ПОЛИТИКА: История территориальных захва­тов. XV—XX века: Сочинения
Евгений Викторович Тарле


Антология мысли






Имя Евгения Викторовича Тарле, блестящего ученого и талантливого рассказчика, хорошо знакомо отечественным знатокам истории. Менее известен тот факт, что Тарле до сих пор возглавляет список наиболее издаваемых за рубежом российских историков.

Увлекательное изложение истории внешней политики ведущих европейских стран за последние несколько столетий, присущее Тарле умение сочетать интереснейший фактический материал с научно-художественными обобщениям, принесли ему небывалый успех у читающей публики и одновременно — неприязнь «мэтров» советской историографии. Так книги, достойные украсить любую домашнюю библиотеку, стали в СССР библиографической редкостью. И теперь у издателей России появилась возможность вернуть читателям опальные шедевры исторической живописи.







Е.В.Тарле

Политика: История территориальных захватов. XV–XX века








Об авторе этой книги — Евгении Викторовиче Тарле — написаны десятки биографических очерков и несколько монографий, опубликованных в России, Германии, Англии, Италии, США, Польше и еще бог знает где. Только в 90-е годы XX столетия появилось не менее десятка таких изданий на русском языке. Все эти книги и очерки о жизни и деятельности Тарле относятся к жанру научной биографии, и основное внимание в них уделено творчеству историка. Поэтому здесь будут представлены лишь основные вехи его жизни — то, что обычно называют биографической канвой.

Евгений Викторович Тарле родился 8 ноября 1874 года в Киеве. Учился в Херсонской гимназии. По ее окончании поступил в Новороссийский университет (Одесса), а затем перешел в Университет св. Владимира (Киев), закончил его в 1896 году и был оставлен для подготовки к профессорскому званию.

В 1900 году Тарле был арестован за участие в нелегальном собрании марксистского топка и выслан в сельскую местность без права учительства в больших городах, но вскоре получил разрешение жить в Варшаве с запретом заниматься преподавательской деятельностью. К концу 1901 года он переехал в Петербург и в том же году в Университете св. Владимира защитил магистерскую диссертацию.

В Петербурге Тарле как политически неблагонадежному удалось закрепиться не сразу. Полиция грозила ему высылкой, однако по ходатайству А.Г. Достоевской, вдовы великого писателя, дело было прекращено. Но двери Петербургского университета, куда он так стремился, были для него закрыты, и единственным источником средств становится для него историческая публицистика, принесшая ему известность в кругах русской интеллигенции того времени.

И только в 1903 году, после обращения его учителя, известного историка И.В. Лучицкого, к министру народного просвещения Тарле получил скромное место приват-доцента и сразу же стал любимцем студентов. Его лекции собирали огромные аудитории. (С.-Петербургским университетом — коридорами Петровских коллегий — была связана вся его последующая жизнь, и в советское время его лекции там назначались на семь часов утра, чтобы не срывались занятия на других курсах.)

В 1905 году во время студенческих волнений Тарле был тяжело ранен. Это событие вызвало большой общественный резонанс и даже было запечатлено на двух почтовых открытках, выпущенных многотысячным тиражом. В 1913 году в Петербургском университете он защитил докторскую диссертацию, в которой обобщил результаты своих многолетних изысканий во французских архивах. В день его защиты в университет были введены два наряда полиции для предотвращения возможных студенческих беспорядков.

Докторская степень и сложившаяся к тому времени международная научная известность Тарле не укрепили его положения в Петербургском университете, и он оставался в нем в звании приват-доцента (профессорское звание в Петербургском университете он получил только в 1917 г.). Поэтому в 1913 году он принял назначение в Юрьевский университет (Тарту) на должность сначала экстраординарного, а затем ординарного профессора.

В том же 1913-м Тарле представлял русских ученых на Первом всемирном конгрессе историков в Лондоне. К этому времени уже были напечатаны такие книги Тарле, как «Общественные воззрения Томаса Мора…», «Очерки и характеристики из истории европейского общественного движения в XIX веке», «Падение абсолютизма в Западной Европе», «Рабочий класс во Франции в эпоху революций», «Континентальная блокада», появились и первые переводы его книг во Франции и Германии. Любопытно, что уже тогда некоторые произведения Тарле выходили… без ведома автора, как это произошло с «Очерком развития философии истории» (СПб., 1908) — изданием, источником которого были стенограммы его лекций.

Свою работу в Юрьевском университете Тарле совмещал с чтением лекций в Петербургском университете и других столичных учебных заведениях, и поэтому его постоянным местом жительства оставался Петербург. В Юрьеве же он бывал наездами, читая оговоренные курсы.

Февральскую революцию ученый встретил с восторгом, а большевистский переворот — с большой тревогой и надеждой, что новая власть будет недолговечна. Позиция Тарле была, скорее, имперской. Он выступал против распада России: потери Финляндии, Польши и возможного суверенитета Украины, считая возможным ограничиться автономией национальных регионов, и против Брестского мира.

Даже убедившись в ошибочности своих прогнозов о скором крахе Советов, Тарле категорически исключал для себя возможность эмиграции, хотя адаптационные трудности на Западе ему, человеку, уже завоевавшему международный научный авторитет и свободно владеющему практически всеми европейскими языками, не грозили.

В том же 19)8 году он был избран членом-корреспондентом, а в 1927 году — действительным членом Академии наук, что стало возможным отнюдь не в результате какой бы то ни было поддержки властей, а только потому, что большинство в Академии составляли ученые старой формации, находившиеся в молчаливой оппозиции к новому режиму. Приобщение к Академии сделало возможными научные командировки в Европу, и Тарле смог продолжить работу во французских архивах.

В 1930 году Тарле был арестован и «вмонтирован» в сфабрикованные советскими спецслужбами «дела» — «академическое» и «пром-партии», Вскоре он был лишен звания академика. (В годы конфликта властей с А.Д. Сахаровым распространялся слух, что его не лишают звания академика, «чтобы не создавать прецедента». Сплетники, по-видимому, не знали, или делали вид, что не знают, о массовом исключении из Академии старых ученых, проходивших по «академическому делу» в 1930 году).

В 1932 году Тарле был освобожден из ссылки, но не реабилитирован. Реабилитация фигурантов «академического дела» была осуществлена почти через сорок лет, в 1967-м, и для большинства — посмертно.

В 1934–1941 гг. Тарле были написаны книги «Наполеон», «Талейран» и «Нашествие Наполеона на Россию», которые принесли ему мировую славу. Эти книги, особенно «Наполеон», переведены на десятки языков, изданы и продолжают издаваться во многих странах. Нужно отметить, что за все время существования России ни один русский историк не может сравниться с Тарле но числу зарубежных изданий.

В 1938 году Тарле был восстановлен в звании действительного члена Академии наук по решению Политбюро ЦК ВКП(б). В 1937–1945 годах он неоднократно встречался со Сталиным, но это общение пока остается достоянием легенд и косвенных свидетельств. Тарле, наряду с М.А. Булгаковым и Б.Л. Пастернаком, относился к тем деятелям культуры, к кому Сталин по собственной инициативе обратился по телефону. Известно письмо Сталина к Тарле, сохранились и письменные обращения к нему историка. Есть свидетельства о том, что Сталин ссылался на «мнение Тарле» при обсуждении с правящей верхушкой вопросов о новых границах Польши, о возобновлении армейских погон и о повержении немецких знамен на параде Победы. Возможно, эти слухи (а сталинская империя вообще была страной слухов, а не откровенной информации) дали повод одному из зарубежных историков Второй мировой войны зачислить Тарле в состав неких «тайных советников вождя».

В 1941–1945 гг. Тарле активно работает как лектор и публицист. В последнем качестве он был одним из тех, чьи статьи и цитаты из них публиковались и перепечатывались за рубежом, и это обстоятельство, видимо, послужило причиной того, что фашистской администрацией он был включен в список лиц, подлежащих немедленному уничтожению после ожидавшейся скорой победы вермахта.

В это же время Тарле завершает свое двухтомное исследование «Крымская война», основанное на огромном массиве ранее неизученных архивных материалов и содержащее ряд блестящих исторических портретов и картин, таких, например, как потрясающее описание кончины Николая I.

После войны Тарле пишет историю Северной войны и ряд книг по истории русского флота, Все эти произведения также строго документальны и стали исторической классикой.

После 1930 года ученый долго оставался «невыездным», и только после войны ему был разрешен выезд в «зону влияния МТБ». Он побывал в Польше, Чехословакии и Венгрии, а церемонии но присвоению ему почетных званий в Англии, Франции и Норвегии прошли без него.

В 1951 году над ним нависла угроза новых репрессий. Но организованная новым поколением партаппаратчиков и уже принявшая реальные формы «разоблачительная кампания» была приостановлена Сталиным после личного обращеши к нему Тарле.

Умер Евгений Викторович Тарле 6 января 1955 года в Москве. Весьма чувствительный к вопросам научной и литературной славы, он был абсолютно безразличен к административной карьере. Никогда в жизни Тарле не руководил институтами и даже не заведовал кафедрами. Звания старшего научного сотрудника Института истории и профессора были в его представлении вполне достаточны для ученого-исследователя.

Он вырос в большой семье, но его сестра Елизавета и братья Михаил и Александр умерли прежде него. Жена — Ольга Григорьевна Тарле (из дворянской семьи Михайловых), с которой он обвенчался еще будучи студентом Университета св. Владимира, пережила его на два месяца, а младшая сестра Мария, жившая в его семье с 1932 года, умерла в конце 1957-го. Единственный сын его — Виктор — умер ребенком еще в начале века, и похоронен в Киеве. Живы и всегда будут напоминать о Тарле его книги, уже выдержавшие испытание временем.

Число знакомых Тарле, с которыми он сталкивался и общался за свою долгую жизнь, — необъятно. Если даже исключить его русских, французских, английских и немецких коллег-историков, а также других ученых (а среди них были такие яркие личности, как А.Н. Крылов, П.Л. Капица, братья Вавиловы, братья Орбсли и многие другие), то перечень имен знаменитых писателей, поэтов, литературоведов, искусствоведов, журналистов, актеров и художников, с которыми в разное время сводила его жизнь, займет несколько страниц.

Мемуарных же свидетельств о Евгении Викторовиче крайне мало, и это обстоятельство имеет объяснение: во-первых, значительную часть своей жизни он прожил в обстановке, в которой писать мемуары и дневники было просто опасно, а во-вторых, он пережил многих из тех, кто мог бы поделиться о нем своими воспоминаниями уже после того, как климат в стране несколько потеплел. Да и сам он никаких автобиографических заметок о себе почти не оставил.

Трудно ожидать появления новых мемуаристов, поскольку тех, чья сознательная жизнь пересекалась с жизнью человека, родившегося в 1874-м, сегодня, в двухтысячном году, скорее всего, уже нет среди живых. И, возможно, отчасти поэтому появилась идея предпослать этой книге не традиционный научный разбор с указаниями на то, чего «автор не учел» или «не доработал», а рассказ о трудах историка, основанный на семейных воспоминаниях.

Василий Осипович Ключевский однажды сказал, что главные биографические факты ученого — это его книги, а важнейшие события — мысли. Ключевский имел в виду факты и события духовной биографии ученого, и высказанное им правило, безусловно, распространяется на научное творчество Тарле. Но в действительности часто имеет место и «обратная связь», когда созданные ученым книги так или иначе соотносятся с событиями его физической жизни, с его человеческой судьбой.

Исследования Тарле, вошедшие в эту книгу, связаны с весьма драматической ситуацией в жизни ученого — с арестом, заключением и последующей ссылкой по так называемому «академическому делу» 1930 года, причем одно из них — «Европа в эпоху империализма» — явилось тайной причиной обрушившихся на него репрессий, а второе — «Очерки колониальной политики западноевропейских государств» — невольным следствием этой критической для ученого жизненной ситуации.

Вот как это было.

В начале своей научной карьеры Тарле довольно много писал для широкой читательской аудитории. Для популярных изданий им были написаны книги по истории Италии и Ирландии и множество исторических очерков, опубликованных в общественно-литературной периодике и переизданных впоследствии в виде отдельных тематических сборников. Причиной этой публицистической активности Тарле, кроме естественного «желанья славы», были и серьезные материальные затруднения тех лет.

После получения докторской степени и профессорского звания нужда отступила, и основное внимание ученый стал уделять лекционной работе, исследованиям, ориентированным, как Тарле сам писал А.К. Дживелегову, на десять — пятнадцать шпателей во всей Европе. В этот период он лишь изредка обращался к более широкой аудитории, печатая небольшие очерки преимущественно в популярных исторических журналах «Былое», «Голос минувшего» и др. К этому же времени относится его краткое увлечение «большой политикой», апогей которого приходился на немногие месяцы существования Временного правительства, когда Тарле вместе с Павлом Щеголевым и Александром Блоком был членом чрезвычайной комиссии по расследованию преступлений прежнего режима.

После Октябрьского переворота Тарле несколько лет искал свою «нишу», что было совсем непросто, несмотря на избрание его в 1918 году членом-корреспондентом Российской академии наук. С приходом НЭПа материальная сторона бытия несколько упорядочилась, а поскольку экономические послабления всегда связаны с определенными политическими уступками, «беспартийный» Тарле получил возможность почти каждый год бывать за рубежом, в основном во Франции. В России же, после неудачной попытки издавать «свой» журнал («Анналы»), он сосредоточивается на лекционной работе.

Уже в первой половине 20-х годов курс лекций по истории Европы от Венского конгресса до Версальского мира, который Тарле с большим успехом читал в нескольких советских учебных заведениях, оформился в виде небольшой книжки, опубликованной как учебное пособие и не замеченной «историками-марксистами», несмотря на то, что в ней Тарле вторгался в их вотчину— «эпоху Маркса, Энгельса, Ленина».

По мере того, как у Тарле росла уверенность в благополучном исходе предстоявшего избрания его действительным членом Академии, он становился решительнее в своих планах и действиях. К числу таких его решительных действий относится и издание в 1921 году книги «Европа в эпоху империализма (1871–1919)». Эта книга сразу же стала бестселлером. Не говоря уже о литературном совершенстве, которое излучает каждая ее страница, важен был тот факт, что люди впервые за советское десятилетие вместо марксистско-ленинской трескотни услышали живую человеческую речь, внятно и понятно рассказывающую о сложнейших событиях тогда еще относительно недавнего прошлого. Такой успех первой публикации предопределил немедленный (всего лишь через год) выход второго издания.

Эту особенность книги понял и вождь «марксистских историков» М.Н. Покровский, с которым у Тарле были до того хоть и не доверительные, но вполне терпимые личные отношения.

В семье Тарле и среди близких к нему в то время людей существовало однозначное мнение о том, что все обрушившиеся вскоре на ученого тяжкие испытания были инспирированы охваченным черной завистью Покровским, который как заместитель наркома просвещения, как человек, имевший вес в тогдашних партийных кругах и связанный с охранительными службами, обладал огромными административными возможностями.

В пользу этой версии говорит и то, что Тарле был «подключен» к «монархическому заговору», хотя всем были хорошо известны его демократические убеждения и то, что именно за них он пострадал при старом режиме. Видимо, поняв эту нелепость, «органы», надо думать, не без подсказки того же Покровского, пост-фактум стали «внедрять» ученого в уже законченное фабрикацией «дело промпартии». Тарле был арестован, судим ив 1931 году отправлен в ссылку в Алма-Ату.

Когда Тарле уже около года находился в тюрьме, к Покровскому прорвалась его сестра — Мария Викторовна. Она вспоминала впоследствии, что увидела перед собой тяжелобольного: на лице «красного академика» уже лежала печать смерти. И когда он отклонил все ее просьбы, Мария Викторовна сказала ему:

— Вы скоро умрете! Неужели вам хочется уйти из этого мира завистником, гонителем чужого таланта, отомстившим невиновному человеку за свою собственную бездарность!

В этих словах было некоторое преувеличение: хотя Покровский и не написал ничего такого, что было бы в научном и литературном отношении сопоставимо с трудами Тарле, но все же абсолютной бездарностью он не был. Однако присущие ему мстительности и коммунистическая беспринципность проявились и здесь: через некоторое время Мария Викторовна по его доносу также была арестована и без всякого суда отправлена в ту же Алма-Ату.

Впрочем, судьба оказалась милостива к Покровскому: смерть, которую разглядела в его облике сестра Тарле, вскоре действительно пришла за ним и избавила его от более тяжкой участи жертв 1936–1938 годов — в их числе Покровский непременно бы оказался как «участник» какого-нибудь «правотроцкистского» или «левотроцкистского» блока, как оказались там все чекисты-«сюжетчики», разрабатывавшие «академическое дело».

В семье Тарле при нем никогда не велись разговоры о событиях 1930–1932 годов. Об этом можно было говорить только с его женой Ольгой Григорьевной и Марией Викторовной — теми, кто был рядом с ним в ссылке. Во время наших с ним долгих бесед Тарле лишь один раз упомянул о своей алмаатинской жизни.

Мария Викторовна блестяще имитировала чужие голоса, и однажды, когда я по ее поручению побывал у вдовы академика Папалекси, она, расспросив меня об этом визите, вдруг заговорила ее голосом. Вдоволь насмеявшись, мы с Евгением Викторовичем вышли на веранду, и он сказал:

— Ты знаешь, однажды она в темной комнате, где я, Леля (Ольга Григорьевна, — Я.К.) и она втроем жили в Алма-Ате, среди ночи заговорила со мной голосом спящей тут же Лели, я долго с ней разговаривал, не догадываясь, что это ее проделки.

Его нелюбовь к воспоминаниям об аресте вполне понятна, особенно теперь, после недавней публикации его «следственного дела». Хотя в те времена «партия и правительство» еще не утвердили физические истязания и надругательства над человеческим телом как один из законных методов следствия и арестованных академиков не пытали, но психологическое давление было невыносимым. Если же учесть, что у каждого из этих пожилых ученых (Тарле было пятьдесят шесть лет) были близкие и дорогие им люди, то можно себе представить те душевные страдания, которые им пришлось пережить.

Эту неприязнь к пережитому в те страшные годы Тарле, по-видимому, распространил и на свой труд «Европа в эпоху империализма», ставший невольной причиной выпавших на его долю испытаний. Сей «опальный» шедевр Тарле не переиздал в те годы, когда его личный авторитет был так высок, что он без особого труда мог это сделать. Первые два издания «Европы» стали библиографической редкостью еще при его жизни. И только после смерти Тарле в одном из томов посмертного собрания сочинений эта книга вновь увидела свет. Почти одновременно вышло ее итальянское издание.

Тарле был возвращен из ссылки досрочно. Никто, в том числе и он сам, тогда не знал, что решение о его освобождении было принято Сталиным, и поэтому тем, к кому он в Ленинграде и Москве обращался по поводу своего трудоустройства, не был известен его статус. Зато они знали, что Тарле не реабилитирован и не восстановлен в звании действительного члена Академии Наук. В этих условиях он был готов браться за любую работу, и, когда ему в одном из институтов предложили прочитать курс истории колониальной политики, он согласился. А так как эта тема была для него новой, Тарле не без увлечения предварительно написал тексты лекций. Курс понравился слушателям, и у Тарле, тогда сильно нуждавшегося в деньгах, возникла мысль об издании его в виде книги. Но тут опять-таки помешал неопределенный статус «бывшего академика», и книга навсегда застряла в издательстве…

Существует легенда, что отвергнутую издательством рукопись этой книги тридцать лет хранила у себя Маргарита Константиновна Гринвальд, хорошая знакомая Тарле, считавшая себя его ученицей. Это не совсем так, а вернее — совсем не так. Летом 1950 года я гостил у Тарле в Ленинграде. В Питере Тарле занимал часть разделенной в процессе «уплотнения» квартиры графа С. Ю. Витте на Дворцовой набережной. К этой квартире, находившейся на втором этаже, относилась также комната на первом этаже в одно окно на Неву и Петропавловскую крепость и с отдельным входом. Получив ключ и с удовольствием в ней расположившись, я обнаружил там стенной шкаф, забитый бумагами и старыми журналами. Тарле разрешил мне порыться в нем и забрать себе все, что мне понравится. Там я нашел крамольный номер журнала «Ленинград» с пародией Хазина — одной из послевоенных публикаций, вызвавших известное «постановление», и немало других редкостей. Там же мной была обнаружена папка с третьей или четвертой машинописной копией этой неопубликованной книги.

Я не стал говорить об этом Тарле, поскольку был уверен, что он и сам знает об этой папке, но однажды к вечернему чаю была приглашена Маргарита Константиновна. Во время разговора она несколько раз возвращалась к вопросу о пропавшей рукописи, а Тарле, рассерженный ее настойчивостью, пытался объяснить, что ни одного экземпляра у него не осталось. По нескольким фразам из их разговора я понял, что речь вдет как раз о найденной мной папке, и сказал об этом. Тарле велел мне немедленно принести и, убедившись, что это та самая работа, с облегчением отдал ее Маргарите Константиновне, сказав, что она может делать с ней вес, что хочет, а сам он отказывается от какого бы то ни было участия в «проталкивании» этой книга.

Маргарита Константиновна ушла в явном недоумении, поскольку она еще не знала, до какой степени вновь обострились отношения Тарле с власть предержащими, и что он с большим трудом смог пристроить в «Госполитиздат» свою «плановую» книгу о Северной войне на просто неприличных для академика и всемирно известного автора условиях.

Причина же этого обострения состояла в том, что несколько лет назад по личному указанию Сталина ему было поручено написать книги о трех агрессиях — шведской, наполеоновской и гитлеровской. Таким образом, он оказался в положении В.О. Ключевского, от которого императорский двор пожелал получить книгу об Александре III. Но если Ключевский мог отказаться, то для Тарле такой путь был закрыт: сталинское самодержавие было гораздо опаснее романовского. И он начал с Северной войны, надеясь, что вопрос как-нибудь решится сам собой.

К незабываемому 1949 году его медлительность была замечена и Тарле было прямо указано, чтобы он взялся за историю Великой Отечественной. А Тарле заявил, что он быстро доработает уже имеющееся «Нашествие Наполеона» и только потом примется за нашествие Гитлера. Возня с изданием «Северной воины» (эта книга увидела свет уже после смерти и Сталина, и Тарле) была последним серьезным предупреждением, и Тарле ожидал какого угодно дальнейшего развития событий. В этих условиях он абсолютно не мог надеяться на издание книги о колониальной политике.

Скорое будущее показало, что Тарле не ошибался в своих ожиданиях, и уже через год появились первые признаки готовящейся провокации властей, в результате которой он снова мог очутиться в центре какого-нибудь сфабрикованного дела. Как уже говорилось выше, только обращение к Сталину и обещание немедленно начать работу над историей Великой Отечественной приостановили этот опасный процесс.

После смерти Сталина, пока власть и влияние сохраняли люди, помнившие о заслугах Тарле перед страной, его произведения публиковались беспрепятственно. В этот краткий период Маргарита Константиновна Гринвальд успела подготовить к изданию книгу «Очерки колониальной политики западноевропейских государств», подтвердив тем самым слова Воланда о том, что рукописи не горят. Книга вышла в 1965 году небольшим тиражом.

Затем более двадцати лет, когда страной правили люди с психологией временщиков, труды Тарле печатались только за рубежом, и один из его многочисленных «тамошних» почитателей — выдающийся итальянский режиссер Бернардо Бертолуччи однажды весьма удивил советского журналиста — интервьюера, сказав, что на замысел и стиль его киноэпопеи «Двадцатый век» мощно повлияли книги «вашего Тарле». Было это в конце 70-х, но лишь через десятилетие началось возвращение творческого наследия Тарле в Россию, для которой он жил и работал.

Предлагаемая книга, включающая «опальные» шедевры, созданные Тарле в расцвете его творческих сил и не уступающие но своим научным и литературным достоинствам его «наполеоновскому циклу», серьезно, правдиво и, при этом, очень увлекательно расскажет читателю о многих событиях, происходивших в мире в XV–XIX веках и в начале только что закончившегося столетия.






Яков Крашфельд










Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств


Содержание этой работы несколько шире ее названия и включает историю колониализма. В течение нескольких лет автор собирал материал из самых разнообразных по содержанию и языку источников, исследований и создал книгу, охватывающую значительный период истории человечества. На первых ее страницах перед нами проходят полчища средневековых рыцарей-крестоносцев XI–XIII вв., захватывающих земли Востока. Это — первые, робкие шаги европейских захватчиков эпохи Средневековья. Но вскоре, как показывает автор, в недрах феодализма начинает зарождаться капиталистический уклад, он не только несет с собой более утончённую эксплуатацию, но и ведет к новым, невиданным по масштабам захватам чужих земель и жестокой эксплуатации местного населения. Это были века не только великих открытий, но и военных потрясений, когда в бескомпромиссной схватке за новые территории столкнулись друг с другом Италия и Португалия, Англия и Испания, Нидерланды и Англия, Англия и Франция. Первый период колониализма был закончен, и на последних страницах своего труда Тарле показывает официальный итог этого этапа, оформленный в ходе общеевропейского дипломатического торга на Венским конгрессе.




Введение





Предлагаемая работа рассчитана главным образом на тех, кто хотел бы ознакомиться с основными фактами истории колониальной политики западноевропейских держав в эпоху первоначального накопления, а также в начальный период Нового времени.

Интересующий нас отрезок времени начинается с поисков морского пути в Индию, с так называемой эпохи великих географических открытий, т. е. с конца XV столетия, и продолжается до начала XIX столетия.

Внешними хронологическими вехами начала и конца этого периода можно (условно, как и всегда в подобных случаях хронологических «уточнений») принять год открытия Америки — 1492-й, и год подписания актов Венского конгресса, установивших надолго перераспределение колоний между европейскими державами, — 1815-й.

Наша работа имеет своей целью показать историю ранних этапов колониальной экспансии, наметить главные вехи, которые помогли бы начинающему историку установить план своих более специальных изучений и изысканий в области колониальной истории в эпоху от конца XV до начала XIX в., до той эпохи, когда промышленный капитал стал превращаться в основную экономическую силу мировой истории.






Очерк первый




Колумб и открытие Нового Света. Открытие морского пути в Индию в оценках современников и позднейших авторов. Тордесильясский договор. Путешествие Магелланана его значение





Колониальная политика европейских держав начинается со времени двух событий, пережитых человечеством в последнее десятилетие XV в., — с открытия Нового Света в 1492 г. и с открытия непрерывного морского пути из Европы в Индию в 1498 г. Оба эти события были подготовлены долгими попытками, морскими разведками, многочисленными жертвами и неудачами, оба события тесно между собою связаны, так как и открытие Нового Света было совершено в результате путешествия, имевшего прямой, непосредственной и единственной целью открытие морского пути в Индию. Торговля средиземноморского побережья с Востоком, начавшаяся, правда в очень скромных размерах, еще до крестовых походов и очень усилившаяся к концу крестовых походов, отдала в руки итальянских. торговых городов — Венеции, Генуи, Пизы, Амальфи — главные выгоды ввоза в Европу товаров, шедших с Востока. В XIV и XV вв. эти города вершили золотые дела, отправляя своих агентов к берегам Сирии, Египта, Малой Азии, в Константинополь и дальше, в Черное и Азовское моря, где у итальянцев (главным образом генуэзцев) были налицо свои торговые станции и фактории. Не следует повторять без оговорок обычную фразу школьных учебников, что приход турок-османов и захват ими Малой Азии, Сирии, Египта, всей Северной Африки, а также всего Балканского полуострова с Константинополем включительно отрезал Европу от восточных рынков, откуда прежде получались индийские товары, и тем самым заставил приморские страны искать непосредственного, независимого от турок морского пути в Индию. Этот взгляд, как теперь может считаться доказанным, нуждается в весьма существенных оговорках. Задолго до прихода турок-османов, уже с начала XIV в., Генуя, Венеция, свирепо и беспрестанно враждуя между собой, в то же время если обнаруживали в чем-либо полнейшую солидарность, то именно в стремлении оттеснить купцов и судовладельцев Барселоны, Марселя, Лиссабона и решительно всех купцов вообще, которые вздумали бы тоже завести торг со странами Леванта (т. е. восточных берегов Средиземного моря).

Ни Франция, ни Испания, ни Португалия, ни Англия просто не могли и думать о торговле с Востоком, потому что могущественные итальянские торговые республики, не колеблясь, всеми средствами, вплоть до открытых нападений на море, мешали этому. Например, еще в эпоху крестовых походов, в 1166 г., большой французский торговый центр Нарбонна принужден был обязаться особым договором перед Генуей не отправлять больше строго определенного ограниченного числа кораблей на восток Средиземного моря, и нарбоннцы хорошо знали, что генуэзцы будут неукоснительно топить их корабли в случае нарушения этого обязательства. Прибавлю к этому, что постепенно Генуя и Венеция (в гораздо меньшей степени Пиза и Милан) стали обнаруживать стремление монополизировать уже не только закупку индийских и вообще восточных товаров в странах Леванта, но и сбыт этих товаров в Средней и Северной Европе, по Рейну, в бассейне Эльбы, в области ганзейской торговли. Эти стремления раздражали среднеевропейское, южнофранцузское, испанское, португальское купечество еще до прихода турок. Но, конечно, приход турок почти наглухо закрыл те пути, по которым индийские товары притекали к восточным берегам Средиземного моря, и это обстоятельство если не создало, то усилило уже давно существовавшее в торговых кругах приатлантических стран стремление найти прямой путь в Индию, что позволило бы, не заботясь ни о генуэзцах, ни о венецианцах, ни о турках и не переплачивая безмерно за индийские товары бесчисленным посредникам, так организовать торговлю, чтобы снаряженный в Лиссабоне или Кадисе корабль мог причалить к берегам Индии и, нагрузившись купленными у индийцев товарами, доставить их прямым ходом в Лиссабон или Кадис.

Поиски нового пути для непосредственной связи с Индией явились последствием создавшегося экономического положения. Было известно, что из всех европейских народов того времени наиболее культурными были итальянцы. И старое наследие великой древней цивилизации, и блистательнейшая эпоха возрождения наук и искусств, и гибкость ума, уже выработанная старой культурой, делали их, казалось бы, наиболее приспособленными к постановке и выполнению новых задач. Но то, что эти новые задачи были решены не ими, а другими народами, объясняется тем, что на следующей ступени развития Европы победили вовсе не расовые особенности, которые подчеркивали историки-идеалисты, не воинственность османов и не таланты итальянцев, а неуклонно растущие социально-экономические потребности среднеевропейских и средиземноморских государств и порождаемые ими поиски новых торговых путей и новых стран, богатых драгоценными металлами.

Для изучения истории поисков морского пути в Индию необходимо проследить, как экономические нужды толкали европейцев, соответствующих представителей общественных слоев, к выполнению этого в высшей степени трудного и неотложного дела, когда ни маршрута, ни плана, ни кадров, ни денег, казалось, не было налицо.

Всегда бывает, когда какая-нибудь экономическая задача, выражающая гнетущую потребность, объединяет общества и народы, тогда все силы этих стран, вся наука, вся интеллигенция начинают напрягать мысль в направлении, нужном для ее разрешения. На первый план выдвигаются те науки, которые могут как-нибудь помочь найти нужные ответы. География, до тех пор питавшая Европу архаическими, тысячелетней давности картами Птолемея, стала самой модной наукой. Было известно, что между Средиземным морем и Красным морем тянется узенькая полоска земли. Бесплодно толкались в этот перешеек, думая, что стоит найти из него выход и новый путь в Индию будет открыт. Другими словами, в XV в. искали тот самый Суэцкий канал, который был прорыт только в 1869 г. Отчаявшись выполнить эту задачу, принялись за другую: стали пытаться обогнуть Африку не с востока, а идя из Средиземного моря на запад; о целом континенте, расположенном между Атлантическим океаном и другим, также неизвестным тогда Тихим океаном, понятия не имели. Обогнуть Африку требовалось для того, чтобы тут же, без дальнейших барьеров, попасть в Индию. Взялись за такую экспедицию нации, населяющие именно приокеанское побережье, — Испания и Португалия.

По инициативе предприимчивого португальского принца Генриха, прозванного Мореплавателем (1394–1460), отправлена была первая экспедиция для изучения западноафриканского побережья. Около основанного Генрихом мореходного училища собиралась молодежь, полная предприимчивости и энтузиазма. Вслед за первой экспедицией смелые мореплаватели проникали все дальше и дальше к югу Атлантического океана. Целые поколения мореходов шли вдоль западного африканского побережья, заходили в каждую впадающую в океан реку все с той же надеждой пересечь Африку, которую они представляли себе узкой полоской вроде того же Суэцкого перешейка, через какой-нибудь морской пролив, который приведет их в Индийский океан.

Уходили флотилии из трех-четырех кораблей, и если два из них возвращались на родину, то результаты плавания считали хорошими. Хотя они шли вдоль берега, но в тогдашних условиях и такое плавание уносило много жертв, ибо опасность ожидала путешественников отовсюду. Такие попытки продолжались лет сорок, пока одним счастливцам не удалось обогнуть выдающуюся часть земли (мыс Балдор, теперешний Могадор). Вот главные даты знаменательных упорных попыток португальских мореходов добиться намеченной цели: в 1445 г. они уже обогнули устье Сенегала и открыли дальше к югу Зеленый Мыс; в 1446 г, был достигнут берег Сьера Леоне; в 1449 г. — острова Зеленого Мыса, а затем и Золотой Берег. Ликование было большое, но оно быстро сменилось полным отчаянием. Направляясь от Гвинейского залива к востоку, моряки вдруг наткнулись на тот крутой изгиб материка к югу, который идет к Золотому Берегу. Африка не заканчивалась. Значит, море, охватывающее Индию, на веки вечные отрезано от других морей, потому что стена африканского материка безнадежно запирает путь к ней. После этого разочарования большинство попыток идти дальше было заброшено.

Но в 1471 г. добрались до мыса Лопеса, почти на экваторе; в 1485 г., через 25 лет после смерти Генриха Мореплавателя, его племянник король Иоанн II послал новую экспедицию под начальством капитана Диего Као, который открыл берег и устье р. Конго, а в 1487 г. Бартоломеу Диас добился наконец того, что так долго не давалось ни одной из предшествующих экспедиций. Он достиг крайней южной оконечности Африки — мыса, названного им мысом Мучений. Ни он, ни его современники не знали, что они наткнулись на ту самую географическую точку, которую европейцы искали столетиями и впоследствии переименовали в мыс Доброй Надежды — надежды доплыть до Индии. Экспедиция вернулась в Португалию, не использовав своей славной победы. Но самая ткань событий, развернувшихся вокруг вопроса о прямом пути в Индию, все ошибки и представления о размерах и положении Африки явились прямым толчком к открытию неведомого континента.

Мысль о том, что можно открыть морской путь в Индию, направляясь не на восток, а на запад, возникла еще задолго до путешествия Диаса, тогда, когда бесконечно тянувшийся к югу западный берег африканского материка, казалось, навсегда заграждал мореплавателям путь в Индийский океан. Смутные, научно еще не доказанные догадки и гипотезы о шарообразности земли уже бродили (в Италии) в умах некоторых географов и не могли не казаться соблазнительными для моряков, все более и более отчаявшихся в возможности обогнуть наконец Африку. Но география как наука, без применения которой, по нашим понятиям, нельзя, отправляясь в экспедицию, ступить ни шагу, находилась в состоянии младенчества. И ученые-географы, и невежественные моряки XV в. одинаково не имели даже и приблизительного представления об истинных размерах земли и полагали, что если земля действительно круглая, то вожделенная Индия должна находиться от Испании или Португалии довольно близко, примерно в нескольких неделях морского пути парусного корабля, если идти прямо от Иберийского полуострова.

Из скандинавских преданий, из легенд, передававшихся в устной традиции от одних моряков к другим, знали или подозревали не только что за Атлантическим океаном лежит какая-то неведомая земля, но что европейцы (именно скандинавы) уже успели там побывать, хоть это и было очень давно, чуть не за полтысячелетия до португальских и испанских путешествий XV в. Этими гипотезами о шарообразности земли, этими фантастическими понятиями о небольших размерах земного шара, этими преданиями о неведомой земле на западе Атлантического океана были с конца 70-х годов XV в. охвачены все передовые люди Португалии и Испании.

Эти идеи овладели всецело умом и волей первого человека, решившего искать Индию не на востоке, а на западе.

Как это ни странно, но о Христофоре Колумбе, одном из наиболее знаменитых деятелей своего времени, сохранилось очень мало биографических сведений. По имени он известен всякому сколько-нибудь грамотному человеку на всем земном шаре, но кто он был такой, откуда явился, чем занимался в ранней молодости, еще до того как им овладела упорная, доходившая чуть не до мономании мысль об открытии новых стран, — об этом до сих пор ведутся споры и высказываются гипотезы.

Даже происхождение, место и год рождения «странного проходимца», как его якобы характеризовали в молодости приютившие его монахи, точно не установлены. Он родился в пределах Генуэзской республики, на севере Италии, но неизвестно даже, в самой ли Генуе или в другом городе или деревне этой торговой республики. Он скрывал даже от своего сына, написавшего впоследствии его биографию, чем занимались его родители и что делал он сам в молодости. Историки города Генуи, нашедшие в генуэзских архивах некоторые документы, в которых упоминается, впрочем, распространенная фамилия Колумб, твердо стоят на том, что эти документы относятся именно к семье великого мореплавателя и что он родился в 1451 г. в семье ткача. Кроме догадок и позднейших легенд, ничего не известно о нем вплоть до 1476 г., когда он, плывя на одном торговом судне в Англию, потерпел крушение у берегов Португалии и очутился в совсем чужом ему городе Лиссабоне, откуда потом все-таки съездил в Англию и вернулся в Лиссабон, где и устроился на жительство, женился и вскоре потерял жену. Его тесть оказался старым моряком, вышедшим из той школы мореходов, которая создалась еще вокруг Генриха Мореплавателя. Уже с конца 70-х годов XV в. у Колумба возникает мысль о том, что искать путь в Индию можно it должно не огибая Африку, как это стремились до тех пор делать целые поколения мореходов, а держа путь на запад, и что, переплывя океан, можно очутиться у берегов Восточной Азии. Ближайшей же целью Колумба было открыть таинственную Антилию, остров или группу островов, о существовании которых доходили упорные слухи уже с середины XV в. Один мореход (Санхен) уверял Колумба, что он лично побывал уже на этих далеко к западу лежащих островах.

Может показаться непонятным, почему Колумба тогда не предали сожжению за многократные утверждения, что земля круглая, или не заставили, как Галилея, отречься от своих убеждений. Мало того, почему монархи и Ватикан нашли полезным не только выслушивать Колумба, но и построить на основе его предложений целую политическую теорию.

На этот вопрос надо дать ответ. Дело в том, что в XV в. папская курия не боялась за свое владычество, поскольку научные споры распространялись лишь в высоких кругах общества; часть духовного сословия не прочь была полиберальничать, выражая интерес и сочувствие к новым теориям. Раз при Папе Льве X велись диспуты о бессмертии души, то настаивать на собственном научном убеждении было не страшно, особенно при соизволении короля, материально заинтересованного и находившего нужным в данном случае умерять излишнюю ревность инквизиции в защиту того, в ком он усматривал подходящего агента. Когда же в XVI в. грянула протестантская реформация, движение гораздо менее скептическое и менее освободительное, но направленное против католицизма и связанной с ним власти абсолютизма, охватившее широкие народные массы и оторвавшее от католицизма североевропейские государства, только тогда папство обратилось к свирепейшей реакции и прекратило потворство всем либеральным учениям, которые подтачивали Библию. Выступи Колумб не в 1470, а в 1570 г., он бы, конечно, погиб или подвергся преследованиям со стороны церковников, хотя о шарообразности земли известно было в Европе с античных времен и многие европейские ученые разделяли это убеждение.

Было еще одно обстоятельство, которое его ограждало. Свое предложение он сначала внес в Португалии, затем, через своего брата Бартоломео, во Франции, но и тут и там оно рассматривалось не как ересь, а как бред сумасшедшего или в лучшем случае вздорная фантазия и попросту отвергалось. В общем поиски правительственной или частной поддержки длились около 12 лет. Колумб был более удачлив в Испании, куда обратился в последнюю очередь. Испанские монархи Фердинанд и Изабелла, типичные правители своей эпохи, были готовы поддержать прерогативы королевской власти деньгами ради взаимно выгодных предприятий. На практике Фердинанд проводил политику, породившую лет 30 спустя теорию Макиавелли: «Хорош тот, кто хорош интеллектуально, а не морально». Он не только сознательно покровительствовал банкирам, торговцам и начинающейся промышленности, но участвовал как акционер во многих компаниях. После долгих переговоров с Колумбом он счел, что, как бы ни было рискованно отпускать средства на неслыханную экспедицию на запад от Африки, в открытое море, которое должно якобы привести на восток, в Индию, необходимые суммы, в сущности, так ничтожны по сравнению с обещанными результатами, что надо цепляться за малейшие планы победы. Заинтересованность Фердинанда объяснялась также опасениями соперничества Португалии и ее успехов в области мореплавания. В разгар сомнений относительно проектов Колумба, в 1487 г., пришла весть, что Бартоломеу Диас обогнул мыс Доброй Надежды. Надо было торопиться.

В идеалистической историографии, склонной признавать руководящую роль героев во всем историческом процессе, долго держалась красивая романтическая легенда — известный канон о гениальном, почти ясновидящем Колумбе, которого озарило внезапное прозрение и который, всеми гонимый, голодный, в лохмотьях, преследуемый насмешками и непониманием, добивается судов и людей для путешествия, в ореоле великого страдальца за идею, героя духа, фанатика новой научной мысли. Особенно способствовали распространению таких взглядов мастера романтической школы Шатобриан[1 - Шатобриан Франсуа Рене, виконт (1768–1848) — фр. писатель.]. Гейне[2 - Гейне Генрих (1797–1856) — нем. поэт и публицист.]. Последний называл Колумба гением, благодетелем, «удлинившим цепь, сковывающую человечество», великим бескорыстным идеалистом и негодовал на историков, которые рядом с Колумбом вписали «имя наглое Кортеса[3 - Кортес Эрнан (1485–1547) — исп. конкистадор.]». Теперь ни более реалистический и научный подход к историческим событиям, ни более глубокое и обстоятельное изучение материалов уже не позволяют повторять эти искажающие историческую истину красивые вымыслы. Мы знаем, конечно, что Колумб был человеком большой и упорной мысли, воли и смелости, но также и то, что вера в предстоящие свои открытия переплеталась у него с непосредственной алчностью. По своим устремлениям и задаткам он был ближе к Кортесу и другим «конкистадорам» (завоевателям), чем это казалось поэтам. Колумб жил и действовал в эпоху первоначального накопления, когда сама обстановка создала человека, искавшего новых путей, рвавшегося к новым победам, смелого, предприимчивого, полного жажды жизни и уверенности в будущем. И сам он по личным целям был человеком своего времени: он мечтал о богатстве, о золоте, валяющемся под ногами, о том, что он будет в этих новых волшебных странах наместником короля, «великим адмиралом» западного океана и т. д. Он долго, ожесточенно, люто торговался по поводу всех этих будущих своих прав и привилегий, затягивал на целый год подписание договора с казной, жаловался, настаивал на все новых привилегиях для себя. Дело едва не сорвалось из-за слишком уж неумеренных претензий Колумба на будущие доходы и богатства и неясностей тех доводов, которые он приводил в доказательство своих предположений. Он было уже оставил королевскую резиденцию и поплелся искать счастья по дороге в Кордову, когда его догнал верховой гонец и вернул к королеве. Изабелла согласилась. 17 апреля 1492 г. был подписан договор между королем Фердинандом и королевой Изабеллой, с одной стороны, и Христофором Колумбом — с другой. По этому договору король и королева делали Колумба наследственным «адмиралом и вице-королем» всех земель, которые он откроет в будущем, ему навсегда гарантировали 1/10 всех будущих доходов с этих земель, 1/8 всех доходов всякой будущей торговой экспедиции, которая будет послана кем бы то ни было в эти новые страны. Королевским указом от 30 апреля того же года портовому городу Палосу было приказано дать в распоряжение Колумба два корабля (спустя некоторое время дали еще один). Уже раньше Колумб завязал в Палосе связи с очень известными там опытными и искусными мореходами, тремя братьями Пинсонами. Они приняли деятельнейшее участие в снаряжении экспедиции и в подборе экипажа. В июле 1492 г. все три каравеллы («Санта-Мария» под начальством самого Колумба, «Пинта» и «Нинья» под начальством братьев Пинсонов) были вполне готовы. На всех трех судах было 90 человек матросов и боцманов. Это были матросы, которых наняли Пинсоны, как обыкновенно нанимали матросов в те времена, и легенда, по которой будто бы матросами в распоряжение Колумба были предоставлены преступники из тюрем или отпущенные на волю каторжники, возникла в буржуазной историографии и служила только возвышению самого вождя. Конечно, следует предположить, что все эти люди были неробкого десятка. За все время, что себя помнит человечество, не приходилось предпринимать подобное плавание в неизвестную водную пустыню. Ведь даже самые далекие путешествия XV в. с целью найти морской путь в Индию (о более ранних нечего и говорить) были путешествиями, по существу, каботажными вдоль западного берега Африки. Тут же приходилось готовиться к плаванию на долгие месяцы, с перспективой длительное время ничего не видеть, кроме воды и неба.

3 августа 1492 г., в 8 часов, в присутствии толпы обывателей города Палоса, собравшихся на берегу, Христофор Колумб отдал приказ отчаливать. Началось самое удивительное по своим конечным результатам путешествие, какое когда-либо совершали люди от начала своей истории.

Единственную остановку, очень продолжительную (три недели), Колумб сделал на Канарских островах, где чинили руль «Ниньи» и поставили другие паруса, б сентября отплыли от Канарских островов и направились в неведомый океан.

На карте, служившей Колумбу, нет ничего хотя бы отдаленно похожего на конфигурацию земного шара. Хранил он двадцатилетней давности письмо географа Тосканелли[4 - Тосканелли Паоло Поццо (1397–1482) — итальянский ученый, космограф и астроном.], в котором повторялись предположение об округлости земли и замечание о летописце XI в. Адаме Бременском, который рассказывал, что какие-то исландские рыбаки, отнесенные ветром на запад, приплыли к земле, откуда выбегали красные люди с перьями.

Счастье благоприятствовало Колумбу. Погода по большей части держалась великолепная. Но неделя шла за неделей, кроме воды и неба, ничего не было видно. Настроение матросов становилось все беспокойнее с каждым днем, и если дело не дошло до открытого бунта, то, вероятно, вследствие сознания, что без капитанов обратно кораблей не довести, а также вследствие того, что Колумб успел внушить им надежду на скорый конец пути и они каждый день ждали развязки. 6 октября матросы каравеллы «Санта-Мария» объявили Колумбу, что они боятся идти дальше и требуют возвращения. Колумбу и старшему Пинсону удалось их в тот день успокоить, а на другой день показались птицы. Воскресла надежда на близость земли. В ночь на 11 октября при лунном свете матрос одной из каравелл увидел в отдалении чуть заметную полосу и положил конец начавшейся на трех суденышках морской трагедии криком: «Земля! Земля!»

12 октября 1492 г. Колумб высадился на землю и развернул морской флаг на острове, который был назван Колумбом Сан-Сальвадор (у местных жителей он назывался Гванагани). Он находится в восточной части Багамских островов, к северу от Кубы, на 24° северной широты. Следует заметить, что до сих пор ведутся споры, какой именно островок этой группы был первым открыт Колумбом.

Уже 28 октября была открыта Куба, огромный плодороднейший остров, неизмеримо превосходивший размерами все десятки островков, с которыми ознакомился Колумб в первые две недели после своего прибытия.

Но мореплаватель был несколько смущен, его раздирали сомнения. Золота у местного населения было мало, страна оказалась населенной бедным диким племенем, а Колумбу казалось, что Куба и есть Япония, которая, как он знал, расположена на островах; ему представлялось, что недалеко от этих островов должен находиться Китай, и, когда островитяне объяснили ему, что от Кубы к западу лежит большая земля, он решил, что эта большая земля и есть Азиатский материк.

Вскоре были открыты и соседние острова — Ямайка и Гаити. Вся эта группа была названа сначала Индией, так как Колумбу хотелось верить, что он у берегов Индии; впоследствии, когда истина обнаружилась, острова стали называться Вест-Индскими (западно-индийскими); со второй половины XVI в. острова Куба, Ямайка, Гаити (Сан-Доминго), Пуэрто-Рико чаще всего называются Антильскими островами; Малым Антильским называется архипелаг небольших островков к юго-востоку от этих четырех больших островов. Земли эти были богаты. Мы знаем, что французы, отнявшие впоследствии у Испании Сан-Доминго, часть Малых Антильских островов (Гваделупу), Мари-Галант, Доминику, Мартинику, англичане, отнявшие у Испании Ямайку, почти все остальные Малые Антильские острова и весь Багамский архипелаг, Соединенные Штаты, отбившие у Испании Кубу и Пуэрто-Рико, не щадили никаких усилий, чтобы вырвать у испанцев эти страны, которые раньше всех других земель Нового Света были открыты Колумбом и объявлены им испанской собственностью. Но это было уже в тот более поздний период европейской колониальной политики, когда постепенно удостоверились, что приходится думать о несколько более замедленном темпе обогащения и что главные сокровища субтропических и тропических стран не столько в их золоте и серебре, сколько в сахарном тростнике, кофе, табаке, хлопке и иных драгоценных продуктах сказочно богатой почвы. Колумб же и его спутники, все продолжавшие бредить о золотых крышах, которыми, по старым сказаниям, покрыты в Китае и Индии дома богатых людей, никаких сокровищ не находили, а вместо золота и алмазов видели бедные шалаши и были разочарованы. Но Колумб ни за что не хотел расстаться со своей мечтой. С островитянами отношения были пока терпимы. Ведь испанских пришельцев было так ничтожно мало (всего 90 человек), что им небезопасно было обнаруживать сразу слишком воинственные и грабительские намерения. Они пока только проводили разведку. Что же касается аборигенов, то они не могли при этих первых встречах предвидеть, что это как бы сама смерть высадилась у них и делает первую разведку и что именно тут, на этих островах, будет прежде всего не только провозглашен, но и полностью в какие-нибудь ближайшие 70 лет осуществлен лозунг совершенного истребления всех местных жителей, включая женщин и детей. Этого они, конечно, знать не могли, а пока европейцы их почти не обидели, если не считать, что Колумб обманом увез с собой в Испанию нескольких индейцев, чтобы показать их Фердинанду и Изабелле. Он вернулся из своего первого путешествия в марте 1493 г. и с триумфом был встречен населением и королевским двором. Разочарование было сильно смягчено утверждением Колумба, что он открыл Индию и нужно лишь углубить поиски, чтобы найти и вазы с алмазами, и золотые крыши, и прочие чудеса.

Он немедленно стал собираться в новую экспедицию. Слухи о великом открытии быстро распространились по Испании и по всей Европе, и всюду повторяли ошибку Колумба, всюду говорили о новооткрытом западном пути в Индию. Все расспрашивали с жадностью вернувшихся, осведомлялись о новой поездке.

В свое второе путешествие Колумб отплыл 25 сентября 1493 г. во главе уже целого флота из 17 судов, из которых три было по тому времени крупных; самым большим кораблем был адмиральский, в 1250 т, на котором находился сам Колумб. С Колумбом отправилось на этот раз около полутора тысяч человек. Среди них были и купцы, и земледельцы, и ремесленники, и авантюристы, надеявшиеся поправить в новых странах свои денежные дела. Во главе их Колумб обосновался на двух главнейших островах Антильской группы — Кубе и Гаити (который он назвал Эспаньола) — и за отсутствием золота и драгоценных камней возымел план организовать торговлю рабами, т. е. хватать коренных жителей и отправлять их на продажу в Испанию, а оттуда в обмен получать новые припасы для первого обзаведения. Он лицемерно утверждал при этом, что будет обращать в рабство лишь людоедские племена как бы в наказание it для исправления. Но на самом деле в виде первого опыта велел схватить несколько сот гаитян, которые никогда не были антропофагами, и с женами и детьми отправил их в Европу. Многие перемерли в пути, остальные прибыли, но тоже вскоре погибли почти все: их так и везли по океану в зимнее время полуголыми, в том виде, в каком схватили на их тропической родине.

Насилия испанцев этим не ограничились. Они начали охотиться на местных жителей, как на зверей, убивали и грабили их.

Неорганизованные, плохо вооруженные племена отступали с побережья в глубь островов. Начались эпидемии. В 1495 г. произошло первое восстание коренного населения, быстро и жестоко подавленное Колумбом. Не зная, как избавиться от пришельцев-истребителей, восставшие решили, рискуя самим умереть с голоду, перестать обрабатывать землю. Возник голод, от которого прежде всего тысячами гибли сами индейцы. Лишь весною, в апреле 1496 г., вернулся Колумб из своего второго путешествия. На этот раз его приняли очень холодно. Золота он не привез, а привез несколько новых заразных болезней, истощенные в пути жители тропических островов были негодны к работе и быстро вымирали, лишь немногие уцелевшие были по королевскому приказу возвращены на родину, против Колумба выдвинуты были обвинения со стороны его спутников, которые не могли ему простить несбывшихся пока надежд на быстрое обогащение. Когда Колумб собрался в третье путешествие (в мае 1498 г.), то на этот раз охотников переселиться в западную «Индию» оказалось так мало, что на суда действительно пришлось посадить и только что осужденных, и сидевших в тюрьмах преступников. Это путешествие было еще более несчастным, чем второе. На острове Эспаньола (Гаити) снова вспыхнуло восстание, на этот раз уже среди испанцев, привезенных Колумбом. Началась междоусобица. Колумб и его враги жаловались двору друг на друга. Раздраженные всем этим, а особенно тем, что новые открытия не принесли казне сразу ожидаемого дохода, Фердинанд и Изабелла назначили на остров Эспаньола чрезвычайного уполномоченного в ранге губернатора. Новый властелин, прибыв на место, арестовал Колумба, велел заковать в цепи и отправил под стражей в Испанию, где его, впрочем, освободили от суда и следствия. Он и еще раз (в четвертый и последний) побывал в Новом Свете: отправился он туда 11 мая 1502 г., а вернулся в ноябре 1504 г. В это путешествие он открыл восточное побережье Американского континента (берег Гондураса). Вскоре после возвращения он скончался, завещав положить на свой гроб цепи, в которых его за несколько лет до смерти привезли из открытого им Нового Света.

С точки зрения исторической, подрыв авторитета Колумба, раздражение испанского двора против него, разочарование в тех слоях испанского общества, которые мечтали о быстром обогащении в Индии, помимо вышеизложенных причин, объясняются в большей мере открытиями португальцев, единственных тогда соперников Испании на океанских путях. Скандальная репрессия, которой был подвергнут великий мореплаватель, явилась грубой формой отместки особенно за последний сильный удар, нанесенный Испании блистательным успехом, которого, по непроверенным еще слухам, в эти годы достигла Португалия.

В то самое время, когда Колумб тщетно искал Индию на Антильских островах, Европу облетело известие, что настоящая, уже совсем бесспорная, в самом деле сказочно богатая Индия действительно найдена.

В 1498 г. португалец Васко да Гама[5 - Васко да Гама (1469–1524) — nopтуг. мореплаватель.], следуя по заброшенному пути Диаса, обогнув мыс Доброй Надежды, взял курс на север, пересек Индийский океан и высадился в Каликуте (Кожикоде) — крупном торговом центре юго-западного индийского побережья, завершив славное открытие морского пути в Индию. Но португальцы продолжали беспокоиться об опасности конкуренции Испании и расспрашивали местное население, не опередил ли их Колумб, между тем как Колумб до самой смерти своей 21 мая 1506 г. не знал, что он открыл континент, ничего общего с Индией не имеющий.

Уже при жизни Колумба, как мы видели, в Испании и при дворе, и в торговых кругах имело место некоторое разочарование по поводу экономических результатов его открытий. И верили и не верили, когда он упорно продолжал утверждать, что новооткрытые им страны — это восточные берега Азии и что нужно лишь еще несколько усилий, чтобы добраться наконец до вожделенной страны. Но уже вскоре после смерти Колумба окончательно удостоверились, что он открыл какой-то совсем неведомый континент, обладающий, правда, природными богатствами, но нуждающийся в очень большом приложении труда, чтобы начать приносить торговую выгоду. Правда, были уже найдены месторождения золота и серебра и были признаки, что дальше возможны еще гораздо более обильные находки. Но, во всяком случае, не было и сравнения между этой загадочной страной, самого существования которой никто и не подозревал, и великолепной Индией, открытой португальцами. Как раз в первые 20 лет XVI в. португальские экспедиции во главе с королевским уполномоченным Альфонсо д'Альбукерке и в первые годы после его смерти захватывали на Индийском побережье то Гоа, то Малакку, о чем сообщал чуть ли не каждый корабль, приходивший в Европу. Приходили все новые и новые радостные известия об открытии островов и островков Индонезии, еще более богатых пряностями, чем сама Индия. В этом свете не приходится удивляться тому, что в Испании испытывали неудовлетворенность открытиями Колумба.

При занятиях историей необходимо избавляться от присущей нашему мышлению слабости, заключающейся в стремлении к модернизации, т. е. к привычке невольно переносить наши современные представления и понятия, с которыми мы сжились, на более раннюю эпоху. Конечно, сейчас нам кажется несколько странным сравнение экономического и политического значения Америки с Индией. Под Америкой мы понимаем огромный континент, по размерам значительно превышающий Европу. Известно, что на этой земле расположены необъятные пространства богатейших государств — Соединенных Штатов Америки, Аргентины, Бразилии, Канады и др.

Сравнение такого комплекса земель и богатства с Индией, которая при всех своих материальных ресурсах, пребывая в течение нескольких столетий в зависимости от колонизаторов, лишь совсем недавно получила возможность рационально их использовать, может, повторяю, в настоящее время показаться странным. Для XX, как и для XIX в., наше недоумение, естественно, правильное, для XVIII в. оно было бы не совсем правильно, а для XVII и XVI вв. — и совсем неправильно. Тогда Индия была много богаче тех земель, которые были открыты к западу от Европы.

Относительная ценность, придаваемая современниками каждому из новых морских путей в отдельности, была ясно выражена в следующем акте. Когда после первого путешествия Колумба в Португалии пришли к заключению, что открытая им Индия во всяком случае не та Индия, которую искали европейские мореплаватели, а какая-то другая страна, гораздо менее богатая, то по настоянию португальского правительства в 1494 г. было заключено соглашение, явившееся одним из стержней дальнейшей дипломатической истории Европы.

По тордесильясскому договору, заключенному представителями Испании и Португалии и утвержденному Римским Папой Александром VI Борджа, устанавливался следующий раздел земного шара. Демаркационная линия проходила в Атлантическом океане, к западу от островов Зеленого Мыса, по меридиану, на протяжении свыше 200 км, примерно вдоль 50° западной долготы. Если взять линию, отступающую примерно на 30 морских миль к западу от Африки у Зеленого Мыса, все дальнейшее на запад, что будет найдено, весь Атлантический океан, все земли, которые уже были открыты — имелись в виду открытия Колумба — или которые еще не открыты, принадлежат Испании. Все, что будет открыто из неведомых земель к востоку от этой линии, — Португалии. Договор, следовательно, исключал из права владения какие бы то ни было державы, которые могли бы впредь выступить на поприще открытий. И французы, и англичане, и немцы были заранее лишены права владения любыми странами, которые могли быть открыты в будущем.

Мы теперь можем рассматривать этот документ как лишенный какой-либо внутренней убедительности, т, е. как его рассматривал уже в XVI в. французский король Франциск I, заявляя, что раз Папа не уполномочен праотцом рода человеческого Адамом распоряжаться земным шаром, то и он, такой же прямой потомок Адама, не считает себя связанным Тордесильясским договором. Эта шутка, конечно, любопытна в том отношении, что она как бы подсказывает постановку вопроса, почему, в самом деле, данный договор не превратился сразу, как это произошло лишь в конце XVI и в XVII в., в пустейшую бумажонку?

В старой историографии и вплоть до XIX в, можно найти (например, у Модеста Лафуэнте) утверждение, что авторитет Римских Пап еще в XVI в. был так могуч, что стоило Александру Борджа поделить землю, чтобы вся христианская Европа ему повиновалась. Такие комментарии вздорны. Ведь речь идет о знаменитом Борджа, прославившемся нарушением чуть ли не всех без исключения статей уголовного уложения. Это он, между прочим, пригласил однажды 11 своих кредиторов на обед, отравил их всех и на этом покончил свои долговые обязательства. Говорить о чувствах благоговения, которые он внушал своей пастве, едва ли состоятельно.

Почему же договор соблюдался? После открытия морского пути в Индию и упадка значения Венеции в нем были заинтересованы обе крупнейшие морские державы — Португалия и Испания. А когда в 1580 г. Филипп II Испанский захватил португальский престол и к нему перешли все португальские колонии, то он и оставался владыкой заокеанских путей до тех пор, пока реальная сила была на его стороне.

Если сформулировать в дипломатических терминах требование, которое европейская экономика выдвигала в XV] в., то можно сказать, что оно состояло в отмене Тордесильясского договора. А так как главный, если не единственный, способ добиться поставленной цели заключался в ниспровержении испанского господства, то к этому и была направлена вся энергия соперников Испании. Борьба продолжалась 100 лет; когда же цель была достигнута и испанское могущество было сломлено Англией, Тордесильясский договор фактически утратил всякую силу задолго до официальной его отмены в 1777 г.

Анализируя историю колониальной политики в связи с развитием международных отношений, мы определяли предпосылки упорной и сильнейшей конкуренции, возникшей в XV в. между различными странами, в то время как буржуазная идеалистическая историография почти совершенно игнорировала ее экономические истоки.

В действительности экономический интерес стоял здесь на первом месте. Мадрид завидовал Лиссабону: как будто оказывалось, что Тордесильясский договор 1494 г. был выгоднее португальцам, чем испанцам, торговля с индийцами выгоднее, чем овладение землями Нового Света. На некоторое время интерес к Новому Свету поостыл, но, когда испанец Бальбоа в 1513 г. перешел через Панамский перешеек и открыл Тихий океан, тогда окончательно сообразили, что земной шар несравненно больше, чем полагал Колумб, и что, разве только переплыв еще и этот совсем никем до той поры не подозревавшийся новый океан, можно добраться до Индии, идя западным путем. Правда, португальцы дошли до нее гораздо более коротким путем, восточным, вдоль Африки. Но значит ли это, что их монополия распространяется на все пути, ведущие к Индии, и, главное, к богатейшим индонезийским островам? Вопрос приобрел для Испании большое экономическое значение. И тут-то выступил со своим оригинальным предложением Фернандо Магеллан[6 - Магеллан Фернандо (ок. 1480–1521) — мореплаватель, экспедиция которого совершила 1-е кругосветное плаванье.].

Себастьян Кабот[7 - Кайот Себастьян (ок. 1475–1557) — итал. мореплаватель.], акклиматизировавшийся в Англии итальянец, человек, всей душой переживавший охватившую тогда очень многих деятелей страсть к новым, неизведанным путям, сказал как-то в высшей степени характерные слова «о великом пламени желания совершить что-нибудь замечательное».

Далекие и опасные географические экспедиции финансировались, как правило, осторожными и алчными политиками с холодной головой и холодной душой, вроде Фердинанда Католика или Елизаветы Тюдор[8 - Тюдоры — королевская династия в Англии в 1485–1603 гг.], или столь же сухо и точно высчитывавшими свои прибыли амстердамскими, мадридскими или лиссабонскими банкирами и лавочниками, а пускались в беспредельные океаны и складывали там свои буйные головушки часто люди совсем другого склада, удальцы, в которых не всегда разберешь, что их больше всего привлекало — золото, или опасности, которые нужно преодолеть, чтобы до этого золота добраться, или, помимо золота, жажда все новых и новых впечатлений, или привычка жить не в тех условиях, в каких живут все, а в каких-то вечно новых, вечно меняющихся кадрах непрерывно развертывающейся занимательной сказки, в которую они превратили свою жизнь.

В истории географических открытий поиски пряностей, стремление добраться до заветных земель, изобилующих экзотическими и вместе с тем реальными богатствами, занимали, как говорилось, очень большое место. Но пряностями славилась не только Индия, а в еще большей мере Молуккские острова на Тихом океане.

Молуккские острова в старые годы гораздо чаще назывались «островами пряностей». Англичане и теперь чаще всего называют их так (Spice Islands). Действительно, португальцы, впервые их открывшие в 1512 г., были поражены колоссальным количеством пряностей, выращиваемых на Молуккских островах с удобными и многочисленными бухтами, обильной и превосходной питьевой водой, роскошной растительностью.

Пряности в те первые времена проникновения европейцев в тропические и субтропические страны считались, конечно после драгоценных металлов, самой богатой находкой для купца и морехода в этом новооткрытом мире. И дорогая цена этих пряностей, обусловливаемая огромным спросом на них в Европе, где они раньше были неизвестны, их портативность, что было так важно тогда при скудных размерах торговых кораблей, — все это заставляло искать пряностей почти с таким же жаром, как золотых россыпей или серебряных рудников. Мускус, амбра, перец, кардамон, мускатный цвет и мускатный орех, ваниль, шафран, лавровый лист, имбирь, куркума, корица — все это в самом лучшем качестве и в колоссальном количестве добывалось на Молуккских островах. Тут не было всех сортов перца, например того, который потом, много позже, добывался во Французской Гвиане (кайенский сорт), не было некоторых разновидностей пряной растительной коры, которые найдены были в Индии, но зато были такие сорта других пряностей, которых нигде, кроме как на Молуккских островах, найти было нельзя.

В Португалии, в Испании, во всей Европе именно впервые после открытия Молуккских островов много разговоров было о новом неожиданном богатстве, привалившем португальскому королю и португальскому купечеству. Молуккские острова должны были вознаградить за обманутые надежды на золотые горы. В Испании очень завидовали успеху конкурента. И вдруг молодой испанский король Карл V получает известие, что еще есть такая комбинация, при которой весьма возможно либо отбить вовсе у португальцев их новую драгоценную добычу, либо заставить их поделиться.

Этот план как раз и предложил явившийся из Португалии мореход и офицер, человек из небогатого дворянского рода дон Фернандо Магеллан. Был он тогда уже не так молод, ему шел четвертый десяток, а в те времена век человеческий был в среднем еще короче, чем теперь: отсутствие гигиены, убогое состояние медицины, злоупотребление спиртными напитками — все это приводило к тому, что в 50 лет человек становился стариком, которому жить осталось от 5 до 10 лет. Магеллан в 37 лет считался человеком весьма зрелых лет, а сверх того, за ним числилось несколько громких военных подвигов и отважных морских рейсов. Служил он в Индии под начальством Альбукерке. Изменить португальскому королю и перейти на службу в Испанию побудили его оскорбленное самолюбие и неудачи по службе. Выслушаны были его предложения в Испании с полной серьезностью и сразу приняты, хоть держал он речи не весьма обыкновенные. Но после Колумба испанский двор уже попривык к чудесам, которые иногда получаются из самых сумасбродных проектов. Магеллан предлагал Карлу V в самом деле повторить опыт Колумба— плыть на запад, чтобы прибыть в Индийский океан, к Молуккским островам, не с востока, как явился туда Васко да Гама и последовавшие за ним португальцы, а с запада, как хотел прибыть Колумб. Почему Колумб не попал в Индию и хотя бы к тем же Молуккским островам? Потому, что ему загородил путь новый, огромный, неведомый континент, о котором ни он и никто другой даже не подозревали. Но теперь уже было известно, что за этим неведомым Колумбу океаном, наверное, находится Азия с омывающим ее с юга Индийским океаном и с богатыми и пряными островами в этом океане. Значит, задача Магеллана ставилась так: следует отыскать морской проход, через который можно было бы проникнуть из Атлантического океана в тот другой океан, который омывает новооткрытый континент с запада, и потом продолжать плыть все дальше и дальше в западном направлении. Короля Карла V (и испанский торговый мир) пленила больше всего надежда, что если испанские корабли подойдут к Молуккским островам с запада, то, прежде всего, можно будет истолковать в выгодную для Испании сторону смысл той демаркационной линии, которую установил, как сказано, в 1494 г. Папа Александр VI: запад — испанцам, восток — португальцам, так в просторечье охарактеризована эта демаркационная линия. Ведь как считать Молуккские острова? Если плыть из Европы на восток, как шли Васко да Гама и Альбукерке, то Молуккский архипелаг окажется крайним востоком. Но если отправиться из Европы на запад, как предлагал Магеллан, то не окажутся ли Молуккские острова на крайнем западе? Король Карл, как и его предшественник на престоле Фердинанд Католик, любил юридические споры и сутяжничество, когда была возможность поддержать свою претензию силой оружия. А из-за пряных островов стоило и повоевать. И подавно стоило дать Магеллану пять кораблей и 230 человек команды.

В Португалии были очень встревожены действиями «изменника» Магеллана. К нему подсылали людей с целью убедить его бросить начатую затею, вернуться на родину, обещали ему за это всякие милости. Он остался непреклонен. Некоторое время носились в Португалии с мыслью убить его. Но не успели: 20 сентября 1519 г., как было уже сказано, началось это первое за все существование человечества кругосветное путешествие, и Магеллан навсегда покинул Европу.

Долгим и неуверенным было начало этого плавания. Переплыв Атлантический океан, Магеллан стал спускаться вдоль бразильского берега к югу, внимательно исследуя, нет ли морского прохода на запад. Некоторое время он принимал устье р. Ла-Платы за начало желанного перехода и лишь после значительной потери времени убедился в ошибке. Наступил уже май 1520 г., т. е. начало зимнего сезона для тех широт. Магеллан все еще бродил у атлантического берега Южной Америки и не видел выхода. Тут, у берегов Патагонии, пришлось провести всю зиму (т. е. май, июнь, июль, август 1520 г.) и лишь с наступлением более длинных дней возобновить путешествие, С аборигенами, вообще, удавалось поддерживать сносные отношения, хотя и не обошлось без нескольких стычек. Более грозная опасность ждала Магеллана на борту его собственного корабля. Во время зимовки, трудной, холодной, полуголодной, вспыхнуло возмущение на одном из кораблей. Во главе встали двое офицеров и один судовой священник. Восставшие заявили, что Магеллан, как португалец, просто обманул испанского короля и цель его — не пройти к Молуккским пряным островам, а, напротив, погубить всю эту испанскую экспедицию, во главе которой он встал. Магеллану удалось подавить возмущение. Не обошлось без двух казнен, притом весьма варварских (виновные были четвертованы), и двух изгнаний с корабля (изгнанные пропали без вести). Но наступила наконец и весна (соответствующая нашим осенним месяцам), и Магеллан подошел к крайней южной оконечности Американского материка. Тут один корабль, отнесенный волнами далеко от остальных четырех, покинул экспедицию, команда на нем снова восстала, заковала в цепи капитана и повернула в Испанию. А Магеллан после долгих и трудных разведок вышел с оставшимися у него кораблями в пролив; один из оставшихся четырех кораблей разбился о скалы. Магеллан шел этим бурным и опаснейшим проливом между Американским континентом справа, на севере, и неведомой землей слева, на юге. Целыми ночами слева виднелись огни, и Магеллан назвал эту неведомую землю Огненной Землей. Наконец, на 22-й день после того как Магеллан вошел в пролив, он увидел перед собой беспредельный, гладкий, как зеркало, океан. Главная трудность была преодолена. Америка была обойдена, проход в новый западный океан был найден. Случилось это колоссальное по своим последствиям событие 2S ноября 1520 г. Вплоть до XX в., когда был прорыт Панамский перешеек, пролив, открытый Магелланом (и получивший его имя), оставался единственным проливом, соединяющим оба океана (они соединяются, конечно, и непосредственно южнее Огненной Земли). Но колоссальным это событие было прежде всего для экспедиции Магеллана: теперь ставилась задача плыть по этому новому «Тихому» океану, держа по-прежнему путь на запад. Через три с половиной месяца, 16 марта 1520 г., Магеллан был уже на Филиппинских островах, переплыв Тихий океан; шел он через океан наугад, соображая лишь, что Молуккские острова не могут быть очень далеко от экватора. Он уже почти достиг цели своих странствий — подошел западным путем к пряным островам, ему оставалось повернуть от Филиппин к югу, и при попутном ветре через несколько дней он очутился бы среди Молуккского архипелага. Но тут-то и ждала его смерть.

Задумав овладеть теми островами Филиппинской группы, куда он пристал, Магеллан поспешил «обратить в христианство» местного царька одного из этих островов, а затем объявил, что окрестные острова должны отныне повиноваться этому царьку. Остров Маутак (иначе Мотан) не пожелал подчиниться, Магеллан произвел высадку с целью приведения острова к покорности и здесь во время стычки был убит.

Испанцы спаслись бегством. Их корабли подошли к острову Борнео, а оттуда наконец к Молуккским островам. Еще один корабль они успели потерять за это время. Ни о каких завоеваниях уцелевшие на остальных двух кораблях команды не смели уже. конечно, и помышлять. Они направились от Молуккских островов через Индийский океан к Африке, обогнули ее вокруг мыса Доброй Надежды

19 мая 1522 г. и, идя к северу но Атлантическому океану вдоль западного берега Африки, вошли наконец осенью этого же года в испанские воды. Лишь один уцелевший корабль «Виктория» (из двух отошедших от Молуккских островов и пяти начавших за три года перед тем это путешествие) бросил якорь у берега Севильи. Первое во всемирной истории кругосветное путешествие было закончено. Люди обогнули земной шар в самой широкой его части — по экватору и близ экватора. Путешествие потребовало с небольшим три года.

Император Карл V (он же король испанский) достиг своей цели. и испанцы не переставали с тех пор оспаривать у Португалии права на владение если не всеми, то некоторыми из островов Молуккской группы; испанские торговые суда не переставали конкурировать с португальскими в вывозе драгоценных пряностей, а также драгоценных красящих веществ и дорогого пальмового дерева из этого далекого архипелага, так исключительно щедро одаренного природой.

Но несравненно важнее была другая сторона дела. Впервые географическая наука стала обретать сколько-нибудь прочное основание для дальнейшего развития. Впервые догадки и гипотезы античных мыслителей и некоторых смелых ученых, признававших шарообразность земли уже в XIV в., вдохновившие в свое время Колумба, превратились в полнейшую уверенность, в научно доказанный факт; после Магеллана продолжать считать землю плоскостью можно было, лишь умышленно одурманивая свой мозг религиозными суевериями и детскими сказками. Была неопровержимо доказана не только шарообразность земли, но и ее конечность, полная ее обособленность в пространстве, были созданы нужные психологические предпосылки к великому открытию Коперника, последовавшему через 20 лет после путешествия Магеллана. С точки зрения дальнейших открытий и расширения географических познаний путешествие Магеллана сыграло роль как бы огромной общего характера разведки, давшей пока еще только приблизительные, но уже не совсем гадательные понятия о величине Земли, о пространственных соотношениях между сушей и морем, в частности о колоссальном океане, отделяющем Америку от Азии.

В 1934 г. появилось основанное на всех известных к этому времени источниках специальное исследование о маршруте, которого держался Магеллан с того момента, когда он вышел в Тихий океан, и вплоть до того момента, когда он подошел к Филиппинским островам. Обнаруживается, что Магеллан, а после его смерти и его спутники, продолжавшие и окончившие путешествие, умышленно лгали и путали земли в корабельном журнале и давали умышленно неправильные объяснения. Один из спутников Магеллана, некий Бустамента, уже на смертном одре покаялся в обмане и уточнил, в чем заключалось лично ему известное извращение истины: восточный берег Патагонии был показан умышленно ближе к берегам Европы, чем он на самом деле находится. И эта ложь, и другие неверные показания в том же роде мотивируются желанием Магеллана, его спутников и покровительствующего этой экспедиции Карла V доказать, что Молуккские и Филиппинские острова находятся «еще» в Западном полушарии (т. е. в испанской сфере по Тордесильясскому договору), а не «уже» в Восточном полушарии (т. е. не в португальской сфере).

Эта любопытная история, окончательно выясненная исследованием специалиста по изучению старинных путешествий, не является полной неожиданностью. Португальцы с XVI в. и вплоть до позднейших времен подозревали обман со стороны знаменитого мореплавателя и его испанского экипажа. Магеллан еще перед своим путешествием убеждал дона Фонсеку, председателя Королевского совета по управлению Индией (т. е. американскими владениями), что Молуккские острова находятся совсем недалеко от Панамы и, значит, — в испанской сфере влияния. Когда знаменитый мореплаватель увидел уже в пути, что Молуккские острова находятся на необъятном расстоянии от Америки и, таким образом, лежат не в Западном, а в Восточном полушарии и что очевидные факты противоречат его теории, то он, предвосхищая приписываемый Гегелю[9 - Гегель Георг Вияьгедьм Фридрих (1770–1831), философ.] афоризм, решил, что «тем хуже для фактов», и принялся их умышленно извращать. В данном случае в игре были не интересы чистой науки, а несравненно более осязательные экономические интересы, связанные с вопросом об обладании Молуккскими и Филиппинскими островами. Испанское правительство поспешило, конечно, уверовать в правильность и доказанность теории Магеллана и на собрании португальских и испанских уполномоченных, заседавших в Бадахосе в 1524 г., объявило и поддержало свои права на Молуккские и Филиппинские португальские острова. Спорить против аргументации Карла V, могущественного государя тогдашней Европы, португальцы не решались. Впоследствии Испания продала свои права на Молуккские острова португальцам, которые до Магеллана торговали и имели на этих островах свои стоянки и конторы.

Филиппинские острова так и остались за Испанией вплоть до 1898 г., когда они силой оружия были захвачены Соединенными Штатами Америки.






Очерк второй




Торговая конкуренция Испании и Португалии. Продвижение конкистадоров в Новом Свете. Завоевание Мексики и Перу испанцами и Бразилии португальцами. Влияние колонизации на экономику Испании. Причины падения колониального могущества Португалии. Критика защитников системы колонизаторов XVI в. Разоблачения Лас Касаса. Приток драгоценных металлов в Европу и «революция цен»





Нарушать Тордесильясский договор первыми стали португальцы, а не испанцы, несмотря на то, что как раз Португалия считалась непосредственно после его заключения в наибольшем выигрыше.

Почему так случилось? Почему португальцы не удовлетворились достигнутыми преимуществами в Индии, что побуждало их к поискам новых богатств в запретных испанских морях и в испанском Новом Свете?

Когда в 1494 г, подписывался Тордесильясский договор, испанцы могли успокаивать себя тем, что он все же окажется более выгодным им. чем португальцам. Хотя вопрос, является ли Новая земля Индией или нет, оставался открытым, не было сомнений, что открытие Колумба произошло на западе. После высадки Васко да Гамы в Калькуте весы определенно склонились в сторону Португалии.

Во время первых своих путешествий ни испанцы, ни португальцы отнюдь не думали завоевывать новые земли; они рассчитывали только на ограбление этих земель, а также на выгодную для себя торговлю на отведенном каждому из них земном полушарии.

Европейские купцы поэтому предпочитали на первых порах подходить к местным людям с осторожностью, с поклонами и учтивостью — они сами боялись их. Но предупредительность в отношениях и обмене товарами исчезла, как только испанцы убедились в неимоверной слабости южноамериканских индейцев: проще всего было спаивать их водкой; исчезла и осторожность при продвижении в глубь материка.

Всего лет через 50 после открытия Колумба испанцы захватили два самых цивилизованных государства Южной Америки — Мексику в 1519–1521 гг., Перу в 1531–1533 гг.

Мы должны остановиться на этих захватах, чтобы показать, как они вернули силу первоначальным надеждам испанцев на выгоды, вытекающие для них из Тордеснльясского договора.

Еще в 1517 г. губернатор открытого Колумбом острова Куба Диего Веласкес послал экспедицию на Лукайские острова (так в XVI в. называлась восточная часть Багамской группы) с целью обратить в рабство и доставить на Кубу жителей этих островов. Экспедиция была неудачна, и в следующем году пришлось ее повторить. Руководитель экспедиции Хуан Грихальва открыл впервые и берега Юкатана, и берега Мексики. Он доложил об открытии новой страны губернатору Кубы, в доме которого бывал уже не очень молодой, по тогдашним понятиям (ему шел четвертый десяток), обедневший дворянин, искатель богатства и авантюрист Эрнандо Кортес. Человек умный, энергичный, отважный, способный без малейших колебаний на любую жестокость, честолюбивый, властолюбивый, корыстолюбивый (но не скупой, а очень склонный швырять деньгами), Кортес, познакомившись с рассказом Грихальвы о новых, неведомых берегах, выпросил у губернатора Диего Веласкеса средства и корабли на экспедицию. Губернатор согласился на это, хоть и не весьма доверял слишком предприимчивому авантюристу. Кортес в юности учился (правда, очень мало) в Саламанкском университете в Испании и поэтому мог написать ряд донесений королю о своих деяниях, которые и явились наряду с записками Диаса и другими описаниями этих событий современниками интересным источником по истории этого завоевания. Грамотностью Кортес отличался от многих других испанских завоевателей Нового Света. Например, Писарро[10 - Писарро Франсиско (между 1470 и 1475–1541) — исп. конкистадор.], о котором речь будет дальше, завоеватель Перу, не умел ни читать, ни писать и даже нацарапать свое имя научился лишь к концу жизни.

18 ноября 1518 г. Кортес выступил в поход, т. е. посадил на 11 небольших судов на Кубе около 600 человек добровольцев. Его «кавалерия» располагала 16 лошадьми, а «артиллерия» состояла из дюжины орудий. Высадившись в Мексике, неведомой и загадочной стране, где. по слухам, существовало огромное государство, Кортес, заметив упадок духа в своем маленьком отряде, сжег те суда, на которых они причалили к берегу Мексики, чтобы прекратить всякие мысли о возвращении домой. Он основал поселок, назвав его Вера Крус (Истинный Крест), и двинулся в глубь страны решительно наудачу, не зная, куда идет и что встретит.

Прежде всего он наткнулся на государство Тлакскалы. Воины Тлакскалы оказали ему сопротивление, но были побеждены, хотя, по-видимому, и не совсем. По крайней мере, Кортес проявил при заключении с ними мира совершенно не свойственную ему умеренность — он даже заключил с ними союз — и, усилив свой отряд присланным из Тлакскалы подкреплением, двинулся дальше в северном направлении к мексиканскому государству ацтеков, столицей которого был город Мехико, а правителем — Монтесума. Тлакскала восстала против Монтесумы еще до прихода Кортеса. Монтесума впустил испанцев в столицу без сопротивления. Очень помогло испанцам на первых порах суеверное убеждение мексиканцев, почерпнутое из их легенд, будто эти белые пришельцы бессмертны, а их предводитель Кортес — сын солнца.

Но больше всего помогли Кортесу враждебные отношения между мексиканскими племенами, примитивность их вооружения, несовершенство всей государственной организации. Мирные отношения с Монтесумой продолжались недолго. Небольшой отряд мексиканцев напал на основанный Кортесом поселок Вера Крус и перебил несколько человек из маленького гарнизона. Кортес в ответ велел схватить и заковать в цепи Монтесуму, а виновных в нападении на Вера Крус велел торжественно сжечь живьем… Затем он овладел громадными сокровищами храмов и дворцов Мехико (золотом, бриллиантами и т. п.) и, по-видимому, уже помышлял двинуться дальше в глубь страны, как вдруг с юга пришли вести, что губернатор Кубы Веласкес его сменил и прислал нового командира в завоевываемую Мексику, Нарваэса. Кортес решил ни за что не уступать своего поста. Он отобрал из своего отряда наиболее храбрых головорезов и двинулся против Нарваэса, которого и разгромил; отряд Нарваэса примкнул к победителю. Покончив с этим, Кортес поспешил в Мехико, но столица за время его отсутствия возмутилась, часть испанцев была замучена самыми страшными пытками до смерти, а другая часть успела укрыться. Монтесума был убит, а новые власти начали яростную борьбу. Летом 1520 г. наступила развязка. Объединив вокруг себя главные вассальные племена, входившие в состав мексиканского государства ацтеков и решившие воспользоваться случаем, чтобы освободиться от мексиканского верховенства, Кортес 7 июля 1520 г. нанес мексиканской армии в Отумбе страшное поражение. Но еще больше года после этого мексиканцы не сдавались, и только 13 августа 1521 г., после ожесточенного штурма, осажденная со всех сторон столица была взята Кортесом. Часть жителей была перебита, город был окончательно разграблен. Страна была объявлена собственностью испанского короля. Попытка мексиканцев избавиться от завоевателя спустя несколько лет окончилась поражением восставших, и ужасающими по своей утонченной жестокости казнями всех участников. Король, назначив, правда, Кортеса губернатором завоеванной им страны, побаивался его, и в конце концов Кортес впал в немилость. Сначала была уменьшена его власть: он был оставлен командиром войск, но ему в непрошеную помощь прислали особого сановника по части сбора дани и гражданской администрации. А потом его и вовсе отстранили. Он вернулся в Испанию и умер, забытый, в 1547 г., 62 лет от роду.

Когда Кортес отправился в экспедицию, под его начальством было около 600 человек. Эти силы еще уменьшились в походе, так что, когда он очутился в центре чужой земли, у него в распоряжении оставалось 300 солдат, если не меньше. Нужны были совершенно особые условия, чтобы с этими ничтожнейшими средствами завоевать обширное государство, обладающее и политической организацией, и относительно высокой материальной культурой, и немалочисленным населением, жившим в городах и селах.

Правда, хотя главным источником сведений о Мексике в том виде, как ее застал Кортес, являются письма самого Кортеса к императору Карлу V, назвать этот источник очень правдивым мы не можем. Автор знаменитых пяти писем (первое от 10 июля 1519 г., последнее от 3 сентября 1526 г.) описывает мексиканскую империю, явно стараясь преувеличить ее могущество, размеры и богатство, чтобы тем самым возвеличить заслугу смелого конкистадора, который с горстью людей овладел этой страной. Но даже и с этой поправкой на хвастовство и преувеличения счастливого бандита рассказ Кортеса, во многих частях подтверждаемый другими показаниями, рисует нам высокую степень цивилизации в этой стране. Даже если в мексиканских городах и не было от 200 до 500 тыс. жителей (таких городов и в Европе тогдашней не было), даже если дворцы правителей государства ацтеков и не были «равны» самым лучшим дворцам Испании, как уверяет Кортес в своем втором письме императору Карлу V, жившему в Эскуриале, все-таки факт высокой ступени материальной культуры Мексики остается вне сомнений. В нашу задачу не входит подробный анализ той общественной структуры и той ступени материальной культуры, которые были найдены испанцами в мексиканской империи. Лучшим, что написано о социальной структуре древнего мексиканского общества, остается седьмая глава классической книги Моргана[11 - Морган Льюис Генри (1818–1881) — амер. историк и этнограф.], к которой я отсылаю интересующегося этим предметом читателя.

Но мы все же должны тут выделить из имеющихся источников все, непосредственно касающиеся нашей темы, чтобы показать, как завоевание Кортеса имело своим последствием обнищание, порабощение, а в большей мере и истребление покоренных мексиканских племен.

Земли ацтеков были еще в родовом общинном владении, жили эти племена большими соединениями семейств. Единого государства не было, был слабо спаянный в конфедерацию конгломерат территориально соприкасающихся трех племен, которые, по-видимому, принадлежали некогда к одному народу, впоследствии распавшемуся на несколько племен. Сама конфедерация ацтеков возникла за 94 года до прихода Кортеса. Военный вождь ацтеков являлся вождем и двух других племен, вошедших в эту конфедерацию, но внутренние дела каждого племени вершились данным племенем самостоятельно. У каждого племени были свой совет старейшин и свой военный вождь, ко эти вожди подчинялись в военных делах военному вождю ацтеков. Эта-конфедерация вообще больше походила на длительный военный союз трех племен, необходимый при постоянных войнах с чужими племенами, чем на федеративное государство. Вплоть до самого прихода испанцев окрестные племена не были ни покорены конфедерацией, ни уничтожены ею, ни включены ею в свой состав на определенных условиях. Жизнь протекала от набега к набегу, от одной хищнической экспедиции до другой. Иногда и территории трех племен федерации тоже становились в свою очередь жертвой набегов со стороны других племен. Военная организация ацтеков была связана с теми обществейными делениями, подмеченными у них, которые Морган склонен признать родами и фратриями. Эта организация находилась в соответствии с коллективным владением и коллективной обработкой земли родом. Во главе ацтеков стоял совет вождей — предводителей и представителей родов, а по некоторым источникам, этот совет состоял всего из четырех предводителей, по одному от каждого из четырех кланов, на которые делилось племя. Этот совет состоял при высшем военном вожде конфедерации, которого испанцы весьма произвольно именовали (по аналогии с Европою) «королем», а иногда и «императором», внося этим путаницу в понимание истинной природы ацтекской государственной структуры. Монтесума, стоящий во главе конфедерации трех племен в момент появления Кортеса, вовсе не был неограниченным монархом, каким его рисуют старые испанские источники. Его власть (даже чисто военная) была очень ограничена советом вождей, окружавших его. Должность вождя хоть и была выборной, но выбираться на нее могли лишь члены одного определенного рода, смещались со своей должности они тоже по воле «избирателей». Но кто участвовал в таких собраниях, где выбирали или смещали верховного военного вождя, является невыясненным.

Во всяком случае, никакой «самодержавной монархии», выдуманной испанскими солдатами и священниками, в Мексике не существовало. Неспаянность государственной и военной организации трех конфедеративных племен, враждебное окружение их племенами, которые отчасти признавали себя вассалами конфедерации и до поры до времени платили ей дань, а отчасти никогда и вассалами себя не признавали, низкий уровень, как мы уже упоминали, военной техники (сравнительно с испанской) — все это помогло Кортесу в его отважном разбойничьем набеге.

Города Мексики были разграблены, отчасти выжжены испанцами и их собственными обитателями.

Осмотревшись в новой, громадной, с неопределенными границами на севере и на западе стране, которую он так относительно легко завоевал, Кортес был поставлен лицом к лицу с двумя вопросами, теснейшим образом между собою связанными. Во-первых, закрепощать ли мексиканцев, т. е. заводить ли так называемые энкомиенды (имения) с пожалованием их испанцам, а во-вторых, если не заводить их, то как расплатиться и содержать впредь хотя бы те полторы тысячи человек, которые в 1521 г. составляли основное ядро его войска.

Кортес очень колебался перед решением первого вопроса. Не то его смущало, конечно, что Карл V только за два года перед тем отменил энкомиенды на Антильских островах и что, следовательно, довольно странно, подчинив Мексику, начинать с нарушения его, Карла V, воли и вводить крепостное право, которое тот только что отменил. Эта неловкость Кортеса не очень бы тревожила. Но он сам 20 лет подряд наблюдал, как и на Кубе, и на Эспаньоле (Гаити), и в других местах сотни тысяч индейцев превращались в десятки тысяч, а десятки тысяч — в две-три тысячи человек; он знал, что попытка пополнить вымиравшее племя Эснаньолы переселением жителей с «бесполезных» Багамских островов закончилась тем, что из 15 тыс. переселенцев почти немедленно умерло 13 тыс. Кортес знал и о полном разорении всех новоявленных помещиков, получивших энкомиенды и оставшихся без крепостных, и о полуголодном существовании всего населения этих богатейших по своей природе стран. Он явно боялся разорить таким путем и Мексику. В письмах-докладах Карлу V Кортес не скрывает от императора своих сомнений. «Мексиканские туземцы, — пишет он Карлу, — более одаренные люди, чем краснокожие других мест, и очень важен вопрос: принуждать ли их силой служить испанцам пли нет?» Кортесу явно не хотелось на это решиться, но выбора не было. Получить от Карла деньги для уплаты армии Кортеса нечего было и думать, хотя Кортес и делает деликатный намек на желательность подобного решения проблемы в своем письме Карлу от 15 мая 1522 г. Но Карл V, не присылая денег, в то же время категорически воспретил Кортесу вводить энкомиенды, т. е. закрепощать аборигенов.

Кортес три года не платил почти ничего своим солдатам и офицерам, а очень много из награбленной в Мексике добычи пришлось отправить в Испанию по требованию правительства. Он знал также, что люди его отряда очень рассчитывают на получение поместий и крепостных в только что завоеванной ими стране. Он был до известной степени в положении вождя-завоевателя, который знал, что он может расплатиться со своими дружинниками только пожалованием им земельных участков и ничем другим.

Император, правда, был категоричен, но он находился далеко. Не присылая и самых малых сумм для расплаты с армией, он только требовал золота и серебра; письмо от императора к Кортесу шло четыре-пять месяцев, да письмо к императору от Кортеса — еще четыре-пять месяцев. Кортес решил не повиноваться. Он написал Карлу почтительное донесение с изложением мотивов, почему он никак не может выполнить волю его величества.

Он ввел энкомиенды, раздав их своим соратникам, а часть мексиканцев он просто обратил в рабство (за сопротивление при завоевании) и отправил работать в рудники. Крепостные, приписанные к энкомиендам, были, как уверял он Карла, довольны своей участью, потому что до испанского завоевания, когда ими владели знатные люди их собственного племени, им (будто бы) жилось гораздо хуже.

Сам Кортес вознаградил при этом себя лично, пожаловав себе великолепные и колоссальные земли и приписав к этим землям 23 тыс. крепостных из местного населения. Карлу V (как выше сказано) удалось в конце концов отделаться от Кортеса. Но энкомиенды, заведенные в Мексике Кортесом, остались на целые столетия. До какой степени эта полуфеодальная организация хозяйственной деятельности при обработке земли оказалась живучей в условиях колонизаторского продвижения испанцев в Новом Свете, явствует лучше всего из истории так называемых новых законов, вотированных в 1542 г. хунтой, которая собралась по повелению Карла V в Барселоне. Эти законы созданы были под влиянием пропаганды Бартоломео Лас Касаса[12 - Лас Касас (1474–1566) — исп. гуманист, историк, публицист.]. В 1542 г. он написал и направил королю «Кратчайшее сообщение об уничтожении Индии» («Brevissima relacion de la destruction de las Indias»), которое через 10 лет было опубликовано. В этом сочинении Лас Касас познакомил Европу с потрясающей общей картиной систематического истребления целых племен в Новом Свете, с быстрым и полным вымиранием коренного населения. Власть имущие должны были задуматься о том, что происходит обесценение новых владений Испании.

10-й статьей этих законов торжественно провозглашалось, что все индейцы отныне свободны и являются лишь вассалами короны, платящими подать королю; статьей 26-й воспрещалось обращать индейцев в рабство под каким бы то ни было предлогом; все энкомиенды духовных лиц, монастырей, пожалованные чиновниками, вице-королями и т. д., поступают в казну, а крепостные индейцы этих энкомиенд становятся тоже (как и рабы) королевскими вассалами и свободными лично людьми. Отныне воспрещалось под каким бы то ни было предлогом давать кому бы то ни было новые энкомиенды; как только умрет какой-либо владелец, энкомиенда отбирается в казну, а индейцы, к ней прикрепленные, становятся свободными людьми (статья 35-я). Много еще было хороших статей в законах 1542 г., и все они оказались быстро и незаметно лопнувшими мыльными пузырями уже в ближайшие годы, а энкомиенды остались, индейцы продолжали вымирать.

Повелительно требовалось разрешение вопроса о том, как заменить на плантациях и в рудниках индейцев, которых убивал этот труд. Тропическое солнце требовало для плантационного труда более крепкую расу. Не очень тревожили плантаторов обличения их варварских жестокостей Лас Касасом, не весьма убоялись они даже и «гуманного» законодательства барселонской хунты 1542 г. Но с тропическим солнцем нужно было считаться. Оно переводило их крепостных не в «королевские вассалы», а на тот свет, и исполняло это дело все увеличивающимися темпами. Энкомиенды пустели. Заставить работать на плантациях белых рабов (например, преступников, осужденных в Испании или в самих колониях) нечего было и помышлять: они перемерли бы еще быстрее.

Взоры плантаторов, взоры испанского правительства, взоры купцов и банкиров Мадрида, Барселоны, Севильи, связанных интересами с заморской торговлей, обратились к Африке, к таинственному «черному континенту».

Даже сердобольный Лас Касас с жаром одобрил эту идею: заменить индейцев привозными африканцами. Всю отпущенную ему от природы сострадательность он истощил на индейцев. На африканцев ее уже не хватило. Тем не менее не он первый указал на африканцев, как это часто повторяется по традиции. О них думали уже с первых лет плантационного хозяйничанья испанских колонистов на Антильских островах. Во второй половине XVI в. вопрос созрел окончательно.

Перейдем теперь к истории завоевания испанцами Перу. Старые испанские историки вроде иезуита Апелло Олива, написавшего в 1631 г. историю Перу и пользовавшегося устными рассказами и преданиями, а также, вероятно, исчезнувшими потом документами, передают историю Перу так. Еще Васко Бальбоа, первый европеец, перешедший через Панамский перешеек и увидевший Тихий океан, прослышав о существовании где-то на юге богатой страны, задумал направить экспедицию вдоль южного Тихоокеанского побережья, но погиб, не успев осуществить своих планов. Этот план осуществил Франспско Писарро, офицер его отряда. Писарро происходил из обедневших дворян, но был ловок и предприимчив. Собрав небольшую компанию солдат и авантюристов приблизительно от 80 до 180 человек, он купил суденышки и в ноябре 1525 г. отправился в дорогу. Путь был долгий, трудный, неведомый. В первые же недели многие умерли голодной смертью, уцелело человек 20, они и продолжали поиски. После многих бедствий и столкновений с местными жителями они получили некоторое подкрепление от губернатора Панамы, к которому Писарро посылал с просьбой своего помощника Альмагро. Но все-таки долго ничего не выходило из затеянного, и спутники Писарро громко проклинали его и готовы были возмутиться. Наконец Писарро оказался бессилен их удерживать, и, собрав всех, он провел по песку черту и сказал: «Кто из вас готов терпеть голод и бедствие и пренебрегать опасностями, чтобы довести до конца славное предприятие, переступите через эту черту и соберитесь вокруг меня». Всего 13 человек ответило на этот призыв. Остальные покинули своего предводителя. С оставшимися спутниками Писарро поплыл дальше к югу, и через два месяца они увидел вдруг на берегу громадный город с великолепными зданиями. Испанцы не решились высадиться все вместе, чтобы было кому вернуться в Панаму и рассказать о виденном. Они имели все основания бояться, что их всех могут перебить. Вызвался рискнуть жизнью один из них, по своей охоте. Его все же не убили, он погулял по городу, сопровождаемый изумленной толпой, никогда не видевшей белого человека. Вернувшись на корабль, он рассказал своим товарищам о золотых и серебряных предметах, о богатых дворцах и тонких тканях, которые он видел.

Пропутешествовав еще некоторое время около этих мест, Пнсарро вернулся в Панаму. Это первое свое путешествие он рассматривал как разведку. Главное оставалось впереди. Писарро отправился в Испанию, и император Карл V дал ему пять кораблей на завоевательную экспедицию против Перу. В январе 1531 г. Писарро, посадив на суда 180 человек и 50 лошадей, отплыл из Панамы к югу, следуя берегом Тихого океана, и уже в 1532 г., вторгнувшись в империю инков, обманом завладел царем страны Атахуальпой. Писарро предложил свои услуги Атахуальпе, воевавшему с братом. Вмешавшись в эту междоусобицу, Писарро овладел и землями, которыми владел сам Атахуальпа, Брат Атахуальпы был убит во время борьбы, а с самого царя Писарро сначала потребовал огромный выкуп и получил золота больше чем на 13 млн костелланосов (тогдашняя испанская монета) и почти на такую же сумму серебра, через некоторое время после этого он казнил Атахуальпу. Перу оказалась всецело в руках испанцев. И тут, как и в Мексике, маленькая шайка авантюристов, правда очень храбрых, решительных, предприимчивых, хорошо вооруженных огнестрельным оружием, овладела в какие-нибудь два с половиной года громадной страной: в январе 1531 г., как сказано, Ппсарро отплыл из Панамы, а уже в августе 1533 г. объявил Перу владением императора Карла V. Да и то еще из этих двух с половиной лет нужно вычесть то время, когда Писарро сначала морем, потом сушей с переходом через громадный хребет Андов добирался до Перу, — год и 10 месяцев.

Мы знаем, что он только 15 ноября 1532 г. вошел в селение Кахамарка (под 7° южной широты, там же, где теперь город Кахамарка), а ведь Кахамарка находится еще относительно очень близко от того места Тихоокеанского побережья, где Писарро после морского перехода из Панамы высадил свой отряд. Следовательно, империя инков была завоевана в какие-нибудь девять месяцев, считая от середины ноября 1532 г. по конец августа 1533 г.

Конечно, само слово «завоевание» нуждается в данном случае в пояснении и уточнении.

Что представляла собой империя инков? Нельзя приравнивать тогдашнее Перу и империю инков к территории теперешнего Перу. В империю инков входили территории нынешних республик: Перу, Боливии, Эквадора, около 2/3 территории Чеши и часть Северной Аргентины. Ясно, что завоевать, то есть овладеть территорией таких колоссальных размеров в 10 месяцев, имея в своем распоряжении всего 180 человек, фактически невозможно: ведь эта территория примерно равна Франции, Германии и Англии, вместе взятым! Дело надо понимать так, что боевой отряд испанцев нанес удар династической верхушке, возглавлявшей крайне плохо сколоченную федерацию небольших племен, живших особою жизнью и весьма слабыми узами связанных с центром, т, е. с верховным инкой (Сапа-инка — единолично правящий инка). Так же как за 10 лет до того Кортес в Мексике, Писарро в Перу без труда использовал междоусобную борьбу, которая еще до прихода испанцев долгие годы велась между отдельными племенами, входившими в эту большую федерацию. Кроме того, население жило по большей части жизнью замкнутых общин, которые не только с государственной властью в центре не были никак связаны, но даже и местную ближайшую власть знали весьма мало. До многих частей империи инков чуть ли не через несколько лет дошел только первый слух, что явились какие-то пришельцы белого цвета, умеющие выпускать из палок гром и молнию, и что они убили Сапа-инку и завладели его страной.

Заканчивая обзор испанских завоеваний в Новом Свете в первую половину XVI в., следует вкратце остановиться на захвате земли Чили, входившей в империю инков, но впоследствии образовавшей самостоятельное государство, а также и Венесуэлы.

Альмагро, один из спутников Писарро, покорил в 1534 г. племена на территории нынешнего Чили. Вскоре между Писарро и Альмагро возникла вооруженная борьба по вопросу о главенстве и преобладании, хотя император Карл V старался разграничить пределы их компетенции а каждого из них наделил самостоятельными функциями. В этой испанской междоусобице приняло некоторое участие и только что покоренное население. Борьба закончилась тем, что Франсиско Писарро овладел в 153S г. спорным городом Куско, взял в плен и предал смертной казни Альмагро. Но альмагристы, партия казненного Альмагро, не успокоились после смерти своего вождя: они добились, прежде всего, того, что отправившийся в Испанию для оправдания поступка Писарро брат его был по приказу Карла V посажен в тюрьму и умер после двадцатилетнего заточения, а сам Франсиско Писарро, продолжавший править завоеванными землями как Перу, так и Чили, подвергся 26 июня 1541 г. внезапному нападению в своем дворце в городе Лима и был убит вместе со многими приверженцами. С ним покончили заговорщики, руководимые мстившим за отца сыном казненного Альмагро. Молодой Альмагро был затем казнен присланным из Испании новым наместником.

Кроме новых громадных приобретений Испании — Перу и Чили, еще раньше была открыта Венесуэла. Собственно, уже Колумб в третье свое путешествие открыл берег этой страны. Ее посетил затем в 1499–1500 гг. Америго Веспуччи, первый географ, побывавший в новооткрытых землях и описавший их. Его именем, как известно, и был назван огромный вновь открытый континент. Он нашел сходство между обследованным им берегом неведомой страны и венецианскими лагунами и назвал страну «маленькой Венецией» (Venezuella). Но испанцы прочно овладели Венесуэлой значительно позже, в 1525–1535 гг. Тут было найдено золото, и тут же впервые стала слагаться легенда о лежащей где-то между Перу и Венесуэлой (впрочем, точные указания варьировались) волшебной стране, золотой стране (El Dorado), где местный государь, раз в году купаясь в священном пруду, вымазывается перед этим особою мазью и, погрузясь у берега на дно, выходит затем из воды с ног до головы покрытый золотым песком. Это таинственное Эльдорадо сыграло, бесспорно, роль в энергичных разведках и поисках, приведших в первой же половине XVI в. к более обстоятельному обследованию восточной части Южной Америки.

В конце концов название Эльдорадо было дано обширной стране по низовьям р. Ориноко. Но миф о «настоящем» Эльдорадо, где золото лежит песчаными кучами по берегам рек и озер, продолжал жить в воображении моряков и колонистов, постепенно заселявших южноамериканские владения Испании.

С течением времени по мере новых захватов, совершаемых испанцами, стала расти и экономическая значимость открытий Колумба. Вместе с тем и Португалия, вопреки Тордесильясскому договору, не намеревалась ограничиться «восточными» приобретениями. В начале XVI в. колонизаторские попытки и усилия португальцев распространились отчасти и на Америку. Экспедиции, отправлявшиеся туда вслед за Колумбом, субсидированные королем Португалии Мануэлем, являлись для них своего рода перестраховкой. Хотя, конечно, в Новом Свете португальцы в силу упомянутого договора уступали поле деятельности испанцам, одной из их экспедиций с кормчим, служившим ранее у Веспуччи, удалось открыть громадную часть его южной половины и тем самым положить начало колонии в Бразилии.

Обыкновенно историю этой колонии начинают с указания на то, как 21 апреля 1500 г. португальский капитан дон Педро Альварес Кабраль, корабли которого противные ветры и сильные морские течения отнесли далеко на запад от берегов Африки, где он крейсировал, увидел берег страны, до тех пор неведомой, высадился там и объявил ее владением португальского короля. Эта страна, где было обнаружено драгоценное твердое дерево бразиль, была вскоре после открытия названа Бразилией.

Таким образом, все открытие объясняется чистейшей случайностью. Но в последние годы португальская историография пытается доказать, что открытие Бразилии было вовсе не случайным, а явилось результатом обдуманного плана географических обследований и т. п. Много занимается этими вопросами, например, Кортезано в своем появившемся в 1922 г. в Лиссабоне специальном исследовании.

Так или иначе португальцы постепенно утвердились на восточном берегу Бразилии, и испанцы им не воспрепятствовали, отчасти имея в виду компенсации, отчасти потому, что далеко не сразу и сами португальцы узнали и оценили доставшееся в их руки владение. К тому же в 1580 г. на целых 60 лет вся Португалия попала во власть испанцев, а после 1640 г., когда она освободилась, у испанцев уже не было ни силы, ни охоты претендовать на Бразилию. Да и Тордесильясский договор в XVII в. представлялся курьезным анахронизмом. Так Бразилия и осталась португальской колонией вплоть до весны 1808 г., когда португальский король Иоанн VI, гонимый Наполеоном, успел спастись от маршала Жюно, вошедшего с французской армией в Лиссабон, бежал в Бразилию и здесь (в мае 180S г.) провозгласил себя наследственным императором Бразилии, отныне ни от кого не зависимой державы. 16 ноября 1889 г. последний бразильский император Педро II был низложен с престола, и теперь Бразилия — федеративная республика.

Нынешняя Бразилия — колоссальная страна, превосходящая по размерам примерно в семь раз Францию и Германию, вместе взятые, она занимает территорию больше 8,5 млн кв. км. Но в течение всего рассматриваемого нами периода, т. е. вплоть до начала XIX в., из этой колоссальной массы земель не только колонизована, но даже просто хоть сколько-нибудь обследована была едва ли одна сотая часть. Несметные природные богатства Бразилии тоже лишь медленно и постепенно осваивались и входили в круговорот экономической жизни.

Теперь Бразилия — главная на земном шаре поставщица кофе. Но культура кофе в Бразилии в XVI и XVII вв. была еще довольно мало распространена, и лишь в XVIII в. кофейные плантации стали одним из главных богатств страны. Какао, хлопок, сахарный тростник стали возделываться с конца XVI в. Добыча каучука (теперь столь существенная статья бразильской экономики) тоже до XVIII в. большой роли не играла. Воск (с воскового дерева), драгоценные породы дерева, бразильские орехи, бразильские лекарственные травы, древесные плоды и кустарники — вот что прежде всего привлекало внимание первых переселенцев. Конечно, искали они и золото и драгоценные камни. Но долго ничего не находили. Только в середине 70-х годов XVI в. в одной провинции (Сан-Паулу) промывка речного песка дала впервые золото. С тех пор, правда с большими перерывами, золото не переставало добываться в Бразилии, но в небольших количествах. В начале XVIII в. в Бразилии (в области Минас-Жерайс, или, по португальскому произношению, Жерайш) были найдены первые алмазы и алмазные россыпи, давшие в общем гораздо больше дохода, чем золото. Бразильские алмазы славились в XVIII и XIX вв. во всем мире, и только впоследствии на мировом рынке их стали вытеснять драгоценные камни Южной Африки.

Итак, в XVI и XVII вв. Бразилия была беднейшей из португальских колоний. Переселялись туда неохотно. Туда ссылали осужденных преступников, туда же с середины XVI в. стали ссылать евреев, сначала новообращенных, заподозренных в тайном возвращении к иудейству, а потом и всех вообще евреев, которых действовавшая в Португалии инквизиция считала нужным сослать. Открытие золотого песка в Сан-Паулу в 1576–1577 гг. вызвало было приток переселенцев-золотоискателей, но вскоре в Сан-Паулу перестали находить золото, и только через 100 лет, когда в 1680 г. уже в другом месте (также в Минас-Жерайс) нашли и продолжали находить золото, и притом в гораздо большем обилии, чем в Сан-Паулу, эта золотоносная территория, где к тому же, как уже отмечено, были впоследствии открыты и алмазы, стала заселяться гораздо быстрее, чем другие части Бразилии.

Параллельно и одновременно с захватом Южно-Американского континента шли закрепление и развитие эксплуатации Вест-Индского архипелага под властью конкистадоров. Посмотрим, какие применялись при этом методы, как они отразились на взаимодействии экономики Испании и ее колоний в Новом Свете и к каким результатам международного характера они привели.

Колониальные завоевания, ограбления и порабощения аборигенов, организация плантационного хозяйства — все это включилось в процесс первоначального накопления, начавшегося в Испании и Португалии еще до «эпохи открытий». Колониальная империя, которая была так быстро создана в эпоху конкистадоров, в свою очередь, подготовила и ускорила создание нужных условий для развития в самой Испании текстильной и металлургической промышленности. Одновременно тот же задолго до XVI в. начавшийся процесс постепенного обезземеливания мелкого производителя — крестьянина (особенно в торговой и промышленной Каталонии, а также в Кастилии и Арагоне) — сильно помог быстрому росту числа переселений за океан. Только разве Англия XVII–XVIII вв. может сравниться с Испанией XVI–XVII вв. в этом отношении: колонизационный поток, шедший из Испании, не скудел около двух столетий. Ни Португалия, ни Франция, ни Голландия не могут в этом смысле равняться с Испанией.

Плантационное хозяйство в испанских владениях Нового Света с подневольным трудом сначала индейских племен, а потом, когда они вымерли или разбежались, с подневольным трудом привозных африканцев не являлось своеобразным повторением феодального строя, как это было, например, в Палестине после первого крестового похода, а представляло собой нечто более сложное: плантационное хозяйство колоний включалось в экономический процесс, происходивший в самой Испании в эпоху первоначального накопления.

Все экономическое значение новооткрытых стран выявилось, правда, не сразу, не в самые первые годы XVI в.

Не очень прибыльными на первых порах оказались результаты открытий Колумба. В 1496 г. на острове Куба был такой лютый голод, что пришлось из Испании посылать туда хлеб и съестные припасы. Торговля сводилась к непосредственному обиранию аборигенов под видом обмена. Эти «торговые» сделки так наивно и назывались «отобранием» (rescates). Ни кожа, ни сахарный тростник, ни хлопок, ни кофе — ничто из тех богатств, которые через 25–30 лет, а особенно с 30—40-х годов XVI в. стали прибывать в Европу, еще не грузилось на испанские корабли, отплывавшие в обратные рейсы в первые годы после открытия Колумба. Еще не было плантаций, и, кроме относительно очень небольших количеств золотого песка, ничем еще новые владения не успели испанцев порадовать.

Но уже с третьего десятилетия XVI в. картина меняется. Испанский торговый капитал неустанно требовал обследования новых стран и налаживания их эксплуатации. Тут прежде всего нужно отметить очень важную роль большой и богатейшей итальянской колонии (в частности, генуэзской), уже давно начавшей образовываться в Каднсе, в Севилье, в Мадриде. По мере того как пустело Средиземное море и прекращалась торговля со странами Леванта, многие североитальянские купцы, промышленники, владевшие капиталами, перебирались со своими фондами, со своими торговыми навыками и знаниями, со своей жаждой широкой коммерческой деятельности в Испанию, в Португалию, в Англию, в эти приатлантические страны, которым предстояло такое великое экономическое будущее. Америго Веспуччи, давший первое систематическое описание берегов Нового Света и получивший за этот скромный труд такую славу (Америка была названа его именем), был флорентийцем, натурализовавшимся в Севилье. Гримальдо. Кастелло. Гаспар Чентурионе были богатыми генуэзскими выходцами, переселившимися в Испанию и деятельно участвовавшими своим капиталом в организации первых торговых экспедиций, отправлявшихся из Севильи, Кадиса и других испанских портов в Америку. И когда уже во втором и третьем десятилетиях XVI в. торговля с Америкой стала заметно расти, в этом росте особенно бросалось в глаза именно активное участие купцов и ростовщиков, переселившихся из Генуи, Венеции, Флоренции, Пизы.

К этим привезенным из Италии капиталам, когда мы говорим о торговле Испании с Америкой, нужно причислить, конечно, и капиталы чисто испанские. Очень характерно деятельное участие аристократии и вообще дворянства в экономической эксплуатации новых колоний. Бедный идальго, рядовой дворянин Кортес завоевывает Мексику; старинный аристократ герцог Медина Сидония входит в компанию с двумя ткачами (конечно, хозяевами ткацких мастерских), и они втроем заключают цеховые договоры, вкладывают капиталы, снаряжают корабль, покупают товары, уславливаются насчет будущей прибыли, и корабль, имея на борту обоих ткачей и представителя герцога Медины Сидония, отплывает в Америку. Это — характерный конкретный образчик того, как дворянство и буржуазия работали вместе на поприще наживы в Новом Свете.

Довольно частой и характерной особенностью испанской торговли с Новым Светом является образование от случая к случаю, только для посылки одного или двух кораблей в Америку, специальных компаний, где люди устраивают складчину и соответственно размерам взносов делят барыши. Но большинство этих компаньонов остается в Испании, а в Новый Свет с товаром отправляется либо специально нанятый не за проценты с прибыли, а за определенное, наперед фиксированное жалованье приказчик, который и ведет весь торг в Новом Свете, продает или выменивает привезенный товар и. возвратясь, отчитывается перед пославшими его владельцами капитала, либо один из самих же «компаньонов» (el compacero), который за свой труд и за потерю времени, ведь ему год-два приходится тратить на это путешествие и пребывание в Америке, получает, кроме процентов, еще и жалованье, доходящее до 20 тыс. мараведн-сов в год, иногда несколько больше или меньше.

Торговля с Америкой вовлекала все больше и больше людей всех слоев испанского общества в спои круговорот. Но почти одновременно становится все заметнее и другое явление: из Испании в новые владения начинает тянуться эмигрантский колонизационный поток, через океан едут тысячи и тысячи заселять только что открытые и завоеванные территории.

До сих пор продолжаются споры испанских историков о числе жителей в Испании в XVI в. Наиболее вероятные и даже доказательные подсчеты колеблются (для конца XVI в.) между 9 и 10 млн человек. За XVI в. население возрастало, а в следующую эпоху (со второй трети XVII в.) стало несколько уменьшаться. Но и в XVII в. эмиграция в Америку не прекращалась, и есть данные, что еще при Карле II. т. е. в последние десятилетия XVII в., из Испании ежегодно переселялось в другие страны, и главным образом в американские колонии, около 40 тыс. человек.

Выселялись (особенно с середины XVI в.) многие из обезземеленных мелких собственников. Этот элемент был уже не похож на первую волну искателей золота, авантюристов, лихих соратников Кортеса или Писарро. Процесс обезземеления крестьян, процесс превращения десятков мелких владений в одну латифундию имел место параллельно с другим процессом — превращением пахотных земель в пастбище. Испания XVI в. в этом отношении походила на современную ей Англию. На собраниях кортесов неоднократно и с беспокойством отмечались упадок мелкого землевладения и происходящее в связи с этим обезлюдение деревень. «Многие части этих королевств (Кастилии и Арагона, — Е. Т.) подвергаются обезлюдению», — с тревогой отмечают, например, кортесы 1548 г.

Пастбища давали шерсть, и эта шерсть не только вывозилась из Испании, но и питала быстро развивавшуюся в стране промышленную деятельность, которая тем быстрее росла, чем более богатым и обширным рынком сбыта для испанских товаров становился Новый Свет.

Уже с 1498 г. сам Колумб, а за ним первые переселенцы из Испании в Америку не переставали домогаться обращения в рабство всех индейцев вообще, жалуясь на невозможность иначе добыть себе какие бы то ни было средства к существованию.

В 1501 г. губернатором индейских владении Испании был назначен королевой Изабеллой Николай Овандо, с которым отправилась огромная партия переселенцев (около 2500 человек). Новые колонисты сразу же взяли установку на создание своеобразных феодально-крепостнических отношений в новой стране. Их домогательства были поддержаны губернатором, и 20 декабря 1503 г. королева Изабелла дала рескрипт на имя Овандо, в котором, в сущности, объявлялось о введении крепостного права: благочестивая королева тут же настойчиво прибавляла, что «индейцы будут свободными людьми, а не рабами», но формально закрепляла их за испанскими колонистами. «…Ныне мы извещены, что вследствие крайней свободы, которой пользуются индейцы, они избегают общения и соприкосновения с испанцами до такой степени, что они не хотят работать даже за плату, но бродят без дела и не поддаются христианам для обращения в святую католическую веру», — говорится в рескрипте. На этом основании королева приказывает губернатору Овандо, начиная со дня получения ее рескрипта, «побуждать силою названных индейцев соединяться с христианами», работать на плантациях, добывать золото и другие металлы, «обрабатывать поля и добывать пищу для христианских обитателей и поселенцев острова» (рескрипт в первую очередь относился к острову Эсианьола). За свою работу каждый индеец должен получать «плату и содержание», которые губернатор найдет достаточными. Королева Изабелла вместе с тем уполномочивает губернатора делать ответственными за работу индейцев их старшин и знатных людей, кациков.

Рескрипт заканчивался уже отмеченной лицемерной фразой о том, что индейцы будут отныне свободными людьми, а не рабами, и ни к чему не обязывающими пожеланиями, чтобы «с означенными индейцами обращались хорошо, а с теми, которые сделаются христианами, лучше, чем с другими», и чтобы «губернатор не соглашался и не позволял кому бы то ни было обижать или угнетать индейцев»,

Это и было началом царившей в испанских колониях до середины XVIII в. системы эксплуатации индейцев, системы раздачи земель колонистам с приписыванием к их землям тех индейцев, которые в этой местности проживали. Эта система кое-где закончилась, впрочем, еще задолго до XVIII в., и закончилась по весьма уважительной причине: вследствие полного вымирания всех закрепощенных индейцев. Так, например, случилось на острове Эспаньола (о котором в первую очередь заботилась, как мы видим, королева Изабелла). Индейцы жили поселками и целыми общинами выходили на барщину на поля своего господина, а вечером возвращались домой. За уход с работы полагались лютые телесные наказания. Продавать индейцев их господин не мог: они были прикреплены не к нему, а к его земле.

Индейцы должны были работать на своих белых господ, которые смотрели на кациков как на прирожденных, так сказать, надсмотрщиков за крепостными. Вместе с тем верховное право собственности над крепостными индейцами оставалось за правительством.

Так, король испанский Фердинанд неоднократно приказывал переселять индейцев с «бесполезных» островов (т. е. с таких, где было доказано отсутствие драгоценных металлов) на «полезные», где еще была надежда найти золото или серебро. Землевладельцы безропотно должны были подчиняться и лишаться своих крепостных.

Вымирание индейцев шло весьма быстрыми темпами на Эспаньоле, на Кубе, на Ямайке, на Малых Антильских островах. Их не только морили на работе, но подвергали самым зверским истязаниям вплоть до сожжения на медленном огне, вплоть до истязания до смерти маленьких детей с целью наказать за что-либо их мать.

В 1515 г. впервые раздался протест против ужасов, которые творились в испанских владениях.

Лас Касас, сам долго проживший на Эспаньоле и Кубе, сам владевший пожалованным поместьем с приписанным к нему индейским населением, отпустил своих крепостных, т. е., точнее, передал их в казну, за которой оставалось верховное право ими распоряжаться, а сам поехал в Испанию с целью добиться улучшении их участи. Лас Касас держался того мнения, что индейцы не только должны быть свободны, но что и земля у них отнята испанцами без малейшего права.

Лас Касасу удалось добиться аудиенции у короля. Фердинанд был, разумеется, больше всего обеспокоен перспективой полного исчезновения индейской расы. Торговли рабами, захваченными в Африке, еще не было; следовательно, исчезновение индейцев ничем не могло быть немедленно компенсировано (в смысле дарового труда). Но Фердинанд вскоре умер (в 1516 г.), его преемнику Карлу I (впоследствии императору Карлу V) было не до того. Лас Касас продолжал с фанатическим упорством свое дело, и Карл V даже на время отменил в 1519 г. законы, введенные Изабеллой, и объявил закрепощенных индейцев свободными. Но это было ненадолго. Вскоре начинается усиленная охота на индейцев в неведомых, еще только постепенно открываемых странах. Ведь нельзя забывать, что наряду с крепостными индейцами, жившими в поместьях, существовали и рабы-индейцы. Это были, во-первых, заподозренные в людоедстве, во-вторых, осужденные за преступления, в-третьих, военнопленные, взятые при сражениях с испанцами.

Освобождение крепостных индейцев, приписанных к поместьям, нисколько не касалось рабов, которые вовсе и не были приписаны к земле, а принадлежали в качестве полной собственности своему владельцу.

Когда вслед за Кортесом в новооткрытую и завоеванную Мексику хлынули люди всякого положения в происхождения — и только что прибывшие из Испании обедневшие идальго, н купеческие приказчики и служащие, и оскудевшие за отсутствием крепостных землевладельцы Кубы, Эспаньолы, континента Южной Америки, то они туда шли не только за золотом и брильянтами, но и за «живым товаром», за рабами.

Уже с 1502 г. на Антильские острова стали привозить африканцев, и владельцы поместий, которым они предоставлялись за деньги или по королевской милости, старались приобрести их побольше. Они спешили заводить сахарные и хлопковые плантации на своих землях, а также начинали культивировать рис, кукурузу, фиги, заводить скотоводство. Несколько позже Антильские острова стали доставлять какао, табак и т. д. Именно прекрасные сорта кожи, доставлявшейся с Антильских островов, сделали Испанию уже в половине XVI в. лучшей поставщицей дорогих кожаных изделий для всей Европы. Еще в первые десятилетия на Антильских островах рядом с трудом рабов — как привозных африканцев, так и обращенных в рабов индейцев — мы встречаем и труд подневольных, закрепощенных индейцев, которые так по месту жительства и прикрепляются к земле данного испанского колониста.

Золота на первых порах как на островах, так и на континенте добывалось не очень много в сравнении с последующим периодом, но все же извлекались весьма солидные суммы сравнительно с количеством золота, обращавшимся в Испании до тех пор.

В вышедшем в 1934 г. превосходном исследовании Гамильтона о притоке золота и серебра в Испанию в первые 150 лет после открытия Америки мы находим впервые сделанные статистические подсчеты, представляющие громадный исторический интерес.

По найденным Гамильтоном архивным данным, с 1503 по 1660 г. из Америки в Испанию было привезено золота и серебра в общем на сумму в 447 820 932 песо. Из этой суммы 117 385 086 песо поступило в казну, а 330 435 846 было привезено частными лицами. Прибавим к этому, что громадные суммы не вошли и не могли войти в этот подсчет по той простой причине, что были ввезены контрабандным путем, чтобы не платить взносов в казну. Открытие в конце первой половины XVI в. серебряных рудников в Потоси (в Боливии), золотых россыпей в Мексике, в Перу, в Чили, в той части Южной Америки, которая стала потом называться Аргентиной, привоз в Европу громадных сокровищ, награбленных Кортесом в Мексике, Пнсарро — в Перу, их последователями и преемниками, — все это тоже далеко не всегда регистрировалось испанской официальной статистикой, которой пользовался Гамильтон в своем только что названном исследовании. Серебра находилось и привозилось гораздо больше, чем золота, и уже в середине XVI в. за 11 серебряных монет в Испании, в Англии, во Франции давали обыкновенно одну монету золотую (равную по весу одной из этих 11 серебряных монет). В XVII в. это соотношение еще более изменилось в пользу золота, которое стало цениться уже не в 11, а в 14 раз дороже серебра (к концу XVIII в. даже в 15, а местами — в 16 раз дороже серебра). Этот колоссальный приток драгоценных металлов в Европу неминуемо должен был способствовать явлению, наметившемуся в Европе еще до появления американских драгоценных металлов, — так называемой революции цен. Громадное оживление торговли, быстрый рост населения, ряд других причин, связанных с процессом разложения средневекового хозяйства, — все это уже давно начинало сказываться на повышении цен на сельскохозяйственные продукты и вообще на предметы первой необходимости. Этот процесс намечался уже тогда, когда Колумб еще обивал безуспешно пороги королевских резиденций, выпрашивая два-три суденышка. Тогда, в последние годы XV в., в Европе количество золота и серебра, насколько можно учесть, экономисты определяют всего в 7 млн кг (по весу), а от открытия Америки до конца XVI в., как они же считают, серебра было ввезено 23 млн кг, а золота— больше 3/4 млн (755 тыс. кг). В XVII и XVIII вв. этот процесс еще ускорился, и за эти два столетия было добыто в общем золота 3 млн кг, а серебра — 93 млн кг, т. е. в среднем 46,5 млн кг серебра за каждое столетие. Конечно, это должно было сильно ускорить «революцию цен». Заметим, что золото и серебро шли преимущественно из Америки (в XVI в. — 3/4, в XVII и XVIII вв. — 5/6); Индия, Европа, Африка доставляли ничтожную часть общего количества.

Цены на предметы первой необходимости быстро возрастали: в среднем стоимость их во второй половине XVI в. увеличилась в некоторых местах на 3/4, а в других — в 2 и 2,5 раза сравнительно с начальными десятилетиями, а через 100 лет, в середине XVII в., — еще в 1,5–2 раза сравнительно с предшествующим периодом. Это в среднем; бывали места, где этот «жизненный стандарт» был несколько ниже или несколько выше. Прежде всего золото и серебро хлынули в Испанию. Но в Испании драгоценные металлы, произведя «революцию цен», не задерживались, а шли во Францию, в Нидерланды, в Западную Германию, в Англию. Этот процесс, в частности, ускорился со второй половины XVI в., но особенно с начала XVII в. Все это привело к свертыванию, а затем и гибели испанской мануфактурной промышленности.

Промышленность, торговля, судостроение — во всем этом Голландия, Англия, потом Франция так решительно стали обгонять Испанию, а, с другой стороны, Испания так нуждалась во всем, потребном для войны и военной обороны своих колоссальных владений от противников, что американские золото и серебро неминуемо и очень быстро уплывали из подвалов Casa de la Contratacion в Мадриде (нечто вроде управления по делам американских колоний) и нз сундуков испанских банкиров и купцов и распространялись по Европе.






Очерк третий




Португальская торговля и арабская конкуренция в Индии. Причины кратковременности португальского владычества в Индии. Социальный состав и хозяйство испанских колонистов. Экономические преимущества испанской колонизации в сравнении с португальской. Значение лиссабонского рынка с начала XVI до начала XVIII в. Торжество и падение испанской торговой монополии. Революция в Нидерландах. Вступление Голландии в борьбу за колонии





Результаты высадки Васко да Гамы в Каликуте и последующих экспедиций португальских мореходов в южных морях Тихого океана в течение XVI столетия были весьма значительными.

Васко да Гама и первые португальцы, начавшие после его открытия торговать с Индией, думали главным образом о закупке по возможно дешевой цене драгоценных индийских товаров. Но уже очень скоро, в первые же десятилетия XVI в., им пришлось убедиться, что их опередили опаснейшие, очень сильные конкуренты, не признававшие никакого Тордесильясского договора, — арабы, которые, когда европейская торговля с Индией была ограничена трудностями сухопутной переправы являлись, как мы уже знаем, для Венеции и прочих государств восточного побережья неизбежными посредниками. В действительности арабы опередили португальцев не только на несколько десятилетий, но по крайней мере на несколько веков. Арабы с Аравийского полуострова, арабы из Египта, имея быстроходные и умело сделанные суда (фелюги), задолго до начала крестовых походов вели торговлю с Индией. На западном побережье Индии с давних пор существовали арабские поселки, арабские купцы были заметным элементом в индийских городах; мусульманство, широко распространившееся в Индии, сближало культуру пришельцев с духовной жизнью индийцев. А главное, арабским торговцам удалось завести прочнейшие отношения с местными жителями, отчасти приучить их к себе, а отчасти самим примениться к чужой стране.

Португальцы же были абсолютно не в состоянии в этом смысле конкурировать с арабами. Они были и остались совершенными чужаками, пришельцами, не имеющими ни малейшего представления о той стране, где им предстояло действовать. Одним из внешних проявлений абсолютной отчужденности португальцев от индийцев может считаться полнейший, безнадежный, позорный провал религиозной католической пропаганды, которую весьма ретиво повели было монахи и священники, прибывшие с первыми же купцами из Португалии в Индию. Но не это, конечно, больше всего беспокоило португальцев, не пропагандистское торжество ислама над христианством, а борьба, которую успешно вели за торговые пути и рынки арабские купцы против своих европейских соперников.

Впервые после открытия морского пути в Индию, все на том же западном берегу, куда прибыл Васко да Гама, побывал португальский адмирал Диего де Сенвейра. В 1509 г. он высадился на Суматре, а затем на Малаккском полуострове, но ненадолго. Вместе со своим экипажем он еле спасся от нападения местного населения.

В результате неудач первых разведок португальцы изменили тактику. Они решили, что единственным шансом победы в неравной борьбе с аборигенами для них послужит военно-политический захват тех или иных береговых прибрежных территорий. Они захватили города Гоа, Малакку, Ормуз, водрузили свой флаг и на Цейлоне, обосновывая Тордесильясским договором все эти завоевания. Они заняли и несколько других отдельных, не связанных между собой пунктов, утверждая, что это вполне законное присвоение.

Представителем этой завоевательной политики явился в первые годы (особенно в 1510—1515-е) наместник Альбукерке, любимый герой колониальной Португалии. Под предлогом мести за сопротивление Сенвейре он в 1511 г. высадил в Малакке свежие воинские силы, укрепился на берегу, подчинив власти Португалии большое число малайцев и жестоко расправившись со многими из них. В 1514 г. португальцы, закрепившись в Малакке, отправились на остров Суматра, где завели торговлю с местным населением. Альбукерке мечтал и о проникновении в глубь индийского материка, и об изгнании арабов, и о многом еще. Это был человек, увлекающийся своей фантазией и своими завоевательными планами до крайней степени. Альбукерке уже подумывал сначала завоевать Индию, а потом приняться за остальные государства Азии.

Конечно, все эти фантастические расчеты не оправдались. Никакого завоевания Индии ни Альбукерке, ни его преемники не дождались. Преодолеть влияние и авторитет арабов им не удалось, и все дело ограничилось утверждением на богатых Молуккских островах, на Малаккском полуострове, наконец, как сказано, в Гоа и еще нескольких разбросанных по Малабарскому берегу Индии постах; в 1522 г. началась торговля с Явой, а в 1530 г. — с Борнео.

В середине XVII в. португальцы были вытеснены из большинства этих позиций голландцами, отнявшими у них в 1641 г, Малакку, а в 1638–1658 гг. — постепенно и все фактории на Цейлоне. Англичане еще раньше (в 1612–1622 гг.) вытеснили их из ряда пунктов на берегу Индии, а также из укрепленного острова Ормуза и из Сурата и теснили их очень сильно даже в области Гоа, где португальцам, однако, удалось удержаться. Можно смело утверждать, что уже с третьего-четвертого десятилетий XVII в. португальский торговый капитал был сведен к совсем незначительной величине в Индии и индийских водах и на арену вышли новые, более сильные борцы за «благословенную родину пряностей» — голландцы, англичане, французы.

События так развивались, что нигде, кроме разве небольшой части Малаккского полуострова, положение португальцев не было сколько-нибудь прочным. Не говоря уже о Молуккских островах, на которые со времени путешествия Магеллана не переставали претендовать испанцы, и на Яве, и на Суматре, и на Борнео, и на Цейлоне им приходилось оставлять не только всякие помыслы о завоеваниях, но вести себя так, чтобы мелкие или крупные вожди местных племен находили более полезным торговать с ними, чем перебить их всех или выгнать вон. Очень боялись португальцы и малайских пиратов, у которых были прекрасные бухты и гавани на многочисленных островках Индонезии и которые отличались поразительной сноровкой и редким искусством в мореплавании. Торговля с этими островками была крайне прибыльна и подбивала на самый большой риск. Но у португальцев не было ни охоты, ни времени, ни даже, пожалуй, возможности поближе присмотреться к населению, с которым они торговали. Дальше берега они обыкновенно не отваживались идти. На берегу они ждали своих торговых контрагентов из местных деревень, расположенных в глубине островов, к которым они причаливали и где у них были (именно для этой цели) небольшие, часто плохо укрепленные фактории.

Таким образом, один лишь век — от начала XVI до начала XVII — продолжалась в сколько-нибудь обширных размерах экономическая эксплуатация португальцами того самого морского пути в Индию, который они так упорно искали с далеких времен Генриха Мореплавателя. Провал их дел в Индии и на Ост-Индских островах объясняется несколькими причинами. Во-первых, с самого начала португальское правительство смотрело на свои индийские владения как на объект для монопольной государственной эксплуатации. Этим колониям не давали ничего, но только брали у них все, что можно взять; индийское население облагалось непосильными налогами; торговые сделки с ним, производившиеся как непосредственно чиновниками наместника, так и приказчиками крупных откупщиков, сплошь и рядом превращались в плохо замаскированное ограбление. Во-вторых, жесточайше притеснялась самостоятельная хозяйственная деятельность местных жителей, которых даже на острове Цейлон, одном из богатейших на земном шаре, португальцы умудрились в какие-нибудь 50–60 лет обратить в нищих. И притеснялась эта самостоятельность исключительно во имя интересов фиска, в зависимости от того, каким способом представлялось наиболее удобным выжать из местных жителей все, что только они могут дать. Аборигенов заставляли переселяться в труднокультивируемые места, отнимая у них лучшие участки, а потом сгоняли их и с новых мест, когда эти места начинали давать урожай. Индийцы восставали неоднократно. Против них посылали дорогостоящие карательные экспедиции, выжигавшие селения и еще пуще разорявшие несчастный народ, который постигла злая участь— появление португальских «культуртрегеров». В-третьих, португальское владычество, не создав, как это уже отмечено, никакой прочной и рациональной базы для экономического использования индийских и островных владений, начав с губительных, чисто хищнических методов, в то же время вовсе не обладало достаточными военными и морскими силами, чтобы из далекой метрополии повелевать чужими народами за тридевять земель, куда нужно было добираться иногда год, а иногда и больше. Уже в середине XVI в. случалось так, что драгоценные пряности накоплялись в казенных магазинах в Гоа, на Цейлоне, на Молуккских островах, а кораблей в наличности не было, чтобы их перевезти в Европу.

Наконец, следует иметь в виду, что начавшаяся с первых же лет XVII в. упорная борьба голландского торгового капитала против испано-португальской колониальной монополии оказалась несравненно вредоноснее для Португалии, чем для Испании. Иначе и быть не могло: испанские колонизаторы захватывали не только побережья, но шли и в глубь завоеванных стран, создавал плантации, устраивали прочный помещичий быт, эксплуатируя землю, закрепощая индийцев, пополняя недостававшую рабочую силу закупкой привозных рабов, организуя администрацию, располагаясь гарнизонами во многих внутренних районах страны. Чтобы выбить их оттуда, у голландцев не было ни сил, ни возможностей. Для этого, во-первых, необходимо было перевозить за океан большие военные отряды и вести длительные сухопутные войны в неведомых им местах, далеко отходя от моря и действуя без поддержки флота. А затем у них не было достаточно человеческого материала, чтобы заселять сколько-нибудь прочно и те места, где они могли бы это делать беспрепятственно. Голландские плантации стали заводиться в сколько-нибудь серьезных размерах даже на Яве лишь в XVIII в. О заселении необъятных просторов Южной и Центральной Америки голландцами в XVII в. не приходилось и думать. Голландцы успешно отбивали у испанцев торговлю с колониями (организуя в колоссальных размерах контрабанду, нападая на торговые испанские транспорты на море и т. д.), но территориально в XVI–XVIII вв. от борьбы с голландцами испанцы не потеряли ничего.

Совсем в другом положении оказались португальцы. Они не имели возможности колонизовать большие территории. На островах Индонезии, где население было политически хуже организовано, чем в Индии, португальцы, еще местами несколько расширили территориальные захваты, но в Индии это им было сделать труднее. Поэтому голландцам стоило удачным налетом выбить португальцев из их фактории, чтобы и гавань, и склады, и, самое важное, торговля с окрестной страной оказались в их руках. А уж на чисто экономической почве борьба против голландцев была для португальцев совсем не под силу, Голландия была в XVII в. в экономическом смысле передовой державой. Ее торговый флот был первым в мире, ее торговые компании были вне всяких сравнений богаче капиталами, чем аналогичные компании в Англии, или Франции, или в той же Португалии, или Испании. Голландские банкиры снабжали в XVII и даже еще в XVIII в. деньгами за хорошие проценты чужеземные государства и чужеземных дельцов, и Амстердамский банк играл огромнейшую роль в торговых операциях не одной только Голландии. До 80-х годов XVII в. процветала голландская текстильная промышленность, особенно в Лейдене. На высоком уровне стояла и металлургия. Могучее развитие промышленности, торгового судостроения, обилие капиталов — все эти обстоятельства не только быстро и безнадежно сломили всякое сопротивление португальцев голландским нападениям, но и сделали явно безнадежными какие бы то ни было попытки со стороны Португалии отвоевать и вырвать из рук голландцев те опорные пункты португальского торгового могущества, которые попали в голландские руки.

В ходе переговоров с индийскими купцами португальцы всегда старались внушить клиентам преувеличенное мнение о своих вооруженных силах. Они напирали на то, что важнее всего качество этих сил, а что касается количества их, то они отделывались заверениями, что их так много, что и сосчитать невозможно. Лишь много позднее они дознались, что индийцы прекрасно соображали, что им шут, а расспрашивали чужеземцев только для проверки собственных данных да ради издевательства. Хотя точной статистики тогда, конечно, не было, индийские раджи, крупные вассалы и исполнители требований верховного владыки, основателя империи Великого Могола, не хуже португальцев учитывали, что численность чужеземцев несравненно меньше численности индийских народов и что завоевание этих народов не такое легкое дело.

Ничего так не боялись португальцы, а позднее и другие европейские колонизаторы, как того, чтобы индийцы завели себе флот. Они поэтому последовательно делали все, от них зависящее, чтобы уничтожать в зародыше любые попытки в этом направлении. Они всячески изворачивались, избегая недоразумений, чтобы не портить отношении с индийскими князьками, они делали великолепные подарки Великому Моголу и его ставленникам, соглашались выплачивать какие угодно налоги, но до океана индийцев не допускали. Они упорно отказывались знакомить их со своими географическими картами, выслеживали в плавании любую индийскую каравеллу и истребляли ее. Попытки индийцев торговать с Европой непосредственно самим, без посредников, были, таким образом, с самого начала обречены на неудачу.

Страшный удар португальскому владычеству а азиатских колониях нанесло присоединение в 1580 г. Португалии к владениям Филиппа II, короля испанского. Испанцы, не очень надеясь на прочность своих новых приобретений, торопились еще более алчно и беззастенчиво выжать все соки из португальских колоний, где они теперь оказались временными хозяевами. Таким образом, когда пришла развязка и в первой половине XVII в. голландцы стали завоевывать место в колониальной торговле, ликвидация португальской монопольной торговли на Востоке не потребовала особенно тяжких усилий.

Но пока длился золотой век Лиссабона, португальские коммерсанты имели основание мириться с вынужденными убытками и довольствоваться тем, что их столица является в полном смысле слова мировым складом индийских товаров, как продуктов почвы, так и промышленных фабрикатов. В городе и за городом были выстроены громадные склады, куда свозилось все, что шло из Индии. В этих складах толпились английские, французские, ганзейские, голландские купцы, приезжавшие за запасами товаров, которые они потом сбывали у себя на севере.

Совершая закупки в Индии, португальские купцы учитывали расходы на транспорт и обязательные взносы в королевскую казну. Путешествие туда и обратно длилось в общем три года, фрахт обходился очень дорого, и поэтому одной из любимых продажных статей являлись пряности. Благодаря их небольшому объему и портативности, допускающим максимальную плотность укладки, один корабль, груженный, например, перцем, гвоздикой или мускатным орехом, приносил выгоду, много большую, чем 6–8 кораблей с хлопком, тростниковым сахаром или даже тканями, что, конечно, не мешало португальцам перепродавать и их с выгодой, не мыслимой в другие времена.

Наряду со спросом на пряности и мануфактуру, потребность в которых твердо укоренялась в Европе, росла и потребность в изящных изделиях высокого качества.

Европейцы эпохи Возрождения видели и ценили произведения искусства. До нашего времени дошло имя знаменитого итальянского художника-чеканщика и скульптора Бенвенуто Челлини[13 - Бенвенуто Челлини (1500–1571) — итал. скульптор, ювелир, писатель.]. Он считался мастером единственным, уникальным. Европейские же государи, как сейчас какой-нибудь первоклассный музей, приобретали одно или несколько его произведений. Папа Климент VII, французский король Франциск I, герцог Флорентийский Козимо Медичи поочередно гордились тем, что могли, оплачивая его труд, называть его своим Бенвенуто. Отныне на рынках Лиссабона приезжие покупатели-купцы не переставали поражаться несметным количествам изделий, не уступающих по красоте и тонкости изделиям Челлини, продуктам труда безымянных мастеров Индии. Эти предметы роскоши и комфорта наряду с продуктами индийской материальной культуры португальцы имели возможность именно благодаря их обилию продавать как предметы такого широкого потребления, что громадное, обусловленное опять-таки масштабом предложения, снижение цен ничуть не наносило ущерба, а, наоборот, давало купцам в общем все большую прибыль. Золотой поток лился почти 100 лет непрерывной струей в карманы португальских купцов и в сундуки португальского казначейства.

Еще задолго до того как голландцы покончили с португальской монополией, не было такой торговой страны в Европе, где бы не ломали себе голову над вопросом: как с этой монополией бороться. Как избавиться от необходимости считаться с алчным произволом португальских купцов, назначавших при перепродаже индийских товаров ростовщически высокий процент, и как освободить себя от обязанности подчиняться всем капризам португальской политики, когда простым приказом португальского короля в любой момент из Лиссабона изгонялись купцы любой не угодной королю нации: сегодня англичане, завтра французы, послезавтра голландцы.

Португальская монополия была тем более тяжка, что одновременно всю торговую Европу угнетала и тревожила другая монополия — испанская. И обе эти монополии были между собой связаны не только формально Тордесильясским договором, но и гораздо более реально: еще до 1580 г., когда Португалия политически соединилась с Испанией, испанцы и португальцы сплошь и рядом дружно помогали друг другу бороться против «контрабандистов», т, е. против наций, пытавшихся нарушить португальскую монополию в Индии и Индонезии и испанскую — в Новом Свете и на его островах. Король Франции Франциск I мог сколько угодно негодовать на бессмысленность претензий Тордесильясского договора и острить, что только Адам и Ева имели бы законное право разделить землю на две части и подарить ее, кому хотят, но что в момент их смерти на свете еще не существовало ни испанцев, ни португальцев, а поэтому земля свободна. Такими словесными протестами он и ограничивался: бороться против соединенных сил Испании и Португалии в этих далеких морях ни он и никто другой до поры до времени не мог.

Прежде чем показать, как, когда и в каких формах началась борьба против Испании и Португалии, как в их колониях, так и на море, следует посмотреть, по какому пути пошла испанская колонизация в Новом Свете и каковы были главные последствия испанского завоевания Америки.

Прочное утверждение испанского владычества в Южной и Центральной Америке и на богатейших Антильских островах уже к концу первой половины XVI в. сделало Испанию первенствующей державой европейского континента. Сюда не только устремлялись долго неиссякавшим золотым и серебряным потоком драгоценные металлы, не только вывоз хлопка, сахара, кофе, риса, кожи обогащал Испанию и испанскую промышленность, но за Испанией обеспечивалось положение монопольного складочного места всех этих южноамериканских продуктов, где остальная Европа только и могла их добывать. Рядом, в Португалии, Лиссабон и все португальские порты, как мы видели, в это же время превратились тоже в монопольное складочное место индийских и индонезийских товаров. Но богатство Испании оказалось несколько прочнее португальского: в Испании все-таки было налицо больше предпосылок для прочного освоения новооткрытых богатств.

В Испании еще до Колумба, Кортеса и Писарро все же существовала и кожевенная, и текстильная, и некоторая металлургическая промышленность. Португальское процветание длилось немногим больше одного столетия, испанская колониальная империя продержалась, хоть и в упадочном состоянии, около 300 лет. Плантационное хозяйство широчайшим образом распространилось в американских владениях Испании и на всех Вест-Индских островах.

Индейцы быстро уступили на плантациях место привозным рабам, и со второй половины XVI в. в испанских заатлантических владениях установился на 300 лет весьма прочный плантационный быт. Хозяйство на плантациях было установлено так. Владелец поместья, плантатор, жил в доме, обыкновенно очень обширном, с многочисленными службами и пристройками. Плантаторы средней руки жили с большой роскошью по сравнению даже с очень зажиточными горожанами. В колониях была в ходу поговорка, выражавшая мысль, что бедный плантатор живет лучше богатого горожанина. Обилие негритянской дворни избавляло семью плантатора от какого бы то ки было труда. Плантации приносили большие доходы: годовой доход в 25 % на вложенный капитал считался, например, на плантациях Антильских островов далеко не редкостью. Рабы стоили недешево, но считалось, что молодой здоровый негр в 3–4 года полностью отрабатывает сумму, которую хозяин за него уплатил. В XVIII в. иногда считали даже, что для этого результата достаточно двух лет. На сахарных, хлопковых, рисовых плантациях число рабов колебалось от 150 до 500. На кофейных плантациях бывало несравненно меньше рабов, они считались десятками, а иногда и единицами.

Рабы жили на некоторых плантациях в особых казармах, на ночь запиравшихся, на других плантациях — в хижинах по одной-две семьи в каждой. При таких хижинах иногда позволялось заводить огород и держать птицу. Пища обыкновенно выдавалась хозяином в довольно скудных размерах, иногда негру предоставлялось право получать пропитание из собственного огорода и курятника — там, где ему разрешалось их иметь. Обращение с рабами было очень жестокое, хотя в общем не хуже, чем в английских или французских колониях, — и лучше, чем на голландских плантациях на островах Индонезии. Над каждыми 30–40—50 неграми был приставлен для наблюдения за работой особый младший надсмотрщик, часто из негров-рабов, а над всей массой негров — старший надсмотрщик, непременно белый. Младшие имели право сечь раба за лень или упущения, причем число ударов ограничивалось, у старшего надсмотрщика эта власть ничем не ограничивалась; на рабов их господа смотрели как на племенной скот, и за недостаточную многодетность супругов наказывали, а иногда, разводили. Продавать раба на сторону можно было в одиночку, так же, как его жену и детей. За бегство с плантаций полагалось, кроме жестокого бичевания, часто также членовредительство — выкалывание глаз, отсечение одной ноги или одной руки. Работа длилась обыкновенно от восхода солнца до заката, иногда и до поздней ночи.

В испанских колониях, кроме плантаторов, надсмотрщиков и рабов, жило еще многочисленное население, не принадлежавшее ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. Это были белые колонисты, переселенцы из Испании, которые, переплыв через Атлантический океан, нашли себе заработки выше тех, на которые они могли рассчитывать у себя на родине, но не выбились ни в богатые купцы, ни в плантаторы. Это были, во-первых, ремесленники, жившие отчасти в городах, отчасти где-либо на усадьбе плантатора и работавшие на округу; к этим белым переселенцам нужно причислить и торговых посредников, маклеров, людей, занимающихся транспортированием кладей, работающих в торговых гаванях в качестве мелких и крупных скупщиков привозимых из Европы товаров, которые потом они развозили по плантациям в качестве странствующих купцов или простых коробейников, и т. д. Есть указания и на предпролетарский элемент в портовых колониальных городах испанской Америки и Вест-Индии. Нужно сказать, что только в XIX в., при новом громадном подъеме производства и усилении рабовладения в испанских колониях число рабов очень сильно росло; вы-рос и спрос на них. А до той поры, в противоположность английским и французским плантационным колониям, расположенным в том же климатическом поясе, общее число свободных белых было в испанских колониях вне всяких сравнений выше числа негров, обращенных в рабство. Вот для примера цифры, касающиеся Кубы, самого громадного из Вест-Индских островов и самого богатого и обильного плантациями из испанских американских владений вообще. Цифры относятся к концу XVIII в. Более ранняя статистика не заслуживает никакого доверия ни в смысле полноты, ни в смысле точности данных.

В самом конце XVIII в. (1792 г.), по данным, собранным в 1800 г. на острове Куба, общая цифра населения была 272 300 человек, из них 54 150 вольноотпущенных и 84 890 рабов, уже в 1835 г. численность населения поднялась до 800 000 человек, а число рабов увеличилось до 300 000, Производство сахара развилось так грандиозно, что в 30-х годах XIX в. Куба производила около 1/5 всего сахара, потребляемого в Европе, а в 1857 г. 1/3 всей европейской потребности в нем обеспечивалась сахаром, вывозимым с острова Куба. На Пуэрто-Рико в 1794 г. насчитывалось 30 000 белых, 2000 вольноотпущенных и 17 500 рабов, на Сан-Доминго в испанской части острова в 1788 г. — 30 000 белых, 80 000 вольноотпущенников и 15 000 рабов. И только на острове Маргарита соотношение иное: 1000 белых, 300 вольноотпущенных и 4000 рабов. В общем во всех испанских владениях на Антильских островах (Куба, Пуэрто-Рико, испанская часть Сан-Доминго) к концу XVIII в. количество рабов вовсе не превосходило белых до такой степени, как рядом, на тех же Антильских островах, во французских и английских владениях, напротив, белых было больше, чем рабов.

Это численное соотношение отчасти объясняет и сравнительную редкость рабских восстаний и даже отдельных актов террористической мести со стороны рабов против их безжалостных мучителей и эксплуататоров. Раб был зажат в этих населенных белым людом колониях, как в железных тисках, бежать и скрыться было труднее, чем на соседней (английской) Ямайке или на соседней (французской) Гваделупе. Круговая порука, основанная на страхе за собственную жизнь, сплачивала в одну враждебную рать против рабов все белое население испанской колонии — и плантатора, и торговца, и ремесленника, которые около него кормились, и даже портовых носильщиков и грузчиков, видевших в беглом рабе конкурента по поискам заработка.

Но все же случаи мести, протеста, насилия против насилия бывали и в испанских колониях. Чаще всего это выражалось в убийстве плантатора или надсмотрщика, или в поджоге хозяйской гасиенды (плантаторского дома), или в порче и убое скота, принадлежащего плантатору.

Плантаторы стояли на вершине социальной лестницы. Они составляли аристократию колонии, из их среды нередко назначался (но всегда приказом из Мадрида) губернатор, в их руках были и администрация и суд. Пониже их стояли купцы, судовладельцы, крупные скупщики колониальных продуктов, владельцы движимых капиталов, так или иначе зарабатывавшие на скупке, транспорте и перепродаже продуктов плантационного хозяйства. Ремесленники стояли ниже их и с ними не смешивались, так же как сами купцы и колониальные финансисты с большим трудом допускались в «аристократический» круг. Были, но не в большом числе, в испанских колониях и свободные мелкие хуторяне-земледельцы. Они не играли почти никакой роли вплоть до середины XIX в. Наконец, пред-пролетарский элемент, рассеянный по портовым городам и никак не спаянный, был текучим, непостоянным элементом испанских колоний XVI–XV1I1 вв. Не только из их среды, но и из среды более имущей вербовалась громадная масса контрабандистов. Из них же составлялись отчасти те отряды добровольцев, которые устремлялись за позднейшими конкистадорами в поисках неоткрытых или необследованных земель или в погоню за золотом и серебром.

Серебро в Потоси, алмазы в португальской Бразилии были впервые открыты именно такими отрядами, шедшими часто совсем наобум, на веру неопределенным слухам и фантастическим рассказам местных жителей, И если им везло, то они превращались в плантаторов, вернувшись в старые колонии, откуда пустились на поиски, или в новых местах, где почва, климат и другие условия позволяли это сделать. А если им казалось более подходящим «пахать море, а не землю», по характерному португальскому выражению тех времен, то они становились судохозяевами, купцами или пиратами (эти три специальности тесно увязывались тогда), а товарищей, которым меньше повезло, чем им, они вербовали в напарники, в экипаж купеческого или пиратского судна. По наблюдениям современников выходит, что неимущие переселенцы из Испании в ее заатлантические колонии редко засиживались в качестве чернорабочих, портовых носильщиков и т. п. в тех городах, где они высаживались с корабля. Пожив год, другой и осмотревшись, они начинали мечтать о перемене участи. Девственная, необъятно огромная страна на материке, громадные малообследованные недра больших островов, совсем незаселенные мелкие острова Вест-Индского архипелага, заманчивая жизнь и прибыльная деятельность контрабандистов или пиратов — все это срывало с места и манило вдаль. Более устойчивыми элементами, тоже из класса людей, кормившихся исключительно своим личным трудом, были подмастерья и рабочие ремесленных мастерских. Цеховой строй, несмотря на попытки перенести его в колонии, плохо прививался там. Да и очень мало было мастерских и обученных рабочих.

Постепенному, но все более явственному ослаблению испанского могущества способствовала длительная напряженная борьба против Нидерландов и Англии.

Восстание Нидерландов против Испании и вступление их в историю колониальной политики мы рассмотрим на основе отмеченного выше принципа. Мы устанавливали, что военным взрывам всегда предшествует подготовка подспудных сил, которые проявляются в действии только тогда, когда одна из заинтересованных сторон не находит себе другого выхода. Мы должны, следовательно, предпослать изложению непосредственно нашей темы характеристику причин, побудивших нидерландскую буржуазию пойти на страшный риск, втянув свою страну в долголетнюю тяжелую войну, иначе говоря — краткий обзор экономического и международного положения Нидерландов начиная с конца XV и до середины XVI в.

К выводу, что открытая война с Испанией стала неизбежна, первыми пришли Нидерланды.

Удар, нанесенный Нидерландами по испано-португальскому владычеству, знаменовал не только войну одной торговой нации против другой с целью экономического освобождения от власти колониального капитала. Война шла под лозунгами, которые позволяют определять ее как первую (не считая потерпевшей крах крестьянской войны в Германии 1525 г.) успешную буржуазную революцию, принимая английскую против Стюартов — за вторую, восстание американских колоний против Англии — за третью, а французскую революцию 1789 г. — за четвертую.

Впервые борьба одного государства с другим сплелась, правда в самом зачаточном виде, с выработкой программы, вернее принципов, оставивших неизгладимый след на последующих поколениях буржуазии ряда европейских стран. Нидерландцы отстаивали буржуазное освобождение от феодальных оков. Наряду с экономическими они выставляли чисто политические требования, они добивались свободы совести, права населения страны выбирать себе веру независимо от религии, которой придерживается ее государь, прекращения произвольных по приказу короля или инквизиции арестов, т. е. свободы личности, права народа уплачивать только те налоги, в голосовании которых они участвуют, одним словом, права политического самоуправления. В истории Европы такие требования формулировались впервые.

Что представляла собой Испания в экономическом отношении к началу нидерландской войны? В XIV и XV столетиях товарно-денежные отношения развивались медленно, и они приводили к консервации феодальных отношений. Лишь в XVI в., вследствие того что Америку открыли испанские мореплаватели, что первые конкистадоры вышли из Испании, что им достались в руки серебряные рудники Потоси — нынешней Южной Боливии, — а позднее и золотые россыпи, в Испанию, как уже упоминалось, хлынул такой поток драгоценных металлов, что необычайно быстрый темп обогащения, казалось, делал эту страну сильнейшей в Европе. Но все же тут было больше видимости, чем солидного укрепления финансов казны или хотя бы правящих классов. Феодальный строй препятствовал оплодотворению и приумножению капиталов. Земледелие в Испании было запущено, промыслы и мануфактурное производство распространялись слабо, а промышленность влачила жалкое существование. Товаров для вывоза Испании не хватало, а с XVI и еще больше с XVII столетия сначала Испания, а потом и вся Северо-Западная Европа стали как бы воронкой, через которую золото Нового Света, проходя и не задерживаясь, устремлялось в Индию в уплату за индийские товары, а также в страны Европы, где развитая мануфактурная промышленность производила товары значительно дешевле испанских. Даже испанское судостроительство было ничтожно: оно ограничивалось суденышками или просто лодками, пригодными преимущественно для каботажного плавания. Испания закупала суда у тех же нидерландцев, у англичан, у ганзейских купцов, распродающих их за невозможностью использовать самим. Таким, образом, испанцы поощряли не только вывоз товаров из Индии, но и развитие европейского судостроения. Но в результате одностороннего развития хозяйства богатая и суверенная Испания постепенно становилась нацией зависимой, страной, которая только покупает у других европейских стран, а не производит нужных товаров.

Как же могло случиться, что при таком положении Испания все же являлась для нидерландцев грозным, смертельным врагом, которому они отказались повиноваться только с отчаяния, не находя другого выхода для развития своей экономики и защиты своих свобод, что этот враг сражался с перерывами и с переменным успехом в течение больше полувека и что. несмотря на понесенные поражения, ему удалось удержать за собой юг Нидерландов, теперешнюю Бельгию? Многое можно объяснить следующими соображениями.

Войны Карла V в Европе, охрана морских путей в Индию потребовали создания в Испании мощной наемной армии, равной которой не было: количество ее могло возрастать, убыль беспредельно пополняться наемными солдатами потому, что денежного капитала Для нее жалеть не приходилось. Феодальная испанская монархия издавна превратилась в феодально-военную, ее вооруженные силы превосходили нидерландскую армию во много раз, к тому же мужское население Нидерландов воевало, но замену убитым нидерландцам неоткуда было взять.

Испанцам способствовало еще и другое важнейшее обстоятельство. Исходя из разных мотивов, против нидерландцев лютовали разные слои испанского населения. Сам король, стоявшие около него представители интересов аристократии, феодального землевладения, а также и крупного купечества понимали, что в случае поражения Испании Нидерланды не только отпадут от нее, но и выступят как новый сильный конкурент, серьезный враг всей испанской колониальной торговли и политики. Корысть, эгоистическое классовое чувство самосохранения заставляли их не останавливаться ни перед какими усилиями и жертвами для подавления нидерландской революции и насильственного сохранения Нидерландов в своей власти.

Менее крупные испанские купцы и торговцы были готовы, казалось, поддаться революционной «заразе», новым лозунгам, учесть обиды и притеснения, чинимые в отношении их монархическим правительством, и отказаться от безоговорочной поддержки, какую они ему оказывали. На деле они нашли, что их экономические интересы как во время войн Карла V против германских земель, так и теперь в общем, несмотря на временные убытки или даже разорение, совпадают с королевскими. В эти годы и испанская буржуазия, как и высшие правящие круги дворянства, усматривала в Филиппе II главнокомандующего, защитника испанской экономики и бойца против восставшего нидерландского народа. Подобно всем собственникам, средняя и мелкая испанская буржуазия в продолжение всей войны находила для себя выгодным покоряться королю, помогать ему покончить с нидерландскими «бунтовщиками» и обезопасить испанские привилегии на будущее. Что касается испанского крестьянства и тесно связанных с ним ремесленно-рабочих масс, то все тяготы войны они переносили безропотно, задавленные гнетом феодальных хозяев, а с другой стороны, одурманенные католической пропагандой, призывавшей к борьбе против протестантской ереси.

Получив сообщение о восстании нидерландцев, Филипп II с приближенными сановниками первоначально составил план, заключающийся в следующем: не признавать Нидерланды воюющей стороной; зачинщиков восстания считать бунтовщиками против законной власти короля, усмиряя их и поддерживающих их еретиков карательными экспедициями; устранить вождей нидерландцев, а позднее официального их главу штатгальтера Вильгельма Оранского, открыто объявив цену за его голову; жертвуя всей казной Испании на создание флота, достаточного, чтобы перебросить сколько потребуется войск, покончить с Нидерландами, а затем приняться за Англию, которая, несмотря на всяческие лицемерные дипломатические объяснения и извинения, продолжает, пользуясь каперами, нарушать испанские права, беспрерывно тревожит испанцев на морях и становится вторым после голландцев серьезным конкурентом.

Казалось бы, что после присоединения в 1581 г. Португалии у Испании была возможность посадить своих солдат на корабли в Лиссабоне или в Опорто, провести их через Бискайский залив и Ла-Манш и ввести в Северное море. Но расчеты эти не оправдались.

Из всего плана была выполнена лишь малая доля. Убийство штатгальтера северных провинций состоялось, южные провинции Нидерландов Испания отстояла, но Голландия не сдалась, не пошла она и на компромиссы.

С самого начала войны обнаружились препятствия, почти непреодолимые. Для испанского войска не было свободного хода: на суше мешала Франция, а на морском пути — Англия.

К 1578 г., через 12 лет после начала революции, расквартированной в Нидерландах с 1567 г. сорокатысячной испанской армии все еще не удалось одержать решительной победы. Назрела необходимость подкрепить эту армию еще новыми 30 тыс. солдат, чтобы добиться хотя бы временного перемирия с нидерландцами, и, оставив в Нидерландах небольшой, но надежный гарнизон для подавления очередных вспышек революции, перебросить на новой «армаде», наперед неосторожно окрещенной «непобедимой», все семидесятитысячное войско в Англию.

В истории феодальных и капиталистических государств сплошь и рядом наблюдается, что, когда правящие классы начинают понимать, что время работает против них, они чересчур торопятся с военным наступлением и именно этим ускоряют свой конец. Руководящие политические деятели Испании говорили королю, что сейчас страна их богата, потому что за ней морские пути в Америку и Индию, но нельзя убаюкивать себя таким положением вещей, надо безотлагательно уничтожить потенциальных соперников, поставить на колени голландцев и выбить оружие из рук англичан,

В создание и комплектование громадного по тому времени флота Испания вложила почти все свои финансы. Она поставила на него все свои карты, и они были биты. Гордость испанцев, 130 новых военных судов, десятки торговых судов, захваченных силой или уплатой американскими золотыми слитками частному владельцу любой национальности, в XVI в. легко превращаемых в военные, и 30 транспортных кораблей, способных обеспечить испанский флот оружием и провиантом на полгода, в 158S г. погибли у английских берегов. В результате этого непоправимого бедствия последовало крушение величия Испании. Она лишилась монополии на морях, а в процессе стремительного развития торговли конкурентов большая часть вывоза из заокеанских стран перешла в другие руки.

Первым конкурентом явилась Голландия. Необходимо остановиться на преимуществах ее экономики, чтобы показать, что именно эти преимущества обусловили непосредственно после поражения Испании вступление Голландии на поприще колониальной политики. Голландия уже в первой половине XVI в., когда она еще составляла часть испанских Нидерландов, была передовой в экономическом отношении державой Западной Европы.

Краткий обзор голландских достижений в первые полвека их активной колониальной политики показывает, что самые счастливые для голландской экономики времена были до Кромвеля[14 - Кромвель Оливер (1599–1658) — деятель Английской буржуазной рев. XVII в., установил в Англии режим единоличной военной диктатуры — протекторат.], до Людовика XIV, хотя конец XVII в. и был для голландской буржуазии, как торговой, так и промышленной, временем процветания, но это уже был закат «золотого века». Обратимся теперь к его началу.

В самом конце того же XVI в., когда торговое значение Фландрского побережья, оставшегося в руках Испании, стало переходить к Голландии, когда поэтому влияние Антверпена стало падать, а Амстердама — возвышаться, голландское купечество и голландские банкиры стали занимать в европейском торговом мире первенствующее положение. Но и промышленность Голландии, в первую очередь текстильная, в особенности выделка тонких полотен и дорогих сукон, заняла первое место и завоевала рынки даже таких стран, как Англия и Франция, не говоря о более доступных среднеевропейских, где она внедрялась, как нами упоминалось, когда Голландия являлась еще провинцией Испании.

Развитие промышленности и всей экономики Нидерландов в целом было тесно связано с ходом ее колониальных захватов.

23 июня 1596 г. на остров Ява в туземный город Бантам прибыл первый голландский корабль. Это была первая разведка голландского купеческого капитала в далеких южных морях. Уже 20 марта 1602 г. в Голландии образовалась Всеобщая голландская объединенная Ост-Индская компания, которая первой же своей задачей поставила наладить непосредственную торговлю с островами Индонезии, выгнав оттуда португальцев. К этому времени в Голландии уже настолько хорошо знали относительную ценность островов, что на следующий год после образования голландской Ост-Индской компании суда компании появились именно на Молуккских островах, т. е. в самой далекой, но вместе с тем и самой богатой островной группе Индонезийского архипелага. К этому времени португальско-испанские раздоры относительно того, кому торговать с Молуккскими островами, закончились вследствие соединения Португалии и Испании под общей испанской властью. Но жители Молуккских островов, где испанский гнет значительно усилился со времени окончания испано-португальских разногласий, настолько ненавидели и испанцев и португальцев, что приход голландских судов приветствовался ими с радостью. Ведь на Молуккских островах и португальцы, став испанскими подданными, повели себя не так, как на других островах: имея испанскую поддержку, они прочно устроились на берегах и бесцеремонно грабили прибрежных жителей.

Голландцы при деятельной поддержке местного населения начали вооруженную борьбу против испанцев и португальцев и стали последовательно вытеснять их с этих островов. Первые же годы торговли с Молуккскими островами и отчасти с Суматрой и Целебесом принесли такие колоссальные барыши, что Голландская Ост-Индская компания решила, не останавливаясь перед расходами, повести систематическую борьбу против своих европейских предшественников по колониальному разбою и, уничтожив португальско-испанскую монополию, заменить ее монополией голландской. Для этого был создан торговый и военно-политический центр голландского влияния на островах Индийского океана. Он находился не на Молуккских островах, хоть и самых богатых, но уж очень отдаленных, а на Индонезийском архипелаге, на острове Ява.

В 1602 г. была организована Ост-Индская голландская компания, в 1609 г. была учреждена должность генерал-губернатора факторий и торговых станций Ост-Индской компании, а уже спустя 10 лет голландцам удалось начать систематический захват княжества Джакарта со столицей того же имени. Разгромив ее, голландцы основали на ее развалинах город Батавию — центр и опорный пункт голландских колонизаторов.

Голландский торговый капитал был могуч, голландская промышленность так быстро развивалась и, в свою очередь, получила такое снабжение нужным ей сырьем богатейших островов Индонезии, что голландское экономическое, а потому и политическое преобладание очень быстро упрочилось на Яве и на Молуккских островах. Голландцы вступили в ряд торгово-политических договоров с местными царьками, завели в Батавии сильный гарнизон и, укрепив самый город и бухту, могли предпринимать экспедиции и отдельные войны и походы, когда это, по их мнению, требовалось. В 1624 г. голландцы захватили часть китайского острова Тайвань, изгнав оттуда португальцев и завладев их факторией. Затем один за другим последовали два новых блестящих успеха Ост-Индской компании, У которой к тому времени были свое постоянное войско и сильный флот. В 1641 г. голландцы изгнали португальцев с полуострова Малакка, а в 1658 г. им удалось овладеть португальской укрепленной торговой факторией на Цейлоне и вместе с тем всей цейлонской торговлей. Это не значит, что голландцы «овладели» всем Цейлоном или всем Малаккским полуостровом, но устроились они прочнее и надежнее португальцев. Ост-Индская компания основывала торговые поселки (фактории), укрепляла их, вела из этих факторий обширнейшую торговлю с местным населением, которое, за вычетом кое-каких прибрежных местностей, оставалось при своей старой политической организации. Постепенно, с конца XVI в., голландская торговая супрематия стала перерастать в политическое владычество над всей территорией и всем населением индонезийских островов,

В самой Индии на западном Малабарском берегу у голландцев были четыре торговые фактории, на восточном Коромандельском — три, на острове Цейлон — шесть, на северо-восточном берегу Индии в Бенгалии — пять, и по одной-две — на важнейших островах.

Могучее развитие голландской торговли в эти лучшие ее времена, т. е. с начала XVII в. почти до последних лет этого же века, было таково, что Голландия считалась страной, безусловно наиболее богатой свободными капиталами, с наибольшим торговым флотом, с наиболее развитой промышленностью. Утвердившись на индонезийских островах, точнее на берегах этих островов, и (временно) монополизировав торговлю с ними, голландцы стали присматриваться к племенам, с которыми они вели торговлю. Не очень много удалось им на первых порах выяснить, но все же больше, чем их предшественникам португальцам. Уже в XVIII и особенно в XIX столетии сведения были значительно пополнены, но это уже были свидетельства о той эпохе, когда индонезийцы два-три столетия успели прожить в общении с европейскими колонизаторами. К тому же сведения, собранные о Яве и Цейлоне, часто довольно произвольно распространялись и на другие места Индонезии. Что же обратило на себя внимание европейских наблюдателей? Отметим в нескольких словах самое существенное.

На острове Ява, который они узнали и изучили полнее, чем другие острова и чем полуостров Малакка, не говоря уже о берегах Индии, голландцы застали широко распространенную сельскохозяйственную общину. Вышедшая у нас работа А. А. Губера посвящает около 40 первых страниц периоду от древнейших времен Индонезии до XIX в. и содержит, между прочим, совершенно правильное и методически, и методологически, и исторически указание, что та сельскохозяйственная община, которую европейцы застали на Яве, обязана своим возникновением не только индийской иммиграции на остров, но существовала и ранее, сначала в первобытном виде, эволюционируя очень медленно из родовой общины, из родового общего владения землей. Разложившись по мере падения родового строя, возникновения и развития феодальных отношений, древняя община превратилась в изменившихся социально-экономических условиях в общину более нового типа или, говоря словами Маркса (именно об азиатской общине), представляла собой «последнее слово» древнего образования общества.

В связи с основной нашей темой интересно отметить полнейшую зависимость яванской общины от тех мелких и крупных державцев, которые к моменту появления европейцев были верховными обладателями, «помещиками-государями» земли, которым община платила или отрабатывала ренту с круговой ответственностью общинников перед «помещиком-государем». С этими-то феодальными царьками и князьками и должны были вступить в непосредственные сношения купцы и агенты голландской Ост-Индской компании, как с ними же еще до голландцев вступали в торговые отношения португальцы.

Такая тактика становилась тем более настоятельной, чем больше вырастала на горизонте экономической экспансии голландцев угроза английской конкуренции.

Но переселялись голландцы за океаны туго. Не было тут ни в XVII, ни в XVIII в. ничего похожего на массовое переселение, каковое имело место в Испании в XVI в. или в Англии в XVII–XVIII вв. С начала XVII в. и вплоть до конца первой трети XIX в. сущность голландских колониальных владений заключалась в обладании в Азии многочисленными факториями на побережье, т. е. гаванями, где были торговые склады, конторы, дома для служащих, для приезжающих временно или на долгую побывку купцов и их приказчиков и т. д. Тут же располагался и голландский гарнизон, местами нанимаемые Ост-Индской торговой компанией отряды из местных жителей, которыми начальствовали голландские офицеры. Но даже в тех случаях, когда голландцы устанавливали свою формальную власть над островами, фактически владели этими землями местные князьки, которые выжимали все соки из подвластного населения, отдавая Ост-Индской компании лишь условленную дань, за что эта компания охраняла их самих от их подданных.

Исключением, пожалуй, являлась одна Ява, наиболее прочно и реально завоеванная голландцами, но и здесь, когда голландцы вплотную решили перейти к самостоятельному непосредственному плантационному хозяйству и вообще стали утверждаться в глубине острова, это вызвало долгое, пять лет длившееся восстание местного населения. Это было уже в 1825–1830 гг., позднее рассматриваемых нами времен.

Что касается островов Суматра, Борнео, Целебес и более мелких, то, по признанию двух авторитетнейших голландских специалистов, обладание этими островами до начала XIX в. было только номинальным. Зато, хотя тяга голландцев к переселению была незначительна, средства их торговых компаний были огромны, гораздо больше, чем аналогичных ассоциаций других европейских государств. У голландской Ост-Индской компании было не только больше денег, благоприятствовало ей не только то, что она объединяла наибольшее число купцов и судовладельцев, но и то, что положение их перед лицом своего правительства было иное. В Голландии по личному составу и по бытовым условиям крупное купечество и правительственная власть были явлениями, почти совпадающими, штатгальтеры и законодательные (местные и общие) органы, около них стоявшие, были в строгом смысле слова лишь политическими органами, творившими волю этой самой Ост-Индской компании или других менее крупных торговых корпораций. В Англии правительству приходилось иногда считаться с давлением социальных сил, например с недовольством потребительских масс и их протестами против монополистов-богачей. В Голландии подобные протесты были либо так слабы, что заглушались и подавлялись, либо так сильны, что протестующие подкупались и дезорганизовывались искусственными мерами. Так или иначе Ост-Индская компания всегда достигала в правительственных кругах всего, чего хотела. Она содержала армию в несколько тысяч человек голландцев и местных жителей, большой по тому времени собственный военный флот, к которому в случае надобности присоединялись правительственные корабли, и еще гораздо больший торговый флот. Она не только быстро вытеснила португальцев из Индонезии, но скоро прибрала к рукам всю торговлю несметно богатых восточноазиатских территорий. Теряла она только то, чем сравнительно мало дорожила со своей специальной, узко купеческой точки зрения немедленной выгоды. Так она потеряла, как мы покажем позднее, североамериканские владения.

Для характеристики поступательного движения Голландии на Востоке остановимся, к примеру, на малоизвестных сношениях голландцев с Японией.

Голландцы завязали сношения с Японией после своего утверждения на далеком Тайване. Тайвань стал складочным местом, куда привозились китайские товары, эти товары переходили в руки голландских купцов и уже ими отвозились отчасти в Европу, отчасти же в Японию, где голландцы впервые появились еще в 1609 г. Как это ни странно на первый взгляд, голландцам удалось уже в первой половине XVII в. стать торговым посредником между Китаем и Японией. У них завелась своя фактория в Фирандо близ Нагасаки, впоследствии — на острове Десима. Кроме них, японское правительство почти до середины XIX столетия только в виде исключений изредка допускало в страну европейцев.

Процветание голландской торговли началось после жестоких преследований, обрушившихся в 1637 г. на португальцев и закончившихся изгнанием португальцев из Японии в 1642 г. Эти преследования были вызваны крайней ретивостью, проявленной португальскими миссионерами в насаждении христианства. Но сама быстрота и бесследность (навеки) исчезновения португальцев показывает, что сколько-нибудь прочных корней португальская торговля тут не пустила. Все выгоды этой торговли перешли к голландцам. Были годы, когда, например, голландцы вывозили из Тайваня в Японию китайских шелковых материй на большую сумму, чем они ввозили этого же товара (и из тех же складов на Тайване) во все остальные места, с которыми торговали. Они стали не только торговыми посредниками между Китаем и Японией, но и между Китаем, Молуккскими островами и островами Индонезии, с одной стороны, и Персией, Аравией, даже Восточной Африкой — с другой. Еще со времен ранних путешествий Питера ван дер Брука в 1616 г. к, берегам Персидского залива голландцы завели торговую факторию в Бендер-Аббасе (тогда называвшемся Гамброном), а в 1645 г, получили от персидского шаха разрешение свободно проживать и торговать во всей Персидской империи. Они широко воспользовались этим разрешением, и их торговые экспедиции уже проникали в глубь Западной Азии, к Северной Аравии, к Малой Азии, к Сирии. Недаром Лейбниц[15 - Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646–1716) — нем. философ, математик, физик.] советовал Людовику XIV завоевать Египет и этим нанести удар голландской торговле. От Китая и Японии через полуостров Малакка, острова Суматра, Целебес, Ява, Цейлон, через торговые фактории на берегах Индии Голландия распространяла свое влияние на Аравию, Персию, страны Леванта. Весь Восток оказался ее данником.

Уже в 1610 г. голландские купцы впервые привезли в Европу китайскую сушеную травку — чай, и этот продукт к середине XVII в. приобрел громадное коммерческое значение. Европа стала потреблять чай в гораздо больших количествах, чем это делала Азия, кроме разве самого Китая. Чай, шелк, лакированные изделия — вот чем Восточная Азия одарила голландских предпринимателей. А Западная Азия, именно Аравия, дала им драгоценный, лучший в мире кофе. В 1616 г. голландцы, пройдя Баб-эль-Мандебским проливом из Аденского залива в Красное море, нашли у выхода из этого пролива, на восточном аравийском берегу Красного моря, в той южной части аравийского Йемена, которая называется Ходжрия, селение Моха, по голландскому выговору Мокка. Здесь-то они нашли драгоценный кофе, получивший название селения, где голландцы впервые его увидели. В том же XVII в. голландцы завели плантации мокко (перенеся зерна для посева из только что названных южноаравийских мест) на островах Индонезии и на Антильских островах. В Южной и Центральной Америке, в частности в Бразилии, кофе мокко появился, таким образом, через посредство голландцев. Американское производство кофе в скором времени вытеснило из коммерческого оборота южноаравийский продукт, и только название наиболее высоких сортов кофе сохранило память об аравийском селении.

Что касается Африки, то голландцы успели в конце XVII в. забрать в свои руки остров Маврикий, открытый португальцами на юго-востоке этого континента в Индийском океане в первом десятилетии XVI в. (лет через 10–12 после первого путешествия Васко да Гамы), и владели им больше 100 лет. В 1710 г. он был захвачен французами, переименован в Иль-де-Франс и до конца рассматриваемого в наших очерках периода оставался в руках французов, став одним из богатейших колониальных владений старой Франции как поставщик сахара, рома, ванили, алоэ и других ходких восточных продуктов потребления.

Еще шли в европейских дипломатических канцеляриях рассуждения о том, признавать или не признавать Голландию самостоятельным государством, — вопрос, решенный лишь в следующем столетии, — как Тордесильясскому договору был нанесен непоправимый удар: в 1595 г. у берегов Индии появились голландские корабли.

После победоносного восстания против испанского владычества голландцы продолжали борьбу. За океаном — на побережье Индии, на индонезийских островах, на Цейлоне, Целебесе, Яве и других— они в первую очередь столкнулись с португальцами, которые хотя и подчинились с 1580 г. испанцам, но успели к тому времени обосноваться в факториях к югу от Малабарского побережья, на островках Гоа и на Молуккском архипелаге.

Уже с первых лет XVII в. начинается быстрое безостановочное вытеснение португальских колонизаторов, причем всюду, где португальцы теряли свои фактории и земли, они исчезали без малейшего следа, как будто их там и не бывало.

В первые времена захвата индонезийской торговли голландские коммерсанты не только не делали никаких сколько-нибудь заметных территориальных завоеваний, но совершенно сознательно и не стремились их делать. «Мы нашли море, а не землю», — говорили о себе голландские мореходы и купцы, проникавшие все дальше и дальше к востоку и к западу Индонезии. Голландская Ост-Индская компания желала одного — захватить всю эту торговлю исключительно в свои руки, заменить португальскую монополию своей.






Очерк четвертый




«Северные народы» с конца XV до середины XVI столетия. Поиски самостоятельного пути в Индию вдоль Северо-Американского континента. Путешествия Джованни и Себастьяна Каботов. Поиски морского пути в Китай вокруг Сибири. Возникновение русско-английской торговли. Результаты этой торговли и ее место в истории России и западноевропейских капиталистических государств. Морские пираты в Средиземном море и Атлантическом океане как фактор борьбы против монополии пиренейских государств





Наряду со значительным увеличением случаев пиратских нападений на испанские и португальские суда английских и неанглийских торговых и специально посвятивших себя этому делу мореходов, одновременно с быстрым ростом организованной контрабандной торговли было налицо и еще одно явление, очень характерное для того времени, — упорное стремление «северных народов» бороться против испано-португальской монополии. «Северные народы» для пиренейских держав и их хронографов — это англичане, французы и голландцы, но прежде всего англичане.

«Северные народы» и больше всего англичане в течение всего XVI в. продолжают, не останавливаясь перед серьезными жертвами людьми и деньгами, искать новый морской путь в Индию.

Эти попытки тесно сплетаются с началом самостоятельной колонизационной деятельности названных народов.

Здесь я ограничусь лишь пересчетом наиболее значительных из этих попыток, которые попадают почти все на XVI в. Это не значит, что в XVII столетии географы и мореходы совершенно забыли о стародавней мечте. Но самая мысль утрачивает уже с первых десятилетий XVII в. животрепещущий чисто экономический интерес. Вопрос ставится уже не о том, чтобы торговать с теми областями Индии, которых еще не знают португальцы, но о том, чтобы выгнать португальцев и по возможности испанцев и усесться на их место. Но весь XVI век прошел еще в попытках избежать этого столкновения и открыть свой собственный морской путь в южноазиатские воды, в Индийский и Тихий океаны.

Начали англичане. Получив патент на плавание под английским флагом, Джон Кабот (собственно, Джованни Кабото — он был итальянцем), имея небольшое суденышко и 18 человек экипажа, отплыл в свое первое и большое плавание к берегам Нового Света весной 1497 г., сначала следуя по маршруту Колумба, а потом повернув к северу, и 24 июня 1497 г. пристал к берегу острова Ньюфаундленд или полуострова Лабрадор. Повторяя ошибку Колумба, он, вернувшись в Англию, с ликованием доложил королю Генриху VII, что открыл берега Китая. Король дал ему за это титул адмирала и ежегодную пенсию в 20 фунтов стерлингов. Испанское правительство решительно протестовало против путешествия Кабота, основываясь на Тордесильясском договоре, утвержденном Папой, и претендуя на основании этого договора на полное владычество над всем Западным полушарием. Но уже второе путешествие (1498 г.) н более обстоятельное обследование Ньюфаундленда заставили Кабота убедиться, что он ошибся и что никакого Китая в этих снежных местах нет и в помине. Вскоре после второго путешествия, а может быть, и во время этого путешествия, Джон Кабот умер (точная дата и обстоятельства его смерти неизвестны).

За это же дело взялся его сын Себастьян Кабот. Но сын, уже зная о первоначальной ошибке отца и понимая, что северная часть Американского континента ничего общего не имеет с Азией, ставит свою задачу так: объехать с севера этот загораживающий дорогу континент и, плывя затем все время на запад, достигнуть берегов Азии, сначала Китая, потом Индии. Два его корабля, едва не затертых между Гренландией и Америкой, должны были спастись поспешным отступлением к югу. Но Себастьян Кабот возымел тогда другую надежду: нельзя ли, внимательно обследовав весь берег Северной Америки от Лабрадора до Флориды, открыть где-нибудь начало морского пути, по которому было бы возможно пройти на запад. Другими словами, Себастьян Кабот мечтал, что Северная Америка — остров, который возможно обойти с юга, раз уж льды мешают обогнуть его с севера. Конечно, его попытка ни к чему не привела. Сам Себастьян Кабот перешел на службу к испанскому королю Фердинанду Католику.

Это были первые неудачные попытки северным путем дойти до Индии, которыми так замечателен XVI век.

Попытки эти сплошь и рядом давали ценнейшие побочные результаты, заканчивались достижениями, которые вовсе не имелись в виду смелыми мореплавателями, но ни обогнуть Северную Америку и выйти в Тихий океан, ни обогнуть Сибирь по Ледовитому океану и выйти в тот же Тихий океан никому из них не удалось. Плодом путешествий обоих Каботов было открытие Ньюфаундленда с его колоссальными рыбными богатствами.

Мысль избавиться от испанских и португальских притеснений, открыв Северный морской путь в Индию, возникла и во французских торговых кругах в большом приморском нормандском порту Дьеппе, и один из главных дьеппских «арматоров» (судохозяев) и купцов Жан Анго первый выдвинул план обогнуть Сибирь и этим путем достигнуть Индии. Этот план так и остался у Анго мечтой, к осуществлению которой приступить ему не удалось: в 20—30-х годах XVI в. французская экономическая действительность отнюдь не способствовала реализации таких далеко идущих планов.

Иное дело в Англии. Тут и быстрый рост обезземеления крестьянства, и рост промышленной деятельности, и торговое мореплавание, искусственно сдавленное испано-португальской монополией, — все ежедневно напоминало о необходимости пуститься на новые географические поиски.

Давно уже в Англии жалели, что Себастьян Кабот еще в 1512 г. перешел с английской службы на испанскую. Было известно, что он там дослужился до больших чинов, стал сановником морского ведомства, начальствовал над далекими экспедициями. Английское купечество непременно желало переманить его в Англию, так как помнило открытия и путешествия, совершенные им вместе с отцом и самостоятельно. Переход Себастьяна Кабота в Испанию не считался изменой. Он ведь был итальянцем, отдававшим временно свои силы и знания на службу англичанам, и карьера в Испании ничуть ему не вредила в глазах покинутой им Англии.

На склоне лет, 71 года, в 1548 г. он соблазнился обещаниями англичан, тайком оставил Испанию и снова появился в Англии. Его прибытие, совершенно очевидно, ускорило решимость снарядить экспедицию и отправить ее в объезд Сибири по Ледовитому океану к берегам Китая и Индии.

В 1549 г. появилась в свет книга, которая если не говорила прямо, то наводила на мысль о возможности добраться до Китая, объехав Сибирь с севера по морю. Материал к этой книге был собран Зигмундом Герберштейном, который в 1516–1518 гг. посетил по поручению австрийского императора Максимилиана князя Василия Ивановича в Москве. В эту поездку он собрал материалы для своей будущей книги, которые пополнил за время второй, и последней, поездки в Москву в 1526–1527 гг. Напечатав «Записки о Московии» 30 лет спустя, барон Герберштейн дал ряд драгоценных свидетельств о московских порядках и о географии Восточной Европы и Северной Азии и подкрепил своими данными свидетельство весьма гадательной и фантастической географической карты Антония Вида (вышедшей в свет за семь лет до появления «Записок»). Герберштейн утверждал, что река Обь вытекает из какого-то озера, под которым он имел в виду Аральское море, как думают некоторые, или озеро Зайсан, по мнению других. Заманчивое известие Герберштейна, что с этого озера приходят люди с мешками, полными золота и драгоценных камней, указывало на возможность достижения Китая и Индии, огибая Сибирь с севера. Барон Герберштейн тут же пресерьезно сообщал, что тамошние люди (правда, не все, а лишь жившие за Обью, по лукоморью) ежегодно и притом очень аккуратно — 27 ноября, на св. Георгия, — умирают, а каждую весну — 24 апреля — оживают («как лягушки»). Такое сообщение нисколько не компрометировало сочинения австрийского барона в глазах ученого мира. Тогдашние географы еще и не такое рассказывали. Сочинение Герберштейна дало новый толчок к поискам Северного пути в Китай и Индию.

Собственно, ни Герберштейн, ни Матвей Меховский, ни спутник Герберштейна Франческо да Колло (посетивший Московское царство в 15]8—1519 гг.) не говорят в своих сочинениях, что можно, объезжая Сибирь с севера, попасть в Китай или Индию. Но зато об этом (правда, предположительно) заявил известный эрудит-географ, очень популярный в образованных кругах Европы в первой половине XVI в., Паоло Джовио (или, как звучит его латинизированное имя, Павел Иовий). Джовио никогда в России не был, а просто познакомился с посланником московского князя Василия Ивановича к Папе Клименту VII в 1525 г. Паоло Джовио составил целую книжечку о Московии, которую сначала издал отдельно, а потом включил в свои знаменитые «Описания стран, островов и местностей», которые вышли в свет уже после смерти автора. Паоло Джовио говорит, что река (Северная) Двина впадает в Северное море, по которому можно, если держаться в плавании правого берега, доплыть, следуя все время к востоку, до Китая. Но он делает при этом предусмотрительную оговорку — «если не встретится по дороге другая земля», другими словами, если суша не загородит мореплавателям спуск к югу.

Ничего, кроме этих голословных утверждений и догадок, не было в распоряжении купцов и мореходов середины XVI в., когда они затевали послать разведочную экспедицию через северные моря вокруг Сибири в Китай и Индию.

Таковы были шаткие данные, побудившие трезвых английских коммерсантов строить корабли, набирать команды и рисковать не только жизнями чужих людей, но и собственными деньгами, что им было во всех отношениях гораздо важнее. Расходы предстояли большие, и купцы, рискующие ими, знали им цену. Покупательная сила одного фунта стерлингов была тогда во много раз больше, чем теперь. На 100 фунтов стерлингов богатая семья могла прожить целый год, а вкладывали предприниматели в торговую компанию по две-три тысячи фунтов каждый. Роль английского правительства была при этом чрезвычайно скромной: казна ассигновала деньги, но довольно скупо, незначительное количество орудий и изредка человеческий материал. Чаще всего короли придерживались выжидательной позиции.

Но вся Англия бредила путешествиями, хотя не только пайщики, но и все прямые участники экспедиции, моряки, знали, что они идут наудачу: несколько экспедиций погибнет, пока одна достигнет цели.

И всегда находились люди, отваживавшиеся на два-три года страшных мук полярной зимы, когда льдины давили их суденышки, как орех, и шли эти люди с уверенностью, что, если успех будет, он вознаградит их за все.

Мечта француза Жана Анго претворилась в жизнь на берегах Англии. Было снаряжено три судна, набрана команда в 114 человек. Путешествие под начальством отставного офицера королевских войск Джона Уиллоуби и его помощника, моряка и механика, Ричарда Ченслера началось 10 мая 1553 г. В начале августа, уже в северных морях, ураган разбросал корабли в разные стороны. Мы не будем здесь подробно излагать историю экспедиции, поскольку она известна читателю со школьной скамьи, но анализ ее и ее последствий с точки зрения истории колониальной политики необходим.

Большая часть экспедиции погибла. Уиллоуби и все без исключения его спутники на двух кораблях были обнаружены замерзшими. Ченслера ждала иная судьба. Судно его долго носило по волнам, пока не занесло в конце концов в Белое море, и 24 августа 1553 г. англичане ступили на русскую землю близ монастыря св. Николая, в устье Северной Двины, примерно в 40 км от места, где впоследствии возник Архангельск.

Ченслер вскоре после высадки, узнав, что он попал во владения московского царя, отправился в Москву, чтобы воспользоваться случаем завести сношения с новым рынком, оставив свой корабль зимовать на Двине.

Иван Грозный ласково принял неожиданного гостя, сообразив, какие выгоды сулит непосредственная, не зависимая от транзита через Швецию, Литву и Польшу торговля с далеким европейским Западом. Проведя всю зиму в Москве, Ченслер с наступлением теплого сезона вернулся к своему кораблю и отплыл в Англию с письмом царя Ивана к королю Эдуарду VI и с большими надеждами на установление торговых сношений с Московским царством.

Экспедиция оказалась, таким образом, удачной. Ченслер рассказал о богатстве московского придворного быта и о значительных выгодах, которые вообще можно извлечь из торговли с Московией.

16 февраля 1555 г. королева Мария Тюдор (или, как официально помечались ее рескрипты, «король Филипп и королева Мария») выдала грамоту вновь образованной торговой компании на право торговли с новыми странами. В 1555 г. Ченслер снова отправился в Московское царство. При возвращении Ченслера в Англию царь направил с ним своего первого посла — вологодского наместника Осипа Непею. Путешествие было несчастливым: Непея, правда, добрался до Лондона, но Ченслер погиб в пути. Посол Ивана Грозного был принят в Лондоне с величайшей торжественностью, причем купцы, пайщики этой только что созданной Московской торговой компании, осыпали Непею богатыми подарками.

Непея привез в Англию подписанную царем грамоту, которой англичанам давался ряд прав и привилегий. Главной из этих привилегий было право беспошлинной ввозной и вывозной торговли с Московским царством. В свою очередь, королева Мария должна была даровать те же права русским купцам, если бы они появились в Англии. Было также обещано не препятствовать путешествиям в Московию нужных московскому царю специалистов-техников и мастеров.

Так было заложено начало англо-московской торговой компании, получившей от английского правительства соответствующую хартию (узаконение) и прослужившей в течение нескольких столетий единственной представительницей английского капитала в нашей стране.

Продвижение по Московии придало новое направление мечте об Индии. Нельзя ли добраться до Индии если не через Северный морской океан, то через сухопутный океан — через дружественную Московию, начинающуюся у Белого моря, а заканчивающуюся у моря Каспийского? Во всяком случае было установлено, что от Перми до устьев Волги и берегов Каспийского моря добраться очень нетрудно и не очень далеко.

Дженкинсон, служащий английской Московской торговой компании, отправился в 1557 г. из Москвы по Волге к Каспийскому морю, побывал в Бухаре, узнавал о путях в Индию и, вернувшись, привез массу заинтересовавших английских торговцев сведений. Его послали в новое путешествие, и в 1561 и следующих годах он побывал в Персии, где завел дипломатические и торговые связи, действуя и в качестве представителя Московской компании, и в качестве посланника английской королевы Елизаветы. Началась торговля с Персией через Россию, оттуда в Англию стали прибывать товары большой ценности и в громадном количестве. Нельзя не пожалеть, что представление о них мы имеем только по отрывочным данным. Если бы сохранившаяся история англо-персидских отношений не носила преимущественно конфессионального характера, мы бы, наверное, нашли в ней много материала для обобщений и выводов относительно экономической важности этих сношений для Англии. Даже из того, что мы знаем, ясно, что, по впечатлению англичан, на Персию падал отблеск индийской роскоши.

Но торговля англичан с персами длилась недолго. В конце XVI в. Персия стала терпеть такие жесточайшие удары от всемогущих турок-османов, что и торговля, и политическая ее самостоятельность на время свелись почти к нулю. Более или менее прочным приобретением от северных путешествий для англичан осталась торговля с Московией. Возникновение торговых сношений между Англией и Россией вызвало широкий отклик во всей Европе. В связи с этим представляет интерес любопытный комментарий к русско-английской торговле сторонника экономики дальнего прицела Корнилия де Бруина, настаивавшего на необходимости немедленного развития экспедиций за Атлантический океан. Он писал: «Если бы на каждые 10 судов, которые отправляются из Англии в Московию, хотя бы два корабля шли в Америку, они открыли бы новые, гораздо большие возможности. Но даже этого они не делают. Все англичане так увлечены торговлей с Востоком, что тратят на Москву все свои силы, энергию и капиталы».

Закончилось дело открытием Шпицбергена, голландцы устремились туда на новый в те времена (хоть и известный уже) китобойный промысел. О дальнейшем путешествии на северо-восток от Шпицбергена нельзя было думать, слишком трудными оказались условия плавания.

Тогда внимание моряков и купцов передовых в торгово-промышленном отношении народов севера Европы снова обратилось к мысли об объезде Америки, о продолжении дела, начатого, но недоконченного Девисом. Капитан Генри Гудзон, начавший службой в Московской компании, пустился в первое странствие в 1607 г. Корабль был ему дан Лондонским советом Московской компании. Он пошел восточным берегом Гренландии, а не западным, как шел Девис, затем после тщательных попыток пробиться сквозь ледяные массы к северу, идя все время вдоль этой линии льдов, он дошел до Шпицбергена (уже открытого, как сказано, голландцами).

В 1608 г. он пытался пройти от Шпицбергена к Новой Земле, но, спасаясь от затора льдами, оставил это намерение, хотя и успел набросать абрис части западного берега Новой Земли. Московская компания в Лондоне была недовольна результатами и отказала Гудзону в дальнейшей помощи. Тогда он перешел на службу к гораздо более богатой голландской Ост-Индской компании, которая могла себе позволить роскошь новых, почти безнадежных попыток.

Первое же из этой новой «голландской» серии путешествий Генри Гудзона повлекло за собою значительные последствия, хотя и не те, на которые рассчитывал настойчивый мореплаватель. Сначала Гудзон на голландском корабле попытался найти пролив, отделяющий Новую Землю от Сибири. Голландские моряки, измученные свирепой стужей и тяжкими общими условиями опаснейшего плавания по ледяному морю, взбунтовались. Гудзон повернул на запад и, очутившись у берегов Северной Америки, нашел то, что ему показалось началом пролива, но что на самом деле было громадным заливом и устьем большой реки, впадающей в этот залив Атлантического океана. Он вошел в этот залив и в устье реки (и залив и река были названы потом по имени Гудзона) убедился на этот раз в своей ошибке, но, впрочем, решил впоследствии еще обследовать этот огромный залив и повернул обратно.

Река показалась голландцам такой рыбной, берега такими богатыми по растительности, местоположение залива и устья таким удобным и выгодным для основания тут торгового порта, что вскоре после возвращения экспедиции в Европу голландская Ост-Индская компания объявила о своем праве собственности на открытую Гудзоном местность около устья этой «реки Гудзона», и вскоре, в 3626 г., там возник голландский поселок, названный Новым Амстердамом и переименованный, как увидим дальше, англичанами в 1664 г. в Нью-Йорк, Голландцы не ошиблись в том, что устье и бухта удобны для создания большой гавани: Нью-Йорк и в настоящее время является, как известно, одним из крупнейших торговых портов мира. Но сам Гудзон не был удовлетворен своим случайным открытием. Он не хотел успокоиться, пока не откроет северный путь в Индию. Он теперь решил искать его исключительно на северо-западе, а не около Новой Земли,

Быть может, завидуя удаче голландской Ост-Индской компании, финансировавшей и снарядившей путешествие Гудзона и получившей за это новое приращение своих владений, английские купцы постарались снова залучить Гудзона к себе на службу. Составилась специальная компания из 23–25 купцов, преимущественно лондонских, которые в складчину снарядили новую экспедицию для поисков северо-западного пути в Индию. Гудзон стал во главе экспедиции и в апреле 1610 г. вышел в море на корабле, названном им «Открытие» («Discovery»). Он сначала прошел проливом между Лабрадором и Баффиновой Землей и, выйдя в открытый им же в 1609 г. Гудзонов залив, стал его тщательно исследовать. Все ему казалось, что этот залив окажется проливом и приведет к Тихому океану. Долгая, страшная, голодная зима ждала его во время этих скитаний. Цинга косила экипаж, страдания матросов были нестерпимы. Когда матросы узнали (дело было уже в 1611 г.), что капитан намерен не возвращаться домой, как они надеялись, а идти дальше к северу, они возмутились, усадили Гудзона с сыном и еще несколькими людьми в лодку и оставили в море. Все посаженные в лодку погибли бесследно. Эскимосы уже во время обратного плавания голландцев перебили несколько человек, часть умерла от голода, всего несколько человек добралось до Англии. Шестерых из них судили в Англии, но неизвестно в точности, что с ними стало, признали ли виновными в происшедшем. Имя одного из них встречается еще впоследствии.

Во всяком случае, из рассказов уцелевших и добравшихся до Англии людей явствовало, что проход в Тихий океан найден.

Так, по крайней мере, полагали матросы, бывшие с Гудзоном в экспедиции. Им поверили, и для продолжения дела те же лондонские купцы (уже формально объединившиеся в Компанию лондонских купцов для открытия северо-западного прохода) послали в апреле 1612 г. новую экспедицию под начальством капитана Бостона. Но ни эта экспедиция, ни одновременно действовавший в тех же североамериканских морях датчанин Галль, присланный датским правительством с целью поисков золота, а также с целью открытия пути в Индию, ничего не нашли. Галль был убит эскимосами, мстившими за варварский захват и увоз датчанами нескольких из их соплеменников. Одним из младших морских офицеров на корабле Галля был Вильям Баффин, моряк с географическими познаниями. Компания лондонских купцов для открытия северо-западного прохода приняла его на службу, и в 1615 г. он отправился в северные моря, но вернулся со всей командой, так как лед заградил им путь. В следующем году он объехал почти весь остров, который с тех пор и получил название Баффиновой Земли, и вернулся в Англию, не открыв искомого пути. Вскоре эти попытки окончательно прекратились, и Компания лондонских купцов для открытия северозападного прохода окончила существование. Произошло это в 1621 г. Не только трудность дела была тому причиной. Наступали другие времена, Англия готовилась встать на тот же путь, на который уже вступила с блистательным успехом Голландия, — на путь открытой экономической и политической борьбы с целью овладения португальскими и испанскими колониями и, прежде всего, с целью завести самостоятельную торговлю.

В течение почти всего XVI столетия вплоть до отпадения Голландии от испанской монархии, даже до гибели (в 1588 г.) «Непобедимой армады» и в течение еще нескольких лет после этих двух событий колоссальная испанская держава и соединенная с ней тесными узами и солидарными интересами (Тордесильясским «разделом мира») Португалия представляли собой такую внушительную силу, что ни Англия, ни Франция, ни Нидерланды до революции и подавно во время революции не могли и думать предпринять против обеих держав Пиренейского полуострова открытую борьбу на океанах и в далеких колониальных владениях с целью хотя бы настоять на своем праве тоже заводить колонии и фактории в Южной и Центральной Америке, в Индии и на островах, где уже побывали испанцы и португальцы.

Но Англия, Франция и Нидерланды ни за что не желали мириться с этой испано-португальской монополией.

С одной стороны, в течение всего XVI в. в названных странах, как было уже отчасти показано, особенно в Англии, не перестают ломать себе голову над поисками нового, непортугальского морского пути в Индию, посылают экспедиции в обход Северной Азии и Северной Америки, мечтают подойти к вожделенной Индии и островам Индонезии с той стороны, где их не смогут уничтожить ни в пути, ни по прибытии ненавистные португальцы и испанцы. С другой стороны, возникает и утверждается практика перехвата испанских и португальских товаров на море во время их перевоза по океану из Америки и Индии в Европу. Этим делом занялись пираты.

Пиратство, как известно, — одна из древнейших «профессий». Но пиратов XVI–XVII вв. так же нельзя сравнивать, скажем, с теми пиратами, которых перевешал в свое время Цезарь и с которыми боролся Помпеи, как ненаучно сравнивать «колонии» Древнего Рима с колониями Испании, Португалии, Англии, Франции, Голландии. Пираты XVI–XVII вв. — это пионеры, добровольцы, «вольные стрелки», лазутчики и деятельные борцы, делающие дело, нужное купечеству и стоящему за купечеством правительству их страны. Правда, многие из них увлекаются и грабят иной раз подвернувшееся под руку судно собственной страны, а их самих, если только подвернутся после этого под руку, вешают за это на реях, но, если они избегают подобных увлечений или, во всяком случае, действуют с должной осторожностью, их приветствуют сограждане, им устраивают триумфальные встречи, их ласково принимают короли и королевы, с ними делит добычу королева Елизавета Английская, их возводят в сан баронетов, им дают должности губернаторов.

Присмотримся ближе к этому крайне важному феномену экономической действительности XVI–XVII вв.

Пиратство составляет в XVI, XVII, XVIII столетиях очень заметную часть того общего исторического фона, на котором перед нашим взором развертывается история европейского капитализма, пустившегося в заморские предприятия. Ни вся история европейской торговли, ни история колониальных захватов и борьбы за колонии просто непонятны, если не отдать себе полного отчета в том, чем было пиратство в эти 300 лет.

Надо, прежде всего, настойчиво обратить внимание читателя на то, что почти во весь этот период и уже, во всяком случае, приблизительно до половины XVIII в. пираты европейских, американских и азиатских морей были двух категорий: 1) специалисты, видевшие в этом занятии свою единственную жизненную карьеру; 2) судовладельцы и купцы, усматривавшие в морском разбое подсобный промысел, полезно разнообразивший их коммерческую деятельность. Ни предки финансовых королей нынешнего лондонского Сити или амстердамской биржи, ни их ныне здравствующие потомки не любили прежде и не любят теперь вспоминать об этой стороне «первоначального накопления» своих миллионов и делиться семейными документами этого рода. Иначе {в наши неспокойные для этих господ времена) очень осложнилась бы их идейная борьба в защиту извечных, неприкосновенных прав частной собственности против справедливых посягательств.

Пиратское происхождение некоторых теперь еще существующих больших состояний в Англии, Южной и Северной Америке и т. д. тем не менее не подлежит сомнению. Делалось это так. Купеческое судно отплывало с товарами для далеких стран. Если торговое предприятие было большим и богатым, то на судне оказывалась и довольно большая команда в 30–40, а то и больше человек и достаточное количество огнестрельного и холодного оружия. Такой вооруженный «купец» (технический термин для торгового судна), отойдя на известное расстояние от берегов родины, зорко следил, не попадется ли навстречу другой «купец», поменьше и послабее, чем он, и, по возможности, чужого происхождения (со своими дело могло впоследствии принести неприятности). Встретив подходящее судно, вооруженный «купец» его останавливал, брал на абордаж и грабил. Экипаж в лучшем случае спускался в шлюпках в море, а чаще всего выбрасывался в море без шлюпок, и наш «купец» продолжал путь. Он, обыкновенно, вовсе не отклонялся для этих подвигов от прежнего, предуказанного торговыми целями маршрута, и в этом-то и сказывался случайный, побочный, «совместительский», так сказать, характер такого морского разбоя. Делу (т. е. коммерции) было время, а потехе час, и вооруженный «купец» в этом смысле из пиратства дела не делал, но и от дела не бегал. Сплошь и рядом случалось, однако, так, что эти попутные разбои приносили больше чистого барыша, чем непосредственная «легальная» коммерческая сторона всего предпринятого рейса. Часть доходов, добытых разбоем, распределялась между капитаном и командой, остальная доставлялась хозяевам, правительству. Рекомендовалось избегать легкомысленного риска, поэтому «купец» нападал лишь на явно более слабые и хуже защищенные суда, а при встрече с кораблем сколько-нибудь серьезных размеров салютовал ему встречным сигналом и мирно продолжал путь. Если оба рейса (туда и обратно) были особенно продуктивны в смысле этих непредвиденных сверхсметных доходов, правила хорошего тона и благоприличия требовали, чтобы по возвращении домой купец-судохозяин и капитан пожертвовали солидную сумму на украшение и благолепие местных храмов, на помощь бедным, наконец, на массовые городские увеселения, чтобы они вообще кое-что уделили от своих щедрот как для спасения души, так и на пользу сограждан.

Были целые купеческие династии, которые в конце концов сочли нецелесообразным дилетантское и неорганизованное ведение таких операций и решили именно морской разбой поставить в центре своей экономической деятельности. Оговариваюсь: пираты этого происхождения, у которых морской разбой вырос, так сказать, органически из их чисто торговых путешествий и постепенно из побочного занятия повысился в ранг основной специальности, ничего общего не имеют в смысле социального происхождения и классового облика с той главной массой пиратов, о которых речь у нас будет дальше.

Возьмем для иллюстрации этого своеобразного явления семью баронета сэра Джона Киллигрью, вице-адмирала королевской эскадры в Корнуэлсе и губернатора укрепленного прибрежного замка Пенденис. Это были купцы, вышедшие в дворяне и продолжавшие заниматься сначала купечеством пополам с пиратством, а потом пиратством пополам с государственной службой. Их потомки до наших дней заседают в палате лордов, и между членами этой семьи были и министры, и епископы, и генералы. Сэр Джон Киллигрью был сыном купца-пирата и сам в свободное от служебных занятий время занимался тем же.

Дело было во времена королевы Елизаветы, во второй половине XVI в., в героические времена владычества пиратов на всех омывающих Англию морях. Семья Киллигрью держала в страхе и повиновении юго-западный берег Англии, т. е. весь Корнуэлс и Девоншир, и противолежащий берег, юго-восточный берег Ирландии — Корк, Уотерфорд, Керри. У них была целая флотилия и всюду свои агенты. Они старались, по возможности, не грабить англичан, особенно местных, но зато всем прочим спуска не давали. Киллигрью создали целое акционерное общество, конечно не давая делу излишней огласки. Родовой их замок был за городом Фалмут (в Корнуэлсе), на берегу моря. Они принимали у себя всю местную знать, которая всячески добивалась, чтобы Киллигрью допустили ее хоть на паях участвовать в организованном морском разбое. Капитаны судов, служившие этой семье, получали '/5 награбленной добычи, 4/5 шло семье Киллигрью, которая уже выделяла должные паи (смотря по вложенному капиталу) тем или иным участникам. Знаток и исследователь истории английского пиратства Филипп Госс говорит даже о «синдикате» Киллигрью, но он неточен в терминах, это был не синдикат, а, скорее, общество на паях с «ограниченной ответственностью» (limited), т. е. в случае неудачи его участники теряют только пай, не отвечая иным своим имуществом. Впрочем, неудач было очень мало, и счастливцы, которых семья Киллигрью принимала в долю, богатели не по дням, а по часам. Конечно, случались и неприятности, но это бывало лишь изредка, когда уже не прямой коммерческий расчет, а спортивное, так сказать, чувство заставляло иных членов этой семьи переходить пределы должной осторожности. Видит, например, однажды (в январе 1582 г.) старая леди Киллигрью из окон своего приморского замка, что в Фалмутский порт вошло, скрываясь от бури, большое ганзейское торговое судно. Мужчин дома не было, они были все на своей работе, далеко, и скучавшая дома старушка решила действовать по собственной инициативе. В ту же ночь она, лично предводительствуя баркой, куда посадила вооруженных людей, подкралась и напала на ганзейцев врасплох. Ганзейцы (кроме случайно находившихся на берегу в эту ночь) были все перебиты и выброшены в море, их судно отведено по приказу леди Киллигрью в укромный уголок на берегу Ирландии, а сама старая леди с обильной добычей вернулась на заслуженный покой доканчивать ночь в своем замке. Но дело было слишком уж дерзким, уцелевшие подняли шум, выставили свидетелей, и старую леди с ее соучастниками отдали под суд. Двух из них по приговору повесили, а старушке, которую тоже чуть-чуть не повесили, смягчили в последнюю минуту меру наказания.

Но, воздерживаясь от подобных необдуманных увлечений и порывов, можно было свести риск к минимальным размерам, и пиратская династия Киллигрью продолжала благоденствовать, лишь постепенно отказываясь от своего традиционного дела. Таких прибрежных пиратских организаций с участием весьма уважаемых тогда купеческих и дворянских семей в Англии было несколько. Существовали они, хотя в меньших размерах и реже, и во Франции, и в Испании, и в Голландии, и в странах Средиземноморья.

Переходим к другой категории, к пиратам-профессионалам в точном смысле слова, для которых морской разбой с начала и до конца был единственным занятием и которые оказывали порой влияние на заморскую торговлю и сношения Европы с колониями. Их наличие на всех посещаемых морях принимали в те времена к серьезному учету и купцы, и государственные люди, и адмиралы, и колонисты. К такому же серьезному учету должен принять их и всякий историк, желающий воскресить обстановку описываемой эпохи во всей полноте.

Еще на заре новой эпохи, еще во времена процветания торговли Барселоны, Генуи. Венеции, Марселя со странами Леванта, т. е. с портами восточной части Средиземного моря, пираты на всем протяжении этих долгих рейсов были серьезной, ежеминутно грозившей опасностью. Их пристанищем были пустынные части островов, а также различные пункты побережья Средиземного моря.

Два знаменитых, гремевших по всему побережью предводителя пиратов в первой половине XVI в. были по происхождению греками. Они грабили испанские, итальянские, французские суда у самых берегов Европы. Их корабли были отличными быстроходными парусниками или прекрасно управляемыми гребными галионами и галерами, где гребцами были прикованные цепями к своему месту рабы. Нередко, взяв в плен купеческое судно, пираты немедленно меняли своих гребцов на только что взятых в плен купцов, купеческих приказчиков, морских офицеров и матросов, которым приходилось с того времени и до конца жизни не выходить из цепей и не отходить от весел. Ужас, который пираты наводили на торговцев и мореходов, был так велик, что иногда в некоторых наиболее в тот момент угрожаемых частях моря совсем почти прекращалось мореплавание.

Средиземноморские пираты нападали и на берега Испании, Сицилии, Италии, Франции. В 1529 г. они взяли штурмом после непрерывной бомбардировки, длившейся 16 дней, сильную испанскую крепость на острове Пенон, недалеко от Алжира, истребили гарнизон, засекли палками губернатора крепости, а затем напали на посланных в помощь этой крепости девять транспортов с пушками и запасами оружия и пороха, взяли в плен и обратили в рабство всех уцелевших 2700 человек. После этих примеров незачем долго распространяться о несокрушимой силе и прочной организации пиратов. Великие державы вели с ними переговоры, заключали перемирия, купеческие фирмы платили им регулярно дань. Они действовали не только в Средиземном море, но выходили в Атлантический океан и нападали на испанские суда, возвращавшиеся из Южной и Центральной Америки с колониальными товарами, а также с серебром и золотом. Нападали они и на работорговцев, которые в своих неизменных раз навсегда рейсах к гвинейским берегам непременно должны были проходить недалеко от атлантического побережья Африки, спускаясь к югу.

Роль пиратов усиливалась тем, что в течение всего XVI и большей части XVII столетия пиратские корабли оказывались порой чуть ли не главными военно-морскими силами, которыми пользовались турки в борьбе с Испанией, Венецией и другими державами. Пираты за свой союз с султаном пользовались широкими привилегиями по части сбыта награбленных ценностей в колоссальной тогдашней Турецкой империи. Их предводителей султаны часто назначали наместниками и управителями вассальных стран, что сильно облегчало новым наместникам продолжение их старого ремесла. Другими словами, чем больше торговля перемещалась из Средиземного моря в Атлантический океан, тем решительнее и внимание пиратов переносилось в этом же направлении, тем чаще им приходилось действовать к западу от Гибралтара, на путях из Америки, от Канарских островов или островов Зеленого Мыса к Испании, Португалии, Англии. По мере того как расширялись их операции, они занялись также в обширных размерах продажей в рабство взятых в плен матросов, офицеров, купцов, которых снимали с ограбленных судов. А за лиц достаточно состоятельных и знатных, за которых можно было требовать выкуп, они его и требовали совершенно официально. К концу XVI и началу XVII столетия пираты осмелели до того, что уже делали набеги на Ла-Манш, на ирландский канал (пролив Святого Георга) и даже на устье Темзы.

Испанские, португальские, французские и особенно английские морские разбойники оперировали только очень редко небольшими эскадрами, обыкновенно они предпочитали одиночное крейсирование. На первом плане в смысле ловкости, знания морского дела, быстроты передвижений, обширной осведомленности, смелости в осуществлении самых грандиозных предприятий, по единодушным отзывам современников, стояли английские пираты. Остальные могли только называться их учениками в этом трудном промысле (наиболее способными и многообещающими учениками оказались французы). «Никто не пиратствует лучше, чем англичане (Nulli melius pineticum exercent quam angli)», — с почтительной завистью признает известный французский филолог XVI в. Скалигер. Следует сказать, что вовсе не случайно то обстоятельство, что первыми, самыми активными и предприимчивыми пиратами оказались именно англичане и французы, а не испанцы и не португальцы. Во-первых, испанцы и португальцы, успевшие первыми открыть и захватить огромные территории в Южной и Центральной Америке и огромные богатейшие острова близ Америки, укрепившиеся на побережье Индии и на нескольких не менее богатых южноазиатских островах, имели достаточно места, куда сбывать энергичный, жаждущий приключений и стремящийся к быстрому обогащению элемент населения. Выгоднее и даже относительно легче и безопаснее было примкнуть к отряду Кортеса, или Писарро, или любого другого конкистадора и разграбить сокровища завоеванных земель, чем скитаться по океану, подстерегая добычу и рискуя при неудачной встрече быть немедленно вздернутым на рею. Занятие новых земель, кипучий торговый обмен, расцвет торгового мореплавания — все это требовало людей и сулило колоссальные барыши. В морской разбой шли лишь худшие элементы, отбросы, неудачники. Во-вторых, и испанское и португальское правительства чрезвычайно энергично боролись против своих пиратов, посылали карательные экспедиции для ловли морских разбойников, у которых не было ни сильной постоянной поддержки, ни вполне обеспеченных убежищ.

Что же касается пиратов английских и французских, то здесь дело обстояло совсем иначе.

Во-первых, в течение всего XVI и значительной части XVII в. ни Англия, ни Франция не имели таких больших и богатых колониальных территорий, которые могли бы даже отдаленно сравниться с владениями Испании и Португалии. Англия и Франция опоздали к этому первому, обильному богатыми приобретениями разделу земли и в первые полтора-два века наверстывали упущенное по мере сил разными способами, в том числе систематическим морским разбоем, который должен был передать в их руки хоть часть колониальной добычи, увозившейся испанцами и португальцами из колоний в Европу. В английские и французские пираты шли вовсе не отбросы населения и не обиженные судьбой неудачники, а, напротив, энергичнейшие люди, одаренные и духовными и физическими силами выше среднего уровня. Эти люди не могли на собственный риск и страх затеять борьбу против Испании и Португалии с целью отнять у них новые земли открытой силой, для этого нужно было дождаться начала эры колониальных войн, тогда, т. е. во второй половине XVII и в течение XVIII и XIX столетий, этот элемент нашел вполне подходящее приложение для своих сил. Но в XVI и XVII вв. морская охота в открытом море на испанских и португальских купцов, плывущих из Индии, из Бразилии, из Мексики, из Перу, с Кубы, Гаити, Суматры, «со всех концов горизонта», — вот что было формой английского и французского соучастия в эксплуатации вновь открытых заморских земель. Во-вторых, и это тесно связывается с только что сказанным, английские и французские пираты, поскольку они не грабили своих (или, точнее, поскольку они не попадались на ограблении своих) и поскольку они направляли свои усилия против испанцев и португальцев, а с конца XVI в. и против голландцев, пользовались тайной или явной поддержкой своих правительств, а это для пиратов, конечно, имело колоссальное значение. Явной эта поддержка была во время войны Англии или Франции против Испании или Португалии. Тогда данное правительство (например, английское) выдавало своим пиратам особые свидетельства (патенты) на право грабить торговые суда враждебной нации (например, Испании). Получив такое свидетельство, пират превращался в корсара, и с этого момента он пользовался поддержкой и покровительством всех английских властей как на побережье английских владений, так и в открытом море при встрече с английскими военными судами. Корсар становился временно как бы служащим в королевском флоте, по сути дела не переставая быть морским пиратом, наградой ему служило все испанское имущество, которое попадает в его руки. Сравнительно небольшой процент отчислялся в пользу королевской казны. Но так как бухгалтерские исчисления этого процента производил сам пират, обратившийся в корсара, то эти вычеты не оказывались для него слишком обременительными. В XVI и почти до конца XVII в. английские и французские корсары оперировали большей частью против испанцев, португальцев и к концу этого периода против голландцев. С конца XVII в. и в течение всего XVIII и начала XIX в. каперские свидетельства особенно охотно выдавались английским правительством против французов и французским — против англичан.

Часто (особенно при королеве Елизавете в Англии) правительство не довольствовалось уже имеющимися в наличности пиратами и снаряжало новых. Так, Елизавета любила давать пиратам старые казенные суда похуже и потом требовать с них своей доли в добыче. Такие связанные непосредственно с двором корсары чувствовали себя особенно привольно и при случае не прочь были пограбить и своих. После Елизаветы это охотно практиковали и Стюарты. В случае хлопотливого оборота дел морские бандиты указывали на суде с достоинством, что они работают на процентах с самим помазанником Божьим. Корсарство было явной, легально признанной формой покровительства пиратам. Но оно могло легально существовать лишь во время войны.

Надо сказать, что испанцы беспощадно боролись против английских и французских пиратов и корсаров, предавая их всегда мучительнейшим казням. Любопытно содержащееся в одном документе 1604 г. косвенное упоминание об этом самих испанцев. Испанцы взяли в плен два английских торговых судна (близ Антильских островов). Они отрубили всем англичанам, бывшим на этих судах, ноги, руки, отрезали носы и уши и в таком виде привязали их к деревьям, вымазав предварительно медом и оставив на съедение насекомым. Испанцы оговариваются: они приняли купцов за пиратов, а кроме того, им еще не было дано знать официально, что между Испанией и Англией заключен мир. Что с пиратами они поступают всегда именно в таком роде, в этом испанцы ничуть не оправдываются. Конечно, англичане и французы поступали в том же духе.

Пираты исполняли не только свое прямое назначение, но, сверх того, еще являлись главными агентами, ввозившими контрабанду в испанские и португальские колонии и вывозившими оттуда тайно колониальные товары. Дело в том, что испанцы и португальцы воспрещали своим новым владениям торговать с какой бы то ни было чужой нацией, а между тем английские и французские торговцы и промышленники вовсе не желали отказаться от этого большого рынка, где можно было рассчитывать на выгодный обмен. Мы увидим дальше, какие размеры эта контрабанда приняла в XVII в.

Таким образом, английские и. французские пираты в эти первые века европейской колониальной экспансии являлись в глазах своих правительств отчасти, правда, разбойниками, которые заслуживают петли, но отчасти — очень полезными (время от времени) деятелями в борьбе национального купеческого капитала против конкурентов и врагов.

Действовали эти пираты на Атлантическом океане, либо у берегов Нового Света, либо у берегов Европы, либо, наиболее сильные из них, даже в открытом океане. Оперировали они, но гораздо меньше, и в Индийском океане, вокруг Индии, по южному побережью Китая и около Цейлона, Суматры. Но тут им составляли успешную конкуренцию дальневосточные пираты, большие специалисты своего дела, о которых даже строгие и нелицеприятные в оценках английские корифеи морского разбоя отзывались с восхищением.






Очерк пятый




Возникновение английской колониальной политики. Экспедиция в Северную Америку. Деятельность каперов. Борьба голландцев против англичан в Индонезии. Избиение на острове Амбоина и его последствия. Флибустьеры и борьба против испано-португальского колониального владычества





Вступая в конце XVI столетия в борьбу за колонии и за права на заморскую торговлю, Англия столкнулась не только с опередившими ее голландцами, как это впоследствии доказывала буржуазная романтическая историография, но и со старейшим своим врагом, Испанией. Гибель «Армады» значительно ослабила, но не доконала Испанию. Она не была вычеркнута из рядов конкурентов на морскую торговлю. Уже больше не было военно-морских сил, достаточных для того, чтобы рискнуть еще раз войти в Ла-Манш, покорить Англию и вернуть себе первенствующее значение в Европе. Но борьба с Испанией была и впредь затруднена двумя обстоятельствами. У нее оставались громадные запасы, благодаря которым она еще некоторое время держалась на поверхности, хотя на положении не первостепенной державы. У нее в руках оставались и Центральная и Южная Америка. А кроме того, оказалось, что для борьбы на Атлантическом океане английский флот продолжал оставаться беспомощным. Французы и голландцы учли новую ситуацию. Они поспешили изгнать англичан из вод Ньюфаундленда, что в свою очередь нашло отклик в Испании. Испанское правительство, испанский посол в Англии заговорили таким языком, каким они не смели говорить со времени Филиппа II. Они объявили, что Тордесильясский договор вовсе не пустая бумажка, он должен воскреснуть. Испанский посол потребовал, чтобы английским морякам было заново приказано соблюдать все правила, вытекающие из договора, несмотря на то, что Англия в подписании его вовсе и не участвовала. Английское правительство вынуждено было согласиться отдать распоряжение о прекращении разбоя, не слишком, впрочем, строго следя за исполнением.

Все эти препятствия, однако, по-прежнему не мешали продолжению, а иногда и усилению деятельности английских мореплавателей и морских пиратов, которые неизменно пользовались поддержкой, в той или иной форме, правителей Англии, издававших тем не менее против них строжайшие постановления, а также большой части буржуазии, кровно заинтересованной в заморской торговле.

Попытки английской колонизации со второй половины XVI столетия направлялись преимущественно на крайний север американского континента как потому, что сами мореплаватели избегали побережья, уже занятого испанцами, так и потому, что королева Елизавета, всячески оттягивавшая окончательный разрыв с могущественным испанским королем Филиппом II, требовала, чтобы эти отважные авантюристы занимали только те места, которые «не принадлежат еще никакой христианской державе». Именно с такими оговорками Елизавета выдала в июне 1578 г. «патент» на новые открытия Гемфри Джильберту, судохозяину и мореходу, который раньше долго носился с мыслью найти северный путь в Индию и теперь, тоже отчасти с этой целью, направился на северо-запад Атлантического океана. Снарядив 10 судов и посадив на них до 500 человек, пожелавших искать счастья за океаном, он пустился в путь. Из первой экспедиции ничего не вышло: Джильберт по пути слишком увлекся пиратскими нападениями на встречные суда, часть его эскадры занялась тем же делом, но на собственный риск и страх, и поэтому разбежалась в разные стороны, а сам Джильберт с остальными возвратился домой.

Испанский посол жаловался на морские разбои, учиненные Джильбертом, и тому грозила виселица, но опасность как-то пронесло, Джильберт стал готовиться к новой экспедиции На этот раз ему помогли сильные люди — умный и влиятельный елизаветинский министр Уолсингем и сэр Вальтер Ралей. Образовалось особое торговое общество, которое и помогло Джильберту добыть суда и людей. Часть их Джильберт набрал перед отъездом в последнюю свою экспедицию из числа уличенных и сидевших в тюрьме пиратов, авантюристов, которых по разным формальным причинам еще не успели повесить, и летом 1583 г. он отплыл к северу Атлантического океана. По пути из пяти кораблей один ушел, чтобы разбойничать индивидуально, и уже не вернулся, другой несколько задержался из-за встречи с французским судном (на которое напала и которое ограбила его команда, на что потребовалось время), но затем присоединился к экспедиции, а три остальных корабля подошли к пустынным берегам громадного и богатого острова; это был тот самый Ньюфаундленд, который стал вскоре одним из богатейших северных владений Великобритании. Джильберт провозгласил тотчас же этот остров владением королевы Елизаветы и тогда же наметил подходящее место для основания колонии. Совершенно неисчерпаемые рыбные богатства ньюфаундлендских вод уже сами по себе сулили процветание и быстрое и легкое обогащение. Размерами своими этот остров превосходил все тогдашнее английское королевство и немногим уступал Англии и Шотландии, вместе взятым. Но ни рыбная ловля, ни плодородие этой громадной территории. лежащей на параллелях французской Нормандии и Южной Англии, не могли особенно надолго отвлечь внимание спутников Джильберта от истинного их призвания, т. е. пиратского промысла. Прошло еще немало времени, пока англичане в самом деле начали колонизовать остров и эксплуатировать это новое богатство, которое они с каждым веком учились ценить все более и более. На обратном пути из этой счастливой экспедиции буря потопила корабль Джильберта вместе с ним самим, его спутники рассеялись очень скоро по морям и странам, где для их удали и жажды золота предвиделись более заманчивые перспективы. А другие авантюристы и пираты, сгруппировавшиеся вокруг брата Джильберта, знаменитого Вальтера Ралея, очень скоро после гибели Джильберта в волнах Атлантического океана сделали еще более важное историческое дело: они открыли первую страницу истории той страны, которая теперь называется Соединенными Штатами Америки.

Под словом «капер» (от голландского kaper) понимается судно, принадлежащее частному владельцу, получающему в военное время официальное право нападать на неприятеля. Это название прилагалось и к владельцу судна. Каперы часто самовольно использовали свои привилегии и в мирное время. Начиная с 40-х годов XVI в., когда английские регулярные торговые суда еще не смели переступать ни одной мили в запретных океанских водах, каперы фактически проявили себя партизанами, необузданными и жестокими, сыгравшими историческую роль авангарда на службе английского капитала. Традиционные порядки плавания, международные договоры они игнорировали. Напав на корабль, шедший под любым флагом, они в зависимости от ситуации топили его, сжигали или брали на абордаж, команду брали в плен для получения за нее выкупа, а добычу делили между собой и английской королевской казной. Неписаные соглашения каперов с английским правительством основывались на взаимных выгодах. Дань каперов входила предусмотренной частью в государственный бюджет. Их разбой давал доход такой же привычный, как впоследствии доход, поступающий от железных дорог или акциза. В благодарность каперов не вешали даже в тех случаях, когда они попадались на ограблении судов отечественных, а уж одно это было для разбойников ценно. Кроме того, когда у них самих пропадали суда, они получали взамен суда английского государственного флота на большой срок в аренду. Описания жизни каперов (или, как их понемногу стали называть более откровенно, корсаров, т. е. пиратов, морских разбойников), рейдов, опубликованные в многотомной коллекции Общества изучения географических открытий, полны таких приключений, перед которыми блекнут всякие сказки Шехеразады и романы Жюля Верна. Попасть в каперы было не так просто. Для этого нужно было быть не моложе 18 лет от роду, выполнить перед отплытием обязательные церковные обряды, иметь свидетельство о добропорядочном поведении, а также о товарищеском чувстве долга. Кандидата подвергали физическому испытанию на выносливость и расторопность и тогда только позволяли занять место на разбойничьем бриге и учиться уму-разуму у старших. Морской разбой становится профессиональной традицией и профессией: умирая, отец завещает продолжать свое дело сыновьям. Сохранилось предание о династии разбойников Гаукинс и о том, как почтенный дед благословлял на разбой подрастающее потомство.

Выход «Непобедимой армады» в море явился критическим моментом для Англии, гибель «Армады» сыграла в ее истории такую же роль, как отступление Наполеона из Москвы.

Английские историки склонны задним числом изображать события, развернувшиеся в Ла-Манше в 1588 г., таким образом, будто их родину вдохновлял патриотический протестантский дух и разгром испанского флота нужно рассматривать как подвиг всего английского народа, выступившего на помощь своим собратьям по вере, голландцам, против насилий испанских католиков и спасенного могуществом и твердостью королевы и парламента. Что касается первого аргумента, мы противопоставляем ему факты. На призыв к мобилизации английского флота откликнулись не только протестанты, но и большая часть католического дворянства и судовладельцев. Еще существеннее то, что не прошло и 15 лет после падения морского могущества Испании, как бывшие союзники — голландцы и англичане, независимо от своих церковных убеждений, сцепились мертвой хваткой между собой в борьбе за колонии, борьбе, закончившейся лишь тогда, когда побежденная Голландия была вынуждена уступить громадную часть своих заокеанских завоеваний Англии. Что же касается второго аргумента о роли правящих классов во главе с королевской властью, то отметим следующее. Знакомство с борьбой Англии против Испании, а затем и против Голландии ясно показывает, что соревнование капиталистических государств ведет к войне и что теория длительной гармонии конкурирующих буржуазных государств или гармонии классовых интересов внутри одного государства ложна и неприемлема как для рассмотрения общественной жизни XVI или XVII в., когда конкретный дележ мира находился еще в зачаточном состоянии, так и для конца XIX в., и для нашего, XX в.

Среди английских пиратов есть исторические фигуры, деятельность которых настолько по своим размерам и значению выходила из всяких рамок и настолько связана с политической и военной борьбой Англии против Испании, настолько, наконец, непосредственно соприкасается с историей колониальной политики и с первым выступлением англичан на этом поприще, что о них нужно сказать особо.

Я имею в виду Вальтера Ралея, Джона Гаукинса, сэра Фрэнсиса Дрейка и их ближайших сотрудников. Эти люди еще при жизни вошли в национальную легенду, и капиталистическая Англия создала литературу о них — драмы, стихи и историографию, тоже очень часто смахивающую на романы и на стихи. Их мужество, ловкость, сила воли, настойчивость, хладнокровие, знание моря, искусство в мореплавании и прочие добродетели ставятся в пример подрастающим поколениям и на все лады прославляются до сих пор в нравоучительных книжках для детей старшего возраста. Что эти «великие патриоты» и «герои» были сильно причастны к морскому разбою, отмечается как-то вскользь, и случаи, когда от названных героев страдали вовсе не испанцы, а собственные сограждане, попавшиеся под горячую руку этих пиратов английские купцы, — проглатываются авторами наскоро,

Английские пираты постепенно стали догонять и перегонять в своем опасном ремесле даже восточных, не говоря о французских и голландских. В годину «Армады» и в предшествующие годы они оказали английскому флоту громадные услуги. В данном контексте было бы неуместно приводить сколько-нибудь полный рассказ об их приключениях. Это тем более значило бы повторяться, что в дальнейшем, анализируя внутреннее положение Англии и ее внешнюю политику после крушения «Армады» при Стюартах и при Кромвеле и переходя к первым столкновениям английских мореплавателей с бывшими союзниками голландцами, нам придется вернуться к более ранней деятельности английских пиратов. Пока достаточно прибавить еще несколько слов о том, как своеобразно сочетался в Англии пиратский промысел с высоким положением самих пиратов и с поддержкой, оказываемой им как правительством, так и финансистами.

Во времена Елизаветы Гаукннс и Дрейк (и в меньшей степени сын Гаукинса) пользовались такой громкой славой, что Испания, начиная войну с Англией, прежде всего интересовалась вопросом, где можнождать появления непобедимых а неуловимых пиратов. Королева осыпала их почестями, произвела в звание баронетов. Гаукинс-старший был в 22 года официально назначен начальником флотского казначейства, продолжая оставаться в то же время и пиратом. Елизавета очень аккуратно следила за размерами добычи и неукоснительно требовала своей доли. Даже когда Гаукинсу было уже под 60 лет, королева продолжала устраивать ему сцены в тех случаях, когда он возвращался с пустыми руками. Так, в предпоследнюю свою экспедицию с 10 кораблями, данными ему Елизаветой, вернувшись с очень скудной добычей, Гаукинс написал королеве смиренную просьбу извинить за неуспешные грабежи и при этом привел подходящий стих из Библии о том, что человек предполагает, а Бог располагает. Королева же с раздражением воскликнула, не оценив богобоязненного настроения своего компаньона: «Этот дурак выехал в море воином, а вернулся попом». Желая исправить свою репутацию, Гаукинс, соединясь с Дрейком, в 1595 г. вновь вышел в далекий путь. Они ограбили на этот раз побережье Канарских островов, затем переплыли океан, сожгли ряд испанских городов и селений, выдержали несколько кровопролитных битв на море с испанской эскадрой и оба умерли во время этой экспедиции (Гаукинс — в ноябре 1595 г., а Дрейк — в январе 1596 г.).

Гаукинс, Дрейк, Фробишер, Джильберт, Ралей воспитали целое поколение пиратов, которые в этом же XVI веке подготовляли будущую английскую колониальную экспансию, не столько основывая колонии, сколько подрывая испанскую колониальную торговлю, открывая и захватывая новые острова и берега.

Прямым последствием каперских и пиратских войн было, между прочим, и то, что в Испании и в испанских колониях тоже очень оживилось судостроение: каждый раз, когда на Антильских островах, или в Панаме, или в Мексике распространялся слух о готовящемся налете на эти места пиратской эскадры Дрейка, или Гаукинса, или Фробишера, начиналась усиленная постройка новых фрегатов. Да и конвой, сопровождавший испанские транспорты с сокровищами и товарами из Америки в Испанию, стал к концу XVI в. походить на целые военные флотилии. Это развитие испанского и испано-колониального судостроения, обусловленное решительной необходимостью бороться против английских (и отчасти французских) пиратов, тоже стало заметным фактом испанской экономики конца XVI в.

В XVII столетии к английским и французским корсарам и пиратам прибавились голландские, освободившиеся для своего опасного промысла после того, как уже с конца 80-х и начала 90-х годов XVI в. новосозданная Голландская республика удостоверилась в прочности своей победы над испанским королем и могла пуститься если не со всеми, то с частью своих сил в далекие моря на борьбу против испано-португальской колониальной монополии. А с другой стороны, ни Филипп II до самой смерти в 1598 г., ни его преемник Филипп III, ни Филипп IV, вступивший на престол в 1621 г., не признавали Голландскую республику, считали голландцев еще пока не усмиренными мятежными своими подданными, и только в 1648 г. Филипп IV принужден был «признать» Голландию совершенно самостоятельной державой. Значит, до самого 1648 г. голландцы, нападая в море на испанские суда, действительно могли считать себя не пиратами, а людьми, ведущими правильную войну против врагов родины. Это не значит, что они перестали грабить испанские суда после 1648 г Но тогда уже испанцы получили возможность обращаться с жалобами и угрозами по этому поводу к голландскому правительству. Особого толка из этих жалоб, впрочем, не выходило никогда.

В дальнейшем изложении я расскажу о первых шагах голландской буржуазии на поприще колониальной политики. Здесь пока уместно будет отметить, что голландские корсары устремили с начала XVII в. свое внимание не только на Индию и на португальские владения в Индонезии, но и на Антильские острова, и на испанское побережье Южной и Центральной Америки, и, как уже было упомянуто, на бразильский берег, занятый португальцами. Голландские корсары, особенно усилившиеся с 20-х годов XVII в., своими непрерывными нападениями и беспощадным ограблением Антильских островов и американского побережья навели на испанских колонистов такой ужас, каши в предшествующем поколении наводили знаменитые патриархи английского морского разбоя Радей, Джон Гаукинс, Дрейк и Фробишер. Но не на Америку было направлено все внимание голландских финансовых магнатов и голландского правительства. Не в Америке, а в Индии, в Азии мечтали они создать свою колониальную империю.

Так как основание первой по времени английской колонии на Американском континенте связано, как отмечалось, с именем Ралея, будет, нам кажется, небезынтересным, осветить этапы жизни этого человека, ибо его биография, очень похожая на приключенческий роман, может послужить прекрасным комментарием к английской внешнеполитической и колониальной истории в конце XVI и начале XVII столетия. Конечно, я могу тут привести лишь в самом кратком виде основные линии и напомнить в самых кратких словах о решающих моментах его бурной жизни, так страшно окончившейся.

Вальтер Ралей происходил из среды провинциального дворянства. Родился он в 1552 г. и в первые 30 лет своей жизни ничем особенным отличиться не успел. Побывал во Франции, где служил в гугенотских отрядах во время бесконечных тогдашних религиозных войн, пробовал нажиться по мере сил и на гугенотах, и на католиках, но особенного успеха не имел. Повоевал и в Ирландии, где принял участие в одной английской карательной экспедиции и неукоснительно вешал ирландцев, вешал даже ирландских женщин, как он это сделал, например, в 1580 г. в графстве Керри. Кое-что он при этих казнях успел заработать, но ему этого было мало, он искал более широкой дороги. Это был человек большого и очень быстрого ума, дерзкой предприимчивости и немалого образования. Он успел три года подряд поучиться в Оксфорде. Университетская наука ему очень давалась, хоть он и бросил университет, не получив диплома. Им владели и алчность, чисто разбойничья, и честолюбие, усиленное образованием и широким кругозором, и страсть к приключениям, питаемая в том веке постоянными известиями о новых и новых чудесных открытиях, и чисто спортивное чувство — жажда борьбы со счастливыми, опередившими Англию соперниками-испанцами. Крутой поворот в его жизни наступил в 1582 г., когда ему удалось пробраться ко двору королевы Елизаветы и попасть в фавор к ней. На него посыпались милости, должности, деньги, и он вступил на тот путь, о котором уже давно мечтал.

В 1583 г. на свои новые средства он построил корабль в 200 т водоизмещением и в 2 тыс. фунтов стерлингов стоимостью. В 1584 г. он вслед за Джильбертом получил от королевы «патент» на открытие новых земель и управление ими от ее имени, причем пятая часть драгоценных металлов, если они будут найдены на новооткрытых землях, должна была отчисляться в пользу Ралея. В апреле 1584 г. Ралей отправился в море с первой своей экспедицией. Экспедиция в июле того же года открыла пустынный берег значительно севернее Флориды, уже раньше занятой испанцами. В этой местности оказалась роскошная растительность: кедры, дикий виноград и т. д. Страну в честь королевы-«девственницы» (на латыни virgo) Вальтер Ралей назвал Виргинией и объявил английским владением. Одна за другой были в ближайшие годы отправлены еще три экспедиции, и в Виргинии завелась небольшая, приблизительно в 110 человек, английская колония, первое английское поселение в Северной Америке. Но на первых порах ни Вальтер Ралей, ни Елизавета не считали земельные приобретения главным делом экспедиций, им гораздо больше нравилось, что посылаемые суда и по дороге в Виргинию, и при возвращении в Англию грабили испанских купцов на Атлантическом океане самым беспощадным образом и привозили богатую добычу, причем Вальтер Ралей жаловался, что королева норовит при разделе добычи присвоить весь жемчуг себе и даже ему, Ралею, не дает ни одной жемчужины. Он, впрочем, не обижал себя в других отношениях, и много испанского золота перешло в эти годы в его обширные карманы.

Между тем из Виргинии привезли в Англию новые диковинные вещи — картофель и табак. Колонист и слуга Ралея Томас Хэрриот подсмотрел, как индейцы курят, и решился попробовать. Его называют «первым курильщиком» европейского человечества. Табачное курение быстро привилось в Европе, и в следующие века табак сделался одним из главных предметов колониального импорта в Европу. Что касается картофеля (испанцы его уже знали), то он оказался плодом, произрастающим в умеренных и даже северных широтах, и европейская почва стала производить его в обильных количествах.

Английские колонисты вскоре принялись под разными предлогами и без предлогов, «по ошибке», как выражаются снисходительные к таким ошибкам английские историки) истреблять местных жителей. Но количество колонистов не росло, а враждебные отношения с аборигенами делали положение маленького поселка очень опасным, и Ралей образовал в 1589 г. компанию из нескольких купцов для торговли с новой колонией и для эксплуатации этой земли.

В то же время его внимание устремилось в другую сторону. Он решил возобновить упорно никому не удававшиеся поиски северного пути в Индию. Он финансировал все путешествия капитана Джона Девиса, приведшие к открытию Девисова пролива. В 1585 г. он снарядил экспедицию с целью изгнания испанской флотилии, стремившейся поживиться рыбой около берегов Ньюфаундленда, и победа осталась за англичанами. Он вел беспощадную корсарскую войну против испанцев, высылая флотилию за флотилией. Грабя испанцев, с которыми Елизавета была в состоянии войны, моряки Вальтера Ралея не упускали случая пограбить и французов и итальянцев. В 1591 г. Ралей с товарищами истратил на снаряжение большой разбойничьей флотилии 8 тыс. фунтов стерлингов, а награбила эта флотилия в первую же поездку без малого 15 тыс. фунтов стерлингов. Бывали и неприятности. Французский король, венецианский совет жаловались Елизавете на разбои ралеевских пиратов. Королева иногда отмалчивалась, иногда отписывалась, часто лгала и много обещала, а тайком продолжала пользоваться неистощимыми доходами своего верного рыцаря, стремясь при этом урвать у него побольше. Но существенные неприятности заключались в том, что суда самого Ралея попадали иногда в плен, и уже тогда пощады не было.

Когда в 1588 г. король испанский Филипп II послал в английские воды «Непобедимую армаду», то, как уже сказано, Вальтер Ралей и другие судохозяева-пираты оказались крайне дееспособными и удачливыми защитниками Англии и много содействовали разгрому испанского флота. А в следующем, 1589 году Ралей вместе с Фрэнсисом Дрейком напал на Лиссабон, сжег Виго, сжег около 200 судов, стоящих в устье Тахо. Война с испанцами на море и у берегов Испании продолжалась с переменным успехом, и Ралей, деятельно в ней участвуя, стал вместе с тем все упорнее и упорнее привязываться мыслью к новому предприятию: ему захотелось найти описанную уже нами ранее волшебную страну Эльдорадо. Дело шло о той части Атлантического побережья Южной Америки, которая теперь называется Гвианой. Испанские мореходы еще с начала 30-х годов XV в. пытались неоднократно туда проникнуть, но ничего не получилось: не находили удобной бухты, где в безопасности можно оставить корабли, и индейские племена стойко сопротивлялись, и сквозь непроходимые чащи лиан трудно было продвигаться. В 1582 г. испанскому мореходу дону Антонно де Беррео удалось проникнуть немного дальше в глубь страны и даже обследовать устье и нижнее течение реки Ориноко, но особого толка он от своего путешествия не добился, что ему не помешало провозгласить всю эту неведомую территорию владением испанского короля. Сам Беррео жил в поселке Тринидад на берегу океана. Трудно сказать, откуда взялись и чем мотивировались все эти фантастические слухи об Эльдорадо, но им крепко верили, и Ралей также не сомневался в их серьезности. Авантюристы тех времен, даже и очень высокого пошиба, вроде бывшего оксфордского студента, литератора, царедворца, умевшего объясняться на латыни, Вальтера Ралея, верили самым нелепым старушечьим россказням часто без малейшей критики. Век чудес, начатый Колумбом и продолжавшийся Магелланом, Кортесом и Писарро, еще не закончился. Действительность иногда оказывалась чудеснее сказки. Вальтер Ралей уже давно собирал сведения о Гвиане, т. е. показания людей, в разное время тщетно пытавшихся туда проникнуть. Так как королева на затеянную экспедицию не хотела выдать ни одного пенса, Ралей израсходовал из своих личных средств почти все, что имел, если только он не лжет в позднейших своих утверждениях. Впрочем, авантюризм и любопытство руководили его поступками не меньше, чем корыстолюбие.

6 февраля 1595 г. его флотилия отчалила, а 22 марта она уже была у берегов Гвианы. Начал он свои действия с того, что сжег до основания испанское поселение (город св. Иосифа) и перерезал испанцев, которые не успели бежать. Самого испанского командира де Беррео он взял в плен и старался выведать от него что-нибудь о загадочной стране, но тот был, по словам Ралея, до такой степени невежествен, что ни о чем ничего не знал и не умел отличить запада от востока.

Захватив индейцев, слывших знатоками Ориноко и всех рукавов, которыми эта гигантская река впадает в океан, Ралей со своими барками и лодками стал подниматься вверх по течению в глубь страны. Он запрещал своим людям грабить прибрежных жителей, которые тоже боялись начать военные действия. Ралей всем им говорил, что он послан своей государыней, чтобы избавить индейцев от власти жестоких испанцев. Страна оказалась очень богатой, плодородной и с признаками наличности золотых россыпей. Произведя эту многомесячную глубокую разведку, открыв Гвиану и объявив ее владением английской королевы, Ралей вернулся в Англию в августе 1595 г. В следующем году он напечатал описание своего путешествия и новооткрытой страны. Рядом с точными географическими и естественнонаучными данными, вполне подтвержденными впоследствии, мы тут встречаем детские сказки и суеверные россказни об амазонках, о фантастических чудовищах и т. п. Ралей без критики излагал рассказы аборигенов. Он этой книгой и личными выступлениями старался убедить Елизавету и лорда Сесиля Берли в необходимости немедленно колонизовать Гвиану, послать гуда войска и основать форты. Но в тот исторический период английские правящие круги еще не освоились с мыслью, что за океаном можно овладеть целыми империями и прочно заселить их английскими переселенцами: на заморские экспедиции все-таки пока еще смотрели как на комбинацию удачного морского разбоя на пути в Новый Свет и менее прибыльных набегов на суше по прибытии в Новый Свет. Уже близилось время, когда в Америку потянутся настоящие колонисты-переселенцы, но это случилось уже в следующем поколении. Ралей в этом отношении опередил свое время. Точнее, он был человеком двух эпох — и лихим золотоискателем, пиратом-авантюристом, и убежденным проповедником основания далеких постоянных английских колоний за морем. Дав Англии Виргинию в северной части Америки и Гвиану — в Южной Америке, Вальтер Ралей является первым основателем великобританской колониальной империи и отдаленным предтечей и прообразом английских хищников типа лорда Клайва или Сесиля Родса. Но в тот момент, когда Ралей вернулся из Гвианы, Елизавете и ее министрам было не до мечтаний об этом Эльдорадо: Филипп Испанский все еще не отказывался от мысли о посылке новой армады. Требовалось организовать налет на Кадис, где строился новый флот, и истребить его. А тут как раз один за другим сошли в могилу два знаменитейших корсара, какими только располагала Англия, — Гаукинс и Дрейк. Поспешно снаряжен был английский флот, Ралей, хоть он уже давно впал в немилость при дворе, был назначен в пятичленный высший командный совет этой эскадры, причем под его личной командой оказалось 22 военных корабля с экипажем в 1352 матроса и 1875 солдат, и флот отплыл в Испанию. Нападение на Кадис произошло 20 июня 1596 г. и увенчалось полным успехом. Испанский флот был разгромлен, а самый город Кадис занят английским десантом и разграблен.

Кипучая и разнообразная деятельность Ралея и его военные выступления в бесконечной войне с испанцами сами по себе не имеют прямого отношения к нашей теме, но нужно помнить, что из всех сподвижников Елизаветы Ралей наиболее широко и отчетливо, не исключая даже Сесиля Берли, понимал, что в яростной и длящейся десятилетиями борьбе с Испанией решается грандиозный исторический вопрос о том, пробьется ли английский капитал сквозь толщу испанских заграждений в заморские богатые страны как на западе, так и на востоке или у него для этого не хватит сил. Водружая английские флаги в Америке, Ралей совершенно открыто и сознательно наносил своими действиями удар испанцам, заявившим и поддерживающим претензии на весь американский континент. Все время он не терял из виду основанные им колонии Виргинию и Гвиану, посылая туда экспедиции и разведки, хотя сам оставался на европейском театре войны с Испанией.

В 1603 г. умерла Елизавета, и при новом короле Якове I Стюарте Ралей был вскоре посажен в Тауэр по обвинению в государственной измене. Хотя обвинения были выдуманные (все дело было в одной из частых тогда дворцовых интриг, в которых и сам Ралей принимал деятельнейшее участие), но он был признан виновным. Казнить его сразу не решились, слишком громкой была его репутация.

Долгие годы просидел он в тюрьме. В 1616 г. по высочайшему повелению он был внезапно освобожден, но освобожден условно: король Яков I и его министры убедились, что без Ралея им не удастся найти настоящие золотые россыпи в Гвиане, которые Ралей, правда, открыл, но не обследовал. Политическая обстановка затевавшегося предприятия была самая неблагоприятная, и она-то и погубила Ралея. Дело в том, что если, с одной стороны, Яков, его двор и все купечество Сити, конечно, очень желали использовать Эльдорадо и добраться до золотых россыпей, то, с другой стороны, в это же самое время как раз наступил перерыв в борьбе Англии с Испанией. Яков мечтал породниться с испанским двором, конкуренция голландцев становилась все более беспокоящей и раздражала англичан, и испанский посол в Лондоне граф Гондомар пользовался поэтому при английском дворе очень большим влиянием, так как он желал заключения англо-испанского союза против только что освободившейся от испанского ига Голландии. Гондомар сначала всячески задерживал намеченное дело своими жалобами и представлениями, а потом обо всех подробностях затеянного дела сообщил в Мадрид. Дело в том, что хоть Гвиана и числилась не за Испанией, а за Англией, но, конечно, укрепление англичан в непосредственной близости от испанских владений, да еще при таком предприимчивом и закоренелом враге Испании, как Ралей, не могло Гондомару нравиться.

В конце концов Яков I поручился перед Испанией, что ни малейшего ущерба испанцы от путешествия Ралея не потерпят, а если что-либо неприятное случится, то вся ответственность падет лично на вождя экспедиции. Мало того, король торжественно заявил (по Гондомару), что в последнем случае Вальтер Ралей по приезде будет казнен.

Положение создавалось опаснейшее для Ралея, он ничуть не сомневался, что ему придется и на море и на суше считаться с испанской враждой и противодействием. Многие при дворе считали, что, раз выехав из Англии, он уже никогда не вернется. Французское правительство завело с ним тайные сношения, предлагая ему перейти на французскую службу. Ралей на это не пошел. В конце марта 1617 г. он отплыл с 5 кораблями из Лондона. С ним было несколько более 400 человек. Пока еще он находился в английских водах, к экспедиции присоединилось еще несколько судов помельче, и в мае началось это последнее в жизни Ралея путешествие. В общем у него было 7 кораблей и 3 большие барки. Экспедиция длилась год. Испанцы, вовремя предупрежденные лондонским послом Гондомаром, успели очень укрепиться на побережье Гвианы. Индейцы встретили его, правда, очень хорошо, но удачи, на которую рассчитывал Ралей, не было — золотые неисчерпаемые россыпи найдены не были. При путешествии в глубь страны произошло столкновение с испанцами. Англичане оттеснили испанцев и взяли их поселок Сан-Томе. Не найдя россыпей, Ралей покинул Гвиану и отплыл на родину. Еще перед этим предводитель отряда, искавшего эти россыпи, капитан Кеймис под влиянием угроз и упреков Ралея покончил с собою. Вернувшийся в июне 1618 г. с пустыми руками из далекой экспедиции, не открыв таинственного Эльдорадо в Гвиане, Вальтер Ралей сразу же столкнулся с грозной опасностью: испанский посол Гондомар получил еще в середине мая точные сведения о взятии и сожжении Вальтером Ралеем испанского города Сан-Томе на гвианском берегу. Он ворвался в кабинет Якова I с криком: «Пираты, пираты!» Король решил пожертвовать ненужным и не привезшим золота Ралеем. После ареста Ралей сделал запоздалую и неудачную попытку бежать из Англии, но попал в руки провокаторов и был ими выдан. Эта попытка еще более ухудшила его безнадежное и без того положение и ускорила гибель.

На суде Ралей упорно отстаивал свое право на избиение испанцев и на сожжение их городов даже в мирное время, так как сами испанцы в мирное же время перебили многих людей из посланной им, Ралеем, предварительной разведки в Гвиану. Он написал королю из тюрьмы письмо, в котором спрашивал, что если испанцы имели право связать 36 англичан и потом перерезать им горло, то почему же нельзя ответить им тем же?

Общественное мнение английской буржуазии и особенно кругов, заинтересованных в морской торговле, было всецело на стороне Вальтера Ралея. Когда по настояниям короля он наконец был осужден, то это осуждение приписывали исключительно страху Якова перед ссорой с испанцами, в тот момент как раз для него неудобной.

Вальтер Ралей в эти последние дни своей жизни стал популярнейшим человеком в Англии, и смерть его навсегда сделалась одною из любимых тем антидинастической пропаганды вскоре последовавшей английской революции. Когда он уже стоял на эшафоте, 29 октября 1618 г., палач бросился перед ним на колени, умоляя его о прощении за то, что он сейчас должен сделать: казнь превратила Ралея в олицетворение борьбы против Испании и в мученика за идею Английской империи в заморских краях. Пират-авантюрист, сановник, мореход-исследователь и колонизатор, он окончил жизнь в ореоле национального героя.

Познакомившись с человеком, память о деятельности и устремлениях которого, так же как и ему подобных пиратов, с легкой руки буржуазных историков сохранилась и до сих пор сохраняется в Англии как достославный показатель системы английской колонизации, остановимся на причинах, поясняющих, почему пираты служили и в дальнейшем путеводной звездой следовавших за ними поколений, продолжавших начатое пиратами завоевание чужих земель.

Мы уже говорили в общих чертах о беспомощности английской заокеанской торговли в XVI в., остановимся на создавшемся положении еще раз в связи с изменившейся конъюнктурой.

В 1588 г. из двухлетнего путешествия к Филиппинским островам и к берегам Китая вернулся капитан флота ее британского величества королевы Елизаветы (он же купец и. он же пират) Кавен-диш. Он рассказывал такие чудеса о богатствах Востока вообще, а Китая в особенности, что в Англии стали снова усиленно готовиться к попытке связаться непосредственно с Восточной Азией. Не успели лондонские купцы наслушаться рассказов Кавендиша, как при общем ликовании к английским берегам причалил (в 1589 г.) другой, гораздо более знаменитый пират и мореплаватель, уже упомянутый нами раньше сэр Фрэнсис Дрейк. Прибыл он уже не только с рассказами, но и с доказательствами: он ограбил как раз в это время два корабля, один испанский, другой португальский, шедших из Индии, оба полные сокровищ (на 114 тыс. фунтов стерлингов золотом). Эти индийские богатства, перехваченные всего-навсего на двух кораблях, необычно воспламенили воображение руководящих купеческих кругов лондонского Сити.

В 1591 г. была снаряжена разведывательная морская экспедиция. Вернувшись из нее в 1594 г., Джон Ланкастер, один из начальников экспедиции, удостоверил купцов в том, что есть полная возможность начать самостоятельную торговлю с Индией и южноазиатскими островами, не считаясь с португальскими претензиями на монополию. Вмешалось правительство Елизаветы, и некоторые из ее приближенных финансировали и отправили новую разведывательную экспедицию (в 1596 г.), но она была в далеких морях атакована испанцами, захвачена, и весь экипаж перерезан победителями. На один момент эта неудача как бы приостановила англичан. Они тогда еще рассчитывали воспользоваться успехами голландцев, которые как раз в эти годы тоже начали делать — и гораздо энергичнее и успешнее, чем англичане, — попытки сломить испано-португальскую монополию. С 1595 г. голландские корабли, как мы говорили, стали появляться в индийских водах и дальше, у Молуккских островов, и первые индийские товары, привезенные не на португальских, а на голландских судах, появились на рынках Северной Европы. Но очень скоро обнаружилось, что голландцы начали борьбу против испано-португальской монополии вовсе не затем, чтобы покончить с монопольным принципом вообще, а чтобы захватить эту монополию в собственные руки. Мало того, зная, что англичанам решительно неоткуда доставлять пряности, голландцы стали удваивать и утраивать цены на них. Например, перец, привозимый из Индии и Молуккских островов, стоил в конце XVI в. при покупке его в португальских складах около 3 шиллингов за фунт (считая английской монетой), а голландцы стали требовать сначала 6 шиллингов, а когда же они увидели, что это им сошло с рук благополучно, — 8 шиллингов. И снова английские купцы и мореходы обратились к плану завести непосредственную торговлю с Индией, Китаем и островами «Южного моря».

Англичане неоднократно пытались перехватить у голландцев «острова пряностей», но успеха не имели. Характерно, что эти схватки происходили на другой день после того, как голландцы и англичане совместно выступали под знаменем религиозного освобождения протестантов из-под ига католиков. Теперь убежденные протестанты стали биться из-за перца. Этот факт лишний раз показывает, какие сказки слагала буржуазная историография, утверждая, что религия была основной причиной войны Нидерландов против Испании.

Начиная с 1613 г., на индонезийских островах голландцы повели против англичан упорную и систематическую борьбу. Они настраивали против них малайское население, открыто организуя нападения на них. Они старались вовсе выжить англичан с острова Ява и в особенности с богатейших Молуккских островов, где англичане рассчитывали поживиться наравне с голландцами испано-португальским наследством и где им местами удавалось обосноваться.

Англичане облюбовали в те годы Амбоину, остров, точнее маленькую островную группу, на западе Молуккского архипелага. На главном острове Амбоинской группы (он лежит под 4° южной широты) образовалась небольшая английская фактория, или, как она там называлась, агентство, где проживали более или менее постоянно 18–20 купцов и их приказчиков; личный состав менялся, купцы то приезжали, то уезжали в Англию с товаром. Часть их жила не на самой Амбоине, а на других островах этой группы. Голландцы еще с первых лет XVII столетия, едва они проникли на Молуккские острова, обследовали остров Амбоина, нашли его чрезвычайно богатым и. вытеснив португальцев, оставили там гарнизон в 200 солдат. К этому маленькому отряду они прибавили еще несколько сот взятых ими на службу вооруженных малайцев и японцев (которые еще до европейцев появились на Молуккских островах). Голландские купцы, гораздо более многочисленные и богатые, чем английские, давно уже домогались от генерал-губернатора голландских владений в Индонезии, чтобы он приказал своему подчиненному губернатору Амбоины Герману Ван Снельту как-нибудь прекратить английскую конкуренцию. Ван Спельт некоторое время колебался, но наконец решился. В феврале 1623 г. он велел арестовать и подвергнуть допросу под пыткой одного японца, служившего у него в гарнизоне. Та же участь постигла еще несколько человек (малайцев). Под страшными пытками у них вынудили признание, будто англичане их подговаривали перебить голландцев. Ван Спельт приказал арестовать всех англичан и подвергнуть их самым ужасающим мукам. Затем 10 англичан были публично казнены, а остальные 8 брошены в тюрьмы, где почти все погибли от истязаний. Казнь англичан на острове Амбоина произошла 27 февраля 1623 г., а в Англии узнали об этом через год с лишним, весной 1624 г. Возмущение в народе было такое, что в Лондоне чуть не произошел погром голландцев, проживающих в английской столице. Король Яков! попробовал протестовать перед голландским правительством, а сын и преемник его Карл I, вступивший на престол в 1625 г., даже арестовал голландские корабли, бывшие в английских портах. Но ничего из этого не вышло. Да и не до того было тогда Стюартам, чтобы начинать войну с могущественной Голландией. После этого избиения англичан на о. Амбоина почти все английские купцы в панике покинули Молуккские острова. Часть их пробовала потом торговать с Явой, Цейлоном, Целебесом, Суматрой, полагаясь на то, что поближе к генерал-губернаторской резиденции (в городе Батавия на Яве) будет безопаснее, чем на архипелагах, подчиненных произволу таких сатрапов, как Ван Спельт, но в этом они ошиблись: ведь Ван Спельт действовал, точно исполняя инструкцию генерал-губернатора, хотя и переусердствовал в способах ее осуществления. Амбоннское кровавое дело, за которое никто решительно не был привлечен к ответственности, показало твердую решимость голландцев захватить острова Индонезии в монопольное обладание, точнее, монополизировать торговлю с Индонезией в своих руках. Англичане вскоре после 1623 г. исчезли с Молуккских островов, а затем и с Явы, Тайваня и Целебеса.

Агенты английской Ост-Индской компании прямо (и единодушно) заявили своему лондонскому начальству, т. е. совету компании, что на островах Индонезии голландцы торговать все равно никому не дадут и что нужно направить все усилия на торговлю с Индией.

Легко понять, почему английские агенты компании были убеждены, что из Индии голландцам (уже проникшим туда) будет гораздо труднее изгнать англичан, чем с островов южных архипелагов Индонезии. На островах голландцы, располагая в укрепленной фактории гарнизоном в 50—100–200 человек и тремя пушками, были политической силой. Местные правители очень с ними считались, даже сохраняя свою самостоятельность. Свирепые карательные экспедиции с берега в глубь того или иного острова наводили смятение и ужас на жителей и надолго вселяли покорность. Голландцы при помощи этих покорных сил или «союзных» с ними и боящихся их царьков могли расправиться с англичанами как хотели (например, так, как они расправились на острове Амбонна). Но в Индии обстоятельства были совсем не таковы. И сам Великий Могол, и его наместники, и зависимые или полузависимые от него раджи, и фактически от Могола независимые обладатели Южного Индостана, и Майсурский султан — все они, как и все индийские промышленники и торговые посредники, прекрасно понимали, насколько им коммерчески выгоднее конкуренция на их берегах и в их стране нескольких европейских наций, чем монополия какой-нибудь одной из них. Культурные большие государства Индии ни за что не позволили бы голландцам уничтожить террористическими мерами (как на острове Амбоина) или более медленными (как на острове Ява и других больших островах) английскую торговлю.

Были созданы предпосылки для постепенного и отнюдь не беспрепятственного, но неуклонного проникновения и упрочения английского влияния в Индии, сперва в сфере торговых дел, потом путем неприкрытого господства и всестороннего угнетения.

В колониальной политике европейских держав XVII в. Америка начинает занимать все более видное место. Следуя этому повороту политики, перенесемся по ту сторону Атлантического океана, к американским берегам. Здесь наше внимание будет привлечено к тому любопытному историческому факту, что пиратам Атлантического океана, на этот раз уже американского происхождения, суждено было во второй половине XVII столетия сыграть не только громадную роль в истории торговли на восточном побережье Южной и Центральной Америки, но и явиться отчасти как бы первыми провозвестниками новой эпохи — эпохи экономического, а затем политического освобождения всех испанских и португальских колоний и образования из них самостоятельных государств.

Случилось это в те времена, когда Испания и Португалия уже испытывали полный упадок промышленной деятельности, когда они в чисто хищническом использовании колоний и в насильственном навязывании колонистам-переселенцам и отчасти еще не истребленным аборигенам своих плохих и дорогих товаров в обмен на колониальные продукты временами видели единственное спасение от полнейшего экономического захирения и от финансового банкротства. Антагонизм между торговыми кругами метрополии и начинавшимся плантаторским хозяйством, а также интересами потребительской массы колоний возрастал из десятилетия в десятилетие, и, конечно, английская и французская торговля и промышленность, с которыми ни Испания, ни Португалия при равных условиях ни на каком рынке конкурировать уже не могли, старалась путем обширной и хорошо организованной контрабанды ввозить товары в Южную и Центральную Америку и на Антильские острова и заводить нелегальные, но оживленнейшие сношения с колонистами. Со стороны колонистов это стремление выбиться хотя бы путем контрабанды из-под разорительной и мертвящей монополии Испании и Португалии было началом того протеста против экономической эксплуатации, который впоследствии породил ряд длительных и успешных южноамериканских и центральноамериканских революций и привел к образованию всех и теперь существующих самостоятельных республик Южной и Центральной Америки.

Эта контрабанда вызвала к жизни особое пиратское государство, жители которого и занялись систематически как нелегальной торговлей с испанскими и португальскими колониями, так и ограблением испанских и португальских судов. Случилось это таким образом. Один из главнейших островов Антильской группы Гаити, или Сан-Доминго (самый большой в этой группе после Кубы), был занят испанцами одним из первых, еще во времена Колумба (тогда он назывался, как уже говорилось, Эспаньолой). Завладев островом и видя, что его индейское население не выдерживает рабского труда, испанцы стали просто истреблять его планомерно и энергично; уже через 50–75 лет индейцы были близки к полному исчезновению. Но сами испанские переселенцы скоро покинули эту великолепную плодороднейшую землю, увлекшись чудесными рассказами о несметных богатствах новых и новых приобретений на самом континенте Америки, они устремились в Мексику, Перу и т. д., и остров опустел. Туда с половины XVI в. стали прибывать французы и англичане. Это были переселенцы из Европы, предшественники и провозвестники той обширнейшей колониальной политики, которую и Франция и Англия еще только собирались повести в будущем. Переселенцы занялись на покинутом острове скотоводством. Они разводили свиней, овец и баранов, сушили их мясо в особых сушильнях, которые назывались буканами. Те, с кем они торговали, стали поэтому их самих называть буканьерами. Прослышав об этих чужих переселенцах, испанское правительство решило изгнать их с острова Сан-Доминго, для чего и послало специальную экспедицию. Часть буканьеров была перебита, другая часть успела укрыться на небольшом соседнем островке (в нескольких десятках километров к северо-западу от Сан-Доминго). Он назывался островом Черепахи (Tortuga) и был окружен малодоступными скалами. Испанцы пытались выгнать их и оттуда, но действовали вяло и упустили момент. Буканьеры остались на острове. А когда в 1640 г. туда прибыл инженер Левассер из Франции с маленьким, но хорошо вооруженным отрядом французских гугенотов, охотно в те времена искавших спокойного от религиозных волнений угла, и когда Левассер изгнал испанцев из единственного укрепления на острове Черепахи, где они оставались, островок окончательно перешел в руки французов.

Левассер быстро соорудил крепость, вооружил ее хорошей по тому времени артиллерией, и, когда испанцы вновь сделали попытку овладеть островом, он канонадой с берега потопил часть их судов, а остальные обратил в бегство.

На островке с тех пор основалась совершенно независимая буканьерская республика. Постепенно буканьеры восстановили скотоводческое хозяйство и на соседнем Сан-Домннго. Они снабжали соленым и сушеным мясом корабли, пристававшие к берегам Сан-Доминго и Черепахи, они вели в широчайших размерах контрабандную торговлю и. конечно, самым активным и успешным образом занимались морским разбоем. Буканьеры были людьми разного происхождения — и французского, и английского, и голландского. Республика была организована на началах настолько прочных, что просуществовала около 80 лет без каких-либо заметных внутренних пертурбаций. С течением времени центр операций был перенесен на остров Ямайка, где англичане, утвердившиеся на острове, жили с буканьерами в теснейшем контакте и дружбе. Вскоре слава о пиратских подвигах буканьеров прогремела по всей Америке и Европе, и к ним отовсюду стекались отважные авантюристы. Английский губернатор Ямайки смотрел на этих морских разбойников как на дееспособнейший вспомогательный отряд в борьбе английского купечества и английского правительства против Испании. Правда, буканьерам случалось сгоряча нападать и на английские суда, но решено было не ставить полезным людям всякое лыко в строку и смотреть сквозь пальцы на эти прискорбные уклонения и шалости. Из буканьеров французского происхождения прославился Легран, из английских — Генри Морган. Морган делал многочисленные высадки в испанских владениях, грабил их, дотла сжигал целые города, истреблял часто жителей до последнего человека, причем казнь следовала обыкновенно лишь после неистовых пыток, длившихся по нескольку недель сряду. Между многим прочим он захватил, разграбил и сжег испанский город Панаму (на перешейке того же наименования) и сделал это, когда между Англией и Испанией был полный мир. Зверства, учиненные в Панаме, заставили все-таки англичан арестовать Моргана а отправить в Англию для суда за разбой и убийство. Однако в Англии он не только был оправдай, но его приветствовали как знаменитого флотоводца и борца за национальные интересы против ненавистных испанцев, король возвел его в дворянское достоинство и назначил губернатором Ямайки. Огромные массы колониальных товаров, которые буканьеры отнимали у испанцев в открытом море, отправлялись в Англию, Францию, Голландию и оттуда в Среднюю Европу.

Буканьеры, или, как они стали чаще называться, флибустьеры, организовывали свои предприятия на основе индивидуальной инициативы. Участники вносили паи (кроме личного участия), дележ и его принципы обусловливались всякий раз заранее, обусловливалось также вознаграждение за возможное искалечение, потерю трудоспособности и т. д. Добыча иногда была колоссальной, и первая же экспедиция могла сделать всех без исключения участников богатыми людьми. Среди пиратов мы встречаем и дворян, и буржуа, и мелких ремесленников, и бездомных городских бедняков, и крестьян, бежавших из крепостной неволи, и солдат-дезертиров. Редкий из них долго жил, редкий умирал естественной смертью, но и редкий не знавал долгого или короткого периода полного довольства, широкой и веселой жизни, буйных кутежей, жгучих наслаждений. О флибустьерах, или буканьерах, составлялись романы, легенды, на рассказах об их подвигах воспитывались в Англии, во Франции, во французской Нормандии и Бретани, в Голландии целые поколения; молодежь, вступавшая в жизнь, бредила всеми этими похожими на фантазию приключениями. Пиратам (буканьерам) приходилось даже совершать неслыханно трудные переходы — огибать Америку мимо мыса Горн и проходить от Панамы к Барбадосу. Первое из таких путешествий было ими совершено с мая 1681 г. по конец января 1682 г. По пути они грабили все суда, которые им встречались, а экипаж и пассажиров либо бросали в море, либо оставляли на разграбленном судне, приведя в негодность мачты и руль (чтобы те не успели дойти до какого-либо порта и предупредить о курсирующих пиратах). К началу XVIII в. постепенно сведения о буканьерском пиратском товариществе оскудевают.

Во время последних войн Людовика XIV как французы, так и англичане пользовались буканьерами в борьбе друг с другом. Так как буканьерская республика на Антильских островах (иначе и чаще называемая «прибрежным братством») главным образом и держалась союзом и общностью интересов французских и английских сочленов, ведших общую борьбу против Испании, это изменение в комбинации борющихся сил очень способствовало разрушению всей организации. Игра новых экономических сил, выступление на первый план английской и французской колонизации — все это создало новую политическую обстановку и одним концом ударило по далекому разбойничьему товариществу, разрушило его или во всяком случае ускорило его разрушение.

Но Антильские острова еще долго продолжали быть любимым убежищем для пиратов. Их выгодное положение вблизи самых богатых территорий южной, центральной и северной частей Американского континента, масса мелких пустынных скал ы островков, удобные, укромные бухты — все это благоприятствовало промыслу.

Пиратский промысел процветал в течение всего XVIII в., в сущности даже в первой половине XIX в. пираты на мировых океанах были не редкостью, потому что даже появление парового флота не уничтожило пиратства как явления, свойственного капиталистическому миру.






Очерк шестой




Основы внутренней и внешней политики Англии XVII в. Английская Ост-Индская торговая компания. Начало науки международного права и англо-голландская полемика. Абсолютизм против парламента. Развитие армии и флота с точки зрения королевской власти и с точки зрения колониальной политики. Диктатура Кромвеля и его характеристика. Ирландское восстание. Навигационные акты и их последствия





Группа лондонских купцов собрала 30 133 фунта стерлингов и просила королеву об утверждении общества для торговли с Ост-Индией. Дело было в 1599 г., когда как раз затевались долгие и ни к чему не приводившие переговоры о мире между Англией и Испанией. Только что умер старый испанский король Филипп II, заклятый враг Англии, и у Елизаветы появилась надежда заключить мир с новым королем. Так как в те времена Португалия уже была присоединена к Испании, то и все претензии Португалии на право монопольной торговли с Индией перешли к Испании. Основывать специальное английское общество с прямой целью борьбы против этой испано-португальской монополии показалось Елизавете в такой момент неудобным.

Дело задержалось больше чем на год. За это время купцы собрали еще денег, и их капитал был равен уже 57 543 фунтам стерлингов, когда наконец Елизавета решилась утвердить новое общество. Случилось это 31 декабря 1600 г.

В английскую Ост-Индскую компанию вошло сразу 215 членов, из них свыше 50 — представители крупнейших фирм, которые и собрали означенную сумму. Во главе этой компании, которая сыграла огромную и роковую роль в угнетении многомиллионного населения Индии, стояли «губернатор» и комитет из 25 человек, выбранный пайщиками. Компания получила право монопольной (т. е. запретной для всех, не входящих в ее состав, англичан) торговли со всеми странами, лежащими от мыса Доброй Надежды к востоку вплоть до Магелланова пролива, другими словами — на все земли, омываемые Индийским и Тихим океанами.

Едва только последовало королевское утверждение, как первоначальный капитал вопрос до 69 091 фунта стерлингов, и уже в апреле 1601 г. компания отправила в Индию первую торговую экспедицию, состоявшую из 4 кораблей.

В 1604 г. отправилась и вторая экспедиция. Торговля на первых порах оказалась прямо фантастически прибыльной: члены компании от первых двух путешествий получили около 95 % прибыли, т. е. почти удвоили капитал, вложенный в эти два путешествия! Дело было организовано так, что прибыль делилась лишь между теми членами компании, которые участвовали своими капиталами в финансировании каждого такого отдельного путешествия; риск, конечно, тоже делился лишь между участниками данного предприятия, т. е. торгового рейса. Конечно, известные отчисления шли в пользу компании.

Чтобы дать понятие о размерах этих предприятий в первые же годы существования Ост-Индской компании, укажу, что в первые девять торговых рейсов (с 1601 по 1612 г.) компания вывезла из Англии в Индию товаров больше чем на 200 тыс. фунтов стерлингов, а привезла из Индии в Англию одних только пряностей и шелковых тканей приблизительно на 1 млн фунтов стерлингов.

Начиная с 1612 г. торговые путешествия в Индию уже стали организовываться не в складчину между несколькими желающими из членов компании, а за счет и на риск всей компании.

Уже в 1617 г. компания располагала капиталом в 1 629 040 фунтов стерлингов. Подсчеты за первые годы существования Ост-Индской компании показали, что с 1601 по 1624 г. компания вывезла товаров из Англии в Индию почти на 1 млн фунтов стерлингов. За этот период рейсы из Англии в Индию и обратно совершали 107 кораблей, принадлежавших компании или зафрахтованных ею.

Из Англии в Индию вывозилось железо, свинец, олово, шерстяные материи и изделия, наконец, золото и серебро, так как приходилось гораздо больше закупать у индийцев, чем продавать им.

Вывозила же Ост-Индская компания из Индии перец, корицу, мускатный цвет и мускатный орех, индиго, шелк-сырец, шелковые товары.

Блистательный оборот торговых дел английской Ост-Индской компании сразу же возбудил очень большое беспокойство голландской одноименной компании, которая очень скоро поняла, что против нее выступил соперник поопаснее португальцев и что этот соперник хочет тоже урвать свою часть из плохо лежащего португальского наследства.

Борьба между английской и голландской компаниями после нескольких безрезультатных попыток размежевания и полюбовного раздела сфер торговой деятельности окончилась кровавыми столкновениями. После резни на острове Амбоина и еще нескольких событий в том же роде, в которых снова и снова голландцы выходили победителями, англичане отступились и от Молуккских островов, и от других островов Индийского океана, т. е. от наиболее богатых в смысле торговли частей былых португальско-испанских владений, которые в этот период быстро, одно за другим, попадали в руки голландцев.

Англичане долго смотрели в XVII столетии на Голландию снизу вверх, как на образец коммерческой и политической мудрости. Колоссальные успехи Нидерландов в первые же годы выступления их на поприще колониальной политики были тотчас учтены английским торговым миром. Об этом говорит анонимная брошюра 1607 г., настаивающая на необходимости «собрать фонд для поддержания в Америке английской колонии Виргинии по примеру наших соседей, которые благодаря этому (т. е. морской торговле, — Е. Т.) оказались в состоянии не только удовлетворять собственные свои нужды, но и доставлять блага другим нациям».

О том же заводит речь и другой автор, указывающий, что если бы у Англии были колонии с рыбными прибрежными водами, то можно было бы избавиться от необходимости покупать рыбу в Голландии. Третий автор (Джон Смит) в 1631 г. предлагает Англии брать пример с мудрых таможенных законов Голландии, которая процветает благодаря либеральному тарифу на привозные товары, и т. д. Первые три четверти XVII в. были временем блистательного экономического развития Голландии, достигнутого в значительной мере за счет колоний. Голландский торговый (и уже значительный промышленный) капитал оказался несравненно сильнее и жизнеспособнее, чем капитал португальский или даже испанский. Словом, Голландия в течение всего XVII в. была в глазах англичан тем противником, у которого можно учиться, к которому одновременно с враждой и завистью можно испытывать почтение. Это было нечто вроде отношения Петра I к Карлу XII между Нарвой и Полтавой

В начинавшейся борьбе между голландским и английским капиталом необыкновенно любопытно проследить, как борющиеся стороны еще до начала больших военных схваток, но уже в разгар ожесточенной торговой конкуренции старались занять выгодные исходные позиции. Именно в эту-то эпоху и разразилась та ученая полемика, которую англичане в XVII в. назвали войной книг (the battle of the books) и в связи с которой возникло то, что принято называть не весьма точно наукой международного права. Спор разгорелся по крайне острому и важному для Англии и Голландии вопросу о праве голландцев ловить рыбу у английских берегов, в английских водах. Что такое английские воды? Может ли море или часть его принадлежать Англии или кому бы то ни было или море всегда по природе своей свободно для всех?

Оливер Кромвель, происходивший из семьи помещиков среднего достатка, несколько богаче люден тон среды, которых он за собой повел, с молодости примкнул к пуританам. В годы реакции Стюартов и преследований единоверцев он и сам решил было по примеру многих из них распродать свое имущество и переселиться в Америку, ко решение его совпало с королевским указом, запрещавшим эмиграцию. Он остался. Никакой документации, которая проливала бы свет на его тогдашние колебания, соображения, намерения, планы устроения дальнейшей жизни, предвидения, стремления занять первенствующее место в грядущих событиях, не сохранилось. Мы судим о нем по его поступкам, В них, в первую очередь, проявились два из ряда вон выходящих качества — поразительное умение владеть собой наряду с таким же поразительным лицемерием. Когда в парламенте стало известно, что для разгона цитадели оппозиции срочно стягиваются королевские воинские части, и в палате общин в сильно накаленной обстановке распространились слухи, что член палаты от Кембриджа — изменник, ведший с королем тайные переговоры, Кромвель сумел оправдаться так искусно, что страшное обвинение было тут же снято. За ним остались не только ответственные посты депутата и полковника новой армии, но и широкие перспективы личного продвижения — стать участником и руководителем всей дальнейшей общественной и политической жизни Англии в годы революции, начиная от казни короля, от упразднения палаты лордов и палаты общин и до провозглашения самого Кромвеля лордом-протектором всей страны. Характерны также побуждения, заставившие Кромвеля удовлетвориться этим вновь созданным для него скромным титулом, за которым скрывалась самая настоящая диктат-ура. Представители купечества предлагали ему корону. Сомневаясь, выгодно ему принять это предложение или опасно, Кромвель, созвав для очередной беседы о повседневных государственных вопросах всех своих ставленников, полковников армии «железнобоких», рассказал им между прочим об этом инциденте как о любопытном факте и дождался ответа: «Вероятно, те, которые с тобой говорили, принимали тебя за подлеца». Карьеру Кромвеля нередко сравнивали с карьерой Бонапарта. Аналогия основывается на сходстве кругов, которые выдвинули как того, так и другого: Бонапарта (одно время близкого к Робеспьеру) — якобинцы, Кромвеля — мелкобуржуазная масса, а также на том, что оба они стали носителями идей не этих кругов, а другого класса — крупной буржуазии. Но нас здесь интересует не сходство, а разница, объясняющая, почему Кромвель пошел к цели особым путем. Против Наполеона в годы его возвышения стояли далеко недобитые якобинцы, а также бабувисты, хоть и утратившие опору в рабочих предместьях, но все же таившие в себе достаточно притягательной силы, чтобы оставаться угрозой; зато, с другой стороны, за Наполеоном все более послушно и воодушевленно шла несокрушимая гвардия. Для Кромвеля опасность заключалась как слева, в непрекращающейся настороженности и подозрительности его ближайших сторонников, армии «железнобоких», так и со стороны правых.

Человек сложных и могучих умственных сил, железной воли, пожирающего честолюбия, прекрасный организатор и великолепный полководец, Кромвель сумел выполнить задачи, поставленные перед ним эпохой. Мы уже показывали, что движущий нерв борьбы парламента против королевской власти заключался в вопросах внешней политики.

По мере того как уже к концу первого десятилетия XVII в. большинство буржуазии отпадало от короля, из-за океанов стали поступать тревожные вести. То в Индии, где, как мы уже показывали, голландцы успешно боролись против португальцев, уничтожая их самих и их фактории, отдельным английским торговым судам не удавалось поживиться на исчезновении одного противника, потому что они не могли справиться с целыми флотилиями Голландии, то из тех мест Северной Америки, где началась английская колонизация, приходили просьбы и требования, которые Стюарты не могли или не хотели выполнять.

С 1649 г. по 3 сентября 1658 г. Англия была в руках Оливера Кромвеля. С его именем связаны навигационные акты, две войны с Голландией, завоевание Ямайки у испанцев, всемерное покровительство купечеству, ведущему внешнюю торговлю, заключение выгодных торговых договоров с иностранными державами. Революционная по своему происхождению, но глубоко буржуазная по своим целям пуританская диктатура оказалась очень дееспособной исполнительницей давних вожделений и предначертаний лондонского Сити. Кромвель, несомненно, является прямым продолжателем намечавшейся еще в дни королевы Елизаветы и ее пиратов торговой и колониальной экспансии. Совершенно голословны и лишены какой бы то ни было логической убедительности всякие попытки (и старые и новые) представить Кромвеля каким-то надклассовым правителем, который даже в экономической политике руководствовался будто бы не экономическим», а политическими, военными, вообще «национальными» соображениями. Лет 100 тому назад в таком роде писал о Кромвеле Томас Карлейль, нечто подобное пишет М. П. Эшли в вышедшей в конце 1934 г. книге о финансовой и торговой политике Кромвеля. Еще хорошо, что Эшли не очень много места и внимания уделяет своей в основе ложной предпосылке. И, не мудрствуя лукаво, дает рассказ об английских финансах и торговле в годы Кромвеля и кое-где приводит новые или малоизвестные факты. В одном Лондоне числилось 1800 купцов, ведущих заморскую торговлю. Часть их была объединена в торговые компании, другие торговали индивидуально. С ними в связи было купечество английских портов. В их руках находилось столичное городское самоуправление. Им принадлежал громадный торговый флот.

У них Кромвель получал займы, нужные для государства. И, конечно, именно с ними он считался во всех делах внешней политики.

Теперь рассмотрим вооруженную борьбу, которая вспыхнула между англичанами и голландцами в середине XVII в. и выразилась в трех длительных войнах,

В течение XVII и начале XVIII в. англичане успели колонизовать большие территории в восточной части Северной Америки и уничтожить там начинавшуюся голландскую колонизацию, присоединив к своим владениям территорию голландской Ост-Индской компании (часть нынешнего штата Нью-Йорк) у берегов Гудзонова залива и в бассейне реки Гудзон. Англичанам удалось прочно устроиться на Антильской островной группе Вест-Индского архипелага и здесь тоже оттеснить голландцев, которые еще до англичан зарились на Ямайку и Барбадос, сделавшихся главными сокровищами британских вест-индских владений. В Индии же и особенно в Индонезии, на островных группах Индийского океана, голландцы не только не допустили англичан вытеснить их из отнятых ими у португальцев владений, но сами постарались надолго изгнать английскую торговлю если не из Индии, то из Индонезии.

Англичанам (т. е. лондонскому купечеству, активно представлявшему и отстаивавшему интересы британского торгового капитала) казалось, когда они затеяли эту вооруженную борьбу, что гром пушек в Ла-Манше и Северном море разрешит целый ряд накопившихся острых вопросов: и вопрос о том, торговать ли англичанам в Индонезии или эти богатейшие в мире места для них навсегда закрыты, и вопрос о том, чья точка зрения восторжествует, — Гуго Гроция о свободе морей или Джона Сельдена о владычестве Англии над всеми окружающими ее морями, и вопрос о том, позволено ли будет голландцам монополизировать выгоднейшую работорговлю на африканском гвинейском берегу и перевозку невольников в Америку, и вопрос о рыбной ловле у Ньюфаундленда, и вопрос о торговом посредничестве между Средиземноморским побережьем и Северной Европой, и целый ряд других вопросов того же типа.

35 лет длилась эта борьба (1653–1688). Она, в сущности, не прекращалась и в промежутках между тремя войнами, хотя иногда и прекращались вооруженные столкновения в европейских морях.

Конкурентная борьба началась при короле Якове I Стюарте, приверженце епископальной церкви и самодержавной власти, продолжалась при его сыне Карле I, всю жизнь боровшемся против конституционных порядков в пользу установления абсолютизма, а обострилась эта борьба против Голландии до размеров вооруженного конфликта при яром враге епископалнзма, королевской власти и династии Стюартов, пуританском диктаторе, вожде пуританской революции Оливере Кромвеле. И после этого традиционная буржуазная историография продолжает как ни в чем не бывало твердить старенькую легенду о движущих религиозных силах, создавших английскую революцию. Кромвель начал борьбу, на которую его толкало, как и его предшественников Якова I и Карла I, лондонское Сити, крупное купечество, тем решительным вызовом соперничающей державе, которым являлись его знаменитые навигационные акты.

При Кромвеле было издано два навигационных акта, тесно между собой связанных по духу, но вместе с тем касающихся разных вещей. И оба эти акта имеют огромное значение не только в английской, но также отчасти и в мировой истории. Первый из этих актов был издан в 1650 г., когда Кромвель получил известие о том, что островные английские колонии, Бермудская группа, а также острова Барбадос и Антигуа в Карибской группе у северных берегов Южной Америки и, наконец, Виргиния в Северной Америке стали после казни Карла I на сторону претендента (будущего Карла II) и не желают признавать пуританской республики.

3 октября 1650 г. Кромвель провел через парламент особый акт, которым, во-первых, воспрещалось как англичанам, так и иностранцам торговать со всеми этими мятежными колониями; во-вторых, всем иностранным торговым судам воспрещалось отныне без особого разрешения торговать с какими бы то ни было английскими колониями в Америке; в-третьих, английское правительство объявляло себя полномочным назначать губернаторов и давать политическое устройство всем английским колониям, не обращая внимания на какие бы то ни было прежде пожалованные хартии или «патенты».

Здесь открыто и властно, законодательным актом, провозглашались две доктрины: во-первых, право Англии на полную торговую монополию в своих колониях, а во-вторых, полнейшая абсолютная политическая власть метрополии над этими колониями. Под удобным предлогом борьбы с мятежниками английский диктатор делал дело, о котором давно мечтали торговые круги его страны.

Акт 1650 г. уже серьезно затрагивал интересы Голландии. Но в Голландии боролись в это время две партии: штатгальтерская, монархическая, пожелавшая укрепить власть династии принцев Оранского дома, и республиканская, стремившаяся сделать Голландию плутократической республикой. Большая часть крупных землевладельцев и крупного купечества поддерживала первую партию, меньшая часть — вторую. Средние торговые люди и мелкая буржуазия стояли за вторую партию, К республике тянулись и люди наемного труда, рабочие в городе, батрачество в деревне. Но нужно сказать, что плебейская масса не была в данном случае под властью какого-либо вполне отчетливо уследимого настроения, и демагогические посулы обеих боровшихся партий в критические дни давали иногда малоучитываемые наперед результаты. В классовом смысле обе партии были руководимы людьми высших слоев торговой и промышленной буржуазии и стремились к утверждению политического и экономического господства этих слоев над народом внутри страны и к преодолению торговой конкуренции иностранцев вне страны. Во внешней политике их разделяли вопросы тактики. Штатгальтерская партия была настроена более воинственно относительно англичан, республиканская — более миролюбиво. Обе партии, однако, были смущены и раздражены кромвелевским навигационным актом 1650 г. и ждали дальнейшего развития событий.

Как раз спустя несколько дней после издания этого акта в Голландии внезапно скончался штатгальтер Вильгельм II, республиканская партия усилилась. Кромвель увидел, что у голландцев верх берут люди, полагавшие, что еще пока нет необходимости воевать с Англией, и он сделал внезапную попытку, которая была бы совсем непонятной, если не знать, кем был Кромвель и, особенно, какую позицию он в тот момент занимал.

Кромвель был тогда революционным диктатором, представлявшим интересы буржуазии. Заправилы Сити толкали Кромвеля к обострению экономической войны с Голландией, даже если экономическая война приведет к войне посредством фрегатов и береговых батарей. Богатые голландские конкуренты, прибравшие к рукам португальское наследство, изгнавшие из Индонезии англичан и жестоким террором утвердившие свое господство на острове Амбоина, были ненавистны лондонским купцам и торговым мореходам гораздо больше, чем уже ослабевшая Испания.

Но для Кромвеля вопрос осложнялся хорошо ему известными мнениями и настроениями армии, а ведь его армия была в эти первые годы, следовавшие за казнью Карла I, главной реальной силой, на которой Кромвель основал свою диктатуру. Он знал, что пуритане, представители части средней и мелкой буржуазии городов, части копигольдеров и мелких землевладельцев других наименований в деревне, косо смотрят на заигрывание крупной купеческой буржуазии Сити с их вождем. Он знал также, что они не видят причин воевать с Голландией из-за далекой наживы в заокеанских странах, наживы, которая пойдет в сундуки немногих, но из-за которой английским пуританам придется лить кровь, свою и голландцев. А ведь Голландия была в течение всего царствования Якова I и Карла I, вплоть до начала революции, т. е. с 1603 по 1640 г., местом, где укрывались пуритане, гонимые в Англии.

«Голландец — Друг, испанец — враг, голландец — со святыми, испанец и француз — с папистами», — в этих воззрениях выросли кромвелевские «железнобокие», эти афоризмы они, что называется, впитали с молоком матери.

Выбор Кромвеля был сделан уже тогда, когда он издал 3 октября 1650 г. свой первый провоцирующий Голландию навигационный акт. Но, раньше чем докончить начатое дело, он решил пойти на мнимую уступку пуританам, якобы сделать шаг к примирению и даже слиянию воедино обеих «протестантских» морских держав.

Как шахматный маневр, выход Кромвеля был при этой обстановке верхом совершенства, а вовсе не являлся странным юродством, как он впоследствии неоднократно изображался.

Он затеял предложить Голландии вступить в политическую унию с Англией так, чтобы верховная, направляющая политика обеих сторон была у них общая. Его специальные и чрезвычайные послы, отправленные им в Голландию, Вальтер Стрикленд и Сент-Джон, должны были также дать понять, что, если Голландия обнаружит готовность таким образом политически соединиться с Англией под одной верховной властью во имя такой высокой цели, как совокупная защита обеими нациями интересов протестантской религии, он, Оливер Кромвель, пожалуй, согласится взять на себя тяжкую обузу и, так и быть, сделается верховным правителем обеих стран. Начать официальные разговоры, конечно, должно было не с этого изумительного (по существу) предложения, а с обсуждения военного оборонительного союза между обоими государствами. Но ничего из всей этой миссии, конечно, не вышло. Голландцы отвергли даже временный военный союз. О замыслах Кромвеля они узнали неофициальным путем, и это возбудило в них решительное негодование. Им предлагали ни с того ни с сего стать подданными Англии и орудием в руках ее диктатора. Они поспешили ответить контрпредложениями, в которых прежде всего требовали полной свободы торговли с английскими колониями на основах взаимности. Англичане категорически отклонили это предложение. Переговоры были сорваны, и послы Кромвеля покинули негостеприимную для них страну, где английские эмигранты-роялисты (католики) предавались враждебным демонстрациям против «посланников Вельзевула», а голландское правительство намеренно попустительствовало эмигрантам и плохо защищало двух кромвелевских уполномоченных.

При своем громадном и трезвом уме, при больших и бесспорных дипломатических способностях, при обильнейшей информации, притекавшей к нему из Голландии, Кромвель, конечно, лучше кого бы то ни было понимал всю абсурдность своего предложения, всю невозможность даже начать серьезно о нем разговаривать в Амстердаме. Но ему необходимо было проделать эту комедию для пуританской армии и стоявших за ней кругов, чтобы иметь право затем «умыть руки», заявить о нежелании голландцев идти на братский союз с единоверцами и после этого тотчас же обратиться уже к серьезному делу, т. е. к подготовке войны с Голландией. В июле 1651 г. были прерваны переговоры с Голландией, а в октябре того же года был издан Кромвелем новый навигационный акт, прямо направленный против Голландии.

Все, и в Англии, и за ее границами, уже тогда, в 1650 г., знали, что в первую очередь политика Кромвеля затрагивает интересы Голландии, ведшей большую торговлю и с островными и с континентальными американскими колониями Англии. Но когда Кромвель провел и издал новый навигационный акт, знаменитый акт 1651 г., то на этот раз он не считал нужным скрывать истинную его мотивировку. В начале текста закона прямо указывается, зачем этот акт издан, — «для усиления кораблестроения и поощрения мореплавания нашей нации, что составляет такое большое средство, под попечением и покровительством Божьим, к благоденствию и безопасности нашей республики». Неуклюжая формула пуританского законодательства не должна скрывать от нас совершенно конкретную и точную мысль диктатора. Дальше следовали параграфы акта, сводившиеся к основному моменту. Отныне воспрещалось, во-первых, ввозить в Англию, Ирландию и колонии, принадлежащие Англии, которые очень характерно назывались тогда общим именем Плантации (с большой буквы), какие бы то ни было товары из Азии, Африки или Америки иначе, как на таких кораблях, которые принадлежат англичанам и на которых большинство экипажа — англичане. Во-вторых, воспрещалось ввозить в Англию, Ирландию и английские колонии какие бы то ни было товары из Европы иначе, как опять-таки на английских кораблях или на кораблях той именно европейской страны, которая сама производит эти европейские товары. В-третьих, рыбу, рыбий жир, китовый ус дозволяется ввозить в Англию и во все ее владения исключительно на английских судах, т. е. для перечисленных предметов вводились еще большие ограничения, чем для всех других товаров. В-четвертых, вывозить рыбу из Англии и ее владений можно было отныне только на английских кораблях, перевозить товары из одного английского порта в другой тоже можно было только на английских судах. Таковы были главные пункты этого навигационного акта.

Второстепенных пунктов было два: 1) английским кораблям позволялось ввозить в Англию шелковые материи из портов Голландии и из Фландрии, даже если эти материи не голландского и не фландрского, а итальянского происхождения; 2) английским кораблям позволялось привозить из Ост-Индии и стран Леванта также и те товары, которые производятся не в самой Ост-Индии и не в странах Леванта. Когда этот акт был обнародован, в политической атмосфере Европы запахло порохом. Прежде всего были тяжко затронуты интересы Голландии. Англия была очень емким и не бедным рынком сбыта продуктов, которые голландские купцы в таком изобилии получали в Индонезии и других своих колониях.

Англия с конца средних веков скупала массу голландской соленой рыбы, и эта торговля обогащала обширные слои голландской торговой буржуазии и давала занятие целым флотилиям рыбаков голландского побережья; наконец, Англия покупала множество товаров неголландского происхождения, которые шли через голландские порты. Таким образом, навигационный аи 1651 г. наносил тягчайший удар и торговому судоходству, и рыбной ловле Голландии.

Партия голландского купечества, уже давно считавшая, что без войны с Англией дело не обойдется, стала брать верх. Обе стороны надеялись на победу, и притом в лондонском Сити не было разногласий по этому вопросу, как и на Амстердамской бирже. Плавание в Северном море и Ла-Манше сделалось очень опасным для голландских судов. Англичане останавливали и обыскивали голландские суда. Голландское правительство стало снабжать купеческие караваны судов эскортом из военного флота. В мае 1652 г. произошло первое столкновение флотилий под командой голландского адмирала Ван-Тромпа и английской эскадры, которой командовал знаменитый уже тогда английский, адмирал Блек. Началась война между Англией и Голландией, длившаяся два года с лишком. За эти два года англичане взяли в плен около полутора тысяч голландских торговых судов, а сами потеряли несравненно меньше. Условия войны позволили англичанам использовать то обстоятельство, что торговое мореплавание Голландии было тогда неизмеримо более развито, чем английское. Англичане на время войны прекратили вовсе плавание с торговыми целями по Ла-Маншу и по южным частям Северного моря, т. е. там, где опасность от голландцев была особенно велика, а голландцы по географическим условиям никак не могли, конечно, миновать либо Ла-Манша, либо Северного моря, чтобы добраться до океана и нужных им океанских путей. Подстеречь голландские суда англичанам было несравненно легче и удобнее, чем голландцам подстеречь английские суда, выходящие из западных своих портов прямо в океан. Голландцы могли запереть перед англичанами только одну важную для Англии дорогу — в Балтийское море. Английский флот был не в состоянии обойтись без корабельного строевого леса северных стран. Это очень серьезно тревожило английское адмиралтейство и заставило искать лес на североамериканском континенте, что было и далеко, и трудно выполнимо. Что касается столкновений между военными силами обеих держав, то здесь дело шло с переменным успехом. Война превращалась понемногу в ставку на истощение противника. При всей тяжести этой борьбы для Англии становилось ясно, что голландская торговля терпит неслыханное разорение из-за трудности сношений и с Индонезией, и с Южной Европой, и со всеми заокеанскими своими факториями, но и Кромвель имел причины желать мира. 20 апреля 1653 г. он распустил окончательно то «охвостье» Долгого парламента, которое еще влачило бесполезное существование с 1649 г., прикрывая кромвелевскую диктатуру. Он собрал было в том же 1653 г. наскоро составленный новый парламент (фактически назначенный им), но и с этим учреждением не ужился и распустил его (в середине декабря 1653 г.), правда обещав новый созыв в следующем году. С одной стороны, его диктатура, уже ничем не прикрытая, несколько отдалила от него лондонское Сити, а с другой стороны, н республиканские настроения армии не всегда мирились с фактическим уничтожением республики. Интриги роялистов в пользу претендента (Карла Стюарта, будущего короля Карла II) стали особенно активными. Нужно было прекратить войну с «протестантскими братьями», войну, к которой армия относилась без всякого воодушевления.

В апреле 1654 г. мир с Голландией был заключен. Навигационный акт 1651 г. остался в полной силе, голландцы официально его признали и пошли еще на некоторые менее существенные уступки.

Беглое ознакомление с первой схваткой Англии и Голландии было нам нужно потому, что за всю историю европейского торгового капитала мы тут впервые наблюдаем, как колониальные вопросы начинают разрешаться в самой Европе.

Впервые страна, сознающая свою силу в метрополии и свою слабость за океанами, решает ударить конкурента по голове с тем, чтобы он выпустил из рук колонии, которые взять у него силой было невозможно.

Поражение, нанесенное Голландии, выразилось в первую очередь в громадном ущербе для отрасли торговли, самой позорной в истории колониальной политики, которой мы здесь коснемся только на данном ее участке, — на голландской работорговле. Кстати сказать, официально голландцы прекратили это дело в XIX столетии, позже всех других европейских наций, а взяли в свои руки раньше всех, по-видимому оттого, что они всегда играли роль не столько переселенцев-плантаторов, сколько перекупщиков-продавцов. Эта торговля оказалась для них сподручней и даже выгодней спекуляции золотом. Вот как примерно происходили сделки по закупке и продаже рабов в XVII столетии, когда эта торговля была в полном разгаре. В Амстердаме, Гааге или другом голландском порту трюм корабля заполняется грубошерстными материалами, перочинными ножами и всевозможными металлическими изделиями, скобяными товарами, чулками, мелкой галантереей и отправляется в Африку, где судно пристает на 10–12° южной широты где-нибудь в устье Нигера, в своеобразных оазисах на Атлантическом побережье Гвинеи, где голландских хозяев поджидают служащие, приказчики. В глубь страны к правителям того или иного племени, с которыми уже успели завязаться или завязываются сношения, отправляются гонцы. Они приводят по возвращении на продажу или их подданных, или их пленных, ранее взятых в войнах с другими африканскими племенами и задержанных специально к приезду европейцев. На берегах Гвинеи можно было купить взрослого здорового африканца за четыре пары шерстяных чулок. Африканцев погружали в трюм на место проданной европейской мануфактуры и везли на Антильские острова. Путешествие длилось недели 3–4, там рабов сначала подкармливали, а потом продавали за большие деньги.

Во времена Кромвеля англичане освоили новый метод борьбы с голландцами и на этом фронте торговли. Они закрывали глаза на проезд работорговцев мимо Англии, а подстерегали их на Гвинейском побережье: когда голландцы отплывали оттуда, англичане нападали на них, сбрасывали их с борта или забирали с собой в качестве пленных, в лучшем случае высаживали, а корабль с захваченными рабами вели дальше к месту назначения сами.

Продолжая по мере возможности хищническое соревнование с Голландией на морях, Кромвель улучил момент, когда английский флот стал уже заметной величиной, чтобы обратить часть английских сил на возобновление борьбы с Испанией, точнее с испанскими торговыми судами, возвращавшимися из южноамериканских колоний с золотой и серебряной казной. Фактически возобновились те же набеги за чужой добычей, которые поощрялись Стюартами в XVI и XVII вв. до революции, и так же, как тогда, сложные инциденты решались путем переговоров. На словах мирились, но все оставалось без перемен. Перевес чаще склонялся на сторону англичан, виновные в грабежах оставались неуловимыми, хотя награбленное добро с великим торжеством провозили по всему Лондону. Воевали не в открытую; продолжался молчаливо легализованный разбой, в котором крупная буржуазия во главе с Кромвелем усматривала основу будущего английского величия, будущего преобладания Англии на морях.






Очерк седьмой




Первые шаги французской колониальной политики. Открытие и эксплуатация Ньюфаундленда и Канады. Антильский архипелаг. Захваты французов на Малых Антильских островах





Слухи о путешествиях и изумительных открытиях Колумба и Васко да Гамы быстро распространились по всей Европе. Во Франции ничуть не меньше, чем в Англии или Голландии, молодежь приморских городов бредила новыми землями, мечтала о чудесном мгновенном обогащении, об увлекательных приключениях и путешествиях в такие страны, где не только никто из европейцев никогда не был, но и о существовании которых никто никогда не слыхивал. От слов и мечтаний стали переходить к делу.

Началось с индивидуального приключения: некий Бино Рольмье де Гонвиль снарядил в 1504 г. небольшую каравеллу и на ней достиг берегов Бразилии, пробыл там несколько месяцев и на возвратном пути был ограблен, уже в европейских водах, пиратами.

Но с 20-х годов XVI в. французское купечество берет дело в свои руки, и начинаются систематические разведки, на которые расходуются нужные суммы, иногда весьма значительные.

Присмотримся к действиям семейства Анго. Богатый купец, судостроитель, судохозяин и пират, процветавший в первой половине XVI в. в городе Дьеппе, Жан Анго, семья которого за предшествующих два века выдвинула ряд богатых банкиров и людей, занимавших почетные и влиятельные места в городском управлении, стал во главе систематической организации далеких морских путешествий. Сам он, по-видимому, не отваживался лично принимать участие в этих опаснейших приключениях, но в деле организации и финансировании путешествий он был неутомим. И в этом он шел по следам своего отца Гильома Анго. Отец и сын организовали ряд экспедиций, результатом которых было открытие пустынных берегов Ньюфаундленда (Новой земли, Тегге Neuve, как назвали этот остров французы).

Как уже сказано, в XV в. Джон Кабот и особенно сын его Себастьян Кабот рассказывали чудеса об этом острове, который они видели, их южное итальянское воображение рисовало какие-то сказочные воды, где будто бы им столько встретилось рыбы, что корабли с трудом могли двигаться сквозь эти рыбные массы. Себастьян Кабот пресерьезно утверждал, между прочим, что медведи, живущие на берегах Ньюфаундленда, питаются таким способом: они прыгают в воду, ныряют и сейчас же выплывают, держа в когтях пойманных ими рыб.

Открытие нового, богатого рыбой района имело немаловажное экономическое значение.

До тех пор Северная Европа, например, кормилась в значительной степени рыбой, которую ловили английские, французские, голландские, датские рыбаки у берегов Исландии, принадлежавшей датчанам. Это было очень невыгодно и стеснительно: от датского короля всецело зависело, позволить ли рыбакам данной национальности ловить рыбу или прогнать их вон. Да и рыбы около Исландии водилось несравненно меньше, чем близ Ньюфаундленда.

Еще в самом конце X в. Эрик Рыжий, норвежский искатель приключений, бежавший в Исландию от мести родичей убитого им человека, принужден был вскоре бежать и из Исландии после новой кровавой драки и направился на Запад, где и открыл громадный обледенелый материк, названный им Зеленой страной — Гренландией. Предания гласят, что на вопрос разочарованных переселенцев из Исландии, которых заманил в эту открытую им новую страну предприимчивый Эрик, зачем он так неподходяще назвал эту землю зеленой, когда там зелени почти не водится, Эрик Рыжий простодушно признался, что он дал ей такое название, чтобы соблазнить переселенцев.

Происходило все это около 985 г., по крайней мере к этому году относит предание первую попытку колонизации Гренландии исландскими выходцами. В тех же исландских сагах (передававшихся в течение нескольких столетий устно и записанных лишь в XIV в.) содержатся и дальнейшие известия о путешествиях на таинственный запад. Повествуется о моряке Бьярне, который, отплыв из Норвегии в Гренландию, был занесен бурями к какой-то далеко к западу от Гренландии лежащей земле. Вернувшись в Норвегию, он рассказал о своем приключении, и по его следам в самом начале XI в., около 1001 г., отплыла небольшая флотилия под начальством Лей-фа Эриноно. Она нашла этот берег, открытый Бьярном, и высадилась. Земля им показалась плодоносной, виноградников было вдоволь, хлеба тоже, климат мягкий. Они назвали эту землю страной виноградников — Винланд. За этой экспедицией последовала другая, но на этот раз местные жители так враждебно себя повели по отношению к пришельцам, что колонию основать не удалось. Не очень долго просуществовала и маленькая колония исландских и норвежских выходцев в Гренландии: ее уничтожили эскимосы. В XIV в. замер и всякий слух о плодоносной стране виноградников Винланде, лежащей к западу от Гренландии.

Обо всех этих старых скандинавских преданиях вспомнили уже после новой экспедиции XVI в.

Итак, остров Ньюфаундленд оказался целым сокровищем. Как мы уже упоминали, рыбный промысел, прежде всего ловля несметного количества трески, а также выгодная скупка у местных жителей драгоценных мехов — вот что на целые столетия сделалось источником безбедного существования для всего нормандского побережья Франции, а для некоторых — даже быстрого обогащения.

Французские порты Сен-Мало, Руан, Гавр, Дьепп, Гонфлер уже в первой половине XVI в. почти ежедневно отправляли рыбачьи суда и целые флотилии рыбачьих кораблей к берегам Ньюфаундленда. Постепенно и южнофранцузские, испанские и португальские рыбачьи суда тоже стали появляться в ньюфаундлендских водах, так же как суда от нидерландских берегов.

Испанские рыбаки появились позднее, к 1545 г. Обстоятельства очень им благоприятствовали. Дело в том, что в самом начале 50-х годов XVI в., когда началась очередная война между Испанией и Францией, испанское правительство приказало сопровождать испанскую рыбачью флотилию, отплывавшую к Ньюфаундленду, нескольким военным судам. Этот эскорт не только охранял испанских рыбаков, но и нападал на французских.

Испанская тактика имела блестящие результаты, и испанские рыбаки надолго утвердились у берегов Ньюфаундленда.

Только в конце XVI в., после того как в 1580 г. датское правительство вздумало требовать с англичан, ловивших рыбу в Исландии, слишком большие подати, английские рыбаки массами перекочевали к Ньюфаундленду.

Одновременно в 80-х и 90-х годах XVI в., в разгар опаснейшей войны с Испанией, английские корсары усилили свои нападения на испанские, а заодно уже и на французские рыбачьи флотилии, возвращавшиеся периодически на родину от берегов Ньюфаундленда, и беспощадно грабили их.

Мы уже упоминали, что в 1583 г. корсар в военное и пират в мирное время Джильберт провозгласил остров Ньюфаундленд владением английской короны. С этих пор вопрос о праве других наций (особенно французов) на ловлю рыбы в ньюфаундлендских водах не переставал служить предметом нескончаемых дипломатических негоциации заинтересованных сторон с Англией.

Однако постепенно испанцы и португальцы поотстали, и в водах «рыбного острова» англичанам приходилось встречаться лишь с голландцами и больше всего с французами.

Вскоре оказалось, что, хотя рыбы около острова водится несметное количество, однако, кроме рыбы, там поживиться нечем. Суровый северный климат, долгие месяцы снежной пелены, дремучие чеса — все это было не похоже на те роскошные картины, к которым привык глаз мореходов в эти героические времена великих географических открытий в Индии, Полинезии, Южной Америке, на островах южных морей.

Таким-то образом и произошло очень оригинальное явление: в первые десятилетия после открытия Ньюфаундленда ни купцы, ни мореходы, ни искатели приключений, ни правители приатлантических стран не обращали на этот остров большого внимания и не оценили в должной мере его хозяйственного значения.

Французы больше всех и раньше всех поняли колоссальное экономическое значение нового открытия. Уже с конца первого десятилетия XVI в., значит лет через 12 после путешествия Джона Кабота, треска, привозимая от берегов Ньюфаундленда, начинает играть серьезную роль на нормандских рынках, особенно в Руане. Она считается уже в 1510 г. видным предметом импорта.

Да и в настоящее время во французской Нормандии есть целый ряд селений (например, Ипор, Этрета), где почти все мужское население несколько месяцев в году проводит у берегов Ньюфаундленда, ловя треску, есть и города (Фекан, Дьепп), где этот же промысел кормит немалую часть населения. Но почти с первых же лет начались и бесконечные споры между французами и англичанами, открывшими, как мы отмечали, остров почти в одно и то же время.

Эти споры длились столетиями и окончательно уладились только при создании Антанты, т. е. по англо-французскому соглашению 8 апреля 1904 г., когда политические обладатели Ньюфаундленда, англичане, признали полностью и без оговорок все стародавние экономические права и претензии французов на рыбную ловлю.

Помимо Ньюфаундленда, французская неофициальная или полуофициальная колонизация направлялась в рассматриваемое нами время и в другие далекие заморские края. В этих экспедициях «династия» Анго также являлась видной представительницей своего класса.

После смерти отца Жан Анго продолжал его дело. Сначала он имел в виду установить прямые сношения между Францией и Южной Америкой, а также между Францией и Молуккскими островами. Но португальцы решительно запротестовали, основываясь на правах первого захвата, на папской булле и т. д.

Тогда Жан Анго без колебаний вступил на тот своеобразный путь эксплуатации колониальных богатств, на который в середине XVI в. охотно становилась торговая буржуазия всех стран, опоздавших к первому разделу заморских земель (все, что он предпринимал, он делал систематически): он стал систематически грабить путем открытого морского разбоя португальские суда, возвращавшиеся из Индии и из Америки на родину.

Жан Анго снаряжал на пиратский промысел целые флотилии, наводившие ужас на Антильские острова, на Бразилию, на Панаму, Гондурас, Мексику. Они нападали целой стаей, сжигали прибрежные селения, перехватывали караваны транспортов. Анго разрабатывал и приводил в исполнение обширные планы. Он зорко следил за добычей и особенно охотно посылал грабить португальцев, когда они возвращались с драгоценным грузом из Индии. Очень удобно было подстерегать португальские суда между Мадерой и Лиссабоном. Португальское купечество с ужасом констатировало, что пиратские корабли Анго в короткое время ограбили и увели больше 300 торговых судов.

Португальский король Иоанн III обратился в 1544 г. с жалобой к французскому королю Франциску I. Но, конечно, Франциск I вполне сочувствовал своему именитому верноподданному купцу, который к этому времени успел стать чем-то вроде городского головы Дьеппа и занять целый ряд почетнейших и разнообразнейших должностей.

В конце концов Жан Анго согласился попридержать своих пиратов, если португальский король заплатит ему 60 тыс. дукатов, — сумму, по тому времени огромную, за то, что португальцы когда-то осмелились захватить один из его кораблей. Король Иоанн III согласился.

Но не оставлял Анго своим вниманием и испанцев. Вот один из многочисленных образчиков его деятельности. Когда он проведал, что долгожданные первые плоды ограбления сокровищ империи инков, завоеванной Писарро, грузятся на транспорты для перевоза в Испанию, он решил перехватить их в открытом море. И действительно, когда транспортные суда под начальством Бласко Вело вышли в море (дело было в 1537 г.), пираты, посланные Жаном Анго, напали на испанцев, отбили и взяли в плен вместе с несметной добычей девять кораблей.

Еще раз подчеркиваем, что Анго был только самым крупным, но вовсе не единственным организатором нападений на испанские и португальские суда. И он и подобные ему буквально наводили ужас на испанские колонии, берега которых грабили нещадно,

Жан Анго имел полную поддержку короля Франциска 1, который определенно отстаивал свободу морей как в те периоды, когда он воевал с Карлом V, так и тогда, когда был с ним в мире. И когда испанцы или португальцы брали в плен корабли, снаряженные Жаном Анго и его компаньонами, Франциск I не скрывал ни от Карла V Испанского, ни от Иоанна III Португальского, что он разрешает особой грамотой Жану Анго проводить соответствующие репрессии против испанского и португальского торговых флотов.

Французские пираты тем самым производились в корсары, а нападения их назывались отныне каперской войной. Это, конечно, не мешало испанцам и португальцам вешать французских корсаров на реях, но и корсары зато не щадили пленных. Во всяком случае, никаких жалоб на своих корсаров в таких случаях Франциск I не принимал.

Жан Анго, так же как англичане, в это самое время носился с мыслью открыть самостоятельный, независимый от португальцев морской путь в Индию и для этого обогнуть не Африку, а Московию, т. с, другими словами, посылать мореходов не на юг, а на север, чтобы они прошли мимо северных берегов Московского царства и где-нибудь на северо-востоке обогнули Азию и, спускаясь к югу, достигли бы сначала берегов Китая, а потом Индии. Еще до английской экспедиции Ченслера он собирался послать туда же, на север, французскую экспедицию. Он же отправил также разведочные экспедиции на Суматру и в Китай. Побывали его корабли и у берегов Флориды в Америке.

Кроме Анго, в 30 — 40-х годах XVI столетия и другим французским судовладельцам и владельцам капиталов удалось завязать сношения с бразильскими территориями, а также с Марокко и с Гвинейским побережьем. Сопротивление и вражда со стороны испанцев и португальцев все усиливались.

Правда, король французский Франциск I этим очень возмущался и говорил: «Солнце светит для меня, как и для других; я хотел бы видеть статью завещания Адама, которая исключает меня из раздела мира». Но он боялся могущественного испанского короля Карла V и избегал открытых ссор, на которые подбивали его как Жан Анго, так и другие богачи из французских портовых городов.

Французы стремились вознаградить себя в тех, правда гораздо менее богатых и привлекательных, местах, куда испанцы и португальцы еще не проникали, — в Северной Америке. Началось дело с поисков золота на основе слухов о золотых россыпях, которые будто бы обнаружены где-то за островом Ньюфаундленд.

Первый толчок французским заморским странствованиям очень просто и непосредственно был дан коротенькой инструкцией, врученной в 1534 г. королем Франциском I моряку из западнофранцузского города Сен-Мало Жаку Картье, которому суждено было открыть Канаду: в королевской инструкции ему предписывалось «отправиться в новые земли, открыть те острова и страны, где, как говорят, должно находиться большое количество золота».

Отправившись нз Сен-Мало к северу Американского континента на двух небольших судах (по 60 тонн каждое), Жак Картье после трехнедельного плаванья 20 апреля 1534 г. пристал к восточному берегу Ньюфаундленда, а оттуда проследовал к Лабрадору и, обогнув его, появился 24 июля 1534 г. на берегу залива, названного потом заливом Святого Лаврентия. Этот день и считается в истории днем открытия Канады, огромной части Северной Америки.

В следующем, 1535 году Картье прибыл уже с тремя кораблями, данными ему королем Франциском I, и провел исследование берегов по нижнему течению открытой им огромной реки Святого Лаврентия. В этой реке его застигли зимние морозы, и только весной 1536 г. он смог вернуться во Францию.

Жак Картье нашел в этих землях укрепленное городище, назвал его Монреалем и, вернувшись во Францию, заявил, что открытая им страна поступила отныне во власть Франции, Он еще два раза побывал в открытой им стране и даже принял участие в попытке дворянина Роберваля колонизовать Канаду. Потеряв в долгом путешествии один корабль и большую часть своих спутников, вымерших от цинги и других болезней во время зимовки (в зиму 1535–1536.гг.), Картье умер в бедности и неизвестности.

А Роберваль, гугенот по религиозным убеждениям, носился с мыслью, как впоследствии и сам вождь французских гугенотов адмирал Колиньи, основать за морем протестантскую французскую колонию. Из этой попытки ничего не вышло.

Любопытным и очень характерным для своего времени человеком был этот Роберваль: фанатически преданный протестантизму, он и состояние свое и жизнь отдал без колебаний за свои религиозные убеждения (его убили католики в Париже в 1560 г.), но это ничуть не мешало ему заниматься, между многим прочим и в свободное от протестантских богослужений время, морским разбоем. Пиратствовал он в северной части Атлантического океана и грабил большей частью англичан и своих соотечественников — французов. Правда, англичане были хоть и протестанты, но англичане, т. е. враги по существу дела, а французы были хоть и французы, но католики, т. е. враги Роберваля по религии, и, следовательно, грабить тех и других не составляло особого греха. А как действовал Роберваль при встрече с французами-гугенотами, об этом история умалчивает.

Так Картье и Роберваль только наметили будущие поселки, точнее места для будущих поселков — Монреаль, Квебек, Шарлсбург.

Колоссальная страна Канада (9 991 000 км


), которая почти в 18 раз больше всей Франции и по своему пространству немногим меньше всей Западной Европы, принадлежала французам в течение 200 лет, до 1763 г., когда, как увидим, она перешла в руки Англии, но за все 200 лет французы успели очень мало обследовать и узнать первое крупное приобретение.

Только в 1731 и следующих годах французские исследователи Канады впервые проникли в центральные области страны, в Манитобу, Саскачеван и Альберту.

Канада заселялась французами медленно, и, только начиная с XVII в., почти через 100 лет после путешествия Жака Картье, заселение Канады приняло сколько-нибудь заметные масштабы.

Переселялись отчасти крестьяне из числа малоземельных полупролетариев, которых очень и очень знала тогдашняя французская деревня, невзирая на идиллические представления о ней некоторых современных историков.

Переселялись навсегда или надолго представители купечества и их уполномоченные, агенты и приказчики, скупавшие у индейцев меха.

Переселялись и кое-какие обедневшие дворяне, получавшие от короля участки в Канаде и старавшиеся залучить к себе арендаторов и фермеров из «королевской колонии». Канада разочаровала на первых же порах хищников и искателей приключений, бросившихся туда за золотом и алмазами, но ни золота, ни бриллиантов они в Канаде не нашли. Эксплуатировать великолепную пахотную землю и необъятные, богатейшие леса французы начали далеко не сразу, и в первые времена колонисты нуждались в хлебе даже для собственного прокормления (а теперь Канада — одна из самых главных житниц, поставляющих хлеб другим странам). Промыслом, больше всего привлекавшим на первых порах переселенцев, была меховая торговля. Колонисты отчасти сами били пушного зверя, отчасти скупали драгоценные меховые шкуры у индейского племени гуронов, с некоторыми родами которых постепенно устанавливались (очень, впрочем, ненадежные и непрочные) мирные и полумирные отношения. Роскошный чернозем Центральной Канады, дающий неслыханные урожаи, лишь гораздо позже, во второй половине XVII и в XVIII в. стал привлекать значительные партии переселенцев.

Взоры хищников и искателей приключений вскоре после первых путешествий Жака Картье обращаются в другую сторону — к Южной Америке. На помощь им пришел было знаменитый вождь гугенотов, убитый впоследствии во время Варфоломеевой ночи 24 августа 1572 г., адмирал Колиньи. У него были особые цели: он хотел в богатой и малоосвоенной португальцами Бразилии основать колонию, которая могла бы послужить в трудную минуту убежищем для преследуемых французских протестантов. В 1555 г. из Гавра отплыла первая экспедиция на разведку, а в 1557 г. отправилась в Бразилию на трех кораблях небольшая партия переселенцев, как гугенотов, так и католиков. Они прибыли в устье реки Рио, туда, где теперь город Рио-де-Жанейро, и тут продержались несколько лет в устроенных ими бараках. Из этой затеи ничего не вышло. Сначала пошли внутренние раздоры между католиками и гугенотами, потом борьба с местными жителями, и, наконец, португальцы снарядили целую экспедицию против французских пришельцев. Они были оттеснены в глубь страны, где постепенно все и погибли. Те из гугенотов, которым удалось уйти в море, некоторое время занимались нападениями на португальские купеческие суда, причем мстя за погибших товарищей, они не давали пощады пленным португальцам, выбрасывая в море всех до последнего человека в случае захвата их корабля. Постепенно исчезли в море и эти последние представители былой французской колонии. Бразилия осталась за португальцами.

Несколько позже (и также при деятельном участии Колиньи) была организована и другая попытка французов укрепиться в более мягких по своему климату частях Америки, чем Канада. В 1562, а затем в 1564 г. из Гавра отправились экспедиции во Флориду под начальством Лодоньера и Жака Рибо. Они высадились во Флориде, где и сделали попытку основать земледельческую колонию в несколько сот человек. Но подобно тому как португальцы не пожелали уступать французам даже часть своих прав в Бразилии, так и испанцы решили уничтожить французов во Флориде.

Немедленно во Флориду была послана испанская эскадра с 2,5 тыс. солдат. Французы, кроме нескольких очень немногих спасшихся случайно человек, были перебиты, а взятые в плен — перевешаны, кроме офицеров и вообще начальствующих лиц, которые были преданы особенно мучительным казням. С Жака Рибо была содрана кожа и отправлена в виде трофея в Испанию, в подарок королю Филиппу II, который всецело одобрил поведение своего адмирала. Адмирал Менендес, казня и замучивая своих пленников, приговаривал: «Это им не за то, что они французы, а за то, что они протестанты». Из Франции была снаряжена новая экспедиция, которая высадила небольшой отряд во Флориде и штурмом взяла испанское укрепление, после чего весь испанский гарнизон, взятый в плен, был перевешан. Поселение было сожжено дотла, но сейчас же после этого французы ушли в море. Держаться против испанцев, которые, конечно, немедленно выслали флот, узнав о случившемся, не было возможности. Дело ограничилось, следовательно, только отместкой. Флорида осталась за испанцами.

Когда во второй половине XVI столетия во Франции наступила эра тех долгих и сложных классовых конфликтов и столкновений интересов отдельных частей страны, которая в традиционной историографии носит название религиозных войн, то все эти попытки далеких заморских разведок прекратились почти вовсе.

Можно сказать, что к моменту прекращения религиозных войн, к 1594 г., за французами оставалось одно колониальное приобретение — все та же Канада. И только когда французское купечество, французские арматоры — судовладельцы, прослышали о Ралее, о захвате им целой страны Виргинии на берегу Северной Америки, они довели до сведения короля о необходимости реализовать права владения в Канаде, открытой Картье еще в 1534 г., за полвека до открытия Виргинии англичанами.

Настоящая французская колонизация Канады началась лишь с первых лет XVII столетия, после того как Генрих IV утвердил статут компании, образовавшейся в Париже с целью монополизировать меховую торговлю Новой Франции, и отправил туда экспедицию под начальством Самуэля Шамплена.

В 1608 г. Шамилей основал на берегу реки Святого Лаврентия город Квебек, точнее, сначала — укрепленные блокгаузы, из которых впоследствии развился и вырос целый город. Шамилей в своих путевых записках (изданных в 1614 г.) утверждает, что одни индейские племена на территории Канады занимались земледелием и вели оседлый образ жизни, а другие вели кочевой образ жизни и питались лишь охотою и рыболовством.

Шамилей немедленно же вмешался в нескончаемые войны индейских племен. Уже летом 1609 г. он соединил свой маленький отряд с племенем гуронов и вторгся в землю ирокезов, с которыми гуроны находились в войне. Ирокезы были разбиты, часть их земли захвачена французами, но они вовсе не смирились, и в одной из повторных экспедиций Шамплен был ирокезами наголову разбит.

«Экспедиция могла выполнить свое отступление, не будучи обеспокоена», — пишут французские историки. Шамплен на самом деле едва унес ноги с берегов озера Онтарио, где в октябре 1615 г. он потерпел поражение (а вся экспедиция длилась около пяти месяцев, с июня по октябрь).

Вообще, ему не очень везло. Торговая компания, образовавшаяся во Франции с целью эксплуатации Канады, решительно расходилась с ним в основной тактике: Шамплен стремился сделать оседлыми даже и кочующие племена, чтобы иметь возможность так или иначе эксплуатировать их труд при обработке земли в пользу французских переселенцев, а торговая компания, напротив, была прямо и непосредственно заинтересована в том, чтобы они поменьше занимались чем бы то ни было, кроме охоты, так как пушной зверь тогда казался главным богатством этих северных пустынь, а далеко к северу углубляться для охоты французы не решались ни маленькими партиями, ни, тем более, в одиночку, они боялись не только заклятых своих врагов — ирокезов, но и «союзных» гуронов.

Еще больше, чем ирокезы, беспокоили Шамплена прибывавшие из Европы английские переселенцы. С декабря 1620 г., когда, как мы увидим дальше, корабль «Майский цветок» высадил у берегов нынешнего Массачусетса пуританских «отцов-пилигримов», англичане не переставали новыми и новыми партиями высаживаться на берегах Северной Америки.

Тревожила французов еще больше (на первых порах) торговая конкуренция голландцев, обосновавшихся в бассейне реки Гудзон и тоже установивших деятельные сношения с индейскими охотниками за пушным зверем.

Кардинал Ришелье, стоявший во главе французского правительства, создал в 1627 г. (после краха предшествующей торговой компании) особую Компанию Новой Франции с капиталом в 300 тыс. ливров. Разразившаяся в эти годы война Франции с Англией отразилась на участи далекой французской колонии: английская эскадра вошла в устье реки Святого Лаврентия, поднялась по реке, сожгла одно французское поселение (Тадуссан) и взяла другое — Квебек, сдавшийся англичанам в 1629 г.

Но Шамплен убедил Ришелье при мирных переговорах с англичанами настаивать на возвращении Квебека и всей занятой англичанами части канадской территории. В Англии было напряженное внутреннее положение, Карл I уступил, и по миру в Сен-Жермене (1632 г.) Канада была возвращена французам. Дело Шамплена, умершего в 1635 г., было спасено: французская колония удержалась и утвердилась за Францией еще на 100 лет.

Колонисты норовили найти легкую и богатую добычу, они стремились ловко перехватить у конкурента меховой товар, обманув при этом индейцев-охотников, земледелие же их интересовало не очень сильно. Распущенность нравов, пьянство, постоянные драки и ссоры — вот явления, удручавшие Шамплена.

Но все эти авантюристы, оседавшие в Канаде, не имели ни побуждений, ни возможности так систематически истреблять аборигенов, как это делали испанцы в Южной и Центральной Америке или как это делали те же французы на Гваделупе или Мартинике.

Во-первых, индейцы-охотники были настоятельно необходимы, так как без них пушной промысел в ледяных пустынях и далеких снежных лесах Канады был немыслим. Во-вторых, французов даже к самому концу XVII в. в Канаде числилось всего 15 тыс. человек, а индейцы, по скромному подсчету, жили племенными союзами по несколько десятков тысяч семейств каждый. В-третьих, индейцы были очень воинственны, выносливы, сильны физически и прекрасно владели огнестрельным оружием, с которым весьма быстро ознакомились и освоились.

Речи не могло быть ни об обращении их в рабство, ни о какой бы то ни было форме принудительного труда. Да и земледелие и огородничество в этих северных широтах развивалось в те времена с тогдашними примитивными сельскохозяйственными орудиями очень туго. Те места Канады, которые впоследствии прославились плодородием, были первоначальным поселенцам известны лишь понаслышке.

Помимо всех этих соображений, французы уже в середине X VII столетия очутились в таком положении: могущественный союз пяти ирокезских племен начал (при явной поддержке со стороны англичан) истребительную войну против гуронов — племени, союзного с французами. Цель этой войны заключалась в том, чтобы потом добраться и до самих французов и искоренить их.

Английские пуритане рассуждали, как им казалось, безошибочно: ирокезы — язычники, но французы — католики, т. е. хуже, чем язычники, так как римская блудница, католическая церковь, хуже идолопоклонства. Поэтому вполне законно помогать ирокезам против французов и их союзников гуронов. А кроме того, искоренение французов избавит английские колонии от нависшей над ними угрозы с севера. Не ничтожной кучки французских колонистов они, конечно, боялись, а флота и армии французского короля, для которых устье реки Святого Лаврентия и берега этой реки явятся удобнейшим плацдармом, откуда французский десант проследует без труда к югу и сметет англичан с лица земли.

Уничтожив заблаговременно французов, можно было разом избавиться и от грядущей опасности, и от конкурентов по скупке пушного товара у индейцев, и от владельцев земли, южная часть которой прямо соприкасалась с северною частью английских владений.

Присмотримся к социальному строю двух самых мощных индейских (канадских) племен, послуживших послушным орудием в борьбе соперничающих европейских колонизаторов — французов и англичан.

Племя гуронов (называвших себя виандотами) было в те времена союзом четырех индейских племен. Жили они отчасти между озерами Гурон, Эри и Онтарио, отчасти же к востоку и к северо-востоку от Онтарио, следовательно, в ближайшем соседстве с бассейном реки Святого Лаврентия и особенно с городом Монреалем, первым французским поселением в Канаде. Числилось гуронов в начале XVII в. около 30–35 тыс. человек, в XVI в., по догадкам французских переселенцев, их было 20–25 тыс. Уже с конца XVIII в. замечается вымирание племени, в настоящее время их насчитывают около 100–200 человек.

Снабженные в изобилии английскими ружьями, ирокезы в середине 40-х годов XVII в. двинулись разом десятью отрядами в глубь территории гуронов. Они сжигали деревни гуронов, избивали мужчин, уводили в плен женщин и детей. Жалкие остатки полуистребленного гуронского племени успели укрыться в 1631 г. в бассейне реки Святого Лаврентия, во владениях французов. Но ирокезы и здесь не оставили их в покое. Планомерно направляемые англичанами из колоний, ирокезы упорно нападали на французские укрепленные блокгаузы и делали существование канадских колонистов крайне трудным и опасным.

Время от времени Квебек и Монреаль чувствовали себя как в осаде, а в 1658 г., например, Квебек и в самом деле был осажден и чуть не взят ирокезами. Смерть постигала всякого француза, попадавшего в руки ирокезов, если он чем-либо лично был относительно них виноват.

В 1663 г. Людовик XIV уничтожил привилегию Компании Новой Франции, и отныне эта провинция управлялась уже непосредственно королевским губернатором и его чиновниками. Ирокезы были отброшены от бассейна реки Святого Лаврентия, но, впрочем, не на очень далекое расстояние. Они не переставали показываться в некотором отдалении, на горизонте, как вечная угроза.

Правда, именно со второй половины столетия в Канаде широко распространяется тот способ ускоренного уничтожения индейцев, который уже давным-давно практиковали голландцы в своей колонии и англичане в своих владениях. Водка становится главным товаром, на который вымениваются меха и «покупаются» целые территории. Индейцы не умели приготовлять крепких сортов спиртных напитков, и европейцы успешно их спаивали. Дикое, неистовое пьянство широко распространялось среди северных индейских племен. Пили мужчины, женщины, старики, дети, доводя себя до неистовства, до убийства и поджогов в пьяном виде, до ранней смерти, до страшнейших форм душевной болезни. «Огненный напиток — это наша огненная смерть», — говорили индейцы и все-таки не могли бороться с этим ядом.

Людовик XIV прислал гарнизоны в Квебек, Монреаль, даже в меньшие поселки. Эти гарнизоны обезопасили французское владычество в Канаде. Начавшееся постепенно вымирание ирокезов тоже учитывалось французами как благоприятное условие их дальнейшего прочного владычества в стране.

При Людовике XIV и именно в первый период, в годы управления Кольбера[16 - Кольбер Жан Батист (1619–1683) — министр финансов Франции с 1665 г.] финансами Франции, было впервые приступлено к организации этой колонии. Она была разделена на пять больших административных единиц, подчиненных единому генерал-губернатору, который назначал уже от себя в эти пять частей главных администраторов.

Что касается земли, то верховным собственником ее был объявлен король французский. От себя он давал концессии на те или иные большие земельные участки тому, кому заблагорассудится их дать. Такой концессионер платил деньги в казну за свою концессию, а сверх того, обязывался ежегодной уплатой определенной подати, которую собирал со своих фермеров. Эти фермеры платили концессионеру натурой за пользование его землей и ему же вносили особую сумму в звонком металле (золоте и серебре) для уплаты подати королю. Сверх того, концессионер получал целый ряд феодальных прав, которыми в те времена пользовались дворяне-землевладельцы во Франции: например, концессионер мог требовать от своих фермеров, чтобы они мололи хлеб на его мельнице, а за право молоть на своей собственной или вообще на другой мельнице они обязаны были платить концессионеру особую сумму. Фермеры-колонисты обязаны были особой натуральной повинностью, как в старой Франции, они обязаны были выезжать на несколько дней в году в указанное место, чинить и приводить в порядок проезжие дороги, ничего не получая ни от кого за свой труд. При каких-либо коммерческих сделках фермеры должны были уплачивать концессионеру известную пошлину.

Приток колонистов из Франции в Канаду шел медленно. Да и, кроме того, снова после некоторого перерыва отношения с ирокезами обострились до крайности. Ирокезы слишком медленно уходили с отнимаемой у них земли и не так быстро вымирали от злоупотребления плохим спиртом или водкой, как это было желательно французским колониальным властям.

Начались снова бесконечные столкновения. В 1686 г. полковник Денонвиль пошел походом на ирокезские деревни близ Великих озер, сжег их дотла, перебив, не разбирая ни пола, ни возраста, население, не успевшее бежать. Пленных ирокезов французы стали обращать в пожизненных галерных каторжников: ах приковывали к определенному месту корабля, сажали на короткую цепь, и те должны были грести тяжелыми веслами. С галер эти военнопленные ирокезы уже никогда, конечно, не возвращались.

Варварство Денонвиля возбудило такую жажду мести, что ирокезы начали большую войну против французов, снова со всех сторон приблизились к Монреалю и блокировали его. Денонвиль должен был пойти на переговоры и даже уступить ирокезам часть захваченной у них территории.

Непрочность положения французских колонистов в Канаде происходила как оттого, что они отлично знали о деятельной и существенной помощи, которую оказывают ирокезам англичане, так и оттого, что французское правительство, имевшее многообразнейшие интересы в Европе, крайне вяло и неохотно поддерживало свою северную колонию.

Мысль искать более южные, плодородные и более удаленные от ирокезов и от англичан места поселения породила экспедицию, которая завершилась открытием реки Миссисипи и некоторых частей ее колоссальных побережий.

Что существует где-то к югу от Великих озер колоссальная «рыбная река» (по-гуронски Намесисипу), это французы узнали впервые от своих союзников гуронов как раз в те времена, когда гуроны переселялись подальше от ирокезов. Уже в 1672–1673 гг. французские миссионеры открыли верховья Миссисипи.

В 1679 г. на дальнейшие исследования двинулась экспедиция под начальством Роберта де Ласалля, губернатора одной из канадских провинций. Ласалль прошел из озера Мичиган рекою Иллинойс почти до того места, где Иллинойс впадает в Миссисипи.

Затем, после перерыва почти в два года, вызванного нападениями ирокезов, которых направили против Ласалля англичане, французы продолжили свой путь. В начале февраля 1682 г. они вошли в Миссисипи и, плывя по колоссальной реке, дошли через три месяца, 9 апреля, до ее устья, а оттуда вышли в Мексиканский залив.

Открытие Миссисипи вызвало большой интерес во Франции, когда Ласалль явился в Париж с этим известием. Но помощи он получил мало. Людовик XIV согласился, чтобы в его честь новооткрытая страна — весь бассейн колоссальной реки — была названа страною Людовика, Луизианой. Но средств для закрепления и заселения этих земель не дал никаких.

В следующем путешествии в Луизиану Ласалль был убит своими спутниками, доведенными до отчаяния и ярости тяжелыми условиями экспедиции. Несколько десятков семейств переселилось из Канады в Луизиану, но до самой середины XVIII в., т. е. до того времени, как французы потеряли Луизиану, ее заселение шло крайне туго.

И французы из Канады, и поселенцы из английских колоний не переставали взывать каждый к своей метрополии, прося помощи против врага.

Тот же французский губернатор Денонвиль, о котором шла речь выше, прямо заявил, что упрочить владение Канады можно лишь одним способом — завоевать Новую Англию, т. е. северные колонии англичан (и прежде всего Нью-Йорк и Массачусетс). Английские же колонисты были вполне убеждены, что, только завоевав Канаду, они могут чувствовать себя в полной безопасности.

Но, раньше чем мы изложим перипетии англо-французской борьбы в Северной Америке, ее результаты, познакомимся с тем, что представляли, собой к моменту начала англо-французской вооруженной борьбы те французские колонии, которыми и французское правительство и французский торговый капитал дорожили тогда несравненно больше, чем Канадой, и которые в те времена, действительно, были экономически важнее для Франции, чем Канада.

В первую очередь приведем как одну из редких иллюстраций численности состава населения французских колоний на Антильских островах следующие данные.

Пространственно ничтожные сравнительно с Канадой владения Франции на Малых Антильских островах были заселены гораздо быстрее и гуще, чем Канада.

В общем же во французских вест-индских владениях в 1687 г. оказалось 54 322 человека, из них большинство (около 30 тыс.) негров. Из числа же негров 1534 человека было свободных и 27 000 — рабов, точнее, свободные были не негры, а мулаты (смешанного европейско-негритянского происхождения).

Громадный Антильский архипелаг уже с начала XVI в. назывался Вест-Индскими островами (Вест-Индией называлось тогда, кроме всех этих островных групп, еще и все Атлантическое побережье Центральной и Южной Америки, тогда ставшее известным).

Кроме этого общего названия, существовали особые обозначения для отдельных островных групп Антильского архипелага. Куба, Ямайка, Гаити (или Сан-Доминго, или Эспаньола), Пуэрто-Рико, все Багамские острова назывались Большими Антильскими островами, а группа мелких островов, идущая сначала от Пуэрто-Рико на восток, а потом поворачивающая на юг и заканчивающаяся островом Тринидад уже совсем недалеко от дельты реки Ориноко, у берегов Южно-Американского континента, называлась Малыми Антильскими островами. Эта группа Малых Антильских островов, в свою очередь, подразделялась на две подгруппы: северная называлась Наветренными островами, южная — Подветренными островами.

Весь этот огромный Антильский архипелаг отличался поразительным плодородием: маис, рис, бананы, апельсины, лимоны, сладкие фиги, всевозможные плоды и огородные овощи, богатейшие плантации сахара, какао, табака, хлопка, пряностей (отчасти перенесенные сюда уже европейцами из Ост-Индии и прекрасно на этой почве принявшиеся), скотоводство, дававшее обильную мясную пищу и запасы кожи, наконец, на целом ряде островов значительные ископаемые богатства — все это делало Антильские острова завиднейшей добычей. Обилие питьевой воды на островах тоже высоко ценилось переселенцами.

Конечно, испанцы претендовали с самого начала на обладание всем этим архипелагом. Ведь именно с этих островов и началось открытие Колумба: он причалил 12 октября 1492 г. к острову Гванаганн в группе Багамских островов.

Испанцы фактически заняли н отчасти колонизовали главным образом Большие Антильские острова — Кубу, Ямайку, Гаити (Сан-Доминго), Пуэрто-Рико, Багамскую группу.

Малые Антильские острова они посещали редко, селились там еще реже, но категорически воспрещали всем остальным нациям не только торговать с этими островами, а даже появляться на них.

Когда во второй половине XVI в. усилилась борьба против испанской монополии, которая, как мы видели, приняла сначала форму пиратства и организованной контрабанды, то французские, английские, голландские корсары и пираты облюбовали именно эти острова и даже с течением времени, как уже говорилось, устроили себе на одном из островов (остров Черепахи, по-испански Tortuga) нечто вроде особого пиратского государства. В XVII в., когда голландцы, французы и англичане уже открыто выступили против испано-португальской монополии и решили сломить ее, лишив значительных торговых выгод в новооткрытых странах, внимание англичан и французов обратилось прежде всего к Антильскому архипелагу.

Мы уже упоминали, что англичанам удалось при Кромвеле отнять у испанцев Ямайку, один из богатейших Антильских островов. Голландцы захватили остров Кюрасао и еще некоторые островки.

Французы выступили в те же времена. В 1623 г. среди купечества большого французского торгового порта Гавр образовалась торговая компания с целью разведения табака на одном из Антильских островов. Они облюбовали остров Сент-Кристофер (Святого Христофора) в Подветренной подгруппе Малых Антильских островов. Были заведены плантации, и к купцам вскоре присоединился давно уже разбойничавший в этих водах французский пират и дворянин д'Эсканбюк. Устроились они там в 1625 г. Испанцев на острове они не нашли.

Когда д'Эсканбюк в 1625 г. прибыл во Францию, привезя с Сент-Кристофера много ценных продуктов, то кардинал Ришелье, правитель государства, очень заинтересовался торговыми возможностями Антильских островов.

Уже 31 октября 1626 г. Ришелье дал королю на подпись указ об образовании Компании американских островов.

Устроившись на Сент-Кристофере, французы провели ряд разведок и убедились, что фактически почти ни один из Малых Антильских островов не занят испанцами и, следовательно, можно ими овладеть.

В апреле 1635 г. была занята Гваделупа (тоже в Подветренной подгруппе Малых Антильских островов), в сентябре того же года — Мартиника (в Наветренной подгруппе), в ноябре — Доминика.

В ближайшие 10 лет были заняты островки поменьше — Гренада (на юге Наветренной подгруппы Малых Антильских островов), Мари-Галант (недалеко от Гваделупы), Санта-Лючия (первый остров к югу от Мартиники).

Для эксплуатации всех этих новых вест-индских владений во Франции взамен прежнего общества была создана в 1664 г. по инициативе Кольбера Компания Западной Индии, имевшая привилегию на торговлю со всеми французскими владениями на Атлантическом океане (как в американских водах, так и на африканском берегу) — Королевская казна выдала этой компании субсидию в 8 млн ливров. Верховный надзор и направляющую власть над всеми действиями компании должен был иметь морской министр Франции (а тот момент именно Кольбер занимал эту должность).

Меркантилизм и в теории, и в государственной практике, составлявший, так сказать, душу всей кольберовской политики, требовал, чтобы торговля с новыми владениями давала положительный торговый баланс в пользу Франции, и, как при существовании этой компании, так и тогда, когда (очень скоро) она была ликвидирована, фактически вся торговая политика и даже вся организация торговой деятельности, связанная с Антильскими островами, оставались в руках Кольбера и его преемников.

Гвиана (с небольшой крепостью Кайенна) на самом материке Южной Америки, где тоже со второй половины XVII в. ютились несколько сот французских колонистов, интересовала Кольбера очень мало. Она могла переходить из рук в руки, то ее захватывали голландцы, то англичане, то опять она возвращалась к французам, но в Париже эта земля мало кого занимала, еще меньше, чем Канада или Луизиана в Северной Америке: французское купечество и французское правительство гнались не за обширными территориями, на которых нужно было долго и трудно работать, а за богатыми возможностями островов с их роскошными плантациями.

А вот, например, несколько бухт с ничтожными поселениями около них на диком, малоплодородном, покрытом непроходимыми чащами берегу Западной Африки, напротив, страстно интересовали и Кольбера, и крупную купеческую буржуазию французских портовых городов, и даже самих христианнейших королей Франции. И чем больше разрастались плантации на новозахваченных французами островах Антильского архипелага, тем большее значение приобретал этот далекий африканский берег, отделенный от Антильских островов всей ширью Атлантического океана.

Приобретение Гваделупы, Санта-Лючии, Мартиники, Сент-Кристофера, Мари-Галанты и т. д. ставило в виде первоочередной задачи вопрос, с которым до сих пор французскому торговому капиталу так остро не приходилось сталкиваться, — вопрос о принудительном труде, о том «внеэкономическом принуждении», без которого европейские поселенцы в колониях не хотели и при основных своих установках на быстрое и легкое обогащение не могли обойтись.

В это же время французы основались и на западной половине большого острова Сан-Доминго.

В 1654 г. испанские власти решили покончить с разбойничьим гнездом на небольшом острове Черепахи, где образовалась описанная уже ранее община (буканьеров, или флибустьеров); очень видную роль в этой общине играли именно французы. Часть этих пиратов спаслась на соседнем большом острове Сан-Доминго (Гаити), где и укрылась.

Когда французы спустя несколько лет собрались вернуться на остров Черепахи, оказалось, что там уже хозяйничают английские пираты, восстановившие разрушенную было испанцами пиратскую державу. Но английский пират, возглавлявший ее, вскоре исчез с острова Черепахи, и французские пираты снова завладели островом. Они, таким образом, получили в обладание и остров Черепахи, и ту часть Сан-Доминго, где несколько лет укрывались после своего поражения 1654 г.

Испанцы долго не признавали прав французов на занятую ими западную часть острова, но население этой французской колонии все росло и росло.

Вторая половина XVII в. прошла в постоянных стычках между французским и испанским населением этого большого острова, который географы продолжают называть то Гаити, то Эспаньолой, то, чаще всего, Сан-Доминго.

Эти войны отличались необычайной даже для XVII в. лютостью: при очередном разгроме французских или испанских поселений иногда убивали почти всех взрослых мужчин взятого города и уводили женщин. Флибустьеры с соседнего острова Черепахи помогали французам, и если испанцу приходилось попасть в их руки, то его ждала квалифицированная, мучительнейшая смертная казнь, пираты мстили испанцам за аналогичные поступки с их стороны.

По Рисвикскому миру 1697 г., закончившему войну Франции с Англией, Голландией и Испанией, западная часть Сан-Доминго окончательно была признана французским владением.

Островки Сен-Мартен, Санта-Крус, Сен-Бартельми были заняты французами во второй половине XVII в. и неоднократно с тех пор переходили из рук в руки во время войн Франции с Голландией и Испанией.

Главное торговое значение из всех Антильских владений Франции, или, как тогда чаще выражались, из всей французской Вест-Индии, удержалось за Мартиникой, Гваделупой и французской (западной) частью острова Сан-Доминго.

Так же как в свое время испанцы, французские плантаторы делали сначала попытки поработить местных жителей захваченных ими Малых Антильских островов. И так же как испанцам, им это ни в малейшей степени не удалось.

Карибы, населявшие Малые Антильские острова, оказали французам яростное сопротивление. Мы не знаем и уже никогда не узнаем всех размеров этих карибских восстаний в 30-х, 40-х, 50-х и 60-х годах XVII столетия. Купцы, пираты, плантаторы, нарвавшиеся на вооруженное сопротивление, мало и неохотно об этом говорили, не пускались в подробности, и до сих пор не выявлена сколько-нибудь толковая (не говоря уже подробная) документация об этом движении. Отмечается только одна черта: ожесточение и упорство карибов объясняется тем, что французы пришли уже тогда, когда Большие Антильские острова давно были захвачены испанцами, а соседние с французскими Малые Антильские острова как раз в это время расхватывались англичанами и голландцами, а отчасти и другими европейцами (впоследствии исчезнувшими оттуда, преимущественно пиратами датского, норвежского, шведского, немецко-ганзейского происхождения). Таким образом, от французов карибы не могли уже спастись таким способом, каким их деды спасались в свое время от испанцев — переселением на пока еще не занятые (тогда) европейцами соседние острова. Теперь все или почти все было занято «белыми тиграми», спасаться от них бегством с острова нельзя было, прятаться на этих маленьких островах тоже было невозможно, слишком легко было европейцам со специально приученными к этой охоте собаками исходить их вдоль и поперек. Оставалось сдаваться и идти на плантационную работу, которую долго их организм не выдерживал, или сопротивляться с мужеством полного отчаяния. Карибы это и делали, пока постепенно не вымерли на некоторых островах почти полностью. Но с последней четверти XVII в. французы уже не имели прежних побуждений особенно рьяно за ними охотиться по болотам и чащам захваченных островов. Окончательно наладилась работорговля, на Антильские острова партия за партией стали прибывать крепкие, мускулистые, выносливые рабы из Западной Африки.

Испанское короли уже с начала XVI в., начиная с Карла V, продавали за деньги определенным лицам, или определенным торговым компаниям, или даже определенным нациям монопольное право ввозить африканцев в американские владения Испании. Такие договоры составлялись так, что работорговцы обязывались в определенный срок доставить в испанские владения не меньше определенного в договоре числа рабов, но зато уже никто, кроме них, не имел права в означенный срок заниматься работорговлей в испанских владениях. Карл V и его преемники (кроме Филиппа II) в годы восстания Нидерландов охотно заключали такие договоры с фламандцами, т. е. с купцами и судовладельцами южной (бельгийско-фландрской) части Нидерландов, и этот откуп, бывший буквально золотым дном для фламандского купечества, отчасти объясняет, почему Южные Нидерланды изменили делу восстания и так быстро примирились с новым укреплением у них испанского владычества.

Торговля живым товаром и желание сохранить за собою эти обильные и выгоднейшие поставки сыграли в данном случае едва ли не большую роль, чем пресловутое «единство католической веры» между бельгийцами и испанцами. Любопытно отметить, что едва лишь Людовику XIV удалось посадить на испанский трон своего внука Филиппа, как тотчас же французская Африканская торговая компания выпросила себе у нового короля эту монопольную поставку рабов в испанские владения. Но уже в 1713 г. при окончании войны за испанское наследство эту привилегию испанский король Филипп принужден был дать английской Компании южных морей (South Sea Company) на целых 30 лет. Ничего тут поделать было нельзя: англичане считали себя победителями и, дозволяя все-таки внуку Людовика XIV остаться на испанском. престоле, они требовали компенсаций.






Очерк восьмой




Работорговля и плантации на Антильских островах. Первые сношения французов с Центральной и Северной Африкой. Войны Людовика XIV. Французы в Индии и на путях в Индию





Даже в середине XIX столетия французские ученые категорически утверждали, что французские владения как в Центральной Африке (в Сенегале), так и в Индии представляют собою «просто торговые склады» и конторы, предназначенные для торгового посредничества с аборигенами. Действительно, в этих колониях рабство либо вовсе не существовало, либо существовало в очень ограниченных размерах. Зато в «земледельческих колониях», где были заведены плантации, рабский труд становился базисом всей экономической деятельности края. Роскошнейшая природа Антильских островов, так безмерно обогащавшая плантаторов, побуждала их не жалеть никаких усилий для приобретения рабов, без которых они не в состоянии были обойтись. Даже после отмены рабства, происшедшей менее столетия назад, плантаторам трудно было примириться с необходимостью платить деньги своим бывшим рабам, вместе того чтобы пользоваться их трудом даром и засекать их до полусмерти в случае нерадивости.

Есть места на Антильских островах, где, например, с одного гектара земли собирают в год 84 тыс. кг тростникового сахара. Но чтобы добыть это богатство, нужен напряженный труд, которым плантаторы не желали обременять себя, а индейцы его не выдерживали. Только привыкшие к тропической жаре, физически выносливые африканцы были пригодны, с точки зрения плантаторов, к выполнению этой задачи.

Так появилась и быстро развивалась особая отрасль хозяйственной деятельности европейской буржуазии — работорговля.

До какой степени великие открытия в Азии и Америке поглотили внимание торгового мира и до какой степени Африка (точнее, западное побережье ее, Гвинея) интересовала в XVI, XVII вв. и почти до самого XVIII столетия европейских капиталистов и колониальных деятелей исключительно как место закупки рабов, явствует из того любопытного факта, что вплоть до XIX в. никто и не подумал финансировать разведочные экспедиции в глубь Африканского материка. Находились деньги для повторных попыток найти фантастический северный путь в Индию то вокруг Азии, то вокруг Гренландии и Северной Америки, но Африка мало кого занимала. О ней вспомнили по-настоящему в XIX столетии, когда европейский капитал, овладев Азией, Америкой и Австралией и поделив более привлекательные места, устремился по линии наименьшего сопротивления туда, где еще можно было кое-что урвать, не рискуя вызвать военное столкновение с той или иной опередившей и предупредившей других державой.

Достаточно сказать, что великая центральноафриканская артерия — бассейн реки Нигер — была открыта путешественником Мунго-Парком только в 1805 г. (не в 1796 г., как иногда ошибочно пишут; в 1796 г. он только проехал по короткой части одного рукава великой реки). А до Мунго-Парка в Европе пробавлялись относительно Центральной Африки самыми фантастическими россказнями моряков и курьезными предположениями, шедшими еще от времен Плиния Старшего, т. е. от конца I в. н. э. будто Нигер есть приток Нила, отделяющий Африку от Эфиопии и т. п., Южную Африку тоже совсем не знали и не стремились узнать.

Африка интересовала французское купечество и мореходов в течение всего XVII столетия только в западной и северо-западной своей части или, точнее, интересы французской торговли связаны были с той частью западноафриканского берега, которая тянется от устья реки Сенегал до устья реки Гамбия и несколько южнее этих устьев и которая составляет часть так называемой Сенегамбии, а также с той южной частью того же западноафриканского берега, которая обозначается названиями Сьерра-Леоне, Золотой Берег и охватывается общим названием Верхняя Гвинея (в отличие от Нижней Гвинеи, тянущейся от экватора до южных пределов Анголы, т. е. до 17° южной широты).

Интересовались французы и северным побережьем Африки — Марокко, Алжиром, отчасти Тунисом.

Сначала скажем об интересах французов в Сенегамбии и на Гвинейском побережье (или, точнее, на Верхне-Гвинейском побережье).

Уже с первых лет XVII в. французы не только начинают с торговыми целями посещать Сенегал, но и подымаются на несколько сот километров по реке в глубь страны и заводят сношения с африканскими племенами. В первой половине XVII в. появляются и первые построенные французами жилища у устья реки Сенегал — зародыш нынешнего города Сен-Луи, центра Сенегала.

Одна за другой в течение всего XVII в. сменяются под разными названиями торговые компании, составляемые французскими купцами для торговли с Сенегалом и с Верхней Гвинеей. Предметами вывоза из Африки были кожа, слоновая кость, золотой песок, страусовые перья, камедь (гумми, растительный клен). Взамен французы ввозили металлические инструменты и железо в необработанном виде, шерстяные и холщовые материн, зеркала, стеклярус, бусы и в очень больших количествах спиртные напитки.

Но со второй половины XVII в. и в течение всего XVIII столетия «живой товар», как его цинично именовали работорговцы, вытесняет по своему коммерческому значению все прочие предметы экспорта из Африки или делает их второстепенными. Работорговля выдвигается на первое место.

Мы видели уже, что захват части Антильских островов французами был могущественным толчком, побудившим французское торговое мореходство заняться вплотную покупкой рабов в Сенегале и Гвинее, перевозкой купленных рабов на Антильские острова и продажей их там с огромной коммерческой выгодой. Конечно, французским работорговцам гораздо удобнее и безопаснее было заходить со своими кораблями в свои собственные бухты и ждать предложений от царьков африканских племен не на пустынном берегу, а в укрепленных блокгаузах, наконец, очень удобно было иметь под руками возможных помощников, с которыми вместе было выгодно при случае организовать коллективную охоту за африканцами в дремучих лесах побережья.

Французские поселки были редкими, разбросанными, им приходилось плохо и от англичан и от голландцев, конкурировавших с французами в работорговле, приходилось опасаться и внезапных налетов с пиратских кораблей, случались нападения и из окрестной чащи, со стороны местных племен. В этих поселках часто (особенно позже, с середины XVIII в.) жили постоянные приказчики и уполномоченные рабовладельческих фирм, готовившие живой груз к приходу очередного корабля хозяев. Эти приказчики заблаговременно скупали у племенных вождей нужное количество людей и держали их взаперти вплоть до момента погрузки в трюм корабля. Они же там, где это было возможно, и тогда, когда это было удобно, организовывали облавы на местных жителей с целью похищения их для продажи.

Гигантские размеры приняла французская работорговля в XVIII в. Можно смело сказать, что город Нант, где сосредоточивались главные капиталы Франции, вложенные в эту отрасль торговли, был одним из центральных пунктов, где торговая буржуазия страны уже задолго до революции 1789 г. заняла в полном смысле слова господствующее положение. Современники в один голос утверждали, что купцы, ведшие торговлю рабами, наживали от 30 до 50 % дохода на вложенный капитал. Обильно наживались также капитаны кораблей и даже часть команды, до боцманов включительно. Никакая другая отрасль коммерческой деятельности не давала подобных доходов.

Не только нантское купечество обогащалось работорговлей, капиталы стекались в Нант отовсюду. Но именно в Нанте строились и приспособлялись суда для перевозки живого груза, в Нанте набиралась команда, грузились товары, которые потом в Гвинее обменивались на невольников, в Нанте же затем выгружались и те товары, которые приобретались уже на Антильских островах в обмен на привезенных из Гвинеи рабов.

Торговый оборот был организован следующим образом. Нантские купцы иногда в одиночку, чаще вдвоем, втроем — снаряжают корабль и нанимают капитана. Достать хорошего капитана для долгого и опасного рейса было нелегко. Требовались опытность, умелость, решительность, специальная подготовка. Капитан такого корабля получал часто больше дохода, чем высшие чиновники государства, так как, кроме жалованья (очень большого), он получал еще известный процент чистого дохода. Капитан уже сам набирал себе команду. Суда были небольшие, от 120 до 250 т водоизмещением, реже 300–400 т и уже в виде совершенного исключения — 500 т.

На корабль грузился разнообразный товар: всякого рода материи, цветные металлические изделия, пуговицы, бусы, порох, сабли, стеклянные украшения, посуда, шляпы, чулки, туфли и т. д. Ситцы, галантерейный товар, всякого рода оружие, металлические и стеклянные украшения, водка и спирт считались особенно пригодными для предстоящей меновой торговли.

Путь из Нанта до места назначения длился от 2 до 4 месяцев в зависимости от того, куда именно, в какой пункт этого колоссального побережья направлялся невольничий бриг. Не забудем, что, например, от Сенегамбйй до мыса Лопес расстояние значительно большее, чем от крайнего запада Ирландии до Рима. Однако нередко эти 2–4 месяца превращались в 5–6 месяцев. Дело в том, что невольничий бриг (как и всякий другой торговый корабль) встречался с целым рядом разнообразных приключений, Во-первых, пираты. Встреча с ними означала немедленную смерть, либо увод в глубь страны и продажу в рабство, так что люди, направлявшиеся за рабами, иной раз сами превращались в таких же рабов. Надеяться на победу над пиратами было трудно: морские разбойники ведь только тогда и нападали, когда могли рассчитывать на полный перевес в бою. Приходилось при встрече с подозрительным судном уходить со всей скоростью, куда глаза глядят, отклоняясь от своего маршрута, отсиживаясь затем в ближайшей гавани.

Второй причиной задержки были остановки на Канарских островах и на островах Зеленого Мыса с целью пополнить припасы и, главное, запастись свежей водой.

Но вот долгий путь окончен. Невольничий бриг либо начинает крейсировать вдоль берега, останавливаясь то в одном, то в другом пункте на этой извилистой береговой линии, либо, уже сразу найдя удобное место, устраивает долгую стоянку. По приходе капитан обращается либо к одному из местных африканских царьков непосредственно, либо к факторам и агентам, которые специально поселяются на этом побережье, знают местные условия, знают, у какого именно царька в данный момент есть больше всего пленных и почем он мог бы их уступить. Сам царек не очень доступен. Он сидит в лесных дебрях, не доверяет чужим торговым людям и к их кораблю на всякий случай не приближается. Напротив, он норовит под разными предлогами залучить к себе если не самого капитана, то кого-либо из младших офицеров брига, и затем потребовать выкупа за освобождение своего неожиданного пленника. Словом, обе стороны довольно хорошо понимают друг друга и поэтому любят сноситься через посредников. Кто такие эти посредники? Большей частью смелые авантюристы, рискующие жизнью ежедневно и ежечасно, иногда заканчивающие свою карьеру на медленном огне, где африканские князьки их сжигают после самых невероятных пыток, а иногда после двух-трех лет деятельности возвращающиеся в Европу разбогатевшими людьми.

Итак, начинается долгий торг. Цены варьируются смотря по обстоятельствам. Придет, кроме французского, еще английский, или голландский, или португальский бриг — царек становится неуступчив и груб, удваивает и утраивает цену. Прослышит он, что из соседних лесов на него движется враждебное племя, чтобы отбить пленников и, пожалуй, его самого захватить, и он наскоро, спуская цену, продает всех, кого может продать, снимается с места и уходит. За свой товар он берет мануфактуру, спиртные напитки, оружие, привезенные бригом. Крайне трудно установить при указанных условиях среднюю цену на одного раба. Она варьируется в зависимости и от года и от местности. Нормальной в середине XVIII в. считалась цифра около 250–300 франков, которую выплачивали товарами. Того же раба капитан перепродавал в колониях за 1000–1200—1500 ливров. Бывало так, что женщину с ребенком капитан покупал за бочонок водки, а бывало и так, что за такую рабыню давали и пять бочонков.

Торг окончен. Пленников, закованных и в ошейниках, выводят из смрадного подземелья в лесу около ставки царька, ведут на берег и грузят на бриг, который после этой долгой стоянки, длящейся от двух месяцев до полугода, снимается с якоря. Капитан обязан использовать полностью каждый дюйм пространства, и в зависимости от величины бриг увозит 200–300 человек, не считая команды, а суда побольше — 500–700 человек, редко больше. Теснота в трюмовых помещениях такая, что можно либо сидеть, либо лежать, тесно прижавшись друг к другу. Походить можно лишь, когда выводят на прогулку, по разу в сутки, а иногда по разу в 10 суток. Перед отходом корабля всех купленных рабов метят ниже груди раскаленным железом инициалами покупателя. Плавание при тесноте помещения, отсутствии свежего воздуха, полном отсутствии движений в кандалах, при скудной выдаче питьевой воды (в раздаче пищи надсмотрщики были более щедры) — все это порождало значительную смертность. Бриг шел от африканских берегов к Антильским островам, или в Бразилию, или в Мексику, или в Северную Америку. Плавание длилось редко меньше трех месяцев, обыкновенно четыре — пять месяцев. Смертность за время переезда достигала часто громадных размеров.

Хотя работорговцы знали, что даже если 50 % груза будет по дороге выброшено акулам, то все же они очень хорошо заработают на продаже остальных, но все-таки капитану давалась инструкция по возможности заботиться о сохранении товара. В особенности неприятен был с этой точки зрения момент отплытия невольничьего брига от африканского берега.

Послушаем современника и наблюдателя Жака Савари, издавшего в 1675 г. любопытное руководство к тому, как стать хорошим купцом, — «Умелый купец» («Le parfait negociant»): «В тот момент, когда рабы посажены на суда, следует поднять паруса. Дело в том, что эти рабы питают такую большую любовь к своей родине, что они впадают в отчаяние, видя, что они покидают ее навсегда, а это служит причиной того, что их умирает много от печали, и я слышал от купцов, которые ведут эту торговлю, что больше рабов умирает перед выходом из порта, чем во время путешествия. Одни бросаются в море, другие разбивают себе голову о стены корабля, третьи удерживают дыхание, чтобы задохнуться, а некоторые отказываются есть, чтобы умереть от голода». Самоубийства, впрочем, отмечаются и во время пути, а не только в момент отъезда. Капитаны редко отмечают в корабельных журналах такие происшествия, и мы узнаем о некоторых из них лишь от случайных свидетелей.

Иногда, правда, на особо выдающихся фактах задерживается на мгновение даже внимание капитана. Например, капитан невольничьего брига «Солнце» отметил в своем путевом журнале от 13 сентября 1774 г., что «четырнадцать женщин разом бросились в море с высоты палубы». Случилось это во время прогулки. Вообще, именно во время прогулок случались и другие неприятности, например бунты, и поэтому рабов выводили гулять далеко не каждый день. А бунты бывали, и даже, по-видимому, довольно часто. Они происходили и при погрузке, когда в случае удачи можно было бежать в леса и укрыться, происходили и в открытом море, когда ровно никаких шансов на спасение не было. Люди, доведенные до полного отчаяния, убивали своими кандалами надсмотрщиков, а если им удавалось перепилить тайно свои оковы, то они при выходе на прогулку бросались на капитана, офицеров, матросов и иногда убивали несколько человек, пока оставшаяся команда ими овладевала. Начинались самые варварские пытки и истязания, но смертная казнь применялась сравнительно мало: в данном случае жестокость несколько умерялась корыстолюбием и нежеланием без прибыли истреблять товар, который везли на рынок.

Эти бунты рабов, или «пленных» (как они назывались официально во время переезда, вплоть до продажи их плантаторам), были очень частым явлением. Например, в 1734 г. из шести судов, которые отошли из Нанта для торговли рабами, на пяти произошли кровавые бунты, и все пять вспышек происходили до отхода корабля в море. Не было, кажется, и одного года, когда бы не отмечались то там, то сям в больших или малых размерах подобные события.

В годы, предшествовавшие взрыву войны с Англией (1738–1744), центр французского капитала, занятого работорговлей, Нант за семь лет выслал к гвинейским берегам 180 судов, владельцы которых купили в Африке 55 015 рабов, а продали из них 45 336. Куда делись остальные 10 тыс.? Умерли от болезней, покончили с собою, были перебиты во время бунтов, замучены после бунтов? В среднем нантские работорговцы скупали в Африке 8–9 тыс, рабов в год, из которых тысячи полторы выводились по дороге в расход. Когда наступали времена похуже, приходилось заботиться, чтобы в расход выводилось поменьше драгоценного груза, и именно тогда, в тяжелое для французских работорговцев время войны с англичанами, добрейший Жак Савари и советовал читателям внимательно следить за новокупленными рабами в момент отъезда, когда пленникам особенно часто приходит в голову мысль броситься в море или разбить себе голову. Бунты на море иногда заканчивались тем, что часть команды, начиная с капитана, бывала перебита, а другая часть отсиживалась, забаррикадировавшись в каком-либо помещении корабля. Но несчастные невольники все-таки и тогда не могли избавиться окончательно от своих палачей. Не умея управлять кораблем в открытом море, они должны были терять драгоценные дни, пока встречные суда не помогали их тюремщикам выйти из засады, а самих пленников возвращали после свирепых пыток в темный и смрадный трюм.

После нескольких месяцев такого пути нельзя было по прибытии в Америку сразу выводить рабов из трюма на продажу. Они имели такой измученный вид, успевали так отощать дорогой, так болели цингой, были покрыты такой сыпью и нарывами от ужасающей гряз», в которой прожили несколько месяцев почти без движения, что, конечно, необходимо было дать им оправиться, несколько подкормить их, раньше чем требовать за них приличную сумму. Их держали поэтому несколько недель на берегу в довольно сносных условиях и затем продавали, иногда поодиночке, иногда целыми партиями. Покупателями были плантаторы. Французские работорговцы продавали своих невольников на Антильских островах, англичане — в Южной и Северной Америке, испанцы и португальцы — в Южной и Центральной Америке, голландцы — в Северной Америке. Впрочем, вполне строгого разграничения тут не было, хотя кое-где и действовали запреты для работорговцев чужой национальности. В обмен купцы брали в подавляющем большинстве случаев не деньги, а колониальные товары, больше всего сахар, кофе, хлопок, индиго и другие красящие вещества и т. п. Нагрузив этими товарами все помещения, освободившиеся после увода невольников, капитан невольничьего брига отправлялся на родину, в Европу, где его хозяева и доверители распродавали полученный колониальный товар.

Таким образом, вся торговая операция, сопряженная с этим долгим и опасным тройным рейсом, продолжалась в общем, например для французской работорговли, около года, иногда и несколько больше года, и состояла из четырех актов: 1) купец, владелец судна, покупает во Франции за наличные деньги разные товары и грузит их в Нанте или Марселе на корабль, идущий в Африку; 2) капитан корабля по прибытии в Африку выменивает эти товары на рабов; 3) погрузив на свой корабль рабов, капитан отплывает из Африки в Америку, где выменивает рабов на колониальные товары, прежде всего на тростниковый сахар; 4) эти колониальные товары перевозятся из Америки во Францию, где и распродаются за наличный расчет. У англичан и голландцев этот торговый оборот был несколько иной: они уже с начала XVIII в. брали нередко за рабов плату не колониальными товарами, а деньгами.

Барыши, даваемые работорговлей, были, как сказано, колоссальны. Та часть французской торговой буржуазии, которая была связана с оборотами нантских судовладельцев-арматоров и нантских купцов, владевших крупным денежным капиталом, обогащалась неслыханно быстро. Можно смело утверждать, что французские владения вроде, например, колоссальной Канады, где не было плантаций и с которой поэтому французские работорговцы не имели дел, никогда не были так близки интересам французской буржуазии, как Антильские острова, куда в первую очередь направлялись невольничьи бриги от берегов Гвинеи. Вот почему все (уже тогда могущественное) влияние растущей французской буржуазии на свое правительство было пущено в ход в 1762–1763 гг., когда начались и шли мирные переговоры с Англией после Семилетней войны, чтобы удержать во французских руках Антильские острова хотя бы даже ценой уступки всей Канады и драгоценных территорий Индии. В недрах самого буржуазного класса Франции работорговля создала особую прослойку довольно замкнутой, быть может, наиболее богатой касты, очень влиятельной в государстве. Когда наступила буржуазная революция 1789 г., то именно эта прослойка, эта «меркантильная аристократия», нажившая миллионы на похищении и продаже беззащитных людей, раньше, чем вся остальная буржуазия, столкнулась с внутренним противоречием между своими материальными интересами и тем идейным багажом, который принесла с собой революция. Нантские, бордоские, марсельские работорговцы вскоре убедились, что революция имеет также некоторые неудобные для них стороны.

Сами европейские правители пытались протягивать руки к Африке, однако нередко это заканчивалось для них весьма плачевно.

Достаточно припомнить страшное поражение, которое в октябре 1541 г. испытала экспедиция в Алжире, отправленная императором Карлом V, могущественнейшим властелином колоссальных земель в Европе, когда он пытался разгромить часть африканских племен на их собственной территории. Он отправил в Алжир эту экспедицию потому, что испанцы уже третье десятилетие терпели в Северной Африке одно поражение за другим. В этой экспедиции Карл V потерял 12 тыс. человек, 10 пушек, массу оружия и почти весь флот, перевозивший войска.

Впечатление во всей Европе было огромное. С тех пор и вплоть до начала XIX столетия европейцы уже не помышляли о завоевании Алжира, Марокко, Туниса, Триполи.

Только в самом конце первой трети XIX в., с начала завоевания Алжира, а особенно с момента создания парового военного флота, арабские мореходы перестали быть грозой французского торгового мореплавания. Но это уже выходит из хронологических рамок моих очерков.

Берберийские племена Магреба, или Марокко, живущие в северо-западной части Африки, подверглись, правда, за свое почти двухтысячелетнее существование дважды нашествию (сначала, в VIII в., арабскому, а потом, в XV и XVI вв., турецкому), но оба раза завоеватели не очень далеко проникали в глубь страны. Ислам был внесен в Марокко еще арабами, и после турецкого завоевания марокканские племена признавали константинопольского султана халифом, верховным главой исламизма, но в политическом отношении власть турецкого правительства над Марокко была довольно призрачна.

Возникновение торговых связей между французами и марокканцами относится ко второй половине XVI в.

Французы ввозили в Марокко сукна, полотна, скобяной товар и т. д., а вывозили кожу, шерсть, воск, страусовые перья, медь, олово, финики, а также товары, приходившие в Марокко из Томбукту (слоновую кость, камедь). У французов уже с середины XVI в. развилось как коммерческое, так и политическое соревнование и борьба с испанцами в Марокко.

Марсельские купцы принимали особенно живое участие в этой торговле, но ей уж очень мешало громадное развитие морского разбоя на Средиземном море.

С конца XVII столетия против французов в Марокко выдвигаются новые конкуренты — англичане.

Когда французы в конце царствования Людовика XIV начинают терпеть неудачи, марокканский султан Мула-Исмаил зорко следит за этим, и, например, когда французский посол в начале 1693 г. сообщает султану последнюю новость о том, что французские войска взяли город Намюр, то Мула-Исмаил на это спешит ответить, что ему все известно, но ему известно и другое — англичане разбили французов в морском сражении при Ла-Гуге. И он даже любезно уточняет эту новость, сообщая послу, что французских кораблей взято или потоплено 27.

Марокканские султаны с давних пор боялись французов, как будто предчувствуя, от чьей руки погибнет в далеком будущем самостоятельность Марокканской империи. И все их упование переносилось все более и более на англичан, которые с начала XVIII столетия стали особенно решительно противодействовать всем французским покушениям на Марокко.

Все дипломатические сношения между марокканскими султанами и французскими королями в течение XVI–XVIII вв. сводились к бесконечным переговорам.

То, например, приезжает к Людовику XIV чрезвычайный посол Бен-Аиши н начинает отпускать истинно восточные комплименты вроде того, что как ни глубока и как ни велика река Сена, но если бы ее воды были не водами, а чернилами, так все же их не хватило бы для достойного описания величия и мудрости французского короля; то этот же Бен-Аиши и его государь Мула-Исмаил сердятся зато, что Людовик XIV не любит говорить правду, а все больше лжет.

Обе стороны не доверяли друг другу и подстерегали одна другую. Когда в 1713 г. по Утрехтскому миру[17 - Утрехтский мир 1713 г. — общее название мирных договоров, завершивших войну за испанское наследство. Заключены в Утрехте.] англичане захватили на южной оконечности Испании крепость Гибралтар, то одной из основных задач английской политики сделалась охрана Марокко от захвата французами, так как если бы марокканский берег (с Танжером) попал в руки французов, то значение Гибралтара, господствующего над проливом того же наименования, было бы сильно подорвано.

Когда во второй половине XVII столетия после долгих периодов внешних и внутренних бурь французский абсолютизм сильно окреп как внутри страны, так и на международном поприще, он тотчас же начал упорную борьбу всеми, сначала мирными, потом военными средствами против Голландии.

В 1660 г. начинается самостоятельное правление достигшего совершеннолетия Людовика XIV, в 1667 г. Кольбер становится генеральным контролером финансов, а в 1672 г. начинается первая война Франции против Голландской республики. Дело было не только в меркантилистской политике Кольбера, не только в стремлении вытеснить голландские (и вообще чужие) товары из Франции и завести в широких размерах собственную промышленность. Запретительные таможенные тарифы Кольбера в 1667 и следующих годах были началом жестокой таможенной войны с Голландией, так как голландцы отвечали подобными же мероприятиями. Но сама-то эта таможенная война была лишь одной из причин, а не единственной причиной той «настоящей» войны, которая вспыхнула в 1672 г. и уже велась не таможенными ставками, а ружьями и пушками.

Кольбер с горечью жаловался на то, что «из 20 тысяч торговых судов, которые вообще существуют на свете, 15 или 16 тысяч принадлежат голландцам, а всего 500 или 600 плавает под французским флагом». Эти цифры были сами по себе довольно произвольны, да и знать что бы то ни было точнее в этой области тогда было невозможно, но Кольбер был недалек от истины.

Кольбер очень хорошо сознавал и то, что без обширной заморской торговли французская экономика и финансы никогда не станут на ту высоту и не достигнут той устойчивости, о которых он мечтал. А заморская торговля для своего полного развития нуждалась в колониях.

Создать сильный военный флот, завоевать колонии, развить обширную внешнюю торговлю — вот в какой последовательности должны были развиваться планы Кольбера. Еще в первые годы правления Людовика XIV Франция имела ничтожный военный флот численностью до 20 судов. Это число за какие-нибудь 15–16 лет увеличилось без малого в 14 раз: в 1677 г. французское правительство уже располагало флотом в 270 судов.

Когда Людовик XIV начал в 1672 г. войну против Голландии, то эта война, хоть и велась им против целой коалиции, с которой Голландия была в союзе, имела главною своей целью уничтожение Голландии как самостоятельной державы. 6 апреля 1672 г. Людовик XIV объявляет войну Голландии, а уже через какие-нибудь два с половиной месяца голландский «великий пенсионарий» де Витт посылает в Париж специального уполномоченного Питера де Гроота с неслыханно выгодными для Франции предложениями: Голландия отдает Франции город Маастрихт с обширной окрестной территорией и уплачивает издержки за все военные расходы. Но Людовик отвергает все уступки. Ему нужно не это. Ему нужно стереть с лица земли самого сильного промышленного конкурента и самую богатую колониальную державу, ударить по Голландии в Европе так, чтобы она выпустила из своих рук свои владения в Азии.

Когда 10 августа 1678 г. после тяжкой шестилетней войны Голландия заключила в Нимвегене мир с Людовиком XIV, то она хоть и уцелела, но позиция французского короля необычайно усилилась. Он получил большую и богатую провинцию Франш-Конте, сюзеренитет над всей Лотарингией, ряд городов на северо-восточной границе государства.

Людовик XIV смотрел на Нимвегенский мир лишь как на перемирие, которое должно было дать ему удобный плацдарм и достаточно времени для того, чтобы собраться с силами и снова ударить по Голландии.

Штатгальтер, голландский принц Вильгельм Оранский ясно видел, что Голландии непременно предстоит еще страшная борьба за существование. Уже в августе 1686 г., к своему великому счастью ему удалось заключить оборонительный союз с державами, которые в той или иной мере боялись гегемонии Людовика XIV на континенте Европы, — с Австрией, Бранденбургом, Испанией и Швецией. Впоследствии к союзу примкнула и Савойя. Но главная удача всей жизни ждала его впереди.

Английская торговая и промышленная буржуазия имела много причин снова выступить в конце 80-х годов XVII столетия на путь борьбы с неугодным ей монархом. Одним из серьезных побуждающих мотивов следует признать внешнюю политику Якова II, последнего короля из династии Стюартов, вступившего на английский престол в 1685 г. и низвергнутого революцией в декабре 1688 г. Яков II, ведя ту внутреннюю политику, которую, он вел, не мог ни отказаться от миллионных субсидий, получаемых им от Людовика XIV, ни вести политику, враждебную планам Людовика XIV. А при такой позиции Англии Голландия, несмотря на то что она, как только что сказано, уже с 1686 г. запаслась союзниками, могла бы быть в конце концов решительно разгромлена французами, и тогда Англии пришлось бы считаться с существованием в конце XVII в. в Европе такого властелина, который был бы посильнее, пострашнее, побогаче и географически поближе Филиппа II Испанского, который в XVI в. так долго был для Англии страшилищем.

Разразившаяся внезапно, но подготовляемая очень давно революция низвергла в декабре 1688 г. Якова II с английского престола, а на вакантный трон был приглашен парламентом не кто иной, как именно штатгальтер Голландии Вильгельм. И не потому он был приглашен, что он был женат на дочери только что низвергнутого короля Якова II, — это было лишь обстоятельством, облегчившим формальную сторону дела и придавшим революционному перевороту столь любезный сердцу английской буржуазии «законный» вид, — главной причиной популярности Вильгельма в тот момент было именно то обстоятельство, что он являлся душой формируемой против Людовика XIV европейской коалиции,

21 февраля 1689 г, Вильгельм Оранский и жена его Мария были торжественно коронованы и превратились в Вильгельма III и Марию II. Фактически это было не двоевластие, а единовластие. Отныне штатгальтер Голландии Вильгельм стал английским королем Вильгельмом III. Англия примкнула к антифранцузской коалиции, и почти тотчас же после этого, ранней весной 1689 г., началась война против Франции. На этот раз среди держав коалиции у Людовика XIV было два главных врага — Голландия и Англия. Со стороны Франции война велась, во-первых, за гегемонию в Европе и, во-вторых, за колонии и заморскую торговлю. Но при этом все-таки голландцы были в глазах Людовика XIV более сильным врагом, чем англичане, и своему первоначальному плану — борьбе на уничтожение — он все еще оставался верен, поскольку речь шла о войне с Голландией. Достаточно вглядеться в первые же действия французов. 10 июля 1690 г. французский адмирал де Турвиль наголову бьет соединенный англо-голландский флот при Бичи-Хеде. Почти одновременно французы бьют голландцев и австрийцев при Флерюсе. После этого Англия была в течение почти года в крайне опасном положении, так как английский король Вильгельм III с лучшими войсками воевал тогда с восставшей Ирландией. Но Людовик XIV до такой степени был поглощен мыслью об окончательном разгроме Голландии, что, упустив единственный и уже никогда не повторившийся момент, не сделал высадки в Англии, дал прийти в себя врагам, и, когда 29 мая 1692 г. англичане и голландцы нанесли французам страшное поражение на море при Ла-Гуге, французский флот уже в течение всей остальной войны не мог вполне оправиться. Отныне о полной победе над обеими колониальными державами нечего было и думать. Но и они со всеми союзниками не могли окончательно справиться с французами. Англичане пробовали отнять у французов их владения в Антильской островной группе — острова Гваделупа, Мартиника, французскую часть острова Гаити (Сан-Доминго), пробовали напасть на французские стоянки и флотилии близ Ньюфаундленда, пробовали уничтожить французские рабовладельческие фактории на гвинейском берегу в Африке. Но ничего из всех этих попыток не вышло, все эти владения остались в руках французов, и французские моряки даже расширили и укрепили за Францией владения около устьев Сенегала (в Экваториальной Африке). В Канаде французы потеряли большую территорию Новой Шотландии (Nova Scottia), а в Индии — маленькую крепость Пондишери, но все эти потерн были ими возвращены, когда довольно неожиданно для людей, не посвященных в политические секреть^ но вполне логически с точки зрения тогдашних дипломатов Людовик XIV предложил своим противникам мир на довольно выгодных для них условиях: все воюющие державы должны были отказаться от завоеваний, сделанных в течение этой войны. Больше всего завоеваний в Европе сделали именно французы, и военное их положение весной 1697 г. было вовсе неплохо, хотя финансы были крайне расстроены. Коалиция согласилась на мир. Переговоры начались в Рисвике в мае 1697 г., а 20 сентября того же года был подписан мир.

Война, очень тяжелая для всех участников, кровопролитная, разорительная, длившаяся больше семи лет, окончилась, таким образом, вничью.

В чем же было дело?

Людовик XIV и все социальные силы Франции, которые за ним стояли, знали, что на политическом горизонте вырисовывается другая добыча, несравненно более значительная, чем даже Голландия. Они знали, что борьба за эту новую добычу будет самая лютая, самая продолжительная, гораздо более свирепая и опасная, чем войны с Голландией и помогающей ей европейской коалицией в 1672–1678 и в 1689–1697 гг. Они понимали, что к этой третьей войне нужно не только зрело и основательно подготовиться, но и успеть опередить противников, занять исходные пункты как дипломатические, так и военные: речь шла о том, чтобы овладеть почти всем Пиренейским полуостровом, а заодно уже большей частью Южной Америки, всей Центральной Америкой, богатейшими островными группами как у американских берегов, так и в Индийском и Тихом океанах. Казалось, сам собой подвертывается случай, который может больше никогда уже не представиться.

Перед Европой внезапно встал вопрос об испанском наследстве. До сих пор в обширной литературе, посвященной войне за испанское наследство, нет ни одной книги, которая в достаточной степени удовлетворяла бы современным научным требованиям. Имеется множество монографий о лорде Мальборо[18 - Мальборо Джон Черчилл (1650–1722) — герцог, англ. полководец и гос. деятель.] (Кокса, Алисона и т, п.), освещена двадцатилетняя история походов принца Евгения Савойского (Альбери) и маршала Виллара (Вогюэ и др.), составлена история воевавших флотов, есть работы и об Утрехтском мире (Карутти, Ноордена, Жиро, Вебера), и о самых разнообразных предметах, связанных с событиями 1700–1714 гг. Существует несколько исследований и об экономических причинах и последствиях войны за испанское наследство.

Вместе с тем нет никакого признака не то что понимания связи между колониальной политикой Франции и войной за испанское наследство, но даже сознания, что такая связь существует и является одним из коренных мотивов всех событий.

В той сжатой общей характеристике колониальной политики европейских держав за несколько столетий их истории, какой является предлагаемая работа, мы должны ограничиться лишь самым существенным и необходимым, и притом рассматривать событие не во всей его полноте, но исключительно с той его стороны, которая прямо и непосредственно касается нашей основной темы.

Политика Людовика XIV относительно Испании была в наиболее существенной своей части точь-в-точь такой же, как относительно Голландии: овладеть метрополией не только потому, что сама метрополия — громадное богатство и обширное поле для будущей экономической эксплуатации, но и потому, что, овладев метрополией, тем самым овладеваешь и ее колониями, которые еще богаче метрополии. Кто покорит Амстердам, Саардам и Гаагу, тот без всяких хлопот получит в свое владение и Суматру, и Борнео, и Молуккские острова, и полуостров Малакка и Целебес, — словом, все те несметные богатства и всю ту торговлю, которыми овладели голландцы в первые 70 лет XVII столетия, с бою отняв их у португальцев. Точно так же тот, кто тем или иным путем овладеет Мадридом, этим самым приобретет все те колоссальные, в несколько раз превосходящие размерами всю Европу территории, которыми Испания владела со времен Колумба, Кортеса, Писарро и других конкистадоров и которые она вовсе не успела еще растерять к началу XVIII в., как растеряла Португалия почти все то, что ей подарили путешествия Васко да Гамы и завоевания Альбукерке и что у нее отняли в XVII столетии голландцы.

По мысли Людовика XIV и Кольбера, по мысли парижских, нантских, бордоских, дюнкеркских, марсельских купцов и судостроителей, Франция должна была стать наследницей обеих тогда существовавших богатых колониальных империй — как голландской, так и испанской. Две кровопролитные и опустошительные войны не могли все-таки покончить с Голландией; она сохранила самостоятельность и после Нимвегенского мира 1678 г., и после Рисвнкского мира 1697 г., хотя эти страшные усилия и подорвали жестоко всю ее экономику и сильно способствовали низведению ее к рангу второстепенной державы.

Временно прекратив погоню за этой целью, внезапно оборвав войну в 1697 г., Людовик имел в виду удачным дипломатическим ходом полностью овладеть другой, еще большей колониальной империей — Испанией с принадлежащим ей Новым Светом, посадить на престол в Мадриде своего внука Филиппа, который был бы, по его мысли, чем-то вроде французского наместника, управляющего Испанией и ее колониями для вящей славы деда и вящей пользы французского купечества и французских промышленников, работорговцев и судостроителей.

Против Голландии — военная тактика, относительно Испании — тактика прежде всего дипломатическая и династическая, мирная.

Но цель одна: наверстать все, упущенное в XVI и XVII вв., одним ударом сделаться первоклассной колониальной державой, и притом ударом, нанесенным не в колониях, а в Европе.

Это была принципиально та же мысль, та же тактика, которую при совсем других условиях, в другой исторической обстановке проповедовала германская колониальная партия и пресса перед мировой войной 1914 г.

И Тирпиц, и публицист Пауль Рорбах, и такие «вдохновители германского империализма, как Теодор Шиман и граф Ревентлов, — все они укрепились на той идее, что «Германия заработает себе колонии на фландрских полях»; Людовик XIV с Кольбером и Лувуа придерживались точь-в-точь того же мнения: на тех же самых «фландрских полях» они собирались «заработать» сначала голландские колонии (в войнах 1672–1678 и 1689–1697 гг.), а потом и испанские (в войну 1702–1714 гг.). Колонии, конечно, не были единственной целью всех трех войн Людовика XIV, так же как они не были единственной целью германской политики в эпоху Первой мировой войны.

Но забывать о том, что они были одной из причин всех этих войн, ни один историк, заслуживающий этого имени, не вправе.

Когда в 1700 г. Людовик XIV посадил на испанский престол своего внука и Англия, Голландия и Австрия объединились против французских и испанских Бурбонов, то для Англии и Голландии весь интерес в начавшейся четырнадцатилетней войне заключался прежде всего в том, чтобы богатейшие испанские колонии не попали каким-нибудь путем во владение или даже в пользование французов. Южная и Центральная Америка, Вест-Индские острова, владения в Индийском океане — вот те части испанского наследства, которые больше всего интересовали англичан и голландцев.

Характерно, как началась на море в 1702 г. эта война: англо-голландский флот стал блокировать Кадис, так как англичане проведали, что туда должны прибыть из Америки испанские транспорты с грузом золота и серебра. Этот груз был так велик и до такой степени необходим именно для ведения войны, что обе стороны с большим беспокойством ждали неминуемого морского столкновения.

Испанские тяжело нагруженные галионы посреди Атлантического океана бьши встречены 23 судами французского военного флота, вышедшими, чтобы эскортировать драгоценный груз. Француз Щато-Рено посоветовал испанскому командиру дону Мануэлю Веласко идти не в Кадис, а в какую-нибудь французскую бухту, чтобы укрыться там и выгрузить драгоценные металлы раньше, чем англо-голландский флот, сторожащий у Кадиса, догадается о месте выгрузки.

Но дон Веласко очень скептически отнесся к этому дружескому совету, решив, что едва ли союзники, заполучив испанское золото в свои руки, так скоро решатся расстаться с ним. Он направился не во Францию, а все-таки в Испанию, в бухту Виго.

Здесь-то 22 октября 1702 г. англо-голландский флот и настиг испанцев и французов. Произошла упорная морская битва, закончившаяся полной победой англичан. Из 23 французских кораблей был сожжен и потоплен 21; из 24 испанских транспортных талионов было потоплено 19, а пять было взято в плен англичанами. На этих пяти кораблях оказалось золота, серебра и драгоценных камней почти на ¼ млн фунтов стерлингов, считая английской золотой монетой. Судя по позднейшим показаниям уцелевшего экипажа, несметные сокровища утонули вместе с 19 кораблями (½ млрд. реалов тогдашней испанской золотой монеты очутилось на дне океана).

Это было в начале войны. Вся эта кровавая эпопея, завершившаяся в 1714 г., хоть и закончилась утверждением внука Людовика XIV на испанском престоле, не была все же победоносной для французов. Англичане остались бесспорными владыками морей.

Что касается колониальных владений Испании, то испанский торговый капитал, хоть и ослабевший в ту пору, вовсе не желал делиться с французским своими приобретениями и позициями, захваченными в предшествовавшие два столетия.

В течение всего XVIII в., последнего века, когда еще Испания сохраняла свою колоссальную заморскую империю, французы, несмотря ни на какие «семейные союзы», ни на какое родство обеих линий дома Бурбонов — испанской и французской, всегда третировались в испанских колониях как чужеземцы, и их коммерческая деятельность стеснялась там всякими способами.

Не флот адмирала Блека и других английских адмиралов и не армии Людовика XIV покончили с голландским великодержавием, эти силы лишь несколько ускорили процесс. Основная причина лежала глубже. Она заключалась в том, что торговля стала в Голландии заглушать рост промышленности, Голландия все больше и больше и все бесповоротнее и исключительнее превращалась в страну, главное свое богатство основывающую на торговле, на посреднической роли между производителем и потребителем. Она все более и более становилась уже с конца XVII в. (если не раньше) тем, что Маркс называл «чисто торговым народом». Он, как уже отмечалось ранее, видел в неминуемом, абсолютно неизбежном упадке таких «чисто торговых народов» особую форму, в которой выражается победа промышленного капитала над торговым, победа высшей формы экономической жизни над низшей формой. Эта победа была неизбежно связана с поступательным ходом всего капиталистического производства.

Этот привычный ход мыслей у Маркса настойчиво, дважды приводит ему на память именно историю упадка Голландии и параллельно идущего возвышения Англии. Он всякий раз в виде иллюстраций своей мысли вспоминает именно Голландию. Это упоминание обличает глубокое проникновение в самую сущность вопроса.

Голландия из первой по богатству державы земного шара, какой она была в середине XVII в., сделалась второстепенным, борющимся за свое существование маленьким государством середины XVIII в. не потому, что англичане топили ее суда, — она их топила тоже немало, и не потому, что ее на суше били французы, — она тоже их била и помогала бить. Но условия всего ее экономического развития были таковы, что в подавляющей массе ее громадное богатство проистекало из торговых прибылей, и голландский купец был в конце концов побит английским промышленником.

Те, которые совсем не нуждались для своего процветания ни в машинном прогрессе, ни в каком-либо техническом прогрессе вообще, были побеждены теми, кто выдвинул и поддержал промышленную революцию и ею обильно воспользовался.

Купеческие магнаты и золотые мешки Амстердама, Саардама, Батавии с презрительным недоумением и недоверием слушали рассказы о Харгривсе, Картрайте, Аркрайте, Уатте: все, в чем сами они нуждались, это в том, чтобы мировая история как-нибудь вернулась к счастливым временам XVII столетия и, вернувшись, остановилась навеки.

Говоря о страшной для русского народа двадцатилетней войне с Швецией, происходившей как раз в те годы, когда на западе Европы свирепствовала война за испанское наследство, Ключевский замечает: «Упадок переутомленных платежных и нравственных сил народа стоил крупного займа и едва ли окупился бы, если бы Петр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию, даже пять Швеции». С еще большим правом можно применить эти слова к Франции во время и после войны за испанское наследство, но, пожалуй, еще в большей степени — к Голландии. Обе страны вели за время Людовика XIV три страшные долголетние войны и деятельно истощали свои силы. Обе вышли из последней войны, длившейся 12 лет, с потрясенными государственными финансами, с истощенными военными силами. Голландия уже не могла играть после 1734 г. ту роль, которую играла в 1667 г., когда Людовик XIV впервые на нее напал; она сохранила самостоятельность, но навсегда утратила великодержавное положение. Франция тоже в 1715 г., когда умер Людовик XIV, мало напоминала ту державу, которая главенствовала в Европе еще в 60–70—80-х годах XVII столетия.

Если кто остался в выигрыше, то это была Англия. Английская буржуазия готовилась к длительному экономическому состязанию с Голландией, к еще более длительной как экономической, так и военной борьбе с Францией. Шансы на победу над обеими соперницами были теперь больше, чем еще в начале последней четверти XVII в. А главные плоды этой будущей, но уже наперед учитываемой победы английский капитал рассчитывал пожать в колониях.

Его расчеты оправдались.

Об Индии и о начале борьбы между европейцами за Индию и за торговлю с Индией будет сказано ниже. Здесь приведу только главные данные о том, каковы были позиции, которые успели занять французы перед началом этой борьбы в Индии и на островах Индийского океана, лежащих на прямом пути в Индию от мыса Доброй Надежды до индийских берегов.

Первые попытки французских купцов завести непосредственные сношения с Индией начинаются лишь на несколько лет позже, чем первые голландские экспедиции туда. Первый французский корабль побывал в индийских водах в 1602 г. (отправившись туда из Северной Франции за год с лишним перед тем), у берегов Цейлона.

Но первые французские поползновения торговать с Индией и Индонезией неизменно встречались с враждой и открытыми нападениями со стороны голландцев, которые ни англичан, ни французов не желали подпустить к разделу португальского наследства, а твердо и вполне сознательно решили, вытеснив португальцев, всецело и без всяких партнеров монополизировать всю восточную морскую торговлю в своих руках.

Тем не менее время от времени эти попытки французов повторялись, и редкие их корабли, которым удавалось вернуться во Францию невредимыми, ускользнув от голландцев, все более и более возбуждали во французском торговом мире интерес к этой все не дававшейся французам торговле.

По пути в Индию французы однажды натолкнулись (в 1630 г.) впервые на колоссальный остров, лежащий к северо-востоку от мыса Доброй Надежды. Это был Мадагаскар, размерами (590 тыс. км


) превосходивший всю Францию. Он был известен португальцам еще с самых ранних лет после появления их в Индийском океане: его открыл Диас (не Бартоломеу Диас, открывший в 1486 г. мыс Доброй Надежды, а Диего Диас). Но португальцы не очень много внимания уделили этому громадному острову, так же как спустя 100 лет после них и голландцы. И тех и — потом — других манили Индия и Индонезия, а Мадагаскар их интересовал больше в качестве стоянки для кораблей, идущих в Индию и из Индии.

Французы начали торговлю с племенами Мадагаскара, и в 1630 г. даже составилась небольшая торговая компания для торговых сношений с этим островом. Об овладении не то что всей этой колоссальной территорией, но даже частью побережья не могло быть и речи: сильные и многолюдные племена населяли остров, и не горсточке французов было мечтать о таком предприятии.

Но, торгуя с Мадагаскаром, французские купцы и мореходы прослышали о недалеко находящихся несравненно более плодородных островах, которые назывались у португальцев Маскарекскими островами, так как открыл их еще в 1528 г. дон Педро Маскаренас, губернатор португальских владений в Индии.

Маскаренских островов было три, французы с Мадагаскара провели там первую разведку (в 1638 г.) и один из этих островов (самый маленький, называвшийся Диего-Ргоис), совершенно пустынный, провозгласили французским владением.

В 1642 г. новая французская экспедиция овладела и двумя другими (значительно большими, чем Диего-Рюис) островами Маскаренской группы. Один из них был назван Бурбон (впоследствии островом Реюньон — Соединение, 2500 км


), а второй — Иль-де-Франс (впоследствии остров Маврикий, 1865 км


). Но еще далеко не скоро началось заселение этих двух островов и систематическая эксплуатация их французами.

Только с самого конца XVII и первых десятилетий XVIII в. Маскаренские острова покрываются плантациями (сахарными, кофейными, хлопковыми, рисовыми) и становятся в глазах представителей французского правительства почти такой же ценнейшей частью французских владений, какой в Западном полушарии являлись Малые Антильские острова.

Но кроме чисто коммерческого значения, Маскаренские острова приобрели со временем значение удобнейших обсервационных и опорных пунктов для французского флота: во-первых, эти базы нужны были для долгой борьбы против англичан за Индию, которая шла с перерывами в течение всего XVIII в.; во-вторых, эти острова должны были служить службу в предприятиях, направленных к захвату острова Мадагаскар, на которые, как сказано, еще не решались французы в первые времена своего знакомства с Мадагаскаром, но на которые они решились в следующем поколении, уже при Людовике XIV, когда под направляющим руководством Кольбера в кругах представителей французского купечества и высших представителей французского двора и правительства стала складываться активная, захватническая тенденция колониальной политики. Именно тогда для более полного использования торговых возможностей и для более успешного вытеснения торговых конкурентов было признано необходимым всюду, где это возможно, овладевать не только побережьем, но и «хинтерландом», кедрами, внутренними частями данной страны, и стремиться не только к скупке местных продуктов у аборигенов, но и к производству на месте этих ценностей на своих собственных плантациях при помощи принудительного труда местных жителей или привозимых рабов.

Но овладеть Мадагаскаром французам все-таки оказалось не под силу ни во второй половине XVII в., ни в течение XVIII в., ни даже в течение почти всего XIX в.

Во всяком случае, несмотря на повторные экспедиции к берегам Мадагаскара и на набеги кое-где в глубь страны (правда, всегда не на очень далекое расстояние от берега), не удалось обосноваться на Мадагаскаре ни в одном пункте побережья сколько-нибудь прочно.

Когда в середине 80-х годов XIX в. французы начали систематическое завоевание громадного острова, а в 1894 г. окончили его, то официальная французская публицистика и затем руководящая колониальная историография пытались представить дело так, что вот теперь наконец удалось реализовать «стародавние права» Франции на остров Мадагаскар. Таким образом, захват чужого самостоятельного владения при президенте Карно в конце XIX в. объявлялся законным и юридически обоснованным потому, что уже при Людовике XIV и его министре Кольбере французам очень хотелось захватить этот остров и что с тех пор целых 200 лет подряд им не переставало этого хотеться.

В те годы, когда англичане и французы окончательно покинули мысль добраться до Индии через северные моря и перешли к прямой борьбе против испано-португальской монополии, во Франции еще носились с идеей о «своем», «самостоятельном», не затрагивающем этой монополии пути в Индию. Нельзя сказать, чтобы эта французская идея блистала оригинальностью. Кардинал Ришелье снарядил небольшую мнимомиссионерскую экспедицию и послал нескольких монахов-капуцинов с немногими спутниками в Египет, Сирию, Персию, чтобы наладить брошенные европейцами со времени открытия Васко да Гамы сухопутные торговые сношения с Индией.

С 1622 по 1628 г. монахи ездили по этим странам, а позже проникли и на западное побережье Индии.

Ничего, собственно, из этих разведок не вышло, и на время все французские попытки прекратились.

Но когда наступила эпоха Кольбера и когда французские торговые круги все настойчивее и настойчивее просили правительственной поддержки и жаловались, что голландцы монополизировали всю восточную торговлю и преследуют всех конкурентов не менее жестоко и более успешно, чем это делали португальцы (которых голландцы вытеснили), то вопрос перешел в новую стадию.

Еще менее успешны были в XVII в. попытки французов обосноваться на побережье Индийского океана.

В 1662 г. в Пютии, тогдашней столице Сиама, появились два французских миссионера, и вскоре между Людовиком XIV и королем Сиама Фра-Нараи завязались отношения, однако они не стали прочными.

Под предлогом ускоренного введения в Сиаме христианства французское правительство послало туда не только новых миссионеров, но и отряд солдат для пущей поддержки их религиозной проповеди. В Сиаме началось возмущение как против отряда, начавшего грабить жителей, так и против самого Фра-Нараи, которого его подданные обвинили в том, что его сношения с Людовиком повлекли за собою нашествие французов.

Фра-Нараи был низвергнут, французский отряд почти целиком погиб, кто от желтой лихорадки, кто от ножа аборигенов. Тем до поры до времени дело и закончилось.

Но характерно, что с тех пор французские власти в Индии и французская дипломатия в Париже не переставали при удобном случае указывать на какие-то свои права в Сиаме.

Королевским указом, зарегистрированным Парижским парламентом 1 сентября 1664 г., была создана торговая Компания Восточной Индии с капиталом около 15 млн ливров, из которых 2 млн дал король, 1 млн — город Лион, 650 тыс. — город Париж, 2 млн — откупщики и высшие финансисты (под прямым давлением правительства, обращенным индивидуально на каждого из них), остальное — купечество городов Руана, Бордо, Тура, Нанта, Сен-Мало, Ренна, Тулузы, Гренобля, Дижона.

Затем вскоре была снаряжена большая экспедиция в Индийский океан, которая и отплыла 14 марта 1666 г. из Ла-Рошели. Она состояла из 14 судов. Кроме 633 солдат, матросов и офицеров, в путешествии принимало участие около 980 купцов, ремесленников и людей, желавших переселиться в эти далекие страны; они при этом имели больше в виду в тот момент Мадагаскар и Маскаренские острова, о которых уже кое-что слышали и куда мимоходом должна была завезти их экспедиция по пути в Индию.

Но купцы, конечно, главной целью своей ставили установление сношений с Индией.

После многих морских приключений экспедиция попала на Мадагаскар, где организовалось нечто вроде французской земледельческой колонии в одном пункте побережья (с позволения местного соседнего племени, с которым старались поддерживать самые дружеские отношения). Колония оказалась, впрочем, недолговечной: в Париже решили, что она не должна отвлекать внимания от Индии, и Людовик XIV велел прекратить колонизацию острова.

Узнав о королевском решении, аборигены сочли своевременным внезапно (в ночь на 27 августа 1674 г.) напасть на французскую колонию, сжечь ее дотла и перерезать почти всех колонистов. Спаслось несколько человек.

Продолжая свой путь, экспедиция прибыла в Индию. За ней последовали и новые, вспомогательные экспедиции, поменьше размерами.

Уже в 60-х годах французы завели сношения с Суратом на Индийском побережье той северо-западной части Индийского океана, которая называется Аравийским морем, с восточным побережьем Индии, с Суматрой, Явой, завели кое-где собственные торговые фактории, например в Масулипатаме и на берегу Бенгальского залива. А когда подошла новая французская эскадра (в 1671 г.), то в 1672 г. предпринята была и экспедиция на остров Цейлон.

Хотя голландцы и вытеснили оттуда португальцев, но, в сущности, вовсе еще островом не овладели и, не говоря уже о внутренних его частях, даже берегов не успели обследовать.

Французы завели торговые сношения и с Цейлоном, оперируя на далеких от голландских факторий пунктах.

Голландцы не имели сил, чтобы истребить сразу прибывших в Индию, эскадра за эскадрой, французов, но они стремились возбудить против них местные власти и население.

В конце концов раджа Голконды (на берегу Мадраса), соединившись с голландским адмиралом, приведшим к этому (Коромандельскому) берегу свою эскадру, после более чем годовой осады в сентябре 1674 г. вынудил французов, запершихся в укрепленном ими месте (Сан-Томе), капитулировать. Вслед за тем голландцам удалось ликвидировать и все заведенные французами торговые фактории, кроме одной — в Сурате.

Но около того же времени французская Ост-Индская компания воспользовалась распрями между соседними с Голкондой местными царьками и получила территорию, на которой и начало возникать селение, превратившееся затем в город Пондишерн в нескольких стах километрах к югу от Мадраса, на Коромандельском (юго-восточном) берегу Индии.

Во время последовавших войн Франции с Голландией голландцы в 1693 г. овладели Пондишери, а вскоре из-за эпидемии чумы прекратила существование и одинокая французская торговая фактория в Сурате на противоположном от Пондишери берегу Индостана, на Аравийском море. Правда, Пондишери по Рисвикскому миру 1697 г. был возвращен Франции, но влачил довольно жалкое существование.

Так продолжалось до первых десятилетий XVIII в., когда возгорелась упорная борьба Франции с Англией не только за Индию, но и за колониальные владения вообще.

Рассмотрением этих событий, относящихся уже к XVIII в., мы займемся дальше.

Описанная нами здесь беспощадная борьба, которую вождь французской меркантилистской политики начал и вел против Голландии, была лишь прелюдией дальнейших событий.

Кольбер начал эту борьбу, но продолжалась она, когда он уже лежал в могиле. Эта борьба в конечной стадии тесно сплетается с начинающейся долгой серией войн Франции с Англией.






Очерк девятый




Классовая борьба в Англии и переселение в Америку. Отношение колонистов к метрополии. Конфедерация Новой Англии. Индейские племена и голландские колонисты. Захват территории Нового Амстердама. Луизиана. Аграрный вопрос





В эпоху Вальтера Ралея и в ближайшие годы после того, как он сошел со сцены, в эти первые времена английской колонизации мы наблюдаем две характерные черты. С одной стороны, те представители деловых кругов, которые обращаются к правительству, прося у него и покупая у него за деньги «патенты» на Виргинию и на земли, которые еще будут открыты в будущем, те купцы и мореходы, которые были воспитаны в школе Ралея и Дрейка, Гаукинса и Гемфри Джильберта, явно находятся под впечатлением испанских успехов и завоеваний, они бредят открытиями новых залежей драгоценных металлов, они потрясены удачей испанских колонистов в Перу, нашедших богатейшие серебряные рудники в Потоси, у них не идут из головы Кортес и Писарро и другие позднейшие испанские конкистадоры, которые с кучкой всякого сброда в 300–400 человек завоевывали целые империи в немногие годы, иногда в несколько месяцев, превращались в обладателей несметных богатств. А с другой стороны, уже у первого инициатора английской колонизации Вальтера Ралея явно выступают наряду с этими устремлениями и другие. Ралей не только хлопочет о закреплении за Англией Гвианы потому, что оттуда удобно предпринимать поиски драгоценных металлов, и не только потому долгие годы воюет на море и на суще с испанцами (не желая даже считаться с перерывами, когда между Англией и Испанией — мир), чтобы отнять у испанцев их непосредственную, уже награбленную в Новом Свете добычу, которую они переправляют через океан. Он стремится даровать Англии новую огромную заморскую империю, забрать у испанцев, помимо галионов, нагруженных богатствами и плывущих в Испанию, еще и те территории, откуда они эти богатства достают. Ему нужны не только отважные солдаты и матросы, наследственные моряки, авантюристы по натуре, пираты по призванию, с которыми можно совершить лихой налет, сжечь испанский город, остановить на море корабли и овладеть ими с бою, побросав экипаж и пассажиров за борт, он думает также о трудолюбивых земледельцах и скотоводах, которых он перевезет за океан и которые постепенно овладеют девственной богатой землей. Он дал первый толчок, но вскоре появились все элементы, нужные для того, чтобы этот толчок не пропал даром и мог несколько ускорить тот процесс, который и без него, конечно, был неизбежен.

При Елизавете и первых двух Стюартах, вплоть до начала революции, т. е. до самого начала 40-х годов XVII в., крупная землевладельческая аристократия наступала, а крестьянство (еще пока уцелевшее и работавшее на земле в качестве самостоятельных хозяев), мелкие землевладельцы вообще находились в состоянии обороны; крупные торговые компании, имевшие «патенты» и монополии на торговлю с заморскими странами, с Индией, с островами, а также с Московским царством и т. д., наступали, а мелкие и средние торговцы были в состоянии обороны, хоть и начинали понимать свою силу и готовились к решительной схватке. Елизавета в последние годы жизни, почувствовав резкую оппозицию против монопольных компаний и против системы откупов вообще, как мы уже отмечали, пошла на уступки. Первые Стюарты то колебались (во время царствования Якова I с 1603 по 1625 г. и первые три года — 1625–1628 — царствования Карла I), то открыто становились на сторону магнатов землевладения и магнатов купечества, что особенно проявлялось в 1629–1640 гг. Политически эта борьба выражалась в абсолютистских устремлениях и в подготовке нападения на конституционный строй, постепенно формировавшийся с начала XIII столетия. В области религиозной теории и практики это выражалось в стремлении по возможности католицизировать господствующую (епископальную англиканскую) церковь и в жесточайшем преследовании всех протестантов, всех стоящих вне господствующей церкви, всех нонконформистов, пресвитериан, пуритан, квакеров и т, п, В области политической идеологии разгоралась борьба между учением о божественном происхождении королевской власти и доктриной о законности революционного сопротивления тирании, между учением о монархии как идеальнейшей из всех возможных, форм правления, о королевском единовластии на земле как отображении божеского единовластия на небе и учением о республике верующих, о новом Израиле, о том, что библейский бог ниспослал избранному народу царей только тогда, когда сильно на него разгневался.

Социальные сдвиги, являвшиеся плодом этой классовой борьбы, и самый процесс этой борьбы в его политических, религиозных и философско-публицистических проявлениях заняли вторую половину XVI, весь XVII в. и часть XVIII столетия. Высочайшего напряжения эта борьба достигла в 1640–1653 гг., но и до и после этого промежутка она нередко доходила до революционного обострения, хоть и менее длительного. До самого начала революции, до вторичного (осеннего) созыва парламента в 1640 г., к прежней переселенческой тяге, обусловленной чисто экономическими мотивами в самом непосредственном виде, прибавилась политическая и религиозная эмиграция — явление, так сказать, производное, уже последствие происходящей классовой борьбы. Уезжали пуритане, индепенденты, квакеры и люди, которые по социальным устремлениям оказывались слишком революционными для пуританского диктатора, которому лондонское купечество собиралось поднести британскую корону и который вел нужные этому купечеству войны с Голландией. Затем со времени реставрации Стюартов, т. е. с того момента 1660 г., когда, как трогательно повествует Маколей[19 - Маколей Томас Бабингтон (1800–1859) — англ. историк, публицист.], «восстановленный скиталец мирно опочил во дворце своих предков», или, выражаясь более прозаично, с тех пор как Карл II со своими жаждущими места прихлебателями, бывшими с ним в эмиграции и теперь вернувшимися, и со своими любовницами, наживавшимися на казнях и конфискациях, водворился во дворце, начались явные и тайные преследования тех, кто был хотя сколько-нибудь серьезно замешан в событиях великого восстания, стоившего головы Карлу I. Кто мог, бежал за океан. Этот поток эмигрантов особенно усилился с 1685 г., когда Карл II умер и его сменил на престоле его младший брат Яков II, и продолжался вплоть до декабря 1688 г., когда новая революция низвергла Якова II с престола.

В эмиграцию шли люди сильные, выносливые, упорные, закаленные в борьбе с препятствиями. И уезжали они с мыслью, что никогда более родины не увидят, что им нужно расчищать целину, создавать себе новое отечество и добывать хлеб, не надеясь ни на кого, кроме себя самих. Стюарты смотрели с самого начала на колонизационный поток, как на явление скорее положительное, чем отрицательное, и только в очень уж острые моменты предреволюционной борьбы иногда издавали запретные эдикты против эмиграции. Обычно же они не мешали никому уезжать за океан и только стремились извлечь из этого материальные выгоды для королевской казны.

Первоначальной формой эксплуатации колоний в пользу королевской казны была выдача либо отдельному владельцу капитала, либо целому специально для этого составившемуся обществу «патента» на данную колонию. Так, первые «патенты» были выданы королем Яковом I в 1606 г. обществу, образовавшемуся тогда для эксплуатации и колонизации Виргинии. Это общество с самого начала разбилось на две группы: одна имела дело с Южной Виргинией, другая — с Северной. Северная Виргиния особенно интересовала английский торговый мир, так как шли слухи о возможности начать там обширную добычу мехов. Один «патент» касался Северной Виргинии, а другой — Южной. Оба общества получили право собственности на обозначенных (весьма неопределенно) территориях, где ралеевская экспедиция провозгласила в свое время британское владычество. Оба общества получили право перевозить на отведенные им территории колонистов, вступать с этими колонистами в те или иные договорные отношения, держать вооруженную силу и администрацию. Эти общества и тогда и на будущие времена не имели права запрещать своим колонистам торговать с кем им заблагорассудится после первых пяти лет их поселения, но все английские подданные, торгующие с Южной или Северной Виргинией, должны были за все, что они ввозили туда или вывозили оттуда, уплачивать 2,5 % от стоимости товара, а иностранцы (неанглийские подданные) — 5 %, и это шло в пользу общества, получившего «патент» на 21 год, а по истечении этого срока — в пользу королевской казны. В течение первых пяти лет оба общества (каждое в своей провинции) имели право монопольной торговли, могли иметь агентов для закупки в Англии и переправы в колонии нужных колонистам товаров, и они же заводили склады для помещения товаров, закупленных ими у колонистов и предназначенных к продаже в Англии. Оба общества вместе избирали 13 (потом 14) человек, утверждаемых королем и образовывающих Королевский совет по колониям. Совет этот находился в Англии и являлся органом королевского контроля. Он назначал в свою очередь один совет для Южной Виргинии, а другой — для Северной Виргинии. Оба эти совета заседали в колониях (каждый в своей), и от них одних исходили управление и суд в обеих колониях.

Эта оригинальная форма колонизации (так называемые собственнические провинции — the proprietary provinces) была рассчитана на эксплуатацию труда колонистов как в пользу ассоциаций (обществ), затрачивающих первоначальный капитал на перевозку колонистов за море и на первое оборудование их хозяйства, так и в пользу королевской казны.

Силой вещей, вследствие ряда географических условий, вследствие самого характера политических событий, пережитых Англией в XVII в., вследствие прежде всего быстрого экономического укрепления колонистов на новой земле, связь между провинциями и их «собственниками» делалась с каждой четвертью века все слабее, а политическая власть английской короны все проблематичнее и условнее, и только, как увидим дальше, необходимость общей борьбы против французского завоевания, грозившего с севера, из Канады, задержала на 70–80 лет полное политическое освобождение колоний от метрополии.

Но на первых порах торговцы Лондона и Плимута, составившие эти первые два общества для эксплуатации Южной и Северной Виргинии, принялись за дело вплотную. Правда, колонисты в эту пору очень зависели от регулярных подвозов из Англии: у них не было ровно ничего своего. Они работали на земле при помощи орудий, которые им выдавало общество, охотились, стреляя из ружей, полученных от общества, сеяли семена, полученные от общества, воевали с местным населением холодным и огнестрельным оружием, которое получали от общества. И пока длилось это обзаведение и устройство, колонисты в самом деле работали на торговое общество, как батраки работают на хозяина или, в лучшем случае, как ирландские фермеры — на своего лендлорда, собственника земли и барина, живущего где-то за морем, в Лондоне, и управляющего своими имениями через приказчиков. Но плодороднейшая почва, роскошная природа, превосходный климат, обильное орошение страны с каждым десятилетием обогащали колонистов и делали их все менее и менее зависимыми от «даровых» раздач, от всяких забот и щедрот этих лондонских, плимутских и всяких иных обладателей «патентов».

Вскоре советы были заменены для каждой колонии единоличным губернатором, а при губернаторе стали возникать в разных колониях и в разное время выборные, отчасти от владеющей «патентом» торговой корпорации (общества), — представительные собрания, которые юридически имели лишь совещательное значение и зависели в своих решениях от губернаторского вето, а фактически постепенно расширяли свою компетенцию в вопросах суда и управления за счет губернаторской власти. И чем больше шло время, тем более независимыми экономически от далеких владельцев «патентов» становились колонисты, тем слабее становилось представительство от обществ в выборных собраниях колонии, тем исключительнее становилось влияние самих колонистов. Но это было уже впоследствии. А пока, на первых порах, колонистам приходилось переживать иногда крутые времена. Трудно было бороться с болезнями, неведомыми, жестокими, от которых никакие европейские лекарства не помогали. Например, к весне 1616 г. из тысячи человек с лишним, живших еще незадолго перед тем в обеих Виргиниях, в Южной ив Северной, в живых остался лишь 351 человек, остальные умерли от болезней.

Уже с 1617–1618 гг. стало распространяться самостоятельное мелкое, а потом более крупное землевладение. Двигаясь на запад, захватывая всякими правдами и неправдами землю индейских племен, колонисты «покупали» эти новые, девственные участки у общества, имевшего «патент», и начинали хозяйничать на собственный риск и страх. Земля обильно кормила хлебом, а сверх того табачные плантации порождали кипучую торговлю с купцами, сбывавшими большие грузы этого нового, быстро ставшего для Европы необходимым товара. Вывозили в больших количествах и шафран, и меха, и сушеную рыбу. Ввозились товары текстильной мануфактуры, железный и другой металлический товар, разнообразные фабрикаты, которые уже выделывались в Англии и которых еще не умели приготовлять американцы.

В эти первые времена на Северную Виргинию колонисты взирали с гораздо большими надеждами, чем на Южную. Двигаться на юг они опасались, зная, что всякое их движение в ту сторону вызовет сопротивление испанцев, следивших за ними из Флориды. Что касается севера, то здесь не только были перед глазами колоссальные пространства земли, еще пока не занятые европейцами (французы были очень далеко, в Канаде), но и местность казалась изобилующей разнообразнейшими богатствами, и рыбные ловли были обильнее, и индейцы торговали мехами, добываемыми в большом количестве на далеком севере.

В 1629 г. сановник судебного ведомства сэр Роберт Хис получил от короля Карла I «патент» на земли южнее Виргинии. В честь короля Карла новый владелец назвал свою землю Каролиной. Но у него не было ни людей, ни капиталов для использования пожалованной земли. Только в 1663 г. составилась компания из крупных землевладельцев и капиталистов Англии (их было в этой компании восемь человек), и они получили новый «патент» на всю колоссальную территорию от южной границы Виргинии до испанской Флориды.

С течением времени все собственнические колонии либо вообще перестали даже и формально таковыми числиться, либо фактически почти вовсе отделались от какой бы то ни было зависимости по отношению к потомкам лиц, получивших некогда «патент» на определенные территории.

Типичным управлением сделался такой порядок, когда во главе колонии стоит назначаемый королем губернатор, а законодательные дела вершатся выборными собраниями представителей от собственников (владельцев недвижимой собственности), живущих в данной колонии.

Что касается судей, то эти должности в большинстве случаев были выборными, в особенности должности судей низшей инстанции. Почти всюду существовал суд присяжных.

Среди разношерстных групп переселенцев, решившихся попытать счастья за морем, в истории английской колонизации осталась памятной партия пуритан, получивших поддержку, перевозочные средства и субсидию на первоначальное обзаведение от Виргинской торговой компании, которая очень нуждалась в тот момент в колонистах.

В течение первых семи лет будущие колонисты должны были своей работой выплатить полученный от компании капитал. Считалось, что на каждого взрослого человека придется в общем 10 фунтов стерлингов (по покупательной силе равных приблизительно 6 фунтам стерлингов, т. е. 54 рублям золотом).

16 сентября 1620 г. корабль «Мэйфлауэр» («Майский цветок») отошел из южной английской гавани Плимут и направился к неведомой цели. На корабле было 124 эмигранта. Кое-кто был с достатком, из 124 человек 22 были в услужении у других эмигрантов. Называются все эти пассажиры «Майского цветка» в истории Америки пилигримами, и до сих пор американская буржуазия называет своими собственными американскими аристократами прямых потомков этих пассажиров первого английского корабля, повезшего в Новый Свет первых основоположников будущих Соединенных Штатов. После двухмесячного с небольшим плавания 19 ноября 1620 г. «Майский цветок» пристал к американскому берегу. Следует заметить, что благочестивый капитан корабля, своевременно подкупленный голландцами, слегка одурачил своих пассажиров при высадке: он высадил их не в богатейшем рыбными ловлями устье реки Гудзон, уже облюбованном Вест-Индской голландской торговой компанией, а в стороне от этого места, у мыса Код.

Трудна была на первых порах жизнь этих переселенцев на новом месте. Высадились они, как сказано, 19 ноября 1620 г., а уже в декабре умерло 6 человек, в январе (1621 г.) — 8, в феврале — 17, в марте — 13… К лету осталась в живых лишь половина того состава, который высадился. Они страдали и от холода, и от голода, и от непосильных трудов при постройке жилищ. Местность оказалась совершенно безлюдной, и это, конечно, спасло англичан, так как истребить их кучку в эти первые месяцы индейцам ровно ничего не стоило.

Но дело в том, что как раз незадолго до прибытия «Майского цветка» на побережье началась страшнейшая эпидемия чумы, и, по позднейшим свидетельствам самих индейцев, она истребила эти племена настолько, что в живых осталось не более 1/20 прежнего населения. Благочестивые пилигримы и их потомки всегда рассматривали эту чуму как великую мшюсть Божью, оказанную пуританам в награду за их религиозность. Впервые лишь спустя полгода после высадки пилигримы увидели первого индейца, а затем и немногих других, бродивших по лесам после уничтожения их племени чумой. Отношения на первых порах установились терпимые, конечно, именно потому, что ни одна из сторон не чувствовала себя достаточно сильной для того, чтобы начать враждебные действия. Индейцы, очень к тому же немногочисленные, не имели еще огнестрельного оружия, англичане также были слишком малочисленны.

Место, где высадились «отцы-пилигримы», они назвали Плимутом в честь английского порта, откуда, как сказано, отправился «Майский цветок» в свое путешествие. А всю совокупность новых земель, которые постепенно ими занимались, они стали называть Новой Англией. На самых первых порах у них было стремление считать занятую землю общей собственностью колонии, сообща ее обрабатывать и делить затем общий доход, и они говорили о евангельском братстве и пр. Но уже к 1623 г. это прекратилось, участки стали заниматься индивидуальными хозяйствами, и тогда же стали развиваться ремесла. А уже с 30-х годов XVII столетия начались оживленные торговые сношения как с Канадой на севере, так и с индейцами, жившими в более южной части этого побережья.

Вообще же селились английские колонисты в эти первые десятилетия больше по берегу Атлантического океана, не очень отваживаясь пока углубляться к западу, в глубь американского материка. Свои поселки они укрепляли валом, рвом, палисадами и называли их городами (the towns), хотя эти города были по существу средних размеров селами. С каждым годом выяснялось все более, что земля эта необычайно богата и при самой примитивной обработке способна давать громадные урожаи. Дичи в лесах оказалось столько, что, по категорическому утверждению первых летописцев колонии, «четыре человека за один день успевали настрелять столько дичи, что хватало на прокормление всей колонии в течение целой недели». Рыбные ловли были тоже очень обильны, хотя и далеко не так, как в устье реки Гудзон, занятом голландской Вест-Индской компанией.

Плимут был первым поселением этой обладавшей всеми природными дарами территории, которая по имени одного из бродивших по ней индейских племен стала называться Массачусетсом. А Массачусетс в свою очередь был лишь первой колонией той группы английских расселений в Северной Америке, которая получила наименование Новой Англии. Из городов, основанных колонистами в Массачусетсе, быстро стал возвышаться Бостон.

Уже в самом начале 1620 г. Северная Виргиния была переименована официально в Новую Англию, а Южная — стала называться просто Виргинией. Это наименование должно было означать, что колонизуемую страну предполагается расширить настолько, чтобы со временем по крайней мере удвоить владения английского короля.

В течение всего XVII столетия продолжался приток переселенцев из Англии, у индейцев захватывались новые к новые территории, основывались новые колонии иногда торговыми компаниями, иногда колонисты были совершенно самостоятельными по отношению к компаниям, и живою связью их с Англией оказывался назначаемый королем губернатор.

Английское правительство не препятствовало новым и новым партиям эмигрантов выезжать навсегда в Новую Англию, но когда до него дошли слухи, что после первых бедствий и трудных времен они не только не погибли, а быстро стали на ноги и не нахвалятся прекрасным климатом и плодороднейшею землей, то при дворе Карла I решено было давать «патент» и хартию на эту новую колонию за определенную сумму определенным лицам вместе с титулом губернатора и с правом распоряжаться в новых землях.

Из губернаторов упомянем Уннтропа, который прибыл в Массачусетс с новой группой эмигрантов в тысячу человек. Уинтроп обязан был вносить известную сумму в королевскую казну, сам же получал в виде податей и налогов доходы с колонистов. Земля новой колонии считалась как бы собственностью губернатора, но состоящей в вечно наследственной аренде у колонистов. Права губернаторов были очень велики. Правили они часто весьма деспотически, за критику их действий людям иной раз отрезали уши и били плетьми. Но на экономическую эксплуатацию колонисты в эту пору жаловались сравнительно мало, потому что помощь Англии им была еще очень необходима.

В 1636 г. часть колонистов Массачусетса покинула свою колонию и основала новую в северной части Наррангансетского залива. Новая колония была основана на земле, «купленной» у местного племени наррангансетов, и была названа Род-Айленд. Тогда же, в 1634–1637 гг., начала заселяться территория, прилегающая к колонии (в 80 милях к западу от Массачусетского залива, в бассейне реки Коннектикут). Этот быстро прогрессирующий захват земель вызвал наконец вооруженный протест со стороны пострадавших от грабежа индейцев. Племя пекодов восстало в 1638 г. именно в местностях, которые окрещены были английскими захватчиками в качестве колоний Род-Айленд и. Коннектикут. Восстание было подавлено благочестивыми пуританами с такой неистовой свирепостью, что племя пекодов оказалось почти начисто вырезанным, оно перестало существовать, так как немногие уцелевшие бежали на запад и пропали бесследно. В том же 1638 г., уже после истребления пекодов, в 30 милях к западу от устья реки Коннектикут было основано поселение, названное Новой Гаванью — Нью-Хейвен, и это же название было дано колонии, основанной около этого первоначального центра.

Английские поселения чувствовали очень большую потребность в объединении с целью общей обороны против индейцев, которые все еще не теряли надежды отделаться от белых пришельцев.

В мае 1643 г. четыре колонии (Массачусетс, Коннектикут, Плимут, выделившийся из Массачусетса, и Нью-Хейвен) заключили между собой особое соглашение и образовали конфедерацию под названием Соединенные колонии Новой Англии. Главной целью конфедерации была общая борьба против индейцев, французов и голландцев, очень упорно цеплявшихся за территории близ устья Гудзона, где они укрепились с начала XVII столетия. Сейчас же после образования этой конфедерации (уже с 1646 г.) английские колонисты начали придираться к голландцам и всячески их теснить. Установка была взята англичанами не на полюбовное размежевание с голландцами, а на полное уничтожение политической власти голландцев на этой территории. Были споры и с французами, которые стремились из Канады к югу. Но эти споры не принимали такого обостренного характера, как безнадежно затяжная ссора с голландцами: во-первых, Канада была далеко, а Новый Амстердам (нынешний Нью-Йорк) близко; во-вторых, ссориться с Францией было несравненно опаснее, чем враждовать с Голландией; в-третьих, начиная с реставрации Стюартов (1660) отношения между Англией и Людовиком XIV вплоть до второй революции (1688) оставались самыми лучшими в связи с общей политикой Стюартов.

Английские колонисты начали, в частности, упорную борьбу против голландцев с целью вытеснить их из бассейна реки Гудзон. Обе стороны призвали на помощь индейцев. Голландцы соединились с племенем пекодов, а англичане — с племенем могикан (точнее, это племя называлось могигане). Но до решительных схваток с голландцами пока дело не дошло, а племя пекодов, как было упомянуто выше, жестоко пострадало, часть их была поголовно истреблена в фортах и деревнях, взятых англичанами, а другая часть бежала под защиту племени могауков, в бассейн реки Гудзон.

Фактически 1637 год считается годом истребления этого некогда могущественного племени.

Борьба с голландцами шла с перерывами почти 30 лет, пока не окончилась в 1664 г. полной победой англичан и превращением голландского форта и города Новый Амстердам в английский Нью-Йорк.

В 1663 г. Карл II дал восьми богачам аристократам «патент» на громадную территорию (к югу от Виргинии, к северу от Флориды), названную еще в 1629 г., когда впервые была сделана попытка ее колонизовать, Каролиной.

Эта огромная территория разделилась впоследствии на две колонии — Северную Каролину и Южную Каролину.

Одновременно, после того как голландцы были вытеснены из их колонии у Гудзонова залива и в бассейне реки Гудзон, вся новозавоеванная колония вместе с Новым Амстердамом, переименованным в Нью-Йорк, стала тоже называться Нью-Йорк. Часть отнятой у голландцев территории стала тогда же, в 1664 г. (хотя далеко не сразу), особой колонией Нью-Джерси. Колонисты, заселившие Нью-Йорк, неоднократно в 1664–1688 гг. покушались овладеть этой территорией, но Нью-Джерси отстояла себя. В 1681 г. Карл II, желая погасить долг казны адмиралу Пенну в 16 тыс. фунтов стерлингов, пожаловал сыну кредитора Вильяму Пенну (уже после смерти его отца) колоссальные земли, которые были названы по имени владельца, образовавшего новую колонию, Пенсильванией. Пени стал полным собственником этой огромной земли с правом назначать судей и администраторов, но с обязанностью делить законодательную власть с собранием представителей от колонистов.

В королевскую казну шла 1/5 часть добываемого в новой колонии золота и серебра и доход с ввозных и вывозных пошлин. Вильям Пени силился сначала провести некоторые законоположения в пользу индейцев, воспрещал их обращать в крепостных, и тем более в рабов, без законного основания отнимать у них земли, старался облегчить и участь рабов и т. д. Ничего реального, конечно, из всех этих усилий квакера-владельца не вышло, уже при его жизни влияние на дела колонии от него ускользнуло, и в 1718 г., когда он умер, Пенсильвания в вопросе о положении индейцев и о рабовладении ровно ничем не отличалась от других североамериканских колоний Англии.

Чем более жестокие удары со стороны политической и клерикальной реакции сыпались на пуритан в эпоху, непосредственно предшествовавшую взрыву английской революции, т. е. с 1629 до 1640 г., тем более кипучим делалось переселенческое движение. С каждым годом новые и новые массы эмигрантов высаживались у берегов Новой Англии. И стремление Карла I к абсолютизму, и религиозные преследования со стороны господствующей церкви, возглавляемой архиепископом Лоудом, — все это были в глубокой основе своей жестоко обострившиеся формы крупноземлевладельческой борьбы против парцеллярного землевладения и параллельно — борьбы крупных монопольных торговых компаний против мелкого и отчасти среднего купечества.

В эти предреволюционные «беспарламентские» 11 лет коалиция классов, которой суждено было дать в 1640–1649 гг. генеральный бой абсолютистской реакции и отправить Карла I на эшафот, еще оборонялась, еще не решалась перейти в наступление, и именно наиболее энергичные, жизнеспособные люди уезжали из отечества, где неистовствовали Страффорд и Лоуд и где все никак не начиналась революция, и устремлялись за океан, в Новую Англию.

Не забудем, что сам Оливер Кромвель чуть-чуть не уехал в свое время в Новую Англию. К середине 40-х годов в Новой Англии было уже почти 24 тыс. человек английских переселенцев, из них в Массачусетсе — 15 тыс., в Коннектикуте и Плимуте — по 3 тыс. с лишком и около 2,5 тыс. — в Нью-Хейвене,

В течение почти всего XVII в. Англия, за редким исключением. не держала в колониях никаких гарнизонов или же держала гарнизоны самые ничтожные, в 50—100 человек. Только с конца XVII и в течение всего XVIII в., вплоть до вспышки американской революции, гарнизоны стали больше и военная охрана колоний сделалась серьезной заботой метрополии, нужно было спасать колонии от захвата их французами, а затем уже, в середине XVIII в., в эпоху Семилетней войны нужно было вести дело завоевания французской Канады. Но в течение XVII столетия, когда колонисты были предоставлены самим себе, им пришлось выработать систему милиции. Всякий колонист, имевший физическую возможность носить оружие, обязан был это оружие иметь и являться по первому требованию колониальных властей на место сбора. Оружие постоянно доставлялось из Англии и раскупалось, а иногда раздавалось городскими управлениями гражданам. Если индейцы выступали против колонистов, срочно организовывались карательные экспедиции, которые сплошь и рядом люто расправлялись вовсе не с непосредственными виновниками, давно успевшими скрыться подальше, а с ни в чем не повинными индейскими поселками, какие были поближе и, как говорится, подвертывались под руку. Детей убивали, взрослых уводили в рабство. Пуритане, составлявшие громадное большинство колониального населения Новой Англии, давно уже вычитали из Библии, что рабство — дело богоугодное и что Иегова, во всяком случае, никогда на избранный народ за это не гневался. Поэтому в данном вопросе никаких колебаний никогда и не возникало. Более сложно обстояло дело с деликатной моральной проблемой — как вседержитель неба и земли относится к морскому разбою и может ли повредить это занятие спасению души того, кто ему отдается?

Дело в том, что колонистам приходилось иной раз входить в деловые отношения с французскими пиратами, грабившими в северозападных частях Атлантического океана и искавшими убежища в Бостоне и других портах английских колоний, так как грабили они по преимуществу своих же французов. Канада была французской колонией, а следовательно, укрыться в самой Канаде было невозможно. Возник в связи с этим и сложнейший вопрос совести для благочестивого пуританского общества английских колоний.

Не то было самое важное, что морской разбой сам по себе не относится к числу богоугодных занятий. С этой неловкостью, скрепя сердце, мирились, принимая во внимание щедрую и исправную расплату бандитов за гостеприимство. Но как быть с их католическим вероисповеданием? Так как католики — те же идолопоклонники, то хорошо ли идеальному пуританину помогать им? Целый диспут, например, был устроен в Бостоне в 1642 г. по вопросу о том, иметь ли дело с Латуром, которого преследовали французские власти и который вел своеобразную партизанскую войну против канадского губернатора. Одни, ссылаясь на Ветхий Завет, на историю царей израильских, утверждали, что нельзя избранному народу, божьему Новому Израилю дружить с идолопоклонниками вроде Латура. А другие ссылались на Новый Завет, где притча о милосердном самаритянине как будто указывает на дозволение общаться с неверными язычниками. Дело решилось положительно для Латура, и вообще такие дела решались пуританскими колонистами в положительном смысле.

Мы покажем дальше, что в развитии английских колоний на Северо-Американском материке еще более разительным явилось противоречие между словом и делом по вопросу купли-продажи и эксплуатации рабов как из белых, так и из индейцев и негров.

Реставрация Стюартов и особенно царствование Якова II были временем, когда всякая самостоятельность колоний признавалась чуть ли не государственным преступлением и все их старые привилегии и права топтались ногами. Губернатор Новой Англии (живший в Нью-Йорке) Эндрос, уполномоченное и доверительное лицо короля Якова II, проводил последовательную политику объединения всех английских колоний в Северной Америке в одно административное целое, в страну, всецело подчиненную английскому королю и управляемую его наместником. С чисто формальной стороны это ему и удалось, но колонисты отнюдь с этим не мирились. Тайный, но упорный ропот шел по колониям. Американцы ощущали себя особой от англичан нацией уже тогда, и все, в сущности, главные предпосылки разразившейся 100 лет спустя национально-буржуазной революции 70—80-х годов XVIII в., навсегда отвергнувшей североамериканские колонии от Англии, были налицо, хоть и в несравненно менее сильной и отчетливой степени, уже в 80-х годах XVII в. Профиль будущего, еще отдаленного восстания уже начинал, еще пока слабо, вырисовываться.

Чарльз Девенант, английский экономист конца XVII и начала XVIII в., много занимавшийся вопросами внешней торговли и умерший на посту главного инспектора экспорта и импорта в 1714 г., откровенно писал, что если колонии будут вести торговлю независимо от Англии, то они сделаются независимыми государствами.

Эти опасения постоянно высказывались английскими экономистами и публицистами, и мы увидим дальше, что они затрагивали политику метрополии в отношении не только североамериканских, но и вест-индских, и всех других английских колоний. Они не только рекомендовали «суровыми законами» (Чайльд) сковывать торговлю колонистов, но и мотивировали это, подобно Девенанту, как чисто экономическими аргументами, так и политическими: разбогатев, колонии не захотят оставаться в маловыгодном для них английском подданстве, а если они будут торговать с французами, испанцами, голландцами и по вольной цене продавать и покупать что захотят и у кого захотят, то они непременно разбогатеют.

Североамериканские колонии с конца XVII столетия с каждым десятилетием становились все более и более емким и обширным рынком сбыта для английских товаров по мере роста численности населения и роста его экономического благосостояния.

В 1698 г. население североамериканских колоний считалось равным 300 тыс. человек, а в 1774 г. — приблизительно 2½ млн человек. Мудрено ли, что в 1698 г. Англия вывезла из этих колоний продуктов на 271 832 фунта стерлингов и ввезла в эти колонии товаров на 786 854 фунта, а в 1774 г. Англия вывезла из колоний продуктов на 5 020 963 фунта, а ввезла и продала своих товаров на 4 444 443 фунта стерлингов.

Табак, сахар, хлопок, какао, имбирь, цветная древесина вывозились из Виргинии, Мериленда, Северной и Южной Каролины, а в середине XVIII в. — и из Джорджии.

Англия очень нуждалась во всех этих товарах, и английское купечество крайне дорожило положением монопольного покупателя продуктов этих плантаций.

Что касается более северных колоний вроде Пенсильвании, Нью-Йорка, Массачусетса, Нью-Гэмпшира, Коннектикута, то отсюда вывозилось меньше и вывоз вовсе не так интересовал Англию, вывозились кожа, меха, соленое мясо, соленая рыба, строевой лес. Но зато север был более полезен, чем юг, как рынок сбыта английских товаров и поэтому очень ценился английскими промышленниками и купцами.

Когда впервые 4 апреля 1689 г. в Бостоне узнали от одного случайно туда приехавшего молодого человека о происшедшем в Англии в декабре 1688 г. государственном перевороте, о бегстве Якова II, о низвержении династии Стюартов, о победе парламента и воцарении Вильгельма III Оранского и жены его Марии на английском престоле, радость колонистов была безмерной. Правда, они сначала побаивались слишком открыто ее высказывать, но вскоре пришло официальное подтверждение, ненавистный губернатор Эндрос был арестован, и колонисты избрали временное правительство для управления делами. Были арестованы и другие ненавистные правители колоний.

Но английская буржуазия, победившая в союзе со средним дворянством в 1688–1689 гг. и посадившая на престол «своего» короля, вовсе не желала позволить североамериканским колонистам всерьез освободиться от центральной власти и от эксплуатации со стороны метрополии.

Очень скоро порядок был наведен, колонии получили некоторые отнятые у них при Стюартах права, но на этом дело и закончилось. Развитие американской экономики с каждым десятилетием углубляло противоречия между американскими колонистами и английскими промышленниками и купцами, и можно сказать, что в течение 85 лет, отделявших английскую «революцию» 1688–1689 гг. от взрыва американской революции в 1775 г., каждое десятилетие все больше и больше внедряло в умы колонистов непреложность той истины, что «революция», изгнавшая из Англии Якова II Стюарта, была не их революция, а чужая, и что им еще придется делать свою собственную революцию, чтобы освободиться от власти и опеки той самой английской буржуазии, которая изгнала из Англии Якова II.

Экономические условия конца XVII в. в североамериканских колониях Англии резко отличались от условий начала столетия, когда колонисты больше всего заняты были рубкой лесов, расчисткой почвы, строительством жилищ. Всякие попытки объяснить нарастание революционных настроений колонистов как-нибудь иначе отличаются детской беспомощностью. В виде примера того, как не следует заменять пустой словесностью объяснения причин грандиозных исторических сдвигов, укажу на самую полную и самую обильную фактами знаменитую многотомную «Историю Северной Америки», коллективный труд, написанный лучшими американскими специалистами. Это труд капитальный, очень детальный и имеющий бесспорные достоинства. Берем пятый том этого самого авторитетного, в полном смысле слова руководящего труда — том, посвященный колонизации Новой Англии, написанный профессором Джемсом, и спрашиваем: «Чем объясняется перемена в настроениях колонистов конца XVII столетия сравнительно с началом этого же столетия?»

Ответ гласит: «В начале XVII столетия колонисты руководились религиозными интересами, а в конце XVII столетия стали руководствоваться интересами экономическими».

Вот и все. Доверчивому читателю остается лишь удивляться, почему колонисты в какие-нибудь 60–70 лет превратились из бесплотных и чистых существ, занятых исключительно спасением своей бессмертной души, в грубых материалистов, раздражающихся поминутно тем, что Англия их эксплуатирует, а еще через 80 лет дошли даже из-за таких низменных мотивов до вооруженного восстания.

Нужно отметить, что, помимо быстрого роста торговых интересов, быстрого превращения части сеттлеров-землевладельцев в торгующую сельскохозяйственную буржуазию, помимо развития плантационного хозяйства, помимо, словом, возникновения и очень быстрого развития таких условий, при которых интересы колониальной буржуазии неминуемо должны были прийти в конфликт с эксплуататорскими стремлениями буржуазии английской, самые возможности для английского правительства оказались с конца XVII в. гораздо более благоприятными, чем были раньше. Слишком поторопились колонисты устраивать иллюминации и общественные игры в 1689 г. по поводу событий, происходивших в Англии.

Ведь, уже начиная с Карла I, английские власти не могли вплотную приняться за колонии; долгая и бурная первая революция, затем протекторат Кромвеля с его морскими войнами и напряженным внутренним положением, смуты после смерти Кромвеля, реставрация Стюартов с нарастанием новых политических потрясений, нарастанием, медленным при Карле II, катастрофически быстрым при Якове II, — все это долго не давало Англии возможности чувствовать себя вполне хозяином в далеких, огромных, слабонаселенных землях.

Теперь, после 1689 г., политическое положение в Англии на долгое время стабилизировалось. «Правительство короля в парламенте» (the king in the parliament, по выражению английских конституционных юристов) оказалось очень сильным и очень прочным правительством, и колонисты довольно скоро это почувствовали. Но все-таки еще много времени должно было пройти, пока назрела «собственная» революция в колониях. Слишком еще все-таки молода была вся экономика колоний: оружие ввозилось из Англии, сельскохозяйственные орудия — тоже из Англии, даже лекарства, текстильные товары, даже многие чисто колониальные товары ввозились на английских кораблях из Индии и из других английских колоний! Обойтись без англичан вовсе было еще трудно. Едва только подкупленный ставленник Людовика XIV английский король Яков II был низвергнут, как начались бесконечные войны с французами — войны, длившиеся десятилетиями, причем даже когда в Европе наступали мирные передышки, в Америке эти замирения чувствовались весьма мало. А что такое для колонистов была война с французами, это они понимали очень хорошо: из Канады грозило не только нашествие, но и разжигание воинственных страстей среди ин-дейскггх племен, которых французы деятельно и обильно снабжали оружием, направляя их враждебность против англичан.

Отвечать тем же, и прежде всего вооружать индейцев против французов без помощи Англии, было почти невозможно. Попасть же в руки французов, сделаться верноподданными его величества христианнейшего короля Людовнка XIV или Людовика XV казалось колонистам еще более горькой участью, чем оставаться под британским господством.

Да и не только от французов грозила колонистам опасность, и не только в союзе с французами были страшны индейские племена. Уступая свои земли ненавистным пришельцам, медленно отступая с востока на запад, испытывая часто зверскую жестокость со стороны колонистов (в этом отношении англичане мало чем отличались от голландцев, о которых кое-что уже рассказано выше), индейцы время от времени восставали против колонистов, тут белым иногда приходилось весьма круто, и без помощи метрополии они чувствовали себя крайне тревожно.

Так было, например, во время одного из самых крупных восстаний американских индейцев против английских колонистов, какие только знает история Америки, я имею в виду разразившуюся в конце XVII столетия «войну Филиппа».

Началось это восстание среди одного из могиканских племен, обитавших недалеко от Плимута, в Новой Англии, и началось из-за той главной причины, которая вызывала и поддерживала ненависть индейцев к колонистам, — из-за земли, которую английские пришельцы без тени права или основания отнимали у индейцев. Кое-где, заметим, обращая индейцев в христианство, колонисты великодушно давали каждому новообращенному 300 акров земли (из ограбленных у тех же индейцев земельных фондов) с тем условием, что, пока индеец будет пребывать в свете христианской истины, 300 акров останутся при нем, а чугь только вздумает вернуться в идолопоклонство, 300 акров будут отняты. Нечего и говорить, что эта смесь ханжеского лицемерия с откровенным грабежом не умиротворяла, а еще более раздражала индейцев.

В 1662 г. вождем одного из индейских племен (вампаноагов) стал могиканин Филипп. Тотчас после провозглашения вождем он был приглашен в город Плимут, где ему приказали подписать бумагу, в которой он признавал себя подданным английского короля. Филипп хоть и подписал бумагу, но затаил упорную ненависть к англичанам. Его племя жило в непосредственном соприкосновении с колонистами, и Филипп желал не только предохранить свою землю от захвата, но и вернуть то, что уже было занято колонистами. До англичан стали доходить слухи о том, что он тайно сносится с голландцами и с французами и замышляет истребление английских колонистов. Его под конвоем вытребовали для объяснения в город Плимут. Он оправдался, но продолжал готовить восстание.

В 1675 г. ему удалось заключить союз еще с двумя племенами и начать вооруженную борьбу.

Всего белого населения в Новой Англии в момент начала восстания Филиппа было 80 тыс. человек, из которых способных носить оружие было 16 тыс.

Индейцев же, восставших в этой местности, насчитывалось больше 10 тыс., впрочем, цифра эта крайне малообоснованна.

Началась упорная война. Вооруженные отряды индейцев бродили по равнинам Массачусетса, Коннектикута, бассейна реки Гудзон, и разбросанные в этих пустынных местах поселения и усадьбы колонистов очутились под непосредственным ударом. Некоторые поселенцы погибли, другие успели бежать с семьями в Бостон, Плимут, Гартфорд и другие городки. Отсутствие дорог, громадность расстояний, трудность разведочной службы — все это страшно осложняло положение англичан. Филипп оказался превосходным организатором и искусным вождем. Англичане действовали короткими набегами на его территорию, и он поступал так же по отношению к английской территории. Тыл у него был обеспечен беспредельными пространствами на западе и юго-западе. Он упорно не выпускал военной инициативы из своих рук и не дозволял англичанам никаких планомерных стратегических общих движений, они только отражали его удары.

В июне 1675 г. Филипп напал на город Суенси и чуть не взял его штурмом.

Городки Мидлборо и Дартмут подверглись нападению и были разграблены. Отряд за отрядом высылался против Филиппа, но индейский вождь был неуловим, он являлся там, где его не ждали, и ускользал из самого тесного окружения. Его агенты и эмиссары поднимали против англичан новые и новые племена. В середине июля 1675 г. подвергся нападению и разграблению город Мендон. Отдельные усадьбы колонистов сжигались одна за другой. К несчастью для восставших, некоторые племена, соблазненные обещаниями, либо оставались нейтральными, либо даже оказывали англичанам некоторую помощь. Однако англичане не имели основания слишком доверять этим своим индейским союзникам: при каждом слухе о новых успехах Филиппа они готовы были перебежать на его сторону.

Восстание разгоралось. В сентябре 1675 г. Филипп напал на город Дирфельд и овладел им, так что все спасшиеся жители заперлись и были осаждены в трех забаррикадированных домах. Пришлось в несколько городков посылать отряды для увода всех жителей, так как оборонять их все разом от внезапно всюду появляющихся инсургентов было невозможно. 18 сентября отряд капитана Леторпа, сопровождавший обоз с провиантом, подвергся нападению со стороны Филиппа и весь был истреблен, а провиант захвачен победителями. После этого пришлось окончательно покинуть город Дирфельд на произвол судьбы. Паника овладела английскими колониями. Все более и более, как выражались колонисты, сокращалась граница (the contraction of frontier), другими словами, все более и более узкой становилась та приморская полоса, на которой были расположены колониальные поселения, В октябре индейцы сожгли часть города Спрингфилда, спасшиеся жители бежали. Филипп во главе отряда в 6 тыс. человек теснил англичан в Коннектикуте, и не было возможности его остановить. С одной стороны, английские военные начальники стремились соединить все гарнизоны, стоявшие по городам, и двинуть эту армию в центр владений Филиппа. А с другой стороны, жители городов определенно заявляли, что они бросят дома и убегут куда глаза глядят, если их лишат единственной защиты, гарнизонных солдат, стоящих у них постоем.

Воззвания военных властей (после гибели города Спрингфилда: «Настала пора, когда все частные интересы должны быть отложены в сторону во имя общественного блага») мало действовали на перепуганных колонистов, знавших, какие счеты сводит с ними Филипп. Английским отрядам приходилось иногда в зимние ночи оставаться без крова, до такой степени индейцы выжигали города, подвергавшиеся их нападению. 18 декабря 1675 г. англичане осадили индейский форт (где теперь город Норт-Кингстон в нынешнем штате Нью-Йорк, недалеко от западной границы Коннектикута). Последовал страшный штурм. Индейцы сопротивлялись с отчаянной храбростью. Но форт был взят, защитники, не успевшие бежать, перебиты, заодно англичане перебили также женщин и детей в вигвамах, находившихся под прикрытием и в ограде этого форта. У индейцев было гораздо меньше огнестрельного оружия, чем у англичан, и это-то и было причиной их поражения.

Но с индейцами вовсе не было покончено. Война продолжалась с прежней яростью со стороны индейцев, с прежним упорством со стороны англичан. Казалось, что на карту поставлено владычество белой расы в этих краях. Как было гоняться за Филиппом и его всадниками по бесконечным равнинам и лесам и в то же время охранять от его нападений беззащитные города? С начала 1676 г. Филипп появился в бассейне р. Гудзон, и на его сторону перешли новые племена. Он сжег город Ланкастер. Той же участи подверглись Седбери, Рептам, Мальборо, Провиденс, Уорвик и ряд других поселений поменьше в колониях Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд, Плнмут. Английские отряды, посылаемые на выручку, сбивались часто с пути, попадали в засаду и истреблялись индейцами, как был вырезан, например, отряд капитана Уодсуорта, поспешивший в феврале 1676 г. на выручку города Седбери. В апреле 1676 г. англичане взяли в плен и казнили индейца Канопхета, лучшего помощника Филиппа. Борьба была настолько лютой, что пленных убивали обе стороны.

Колонисты поговаривали о том, что остается покинуть страну и уходить, куда придется. Города, даже близкие к побережью, быстро пустели. Власти издали (29 февраля 1676 г.) специальный приказ, воспрещавший уход населения из городов под страхом немедленной конфискации всего имущества. Все мужское население от 16 лет было объявлено военнообязанным. Все граждане днем и ночью, чередуясь, должны были во всех городах находиться на страже.

Выручили англичан два обстоятельства. Во-первых, племя могауков изменило Филиппу и заняло нейтральную позицию, во-вторых, после долгой войны индейцы крайне нуждались в провианте и ниоткуда не могли его достать. Второе обстоятельство было для Филиппа гораздо более роковым, чем первое. Его воины стали разбредаться в разные стороны в поисках пищи. В оружии он не испытывал такого недостатка, оно приходило с севера, из Канады, французские торговцы привозили военные припасы северному племени — абенакам, союзникам Филиппа в борьбе с англичанами.

Но пиши решительно не хватало у индейцев, и это спасло англичан.

В одной стычке, 12 августа 1676 г., сам Филипп пал от руки подосланного англичанами изменника, и восстание постепенно стало замирать. Конечно, и недостаток в провианте обусловливался другой, более общей причиной, — отсутствием достаточно широкой и прочной солидарности индейских племен в борьбе против общего врага.

Смерть Филиппа ускорила развязку, и англичане отныне были уже вполне уверены в победе. «Так Господь сломил главу этого Левиафана и отдал ее народу, населяющему пустыню», — писал поэтому случаю набожный колониальный летописец Инкриз Мегер. Война длилась после смерти Филиппа еще несколько месяцев, а в некоторых далеких от побережья пунктах нападения индейцев продолжались еще около двух лет, до лета 1678 г.

Те индейцы, которые были взяты в плен в эти последние месяцы войны, были не все перебиты, часть их была продана в рабстве).

Индейцы были с тех пор обложены особой данью (по 5 шиллингов в год с человека), поставлены под суровый контроль, были лишены свободы передвижения, без специального разрешения властей воспрещено было продавать им оружие. Индейцы, сколько-нибудь лично скомпрометированные, подверглись вместе с семьями жестоким притеснениям.

Так окончилось восстание Филиппа. Но бессильные возобновить опять такую грандиозную борьбу на собственный риск и страх, индейские племена английских колоний оказались в дальнейшем деятельными помощниками французов в их борьбе против Англии и ее колоний.

У колонистов еще сохранились самые свежие воспоминания о Филиппе, когда произошло, как сказано, низвержение Стюартов, и затем начались бесконечные войны против французов, а бывшие воины Филиппа и их дети стали под французское знамя. Теперь понятно, почему колонистам пришлось надолго отложить вопрос о своей политической самостоятельности, — английская защита еще долго была для них необходима.

Правда, вмешиваясь в войны европейских хищников между собой, индейцы никак не могли надеяться на полное и немедленное освобождение своей земли. Помимо прочих соображений, тут силы их нейтрализовались и терялись для дела освобождения уже потому, что одни племена становились на сторону французов, другие — на сторону англичан. Сражались они храбро, не щадя себя, не дорожа нисколько жизнью. Они в этом отношении, по-видимому, вполне были согласны со своим погибшим вождем. Уходя в 1676 г. из разгромленного им города Медфильда, Филипп оставил записку такого содержания: «Знай из этой бумаги, что индейцы, которых вы вызвали, возбудив их гнев и раздражение, будут, если вы хотите, воевать и 21 год еще… Вы должны понять, что индейцы не теряют ничего, кроме своей жизни, а вы потеряете ваши красивые дома и скот». Скорбная ирония индейского героя явилась как бы его завещанием, спустя несколько недель он был убит. А его сородичи еще долго, гораздо больше 21 года, проливали свою кровь, но под чужими знаменами, и не добились ни земли своей, ни свободы.

Утвердившись в XVII в. в Северной Америке, англичане стали теснить не только индейцев, но и своих собратьев по вере — голландцев, обосновавшихся в бассейне реки Гудзон.

До самого конца XVI в. голландцы мало думали о торговле с Индией. Но, едва освободившись от испанского владычества, они поспешили наверстать упущенное время. Корнелиус Гутман, мореход и купец, съездивший в 1596 г. на остров Суматра и вернувшийся домой, рассказал о таких чудесах и неслыханных богатствах южных земель, что голландский торговый капитал немедленно стал искать нужную организацию для эксплуатации этих стран. В 1602 г. создалась, как было сказано, голландская Ост-Индская торговая компания, которая развернула торговлю с Индией. Но на первых порах голландцы не решились предпринять решительную борьбу против португальских претензий на монополию торговли с Индией. Так же как за полвека до них англичане (и по той же самой причине), они задумывают найти свой собственный, независимый от португальцев путь в Индию и тоже через северные моря. Но они затеяли объехать с севера не Азию, а Северную Америку. И с ними случилось то же, что с англичанами. Северного пути в Индию они не открыли, но зато сделали при своей неудачной попытке важное приобретение, о котором вовсе не думали. Англичане (Ченслер с товарищами) плыли в Индию, а попали, как мы видели, в Москву к Ивану Грозному и приобрели ценнейшие торговые права и возможности в Московском царстве. И с голландцами случилось аналогичное: они тоже плыли в Индию, а попали вместо Индии в бухту Гудзон, в те места, где теперь находится Нью-Йорк.

Как ни ценили голландские купцы и другие влиятельные лица новые открытия в Северной Америке, чрезвычайно любопытно заметить, что в течение многих лет даже свалившаяся им богатая добыча не могла заставить голландскую Ост-Индскую компанию забыть, что все-таки главная цель, для которой была снаряжена экспедиция Гудзона, оставалась не достигнутой, путь в Индию через северный проход из Атлантического океана в Тихий не был открыт.

Следует заметить, что существовала большая разница между колонизацией голландской и колонизацией английской, если взять для сравнений общую почву — Северную Америку.

Вест-Индская голландская торговая компания посылала свои суда в Северную Америку, забирала там мясо, соленую рыбу, еще кое-какие продукты, оставляя мануфактуру и продукты Ост-Индии и островов Южной Азии. Для торговли и для поисков новых и новых продуктов ей нужны были люди, нужны были торговые фактории и стоянки. Эта богатейшая компания должна была заманивать и упрашивать голландских граждан в начале XVII в., чтобы они согласились служить в ее североамериканских конторах.

Голландская торговля и промышленность достигла уже небывалого процветания и с каждым десятилетием принимала все более грандиозные размеры. Для людей, склонных к коммерческим авантюрам и спекуляциям, гораздо проще и приятнее было отправиться на восток, на великолепные «пряные» Молуккские острова, откуда голландцы только что успели выгнать португальцев, или на Яву или Суматру, или в голландские фактории на побережье Индостана. Голландская земля кормила, и кормила обильно, рабочие руки, быть может, нигде в тогдашней Европе не расценивались (относительно) так высоко, как в Голландии. После освобождения от испанского владычества в 80-х годах XVI столетия не было никаких катастрофических явлений в политической жизни страны, которые заставляли бы бежать за море те или иные слои населения. Поэтому численный состав населения голландских заморских колоний (даже самых богатых) вообще был очень невелик, а уж для Северной Америки и подавно охотников-переселенцев не хватало, Вест-Индская компания получила от своего правительства монопольное право заселения и торговли с новой колонией. Но никто этой монополии и не думал оспаривать.

Совсем другое дело было в Англии. Английская торговля начала XVII в. по своим размерам не шла и в сравнение с голландской. Экономический процесс, происходивший в Англии, сталкивал с насиженных мест целые слои земледельческого населения, пролетаризация части городского населения уже в течение всего XVI в. бросалась в глаза иностранным наблюдателям. Политические потрясения, вызванные давно подготовлявшимися социально-экономическими сдвигами, вызвали с своей стороны быстрое усиление эмиграционной волны. Тысячами и тысячами англичане, шотландцы, позже ирландцы стремились искать работу (а иногда и спасения жизни) за океаном.

Для голландцев переселение в Северную Америку означало выгодную, долговременную, в самом худшем случае пожизненную командировку с торговыми целями. Если даже придется скоротать в Новом Амстердаме весь век, зато дети с нажитым капиталом вернутся в настоящий Амстердам. Для англичанина переезд через океан знаменовал полный разрыв с прежней жизнью, разлуку навеки. Его никто не командировал, ниоткуда никакой поддержки он уже ждать не мог, и ехал он не торговать, а обрабатывать землю и разводить молочный и убойный скот. Ехал навсегда, разрывая все связи с Англией, кроме согласия признавать новые места, где он поселится, частью английских владений. Это ему было нужно для защиты от французов, испанцев, индейцев.

С тех пор как англичанин Генри Гудзон, капитан голландского корабля, нашел в 1609 г. при безуспешных стараниях объехать Америку с севера устье большой реки, названной его именем, голландская Ост-Индская компания твердо решила основать там колонию. Колония в этих пустынных местах была формально основана в 1614 г., а с 1 января 1615 г. уже была официально названа Новыми Нидерландами. Но Ост-Индская компания скоро должна была уступить место новой, Вест-Индской (голландской) компании, которая с 1621 г. взяла в свое монопольное владение всю торговлю голландских поселений в Новом Свете. Еще в 1612 г. на отрезке земли между рекой Гудзоном, с одной стороны, Восточной рекой, с другой стороны, океаном, с третьей стороны, т. е. на островке, который у индейцев назывался Манхаттан, голландцы построили первые срубы, в которых поселились. Это и был зародыш города Нью-Йорка. Только через 14 лет после основания поселения остров Манхаттан был «куплен» у ирокезов, владевших им, голландской Вест-Индской компанией. О «покупке» можно говорить лишь в крайне условном смысле, как о всех таких «покупках», совершенных голландцами, англичанами и французами на севере Америки в те времена, когда колонисты еще не вполне были уверены в окончательном, подавляющем своем превосходстве и когда, поэтому, они предпочитали поддерживать до поры до времени мирные отношения с местными жителями и свои захваты прикрывать видимостью «добровольных» торговых сделок и юридических актов.

При этих «покупках» племя, «уступавшее» свою землю, получало, например, за территорию нынешнего города Нью-Йорка бусы, несколько ружей, порох, несколько бочонков водки, несколько штук шерстяной и полотняной материи, немного кожаных изделий и т. п. «Купив» остров Манхаттан, голландцы и стоявшее за ними правление Вест-Индской компании сразу увидели, какое золотое дно им досталось. Плодородная земля, превосходный, мягкий, умеренный климат с долгой и теплой весной и осенью, невиданное обилие рыбы, и морской и речной (в двух громадных речных рукавах, омывающих остров), прекрасная глубокая и очень защищенная бухта — все это делало из Манхаттана именно такое место, где мог при благоприятных условиях развиваться второй на земном шаре по своим размерам торговый порт. Этот голландский поселок Новый Амстердам оставался в руках Нидерландов всего 50 с небольшим лет. Окруженный со всех сторон англосаксонскими колонистами, он должен был рано или поздно попасть в их руки.

В начале XVII столетия, когда голландцы стали селиться в стране, которую они назвали Новой Голландией, они застали там несколько индейских федераций — мангаттанов, ваннингов, монтауков, бывших в тесной родственной связи с племенем могикан, уже исчезавшим в XVIII в., но в XVII в. еще довольно сильным; отмечу, что, например, в 1637 г. могикане утвердили на довольно продолжительное время свою власть над всеми племенами края.

Европейцы, как мы уже отмечали, принялись за дело истребления индейцев в Северной Америке с такой же энергией и таким же варварством, как и в южной части Американского континента. Голландцы в этом отношении ни в малейшей степени не уступали испанцам, португальцам или французам.

Вот, например, бытовая картинка, нарисованная очевидцем одного из таких планомерных избиений, организованных губернатором голландской колонии Кифтом в ночь на 25 февраля 1643 г. Он дал секретное распоряжение внезапно напасть на мангаттанов, совершенно мирно проживавших в двух больших поселках рядом с голландцами. Перебить их он решил без малейшей вины и повода с их стороны; и это обстоятельство именно и облегчило «операцию», так как индейцы никак не могли предвидеть ничего дурного, не чувствуя за собой никаких проступков против белых. По внезапному сигналу среди глубокой ночи началось избиение спящих.

«Дети были отрываемы от груди матерей, и на глазах родителей их разрезали на куски и бросали в огонь… Некоторых грудных детей привязывали к небольшим доскам, и затем их резали, кололи, пронзали и ужасающе умертвляли так, что каменное сердце тронулось бы. Некоторых бросали в реку, а когда матери и отцы пытались спасти их, солдаты не позволяли им выйти на берег, а топили их вместе с их детьми, старых, хилых людей топили также».

«Некоторые, успевшие ночью бежать, потом возвращались, иные приползали с обрубленной рукой, иные с вываливающимися внутренностями. Натешившись над ними, убивали и их».

«После этого подвига солдаты были вознаграждены за свои заслуги и директор Кифт благодарил их, пожимая им руки и поздравляя их».

Это пишет голландец-очевидец, в общем весьма «патриотически-колониально» настроенный. Но и ему разрезание детей на глазах родителей показалось все же несколько излишней мерой со стороны голландских воинов, на которых возложена была очередная задача статистического характера, — выведение в расход части индейского населения колонии.

Подобные зверства, периодически повторявшиеся, убедили в конце концов местные племена в том, что единственным спасением является самая ожесточенная борьба или бесследное исчезновение, уход на дальний запад. Иногда восстания индейских федераций заканчивались истреблением части колонистов и бегством оставшихся в живых под защиту укреплений и войск Нового Амстердама.

Но ни разу не удалось индейцам взять город и покончить с голландцами, их победы оказывались лишь временными и влекли за собой новые свирепые репрессии.

Несчастье аборигенов заключалось в их бесконечных взаимных раздорах из-за земель, из-за пастбищ, из-за угона скота и т. д. Голландцы, истребляя самыми злодейскими способами мангаттанов, могикан, в то же время поддерживали весьма дружеские отношения с ирокезами, жившими несколько поодаль к северу и к западу, и эта дружба с ирокезами очень помогала им.

Вытеснив из этой страны голландцев, англичане в свою очередь также завели дружбу с ирокезами, чтобы использовать их в борьбе против французов и чтобы воспрепятствовать упрочению французского владычества в Канаде.

Ирокезы действительно очень помогли англичанам в 1756–1763 гг. выгнать из Канады французов, а в 1776 и следующих годах — бороться против восставших колонистов. Ирокезские вожди недоумевали: англичане воюют против англичан? На чью же сторону стать? Почему ирокезы в канадской войне стали на сторону англичан против французов, это понятно: французы заняли именно их землю, и англичане явились союзниками против общего врага. Но во время войны восставших Соединенных провинций (а с 1776 г. Соединенных Штатов) против Англии вопрос был сложнее. Часть индейцев осталась фактически нейтральной, другая же часть сражалась на стороне англичан против колонистов. Политический инстинкт индейцев в этом случае подсказывал им, что англичане, живущие за океаном, все же не так опасны, как главные, непосредственные их враги, как те же англичане, которые называются колонистами и которые живут на земле, отнятой у них и у их предков.

Уже при Кромвеле англичане сделали попытку овладеть Новым Амстердамом и всеми Новыми Нидерландами. Смерть Кромвеля и последовавшие в Англии события несколько задержали доведение предприятия до конца. Но с 1663 г., едва только Стюарты успели после реставрации осмотреться и укрепиться, начались приготовления к захвату земли. Подготовляя эту операцию, англичане, во-первых, вдохновлялись выгодным положением Нового Амстердама в глубине великолепной бухты близ устьев судоходных рек, во-вторых, их манили превосходная почва и климат страны, в-третьих, имело значение то обстоятельство, что она клином разъединяла северные английские поселения от южных и тем самым не давала возможности серьезно думать о борьбе с французами (из-за Канады, на которую давно зарились англичане), — все это делало и для колонистов-англичан и для лондонского купечества захват Новых Нидерландов делом крайне важным и нужным. Сопротивления они почти не встретили; голландцы, занятые в тот момент в других местах, не поддержали вовремя свою Вест-Индскую компанию, которой формально принадлежала эта земля. Англичане готовились осадить и штурмовать Новый Амстердам. Но жители, наперед терроризированные, прямо потребовали от голландского губернатора капитуляции. «Несчастье, горе, пожары, бесчестье^ женщин, убийство детей в колыбелях — словом, полное разорение и уничтожение почти 1500 невинных душ, из которых только 250 человек могут носить оружие», — вот что грозило городу в случае сопротивления. Так писали горожане в своей последней петиции, поданной губернатору Стюйвезанту. 6 сентября 1684 г. капитуляция состоялась. Страна перешла во власть англичан, и новый (английский) губернатор Ричард Найкольс торжественно переименовал Новый Амстердам, назвав его Нью-Йорком.

Собственно, борьба между Англией и Голландией вовсе еще не закончилась в этот период, и только в XVIII столетии англичанам удалось окончательно превратить Голландию из первостепенной державы во второстепенную. Но приобретение Нью-Йорка, которому суждено было, по его географическому и экономическому положению, стать вторым на земном шаре (после Лондона) торговым портом, приобретение всей обширной страны, теперь входящей в штат Нью-Йорк, было колоссальным приращением английского колониального могущества.

Нельзя, однако, представлять себе дело так, что Северную Америку англичане до конца XVIII столетия не только планомерно изучили, но хотя бы провели самые общие первоначальные разведки. В этой связи любопытно иметь в виду предысторию Луизианы, приобретенной потомками английских колонистов лишь в XIX в. Достаточно сказать, что хотя впервые европейский путешественник (испанец Фернандо де Комо) нашел устье Миссисипи еще в 1541 г., а французы из своих канадских владений пробрались к верхнему течению реки в 1673 г., но лишь в 1682 г. французы (под начальством Ласалля) совершили первый рейс по реке и объявили весь бассейн реки, сколько глаз хватал (благо некому было спорить, индейцы в счет не шли), собственностью его величества христианнейшего короля Франции Людовика XIV. Только с начала XVIII в. французы (в очень малом количестве) стали основывать поселки на этой колоссальной территории, не имевшей еще никаких точных границ. Но никаких прочных корней это французское расселение не пустило. На некоторое время дело эксплуатации этого далекого и неведомого приобретения «взяла на себя» французская Западная компания, организованная в 1717 г. знаменитым Джоном Лоу, шотландским экономистом и биржевым спекулянтом, который прибыл в Париж в эпоху регентства Филиппа Орлеанского (в малолетство короля Людовика XV) и пользовался полным покровительством регента. Биржевой ажиотаж, возникший в связи с фантастическими спекуляциями Джона Лоу и вконец разоривший тысячи и тысячи семейств, был одним из явлений, сильно способствовавших подрыву престижа французского абсолютизма еще задолго до революции. Западную компанию Джон Лоу превратил в Индийскую компанию для эксплуатации не только Луизианы, но Канады и даже азиатских владений Франции. Крах и бегство Джона Лоу в декабре 1720 г. положили конец фантастическим мечтам об извлечении волшебных богатств из этого далекого края. Но все-таки кое-что перепало и Луизиане. В 1718 г. был основан на берегах Миссисипи город Новый Орлеан, и тогда же прибыло несколько партий переселенцев из Франции с оружием и припасами, а затем тотчас же для услуг и нужных робот в поле новым колонистам доставили больше тысячи негров-рабов. Возникло плантационное хозяйство, но все это прививалось на девственной, богатейшей почве медленно, и французская колония была ничтожна. В эпоху Семилетней войны французское правительство, не задумываясь, за выгодную компенсацию уступило свои права на Луизиану испанцам. А в конце Семилетней войны, по миру 1763 г., вся восточная (к востоку от реки Миссисипи) часть Луизианы отошла к англичанам, западная осталась до поры до времени за испанцами.

В 1759 г., когда Квебек был взят англичанами и стало ясно, что французы потеряли не только этот город, но всю Канаду, у французского министра иностранных дел явилась мысль переселить канадских французских колонистов на берега Миссисипи, сделать город Новый Орлеан центром французской торговли с индейскими племенами, передвинуть сюда центр торговли меховыми товарами и тут создать новый противовес английскому могуществу. Но ничего из этого не вышло, так как неудачный для французов и испанцев исход Семилетней войны в Европе значительно ослабил их позиции также и в этой части Американского континента.

При освобождении североамериканских колоний от английского господства это восточное побережье Миссисипи вошло в состав нового государства — Соединенных Штатов, а западная Луизиана, находившаяся, как сказано, с 1763 г. в руках испанцев, была в октябре 1800 г, по требованию Наполеона возвращена французам. Но далекая, наглухо отрезанная от Франции страна не могла долго и успешно защищаться французами в случае любой войны с Соединенными Штатами. Наполеон поэтому благосклонно отнесся к предложению американцев купить у него Луизиану. Переговоры начались в 1802 г. в Париже между министром иностранных дел Наполеона князем Талейраном и американскими уполномоченными Левингстоном и Монро. Обильные взятки, полученные Талейраном от американцев, ускорили дело, в мае 1803 г. Луизиана была продана Соединенным Штатам за 60 млн франков золотом.

Вернемся теперь к тем 13 североамериканским колониям Англии, которые подняли против нее знамя восстания и отделились от нее революционным путем в 70-х годах XVIII столетия.

В XVII столетии в этих колониях города основывались быстро и так же быстро росли. Но до первых десятилетий включительно большинство этих городов было большими укрепленными селами, и лишь немногие в самом деле походили на тогдашние средней руки европейские города. Нью-Йорк (в штате того же имени), Филадельфия (в штате Пенсильвания), Бостон (в штате Массачусетс), Чарльстон (в Южной Каролине), Ричмонд (в штате Виргиния) — вот немногие городские центры покрупнее в необъятной стране, занятой 13 колониями Англии.

В мою задачу не входит, конечно, история этой страны с того времени, как она перестала быть конгломератом английских колоний и превратилась в самостоятельное государство — в республику Соединенных Штатов. Переходя в заключение данного очерка к характеристике аграрного строя колоний, я имею в виду исключительно те отношения, которые сложились в колониях до начала последней четверти XVIII в. Данные об этом предмете довольно скудны, и исследователи обыкновенно спешат перейти к концу XVIII и началу XIX в., где документация гораздо больше, яснее и достовернее.

Вопрос о том, существовали ли в английских североамериканских колониях отношения феодального типа, разрешен большинством ученых (но не всеми) отрицательно, но еще нуждается в монографических исследованиях. Тут не только колония на колонию не походила, но и одна часть колонии ни по почвенным, ни по ирригационным, ни даже иной раз по климатическим условиям не походила на другую часть.

Да и хартии, или «патенты», на владение этими «свободными» (т. е. отнимаемыми у индейцев) землями давались английскими королями не на одинаковых условиях, и собственники (the proprietors) колоний располагали неодинаковыми капиталами и неодинаково хотели и могли организовать эксплуатацию пожалованной им земли. Но никак не приходится отрицать, что попытки (и вполне сознательные) наладить феодальные отношения в девственной стране предпринимались, и если они не удались и не принялись на американской почве, то не вследствие недостатка усердия к насаждению этих форм, а по другим, объективным и непреоборимым причинам. Собственники колоний не прочь были в иных случаях всерьез смотреть на пожалованное поместье, как смотрел в свое время на свой лен какой-нибудь дружинник Вильгельма Завоевателя, а на тех колонистов-переселенцев, которым он позволил селиться на своей земле — как на «вассалов». Но прежде всего он забывал, что его «лен» превосходил иногда размерами всю Англию и что не только «вассал» может в любой момент уйти и фактически завладеть (без малейших «сеньориальных» обязательств и повинностей) обширным участком на свободных, пустынных, никем из европейцев не занятых землях, но может сделать это, даже не выходя из пределов этой самой «пожалованной» ему «лендлордом» колонии, и «лендлорд» годами может даже и не подозревать об этом.

Скваттерство, произвольный захват участков такими переселенцами, которые предпочитали быть свободными хуторянами, в корне разрушило бы феодальные отношения, если бы даже они где-нибудь, в том или ином углу 13 колоний могли сложиться в нечто цельное и длительное.

В этом кратком обзоре я не могу подробно останавливаться на самих попытках ввести феодальные отношения — попытках, любопытных в бытовом отношении, как бы малоосуществимы они ни оказались. Но об одном случае упомянуть все-таки стоит, поскольку он касается интересующего нас сейчас вопроса о рабстве в английских колониях.

Когда в 1663 г., как упомянуто выше, король Карл II пожаловал большую территорию (Каролину) компании из восьми сановников и владельцев капитала, то в их числе оказался лорд Эшли. Частным секретарем лорда Эшли (впоследствии получившим титул графа Шефтсбери) был знаменитый философ и политический мыслитель Джон Локк. Он-то по поручению лорда Эшли и сочинил идеальную конституцию для Каролины. Дело было в 1667 г., значит, за 22 года с лишком до появления прославившего Локка «Опыта о человеческом разуме» и задолго до выработки и первого формулирования идей, легших в основу «Трактата о гражданском правлении». Локк, один из родоначальников теории новейшего (буржуазного) периода конституционализма, ранний предшественник Монтескье[20 - Монтескье Шарль Луи (1689–1755) — франц. просветитель, философ. Выступал против абсолютизма.] и Бенджамена Констана[21 - Констан де Редек Бенджамен Анри (1767–1830) — франц. писатель и публицист.], является тут, в 1667 г., в качестве колониального законодателя совершенно определенным насадителем феодализма.

По его плану вся Каролина (она еще тогда не разделилась на Северную и Южную) делится на графства, каждое графство — на 8 сеньорий, 8 бароний и 24 колонии, причем каждая из этих 24 колоний должна иметь 12 тыс. акров земли. Сеньории отдаются в пожизненное и наследственное владение восьми собственникам Каролины, которым ее отдал Карл II. Таким образом, в каждом графстве, сколько бы их ни образовалось на этой необъятной территории, все восемь собственников обладают земельным имуществом — сеньорией. Что касается баронств, то они даются в качестве лена от восьми сеньоров знатным лицам — nobility, а участки 24 колоний — переселенцам попроще, хуторянам, фермерам, которые будут работать на участках, платя за них сеньорам плодами своего труда.

Кроме этих свободных людей, Локк предусматривает в Каролине и рабство, рабами будут и негры, и белые люди. Белые, обращенные по тем или иным причинам в рабство, остаются в рабстве определенное количество лет и потом освобождаются. Негры пребывают в пожизненном и наследственном рабстве.

Политическое управление находится в руках восьми собственников Каролины, причем каждый из них является главою особого ведомства, так сказать, пожизненным и наследственным министром (не сменяемым по воле населения). Но есть и парламент. Этот парламент состоит из собственников, из знатных людей и представителей, избранных свободными колонистами. Весьма неясно, как этот парламент (одна палата) законодательствует рядом с пожизненными восемью правителями, ни от кого не зависящими и заседающими тут же, в этом однопалатном парламенте.

Вся эта локковская конституция, придуманная для Каролины, была «дарована» собственниками, но никогда в действие не вошла, да и не могла войти в колонии, где на огромной территории, превышавшей треть Англии (даже если считать сколько-нибудь известные части ее), насчитывалось в первые десятилетия несколько тысяч человек и где не люди искали землю, а земля нуждалась в людях, как выражались тогдашние американские проповедники.

Эта попытка провалилась, как еще за 35 лет до этого провалилась попытка лорда Балтимора в Мэриленде ввести феодальный строй, как провалились длительные попытки высших кругов голландской Ост-Индской компании сделать то же самое в бассейне реки Гудзон, — попытки, от которых не сразу хотели отказаться англичане после завоевания Нового Амстердама и превращения его в Нью-Йорк.

Свободные колонисты искали (и в изобилии находили) участки земли, ни от кого не зависимые; несвободные, осужденные, ссыльные, отданные в рабство на срок разбегались с тех мест, к которым их прикрепляли, да и было их слишком мало, чтобы на их труде можно было прочно основать феодально окрашенную систему аграрных отношений в огромных по размерам колониях, даже если бы они и не разбегались. «Оброк» держался недолго даже там, где он был, он обращался в арендные отношения (там, где почему-либо колонист не предпочел уйти вообще в другое место), а аренда переходила в собственность. Попытки собственников колоний, или их представителей, или просто крупных землевладельцев удержать силой свободных колонистов на земле или противиться самочинному захвату ими новых земельных участков приводили к побоищам, в которых побитыми оказывались не колонисты. По крайней мере, я не мог найти ни одного случая, когда желавшие уйти колонисты были силой водворены на место или скваттеры были согнаны надолго с участков, — захваченных ими без всяких грамот и разрешений.

Не побоище, а настоящее восстание (и восстание длительное) разразилось уже в самом конце занимающего нас отрезка времени, за 10 лет до начала североамериканской войны за независимость. Случилось это там и тогда, где и когда колонистам-арендаторам в самом деле стало затруднительным уходить со своих участков. Дело в том, что королевским указом (Георга III) 1763 г. воспрещено было переселение за Аллеганский горный хребет. Так как дело шло о борьбе между Англией и Испанией за влияние на местные племена, кочующие между Миссисипи и Аллеганским хребтом, то решено было не раздражать индейцев, живущих к западу от Аллеганских гор, новыми захватами. Этим прежде всего и было вызвано упомянутое воспрещение. Было ли при этом пущено в ход влияние крупных землевладельцев на губернатора Северной Каролины Трайона и насколько участвовало в обострении дела беспардонное грабительство взяточника и вора губернаторского секретаря Фаннинга, — это вопросы, которые мы тут оставляем в стороне, но отметим только, что землевладельцы были в восторге от воспрещения переселений на запад.

Тогда колонисты-арендаторы восстали. Это произошло в 1769 г. Масса арендаторов численностью около 5 тыс. человек собралась близ городка Ралея (в Северной Каролине), разгромила дом ненавистного Фаннинга и избила нескольких чиновников. Губернатор Трай-он выслал на усмирение отряд, который перебил насмерть и поранил несколько сот человек и рассеял собравшихся. Но движение этим не закончилось Восставшие называли себя устроителями — the regulators. Переводить это слово как уравнители нельзя, потому что его смысл совсем другой. Уравнители — levellers. В данном случае термин regulators следует перевести словом устроитель. Если бы было по-русски слово упорядочиватель, это было бы еще точнее.

Крестьяне-арендаторы Северной Каролины вовсе не восстали для уравнения земельных участков, они требовали упорядочения положения приведением в ясность вопроса о своем праве переселиться на запад и вопроса о беззаконных поборах. Движение продолжалось и обострялось еще и еще несколько раз (в 1771–1773 гг.). И не только в Северной Каролине, но и во всех сопредельных с Аллеганским хребтом колониях, и в Виргинии, и в Южной Каролине, и в Пенсильвании — всюду происходили столкновения между переселенцами на запад и королевской стражей, противившейся этому.

Только американская революция (уже в самые первые времена, в 1774–1776 гг.) покончила с этим воспрещением.

В заключение отметим, что даже в Северной Каролине в эти самые годы запрета (1763–1774) крестьяне вовсе не оставались там, где не хотели остаться: их поворачивали от Аллеганских гор, но они шли на юг, на север и все-таки уходили оттуда, откуда хотели уйти.

Дальнейшее развитие аграрных отношений в североамериканских колониях (в связи с государственным фондом или «общественными землями», образованными уже в период революции 1774–1783 гг.) выходит из пределов моей темы. Это уже касается аграрной истории Соединенных Штатов.






Очерк десятый




Захваты Англии в Вест-Индии. Классовый состав переселенцев. Колонизация и рабовладелъчество. Противоречия интересов английских плантаторов и промышленников. Голландские и французские предшественники ангчичан в Африке. Борьба буров против африканских народов. Начало английской колонизации в Южной Африке





Одновременно с колонизацией Северной Америки в XVII и XVIII вв. развилось и продолжалось движение английского торгового люда, английских крестьян-переселенцев, английских авантюристов на Вест-Индские острова, к берегам Южной Африки и не только туда.

Уже с конца 20-х годов XVII в. англичане, французы и голландцы стали подбираться к Вест-Индским островным группам — Большим Антильским и Малым Антильским (Подветренным) островам. Эти островные группы «числились», конечно, за Испанией все на основании того же никем не признававшегося Тордесильясского договора 1494 г., о котором шла речь раньше. Но фактически был целый ряд отдельных островов в этих группах, где ни одного испанца никогда не бывало и о самом существовании которых почти никто не ведал. Голландцы и тут, как и в Индийском океане, сначала опередили англичан. Они уже с последних лет XVI в. стали в обширных размерах заниматься работорговлей и особенно контрабандной доставкой рабов на Антильские острова, а также в Венесуэлу. В эти первые времена они получали (в обмен на рабов, доставляемых из Африки) не только колониальные продукты, но и соль, настоятельно им необходимую для соления сельдей, что составляло всегда (а тогда особенно) серьезнейшую статью голландского национального хозяйства. В 1621–1622 гг. образовалась упоминавшаяся уже Вест-Индская голландская компания, которой удалось предпринять ряд экспедиций не только на Антильские острова, но и к берегам Южной Америки и захватить тут кое-какие территории.

К 40-м годам XVII столетия голландцы успели захватить из Антильского архипелага остров Кюрасао, Орбу и Буэн-Эйре, острова Святого Евстратия и Сен-Мартен и, как мы увидим дальше, часть берега Гвианы.

Но самые большие и богатые Антильские острова (Эспаньола или Гаити, Куба, Ямайка, Пуэрто-Рико и Тринидад) принадлежали еще по-прежнему испанцам, Мартиника и Гваделупа заняты были французам]! остров Черепахи — французскими пиратами, образовавшими там особое государство, Барбадос, Невис, Монсеррате были заняты англичанами.

Все эти колонисты и мореходы трех тогдашних морских держав редко находились во вполне мирных отношениях друг с другом. Они воевали иной раз и тогда, когда их метрополии жили в мире.

В середине XVII в. белых колонистов разных наций во всем архипелаге Вест-Индии было около 100 тыс. человек.

Богатейшие Вест-Индские острова пользовались в английских торговых и правительственных кругах такой репутацией, что Кромвель некоторое время вынашивал довольно фантастический план переселения английских колонистов из Северной Америки на те острова Антильского архипелага, которые принадлежали англичанам. Торговля сахаром, табаком, целым рядом других колониальных продуктов обогащала английских купцов. Когда в 1654 г. вспыхнула война между Испанией и Англией, Кромвель сейчас же послал экспедиции в вест-индские воды. Уже и до того времени не только политические, но и экономические позиции Англии были очень усилены тем весьма простым и удобопонятным фактом, что в течение всей войны с голландцами англичане почти вовсе прекратили голландское торговое мореплавание, не пропуская голландские торговые суда ни через Ла-Манш, ни через Немецкое море, и торговля с Вест-Индией стала быстро переходить в руки англичан. Примирение с голландцами позволило Кромвелю подумать о дальнейшем расширении и укреплении английской экономической эксплуатации богатых островов.

Курьезно, что лорд-протектор начал завоевание намеченной добычи еще до того, как формально была объявлена война Испании. Характерен разговор, который Кромвель имел с испанским послом перед тем, как начать войну. Кромвель требовал свободы торговли для англичан в Вест-Индских владениях Испании и свободы для англичан исповедовать публично свою веру в испанских владениях. Посол ответил, что это равно тому, как если бы Кромвель потребовал у испанского короля, чтобы тот отдал оба своих глаза.

В апреле 1655 г. английская эскадра вышла в поход. Попытка отнять у испанцев Сан-Доминго (Гаити) не удалась, но Ямайка уже в мае того же года была завоевана англичанами.

Эту войну против испанцев Кромвель вел в союзе с Францией, испанцы были лишены возможности отвлекать от европейских берегов сколько-нибудь значительные силы и пытаться вернуть утраченное. Богатейшая Ямайка надолго осталась за Англией. Почти одновременно английский адмирал Блек с бою захватил несколько испанских галионов с громадными ценностями, пересылаемыми из Америки в Испанию, 20 апреля 1657 г. он сжег и потопил целую флотилию при Санта-Крус. Когда затем маршал Тюренн, предводительствуя союзными англо-французскими войсками, разбил испанцев (в июне 1658 г., в битве у Дюнкерка), то Испания должна была заключить Пиренейский мир (в 1659 г.), отдававший Ямайку англичанам.

Вест-индскими территориями Англия овладела в XVII и XVIII вв., а так называемой Британской Гвианой и островом Тобаго — в самом начале XIX в., в 1803 г. Что же касается других наиболее крупных вест-индских владений Англии, то они попали в ее руки в таком хронологическом порядке: Барбадос в 1625 г., Подветренные острова в 1623–1632 гг., Ямайка в 1655 г., Багамские острова в 1666 г., два острова из группы Наветренных островов — Сент-Винсент и Гренада — в 1762 г., «британский» Гондурас в 1798 г., остров Тринидад в 1797–1798 гг. Самыми значительными и богатыми из этих владений были Гондурас (23 тыс. км


), Ямайка (11,5 тыс. км


), Багамские острова (11,4 тыс. км


). Гораздо меньшими были Доминик (790 км


), Барбадос (430 км


), остальные — еще меньше.

Богатейшая природа этих вест-индских стран делала здесь плантационное хозяйство необычайно прибыльным занятием. Табак, хлопок, кофе, прежде всего сахар — вот что быстро и в неслыханных размерах обогащало колонистов. Колонисты эти были совсем другого типа, чем пуританские переселенцы, заселявшие с начала XVII в. Северную Америку. Это были люди, знавшие, что придется выбивать из облюбованных богатых островов и полуостровов уже осевших там испанцев, или португальцев, или французов, и отправлялись они туда, наперед учитывая волшебно быстрое обогащение и возвращение к себе на родину, в Англию, с нажитыми богатствами. Среди этих колонистов преобладал тип золотоискателей, авантюристов, смелых купцов, мореходов, купца пополам с морским разбойником. Часто попадались и дворяне — младшие сыновья, знавшие, что им от отца ничего не достанется; встречались и наемные солдаты и офицеры из шотландцев и ирландцев, оставшиеся не у дел после прекращения дававшей им такие обильные заработки Тридцатилетней войны на континенте Европы. Среди населения британских вест-индских владений можно отметить следующие основные социальные прослойки: 1) плантаторы — богатые землевладельцы и рабовладельцы, хозяева и распорядители громадных сельскохозяйственных комплексов, работающих на вывоз; 2) рабы — сначала индейцы и негры, потом только негры, работающие на этих плантациях, лишенные какого бы то ни было имущества и являющиеся полной собственностью плантатора; 3) торговые комиссионеры и посредники между плантаторами и европейскими (английскими) купцами и судовладельцами, скупающие производимые на плантациях товары, купцы, постоянно живущие на островах, и т. п., эти люди кормились при плантаторском хозяйстве и богатели нередко так же быстро, как сами плантаторы; 4) белые переселенцы, которым не удалось стать плантаторами, или купцами, или посредниками и которые должны были снискать себе пропитание либо нанимаясь в надсмотрщики за рабами или в управители и приказчики к плантаторам, либо, наконец, заводя убогие ремесленные мастерские, не обеспечивавшие многим из них даже простой сытости. Эти люди влачили поистине нищенское существование, ведь плантаторы и купцы покупали большей частью привозные из Англии предметы — утварь, мебель, материи, скобяной товар, сапоги, шляпы, часы и т. д. и т. д. Переселенцы-ремесленники бились поэтому как рыба об лед, и часть их эмигрировала с Вест-Индских островов в Северную Америку, другие возвращались на родину. Еще во второй половине XVII в. и в начале XVIII в. для этого обездоленного английского колониального люда или но крайней мере для наиболее энергичных и удалых из этого люда был некоторый выход именно в корсарстве, разрешенном властями грабеже испанских, или французских, или голландских судов, когда Англия считалась в состоянии войны с этими нациями. Эти корсары, впрочем, продолжали свои подвиги и в мирное время, уже на положении обыкновенных пиратов.

Корсары, жившие на одной только Ямайке, насчитывались тысячами. Они роднились с плантаторами, с богатыми купцами, если им везло; если не везло — их вешали на реях (без суда) капитаны тех судов, на которые они совершали неудавшееся нападение. Старые маститые пираты, уже удалившиеся от дел и живущие на заработанные капиталы, обыкновенно строили церкви или часовни под конец дней своих. Этого требовал хороший тон. Английские купцы и промышленники (особенно лондонские), дававшие часто то или иное направление колониальной политике британского правительства и парламента, очень усиленно заботились о том, чтобы Вест-Индские острова не вздумали завести самостоятельной промышленности, и самым точным и откровенным образом мотивировали свою тревогу: если колонисты заведут свои города и свои мануфактуры, то это «обескуражит» торговлю и промышленность Англии («… discourage me trade carried on from this kingdom as well as our own manufacture», — как сказано в одном исходящем от английского купца документе 1719 г.).

Вся хозяйственная жизнь британской Вест-Индии базировалась на рабском труде на сахарных, хлопковых и кофейных плантациях и на производстве индиго. Поэтому вопрос о подвозе рабов с первых же лет поселения тут англичан стоял на первом плане.

Сначала (приблизительно до 70—80-х годов XVII столетия) вест-индские плантаторы еще покупали индейских рабов, которых им привозили из Северной Америки: североамериканские английские колонисты поторговывали этим «живым товаром», как они его именовали. Индейские рабы годились в качестве домашней прислуги, они были также прекрасными охотниками и добывали для своих господ дичь в огромных количествах, но работать по 16 и больше часов на зное под плетью надсмотрщика они долго не могли и умирали в молодом возрасте, настолько рано, что не успевали отработать уплаченную за них сумму. Пришлось и тут произвести обычную замену: стали ввозить рабов из Африки. Их «абсолютная необходимость» для работы на плантациях, особенно на сахарных, являлась в глазах всей торговой буржуазии Англии (не говоря уже о самих, колониальных плантаторах) полнейшим оправданием рабства и работорговли.

Следует отметить тут же, что когда с первых десятилетий XVIII в. в Вест-Индии (особенно на Ямайке) стала распространяться культура кофе, то несколько замедлился процесс поглощения маленьких земельных участков большими плантациями; дело в том, что в полную противоположность сахарной продукции кофейные плантации можно было, по техническому существу дела, обрабатывать при помощи 2–3—4 рабов, не больше. Однако самое производство кофе было все-таки очень скромно по размерам сравнительно с производством сахара или знаменитого и тогда, как и теперь, первого в мире по своим качествам ямайского рома. В середине XVIII в., если взять сохранившиеся, например для 1753 г., цифры, с острова Ямайка было вывезено в Англию сахара на 1 млн фунтов стерлингов, рома — на 90 тыс. фунтов стерлингов, сахарного сиропа — на 16,25 тыс. фунтов стерлингов, а кофе — всего на 5400 фунтов стерлингов.

Маленькие землевладельцы постепенно исчезали, либо пролетаризируясь окончательно и уезжая из Вест-Индии, либо поступая на службу к плантаторам. И все более и более лицом к лицу, без всяких посредствующих звеньев и переходных социальных прослоек оказывались плантаторы и рабы.

Борьба между ними выливалась в форму восстаний, происходивших время от времени, хроническим бедствием для плантаторов и единственным спасением для рабов в мирные времена (т. е. в промежутке между восстаниями) было бегство, часто массовое, в неприступные горы и чащи, которыми так богаты эти тропические страны.

Рабы еще во времена испанского владычества на Вест-Индских островах, особенно на Ямайке, не только массами убегали в горы, но и жили там укрепленными лагерями и поселками. Туда-то уже в английскую пору и убегали рабы с плантаций. Они жили там десятилетиями, заводили тайный торг с контрабандистами, от которых получали оружие и порох, и англичане тщетно пытались их уничтожить.

Губернатор Ямайки Лаус, не зная, как истребить эти гнезда беглых рабов, вступил в специальный договор с индейским племенем мосхитосов, обещая крупную денежную награду за голову каждого беглого раба. Но и мосхитосы оказались не на высоте, и поэтому-чаще всего им самим порядком доставалось от восставших рабов. Беглые негры не только успешно отсиживались в горах и чащах островов, но и предпринимали оттуда внезапные набеги на плантации. Плантаторы постоянно просили английское правительство о присылке вооруженной силы. И действительно, восстание рабов иногда длилось годами.

У ямайских беглых рабов появился в конце первой трети XVIII в. замечательно энергичный и умный вождь Куджо. Он так умело организовал своих соплеменников (их было до 2 тыс. человек) и так деятельно и блистательно вел борьбу с угнетателями-плантаторами, что Англия вынуждена была послать на Ямайку в 1731 г. подкрепление в два полка и спустя некоторое время (в 1735 г.) — еще шесть рот. И все-таки Куджо нельзя было одолеть.

Пришлось в 1739 г., после борьбы, длившейся долгие годы, пойти на дипломатические переговоры с Куджо, просить у него мира и получить этот мир. Вот условия договора между представителями короля Великобритании Георга II и вождя беглых рабов Куджо: все беглые рабы, бежавшие по день заключения мирного договора, объявляются свободными; английское правительство отводит им в северо-восточной части Ямайки 1500 акров земли в полную их собственность; эта часть, отведенная бывшим рабам, поступает под непосредственное управление Куджо и его преемников, но Куджо соглашается признавать верховную власть английского короля. Так закончилось большое девятилетнее (1730–1739) восстание негритянских рабов на Ямайке. Следует заметить, что многие плантации за этот период были брошены владельцами на произвол судьбы. Паника среди плантаторов была неописуемая. Они даже стали в эти годы несколько меньше мучить и истязать своих рабов. Да и рабы, еще не убежавшие, подняли голову, и на плантациях им стало жить несколько легче. После мира, заключенного правительством с Куджо. на Ямайке и на других Вест-Индских островах несколько раз происходили восстания рабов, но уже не такие значительные. Рабам очень вредило и здесь, как и на континенте Америки (на юге у испанцев, и на севере, у английских плантаторов), что они происходили из совсем непохожих и далеких между собой по языку африканских племен, что они туго сходились на общем деле и с трудом поддавались организации. Куджо и его соратники были исключением.

В первом, а еще больше во втором десятилетии XVII в. на северо-восточном (Атлантическом) берегу Южной Америки громадная страна, названная еще во времена первых конкистадоров Гвианой, была частично обследована английскими, голландскими и французскими моряками, и вскоре там появились табачные плантации английских, голландских и французских предпринимателей.

Англичане сделали в 1627 г. попытку колонизовать северную часть Гвианы, голландцам удалось захватить раньше (и удержать в своих руках) более южную и более плодородную часть Гвианы, орошаемую рекой Суринам. К юго-востоку от голландской Гвианы по берегу океана стали селиться впоследствии французы. Англичане в конце концов покинули свою часть Гвианы, перейдя на острова, и голландцы ее присоединили к своим владениям. В эпоху войн с Наполеоном англичане отняли всю Гвиану у французов и голландцев, но по условиям общего замирения на Венском конгрессе 1814–1815 гг. они вернули французам и голландцам их части Гвианы, но удержали в свою пользу некогда ими захваченную (в XVII в.) и потом оставленную северную часть Гвианы и занятый ими в 1803 г. остров Тобаго.

Британская Гвиана в Южной Америке по занимаемому ею пространству больше, чем вся европейская Великобритания: она занимает 89 480 кв. миль, а Великобритания (Англия, Уэльс, Шотландия, остров Мэн и острова Ла-Манша) — всего 89 041 кв. милю.

В XIX и XX вв. туда направляется частично эмиграционный поток из Ост-Индии; например, по переписи 1932 г., на все население Британской Гвианы (311 тыс. человек) переселенцев из Ост-Индии числилось 134 059 человек.

Но аборигены исчезают; теперь их осталось 7500 человек на всю эту обширную страну.

Англичане искали золото и алмазы, в Гвиане и теперь еще находят ежегодно немного золота и алмазов; за 30 лет (1902–1932) оттуда вывезли алмазов приблизительно на 71–72 млн фунтов стерлингов, золота добывают немного, в 1932 г. — на 65 тыс. фунтов стерлингов. В старые годы алмазные россыпи там были гораздо богаче.

Рис, сахарный тростник, хлопок, кофе, какао давали переселенцам в Гвиане гораздо более скупые урожаи, чем, например, на соседних Антильских островах или в Бразилии,

Вернемся теперь к положению в английских колониях в Северной Америке.

Во многих американских колониях в XVII в. белое рабство еще преобладало над черным. Речь идет отчасти о Виргинии и Мериленде. Что касается самых богатых плантационных колоний Северной Америки, то Джорджия в качестве колонии еще и не существовала до начала второй трети XVIII в., а обе Каролины едва только начали заселяться.

В белые рабы попадали ссыльные преступники из Англии (а в течение всего XVIII в. — и политические враги господствующего в данный момент правительства), отчасти преступники, осужденные уже не в Англии, а в самих колониях, беспризорные дети и подростки из Англии, неоплатные должники, переселенцы, отдававшиеся на срок в работу, чтобы уплатить деньги за свой переезд.

Свободные рабочие стоили очень дорого, и для землевладельцев на севере суть вопроса сводилась к тому, что выгоднее: заплатить 12–15 фунтов стерлингов за белого раба (ссыльного) и эксплуатировать его труд в течение 5–6—7 лет, пока окончится срок его наказания, или заплатить 30–40, а иногда и больше фунтов стерлингов за негра, которого можно эксплуатировать всю его жизнь.

Колонисты средней руки, не плантаторы, а мелкие землевладельцы, состоятельные чиновники, разжившиеся торговцы, не раз жаловались, что из Англии им мало присылают осужденных преступников, приговоренных к принудительным работам или, в точном переводе, к рабству в виде наказания (penal servitude). Жил в Бостоне в конце XVII и начале XVIII в. один весьма тогда видный судья Самуил Сеуол. Он опубликовал в 1700 г. курьезную книжечку на библейскую тему: о продаже Иосифа его братьями и по этому поводу — о рабстве вообще. Собственно, библейский Иосиф тут был ни при чем. Судья хотел высказать несколько своих мыслей о рабах. Он высказывается отрицательно о рабстве негров и находит его противным заповедям Божьим. Дальше оказывается, что заповеди Божьи ничуть не препятствуют привозу и отдаче в качестве временных рабов колонистам осужденных преступников из Англии. И не только не воспрещается христианской религией пользоваться подневольным трудом белых рабов, но это прямо рекомендуется, так как белые гораздо лучше служат, чем черные.

Спустя шесть лет судья Сеуол издал и другую книжку на эту же тему («Рассуждение о том, что ввоз негров не так выгоден, как ввоз белых слуг»). Автор называет негров рабами (slaves), а белых (тоже по существу рабов) — сервентами, слугами (servants). Тут он прибавляет и еще один аргумент в пользу своего тезиса. Вот, например, в Бостоне за один год умерло 44 негра, а в общем их умерло на целых 1320 фунтов стерлингов (по 30 фунтов стерлингов каждый), тогда как за 1 тыс. фунтов можно было бы привезти из Англии 500 осужденных преступников. Ведь расход составил бы только их перевоз в Америку, а там они раздавались колонистам даром, что также было гораздо выгоднее, чем платить еще деньги (как приходилось делать, приобретая рабов-негров).

Помимо всех указанных религиозных и мирских преимуществ, белые рабы, по мнению Сеуола, еще и потому предпочтительнее, что их рабство временное, а по отбытии положенных по приговору лет освобожденный белый слуга мог быть поселен на границе колоний, где была большая нужда в укрепленных блокгаузах и хуторах для охраны от индейцев. Но английское правительство не могло снабдить колонистов достаточным количеством ссыльных: тогда в Англии больше вешали, чем ссылали. Виселица полагалась (и неукоснительно назначалась) в начале XVIII в. даже за простую кражу вещи стоимостью в шиллинг.

Проект благочестивого бостонского судьи провалился. Привоз рабов из Африки продолжался, и работорговля процветала в течение XVIII в. в североамериканских колониях Англии, как никогда раньше.

Конечно, встречались, как всегда в таких случаях бывает, наивные, искренние и увлекающиеся люди, которые всерьез принимали религиозную фразеологию, сделавшуюся в Новой Англии обязательной. «Новая Англия всегда должна понимать, что по происхождению своему она есть поселение религиозное, а не торговое», — считал долгом своим напомнить американским поселенцам пуританский проповедник Фрэнсис Хиггинсон в 1663 г. А президент Гарвардского колледжа (в Бостоне) Оке называл заатлантическую колонию Англии сокращенным образчиком (моделью) царства Христова на земле.

Но в реальной жизни все эти благочестивые формулы весьма быстро и без малейших усилий перерабатывались в программу весьма определенной политики. Вот пример. В 1643 г. четыре колонии — Массачусетс, Плимут, Коннектикут и Нью-Хейвен — вступают между собой в союз, имеющий целью общими силами отстаивать свои интересы от голландцев, тогда еще владевших Новым Амстердамом (Нью-Йорком), и от других колоний, английских же, но имевших свои особые стремления (например, Род-Айленд), сообща же этот союз четырех колоний намерен был бороться против индейских племен. Словом, это было, выражаясь современно, нечто вроде «регионального пакта» с определенными политическими целями. Но в союзном договоре, подписанном представителями четырех колоний, мы читаем, что основная их задача— «распространение царствия Господа нашего Иисуса Христа и пользование евангельской свободой в чистоте и в мире».

Первая часть этой благочестивой формулы о «распространении царства Божия» означала неукоснительную земельную экспроприацию аборигенов с захватом при удобном случае их самих в плен и с уводом и продажи их в рабство. У колониальных пуритан оказалось в наличности целое разработанное учение о том, что извечная борьба сатаны против Господа олицетворяется в данных условиях сопротивлением, которое индейцы оказывают пуританской экспансии и захвату индейских земель английскими переселенцами.

Я уже сказал, что первые колонисты считали величайшей и специально для них проявленной милостью Божьей страшную чуму, истребившую многолюдное индейское племя на территории Массачусетса. Дальше эта «милость» продолжала проявляться в последовательном истреблении коренного населения огнестрельным оружием, недоброкачественной водкой, резней при нападении карательных экспедиций на индейские поселки, уводом индейцев и продажей их в рабство в испанские колониальные владения, в обмене их там на африканских рабов (по несколько индейцев за одного негра).

Колонисты учили своих детей с малых лет вычитывать в Библии полное одобрение и благословение своих действий против индейцев. Они учили их следующей философии истории: «сатана, видя, что в Европе и вообще в Старом Свете Евангелие побеждает и распространяется, увел некоторую часть человеческого рода и перенес ее за океан, подальше от христианства, чтобы там в безопасности править этими людьми. Это и есть индейцы, плененные дети дьявола. Но Божьим изволением англичане переплыли океан и добрались наконец до дьяволовых владений. И теперь только слуги сатаны, колдуны и ведьмы, могут сомневаться в праве и даже обязанности английских колонистов захватывать земли аборигенов и порабощать их самих.»

А «колдуны» и «ведьмы» объявлялись в большом количестве: в одном только 1692 г. и в одном только Массачусетсе (в Салеме и Салемском округе) 150 этих нечестивцев было засажено в тюрьму, 12 человек повешено за колдовство, а одна «ведьма» забита камнями до смерти.

Население Новой Англии после включения в свой состав в 1664 г. голландских владений возросло особенно заметно. Торговля быстро развивалась, англичане успели выстроить довольно значительный каботажный флот. Они посредничали между фермерами и рыболовами континентального побережья и Вест-Индскими испанскими островами, с одной стороны, и между Северной Америкой и Англией — с другой. Один только Массачусетс в XVIII в. вывозил рыбы ежегодно на 34 тыс. фунтов стерлингов золотом (при этом следует учитывать, что золото обладало в то время в 5 раз большей покупательной силой, чем в настоящее время).

Плантационное хозяйство на юге все более и более расширялось, и сообразно с этим обмен похищенных индейцев на негров и непосредственная работорговля становились все шире и шире.

Впервые рабовладельческий корабль с привезенными из Африки рабами пристал к берегу Виргинии (к городку Джеймстауну) в августе 1619 г. Это был голландский бриг, привезший для продажи 20 рабов.

Первые десятилетия североамериканские колонисты сравнительно мало покупали черных рабов. Так, после 1619 г. впервые точное известие о приходе рабовладельческого корабля датируется 1630 г., следующее известие — 26 февраля 1638 г. По-видимому, голландская колония у Гудзонова залива покупала в первой половине XVII столетия больше привозных рабов, чем это делали не такие богатые соседние с нею английские колонии.

Иначе обстояло дело у плантаторов Джорджии, Виргинии, Северной и Южной Каролины: белые рабы не выдерживали длительной работы на знойных плантациях этих колоний, и приходилось прибегать к закупке привозных африканских невольников. Например, в Мэриленде (центре табаководства Северной Америки) на табачных плантациях до первых десятилетий XVIII в. работали не только черные, но (в гораздо меньшем количестве) и белые рабы.

Колония Род-Айленд в 1770 г., накануне революции (и уже когда антианглийское освободительное движение было в полном разгаре), вела самую кипучую работорговлю: 150 судов, принадлежавших гражданам этой колонии, курсировало между гвинейским берегом Африки и Антильскими островами, берегами Америки, привозя новые и новые партии рабов.

Еще в первой половине XVI столетия пират Уильям Гаукинс, отец гораздо более знаменитого пирата Джона Гаукинс а, о котором я говорил в другом месте этих очерков, в свободное от своих постоянных занятий время занялся работорговлей и начал перевозить рабов из Африки в Америку. Но своих колоний тогда у Англии в Америке не было, и Гаукинс больше работал для испанских плантаторов Центральной и Южной Америки и Вест-Индских островов — Кубы, Ямайки, Гаити и т. д. Сын его, знаменитый Джон Гаукинс, развил дело отца и так гордился этим обстоятельством, что носил особую медаль из трех золотых монеток с изображением на них связанного раба. Когда в XVII в. англичане начали селиться в Северной Америке, где для освоения новых земель нужны были сильные рабочие руки, вопрос о рабах сделался первоочередным.

Сначала англичанам казалось возможным повторить опыт, который в предшествующем столетии не удался испанцам в Средней и Южной Америке, т. е. обратить попросту в рабство индейцев. Потом, убедившись, что они плохо мирятся с подневольным положением и легко убегают, английские колонисты стали их увозить в более далекие места и там выменивать на привезенных из Африки рабов. Этот (второй) фазис рабовладельчества и добывания рабов в Северной Америке длился несколько десятилетий, почти до последней четверти XVII в. Благочестивый пуританин Эммануил Доунинг. житель Массачусетса, советовал своим единоверцам и одноплеменникам заводить войны с окрестными индейцами по двум причинам: во-первых, «едва ли не грех» терпеть, чтобы индейцы продолжали погрязать в идолопоклонстве, во-вторых, если Господь отдаст в английские руки индейских мужчин, женщин и детей, то их можно будет обменять на черных рабов, что совершенно необходимо. Богобоязненный колонист прибавляет для пущего вразумления: «И дети детей наших едва ли увидят этот великий континент полным людей, так что наши с, туги все будут желать иметь свободу засевать (землю) для себя самих и будут оставаться на службе только за очень большую плату. А я предполагаю, что вы знаете очень хорошо, что мы можем содержать 20 человек негров дешевле, чем одного английского слугу». После захвата индейцев часть их увозили и выменивали на негров, часть же распределяли по городам и усадьбам. В 30-х годах XVII в., после походов на покотское племя, всех мужчин послали в одно место (в Массачусетс и Коннектикут), детей мужского пола продали на Бермудские острова, а женщин и детей женского пола распределили по рукам индивидуальных покупателей на месте.

В конце XVIII столетия уже вполне обнаружилось, что рабовладение почти целиком сосредоточено на юге, в пяти плантаторских штатах, что на севере рабский труд непригоден и нужен мало (кроме очень редких мест) и что если одна шестая часть населения и владеет рабами, то эта шестая часть в значительной мере, если не полностью, сосредоточена именно в пяти южных штатах. На севере, где плантаций почти не было, негры были по преимуществу или домашней прислугой, или домашними же ремесленниками. Работали они (на севере) и на огородах по обработке земли, но в этом последнем качестве гораздо меньше, чем в качестве домашней прислуги и подсобных рабочих, становясь с каждым десятилетием все более и более заметным элементом городского населения.

Что касается южных штатов, то здесь рисовые, сахарные, хлопковые плантации требовали довольно большой концентрации рабской силы.

В 1703 г. в Массачусетсе было издано постановление, хорошо характеризующее отношение колониальных властей крабам. Прежде всего отныне воспрещалось отпускать раба на свободу, не дав требуемых гарантий, что этот вольноотпущенник не будет в тягость городу и что не придется его кормить.

С наступлением вечера раб не имел права покидать своего жилища и появляться на улице или в поле под страхом наказания плетьми. Браки между белыми и неграми были строго воспрещены.

Какие-либо любовные отношения между неграми и белыми также воспрещались под страхом плетей.

Негр, ударивший белого, подвергался наказанию 30 ударами плети. Об обращении с рабами много говорить не приходится, раба можно было бить сколько угодно, подвергать самым варварским пыткам, даже убивать в порядке «самозащиты», причем для констатирования наличности этого извиняющего обстоятельства требовалось только показание хозяина, свидетелей приводить было излишне. Беглые рабы клеймились раскаленным железом по лицу и телу.

В конце XVII в. индейские рабы в Северной Америке уже повсеместно заменяются рабами, доставляемыми из Африки.

Насколько неисчерпаемо прибыльна была торговля рабами, явствует из того, что, согласно условиям ассиенто, полученного английской торговой компанией от Испании во время последних переговоров перед Утрехтским миром, английские купцы согласились половину чистого дохода на все время действия подряда отдавать королям — английскому и испанскому.

Вот точные условия этого полученного 13 марта 1713 г. англичанами подряда, который называется договором об ассиенто и который вошел в 16-ю статью Утрехтского мирного трактата, подписанного спустя месяц, 11 апреля 1713 г. Англичане получали исключительное право ввозить и продавать рабов во всех испанских владениях, не меньше 4800 человек в год, в течение 30 лет, а в течение первых 25 лет этого срока англичане могли продавать там и больше 4800 человек ежегодно. За это они должны были уплатить испанской казне 200 тыс. крон и по 25 % чистого дохода с этой торговли как английскому, так и испанскому королю.

В Англии акт, отменяющий работорговлю (но не право владения уже привезенными раньше рабами), был принят в 1806 г. и подтвержден в 1811 г., когда участие в торговле рабами было объявлено уголовным преступлением.

Вскоре такие же законы были приняты и другими европейскими державами, однако долгое время эти законы оставались лишь на бумаге, не затрагивая всерьез интересов работорговцев. Следует учесть при этом, что рабовладельчество и вместе с ним торговля рабами существовали в Соединенных Штатах Америки до второй половины XIX в. Многое способствовало сохранению этой торговли. Во-первых, товар дорожал в цене по мере интенсификации земледелия в Южной, Центральной и Северной Америке и по мере подъема, в частности, плантационного хозяйства в южных штатах Северо-Американского союза; во-вторых, Соединенные Штаты под влиянием южных плантаторов и под предлогом охраны своего суверенитета не позволяли англичанам обыскивать на море суда под американским флагом, на что англичане отвечали аналогичным запретом, и, конечно, в чистом выигрыше от этого оказывались одни только работорговцы.

Специальные исследования окончательно убеждают нас в том, что до середины XIX в. вывоз рабов из Африки в Америку фактически происходил почти так же беспрепятственно, как в XVI, XVII или XVIII столетиях.

Президент Линкольн, начав вооруженную борьбу против мятежных южных рабовладельцев, прямо обратился к Англии не только с разрешением, но с просьбой обыскивать все подозрительные

суда, хотя бы они плавали под американским флагом. Но, конечно, лишь подавление плантаторского восстания 1860–1865 гг. нанесло ввозу рабов из Африки окончательный удар.

Вопрос о том, почему англичане начали в XIX в. бороться против рабовладения, преследовать голландские и французские бриги, перевозившие рабов, и даже иногда при поимке вешать капитанов бригов на реях, выходит за хронологические рамки данной работы. Сейчас скажу только наперед, что высокоморальные и религиозные аргументы, исходившие от антирабских обществ, быстро разросшихся с начала ХIХ в. и даже в конце XVIII в., были тут ни при чем. В тех случаях и в тех местах, когда и где почему-либо англичанам было выгодно существование рабства, оно существовало.

Вздорность выдумки французских рабовладельцев в XVIII в. и сочувствующих им историков в XX в. о том, будто бы такой политический деятель, как Уильберфорс, был агентом Питта, доказывается (если еще нужно это доказывать) хотя бы тем упорным сопротивлением, которое встретила именно в официальных английских сферах агитация Уильберфорса, начавшаяся в 1784 г. Между 1784 г., когда Уильберфорс начал действовать, и той полночью 31 июля 1834 г., когда при нарочито театральной обстановке во всех церквах всех английских колоний был прочтен королевский указ, освобождавший невольников во всех британских владениях, прошло много десятков лет. И за это время не прекращалась упорная борьба английских плантаторов, не желавших освобождения рабов, против торговой и промышленной английской буржуазии, которая постепенно все больше и больше приходила к заключению о большей, с точки зрения ее интересов, выгодности вольнонаемного труда в колониях сравнительно с трудом рабским. Это была довольно долгая эволюция, и шла она весьма зигзагообразно. Бывали большие промежутки времени, когда агитация в пользу освобождения наталкивалась на большие трудности и опасности, и, собственно, только после торжества буржуазии над землевладельческой аристократией, после парламентской реформы 1832 г., английские правители поставили наконец на повестку дня вопрос об освобождении рабов.

Говорить о том, что уже во время Французской революции английское правительство агитировало само в пользу освобождения рабов, да еще с целью «погубить» французское владычество во французских колониях, можно, только сознательно извращая историю.

Теперь следует обратиться к положению в Южной Африке. Долгое время она оставалась известной лишь португальским морякам, делавшим остановки по пути из Европы в Индию и из Индии в Европу. В 1510 г. при подобной высадке был убит готтентотами вице-король португальской Индии дон Альмейда, возвращавшийся в Евpoпy. Вообще устроить обширную колонию португальцам в то время долго не удавалось. Отдельные смельчаки-исследователи иногда погибали в чащах Южной Африки от нападений диких зверей и стычек с местными племенами.

С конца XVI в. Южной Африкой начинают интересоваться англичане и голландцы. Знаменитый английский мореплаватель и пират сэр Фрэнсис Дрейк во время своего кругосветного плавания в 1580 г. побывал возле мыса Доброй Надежды, а в 1583 г. здесь впервые появились (тоже проездом) отправлявшиеся в Индию голландцы. Но и эти искатели новых владений не решались оставить там часть пассажиров или экипажа судов в качестве колонистов. Проводилась с очень большой опаской меновая торговля с местными жителями (и больше всего с готтентотами) — вот все, на что отваживались европейские мореходы во время своих стоянок у берегов Южной Африки.

Уже к середине XVII в. все европейские державы, торговавшие с Индией, стремятся запастись прочными, обильно снабженными морскими станциями и базами для судов, идущих из Европы в Индию или совершающих обратный рейс. Нельзя было вечно зависеть в своем продовольствии и в спокойном отдыхе от местных племен, понимавших, что ничего, кроме смерти или рабства и ограбления, им лично от этих белых пришельцев в удел не достанется.

В 1651 г. английская Ост-Индская компания овладевает островком на Атлантическом океане, к западу от Африки, названным островом Святой Елены, португальцы основывают первое поселение на Мозамбике (на юго-востоке Африки), французы начинают подбираться к необъятному острову Мадагаскар, к северо-востоку от южного берега Африки, и заводят сношения с местными царьками. Наконец, богатейшая голландская Ост-Индская компания затевает и осуществляет прочное завоевание крайней южноафриканской земли вокруг мыса Доброй Надежды.

Эта голландская Ост-Индская компания, как мы видели, оказалась бессильной удержать в своих руках североамериканское владение и должна была «уступить» его англичанам, превратившим Новый Амстердам в Нью-Йорк. Но на востоке, в Индии, эта компания была в XVII в. очень сильна, сильнее аналогичной английской компании. Голландская Ост-Индская компания к 50—60-м годам XVII в. была в полном смысле слова великой державой, имевшей в своем распоряжении около 40 военных судов, больше 150 торговых кораблей, около 10 тыс. хорошо вооруженных наемных солдат; и чем труднее становилось этой голландской компании отстаивать затерянную в Северной Америке и теснимую со всех сторон одинокую факторию, тем с большей энергией голландское купечество устремлялось на восток, в Индию, на острова Малайского архипелага на Яву, Суматру, — и тем явственнее становилась необходимость обзавестись прочной и хорошей «стоянкой» для голландских кораблей по пути из Европы в Индию. Случай помог делу. В 1648 г. большой корабль голландской Ост-Индской компании «Гарлем» потерпел крушение около мыса Доброй Надежды. Экипаж, выброшенный на пустынный берег, должен был пять месяцев ждать выручки. За это время голландцы установили мирные отношения с готтентотами, доставлявшими им хлеб и мясо в обмен на продукты огородов, которые голландцы завели, посеяв разные семена, спасенные ими при кораблекрушении, а также в обмен на кое-какие вещи с погибшего судна. Через пять месяцев они были взяты на борт по дошедшего голландского брига, причем экипаж этого брига, погибавший от цинги, был в свою очередь спасен этими взятыми на борт случайными «колонистами», накормившими экипаж брига свежим мясом и свежими овощами.

Все это приключение наделало много шума в голландских торговых кругах. Двое из спасенного экипажа «Гарлема» обратились с письмом к правлению голландской Ост-Индской компании, предлагая устроить колонию-станцию в тех местах, где они пять месяцев были невольными первыми поселенцами. Компания согласилась, и в 1652 г. первая партия колонистов во главе с представителем компании Ван-Рибееком высадилась у мыса Доброй Надежды.

Голландская колония быстро выросла и окрепла. С одной стороны, помогали превосходные климатические условия, наличие прекрасной питьевой воды, обильные возможности для скотоводства, земледелия, в частности огородного хозяйства; с другой стороны, сказалась существенная помощь от богатейшей голландской Ост-Индской компании, от кораблей, которые быстро освоились с этой полезнейшей для них станцией по пути в Индию и из Индии. Вопрос о работе в поле и на огородах был разрешен очень легко и быстро: не успели первые колонисты осесть на новом месте, как голландский бриг, встретивший неподалеку португальское судно, вступил с ним в бой и, победив, снял с него драгоценный груз — 250 африканских рабов, которых португальцы куда-то везли. Этих рабов голландский бриг и продал компании для нужд колонистов мыса Доброй Надежды, куда он подошел за провиантом. По мере того как колония богатела, она покупала рабов, поручая заказы работорговцам, которые орудовали главным образом у западноафриканских берегов.

Голландские колонисты с самого начала воспретили обращать в рабство непосредственных своих соседей готтентотов, сообразив, что это слишком рискованно и опасно.

На средства компании вскоре был выстроен укрепленный замок не столько против готтентотов, сколько против французов и англичан (португальцев в это время уже не боялись: вторая половина XVII в. была временем быстрого заката португальской колониальной империи, и португальцы только отбивались от голландцев всюду, где встречались с ними, но уже не помышляли о новых завоеваниях).

С конца XVII столетия., особенно после отмены Нантского эдикта во Франции (1685 г.), тысячи и тысячи гонимых Людовиком XIV французских гугенотов бросились искать за морем убежища, и немало их попало в эту новую голландскую Капскую колонию у мыса Доброй Надежды. Кап — мыс по-голландски, и голландский поселок стал называться Капштадтом (ныне Кейптаун). Французские гугеноты научили колонистов виноделию и целому ряду ремесел. Рабский труд играл все большую и большую роль в экономической жизни колонистов.

Тут нужно отметить одну черту, которую часто недостаточно отмечают многие историки, повествующие о первых временах южноафриканской колонизации на основании сентиментальных россказней, очень свойственных голландской традиционной историографии. Среди восторженных восхвалений стойкости, храбрости, простоты нравов, суровой морали, богобоязненности и прочих душевных красот, коими небо одарило этих первых голландских колонистов (боэров, или буров), неизменно отмечается еще одна — мягкость в обращении с рабами. По этому поводу следует прежде всего не преувеличивать этой мягкости. Буры подвергали своих рабов жестоким телесным наказаниям всякий раз, когда, по их мнению, рабы этого заслуживали. Если же участь раба голландских колонистов в Южной Африке не привлекала к себе такого внимания мирового общественного мнения, как, например, в Америке, то происходило это оттого, что настоящая, столбовая, так сказать, широкая дорога, которой шла работорговля в XVII и XVIII вв., пролегала через центральные широты Атлантического океана, примерно между 20° северной и 5° южной широты; уже от 20 или 25° к северу или от устьев Конго к югу работорговцы не очень любили отклоняться. Да и смысла особого не было: главные рынки сбыта — Антильские острова, Бразилия, Мексика, через которую долго снабжались североамериканские английские колонии, — лежали в пределах указанной полосы.

Что касается рынков закупки рабов в Африке, то и здесь южнее устьев Конго работорговцы не промышляли, даже и на участке от экватора к устьям Конго постоянно посещаемых рабских рынков не было, и все главные закупки рабов совершались на побережье от берега Зеленого Мыса (т. е. 20–17° северной широты).

Следовательно, отклоняться от этого главного пути, совершать громадный рейс от экватора до 33–35° южной широты только затем, чтобы продать рабов маленькой голландской колонии, затерянной у мыса Доброй Надежды, нисколько не представлялось выгодным работорговцам и нанимаемым ими капитанам. Таким образом и случилось, что рабов в Капскую колонию ввозили не из Центральной Африки, а из Индии и с островов Малайского архипелага, и ввозили корабли, шедшие обратным рейсом из Азии в Европу, по пути, между делом, в качестве случайного, сбываемого по дороге товара. А с этими малайскими и индийскими рабами не только в Капской колонии, но и в других местах обращались все же не так, как с рабами из Африки, и прежде всего потому, что по физической своей природе они не выдержали бы долго той жизни, которую выносили африканцы.

Каждый такой малайский или индийский раб стоил (в конце XVII и в первой половине XVIII в.) в колонии около 6 фунтов стерлингов, сумма по тому времени огромная. Они были относительно более развить! чем обычные рабы. Большинство было либо мусульманами, либо буддистами, либо принадлежало к какому-нибудь толку брахманизма. Они нередко выучивались голландской грамоте. В Капской колонии уже с конца XVII в. действовал закон, по которому раб, если он исповедовал христианскую веру и примерно вел себя, а также знал голландский язык, по истечении тридцатилетнего пребывания в рабстве мог выкупиться на свободу, уплатив при этом своему хозяину сумму, равную 8,5 фунтам стерлингов в английской или голландской монете. Но это относилось только к привезенным рабам, а не к тем, которые уже родились в колонии от рабов-родителей. Рабов секли очень жестоко, но хозяева при этом должны были прибегать к помощи полицейской власти, которая и определяла число ударов. Работа была очень тяжелая, но, как сказано, буры принуждены были считаться с относительно небольшой выносливостью своих рабов, привезенных из Южной Азии и с Малайских островов. Можно утверждать, что китайские кули — вольнонаемные рабочие, работавшие в той же Капской земле у тех же буров, — умирали, надорванные непосильным трудом, в гораздо более молодом возрасте, чем умирали их предшественники, привозные рабы: ведь кули в случае смерти можно было без малейших специальных затрат заменить другим таким же наемным кули, тогда как смерть раба в XVII–XVIII и в первой трети XIX в. знаменовала для бура чистую потерю по крайней мере в 6 фунтов стерлингов. Голландские переселенцы далеко не все были крестьянами, но название «крестьянин» (по-английски boor — боэр, или бур) за ними осталось с первых времен и сохранилось для голландского населения бывших бурских республик. Возникновение самих этих республик относится уже к первой половине XIX столетия, когда теснимые англичанами, захватившими Капскую колонию еще в 1795 г., буры решились наконец отойти несколько к северу и основали там два самостоятельных государства — Трансваальскую и Оранжевую республики. Обе эти республики были завоеваны англичанами в 1899–1902 гг. Но эти события уже относятся к той позднейшей эпохе, которую мы здесь не рассматриваем. Следует лишь дать общее представление о том, что делалось в Южной Африке до того, как она попала отчасти в прямое обладание, отчасти в зависимость от Англии.

За все время голландского владычества, т. е. с 1652 г., когда были заложены первые здания будущего Капштадта, и вплоть до 1795 г., когда, как сказано, англичане эту Капскую колонию отняли у Голландии, переселенцы — буры — жили фактически предоставленные самим себе, пользуясь, правда, не очень широким административным самоуправлением, но зато почти независимым от метрополии судом. Голландская Ост-Индская компания, для которой все-таки эта колония имела довольно малую коммерческую ценность, назначала туда губернатора. Она заботилась о том, чтобы стоянка для ее судов была тут надежной, комфортабельной и богато снабженной. Она поощряла иммиграцию, охотно давала земельные участки, помогала обзаводиться всем нужным. Она требовала лишь, чтобы все, что колонисты желают продать за границу, они бы продавали только ей, Ост-Индской компании. Да еще требовала как натуральную повинность обеспечение сторожевой башни вооруженной охраной днем и ночью. В остальном она оставляла их в покое. Но в 1707 г. компания воспретила дальнейшую иммиграцию в Капскую колонию из Европы. С одной стороны, боялись притока французских протестантов, туго сливавшихся с голландским населением колонии, боялись возможности французского завоевания если не сейчас, то со временем, когда эти французские изгнанники примирятся с покинутым ими отечеством. С другой стороны, компания боялась, что непомерный рост населения приведет рано или поздно к тому, что колония потребует полной самостоятельности и своя собственная удобная стоянка для кораблей все же ускользнет от полной власти компании. Постепенно буры оттеснили бушменов и готтентотские племена, жившие в непосредственной близости к мысу Доброй Надежды, и последовали за ними (вытесняя их все дальше и дальше) на север, причем высокая производительность этих новых земель, великолепные пастбища, леса, богатые дичью, реки (вроде Великой Рыбной реки в 400 английских милях от Кейптауна), кишмя кишевшие рыбой, — все это манило буров к дальнейшим разведкам и походам на север. Но в половине XVIII столетия коса нашла на камень, обнаружилось внезапное и очень грозное сопротивление со стороны многолюдного и очень сильного среднеафриканского племени банту и других племен. Уже в течение нескольких столетий они, как обнаружили впоследствии этнография и филология, подвигались из Центральной, Экваториальной Африки к югу, побеждая или присоединяя к себе встречные маленькие народы. Они шли к югу, двигаясь тремя потоками, причем центральный и восточный потоки этого медленного нашествия направлялись прямо наперерез бурам, к Великой Рыбной реке, к которой буры приближались с юга, от мыса Доброй Надежды и Кейптауна. Те племена банту, с которыми больше всего соприкасались буры, носили разные названия — свази, зулусы, тембу, ксоса и т. д. Они были очень воинственны и упорны, и, хотя у них не хватило в конце концов силы уничтожить буров, последние также не имели сил приостановить их движение на юг. Таким образом, голландскому расселению на юге Африки был положен предел, хотя африканские племена не избежали гнета колонизаторов.

В течение всего рассматриваемого периода (и далеко за его пределами, в сущности до последней четверти XIX в.) колонисты Южной Африки занимались главным образом земледелием, скотоводством, рыбной ловлей, охотой и даже старались внушить редким иностранцам, которые к ним являлись и оставались у них для изучения страны, что самое рабство у них не такое, как в других местах, что оно у них не голландское, английское или американское, а библейское, и что их так же нельзя назвать плантаторами, как нельзя назвать этим словом, например, Авраама[22 - Авраам — мифический родоначальник евреев, в библейской мифологии отец Исаака.] или какого-либо другого израильского патриарха. Колония долго не вступала полностью в экономический круговорот европейского торгового, а затем промышленного капитала. Но, конечно, библейские сравнена тут были до курьеза неуместны, все-таки Капская колония была колонией голландского капитала и была аванпостом европейских конкистадоров, правда затерянным на юге необъятной и почти вовсе неведомой тогда части света. Когда в эпоху французской революции 1789 г., воспользовавшись тем, что Голландия попала во власть французов, Англия решила отбить по возможности все голландские колонии, участь Капской земли была решена, эскадра английского адмирала Эльфинстона без всякого труда овладела этой колонией, что произошло 16 сентября 1795 г. Это событие было лишь началом позднейшего завоевания англичанами всей Южной, Юго-Восточной и Юго-Западной субэкваториальной Африки. С момента вторжения сюда английского капитала созданы были условия для еще большего усиления колониальной эксплуатации.






Очерк одиннадцатый




Американские колонии в последней четверти XVII и первой половине XVIII в. Потеря Канады французами и значение этого факта для североамериканских колоний. Взрыв революции в Северной Америке. Вмешательство французов. Поражение англичан в Америке и их победы в Индии





Реставрация Стюартов и особенно царствование Якова II были временем, когда всякая самостоятельность колоний признавалась чуть ли не государственным преступлением и все их старые привилегии и права бесцеремонно попирались. Губернатор Новой Англии (живший в Нью-Йорке) Эндрос, уполномоченное и доверенное лицо короля Якова II, проводил последовательную политику объединения всех английских колоний в Северной Америке в одно административное целое, в страну, всецело подчиненную английскому королю и управляемую его наместником. С чисто формальной стороны это ему и удалось, но колонисты отнюдь с этим не мирились. Тайный, но упорный ропот шел по колониям. Американцы считали себя особой от англичан нацией уже тогда, и, в сущности, все главные предпосылки разразившейся 100 лет спустя буржуазной революции 1774–1783 гг., навсегда отторгнувшей североамериканские колонии от Англии, были налицо, хоть и в несравненно менее сильной и отчетливой степени, уже в 70-х годах. Профиль будущего, еще отдаленного восстания уже начинал, еще пока слабо, вырисовываться. Как уже было сказано, после «славной революции» 1688–1689 гг. в Англии английские колонисты в Америке сменили официальных представителей короны, поездив на их место своих представителей.

Однако внутри страны английские колонисты вели ожесточенную борьбу. Индейские племена еще не оставляли мысли об изгнании пришельцев. Отчаянная попытка коренного населения сбросить иго белых грабителей — «война Филиппа» — закончилась новой победой колонистов над местными племенами, порабощением и вывозом за пределы колоний массы причастных к восстанию индейцев для обмена их на африканских рабов. Борьба с голландцами, нетрудная и недолгая, заканчивается полным подчинением голландского элемента английскому владычеству, и новозавоеванный, отнятый у голландцев порт Нью-Йорк (бывший Новый Амстердам) благодаря ряду счастливейших географических условий сделался вскоре одним из главных источников торгового процветания и обогащения колониальной буржуазии. Все это благополучие строилось, конечно, на земельном ограблении индейцев, которые уходили на запад, постепенно вымирали, быстро сокращаясь в числе. Конечно, и среди белого населения уже давно углубились социальные расслоения, уже давно крепчал антагонизм между быстро богатевшими плантаторами южных колоний и хуторянами и фермерами на севере, давно уже и в городском ремесле мастерам-хозяевам приходилось считаться с борьбой подмастерьев и учеников против хозяйской эксплуатации и с уходом учеников и работников на более прибыльные места. Мелкое землевладение страдало от ростовщичества. Наконец, по мере быстрого роста рабовладения ставился уже нередко вопрос о том, какими коллективными мерами держать в повиновении и сделать безопасной эту массу люто эксплуатируемых и жестоко угнетаемых рабов. Словом, в Новой Англии не было, конечно, ничего, подобного той мирной и счастливой Аркадии, которую позднейшие историки и песнопевцы североамериканской буржуазии хотели усматривать в социальных отношениях, сложившихся в приатлантических английских колониях конца XVII и первой половины XVIII столетия.

Но налицо, бесспорно, были условия, которые до поры до времени несколько замедляли процесс обострения классовой борьбы среди белого населения колоний. Батрачество в сельском хозяйстве было тогда крайне редким явлением не только вследствие широчайшего распространения рабского труда, но также и потому, что неисчерпаемый запас свободных, никому не принадлежавших (т. е. принадлежавших индейцам) земель позволял буквально всякому переселенцу стать собственником-хуторянином. Особенно легко это было многосемейным, имевшим подрастающих или взрослых детей. Точно так же в городах работник или ученик, недовольный мастером, уходил от него к другому, и эта угроза ухода действовала сильно и беспроигрышно: людей ремесла, сколько-нибудь обученных, было мало, а потребности росли не по дням, а по часам.

Только несколько десятилетий спустя после обоснования на новом месте колонисты окончательно убедились, какая роскошная страна, какая благодатная почва попала в их руки. Всем историкам экономического быта Европы известен факт громадного развития агрономической литературы в XVII и XVIII столетиях, задолго до физиократов. Землевладельческий класс (независимо от сословного своего характера), захваченный экономическим круговоротом, одинаково требовал интенсификации сельского хозяйства, усовершенствованной техники, научной помощи. Все изобретения и усовершенствования земледельческой техники крайне интересовали заатлантических переселенцев, имевших землю, о которой в Европе могли только мечтать. Недаром один из героев американской революции Бенджамин Франклин[23 - Франклин Бенджамин (1706–1790) — амер. гос. деятель, один из авторов Декларации независимости США (1776) и Конституции (1787).] прославлялся современниками не только за свои научные труды и дипломатические достижения, но и за то, что нашел несколько новых способов удобрять землю и улучшил сорт американского клевера.

По мере того как богатела и крепла колониальная буржуазия, начинал понемногу возникать и принимать довольно отчетливые очертания вопрос: что выгоднее, продолжать оставаться под эгидой Англии или же отрешиться от нее и повести совершенно самостоятельное политическое существование? В самом деле, уже в эпоху реставрации Стюартов Англия ничего, в сущности, не давала колониям такого, чего они не могли бы получить от Голландии, или Франции, или от тех же англичан, вовсе и не будучи с ними связанными политически. Мало того, Англия в лице правительственной власти и в лице тех торговых компаний и владельцев, которым в свое время правительство давало «патенты» на новые места за океаном, определенно эксплуатировала колониальное население. Эксплуатащи была либо прямая — взимание налогов посредством особых обложений, либо косвенная — сбор пошлин с ввоза и вывоза товаров, монопольное право английских купцов, английских промышленников, английских судовладельцев торговать с колониями, находящимися в подданстве у его величества английского короля. Нельзя даже сказать, что колонисты ощущали эту эксплуатацию очень уж тяжко или чтобы назначаемые к ним из Лондона губернаторы проявляли себя хищниками вроде английских правителей в Индии. Но тут было другое. Раздражала временами совершенная бесполезность, ненужность английского суверенитета. Приходилось оплачивать какую-то фикцию, когда-то имевшую смысл, а потом совсем его утратившую. Военная помощь со стороны Англии против индейцев, французов и голландцев бьша совершенно сведена к нулю во все долгие годы английской революции. Да и при реставрации Стюартов в обоих случаях, когда военная помощь со стороны метрополии очень и очень пригодилась бы, колонисты были принуждены в самые решительные моменты рассчитывать исключительно на свои силы — и в 1662–1664 гг., когда завоевывали Новую Голландию (будущий штат Нью-Йорк), ив 1676 г., когда шло восстание Филиппа и индейцы теснили их к берегу, разоряя и сжигая города, поселения и отдельные одинокие фермы.

Настроения, весьма родственные тем, которые проявились спустя три четверти века, были в зародыше уже налицо в североамериканских колониях Англии, когда вторая английская «революция» низвергла Якова II Стюарта и когда штатгальтер голландский Вильгельм Оранский и жена его Мария были избраны парламентом на английский престол.

Как только это случилось, североамериканские колонии принуждены были вспомнить о близком враге, который был посильнее голландцев и пострашнее индейцев, для обороны от которого без помощи Англии ни в коем случае обойтись было невозможно.

В ту декабрьскую ночь 1688 г., когда убегавший от лица «революции» король Яков II бросил в Темзу большую государственную печать Великобритании, вместе с этой погрузившейся на дно печатью канула в вечность вся внешнеполитическая система, поддерживавшаяся так долго Стюартами, и как европейские великие державы, так и их колонии оказались внезапно перед совершенно новой обстановкой.

При Стюартах уже выяснилось с достаточной ясностью, что у английских купцов, промышленников, судовладельцев, колонизаторов есть два сильных врага — Голландия и Франция — и что второй враг опаснее первого и даже может со временем стать почти таким же опасным, каким в прошедшем XVI в. был испанский колосс.

Но Голландия, опередившая англичан и французов в своем экономическом развитии, уже в последние годы XVI столетия, буквально сразу же после освобождения от испанского владычества, начала занимать враждебную позицию против своих вчерашних союзников. Голландцы стали так же враждебно относиться к старым колониальным державам, как и к новым претендентам и конкурентам. Они упорно изгоняли (и изгнали) португальцев из целого ряда тропических и субтропических островов, где те хозяйничали со времен Васко да Гамы и Альбукерке. И столь же упорно они противились распространению английской торговой и колонизаторской деятельности.

Внезапно выдвинулся грозный вопрос об отношениях с Францией. Французы в это время уже выдвинулись в первый ряд экономически и политически могущественных государств, которые имеют полную возможность захватывать заморские страны, опираясь не только на большой, хорошо организованный флот и большую заморскую армию на местах захватов, но и на свою наступательную силу и влияние в самой Европе.

Там это изменение в английской политике ставило на очереди дня в высшей степени тревожный вопрос. Сейчас же к северу от Новой Англии начиналась неопределенная (и опасная именно этой неопределенностью) граница французских владений. Собственно, неточно выражение: «Французы владели Канадой». Из страны, обозначаемой теперь словом «Канада» и превосходящей размерами всю европейскую Англию в 40 раз, французы за все время своего владычества обследовали едва ли 1/50 часть, а заселили и еще меньше. Но они уже заявляли твердую претензию на все земли, лежащие к северу и к западу от той полосы между океаном и Великими озерами в непосредственной близости от реки Святого Лаврентия, которую они захватили. Они претендовали сделать то дело, которое не удалось голландцам — приостановить английскую колониальную экспансию и на севере и на западе.

Голландскую преграду английские колонисты опрокинули в 1664 г., превратив Новый Амстердам в Нью-Йорк. Но французскую преграду преодолеть собственными силами было абсолютно немыслимо. Да об этом никто в колониях и мечтать не смел. Считали счастьем, что французы не делают попыток, пользуясь Канадой как плацдармом и военно-хозяйственной базой, двинуться оттуда на завоевание английских колоний.

И вот теперь, после 1689 г., когда вскоре открылась серия бесконечных англо-французских войн, колонии почувствовали себя под постоянно грозящей с севера опасностью. Французский флот был очень серьезным соперником английского на всем громадном пространстве Атлантического океана. Во всяком случае, помешать перевозке войск в Канаду из Франции англичане не могли. Войска эти, хорошо обученные, дисциплинированные, вооруженные, могли бы, казалось, без очень большого труда в два-три похода овладеть английскими поселками и городищами, пышно именовавшимися городами, подчинить себе колонистов или же гнать их до Атлантического берега и, выражаясь стратегически, «сбросить в море», т. е. заставить сесть на суда и удрать в Англию. Этого на самом деле не случилось, не только французы не завоевали английских колоний, но, напротив, в конце концов перейдя в наступление, англичане завоевали Канаду и присоединили ее к своим владениям. Почему это произошло? Прежде всего потому, что ни одного разу за все 75 лет, от 1689 г. вплоть до потери Канады в 1763 г., французы не считали североамериканский театр войны сколько-нибудь серьезным, решающим пунктом в их тяжких войнах с Англией. Европейские воды, Испания, Фландрия, Западная Германия — вот где нужен был каждый брейд-вымпел и дорог каждый солдат. Битва при Бленгейме, битва при Фонтенуа — вот где решалась участь народов и царств.

Именно поэтому французы не только мало дорожили возможностью завоевать чужие земли в Северной Америке, но даже не очень ревниво охраняли «собственную» Канаду, считая этот «север» весьма сомнительным подарком судьбы. Что такое была Канада, например, в представлениях Вольтера? Льдина в несколько сот километров. Стоит ли из-за нее лить долго кровь?

Но все это открылось лишь впоследствии и лишь постепенно. А пока приходилось думать об обороне, И вот мы замечаем после 1689 г., и особенно с начала первой английской войны против Людовика XIV, внезапный наплыв лояльнейших чувств колонистов к метрополии. Верноподданническое усердие по отношению к новому королю диктовалось не тем, что он был протестантом, а низвергнутый

Яков II — католиком, идолопоклонником, пуритане-колонисты в это самое время секли розгами и резали уши квакерам и другим религиозным радикалам, которые были еще большими врагами католиков, чем пуритане. Дело было не в вероисповедании Вильгельма III, а в том, что без метрополии, без английских войск уберечься от нашествия французов из Канады было очень трудно. Французское соседство ощущалось колонистами как прямая угроза.

В таком случае, когда эта опасность была окончательно устранена, т. е. когда Канада была у французов отнята, не должна ли была прекратиться лояльность английских колонистов по отношению к метрополии? Совершенно верно. Так это и случилось в действительности.

В 1763 г. Канада была окончательно объявлена английским владением, а уже с 1769 г. Бостон стал во главе упорной оппозиции против английского правительства. В 1774 г. началось восстание, ив 1776 г. состоялось революционное провозглашение союза борющихся против Англии колоний независимой державой. Редко когда историческая логика и диалектическое развитие событий порождали так быстро и непосредственно столь четкие и бесспорные результаты.

Напомню главные даты борьбы Англии против французов с целью овладения Канадой.

По Утрехтскому миру 1713 г., завершившему войну за испанское наследство, французы потеряли южную часть Канады, отошедшую к англичанам, а также отказались от всех своих стародавних притязаний на остров Ньюфаундленд.

Для обороны (впредь) оставшейся части Канады французское правительство выстроило с большими затратами крепость Луисбург на острове Кап-Бретон (у берегов Канады, недалеко от Ньюфаундленда).

Затем во время войны за австрийское наследство (1740–1748) англичане разрушили Луисбург, но остров Кап-Бретон по Аахенскому миру 1748 г. остался за французами.

Наконец, окончательная развязка наступила уже в Семилетнюю войну, когда английский генерал Вольф взял в 1759 г. город Квебек и в ближайшие годы англичане заняли все французские поселения в Канаде.

По миру 1762 г. (ратифицированному в Лондоне и Париже в 1763 г.) Канада окончательно и целиком отошла к Англии.

Вильям Питт Старший[24 - Вильям Питт Старший (1708–1778) — премьер-министр Великобритании в 1766–1768 гг., сторонник колониальной экспансии.] сказал как-то, что «Канада приобретена англичанами в Германии». Он имел в виду, что тяжкая борьба с Фридрихом II, в которую ввязались французы и которая продолжалась семь лет, не позволила французскому правительству повести решительную борьбу за свои североамериканские владения против англичан.

Но, с другой стороны, в течение долгих переговоров 1761 г., ведшихся в Париже (еще за два года до окончательного прекращения Семилетней войны), французская дипломатия довольно вяло отстаивала Канаду и быстро согласилась ее уступить, но с тем, чтобы Англия вернула захваченные во время войны французские острова Антильской группы — Гваделупу, Мартинику. Эти богатейшие субтропические острова давали столько сахара, рома, кофе, хлопка, что вся торговая буржуазия французских портов решительно протестовала против уступки их англичанам.

На севере Американского континента французы уступили не только Канаду англичанам, но и часть Луизианы к западу от реки Миссисипи своим же союзникам испанцам. Испания уступила победителям англичанам роскошную Флориду на юго-востоке Северной Америки, прямо соприкасавшуюся с английской Виргинией.

Сверх того, англичане захватили часть острова Сан-Доминго, Гренаду, Доминику, Тобаго и Сент-Винсент.

Все это было блистательным успехом для английской торговой и промышленной буржуазии.

На севере Америки у англичан образовался сплошной массив колониальных владений от Флориды до Канады, включая все посредствующие звенья, т. е. старые английские колонии.

Не менее блестяще окончилась для англичан борьба в Индии, о которой мы скажем дальше: французы были всюду отброшены, мечты о создании французской колониальной империи в Индии окончательно рухнули.

И все-таки в Англии торговые круги не были вполне довольны, там многие считали, что удержать Гваделупу и Мартинику с их сахаром, кофе, табаком и хлопком было бы гораздо выгоднее, чем завоевывать «обледенелую Канаду», и когда 9 декабря 1762 г. палата общин в Лондоне обсуждала проект мирного договора с французами, уже подписанный английскими уполномоченными (Бьютом и Бедфордом) в Париже, то перед зданием парламента произошла враждебная демонстрация против правительства.

Еще до второй половины 60-х годов XVIII столетия, когда конституционные вопросы, касающиеся упорядочения государственных правовых отношений между колониями и метрополией, приобрели такую остроту, были моменты, когда возникали конфликты, так и оставшиеся неразрешенными до самой революции 1776 г.

Не очень складно и не без трений, протекала законодательно-административная и судебная деятельность органов колониальных собраний и не весьма законченно и логично с ней сплетавшаяся административно-фискальная деятельность губернаторов. Эта конституционная жизнь колоний была основана на внутреннем противоречии и на экономической сущности той связи, какая соединяла колонии с Англией: верховная власть (английский король, назначавший законы о колониальной торговле) целеустремленно и вполне сознательно действовала во вред и в убыток колониальной буржуазии (как сельской, так и городской, как северным фермерам, так и южным плантаторам, как ремесленникам, так и купцам), во имя выгод буржуазии английской и во имя приращения доходов английского государственного фиска. Колонистов возмущали не только монопольные претензии англичан в области импорта и экспорта, не только произвольное введение новых или увеличение старых пошлин, но и такие меры, как искусственные препятствия, которые ставились англичанами для уничтожения американской промышленности. Рядом особых актов английское правительство воспрещало почти все отрасли металлургического производства в своих североамериканских колониях, воспрещало производство некоторых галантерейных товаров, сбыт которых был почему-либо, особенно в данный момент, желателен английскому купечеству, искусственными и очень упорными мерами мешало американскому судостроению и т. д.

Почва для очень серьезного конфликта этих непримиримых интересов была уже в достаточной мере подготовлена к концу первой половины XVIII в. Семилетняя война и сопряженная с ней война англичан с французами несколько задержали естественный ход событий и отсрочили взрыв.

Колонии должны были именно по мере усиления и усовершенствования промышленной техники в Англии все больше и больше становиться в подчиненное (в хозяйственном смысле), пассивное положение относительно своей метрополии, которая очень ревниво и определенно недоброжелательно относилась к попытке колонистов тоже воспользоваться новыми техническими изобретениями и приемами.

Непосредственным поводом для взрыва долго накапливавшегося возмущения послужило усиление финансового и политического гнета.

Английское правительство решило держать в своих американских владениях постоянную армию в 10 тыс. человек, а для покрытия части расходов на эту армию ввело для американских колоний, даже и не уведомив их предварительно, новый сбор за гербовую бумагу. Выходило, что американцы должны сами оплачивать службу людей, которые силой оружия предназначены держать их в повиновении. Особенно возмущало колонистов то, что этот сбор был введен английским правительством с полного одобрения английского парламента, где не заседало ни одного американца.

Одновременно почти с этим актом английское правительство предприняло и ряд других мер. С одной стороны, оно новыми и новыми распоряжениями стесняло колонистов в свободной продаже продуктов, а с другой стороны, оно же особенно строго и придирчиво стало мешать торговым сношениям колонистов с французскими островными владениями — Сан-Доминго, Гваделупой, Мартиникой — и этим разоряло ряд торговцев и промышленников в колониях, потому что только что названным французским владениям были нужны именно американские мануфактуры (чисто колониальных продуктов почвы у них самих, было достаточно). Еще в конце 1764 г., т. е. до введения закона о гербовой бумаге, в городе Бостоне среди купцов и промышленников возникло движение, которое могло бы назваться экономическим бойкотом англичан, если бы термин «бойкот» тогда существовал. Решено было не покупать никаких английских промышленных товаров. В 1765 г… когда раздражение по поводу гербовой бумаги охватило всю страну, движение в пользу бойкотирования английских товаров усилилось в необычайной степени. В одном Бостоне 250 купцов и промышленников примкнули к движению. За Бостоном последовали Нью-Йорк и Филадельфия, самые значительные тогда города колоний. Не только сильно уменьшался сбыт привозимых из Англии товаров, но колонисты целыми городами, целыми провинциями давали торжественные обещания никогда не заключать сделок на гербовой бумаге, чтобы свести ненавистный акт к нулю. До открытого восстания еще не доходило, но враждебные манифестации широкой волной распространились по городам и селам колоний.

В Англии это неожиданно бурное и упорное движение сначала очень смутило умы. Министра Гренвиля, который ввел акт о гербовой бумаге, уже не было, Новый министр Рокннгем отменил этот акт.

Временно колонисты как будто успокоились. Но так как конфликт был несравненно глубже и серьезнее, чем спор о новой гербовой бумаге, то, конечно, это успокоение оказалось временным и даже очень кратковременным. Самый талантливый из английских государственных деятелей того времени Вильям Питт Старший (граф Чатам) с тревогой смотрел на американские дела, стремился к примирению, но и из его старании ничего не выходило и выйти не могло. Не потому все-таки в конце концов вспыхнула американская революция, что Таунсенд был глуп, а король Георг III был упрям, а потому, что самый конфликт между интересами английского капитала и интересами американских колонистов был в те времена совершенно не разрешим никаким компромиссом. Канцлер казначейства в кабинете Рокингема Чарльз Таунсенд был убежден, так же как и сам король Георг III, что совершенно напрасно испугались брожения в колониях и подорвали правительственный престиж отменой акта о гербовой бумаге. Он решил принять бой и в этом получил полную поддержку не только со стороны короля, но и со стороны лондонского Сити и мануфактурных центров. Решено было ввести новые пошлины на ввозимые в Америку стекло, свинец, бумагу и чай. А так как ниоткуда из других мест, кроме как из Англии, эти товары в Америку не ввозились, то, следовательно, новые пошлины давали новый чистый доход английской казне. И как Гренвиль, вводя гербовый сбор, на доходы от этого сбора хотел содержать английскую армию в колониях, так и Таунсенд доход от новых пошлин решил употребить на уплату жалованья губернаторам, назначаемым в американские колонии, и не только губернаторам, но и еще некоторым высшим чиновникам администрации и суда.

По мысли Таунсенда, отныне вся высшая администрация колоний становилась материально совершенно независимой от колонистов и тем самым усиливалась ее готовность к неукоснительному выполнению всех приказов из Лондона.

Акты Таунсенда были утверждены в 1767 г. Сильнейшее возбуждение вновь охватило колонии, и опять началось движение против торговли с англичанами. Английский парламент, конечно, всецело поддерживал свое правительство и требовал решительных мер против колонистов. В город Бостон и во всю колонию Массачусетс, наиболее революционно настроенную, были посланы войска. Английский парламент требовал, чтобы отныне всякий житель колоний в случае серьезных государственных преступлений был отправляем для суда и наказания в Англию. В ответ на это Собрание колонии Виргиния объявило решительный протест против новых мер, и этот протест был подхвачен почти всеми другими колониями. Отказ покупать английские товары проводился так стойко и повсеместно., что среди английской торговой и промышленной буржуазии начался некоторый разброд во мнениях: одни говорили об усилении репрессий, другие — о необходимости уступок. С 1770 г. во главе министерства стал лорд Норе. Пошлины, введенные Таунсендом, были все отменены, кроме пошлины на чай.

Но, разумеется, это нисколько не помогло делу. Волнения продолжались. Начались (например, в Бостоне) вооруженные столкновения между толпой граждан и войсками. В конце 1772 г. в Бостоне был основан, по мысли Сэмюэла Адамса[25 - Сзмюэл Aдамс {1722–1803) — один из организаторов освободительной борьбы английских колоний в Сев. Америке.], особый комитет, который должен был стать центром сношений между всеми колониями. Подобные же комитеты возникли и в других колониях. В брошюрах революционного содержания, начавших выходить в большом количестве, указывалось на необходимость вести спор с Англией на более широких принципиальных основаниях, стремиться к политическому и экономическому освобождению.

Летом 1772 г. колонисты сожгли военное судно, которое, преследуя контрабандистов, село на мель и оказалось без достаточной вооруженной защиты. Английское правительство требовало оплаты пошлин и отправления поджигателей в Англию, но ничего из этого не вышло, никто арестован не был. Раздражение с обеих сторон усиливалось.

Колонисты настаивали на отмене еще удержавшейся, как сказано, от актов Таунсенда пошлины на привозной чай. Но ни король Георг III, ни лорд Норе не желали отменять эту пошлину тоже из-за принципиальных соображений, чтобы доказать, что все-таки английский парламент имеет право вводить налоги и пошлины во всех колониях, подчиненных британской короне.

В Бостон в начале декабря 1773 г. пришло три английских судна, привезших чай из Индии. В ночь на 16 декабря замаскированные и раскрашенные люди, переодетые индейцами, напали на эти суда и выбросили в море большую часть груза — 342 ящика с чаем. Это было сделано в присутствии массы народа, стоявшего на пристани и с ликованием приветствовавшего действия мнимых индейцев. Следует заметить, что еще раньше эти три корабля с чаем не были допущены к выгрузке товара в Филадельфии, а в Нью-Йорке им хоть и удалось выгрузить несколько ящиков, но чай этот так и оставался на складе непроданным. Таким образом, бостонское происшествие было лишь как бы заключительным аккордом всех бедственных приключений этого чая.

Георг III пришел окончательно в ярость, узнав о бостонском событии. Он категорически требовал от лорда Норса решительных мер. Непосредственных виновников, конечно, не нашли, потому что их никто и не искал: колониальная полиция и суд были в подавляющем большинстве на стороне антианглийского движения. Решено было поэтому ответить репрессиями общего характера, но весьма чувствительными. Во-первых, гавань Бостона была объявлена закрытой для торговых судов и оттуда были тотчас переведены таможня и другие учреждения в Салем, при этом английские власти заявили, что опала будет продолжаться до тех пор, пока город Бостон не уплатит полностью за выброшенный в море чай. Во-вторых, для гарантии полной свободы действий английским войскам при усмирениях было объявлено, что отныне всякий военный, обвиняемый в убийстве, совершенном при исполнении им своих обязанностей, судится не в колонии, где он его совершил, а в Англии, по английским законам. В-третьих, во всем штате Массачусетс (главным городом которого является Бостон) были воспрещены всякого рода сборища и митинги и было отнято стародавнее право граждан выбирать местных членов городских советов, а также лиц на некоторые другие выборные должности. Наконец, четвертая мера уже имела характер репрессий по отношению ко всем колониям как к некоторому единому целому: громадная территория, заключенная между реками Огайо (к северу от нее) и Миссисипи (к востоку от нее), другими словами — заключающая в себе нынешние штаты Иллинойс, Индиана, Висконсин, Огайо и Мичиган, объявлялась присоединенной к Канаде и, таким образом, изымалась у старых 13 колоний и отдавалась новой, только что, всего за 11 лет до того, отнятой у французов. Дело в том, что английское правительство, делая теперь ставку на Канаду, желало разными либеральными мерами (полной терпимостью к католицизму, разными льготами экономического характера и т. д.) привлечь только что завоеванный, населенный французами край и сделать из Канады один из опорных пунктов в предстоящей борьбе против разгоравшейся американской революции.

В ответ на эти мероприятия колонисты созвали 5 сентября 1774 г. первый общий конгресс из делегатов колоний. Только одна колония Джорджия не прислала делегата, остальные 12 колоний были все представлены. Этот конгресс уже обсуждал план провозглашения федерации, или союза всех колоний, но резолюции по этому поводу вынесено еще не было. Зато была принята Декларация прав — первая декларация, которая провозглашала право колоний на полное самоуправление и на решающий голос по всем вопросам фискального обложения, действующего в колониях. С Англией связи еще не порывались, напротив, заявлялось, что конгресс «пламенно» желает примирения и согласия, но вся декларация делала колонии почти совершенно самостоятельным государством, соединенным с Англией только лишь признанием одного и того же монарха Георга III. Было решено обратиться к королю с соответствующей петицией, одновременно обратиться с воззванием к народу Великобритании и к населению всех ее колоний и впредь до удовлетворения требования об отмене всех притеснительных мер прекратить торговлю с англичанами, ничего у них не покупать и ничего им не продавать.

В Англии американские события с этого момента стали в центре всей политической жизни.

Ни король, ни министерство лорда Норса, ни парламент, отражавший интересы крупного землевладения и верхних слоев крупной буржуазии (больше торговой, чем промышленной, которая в то время громко жаловалась на то, что она почти не представлена в палате общин), никто из руководителей английской политики, бывших у власти, не желал и думать об уступках. Лорд Чатам (Вильям Питт Старший), настаивавший на примирительной политике, Дэвид Гартли, Фокс, говорившие о том же в палате общин, никакого успеха не имели. Решено было принять вызов.

В Виргинии оратор Патрик Генри, в Массачусетсе, Нью-Йорке другие ораторы, менее крупные, уже с начала 1775 г. открыто призывали к вооруженному восстанию против Англии.

Всюду шли энергичнейшие приготовления к поголовному вооружению всех способных служить в будущей революционной армии. Попытка губернатора колонии Массачусетс генерала Геджа разоружить инсургентов и захватить склад военных припасов в городке Конкорд (недалеко от Бостона) привела к первому сражению между американцами и английскими войсками при Лексингтоне 19 апреля 1775 г. Этот день и считается началом этой длительной войны. В Филадельфии летом 1775 г. собрался новый конгресс делегатов от всех колоний. Здесь одним из лидеров явился Томас Джефферсон, определенно считавший немыслимым какой бы то ни было компромисс с англичанами.

Этот второй конгресс разгоравшейся американской революции сделал два знаменательных шага. Во-первых, решено было обратиться с особым воззванием к двум колониям Англии: одной — далекой от Америки, а другой — близкой, к Ирландии и к Ямайке; предполагалось, что в обеих почва для борьбы против английского владычества в достаточной степени готова. Во-вторых, решено было немедленно приступить к образованию большой армии.

Первая мера ставила американское дело на широкую основу общереволюционной борьбы всех английских колоний против метрополии. Вторая указывала на решимость завоевать самостоятельность, чего бы это ни стоило.

Тогда же делегат от Виргинии Джордж Вашингтон[26 - Вашингтон Джордж (173 2—1799) — первый президент США, главком армии колонистов в Воине зa независимость в Сев. Америке.] был избран конгрессом главнокомандующим. Этот человек обнаружил большое организаторское дарование, упорство в осуществлении планов, хладнокровие и редкое мужество.

Война разгоралась. Американцы засели в Бенкер-Хилле, у города Бостона, и англичанам удалось их выбить оттуда, потеряв убитыми и ранеными больше тысячи человек. Стычки происходили постоянно то в той, то в другой части необъятной территории. В первые времена успех оставался больше на стороне регулярных королевских войск, но особого толка из этих побед для англичан не выходило, потому что разбитые американцы, отдохнув и пополнив потери только что разогнанного отряда, являлись снова на поле битвы. Делегаты от Филадельфийского второго конгресса поехали в Англию для личной передачи петиции королю, но Георг Ш их не принял. Да они на прием и не надеялись. Речь шла лишь о том, чтобы показать своим лоялистам (так назывались, как сказано, в колониях некоторые — преимущественно из землевладельцев покрупнее — лица, враждебно относившиеся к восстанию), что конгресс сделал все нужное для примирения.

В течение всего 1775 и первых месяцев 1776 г. обе стороны не достигли никаких сколько-нибудь существенных результатов. В Англии уже довольно ясно видели, что восстание будет длительным и упорным. Правительство потребовало и получило от парламента кредиты на наем рекрутов из германских стран, а точнее — на покупку за наличный расчет у германских монархов разного калибра, как мелких, так и покрупнее, их собственных верноподданных для отсылки за океан с целью усмирения мятежных колонистов. Эта торговля рабами, прельстившая не одного курфюрста и герцога тогдашней «патриархальной» Германии, была^для монархов тем выгодна, что чем больше этих запроданных людей убьют, тем больше английское правительство должно было выплатить денег за каждого убитого сверх той суммы, которая выдавалась при зачислении данного солдата на службу. На этой почве при уютных, патриархальных, благочестивых, маленьких дворах Германии закипела оживленнейшая хозяйственная деятельность. Торговля людьми оказывалась выгоднейшим предприятием, так как англичане платили щедро и исправно; следовало только правильно поставить бухгалтерский учет и систематическую осведомленность о том, сколько именно проданных солдат перебито американскими повстанцами. Много огорчений доставлял, правда, вопрос об искалеченных: англичане не хотели за них платить, как за убитых. Но в общем торговать солдатами с английским правительством, по мнению курфюрстов и герцогов, все-таки можно было, да и в какой коммерции обходится дело без разногласий между участниками даже наиболее выгодных сделок. В Америке известие о прибытии купленных немецких солдат возбудило желание поскорее оформить полное освобождение от англичан. Числиться подданным короля Георга Ш, по мере того как разгоралась война, делалось совсем невозможно, всякая попытка сохранить хотя бы фикцию, хотя бы призрак подчинения английской монархии становилась карикатурной нелепостью. В марте 1776 г. Вашингтон со своей только еще организуемой армией вытеснил из города Бостона античан и занял город. А в мае 1776 г. в городе Филадельфии собрался знаменитый в мировой истории (третий по счету) конгресс делегатов от колоний.

4 июля 1776 г. Филадельфийский конгресс принял Декларацию независимости, проект которой было поручено написать Джефферсону. Все североамериканские колонии Англии, счетом 13, провозглашали полное свое отделение от Великобритании. Этот день, являющийся в настоящее время национальным праздником в Соединенных Штатах, был в самом деле первым днем формально провозглашенной полной политической самостоятельности колонистов. Но еще очень много времени прошло, пока эта независимость была признана грозным и упрямым врагом, и еще больше времени — пока окончательно была выработана конституция новой державы, пока провозгласившие свою независимость в разгар революционного восстания английские колонии превратились в Соединенные Штаты Америки и пока вождь революционной армии Вашингтон сделался первым президентом новой республики.

В 1776 г. был положен только первый, правда самый главный, камень в фундаменте грандиозного здания, которому суждено было играть впоследствии такую значительную роль.

Любопытно отметить, что попытка автора этой декларации Джефферсона поместить особый пункт против рабовладения не удалась, и эта статья была вычеркнута из документа!

Войной и только войной, применением открытой силы можно было, по мнению Георга III и лорда Норса, покончить с разгоравшимся великим «бунтом». Но в конечном победоносном результате ни оба они, ни те, кто их поддерживал, нисколько не сомневались и в 1776-м, и еще в начале 1777-го. Что сможет сделать горсть плохо вооруженных людей (их числилось неполных 2,5 млн) против великой, богатейшей державы с огромными владениями во всех частях света, с колоссальным флотом, с неограниченными возможностями набирать и покупать солдат, блокировать любые берега, высаживать десанты где угодно, прекращать любую торговлю с кем угодно и когда угодно?

Так казалось в Лондоне и не только в Лондоне наблюдателям событий с начала конфликта; так казалось долго и лорду Норсу. Но в 1777 г. ему перестало так казаться. Он стал получать тревожнейшие известия из Парижа. Говорили о приезде во Францию представителя восставших колоний Бенджамина Франклина, о том, что самодержавный и христианнейший король Людовик XVI милостиво этого «посла от бунтовщиков» принял, что готовится выступление Франции, что французы собираются снова возобновить свой исторический многовековой спор с англичанами.

Американская революция вступила в решающий фазис.

Выступление Франции готовилось уже давно. Когда в 1774 г. конфликт между Англией и ее североамериканскими колониями стал принимать самый острый характер, в правящих кругах Франции уже тогда стали подумывать о вмешательстве с целью реванша, т. е. отплаты за тяжелые колониальные потери, испытанные французами в Семилетнюю войну, явилась, другими словами, надежда заполучить от Англии обратно кое-что из утерянных по миру 1763 г. владений. Но французские финансы находились в не очень утешительном состоянии, и Тюрго, бывший руководящим министром («генеральным контролером») с 1774 до 1776 г., решительно был против войны. Верженн, министр иностранных дел, также не считал пока вмешательство полезным: страх перед Англией был еще очень велик. Пока правительство, таким образом, колебалось и оставалось в выжидательной позиции, во французском обществе, в кругах оппозиционной буржуазии и в свободомыслящей части дворянства американская революция с самого своего начала, а особенно со времени появления революционной брошюры Томаса Пейна и затем Декларации прав, вотированной 4 июля 1776 г. Филадельфийским конгрессом, вызвала безусловное сочувствие.

В Америку стали отплывать добровольцы вроде молодого (ему тогда было 20 лет от роду) маркиза Лафайета и многих других. Не все, конечно, отправлялись во имя торжества принципов свободы и т. п., было более чем достаточно и авантюристов, пристраивающихся всегда к подобным движениям, если это возбуждает сочувствие широких кругов и может быть выгодно для карьеры или для кармана. И вот 2 декабря 1777 г. в Париж прибыло сенсационное известие, которому сразу не все и поверили; оказалось, что генерал английской армии Бергойн, вышедший с 7 тыс. солдат из Канады еще в июле и с тяжелыми боями пробивавшийся к Нью-Йорку, потерявший в этих боях до 2 тыс. человек, был наконец окружен в городе Саратога на реке Гудзон (в нынешнем штате Нью-Йорк) американской армией и сдался в плен со всеми оставшимися солдатами, громадным обозом, военными припасами. Случилось это еще 16 октября 1777 г., но, как сказано, только 2 декабря известие достигло Парижа.

Ликование было всеобщим. Торговая и промышленная буржуазия могла теперь мечтать о немедленном заключении открытого торгового соглашения с Америкой, оппозиционные круги радовались победе республиканского восстания над Георгом III, которому не помогла и покупка немецких солдат (половина сдавшейся армии Бергойна состояла из немцев, проданных Англии, как выше сказано, их государями). Наконец и Верженн после Саратогн решил, что час пробил.

6 февраля 1778 г., значит, всего через два месяца после получения известия о сдаче Бергойна, французское правительство подписало с Франклином разом два договора — один торговый, другой политический. Торговый договор окончательно легализировал торговлю французских подданных с восставшими колониями и ставил эту торговлю под охрану и покровительство как французского, так и американского правительства. Второй договор являлся оборонительным и наступательным военным и политическим союзом между Францией и восставшими американскими колониями, этот союз немедленно и автоматически должен был вступить в силу, если Англия начнет мешать предусмотренной в первом договоре торговле французов с Америкой, В случае если вспыхнет война между Англией и Францией, оба союзника (Франция и восставшие колонии) обязуются не заключать мира вплоть до признания Англией полной независимости колоний. Конечно, война между Англией и Францией началась немедленно.

Для Англии наступили трудные времена. Признать, что с момента французского вмешательства английское дело в североамериканских колониях погибло, не хотели ни король, ни лорд Норе, ни английский парламент. А между тем приходилось решать очень серьезный вопрос: что для Англии драгоценнее — американские колонии или Индия? Потому что французы повели войну против англичан не только в Америке, но и в Азии, и обороняться с одинаковой затратой сил одновременно во всех местах было немыслимо. Да и, кроме того, французское выступление катастрофически ухудшило все дипломатические установки Великобритании во всем мире.

Испания стала готовиться к войне и спустя 14 месяцев после выступления Франции примкнула к ней (12 апреля 1779 г.), а в июне 1779 г. начала военные действия. В России, Пруссии, Швеции, Дании, Португалии тоже заговорили о необходимости выступить против английского всесветного владычества на морях. Между Россией, Швецией и Данией было заключено соглашение о так называемом вооруженном нейтралитете, т. е. о том, что все нейтральные суда имеют право перевозить куда угодно и какие угодно товары и воюющие стороны не вправе их задерживать.

Пруссия и государства Германии («Священной Римской империи германской нации»), а также Португалия примкнули к этому соглашению. В 80-х — начале 90-х годов это соглашение узаконило провоз нейтральными судами всех нужных американцам военных припасов. Бороться против этого провоза вооруженным путем означало для Англии немедленное усиление воевавшей против нее американо-испано-французской коалиции новыми и новыми врагами. Со времени выступления французов с Англией перестали особенно стесняться во всей Европе. Голландия признала восставшие колонии Англии независимой державой. Говорили и писали о близком распаде Британской империи. В 1780 г. началась война Англии с Голландией.

Следовало или решаться на защиту своих позиций в Америке всеми силами, но тогда Индия была бы потеряна, или сосредоточить главные удары в самой Европе, биться с французами в Ла-Манше, в Средиземном и Северном морях, с испанцами в Средиземном море и у Атлантического побережья Испании, тогда могли бы быть потеряны в случае серьезных неудач и Америка и Индия, но при победе Индия наверняка была бы сохранена. Английское правительство предпочло по возможности равномерно вести войну и в Америке, и в Индии, и в Европе. Английский флот численно был меньше соединенного франко-испанского флота, и в июле 1779 г., например, Плимут и вся прилегающая часть английского южного берега были в форменной блокаде. Но не в Европе произошли решающие события. Французская армия высадилась в Америке, и война стала принимать все более и более неблагоприятный для англичан оборот.

Правда, и у повстанцев и у французов победы тоже сменялись поражениями, и долго не было решительных результатов. Мало того, некоторое время Вашингтон опасался за сохранение дисциплины в своей армии и очень был озабочен скудостью военного снаряжения. Но в августе 1781 г. к армиям Вашингтона и французского генерала Рошамбо присоединилась третья армия, посланная Францией под начальством графа де Грасса. Англичане требовали воспрепятствовать высадке де Грасса, но их эскадра была при этой попытке разбита наголову, и де Грасс успешно высадился. А затем произошла конечная катастрофа: английский главнокомандующий лорд Корнуэльс, теснимый с севера Вашингтоном и Рошамбо, а с юга армией де Грасса, был заперт в городе Йорктауне и 19 октября 1781 г. сдался в плен со всей своей армией. Американская революция победила окончательно и бесповоротно.

Англичане в течение всего 1782 г. только эвакуировали города, стягивая к берегу гарнизоны, и явно готовились покинуть страну. Да они и не скрывали уже этого своего намерения, хотя до формального заключения мира было еще неблизко.

Еще в самом начале 1782 г, лорд Норе ушел в отставку, и король Георг III не нашел министра, который согласился бы продолжать безнадежную борьбу с восставшими колониями. Сам король смотрел на английское поражение как на поражение монархического принципа, как на разрушение всех основ политического порядка. Так вообще смотрели на это в монархической Европе. «Он хуже Пугачева — он хвалит Франклина», — так выражалась, например, спустя несколько лет Екатерина II об опальном писателе Новикове.

Но в парламенте король Георг III на этот раз никакого сочувствия и помощи против американских «мятежников» не нашел. Английское купечество, английские промышленники давно уже, с самого вступления Франции в войну, были в жесточайшей тревоге за Индию. Они давно уже требовали бросить губительную и проигранную наперед бесконечную войну в Америке и спасать главную драгоценность, какая только была в обладании англичан, — Индию.

И действительно, в эти самые годы решалась судьба Индии, а с ней и судьба всей колониальной империи, которую 200 лет собирали английские купцы, промышленники, судовладельцы, рабовладельцы, авантюристы, дипломаты, солдаты, пираты.

Пришлось признать, что удержать в своих руках все оказалось невозможным. И еще до окончательного поражения и сдачи английских войск в Йорктауне правящие круги Великобритании следили больше за тем, что делается в Азии, чем за положением в Америке.

Уже во время прелиминарных англо-французских переговоров, начавшихся еще летом 1782 г., выяснилось, что все потери будут возвращены французам, так же как Сурат и некоторые пункты в Бенгалии (Чандернагор), да еще вдобавок было обещано, что французская торговля получит ряд льгот и преимуществ в английских портах в Индии. На этом и решили в Париже закончить затянувшуюся войну, тем более что главный выигрыш был обеспечен в других местах. По миру, подписанному в Версале 2 и 3 сентября 1783 г., Франция получила, сверх возвращенных ей владений в Индии, часть побережья Сенегала в Африке, острова Сент-Лючию и Тобаго (в Малом Антильском архипелаге), а также острова Сен-Пьер и Микелон около северного побережья Америки и обеспеченные права на ловлю и сушение рыбы у берегов Ньюфаундленда.

Американские колонии были признаны независимым государством под названием Соединенные Штаты Америки. Испания получила обратно Флориду (в Америке) и остров Минорка (в Средиземном море).

Америка была потеряна для англичан лишь частично, колоссальная Канада сохранялась за ними; Индия оставалась в их руках, на севере, в Бенгалии и окрестных землях, они удержались твердо. На юге предстояла борьба с Типу-Султаном. Но французское владычество в Индии стало уже абсолютно невозможным на будущие времена.

Спор между двумя великими европейскими державами в этой части земного шара решен был надолго.

30 ноября 1782 г. Великобритания признала независимым государством свои бывшие колонии, а 3 сентября 1783 г. формально был подписан мир между Англией, Соединенными Штатами и их французскими и испанскими союзниками.






Очерк двенадцатый




Первые путешественники в Индии. Социально-экономический строй империи Великого Могола. Характеристика ее в описаниях современников и позднейших исследователей. Индийская община. Промышленность. Англичане в Индии. Английская Ост-Индская компания





До возвращения венецианского купца и путешественника Марко Поло из Китая и Индии, т. е. до самых последних лет XIII в., в Европе об Индии мало что было известно. Он первый рассказал о Бенгалии (Бенгале), о сказочных богатствах страны, о торговле, которая обогащает и страну, и тех, кто с ней торгует, о браминах, являющихся в то же время купцами, о драгоценных камнях и о жемчуге, за которым ныряют на морское дно жители южных островов.

Правда, обо всем этом (и гораздо точнее) европейцы могли бы узнать еще за 400 лет до Марко Поло из сочинений Сулеймана и Абу-Завда, но эти арабские купцы-путешественники остались неизвестными Европе.

В начале XIV в. в Индии побывал (и был там, по католическому преданию, замучен) миссионер, французский монах Журден де Северан, а также другой миссионер, венецианец Одорик из Порденоне. Обоих интересовали вопросы религиозной проповеди, но они оставили в своих описаниях и кое-что о быте и нравах населения.

В XV в. в Индии побывали венецианец Николо Конти, который прожил там очень долго (в общем он пропутешествовал, считая с 1419 г., около 25 лет), и русский купец из Твери Афанасий Никитин (в 1468 г.). Оба настойчиво говорят о сказочных богатствах Индии и о нравах жителей этой необыкновенной страны.

Никитина в Западной Европе не знали (и не узнали до новейших времен), но показания Конти стали известны и еще больше обострили интерес европейских купцов к далекой волшебной стране.

Франсуа Бернье, французский врач, сочинение которого об Индии, по мнению Маркса, является наилучшим о ней историческим свидетельством, пустился в путешествие больше из любознательности, без определенных стремлений к торговой наживе, как подавляющее большинство его предшественников. В Индию он попал уже во второй половике 50-х годов XVII столетия, побывав предварительно в Сирии и Египте. После разных приключений он очутился при дворе Великого Могола в качестве придворного медика. Он проникся живейшим интересом к стране (т. е. к тем частям необъятного Индостана, которые ему удалось наблюдать собственными глазами), и к придворной жизни со всем сложным переплетением ее интриг, и к возможным перспективам прочного водворения французов в этой стране. Он оставил ценнейшие наблюдения над двором, личностью и действиями знаменитого Великого Могола — шаха Аурангзеба, в свите которого он совершил далекое и богатое впечатлениями путешествие по Индии. Жил он со двором в Дели, а посетил Лагор, Кашмир, Агру, Бенарес, долину Ганга и в конце 60-х годов XVII в. уехал, наконец на родину во Францию. Если считать началом его восточных странствий 1654 год, когда он очутился в Сирии, то в общем он пробыл на Востоке около 15 лет, причем большую часть этого времени — в Индии. Он описал свои путешествия в четырех томах, вышедших одновременно в Париже в 1670 г. Первые два тома посвящены политическим переменам, приведшим к воцарению Аурангзеба, а последние два — описанию империи Великого Могола. Как рисуется нам империя Великого Могола? К сожалению, мы принуждены больше всего обращаться к европейским путешественникам за ответом на этот вопрос, так как подлинная, текстуальная документация, исходящая из местных источников, очень скудна. Больше всего (для XVII в.) дает именно Бернье. Он рисует довольно безотрадную картину. Народная масса в империи Великого Могола находится в состоянии хронической нищеты. Высший класс, аристократы, так называемые омерахи, окружающие трон Великого Могола, угнетают и обирают народ, но сами по себе они такие же рабы своего государя, как и нищенствующая земледельческая масса. Они живут своим придворным жалованьем, а также доходами с земель, даваемых им Великим Моголом, который по своему произволу может в любой момент отнять и жалованье, и земли, и даже жизнь. Великий Могол, обладающий неограниченной деспотической властью над всей страной, является вместе с тем собственником всей земли и, рассылая по провинциям управителей, дает им в виде вознаграждения за их службу (и на время этой службы) земельные владения. Эти управители взимают налоги и подати, часть которых идет в их руки, а часть — в государеву казну. Насколько можно судить по довольно путаным объяснениям и показаниям европейских путешественников, налоги и подати отчасти собирались непосредственно этими местными представителями власти, отчасти действовала параллельно (для некоторых видов обложения и для определенных провинций) и откупная система. Откупщики грабили народ ничуть не меньше чиновников, а гораздо больше, так как должны были покрыть расходы по взиманию налогов, а также взятки, данные ими при получении откупа. Бернье (как и другие наблюдатели) настаивает на том, что эти откупщики и чиновники грабят городское население, ремесленников и купцов еще более люто, чем крестьян в деревне, и найти на них управу невозможно. В особенности беспомощно население в местностях необъятной империи, находящихся далеко от двух больших резиденций Великого Могола, т. е. от городов Дели и Агры. Грабеж этот достигает таких размеров, что, если у кого заведутся хоть какие-нибудь деньги, тот спешит спрятать их поглубже в землю и держит их там в полном секрете. Землевладелец неохотно идет на труды и расходы, нужные для получения лучшего урожая, пренебрегает устройством и поддержанием искусственного орошения, не улучшает культуру хлебов, так как наперед знает, что все будет под тем или иным предлогом отнято властными хищниками и алчными откупщиками. Великий Могол в конечном счете знает, какой убыток ему и его казне приносит такой чисто грабительский образ действий его чиновников, и посылает в провинции время от времени особых ревизоров с целью хоть немного обуздать хищников. Эти ревизоры (нечто отдаленно сходное с государевыми посланцами — missi dominici Карла Великого) называются веканеви. Но толку от посылки веканеви бывает мало, так как они обыкновенно входят в соглашение с теми грабителями, которых должны были бы уличать, и пишут лживые донесения Великому Моголу.

Торговля все-таки существует. Но купцы, если они затевают какую-нибудь большую торговую поездку или расширяют свое дело, непременно должны найти влиятельного и располагающего в той или иной степени вооруженной силой покровителя. Тогда они могут чувствовать себя сравнительно в безопасности. Но за эту сравнительную безопасность они расплачиваются значительной частью своих доходов от торговых операций.

Европейцев поражало, что индиец, даже если он и не вполне нищий, все равно стремится, чтобы его не сочли имущим и не обложили большими поборами.

На внутреннем рынке покупатель-индиец гонится больше всего за дешевизной, а не за качеством материала и искусством отделки.

Европейцев поражало несоответствие между примитивностью и убожеством инструментов, при помощи которых орудуют индийцы, и часто замечательно тонкой и изящной продукцией, которая выходит из-под их рук. Миссионер Папен говорит, что индийцы умеют так превосходно копировать европейские изделия, что нельзя отличить копии от оригинала. Но вследствие грубости и недостаточности инструментов индиец тратит целый месяц на то, что европейский ремесленник способен сделать за три дня. Ловкость их рук, верность глаза, тонкость вкуса поразительны. Путешественники вроде графа де Гранпре, посетившего Индию в 90-х годах XVIII в., прямо говорят, что индийцы, работая над окрашиванием ситцевых материй, достигают такого совершенства, что европейские изделия с трудом могут равняться с ними, хотя индийский рабочий работает при помощи двух бамбуковых кисточек с расщепленным концом и банки с краской, не имея под рукой ничего больше.

Многие ремесла организованы так, что ремесленник работает в доме заказчика, иногда принося свой материал, иногда получая его от заказчика.

Безнадежно мрачная картина общего состояния империи Великого Могола, которая получается при чтении реляций путешественников XVII столетия, несколько видоизменяется, когда мы переходим к свидетельствам людей XVIII в. Особенно это приходится сказать о книгах Анкетиля-Дюперрона — знаменитого филолога, переводчика Зороастра и Упанишад и автора книг об Индии (изложение путешествия, описание законодательства Индии и ее отношений с Европой).

Анкетиль-Дюперрон дает и еще некоторые сведения, которые бросают свет на экономическую жизнь Бенгалии, Кашмира и некоторых других стран, посещенных им. Он утверждает, что в Индии существуют банкиры, дающие и оплачивающие векселя и денежные переводы; он настаивает на громадном развитии морской и сухопутной (внутренней) торговли, отмечает богатство приморского купечества, с одушевлением говорит о замечательно тонких по вкусу и совершенных по качеству материях и иных изделиях, выходящих из рук индийских ремесленников.

Но, конечно, свидетельства Бернье об угнетении населения и нищете его подтверждаются рядом других показании, а восторги Анкетиля-Дюперрона не подтверждаются ничем и никем.

Но есть и такие (очень важные) факты, которые Анкетиль-Дюперрон отмечает с особенной настойчивостью и которые подтверждаются всеми писавшими об Индии в XVIII в., особенно во второй его половине, например существование больших владений «принцев» и вообще крупной аристократии, владеющей огромными наследственными поместьями, где эти крупные азиатские феодалы фактически царствуют над населением, хоть и признают себя подданными Великого Могола. Мы знаем, что в середине XVIII в. империя Великого Могола уже фактически распалась и центральной власти в том смысле и значении, как например еще при Великом Моголе Аурангзебе и ближайших его преемниках (т. е. с 1660 по 1727 г.), уже не существовало вовсе.

Таковы общие впечатления европейских наблюдателей над Индией в XVII и XVIII вв.

Припомним теперь, когда и как англичане впервые появились в стране, которой суждено было в отдаленном будущем стать их добычей и так решающе содействовать превращению Англии в первостепенную капиталистическую державу.

Мы говорили уже (в предшествующих очерках) о том, как в XVI в. португальцы установили почти на 100 лет свою торговую монополию на Малабарском берегу Индии и в Индонезии. Так же как и другим европейцам, англичанам приходилось тогда покупать индийские товары в лиссабонских складах, подчиняясь тарифу цен, произвольно устанавливаемому португальским купечеством, и считаясь со всеми капризами политики португальского правительства, сегодня допускавшего граждан данной национальности в свои порты, а завтра выгонявшего их вон.

К тому времени как Индия начала подвергаться натиску английских военных отрядов, натиску английского импорта и сокращению былого текстильного экспорта, кормившего такую массу индийских ткачей и прядильщиков, та, с самого начала и в самые цветущие времена не очень, в сущности, крепкая государственная организация, которая давала необъятной стране лишь видимость объединения, распалась совершенно. Так распадались азиатские великие монархии, где центральная власть, могучая в момент нашествия и завоевания, постепенно слабела, дробилась, ветшала вследствие отсутствия нужной экономической почвы, вследствие несоответствия производства и производственных отношений политической форме, вследствие неизбежной феодализации и связанного с этим процессом постепенного, но непрерывного умаления первоначального могучего ядра. Великий Могол в 1525 г., вождь победоносных дружин, которые шли за ним в Бенгалии и Кашмире, и Великий Могол начала XVIII в., который бессилен фактически утвердить свою власть на 500 км в окружности своей столицы Дели или другой своей столицы, Агры, — это разные люди, разные политические организации, разные социальные силы, хотя принцип остался еще тот же. Все еще он путешествует среди несметной свиты, с десятками слонов, с раззолоченными балдахинами, все еще он может предаваться в своих украшенных великолепными коврами сералях любовным (или кровавым) оргиям, все еще в сношениях с иностранцами он величает себя всеми титулами, подобающими верховному владыке всех индийских княжеств, но все это уже только пустые слова, фантом, тень, форма, лишенная содержания.

А на далеком европейском острове Кромптон, Аркрайт, Картрайг и Уатт уже ставят свои опыты, уже открывают эпоху промышленной революции, директоры Ост-Индской компании убеждаются все более и более, что с Индией можно не только торговать, но можно ее и завоевать, молодой авантюрист Клайв, сегодня торговый приказчик, завтра британский лорд, начинает свою завоевательно-хищническую карьеру.

Почва для экономического и политического овладения Индией готова, исходные пункты, нужные плацдармы, военные и хозяйственные базы для предстоящего обширного исторического предприятия заняты и укреплены еще с XVII столетия.

И в середине XVIII в. начинается это невероятное на первый взгляд дело — покорение страны со 150 млн населения страной с 8 млн населения, покорение территории в 3 млн км


 народом, занимающим территорию меньше 1/3 млн км


 и отделенным от покоряемой страны двумя океанами, начинается завоевание Индии англичанами, приведшее к тому, что громадная страна с многомиллионным населением в течение двух столетий была объектом безжалостной колониальной эксплуатации, неимоверно обогатившей Англию.

Нужно сказать, что в оценке того влияния, которое имело установление английского владычества на деревенское население Индии, современные историки очень расходятся. Англичане (в подавляющем большинстве случаев) продолжают непоколебимо повторять старые сказания школьных учебников о том, как индийское крестьянство вздохнуло свободно после установления порядка, правосудия, путей сообщения и всего того вообще, что внесли англичане. А сами индийцы (тоже в подавляющем большинстве) нисколько не обнаруживают своих восторгов по поводу британского суверенитета и подчеркивают факты, решительно опровергающие английский казенный оптимизм. Так, Рахмат-Али в своей диссертации на докторскую степень, которую он защищал в Сорбонне в 1933 г., прямо заявляет, что до появления англичан в Индии не было безземельных крестьян и при Великом Моголе Акбаре их земельные участки даже с каждым годом увеличивались, а в позднейший период, при Аурангзебе, земли оказывалось настолько больше, чем рабочих рук для ее обработки, что правительство Великого Могола даже принимало меры против этого зла.

Еще в начале XIX столетия земледелец, которому уже не хватало его общинного участка, увеличивал свой заработок, не отрываясь от земли: он нанимался к более крупным землевладельцам, помещикам — заминдарам, представляя собой образчик деревенского полупролетария, часть рабочего дня работал на своей земле, а часть — на земле чужой в качестве батрака.

Говоря о борьбе за Индию XVI–XVII вв. и в первую очередь об Индии в эпоху проникновения европейского капитала в страну, мы не можем поставить своей задачей, конечно, даже и самую краткую характеристику' всего социального строя и политических форм, в которых жили сотни миллионов индийцев в те времена, когда Вас-ко да Гама прибыл в Каликут в 1498 г., или когда в XVII столетии туда явились голландцы и англичане, или в XVIII в., когда шла борьба англичан с французами из-за Индии и европейцы начали вплотную заниматься эксплуатацией необъятного Индостанского полуострова.

Англичане, внедряясь в Индию, никогда и не думали бороться против сельской общины. Напротив, она была для них так же удобна, прежде всего в чисто фискальном отношении, как, например, русская община для полицейской и фискальной власти Московского царства и потом Петербургской империи — круговой порукой всей общины за каждого общинника. Что означает такая ответственность, это на горьком опыте узнавала индийская деревня всякий раз при взыскании податей и особенно при подавлении вспышек и восстаний вплоть до 1857–1858 кровавых годов.

Словом, все нужное для укрепления своего владычества англичане оставили сельской общине в Индии, но все, что было необходимо и полезно общине для производственного процесса, например ирригацию, англичане общине не дали. А своими средствами устраивать сколько-нибудь удовлетворительное орошение индийцы-общинники, конечно, могли лишь в самых убогих размерах, чисто кустарным способом.

О крутом изменении в характере эксплуатации Индии, которое произошло с начальных десятилетий XIX в., о превращении Индии из страны, экспортирующей текстильные товары, в страну, импортирующую эти (и другие) товары из Англии, об Индии как огромном рынке сбыта для английских фабрикантов — словом, обо всех этих громадной важности переменах надо говорить в связи с историей английского колониального господства в XIX в., здесь достаточно ограничиться характеристикой положения в Индии перед началом указанных великих перемен, т. е. во второй половине XVIII в.

Разложение и гибель деревенской общины в Индии — это уже явление преимущественно XIX столетия, но местами и именно там, где европейский торговый капитал утвердился особенно прочно, это разложение может быть (в самом начальном своем фазисе) констатировано и раньше XIX столетия.

Индийской деревне предстояло пережить в процессе разложения общины очень крутые времена: только со времени разложения общины народы, у которых она существовала, могут двинуться вперед по пути прогрессивного развития; это является безусловной исторической истиной, так же как и то, что существование деревенской земельной общины всегда и всюду было прочным основанием для существования самой неограниченной тирании и мелких царьков, и крупных завоевателей.

Что касается индийской промышленной деятельности, то в эпоху Великих Моголов, особенно же в XVII и в начале XVIII в., она достигла очень высокого технического уровня. Отдельные города славились своими специальностями. В Дакке выделывались муслиновые ткани, в Муршидабаде — шелковые материи, Бахар славился великолепной резьбой по металлу, медные изделия искусно выделывались в Бенаресе, ковры — в Миднапуре, шали — в Амритсаре, изделия эбеновые и вообще из драгоценного дерева — в Мадрасе и других южных городах. Что касается хлопчатобумажных материй, то эта промышленность была разбросана повсюду.

Обучение ремеслам, передача технических приемов и традиций ремесла — все это очень облегчалось приуроченностью специальностей к отдельным городам и провинциям.

Индия завоевала в XVII в. своими товарами Европу, и европейского ввоза в Индию настолько не хватало для покрытия расходов на закупку индийских товаров, что европейским купцам приходилось еще ежегодно оставлять в Индии немало золота и серебра,

«Золото и серебро не выходят из царства Великого Могола, потому что купцы при возвращении своем в Европу забирают товары местного производства, находя, что это выгоднее, чем увозить золото и серебро, и, таким образом, это не мешает тому, что Индостан, как мы сказали, является пропастью для значительной части мирового запаса золота и серебра. Эта часть золота и серебра находит несколько средств со всех сторон проникнуть в царство Великого Могола и почти ни одного исхода, чтобы выйти оттуда», — в таких образных выражениях уже цитированный мной Бернье характеризует могучую активность торгового баланса Индии в ее торговле с Европой.

В XVIII столетии сохранялось это же положение вещей: распадение империи Великого Могола не произвело в этом отношении сколько-нибудь серьезных изменений. Мало того, никогда до XVIII в. английские текстильщики так настойчиво не добивались от правительства и парламента запретительных мер против ввоза в Англию индийских товаров, как именно в XVIII столетии.

Были, впрочем, и такие, упомянутые нами раньше, индийские товары, с которыми никакая конкуренция не была возможна. Например, кашемировые шали. Они стали выделываться в Кашмире, на крайнем севере Индостанского полуострова, еще до открытия португальцами морского пути в Индию. Из Кашмира это производство распространилось в соседнем, к югу от Кашмира лежащем Пенджабе и в меньших размерах в Центральной Индии — в Раджпутане, и в восточной части страны (в Бенгалин). Это производство (по неполной и несовершенной статистике середины XVIII в.) давало в Индии заработок 700 тыс. рабочих. Индийские шали стоили от 6 до 8 тыс. франков золотом (штука), а иногда и значительно дороже.

Вывоз шел в Голландию и в Англию, а оттуда распространялся по всей Европе. Окраска этих шалей достигла в Индии высокой степени художественного совершенства.

Хлопчатобумажные и шелковые ткани вывозились из Индии не только европейцами, по морю, но и армянами и персами, частью сухим путем, частью морем, и распространялись по Персии и Турецкой империи, а отчасти и в России. Одна только английская Ост-Индская компания вывозила хлопчатобумажные материи из Индии, например, в самые последние годы XVII и в первые годы XVIII в. в колоссальных количествах (в 1699 г. — 853 034 штуки, в 1700 г. — 951 109 штук, в 1701 г. — 826 101 штуку и т. п.).

Наживались от этой торговли купцы, и прежде всего акционеры Ост-Индской компании, но промышленники горько жаловались, как уже сказано выше, и в 1675 г. уже началась агитация за воспрещение ввоза индийских материй в Англию. Ряд актов парламента (в 1689, в 1720 и 1757 гг.), постепенно повышая пошлину на ввозимые из Индии материи, либо вовсе воспрещал продажу некоторых сортов, выделываемых или окрашиваемых в Индии, либо, облагал их высокими пошлинами.

Меньшую роль, чем вывоз из Индии текстильных товаров, но все же роль очень большую играл вывоз красящих веществ, и прежде всего индиго. Теперь, после изобретения в 1897 г. лабораторией Ба-денской анилиновой фабрики искусственного индиго, натуральный индиго (из Индии — из Бенгала, с острова Ява и т. п.) не имеет, конечно, того значения, как прежде, и на мировом рынке еще до Первой мировой войны искусственный индиго на 4/5 вытеснил индиго натуральный. Но в XVI, XVII, XVIII и почти в течение всего XIX в. без натурального индиго нельзя было обойтись. Только Америка (Гватемала) и некоторые Вест-Индские острова производили, и то в ничтожном количестве, эту незаменимую синюю краску.

Таким образом, чем больше возрастала конкуренция между английскими и индийскими текстильщиками, тем больше сами же англичане должны были покупать индиго, без которого нельзя было красить хлопчатобумажные, полотняные, суконные, шелковые ткани.

И вот английская промышленность, располагавшая уже в начале XIX в. и паровыми машинами, и всеми механическими усовершенствованиями, оказалась все-таки бессильной, несмотря на всю запретительную политику, в борьбе с индийским привозом, и ситцы и шелка из Индии продавались в Англии на 50–60 % дешевле, чем английские материи. И тогда-то запретительная политика сделала окончательный шаг: на некоторые сорта материй, привозимых из Индии, была наложена пошлина в 80 % их стоимости, а ввоз других материй был вообще безусловно воспрещен. В истории Индии началась новая страница, которая и хронологически и по существу выходит за пределы темы этой первой части моей работы.

Отмечу только, что искусственное уничтожение индийской конкуренции было одним из ближайших последствий того настоящего завоевания Индии, которое началось, как сказано, собственно, только в середине XVIII в. Политика, направленная против ввоза индийской текстильной продукции в Англию, была только началом. За ней последовало освобождение от каких бы то ни было пошлин индийского хлопка. Огромный вывоз его в Англию повысил, конечно, его цену и отразился на стоимости производства хлопчатобумажных материй в самой Индии. Наконец, агенты Ост-Индской компании начали систематически и при деятельной помощи своей собственной и местной подчиняющейся им и подкупленной ими полицейской силы вымогать у индийских ткачей и прядильщиков исполнения в первую очередь заказов от компании, и притом по ценам, назначаемым самой компанией. Терроризованные ткачи и прядильщики лишались всякой возможности и принимать от кого бы то ни было заказы, пока не исполнят всего, что необходимо для Ост-Индской компании. Работать при таких условиях становилось абсолютно невыгодно.

Все эти причины, вместе взятые, погубили индийскую промышленность в одних местах окончательно, в других — временно, в третьих — подорвали и обессилили ее, хоть и не уничтожили вовсе, в четвертых — вывели из строя целые кадры обученных, высококвалифицированных ткачей. Целые города, прение жившие промышленностью, захирели.

Но это уже явления, развившиеся в XIX в, В XVIII в. они только еще намечались. Английский капитал в XVIII в. еще только овладевал окончательно несчастной страной и укреплял свои политические позиции.

В одном из прежних очерков было упомянуто о значении вывоза из Индии для европейского купечества, но в данном контексте в качестве иллюстрации только что изложенных фактов и выводов следует остановиться хотя бы на одном ткацком ремесле, вся выгода которого для самих производителей постепенно сводилась на нет, а также и на роли Индии как транзита для переправы в Европу китайских и японских изделий.

Уже с XIII в. в городах-республиках Северной Италии, особенно во Флоренции, Пизе, Генуе, меньше в Венеции, начинается систематическая выделка индийских хлопчатобумажных тканей, но подражать индийскому мастерству Европа еще была не в состоянии, а знатоки искусства окрашивания тканей утверждают, что и в XIX в. индийские материи оставались по своему художественному качеству первыми в мире. Особенно восхищало и изумляло европейцев нанесение многоцветных узоров на ткань особыми растворами драгоценных металлов. Шелковые златотканые материи, роскошные бело-пурпурные кашемировые шали, художественно раскрашенные ситцевые набойки служили предметом зависти и восхищения, В искусстве окрашивания индийцы достигли очень рано неподражаемого совершенства. Комбинируя в известной пропорции индиго и кошениль, они добывали неведомую в Европе лиловую краску, а в другой пропорции и с кое-какими растительными примесями — пурпурный цвет.

Кашемировые ткани из лучших сортов шерсти и из козьего пуха, великолепно выкрашенные, мягкие, шелковистые, тонкие, теплые, так и остались до сих пор непревзойденными европейской промышленностью.

Из Индии (отчасти и из Персии) перешло в Европу искусство окрашивания тканей, и прежде всего оно распространилось в XIV и XV вв. в Италии, что сильно способствовало колоссальному торговому обогащению Флоренции, Генуи, Милана, Венеции.

Но даже когда Европа выучилась делать краски, все же европейские текстильщики очень долго не могли усвоить искусство определять точную пропорцию, время и последовательность, какие требуется соблюдать при последовательном погружении окрашиваемых материй в «ванны» с различными красками, чтобы получить нужный оттенок. Этому выучиться было труднее всего.

Совсем неподражаемы были вышивки и ковровые изделия. В Западной Европе гобелены стали выделываться на двух-трех мануфактурах, а в Индии ковры были предметом обыденной, широкой купли-продажи. Златотканые материи, бархатные ковры и обивка мебели, изумительно разнообразный золотой позумент — все это долгие столетия было совершенно недосягаемым образцом даже для Венеции, Флоренции, Милана и Генуи, не говоря уже о других странах Европы.

Конечно, помимо благоприятнейших условий и обилия сырья (хлопка, шелка, тонкорунной шерсти, индиго, кошенили и других растительных красящих веществ), помимо многотысячелетней практики и передачи технических секретов от поколения к поколению, тут действовали и дешевизна труда, и обилие рабочих, и возможность совсем не считаться с затраченным временем.

Индия была вместе с тем превращена в один из главных рынков сбыта для английской экспортной торговли, и прежде всего для сбыта английской текстильной промышленности. В то же время Индия была одной из главных поставщиц сырья — хлопка, джута, шерсти, особенно «ковровой», сортов, обозначаемых термином carpetwools, кожи, индиго, пшеницы, маиса, растительных масел, риса, опиума, перца, черного дерева. В XVII в., как было показано, все это сырье уже вывозилось из Индии, но, кроме сырья, из нее вывозились и хлопчатобумажные материи, и шелковые материи, и великолепные узорчатые ткани, и не «ковровая шерсть», а настоящие, совсем готовые, великолепные ковры, и превосходно выполненные художественные изделия из драгоценных металлов и из бронзы.

Не Англия забрасывала Индию своими фабрикатами, а Индия своим импортом в Англию беспокоила английских сукноделов, а вернее говоря, всех текстильщиков.

Что привозили англичане в Индию, кроме золота и серебра, которым они расплачивались за часть своих закупок у индийцев? Они ввозили некоторые предметы роскоши для двора и богатых людей, а также оружие, особенно сабли, ножи и кинжалы, лошадей, свинец, товары железоделательных ремесел (скобяной товар).

Но в общем европейцы в XVI в., голландцы и англичане в XVII–XVIII вв. гораздо больше вывозили из Индии, чем ввозили в нее.

Особое место заняло в европейской торговле использование Индии как транзита для ввоза лаков — китайских и японских. Эти лаки появились в Европе (из Индии) лишь в середине XVI в., а непосредственно из Китая и Японии их начали доставлять голландцы и в меньшей степени англичане в XVII в. Европа стала выделывать лаки лишь с середины XVI в., но ни в какое сравнение эти европейские (преимущественно брауншвейгские фирмы Штобвассера) лаки с лаками дальневосточными не могли идти. Даже превосходные персидские лаки были несравненно ниже китайских и японских по своим качествам.

Специалисты и знатоки говорят нам, что лак приготовляется еще и теперь «кустарным способом» и что «процесс его приготовления длителен», а «секреты его не вполне ясны». Именно старые дальневосточные лаки были изумительны по своей прочности и красоте. По-видимому, даже в Японии таких лаков, как в былое время, уже не выделывают. По крайней мере, такой вывод можно сделать из знаменитого случайного «сравнительного экзамена», какому в 1874 г. подверглись старые и новые японские лаки, партия которых затонула вместе с пароходом по пути, но спустя несколько месяцев была извлечена из воды: старые лаки оказались неповрежденными от такого долгого пребывания в морской воде, а новые попортились.

Из предметов роскоши, хлынувших в Европу в XVII и XVIII вв., лаковые изделия Китая и Японии занимают видное место.

На этой косвенной эксплуатации индийского транзита в целях обогащения английской Ост-Индской компании, а впоследствии английского торгового флота в целом мы остановились в дополнение к тому, что было сказано раньше: начиная с португальцев и испанцев колонизаторы неизменно препятствовали свободе плавания своих европейских конкурентов и решительно препятствовали попыткам азиатских стран, а также американских колонистов построить собственный флот.

В течение всего XVII столетия и до середины XVIII в., от основания Ост-Индской компании в Англии в 1600 г. до завоевания Бенгалии (т. е. приблизительно до 1757 г.), английская Ост-Индская компания по своим торговым оборотам далеко отставала от голландской Ост-Индской компании. Дело в том, что голландцы уже к середине XVII в., как было сказано раньше, овладели многими португальскими торговыми постами и факториями, все более и более закрепляли за собой торговлю с Суматрой, Явой, Целебесом, Борнео, Цейлоном, с мелкими островами Молуккской группы. Здесь по преимуществу производили пряности: шафран, перец (всех родов, в том числе драгоценный и редкий гвоздичный), анис, кардамон, ваниль, мускат, корицу, имбирь, лавровый лист; коренья: маниок, куркума и т. п. Эти пряности, многие из которых успели сделаться к XVII в. предметом первой необходимости в Европе и Западной Азии, представляли такое огромное неисчерпаемое богатство, что означенные острова Южной Азии считались тогда более прибыльными в торговом отношении местами, чем даже Индия, не говоря уже о том, что они тоже давали и тростниковый сахар, и хлопок, и индиго.

Англичане в XVII и начале XVIII в. сплошь и рядом совершали следующую комбинацию торговых сделок: они закупали хлопчатобумажные ткани в Индии (за деньги или в обмен на привозимые из Европы товары), а затем эти индийские материи отвозили на «пряные острова» и выменивали на пряности. Конечно, голландцы всеми мерами мешали появлению английских конкурентов на островах, но все-таки избавиться от них не только навсегда, но даже на сколько-нибудь продолжительное время им не удавалось.

Финансовое ограбление все же и в смысле непрерывности действия, и в смысле цифровых количественных размеров выжимаемых из населения ценностей, конечно, превалировало над военным. Регулярно действующий налоговый пресс не только давал огромные доходы акционерам Ост-Индской компании, но и кормил массу как крупносановного, так мелкочиновного люда, обслуживающего компанию и правительство, и обеспечивал обильные оклады генералам, офицерам и солдатам английских отрядов, несших гарнизонную и полевую службу в Индии. Эти оклады измерялись часто тысячами, а иногда десятками тысяч фунтов стерлингов золотом.

Вот бытовая картина из первой половины XIX в., типичная и для XVIII столетия. Живет в Лондоне талантливый журналист и историк Томас Маколей. Ему хочется отделаться от необходимости вечно думать о срочной работе, раз навсегда себя прочно и обильно обеспечить и засесть за большой труд, за историю Англии. Он принадлежит к партии вигов, виги как раз у власти, Маколей делится с министрами своим желанием, и все мигом устраивается к полному н общему удовольствию: Маколея назначают на должность, так сказать, индийского законодателя. До той минуты он никогда не занимался ни законами вообще, ни кодификационной работой в частности, как не занимался он ни Индией, ни индийским юридическим бытом. Но он храбро туда едет, живет там в роскоши и неге около пяти лет и возвращается в Англию богатым человеком, уже абсолютно ни в каких заработках не нуждающимся, таковы были его сбережения. И его биографы умиляются тому, как все это удачно и хорошо вышло.

Таких синекур, таких обогащающихся за счет голодных индийцев дармоедствующих английских чиновников было очень много, и из английской казны на них не шло ни одного пенса. Индия за свой счет содержала своих угнетателей, кормила и щедро обеспечивала всех, кому эти угнетатели покровительствовали. Можно ли удивляться, что Маколей так ласково, можно сказать по-отечески, журит обоих завоевателей Индии — лорда Клайва и Уоррена Гастингса — за их маленькие увлечения в деле всестороннего ограбления страны, над которой им была дана фактически ничем не ограниченная власть. Мудрено ли, что они оба, не только Клайв, но и законченный палач по натуре Гастингс, вдохновляют Маколея на страницы восторженного красноречия в похвалу их великих заслуг перед отечеством.






Очерк тринадцатый




От распадения империи Великого Могола до перемирия Англии и Франции в 1763 г. Первая стадия англо-французской борьбы за Индию. Жозеф Дюплекс и лорд Клайв. Англичане и французы в Индии в годы североамериканской революции. Английский промышленный капитал и конец Ост-Индской компании





В 1707 г. скончался Великий Могол Аурангзеб, последний император, власть которого если не фактически, то хоть номинально признавалась на всем Индостанском полуострове.

Почти 200 лет длилось существование этой империи, с того самого года (1525), когда тюрк Бабур, называвший себя потомком в шестом поколении самого Тамерлана[27 - Тимур (Тамерлан) (1336–1405) — ср. — азнат. полководец, эмир с 1370 г. Создатель государства со столицей в Самарканде.], впервые провозгласил себя повелителем Индии, придя из сопредельных с Северной Индией стран Азии, и за все 200 лет Великим Моголам (так назывались императоры этой династии, любимой, но не единственной столицей которых был город Дели) не удалось прочно утвердить свою власть во всех частях колоссальной страны.

В центре и на юге огромной территории Индии многолюдные племена иногда еще соглашались выказывать внешние знаки покорности, даже платить дань, но временами они совсем отказывались повиноваться, и у Великого Могола не хватало сил и возможностей добраться до них сквозь беспредельные дебри и наказать непокорных.

Долгие и кровавые междоусобицы терзали нередко семью, двор, столицу Великого Могола.

После смерти Аурангзеба в 1707 г. наступила долгая пора смут в двух столицах великого царства — в Дели и Агре — и ряда успешных восстаний отдельных племен против власти Великого Могола.

Титул этот еще держался несколько десятилетий, но уже никакой власти (кроме как над ближайшими к Дели территориями) и никакой силы, реально подчиняющей себе хотя бы 1/20 часть прежнего государства, эти последыши уже не имели.

За остатки и обломки разложившейся империи Великого Могола и возгорелась в Индии борьба между французами и англичанами.

Мы сейчас увидим, что в течение XVIII столетия длительная борьба этих двух держав в Индии была связана хронологически и политически с их войнами в Европе.

Первый этап англо-французской борьбы в Индии связан был с войной в Европе за австрийское наследство (1740–1748) и после краткого перерыва — с Семилетней войной (1756–1763). Второй (и последний) этап борьбы двух держав за Индию связан был с англо-французской войной 1777–1783 гг., ведшейся одновременно в Европе и в освобождающихся от английского владычества североамериканских колониях.

Характерно, что первая из англо-французских войн XVIII столетия, и притом гораздо более жестокая и упорная, чем только что названные, — уже упомянутая выше война за испанское наследство (1701–1713), прошла для Индии совсем почти незаметно. С одной стороны, еще не обнаружились так явственно признаки разложения империи Великого Могола, а, с другой стороны, ни англичане, ни французы еще не ставили такой большой ставки на уничтожение конкурента. Французская торговля с Индией была несравненно меньше английской, и из-за одной этой конкуренции борьба не приняла бы такого длительного и ожесточенного характера.

Но позднее, в 40-х годах XVIII в., когда становилось ясным, что можно завоевать целые царства с громадным населением, с почвенными богатствами, с сокровищами в городах, вопрос о том, кому достанется эта добыча, резко обострил все существовавшие до той поры противоречия.

Вскоре после знаменитого в летописях Франции банкротства Джона Лоу, разорившего также и французскую Ост-Индскую компанию, это торговое общество было (в июне 1725 г.) реорганизовано. Капитал, которым располагала компания, состоял из взносов за акции и в общем был равен 112 млн. ливров (франков). Компания получила право представлять на утверждение короля особого главного директора для управления делами компании в самой Индии. Этот директор жил в городе Пондишери, главном оплоте французов в Индии.

Пондишери был французской факторией на юге восточного (Коромандельского) берега Индии, а на западном берегу (Малабарском) и как раз на той же широте (12° северной широты) находилась другая французская торговая фактория, городок Маэ (несколько севернее того самого Каликута, куда в 1498 г. прибыл Васко да Гама).

В 1735 г., перед началом борьбы с англичанами, в Пондишери проживало 80 тыс. жителей. Главным начальником над Пондишери и небольшой территорией, к нему примыкавшей, был губернатор, в распоряжении которого состоял военный отряд приблизительно в 800–900 человек. Около одной сотни французских купцов и их представителей крейсировало между Пондишери и Францией, вывозя из Индии муслиновые и тонкие ситцевые и суконные ткани, а также драгоценные металлы, жемчуг, зерновые продукты (больше всего рис) и ввозя туда отечественные изделия.

Первым французским губернатором, который решил поставить на очередь вопрос о больших территориальных захватах, был Бенедикт Дюма, водворившийся в Пондлшерн в 1735 г.

Имея в своем распоряжении всего два опорных пункта, малый отряд и несколько военных судов, Дюма деятельно вмешался в междоусобия и интриги индийских раджей и крупных и мелких державцев, целыми десятилетиями оспаривавших друг у друга остатки фактически распавшейся империи Великого Могола. Дюма удалось, выступив на стороне одного из претендентов, делившего вместе с другими хромадный Карнатик (Коромандельское побережье со значительным хинтерландом), урвать в пользу Франции часть территории к югу и западу от Пондишери и вытеснить голландцев из Корикола, соседнего с Пондишери (в 100 км к югу) морского порта.

Произошло все это в 1739 г., когда подготовлялось и вскоре осуществилось на севере Индии нашествие персов, овладевших Дели и нанесших этим окончательный удар и без того погибавшей империи Великого Могола.

Персидское нашествие дало толчок развитию дальнейших междоусобий, дальнейших (на этой почве) вооруженных вмешательств французов и новых территориальных захватов с их стороны. Севернее Пондишери французы утвердились (на том же восточном берегу) в Масулипатаме и в окрестных местах. Во всем так называемом Декане, т. е. на южной оконечности Индии от Маэ и Каликута, через Тричинополи (или, в современной транскрипции, Тиручираппали) к Пондишери и Карикалу, утверждалось французское преобладание.

Отдельно от этой главной арены французской как торговой, так и захватнической политики, на громадном расстоянии от нее, на севере Индии, недалеко от Калькутты, на берегу Ганга, в Бенгалии французы владели речным портом Чандернагор. В самой Франции, к слову сказать, так мало интересовались далекой Индией, что даже образованные люди понятия не имели о точном местоположении Чандернагора и, прослышав, что он недалеко от Калькутты, вообразили, что он — на юге Индии: они смешивали громадный северный бенгальский город Калькутту, лежащий в дельте Ганга, с маленьким Каликутом, находящимся на юго-западной оконечности Индии, на Малабарском берегу, буквально на противоположном конце колоссального полуострова.

Губернатором Чандернагора был с 1731 г. Жозеф Дюплекс. Он действовал там независимо от губернатора южных владений Франции Дюма, и уж давно шла о нем молва.

Последняя схватка французов с англичанами за обладание всей Индией, всем Индостанским полуостровом закончилась, собственно, уже в половине XVIII столетия и неразрывно связана с именем губернатора французских владений в Индии маркиза Жозефа Дюплекса.

Те войны между двумя державами, которые велись на почве Индии после Дюплекса, уже носили иной характер: французы помышляли только о том, чтобы удержать те немногие позиции, которые они еще держали в своих руках. Но уже и речи не было о том, чтобы отнять Индию у англичан.

Дюплекс в ореоле «национального героя» громко прославляется как в старой, так и в новой французской официальной колониальной историографии, особенно с тех пор, как при Третьей республике стала быстро расти французская колониальная империя.

Присмотримся к этому в самом деле незаурядному по своим способностям человеку. В нем, как в испанских конкистадорах XVI в., как в английских корсарах и пиратах XVI–XVII вв., были налицо и элементы авантюризма и алчного хищника, и большие организаторские способности, и недюжинные дипломатические таланты, и военная стратегико-тактическая сообразительность, и умение сочетать свое хищничество и жажду личной власти с тем, что он считал государственными интересами, и при этом готовность даже на вооруженное сопротивление законным агентам своего же правительства, если это понадобится.

Но Франция XVIII в. не была похожа на Испанию XVI в… и того, что делали Кортес, Писарро, Альмагро, Дюплекс уже не мог и не посмел (хоть и желал) сделать, когда его отставили.

Он происходил из среды крупной французской буржуазии. Отец его, откупщик податей одной из северных французских провинций, в то же время состоял одним из самых влиятельных директоров французской Индийской компании, монополизировавшей французскую торговлю с Индией. Жозефу не было еще и 19 лет от роду, когда в 1715 г. отец поместил его на службу в Ост-Индскую компанию, где он очень преуспел до и после реорганизации этого общества. Он торговал за счет компании, вел секретную переписку и разъезжал по Индии, стремясь сделать французских купцов торговыми посредниками в самой Индии, и заводил сношения с Китаем, с Персией, с Аравией.

В 1720 г. он получил важный служебный пост в Пондишери. Его энергия, предприимчивость, способность увлекаться новыми и самыми грандиозными планами были удивительны.

Конечно, он сам себя не забывал при этом, и даже случались с ним иногда неприятности на почве слишком широких воззрений относительно границ казенного и личного имущества. Года два он даже был в немилости и в отставке.

В июле 1731 г. он воссиял снова: его назначили, как уже было отмечено, губернатором Чандернагора, где его громадные административные и коммерческие способности проявились во всем блеске. Ему удалось еще до своего генерал-губернаторства завести громадную каботажную торговлю не только вдоль берегов всего колоссального Индостана, но и на далеких Филиппинах, и вдоль берегов Персидского залива, и на островах. Это был одновременно и купец и завоеватель. Он начал с очень успешной и грандиозной по своему размаху экономической борьбы против англичан, стараясь захватить во французские руки меновую и денежную торговлю между отдельными индийскими странами, которым было трудно или вовсе невозможно сноситься по суше между собою.

Пондишери, Чандернагор, Патна (в Бенгалии) сделались центрами огромной морской и отчасти речной (по Гангу) французской торговли в Индии.

Постепенно Дюплекс укрепил уже не только торговые, но и политические позиции Франции в Индии. Он быстро повышался в своих должностях и вскоре стал настолько необходим, что, когда в конце 1741 г. Бенедикт Дюма ушел в отставку, был назначен на его место генерал-губернатором всех южных владений Франции в Индии.

Вскоре в истории борьбы за Индию началась новая страница.

В 1745 г. вспыхнувшая в Европе война между Англией и Францией (обе державы вмешались в так называемую войну за австрийское наследство) перенеслась в Индию. Дюплекс решил, что час его пришел, что теперь или никогда будет возможно нанести смертельный удар английскому владычеству на Индостанском полуострове и что почва среди индийских раджей достаточно подготовлена. Его идея заключалась в том, чтобы превратить Индию в конгломерат вассальных царств, где раджи и эмиры являлись бы внешне самостоятельными, а в действительности — ставленниками и покорными данниками и слугами Франции.

Начало этого грандиозно задуманного предприятия было очень удачным для Дюплекса. На помощь ему явился французский флот с подкреплениями и припасами с островов группы Иль-де-Франс и острова Бурбон (в Индийском океане) по пути от Мадагаскара к Индии. При помощи этих подкреплений город Мадрас — один из главных опорных пунктов английской Ост-Индской компании — был взят французами.

Но уже вскоре после этой победы начались серьезнейшие нелады между Дюплексом и начальником этих пришедших с островов подкреплений Лабурдонне, который и не понимал намерений, и не сочувствовал конечным планам Дюплекса. Лабурдонне ушел со своим флотом, а на Дюплекса напал наваб Карнатика, требуя, чтобы Мадрас, согласно прежним обещаниям французского генерал-губернатора, был передан ему.

В открытом сражении, которым закончился этот спор, Дюплекс разбил наголову наваба. Мадрас остался за французами, а Дюплекс предпринял поход с целью выгнать англичан из тех пунктов, где они еще держались.

Паника овладела английской Ост-Индской компанией. Спешно был послан к берегам Индии большой флот, который и блокировал Пондишери, главный город французских владений в Индии. Дюплек-су, правда, удалось снять эту блокаду, но тут, к его горю, пришло приказание из Парижа прекратить военные действия: в 1748 г. в Аахене был заключен мир между всеми европейскими державами, участвовавшими в войне за австрийское наследство, в том числе между Англией и Францией.

Дюплекс решил, не смея, конечно, объявить об этом во всеуслышание, продолжать войну с англичанами на свой риск и страх в более или менее скрытом виде и в более замедленных темпах. Дипломатические усилия Дюплекса, бегумы (на языке урду — принцесса) Жанны, направились отныне на то, чтобы занять возможно больше индийских престолов своими ставленниками и таким путем подготовить нужные точки опоры для предстоящей войны с англичанами. Очень многое уже в первые же четыре года после Аахенского мира Дюплексу удалось сделать, но, конечно, обойтись своими силами, без помощи и участия своего правительства Дюплекс не мог. Англичане, поняв его тактику, возбуждали междоусобия и войны, которые ослабляли ставленников Дюплекса.

Пришлось (в 1752 г.) после одной крупной неудачи обратиться в Париж. Но там давно уже раздражались и недоумевали по поводу своевольных действий предприимчивого генерал-губернатора, ведущего за свой счет и своими войсками войну против Англии в мирное время. Он был смещен, и ему велено было покинуть Индию. Разоренный своими индийскими предприятиями, он провел последние девять лет жизни в глубокой нищете.

Французская буржуазная историография обыкновенно изображает Дюплекса как мученика французского национального дела, как предтечу позднейшей французской колониальной экспансии, как героя колониальной политики, не понятого современниками.

Часто доходят до утверждения, что если бы Людовик XV и его министры поняли, за какую великую ставку борется Дюплекс, и если бы они его поддержали вовремя, то Индия стала бы не английской, а французской. Конечно, эти рассуждения отдают затхлыми воззрениями той разновидности идеалистической концепции в истории, которая называется героической школой. Франция с ее скромной тогда промышленностью и с громадными жизненными интересами в Европе была неспособна длительно и прочно овладеть Индией.

Англичане, купцы и чиновники английской Ост-Индской компании, давно уже с живейшим беспокойством и подозрительностью относились к французским шинам и предприятиям в Индии. И Дюплеке, и англичане, укрепившиеся в Мадрасе, на том же берегу, где был Пондишери, и в целом ряде других пунктов Индии, считали вооруженную борьбу близкой и неизбежной. Англичане, на 70 лет раньше французов появившиеся в Индии, знали ее лучше, чем французы, и они тоже (и еще раньше французов) учли радужные перспективы, открывающиеся для иноземных завоевателей в связи с ослаблением и распадением империи Великого Могола.

Но ни уступать французам, ни даже делить с ними добычу англичане не были намерены. Они предпочитали вооруженную борьбу и нетерпеливо ждали случая и благоприятных обстоятельств.

Обе державы имели сильные и слабые стороны в назревавшей борьбе, но в общем перевес был на стороне англичан. Во-первых, их экономическое развитие пошло дальше, чем французское, английская промышленность быстро шла в гору и успешно оспаривала уже с начала XVIII в. в некоторых отраслях производства первое место у голландцев, которые в индустриальном отношении стояли тогда гораздо выше французов. Во-вторых, для Англии ее заморские владения, ее колониальное будущее, ее морская торговля играли несравненно большую роль, чем для французов, у которых на первом плане все-таки всегда стояла Европа, а не Азия, Америка или Африка. Для французов вопрос об Эльзасе, о Лотарингии, о Пфальце, о рейнских городах был всегда, вне всяких сравнений, важнее споров о каком-нибудь даже очень богатом и обширном индийском царстве, хотя этих царств в Индии после распада империи Великого Могола было много и хотя в любой уголок из этих царств можно было бы поместить Эльзас и Лотарингию и еще с половиной Франции в придачу. Поэтому парижское правительство мало, скупо и неохотно поддерживало войском, флотом и деньгами своих наместников, тогда как английская Ост-Индская компания всегда находила в британском кабинете полное понимание важности индийских приобретений и получала постоянную и часто очень обильную помощь от государства. В-третьих, у англичан был большой торговый флот и немалый военный, крейсировавший в индийских водах, чего не было у французов, их торговый флот (в Индийском океане) был несравненно меньше английского, а военный (тоже незначительный) должен был делить свое внимание и свои силы между берегами Индии и Маскаренскими островами (острова Бурбон и Иль-де-Франс), лежащими далеко к юго-западу от Индий — довольно близко к Мадагаскару и гораздо ближе к Южной Африке, чем к Индии. В-четвертых, опорных пунктов у англичан к моменту начала борьбы за Индию было больше, чем у французов, и эти пункты были надежнее и богаче, чем французские.

Когда Дюплекс обдумывал свои антнанглнйские планы, англичане уже владели такими городами, как Калькутта в устьях Ганга, на севере восточного берега Индии, Мадрас на юге того же восточного берега, Сурат, Бомбей на западном берегу. Сильная английская эскадра крейсировала между этими портами.

Ввиду явного перевеса английских сил в Индии французское правительство сначала предписало Дюплексу предложить английским властям Мадраса, Бомбея, Сурата, Калькутты и всех вообще английских владении в Индии, примыкающих к этим городам, соблюдать нейтралитет. Англичане не согласились, но ловкой дипломатии Дюплекс а удалось поставить вопрос так, что владелец (наваб) царства Карнатик стал на его сторону и тоже потребовал от англичан обещания не воевать на его территории, отделявшей английский Мадрас от французского Пондишери.

Не решаясь на войну разом и с французами и с навабом Карнатм-ка, англичане принуждены были согласиться. Но Дюплексу эта отсрочка была нужна исключительно по тактическим соображениям: он ждал прибытия французской эскадры с Маскаренских островов. Там, на острове Иль-де-Франс, губернатор этих французских островных владений Лабурдонне организовал довольно большую военную флотилию и в июле 1746 г. наконец пришел в Пондишери с флотом, состоявшим из 10 больших судов и 3000 матросов и солдат как французов, так и малайцев. Почти весь этот флот был выстроен и снаряжен средствами и из материалов Маскаренских островов, никогда бы метрополия не прислала в Индийский океан на помощь Дюплексу такой большой флот из европейских вод.

Дюплекс взял на себя руководство действиями прибывшего флота. Он убедил Лабурдонне, упрямого, самолюбивого и недоверчивого человека, что приблизился великий момент борьбы с англичанами, что нейтралитет (на котором настаивал, как сказано, сам Дюплекс) теперь необходимо нарушить, что речь идет о всей будущности французской торговли, французского экономического могущества и что прежде всего нужно напасть на Мадрас и с бою отнять его у англичан.

Дюплекс установил лучшие свои артиллерийские орудия на суда, приведенные Лабурдонне в Пондишери. После нескольких нерешительных маневров и встреч с англичанами Лабурдонне подошел к Мадрасу, лишенному как раз в тот момент защиты со стороны английской эскадры, начал бомбардировку города и 21 сентября 1746 г. принудил английские власти сдать город.

Но тут возгорелась яростная ссора между Лабурдонне и Дюплексом из-за власти над завоеванным Мадрасом. Лабурдонне в конце концов под предлогом необходимости ремонтировать пострадавший от морской бури флот вдруг ушел от берегов Индии, вернулся к Маскаренским островам, привел свою эскадру на остров Иль-де-Франс, а сам, отставленный указом из Парижа, выехал во Францию, где по прибытии и был засажен в Бастилию по обвинению в измене.

Что касается Дюгшекса, то ему приходилось отныне иметь дело с двумя врагами: 1) с Англией, которая вовсе не желала мириться с потерей Мадраса; 2) с навабом (или, как чаще его называли европейцы, с набобом) Карнатика, требовавшим передачи города Мадраса ему на том основании, что Мадрас лежит на берегу Карнатика.

Дюплекс выступил прежде всего против десятитысячной армии наваба и 4 ноября 1746 г. разгромил ее совершенно, хотя его отряд состоял лишь из 1400 человек.

Это сражение произвело колоссальное впечатление на местных жителей, а французам (и их врагам англичанам) внушило окончательную уверенность, что с ничтожными силами можно бить огромные армии индийских навабов.

За этим военным достижением последовало дипломатическое: наваб Карнатика Анаверди-хан расторг связи с англичанами и заключил союз с Дюплексом. Военные действия возобновились.

Дюплекс поставил себе ближайшей целью совсем изгнать англичан из Карнатика, а затем и вообще из южных частей Индии. Но из Англии прибыла мощная эскадра из 8 линейных военных кораблей и 11 больших транспортов и с ней (союзная в тот момент с англичанами) голландская эскадра в составе четырех линейных кораблей. Англичане перешли в наступление и сделали попытку (неудавшуюся) взять Пондишери.

Обе стороны готовились к новым жестоким боям, когда вдруг с опозданием на несколько месяцев пришло известие, что в Европе подписан Аахенский мир, прекративший войну за австрийское наследство, что отныне Англия и Франция — в мирных отношениях И Франция по условиям мирного трактата обязалась возвратить англичанам Мадрас.

Ни французская Ост-Индская компания, ни французское королевское правительство не разделяли тогда завоевательных увлечений Дюплекс а. Между тем у этого человека, совмещавшего должность губернатора французских владений и директора, ведавшего всеми торговыми делами французской Ост-Индской компании, роились планы один другого смелее. Он мечтал о протекторате Франции над Индией, о полном изгнании англичан.

Что в далекой Европе в городе Аахене заключен мир между королем английским Георгом II и королем французским Людовиком XV, это обстоятельство не особенно стесняло Жозефа Дюплекса. Он деятельно готовился к продолжению борьбы и подготовке побед, пользуясь существенной помощью своей жены. Эта женщина, принцесса полупортугальского, полуиндийского происхождения, не только вела обширнейшую дипломатическую переписку своего мужа с разными государствами Индии, обращаясь к индийским раджам и навабам на самых разнообразных индийских диалектах, но пользовалась широчайшей популярностью среди всех враждебных англичанам слоев индийских народностей, которые хотели использовать французов для освобождения от англичан.

Дюплекс с удвоенной энергией принялся в 1748, 1749 и следующих годах готовить союзников для новой войны против англичан. Вмешиваясь еще более деятельно, чем прежде, в семейные и политические распри властителей Декана и Карнатика, двух обширнейших государств Южной Индии, французский губернатор помог Шанда-Саибу, претенденту на престол, воцариться в Карнатике. Это случилось летом 1749 г., после сражения, в котором ничтожный французский отряд в несколько сот человек наголову разбил многотысячную армию врагов Шанда-Саиба. Снова подтвердилась безнадежная слабость войск индийских навабов, не прошедших соответствующей военной выучки и не привыкших к строгой дисциплине.

Эти междоусобицы на юге Индии продолжались с переменным успехом. Был момент, когда над всем Деканским царством, где насчитывалось 35 млн подданных (приблизительно вдвое больше, чем во всей Франции), царствовал один из ставленников Дюплекса, а фактическим руководителем его был сам Дюплекс.

Одновременно с усилением французского влияния росла и территория непосредственных владений Франции. За всякое крупное (и всегда успешное в военном отношении) вмешательство французских отрядов в эти бесконечные междоусобия индийских навабов и раджей Дюплекс получал новые и новые прирезки территории.

Англичане начали беспокоиться очень серьезно. С осени 1751 г. они решили вмешаться тоже (и так же активно) в местные индийские войны.

Начались столкновения уже непосредственно между французскими и английскими отрядами, и задуманное французским губернатором дело постепенного утверждения французского протектората над страной пошло прахом.

В английском лагере нашелся человек, в предприимчивости не уступавший Дюплексу, а военными талантами его превосходивший, притом проницательно (и раньше других) сообразивший, что речь идет о том, кому будет принадлежать не только юг Индии, но и вся Индия.

О лорде Клайве и в старой, и в новой, и в новейшей английской историографии принято говорить в тоне повышенном и почти патетическом, с трубными звуками и лирным бряцанием. Маленькие ошибки и некоторые неловкости вроде массовых избиений индийцев, в том числе женщин и детей, и систематического ограбления городов и царств, дворцов и храмов охотно ему прощаются английскими историками. В нем видят первого основателя Англо-Индийской империи, и разные досадные подробности его карьеры как-то быстро проглатываются или наскоро и неясно поминаются восторженными биографами.

«Клайв, подобно большей части людей, рожденных с сильными страстями и подвергавшихся сильным искушениям, виновен во многом. Но всякий, кто бросит нелицеприятный и просвещенный взгляд на все его поприще, должен будет сознаться, что наш остров, породивший столько героев и государственных людей, едва ли когда-либо производил человека, который более Клайва был бы велик во времена воины и мира», — говорит Маколей. Это — типичный тон английской историографии относительно удачливого колониального завоевателя, положившего предел французскому прербладанию, отбившему Индию у французов.

Роберт Клайв происходил из мелкопоместного дворянства Северной Англии и попал в Индию в 1742 г., когда ему не было и полных 17 лет, в качестве канцеляриста и писаря одной из контор английской Ост-Индской компании. Родные поспешили его туда поскорее сбыть потому, что ничего особенно путного от него не ждали: он не только прославился вечными уличными драками, но, образовав целую шайку мальчишек, стал взимать регулярную дань с владельцев магазинов, которым угрожал, что в случае отказа его шайка перебьет у них стекла. Это любопытное в юном подростке стремление, так сказать, систематизировать грабеж, умиляет некоторых биографов, видящих в этой черте первое раннее проявление характерной для Клайва государственно-организаторской тенденции в деле обдирательства ближних.

Роберт Клайв был назначен на службу в Мадрас. Первое время жилось ему так бедно и скучно, что он даже сделал попытку лишить себя жизни, но, когда эта попытка не удалась, он решил, что ему суждено совершить нечто великое в истории.

Когда французы (как рассказано выше) овладели Мадрасом, он бежал из французского плена и перешел с гражданской службы на военную.

В 1751 г., имея отряд в 200 англичан и 300 сипаев — индийских солдат, обученных и вооруженных по-европейски, — Клайв убедил английские власти послать его на выручку города Тричинополи, осажденного навабом, который был ставленником Дюплекса. Он бросился не к осажденному городу, а к столице наваба, городу Аркату, и взял его без сопротивления, а затем, разбив выступивших против него французов, заперся в Аркате. Дюплекс поспешно направил к Аркату отряд в 10 тыс. индийцев и около 150 французских солдат. Клайв разбил эту армию, и с тех пор началась ожесточенная англо-французская война на юге Индии, война, в которой верхушка индийских племен была лишь орудием то англичан, то французов в борьбе за владычество над страной.

У Клайва оказались недюжинные военные дарования. Он был и стратегом, и тактиком, и военным организатором, справиться с которым не могли французы, хотя и помимо Дюплекса у них были талантливые предводители (вроде Бюсси).

Тричинополи был освобожден от осады, англичане наголову разбили осаждающих, Клайв уничтожил французский отряд, посланный на помощь осаждающим, ставленник Дюплекса Шанда-Саиб был убит, престиж французов был сильно подорван. Случилось это в 1752 г.

Успехи Клайва подорвали карьеру Дюплекса, и только медленностью сообщений Европы с Индией объясняется, что о своей отставке он узнал не в 1752 г., когда пал Тричинополи и стала ясна победа англичан на юге Индии, а в 1754 г. Его сменили в Париже, можно сказать, послав приказ с обратной почтой, едва только узнали о тяжких неудачах его в 1752 г.

Но обратная почта могла в те времена доставить ответ лишь почти через два года: в Париже узнали о несчастьях в Индии, происшедших в 1752 г., лишь в 1753-м, а отставка, данная Дюплексу в июне 1753 г., дошла до него лишь в августе 1754-го.

Привезший эту отставку его заместитель думал сначала, что Дюплекс окажет вооруженное сопротивление. Но этого не случилось, хотя Дюплекс всеми способами оттягивал свой отъезд. Только в октябре 1754 г. он навсегда покинул Индию. В пылу борьбы против англичан он истратил на содержание армии почти все свое личное имущество (8 млн франков), и, так как французская Ост-Индская компания отказалась их вернуть, он умер почти в нищете (в 1763 г.).

Дело его жизни потерпело крушение. Юг Индии после побед Клайва и отъезда Дюплекса оказался во власти англичан. Любопытно, что в 1753 г., когда в Париже решался вопрос об отставке Дюплекса, с английской стороны делались тайные шаги и даже обещались в других местах уступки французскому правительству в случае, если Дюплекс будет убран из Индии, до такой степени опасались англичане планов этого человека.

Так как в самой Европе между Англией и Францией с 1748 г. официально царил мир, который французскому правительству по разным причинам вовсе не хотелось нарушить, то преемник Дюплекса уже не пытался идти по стопам своего предшественника, а довольствовался преимущественно торговым! делами и предприятиями.

Так как ни французская Ост-Индская компания, ни король Людовик XV со своими министрами не поддержали Дюплекса и отрицательно отнеслись к его широким замыслам, этой первой стадии англо-французской борьбы за Индию суждено было закончиться победами Клайва на юге Индии и отставкой Дюплекса. Перерыв оказался кратким.

В 1756 г. вспыхнула новая война между Пруссией и Австрией, и в этой войне, оставшейся в истории под названием Семилетней, суждено было снова принять участие и Франции (на стороне австрийцев), и Англии (на стороне Фридриха II, короля прусского).

Известие о войне достигло Индии в конце 1756 г., и Клайв, вернувшийся в Мадрас, начал успешно выбивать французов и их вассалов, еще оставшихся верными им, из отдельных укрепленных пунктов. Но на юге Индостанского полуострова с провалом политики и с отъездом Дюплекса в Европу, в сущности, дело было уже решено. Главные события разыгрались не здесь, а на другом конце Индии, на севере, в громадном богатейшем Бенгальском царстве, главном и самом ценном из всех владений, некогда принадлежавших Великому Моголу.

Этот «северный индийский рай» — Еенгалия — отделен от Южной Индии, от Карнатика, где действовал Дюплекс и где сражался Клайв, такими колоссальными пространствами, такими непроницаемыми дебрями, такими многочисленными и воинственными (хоть и не объединенными) маратхскими племенами, что о происходившей в Карнатике борьбе, междоусобиях, обо всем, что так волновало английский Мадрас и французское Пондишери, в Бенгалии, т. е, во французском Чандернагоре и в английской Калькутте, знали лишь понаслышке.

Там царило относительное спокойствие. Объяснялось это прежде всего тем, что в Бенгалии не было некоторое время междоусобий, и ни французы, ни англичане не смели и думать о военных наступлениях и вмешательствах во внутренние дела громадного царства.

В 1756 г. на бенгальский престол вступил молодой Сураджа-До-уле, который, хоть и с большим опозданием, узнал о том, что делается на далеком юге, в Карнатике, где сначала французы, а теперь, в 1756 г. англичане распоряжаются, как у себя дома. И его и приближенных очень все это встревожило и настроило на подозрительный лад. А тут еще англичане стали укреплять Калькутту, боясь нападения французов с моря (до них уже дошла весть о взрыве новой англо-французской войны в Европе).

Сураджа-Доуле, боявшийся и ненавидевший англичан, решил выбить их из Калькутты, где была главная их фактория и где они чувствовали себя хозяевами, и двинулся с большим войском к городу. Он взял его почти без боя. Англичане частью бежали, частью попали в руки Сураджа-Доуле, который велел запереть их в небольшую подземную тюрьму (Черную Яму), где они должны были в количестве 146 человек провести ночь в комнате без окон и без отверстий для прохода воздуха. 123 человека из них умерли к утру в страшных мучениях.

Калькутта недолго оставалась в руках Сураджа-Доуле. На юге, в Карнатике, англичане чувствовали себя в это время уже настолько прочно, что рискнули выслать оттуда (из Мадраса) экспедицию приблизительно в 2400 человек. Экспедиция отплыла из Мадраса и через два месяца высадилась на бенгальском берегу, недалеко от Калькутты. Начальником отряда был Клайв. Он одержал ряд побед над войсками Сураджа-Доуле, отбил у него Калькутту, после чего охваченный паникой бенгальский наваб, боясь мести англичан за Черную Яму, предложил Клайву заключить мир на самых выгодных для англичан условиях.

Клайв согласился, но неохотно, он замыслил полное подчинение Бенгалии английскому владычеству. Сураджа-Доуле завел было переговоры с французским губернатором городка Чандернагора, умоляя о помощи. Тогда Клайв бросился на Чандернагор и захватил его. Французский гарнизон капитулировал, военные запасы, торговые склады — все это попало в руки победителям.

Против Сураджа-Доуле стараниями Клайва образовался заговор, и сам Клайв внезапно выступил со всеми своими силами против бенгальского властителя, в рядах армии которого находились и французы.

22 июня 1757 г. Клайв напал на армию Сураджа-Доуле в местности, называемой Плассей-Гроу. а иногда — Плесси. Сражение закончилось полнейшим разгромом бенгальской армии и бегством нава-ба. Клайв возвел на бенгальский престол Мир-Джафара. Столица Бенгалии Муршидабад и сокровища богатейшей страны оказались в руках Клайва. Сураджа-Доуле был замучен до смерти продолжи-тельнейшими пытками. Сокровищницы Муршидабада были разграблены Клайвом, его офицерами и солдатами, а за ними — уже прибывшими из Калькутты специально с этой целью английскими купцами и служащими Ост-Индской компании.

Не забыл Клайв и себя. Он скромно принял в дар от своего ставленника около 300 тыс. фунтов стерлингов золотом. Сколько он взял, кроме того, сам, не утруждая Мир-Джафара и не спрашивая его, об этом в Англии впоследствии ходили самые разнообразные слухи. Кроме того, Клайв счел целесообразным назначить себе за труды ежегодную пожизненную пенсию в 30 тыс. фунтов стерлингов. Платить ему эту пенсию он предложил все тому же своему ставленнику Мир-Джафару, который мигом выразил свое согласие.

Неистовые грабежи «умеренного» Клайва и неумеренных его солдат и английских купцов и фактическое полное овладение всей Бенгалией англичанами побудило, однако, даже всепокорного и запуганного Мир-Джафара искать спасения и защиты от Клайва. Но где французы были разгромлены Клайвом, маратхские племена грабили Бенгалию на ее южных границах.

Новый наваб завел сношения с голландцами через посредство маленькой голландской торговой фактории Чинсура, лежавшей в нижнем течении Ганга. В частности, наваб пытался установить отношения с голландским генерал-губернатором на далекой Яве, где голландское владычество, как и во всей Индонезии, было еще достаточно прочным.

В Голландии и особенно в среде голландских колониальных чиновников в Индонезии давно уже следили с раздражением и беспокойством за действиями Клайва на далеком севере Индии; там знали, что англичанам, уже вытеснившим французов в Карнатнке, теперь удалось прибрать к рукам гораздо более богатую Бенгалию и что голландская торговля со всем полуостровом вскоре совершенно будет вытеснена англичанами. Решено было попытаться помочь.

Голландская флотилия, вышедшая из Батавии (на острове Ява), столицы голландских индонезийских владений, и состоявшая из семи больших судов с войском в 1500 человек, показалась в устьях Ганга. Клайв напал на флотилию, разбил ее почти всю, взял в плен присланный отряд и занял ту голландскую торговую факторию в Чин-суре на Ганге, через которую шли сношения Мир-Джафара с голландской Явой.

Клайв и непосредственное его окружение поражены были неисчерпаемыми богатствами Бенгалии, Ориссы и других земель, быстро и без труда захваченных ими после битвы при Плесси. Неустанно грабя, они находили новые и новые сокровища.

Для историка интересно, что среди несметных золотых запасов они нашли немало старых европейских монет, попавших сюда еще во времена крестовых походов и после крестовых походов в XII–XV вв. через венецианских и арабских купцов, бывших до открытия морского пути посредниками между Индией и Европой.

Даже и приблизительно трудно подсчитать цифровые результаты этих грабежей. Достаточно сказать, что, например, Клайв, вернувшийся в 1760 г. в Англию и решивший стать членом парламента, истратил без малейшего труда на одну избирательную кампанию 100 тыс. фунтов стерлингов, причем покупательная сила одного фунта стерлингов золотом в середине XVIII в. в Англии была приблизительно в шесть раз больше, чем теперь.

После отъезда Клайва это неограниченное ограбление населения колоссальной страны продолжалось без передышки: английские чиновники и купцы Ост-Индской компании специально для этой цели принялись то возводить, то низвергать навабов и при каждой перемене требовали от нового наваба новых наград и подарков. Эти сменяемые англичанами навабы никакой реальной власти не имели и были лишь пешками в руках английских военных и гражданских чиновников.

Англичане, по признанию самих английских свидетелей, жестоко избивали местных ремесленников и кустарей-рабочих, вымогая у них почти даром продукцию их труда, и посылали шайки своих наемников для ограбления деревень и далеких городов.

За лордом Клайвом (он получил титул лорда по возвращении) появились из Индии чуть не сотни людей, уехавших туда без гроша и привезших теперь миллионные состояния и имевших возможность заткнуть рот кому угодно.

Но вскоре оказалось, что всему есть предел, даже индийскому долготерпению. Пошли тревожные слухи о вспышках восстаний среди населения, о готовящихся нападениях на Бенгалню со стороны призываемых самим населением окрестных племен, о страшных массовых казнях индийских солдат — сипаев, которых Ост-Индская компания взяла на службу и которые отказывались исполнять бесчеловечные приказы английских грабителей. А самое главное, Ост-Индская компания видела, что ее агенты-офицеры и чиновники так беззастенчиво разоряют население несчастной страны, которую Клайв, уезжая, отдал им на произвол и разграбление, что никакой торговой пользы из Бенгалии извлечь при этих порядках нельзя.

Решено было снова отправить Клайва в Индию в качестве губернатора для некоторого обуздания грабителей или, точнее, для более рациональной постановки ограбления коренного населения. Он прибыл в Индию после пятилетнего отсутствия, в 1765 г., и за полтора года, которые тут провел, действительно несколько умерил существовавшие слишком уж вопиющие, открытые и опасные безобразия. Это не помешало ему самому вернуться с новыми благоприобретенными миллионами. Нечего и говорить, что после его нового (и окончательного) отъезда из Индии все пошло по-старому.

Когда в 1770 г. в Бенгалии был неурожай и страшный голод, когда на улицах Калькутты неделями валялись и гнили трупы умерших голодной смертью, то английские купцы и чиновники поспешили скупить то немногое количество риса, которое сохранилось, и продавали его втридорога, значительно усиливая общее бедствие и зарабатывая в два-три месяца колоссальные состояния.

Клайв в это время уже окончательно поселился в Англии. Маленькая неприятность постигла было его: назначено было следствие по поводу некоторых его поступков, совершенных в Индии. Это следствие, как и должно было ожидать, ровно ничем не закончилось, и имя лорда Клайва окончательно было окружено ореолом завоевателя новых земель и создателя «британской Индии». Когда, окруженный царственной роскошью, будучи самым богатым человеком в Англии, лорд Кланв 49 лет от роду в 1774 г. внезапно покончил с собой от невыясненных причин, над его завоеваниями в Индии надвигались новые тучи, предстояла новая борьба с французами.

Эта вторая и окончательная борьба с французами из-за Индии не может быть понята ни в своем возникновении, ни в развитии, ни в окончании вне связи с рассмотренной нами выше североамериканской революцией, превратившей 13 английских колоний в новую самостоятельную державу.

Теперь остается еще сказать несколько слов о том, как закончилась первая стадия англо-французской борьбы на юге Индии, в Карнатике, в те годы, когда Клайв завоевал на севере Бенгалию.

Как мы видели, в 1754 г. Дюплекс был отставлен, и новый французский губернатор получил инструкцию поддерживать мир с англичанами. Но в 1756 г., когда вспыхнула Семилетняя война и англичане и французы снова оказались во враждебных лагерях, в Пон-дишери был послан в качестве командующего французскими военными силами граф Лалли-Толлендель.

Покинув Францию в начале мая 1757 г. с отрядом в 4 тыс. человек, новый наместник (таков был данный Лалли-Толленделю титул) прибыл, после продолжавшегося один год путешествия, в конце апреля 1758 г. в Пондишери, к месту своего назначения.

Первые действия Лалли-Толленделя были успешны, но вскоре неудача за неудачей стали обрушиваться на французов.

Кроме скудости средств сравнительно с английскими, французам мешало и двоевластие. Лалли-Толлендель командовал только отрядом, а эскадрой распоряжался совершенно от него не зависевший начальник граф д'Аше. Разногласия между обоими военачальниками привели к тому, что пришлось отказаться от мысли отбить у англичан Мадрас. Не было и достаточно денег для финансирования военных действий.

Чтобы поправить свои дела, Лалли-Толлендель пошел походом против одного соседнего раджи, владельца города Танджура, с тем, чтобы, заняв город, потребовать от раджи выкуп золотом. Французы вторглись в страну, грабя деревни, сжигая города и села, жители которых пытались их обмануть и укрыть от них ценности.

Танджура взять не удалось, потому что войско открыто отказывалось повиноваться командиру и разбежалось по стране, ища пропитания. Не удался и предпринятый затем поход на Мадрас. Англичане получали свежие подкрепления с родины, а французы — ничего.

Один за другим раджи Южной Индии переходили на сторону англичан, фактически уже утвердивших свой протекторат над Деканским царством, которым всего за восемь лет до того распоряжался Дюплекс. Эскадра была уведена ее командиром на Иль-де-Франс.

Лалли-Толлендель был предоставлен самому себе. Войско, которому 10 месяцев не платили жалованья, взбунтовалось, и Лалли-Толлендель принужден был упрашивать солдат об отсрочках.

Англичане осадили Пондишери, и 8 января 1761 г. Пондишери был сдан англичанам, которые спустя пять недель овладели и последним пунктом, еще находившимся в руках французов, — портом Маэ.

Англичане остались, таким образом, полными победителями.

Дгоплекс, проживавший уже давно в отставке, в немилости во Франции, видел решительное крушение всех своих планов, причем участь Лалли-Толленделя была еще хуже, чем судьба Дюплекса. Взятый в плен англичанами при капитуляции Пондишери, он был отправлен из Индии в Лондон на английском корабле. Очутившись затем в Париже, Лалли-Толлендель стал как бы козлом отпущения за все грехи и промахи французского правительства, не сумевшего удержать за собой владения в Индии и отдавшего Индию англичанам.

В ноябре 1762 г. Лалли-Толлендель был арестован по обвинению в государственной измене. Его участь была предрешена. Судили его при закрытых дверях спустя три с половиной года, которые он провел в заточении в Бастилии. Оправдаться ему не дали.

6 мая 1766 г. судебная палата вынесла Лалли-Толленделю смертный приговор, обвинив его в измене. Обвиненный пытался тут же, в суде, покончить с собой, но ему это не удалось, и 9 мая 1766 г. он был публично обезглавлен на Гревской площади в Париже.

Вольтер и другие представители оппозиционной части французского общественного мнения нисколько не верили в виновность Лалли-Толленделя и полагали, что он просто пал жертвою, которую Людовик XV и его министр Шуазель решили принести, чтобы мнимой «изменой» неудачного генерала несколько прикрыть позор проигранной войны.

Дело в том, что позорный мир, подписанный в Париже в 1763 г., возбудил, действительно, очень уж широкое и глубокое недовольство во всех классах общества. Этот мир, правда, возвращал французам Пондишери и Маэ, но Франция лишалась права укреплять эти фактории. Все, что было завоевано Дюплексом, было потеряно французами. Мирный трактат 1763 г. устанавливал полное владычество англичан как на юге, так и на севере Индии.

Так закончился этот этап борьбы за Индию. Понадобилось стечение совсем неожиданных обстоятельств, чтобы стала возможной новая англо-французская воина в Индии.

Как раз в эти первые времена после подписания счастливого для английской буржуазии трактата 1763 г., когда в Индии явно намечались самые радужные перспективы, на далеком западе стали собираться над Англией грозные тучи, несшие с собой такую страшную бурю, размеры которой буквально никто тогда не предугадал, ни тупой король Георг III, ни даже высокоталантливый Вильям Питт Старший, хотя он видел и понял опасность раньше других, еще в то время, когда тучи только начали подыматься на горизонте.

Положение англичан в Индии в тот момент, когда североамериканская революция неожиданно подала французам новые надежды, было крайне сложное и запутанное.

Мы уже видели, что совсем дикий, неслыханный, необузданный грабеж, начавшийся в Бенгалии сейчас же после покорения страны лордом Клайвом и продолжавшийся долгие годы, сильно стал сказываться на уменьшении доходов Ост-Индской компании и что страшнейший голод, опустошивший всю Бенгалию в 1770 г., довершил разорение страны.

Все это довело Ост-Индскую компанию почти до полного банкротства. Правительство, во главе которого стоял тогда лорд Норе, помогло компании поправиться, но зато провело в 1773 г. через парламент так называемый «Регулирующий акт», которым устанавливался очень жесткий контроль правительства над делами, действиями и всеми агентами компании в Индии.

Еще за год до формального проведения «Регулирующего акта» генерал-губернатором Индии был назначен (в 1772 г.) Уоррен Гастингс, второй из двух великих хищников, действиям которых английская традиционная историография приписывает завоевание Индии Англией в XVIII в. Когда он был назначен генерал-губернатором Индии, ему было 40 лет, из которых 21 год он служил в Индии, сначала на низших конторских должностях, точь-в-точь как начинал Клайв, а потом по учету экспорта Ост-Индской компании и в качестве члена совета компании. В нем не было таких военных дарований, как в лорде Клайве, но он был более обдуманно действовавшим администратором и дипломатом. Бессовестностью и жестокостью он превосходил Клайва, алчностью также. Что же касается смелости и твердости духа, быстрой решительности, а также спокойной готовности брать на себя ответственность, он ничуть не уступал Клайву. «Невозможно избежать ошибок в иных случаях, необходимо употребить приемы, относительно которых публика не может быть судьей», — так писал он, оправдывая свои поступки, своему другу сэру Джорджу Колеброку.

Гастингс прежде всего окончательно прибрал к рукам покоренные Клайвом, но еще не устроенные и даже не обследованные во всех частях три сопредельные страны — Бенгалию, Бихар и Ориссу. Он упорядочил администрацию, поставил всюду английских сборщиков податей, организовал обследование этих громадных царств.

Затем он продолжал завоевание на запад и на юг, разбил маратх-ские племена, завоевал огромную страну племени рохиллов при помощи соседнего с Рохилкхандом царства Ауд, которое он очень ловко обманным путем привлек на свою сторону и вскоре в свою очередь прибрал к рукам; Калькутту он сделал столицей этих новых завоеванных Клайвом и им самим владений.

Обуздав грабеж офицеров, чиновников и купцов Ост-Индской компании, поскольку их действия имели вид открытого разбоя, Гастингс ввел это обирание населения в известное «законное» русло. Себя он, впрочем, изъял из-под этого контроля. И когда в силу вышеотмеченного «Регулирующего акта» лорда Норса правительственные советники нарядили следствие над подкупами и вымогательствами самого Гастингса, то озлобившийся генерал-губернатор велел арестовать и предать суду за подлое брамина и индийского сановника Нанда-Кумара (его называют также Кункомаром). Нанда-Кумар был отдан под суд за мнимый подлог, т. е. за будто бы ложное свидетельство против Гастингса, обвинен и публично повешен.

Дело было в 1775 г., и один из английских правительственных советников сэр Филипп Фрэнсис, возмущенный этим злодеянием Уоррена Гастингса, писал в Англию, что после повешения Нанда-Кумара «губернатор может быть уверен, что никто, заботясь о своей личной безопасности, не осмелится выступить в качестве его обвинителя». Страх и ненависть, которые внушали англичане индийскому населению при Клайве, теперь, при Гастингсе, еще усилились.

При таких-то обстоятельствах английские власти в Индии узнали в 1778 г., что французы объявили Англии войну и что эта война будет вестись не только на территории восставших североамериканских колоний, но и в Индии.

Тактика Гастингса не изменилась. Он знал, что после всех чудовищных преступлений, которые англичане совершали в Бенгалии и во всей Северной Индии 20 лет подряд, как только после битвы при Плесси убедились в бессилии несчастных индийских навабов, для них все равно уже нет дороги к сколько-нибудь искреннему примирению с местным населением.

Поэтому он лишь торопился осуществить свои грабительские планы, пока французское войско плывет в Индию и не высадилось еще на берегах полуострова.

Из неограбленных больших раджей обратил на себя внимание Гастингса Шаит-Синг, раджа Бенареса. Гастингс сначала угрозами заставил его провозгласить себя «союзником» англичан, затем предложил ему в качестве союзника внести в английскую казну в Калькутте два лака рупий (один лак рупий считался тогда равным 10 тыс. фунтов стерлингов золотом). Когда же раджа в срок не сделал этого взноса, Гастингс наложил на него штраф в 50 лаков рупий (полмиллиона фунтов стерлингов золотом). Раджа оказался не в состоянии сразу внести такой штраф. Тогда Гастингс занял Бенарес английскими войсками, а раджу арестовал. Вскоре затем раджа был смещен, а новый раджа уплатил все, что вымогал Уоррен Гастингс с прежнего раджи, и еще накинул, сверх того, 200 тыс. фунтов золотом в знак своего уважения к генерал-губернатору.

Сейчас же после этого Гастингс занялся новым делом. Умер наваб царства Ауд, некий Вазир. Гастингс арестовал его жену и мать и вынудил их выдать миллион фунтов стерлингов золотом. Затем посадил своего ставленника на престол.

После этого он разгромил маратхов и заключил с ними договор, по которому они становились под протекторат Англии и обязывались не заключать союза ни с какой другой державой (имелась в виду Франция).

Наконец французы прибыли в Индию. Еще до того как они выступили против англичан, Гастингс овладел почти всеми еще оставшимися во французских руках пунктами — Чандернагором на севере (на р. Ганг), Масулипатамом (на восточном берегу), Янаоном, Суратом, а 17 октября 1778 г., осажденный с моря и суши, капитулировал и главный опорный пункт французов город Пондишери.

Но на юге, в Майсурском султанате, дела англичан пошли несравненно хуже.

Этот султанат в эпоху первой борьбы за Индию, в конце 40-х и самом начале 50-х годов XVIII в., во времена Дюплекса входил в орбиту французского влияния и расположен был между 5 и 13° северной широты, примыкая восточными границами к Малабарскому берегу (так что французская фактория Маэ была окружена его владениями). После отъезда Дюплекса из Индии и торжества английского влияния в Майсурском султанате настудили внутренние смуты и династические междоусобия, на почве которых быстро возросло значение одного из предводителей вооруженных отрядов, участвовавших в борьбе, Хайдер-Али.

В конце концов уже в 1761 г. Хайдер-Али стал фактически самодержавным навабом Майсура, оставив султанский титул (без всякого реального значения) одному из «законных» претендентов.

Боясь англичан и явно грозящего с их стороны захвата его царства, Хайдер-Али давно поджидал возможности начать борьбу. Предприимчивый и смелый восточный деспот рядом успешных завоеваний расширил в необычайной степени границы своего царства так, что на севере они уже соприкасались с землями южных маратхеких территорий.

Когда возгорелась новая англо-французская борьба, Хайдер-Али увидел, что час расправы с англичанами пришел. Его не смутило, что город Пондишери сдался англичанам 17 октября 1778 г., а в марте 1779 г. в их руки попала и последняя торговая гавань французов в Индии — Маэ.

Французские офицеры появились при дворе майсурского султана еще тогда, когда разрыв с Англией не был оформлен, хоть и казался неизбежным. Они деятельно помогли султану организовать и вооружить громадное по тому времени войско в 90 тыс. человек, доставили ему артиллерию, и Хайдер-Ал и вторгся в 1781 г. в Карнатик, английское владение, тянувшееся вдоль южной части восточного берега Индии; главным городом в этой части английских владений был Мадрас. Начался разгром англичан. Хайд ер-Али бил их и в открытом поле и в укреплениях, которые сдавались ему одно за другим.

Жестокая борьба со сменой то побед, то поражений ставила неоднократно под серьезную угрозу английское владычество в Индии в 1781 и 1782 гг. В декабре 1782 г. Хайдер-Али скончался. Одновременно генерал-губернатору Гастингсу удалось путем щедрых уступок и личных подкупов заключить мир с некоторыми маратхскими племенами.

Французский адмирал Сюффрен нанес тяжкое поражение английскому флоту, остатки которого укрылись в Мадрасе. Но сам Мадрас еще держался. В то же время приходилось считаться с вспыхнувшим восстанием в Бенаресе и во всей Бенгалии, т. е. в совсем далеких от южного театра военных действий местах, в недрах Северо-Восточной и Северной Индии. Адмирал Сюффрен выиграл у англичан одно за другим несколько морских сражений, высадил французский отряд на помощь Хайдер-Али и составил вместе с Хайдер-Али план, который решил потом выполнить сын и наследник последнего Типу-Султан.

Это был план комбинированного нападения на Мадрас и затем, после предполагаемого овладения Мадрасом, предусматривал заключение союза с маратхскими племенами для последовательного вытеснения англичан из Индии, как Южной, так и Северной.

Тень Дюплекса снова возникла перед англичанами. Надо было решаться, что важнее отстоять — Северную Америку или Индию?

Продолжать борьбу на этих двух фронтах, там и тут сражаясь с французами, становилось делом явно безнадежным.

Паника овладела всем английским населением Индии, и спешно были вызваны два значительных отряда, однако Хайдер-Али разбил и разгромил их оба, и так, что первый отряд (Бейли) был перебит почти в полном составе, а второй (генерала Монро) частично уцелел только потому, что побросал всю артиллерию и весь обоз и врассыпную ударился в бегство.

После этого вплоть до конца войны, т. е. до 1783 г., англичане, в сущности, утратили все свои владения в Карнатике и удержались только в Мадрасе и других портах Коромандельского побережья.

Чтобы вести изнурительно трудную и дорогую войну против Хайдер-Али, генерал-губернатор Гастингс решил непосредственно ограбить те города в центре и на севере Индии, которые еще пока были в пределах досягаемости для его войск. Он потребовал с Шаит-Синга, раджи города Бенареса, буквально ни с того ни с сего 50 тыс. фунтов стерлингов золотом. Тот уплатил. Тогда Гастингс потребовал (без малейших тоже оснований) уже ровно в 10 раз большую сумму — полмиллиона фунтов стерлингов. Раджа умолял, унижался — ничего не помогло. Гастингс его арестовал, для чего явился с небольшим отрядом лично в Бенарес. В Бенаресе вспыхнуло восстание, раджу отбили, а Гастингса с его отрядом осадили во дворце, где он поселился. Восстание стало быстро распространяться по окрестной территории и хоть и было впоследствии подавлено, но полного спокойствия ни в Бенаресе, ни в Ауде, ни в Богаре уже не наступало до самого конца войны с французами. Гастингс, ограбив всю казну раджи Бенареса, к сожалению своему открыл, что в этом злосчастном казначействе уже до него хозяйничали его офицеры и солдаты, преданностью которых к его особе так восторгался не только он сам, но и продолжает восхищаться вся буржуазная историография Англии. Грабеж генерал-губернатору пришлось только заканчивать, а начали его люди, состоявшие в гораздо более скромных чинах, но отличавшиеся расторопностью, быстротой и точностью глазомера.

Не получив желаемых средств от грабежа Бенареса, Гастингс обратился к другим индийским государствам, вассальным, полувассальным и совсем не вассальным. Он и его агенты хватали людей самых разнообразных положений при этих индийских дворах, подвергали их самым страшным пыткам, вымогая припрятанные деньги и сокровища.

Этот образ действий много способствовал тому, что все слои индийского общества надолго слились в общем чувстве самой лютой ненависти к английским угнетателям. Если Гастингс впоследствии и попал под суд (который, впрочем, его оправдал), то эта неприятность случилась не столько из-за невероятных его разбоев и насилий, сколько главным образом вследствие его ссор с подчиненными чиновниками и из-за бюрократических интриг и соревнований. А современные ему английские министры (вроде Питта Младшего) похваливали его, называли великим человеком и спасителем Индийской империи англичан. В том же стиле отзывается о нем и английская буржуазная колониальная историография.

Несмотря на усиление армии благодаря награбленным суммам, Гастингс не мог посылать с севера, из Калькутты, из Бомбея, достаточно сил на юг, чтобы покончить с Хайдер-Али.

Король Георг III, о котором его враги говорили, что он глупее всего был именно в тот период, когда еще не сошел с ума по-настоящему (уже в чисто медицинском смысле), был в эти годы еще здоров, с его мнением считались, а он готов был на все, лишь бы проучить американских «мятежников». Но английский деловой мир предпочел сохранить Индию.

Уже во время прелиминарных переговоров, начавшихся еще летом 1782 г., выяснилось, что все эти потери будут возвращены французам, так же как Сурат и некоторые пункты в Бенгалии, да еще вдобавок было обещано, что французская торговля получит ряд льгот и преимуществ в английских портах в Индии. На этом и решили в Париже окончить затянувшуюся войну, тем более что главный выигрыш был обеспечен в других местах.

По миру, подписанному в Версале 2 и 3 сентября 1783 г., Франция получила, сверх возвращенных ей владений в Индии, Сенегал в Африке, острова Сент-Люсию и Тобаго (в Малом Антильском архипелаге), а также острова Сен-Пьер и Микелон около северного побережья Америки и обеспеченные права на ловлю и сушение рыбы у берегов Ньюфаундленда. Американские колонии признаны были независимым государством под названием Соединенные Штаты Америки. Испания получила Флориду (в Америке) и остров Минорка (в Средиземном море).

С самых первых десятилетий английского завоевания (в течение всего периода английского владычества в Индии) в самой основе британской политики (все равно, кто ею руководил) был все тот же классический афоризм Уоррена Гастингса: «Мечом Индия приобретена, и мечом должно ее удерживать за собою». Зависела ли Индия от такого непревзойденного маэстро в деле грабежа, как сам автор этого афоризма, или от мягкого либерала лорда Риддинга, действовавшего во времена Рамсея Макдональда, или от лорда Делхауси, прославившегося остроумным юридическим открытием, что в случае смерти любого раджи его наследником является не его сын, но английская королева Виктория, — все равно и у английского купечества, и у английской гражданской администрации было всегда самое твердое убеждение в том, что все они держатся в Индии исключительно силой своих гарнизонов и возможностью получать неограниченно долго подкрепления по морю. Всенародная в полном смысле слова ненависть к иноземцам-угнетателям то еле заметными огоньками тлела по всей необъятной территории, то местами внезапно прорывалась грозным пламенем.

«Наша империя — не есть империя, держащаяся общественным мнением; она не есть даже империя закона; она была приобретена, она управляется, она удерживается, пока не изменена вся система управления прямым воздействием силы… Нам сначала дали высадиться на морском берегу для продажи наших товаров в качестве смиренных и заискивающих купцов, а потом, постепенно, иногда силой, иногда обманом мы завладели территорией, на которой живут приблизительно 100 миллионов человек. Мы низложили прежних властителей этой страны, мы лишили знатных всей их власти, и постоянным выжиманием [31 - денег] из промышленного труда и ресурсов народа мы забирали у них все их достатки и богатства, которыми они располагали… Нет ни одного округа, в котором туземцы не были бы рады видеть на местах правителей вместо нас людей их собственной нации», — так откровенно объяснялись английские колонизаторы только между собой, в Лондоне.

В Индии они действовали совершенно единодушно и сживали со света всякого за одно только подозрение в столь еретических мыслях. Так, был изгнан из Индии публицист Бокингем, упоминаемый в только что цитированном очень содержательном памфлете Гоуита.

Англичане отдавали себе отчет также и в глубоких социальных причинах громадного развития воровства, разбоев, грабежей на большой дороге и в городах, проводимых не только в одиночку, но и обширными шайками и отрядами. Все эти явления катастрофически быстро развились именно со второй половины XVIII столетия, когда завоевание Индии пошло таким стремительным темпом.

Только на миссионерских съездах и в других столь же богобоязненных местах можно было объяснить частые случаи преступности в Индии XVIII в. моральной недостаточностью брахманизма, или буддизма, или ислама сравнительно с христианством; в серьезной английской публицистике с начала XIX в. можно насчитать десятками совершенно правильные указания на английское владычество и его характер как на основную причину отрицательных явлений индийской жизни.






Очерк четырнадцатый




Новые большие путешествия XVI Iи XVIII вв. Их причины и следствия. Открытие Австралии. Тасман, Кук. Первые попытки колонизации Австралии





Смутные догадки о существовании где-то далеко к югу от Малаккского полуострова большого материка бродили в Европе уже в XV в., еще до путешествия в Индию Васко да Гамы. Эта слухи шли от тех редких путешественников, которым удавалось сухим путем добираться до Индии и Китая. Арабские купцы, по-видимому, задолго до европейцев посещали западный берег Австралии, потому что в их описаниях повторяется рассказ о животных, в точности похожих на кенгуру (которые нигде, кроме Австралии, не водятся).

В XVI столетии догадки о южном континенте уже настолько крепнут, что на карте (французского происхождения), вышедшей около 1530 г., к югу от острова Ява показана обширнейшая земля.

На карте Меркатора (1567) обозначена полоской северная часть южного континента. А в 1598 г. в описании Уитфлита уже прямо говорится о Южной земле (Terra Australis), отделяющейся от Новой Гвинеи узким проливом.

И тут же прибавлено, что если бы эту землю исследовать, то она оказалась бы «пятой частью света», настолько она велика. Уитфлит (Witfliet), бельгийский географ, написал курьезную книгу на латинском языке «Описание птолемеевских доказательств» («Descriptionis ptolemaicae argumentum»), которую и издал в 1598 г. Эта книга очень ценна, автор пытается даже описать неведомую землю, очевидно, по рассказам островитян южноазиатских вод. Несмотря на многие фантастические утверждения, его работа является как бы резюмирующим сводом того, как представляли себе люди земной шар спустя 100 лет после Колумба.

Название Terra Australis удержалось за Австралией еще до того, как она была по-настоящему открыта.

Впервые европейский ученый мир прослышал о существовании громадной земли, лежащей к югу от Китая и от Индии, от венецианского путешественника, знаменитого Марко Поло, посетившего Дальний Восток в XIII столетии.

В самом начале XVII столетия, в 1605 г., испанский мореход адмирал Торрес отплыл из Перу, переплыл Тихий океан и нашел остров Санто-Спирито (остров Святого Духа), который он и окрестил заново Австралией (Южной землей); покрейсировав в этих водах, найдя пролив, отделяющий Новую Гвинею от Австралии и названный много времени спустя, лишь в конце XVIII в., по его имени Торресовым проливом, он вернулся, не закончив своих обследований, так как его экипаж взбунтовался и не пожелал продолжать путешествия. Почти одновременно заинтересовались таинственным континентом и голландцы. В течение всего XVII столетия они время от времени предпринимали поиски в южном направлении, опираясь при этом на свои торговые базы на острове Ява. Так, капитан Тасман открыл в 1642 г. западный берег Австралии, который он окрестил Ван-Дименовой землей в честь наместника голландских владений в Ост-Индии Ван-Димена. Он долго крейсировал вокруг берегов новой страны и объявил ее голландским владением; но она показалась ему настолько бедной, а местные жители настолько многочисленными и свирепыми, что охотников покинуть роскошные «пряные» острова вроде Явы для этой далекой дикой земли среди голландцев не нашлось вовсе.

Прошло около 50 лет, и в самом конце XVII в. о Южной земле снова заговорили, на этот раз в Англии. Уильям Демпир, помощник капитана на торговом судне, которое занялось, впрочем, очень скоро морским разбоем, посетил берега новой страны, и его рассказы побудили английские морские власти дать Демпиру средства снова обследовать эти далекие места. Демпир, подобно Тасману, остался недоволен Австралией: кроме кенгуру, ничего путного и интересного он на этом загадочном континенте не усмотрел.

До такой степени освоение уже совершенных прежних великих открытий и завоеваний внеевропейских стран, борьба из-за них, разделы и переделы занимали умы купечества и финансистов и поддерживавших их интересы правительств, что теперь, в XVII–XVIII вв., уже не было и тени былого «географического энтузиазма», подъема любознательности, готовности к материальным жертвам во имя новых открытий и обследований, всего того, что так характерно для времен Генриха Мореплавателя, или Фердинанда и Изабеллы, или Елизаветы Английской. Поэтому достаточно было неблагоприятных отзывов нескольких голландских шкиперов и одного английского пирата, чтобы новой страной надолго перестали интересоваться.

И только уже во второй половине XVIII столетия произошло настоящее открытие Австралии, которая оказалась не одним из полинезийских островов, а целой частью света, обширным континентом с совершенно особыми, нигде более не встречающимися флорой и фауной, с огромными экономическими возможностями. Это событие навеки связано с именем капитана Джеймса Кука.

Джеймс Кук был сыном батрака, которому удалось к концу жизни стать фермером. Он с двенадцатилетнего возраста служил на корабле, сначала в торговом флоте, потом в военном, где и вышел в капитаны. Он стал ученым-моряком, и ему стали давать научные поручения.

Так, когда в 1769 г. ожидалось удобное для наблюдений прохождение планеты Венеры, Джеймсу Куку было поручено отправиться в южные воды для наблюдений оттуда за планетой. Заодно уже ему поручили обследовать загадочную землю на Тихом океане.

В августе 1768 г. он отправился в путь, а в апреле 1769 г. посетил остров Таити, затем обошел вокруг Новой Зеландии, после чего начал плавание вдоль Австралийского континента. Он назвал юго-восточную часть Австралии Новым Южным Уэльсом, обследовал огромный залив, названный им Ботаническим (Botany Bay), и затем, пройдя через Индийский океан, миновав мыс Доброй Надежды и обогнув Африку, вернулся в Англию в середине июня 1771 г.

В следующем году, в июле 1772 г., Кук отправился в новую экспедицию. На этот раз он обследовал несколько почти совсем неизвестных (либо и вовсе неизвестных до него) островных групп — Маркизовы острова, острова Тонга (или Дружбы), открыл Новую Каледонию, остров Норфолк и еще несколько островов.

Это путешествие длилось на сей раз ровно три года, Кук вернулся в Плимутскую гавань в Англии в июле 1775 г. Его открытия произвели большой шум, обнаруживались земли, несравненно более значительные и по размерам, и по природным богатствам, чем до сих пор об этом думали.

В июне 1776 г. неутомимый исследователь отправился в свое третье и последнее путешествие. Прежде всего он побывал в австралийских водах, где уточнил и пополнил свои прежние открытия, а затем двинулся от австралийских берегов по Тихому океану в северо-восточном направлении, т. е. по направлению к Северной Америке. Тут, посреди океана, в феврале 1778 г. он открыл громадные Сандвичевы (или Гавайские) острова и сразу оценил как их богатейшую природу, так и крайне важное во всех отношениях географическое положение в одном месяце среднего парусного рейса от Калифорнии и как раз на пути между Америкой и Англией. От Сандвичевых островов Кук, назвавший, их так в честь своего друга, первого лорда адмиралтейства лорда Сандвича, поплыл к Аляске. Его конечной целью была все та же никому не удававшаяся попытка пройти из Тихого океана в Европу, обогнув Азию с севера. Кук посетил берега Аляски, оттуда, переплыв Берингов пролив, подошел к берегам Северо-Восточной Сибири, побывал и на Камчатке, где заинтересовался русскими пушными промыслами и охотниками.

Затем Кук вернулся к побережью Аляски и Сандвичевым островам. Здесь во время стоянки в бухте Килакекуа местные жители увели ночью пришвартованную у корабля лодку. Кук задумал овладеть царьком этого племени и держать его в плену, пока его подданные не возвратят пропавшую лодку. С этой целью Кук с матросами высадился на другой день. 14 февраля 1779 г., на берег, и здесь яростной стычке с местными жителями он был убит вместе с четырьмя матросами, которые пытались его спасти.

Если мы вглядимся в карту Австралии (точнее, австралийских берегов), составленную самим Куком и перепечатанную в 1907 г. во втором издании книги Грегори «Австралия и Новая Зеландия», то будем поражены правильностью наблюдений над основными очертаниями новооткрытого континента. То, что Кук воспользовался для этой карты не только личными своими открытиями, но и тем, что он нашел у старых голландских мореплавателей XVII в., лишь усиливает ее ценность.

К этому прибавилось еще и то, что оставшиеся в живых спутники Кука своими рассказами решительно опровергали прежние неблагоприятные и отпугивающие показания о новой стране, которые, как сказано, были в ходу до путешествия Кука.

Английский флаг, водруженный Куком в Австралии, сделал весь этот новый континент великобританским владением, что отчасти возместило понесенную Англией в связи с американской революцией потерю части колоний.

Путешествия Кука, известия о колоссальном континенте, вне всяких сомнений более обширном, чем самые большие острова Южной Азии, возбудили много толков и живейший интерес в ученом и коммерческом мире Европы. В этом смысле они и были настоящим и подлинным открытием Австралии.

Выгоднейший китобойный промысел, охота на котиков, охота на пушных зверей — вот три промысла, которые манили купцов в эти далекие страны, где до Кука почти никто не бывал и о которых сам Кук мог мало что рассказать в своем путевом дневнике, привезенном в Европу его спутниками. Мы увидим дальше, что под влиянием последнего путешествия Кука пробудился заново интерес к крайнему Северо-Западу Америки.

Политический момент был также очень благоприятен для возбуждения интереса к новому континенту. Только что в Версале был подписан мир, по которому Англия окончательно и безоговорочно признавала свое поражение в Америке и соглашалась рассматривать отныне восставшие против нее колонии как совершенно самостоятельные Соединенные Штаты.

Открытия Кука по своей обширности, важности, разнообразию обеспечили за ним навсегда славу одного из величайших мореходов-географов, В частности, его исследования впервые уяснили Европе — и прежде всего Англии, какой новый колоссальный источник богатства неожиданно открывается перед ней в этой новой огромной части света, для которой до сих пор даже не существовало одного общепринятого названия, но которую после Кука стали окончательно именовать Австралией. Колонизация Австралии, Тасмании, Новой Зеландии уже выходит из хронологических рамок предлагаемой работы. Ограничимся лишь несколькими словами.

Началось дело с использования захваченных в Австралии земель в качестве колонии для ссыльнокаторжных. Еще с самого начала XVII в. английские преступники, осужденные на более или менее долгие сроки в каторжные работы, перевозились в Виргинию в Северной Америке и там продавались в качестве рабов колонистам. После восстания и освобождения американских колоний от английского владычества пришлось подумать о новом месте для ссылки, и тогда-то актом парламента, принятым в 1783 г., решено было отныне отправлять осужденных преступников в новооткрытую Австралию.

20 января 1788 г. первая партия каторжников (около 750 человек) была высажена в Австралии и поселена спустя некоторое время в Новом Южном Уэльсе, в окрестностях порта Джексона (ныне город Сидней на юго-востоке Австралии).

Часть каторжных отвезли на сравнительно недалеко лежащий остров Норфолк.

Предположено было основать земледельческие колонии на несвободном труде ссыльных. Дело шло очень туго, кормиться было нечем, каторжники умирали или убегали в леса и пропадали там без вести. Не обходилось и без восстаний. В общем труд ссыльных каторжан оказывался чрезвычайно малопроизводительным. Начальник каторжной колонии на острове Норфолк лейтенант Кинг вздумал разводить коноплю и начать веревочное производство, но ничего не выходило. Главный начальник над обеими каторжными колониями капитан Артур Филипп, который и перевез из Англии в Австралию всю эту первую партию ссыльных, утверждал, что 20 человек обыкновенных земледельцев-крестьян гораздо больше успевают сделать, чем тысяча каторжников, при всех прочих одинаковых условиях труда.

Артур Филипп сообщил об отчаянном состоянии дела в Лондон, но ни малейшего внимания там к этому сообщению не проявили. Каторжников партия за партией перевозили в далекую неведомую страну. Их перевозили скованными, в душных трюмах, вроде того, как перевозили невольников на рабовладельческих кораблях из Гвинеи в Америку. Разница (не в пользу каторжников) была лишь та, что африканским невольникам приходилось пересекать один Атлантический океан, чтобы попасть из Африки в Америку, а английских каторжных везли из Англии в Австралию через два океана — Атлантический (до мыса Доброй Надежды) и Индийский (до Австралии).

Путешествие длилось иногда год, иногда несколько больше или меньше. Нередко значительное количество посаженных в Англии на корабль каторжан умирало в пути и выбрасывалось за борт.

В английском просторечии того времени об осужденном на каторгу говорилось: «Поехал кормить акул».

Затеянные было земледельческие колонии превратились в плантации, где роль рабов играли каторжники, а роль плантаторов — начальство, забивавшее насмерть подневольных земледельцев.

Но уже с самых последних годов XVIII и с первых лет XIX в. параллельно с каторжными поселками и независимо от них начались первые попытки свободной колонизации.

Английский офицер Джон Мак-Артур, разбогатевший на выделке и продаже местным жителям спиртных напитков, выписал из Индии и из Ирландии несколько десятков баранов и овец и положил начало колоссальному австралийскому овцеводству. Австралийская шерсть вскоре сделалась одним из главных предметов экспорта, обильно обогащавшего (и теперь еще обогащающего) страну. В Австралии все чаще и чаще стали селиться вольные колонисты из самой Англии и из английских колоний. Шерсть и водка — вот две наиболее выгодные статьи австралийской внешней и внутренней торговли в эти первые годы колонизации.

К 1810 г. в Австралии и Тасмании насчитывалось уже около 12 тыс. вольных колонистов. О Новой Зеландии не говорю, так как ее колонизация началась значительно позже. Хотя первые белые поселенцы появились в Новой Зеландии уже с начала XIX в., но это были либо пираты, имевшие там стоянки, либо беглые каторжники с восточного берега Австралии, или с острова Тасмания, или с острова Норфолк. Действительная колонизация этой страны началась только с 40-х годов XIX в., и только в связи с этой колонизацией стала решаться судьба маори (местного населения Новой Зеландии). Очерк судьбы Австралии в XIX и XX вв. выходит за установленные нами рамки. Остается пока прибавить несколько слов о том, что нам известно относительно судьбы коренного населения Австралии и Тасмании в самые первые годы после появления англичан.

В 1803 г. англичане начали селиться на большом и плодороднейшем острове Тасмания (к югу от Австралии). 13 июня 1803 г. они высадили там первую партию ссыльнокаторжных и основали поселок Хобарт, а уже весной 1804 г. расстреляли ни за что ни про что австралийцев, с самыми мирными намерениями приблизившихся к этому поселку. Они показались ненужными англичанам, и их принялись всеми способами истреблять.

В 1826 г. австралийцы ответили на это своим мучителям яростным восстанием, правда наперед осужденным на неудачу вследствие отсутствия сколько-нибудь серьезного вооружения, но стоившим жизни многим англичанам. Восставшие бросились на них с такою яростью и таким отчаянным мужеством, каких вовсе нельзя было ожидать от очень мирного и робкого коренного населения.

Нечего и говорить о том, что систематическое истребление аборигенов сделалось после того еще более активным и беспощадным. В 1804 г. коренного населения в Тасмании числилось около 8 тыс. человек, в 1815 г. — около 5 тыс., а после восстания 1826 г., по подсчетам 1830 г., их осталось 700 человек! В 1861 г. их уже числилось всего 18 человек. Последний из них умер в 1861 г. Истребление было закончено.

На острове Тасмания население легче было сосчитать, чем на колоссальном Австралийском континенте с его долго недоступными европейцам лесистыми недрами, и мы никогда уже не узнаем, сколько австралийцев жило там в тот момент, когда англичане начали селиться в стране. Одни европейские исследователи (как Фрейсине) дают предположительную общую цифру в миллион с лишком (1100 тыс. человек). Другие (подавляющее большинство этнографов) находят эту цифру фантастической и утверждают, что если австралийцев было в пять раз меньше, чем утверждает Фрейсине, то и это еще слишком много. К началу XX столетия их уже числилось около 50 тыс. человек, и число это быстро уменьшалось с каждым годом.

То же самое происходило и на островах Полинезии, где европейцы начинали селиться вплотную. Малайские племена и родственные им разнообразные ветви австралийских и островных этнических групп, оказавшись, повторяем, экономически ненужными европейцам, не заняли своего места в производственном процессе ни как африканцы — незаменимая рабочая сила на плантациях обоих полушарий, ни как северные канадские индейцы — охотники, доставлявшие французским и английским торговцам драгоценные меховые шкурки.

И в эпоху первоначального накопления, и в эпоху промышленного капитала одним из ближайших последствий европейской колонизации всегда и всюду было истребление ненужных для хозяйственных целей аборигенов, искоренение их всеми способами — и ружейной пулей, и отравленной водкой, и переселениями их в голодные и болотистые места, и систематическими ограблениями их жилищ. И в данном процессе ни малейшей разницы между европейцами ни один сколько-нибудь добросовестный историк уловить не в состоянии; англичане действовали в Тасмании и Австралии, испанцы — в Мексике, Перу и на острове Куба, французы — в Новой Каледонии, португальцы — почти во всей Бразилии и т. д.

Коренное население уцелело там (и только там), где оно было нужно европейскому капиталу либо как рабочая сила, либо как потребитель ввозимых товаров.

Интересно отметить, что, по единодушному утверждению европейских миссионеров и путешественников, соприкосновение с европейцами в первые же десятилетия круто изменяло к худшему характер первобытных островных и австралийских племен: доверчивость, добродушие, характерные для племен, живущих в условиях первобытно-общинной стадии развития, исчезали, возникала подозрительность и ненависть к жестоким и жадным пришельцам.

Первые путешественники, посетившие эти места (вроде острова Таити), — Кук и Бугенвиль — отзываются об австралийцах с восторгом, а люди, видевшие их всего лет 30–40 спустя, подчеркивают их резко отрицательное отношение к европейцам.

Между началом 70-х годов XVIII в. и первыми годами XIX в. прошли годы, когда коренные жители успели ознакомиться с тем, что такое белые цивилизаторы, и разительная перемена в их отношении к европейцам объясняется именно этим близким знакомством.






Очерк пятнадцатый




Французские колонии и вопрос о работорговле накануне революции. Плантаторы и рабы в эпоху революции. Законодательные собрания эпохи революции и вопрос о рабстве. Восстание Туссена-Лувертюра на острове Сан-Доминго. Новая французская буржуазия и ее колониальная политика. Поход генерала Бонапарта в Египет. Наполеон и его тактика в борьбе с Англией. Континентальная блокада и сокращение импорта в Европу





Война за независимость в Северной Америке имела громадные последствия для истории колониальной политики европейских государств и в частности Франции.

После долгих прелиминарных переговоров и соглашений окончательный мирный трактат, окончивший войну Соединенных Штатов за независимость и сопряженную с ней войну Франции, Испании и Голландии против Англии, был подписан в Версальском дворце 3 сентября 1783 г. Этим миром Англия признала себя побежденной в первый раз за всю свою историю. Она не только должна была признать независимость Соединенных Штатов, не только вернула Испании Флориду, отнятую в 1763 г., и остров Минорку на Средиземном море, не только отдала Голландии те ее фактории, которые раньше захватила у нее в Индии, кроме Негапатама на Коромандельском берегу, но и вернула французам Пондишери, Карикал, Маэ, — словом, все захваченное во время войны, и, сверх того, острова Табаго и Сент-Лючия в Малой Антильской группе.

Вопрос о рабовладении несколько оживился во Франции в самые последние годы перед революцией 1789 г., и оживился именно в связи с занимавшим всю Европу грандиозным развертыванием восстания в Северной Америке. Как в Америке, где крупные землевладельцы-плантаторы заставили Филадельфийский конгресс вычеркнуть в 1776 г. из Декларации независимости все, что касалось рабства, и Джефферсон, представитель фермерского и городского элемента, должен был подчиниться, точь-в-точь так же плантаторская буржуазия французских колоний Сан-Доминго, Мартиники, Гваделупы, Гвианы и т. д. в Америке, Маскаренских островов в Индийском океане, а также богачи работорговцы Нанта и все, кто был связан с работорговлей и с колониальной продукцией и торговлей, свели к нулю все попытки публицистов и «философов» поставить перед обществом, к которому они обращались, вопрос о рабах. Только один аббат Репналь догадался, что единственная надежда невольников — это полагаться на самих себя, на восстание против угнетателей, когда оно станет возможным. Но и он сбивается с этой позиции и впадает в гуманную декламацию, рассчитанную на смягчение плантаторских сердец.

Оба министра Людовика XVI, с именами которых связываются две неудавшиеся попытки предупредить надвигающуюся революцию «реформами сверху», как Тюрго, так и Неккер, были противниками рабства, и оба ровно ничего не сделали и даже не пытались сделать для освобождения рабов или хотя бы даже для прекращения или ослабления работорговли, так неслыханно обогащавшей крупную буржуазию города Нанта. Уже будучи в отставке и следя за американскими событиями, Тюрго говорил, что, пока рабы не освобождены, не может в этом новообразующемся государстве укрепиться хорошее общественное устройство; но и освобождать рабов он считал возможным с крайней постепенностью, К тому же он больше размышлял об освобождении американских негров, a не тех невольников, кто порабощен был во французских колониальных владениях. Что касается Неккера, то он тоже предавался либеральным размышлениям не тогда, когда был у власти, т. е. не в 1777–1781 гг., а тогда, когда на досуге, после своей вынужденной отставки, старался осчастливить человечество разными великодушными и гуманными советами и пустился писать назидательные книжки и брошюры. Впрочем, его либерализм даже и в этом безвредном виде отличается необыкновенной умеренностью. В своей книге «Об управлении финансами», вышедшей в 1789 г., он признает, что производство и торговля сахаром, кофе и торговля другими колониальными товарами обогащает нацию и государство, и перед этим фактом автор подавляет свой либеральный вздох по поводу того, что приходится держать в рабстве полмиллиона человек, да еще подбавлять к этой цифре ежегодно в среднем по 20 тыс. новых рабов, похищая или покупая их в Африке и перевозя в американские колонии. Как же быть? Неккер недаром пробыл целых четыре года в министрах, он и тут отделывается чисто канцелярской отпиской и все дело с этой отпиской «кладет под сукно»: рабов, вообще говоря, освободить следует, но делать это нужно не одной какой-нибудь стране, а непременно всем разом по общему соглашению, чтобы не создавать неравенства условий продукции в колониях в ущерб интересам той державы, которая имела бы неосторожность первой освободить своих рабов. А пока этого общего согласия нет, пусть все остается по-старому.

Даже знаменитый публицист и философ Кондорсе, выпустивший в 1781 г. свою брошюру «Размышления о рабстве негров», выдержавшую затем повторное издание в 1788 г., тоже не советует сразу освободить всю массу невольников, хотя он и является решительным врагом рабовладения и считает этот институт позором и преступлением. Кондорсе и некоторые другие представители освободительных и оппозиционных течений предреволюционной буржуазной мысли (Лафайет, Бриссо, Сиейес, Мирабо) основали даже в 1787 г. в подражание уже существовавшим в Англии подобным ассоциациям особое общество для пропаганды эмансипации невольников. Но никаких заметных результатов это не имело. Только революции суждено было если не разрешить окончательно, то хоть широко поставить вопрос о рабстве. А до революции все, что было сделано для облегчения участи рабов во французских колониях, заключалось в издании 3 декабря 1784 г, королевского ордонанса, устанавливавшего некоторые ограничения власти рабовладельцев над несчастным «живым товаром», который им принадлежал. Воспрещалось заставлять рабов начинать работу до восхода солнца, продолжаться же она должна была не далее как до заката солнца, причем среди дня давался двухчасовой отдых, а беременные женщины получали право на отдых в течение четырех часов. Наказание плетью ограничивалось 40 ударами, но при этом не ограничивалось число самих наказаний, так что с некоторыми промежутками раб мог получать ежедневно и 100 и 200 плетей. Запрещено было калечить раба, отсекая у него руки или ноги, что на практике было очень в ходу. Хозяин обязывался кормить раба, дважды в году выдавать ему одежду, не заставлять работать по воскресеньям и т. д. Нечего и говорить, что все эти гуманные меры оставались на практике пустым звуком, и плантатор делал с рабами по-прежнему решительно все, что ему было угодно.

Плантаторы вроде Молуе (сначала колониального чиновника, а потом помещика на острове Сан-Доминго), издавшего накануне революции, в 1788 г., «Мемуар в пользу сохранения рабовладельчества», с успехом боролись против эмансипаторе кого течения, настаивая на том, что освобождение рабов равносильно гибели колониальной торговли. Другой защитник рабовладельческих интересов, Дюбюк, полемизируя против эмансипаторов, напоминал, что колонии дают Франции ежегодно для внутреннего потребления товаров на 55 млн ливров, да еще, сверх того, французские купцы продают эти колониальные продукты за границу, в другие страны Европы на такую сумму, что чистого дохода в пользу Франции от этой торговли остается ежегодно 75 млн ливров.

Эти аргументы действовали сильнее самых горячих, и красноречивых декламаций просветительных философов против варварского обращения с невольниками и оказывались убедительнее, чем сентиментальные размышления Бернардена де Сен-Пьера и чем бессмертная первая фраза «Общественного договора» Жан-Жака Руссо о человеке, который рождается свободным, а оказывается повсюду в цепях.

Рейнадь возмущался бесчеловечным обращением с рабами, но он при этом стоял, так же как и другие деятели просветительной философии, преимущественно наточке зрения естественного права, которое имеет всякий человек на свободу с точки зрения гуманности и т. д., и в этом отношении он шел по тому же пути, что и Монтескье, и Вольтер, и др. Но вот в 1767 г. появилась книжка под названием «Путешествия философа» («Voyages d'un philosophe»), которая наметила новые пути в разработке этого вопроса. Книжка появилась без имени автора, но оно ни для кого не было тайной в кругах, сколько-нибудь прикосновенных к литературе. Все знали, что она написана Пьером Пуавром, который в молодости побывал миссионером в Восточной Азии, служил в Индии, потом (в 1766 г.) был назначен интендантом острова Иль-де-Франс. Там он недолго ужился, был отставлен и доживал свой век на пенсии недалеко от города Лиона, где и умер незадолго до революции (в 1786 г.). Пуавр в своей книжке является, в противоположность большинству просветительных философов, сторонником колониальных приобретений, но'противником рабского труда в колониях. Пуавр отдает решительное предпочтение свободному батраческому труду китайцев перед рабским трудом негров во французских колониях. Это предпочтение обусловливается не гуманным соображением, но гораздо большей, по мнению автора, продуктивностью свободного труда. Он мечтал осуществить свою теорию на громадной арене, на острове Мадагаскар, причем, с одной стороны, рассчитывал на свободный труд тамошних батраков, а с другой стороны — на приезд туда из Франции белых переселенцев, французов, которых должна соблазнить плодородная почва и превосходный климат (вечная весна) Мадагаскара.

Пуавр, таким образом, впервые, по крайней мере во Франции, стал в вопросе о рабстве на ту точку зрения, которая окончательно восторжествовала уже в следующую эпоху, в эпоху промышленного капитала, а в эпоху первоначального накопления (даже в позднейшей его стадии) являлась еще исключением и смелым новаторством. Экономическая невыгодность рабского труда сравнительно с эксплуатацией труда свободного (юридически) рабочего, наемного батрака — вот что должно было подкосить в свое время самые основы рабовладения. Пуавр не находит порицания для системы безжалостнейшего выжимания всех соков из «свободных» рабочих. Он, впрочем, и против рабства не высказывается с точки зрения положения рабов: его интересует исключительно выгода хозяина, с одной стороны, и выгода потребителя колониальных товаров — с другой. Повышение количества и удешевление продукции — вот что занимает этого философствующего колониального чиновника.

Голос Пуавра прозвучал одиноко. Еще не создались или, точнее, еще не окрепли достаточно те новые экономические условия, которые спустя несколько десятилетий начали и во французских, и в английских, и в голландских, и, гораздо позже, в испанских и португальских колониях настойчиво ставить вопрос об уничтожении рабства. Друг Пьера Пуавра, знаменитый впоследствии писатель, автор прогремевшего романа «Павел и Виргиния» Бернарден де Сен-Пьер, служивший некоторое время вместе с Пуавром на острове Иль-де-Франс, тоже описал свое пребывание в этих тропических странах в раннем произведении «Путешествие в Иль-де-Франс»; но он подходит к вопросу о рабах совсем не так, как Пуавр, а так, как все прочие, кроме Пуавра, писавшие во Франции об этом предмете и отрицательно относившиеся к рабству: он возмущается прежде всего именно зверской жестокостью хозяев и бедственным состоянием рабов. Он с возмущением предлагает всем, кто рядится в пестрые, красивые, крашеные материи, кто пьет кофе и шоколад и потребляет сахар, вспоминать при этом, какими бесчеловечными истязаниями сопровождается добывание всех этих красящих веществ, хлопка, кофе, сахара, какао и т. п. В полную противоположность другу своему Пуавру Бернарден де Сен-Пьер нисколько не мечтает о том, чтобы из Франции люди переселялись в заморские страны. Напротив, пусть остаются во Франции, лучше им нигде не будет за морем. Точно так же он ничуть не восторгается и Китаем, где нет, правда, таких форм рабства, как в колониях европейских держав, но где власти все же управляют при помощи лютых телесных наказаний.

Следует заметить, что среди плантаторов в колониях вся эта литературная борьба против рабовладения не встречала не только, конечно, никакого сочувствия, но даже и простого интереса. Они слишком убеждены были в прочности существующего строя, и в частности в полной обеспеченности своей от опасности общего восстания невольников. Они могли погибнуть (и погибали) от внезапного возмущения своей дворни или от порыва гнева и отчаяния со стороны какого-либо отдельного раба, но вплоть до времени Туссена-Лувертюра на острове Сан-Доминго, т. е. вплоть до времен Консульства, французские колонии не знали общенародного движения.

Здесь действовали все те же причины, что и в колониях других держав: разобщенность рабов, происходивших из разных племен, говоривших на разных наречиях, разбросанность и отдаленность одних плантаций от других, организация бдительнейшего надзора при очень большом и активном участии рабского же элемента, что создавало особую прослойку в населении плантации, так как эти надсмотрщики из рабов были поставлены в относительно хорошие условия и пользовались почти бесконтрольной властью над товарищами, наконец, очень реальная «круговая порука» плантаторов и поддержка, оказываемая им со стороны войск, стоявших в колониях. Рабству во французских колониях суждено было просуществовать еще довольно долго, до середины XIX в.

Рабовладельцы островов как Вест-Индских (Сан-Домпнго, Мартиника), так и расположенных на Индийском океане и еще более богатых — Иль-де-Франс, Бурбон — были связаны теснейшими узами коммерческого интереса с крупной французской буржуазией, ведущей заморскую торговлю, и немудрено, что как только кое-кто в Учредительном собрании в 1787 и 1790 гг. заикался о необходимости распространить права гражданина и человека также на невольников во французских колониях, то сейчас же начиналось упорнейшее (и очень успешное) противодействие со стороны купеческих городов — Бордо, Руана, Гавра, Шербура, Лилля, Марселя и в особенности Нанта, этой столицы французских работорговцев. Депутации за депутациями, петиции за петициями умоляли законодателей обратить свой жалостливый взор на бедственное положение несчастных рабовладельцев, которые переживают мучительную тревогу, слыша, как у них желают отнять их законное достояние — невольников! Да и стоит ли жалеть этих рабов? Оказывалось, что не стоит, так как работорговцы, увозящие африканцев в Америку, оказывают увозимым громадную услугу: в Африке рабство гораздо более жестоко, чем в Америке, где рабовладельцы — не африканские царьки, а гуманные французы.

«Вырванные из жгучего африканского климата негоциантами морских портов, избавленные ими (т. е. этими негоциантами, — Е. Т.) от самого жестокого рабства, которое являлось основой и неразрушимым установлением этого варварского народа, они были перевезены на счастливые берега Сан-Доминго, где обитает нация свободная, гостеприимная, которая всегда спешит за деньги получить от французских негоциантов их пленников, содержащихся на борту их кораблей», и эти новые хозяева «расточают им (рабам, — Е. Т.) заботы, диктуемые гуманностью, интересом и законом», — таким соловьем разливался депутат Учредительного собрания Кошерель 26 ноября 1789 г. Правда, в самом Учредительном собрании и вне его составилась группа так называемых «Друзей черных», которая пыталась — крайне робко и нерешительно — продвинуть дело освобождения рабов в колониях. Но ничего из этих стараний очень долго не выходило. Плантаторы и связанные с ними деловыми отношениями судовладельцы и коммерсанты в самой Франции повели такую успешную агитацию, так запугивали перспективой всеобщей резни, которая поднимется в случае освобождения рабов в колониях, так упорно утверждали, что этот шаг повлечет за собой полнейшее разорение всей заморской торговли Франции, что буржуазия и в Учредительном собрании, и вне его отступилась от мысли об освобождении. Дело тянулось до мая 1791 г., когда снова в Собрании заговорили о рабах и когда снова обнаружилось, что подавляющее большинство стоит за сохранение рабства. Робеспьер протестовал («Да погибнут колонии, если вы хотите их сохранить этой ценою», т. е. ценою рабства). Барнав и другие «умеренные», конечно, всецело поддерживали рабовладельцев, хоть и пускали при этом в ход всякого рода лицемерные оговорки и сочувственные вздохи. И при этом Барнав всякий раз подчеркивал, до какой степени рабство экономически выгодно для французской торговли: «Этот режим абсурден, но он установлен, и нельзя внезапно его затронуть, не вызывая величайших беспорядков; этот режим притеснителен, но он дает средства к существованию нескольким миллионам, людей во Франции; этот режим варварский, но еще большим варварством было бы покуситься на него без достаточных знаний, ибо пролилась бы по вине вашей кровь» и т. д.

Словом, рабство осталось в неприкосновенности как при Учредительном, так и при Законодательном собрании. Даже и Конвент далеко не сразу решил уничтожить рабство в колониях. Нужно было пережить контрреволюционные выступления крупной буржуазии и связанных с нею элементов в Лионе, в том же Нанте, городе работорговцев, в Бордо, нужно было попасть в положение, когда только беспощаднейшая борьба и внутри государства, и одновременно на границах могла спасти революцию, чтобы Конвент решился наконец освободить негров.

Это было сделано в заседании 15 плювиоза II года Республики, т. е. 3 февраля 1794 г. «Представители французского народа, — воскликнул Дантон[32 - Дантон Жорж Жак (1759–1794) — деятель Великой французской революции, один нз вождей якобинцев.],— до сих пор мы декретировали свободу как эгоисты, только для нас самих. Но сегодня мы ее провозглашаем перед лицом вселенной! Конвент исполнил свой долг!» И тут же Дантон делает оговорочку, имеющую целью обезвредить все это гуманное благородство и отложить реализацию в долгий ящик:

«Но, даровав благодеяние свободы, нам нужно, так сказать, ее умерить (il faut que nous en soyons pour ainsi dire les moderateurs). Отошлем декрет Комитетам общественного спасения в колониях, чтобы, скомбинировав средства, сделать этот декрет полезным человечеству без всякой опасности для него» (т. е. для человечества).

Но так как в некоторых колониях (например, на острове Сан-Доминго) комиссары Конвента уже со второй половины 1793 г. принимали меры к освобождению рабов, то задержать это дело на сей раз не удалось. Однако едва только возобладала термидорианская реакция, сейчас же стали предприниматься шаги к восстановлению рабства и к обходу февральского декрета 1794 г. Рядом постановлений как самой Директории, так и местных властей «освобожденные» рабы были подчинены принудительному труду и хозяева получили право по-отечески их наказывать. Одновременно Директория инструктировала (например, бумагой от 23 вантоза VII года, т. е. 13 мар' та 1799 г.) командующего французским отрядом и управителя французской части Сенегала (в Африке) Бланшо де Верли, чтобы он «убеждениями и обещаниями лучшей участи» склонял рабов к переезду во французские островные колонии. Если же эти средства окажутся недостаточными, то Директория разрешала коменданту Бланшо покупать негров и отправлять их затем в Америку. «В том и в другом случае (т. е. и при «убеждениях» и при покупке «живого товара», — Е. Т.) принципы гуманности всегда будут правилом поведения гражданина Бланшо», — прибавляет Директория, отдавая этой невинной концовкой дань «гуманной» фразе, еще пока бывшей обязательной для правительства. Дело было в последние месяцы существования Директории. При Наполеоне восстановление рабства и работорговли уже перестало прикрываться даже скромным фиговым листком «гуманности».

Таким образом, Французская буржуазная революция окончилась, не принеся рабам освобождения, которого им пришлось ждать еще очень долго.

Не могу не сказать нескольких слов об одной курьезной (хоть и строго логической по-своему) особенности нынешней французской буржуазной историографии, касающейся колоний. Эта историография до сих пор не может утешиться по тому поводу, что французская революция так необдуманно великодушно относилась к вопросу о колониальных рабах и так неосторожно тревожила плантаторов, не считаясь с их интересами. За редкими исключениями — это господствующий тон современной исторической литературы о колониях. Для примера (очень типичного) возьмем вышедшую в 1930 г. двухтомную, в общем почти в тысячу убористых страниц книгу Сентуайана. Это книга о французских колониях эпохи революции XVIII в. Она основана на разнообразных и очень важных подлинных актах и источниках и написана с большим знанием дела и с большой обстоятельностью. Многие вопросы автор анализирует впервые, по другим подводит итоги всему раньше сделанному в науке и выражает самостоятельное мнение на основании своего собственного обильного материала. Эта книга, верно, еще долго будет давать «тон» французской (а может быть, и не только французской) историографии, тем более что автор написал еще раньше почти столь же обстоятельную, тоже двухтомную историю французской колониальной политики до революции и успел уже в 1931 г. выпустить увесистый том в 509 страниц о французской колонизации при Наполеоне I. Словом, перед нами настоянии! специалист, все эти его многочисленные труды встречены специальной литературой весьма сочувственно. Но увы!

Автор — один из сановников французского Министерства колоний, служивший в этом министерстве при Этьенне, которого социалистическая пресса конца 90-х годов XIX и первых лет XX в. называла «колониальной акулой»; куски, которые эта «акула» глотала, поражали умы современников своей громадностью. И вот в Сентуайане пройденная им школа могущественно сказалась именно в главе, посвященной рабству.

Книга Сентуайана проникнута нескрываемым горячим укором по адресу «друзей черных», так безжалостно пренебрегавших интересами плантаторов, и сдержанным негодованием по поводу необдуманно филантропического поведения Конвента.

Вообще же агитация в пользу рабов приписывается английской интриге: Уильберфорс и другие английские агитаторы начали-де свою пропаганду по наущению врага Франции Вильяма Питта Младшего, решившего, что если эта агитация перенесется во Францию и приведет к освобождению рабов на Сан-Доминго и в других французских владениях, то эти колонии вконец разорятся и будут французами потеряны.

Словом, французский историк всецело повторяет все то, что злобно утверждали плантаторы в 1789–1799 гг. «До сих пор эмигрант не простил!», — восклицала в свое время либеральная буржуазная критика произведений дворянско-реакционных историков, «До сих пор крупный буржуа не простил», — можно сказать, прочтя то, что пишет современный историк об освобождении рабов.

Если бы нантские работорговцы могли встать из гроба, то они ничего не прибавили бы и не убавили к V главе первого тома указанного исследования. Нигде ни малейшего возражения эта глава не встретила бы. Следовало специально остановиться на этой книге, так как аналогичных образчиков у других писателей можно найти сколько угодно.

Французская буржуазная революция 1789 г. не освободила рабов, но все-таки была толчком, разбудившим невольников от их многовекового оцепенения. Аббат Рейналь, говоря об отчаянном положении рабов, обмолвился как-то в своей книге, что рабам, с которыми обходятся так бесчеловечно и у которых нет никаких надежд на милосердие и справедливость с чьей бы то ни было стороны, остается самим попытаться дать отпор угнетателям. Близились времена, когда такая попытка (по крайней мере в одной из колоний) оказалась возможной.

Буря французской революции пошатнула и раскачала колониальную Бастилию, но не покончила с ней.

Разумеется, острее всего вопрос о рабовладении стоял именно на Антильских островах. Не забудем, что эти острова были самыми богатыми, самыми доходными для метрополии из всех оставшихся после предшествующих войн в руках Франции колониальных владений. С одного только острова Сан-Доминго, часть которого принадлежала французам, перед самой революцией, в 1788 г., во Францию ввозилось колониальных продуктов на 106 млн ливров в год, из этой суммы сахара — на 58 млн, кофе — на 41 млн, индиго — на 7 млн ливров. Вообще же Сан-Доминго, Мартиника, Гваделупа, Тобаго и Сент-Лючия, а на материке — Французская Гвиана, т. е. все вест-индские владения Франции, ввозили во Францию товаров на 205 млн ливров в год, а вывозили из Франции товаров на 69 млн ливров в год. По тогдашним масштабам это были очень внушительные цифры.

Чрезвычайно выгодным считалось другое владение Франции — два островка Маскаренской группы, лежащей, как это уже было сказано, к северо-востоку от Мадагаскара, на Индийском океане. Эти два острова — Иль-де-Франс и Бурбон, — богатейшие по природе, в превосходном субтропическом климате, расположенные между 20 и 22° южной широты, обзавелись плантационным хозяйством, всецело основанном на рабском труде привозных африканцев и в гораздо меньшем количестве — малайцев.

Перед революцией на острове Иль-де-Франс числилось 6386 человек свободного белого населения и до 25 тыс. рабов. На острове Бурбон было 6340 белых и 26 тыс. с лишком рабов. Свободных африканцев и малайцев насчитывалось около 2 тыс. человек (на обоих островах). Страх перед восстанием рабов заставил французов держать на островах довольно значительные силы: почти половина белого населения этих островов состояла из солдат, офицеров, моряков. Эти островки доставляли Франции продуктов (кофе, сахара, какао) приблизительно на 4,5–5 млн ливров в год. Сверх того, они вели торговлю и с Индией, снабжая некоторые части Малабарского побережья.

Если не считать вест-индских владений, французская торговая буржуазия накануне революции интересовалась больше всего этими двумя Маскаренскими островами них плантациями. Приняв во внимание, что изо всей Индии через французские фактории ввозилось во Францию накануне революции товаров всего на 4 млн ливров, то ввоз в 5 млн ливров из двух ничтожных по размерам островков должен быть признан очень значительным. Прибавим к этому, что из Индии ввозились во Францию в большом количестве всевозможные ткани— муслиновые, шелковые, ситцевые, кашемировые шали и т. д., что составляло конкуренцию французским мануфактуристам, а с Маскаренскнх островов шли кофе, сахар, какао, т. е. товары с плантаций, дешево покупаемые у плантаторов и дорого продаваемые французскими купцами в Европе.

Считая торговлю с вест-индскими владениями и с Маскаренскими островами чрезвычайно выгодной, французская торговая буржуазия отдавала себе ясный отчет, что все эти плантации как на Вест-Индских (Антильских), так и на Маскаренских островах держатся только на рабстве. И в Бордо, Марселе, Гавре, не говоря уже о Нанте, жившем работорговлей, купечество с беспокойством прислушивалось к толкам, поднявшимся в литературе и во влиятельных салонах, о колониях вообще и о колониальном рабстве в частности. В кругах буржуазии, готовившейся тогда к своему историческому выступлению против абсолютистского феодального строя, не было единодушия в вопросе о колониях и рабском труде на плантациях.

Если бы нужен был еще какой-либо типичный пример того, до какой степени классовый интерес без всяких особых усилий торжествовал у заморских плантаторов над «национальным» и «патриотическим», достаточно было бы приглядеться к поведению аристократов-колонистов французской части острова Сан-Доминго (Гаити) в эпоху буржуазной революции XVIII в. Лозунг этого класса был весьма прост и вполне отчетлив: передать поскорее Сан-Доминго в руки любой державы, которая избавлена милостивой судьбой от революционных бредней о свободе рабов.

В августе 1791 г. собрание колонистов Сан-Доминго обратилось к лорду Эффингему, губернатору соседней (английской) Ямайки, с просьбой об усмирении рабов, восставших на Сан-Доминго. Англичане помогли, и колонисты в самых низкопоклонных выражениях благодарили. Питта за доблестную помощь Англии (хотя Питт уже тогда был смертельным врагом революционной Франции).

Вскоре после этого (уже в сентябре того же 1791 г.) колонисты заводят более чем подозрительные сношения с президентом Соединенных Штатов Джорджем Вашингтоном и просят его принять Сан-Доминго под свою высокую руку. Впоследствии делегат плантаторов Рустач выбивался, правда, из сил, доказывая, что этой просьбы он не высказывал, но не забудем, что аргументировать ему пришлось «перед решеткой» Законодательного собрания в Париже, и от его аргументации зависело, отправят ли его немедленно на гильотину или оправдают.

Плантаторы сделали тогда же, в 1793 г., отчаянную попытку повлиять на Собрание в Париже, и несколько десятков человек из них отправилось so Францию. После нескольких месяцев хлопот и интриг в Париже они вернулись на остров.

Время шло, оба первые Собрания, хоть и довольно робко, нехотя, с оговорками и оглядками, но признали (и неоднократно в речах своих членов подтверждали) принцип свободы рабов.

Конвент, конечно, мог только энергичнее и решительнее действовать в том же направлении, и в августе 1793 г. формально за рабами была признана свобода.

Ровно через два года после неудачных переговоров с Вашингтоном плантаторы острова Сан-Доминго формальным письменным договором в сентябре 1793 г. через посредство английского уполномоченного губернатора острова Ямайка Адама Вильямсона отдали остров его величеству королю Великобритании и Ирландии Георгу III, причем обещали быть истинно верными подданными его величества, а его величество, со своей стороны, в том же трактате обещал своим новым верноподданным сохранение за ними в неприкосновенности всех прав, которыми они пользовались до французской революции. Казалось, рабовладение на Сан-Доминго отныне прочно ограждено всеми силами Британской империи. Немедленно английские войска занимают остров. А в пограничных местностях, там, где с французской частью Сан-Доминго соприкасается испанская часть, испанские войска усмиряют рабов во имя добрососедских отношений впредь до прихода англичан.

Но комиссары Конвента, управлявшие островом, оказались на высоте своей задачи. Были призваны под ружье все рабы для борьбы против завоевателей, все белые колонисты, не имевшие рабов, были учреждены военно-полевые суды, беспощадно расстреливавшие изменников.

Поразительно для всякого, кто изучает описываемые события, это крутое внезапное перерождение обоих комиссаров Конвента, Сонтона и Полвереля: пока дело шло лишь об освобождении рабов, они действовали довольно вяло, как и все предшествовавшие им правители начиная с 1789 г., и удосужились окончательно провозгласить «общую свободу» лишь в августе 1793 г. Но едва только появилась угроза английского нашествия, эти представители буржуазной революции мгновенно преобразились: со всей энергией, с которой их братья на далекой родине в это время боролись против ван-дейской измены, со всей революционной страстью, которая в эти же времена спасла Францию от немецких, австрийских и английских оккупантов, Сонтон и Полверель предприняли тяжкую и жестокую борьбу за Сан-Доминго. Революционным террором они отвечали на изменнические происки плантаторов. Они сделали все зависящее от них, чтобы внушить только что освобожденным рабам, до какой степени все их будущее зависит от успеха борьбы против англичан и испанцев. Они деятельно поддержали Туссена-Лувертюра, ставшего во главе ополчения рабов.

Французский военный отряд при всей своей малочисленности сражался геройски. Рабы действовали не только массой, под начальством своего одноплеменника Туссена, но и в одиночку, и отдельными группами, совершая неожиданные нападения на плантации.

Французы начали постепенно вытеснять англичан из тех позиций, которые тем удалось было занять. Генерал Лаво, которого комиссар Конвента Сонтон назначил губернатором и командующим французскими силами, выбил англичан из внутренних частей острова и стал отвоевывать у них и приморские пункты.

Англичане сделали попытку подкупить Лаво, но это не удалось. К нему писали и склоняли к измене и французы аристократы вроде плантатора маркиза Пинье-Монтиньяка, неизданное письмо которого напечатал Люсьен Леклерк, но и им это не удалось.

В письме маркиза есть интересное указание на изменнические (вполне одобряемые маркизом) тенденции не только плантаторов, но и вообще многих из тех, «кому было что терять».

Мы и из других, раньше опубликованных источников знали, что многие кормившиеся около плантаций, около работорговли белые колонисты, свободные или вольноотпущенники, тоже примкнули частично к изменникам-плантаторам и к вторгшимся во французскую часть Сан-Доминго англичанам и испанцам. Их и понимает маркиз под людьми, которым вообще «есть что терять», он только не прибавил: «от освобождения рабов». Но это и без того было совершенно ясно.

Но именно к этой свободной собственнической прослойке и обратился Туссен-Лувертюр, уже признанный вождь основной массы рабов, только что освобожденных августовской (1793) прокламацией конвентского комиссара Сонтона.

Только Туссену-Лувертюру удалось объединить массы населения французской части Сан-Доминго и повести их в бой против англичан и испанцев. Сделал он это не во имя сохранения французского владычества, хотя долгие годы (больше семи лет) пользовался этим лозунгом для конечного освобождения острова от французской власти и для превращения его в самостоятельное государство. На это пошли и рабы, уже освобожденные, и свободные собственники. И тем и другим эта перспектива показалась заманчивой. Но в первые времена еще нельзя было говорить об этом открыто, нужно было все силы направить на отражение английского и испанского нашествия.

Французские власти впоследствии, когда они уже поняли тактику Туссена-Лувертюра, были убеждены, что с самого начала, обращаясь к рабам, их вождь либо намекал, либо говорил прямо о своих конечных целях и этим привлек уже не только невольников, боявшихся английской и испанской победы потому, что эта победа несла для них возвращение к рабству, но и собственников и свободных людей, которых, естественно, манила перспектива овладения всеми богатствами и всей полнотой власти над роскошным тропическим островом, когда оттуда будут изгнаны белые господа.

Но до начала попытки осуществления этих планов было еще далеко. Непосредственной задачей было отбиться в тесном сотрудничестве с французским отрядом и под прямым верховным начальствованием французского губернатора от англичан и испанцев и одновременно помогать французским властям железной рукой раздавить измену, гнездившуюся среди аристократов-плантаторов.

Англичане уже в первые месяцы войны в 1793 г. овладели почти всеми французскими владениями в Антильском архипелаге — Мартиникой, Сент-Лючией, Гваделупой, — Сан-Доминго же защищал Туссен-Лувертюр, который в мае 1797 г. был назначен главнокомандующим всеми французскими силами на острове.

Интересно отметить, что Туссен-Лувертюр делал в это время усилия, чтобы распределить брошенные бежавшими плантаторами земли между рабами, а на тех плантациях, где еще остались прежние владельцы, он стремился ввести систему отдачи участков рабам на началах фермерской аренды. Так как белые все равно не намеревались работать на плантациях, то сплошь и рядом условия аренды диктовались рабами, а не хозяевами. Туссен-Лувертюр конфисковал земли тех собственников, которые забрасывали плантационные работы вовсе или числились в безвестной долгой отлучке.

В 1798 г. Туссен приобрел такую власть и влияние на острове, что Англия, вступив с ним в тайные сношения, предлагала ему сделать из Сан-Доминго независимое государство, а себя самого провозгласить королем и обещала помощь.

Туссен-Лувертюр на это не пошел, не доверяя англичанам. Но от французских комиссаров он мало-помалу тоже почти вовсе избавился. И военные успехи, и дипломатические таланты Туссена привели к тому, что в октябре 1798 г. англичане совершенно эвакуировали те немногие пункты Сан-Доминго, где они еще держались. Опираясь на прекрасно организованные и дисциплинированные батальоны восставших рабов, Туссен заставил французского командира генерала Гедувиля удалиться с острова. С генералом уехало до двух тысяч бывших плантаторов и французских купцов. Остров остался временно в полнейшей власти талантливого народного вождя. Он усмирил восставшие части свободного населения острова и стал успешно организовывать администрацию.

Туссен-Лувертюр пользовался фанатической преданностью и любовью своих соплеменников. Восставшие видели в нем человека, который подарил им остров, где они, их отцы и деды были так долго на положении рабочего скота. Туссен, будучи фактически совершенно самостоятельным в своих действиях на Сан-Доминго, тем не менее формально еще не рвал с Директорией Французской республики. А Директория, зная полное свое бессилие на острове, делала вид, будто считает по-прежнему Туссена своим генералом, действующим якобы согласно ее желаниям.

Слухи о великом освободителе облетели Антильские острова, перелетели на Американский материк, распространяясь и в Гвиане, и в Бразилии, и в Мексике, и в Соединенных Штатах и всюду возбуждая в рабских поселках восторг и надежды.

Этим надеждам не суждено было, однако, осуществиться.

Во Франции произошел переворот 18 брюмера 1799 г., и генерал Бонапарт стал первым консулом и самодержавным владыкой Франции.

После кратких колебаний его политика относительно рабовладения в колониях определилась: не уничтожать рабства там, где оно почему-либо удержалось, например в тех французских колониях, которые были захвачены англичанами в эпоху революционных войн и могли быть отвоеваны или возвращены по договорам с Англией в будущем, но и не восстанавливать рабства на Сан-Доминго, где оно фактически было уничтожено.

Но делиться своей властью с кем бы то ни было, поддерживать притворную игру Директории с Туссеном-Лувертюром, мириться с фактической самостоятельностью нового государства, к завершению создания которого быстро шел Туссен, Наполеон Бонапарт решительно не желал.

Туссен-Лувертюр успел за это время завоевать и испанскую часть острова Сан-Доминго. Гордый успехами и приращением своего могущества, он вступил в борьбу с новым французским властелином, которого считал как бы простым продолжателем директориального режима, лишь под другим названием.

Туссен-Лувертюр старался установить самый образцовый порядок, и, например, когда однажды (дело было в октябре 1801 г.) произошел бунт в одной из воинских частей и рабы перебили нескольких белых, то Туссен отдал под военный суд командира этого отряда — собственного своего племянника, обвинив его в слабости и в бездействии. Его племянник бьш осужден военным судом и расстрелян. Но грозные тучи нависли над Туссеном-Лувертюром. Бонапарт ждал только готовившегося мира с Англией, чтобы послать за океан экспедицию и уничтожить предводителя восставших рабов.

Туссен поторопился дать острову окончательное государственное устройство. Это было совершено в мае 1801 г. Сан-Доминго был объявлен, правда, французской колонией, но Туссен-Лувертюр был «избран» (созванным для того собранием) пожизненным губернатором с правом назначать себе преемника на случай смерти. Рабство объявлялось навсегда уничтоженным, провозглашалось полное равенство перед законом.

Бонапарт уже с 1800 г. исподволь обдумывал вопрос о военном походе против Туссена-Лувертюра. Нужно было лишь подождать подписания Амьенского мира с Англией, чтобы по свободному морю, безопасно от морских нападений отправить экспедицию через Атлантический океан. Как только мир с Англией стал фактом (в октябре 1801 г.), Бонапарт приказал морскому министру готовить флотилию для экспедиции на остров Сан-Доминго. Экспедиционный корпус был поставлен иод команду генерала Леклерка. Желая усыпить бдительность и осторожность Туссена-Лувертюра, первый консул написал ему милостивое письмо, в котором говорил:

«Подумайте, генерал, о том, что если вы, первый человек вашего цвета кожи, дошедший до такого большого могущества, если вы отличились своею храбростью и военными талантами, то вы — главное ответственное лицо перед Богом и перед нами за поведение черных войск».

В январе 1802 г. генерал Леклерк с корпусом в 12 тыс. человек высадился на Сан-Доминго. Остров бьш блокирован французским флотом, чтобы не допускать передачи оружия и припасов Туссену-Лувертюру со стороны контрабандистов из английских и испанских колоний и из Соединенных Штатов. Бороться с французами, как выяснилось уже спустя несколько недель, Туссену-Лувертюру было при этих условиях трудно. Туссен отступил в глубь острова, сжигая покидаемые селения и одерживая местами победы. Рабы дрались с большим мужеством. А подкрепления к генералу Леклерку все прибывали и прибывали, и к апрелю 1802 г., после нескольких месяцев упорной войны и кровопролитных битв, у Леклерка было уже не 12 тыс., а вдвое больше — 23 тыс. человек. И все-таки генерал Леклерк прибегнул к хитрости, чтобы покончить с Туссеном. Он начал с ним переговоры и выманил его из гор, чтобы на известных условиях примириться, затем под предлогом, что Туссен-Лувертюр тайно готовится снова восстать, Леклерк арестовал его, а также помощника и одного из лучших офицеров Туссена некоего Фонтана. Фонтан был расстрелян, а Туссен-Лувертюр вместе со своей семьей посажен на фрегат и отправлен во Францию.

Сначала Наполеон хотел судить Туссена-Лувертюра военным судом и расстрелять, но затем он вдруг изменил свое намерение и велел без суда заточить Туссена в секретную камеру каземата в холодной горной местности и лишить его общения с кем бы то ни было. Спустя несколько месяцев он велел допросить Туссена-Лувертюра, где он спрятал сокровища на острове Сан-Доминго. Из допроса ничего не вышло. «Я нашел в нем человека тонкого, ловкого, владеющего собой, притворщика глубоко лукавого», — доносил посланный для этого допроса адъютант Наполеона. После этого суровость содержания Туссена-Лувертюра в глухой тюрьме почти без света, почти без воздуха, в сырой, холодной камере еще более усилилась. Свидания ни с семьей и ни с кем вообще ему ни разу не были даны. Он умер в своей камере 7 апреля 1803 г. Память о нем и поныне живет среди негров США и Гаити.

Марсель, Тулон, все Французское побережье Средиземного моря, ряд южных провинций Франции вели давнишнюю и громадную торговлю со странами Леванта, другими словами, со всеми принадлежавшими Турции землями восточной части Средиземного моря — с Балканским полуостровом, Сирией, Египтом, побережьем Малой Азии, с островами Крит, Кипр, Лемнос, Милос, Ионическими островами, Архипелагом.

Южнофранцузское купечество, промышленники, судостроители наживали громадные богатства на этой торговле и, насколько хватало их влияния, не переставали просить правительство об энергичной поддержке их интересов в Турции. Этим в очень значительной степени объясняется, между прочим, и та упорная и решительная политика противодействия, которую в течение всей своей жизни встречала Екатерина II со стороны Франции во всех своих дипломатических и военных предприятиях, направленных против турок. Но с давних пор в этой французской политике стал замечаться известный разнобой: с одной стороны, желание поддержать Турцию, спасти ее от всяких попыток раздела между Россией и Австрией, с другой же стороны, стремление, если уж дело дойдет до дележа Турции и никак нельзя будет этому воспротивиться, по крайней мере урвать в свою пользу Египет или хотя бы некоторые турецкие острова на Средиземном море.

О Египте французские правители мечтали еще со времен Людовика XIV. О Египте думал и Шуазель, знаменитый министр иностранных дел при Людовике XV. Изредка говорили и о Сирии (о ней французская дипломатия стала много думать лишь с середины XIX столетия, особенно с начала 60-х годов), но в течение последних лет старого режима приглядывались больше к Египту. Преувеличивали его плодородие, чудеса разливающегося Нила, приписывали ему то, чего никогда в Египте не было, писали книги, читавшиеся нарасхват (вроде описания путешествия по Египту Вольнея). Захват Египта мог прочно обеспечить французские торговые позиции во всех странах Леванта, даже если бы многое, что писалось о богатствах этой страны, оказалось россказнями. Через Египет можно было бы добраться и до индийской торговли.

Чем больше колоний за морем теряла Франция и до и после революции, тем более разгорались мечты о Египте, близкой, обширной, богатой земле, почти брошенной турецким правительством на произвол судьбы.

Когда к началу Директории Англия успела уже прибрать к рукам ряд французских колоний, вопрос о Египте стал очередным для французской дипломатии. Ведь, помимо всех прочих выгод, захват Египта был способом нанести англичанам тяжкий удар и создать для них вечную угрозу.

Как раз в том самом месяце, когда Талейран был назначен министром иностранных дел, ровно за две недели до этого события, 15 мессидора V года (3 июля 1797 г.), он прочел на заседании французской Академии наук реферат, посвященный вопросу: какие новые колонии может завести Франция и какие выгоды может она из колоний извлечь. Он в этом докладе с очень большим сочувствием говорил о проекте министра Людовика XV графа Шуазеля присоединить Египет к владениям Франции. Может считаться доказанным, что именно этот реферат Талейрана, ставший вскоре известным генералу Бонапарту, произвел на него огромное впечатление. Но, по-видимому, еще и до доклада Талейрана Бонапарт живо интересовался Египтом; по крайней мере, его соратник и друг генерал Дезе оставил свидетельство, что летом 1797 г. Бонапарт, ведший как раз тогда в Пассарьяно переговоры о мире с Австрией, несколько раз заговаривал с ним о двух книгах, появившихся еще до революции и трактующих о Египте, — о книге Савари и о работе Вольнея. Бонапарт при этом говорил Дезе именно о способах овладеть Египтом и о выгодах, которые могут проистечь от этого для Франции.

И уже в это самое время, в это же лето 1797 г., Бонапарт сделал первые шаги к подготовке нападения на Египет. Генерал Бараге д'Илье, еще в мае 1797 г. занявший Венецию, получил от Бонапарта приказ выделить отряд в 1500 человек, послать этот отряд из Венеции на Ионические острова (считавшиеся владением Венецианской республики) и занять их. Во исполнение этого приказа остров Корфу и все прочие Ионические острова были заняты генералом Жантили в течение последних дней июня и в течение июля 1797 г. (остров Корфу был занят французами еще 28 июня). Это было сделано Бонапартом без сношений с Директорией, которую победоносный полководец вообще больше любил уведомлять об уже свершившихся фактах, чем испрашивать предварительно ее разрешения. Директория, впрочем, уже попривыкла к такому обхождению с его стороны.

Уже захват Ионических островов был началом решенного в уме Бонапарта нового грандиозного предприятия — нападения на Египет. Вот что писал он 16 августа 1797 г., уведомляя Директорию о захвате им Ионических островов: «Острова для нас интереснее, чем вся Италия целиком. Я думаю, что если бы мы были вынуждены выбирать, то скорее стоило бы вернуть [33 - австрийскому] императору Италию, но сохранить четыре [34 - Ионических] острова, являющиеся источником богатства и процветания для нашей торговли. Турецкая империя разрушается с каждым днем; обладание этими островами даст нам возможность поддержать ее насколько возможно или получить из нее нашу долю. Недалеко время, когда мы почувствуем, что, для того чтобы действительно разгромить Англию, нам нужно овладеть Египтом. Обширная Оттоманская империя, которая гибнет с каждым днем, ставит нас в обязанность заблаговременно подумать о мерах к сохранению нашей торговли с Левантом».

Талейран, уже с 18 июля 1797 г. назначенный министром иностранных дел, стал деятельно помогать осуществлению затеянного Бонапартом плана, тем более что этот план вполне гармонировал с отмеченными выше суждениями самого Талейрана.

8 плювиоза (27 января 1798 г.) он представил Директории первый обстоятельный доклад о Египте. В этом докладе он полемизирует против старого изречения Монтескье, что Турция будет еще долго существовать, так как (полагал Монтескье) стоит какой-либо одной державе напасть на Турцию с целью ее уничтожить, как сейчас же три другие великие державы, торгующие с Турцией, встанут на ее защиту. Талейран, напротив, полагал, что Турция лет через 25 распадется и что Французской республике следует заблаговременно принять меры к обеспечению за собою части добычи — Египта и островов Крит и Лемнос. «Египет, — говорил он, — который природа поместила так близко от нас, представляет нам громадные выгоды относительно торговли как с Индией, так и с другими странами; кроме того, по своему климату и почве Египет может нам заменить наши вест-индские колонии».

Самое завоевание и этих островов (Крита и Лемноса), и Египта не может, по мнению министра, представить затруднений. Египет числится за Турцией, но Турция не имеет там фактически никакой власти, и овладеть им можно в два месяца; если снарядить экспедицию, например, к началу мессидора, то к концу термидора Египет уже будет в руках Франции.

Другими словами, Талейран предполагал уже к 20 июня 1798 г. отправить экспедицию в Египет и уверял, что в таком случае уже к началу второй половины августа страна будет завоевана.

Спустя несколько дней после этого доклада (13 февраля 1798 г.) Талейран представил Директории новый доклад о Египте. Любопытно «вступление» этой официальной бумаги: «Египет был провинцией Римской республики; нужно, чтобы он стал провинцией Французской республики. Римское завоевание было эпохою упадка этой прекрасной страны; французское завоевание будет временем ее процветания. Римляне отняли Египет у царей, прославившихся в искусствах, науках и т. д.; французы отнимут его у самых ужасных тиранов, какие когда-либо существовали». Под этими тиранами понимались турки, точнее мамлюки, турецкое войско, фактически распоряжающееся в стране и весьма слабо повинующееся власти сидящего за морем, в Константинополе, турецкого султана.

Египет дает в изобилии хлеб, овощи, рис, лен, хлопок, шафран, сахар, индиго, кофе, шелк-сырец. А кроме того, возможно и должно установить для торговли с Индией путь через Суэц (перешеек), путь, который будет гораздо короче морского пути вокруг Индии. Укрепившись в Египте, продолжает Талейран, можно оттуда послать отряд в Индию, соединиться там с Типу-Султаном и изгнать англичан.

За несколько месяцев до взрыва революции Вольней издал брошюру «Мысли о войне русских с турками» («Considerations sur la guerre des russes et des turques»). В этой брошюре он настаивал на том, что не следует мешать России захватывать части турецкой территории, так как русские введут известный порядок, выгодный для французской торговли (вместо турецкой анархии), но что следует в это же время захватить Египет.

Дело было в разгаре новой русско-турецкой войны (1787–1791), и эти мысли представляли весьма злободневный интерес.

Но грянула революция, и всякие мысли о разделе Турции были оставлены, по крайней мере в тот момент.

Как раз в те годы, когда Туссен-Лувертюр приобретал постепенно власть и влияние на острове Сан-Доминго, а Директория, которая не могла с ним справиться, доживала свой век, на севере Африки развертывались события первостепенного значения, и в этих событиях ведущую роль играл тот же человек, которому суждено было иметь такое роковое значение в гибели Туссена-Лувертюра.

Египетский поход Бонапарта, как мы видели, не был только внезапной фантазией молодого полководца и не был только случайным капризом или рассчитанной интригой Директории. Были стародавние обстоятельства, которые сделали его возможным. Французские историки склонны поминать по поводу этого похода даже Людовика Святого, короля французского, умершего в Тунисе в XIII в.

Не забираясь так далеко, напомним кое-какие факты, хронологически более близкие к Наполеону, чем крестовый поход и смерть в Тунисе средневекового французского короля.

В 1517 г. завершилось дело, давно уже ставшее неизбежным, и Египет подпал под власть турок-османов, а спустя 18 лет Франциску I, королю французскому, уже удалось заключить с султаном Солиманом II договор о дружбе и о торговле, как в те времена часто выражались. Но торговля тут развивалась крайне туго. Речи не было о старой кипучей деятельности египетских средиземноморских портов и караванов, приходивших (через Аравию) от персидских и индийских стран.

Европейские купцы, монахи и ученые-путешественники (вроде археолога Ванслеба) постепенно «открывают» Верхний Египет и доходяг до развалин «стовратных Фив»; эти развалины были опознаны и впервые обследованы иезуитом, французом Клодом Сикаром в 1721 г.

В течение всего XVIII столетия французы не переставали интересоваться Египтом и присматриваться к нему.

Чем больше англичане вытесняют французов из Индии и из Северной Америки, тем больше и внимательнее парижская дипломатия и марсельское купечество относятся к мысли об укреплении французского влияния в странах Леванта, т. е. на восточных берегах Средиземного моря.

И к тому времени, когда генерал Бонапарт начинает подумывать о египетской экспедиции, почва для этого предприятия (и именно в торговых кругах) оказывается подготовленной.

В 1672 г. Лейбниц написал небольшой трактат под названием «Египетский совет». Этот «совет» он обращает к французскому королю. Германский философ советует Людовику XIV завоевать Египет и этим положить начало восточным завоевашим французов, которые, идя таким путем, будут в состоянии сокрушить голландское могущество в Индии и на Востоке вообще.

Когда спустя 126 лет Наполеон Бонапарт отправился в свою знаменитую экспедицию, то в Европе сейчас же вспомнили об этом забытом совете Лейбница: ведь мысль генерала Бонапарта в 1798 г, была чрезвычайно похожа на мысль Лейбница в 1672 г., стоит только слово «голландцы» заменить словом «англичане».

Но Людовику XIV не показалось нужным идти на Восток сокрушать голландское экономическое могущество: в эти годы он еще надеялся обойтись без такого далекого путешествия и нанести Голландии смертельный удар в Амстердаме, Саардаме, Дельфте и Гааге. Ему это в конечном счете не удалось. Но ему удалось страшно ослабить силу и сопротивляемость этой республики богатого купечества.

Голландия устояла перед долгими и упорными усилиями французов покончить с ее самостоятельным политическим существованием, но, когда Людовик XIV закрыл в 1715 г. глаза, Голландия была уже не той страной, которая вступила в единоборство с Францией в мае 1672 г., во время которого Людовик XIV во главе большой армии вторгся в страну и пошел на Амстердам.

После трех войн с Людовиком Голландия страшно ослабела. Этой ее слабостью воспользовались англичане, а не французы, и воспользовались не в Европе, а в Индии и Индонезии.

С французской точки зрения активизация политики Екатерины II на юге империи и войны с Турцией представляли явную угрозу для всей вывозной французской торговли, связанной с Марселем и другими портами Средиземноморского побережья.

Торговля с Левантом, т. е. со странами восточной части Средиземного моря, Архипелага и Мраморного моря, играла такую роль в экономической жизни страны и в частности в деятельности как торгового, так и промышленного капитала, что уступать этот рынок России и Австрии или одной только России французская дипломатия не хотела ни в каком случае.

Боролись при этом две тактики: министр иностранных дел Верженн был склонен всячески поддерживать Турцию в техническом, военном и финансовом отношениях, укрепляя ее обороноспособность против северного соседа; другие, например посол Франции в Константинополе граф Сен-При, полагали, что так как раздел Турции уже начался, то, чтобы не остаться при этом новом разделе с пустыми руками, следует заблаговременно принять в распределении добычи деятельное участие и захватить Египет и Сирию, а если нельзя, то хоть один Египет.

Верженн сместил Сен-При, и политика сохранения Турции восторжествовала.

О планах же Сен-При вспомнили лишь в 1798 г., когда генерал Бонапарт собирался отправиться в египетский поход.

Упорная вражда между Францией и Россией имела в основе своей именно этот страх французской буржуазии потерять драгоценный левантский рынок.

В 80-х годах XVIII столетия, в последние годы перед революцией, даже в брошюрах неоднократно высказывалась мысль, что Египет может с успехом заменить далекие заморские колонии Франции, которые того и гляди будут потеряны. Нужно сказать, что, как ни восторгалась французская буржуазия поражением Англии и освобождением североамериканских колоний, мысль, что, во-первых, это новое государство, Соединенные Штаты, сможет со временем отнять у французов их владения на Антильских островах, а во-вторых, что сами белью колонисты этих островов могут последовать примеру соотечественников Вашингтона, Франклина и Джефферсона и тоже отделиться от своей метрополии, в значительной мере охлаждала irx пыл. Не лучше ли взамен этих далеких и не очень прочных владений вовремя прибрать к рукам несравненно более близкие земли, отделенные от Франции не океаном, а только спокойным, знакомым Средиземным морем с его богатыми рынками, лежащими по пути в Египет?

О том, что впоследствии в 1798–1799 гг. пытался осуществить Наполеон, говорили в дипломатических канцеляриях и писали в брошюрах еще в те времена, когда на французском троне восседал христианнейший король Людовик XVI, а Наполеон был только артиллерийским поручиком.

Буржуазная революция и в данном случае пыталась осуществить экономические задания, завещанные ей буржуазией эпохи старого режима.

Талейран при составлении своего доклада о Египте пользовался советами и рассказами консула Магаллона, больше 35 лет прожившего в Египте; но что заставляло его так спешить с решением вопроса? Это было время наиболее близких и дружественных отношений, которые Талейран счел выгодным поддерживать с генералом Бонапартом, а Бонапарт уже с лета 1798 г. не переставал мечтать о завоевании Египта. Талейран уже тогда видел в молодом полководце будущего владыку Франции и изо всех сил стремился услужить и удружить ему.

Настала весна 1798 г., и дело решилось. Аргументы Талейрана показались Директории убедительными. Да они не имели ничего против того, чтобы удалить надолго, и притом на край света, беспокойного и честолюбивого Бонапарта, тон и приемы которого давно перестали директорам нравиться.

Я отмечаю и этот мотив, сыгравший отчасти свою роль, но настойчиво при этом предупреждаю читателя от доверия к старому, десятки раз повторяющемуся историками-анекдотистами утверждению, будто бы вся египетская экспедиция взбрела в голову генералу Бонапарту как некая авантюрная фантазия и будто Директория только потому отпустила на осуществление этой фантазии нужные средства, чтобы поскорее убрать опасного кандидата в диктаторы с глаз долой, куда-нибудь в Северную Африку.

После всего сказанного незачем распространяться о том, что дело с египетской экспедицией было сложнее и глубже.

5 марта 1798 г. предварительное и довольно беглое рассмотрение докладов Талейрана и генерала Бонапарта было Директорией закончено, и директорами было в тот же день подписано семь декретов, имевших целью организовать подготовку египетской экспедиции, высшее руководство которой было поручено Бонапарту. 12 апреля (23 жерминаля) того же года декретом Директории создавалась «восточная армия», главнокомандующим назначался генерал Бонапарт, которому поручалось: «Повести восточную армию на завоевание Египта, изгнать англичан из всех тех их восточных владений, куда ему удастся дойти, и именно уничтожить их конторы на Красном море, отрезать их от Суэцкого перешейка, принять все необходимые меры для обеспечения свободного и исключительного обладания Красным морем за Французской республикой, улучшить всеми имеющимися у него средствами участь туземного населения Египта, поддержать, насколько от него будет зависеть, доброе согласие с великим государем [35 - турецким султаном] и его непосредственными подданными». Так гласил этот важный официальный документ, сохранявшийся до поры до времени в строжайшей тайне.

Кроме директоров, министра иностранных дел Талейрана и генерала Бонапарта, никто не знал и не должен был знать об истинном назначении подготовлявшейся экспедиции: стоило англичанам вовремя проведать, и адмирал Нельсон[36 - Нельсон Горацио (1758–1805) — англ. флотоводец, вице-адмирал.] во главе британской средиземноморской эскадры, конечно, перехватил бы и уничтожил по пути флотилию Бонапарта.

Уже началась посадка войск в Тулоне и в Марселе на корабли, а солдаты и понятия не имели о том, куда и зачем их везут. Численность войска составляла 29 400 человек.

9 мая 1798 г. в Тулон прибыл и сам Бонапарт, встреченный войском с ликованием. Уже заканчивался второй месяц приготовлений, а в Европе все недоумевали и гадали о целях таинственного предприятия. Бонапарту удалось рядом очень ловких приемов внушить Вильяму Питту, английскому первому министру, уверенность, будто эта экспедиция направится сначала к берегам Испании, к Кадису, а затем — к берегам Англии, и Нельсон получил приказ идти к Гибралтару, т. е. в сторону, прямо противоположную той, куда на самом деле направился Бонапарт.

19 мая французский флот (37 военных судов и около 300 парусников, на которые рассажены были пять дивизий) отплыл в свое удивительное плавание. При штабе Бонапарта находилось несколько ученых-ориенталистов, жаждавших ознакомиться с древнейшим очагом человеческой цивилизации.

6 июня флот подошел к острову Мальта, тогда принадлежавшему рыцарскому ордену госпитальеров (или иоаннитов), который получил Мальту в дар от императора Карла V еще в 1530 г Без труда (и почти без боя) сломив сопротивление рыцарей, Бонапарт объявил (12 июня) Мальту собственностью Французской республики и пошел дальше.

30 июня вечером французский флот уже увидел Александрию.

Нужно сказать, что Нельсон хоть и поздно, но все-таки разгадал хитрости Бонапарта и помчался от Гибралтара сначала к Тулону, потом в Неаполь, потом к берегам Египта, но излишек быстроты ему повредил: прибыв в Александрию 28 июня, он узнал, что никакого Бонапарта здесь нет и ничего о нем никто не слышал, и сейчас же ушел искать его в других частях Средиземного моря. Бонапарт явился в Александрию спустя 48 часов и мог, никем не тревожимый, спокойно начать высадку войск, в то время как Нельсон на всех парусах мчался к Константинополю, уверенный, что если Бонапарт направился не в Египет, то уж, значит, непременно в Константинополь.

В ночь с 1 на 2 июля 1798 г. французы высадились около Александрии, а уже 8 июля авангард, предводительствуемый Бонапартом, двинулся из города на юг долиной Нила.

Никогда, начиная с XV столетия, когда турки завоевали Египет, эта страна не была прочно связана с Турецкой империей, и константинопольский султан, взыскивавший подати через своего наместника (другие функции управления его интересовали довольно мало), не располагал в Египте сколько-нибудь значительными силами.

Населения в Египте тогда насчитывалось (по довольно приблизительной и не весьма доказуемой статистике) около 2,5 млн арабов, около 200–250 тыс. коптов (остатки древнего коренного населения) и около 200 тыс. турок. Главную силу турецкой армии представляла кавалерия, это были так называемые мамлюки, которых насчитывалось 12 тыс. человек. Кроме них, были в некотором количестве янычары, регулярные турецкие войска, составлявшие непосредственно подчиненную наместнику армию.

С самого начала завоевания Бонапарт старался сохранить фикцию, будто он явился освободить местное население от притеснений со стороны мамлюков, злоупотреблявших своей властью, но что с турецким султаном он ссориться не желает. Так он сообщил и городским властям Александрии, поспешившим сдать ему город уже 2 июля.

Поход Бонапарта в глубь страны, начавшийся, как сказано, 8 июля, привел к ряду блестящих успехов. Битва при Романие, битва значительно южнее Романие — при Шебреизе, стычки на территории между Шебреизом и Каиром, куда быстро направлялся Бонапарт, закончились полным поражением мамлюков.

Мамлюки и янычары сосредоточили главные свои силы гораздо южнее, между Каиром и Гизехом (на левом берегу Нила, вблизи линии пирамид). 21 июля 1798 г. между Гизехом и пирамидами Бонапарт встретил всю эту армию, состоявшую под начальством Мурад-бея. Сражение закончилось полным разгромом турецких сил. Через три дня после этой знаменитой «битвы при пирамидах» Бонапарт вошел в Каир, столицу турецкого Египта.

Из Каира он двинулся, несмотря на страшную июльскую и августовскую жару, нестерпимую в этом климате, к северо-востоку. Остатки мамлюков уходили от него отчасти в южном, отчасти же в северо-восточном направлении. Настигнув их вблизи Салахие и нанеся им тяжкое поражение, Бонапарт вернулся в Каир.

Уцелевшие немногочисленные уже мамлюки сосредоточились у Эльариша. Что касается той части турецкой армии, которая после поражения при пирамидах спаслась не в северо-восточном, а в южном направлении, то здесь преследование замедлилось и из-за страшной жары и разлива Нила, и из-за подкреплений, которые получал Мурад от местных племен. Один из лучших бонапартовских генералов, Дезе, вел трудную войну на юге (в Среднем Египте) в течение всей второй половины 1798 и первых месяцев 1799 г.

Между тем одна за другой пришли в лагерь Бонапарта тревожные вести о двух событиях, теснейшим образом между собой связанных. Во-первых, оказалось, что, пока генерал Бонапарт сражался с мамлюками, адмирал Нельсон, тщательно рыская в течение всего июля по восточной части Средиземного моря, наконец открыл французскую флотилию, стоявшую на якоре в гавани Абукир, несколько восточнее города Александрии. Флотилия стояла там уже с месяц, со времени, как произошла высадка на берег привезенной на ней французской армии. Нельсон атаковал французский флот 1 августа 1798 г. и почти вовсе его истребил. С этого момента французская армия, завоевывавшая Египет, оказалась совсем отрезанной от Франции. Во-вторых, турецкий султан, до сих пор не осмеливавшийся формально объявить французам войну, теперь, узнав об Абу-кирском деле, поспешил это сделать 4 сентября 1798 г.

Об Абукире Бонапарт узнал очень скоро, еще в середине августа, т. е. через две недели после события. Но об объявлении войны Турцией он узнал лишь в конце января 1799 г., так трудны и случайны были сообщения между Европой и Египтом. Что касается турок, то их приготовления к войне были так медленны и происходили так далеко, что Бонапарт первым напал на них.

Он выделил из своей армии отряд в 15 тыс. человек и двинулся из Каира на северо-восток, к Эльаришу, городу на Средиземном море, лежащему на пути из Египта в Сирию. Поход был страшно трудный, по безводной пустыне, по глубокому песку, в котором вязли ноги. Поход начался 5 февраля, а уже 20 февраля был взят Эльариш, 25 февраля — Газа и 7 марта была взята Яффа.

Наполеон подошел к Яффе в начале марта 1799 г. и 4 марта начал осаду города, а 6 марта повел войска на штурм. Ворвавшись в Яффу, французы произвели страшную резню и полное разграбление домов жителей. Избиения приняли настолько массовый характер, что Наполеон послал своих двух адъютантов с наказом прекратить это: наступала жара и гниение валявшихся на улицах и в домах трупов могло лишь усилить и без того свирепствовавшую чуму. Адъютанты застали такое положение: жители избиваются массами, турецкие солдаты перебиты почти все, но около 4 тыс. турецких солдат, большей частью арнауты и албанцы, заперлись во дворе, окруженном со всех сторон постройками, и не хотят оттуда выходить, пока им не обещают сохранить жизнь. Они заявили, что иначе они будут защищаться в своем укрепленном дворе до последней капли крови, оружие при них было. Они знали, что Бонапарт еще перед началом штурма, покончившего с Яффой, требуя немедленной сдачи, грозил смертью всему гарнизону, если город не сдастся до штурма. Видя, что французы действительно избивают и гарнизон, и все население, эти уцелевшие арнауты и албанцы боялись той же участи. Адъютанты, посланные Наполеоном, обещали им пощаду, и тогда арнауты и албанцы вышли из своего укрепления и сдали оружие. Но Наполеон был в высшей степени разгневан этим поступком своих адъютантов. «Где у меня припасы, чтобы кормить эту массу? Где корабли, чтобы их отправить в Египет или во Францию?» — с неудовольствием повторял он. Все-таки и он немного поколебался перед тем, как нарушить обещание, данное от его имени. Но через три дня, 10 марта, Наполеон решился… Все 4 тыс. пленных были выведены на берег моря со скрученными за спиной руками и расстреляны все до единого.

«Эта страшная сцена еще и теперь бросает меня в дрожь, когда я о ней думаю, как и в тот день, когда я ее видел, и я предпочел бы, чтобы мне было возможно ее скорее забыть, а не быть принужденным ее записывать. Все ужасы, какие только можно себе вообразить в этот кровавый день, будут слабее действительности», — пишет очевидец этого расстрела безоружных Бурьен в своих воспоминаниях.

Покончив с Яффой, Бонапарт двинулся дальше.

От Яффы поход стал легче, так как раздобыли сразу много верблюдов. Бонапарт пошел почти вдоль берега моря, направляясь круто к северу, прямо к крепости Сан-Жак д'Акр.

В крепости стояла турецкая армия, почти вдвое превосходившая числом армию Бонапарта, под начальством Ахмет-Джеззара, которому с моря деятельно помогали англичане. Английский начальник эскадры Сидней Смит руководил обороной крепости.

Бонапарту удалось привлечь на свою сторону некоторые племена. Но общего восстания против турецкого владычества не последовало. Да и эта скороспелая «дружба» отдельных племен с французами оказалась более чем сомнительной. В долине реки Иордана показалась турецкая армия, шедшая на выручку осажденной крепости. Бонапарту удалось ее отбросить и не допустить к Сан-Жак д'Акру. Но взять крепость штурмом, несмотря на неоднократные приступы, ему не удалось, а взять ее голодом нечего было и думать, так как с моря турок снабжали англичане. Артиллерии у Бонапарта было мало, ведь тащить за собой многочисленные и тяжелые орудия по громадным египетско-сирийским пустыням было крайне трудно, а ту артиллерию, которую Бонапарт велел отправить морем из Египта в Сирию, перехватил на море Сидней Смит, и, таким образом, жерла пушек повернулись против самих же осаждающих крепость французов.

Правда, и осажденным эта борьба обошлась недешево, и значительная часть турецкой армии погибла в стенах крепости. Но Ахмет-Джеззар не сдавался. После двухмесячных упорных усилий (длившихся с 20 марта по 20 мая 1799 г.) Бонапарт снял осаду и ушел из Сирии в Египет.

Почему он в течение всей своей жизни повторял, что его судьбы решились этой неудачей под Сан-Жак д'Акром? Он хотел этим сказать, что если бы ему удался составленный им план, если бы вслед за падением Сан-Жак д'Акра ему удалось завоевать Сирию и Палестину, то эти три страны (Египет, Сирия и Палестина) сделались бы плацдармом, исходным пунктом, укрепившись на котором французы могли бы со временем думать о подготовке и реализации нового движения на Восток через Месопотамию и Персию к Индии, к той заветной Индии, где англичан можно было бы разгромить вконец, отняв у них главный источник их материальной мощи.

Отход от Сан-Жак д'Акра, от той самой крайней восточной географической точки, до которой удалось дойти Наполеону, знаменовал в его глазах отказ от мечты о походе на Индию. Ему предстояли долгие годы завоеваний на Западе, но завоеваниям на Востоке был положен конец.

Одной из причин, побудивших Бонапарта снять осаду с Сан-Жак д'Акра, была чума, которая свирепствовала от Яффы до Дамаска и от которой начала страдать также французская армия.

На обратном пути из Сирии в Египет генерал Бонапарт жестоко расправился с теми селениями, жители которых были заподозрены в партизанских нападениях на французов и в других тому подобных провинностях. Селения сжигались, виновные расстреливались.

В Египте вообще было не очень спокойно в отсутствие Бонапарта. Волнение в арабских племенах проявилось особенно в оазисах и вообще вне городов, где французские военные власти установили известный полицейский порядок.

После двадцатидневных усиленных маршей Бонапарт 11 июня 1799 г, вошел в Каир, столицу завоеванного им Египта. В последующее время французам пришлось одновременно и отбиваться от нападений арабских племен, высылавших конницу из Южного Египта, с одной стороны, и из Ливии, с другой стороны, и зорко следить за готовившимся уже давно при помощи англичан десантом регулярной турецкой армии близ Александрии. Этот десант высадился 11 и 12 июля 1799 г. в Абукире. Бонапарт немедленно напал на высадившуюся армию и совершенно ее уничтожил.

Это было уже в конце его пребывания в Египте. В эти же месяцы он доканчивал начатую им еще в 179S г. организацию завоеванной страны.

То, что французские историки склонны называть «колониальной политикой» Бонапарта в Египте, было на самом деле попыткой, покорив громадную страну, обеспечить дальнейшее расширение колониальной экспансии на Сирию, Палестину, Месопотамию, Индию.

Не следует представлять себе дело так, что Наполеон ставил своей целью в один прием, так сказать, завоевать все эти страны и изгнать англичан из Индии. Второй и третий этапы могли воспоследовать и не в 1798, и не в 1799, и не в 1800 гг. Но что Египет интересовал его главным образом именно как плацдарм для будущего нашествия на Индию, в этом не может быть никакого сомнения.

Прежде всего он стремился поэтому расположить к себе арабское население, наиболее многочисленное и влиятельное в стране. «Я являюсь к вам, чтобы восстановить ваши права, наказать узурпаторов, я почитаю больше, чем мамлюки, Аллаха, его пророка и Алкоран», — так гласило его первое воззвание к Египту. Под узурпаторами он понимал турок, завоевавших Египет в XV в. Он старался не только не уничтожать существовавшие учреждения, но оставил почти всех должностных лиц, изъявивших покорность, на своих местах. Налоги и подати, шедшие до его прибытия в пользу турецкой казны, теперь направлялись в казну французской армии и администрации. Он приказал своей интендантской части и в гарнизонах, и во время походов платить населению за живность и продукты, нужные для продовольствия армии, не позволял солдатам произвольные поборы и грабежи (другой вопрос, насколько этот запрет реально действовал).

Местная арабская светская и духовная знать — шейхи и улемы — должны были, по мысли Наполеона, стать одним из главных орудий французского господства над страной; он старался также привлечь местную торговую прослойку. Весь Египет был разделен на 17 административных единиц, причем каждая такая «субдивизия» была подчинена бригадному генералу, при котором состоял в совещательной роли особый Диван, состоявший из семи назначенных Бонапартом местных именитых людей из арабского населения. Это было высшей властью в каждой «субдивизии»; верховная власть, которой они все подчинялись, принадлежала генералу Бонапарту. В тех местностях, где коптский элемент преобладал над арабским, Бонапарт предоставил должности сборщиков податей и полицейские обязанности коптам. Но и над арабскими и над коптскими должностными лицами был установлен постоянный и очень бдительный надзор и контроль посредством особых французских комиссаров.

Всеми силами стремясь к тому, чтобы Египет поскорее осознал себя независимой от турок страной, которая отныне должна считаться только с французами, Бонапарт еще 14 октября 1798 г. открыл в Каире особый конгресс из 189 уполномоченных, избранных специально для этой цели всеми 17 Диванами, т. е. совещательными собраниями именитых лиц из местного населения, состоявшими, как выше сказано, при 17 бригадных генералах — правителях «субдиви-Зий». В среднем от каждого Дивана была прислана депутация из 9 человек, а провинции побольше прислали по 18 депутатов. Это было представительство наиболее богатых классов населения, притом подобранное из наиболее преданных французам людей. Это собрание называлось Главным диваном и должно было представить генералу Бонапарту свои соображения о желательных реформах в области юстиции и администрации, организации обложения, законов о наследствах и т. д.

Заседали они с 14 до 18 октября, ровным счетом четыре дня.

Ничего особенного они генералу не сообщили и мирно разъехались по домам, получив свыше приказ распространять веру в благие предначертания французского начальства. Бонапарт назначил специально для Каира Диван из 9 человек, к которым прибавил по одному от каждой провинции — «субдивизии». Это было уже постоянное административное учреждение. Он очень стремился через этот Диван и через магометанских улемов Египта завести сношения с далеким мусульманским миром Азии, прежде всего с Меккой и Мединой, и агитировал в пользу перенесения высшего духовного звания с константинопольского султана на меккского халифа. Ему это нужно было для полной эмансипации населения Египта от всякого турецкого влияния.

Через мусульманское духовенство, организуя демонстративные изъявления чувств почтения и чуть ли не религиозного преклонения перед Кораном, Наполеон мог рассчитывать произвести впечатление на те далекие восточные страны, через которые ему предстояло со временем двинуться на Индию.

Всякие попытки сопротивления он давил в зародыше, расстреливал непокорных, сжигал села и деревни, смертная казнь назначалась также и за уголовные преступления.

Но в общем тенденция Наполеона была ясна: опереться на поддержку землевладельцев, крупных купцов и магометанского духовенства, создать из Египта первое звено длинной цепи французских колониальных владений, той цепи, которая должна была, по его мысли, начаться в Египте, а закончиться в Индии.

С очень большим усердием занялся он также мыслью об использовании Египта для транзитной торговли Франции с Индией.

Он приказал провести изыскания в местности между городом Суэцом, Горькими озерами и Каиром, чтобы установить возможность проведения канала от Красного моря либо к Нилу, либо к Средиземному морю, и очень интересовался найденными при этом следами древних работ по прорытию канала, который начат был еще в XIX в. до нашей эры, при фараонах, и шел от берегов Нила до северной оконечности Красного моря. В случае прочного овладения Египтом и успешного соединения каналом хотя бы Нила с Красным морем можно было надеяться сильно подорвать значение английского морского пути в Индию (вокруг Африки, мимо мыса Доброй Надежды).

Но даже и без соединения каналом Красного моря с Нилом или с Средиземным морем, непосредственно установив в Египте полное свое владычество, обеспечив безопасность и хорошее состояние проезжих дорог, можно было надеяться со временем успешно конкурировать с несравненно более далекими торговыми путями англичан вокруг Африки. Товары привозились бы морем из Индии в город Суэц, отсюда сухим путем доставлялись (даже если никакого канала и не удалось бы устроить) в несколько дней к берегу Нила, здесь перегружались снова на корабль и уже шли бы водой, сначала дельтой Нила, а потом Средиземным морем до Марселя и Тулона. Выигрыш во времени был бы огромен сравнительно с объездами вокруг Африки.

Бонапарт и сопровождавшие его ученые не смущались тем, что они как бы хотели повернуть вспять всю историю к временам до Васко да Гамы: они имели в виду, что никогда в Египте не было прежде таких безопасных условий для перегрузки товаров, какие, предполагалось, они будут впредь под французским владычеством, что никогда в Египте не было таких прекрасных дорог и такого исправно действующего постоянного оборудования для перегрузки, какие, опять-таки предполагалось, будут при французах, что никогда в Египте власти как полицейские, так и таможенные не были так исполнительны, так бескорыстны и исправны и так благожелательны к владельцам этих транзитных товаров, как будут французские таможенные и полицейские. Товары придется именно только перегружать, а вовсе не перепродавать чуть не десять раз, как это делалось в XIII–XV вв.

Словом, индийские товары, идущие через Египет, окажутся не дороже, а может быть и дешевле, чем те, которые привозятся в Европу англичанами долгим, длящимся по восемь месяцев морским путем вокруг Африки.

Есть указания и документальные свидетельства, что Наполеон считал Египет не только необходимым плацдармом для организации нападения на Индию и не только возможным сильным соперником английских торговых путей, но и подходящей колонией, которая обладает богатой почвой для земледелия и т. д. Но эта сторона дела интересовала его меньше, чем план обширной колониальной экспансии на Восток.

Впрочем, и этим проблемам суждено было не очень долго занимать мысль полководца.

Командир английской эскадры, крейсировавшей около Александрии и Абукира, проговорился посланному к нему Бонапартом парламентеру, что английский флот временно отойдет от Александрии (чтобы запастись водой).

Считая, что Египет завоеван, а от турок после их тяжких поражений этому завоеванию уже ничего не грозит, узнав вместе с тем о победах Суворова в Италии и о непопулярности Директории, Наполеон неожиданно принял исключительно важное решение: он назначил своим заместителем в Египте генерала Клебера, а сам 22 августа отплыл во Францию. После полуторамесячного опаснейшего плавания по Средиземному морю 8 октября 1799 г. он высадился на юге Франции (на мысе Фрожюс), а ровно через месяц, 9 и 10 ноября (18–19 брюмера), он произвел государственный переворот, низверг Директорию и сделался единодержавным повелителем Франции.

В тот момент, когда Наполеон Бонапарт овладел верховной властью, т. е. в ноябре 1799 г., Вильям Питт Младший, первый министр Великобритании, считал, что завоевание Египта французами сделало окончательно невозможным заключение мира с Францией. Итоги долгой войны, которую он вел против всех правительств Франции с 1793 г., оказывались для Англии чрезвычайно выгодными.

Англичане, владычествуя на море, без особого труда отняли у Франции богатейшие острова Антильской группы (Мартинику, Сент-Лючию, Тобаго), острова Сен-Пьер и Микелон (близ Ньюфаундленда), отняли Мальту, только что завоеванную — по дороге в Египет — Бонапартом, отняли, кроме того, у Голландии, рассматривая ее как врага с момента завоевания ее французами, главные колонии — Гвиану в Южной Америке, остров Цейлон, острова Молуккской группы, острова Индонезии вообще, кроме Явы, отняли все фактории и опорные пункты голландцев по берегам Индостана, на юге Африки захватили Кейптаун и всю прилегающую к мысу Доброй Надежды территорию.

Питт желал продолжения войны, чтобы изгнать французов из Египта и чтобы окончательно закрепить за Англией упомянутые выше колониальные приобретения, а также захваченные Англией у Испании (как у союзницы Франции) Балеарские острова на Средиземном море и остров Тринидад (Троицы) на Атлантическом океане, между 20° южной широты и тропиком Козерога, к востоку от Бразилии, точнее к востоку от города Рио-де-Жанейро.

Наполеон и слышать не хотел о том, чтобы оставить все это в английских руках.

Победоносная кампания Наполеона против Австрии в Италии в 1800 г., окончившаяся страшным поражением австрийцев при Маренго, новая французская победа под Гогенпинденом, заставившая австрийцев просить мира, переход императора Павла I на сторону Бонапарта, страшная недостача хлеба в Англии из-за прекращения русского зернового импорта — все это поколебало решимость английского парламента. Вильям Питт в феврале 1801 г. ушел в отставку, а новое министерство Аддингтона — Гоксбери начало переговоры о мире с Наполеоном.

Но еще нужно было выждать, чем закончится борьба за Египет, куда Вильям Питт как раз в последние недели своего пребывания у власти отправил армию в 20 тыс. человек.

В Египте французские дела после отъезда Бонапарта шли сначала удовлетворительно (с точки зрения французского командования, конечно), но вскоре стали портиться.

Собственно, в первое время после Наполеона его заместитель и преемник генерал Клебер уж мог не опасаться нападений турок из Сирии: сирийский поход Бонапарта сделал надолго невозможным нападение с этой стороны. А внутри самого Египта установленная Бонапартом административная и финансовая организация действовала исправно, и французским войскам приходилось отлучаться со своих постоянных стоянок только для помощи сборщикам налогов в случае, если где-либо ожидалось сопротивление населения.

Но с конца 1799 г. борьба снова несколько оживилась. Турецкая кавалерия и кое-какие пока немногочисленные группы англичан время от времени нападали на разбросанные селения и города Дамиетту, Эльариш, Салхене. Еще перед отъездом Бонапарта французская оккупационная армия сильно уменьшилась в числе, и Бонапарт требовал подкреплений, которых Директория так и не прислала. К концу весны 1800 г. Клебер располагал всего 20 тыс. боеспособных солдат. Положение становилось довольно опасным.

Уже сам Бонапарт хотел войти в переговоры с Турцией, при которых можно было бы на тех или иных компромиссных началах заключить мир, оставляя Египет за собой. Клебер продолжал эти переговоры, но великий визирь отвечал редко, неохотно и требовал прежде всего ухода французов из захваченной ими страны.

Командир английской эскадры, крейсировавшей у берегов Египта, Сидней Смит (тот самый, который помог в 1799 г. туркам отстоять Сан-Жак д' Акр, осажденный тогда Бонапартом) фактически вел переговоры от имени турок и, хорошо учитывая полную отрезанность французской армии от родины и от всяких подкреплений, настаивал на полной эвакуации Египта.

Помощник Клебера генерал Дезе убеждал главнокомандующего оборвать всякие переговоры и закрепиться в завоеванной стране, но Клебер пал духом и настоял на продолжении переговоров. Да и во французской армии проявлялось уже утомление от двухлетнего трудного похода в непривычных и тяжелых климатических условиях.

Довольно значительное турецкое войско начало снова сосредоточиваться в Сирии. Клебер решил, что единственный способ спасти французскую армию — это согласиться на эвакуацию из Египта.

28 января 1800 г. в Эльарише было подписано соглашение, по которому французы получали от Турции 3 млн франков и транспортные суда для переправы войск из Египта во Францию, Египет же возвращался туркам. Но хотя Сидней Смит подписал это соглашение, английское правительство отказалось его ратифицировать: оно желало полной сдачи в плен египетской французской армии. Тогда Клебер круто изменил свои намерения. Он решил сражаться.

20 марта 1800 г. он напал на турецкую армию, пришедшую из Сирии под начальством великого визиря, и совершенно ее разгромил (при городе Гелиополисе). Визирь еле спасся от плена поспешным бегством. Но еще накануне битвы произошло восстание в городе Каире, и французский гарнизон был блокирован арабами, произошли восстания и в других местах. Клеберу удалось, однако, подавить их одно за другим. Смирился даже сам вождь мамлюков Мурад, бежавший еще после битвы при пирамидах в Верхний Египет.

За это время Клебер успел уже несколько раз получить директивы от Бонапарта — первого консула, и все эти директивы сводились к категорическому приказанию удерживать Египет до последней крайности. Крутые репрессии, казалось, обеспечивали Клебера от новых попыток арабских и коптских возмущений как в Каире, так и в деревнях Нижнего и Среднего Египта.

Что касается Верхнего Египта, то в качестве своего наместника Клебер назначил туда того же Мурада, который так и именовал себя с тех пор «французским султаном».

14 июня 1800 г., когда генерал Клебер гулял в саду своей летней резиденции, к нему подошел человек, впоследствии оказавшийся турком из Сирии, неким Сулейманом, и с размаху вонзил ему кинжал в сердце. Клебер пал мертвым. Побуждением к убийству послужило желание избавить Египет от чужеземного завоевания.

После Клебера главнокомандующим французской оккупационной армии в Египте, по праву старшинства, стал генерал Мену. Восстания, на которое рассчитывало турецкое правительство после убийства Клебера, не произошло.

Время шло, но англичане не сложили оружия, готовили новый удар и всеми средствами поддерживали в турках, своих союзниках, решимость и непримиримость.

8 марта 1801 г. большой английский флот подошел к Александрии, и английские войска с боем высадились на берег между Александрией и Дамиеттой. Все попытки французов сбросить десант в море (8—13 марта) остались безуспешными. Это и был тот английский отряд в 20 тыс. человек, который, как выше было сказано, был послан в Египет Вильямом Пип-ом перед его отставкой.

Сам главнокомандующий французских войск генерал Мену, поспешно прибывший в Александрию, напал на высадившихся англичан, но упорный бой (21 марта 1801 г.) не дал решительных результатов. Все попытки первого консула Наполеона Бонапарта послать эскадру в Египет на помощь Мену остались безуспешными. Средиземное море было в полной власти англичан.

Между тем английский десант начал активные операции и в начале апреля 1801 г. овладел городом Дамиеттой, затем при помощи турок двумя нильскими портами — Романис и Бельбейс (на двух разных рукавах дельты Нила), после чего англичане подошли к Каиру, где стоял генерал Бельяр с 7 тыс. гарнизона, и французы увидели, что они окружены со всех сторон, так как в это же время привезенные из Индии англо-индийские войска высадились в Коссеире, египетской гавани на Красном море (на 26° северной широты, в юго-восточном направлении от Каира), в восточной части Верхнего Египта.

Как раз незадолго до этой высадки в Коссеире не стало Мурада, перешедшего, как сказано, на сторону французов, и в Верхнем Египте опять воцарилось антифранцузское настроение. Поэтому мамлюки, до тех пор повиновавшиеся своему предводителю Мураду, теперь, после его смерти, снова перешли на сторону турок и встретили англичан, высадившихся в Коссеире, как друзей и союзников, пришедших помогать туркам отвоевывать у французов Египет.

Таким образом, англо-индийский отряд быстро и свободно прошел долиной Нила, двигаясь к Каиру. Путь к отступлению на юг был для генерала Бельяра закрыт этим движением, а с севера к городу подступали английские части, шедшие от Дамиетты.

28 июня 1801 г. Бельяр со своим отрядом сдался англичанам, которые и заняли Каир.

После сдачи Бельяра и потери Каира весь Египет, кроме Александрии, где заперся главнокомандующий, генерал Мену, и кроме очень немногих пунктов, был потерян для французов. В Александрии начался голод, а почти одновременно и чума. 2 сентября 1801 г. последовала также сдача Мену. Английские войска заняли и Александрию.

Теперь уже ничто более не мешало министерству Аддингтона — Гоксбери заключить мир с первым консулом Французской республики. По этому миру Египет был возвращен Турции.

Французские войска с оружием и воинскими почестями были перевезены англичанами из Египта во Францию. Сами англичане не остались на этот раз в Египте. Они удовольствовались удалением французской угрозы от восточных морей и от пределов Индии, не прекращая в то же время происков для постепенного завоевания арабских земель.

Прошло больше 80 лет после египетского похода генерала Бонапарта, и английская торговая и промышленная буржуазия начала толкать великобританскую дипломатию к завоеванию Египта. Но это было уже при обстоятельствах, нисколько не похожих на те, которые предшествовали экспедиции Бонапарта и десанту англичан между Александрией и Дамьеттой. Это было уже после того, как силами египетских рабочих под руководством французского инженера Лессепса был прорыт Суэцкий канал, соединивший Красное море со Средиземным, т. е. в период, когда свершилось то, о чем только мечтали Бонапарт и его генералы, бродя по заброшенным следам землекопных работ древних фараонов и рисуя в своем воображении картины дальнейших грандиозных завоеваний.

Реальным последствием похода Бонапарта и трехлетнего владычества там французов было рождение новой науки — новейшей египтологии. Громадное научное описание результатов изысканий, произведенных учеными в Египте, открыло глаза мировой науке на Древний Египет.

Достаточно в виде одного только наудачу взятого примера напомнить, что именно во время этого похода был найден близ города Розетты знаменитый навеки в истории науки трехъязычный розеттский камень, на основании которого великий французский египтолог Франсуа Шампольон открыл впоследствии (в 1821 г.) правильное чтение и понимание иероглифов.

Французский завоеватель стремился лишь для чисто военных целей, для скорейшего установления полного владычества в стране как можно больше твердить в своих воззваниях к населению о том, что он якобы желает полной самостоятельности местного населения (арабского и коптского, но особенно арабского), полной его независимости от турок.

Что касается англичан, то для них борьба с французами в Египте, помимо непосредственного политического значения их конечной победы, осталась памятной и многозначительной еще вследствие одного, казалось бы второстепенного, обстоятельства: я говорю об участии в войне англо-индийского отряда, высадившегося в Верхнем Египте на последнем этапе борьбы англичан против французов.

Когда генерал-губернатор Индии лорд Ричард Уэлсли (Wellesley) собрал весною 1801 г. в Калькутте 6 тыс. синайских (из коренных жителей, составленных английским военным командованием и находящихся на английской военной службе) полков, присоединив к ним чисто английский отряд, посадил сипаев и этот отряд на суда, отправил их в Бомбей, а из Бомбея в Египет, то это был первый сколько-нибудь крупный опыт использования индийцев в далекой войне в неведомой, чужой стране, да еще против первоклассной военной европейской державы.

Правда, эти сипаи, отправившись из Бомбея лишь 7 апреля 1801 г., прибыли сначала в Джедду на аравийском (т. е. восточном) берегу Красного моря и только 16 июня были перевезены на западный (египетский) берег и высажены, как выше было сказано, в Коссеире, гавани Верхнего Египта, так что они подоспели лишь к самому концу войны; и хотя прибытие их сыграло значительную роль и ускорило решение генерала Бельяра сдать англичанам Каир и свою армию, но собственно участвовать в битвах сипаям уже не пришлось, война окончилась. Однако их беспрекословное повиновение, дисциплина, выносливость и стойкость в перенесении трудностей далекого похода оказались, с точки зрения английского командования, выше похвал.

Что касается англичан, то важным и непосредственным их приобретением после победы над французами в Египте оказалось выхлопотанное в 1801 г. английским послом в Константинополе лордом Эльджином право свободного транзита всей английской почтовой корреспонденции и грузов через Суэцкий перешеек из Индии в Европу и из Европы в Индию. Конечно, торговля шла в общей массе своей прежним, исключительно морским путем (вокруг мыса Доброй Надежды). Но не очень громоздкие, без особо тяжких расходов и усилий перегружаемые и перевозимые сухим путем грузы, а главное корреспонденция, могли отныне пользоваться этим более коротким путем и мириться с перегрузкой и сухопутной переправой от города Суэца к Средиземному морю.

Идеей генерала Бонапарта, таким образом, воспользовались его враги.

Так обстояло дело до самого 1869 г., когда наконец был открыт сооруженный в труднейших условиях Суэцкий канал. Английская буржуазия поставила теперь вопрос о политическом подчинении Египта.

До 21 октября 1805 г., когда соединенный франко-испанский флот был уничтожен Нельсоном при мысе Трафальгар, англичане еще были несколько связаны в своих действиях в колониальных странах. Но после Трафальгара они оказались полными и безусловными владыками морей.

На долгие годы установилось такое положение, при котором Наполеон, всесильный на континенте Европы, оказывался бессильным на море, а Великобритания могла что угодно предпринимать на море и за морями, но мало чем могла помочь врагам Наполеона на континенте Европы.

Чтобы справиться с недосягаемым для него противником, французский император издал 21 ноября 1806 г., находясь (во время похода) в Берлине, знаменитый декрет о континентальной блокаде, воспрещавший всем подчиненным Наполеону странам какие бы то ни было торговые и вообще деловые сношения с Англией. Этот декрет вскоре стал дополняться новыми и новыми декретами, уточнявшими и усиливавшими первоначальный.

Было воспрещено впускать во французские и вообще подчиненные Наполеону порты не только английские или торгующие с Англией или с ее колониями корабли, не только нейтральные суда, если они загружены английскими товарами, но и такие нейтральные корабли, которые будут уличены в том, что по пути они заходили в какой-либо английский порт как в самой Англии, так и в одной из ее колоний. Наконец, на все колониальные товары (даже из нейтральных колоний) были наложены запретительные пошлины, делавшие почти немыслимым их потребление. Все это делалось затем, чтобы англичане ни под каким видом не могли обманным путем или через вторые и третьи руки провезти на подчиненный Наполеону континент Европы свои мануфактурные или свои колониальные товары.

Испытывая тяжкие убытки от континентальной блокады, Англия в то же время спешила использовать свое полное владычество на всех морях.

Прежде всего громадное значение имело следующее очень важное обстоятельство.

Когда в 1808 г. Наполеон изгнал из Португалии, занятой французскими войсками, представителей династии Браганца, последние бежали за море в португальскую колонию Бразилию, где и стали царствовать. Когда в том же году Наполеон арестовал приглашенную им в город Байонну испанскую королевскую семью, низложил короля Карла IV Бурбона с престола и посадил на испанский престол своего брата Жозефа Бонапарта, то ни одна испанская колония в Новом Свете — ни Мексика, ни колоссальные территории, из которых впоследствии образовались Аргентина и целый ряд южноамериканских республик, но которые тогда объединялись под одним названием Ла-Плата (официально Gobierno del Rio de la Plata), ни Перу — не признала своим королем Жозефа Бонапарта. Эти колонии еще не отделились от Испании окончательно. Напротив, номинально, на бумаге, они признавали власть испанского инсуррекционного правительства (хунты, укрывшейся от французов в Севилье и не признававшей Жозефа Бонапарта), но фактически стали совершенно самостоятельными уже в этот момент. Как все эти испанские колонии, так и Бразилия привыкли за эти годы совершенно обходиться без сношений с Испанией и с Португалией. В годы империи Наполеона, которые мы не рассматриваем, это оказалось естественной подготовкой к южно- и центральноамериканским революциям второго и третьего десятилетий XIX в. Здесь же укажу лишь, что в эти годы (1808–1814) Южная и Центральная Америка, внезапно отрезанная от Испании и Португалии, оказалась прекрасным рынком сбыта и источником сырья для англичан.

Вся Южная, вся Центральная Америка и южная часть Северной Америки, принадлежавшая тогда Мексиканскому вице-королевству (Техас, Калифорния), оказывались открытыми для торговли всем, кто пожелает и будет в состоянии с ними торговать; установленная с начала XVI в. испанская и (для Бразилии) португальская монополии сразу прекратились.

Но ведь фактически только одна Англия могла воспользоваться на первых порах этим внезапным освобождением богатых рынков в Новом Свете: Голландия была под властью Наполеона, и ее торговый флот поэтому преследовался и истреблялся англичанами, о Франции нечего к говорить, ее торговый флот на все время царствования Наполеона был заперт во французских портах, о других европейских державах как о возможных торговых и промышленных конкурентах Англии в океанских просторах также говорить не приходится. Что касается Соединенных Штатов, то это молодое государство еще не могло и думать об экспорте своих фабрикатов, а в продуктах плантаций Южная и Центральная Америка нисколько не нуждались: их плантации были богаче, чем плантации даже Флориды, не говоря уже о других территориях.

Итак, Англия могла беспрепятственно и без какой-либо даже краткой предварительной борьбы совершить глубокое экономическое внедрение в эти колоссальные земли, даже и не захватывая их в свою непосредственную военно-политическую власть.

Зато с французскими и голландскими колониями, которые находились в непосредственной власти Наполеона, особенно с 1810 г., когда Наполеон лишил Голландию даже и тени политической независимости, Англия решила ни в малейшей степени не стесняться.






Заключение





Картина колониальных захватов с начала XIX в. вплоть до Венского конгресса 1815 г. представляется в следующем виде, В 1809 г. в руки Англии попали Французская и Голландская Гвиана, Мартиника, почти весь Сан-Доминго (кроме небольшой территории на востоке острова), в следующем, 1810 г., — остров Гваделупа в Карибском море, богатые острова Маскаренской группы в Индийском океане — Иль-де-Франс (Маврикий), Бурбон (Реюньон) и маленький островок этой группы Родригес.

Сенегальские владения Франции были заняты англичанами в эти же годы (1809–1810). Тогда же (в 1811 г.) генерал-губернатор британских владений в Индии лорд Минто захватил богатейший остров Ява, на котором до этого утвердились голландцы, и окончательно занял огромный (тоже находившийся под голландским господством) остров Цейлон, впервые захваченный англичанами еще в 1795 г., когда французские революционные войска заняли Голландию. Англичане с тех пор рассматривали голландские колонии как достояние Франции, с которой Англия была в постоянной войне с 1793 г. О захвате ими голландской Капской колонии на юге Африки я уже упоминал в другой связи.

Что касается Индии, то здесь в первый же год вступления Англии в коалицию европейских держав против Франции все французские владения — Пондишери, Маэ, Карикал на юге, Чандернагор на Ганге, Янаон — попали в руки англичан почти без сопротивления.

Последовательные страшные поражения, которые в эти годы потерпел враг англичан и союзник французов властитель Майсура Типу-Султан, сначала (по миру 1792 г.) лишили его половины владений, а потом (в 1797 г.) он потерпел окончательный разгром и был убит во время штурма Серингапатама, осажденного англичанами.

Индия с каждым десятилетием все полнее и безнадежнее переходила в руки англичан. Интересно отметить, что английские власти в Индии с очень большой тревогой следили за действиями и движениями Наполеона: они хорошо знали, что французский диктатор считает захват Индии у англичан смертельным ударом по великобританскому экономическому и политическому могуществу.

Англичане тревожились не только в 1798–1799 гг., когда Наполеон воевал в Египте и Сирии, но и в 1800–1801 гг., особенно в последние месяцы перед убийством русского императора Павла I, так как им было известно, что Наполеон предложил Павлу поход в Индию через Среднюю Азию, причем русская армия, соединяясь с французской, пошла бы на Индию под общим начальством самого Наполеона. Известно было, что Павел принял предложение и уже послал разведку. Снова эти разговоры и опасения возобновились, когда в 1807 г. Россия вступила в союз с Наполеоном и император Александр I по требованию Наполеона порвал сношения с Англией.

Но эти английские опасения не оправдались: английское господство в Индии продолжало шириться.

Капская колония, отнятая англичанами у голландцев еще в 1795 г., была возвращена Голландии по Амьенскому миру в 1802 г., а после возобновления войны с Францией снова была занята англичанами в январе 1806 г.

Что касается испанских колоний в Южной и Центральной Америке, а также Бразилии, отделившейся от Португалии, то все эти громадные колонии, не признававшие власти Наполеона и его ставленников в Испании и Португалии, стали в рассматриваемую эпоху фактически совершенно независимыми в политическом смысле державами. Но в экономическом отношении они стали для англичан поставщиками сырья и рынком для сбыта фабрикатов. Это время было как бы прямым переходом к длительным южноамериканским революциям уже после наполеоновского периода, когда они окончательно стряхнули с себя иго Испании, под которое (на короткое время) попали было снова в 1814 г. при возвращении короля Фердинанда VII на испанский престол.

Из страшной, бесконечной серии войн революционной и наполеоновской эпохи Англия вышла, правда, с потрясенными финансами, с колоссальнейшим государственным долгом, но имея в руках почти все французские и голландские колонии, безраздельно владычествуя своим флотом на всех океанах, являясь первой промышленной державой на земном шаре, владея в полном смысле слова разбросанными по всей земле рынками. Она вступала в начинавшийся период промышленного капитализма ведущей, далеко всех опередившей в смысле экономического развития страной, и уже в ближайшее время она приступает к новым крупным захватам: начинается покорение новых колоссальных территорий в Индии, экономическое овладение всей Южной и Центральной Америкой (в связи с восстанием испанских колоний) и т. д.

Остается сказать несколько слов о Венском конгрессе 1814–1815 гг., той условной хронологической вехе, которая с чисто политической и международно-правовой точки зрения заканчивает одну эпоху и начинает другую.

Великобританская дипломатия довольно уступчиво и «либерально» возвратила многие из своих колониальных захватов, совершенных во времена революции и Наполеона. Но она удержала и многое очень ценное. В Африке она удержала Кейптаун (Капштадт) и всю Капскую колонию, отнятую у голландцев, она удержала громадный и богатейший остров Цейлон, отнятый у тех же голландцев, часть полуострова Малакка, отнятую у них же, но вернула Голландии Молуккские (пряные) острова Индонезии. На северо-восточном побережье Южной Америки ей пришлось поступиться частью Гвианы.

Вернув Яву, Молуккские острова, Суматру, часть острова Борнео, Целебес и т. д., английская дипломатия решала в тот момент на Венском конгрессе задачу, казавшуюся ей первостепенно важной: она укрепляла Голландию против Франции не в колониях, конечно, где Англия никого уже не боялась, а в самой Европе.

Что касается Франции, то еще по статьям 7—14 Парижского мирного трактата, подписанного 30 мая 1814 г., английское правительство удерживало из захваченных Англией (за время 1793–1814 гг.) французских колоний острова Табаго и Сент-Люсию (в Малой Антильской группе), остров Иль-де-Франс и островок Родригес в Ма-скаренской островной группе (в Индийском океане) и небольшую группу пустынных островков к северу от Маскаренской группы, под 4° северной широты. Все отобранные у Франции индийские фактории (Пондишери, Маэ, Чандарнагор) возвращались Франции, так же как Сан-Доминго, Гваделупа, Мартиника в Малой Антильской островной группе, как Французская Гвиана в Южной Америке и французские владения в Сенегале (в Западной Африке), был возвращен и остров Бурбон в Маскаренской группе.

На Венском конгрессе все эти условия Парижского мира были окончательно подтверждены.

В результате Франция, а также Голландия, Испания (которой в ближайшие 11 лет после Венского конгресса предстояло потерять все владения в Южной и Центральной Америке) И Португалия перестали на некоторое время для Англии существовать в качестве сколько-нибудь серьезных соперниц. Так, по крайней мере, было в течение первых 15 лет после Венского конгресса, вплоть до захвата французами Алжира.

Этот первый период истории колониальных захватов совпадает с периодом первоначального накопления и началом нового времени (XV, XVI, XVII и XVIII вв.), и этим-то периодом мы и занимались.

Второй и последний период раздела мира охватывает время промышленного капитализма и переходных десятилетий от промышленного капитализма к империализму.

Наконец, третий период колониальной истории — период уже раздела и передела земного шара, совпадающий хронологически и теснейше связанный прямой причинной связью с периодом монополистического финансового капитализма, с периодом империализма в точном смысле слова.






Европа в эпоху империализма





Глава I

Характерные черты исторического периода 1871–1914 гг





Период 1871–1914 гг. во всемирной истории отмечен некоторыми признаками, которые придают ему особый характер, резко отличающий его во многих отношениях как от предшествующей, так и от последующей эпохи. Попытаемся в немногих словах отметить эти признаки.

1. Никогда еще за всю историю новейшего капитализма такие огромные свободные капиталы не были предоставлены в распоряжение промышленности, торговли, биржи, сельского хозяйства, транспорта, как в означенный период. И никогда не обнаруживалось такого быстрого увеличения значения вывоза капитала из экономически сильных стран в более экономически слабые, как именно к концу этого периода. Как образовались в предшествующую эпоху эти капиталы — вопрос особый, который не входит в хронологические рамки этой книги. Для нас важно тут больше всего то, что эти капиталы — и в Соединенных Штатах, и в Англии, и во Франции, а с конца 90-х годов и в Германии — росли так быстро, что даже параллельно шедшего усиления промышленности не хватало сплошь и рядом _для помещения капиталов, и вопрос об эмиграции финансового капитала[37 - Под финансовым капиталом условимся понимать (согласно объяснению этого термина, предложенному Гильфердингом) тот банковский, денежный капитал, теснейшим образом связанный с торговлей и промышленностью, который финансирует и организует в конечном счете всю торгово-промышленную жизнь современных капиталистических стран. Последние полвека были в Западной Европе временем усиленного процесса «сращения» банковского капитала с производством и с торговлей. В последние 25 лет банковский капитал занял командующее место окончательно. Об исторической роли финансового капитала в связи с критикой суждений Гильфердинга и с указаниями на симптомы «загнивания» всей системы см. работу В. И. Ленина, написанную им в Цюрихе весной 1916 г.: Империализм как высшая стадия капитализма. Эта книга породила целую литературу.], о рынках для помещения свободной наличности сделался (перед войной 1914 г.) одним из злободневных, из боевых вопросов экономической политики великих держав (кроме России и Японии).

Эта свободная денежная наличность, естественно, избирала себе помещение там, где процент или прибыль были выше. Этому естественному стремлению отчасти мешали могущественные силы тоже экономического происхождения. Называть эти помехи «искусственными» неосновательно, потому что в сложном живом комплексе явлений можно, только играя словами, одни факторы называть естественными, а другие искусственными. В Ниагаре одинаково естественны вода и мешающие ей камни. Помехой для свободной миграции капиталов из одних стран в другие была, но, правда, в редких случаях, прежде всего политика, обусловленная интересами «национальной» промышленности. Еще Наполеон! говорил, что промышленность более «национальна», чем «торговля». Капитал, уже вложенный в промышленность, оказывается в большинстве случаев политически сильнее и влиятельнее капитала еще «свободного». Поэтому, например, французские промышленные круги воспротивились участию французского капитала в постройке Багдадской железной дороги; поэтому единственный оставшийся до сих пор «германофобским» слой североамериканских капиталистов — промышленники — противится изо всех сил помещению американских капиталов в Германии (да и вообще в Средней Европе) после войны. Промышленники не потому только ставили иногда, (правда, очень редко) препятствия к свободной миграции капиталов, что им самим был нужен дешевый капитал, но и потому, что они боялись усиления чужой промышленности. Важно было другое препятствие: конкуренция финансового капитала других капиталистических держав. Этим положением вещей порождались два результата. Во-первых, свободный капитал (там, где он был в больших количествах) с каждым десятилетием все настойчивее искал себе выхода и выгодного помещения; вопрос о завоевании новых рынков в Африке и в Азии именно для помещения свободных капиталов начал все неотступнее занимать умы заинтересованных. Второй результат заключался в том, что сначала доступность и дешевизна кредита дали могущественный толчок технической революции, как поистине должно назвать гигантский технический прогресс последних десятилетий, и создали возможность неслыханно быстрого распространения новых и новых изобретений. Времена, когда между изобретением, например, Уатта[38 - Английский изобретатель, создатель универсального теплового двигателя.], и широким его распространением, полным его использованием проходили годы и годы, — эти времена миновали. Самые смелые опыты, самые дорогие и внезапные преобразования всего фабричного снаряжения — все это стало так доступно, как никогда не было. Дешевизной и обилием кредита не только неслыханно поощрялся и распространялся технический прогресс, но и представлялись вообще громадные возможности количественного роста промышленных предприятий. Все же, хоть и можно указать на исключения, чаще всего капитал устремляется за границу, лишь удовлетворив, насытив спрос промышленников у себя дома. Но с каждым десятилетием вопрос о вывозе и помещении капитала за границей становился все настоятельнее для капиталистических держав. А чем более монополизировалась самая организация финансового капитала, вывозимого в колонии и, шире говоря, в экономически более слабые страны, тем более падал интерес к техническому прогрессу в производстве, и это явление стало местами (например, в Англии) прямо бросаться в глаза уже с последних лет XIX в.

2. Этот второй результат появления и роста гигантских капиталов подводит к рассмотрению следующего характерного признака периода 1871–1914 гг. Мы говорили о преобладающей и руководящей роли именно финансового капитала, вложенного в торговлю и промышленность, в экономической и политической жизни передовых капиталистических держав, В течение всей середины и всего конца XIX в. капитал, вложенный в торговлю и промышленность, шел от победы к победе. Эти победы при необычайном разнообразии внешних форм и проявлений (иногда до неузнаваемости скрытых и отличных во всем) вели к одному и тому же результату, как бы предначертанному всей мировой экономической эволюцией: к политическому торжеству представителей капитала, вложенного в торговлю и промышленность, над представителями землевладельческого хозяйства. С этой точки зрения, например, дни 27, 28 и 29 июля 1830 г., когда пала монархия Бурбонов во Франции, или день 7 июля 1832 г., когда английская реформа стала законом, день 19 февраля 1861 г. в России, или день 26 апреля 1865 г. в Соединенных Штатах, когда Джонсон сдался генералу Шерману и кровопролитное пятилетнее междоусобие между промышленным Севером и плантаторским Югом закончилось бесповоротным поражением рабовладельцев, — все это разные этапы и формы одного и того же исторического процесса.

Новые социальные слои, связанные с торгово-промышленным капиталом, победили везде без исключения, где только они сталкивались с представителями землевладения плантаторского, феодального или крепостнического типа. Среди этих победивших социальных слоев представители промышленного производства к концу XIX в. часто играли в Англии, Германии, Соединенных Штатах первенствующую роль. Колоссальное экономическое значение промышленного производства (возраставшее с ростом народонаселения) объясняется, между прочим, еще и тем, что, как уже было выше замечено, громадный и все растущий общественный класс — рабочий — теснейшими узами связан именно с промышленным капиталом и со всеми его судьбами. Противоположность интересов рабочих и работодателей, делающая, по известному выражению, рабочий класс «могильщиком» капиталистического строя, сказывается и больше всего может сказаться при экономической или — в решающие моменты — при революционно-политической борьбе рабочих против хозяев и защищающего хозяев государства. Но пока эта решающая минута не наступала, и в тех случаях, когда представители промышленного капитала боролись против других разновидностей капиталистического класса, рабочий класс оказывался всегда солидарен именно с представителями промышленного капитала (либо весь рабочий класс, либо его большинство). Так было в Англии в 1817–1832 гг. при борьбе за избирательную реформу, так было во Франции в дни июльской революции 1830 г., так бывало в моменты борьбы в германском рейхстаге при Вильгельме I, и особенно при Вильгельме II при обсуждении таможенной политики (и прежде всего при обсуждении торговых договоров с Россией).

Это невольное, стихийное, так сказать, «сотрудничество» обоих непримиримо враждебных классов, связанных с промышленностью, в тех случаях, когда шла борьба промышленного капитала с землевладением, или в тех редких случаях, когда промышленный класс противился свободе банковских и биржевых действий, эта общая заинтересованность в подобных обстоятельствах и предпринимателей и рабочих делали всегда промышленный капитал могучей движущей силой в течение всего периода 1871–1914 гг.

Но вместе с тем нужно помнить, что банковский капитал возрастал в передовых капиталистических державах в такой огромной прогрессии, что никакие препятствия, конечно, не могли ему помешать постоянно мигрировать в экономически более слабые страны. Да и препятствия эти становились совершенно ненужными при гигантском росте капитала, и именно это повсеместное распространение европейского и американского капиталов больше любой другой экономической силы способствовало интернационализации всей хозяйственной жизни земного шара, созданию мирового хозяйства, тесной связанности, зависимости и взаимодействию разнообразнейших хозяйственных феноменов, происходящих на самых далеких пунктах земли. Колебание бумаг на мировых фондовых биржах, тенденция к уравнению цен на товары на самых разнородных и удаленных друг от друга рынках сбыта — это только два ярких признака и последствия появления «мирового хозяйства».

Однако появление этого «мирового хозяйства» отнюдь не создало той идиллии «мирного соревнования», о которой грезили еще в середине XIX в. такие ученые к политические мечтатели, как Бокль или Кобдек. Напротив, если, в частности, промышленники сплошь и рядом толкали свое государство к военным выступлениям во имя захвата новых рынков сырья и рынков сбыта, то и вообще финансисты, руководители банков и фондовых бирж тоже требовали (больше всего в самые последние годы перед войной 1914 г.) деятельной военно-дипломатической поддержки всюду, где только они стремились поместить свободную наличность. Крупп, фирма «Вулкан», братья Маннесманы влияли на германское правительство в том же направлении, в каком главари парижской биржи влияли на правительство французское. Экспортеры свободных капиталов стали в последние 10–15 лет перед мировой войной еще гораздо более энергично толкать Европу к катастрофе, чем это делали экспортеры товаров.

Прибавим к этому, что в России не промышленный, а именно торговый капитал мог толкать правительственный организм к экспансии, мог поощрять завоевательные тенденции еще тогда, когда русская промышленность была слабо развита. Промышленники стали оказывать влияние в этом же (завоевательном) направлении лишь в последние 10 лет перед войной, а торговый капитал был стародавней политической силой на Руси, хотя до сих пор еще с этой точки зрения сравнительно мало изученной. Дело было не только в связи между интересами хлебного экспорта и вопросом о Константинополе и проливах. Когда окончательно будет разрушена легенда об экономической всегдашней «отсталости» России, может быть, вся история внешней политики императорского периода будет пересмотрена коренным образом[39 - См. об этом вопросе Тарле Е. В, Была ли екатерининская Россия экономически отсталою страною?]. Тут, в этой книге, ни старая, ни новая история России нас сами по себе не касаются; достаточно лишь отметить, что и в вопросе о проливах, и в вопросе о русско-германских договорах, и в вопросе о Персии или Китае русский торговый капитал и мотивы непосредственной территориальной экспансии гораздо раньше и гораздо активнее, чем капитал промышленный, содействовали росту империалистских тенденций в русской внешней политике последних десятилетий перед мировой войной. Оставляя историю России совершенно вне рамок этой книги, мы именно потому и должны были сделать это специальное указание: слишком существенным фактором европейской истории оказалась русская внешняя политика перед войной.

3. Третий признак разбираемого периода, подобно, впрочем, и двум предыдущим, характеризуется явлениями, назревавшими уже задолго до наступления этого периода, но только в рассматриваемую эпоху — в последнюю треть XIX и в начале XX в. — достигшими особой степени яркости и очевидности. Определить совокупность этих явлений можно так: необычайная (и общая для всех великих капиталистических держав) готовность к разрешению основных проблем международной экономической конкуренции непосредственной «пробой сил», другими словами, непосредственной сначала дипломатической, потом военной борьбой.

Этот признак — руководящая агрессивная роль именно финансового капитала — и является характерным для последнего довоенного периода.

Первое явление — легкость на подъем и эластичность государственной машины — объясняется также последствиями развития финансового капитала: громадными успехами техники, организацией транспорта, возможностью почти мгновенной мобилизации, появлением колоссальной специальной промышленности, обслуживающей армию и флот, усовершенствованием службы связи в самом широком смысле слова и т. п., а прежде всего тем, что самое государство, как оно организовалось в Европе к концу XIX в., было теснейшими узами связано с экономически господствующим классом — представителями финансового капитала, сознавало себя его орудием и даже видело в этом сознании главный смысл своего существования; и при этом там, где оно было по традиции связано с представителями землевладения (как в Германии), оно все-таки во всех решительных случаях без колебаний становилось на сторону банков и промышленности. Что же касается второго явления — постоянной мысли о «пробе сил» в тех кругах, которые являлись руководящими во всей экономической жизни своей страны, — то здесь играли роль разнообразные мотивы, которые в главном могут быть сведены к следующим. В Германии бурный, неслыханно быстрый процесс роста промышленности (и к концу процесс роста свободных капиталов) вызвал настойчивое стремление к овладению колониями не только как рынками сбыта, но и как рынками сырья, а потом и как местами помещения свободных капиталов. Мысль пацифистов о свободе торговли в английских колониях, о возможности мирным путем экономически овладеть чужими колониями, не покушаясь на отнятие их военным путем, эта мысль не пользовалась в указанных кругах успехом. Большинство (я говорю о большинстве среди руководителей германской промышленности) отвечало, что не сегодня-завтра идея Джозефа Чемберлена снова появится на политической арене и Англия закроет границы ¼ части земного шара, которая находится под скипетром английского короля; меч и только меч должен дать Германии ее «место под солнцем», и ждать нельзя. В последние годы перед войной прибавилось еще стремление к вывозу свободных капиталов. Чисто экономическими средствами борьбы ничего тут поделать нельзя. Таково было укрепившееся мнение. В Англии среди многих промышленников и финансистов господствовало убеждение, во-первых, что время работает для Германии и против Англии, и если вовремя не решиться разрушить эту могущественную машину, созданную Бисмарком, то даже и чисто экономическая конкуренция с ней станет для Британской империи непосильной. Во-вторых, в Англии указывалось, что если Вильгельм II говорил: «Будущее Германии на воде», — то это именно означает стремление отнять у Англии колонии, и это же стремление изобличается гигантским ростом германского военного флота. Среди представителей английского капитала германофобские чувства питались как тенденциями наступательного, так и тенденциями оборонительного свойства. Умерялись несколько эти чувства в данной социальной среде тем соображением, что Германия была важным, вторым после Америки, рынком сбыта для английских товаров. Но именно конкуренция в вопросе о вывозе и помещении свободных капиталов страшно обостряла борьбу с Германией. Во Франции тенденции оборонительного характера были в этот период сильнее, и страх экономического и политического обессиления Франции и, может быть, уничтожения ее великодержавия преобладал; но не отсутствовали и другие мотивы. Финансисты и промышленники, деятельно поддерживавшие марокканскую политику Делькассе, а потом Клемансо, мечтавшие о колоссальных лотарингских запасах железа, были представителями не только оборонительных, но и наступательных тенденций. Замечу, что и во Франции вопрос о выгодном помещении за границей свободных капиталов необычайно усиливал позицию империалистски настроенных дипломатов. В России наступательный характер политических настроений среди крупнопромышленных кругов был очень мало заметен еще в первые годы XX в.; после 1905 г. он стал более выраженным. Особенно после англо-русского соглашения 1907 г. и предоставления России всей Северной Персии стало возможным мечтать о близком овладении новыми колоссальными рынками, «всеми берегами Черного моря», как формулировалась тогда эта задача. Внедрение иностранного капитала со всеми его последствиями могущественно усиливало русский империализм и, особенно накануне войны, очень обостряло его агрессивную тенденцию.

Основная структура русской политической жизни в разбираемую эпоху этим одним далеко не исчерпывается. Но в данной связи важно отметить, что и в России, и в Германии, и во Франции, и в Англии экономически влиятельные слои, если не целиком, то в заметной части своей привыкали смотреть на «пробу сил» как на неизбежное и во всяком случае удобное, под руками находящееся средство для разрешения назревших проблем. Ошибки военных писателей, легкомысленные повторения якобы авторитетными и непогрешимыми специалистами слов о безусловной невозможности долгих войн «в наше время» и о том, что будущая война будет исчисляться неделями или немногими месяцами, — все это еще более популяризовало удобную мечту о пробе сил. Почему бы не потерпеть восемь недель, когда через восемь недель генерал Шлиффен обещает полную победу? А ведь в каждой стране, не только в Германии, были свои Шлиффены, и они обыкновенно различались между собой только в установлении числа недель: победу же (каждый своей стране) они гарантировали вполне, как и покойный начальник германского генерального штаба. Эти тенденции внешней политики великих держав, конечно, сильно влияли даже и на такие страны, в которых отсутствовали или были не так могущественны указанные предпосылки стремления финансового капитала к пробе сил, а была налицо главным образом жажда непосредственного накопления земельных богатств, приращения своей ограниченной территории. Если в Италии вопрос о завладении Триполитанией стал на очередь, то это было прямым следствием марокканской политики Франции, а итальянское выступление поставило на очередь вопрос о насильственном уничтожении Турции и повлекло за собой выступление балканских держав против Турецкой империи. Боязнь опоздать к разделу добычи играла часто главную роль. Экономические интересы не только сегодняшнего, но иногда завтрашнего дня диктовали в подобных случаях той или иной державе ее политику.

4. Наконец, отметим еще четвертый признак, характерный не для всей истории европейского капитализма в 1871–1914 гг., но для конца этого периода. С 90-х годов XIX в. североамериканский капитал (переживавший пору быстрого и гигантского развития) начинает все более и более влиять на мировую политику и стеснять европейские капиталистические державы. Прежде всего запретительный тариф Маккинли с позднейшими дополнениями (1897 г., и особенно 1909 г. — тариф Пэна-Олдрича) изгнал европейские товары с внутреннего (богатейшего) североамериканского рынка. Затем, пользуясь громадным политическим преобладанием Соединенных Штатов на всем великом американском континенте, североамериканский капитал повел очень успешную борьбу с европейским сбытом в Центральной и Южной Америке. Далее. Уже в 1909 г. Соединенные Штаты помешали намечавшимся соглашениям европейских держав, клонившимся к разделу Китая на зоны отчасти политического, отчасти экономического преобладания, и с тех пор не переставали очень ревниво относиться к китайскому рынку. (О выдвинутом в 1909 г. статс-секретарем Штатов Геем принципе «открытых дверей» в Китае речь будет дальше в своем месте.) Все это стесняло европейский финансовый капитал, ограничивало его поле действия, ставило его в худшие условия, чем в каких он был еще совсем недавно. Последствием должно было оказаться еще большее обострение экономической конкуренции, а потому и политического соревнования, и вражды между европейскими капиталистическими державами. После вступления на мировое поприще североамериканского капитала земной шар начал становиться для капитала европейского как бы слишком тесным. Погоня за рынками сбыта и сырья, а также за возможностью выгодного вывоза капиталов должна была с этих пор приобрести еще более острый характер. Тенденция к разрешению экономических вопросов непосредственной «пробой сил» должна была еще более усилиться.

Таковы были общие условия, в которых жил и развивался западноевропейский капитализм в последние десятилетия перед мировой войной.

5. Что касается рабочего класса, то он в описываемый период, конечно, расширял и углублял свое классовое самосознание, социал-демократия организовывала миллионные массы, рабочая пресса имела десятки читаемых органов, — но чем более усложнялись настроения в рабочей среде относительно вопросов международной (в частности, например, колониальной) политики, тем менее становились или казались реальными в глазах правительств опасения, что рабочий класс всей своей массой ответит на мобилизацию революционным выступлением. Именно с этой специальной, больше всего нас тут интересующей точки зрения, может быть, не так неправ был по-своему покойный Лео Иогихес[40 - Деятель польского и немецкого рабочего движения.], когда он перед войной как-то с большой горечью заявил, что одна массовая демонстрация против мобилизации и войны имела бы больше значения для сдерживания колониальных хищников, чем самые блестящие избирательные победы социал-демократической партии.

Влиятельнейшие слои рабочей массы, рабочие всех специальностей, близко связанных с производством вооружения, военного кораблестроения и т. п., первые стали обнаруживать тенденцию к отказу от лозунгов революционной борьбы против милитаризма, и их часто и резко упрекали их противники в измене революционным лозунгам во имя собственных материальных выгод: сохранения работы и увеличения заработной платы. Но не только в них было дело, и в некоторых других категориях рабочей массы обнаруживалось более или менее широко распространенное стремление к отказу от активной борьбы против той решительной подготовки к военным выступлениям, которая открыто велась правящими кругами всей Европы. Дело было не только в том, что как в Соединенных Штатах, так и в Англии могущественный рабочий класс абсолютно не влиял (и даже не часто и пробовал влиять) на правительство именно в области этих проблем внешней политики, вооружений, конфликтов и т. д. В обеих англо-саксонских державах чисто политическая организация рабочего класса была внове, но и в Германии социал-демократия в главной своей массе еще задолго до бернштейновского ревизионизма очень вяло и очень мало протестовала против внешней политики своего правительства. А в последние годы перед войной 1914 г. она даже выдвинула публицистов, которые, по существу дела, по мере сил трудились своим пером на пользу пропаганды завоевательной политики. Во Франции вождь социалистической партии Жорес больше других старался вести борьбу против колониальных захватов и других проявлений воинствующей дипломатии Третьей республики, но его в этих вопросах поддерживали слабо и недружно, и он оказался бессилен хоть в чем-нибудь реально помешать Делькассе, или Клемансо, или любому из их последователей. Тут же подчеркну, во избежание недоразумений, что рядом с «рабочей аристократией» были и рабочие пролетарские массы в точном смысле слова, были люди, жившие в условиях ничтожной заработной платы и сверхсильного труда; рядом с правым крылом в социалистических партиях существовало и левое крыло, рядом с ширившимся ревизионизмом шла публицистическая и агитационная деятельность Либкнехта, Розы Люксембург, Клары Цеткин, того же Иогихеса, революционно настроенных приверженцев прямого действия во Франции, в Англии, в Италии, в Бельгии. Эти левые течения получили могущественную идейную поддержку, когда разразилась русская революция 1905 г. и когда вопрос о революционной роли всеобщей забастовки внезапно стал на очередь дня. Между 1905 г. и взрывом мировой войны 1914 г. были налицо такие факты, как ряд грандиознейших проявлений экономической борьбы рабочего класса в Англии, как ряд больших стачек во Франции, причем были уже налицо и стачки синдицированных государственных чиновников (почтово-телеграфных служащих), резче стали звучать голоса представителей левого крыла социал-демократии в Германии. И все-таки даже и тени какого бы то ни было активного сопротивления внешняя политика всех великих держав перед войной не встретила, хотя эта политика на глазах у всех прямо и спешным темпом вела к войне и Фридрих Адлер в январе 1915 г. с отчаянием восклицал: «Не тот факт, что пролетарии стоят друг против друга в окопах, а то, что они в каждой стране объединяются с господствующими классами, — вот что ощущается как крах социал-демократической идеологии, как поражение социализма»[41 - Адлер Ф. Возрождение Интернационала. — П., 1919, стр. 8.]. Нам тут важно отметить пока, как сказано уже, только недостаточное противодействие части рабочего класса империалистской политике правительств перед войной.

Для меня методологически неприемлемо воззрение, на котором все больше и охотнее настаивает в последние годы Каутский, — то воззрение, что капиталистическое развитие последней эры всемирной истории не должно было «обязательно» вызвать к жизни агрессивно-империалистскую политику. Примкнуть к этому воззрению значило бы неминуемо быть принужденным заниматься бесплодными и наивными поисками пресловутых «виновников войны» и объяснять мировое землетрясение предосудительными качествами Вильгельма, интригами Пуанкаре и честолюбием Извольского. Иного логического выхода нет, и со все усиливающимся недоумением вникал я в тот аргумент, который, по-видимому, представляется старому теоретику наиболее победоносным: агрессивная политика империализма является «наиболее дорого стоящим и наиболее опасным методом» из всех современных методов капиталистической политики. Совершенно верно, — но что же отсюда можно вывести? Как будто история делается после зрелого, дружеского, всеобщего обсуждения вопроса о войне и взвешивания и подсчета выгод и невыгод, после чего обсуждающие и решают: стоит ли повоевать друг с другом или, может быть, воздержаться?

Это такая же сказка на исторические темы, а не история, как и учение о том, будто возможен «ультраимпериализм», т. е. полюбовное установление соглашения или союза всех империалистских держав для общей эксплуатации земного шара с разделом сфер влияний. Как это возможно при увеличивающейся тесноте земного шара для все растущих гигантских сил финансового капитала в экономически передовых странах? Как представлять себе полюбовное размежевание и, главное, длительное соблюдение первоначальных условий там, где так гнетуща необходимость захвата либо все уменьшающихся, либо в лучшем случае стационарных или медленно увеличивающихся экономических благ при все увеличивающейся силе и способности отдельных империалистских организмов к нападению? Мы видим в наши дни, что выходит, например, из попыток «полюбовно» поделить нефть. Если эти попытки будут иметь вообще какое-нибудь реальное значение, то разве в том отношении, что приблизят новую войну, а вовсе не отдалят ее. Я настаиваю, что воззрение Каутского не выдерживает исторической критики, даже если согласиться с его отрицательным отношением к самой категории «финансового капитала». Но, признавая финансовый капитал колоссальной движущей силой современного исторического процесса, мы и подавно не имеем ни малейшего логического права принимать эти пацифистские мечты Каутского о бескровном «ультраимпериализме» за нечто реальное. Если мысль о «необязательности» (и, следовательно, «случайности»?) войны 1914–1918 гг. логически приводит нас к наивнейшей вере во всеопределяющую роль личности, то мечта Каутского об ультраимпериализме еще более логически может привести нас к вере в то, что отныне будто бы можно с минимальными расходами и неудобствами делать всемирную историю в Женеве, во дворце Лиги наций.

Ни до, ни после войны никакие комбинации в духе этого «ультраимпериализма» не были мыслимы — и немыслимы в настоящий момент. И хоть очень дорога и «невыгодна» была война 1914–1918 гг., есть все основания думать, что финансовый капитал и все подчиненные ему силы могут и впредь в тот момент, который они найдут подходящим, поскольку это от них будет зависеть, снова не остановиться пред расходами и «невыгодами», хотя с каждой новой войной «расходы» будут становиться все значительнее.

Намечалась грандиозная внешняя борьба, столкновение самых гигантских сил, какие только видело человечество. Могущественно организованный финансовый капитал и в Англии, и во Франции, и в Германии, двигая, как марионетками, дипломатией, всюду вел систематически провокационную политику. Могущественные экономические силы более отсталых стран, вроде России и Италии, действовали в том же духе. Рассмотрим в самых сжатых чертах, каковы были социальная структура и внутреннее положение в Европе перед обострением этой внешней борьбы с первых лет XX в. Начнем этот краткий обзор с Франции.

Еще несколько слов хотелось бы мне сказать в этой вводной главе. Хотя я много раз подчеркиваю в своей книге, что все «великие державы» без единого исключения в течение долгих лет вели политику, которая неминуемо должна была кончиться кровавым столкновением, хотя неоднократно мной указывается, что только лицемерие публицистов Антанты могло изобрести теорию о полной «невинности» Антанты и исключительной «виновности» Германии, но у некоторых моих читателей и критиков, к удивлению моему, сформировалось, по-видимому, впечатление, что я считаю «виновницей» войны одну Германию. Приписываю я это курьезное заблуждение, во-первых, невнимательному чтению моей книги (где не один раз, а десяток раз излагается моя мысль о поведении Антанты), во-вторых, некоторой аберрации, вызываемой тем, что Антанта хотела начать войну чуть-чуть позже лета 1914 г. (по чисто техническим, а отнюдь не «гуманным» соображениям), и поэтому с чисто внешней стороны ей «защищаться» от этого обвинения легче и сподручнее, и когда вы изучаете документацию 23 июля — 4 августа 1914 г., то, конечно, большая агрессивность, как вам представляется, не на стороне Антанты, особенно не на стороне Англии и Франции[42 - Об агрессивности русских дипломатов я говорю подробно в нескольких местах своей книги.]. Но делать отсюда выводы о принципиальном «миролюбии» Антанты могут только исторические учебники для детей среднего возраста, принятые в некоторых странах Антанты. На слова Эдуарда Грея, что он «десять дней подряд» делал все, чтобы сохранить мир в июле 1914 г., ему в свое время было отвечено: «Да, вы десять дней подряд делали все, чтобы сохранить мир, но перед этим вы десять лет подряд делали все, чтобы вызвать войну», В этом смысле Антанта и Германия вели себя одинаково. Тут же отмечу, что ведь даже все главные «рабочелюбивые» тенденции английских правящих классов в течение предвоенного времени (уже с 1903 г.), всю готовность к уступкам и т. д. я тоже объясняю в своей книге именно чисто тактическим приемом, вечной мыслью о подготовке войны с Германией и о необходимости пытаться ослабить жестоко обострившуюся в Англии как раз с 1905 г. классовую борьбу. Это не помешало одному из критиков приписать мне изумительнейшую мысль: будто я говорю, что Англия готова была перейти к… государственному социализму, — и только нападение Германии помешало этому! Тут я даже отказываюсь догадываться, что могло подать повод к подобному совершенно фантастическому утверждению; ни единого звука ни о чем подобном у меня нет, и вся глава об английской внутренней политике построена именно как реальная иллюстрация тактики английского правительства ввиду будущей войны с Германией.

Европа, которой управлял под разнообразными внешними формами финансовый капитал, была полна взрывчатых и горючих элементов перед войной; все предпосылки к обострению внешних проявлений классовой борьбы внутри каждого государства и международной борьбы в широчайшем масштабе были налицо, особенно с 1905 г. Период 1905–1914 гг. в Западной Европе еще не походил по революционным внешним проявлениям классовой борьбы ни на позднейший период 1917–1923 гг., ни на период 30—40-х годов XIX столетия, ни на март, апрель, май 1871 г. в Париже. Но эта эпоха 1905–1914 гг. уже не походила и на период 1871–1904 гг. Годы 1905–1914 были преддверием к эпохе грандиознейших международных и междуклассовых конфликтов, которая теперь едва только началась, но уже успела изменить облик человечества.






Глава II

Общий характер внутреннего развития Франции в 1871–1914 гг





Франция в течение всего рассматриваемого периода оставалась страной, где сельское хозяйство первенствовало перед промышленностью, а ремесло и мелкие предприятия первенствовали перед крупной фабрикой. Банковский капитал, проценты на банковские вклады, мелкая собственность — движимая и недвижимая — характерные черты французской экономики. Уже с середины XIX в. во Франции началось быстрое возрастание как абсолютной цифры свободных капиталов, так и количества мелких держателей капитала; в последнее десятилетие XIX и в первые годы XX в. эти два явления продолжали параллельно развиваться. Французские банки, концентрировавшие вклады бесчисленных мелких вкладчиков, экспортировали капитал в грандиозных размерах, размещая его то в правительственных и коммунальных займах иностранных держав, то в частных и казенных промышленных предприятиях и железных дорогах за границей. Считалось, что в середине 90-х годов около 40 миллиардов франков французских капиталов было вложено в заграничные займы и предприятия, а к началу мировой войны цифра эта уже равнялась около 47–48 миллиардов. Колоссальные суммы были вложены также во французские внутренние займы и предприятия. Но промышленное производство во Франции росло несравненно медленнее, чем свободные капиталы. Французский капитал в своем непрерывном росте увеличивал не столько число рабочих в стране, сколько число мелких и средних вкладчиков, и политическое влияние принадлежало во Франции не столько промышленникам, сколько банкам и бирже.

На этой почве строй буржуазной республики оказался прочнее, чем того ждали и враги и друзья этого строя. Во Франции после крушения Коммуны окончательно консолидировался строй сильно централизованной республики — «республики с монархическими учреждениями», как ее назвали английские государствоведы.

Нужно признать, что республиканский строй утвердился во Франции не без серьезной борьбы. Монархисты разных толков и оттенков имели большинство в Национальном собрании, избранном весной 1871 г., и если что спасло республику, то прежде всего боязнь, не вызовет ли восстановление монархии новых восстаний и волнений (воспоминание о Коммуне продолжало стоять грозным призраком), а затем и невозможность объединить всех монархистов на каком-либо определенном кандидате. Глава исполнительной власти Тьер, решившийся поддерживать республику, был свергнут враждебным ему голосованием Собрания 24 мая 1873 г., и его преемником в качестве президента Французской республики стал маршал Макмагон. Будучи открытым монархистом, Макмагон все же не решился попытаться восстановить монархию. С каждым годом становилось все более и более ясно, что многочисленнейшие и влиятельнейшие слои буржуазии согласны поддерживать буржуазную республику, не пускаясь ни в какие новые политические авантюры. В 1875 г. прошла в Собрании новая французская конституция (действующая с небольшими изменениями до настоящего времени), 16 мая 1877 г. президент Макмагон сделал попытку управлять, не считаясь с республиканским (очень, правда, незначительным) большинством, которое образовалось в палате после выборов 1876 г. Он отставил министерство против воли палаты, затем распустил неугодную ему палату и назначил новые выборы, которые произошли в октябре 1877 г. и дали 320 республиканцев и 210 монархистов. В январе 1879 г. произошел новый конфликт президента с палатой, и Макмагон подал в отставку. 30 января 1879 г. президентом республики был избран старый республиканец Жюль Греви. Так кончился первый трудный период борьбы республики за свое существование.

Обратимся теперь к характеристике республиканской конституции. Французская республика является наиболее централизованной из всех великих военных держав, и в ее административном праве и быте до сих пор сохраняют полную силу весьма многие законы и положения, изданные еще при Наполеоне I, при Реставрации и при Наполеоне III. Весь административный костяк, вся структура управления, все нравы и обычаи суда и администрации остались почти без малейших изменений такими, какими они были при империи. Строжайшая централизация, полное бессилие местного самоуправления, громадное влияние префекта не только в управлении департаментом, но и во всех областях местной жизни — вот основная черта общественного быта французской провинции. Точно так же довольно призрачной является «независимость» суда от министра юстиции, т. е. от того же кабинета, другой член которого — министр внутренних дел — бесконтрольно распоряжается назначениями, перемещениями и увольнениями префектов. Такая же централизация царит и в области финансов, путей сообщения, народного просвещения.

«Народный суверенитет», проявляющийся в прямом выборе на четыре года палаты депутатов и в двухстепенном выборе сената (избираемого от местных выборных учреждений — «генеральных советов»), создает эти два верховные законодательные учреждения, которые, соединяясь по одному разу в 7 лет в одно общее заседание («конгресс»), избирают главу государства — президента республики. Президент назначает кабинет министров, ответственный перед законодательными палатами, точнее — перед палатой депутатов, потому что были случаи, когда правительство, оставшееся в меньшинстве в сенате, продолжало оставаться у власти, пока оно пользовалось доверием палаты депутатов. Всякий закон должен пройти как через палату, так и через сенат.

Такова в основных своих чертах ныне действующая конституция Третьей французской республики.

Эта конституция и оказалась (в полном логическом соответствии с только что указанными характерными чертами данного исторического периода) самой устойчивой из всех конституций, когда-либо во Франции существовавших от самого начала Великой революции 1789 г. Собственно, защитникам этой конституции пришлось четыре раза — при маршале Макмагоне, в эпоху упомянутого выше так называемого «переворота» 16 мая 1877 г., в 1887 г. — в эпоху генерала Буланже, в 1891–1892 гг. — во времена так называемого «панамского дела», и в 1898–1900 гг., в годы дрейфусовского процесса, — оборонять республику от очень резких и страстных нападок справа, со стороны монархических партий, а также крайних националистов; но все эти нападения ограничивались борьбой в печати, в парламенте, на публичных митингах; иногда дело доходило до уличных демонстраций, но если исключить не имевшее даже и тени успеха выступление Деруледа на похоронах Феликса Фора, то ни разу ярые враги республики не находили возможным учинить открытое вооруженное ка нее нападение. Ни за монархистами, ни за крайними националистами не стояло сколько-нибудь серьезной силы. Остатки дворянства, крайне незначительная часть крупной буржуазии, часть католического духовенства, часть генералитета и офицерства — вот слои, на которые опирались «противники справа», желавшие уничтожения парламентарной республики. Всего этого было мало. Когда они объединились в 1887 г. вокруг генерала Буланже, сделавшегося как бы олицетворением идеи «реванша», т. е. будущей войны против Германии, то даже среди его сторонников не было точно выяснено, во имя чего следует низвергнуть республику. Во имя нового цезаря, т. е. самого генерала Буланже, или во имя возвращения на престол династии (Орлеанской, так как Бурбонов уже на свете не было)? Точно так же, когда по делу о крахе Панамской компании среди всей буржуазии и среди более зажиточных слоев крестьянства началось страшное волнение, так как оказались причастными к самым неблаговидным проделкам не только члены парламента, но и некоторые министры, то монархистам все же не удалось своей агитацией внедрить мысль о необходимости заменить «сгнивший» республиканский строй каким-либо иным. Наконец, когда в эпоху дела Дрейфуса, капитана французской службы и еврея по происхождению, обвиненного в 1894 г. в шпионстве в пользу Германии, начали всплывать факты, доказывавшие необоснованность обвинения и подложность доказательств, вся Франция разделилась на два лагеря, и с 1898 г. монархисты и националисты, имевшие полную поддержку как церкви, так и значительной части (на первых порах) офицерства, повели очень успешную пропаганду, которая склонила первоначально на их сторону обширные слои буржуазии и крестьянства. Что касается рабочего класса, то в нем боролись два течения. Одни разделяли точку зрения старого вождя левого течения Жюля Года, утверждавшего, что дело Дрейфуса — ссора одних капиталистов с другими, что это как бы семейная распря в недрах буржуазного класса, что для рабочих Дрейфус такой же посторонний и враждебный человек, как и осудившие его полковники и генералы и что делать из этого судебного процесса почву для успешной классовой борьбы нет ни возможности, ни необходимости. Напротив, Жорес утверждал, что рабочий класс, отстаивая Дрейфуса от ложных обвинений, борясь против попрания в лице Дрейфуса прав человека и гражданина, борется за свое собственное дело, что объединение монархистов и националистов с церковью и с высшими чинами армии грозит самому существованию республики и что если так, то французскому рабочему классу далеко не все равно, в каких государственных рамках будет протекать его классовая борьба: в республике или в монархии. В общем, точка зрения Жореса победила. Уже с 1899 г. стал обозначаться явный, хотя сначала и медленный поворот общественного мнения в средней и мелкой буржуазии, среди представителей свободных профессий, в ученых и литературных кругах против грозившей Франции победы объединившихся реакционных партий. Радикалы в конце концов восторжествовали, и кабинеты Вальдека Руссо (1899–1902 гг.) и Эмиля Комба (1902–1905 гг.) не только ликвидировали дело Дрейфуса полным восстановлением несправедливо осужденного в его правах, но и повели наступление против воинствующего клерикализма и против реакционно настроенных кругов командного состава армии. В течение всего этого времени радикалы пользовались полной поддержкой социалистической партии. Идея «сотрудничества классов» в общей борьбе против реакции, выдвинутая Жоресом, временно торжествовала. Борьба против конгрегации, вопрос об отделении церкви от государства (отделение состоялось в 1906 г., уже в министерство Рувье, но было подготовлено Комбом) — все эти проблемы разрешались радикальным правительством при деятельной поддержке социалистов. Но с 1906 г. это сотрудничество окончилось, В кабинете Саррьена (1906 г.) министром внутренних дел сделался Клемансо, который вскоре стал главой кабинета; его кабинет продержался до середины июля 1909 г.

Эра Клемансо сделалась, по выражению Жореса, временем «социального консерватизма». Так как она очень характерна для понимания истинной природы социальных и политических отношений в эпоху Третьей республики, то остановимся на министерстве Клемансо несколько подробнее.

Жоржу Клемансо было, когда он сделался впервые министром в 1906 г., шестьдесят пять лет, и за ним числилось около сорока лет политической деятельности. Мэр одного из округов Парижа во время Коммуны 1871 г., он не стал на сторону Коммуны, но и не оказал своей поддержки ее победителям. Попав в Национальное собрание в 1871 г., он начал там свою долгую парламентскую карьеру, которая еще до войны 1914 г. дала ему историческое имя. Он стал вождем радикальной партии, сначала ничтожной численно, потом (с конца 90-х годов и особенно после дела Дрейфуса) приобретшей большое и длительное влияние. Радикализм мелкой и средней буржуазии имел свою длительную и прочную традицию. Якобинцы 1793 г. числились его предками, и Клемансо не раз с гордостью называл себя «сыном Великой французской революции».

Из семьи деревенского врача (и сам врач по специальности), Клемансо всецело принадлежал к интеллигентному слою провинциальной мелкой буржуазии. Аристократия и духовенство, с одной стороны, рабочий класс — с другой, были всегда для него чужими. и на всякие притязания этих классов, шедшие вразрез с интересами, духовными потребностями и привычками буржуазии, Клемансо смотрел как на враждебные поползновения к разрушению его идеала — радикальной республики, основанной на принципах личной свободы и собственности. До середины 90-х годов, до первой русской революции в особенности, для Клемансо главный враг был справа, и он неутомимо, проявляя часто большой блеск ума, громадный публицистический талант, язвительное остроумие, яркий ораторский дар и железную волю, боролся с клерикалами и монархистами; политика радикализма в деле Дрейфуса была в значительной степени делом его рук.

Но времена менялись. Образование объединенной социалистической партии, революционный характер синдикалистского движения, русская революция 1905 г. и ее влияние на настроения рабочего класса в Европе (и в частности во Франции) — все это заставило значительнейшую часть радикальной партии повернуть (и довольно круто) вправо. Ее вождем и на этот раз оказался Клемансо. Не все пошли за ним. Ни Комб, ни Камилл Пелльтан не захотели способствовать этому двойному политическому процессу: отделению радикалов от их вчерашних союзников и фактическому единению их с недавними противниками. Но большинство пошло за Клемансо, и когда Клемансо стал сначала (1906 г.) министром внутренних дел, а потом (1906–1909 гг.) премьером, то вся его деятельность оказалась направленной на борьбу именно с рабочим классом, а радикальное большинство парламента беспрекословно его поддерживало.

Несколько раз во время чисто экономических конфликтов между рабочими и работодателями в эпоху 1906–1909 гг. войска стреляли в рабочих, всякий раз Клемансо брал на себя полную ответственность и принципиально оправдывал действия войск. Разрыв с социалистической партией был полный и резкий. Жестокая полемика Клемансо против Жореса в прессе, а потом (с 1906 г.) в парламенте была внешним и очень ярким проявлением этого разрыва.

Министерство Клемансо ушло в июле 1909 г., ровно за пять лет до войны, и все правительства, которые сменяли друг друга у власти, кто бы ни стоял во главе их: умеренный ли «радикал-социалист» Бриан, или радикал Думерг, или близкий к правым республиканцам Пуанкаре, или бывший социалист Вивиани, — все более и более обнаруживали в своей жизни и деятельности две черты: растущую тревогу по поводу надвигающейся международной катастрофы (причем иногда к этим настроениям явно примешивались и надежды на победу), а с другой стороны, полное бессилие, а иногда, и решительное нежелание провести последовательно необходимую финансовую реформу, которая серьезно затронула бы интересы крупного капитала. Могущество крупных банков и фондовой биржи оказалось настолько действенным, что их заправилы свергали любое правительство, которое только осмеливалось подумать о сколько-нибудь справедливом и действительно «демократическом» прогрессивно-подоходном налоге. Министр финансов Кайо, тогда считавшийся представителем идеи прогрессивно-подоходного налога, подвергся жестокой газетной травле со стороны всей консервативной, клерикальной и умеренно-республиканской печати, направляемой крупными банками. Доведенная до отчаяния газетной кампанией, принявшей характер явного вмешательства в частную жизнь министра, жена Кайо убила (в марте 1914 г.) редактора газеты «Фигаро» Кальметта, и Кайо после этого должен был покинуть свой пост.






Глава III

Внешняя политика французской республики до образования Антанты





В эпоху, когда Клемансо впервые стал во главе французского правительства, все вопросы внутренней французской политики стали все больше и больше отходить на задний план перед проблемами политики внешней. О министерстве Клемансо нам придется еще говорить, теперь же обратимся к краткому обзору главных течений в области внешней политики Франции за то же первое тридцатилетие существования республики — от Франкфуртского мира 1871 г. до начала англо-французского сближения в 1902–1903 гг.

Первые годы после поражения 1870–1871 гг. Франция была всецело занята залечиванием своих ран, возрождением армии, уплатой 5 миллиардов контрибуции, внутренними делами, спорами о форме правления. 5 сентября 1873 г. последний миллиард был уплачен победителям, и спустя 11 дней — 16 сентября 1873 г. — последние германские отряды очистили французскую территорию. В 1875 г. Бисмарк некоторое время носился с мыслью о новом нападении на Францию, с тем чтобы уж окончательно разгромить ее и лишить места среди великих держав. Но на этот раз Англия и Россия явно встревожились и дали понять в Берлине о своем неудовольствии. Бисмарк вовремя отступил. Это не только не заставило Францию прекратить реорганизацию и перевооружение армии, но, напротив, побудило ее ускорить военные реформы, и уже к началу 80-х годов Франция снова считалась одной из главных военных держав Европы. Однако союзников у нее не было, и думать о борьбе с Германией она не могла. Со своей стороны Бисмарк, потеряв надежду на возможность нового быстрого разгрома Франции, повел политику, направленную к тому, чтобы отвлечь французов от европейских дел, занять их умы далекими колониальными предприятиями. Еще в 1878 г., во время Берлинского конгресса, он заговаривал с французским представителем о своем сочувствии идее завоевания Туниса французами. Тунисская экспедиция вскоре после этого была решена в Париже, и в 1881 г. Тунис был завоеван и объявлен под французским протекторатом. Помимо отвлечения французов от Европы Бисмарк мог рассчитывать также, что колониальные предприятия неминуемо должны поссорить Францию с другими колониальными державами. Действительно, завоевание Туниса вызвало сильное раздражение в Италии, которая тоже питала надежду на Тунис, и Бисмарку легко было в 1882 г. привлечь Италию к союзу с Германией и Австрией (к так называемому с тех пор «Тройственному союзу»). Дальнейшие колониальные предприятия Франции (завоевание Индокитая в 1885–1886 гг., постепенное завоевание Центральной Африки с конца 1880-х годов, завоевание громадного острова Мадагаскар в 1894 г.) неоднократно и очень резко ухудшали отношения между Францией и Англией. С этой точки зрения расчеты Бисмарка оказались верными. Но, с другой стороны, империалистически настроенные круги в Германии были не очень довольны тем, что Французской республике удалось в какие-нибудь 15–20 лет составить себе колоссальную колониальную империю, которая почти в семнадцать раз превосходила своими размерами всю Францию, тогда как за это время Германия приобрела колонии, далеко уступавшие французским и по размерам и по ценности.

В самой Франции эта кипучая колониальная политика вызывала немало протестов и нареканий. В 1885 г. министерство Жюля Ферри, решительного сторонника колониальных предприятий, пало вследствие яростных нападений со стороны Клемансо, вождя радикальной оппозиции. Клемансо выражал тогда в этом вопросе мнения очень сильных и многочисленных во Франции мелкобуржуазных элементов, которые смотрели на далекие колониальные войны как на нечто им совсем не нужное и даже опасное (напротив, крупный капитал всецело поддерживал Жюля Ферри). Клемансо, нападая на политику колониальных расширений, не переставал указывать, что Франция должна сосредоточивать все свои силы в Европе для охраны своей вечно угрожаемой восточной границы (со стороны Германии). Несмотря на оппозицию со стороны Клемансо, колониальные завоевания Франции продолжались почти без перерывов. Достаточно сказать, что почти 85 % всех французских колониальных владений, бывших налицо к 1914 г., завоевано французами именно за время с 1880 до 1914 г. и всего менее 15 % существовало до времен Третьей республики. Франция создала себе колоссальные новые владения и заняла второе (после Англии) место среди великих колониальных держав. Колониальная политика Франции развивалась кипуче еще до 1891 г., когда был заключен союз с Россией.

Франко-русский союз был дипломатической комбинацией, которая стала почти неизбежной после заключения в 1879 г. союза между Австрией и Германией, а в особенности с 1882 г., когда к австро-германскому соглашению примкнула Италия и таким образом возник Тройственный союз. Тройственный союз был явно обращен враждебным острием как против Франции, так и против России и, конечно, был сильнее, чем Франция и Россия в отдельности. Положение Франции и России было тем более критическим, что как раз в 80-х годах обе эти державы были в самых натянутых отношениях с Англией; французы из года в год медленно, но неуклонно проникали в Центральную Африку, двигаясь с запада на восток и держа явно курс на верховья Нила, и с каждым годом становилось яснее, что рано или поздно они туда явятся и обострится вопрос об английском владычестве в Египте, а русские войска стояли перед границей Афганистана, и угроза Индии казалась возможной, если не сейчас, то в будущем. При этих обстоятельствах английская пресса, как консервативная, так и либеральная, в общем приветствовала образование Тройственного союза как узды для Франции и России. К тому же английскому правительству стало известно, что Италия, вступая в союз, сделала оговорку: она не обязана воевать, если Тройственный союз выступит против Англии. Самое вступление Италии в Тройственный союз диктовалось двумя соображениями: во-первых, стремлением создать противовес против Франции, только что захватившей Тунис, и, во-вторых, желанием создать терпимые отношения с Австрией, которую Италия не переставала бояться.

Криспи — министр-президент Италии, Кальноки — министр иностранных дел Австро-Венгрии, Бисмарк — канцлер Германской империи — вот деятели, много поработавшие над укреплением Тройственного союза. К концу 80-х годов этот союз казался не только мощным по своим силам, но и крайне прочно сколоченным дипломатическим сооружением. Для Бисмарка этот союз был нужен с точки зрения охраны существующего положения вещей в Европе, охраны от вечной угрозы со стороны Франции, не мирившейся с потерей Эльзас-Лотарингии; для завоевательно настроенных кругов крупнокапиталнстического класса Германии тесное сотрудничество с Австрией было необходимо для проникновения германских товаров и капиталов на Балканы и в азиатскую Турцию. Для Австрии этот союз был охраной от возможного нападения со стороны России. Об Италии и мотивах, побудивших ее вступить в союз, сказано выше; нужно только прибавить, что германский торгово-промышленный капитал в 80-х, 90-х и 900-х годах прочно обосновался на Апеннинском полуострове и связал Италию с Германией очень сложными и крепкими узами, Франция и Россия оказались изолированными и разобщенными на разных концах европейского континента, лицом к лицу с могущественным Тройственным союзом и с еще более враждебно им и еще более могущественной Англией. Все эти условия привели французское правительство к мысли о сближении и союзе с Россией, а Александра III заставили с большой готовностью в конце 80-х годов на это откликнуться. Собственно, еще в 1881–1882 гг. Гамбегта, с одной стороны, генерал Скобелев, с другой стороны, вели агитацию в пользу франко-русского союза. Но некоторое время Александр III опасался раздражать Германию и старался, одновременно с попытками сблизиться с Францией, не порывать также отношений с Германией и в 1887 г. согласился заключить по мысли Бисмарка договор с Германией о том, что в случае войны какой-либо державы против Германии Россия обязуется соблюдать нейтралитет и такое же обязательство берет на себя Германия относительно России. Казалось бы, отныне франко-русский союз становился ненужным для Франции. Но на самом деле агитация в пользу этого союза не прекращалась. На этом сходились самые разнородные направления[43 - Тарле Е. В. Александр III и генерал Буланже. — Красный архив, 1926, т. I, стр. 260–261.]. Кроме соображений политических, в пользу союза говорили и интересы влиятельнейших в экономическом отношении классов обеих стран. С одной стороны, французские свободные капиталы уже с конца 60-х годов (еще при империи) искали себе выгодного помещения за границей, а к концу 80-х годов эта потребность в выгодном заграничном помещении стала так настоятельна, что сплошь и рядом французские капиталисты и банки вкладывали значительные суммы в довольно рискованные порой предприятия, лишь бы был обещан высокий процент. Россия же представляла огромные в этом смысле выгоды. Во-первых, она могла дать очень хороший процент на вложенные капиталы, и, во-вторых, все же Российская империя представляла собой гораздо более надежное и устойчивое государство, чем какие-нибудь мелкие республики Центральной Америки, Балканские страны или Турция, куда тоже шел французский капитал. В особенности кредитоспособность России в глазах не только крупных, но и очень влиятельных во Франции мелких держателей банковских бумаг могла подняться при гарантии русских займов со стороны французского правительства, а французское правительство могло (и желало) дать такую гарантию, если Россия пойдет на союз с Францией. Для России же получить в свое распоряжение колоссальные свободные фонды означало получить возможность широко развить как фабрично-заводскую деятельность, так и строительство новых железных дорог. Вся покровительственная таможенная политика Александра III была направлена на усиление производства в России, но это усиление было бы крайне затруднено без непрерывных и широких потоков французского золота. Индустриализация России при Александре III и Николае II была очень сильно двинута вперед французскими капиталами. В общем Франция вложила в Россию более 13 миллиардов франков золотом (к 1912 г.). А в 1890 г. отпало и последнее препятствие к заключению союза: договор 1887 г. между Россией и Германией (который был назван его творцом Бисмарком «договором о взаимном перестраховании») не был возобновлен. Как раз в средних числах марта 1890 г., когда граф Шувалов прибыл в Берлин из Петербурга, чтобы возобновить договор 1887 г., Бисмарк вышел в отставку (17 марта 1890 г.) и договор прекратил свое действие. После этого состоялись демонстративные путешествия французской эскадры в Кронштадт, а русской в Тулон и заключение в 1891 г. оборонительного и наступательного союза между Российской империей и Французской республикой. Обе державы обязывались в случае войны с Германией одной из них — немедленно выступить со всеми своими силами на помощь союзнице.

За 23 года своего существования до войны (1891–1914 гг.) франко-русский союз пережил следующие два периода. Период первый: 1891–1907 гг. В это время со стороны русской дипломатии не обнаруживалось ни малейшего желания не только воевать с Германией, но даже вести против нее дипломатическую борьбу, сколько-нибудь длительную и серьезную, по какому бы то ни было вопросу. Что же касается Франции, то и она была далека от агрессивных замыслов, не только вследствие явного нежелания России ввязываться в войну с Германией, но и вследствие ряда иных обстоятельств: сначала (в 1891–1901 гг.) из-за обострившейся борьбы с Англией, а потом — особенно с 1904 г. — из-за ослабления России, втянутой в войну на Дальнем Востоке. Второй период начинается со второй половины 1907 г. и длится до начала войны 1914 г. В сентябре 1907 г. было оформлено (состоявшееся еще в августе) русско-английское соглашение по всем вопросам азиатской политики, где соприкасались интересы обеих держав, и с этой поры Англия примкнула фактически к франко-русскому союзу, хотя формально и не была связана с ним никакими обязательствами. С этого времени в правящих сферах как Франции, так и России постепенно распространяется и крепнет убеждение, что Тройственный союз в решительный момент окажется слабее Антанты (так стало называться англо-франко-русское соглашение). Это убеждение тем более росло, что с каждым годом Италия все более отдалялась от Германии и Австрии и сближалась с Антантой. На Италию в данном случае могущественно влияла Англия; да и ни для кого не было тайной, что Италия ни при каких обстоятельствах не может и не хочет воевать против той группы держав, на стороне которой стоит Англия: вся длинная береговая полоса Апеннинского полуострова оказалась бы беззащитной перед британским флотом. Кроме того, при переходе на сторону Антанты Италия могла надеяться рано или поздно отнять от Австрии Трентинскую и Триестскую области.

Все эти условия повлияли в смысле некоторого усиления активности франко-русской комбинации относительно Германии и Австрии. Но об этом периоде мы будем говорить подробнее в своем месте, а пока подчеркнем, что в первой своей фазе, в 90-х годах XIX столетия, франко-русский союз был повернут враждебным фронтом не против Германии, но против Англии. И как раз в эти годы обострение франко-английских отношений дошло до кульминационной точки.

Дело в том, что в победоносном шествии французов по Средней Африке таилась величайшая опасность. Французы шли (медленно, десятилетиями, но непрерывно), двигаясь от запада к востоку, от Атлантического океана к Индийскому, англичане же, завоевывая Восточную Африку, двигались (тоже медленно, десятилетиями, и тоже неуклонно) по долине Нила, с севера на юг. Опытные колониальные политики давно уже предвидели момент, когда оба течения должны были встретиться, и, конечно, встретиться враждебно. Точкой пересечения этих двух движений оказалось местечко Фашода на верхнем Ниле, куда почти одновременно подошли французский отряд под начальством полковника Маршана и английский отряд под начальством лорда Китченера. Произошел острый дипломатический конфликт, достигший высшего напряжения поздней осенью 1898 г. Лорд Солсбери, стоявший в это время во главе английского правительства, начал весьма недвусмысленно грозить войной, если французы не уйдут из Фашоды. Французское правительство принуждено было уступить. Дальнейший путь на восток Африки был для французских войск закрыт. Раздражение во Франции охватило не только крупнокапиталистические, но даже и часть мелкобуржуазных кругов, которые, как выше было указано, вовсе еще не стояли тогда за активную колониальную политику. Слово «Фашода» сделалось термином для обозначения национального унижения Франции. Во французской прессе (даже очень националистически настроенной) начали раздаваться впервые голоса, спрашивавшие, кого скорее следует считать вечным, «наследственным» врагом Франции: Германию или Англию? При таком настроении начавшаяся в 1899 г. англо-бурская война вызвала во Франции самое горячее сочувствие к бурам и восторги по поводу первых побед буров над англичанами. В националистических кругах России и Франции некоторое время даже обнаруживалось стремление дипломатически вмешаться в англо-бурскую войну в пользу буров. Была даже сделана попытка, разоблаченная впоследствии Вильгельмом II (в его известном интервью с корреспондентом «Daily Telegraph» в 1908 г.), привлечь и Германию к этому общему выступлению великих держав против Англии. Дело, впрочем, ограничилось лишь проектами, разговорами, статьями угрожающего характера в прессе.

Таково было общее умонастроение французских правящих кругов во Франции к началу XX столетия. Никогда, за все время существования Третьей республики, не обнаруживалось такого примирительного настроения по отношению к Германии, как в 1898–1900 гг., в прямой зависимости от решительной и ожесточенной вражды к Англии. Фашоду называли «вторым Седаном» и требовали отмщения за «национальный позор». Со своей стороны руководящие органы английской прессы во главе с «Times» вели упорную и угрожающую полемику против французских притязаний в долине Нила, а также заняли решительно враждебную позицию относительно французских военных кругов, отстаивавших в эти годы неприкосновенность обвинительного приговора по делу Дрейфуса. Не следует забывать, что дело Дрейфуса как раз в это время вступило в самый острый свой фазис и жестоко волновало всю Францию.

Казалось бы, конечная цель Бисмарка, еще с конца 70-х годов толкавшего Францию в сторону колониальных предприятий, была достигнута: Франция жестоко рассорилась с Англией, и ее позиция в Европе была этим ослаблена. Бисмарк, сошедший в могилу летом 1898 г., еще до Фашоды, мог наблюдать, как приближается исполнение его давнишней надежды. Но ни он, ни его преемники не были приготовлены к тому крутому и неожиданному повороту, который внезапно обозначился с первых же лет XX столетия в английской политике и дал новое направление всем международным отношениям великих европейских держав. Чтобы понять, как этот поворот (точнее, переворот) произошел, нужно рассмотреть, хотя бы вкратце, основные черты английской истории в последние десятилетия XIX в.






Глава IV

Англия в последние десятилетия XIX века


1


Для Великобритании разгром наполеоновской Франции в 1870–1871 гг. и основание Германской империи в тот момент, когда эти события произошли, казались скорее выгодными. И в самом деле, правящие круги в Англии в большинстве решительно сочувствовали Германии. Франция уже тогда была колониальной и морской державой, которая при известных условиях могла стать опасной для английского владычества на востоке, для английского влияния в Европе. Германия не имела ни колоний, ни флота, ее интересы тогда нигде не встречались с английскими, а с императорской Францией, напротив, в самом конце 60-х годов отношения у Англии были довольно холодными. Прорытие Суэцкого перешейка французами сильно беспокоило Англию. Все эти причины привели к тому, что разгром Франции был встречен в Лондоне очень спокойно; были и злорадные голоса. Но уже в 1875 г. Англия определенно не пожелала допустить нового разгрома Франции, затевавшегося Бисмарком: европейское равновесие и без того было сильно нарушено в пользу Германии. С 1881 г., с начала завоевания Туниса, открывается эра новых французских колониальных экспедиций. В 1882 г. началось завоевание Тонкина и Аннама в Индокитае, и 11 мая 1885 г. эти и сопредельные территории были уступлены Китаем Французской республике. Когда в течение 80-х и первой половины 90-х годов французы присоединили колониальные земли в Центральной Африке и (в 1894–1895 гг.) окончательно захватили остров Мадагаскар, враждебное отношение к Франции стало возрастать в Англии весьма заметно. Решительное столкновение, как сказано, произошло из-за Фашоды, когда англичане прямой угрозой войны заставили французское правительство отказаться от попытки проникнуть в долину Нила. Дело в том, что в годину конфликта из-за Фашоды и в связи с этим конфликтом для англичан решался окончательно вопрос о Египте.

С самого первого момента после прорытия Лессепсом в 1869 г. Суэцкого канала Англия не переставала стремиться к захвату Египта и вновь прорытого канала, на который она смотрела как на прямой путь в Индию. В 1875 г. Англия скупила почти все акции Суэцкого канала, какими располагало обанкротившееся правительство египетского хедива Измаила-паши. Некоторое время Франция и Англия имели одинаковые права финансового контроля в Египте. Но в 1882 г. все положение круто изменилось. Против европейцев вспыхнуло национальное восстание, и Англия повела в ответ открытую войну против Египта. Франция же отказалась принимать в этой войне активное участие. Англичане бомбардировали Александрию, заняли Каир. С тех пор они уже не уходили оттуда. Фиктивным владыкой Египта оставался хедив, а реальными властителями — англичане. Но в том же (1882) году против них началось новое, очень могущественное восстание под начальством нубийца Могаммеда-Ахмеда, принявшего сан Махди, пророка и наследника Магомета. Посылая против Махди один за другим небольшие отряды, англичане терпели сначала поражение за поражением. Город Хартум, в котором заперся генерал Гордон, был со всех сторон окружен махдистами; спешивший ему навстречу лорд Уолсли опоздал на несколько дней, и Хартум был взят осаждающими, а английский гарнизон (с генералом Гордоном) вырезан. Случилось это в январе 1885 г. Судан был очищен от англичан, и махдисты грозили изгнать их также из Египта.

Правда, эти угрозы так и оставались угрозами, но и англичане далеко не сразу решились покончить с фанатической армией махди-стов. Медленно, годами продвигаясь на юг и укрепляясь на постепенно занимаемых позициях, англичане только к осени 1898 г. подошли к Хартуму. Лорд Китченер 1 сентября 1898 г. совершенно стер с лица земли армию дервишей (махдистов) и занял Хартум. С этого времени и Египет и Судан фактически находятся в английском обладании и все попытки египтян освободиться от Англии оставались и остаются пока тщетными.

Эта долгая борьба за Египет увенчалась в том же 1898 г. после военной победы над махдистами дипломатической победой над французами в Фашоде. Но отношения с Францией были настолько испорчены и общее дипломатическое положение Англии было настолько ухудшено наступившей в 1899 г. и длившейся около трех лет бурской войной, что британское правительство решилось (в 1898 и в следующие годы) на очень смелый и многозначительный шаг: на предложение союза Германской империи.

2


Шаг этот был совершенно неожиданным. Тут мы должны обратиться к характеристике англо-германских отношений, поскольку они начали складываться в последние годы XIX столетия. Эти отношения далеко не сразу получили тот грозный характер, который таким роковым образом повлиял на всю европейскую историю в начале XX в. и был одной из главных причин разразившейся в 1914 г. катастрофы. Но уже с конца 80-х годов английские консулы и английские коммерсанты и частные лица не переставали с самых отдаленных точек земного шара присылать сведения и донесения о все более растущей и заметной конкуренции германского ввоза в самых разнообразных отраслях торговли и промышленности. Эта конкуренция давала себя чувствовать не только в чужеземных владениях — в России, в Южной Америке, в Китае, в Японии, в Италии, на Балканском полуострове, в Малой Азии, — но кое-где и в колониях самой Британии и даже в самом Лондоне. В общем донесения сходились в констатировании четырех основных фактов: 1) германские товары по качеству обыкновенно уступают английскому производству; 2) германские товары значительно дешевле английских; 3) немцы предоставляют оптовым покупателям часто очень льготные и долгосрочные кредиты; 4) немецкий сбыт обслуживается несравненно лучше, чем английский, благодаря громадной армии превосходных коммивояжеров, изучающих потребности рынка, проникающих в самые глухие дебри и способствующих тому, что с каждым годом немецкое производство все более и более применяется ко всем условиям, нуждам, характерным особенностям потребителей.

Началась эта конкуренция в 80-х годах. Но в 90-х годах она с каждым годом принимала такие размеры, что в торгово-промышленных кругах Великобритании стали поговаривать об опасности, грозящей английскому благосостоянию. Это были еще одинокие голоса, но число их все увеличивалось. Нужно вспомнить, что с середины XIX в. англичане привыкли почти к монопольному положению как на рынках сбыта, так и на рынках сырья в большинстве внеевропейских стран, куда вообще допускались европейские товары. Огромные барыши промышленников не только позволяли из года в год усиливать производство, но и создавали почву, при которой тред-юнионы могли вести (и вели) постоянную и очень успешную борьбу за повышение заработной платы. Большие категории рабочего класса в Англии, под влиянием растущего материального благосостояния, все более и более отходили от традиций чартизма; даже расширение избирательного права как в 1867, так и в 1884 г., фактически распространившее все права на рабочий класс, было достигнуто без какой бы то ни было революционной борьбы. Профессионализм становится в течение всей второй половины XIX столетия основным направлением большинства английского рабочего класса.

Так дело шло, пока предприятия английской промышленности были в цветущем состоянии. Но было ясно, что положение непременно изменится и аполитизм рабочего класса быстро исчезнет, как только в стране настанет безработица и заработная плата перестанет возрастать сообразно с увеличивающейся дороговизной жизни. Для английских политически и экономически господствующих классов опасность от усиливающейся немецкой конкуренции являлась, таким образом, одновременно и экономической и внутриполитической опасностью. Но вместе с тем положение вещей в конце 80-х годов и в течение всего последнего десятилетия XIX в. было таково, что как консервативному кабинету Солсбери (1886–1892 гг.), так и либеральному правительству сначала Гладстона, потом Розбери (1892–1895 гг.) и снова консервативному кабинету Солсбери (с 1895 г. правившему в Англии) было просто невыгодно вступать в сколько-нибудь неприязненные отношения с Германией.

3


Три серьезные заботы поглощали внимание британских правителей как раз в 80-х годах и в начале 90-х годов XIX столетия: революционное движение в Ирландии, враждебная политика России, натянутые отношения с Францией. Что касается Ирландии, то здесь уже в конце 70-х годов начался новый период обострения аграрного вопроса, того вопроса, который целые века (в особенности же с XVII столетия) составлял все содержание ирландской истории. Обезземеленные фермеры, пригнетенные высокой арендной платой, грабительством посредников (миддльмэнов), бравших у лендлордов землю в аренду крупными участками и раздававших ее с большой для себя выгодой мелким держателям, прибегали в одни эпохи к открытым восстаниям, в другие — к террору политическому, а чаще всего к партизанскому аграрному террору. Это был основной фон. Немногочисленная и тогда маловлиятельная сама по себе городская буржуазия Ирландии выставляла из своей среды революционных борцов, которые отчасти уходили в аграрный террор, отчасти же выдвигали на первый план вопрос о политическом освобождении Ирландии от англичан. Борьба велась не только революционным, но и парламентским путем, и обыкновенно парламентские лидеры ирландской партии не одобряли революционного образа действий своих соотечественников, считая их тактику ошибочной. Так, врагом революционных актов был знаменитый О'Коннель, парламентский вождь ирландцев, с именем которого связана в истории отмена ограничительных законов против католиков в 1829 г. и длительная, но безуспешная борьба за ирландское самоуправление в 30-х и 40-х годах XIX в. Но с конца 70-х годов и вплоть до начала 90-х лидером парламентской ирландской группы был Чарльз Парнель, талантливый, энергичный, яркий деятель, блестящий оратор и организатор. Он решительно занял дружественную позицию относительно революционного движения, развивавшегося как раз в эти годы в Ирландии, и вся эта легальная и нелегальная борьба в парламенте и вне парламента глубоко волновала Англию. Глава либерального министерства Гладстон пытался дать Ирландии некоторое самоуправление, но потерпел неудачу, был свергнут консерваторами в 1886 г., и борьба с Ирландией продолжалась неустанно. Когда сошел с политической сцены и вскоре умер (в 1891 г.) Парнель, в парламенте исчезла самая яркая фигура, какая только была в ирландской партии, но брожение в Ирландии не прекращалось.

Поглощенное ирландскими делами, английское правительство должно было считаться в то же время с осложнениями во внешней политике. Начиная с 60-х годов, русское продвижение в Средней Азии не прекращалось. Туркестан, Хива, Бухара, Мерв, Ферганская область — все эти владения либо были присоединены к Российской империи, либо попали в полнейшую от нее зависимость, и уже в 1885 г. русские войска били афганцев сравнительно не так далеко от индийской границы. Еще в 1884 г. русскими войсками был взят Мерв, и вскоре после этого английское правительство определенно и вполне обычно выступило с протестом и с требованием разграничения между русскими и афганскими владениями. Это разграничение после долгих и нелегких негоциации состоялось в 1896 г. Но истинно миролюбивых отношений между Британской и Российской империями все не устанавливалось: как раз со второй половины 90-х годов XIX столетия начала проявляться крайняя активность русской политики на Дальнем Востоке. Россия заняла Порт-Артур, часть Маньчжурии, и русская угроза английскому влиянию в Китае обозначилась вполне ясно. Вплоть до русско-японской войны или, точнее, вплоть до Портсмутского мира 1905 г. эта русская угроза стояла перед глазами английских правителей.

Не только Ирландия и не только русская угроза приковывали к себе внимание Англии: никогда со времен Наполеона I отношения между Англией и Францией не были так обострены, как именно в последние годы XIX в. Мы уже видели, что английская и французская линии продвижения по африканскому материку скрестились, наконец, в конце 1898 г. в местечке Фашоде на верхнем Ниле и что хотя дело не дошло до войны между Англией и Францией, но отношения казались вконец испорченными. В распространеннейшей парижской газете «Matin» появлялись статьи, прямо направленные против королевы Виктории (например, под названием «Королева, которую следует повесить»: «La Reine a pendre»); на бульварах выставлялись карикатуры на Викторию и на представителей английского правительства, причем некоторые из этих карикатур были таковы, что английский посол выехал на время из Парижа в знак протеста. Наконец, вспыхнувшая в 1899 г. англо-бурская война дала исход этому раздражению, и в 1899–1901 гг. временами возникали даже проекты дипломатического вмешательства в пользу буров. Раньше, чем коснуться этого момента (и последовавшего затем крупного поворота в британской политике), мы должны обратиться к первым годам англо-бурского конфликта.

Дело в том, что именно эти первые годы англо-бурского конфликта тесно связаны с первой зарницей приближавшейся катастрофы, с первым открытым проявлением вражды между Англией и Германией. После только что охарактеризованных трудностей в общем положении Великобритании нетрудно понять, что Англия ни в коем случае не желала обострять отношений еще и с Германией.

Да и сама Германия оказывалась до поры до времени одним из крупных и выгодных рынков для английского сбыта.

Если не считать вывоза из Великобритании в ее колонии и доминионы, то на первом месте в числе держав, куда сбывались английские провенансы в 80-х и 90-х годах XIX столетия, стоят Соединенные Штаты, на втором Германия, на третьем Франция.

В течение 80-х годов Англия была полна предупредительности в отношениях своих к Германии, и в 1890 г. уступка Англией острова Гельголанд Германии в обмен на Уганду, Виту и Занзибар праздновалась в Германии как национальное торжество и как победа Германии[44 - Хотя многие были в Германии очень огорчены уступкой этих земель.]. Несмотря на умножавшиеся с каждым годом очень беспокойные тайные донесения консулов и открытые констатирования этого факта в газетных статьях со стороны путешественников, торговцев, промышленников, британское министерство иностранных дел отказывалось еще смотреть на Германию как на державу, торговая конкуренция которой уже начинает заметно стеснять и ограничивать английский сбыт. Когда в июне 1895 г. в Англии произошла смена министерства и либеральный кабинет лорда Розбери был заменен кабинетом консерватора маркиза Солсбери, то портфель министра колоний попал в руки Джозефа Чемберлена, убежденного сторонника соглашения с Германией; да и сам глава правительства, старый Солсбери, относился к Германии весьма благоприятно. Словом, общее положение Англии было таково, что удобнее и выгоднее было до последней возможности не замечать нового противника. Но новый противник напомнил о себе сам и сделал это, воспользовавшись обостренным до крайности уже в середине 90-х годов бурским вопросом.

Обе «крестьянские республики» — Трансвааль и Оранжевая республика — были под угрозой уже в конце 70-х годов. Война, которую против буров начал в 1877 г. Биконсфильд, а закончил в 1881 г. Гладстон, была неудачна для англичан. Конечно, ее можно было продолжать еще несколько лет, и участь буров была бы решена на двадцать лет раньше, чем это случилось на самом деле. Спасения прочного и окончательного все равно для них не было. Горсточка голландских мужиков могла надеяться только на необъятные территории, леса, пустыни, но ниоткуда никакой помощи не видела. В 1881 г. буров спасло нежелание Гладстона в одно и то же время воевать в Египте, в Ирландии и в Южной Африке. Так как Египет и Ирландия были важнее, то Южную Африку (буров) и пришлось временно бросить.

В середине 80-х годов в Трансваале открыто было золото, и туда хлынули полчища переселенцев и авантюристов. Трансвааль стал еще более ценной добычей, чем он мог казаться раньше. Но, кроме того, оказались налицо новые условия, которые опять приковали взоры британского правительства к обеим бурским республикам.

Дело в том, что много событий произошло на черном материке с 1881 г., когда прекратилась англо-бурская война. Германия успела утвердиться в Юго-Западной и в Восточной Африке, завладев там и тут территориями, правда, экономически не первоклассными, но обширными; Франция успела создать себе большую колониальную империю отчасти на севере материка (прибавив к Алжиру Тунис), отчасти в центре. Махдистское восстание в Судане и верхнем Египте, прямо направленное против англичан и достигшее в первой половине 80-х годов больших успехов, еще не было тогда усмирено, и Хартум оставался в руках восставших. Наконец, Италия предприняла ряд шагов, направленных к завоеванию обширной территории на востоке Африки. При всех этих условиях министр колоний Чемберлен поставил своей целью поспешное укрепление британского владычества в Африке, расширение сферы британского влияния; и — в более далеком будущем — соединение североафриканских владений Англии с южными владениями непрерывной цепью британских территорий, которые были бы рано или поздно соединены железной дорогой Каир — Капштадт.

Завоевание обеих бурских республик стало, таким образом, на очереди дня. С июня 1895 г., когда пал либеральный кабинет лорда Розбери и консерваторы во главе с маркизом Солсбери овладели властью, портфель министерства колоний перешел в руки лидера унионистов Джозефа Чемберлена. Сравнительно поздно, шестидесяти лет от роду, занял этот человек первенствующее положение в британской политике, но общественная деятельность его началась за двадцать лет с лишком, еще в начале 70-х годов, и он успел сыграть выдающуюся роль в муниципальной жизни г. Бирмингема (где неоднократно избирался в городские головы), а также в парламенте в 80-х и начале 90-х годов. Политическая идея Чемберлена может быть характеризована так: государство не только может, но и обязано вмешиваться в отношения между рабочим и работодателем, и фабричное законодательство должно быть решительно направлено к защите интересов трудящихся; к этому же должны быть устремлены основные тенденции муниципального хозяйства; заработная плата, продолжительность рабочего дня, все другие условия жизни рабочего класса должны быть таковы, чтобы рабочий класс в своей массе был непосредственно и ближайше заинтересован в сохранении и процветании Британской империи; только обладание рынками дешевого сырья и обширными рынками сбыта может обеспечить английскую промышленность настолько, чтобы и промышленники и рабочие могли безболезненно «делиться прибылями». Другими словами, Чемберлен не верил или прикидывался, что не верит в возможность резкого обострения классовой борьбы, пока английская промышленная деятельность развивается на основе экономической эксплуатации всей Британской империи и на почве громадного политического могущества и влияния этой империи среди остального мира. Огюст Филон и другие представители позднего манчестерства склонны были сближать идеи Чемберлена с «государственным социализмом». Конечно, это нелепость. Правильнее было бы самую характерную черту его миросозерцания видеть в неразрывной, логически обусловленной связи его воззрений на рабочий вопрос с его же безусловным и резко выраженным британским империализмом. Это миросозерцание заставило его, например, в 80-х годах круто разойтись с Гладстоном по вопросу об Ирландии: Чемберлен (бывший в кабинете Гладстона министром торговли) находил нужным всячески стремиться к разрешению аграрного вопроса в Ирландии, но категорически отклонял всякую мысль о сколько-нибудь широком самоуправлении этой страны. В 1886 г. он резко разошелся с Гладстоном, когда тот внес в палату общин билль о самоуправлении Ирландии, и вместе с Гартингтоном стал во главе так называемой либерально-унионистской партии, не перестававшей с тех пор поддерживать консерваторов. Но вместе с тем он продолжал настаивать на необходимости широкого рабочего законодательства и деятельно способствовал созданию фабричного закона 1891 г.

Этот-то деятель и получил в июне 1895 г. от лорда Солсбери предложение занять пост министра колоний в только что образовавшемся консервативном министерстве. С первых же дней Чемберлен стал душой правительства, далеко отодвинув на задний план прочих членов кабинета (вместе с премьером). Очередной задачей британской политики он признал уничтожение самостоятельности двух бурских республик, и эта задача представлялась ему особенно спешной вследствие дошедших до британских властей в Капской колонии точных сведений о тайных переговорах, ведшихся уже с января 1895 г. между резидентом близкой германской колонии (Юго-Западной Африки) и Трансваалем.

Предлогом к дипломатической вражде, а потом и к объявлению войны послужило требование Англии, чтобы все уйтлендеры, т. е. новейшие переселенцы в Трансвааль, получили все конституционные права трансваальских граждан. Президент Трансвааля Крюгер противился этому из боязни, что такое приравнение в правах повлечет за собой не только фактическое, но и юридическое присоединение Трансвааля к Англии. Исхода не было. Первая попытка вооруженной рукой захватить Трансвааль была сделана в декабре 1895 г. Д-р Джемсон, колониальный деятель и хищник и фанатически настроенный приверженец идеи «британской Южной Африки», друг и сподвижник Сесиля Родса, колонизатора и завоевателя обширных территорий к северу от Капской колонии, собрал отряд добровольцев и вторгся в конце декабря 1895 г. в пределы Трансвааля; одновременно должно было вспыхнуть восстание в Йоханнесбурге, крупнейшем городе Трансвааля, с преобладающим населением уйтлен-деров. Предприятие потерпело полное фиаско: буры разбили отряд Джемсона и захватили в плен большинство участников вместе с самим Джемсоном. И вот тут-то разразился первый инцидент, показавший, что экономическое соперничество между Англией и Германией начинает переходить в открытую политическую неприязнь.

Изумленная Европа прочла 4 января 1896 г. отправленную накануне из Берлина телеграмму от императора Вильгельма президенту Крюгеру. Вильгельм поздравлял трансваальского президента с победой и прибавлял, что очень рад, что бурам самим удалось справиться с нападением, не прибегая к помощи дружественных держав. Намек был совершенно ясен: Германия обещала бурам свое покровительство на случай войны с Англией, потому что, если бы Вильгельм имел в виду одного только авантюриста Джемсона (от солидарности с которым поспешил отречься Чемберлен), то не имели никакого смысла слова о помощи дружественных держав. Так это и было истолковано.

Что на самом деле имел в виду Вильгельм, посылая эту явно и умышленно провокационную телеграмму, сказать нелегко. Впоследствии, когда вся вредность этой выходки для Германии обнаружилась вполне, Вильгельм, по раз навсегда усвоенному им правилу, попытался переложить ответственность на Маршаля фон Биберштей-на, по совету которого он послал эту телеграмму Крюгеру. Во всяком случае в Англии (особенно в шовинистической «джингоистской» прессе, обслуживавшей интересы крупной промышленности и завоевательного империализма) телеграмма Вильгельма комментировалась долгие месяцы в самом враждебном и воинственном тоне.

Консервативный кабинет, руководимый Чемберленом, и не думал отказываться от своих намерений относительно бурских республик и методически готовился к решительному удару. Но раньше нужно было довести до конца уничтожение махдистов, и это было сделано Китченером 1 сентября 1896 г. при Омдурмане, после чего верхний Египет и Судан оказались в прочном обладании англичан. Спустя несколько недель, в том же сентябре 1898 г., лорд Китченер подошел к Фашоде, где находился французский отряд Маршана, и, как было уже упомянуто в другой связи, возник длительный и крайне острый дипломатический конфликт, окончательно улаженный лишь весной 1899 г., когда (21 марта 1899 г.) была подписана англо-французская конвенция, разграничившая французские и английские владения в области озера Чад и в области бассейна верхнего Нила (по этой конвенции французское влияние было совершенно устранено из области верхнего Нила, но зато за французами были признаны колоссальные территории западнее этой области по экватору и между экватором и тропиком Рака). Тотчас после окончания этих осложнений с французами Чемберлен опять обратился против Трансвааля. Все лето и раннюю осень перевозились английские войска и военное снаряжение из метрополии в Капскую колонию и дальше — к трансваальской границе. 11 октября 1899 г. вспыхнула война.

Англо-бурская война длилась гораздо дольше, чем предполагали как друзья, так и враги англичан. Буры защищали свою независимость с необычайным мужеством и на первых порах с большим успехом. В течение первых нескольких месяцев англичане терпели поражение за поражением. Буры вторглись в английские владения, осадили Ледисмит, Мэфкинг, Кимберлей, разбили англичан в двух довольно значительных столкновениях. Временами в эту осень и зиму 1899/1900 г. казалось, что война англичанами будет проиграна окончательно.

4


В Европе эти неожиданные события производили необычайное впечатление. В России (в кругах московского дворянства, в редакциях правых газет и органов, националистически настроенных, и еще в кое-каких кругах) некоторое время носились с мыслью о дипломатическом вмешательстве великих континентальных военных держав — России, Франции и Германии — в пользу буров. Мысль была оставлена, да и едва ли был момент, когда можно было серьезно думать о ее осуществлении (хотя русская дипломатия делала негласные шаги в этом направлении в 1900 и в 1901 гг.). Вильгельм, спустя восемь лет, подтвердил (перед корреспондентом газеты «Daily Telegraph» в 1908 г.), что ему делались предложения (со стороны России и Франции) об общем выступлении в пользу буров и будто только благодаря его несогласию дело расстроилось. Так или иначе вмешательства не произошло.

Но в Англии были весьма осведомлены обо всех этих настроениях. И вот тогда-то Чемберлен решился снова выдвинуть мысль, к которой он склонялся уже с 1897 г., и повторить ход, который во всяком случае должен был предохранить Англию вплоть до окончания бурской войны от неприятных неожиданностей: он предложил Германии вступить в союз с Англией.

Подробности дела стали известны лишь недавно из документов, опубликованных в коллекции «Die grosse Politik der europaischen Kabinette», и из книги тогдашнего секретаря германского посольства в Лондоне Эккардштейна. Его разоблачения вызвали большое волнение в германской печати и специальной литературе. Сам Эккардштейн и очень многие публицисты современной Германии полагают, что император Вильгельм и канцлер Бюлов совершили одну из самых губительных ошибок, отвергнув английское предложение. Чего бы (говорят они) не могла достигнуть Германия, имея за собой поддержку Англии! Не только была бы немыслима катастрофа 1918 г., но даже и самая война была бы излишней: Германия получила бы такие колониальные владения, такие экономические возможности, что ее полный расцвет был бы делом вполне обеспеченным. С другой стороны, слышатся голоса, доказывающие, что самое предложение Чемберлена либо было нереальным и невозможным, либо непременно втравило бы Германию в войну с Россией и Францией, причем суперарбитром воюющей Европы оказалась бы Англия, которая не посмотрела бы на свой союз с Германией и в решающий момент не дала бы Германии воспользоваться плодами победы. Таковы в главных чертах оба суждения о предложении Чемберлена.

Следует признать, конечно, что Чемберлен, в случае принятия Германией его предложения, получал непосредственную выгоду: Россия и Франция были бы парализованы в своих будущих попытках выступлений против Англии. Не только обеспечивалась бы полная свобода действий Англии в Южной Африке, где все еще не кончалась война с бурами, но британское правительство могло бы увереннее действовать и в Новом Свете. Дело в том, что как раз в это время в Англии с большим беспокойством и недоверием следили за действиями правительства Соединенных Штатов в вопросе о прорытии Панамского канала. Соединенные Штаты очень уверенно шли к безраздельному овладению этим будущим каналом, и все попытки Англии заручиться хоть некоторыми положительными правами относительно этого канала встречались с упорным противодействием. Наконец, осложнения в Китае, где Россия начинала играть все более и более активную роль, тоже заставляли Англию думать о выходе из состояния полной изолированности.

Если Англия, таким образом, только выигрывала от союза с Германией в эту пору, то для Германии вопрос представлялся несравненно сложнее. Правда, сообщая Николаю II об английском предложении, Вильгельм II старался представить дело так, будто союз с Англией открывает перед германским народом самые радужные перспективы; Вильгельму это было нужно для того, чтобы узнать, на какие компенсации может рассчитывать со стороны России Германия, если она во имя «традиционной дружбы» к России откажется от английского предложения. Самая попытка эта обличает характерную для Вильгельма И черту: преувеличенное мнение о степени наивности тех, с кем он имеет дело. Конечно, не только он писал это письмо, когда уже твердо решил на союз с Англией не идти, но и в России столь же твердо могли быть в это время убеждены, что на союз с Англией Германия ни в каком случае не пойдет (и именно потому, что подобное письмо могло быть написано).

И действительно. Как Вильгельм II, так и канцлер империи Бюлов на союз с Англией решили ответить отказом, по-видимому, даже без особых колебаний. Этот союз неминуемо делал Германию «солдатом Англии на континенте», и война с Россией и Францией делалась вопросом времени. Да притом еще самое время начала войны отныне зависело бы от Англии, а не от Германии. Тяжесть же войны пала бы почти полностью на Германию, и после войны Англия оказалась бы в роли верховного судьи над всеми державами истощенного, обескровленного континента. Мало того, одержать сколько-нибудь решительную, окончательную победу над Россией и Францией помешала бы Германии сама же Англия, в предначертания которой вовсе не входило безмерное усиление Германии, ее главной экономической конкурентки. Конечно, критикуя тогдашние действия германской дипломатии с точки зрения всей последующей истории, приверженцам Эккардштейна легко утверждать, что хуже того, что на самом деле произошло в 19 И—1919 гг., ничего с Германией случиться не могло и что лучше было бы воевать против России и Франции, имея Англию на своей стороне, чем видя ее в стане своих врагов. Но в 1899–1901 гг. об очень близкой мировой войне еще мало думали, и отложить выбор казалось возможным. Вильгельм II именно в эти годы особенно носился с мыслью об образовании союза всех великих континентальных держав против Англии, т. е. его интересовала программа, прямо враждебная планам Чемберлена. Нечего и говорить, что часть верхов крупнопромышленной буржуазии и приверженцы колониальных приобретений были решительно против союза с Англией, особенно тогда, в разгар англо-бурской войны, когда вообще в широчайших слоях германского народа, в средней и мелкой буржуазии, отчасти даже кое-где в рабочем классе, проявлялась довольно остро неприязнь к Англии. На предложение Чемберлена германское правительство не пошло. Но оставаться изолированной Британская империя, как сказано, не могла и не хотела. Германский отказ толкал ее на другой путь. Для того чтобы вступить на этот новый путь, необходимо было произвести крутой поворот руля, нужно было решиться на ряд очень рискованных шагов, на крупные жертвы, на чрезвычайные усилия. И как раз в этот момент на всемирно-историческую арену вышел новый человек, которому суждено было связать свое имя с этим поворотом в британской политике.






Глава V

Внутренняя политика Британской империи перед началом Антанты и в эпоху создания Антанты




1


Чтобы понять главную движущую пружину внутренней и внешней политики всех британских правительств, сменявших друг друга у власти в течение тринадцати лет, истекших между завоеванием Англией обеих бурских республик и началом мировой войны, нужно усвоить себе следующую мысль: правящие слои Британской империи, постепенно убедившись в полкой неизбежности предстоящего великого столкновения с Германией и давая себе весьма ясный отчет в неизмеримых по своей важности экономических и политических его последствиях для империи и прежде всего для всего социального строя Англии, шли на самые большие, еще недавно считавшиеся совершенно немыслимыми уступки, жертвы, компромиссы, лишь бы обеспечить к решительному моменту наибольшие для себя шансы победы над грозным врагом, лишь бы для этой цели 1) свести к минимуму возможность революционного взрыва в самой Англии или в Ирландии, в только что покоренной части Южной Африки или в Индии и 2) заручиться возможно большим количеством союзников среди великих, а также и второстепенных держав. Оба пункта этой программы требовали часто очень больших и чувствительных жертв, и много таких жертв было принесено в 1901–1914 гг. Этот тактический прием увенчался удачей, правда, не полной (с точки зрения тех, кто его пустил в ход). Второй пункт — приобретение Англией союзников — будет нами рассмотрен в следующей главе. Тут мы обратимся пока исключительно к первому пункту и рассмотрим политику британского правительства в пределах самой империи.

Отметим прежде всего, что эта политика в только что указанном отношении не менялась в течение всего данного периода, охватывающего все царствование Эдуарда VII (22 января 1901 г. — 10 мая 1910 г.) и первые годы царствования его сына и преемника Георга V (с 1910 г. до начала мировой войны 1914 г.), хотя за это время успело смениться несколько разнохарактерных кабинетов: консервативный кабинет лорда Солсбери (до июля 1902 г.), консервативный кабинет Бальфура (июль 1902 г. — декабрь 1905 г.), либеральное министерство Кемпбель-Баннермана (декабрь 1905 г. — апрель 1908 г.), либерально-радикальный кабинет Асквита (с апреля 1908 г. до декабря 1916 г.). Консерваторы вели политику уступок в ирландском вопросе и в колониальных делах, либералы проводили ее в области социально-экономических и политических отношений в самой Англии, но все время это была та же политика последовательных уступок с целью хоть на время скорейшего умиротворения недовольных элементов. Вот главные этапы этой политики.

1. 31 мая 1902 г. по договору, подписанному в Претории, буры, окончательно и безнадежно побежденные и абсолютно лишенные возможности продолжать войну, признали себя подданными английского короля. Им, однако, не только сразу же была обещана широчайшая автономия и вся полнота гражданских и политических прав, но и, в самом деле, обещанное было реализовано. После некоторых видоизменений окончательно введена была конституция, по которой законодательная власть принадлежит избранным всеобщей подачей голосов народным представителям, а министерство, назначаемое губернатором, сменяется в зависимости от вотумов палаты (перед которой министерство ответственно). Губернатор назначается королем, и Эдуард VII назначил губернатором генерала Боту, который был душой упорного сопротивления англичанам во все годы англо-бурской войны. Это не значит, конечно, что все обстояло и обстоит идиллически благополучно в бывших бурских республиках и что все довольны. Положение рабочего класса (не говоря уже о жесточайше эксплуатируемых привозных китайских кули) несравненно хуже на юге Африки, чем, например, в самой Англии. Есть и еще справедливо недовольные элементы населения, например кафры. Но главная цель была достигнута: когда в годы мировой войны (в 1914, отчасти в 1915 г.) образовалась небольшая группа повстанцев в Южной Африке, решившая начать борьбу с Англией, то к ней мало кто примкнул и движение без труда было раздавлено. А в общем бывшие бурские республики в 1914–1918 гг. не вредили, но помогали англичанам. Но плоды этой политики сказались впоследствии, а в 1902–1906 гг., когда она проводилась, многие (в том числе очень влиятельные органы континентальной прессы), с удивлением отмечая эту неслыханную уступчивость победителей после такой долгой и яростной борьбы, усматривали тут неопровержимое доказательство внутреннего сознания слабости Англии.

2. Еще большее впечатление произвела следующая по времени уступка английского кабинета: консервативный кабинет решил сделать то, перед чем отступил даже Гладстон. Решено было провести в широком масштабе коренную аграрную реформу в Ирландии и превратить, несмотря на громадные затраты, безземельного ирландского арендатора, вечного, стихийного революционера, в мелкого собственника. Другими словами, нужно было ликвидировать наследие истории, вернуть землю, отнятую окончательно у ирландцев в XVII столетии, ирландским обезземеленным крестьянам, а лендлордов, которые этой землей владели и эксплуатировали безземельных ирландцев именно при помощи аренды этой самой земли, вознаградить в той или иной мере из государственных средств. Это было сделано в 1903 г., когда консервативный кабинет Бальфура провел через парламент аграрную реформу (билль Уиндгема), дававший кредиты в 112 миллионов фунтов стерлингов для выкупа у лендлордов земли и отдачи ее крестьянам-фермерам на основе очень облегченных, сильно рассроченных платежей.

Ликвидация бурской войны и ирландская аграрная реформа бьь ли лишь началом той эры уступок и компромиссов в жизни Британской империи, о которой тут идет речь. Предстояли еще большие решения — тоже компромиссные, тоже рассчитанные на ближайшие годы — по целому ряду существеннейших вопросов всего социально-политического уклада и быта империи. Германская конкуренция усиливалась из года в год, кризис в разных отраслях английской промышленности нарастал, призрак безработицы, уменьшения заработной платы все чаще и чаще становился перед рабочим классом Англии. Если уже в 90-х годах кончилась эра почти монопольного владычества английского импорта на многих рынках, то в 900-х годах вопрос уже начинал ставиться как будто о вытеснении Англии с некоторых из этих рынков. Стихийное революционизирование рабочего класса, не замечавшееся в Англии с самого конца чартизма, т. е. с конца 40-х годов XIX в., теперь, при все ухудшающейся общей экономической конъюнктуре, неминуемо должно было в ближайшем будущем снова стать на очередь дня. Все эти возможности и опасности были учтены правящими слоями буржуазии. Но раньше, чем предприняты были шаги в сторону социально-политических и финансовых реформ, консервативная партия, руководимая в этом случае (как и во многих других) унионистом Чемберленом, выдвинула мысль о введении протекционизма, т. е. о сильнейшем ограничении существовавшей в Англии более полувека свободы торговли. Мысль протекционистской агитации была та, что необходимо все колоссальные владения британской короны закрыть для иностранных конкурентов и сделать империю как бы единым монопольным рынком сырья и сбыта для продуктов британской промышленности. Таким путем, правда, не решался полностью вопрос об опасностях германской конкуренции на мировом рынке вообще, но такая значительная часть мирового рынка, как Британская империя, оказывалась обеспеченной от проникновения чужих товаров. Но эта агитация натолкнулась на упорное сопротивление. В средней и мелкой буржуазии и в рабочем классе существовало распространенное мнение, что протекционизм сильно удорожит жизнь в Англии и не принесет столь серьезных компенсаций, чтобы стоило идти на этот рискованный опыт.

Руководящим деятелем по внутриполитическим делам в либеральном кабинете, вступившем во власть тотчас же после выборов, стал не глава кабинета Кемпбель-Баннерман, а министр торговли Дэвид Ллойд Джордж. Ллойд Джордж по происхождению своему принадлежал к мелкой сельской буржуазии Уэльса; он занял в кабинете позицию крайнего радикала в политике и приверженца идеи (как он сам сформулировал однажды) наибольших уступок рабочей партии, какие только возможны без революционного разрушения существующего социального строя. Другими словами, именно он и сделался главным проводником политики далеко идущих компромиссов. Еще только собираясь вступить в кабинет, Ллойд Джордж прямо заявлял, что или либеральная партия осуществит серьезные социальные реформы, вступит в борьбу с «безбожной эксплуатацией» всего народа земельными магнатами, потребует и достигнет ослабления «феодальной твердыни», т. е. палаты лордов, мешающей всем социальным реформам, проведет ряд мер против «постыдной нищеты» рабочих кварталов, или же возникнет и усилится новая партия, которая сметет прочь старых либералов. Другими словами, Ллойд Джордж хотел сделать либеральную партию партией социальных реформ, которая вовремя «предотвратила бы» или «задержала бы» обострение борьбы между социализмом и капиталистическим миром. «До сих пор не было сделано никакого реального усилия, чтобы противоборствовать социалистической миссии между рабочими. Когда это усилие будет сделано, вы найдете приверженцев даже между рабочими», — так заявлял он в 1905 г.

Что и Ллойд Джордж при всем своем мнимом «пацифизме» никогда не терял из виду возможной войны с Германией и руководился этой перспективой, он доказал, как увидим далее, в июле 1911 г., когда именно его угрожающее выступление в разгаре марокканских осложнений чуть не привело к взрыву общеевропейской войны, ровно на три года раньше, чем это случилось на самом деле. Тогда, в 1911 г., опасность революционных волнений в рабочем классе была в Англии меньше, чем в тот момент, когда либеральный кабинет получил власть. Так, по крайней мере, судила пресса правящих кругов.

Напомним вкратце, что было сделано либеральным кабинетом в эти годы, в особенности с 1908 г., когда после болезни и отставки Кемпбель-Баннермана первым министром стал Асквит, а Ллойд Джордж покинул министерство торговли и стал канцлером казначейства.

Прежде всего был проведен ряд законов, не только обеспечивающих даровое первоначальное образование для детей неимущих родителей, но и дающих возможность дарового питания детей в столовых при школах. Затем (в 1907 г.) сильно сокращена была возможность пользования ночным трудом, а ночной труд женщин-работниц был воспрещен совершенно. Все правила по охране здоровья рабочих, работающих на фабриках, были распространены полностью на рабочих, которые работают либо у себя на дому, либо на квартире у хозяев. Рядом законоположений были значительно расширены права на вознаграждение и возмещение, а также на пожизненные пенсии, на лечение и т. п. во всех случаях несчастий с рабочими, происшедших при работе, а также в случае появления так называемых «профессиональных болезней» у рабочих (1906–1907 гг.). Под суровый и активный контроль были поставлены все отрасли промышленности, где, по существу дела, здоровье рабочих подвергается особой опасности. Было установлено 11 категорий таких вредных отраслей производства, и для постоянного наблюдения за исполнением всех правил, специально выработанных для этих отраслей, кабинет создал 11 новых должностей особых инспекторов, которым вменялось в обязанность беспощадно возбуждать судебные преследования против хозяев, виновных в умышленном — или хотя бы по небрежности — нарушении этих правил. В 1908 г. для шахтеров был установлен восьмичасовой рабочий день. Ряд законов, изданных в 1906–1909 гг., был направлен в той или иной степени к защите интересов трудящихся в отдельных отраслях промышленности. Правительственная пресса склонна была очень сильно преувеличивать, конечно, значение этих частичных улучшений для рабочего класса.

Эта политика продолжалась, может быть, несколько более замедленным темпом также в 1910–1914 гг., но с 1909 г. правительство должно было предпринять и выдержать упорную борьбу за свой новый бюджет.

3


Это был тот знаменитый, исторический «революционный бюджет» 1909 г., который значительно усиливал фискальные поборы с недвижимой собственности, с капитала, с нетрудового дохода вообще в самом широком смысле. Очень значительно были повышены также государственные взыскания при передачах имуществ, особенно при получении наследств. Крупнособственнические, землевладельческие по преимуществу, элементы, могущественные в Англии, пошли походом против этого бюджета. Все упования врагов бюджета перенеслись на палату лордов. В своей речи в Глазго лорд Мильнер, обращаясь через головы своих слушателей к палате лордов, убеждал лордов «отвергнуть бюджет — и к черту последствия!» «Лорды отвергли бюджет, и сами пошли к черту», — ответил на это уже много спустя Ллойд Джордж.

Два вопроса не могут не возникать у читателя: 1) почему этот бюджет стал необходимостью? 2) какие именно общественные классы боролись против него с таким упорством? Ответ на первый вопрос нетруден. Закон о страховании безработных и престарелых, да и другие законы, как проведенные в 1906–1909 гг., так и намеченные к законодательным сессиям на ближайшие годы, требовали огромных затрат из средств государственного казначейства. Общая же тенденция правительственной политики побуждала построить новый, расширенный бюджет на сильном увеличении налогового бремени, падающего именно на наиболее состоятельные слои населения. Что же касается другого вопроса, то на него можно ответить так: в оппозиции к «революционному бюджету» Ллойд Джорджа оказались прежде всего крупные земельные собственники и часть больших индустриальных и финансовых магнатов. Но и главная масса торгово-промышленной буржуазии приняла бюджет без особого восторга, а отчасти и с некоторым ропотом: очень уж он показался радикальным.

Ллойд Джордж, составляя свой бюджет, решил нажать налоговым прессом прежде всего на верхушку землевладельческих магнатов и представителей высшей плутократии. Половина всего земельного фонда Великобритании принадлежит всего 2,5 тысячам собственников. Вообще же 95 % всего национального капитала находилось в 1908 г. в руках части населения. Было ясно, что при такой концентрации движимых и недвижимых богатств налоговый пресс можно нажимать вполне безопасно и даже с одобрением громадного большинства народа, пока это нажимание будет направляться на крупные капиталы и земельные владения. И действительно, новый бюджет Ллойд Джорджа круто повышал налоговое бремя на большие доходы и уменьшал зато налоги на средние и малые доходы (от 200 до 2 тысяч фунтов в год). От этого проигрывали всего 10 тысяч человек, но выигрывали 700 тысяч. Сильно повышались налоги на земельную собственность, на наследство, на торговлю спиртными напитками. В общем, больше 75 % всех новых расходов покрывалось новыми статьями прихода, уплачивавшимися исключительно состоятельными классами.

Ллойд Джордж заявлял, что эти новые доходы, взимаемые им с земельных магнатов, с питейных заведений, отчасти с капиталистов вообще, нужны государству для новых социальных законов, направленных к улучшению быта рабочего класса и вообще неимущих. Борьба против бюджета со стороны затронутого меньшинства велась ярая, но, конечно, совершенно безуспешная. Бюджет Ллойд Джорджа прошел в палате общин. Но 30 ноября 1909 г. в палате лордов он был отвергнут большинством 350 голосов против 75. Этот вотум лордов поставил на очередь дня самый вопрос о существовании аристократической палаты наследственных законодателей.

Уничтожение законодательной власти палаты лордов было одним из заключительных актов внутренней политики либерального кабинета, последовательно стремившейся к уменьшению горючих материалов, которые могли бы стать особенно опасными в случае военного столкновения с Германской империей. Другим из этих заключительных актов было проведение закона о вознаграждении депутатов. Только с этих пор из английского политического быта исчезла одна из характерных черт периода безраздельного господства аристократии и плутократии.

А грядущие события 1914 г. уже давно начали «отбрасывать свою тень» (по английскому выражению) на всю европейскую политику. В те самые годы, когда в Англии общественное внимание было поглощено отмеченными внутренними вопросами, за кулисами король Эдуард VII, при полном согласии и сочувствии как консервативного, так, впоследствии, и обоих либеральных кабинетов, создавал Антанту.






Глава VI

Основные черты социально-экономического и политического развития Германии от объединения империи до обострения англо-германского соперничества 1871–1904 гг





Некоторым германским историкам и публицистам, которые пытаются набросать картину сорокасемилетней истории «бисмарковской империи», эта история иногда представляется рядом роковых, непоправимых ошибок, порождавших болезни, которые долго и тайно разъедали могучий организм и в решительный момент его обессилили и погубили; иногда, напротив, эта история представляется некоторыми из них историей цветущего рая, который погиб прежде всего из-за зависти, соперничества, опасений, непримиримого своекорыстия внешних врагов, раздавивших в конце концов Германию исключительно численным и материальным превосходством своих соединенных сил. Обе эти точки зрения я тут упоминаю только затем, чтобы подчеркнуть, насколько до сих пор еще в историографии не изжиты воззрения, которые более достойны младенческих времен исторической науки, чем XX столетия. Эти воззрения и методы рассуждения способны скорее запутать самую несложную проблему, чем помочь справиться с вопросом, в самом деле крайне трудным; а он так труден, что, даже подходя к нему не с такими рассуждениями, но с методом бесконечно более надежным и реальным, все же нельзя надеяться справиться со всеми трудностями этого вопроса при помощи нескольких шаблонных фраз.

Германский народ, создавший величайшую культуру, занимающий одно из первых мест во всех без исключения областях духовного творчества, являющийся в полном смысле слова великим народом по своим исключительным интеллектуальным дарованиям и качествам характера, достиг к середине второго десятилетия XX в. колоссальных успехов в экономической своей деятельности, громадного политического могущества — и с этой головокружительной высоты был низвергнут после долгой титанической борьбы против самого могущественного союза великих держав, какой только видела история. Нас не интересует тут особенно тот вопрос, который так страстно обсуждался и продолжает до сих пор обсуждаться в германской публицистике и историографии: насколько виновны в катастрофе ошибки германской дипломатии и действительно ли германская дипломатия была по своему личному составу так уже поголовно неудовлетворительна, как об этом принято писать (и как об этом настойчиво говорили в Германии еще задолго до катастрофы). К слову замечу, что уже наличность таких выдающихся людей, как князь Лихновский, Брокдорф-Ранцау, Бернсторф, Кидерлен-Вехтер, Маршадь фон Биберштейн, не дает ни малейшего права говорить об общей будто бы неудовлетворительности германской дипломатии. Более важно другое: почему этим только что названным умным и проницательным политикам не удалось, несмотря на их усилия, спасти Германию от катастрофы? Почему возобладали не они, а именно те, которые толкали страну в пропасть? А еще важнее третье: понять неимоверную сложность исторически сложившейся обстановки, в которой германский капитализм начал в XX в. бороться за свое самоутверждение и преобладание. Только анализ этого вопроса и может дать некоторый ключ к пониманию событий.

Попытаемся отметить основные линии внутреннего развития Германии накануне образования Антанты.

В первые годы после образования Германской империи (1871–1873 гг.) искусственно созданная вследствие внезапного огромного притока капиталов благоприятная экономическая конъюнктура характеризуется основанием массы новых промышленных и банковых предприятий. Эта эпоха (время «грюндерства») кончилась крутым и жестоким кризисом 1873 г., банкротством или сильнейшим сокращением большинства вновь основанных предприятий и длительными и повторными приступами биржевой паники. Эти же годы искусственного и краткого процветания отмечены довольно большим стачечным движением, как всегда бывает при внезапных повышениях темпа промышленной деятельности и внезапно проявляющейся нужды в рабочих руках. С 1873 г.,-после непродолжительного (вслед за кризисом) угнетения рынка, начинается снова постепенный рост промышленной деятельности, который с начала 80-х годов приобретает необычайно интенсивный характер. Ряд технических открытий и усовершенствований, начавшийся с изобретения Джилкрайста (в 1878 г.), превратил огромные, но до сих пор мало пригодные залежи лотарингской железной руды в превосходное сырье, которое могло отныне стать основанием для громадной сталелитейной промышленности. В частности, машиностроение в течение 80-х и 90-х годов начало приобретать поистине гигантские размеры, что, естественно, отразилось тотчас же на всех прочих отраслях промышленной деятельности. Громадная и превосходно организованная торговая служба при промышленности, великолепный {как нигде в мире) аппарат для распространения германских товаров — все это сильно способствовало быстрому внедрению германской промышленности на рынки всего земного шара: прежде всего Англии и России, потом Италии, Австрии, Испании, на Балканах, в 90-х и 900-х годах— Южной Америки, Дальнего Востока, Африки. Усиливавшаяся с каждым годом мощь Германской империи оказывала тоже деятельную и существенную помощь германским промышленникам в этом завоевательном и всегда победоносном движении. Рабочих рук стало не хватать уже с середины 90-х годов XIX столетия. Эмиграция в Америку из Германии прекратилась; на сельскохозяйственные работы (на весну, лето, часть осени) приходили из западных губерний России десятки тысяч батраков. Стачечное движение среди промышленных рабочих, а также среди углекопов в последнее десятилетие XIX и в первые годы XX в. было много сильнее, чем в предшествующие годы, сообразно с общим и на этот раз очень устойчивым и усиливающимся процветанием производства[45 - В 1899 г. в Германии произошло 1336 стачек (99 тысяч бастующих), в 1905 г. — 2448 стачек (408 145 бастующих).].

Расцвет германской промышленности в первые четырнадцать лет XX столетия (до мировой войны) не только не прекратился, но с каждым годом становился все могущественнее. На этой экономической почве в социальном составе германского народа произошло глубочайшее изменение, главной чертой которого была индустриализация страны.

В 1871 г. Германская империя насчитывала 41 миллион жителей, а в 1910 г. — 67,5 миллиона. Увеличение народонаселения шло параллельно с непрерывным и все ускоряющимся процессом превращения Германии в промышленную страну.

Неслыханные размеры промышленных и торговых успехов Германии в последние пятнадцать лет перед войной были таковы, что, например, 80-е годы становились в глазах новых германских поколений перед началом мировой войны какой-то отдаленной эпохой, не сразу и не вполне понимаемой. Известный статистик М. Мендельсон (директор статистического управления г. Ахена) совершенно правильно заметил, что, например, в 1830 г. тогдашним людям экономическое положение XIV или XV столетий казалось ближе, чем людям 1913 г. могли казаться хотя бы те же 30-е годы. Следует прибавить, что в некоторых отношениях экономическая жизнь Германии в 1900 г. была ближе к экономической жизни 1870 г., чем к экономической жизни 1913 г., — так бурно повышался темп германской торгово-промышленной деятельности именно в самые последние годы перед войной.

Уже с середины 80-х годов XIX столетия для руководящих кругов германской промышленности было ясно, что самым могучим соперником германского торгово-промышленного капитализма является капитализм английский. Не североамериканский, не бельгийский, подавно не французский, а именно английский. И все этапы победного шествия и проникновения германского капитала в те или иные части мирового рынка неизменно заставляли подводить временные итоги в форме сравнения и сопоставления германских цифр с цифрами английскими; при этом каждый пройденный этап обозначал собой гигантские успехи Германии.

На стороне Германии, как уже упомянуто выше, в этой обозначившейся уже довольно резко в последние годы XIX в. конкуренции была, сверх того, несравненно лучшая и шире поставленная, чем в Англии, техническая школа всех ступеней. Англичане перед войной 1914 г. нисколько не умаляли этого факта и откровенно заявляли, что им необходимо в спешном порядке произвести в этой области коренную ломку и провести реформу по немецким образцам. Далее. Германия располагала колоссальной армией странствующих приказчиков (коммивояжеров), которые с громадным успехом внедряли германские товары в самые глухие углы Южной и Центральной Америки, Африки, в меньшей степени — Азии, не говоря уже о Европе. Ко всем этим условиям присоединились еще более важные: ]) относительная дешевизна германских товаров (обусловленная в значительной мере гораздо большей дешевизной рабочих рук в Германии); 2) долгосрочные кредиты, которые оказывали немецкие торговцы и промышленники клиентам, особенно в России, на Балканском полуострове, в Южной и Центральной Америке, в Китае, и 3) умение приспособиться к покупателю, внимательное изучение всех особенностей рынка, талант завоевать клиента. Избалованный вековой монополией своего положения английский торгово-промышленный капитал уже отвык от этих приемов и очень болезненно переживал это превосходство капитала германского, но перенять эти приемы вплоть до войны 1914 г. не сумел, да и теперь не перенял (в этом сознавались неоднократно сами англичане).

Грозная опасность вырастала для Англии. Конечно, Англия по общему обороту внешней торговли в последнее время перед войной еще занимала первое место на земном шаре, но всего на 22 % превосходила в этом отношении Германию. Германия заняла после Англии первое место, опередив Соединенные Штаты; о других странах нечего и говорить. Но и Англии приходилось считаться с тем, что в 10–15 лет Германия ее догонит и перегонит, потому что с каждым годом цифра германского вывоза фабрикатов и ввоза (на 4/5 сырья) приближалась к английской. Это пока не значило, что непосредственно сами по себе, без дальнейших сопутствующих явлений, о которых сейчас будет речь, английские правящие классы, т, е. прежде всего крупная буржуазия, были готовы начать войну против Германии, ничего не выжидая, с прямой и открыто поставленной целью уничтожить конкурента, но к концу XIX и в первые годы XX в. создалось такое положение, что всякий шаг Германии стал истолковываться в Англии самым недоброжелательным образом, всякое увеличение военно-морского могущества Германской империи стало рассматриваться как прямой вызов, как угроза существованию Великобритании. Ко времени вступления на престол короля Эдуарда VII образовалось такое дипломатическое положение, при котором могущественные слои населения уже начали свыкаться с мыслью о Германии как о враге, более страшном, чем Россия и Франция. И вот тут-то среди германских промышленников, и прежде всего среди металлургов, шахтовладельцев, оружейных заводчиков и всех несметных поставщиков военного материала, началось движение, приведшее к появлению в имперском министерстве адмирала фон Тирпнца и к созданию в течение восьми лет второго в мире военного флота. Как раз тогда, когда представители английского капитализма только ждали благоприятных условий и подходящих шагов со стороны противника, чтобы иметь ловкий повод и возможность приобщить широкие слои своего народа к антигерманским настроениям и приучить их к мысли о неминуемой пробе сил, — в это самое время среди вождей германской промышленности, а под их прямым влиянием и в руководящих политических сферах фронт определенно повернулся против Англии, и был предпринят ряд действий, которые непременно должны были быть истолкованы как прямая подготовка к великому столкновению на море.

Отметим самое существенное в этом крутом повороте германской политики.

Сначала постараемся уловить основную мысль, руководившую этим поворотом, затем коснемся общей обстановки, в которой протекала германская внутренняя и внешняя политика, и, наконец, напомним о тех формах и внешних проявлениях, которые при всей второстепенности своего исторического значения сравнительно с первыми двумя моментами все же сыграли свою роль в обострении кризиса и в некотором приближении срока развязки.

Вопрос не ставился для Германии так, как его могли формулировать некоторые круги в Англии или в Соединенных Штатах: есть налицо три соперника, из них одолеть непосредственной военной силой настолько, чтобы серьезно подорвать его экономическое процветание, можно лишь одного, поэтому следует именно против него бороться. Так, по словам американских пацифистов, формулировались будто бы мысли сторонников вмешательства Америки в войну в 1915–1917 гг.: Англию раздавить нельзя, а Германию можно, поэтому нужно пойти с Англией против Германии, а не наоборот. В Германии в конце XIX и начале XX в. даже самые необузданные империалисты не мечтали о полной, сокрушающей победе над Англией, не мечтали о такой победе, которая бы очистила мировой рынок от одного конкурента и оставила бы на арене лишь Германию и Соединенные Штаты.

Речь шла о другом — о создании самостоятельной германской колониальной империи, которая бы дала германскому капитализму прежде всего широкую мировую арену для действий финансового капитала, в частности независимый ни от кого собственный рынок сырья, а затем и увеличила бы рынок сбыта. Но первая задача казалась важнее и раньше второй стала на очередь. Германия вывозила фабрикаты (а из сырья — главным образом лишь каменный уголь), ввозила же большей частью (на 4/3 всей суммы ввоза) именно сырье и пищевые продукты. Америка, английские колонии, Россия, теоретически рассуждая, могли задушить целый ряд отраслей германской промышленности единым росчерком пера, воспретив безусловно вывоз нужного Германии сырья. По мере того как росла торговая конкуренция Германии с Англией, вопрос о таком искусственном лишении Германии сырья, конечно, должен был приобретать все более и более беспокоящий и конкретный характер. Далее. Колонии могли — и должны были — увеличить собой также германские рынки сбыта, но, конечно, не такие колонии, как те, которыми Германия обзавелась в действительности, а такие, которые по населенности и покупательной способности могли бы сравниться с английской или французской колониальной империей. Эта функция колоний для Германии была, конечно, далеко не так существенна, как первая, — колониальное сырье было для Германии нужнее, чем колониальные покупатели ее фабрикатов, — но все же иметь новые рынки сбыта (и притом рынки монопольные) было бы полезно. Наконец, колониальная политика должна была дать Германии военные опорные пункты, плацдармы для постепенного, в будущем, овладения тем или иным новым рынком. Таковы были задания, выдвинутые германскими промышленными кругами еще в 80-х годах. Как известно, Германии удалось обзавестись всеми своими важнейшими (африканскими) колониями именно в течение 80-х годов, когда Англия была занята отчасти ирландскими делами, отчасти движением России к Афганистану, отчасти борьбой с махдистами в Судане, отчасти французскими успехами в Центральной Африке и когда, как в своем месте уже было мной сказано, ей вовсе не хотелось ссориться с Германией. Когда предприниматель из Бремена Людериц создал факторию в Юго-Западной Африке (Ангра-Пекенья) и предложил Бисмарку объявить германский протекторат над ближайшим гинтерландом занятой им бухты, 24 апреля 1884 г. Бисмарк официально уведомил все державы о германском протекторате над обширной территорией между бухтой и Оранжевой рекой. В том же (1884) году Германия захватила Того и часть Камеруна, а вскоре, полюбовно разделив с Англией Новую Гвинею, Германия получила северо-восточную часть Новой Гвинеи. Наконец, в 1885 г. началось в Восточной Африке занятие владений занзибарского султана, а также сопредельных территорий. Большая часть всех этих земель в Восточной Африке была впоследствии (по англо-германскому договору 17 июня 1890 г.) отдана англичанам в обмен на остров Гельголанд. Но оставшиеся за Германией части восточноафриканских владений увеличились впоследствии некоторыми новыми аннексиями, и эта Колония (немецкая Восточная Африка) считалась вплоть до 1914 г. одним из важнейших колониальных владений Германии. Наконец, Германии удалось укрепиться на некоторых островах Тихого океана и в 1911 г. получить часть Французского Конго, по соглашению с Францией (относительно Марокко).

Все колониальные владения Германской империи в совокупности достигали трех с небольшим миллионов квадратных километров с населением около 12 миллионов туземцев и 28 тысяч белого населения. Конечно, сравнительно с Британской (еще довоенной) колониальной империей (28 миллионов квадратных километров и около 375 миллионов жителей вне Европы) эти цифры очень скромны. Но также и по внутренней ценности своей германские колонии не шли ни в какое сравнение с английскими, включающими богатейшие части земного шара вроде Индии, Канады, Австралии, Южной Африки, бесчисленных островных владений и т. п. Даже с французской колониальной империей немецкие колонии не могли в отдаленной степени сравниться ни количественно, ни качественно. Германии достались обрывки и остатки. Бисмарк с неохотой начал эту эру колониальных завоеваний и брал колонии только там и тогда, где и когда это ни малейшего риска за собой не влекло. Его толкали финансисты, промышленники и судовладельцы, создавшие «Германское колониальное общество», но он шел в эту сторону нехотя, он бы за что не хотел делать Великобританию врагом Германии. «Кошмар коалиций» преследовал его все последние годы его канцлерства. Колониальные империалисты Германии испытывали глухое раздражение против старого канцлера, шептали о его дряхлости, робости, непонимании новых задач. Это обстоятельство тоже облегчило Вильгельму II выполнение давнишнего желания в марте 1890 г., когда он, наконец, решился принудить канцлера к отставке.

И в самом деле, в области колониальных планов началась новая эра.

Но раньше чем мы перейдем к ней, коснемся еще одной важной стороны дела, без которой характеристика социально-политической обстановки колониальных предприятий 90-х и 900-х годов в Германии была бы не полной.

2


Когда мы говорим, например, о Франции или Италии или даже о Соединенных Штатах в 1890–1914 гг., то, конечно, мы должны считаться с тогдашними настроениями рабочего класса в этих странах. Но мы очень хорошо понимаем, что возможно было бы без труда представить себе весьма важные шаги правительств этих стран, резко расходящиеся с желаниями и интересами рабочего класса. Что же касается Англии и Германии, то при всем различии их политического строя в указанный период, решительно невозможно вообразить себе, что в вопросах колоссальной важности, могущих поставить страну перед опасностью войны, английское или германское правительство могло бы годы и годы вести политику, решительно осуждаемую большинством рабочего класса. Удельный вес германского рабочего класса был так огромен, что рабочих еще можно было, выбрав удачный и вполне спокойный момент, провоцировать и оскорблять речами, но не действиями. Можно было ораторствовать (ни с того ни с сего в эпоху глубокого мира и спокойствия) перед новобранцами, приглашая их на будущее время стрелять в собственных отцов, как приглашал их Вильгельм II, приводя их к присяге, но в Германии никак нельзя было в самом деле стрелять без малейших поводов в рабочих, проводящих чисто экономическую забастовку в частном предприятии, как это сделал во Франции Клемансо в 1907 г., тотчас же подтвердивший, что и впредь будет так поступать, и оставшийся во главе кабинета. Можно было разыгрывать из себя монарха, правящего Божьей милостью и ответственного лишь перед небом, но нельзя было даже пытаться фактически нарушить конституцию хотя бы в самом ничтожном вопросе. Если все это принять к сведению, то, даже не зная фактов, о которых сейчас будет речь, пришлось бы сделать сам собой напрашивающийся вывод: если вопрос о колониях и тесно с ним связанный вопрос о постройке военного флота могли занять такое место в германской политической жизни, если политика империи так же, как политика Англии, Франции, России, четыре раза за десять лет приводила к преддверию войны, а в пятый раз вызвала, наконец, катастрофу, то, значит, рабочий класс далеко не был единодушен ни в колониальном, ни в военно-морском вопросах, значит, имперское правительство могло не опасаться большого революционного протеста в случае любой вызванной им войны. И действительно, если бы кто начал только присматриваться к настроениям в недрах единственной партии, представляющей собой в годы империи германский пролетариат, то сейчас же увидел бы, что такое предположение совершенно правильно.

Теперь мы должны рассмотреть, как воспользовалось фактически германское правительство этими широкими возможностями, таким положением, когда наиболее влиятельные слои капиталистической буржуазии его прямо толкали на активную внешнюю политику, а наиболее влиятельные и многочисленные слои рабочего класса ему в этом не очень препятствовали.

«Путь свободен!» — как бы говорила история Вильгельму II. Но это ему только так казалось. На самом деле путь был полон явных, а еще более скрытых опасностей, одна страшнее другой.

Постараемся уловить характерные черты правительственного механизма, созданного Бисмарком, и его функционирования как при Бисмарке, так и в первые так называемые «счастливые» пятнадцать лет царствования Вильгельма II до образования Антанты.

3


Могущество Германской империи родилось 18 января 1871 г. в зеркальном зале Версальского дворца и погибло 28 июня 1919 г. в том же зеркальном зале Версальского дворца. Германская империя возникла во время войны и погибла от войны. Вообще на всем протяжении своего полуторатысячелетнего существования германский народ больше и чаще других западноевропейских народов испытывал непосредственное и непреодолимое воздействие и влияние соседей. Ни одна европейская страна не имела (и не имеет) таких — и так много — могущественных соседей и ни одна в борьбе за свое экономическое и политическое существование не подвергалась такому серьезному риску, а в случае неудачной войны, потерять свою самостоятельность. Исторические и географические условия сдавили Германию на сравнительно небольшой территории, и труден был ее долгий исторический путь[46 - Тарле Е. В. Три катастрофы. Вестфальский мир. Тильзитский мир. Версальский мир. — Анналы, 1922, т. 2, стр. 59–94.]. Когда в 1871 г., в разгар победоносной борьбы против Франции, за несколько дней до капитуляции Парижа, прусский король Вильгельм I возложил на себя в занятом им Версале императорскую корону, то этим актом, казалось, былая, многовековая раздробленность уступала место полному национальному единству германского народа, былая слабость сменялась могуществом и славой. Как ни был осторожен и мало склонен к оптимизму первый канцлер новой империи, Бисмарк, но если бы ему предсказали, что его детище просуществует всего 47 лет, то едва ли он этому поверил бы, хотя опасения никогда не покидали его.

В самом деле. Несокрушимо было только политическое единство германского народа, а вовсе не монархическая форма этого единства; ведь ив 1918 г., после военного разгрома, погибла только монархия, а единство уцелело и только изменило внешнюю свою форму. Действующая ныне германская («веймарская») конституция Гуго Прейса даже несколько более сплачивает германские «земли» («Lander») в единое целое, чем былая имперская конституция Бисмарка сплачивала германские «государства» («Staaten»), Бисмарков-ская Германия была могущественна, нынешняя — бессильна, разоружена, бедна, уменьшена в своей территории, подавлена победителями. Все изменилось, но единство осталось.

В чем тайна этого факта? В том, что и для торговой, и для промышленной, и для средней, и для крупной буржуазии, и для всего рабочего класса политическое единство открывало новые и широкие перспективы, и вовсе не случайностью было то, что вождь рабочего класса Лассаль был решительным сторонником объединения. Защищать германский вывоз, защищать интересы германского купца и промышленника могло лишь сильное, объединенное государство; сплотиться в могучую политическую силу рабочий класс мог только в большом едином государстве; наконец, непосредственная военная защита немецкой территории от могущественных соседей была сколько-нибудь надежна только при объединении. Все эти элементарные, но гнетуще сильные мотивы и соображения создали и поддерживали единство в эпоху блеска, богатства и славы — в 1871–1914 гг., продолжают поддерживать его в эпоху поражения, обеднения, унижения — в 1919–1926 гг. И если слабость централизаторского начала в германской имперской конституции бросалась в глаза задолго до войны и немцам, и особенно иностранцам, то иностранцы далеко не всегда отдавали дань тому капитальному факту, что могущественнейшие экономические и политические интересы делали все эти государственно-правовые особенности германского строя безвредными для германского единства, так как не могло найтись ни одного класса, которому было бы выгодно воспользоваться указанными недочетами государственной машины для сепаратистских целей.

Но это единство получило в 1871 г. резко выраженную и намеренно подчеркнутую монархическую форму, внешнее обличье и внутренний дух которой так своеобразны, что на них стоит остановиться.

Бисмарк и не хотел, а отчасти и не мог объединить Германию вокруг Пруссии так, как, например, Италия объединилась вокруг Пьемонта, т. е. он не хотел и не мог уничтожить полностью власть всех монархов, царствовавших в отдельных государствах Германии. Конституция Германской империи была построена так, что до конца империи юристы и государствоведы спорили о том, чем считать Германию: «государственным союзом» или «союзом государств» («Bundesstaat» или «Staatenbund»)? Остались короли, великие герцоги, местные парламенты, полная внутренняя административная самостоятельность каждого отдельного государства, вошедшего в состав Германской империи, но вся внешняя политика, армия и флот, имперские финансы, чеканка монеты и выпуск кредитных билетов, почта и телеграф, таможенная политика и управление — все это отошло в ведение имперского правительства — канцлера и статс-секретарей, назначаемых императором и ответственных только перед императором. Бисмарк не хотел уничтожать старые местные династии, не желая нанести этим удар монархическим традициям и подорвать монархический дух в Германии, да кроме того, если бы он даже и хотел это сделать, то натолкнулся бы на жестокое сопротивление, особенно со стороны южных, больше земледельческих, чем промышленных, государств вроде Баварии, Вюр-темберга, Бадена, где вообще идея объединения возбуждала меньше энтузиазма, чем в Средней, Северной и Западной Германии, где были сильны промышленная буржуазия и рабочий класс. Но зато, как сказано, все направление внешней политики оставалось всецело в руках императора, да и вообще все общеимперские дела всецело им направлялись и разрешались, поскольку для них не требовалось издания новых законов. Однако и на законодательство император мог влиять очень значительно. Законодательная власть принадлежала по имперской конституции двум учреждениям: рейхстагу, выбираемому через каждые пять лет всеобщей, прямой, равной и тайной подачей голосов и состоящему из 397 депутатов, и союзному совету — учреждению, составленному из сановников, назначаемых правительствами всех государств, входящих в Германскую империю. В этом союзном совете число представителей от Пруссии (назначаемых, таким образом, прусским королем) было так велико, что фактически без их согласия не мог пройти через союзный совет ни один закон. А так как всякий закон должен был пройти через рейхстаг и через союзный совет, то, значит, любой закон, неугодный прусскому королю, мог быть провален в союзном совете голосами прусских представителей, назначенных, как сказано, прусским королем. Таким путем прусский король мог фактически противиться воле рейхстага и провалить в союзном совете те законопроекты, которые прошли через рейхстаг. А прусский король по конституции был всегда вместе с тем германским императором. Мало того. Не только имперское правительство с канцлером во главе назначалось и смещалось императором и было исключительно пред ним ответственно, но и в Пруссии (самом большом из всех германских государств) король смещал и назначал министров, ни с кем не считаясь, кроме своей воли. Мы видим, какая огромная власть была отдана имперской конституцией в руки одному человеку, соединявшему в себе два звания: германского императора и прусского короля. «Я слишком укрепил всадника в седле», — говаривал к концу жизни Бисмарк, намекая на слишком большую власть, оставленную в руках германского императора. Так обстояло дело с точки зрения юридической, государственно-правовой. Но были налицо в течение всего существования этой империи такие обстоятельства, которые как бы сговорились, чтобы еще более «укрепить всадника в седле».

Итак, конституция, дающая монарху решающие, ничем не ограниченные права и полномочия в области внешней политики и очень мало ограниченные права в области общеимперской законодательной деятельности; экономическое процветание и связанный с ним известный упадок революционизма в единственной партии, опиравшейся на рабочие массы; отсутствие сколько-нибудь резко выраженной оппозиционности в какой бы то ни было из буржуазных партий; все более и более усиливающиеся и все шире и шире распространяющиеся в разных слоях народа, диктуемые рядом экономических соображений стремления к приобретению колоний и вообще к торговой, промышленной и политической экспансии, — вот условия, среди которых пришлось действовать германской верховной власти от начала империи до взрыва мировой войны. Прибавим к этому второстепенные, но тоже очень важные моменты: прочный стародавний бюрократический строй в Пруссии и прочих германских государствах, превосходно (с технической стороны) организованная и дееспособная армия, многочисленное и очень спаянное корпоративным духом дворянство, заполнявшее все командные посты в армии и в бюрократии, весьма влиятельная как в крестьянстве, так и во всех слоях буржуазии монархическая традиция, овеянная славой побед 1864 г. над Данией, 1866 г. над Австрией, 1870–1871 гг. над Францией, славой блистательно совершенного объединения Германии.

«Всадник», о котором говорил Бисмарк, в самом деле очень прочно «сидел в седле». Посмотрим теперь, как он проявлял и на что употреблял свою силу.

С 1871 г. вплоть до отставки Бисмарка (17 марта 1890 г.) фактическим правителем внутренних и внешних дел Германской империи был канцлер империи, князь Бисмарк. С 17 марта 1890 г. до крушения империи 9 ноября 1918 г. все окончательные решения произносились Вильгельмом II, а временами ему принадлежала и вся фактическая власть.

Трудно представить себе двух людей, более непохожа друг на друга, чем эти два человека, которые в хронологической последовательности правили Германской империей в течение всех сорока семи лет ее существования.

Прежде всего Бисмарк понимал, что Германия, при всей своей силе, окружена страшными опасностями извне, что для нее проигрыш большой войны, вследствие географических и экономических условий, всегда опаснее, чем для любой другой державы, и что поражение для нее может стать равносильно уничтожению великодержавности. Вся его политика с 1871 г, была направлена к сохранению добытого, а не к приобретению нового. Даже когда в 1875 г. он опять подумывал напасть на Францию, это объяснялось громадными вооружениями французов и страхом Бисмарка перед несомненной будущей войной. Он намеренно старался сбросить со счетов все, что сколько-нибудь увеличивало вероятность войны Германии с какой-либо великой державой или коалицией держав. «Кошмар коалиций» — так определялось душевное состояние Бисмарка в последние 19 лет его правления. Он знал великую австро-франко-русскую коалицию, созданную в 1756 г. австрийским канцлером Кауницем, от которой чуть не погибла монархия Фридриха Великого, и он как будто предвидел еще более грандиозную коалицию 1914 г., от которой на самом деле погибла монархия Вильгельма II. Он неспроста повторял, что весь восточный вопрос «не стоит костей одного померанского гренадера» и что он, Бисмарк, будто бы «никогда не читает константинопольской почты», отстраняясь от восточного вопроса, от балканских недоразумений с Россией, единственной страной, которой он боялся даже и независимо от коалиций. Бисмарк заключил союз с Австрией в 1879 г., союз с Италией в 1882 г. (создав этим Тройственный союз), чтобы иметь опору на случай войны с Россией или Францией, но в 1887 г. он вступил в уже упомянутое в своем месте соглашение с Россией («договор о перестраховании»), по которому Германия и Россия обязывались не выступать друг против друга в случае войны каждой из них с какой-либо третьей державой. Он поощрял всячески завоевательную политику Франции в Африке и Азии, во-первых, чтобы отвлечь французов от мысли о «реванше», об обратном завоевании Эльзаса и Лотарингии, а во-вторых, чтобы способствовать этим ухудшению отношений Франции с Англией и Италией. Наконец, он очень скупо и неохотно шел на создание германских колоний, чтобы, в свою очередь, не рисковать опасными ссорами с великой морской державой.

Эта политика воздержания и осторожности требовала многих жертв и раздражала порой крупнокапиталистические круги, но Бисмарк, уступая им, старался все же уступить как можно меньше. Его взоры были устремлены исключительно на Европу, а еще точнее — на Францию, Россию, Англию как на вероятных врагов, на Австрию и Италию — как на нужных союзников. Уже с Балкан начинался тот далекий мир, который, пожалуй, мог интересовать, но не волновать князя Бисмарка, Что касается внутренней политики, то здесь стремления Бисмарка были так же консервативны (т. е. направлены на сохранение существующего положения), как и в политике внешней. Сначала, вплоть до 1878 г., он вел упорную борьбу против тех политических сил, в которых он видел опасность для созданной им империи; против сепаратистских течений в южных, католических странах Германии, а также на западе Пруссии — в Рейнланде — ив польских провинциях Пруссии — против католического духовенства, в котором он усматривал тайных подстрекателей против единства империи. Эта борьба не была по существу тем, чем ее называли сторонники Бисмарка и он сам, — «культуркампфом», борьбой за культуру (т. е. за светскую культуру против клерикального невежества и фанатизма), это была по существу борьба против сепаратистских течений. Но, с одной стороны, «сепаратизм» был явно не опасен, ибо в Германии не было ни одного класса общества, который желал бы распадения империи, и Бисмарк с каждым годом в этом все более и более убеждался; а с другой стороны, в 1878 г. он предпринял (впервые) яростный поход против социал-демократии. Вести разом борьбу на два фронта — и против католиков, и против социал-демократов — он не мог. Нужно было выбирать, и Бисмарк выбрал без колебаний.

Ускорившим этот выбор внешним толчком оказалось то обстоятельство, что в 1878 г. произошло одно за другим два покушения на императора Вильгельма I. В обоих покушениях социал-демократическая партия была нисколько не виновата, и Бисмарк, разумеется, знал об этом.

После покушения Геделя Бисмарку не удалось провести общего закона против социалистов: его проект провалился в рейхстаге (большинством 251 голоса против 54). Это случилось в рейхстаге 24 мая 1878 г., а 2 июня произошло новое покушение на Вильгельма I: его тяжко ранил д-р Нобилинг. Хотя ни Гедель, ни Нобилинг не принадлежали к социал-демократической партии, но обстоятельства были использованы Бисмарком вполне. Рейхстаг был распущен спустя неделю после покушения Нобилинга, а новый рейхстаг поспешил принять «исключительный закон» против социалистов (большинством 221 голоса против 149). Смысл и прямые последствия этого законодательства заключались в том, что отныне агитационная деятельность социал-демократической партии как в легальной прессе, так и на митингах становилась до последней степени затруднительной, вернее, просто невозможной. Партия становилась в полунелегальное положение. При двенадцатилетнем господстве этого законодательства, правда, число социал-демократических депутатов в рейхстаге не переставало возрастать, но жизнь рядового рабочего, члена партии, была нелегка: сплошь и рядом он должен был старательно скрывать от полиции и от хозяев свою партийную принадлежность, подвергался утеснениям и гонениям.

Но Бисмарк решил повести борьбу против социал-демократии не только путем полицейских притеснений, но и более сложными и утонченными методами. Осенью 1881 г. началась «эра рабочего законодательства», т. е. проведение по инициативе имперского правительства через рейхстаг ряда законов, направленных в той или иной степени к защите интересов труда,

В ноябре 1881 г. открылась сессия вновь избранного рейхстага.

17 ноября 1881 г. появилось торжественно составленное императорское послание к рейхстагу, в котором говорилось, что «исцеление социальных зол должно искать не исключительно в репрессиях против социал-демократических излишеств, ко равномерно и в положительном споспешествовании благу рабочих».

Для начала правительство представило законопроект о страховании рабочих от несчастных случаев.

Существовавший в Германии закон 7 июня 1871 г. о страховании рабочих от несчастных случаев не имел в сущности большого практического значения: рабочий обязан был доказать на деле, что он пострадал именно по вине предпринимателя, или его уполномоченного, или приказчика, и тогда только мог рассчитывать на вознаграждение.

Закон, внесенный на рассмотрение рейхстага, в конце 1881 г. вошел в силу. Этот закон установил обязательное страхование рабочих от несчастных случаев во всех промышленных предприятиях. Вся материальная тягота по уплате пени и вознаграждений пострадавшим рабочим возлагалась на товарищества предпринимателей. Параллельно через рейхстаг проходил законопроект (внесенный в рейхстаг в мае 1883 г.) о страховании рабочих на случай болезни. Закон был построен так, что расходы несли как больничные кассы, содержимые на счет взносов рабочих, так и предприниматели. Перед войной (в 1911 г.) застрахованных от несчастных случаев рабочих и служащих в Германии числилось 24,5 миллиона человек, Бисмарк не скрывал мотивов, которые руководили им в проведении этих законов.

«Социал-демократия уж такова, какова она есть; но она во всяком случае — значительный симптом, «манифакел» (слова, начертанные огненными буквами на стене во время Валтасарова пира) для собственнических классов, напоминание, что не все обстоит так, как должно, и что можно приложить руку к улучшению», — так заявил Бисмарк в рейхстаге 26 ноября 1884 г. и прибавил еще яснее: «Если бы не было социал-демократии и если бы масса людей ее не боялась, то даже умеренные успехи (die massigen Fortschritte), достигнутые нами в области социальных реформ вообще, еще не существовали бы, и поскольку это так — страх пред социал-демократией для тех, у кого нет сердца относительно их бедных сограждан, вполне полезный элемент».

Он имел в виду оппозицию со стороны части консерваторов и свободомыслящих, которые довольно упорно противились этим законам. Социал-демократы усматривали лицемерие в этом законодательстве, проводимом в эпоху систематического гонения против единственной рабочей партии в стране, и уже потому отрицательно отнеслись к законопроектам. Третий закон — о страховании на случай неработоспособности и старости — прошел после очень долгого обсуждения в общей и специальной прессе только в мае 1889 г. весьма слабым большинством (185 голосами против 165), причем против закона голосовали социал-демократы, свободомыслящие и вся партия центра, кроме 13 человек, а за закон — консерваторы и национал-либералы. И в этом законе, и в предыдущих двух есть много недостатков. Социал-демократы указывали на то, что пенсия выдается лишь с 70 лет, когда большей частью рабочие уже успевают умереть; что доля рабочих взносов слишком велика, что предприниматели все же несут (относительно) несоразмерно малую долю расходов сравнительно с получаемыми ими доходами и т. д. Во всяком случае, такие законы о страховании были для тогдашней Европы большой новостью, и впоследствии социал-демократическая историография, продолжая подчеркивать лицемерие и политические задние мысли творца этих законов — Бисмарка, не отказывалась признать, что все три закона по существу являлись бесспорно крупным шагом вперед сравнительно с тем законодательством, которое в те годы существовало в остальных капиталистических странах. Но, возлагая на промышленников кое-какие материальные жертвы, Бисмарк в то же время не переставал деятельно содействовать увеличению их прибылей рядом законодательных мер, превративших Германию в страну последовательно проведенной покровительственной таможенной системы.

До 1877 г. в Германии во многих отношениях царил принцип свободы торговли. Страшный торгово-промышленный и финансовый крах 1873 г. произвел громадное впечатление на промышленников, на торговую буржуазию, на правительство. Кризис был объяснен не только легкомысленным основанием дутых предприятий, не только колоссальным, необдуманным, в самом деле вполне «анархическим» производством, но также и необеспеченностью «национального рынка для национальной промышленности». Когда (в июне 1876 г.) из имперского министерства ушел Рудольф Дельбрюк, правая рука Бисмарка в управлении имперскими финансами и во всем, что касалось экономической жизни империи, то стало ясно, что канцлер пойдет по пути протекционизма (Дельбрюк стоял за ту относительную свободу торговли, какая существовала еще с 60-х годов).

У Бисмарка были при этом также и чисто финансовые побуждения. Он желал сильно повысить таможенные доходы империи. В 1879 г. новый тариф, круто повышавший таможенные ставки, прошел через рейхстаг. Этот тариф почти закрывал германский рынок для иностранной конкуренции во всех главных отраслях промышленности. Но «аграрии» (сельские хозяева) требовали и для себя таможенного покровительства, и в 1885–1887 гг. прошел ряд крупных повышений таможенных ставок (иногда в 5 раз) на главные продукты земледелия. Конечно, это возбуждало ропот и в промышленном, и в рабочем классе (так как удорожали съестные припасы), но в эти годы германская промышленность уже шла от успеха к успеху и в конце концов примирилась до поры до времени с этими жертвами.

Бисмарк кончал свое долгое правление, неизменно придерживаясь принципа соблюдения внутри империи такого экономического равновесия, которое, с одной стороны, привлекло бы к правительству все собственнические круги, как бы противоречивы ни были их интересы, а с другой — уменьшило бы возможность революционного воздействия социал-демократии на рабочие массы. То и другое ему удавалось далеко не в одинаковой степени и полностью никогда не удавалась до конца. Но частично он своей первой цели временами достигал. Упорно боролся он также с сепаратистскими стремлениями в Эльзас-Лотарингии, где часть торгово-промышленного класса и мелкого землевладения тяготела к Франции, и в Познани и восточных провинциях вообще, где польский элемент оказывался очень живучим и устойчивым. Все попытки опруссачения обеих этих окраин не удавались. И Эльзас-Лотарингия, и Польша интересовали Бисмарка прежде всего как форпосты будущей войны, как яблоко раздора с точки зрения внешней, а не внутренней политики.

Да и вообще внешняя, а не внутренняя политика приковывала до конца его беспокойные взоры. Воскрешение шовинизма и воинственного настроения Франции в 1886–1888 гг. в связи с блестящей и бурной карьерой генерала Буланже, первые признаки начинающегося франко-русского сближения, молчаливая, но несомненная враждебность императора Александра III, беспокойные пограничные инциденты на западе — все это волновало и беспокоило старого князя гораздо больше, чем он это хотел показать, и близко его наблюдавшие люди не обманывались его мнимым спокойствием.

Таково было положение вещей, когда в марте 1888 г. скончался 91 года от роду император Вильгельм I, а спустя три месяца скончался наследовавший ему сын его Фридрих III.

После смерти Фридриха III (который уже, вступая на престол, умирал от рака в горле) на германский престол вступил 15 июня 1888 г. его сын и наследник тридцатилетний Вильгельм II.

Попытаемся дать в самых кратких чертах характеристику этого человека.

4


После всего сказанного выше ограничимся лишь самой краткой формулировкой положения вещей, которое Вильгельм II застал, вступив на императорский престол: быстро богатеющая промышленная страна, обладающая в то же время цветущим сельским хозяйством; могущественнейшая в мире сухопутная армия, прочно налаженный и исправно действующий бюрократический аппарату довольно сильные монархические традиции в буржуазии и крестьянстве; большой рабочий класс, не отказавшийся еще от революционной доктрины, но уже десять лет подчиняющийся исключительному закону 1878 г.; во внешней политике — союз Германии с Австрией и Италией, благосклонное отношение к этому союзу консервативного английского кабинета (вследствие вражды Англии с Францией и Россией); первые, уже совершенные шаги к созданию колониальной империи; явное нежелание какой бы то ни было буржуазной партии вести борьбу за расширение прав рейхстага и невозможность для социал-демократов с успехом вести эту борьбу без союзников; колоссальные полномочия императорской власти в области внешней политики и громадное влияние монарха в области политики внутренней; явная и полная готовность значительной части капиталистических кругов поддержать активную и приобретательскую колониальную политику, если ее захочет повести новый правитель, — вот общие условия, встретившие Вильгельма на пороге его царствования. Блеск, сила, растущее богатство, лучезарное для монархии настоящее, светлое будущее — вот как рисуется это время в воспоминаниях современников.

Как же случилось то, что произошло в действительности? Что легло между июньским днем 1888 г., когда молодой император, могущественнейший государь Европы, впервые показался на балконе берлинского дворца, приветствуемый толпами народа, и тем дождливым осенним утром 10 ноября 1918 г., когда около голландской пограничной станции Эйзден остановился забрызганный грязью автомобиль и вышедший из него бледный, как полотно, седой человек подошел к изумленному таможенному чиновнику и, сдав свою императорскую шпагу, просил его о пристанище? Почему после блестящего начала все окончилось неслыханным разгромом, полной гибелью, непоправимым позором, поспешным бегством?

Не в характере и уме Вильгельма было главное дело, потому что не личности делают историю. Но если далекие, конечные исторические результаты не зависели ни от его свойств, ни от чьей другой индивидуальности, то внешнюю физиономию и сплетение событий нельзя вполне ясно уразуметь, игнорируя человека, тридцать лет подряд говорившего и действовавшего от имени Германской империи.

Много было попыток дать характеристику Вильгельма II. Писали о нем личные враги (например, Бисмарк в III томе своих «Gedanken und Erinnerungen»); писали простые, бесхитростные наблюдатели (вроде гофмаршала Цедлиц-Трюцшлера); писали явные льстецы, может быть, даже уверившие себя, что они беспристрастны (вроде покойного известного историка Карла Лампрехта в его книге «Der Kaiser», вышедшей в 1913 г.); писали шовинисты, находившие, что он недостаточно решителен во внешней политике (например, Paul Liman, «Der Kaiser»); писали социал-демократы, называвшие его «коронованным глупцом», «der gekronte Narr»; писал Лев Толстой — правда, в нескольких строках, — назвавший его «самым смешным, если не самым отвратительным представителем современного императорства»; писали талантливые и очень критические популяризаторы, вроде Эмиля Людвига, и т. д. В этом кратком общем обзоре было бы совершенно не к месту пытаться дать сколько-нибудь исчерпывающую характеристику. Мы только отметим те черты его ума и характера, без которых непонятны многие (и притом самые значительные по последствиям) его действия.

Коренная черта его натуры — могуче развитое, все в нем побеждающее чувство самосохранения. Непобедимое, всегда настороженное, оно брало верх над всеми другими его наклонностями, и в последнем счете всегда оно и только оно определяло его поведение. Оно сказывалось и в личной, и в общественной его жизни. Конечно, он знал, что неловко ни разу не рискнуть совершить самый коротенький воздушный рейс или подводное путешествие, не переставая в то же время воинственными речами приветствовать полеты цеппелинов и спуск новых подводных лодок; что нельзя так себя распустить, чтобы ни единого раза за всю долгую войну даже и отдаленно не приблизиться к мало-мальски опасному месту, хоть на минуту очутиться поблизости от линии огня, когда и английский король, и семидесятисемилетний Клемансо это делали и сочли приличным и нужным хоть раз подвергнуться личной явной и непосредственной опасности. Вильгельм знал, конечно, что об этом говорят, что это его роняет. Знал, но пребывал непоколебимо тверд в ограждении своей безопасности. Что он непременно убежит, когда налицо будет возможность опасности, — это как-то твердо знали все, и друзья и враги, и его бегство в ночь с 9 на 10 ноября 1918 г. никого не изумило. Еще до войны Вильгельм всегда уступал, когда только наталкивался на отпор или решительное противодействие. Так он поступил, предав буров (которых он же подбивал к военному сопротивлению), когда сообразил, что англичане раздражены и все равно с бурами покончат; так он поступил в 1908 г., когда опубликованная в «Daily Telegraph» беседа императора вызвала против него бурю негодования в Германии: Вильгельм пошел на унизительное обещание рейхстагу, что впредь он будет вести себя осторожнее[47 - Эта черта была отмечена в беспощадных словах монархистом и консерватором, фельдмаршалом Вальдерзее, осыпанным милостями Вильгельма, и отмечена им еще тогда, когда Вильгельм был в полной силе: ((Ничего в императоре нет настоящего. Император — трус насквозь».].

Второй его характерной чертой (но все же значительно менее сильной, чем первая) было самопревознесение, неуравновешенное стремление видеть себя и особенно представлять себя могущественнее, чем это было на самом деле, мудрее, проницательнее всех, с кем он был в сношениях. В тесной связи с этой стороной его характера было его «благочестие», которое состояло в. том, что все, что он говорил и делал, он приписывал велению и внушению божества, перед коим он отвечает «за свой народ». Может быть, он даже и не вполне прикидывался, а в самом деле постарался внушить себе эту удобную теорию. Его «бог» никогда и ни в чем его не стеснял: все, чего хотелось Вильгельму, всегда хотел и «бог». Эта наиболее отталкивающая и наиболее вредная из всех форм суеверия давала Вильгельму полнейший душевный комфорт и полную уверенность, что все будет в конце концов прекрасно. «Я веду вас навстречу великолепным временам» (den nerrlichen Tagen fuhre ich euch entgegen), — восклицал он в своих бесконечных и бесчисленных речах и прибавлял глубокомысленные соображения, что Господь Бог «не возился бы так» с пруссаками, если бы не предназначал их впоследствии для чего-нибудь великого. Самохвальство, тщеславие и связанную с этими чертами лживость первой заметила в нем его мать, а потом и многие другие, кто с ним сталкивался. Все его провокационные речи, которыми он волновал и раздражал Европу в течение всего своего царствования, все эти заявления, что нужно порох держать сухим, все воинственные бряцания оружием — все это Вильгельм пускал в ход именно тогда, когда ровно ничего не грозило Германии. Самую неистовую речь, где он требовал, чтобы его солдаты вели себя, как гунны при Аттиле, он сказал, отправляя войска в совершенно безопасную для них экспедицию в Китай в 1900 г., где немцы действовали вместе со всей Европой против совсем плохо вооруженных и слабых боксерских отрядов. Но там, где в самом деле было возможно нарваться на отпор, Вильгельм, при всей словоохотливости, хранил всегда молчание. Его самохвальство кончалось там, где начиналась его боязнь за себя, а его боязнь за себя не кончалась нигде и никогда.

Постоянное выдвигание собственной особы, кстати и некстати, на первый план заставило наблюдателей сказать о нем крылатое слово: «Император Вильгельм желает быть на каждой свадьбе — невестой, на каждых крестинах — новорожденным, на каждых похоронах — покойником». Внешность, парад, мундир, широковещательный тост, газетная шумиха, торжества на гонках яхт, военные юбилеи, визиты к иностранным дворам, открытия новых учреждений, освящения новых замков, старых знамен, спуск броненосцев, прием депутаций, телеграммы с поздравлениями, соболезнованиями, увещаниями — вот что наполняло его жизнь и было главными формами его деятельности. Теперь уже положительно известно, что делами он занимался очень мало и всегда плохо, когда брался за них: всегда все путал и всему мешал на маневрах и вообще в военном деле. Ума небольшого и неглубокого, хотя и быстрого, способностей очень посредственных; образования поверхностного и довольно легкого, конечно, не могло хватить на все те бесчисленные дела и интересы, за которые хватался и о которых пекся Вильгельм. И он заменял все эти качества дилетантским апломбом, самоуверенностью, с которой он говорил и о живописи, и о музыке, и о востоковедении, и о Библии, и об архитектуре, и об истории (о «героях», избираемых Господом для руководительства человечеством), и вообще о чем угодно. На настоящую умственную работу, на серьезные усилия мысли, сколько-нибудь длительные, он был абсолютно не способен. Он был суетлив, но совсем не прилежен, напротив, его близких серьезно беспокоила даже явная и всегдашняя лень императора, его болтливость и нежелание прослушать доклад до конца, не перебивая докладчика, а под конец и просто полная неспособность ни к какому усидчивому труду. Суетливость, легкая возбуждаемость, внешняя энергия речей, неслыханная самоуверенность плохо маскировали слабовольного, неуравновешенного, неумного человека. Этот-то человек и стал волей случая и по праву родового наследования правителем Германской империи. Долго ужиться с Бисмарком он не мог никак. Только год и девять месяцев продолжалось их сотрудничество. Бисмарк именно в этот период, приглядевшись к новому императору, высказался в разговоре с Шурцом о том, что американская конституция хороша тем, что если глава государства — президент — окажется неподходящим для занимаемого им высокого поста, то через четыре года его можно убрать, а в монархиях — никак нельзя. Чтобы в такой короткий срок превратить старого консерватора и монархиста Бисмарка в «республиканца», — для этого нужно было уж очень постараться. Бисмарк разошелся с императором сначала по вопросу о слишком частых визитах Вильгельма к русскому двору (Бисмарк не видел в этом прока и боялся излишней словоохотливости и бестактности Вильгельма), а потом по вопросу о созыве (это была мысль Вильгельма) в Берлине конференции держав для урегулирования социального вопроса. Бисмарк утверждал, что решительно ничего из этой конференции не выйдет, — и из нее ничего не вышло. Но этот вопрос был лишь предлогом, как и другие (например, Бисмарк не желал, чтобы отдельные министры без его ведома и не по его поручению делали доклады императору). Главное же было в другом: Вильгельм желал самостоятельно управлять делами, что при Бисмарке было совершенно невозможно.

Вильгельм, конечно, не посмел бы посягнуть на Бисмарка, если бы обстоятельства ему не благоприятствовали в этом. Среди крупнокапиталистических кругов Бисмарк утратил часть своей популярности вследствие отмеченной выше сдержанности в деле приобретения новых колонии; среди социал-демократов, в рабочем классе его ненавидели за закон против социалистов; могущественная в рейхстаге католическая партия центра не забыла ему былых гонений против католического духовенства. Словом, были налицо такие сильные течения против Бисмарка, что Вильгельм наконец отважился довести ссору до разрыва. 17 марта 1890 г. Бисмарк подал в отставку. Последние 8 лет своей жизни он провел в имении, не переставая следить за политической жизнью, и часто весьма зло критиковал действия Вильгельма,

С этой поры и начинается «вильгельмовская эра» германской истории — «die wilhelminische Aera», как ее называют немецкие историки и публицисты.

Нужно сказать, что в области внутренней политики отмеченные выше свойства Вильгельма не принесли и не могли принести таких гибельных результатов, как в области политики международной. Начать с того, что в области внутренней политики настоящего вызова на бон он за все свое царствование не сделал: он очень много говорил о том, что он ни перед кем, кроме Бога, не ответствен, что он один только распоряжается в Германии и не потерпит никого рядом, что «так хочу, так приказываю, да будет вместо рассуждения моя воля» (sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas) и т. д. Но он только на словах разыгрывал из себя самодержца. На деле же он за все тридцать лет царствования ни разу не посмел нарушить конституцию. Решиться же на то, на что, например, решился 2 декабря 1851 г. во Франции Луи-Наполеон, т. е. на государственный переворот с целью водворения самодержавия, Вильгельм никогда не смел и помыслить. Изредка с правых скамей рейхстага слышались слова об отряде гренадер, которые могут легко справиться с оппозицией, но никогда само правительство даже и угроз таких не пускало в ход, если не считать слов канцлера Бюлова уже в 1900-х годах, что «за Робеспьером всегда следует сабля Бонапарта» (он это сказал в 1906 г. по адресу социал-демократов). Это не значит, конечно, что самые речи Вильгельма с назойливым подчеркиванием симпатий к самодержавию не раздражали часть буржуазии. Раздражал также нелепый и навязчивый культ памяти Вильгельма I, которого Вильгельм II переименовал ни с того ни с сего в «Вильгельма Великого», причем и тут главной (явственной) целью этого культа было поддержание монархических и династических симпатий. Этого посредственного, сдержанного, по-своему честного и скромного человека, своего деда, Вильгельм II называл истинным основателем империи, а Бисмарка — лишь исполнителем державной воли «Вильгельма Великого». При Вильгельме II официальной доктриной сделалась теория, изложенная канцлером империи Бетман-Гольвегом в ноябре 1910 г. в рейхстаге в ответ на запрос социал-демократа Ледебура по поводу одной речи Вильгельма: прусский король вовсе не ответствен перед народом, потому что не народ, а Гогенцоллерны сами, своими трудами и талантами, создали Пруссию. К слову замечу, что эти слова привели в полный восторг русского посла в Берлине, графа Остен-Сакена. Эти вызывающие речи явно клонились к восхвалению и возвеличиванию чистейшего абсолютизма. Все это раздражало либеральную часть буржуазии. О торжестве реакционных начал в Германии стали все громче говорить в прессе именно с начала 90-х годов. Но после всего сказанного выше незачем подробно повторять, что главная масса буржуазии в это время своими основными социально-экономическими интересами настраивалась на монархический, а вовсе не на оппозиционный лад. Поэтому слегка иронизировали над речами Вильгельма, но этим дело в первые годы и ограничивалось. Если где речи Вильгельма II в эти годы оставили более глубокий след — это в рабочих массах.

Дело в том, что и к социальному вопросу Вильгельм II отнесся сначала так же порывисто, развязно, по-дилетантски, как и ко всем прочим вопросам, существующим на свете. Затеял он, как уже упомянуто, нелепую и ненужную конференцию представителей держав для обсуждения положения рабочих, и это окончилось ничем. Закон о социалистах был отменен в 1890 г., и социал-демократия опять получила возможность проявлять себя не только в рейхстаге, но и в прессе и на собраниях. И вот тут-то Вильгельм II решил занять против нее самую резкую позицию. Что социал-демократы очень далеки были в тот момент от каких бы то ни было революционных выступлений, что вся экономическая конъюнктура была такова, что профессионализм, экономизм, реформизм все больше забирали влияние и оттесняли былой революционный дух, — это было очевидно для всех, об этом писали и говорили, и Вильгельм это прекрасно знал и не считал революцию возможной. Но, следуя своей натуре, именно поэтому он стал безудержно груб и вызывающ, когда говорил о социал-демократах. В течение всего последнего десятилетия XIX и в первые годы XX в. Вильгельм постоянно находил случай для публичного поношения социал-демократии. Он их называл людьми, «не имеющими отечества», грозил, непристойно бранился и снова грозил. Эта грубая брань, на которую нельзя было отвечать той же монетой вследствие существования «закона об оскорблении величества», производила на рабочий класс впечатление, разумеется прямо противоположное тому, на которое рассчитывал неутомимый оратор. В 1903 г. однажды в рейхстаге Бебель даже заявил при общем смехе: «Я оцениваю каждую императорскую речь приблизительно в сто тысяч новых голосов в нашу пользу». Если это и преувеличено, то сказать, что поведение Вильгельма прошло совсем уже бесследно, никак нельзя[48 - Архив внешней политики России (далее АВПР. — Ред.). Берлин 16/29 ноября 1910. Остен-Сакен — Сазонову: «Глубокое монархическое чувство, которым проникнута речь канцлера, как ваше высокопревосходительство изволите усмотреть из прилагаемого всего ее текста, придает ей особенно симпатичный оттенок».] глубокое, неискоренимое недоверие и неприязненное чувство к личности императора и к монархии вообще внедрялось в рабочие массы этими провокационными выступлениями весьма усердно. Отчасти именно этим объясняется тот любопытный факт, что единственный пункт, в котором ревизионистски настроенные рабочие вполне сходились с товарищами, стоявшими левее их, было определенно отрицательное отношение к монархическому принципу, Напрасно некоторые вожди ревизионизма пытались и тут пробить брггль в революционной доктрине: в этом вопросе за ними мало кто пошел, и сами они этот пункт сочли целесообразным оставить в стороне. И когда настали грозные для Вильгельма ноябрьские дни 1918 г., то единственным пунктом, на котором Шейдеман и Эберт всецело сошлись с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, было именно категорическое требование об отказе Вильгельма от престола. А быстрота и легкость, с которыми те же Шейдеман и Эберт приняли тогда республиканскую платформу, объясняются именно тем, что они ясно сознавали, до какой степени вся масса рабочего класса, без различия оттенков, отшатнется от них, если они этого не сделают.

Хуже всего для Вильгельма было то, что рабочие не только не любили его, но они его и не уважали и нисколько не боялись, невзирая на всю шумиху его грозных речей. Рабочий класс становился в Германии огромной силой не по дням, а по часам, таким же быстрым (и все ускоряющимся) темпом, каким росла и ширилась германская промышленность. Еще в 1878 г. можно было провести против социал-демократии исключительные законоположения, еще можно было рассчитывать что-то с ней сделать, как-то справиться при помощи устрашения. Но в конце 80-х годов все труднее и труднее становилось применять на практике эти методы, и в 1890 г. пришлось отменить исключительные законы. А уж восстановить их никак не было возможно. Не в том было дело, что в 1893 г. в рейхстаг было выбрано 44 социал-демократа (из 397 всех членов рейхстага): самый факт существования громадного и все растущего рабочего класса делал немыслимым слишком полное торжество реакции. В декабре 1894 г. правительство внесло в рейхстаг закон, направленный к усилению кар за стремление низвергнуть существующий социальный строй. Закон был так сформулирован, что в сущности чуть не все проявления деятельности социал-демократии можно было подвести под тюрьму; но в мае 1895 г. он был провален в рейхстаге. И не это любопытно, а то, что ни единого момента ни в прессе, ни в рейхстаге никто серьезно не думал, что этот законопроект пройдет. Только Вильгельм, пожелавший совершить эту попытку, да, может быть, покорный исполнитель его воли, тогдашний канцлер князь Гогенлоэ уповали, что этот проект (die Umsturzvorlage) может стать законом. Второе поползновение подобного же типа (тоже всецело и исключительно направленное против социал-демократов) произошло в 1900 г., когда уже другой канцлер (Бюлов) внес в рейхстаг законопроект, каравший каторжными работами всех лиц, которые будут мешать силой или угрозой свободе труда. Другими словами, за активную борьбу против штрейкбрехеров рабочим грозила каторга. Этот законопроект был также отвергнут. Эти два примера показали, что методы действия против рабочего класса новыми исключительными законами уже невозможны. Третьей попытки не делалось.

Но, как сказано, другие глубокие экономические причины усиливали в некоторых влиятельнейших категориях рабочего класса реформистские И ревизионистские тенденции. Вильгельму в этом отношении повезло: его царствование совпало с действием этих общих экономических причин. Его провокационная брань против социал-демократов сама по себе была бессильна пробудить революционный дух, хотя, как сказано, кое-что в этом отношении Вильгельмом и было достигнуто. «Повезло» ему и относительно других классов — и по той же самой причине: головокружительный хозяйственный расцвет страны до поры до времени притуплял все углы, несколько облегчал улаживание (конечно, временное) самых острых классовых конфликтов.

Главным из конфликтов, происходивших в начале царствования Вильгельма не между рабочими и работодателями, а между разными категориями капиталистов и собственников, было столкновение аграриев с промышленниками на почве пересмотра таможенного законодательства в 1892–1894 гг. Эта борьба возгоралась и потом несколько раз, но никогда уже она не достигала такой остроты, как в указанные годы.

Так вступила Германия в XX век. Мы видим, что первое десятилетие самостоятельного правления Вильгельма II (после отставки Бисмарка) окончилось в области внутренней политики вполне благополучно для императорской власти, несмотря на все бестактные, необдуманные, нелепые выходки и поползновения Вильгельма. Он по мере сил обыкновенно портил свое дело сам, но благоприятные обстоятельства были сильнее его: неслыханное процветание германской промышленности со всеми сопутствующими явлениями продолжало быть великолепным и грандиозным общим фоном, на котором сменялись политические события.

Но Германия не была робинзоновским островом: она находилась в центре боровшихся сил мирового капитализма. Распространяясь экономически, она теснила других; богатея, она разоряла других; мечтая вслух о колониальной империи, она беспокоила других. И эти «другие» были сами полны завоевательных планов и настроений, ничуть не меньше, чем Германия. На нее смотрели и ее слушали ее соперники несравненно внимательнее, чем ей это представлялось в те годы.

Вспомним же, что делали и говорили те люди, которым была дана власть и возможность выступать и говорить от ее имени.

Внешнюю политику Германии за все время существования Германской империи можно разделить на четыре периода: первый — от основания империи до отставки Бисмарка (1871–1890 гг.), второй — от отставки Бисмарка до зарождения Антанты (1890–1904 гг.), третий — от зарождения Антанты до начала войны (1904–1914 гг.), четвертый — политика во время войны, вплоть до разгрома и конца империи (1914–1918 гг.).

Первый период, как уже было сказано, может быть назван консервативным по преимуществу. Старый канцлер в течение последних двадцати лет своей деятельности стремился прежде всего сохранить то, что ему удалось приобрести в первые восемь лет. Лучше других он знал, как трудно было дело, каким случайным иногда казался успех; он никогда не забывал, что, по собственному признанию, он не вернулся бы живым с поля битвы при Садовой, если бы эта битва была проиграна пруссаками. Самоубийство ему казалось единственным в таком случае выходом, хотя бы в форме подставления своей груди под австрийские пули. Помнил он также, с каким беспокойством он смотрел на Петербург в зимние месяцы 1870—] 871 гг. «Кошмар коалиций» преследовал его, и, если этому нужны доказательства, достаточно прочесть его политическое завещание «Gedanken und Erinnerungen».

Но нам теперь нужно говорить о времени, следующем за отставкой старого канцлера.

«Кто пишет историю глупостей германской политики со времени увольнения Бисмарка, а до известной степени со времени отставки графа Капривн, тот. к сожалению, пишет историю германской политики», — так выражается поседевший на службе выдающийся германский дипломат, барон Эккардштейн.

Прежде всего отметим, что все четыре канцлера, занимавшие этот пост между отставкой Бисмарка и началом мировой войны, т. е. и Каприви (1890–1894 гг.), и князь Гогенлоэ (1894–1900 гг.), и Бюлов (1900–1909 гг.), и Бетман-Гольвег (1909–1917 гг.), были в сущности орудиями и исполнителями воли императора, точнее — мысли стоявших за ним лиц, вроде барона Фрица фон Гольштейна, Эй-ленбурга и др. И именно в области внешней политики эта воля не имела ни малейшего противовеса в рейхстаге. Ведь единственным формальным поводом говорить о внешней политике было для рейхстага обсуждение бюджета министерства иностранных, дел, да и то никаких резолюций, одобряющих или порицающих эту политику, рейхстаг не выносил. Вильгельм был на редкость лишен каких бы то ни было дипломатических способностей, это знали твердо и в Германии и в Европе, но сам император еще и теперь об этом не догадывается и из своего голландского уединения продолжает обвинять в ошибках кого угодно, но только не себя самого. Его попытки обмануть контрагентов поражали своей наивностью, прозрачностью и аляповатостью. Он всегда представлял себе противника (или «друга», все равно) гораздо глупее, чем тот- был в действительности. Если, например, прочесть его письма и телеграммы к Николаю II. то можно поразиться, как наивно Вильгельм подделывается под предполагаемые им свойства русского императора: суеверие, страх перед революцией, нерасположение к республиканской форме правления во Франции, веру в теорию божественного происхождения царской власти и т. д.; как, например, он намекает, что им с Николаем можно беседовать по душам, ибо они оба получили власть от Господа, а вот с каким-нибудь президентом Лубэ нельзя, так как Лубэ — человек обыкновенный и т. д., как будто действительно можно было расторгнуть или ослабить франко-русскую комбинацию этими соображениями.

Второй его характерной чертой (как дипломата) было доходящее до курьеза преувеличение значения разных внешних мелочей и пустяков, которые в дипломатическом обиходе еще могут иной раз подчеркнуть значение какого-либо уже состоявшегося соглашения или иного акта, но никогда не в силах создать новую дипломатическую ориентацию сами по себе. Вильгельм, например, искренно возмущался, когда после ряда любезных его визитов запросто к французскому послу, после двух-трех ласковых тостов, после внезапного посещения французского учебного военного судна и т. п. никаких изменений в пользу Германии во французской политике не воспоследовало. Он преувеличивал в связи с этим значение личных отношений. Неслыханно горячий, прямо восторженный прием Рузвельта, посетившего (уже в отставке) Берлин, долженствовал укрепить отношения Германии и Соединенных Штатов, а в эпоху мировой войны Рузвельт оказался одним из влиятельнейших и самых решительных агитаторов в пользу сначала войны Штатов против Германии, а потом — полного разгрома Германии. Но самым роковым свойством Вильгельма (в этой области) была нетерпеливость, быстрая раздражительность, столь же быстро сменявшаяся растерянностью и внезапной уступчивостью, неумение держать себя в руках настолько, чтобы хоть как-нибудь замаскировать свое настроение. К этому всему прибавлялось довольно большое невежество и непонимание действительности. Достаточно вспомнить, что он в августе 1914 г. требовал, чтобы германские консулы разожгли среди магометан всего мира немедленную «священную войну» против англичан, и пресерьезно верил в это. Он, впрочем, и не хотел знать фактов, которые ему были неприятны: эту черту отмечают довольно единодушно все, приходившие с ним в соприкосновение. Роль канцлеров была в течение всего этого периода только ролью докладчиков. Но тут же отметим, к слову, что в 1890–1907 гг. за спиной императора стояло одно лицо, громадная роль которого только сравнительно недавно вполне выявлена, — барон Фриц фон Гольштейн, скрывавшийся в тени в качестве директора в министерстве иностранных дел. Этот человек, очень работоспособный и дельный, в сущности и составлял доклады, представлявшиеся канцлерами императору, и, в совершенстве изучив натуру Вильгельма, искусно подсказывал императору его резолюции, подсказывал самим построением доклада. В 1925 г. выяснилось документально, что Гольштейн вел широкую биржевую игру и был в постоянных сношениях с биржей; он отражал в своих воззрениях интересы наиболее агрессивно, завоевательно настроенных сфер крупного капитала. Он был очень важной, хотя и скрытой пружиной, посредством которой капитализм создавал империалистскую внешнюю политику. Это — только деталь, конечно. Империалистская, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна.

Как можно вкратце определить агрессивную внешнюю политику новейшего империализма? Империалистская агрессивная внешняя политика — это финансовый капитал, надевший военную форму и вооружающийся затем, чтобы победить мешающих ему соперников в непосредственной пробе сил уже не экономической только конкуренцией, а также и вооруженной силой, если это представляется выгодным. Германская внешняя политика неминуемо должна была принять агрессивный облик, потому что некоторые из потребностей финансового капитала (прежде всего приобретение новых колоний) не могли быть удовлетворены в предвидимом будущем одними только чисто экономическими средствами. Гольштейн сплошь и рядом вел к войне; канцлеры иногда, но не всегда, смягчали эти тона; император склонен был больше всех поддаваться Гольштейну, этому настойчивому проводнику наступательной империалистской идеи. Влиятельная, зависимая от крупной тяжелой промышленности пресса толкала его еще больше на этот путь.

В этот первый послебисмарковский период (1890–1904 гг.) германская империалистская политика нащупывала почву и как бы производя предварительные разведки по трем направлениям: 1) в Африке; 2) в Китае и 3) на Ближнем Востоке — в странах Турецкой империи.

1. В Африке Германия встретилась с необычайными трудностями. Во-первых, в 1890 г. (спустя несколько месяцев после отставки Бисмарка) решено было отдать Англии Занзибар, Пембу, Уганду и Биту, где незадолго до того объявлен был германский протекторат. За эти уступки Германия получила очень важный в стратегическом отношении островок Гельголанд у немецких берегов на Немецком море, принадлежавший до 1890 г. Великобритании. Правда, этот остров мог в случае англо-германской войны стать страшной угрозой для Германии, если бы он остался в английских руках, но в 1890 г. о такой войне еще никто не думал, и многим приверженцам активной колониальной политики Германии казалось обидным уступать колоссальные африканские земли, только что приобретенные, за этот ничтожный (в смысле территориальном) островок. Во всяком случае, тут сказалась роковая раздвоенность в положении Германии: нужно было вечно думать о своей безопасности в Европе и приносить в жертву этой идее ценные части своих колониальных владений, а главное, компрометировать свое колониальное будущее. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что после этой сделки 1890 года германская Восточная Африка (т. е. та страна, что еще оставалась в руках Германии) уже не могла распространяться ни к востоку от озер Ниассы, Танганайки и Виктории, ни за Килиманджаро, к северу, ни в сторону Бельгийского Конго, к западу. Единственной — довольно туманной — возможностью распространения оставался юг, т. е. Португальский Мозамбик. Нужно было добиться: 1) чтобы Португалия согласилась продать свою колонию Германии и 2) чтобы англичане позволили Португалии продать, а немцам купить. До поры до времени и речи об этом нельзя было начинать. Таков был не очень обнадеживающий дебют самостоятельного правления Вильгельма II в области колониальной политики в Африке.

А между тем отношения с Англией в этот момент были еще дружественными; Англия еще смотрела на Францию и на Россию, а не на Германию, как на главных своих врагов. При вражде со стороны Англии колониальное будущее Германии становилось еще сомнительнее и загадочнее.

Мысль об Африке, однако, не покидала германскую дипломатию, и с 1893, а особенно с 1894 г., была поведена крайне рискованная игра на другом конце черного континента, не на востоке, а на юго-западе: от германских властей в юго-западной африканской колонии Германии (Sud-West Afrika) стали протягиваться тайные (но быстро обнаруженные англичанами) нити к президенту Трансваальской республики Крюгеру. Это как раз были годы, когда буры уже почувствовали занесенный над ними английский нож и искали помощи. Но в том-то и дело, что никакой реальной помощи немцы не могли им дать, да вовсе и не собирались. Это была та опасная манера, которая была свойственна Вильгельму: ободрять словами и жестами издали на борьбу, вовсе не собираясь оказать личной помощи. Он ободрял таким образом президента Крюгера, подстрекая его к сопротивлению, он писал мадагаскарской королеве Рановало как раз, когда французы завоевывали (в 1894 г.) остров Мадагаскар. Ни там, ни тут он ни малейшей помощи, конечно, не оказал. Мы уже рассказали выше о том, как Вильгельм II поздравил в начале января 1896 г. Крюгера с победой над Джемсоном, как в Англии с этого момента скрытое нерасположение к Германии из-за усилившейся торговой конкуренции перешло в политическую вражду, хотя тоже пока не очень откровенную, и как англо-бурская война прошла и окончилась без какого бы то ни было вмешательства со стороны Германии. Но для колониальных надежд Германии уничтожение бурских республик было тягчайшим ударом: и с этой стороны тоже перед дальнейшим распространением германской колонии вырастала прочная стена, отчасти с фронта, отчасти с фланга, со стороны сплошных уже теперь британских владений. Отныне приходилось до поры до времени отвести взоры от Африки.

2. Еще до начала англо-бурской войны, но уже тогда, когда было ясно, во-первых, что англичане в скором времени в том или ином виде наложат руку на обе бурские республики и, во-вторых, что они решительно никому не позволят вмешаться в это дело, германская дипломатия стала все с большим и большим вниманием и интересом следить за дальневосточными делами. Конечно, Китай мог бы, если бы обстоятельства сложились благоприятно для Германии, вознаградить ее за утраченные к Африке надежды. Нужно напомнить, что Китай играл тогда (и продолжает играть теперь) несколько своеобразную роль: европейский империализм не мог рассчитывать поглотить его путем, например, раздела. Этому прежде всего мешала торговая конкуренция между всеми заинтересованными в Китае великими державами, затем слишком выгодное, сравнительно со всеми прочими, географическое положение двух держав— Японии it России, которые еще могли иной раз подумывать о полюбовном между собой размежевании (да и то думала больше Япония, чем Россия), но уж во всяком случае подпускать на равных нравах каких-нибудь третьих лиц не желали. Наконец, громадной помехой для всяких без исключения проектов раздела были Соединенные Штаты, которые желали сохранить торговые возможности во всем Китае и противились каким бы то ни было особым правам европейских держав в этой стране и дележу ее на «сферы влияния». Были и еще препятствия, мешавшие распорядиться с Китаем так, как в свое время было сделано с Индией или с Африкой; но можно ограничиться и этими, главными.

Следовательно, нужно было придумать иные формы экономического использования, или, точнее, пришлось продолжать тактику, пущенную в ход англичанами в Китае еще в 40-х годах XIX столетия: захватывать очень небольшие (иногда совсем ничтожные в смысле территориальной величины) пункты у моря, прочно занимать их гарнизоном и делать из этого укрепленного пункта торговые экскурсы в прилегающую страну, не продвигаясь при этом дальше со своим военным отрядом. Это и есть экономическая экспансия, опирающаяся на присутствие в данных краях, в определенном пункте, военной силы.

Неожиданный толчок заставил европейских империалистских политиков обратить на Китай живейшее внимание: в 1894 г. вспыхнула война между Китаем и Японией (нападающей стороной явилась Япония, недооценившая тогда европейской заинтересованности в китайском рынке). Китай потерпел жестокое поражение, и Япония заняла Ляодунский полуостров. Китай, абсолютно неспособный противиться японцам, пошел на все условия, и подписанный в Симоносеки мирный договор удовлетворял всем японским желаниям. Но русское правительство обратилось к Франции и Германии с целью общим протестом заставить Японию отказаться от главных плодов ее победы. Это в самом деле произошло, и Вильгельм заручился секретным обещанием Николая II не противиться, если Германия займет где-нибудь на китайском берегу «угольную станцию». В 1897 г. Россия заняла Порт-Артур, и тогда же, воспользовавшись как предлогом убийством в Китае двух немецких католических миссионеров, Вильгельм II в свою очередь решил занять (в виде репрессии, а также возмещения) бухту Циндао, — называемую часто неправильно Киао-Чау, — в провинции Шан-Тунг. Канцлером в те годы был старый князь Гогенлоэ, а статс-секретарем (министром) иностранных дел — Бюлов, который с 1900 г. занял пост канцлера. Бюлов не скрывал, что смотрит на это первое занятие китайской территории как на шаг к утверждению Германии в Тихом океане. В прямую противоположность англичанам, которые поглощали целые империи, никогда об этом даже и не заикаясь и никогда вслух не хвалясь, — а так, будто между делом и нечаянно, — германские дипломаты школы Вильгельма II сами раздували всякий свой, даже маленький, успех, оповещая весь мир о своих широчайших замыслах и создавая этим вокруг себя атмосферу недоверия, зависти и опасений. Бюлов, сам себя явственно считающий (судя по его книге о германской политике, вышедшей еще перед войной) осторожным и проницательным дипломатом, именно был типичным представителем вильгельмовской эры. И Бюлов не только в качестве ловкого и послушного царедворца, но и по собственному убеждению старался обставить все это китайское дело как можно торжественнее. Что бы в этом направлении ни выдумал Вильгельм II, за Бюловым остановки не было никогда.

Уже после занятия Циндао германским отрядом в 1897 г. принц Генрих Прусский был назначен командующим второй морской дивизией, отправляемой в Китай. Как всегда в тех случаях, когда не было и тени реальной опасности, Вильгельм II обставил дело крайне грозно и торжественно и в тронной речи к рейхстагу при открытии осенней сессии заявил, что он «не поколебался» даже жизнью родного брата рискнуть во имя престижа отечества. Со своей стороны сам Генрих перед отплытием обещал Вильгельму понести в Китай «евангелие его величества». Даже и речи о сопротивлении со стороны Китая не было и быть не могло. Циндао осталось за Германией. Это было началом.

В 1900 г. вспыхнуло «боксерское» восстание в Китае и германский представитель барон Кеттелер был убит. Летом того же года граф Вальдерзее был поставлен усилиями Вильгельма во главе соединенных отрядов европейских держав, и, хотя беспорядки прекратились еще до его появления, вокруг этого похода в Германии поддерживался большой газетный шум: Вильгельм II склонен был очень преувеличивать этот второстепенный и случайный факт «немецкого предводительствования войсками Европы». Как всегда, шума вокруг этой экспедиции Вильгельм наделал очень много к прямому (тоже, как всегда) вреду для Германии. «Пощады не давать! — воскликнул он 27 июля 1900 г. в напутственной речи к войскам в Бремергафене. — Пленных не брать! Воюйте так, чтобы через тысячу лет ни один китаец не посмел даже косо взглянуть на немца!»[49 - Вильгельм рекомендовал своим войскам быть «гуннами» и вспоминал по этому поводу сочувственно Аттилу.] Целых пять речей — и все в таком же точно духе — произнес император, отправляя Вальдерзее. Любопытно, что, когда Вальдерзее, наконец, прибыл в Китай, уже все было давно кончено и восстание совершенно потухло.

Усмирителями, впрочем, явились все великие державы Европы и Япония. Мешая друг другу, они не позволили никому на этот раз продолжать раздел Китая, и статс-секретарь Соединенных Штатов Гей заявил, что Соединенные Штаты будут отстаивать принцип «открытых дверей» (т. е. свободы торговли) в Китае для всех наций при полном их равноправии. Пришлось на этот раз воздержаться от территориальных захватов.

Но первостепенный успех действительно ждал германское правительство на Востоке, и Бернгарду фон Белову, который с 1900 г. стал канцлером Германской империи, выпало на долю видеть осуществление стародавней мечты Бисмарка: Россия ушла из Европы на долгие годы. Уже после японо-китайской войны Дальний Восток стал поглощать все внимание русской дипломатии. Занятие Порт-Артура, происки в Китае окончательно поставили Россию лицом к лицу с Японией, а с 1902 г., после неудачи маркиза Ито, который приезжал в Петербург заключить соглашение с Россией, но уехал ни с чем и отправился тотчас же в Лондон заключать союз с Англией, война России и Японии стала на очереди дня. Происки Безобразова, полное присоединение весной 1903 г. императора Николая II к планам Безобразова, низвержение Витте, пытавшегося остановить это движение к пропасти, ошибочная мысль Плеве о «маленькой войне» и легкой победе как средстве против революции — все это быстро и неотвратимо толкало Россию дальше и дальше к войне. То, о чем Бисмарк лишь мечтал, осуществлялось воочию и в обширнейших размерах.

Подобно Бисмарку, который в конце 1876 г. при всяком удобном случае толкал Россию к войне с Турцией (и даже говорил о «русском национальном достоинстве» и т. д.), и Вильгельм II в 1902–3904 гг. изо всех сил старался ускорить военное столкновение России с Японией. Правда, Вильгельму приходилось ломиться в открытую дверь, так как мысль о создании «Желтороссии», о завоевании Маньчжурии и Кореи прочно засела в петербургских придворных сферах, где орудия Николая II, великосветские авантюристы с Безобразовым во главе, без труда совладали с сопротивлением, которое оказывал им Витте. Мы тут пишем не историю России и поэтому не будем говорить обо всех условиях, сделавших возможным это поистине безумное, самоубийственное выступление со стороны русского самодержавия и неизбежным поражение русских войск. Нам важно здесь лишь отметить, как эти события отразились на Германии и на дипломатической борьбе великих держав вообще.

Вильгельм, по своему обыкновению, не знал меры и вел себя так наивно и торопливо, что если бы в Петербурге не решились уже все равно идти напролом, рискуя даже войной с Японией, то, наверное, усомнились бы и стали бы осторожнее. Дело было не только в курьезной надписи к рисунку, изображавшему дракона; «Народы Европы, охраняйте ваши священные права». Вильгельм, сделавший эту надпись, повиновался в данном случае обычному своему влечению к позе и к фразе.

Главное было в том, чтобы втравить в борьбу с «драконом» именно Россию и этим освободить свой «восточный фланг» и надолго развязать себе руки в Европе. Толкая Николая II на Дальний Восток, всячески одобряя завоевательные планы и идеи, оправдывая горячо все претензии русского правительства в Китае и Корее, лживо уверяя в возможности держать в руках Великобританию военными демонстрациями недалеко от индийской границы, наконец, с готовностью повторяя свои обещания, что Россия может быть вполне уверена в его дружественном нейтралитете, пока будет длиться война, Вильгельм не считал даже нужным притворяться, не считал необходимым лицемерно утверждать, будто он хотел бы сохранения мира на Дальнем Востоке. Мало того, после первого года войны, когда русское дело уже явно было там проиграно, Вильгельм всячески старался побороть всякую мысль о «преждевременном» мире и в своей корреспонденции с Николаем не переставал настаивать на решительном продолжении борьбы, при этом прикидываясь (весьма неумело), будто он убежден, что России удастся в конце концов собрать новые огромные силы и сбросить японцев в море. Нужно прочитать только его переписку с Николаем в 1904–1905 гг., чтобы понять, как грубо, неумело, торопливо, по-детски наивно «хитрил» Вильгельм, как простодушно выдавал он себя при этом на каждом шагу.

Но дело делалось и без него так, что лучше он и пожелать не мог: только после Мукдена и Цусимы война, наконец, закончилась. Россия, казалось, была надолго выведена из строя. В следующей главе мы рассмотрим, как Вильгельм II этим воспользовался.

Тем не менее была одна темная сторона во всем этом счастливом для германского империализма развитии событий на Дальнем Востоке. Англо-японский блок, вытеснивший Россию, оказался настолько сильным еще до войны 1904–1905 гг., что уже с момента заключения англо-японского союза в 1902 г. всякие германские надежды относительно будущей экспансии в Китае должны были очень сильно потускнеть. Тем более что с 1900 г., со времени усмирения боксерского восстания, правительство Соединенных Штатов не переставало из года в год все настойчивее подчеркивать свою доктрину «открытых дверей» в Китае, т. е., другими словами, президенты Соединенных Штатов (сначала Маккинли, а с 1901 г. — Теодор Рузвельт) наперед давали знать, что делить Китай они не желают и будут этому противиться. Значит, Англия и Япония, с одной стороны, Америка — с другой, становились в Китае стеной против Германии, и Китай тоже ускользал, как ускользала Африка. Но оставалась третья страна, третий шанс обеспечить за собой большие экономические возможности и даже, если повезет, расширить область своего непосредственного политического влияния. Ближний Восток, громадный конгломерат земель, подвластных турецкому султану, — вот что должно было вознаградить за неудачи или неполные удачи в других местах.

3. В начале XVI столетия Турецкая империя была величайшей державой мира, и хотя за четыреста лет, прошедших от начала XVI до начала XX столетия, она и потеряла очень много земель, но все-таки меньше, чем потеряла от 1911 до 1919 г. Та Турецкая империя, к которой стали приглядываться представители германского финансового капитала, а за ними и германское правительство, в конце 90-х годов XIX столетия, во всяком случае, более походила на империю Солимана Великолепного, чем на тот клочок земли на южном побережье Черного моря, который теперь называется Турцией. Турция в эпоху, о которой идет речь, — в конце XIX и начале XX в. — была равна 3896 тысячам квадратных километров с населением в 38,75 миллиона человек. Пространством, следовательно, она была почти в семь раз больше Германии; население же было, сравнительно с громадной территорией, редкое, и, значит, для колонизации являлся полный простор, а вместе с тем общее количество населения в империи было настолько велико, что Турция могла стать очень ценным рынком сбыта. Но, кроме того, она была и драгоценным рынком сырья, и нужно было «только приложить капитал и труд, чтобы оплодотворить эти колоссальные территории». Еще в 40-х годах знаменитый германский экономист Фридрих Лист указывал на громадное значение, которое могут иметь турецкие земли для хозяйственной жизни Германии. Но, конечно, только после объединения Германии и заключения теснейшего союза с Австрией явились условия, когда германский капитал мог с большими надеждами на успех устремиться в эту сторону. При союзе (а со временем, быть может, и слиянии) с Австрией, при слабости балканских государств прямой путь в Турцию был открыт: от Гамбурга и Берлина до Багдада и Персидского залива можно было проехать и провезти товары, нигде не рискуя встретиться на море с англичанами, да и вообще не встречая и самого моря (если не считать «ленту» узкого Босфора). Можно было, наконец, в случае, если обнаружится в том нужда, направлять именно сюда поток германской эмиграции; эмигранты селились бы в Малой Азии, в Аравии, в Месопотамии и являлись бы прочным авангардом Германии, ибо не теряли бы тесной и прямой связи с родиной.

Вильгельм II решил ускорить дело укрепления германского влияния в Турции личным визитом к султану Абдул-Гамиду. Нужно сказать, что почва для чисто политического сближения с Турцией была очень прочная и очень выгодная: не имея непосредственных границ с Турцией, Германия, во всяком случае в ближайшем будущем, не могла рассчитывать на присоединение той или иной части турецкой территории. Напротив, прямой интерес повелевал Германии действовать в духе сохранения целостности Турецкой империи имен-

но потому, что при ее разделе львиные доли достались бы, конечно, России и Англии. Вместе с тем за эту политическую поддержку Германия могла бы требовать от султана обширных экономических льгот, концессии и могла добиваться для себя в области торгово-промышленных отношений исключительных и преимущественных милостей.

В октябре 1898 г. Вильгельм II с необычайной торжественностью и произнесением, как всегда, речей приступил к своей поездке на Восток. Он обнаружил намерение посетить Иерусалим и по дороге увидеться с султаном. Вся поездка была ознаменована большими торжествами, встречами, приемами и носила явный характер обдуманной политической демонстрации. Демонстрировалось начало активной политики Германии на Балканах и. в Малой Азии.

8 ноября 1898 г. в Дамаске, поминая (ни с того ни с сего) падишаха Саладина, сражавшегося во время третьего Крестового похода против крестоносцев, и в том числе и против германского императора Фридриха Барбароссы, Вильгельм вдруг заявил: «Пусть султан и триста миллионов магометан, разбросанных по земле, будут уверены, что германский император во все времена останется их другом». Этот тост, обращенный, по существу, к магометанским подданным Англии и России, прозвучал как угроза. Именно тогда ни с Англией, ни с Россией никаких трений у Германии не происходило. Но Вильгельм II, как уже отмечено, именно и любил произносить угрожающие и воинственные спичи тогда, когда никакой опасности абсолютно ниоткуда не предвиделось.

Тотчас после этого путешествия начались доверительные переговоры между некоторыми крупными (металлургическими по преимуществу) фирмами и турецким правительством. Фирмам деятельно помогали германские власти. Речь шла о концессии на железную дорогу, которая соединяла бы Константинополь с Багдадом. Эта дорога должна была иметь колоссальное экономическое значение для всей Малой Азии, Месопотамии, Сирии, Аравии, Персии, так как предполагались ветки от магистрали в разные стороны.

Когда 27 декабря 1899 г. глава одного из могущественных германских сталелитейных концернов Георг Сименс заключил, наконец, с турецким правительством договор о концессии на постройку Багдадской железной дороги, Англия сделала вид, что это ее мало касается. Это было притворством: багдадское предприятие, как вскоре оказалось, рассматривалось Англией с самого начала как прямая угроза Индии, но в 1899 г. и в ближайшие полтора года, пока не прекращалась война с бурами, лучше было не начинать ссоры с Германией.

Что касается России, то и для нее дружба с Германией в тот момент была существенно необходима для продолжения дальневосточной наступательной политики, а поэтому никаких протестов против этого германо-турецкого соглашения не последовало.

Успех германского капитала был блестящий. Мы не говорим уже о том, что, держа в своих руках железные дороги, немцы в самом деле могли рассчитывать сделаться хозяевами всех азиатских владений Турции; но даже в непосредственном будущем самая постройка этой железной дороги должна была принести столько прибылей, дать столько заказов заводам, потребовать такой усиленной и щедро вознаграждаемой работы, что, казалось, перед германской промышленностью открывается золотой век. «Мы счастливы, конечно, мы счастливы!» (Wir sind glucklich, freilich, sind wir glucklich!), — восклицал один из наиболее читаемых органов буржуазной прогрессивной прессы «Berliner Tageblatt». Ему вторил тот социал-демократ, который впоследствии, говоря с Бернштейном об этом (довоенном) периоде, с гневом и горечью сказал, объясняя легкость, с которой повышались претензии Германии: «Мы стали слишком пышными» (Wir sind zu uppig geworden).

На самом же деле все обстояло еще сложнее и еще опаснее для миллионов человеческих жизней, которые должны были погибнуть в случае катастрофы. Ибо самая катастрофа разразилась не потому, что германский капитализм оказался к 90-м годам окончательно удовлетворенным: он оказался лишь достаточно могучим и уверенным в себе, чтобы стремиться выбиться на мировой простор, чтобы стремиться к заполучению тех владений, которые ему были нужны для дальнейшего его расцвета. Его представители начали без страха думать о «пробе сил», считая, что исторический момент для этого благоприятен.

И тут-то оказалась роковая ошибка в счете. Капиталистическое развитие соперников Германии выдвинуло и у них империалистский «бронированный кулак», о котором так любил вспоминать в своих речах император Вильгельм, и (в неодинаковой степени) у них тоже появились партии н течения, быстро свыкавшиеся с мыслью не только о неизбежности, но и о желательности большой войны. Германия была так могущественна, что ни франко-русский союз, ни Англия в отдельности напасть на нее не могли, она же могла с довольно большой вероятностью победы. напасть, если не на Англию, то на франко-русский союз. В то, что франко-русский союз может соединиться с Англией, ни Вильгельм II, ни канцлер Гогенлоэ, ни после него — канцлер Бюлов, ни стоявший за их спиной барон фон Гольштеин не считали возможным верить вплоть до того момента, когда это на самом деле произошло. «Бойтесь быть слишком сильными», — пророчески писал в 1871 г. великий историк Фюстель де Куланж императору Вильгельму I. А Германия Вильгельма II была неизмеримо еще сильнее и богаче и этим самым облегчала образование враждебной коалиции.

Багдадская железная дорога была самым крупным по своим возможным результатам успехом германской внешней политики за все царствование Вильгельма II. Но этот успех, чем больше он с каждым годом развивался и обозначался, ставил все более и более четко обозначавшийся назревавший вопрос об англо-германском соперничестве. В обеих странах представители империалистской идеи стремились превратить это соперничество в более или менее близком будущем из экономического в военно-политическое; в обеих странах начала прорываться в империалистских кругах зловещая фраза: «Время работает против нас, ждать дальше бесполезно». Но обе страны еще не были готовы, и, прежде всего, у противников Германии отсутствовало представление о возможности специального комбинирования всех своих сил для борьбы с Германией: до такой степени сами они сознавали остроту разногласий, которые существовали между ними самими и которые заставляли порой одних бороться с другими еще больше, чем с Германией.

Короче говоря, к началу XX в. существовала уже достаточная экономическая почва для появления антигерманской коалиции, но еще отсутствовали идеологические и политические условия, нужные для скорейшего ее создания. Конечно, речь тут шла не только об обороне, но и о чисто завоевательных целях. Необходимы были большие усилия настойчивой воли, далекого расчета, ясного сознания цели, дипломатической выдержки, деятельной политической интриги, чтобы ускорить время наступления этого события в истории европейских международных отношений, создания этой политической комбинации, предрешенной всей игрой взаимно противоборствующих капиталистических сил. 22 января 1901 г. на английский престол взошел человек, которому суждено было связать свое имя с этим событием, повлекшим за собой такие неисчислимые и роковые последствия.






Глава VII

Создание Антанты 1904–1907 гг


1


Поверхностная и вечно срывающаяся мысль Вильгельма II, абсолютно лишенного чувства исторической действительности и всегда склонного к детским преувеличениям значения отдельных личностей (в особенности — коронованных), заключалась в том, — как он это многократно высказывал, повторил при взрыве воины и теперь, в своем голландском уединении, продолжает утверждать, — будто виной всех несчастий как Германии, так и всей Европы, т. е. виной создания Антанты, был только король Эдуард VII и никто иной. «Он мертвый все-таки сильнее меня!» — воскликнул Вильгельм в августе 1914 г., желая дать понять, что вина в войне не на нем, Вильгельме, а на Эдуарде VII, желавшем этой войны. Это мнение через правительственные и правые газеты, через значительную часть либеральной прессы широко распространено было в германском обществе, а из Германии перешло и в другие страны. После всего сказанного в предшествующих главах нам незачем много останавливаться на том, что роль Эдуарда в создании Антанты была ролью не творящего, а несколько ускоряющего события фактора, и только. Об общих причинах тут повторять незачем. Коснемся только некоторых обстоятельств, облегчивших Эдуарду VII его задачу и имевших место отчасти еще до его вступления на престол. Прежде всего нужно вспомнить о том, что уже было сказано касательно попыток Англии вступить в соглашение с Германией. Эти попытки (1895, 1898, 1899, 1900 гг.) были все отвергнуты Германией; да и по существу дела, при продолжающемся и усиливающемся экономическом соперничестве они не могли дать длительных и реальных результатов. Да и в Англии к ним мало кто относился вполне серьезно. Едва ли и для самого Джозефа Чемберлена этот план сближения с Германией был чем-либо большим, чем временное облегчение положения в трудные моменты вражды Англии с Францией, Россией и войны с бурами. Нужно сказать, что эти попытки еще до восшествия Эдуарда VII на престол встречались довольно сдержанно в крупнокапиталистических, особенно промышленных, кругах, где неуклонно, с каждым годом все более и более внимательно и беспокойно следили за неслыханным ростом германского производства и где все соображения иного порядка отходили на задний план. Берлинский корреспондент «Times» уже в 1900 г. открыто высказывал (и об этом донесли Фрицу Гольштейну, фактическому заправиле германской политики), что «английское правительство, должно быть, сошло с ума, если оно хочет дружить с Германией, а не с Россией». Но главное было, конечно, в нежелании Германии. Ни в 1895 г., когда лорд Солсбери предлагал политическое сближение (на почве раздела Турции) Вильгельму, ни весной 1898 г., ни осенью 1899 г. (когда предложение союза исходило от Джозефа Чемберлена), ни осенью 1900 г., когда речь шла о китайских делах и совместной политике в Китае, ничего из всех попыток политического соглашения между Англией и Германией не вышло. Скажем несколько слов об этой последней попытке, сравнительно мало известной.

Ввиду все более и более пугавших Англию завоевательных тенденций русской дипломатии в Китае англичане, сейчас же после подавления боксерского восстания, вновь стали думать о союзе с Германией. Россия будет продолжать свои «экстравагантные выпады в Китае столько, сколько ей это будет угодно», — писал 23 октября 1900 г. герцог Девонширский первому советнику германского посольства в Лондоне барону Эккардштейну: «Если в Китае это пойдет так дальше, то что станется с нашей хлопчатобумажной промышленностью в Ланкашире? Но и наша промышленность (в Германии, — Е. Т.) вскоре очень болезненно это почувствует». Но и тут с германской стороны обошли вопрос молчанием.

Когда на этом оборвались (уже навсегда) попытки Англии вступить в общие политические соглашения с Германской империей, на некоторое время внимание промышленных, торговых и рабочих кругов было отвлечено решительной агитацией консервативной партии в пользу создания крепкого и замкнутого хозяйственного целого из всех британских владений, которые должны были принять общий высокий покровительственный тариф и этим оградить себя от иностранной конкуренции. Но рабочий класс решительно высказался против этого плана, так как боялся вздорожания цен и не очень верил в благие для промышленности последствия этого. Да и часть буржуазии (вся либеральная партия) либо колебалась, либо прямо высказывалась против протекционизма.

Агитация Джозефа Чемберлена и его сторонников в последние годы XIX и в первое пятилетие XX в. в пользу создания таможенной стены, которая сделала бы всю Британскую империю монопольным рынком для британской индустрии, — эта агитация после долгой и упорной борьбы провалилась. Выборы 1905 г. дали полную победу либералам и рабочей партии — двум партиям, изо всех сил боровшимся против протекционизма.

Но этим провалом еще ничего не решалось. По существу, проблема оставалась во всем своем грозном значении. При нежелании большинства английского народа пойти на осуществление плана Чемберлена фатально обострялся вопрос о борьбе с опаснейшим конкурентом другим путем. Физически его уничтожить, как подсказывали публицисты «Saturday Review» еще в 1897 г.? Воевать с Германией, чтобы силой изгнать ее с заморских рынков и силой подорвать ее экономическое благополучие? Так открыто вопрос еще пока не ставился ни в 1904–1907 гг., ни раньше никем из ответственных за свои слова публицистов, не говоря уже о политических деятелях. Но тут возникло новое обстоятельство, необычайно облегчившее задачу всем, кто начал усматривать в войне против Германии единственный остающийся выход. Внезапно вопросы стратего-политические выступили на первый план: германское правительство само пришло на помощь наиболее ожесточенным своим противникам в Англии.

Постройка военного флота в таких размерах, которые в восемь лет (1898–1906) сделали Германию второй морской державой на земном шаре, началась в 1898 г., и удивительно не это, а то, что она началась так поздно. Это было одним из неизбежных выводов из всего, что мы пытались вкратце уяснить в предшествующих главах. «Наше будущее находится на воде», — сказал Вильгельм II в одной из ранних своих речей. Мысль эта (как и подавляющее большинство высказываемых им) принадлежала не ему. Те же круги, которые требовали колоний, естественно, требовали и флота, так как не представляли себе приобретения и охраны колоний иначе, как при помощи могущественного военного флота.

Идея охраны этого громадного торгового флота стала тоже аргументом в пользу создания военного флота[50 - Точные цифры (30 июня 1914 г.): германский торговый тоннаж — 5 099 120 тонн, британский тоннаж — 20 335 289 тонн.]. Приобретение от Англии острова Гельголанд в 1890 г. (о чем уже говорилось выше) и постройка Кильского канала, открытого в 1895 г., соединившего Балтийское море с Немецким, уже показали, что имперское правительство пойдет на очень большие жертвы для создания морской силы. В 1897 г. во главе военного ведомства стал адмирал фон Тирпиц, и уже в 1898 г. от рейхстага были потребованы первые громадные кредиты на значительную «судостроительную программу». За этой программой последовала вторая — в 1900 г. и третья — в 1907 г. Кроме этих колоссальных и единовременных ассигновок, правительство почти ежегодно требовало от рейхстага нового и нового увеличения постоянного морского бюджета. Морской бюджет империи за первые двадцать лет правления Вильгельма II возрос в 9 раз. Какова была основная мысль Тирпица? Ему удалось создать в несколько лет огромный флот; ему удалось после 1906 г., когда впервые были пущены в ход дредноуты, сильно изменить соотношение сил между немецким и британским флотами, так как дредноуты почти сводили к нулю значение прежних броненосцев и нужно было начинать строить флот как бы сначала: конечно, Англия строила больше Германии, но все же добиться прежнего соотношения — «двух против одного» — Англия уже не могла. Все эти успехи были значительны. Но какую политическую цель имел в виду Тирпиц?

В настоящее время не только социал-демократы, но и лица, часто очень далеко от них стоящие, горько упрекают Тирпица в этом создании флота, которым он так гордился. Они указывают, что, кроме страшного вреда, флот ничего Германии не принес: именно постройка военного флота, утверждают они, окончательно толкнула Англию на создание антигерманской коалиции; они обвиняют, кроме того, Тирпица в отсутствии продуманной до конца мысли: ведь знал же он, что никогда Англия не позволит перегнать себя, никогда германский флот не будет настолько могуч, чтобы истребить английский или вырвать у него владычество на морях. Зачем же было его строить? Тирпиц отвечал неоднократно на эти упреки и в своих воспоминаниях и в дружественной периодической печати. Его система защиты такова: он и не думал когда бы то ни было построить такой флот, который был бы сильнее английского: он хотел только дать Германии такой флот, который заставил бы призадуматься Англию, если бы она захотела напасть на Германию, который, словом, мог бы, чем бы ни кончилась борьба, все же нанести тяжелые потери английскому флоту. Конечно, это объяснение весьма путаное, и оно никого не удовлетворило. Едва ли, впрочем, старый и умный циник фон Тирпиц. самый талантливый (и один из наиболее беззастенчивых) среди сановников вильгельмовской эры, сам надеялся, что кто-нибудь поверит его словам.

Так пли иначе, но постройка флота началась, и уже в 1902–1904 гг. было ясно, что Германия обращается в первую после Англии морскую державу. Строиться такой флот мог только против Англии. Британское адмиралтейство определенно обеспокоилось. В это время новый король и стал оказывать серьезное влияние на направление английской политики.

2


Эдуард VII вступил на престол 22 января 1901 г., когда ему пошел уже шестидесятый год. Его знали до той поры мало, и знали, так сказать, односторонне. Известен он был как любитель скачек, светских развлечений, большой картежной игры; вспоминались два-три громких скандала лондонской великосветской и клубной жизни, к которым какое-то отдаленное касательство имело имя наследника британской короны. Черты его ума и характера, которым суждено было проявиться за его девятилетнее царствование, были. сначала мало известны. Его мать, королева Виктория, очень ревниво не подпускала его к делам правления, и именно на этой почве между нею и сыном существовало длительное охлаждение.

Эдуард VII оказался человеком большого и очень гибкого ума, широкого кругозора, настойчивого характера, огромных способностей к притворству, крупнейших дипломатических талантов, отчетливого понимания сложившейся общемировой и, в частности, европейской конъюнктуры. В современной ему и в позднейшей, уже послевоенной, германской публицистике и историографии Эдуарда VII довольно единогласно (если не считать Бернштенна и отчасти Гардена) считают, как сказано, злым гением, погубившим Германию. Английскому королю в Германии приписывают и создание и осуществление программы окружения Германии железным кольцом враждебных ей государств, создание Антанты, которой суждено было разрушить империю Гогенцоллернов.

Конечно, патриотические страсти в данном случае сильно преувеличивают роль Эдуарда. Никогда королю, какими бы способностями он ни был одарен и какую бы сатанинскую злобу к Германии ни питал, не удалось бы круто повернуть весь ход внешней политики Великобритании, если бы он не нашел вполне подготовленную почву. Его сила была в том, что он, вступая на престол, уже вполне отчетливо видел, куда должны будут неминуемо, рано или поздно, повернуть и пойти кабинет и парламент. И что это было так, у нас есть неопровержимое доказательство. Когда король вступил на престол, первым министром консервативного кабинета был маркиз Солсбери. И июля 1902 г. Солсбери подал в отставку, и премьером стал Бальфур. 5 декабря 1905 г. Бальфур ушел, и во главе нового (либерального) правительства стал Кемпбель-Баннерман. Когда Кемпбель-Баннерман тяжко заболел и ушел в отставку 8 марта 1908 г., то премьером сделался Асквит, который еще был в должности в мае 1910 г., когда Эдуард VII скончался. И все эти разнохарактерные правительства и такие непохожие друг на друга люди в одном были абсолютно согласны между собой: все они с полной охотой и готовностью предоставляли королю с первого дня его правления до смерти управлять британской внешней политикой; все они беспрекословно и охотно брали на себя роль исполнителей и помощников, и никогда ни малейших трений, ни малейших недоразумений между королем и ответственными министрами не происходило. Европа сначала изумлялась, а потом вскоре привыкла к этому порядку вещей, казалось бы, совсем немыслимому в Англии со времен Стюартов: английский король, вполне лишенный по конституции и по всем традициям как права, так и возможности действовать самостоятельно, разъезжал по столицам великих держав, заключал союзы и соглашения, связывавшие и обязывавшие Англию, менял всю картину британской дипломатической деятельности, произносил многозначительные речи, за которыми следовали тайные, но волновавшие всю Европу переговоры между королем и министрами европейских держав, и на всю эту кипучую, имевшую огромные последствия деятельность Эдуарда все министры всех четырех кабинетов, сменившихся за его царствование, смотрели совершенно одинаково, как на нечто весьма желательное, весьма положительное и даже необходимое. От магната и консерватора маркиза Солсбери до одного из вождей рабочей партии Кейр-Гарди, сказавшего: «Я республиканец, но, когда у нас будет республика, я буду агитировать за выборы Эдуарда VII в президенты», — очень многие самые разнородные политические деятели Англии, в той или иной мере обслуживавшие капиталистический строй или соглашательски настроенные, находили внешнюю политику короля крайне важной для всего будущего страны.

Это и показывает, что Эдуард явился как раз тогда, когда обстановка для осуществления его идеи создалась подходящая.

Как можно характеризовать эту идею? Тут следует отличать то, что высказывалось с обычным дипломатическим лицемерием в речах, тостах, статьях, от того, что подразумевалось и что выявилось лишь впоследствии. Высказывалось следующее: Англия — под угрозой. Германия не только теснит ее на всех рынках с каждым годом все успешнее и чувствительнее, но начала систематически строить огромный флот с прямой и очевидной целью рано или поздно сразиться с англичанами, и если не отнять у них владычество на морях, то разделить с ними это владычество и отобрать у них часть колонии. Одновременно постройкой Багдадской железной дороги Германия грозит Индии и грозит также Суэцу и Египту, — притом грозит с сухого пути, где она бесспорно сильнее Англии.

Эта угроза делается еще серьезнее вследствие тесной дружбы Германии с Турцией. Вместе с тем на континенте Европы Германия до такой степени могущественна, что франко-русский союз явственно не может надеяться на победу в войне против Германии, Австрии и Италии. Что Италия будет воевать на стороне Германии и Австрии, с которыми она была в формальном союзе, это еще казалось в момент вступления Эдуарда на престол более чем вероятным. При этих условиях Англия вполне изолирована, Франция и Россия находятся с ней в дипломатической вражде, и даже во Франции ставится в прессе вопрос: кто больший враг? Германия или Англия?

Итак, Англия в опасном положении. Единственно, что может ее предохранить, — это создание настолько могущественного союза, который сдержал бы все воинственные стремления правящих германских классов. Союз с Францией и Россией — вот единственный выход из положения; союз, который необычайно затруднил бы свободу движений Германии и уменьшил бы ее шансы на победу. Задача чисто оборонительная, направленная к сохранению европейского мира. Об этом так и говорили. Выходило, что Англия печется исключительно об общем мире и спокойствии и что король Эдуард ниспослан на землю главным образом в видах способствовали благополучию и преуспеянию рода человеческого. Подразумевалось же некоторой частью правящих кругов Англии (а кое-кем не только подразумевалось, но иногда — впрочем, редко — и писалось), что, может быть, создав такой могучий блок против Германии, лучше не ждать ее нападения, а пойти на нее походом и уничтожить как-нибудь одним сильным ударом всю эту экономическую и политическую угрозу[51 - Первый морской лорд в эпоху Кемпбель-Баннермана и в первые годы Асквнта — адмирал Фишер — предложил кабинету в 1908 г. внезапно, без объявления войны, напасть на германский флот, собранный в Северном море для маневров, и мигом пустить его целиком ко дну. По мнению лорда Фишера, это сделало бы надолго невозможной войну Германии против Англии. Но ему тогда не позволили произвести этот несколько смелый «опыт», и лорд Фишер долго не переставал грустить но этому поводу. В своих воспоминаниях, вышедших в 1920 г., он с гордостью признается в своем былом намерении и горько порицает Асквнта за недостаток решимости и патриотизма (Lord Fischer. Memories. — London, 1919). Настроения лорда Фишера были довольно широко распространены в английском флоте. Фишер абсолютно отказывался понять, что же дурного могут находить в его плане Асквит и другие штатские люди.]. Эти мысли, впрочем, стали появляться чаще уже в самые последние годы царствования Эдуарда VII и после его смерти, когда созданная им политическая система — Антанта — окрепла, когда в Англии усилилась тенденция преувеличивать реальное значение возрождения и восстановления русской армии. Во всяком случае, сам король, со свойственной ему осторожностью и обдуманностью, ни разу не проронил ни одного слова, которое хоть отдаленно могло быть сочтено за угрозу «европейскому миру». По существу же, конечно, Антанта была могущественным орудием не только оборонительной, но и агрессивной политики. И самый факт появления этого гигантского орудия воинствующего империализма стал новой угрозой миру.

В Германии многими овладевали беспокойство и раздражение. Чем яснее вырисовывались контуры Антанты, тем больше и больше выступала наружу идея этого дипломатического сооружения: об окружении (Einkreisung) Германии с 1907 г. стали говорить и писать как о ближайшей возможной опасности для страны. Но в первые годы об этом окружении писали в Германии как о несбыточной мечте Англии, чувствующей будто бы собственный упадок сил в борьбе с могучим соперником.

Параллельно с возбуждением против Англии росла в широких кругах германской буржуазии, бюрократии, офицерства, дворянства уверенность в том, что Англия вступила в полосу упадка. Англия задыхается в собственном жиру и неспособна к серьезному усилию, твердил еще в 1899 г. Герберт Бисмарк. Трехлетняя борьба с ничтожными бурскими республиками представлялась в Германии «скандалом», позорящим великую империю и решительно подрывающим ее престиж. Кронпринц германский с той рассудительностью, которую он не обнаруживал никогда перед войной, но задним числом проявляет столь охотно и столь часто в своих мемуарах (писанных уже в изгнании, в Голландии), утверждает, будто во время своего путешествия (до войны) он поражался громадностью и могуществом Британской империи, и высказывает сожаление, что в Германии недооценивали этого могущества. Кронпринц, во всяком случае, прав: в Германии действительно убедили себя перед войной, что Англия живет лишь старой славой, что она — Карфаген, а Германия призвана быть Римом. Во время войны эту параллель между Англией и Карфагеном любил развивать знаменитый историк, гордость германской, да и мировой, науки — Эдуард Майер.

Это опаснейшее чувство — пренебрежение к противнику — овладевало германскими широчайшими кругами все более и более. Гигантские успехи германской торговли и промышленности с каждым годом все более и более оттесняли Англию на всех рынках и, конечно, еще увеличили гордую уверенность Германии в своих силах. С начала царствования короля Эдуарда VII в наиболее читаемой германской прессе прибавились к этим чувствам еще раздражение и беспокойство по поводу сложной дипломатической негоциации, которая, как это явно чувствовалось, во-первых, была рассчитана на несколько лет и на несколько последовательных и дополняющих друг друга приемов, во-вторых, развивалась внутренне логически и без единой неудачи для ее автора и, в-третьих, была всецело направлена к полной политической изоляции Германской империи. Всякие отрицания и опровержения английской прессы только усиливали беспокойство и подозрительность в Германии, и нужно сказать, что англичане действительно злоупотребляли и до сих пор иногда злоупотребляют наивностью тех, к кому обращаются. Ведь читаем же мы в большой интересной книге Кеннеди (вышедшей в 1922 г.) «Старая и новая дипломатия» такие, рассчитанные как будто на маленьких детей, невероятные строки: «…завистливые немцы замечали лицемерие английской политики всюду. Они усматривали его особенно в дипломатии короля Эдуарда VII. Они не могли понять его действительной любви к путешествиям. Всякий раз, как он совершал поездку в ту или иную европейскую столицу, это было (по их мнению) затем, чтобы сплести новую петлю в его сети коалиций против Германии».

Конечно, в этом случае немцы были правы, и каждое путешествие Эдуарда в Париж, в Рим, в Ревель, даже некоторые из его ежегодных поездок в Мариенбад — все это было направлено к тому, чтобы усилить готовящуюся коалицию — сегодня Францией, завтра Россией; все сводилось к тому, чтобы оторвать от Германии или охладить ее политических друзей — сегодня Италию, завтра Австрию, потом Румынию. Объяснять все эти (имевшие серьезнейшие последствия) передвижения короля Эдуарда только его страстью к туризму — значит безмерно преувеличивать наивность читателя. Эдуард VII стоял в центре сложнейших дипломатических интриг и тайных переговоров, направленных к одной главной цели: окружить Германию цепью враждебных или полу враждебных ей великих и малых держав. Рабочий метод британской дипломатии в эту пору был таков: король Эдуард делает предварительные шаги и ведет также все дальнейшие принципиально важные переговоры с главой государства и правительства той державы, которую он желает привлечь к антигерманской коалиции. Английское министерство — точнее, премьер и статс-секретарь по иностранным делам — держится королем в курсе всего дела. Когда принципиальные базы соглашения готовы, в переговоры вступает статс-секретарь, и затем соглашение одобряется правительством и входит в силу. Авторитет короля среди его министров был колоссален. Судя по воспоминаниям Грея и других, никогда между королем и министрами споров и осложнений не происходило. Основная политическая цель ни разу не менялась, а в дипломатических интриге и тактике Эдуард VII не знал себе соперников, и министры привыкли за время его царствования к тому, что наиболее деликатную, трудную первоначальную работу король берет на себя. Что касается английского парламента, то он вообще очень редко по своей инициативе вмешивается в иностранную политику правительства (в английском парламенте не существует даже парламентской комиссии иностранных дел), а правительство не считало полезным предавать гласному обсуждению ни свои явные действия, ни свои скрытые цели. Таким образом, перед королем была открытая дорога. Никто его не стеснял, гибкая конституционная машина предоставила ему в области международной политики фактическое всевластие, которым со времен Стюартов, с XVII столетия, никогда не пользовался ни один английский король.

Обратимся теперь к главному результату его политики.

3


Антанта была создана в два приема: в 1904 г., когда было заключено англо-французское соглашение, и в 1907 г., когда к этому соглашению примкнула Россия. Собственно, впервые этот термин (Антанта) был пущен в ход в начале 40-х годов XIX столетия, когда произошло довольно мимолетное англо-французское сближение: его назвали тогда сердечным согласием — L'Entente cordiale. В 1904 г. англо-французское соглашение, по старой памяти, тоже стали называть сначала L'Entente cordiale, а потом просто L'Entente — соглашение. С 1907 г., когда к двум западным державам примкнула Россия, то эту комбинацию стали называть Тройственным согласием, triple Entente, или опять-таки, для краткости, Антантой.

Предприятие Эдуарда VII осложнялось тем положением, в котором он застал и отношения Англии с Францией и отношения Англии с Россией. В обоих случаях приходилось не просто чужую державу делать другом и союзником, но нужно было превращать в союзников старинных и упорных врагов. Естественным могущественным рычагом могло стать, правда, нерасположение обеих названных континентальных держав к Германий, но единственным средством быстро преодолеть их вражду и раздражение против Англии и ускорить их сближение с Англией было согласие английского правительства на известные жертвы, и жертвы немалые. Эдуард VII и стоявшее за ним правительство (сначала — в 1904 г. — консервативное, потом — в 1907 г. — либеральное), не колеблясь, на эти жертвы пошли.

Началось с Франции. В течение всего существования Третьей республики французский капитал, ища наиболее выгодного помещения, всегда поддерживал колониальные предприятия правительства и часто наталкивал на них правительство. В своей колониальной политике Третья республика шла от успеха к успеху; за всю свою историю Франция не приобрела и 1/9 доли того, что приобрела за последние тридцать три года перед войной, начиная с завоевания Туниса. И всегда, едва окончив одно колониальное завоевание, французское правительство намечало следующее. Так, после завоевания в 1894 г. острова Мадагаскар на первый план в соображениях министерства колоний выдвинулся вопрос о присоединении в том или ином виде громадной Марокканской империи, занимающей крайний северо-запад Африки, между Средиземным морем и Сахарой, Атлантическим океаном и Алжиром.

«Колониальная партия», т. е. партия финансистов, толкавшая правительство на новые завоевания, уже 11 апреля 1892 г. устами министра Этьена (очень крупного капиталиста и предпринимателя) заявила: «Франция теперь чувствует, что ей нужны новые рынки в заморских странах». В 1894 г. было основано министерство колоний. Во главе его стал Теофиль Делькассе, энергичный и честолюбивый человек, приверженец активной хищнической колониальной и общей политики, находившийся под большим влиянием наиболее беспокойной предприимчивой группы финансистов и колониальных деятелей; с 1898 г. он стал министром иностранных дел.

Теофиль Делькассе был французским министром иностранных дел около семи лет — с 1898 г. до июня 1905 г. Он принял дела от своего предшественника Габриеля Аното в те времена, когда отношения Франции с Англией были в высшей степени натянуты и когда впервые идея сближения с Германией стала как бы обозначаться перед взором правящих кругов республики. Делькассе, вступив в должность, нашел на столе в министерском кабинете запись разговора Аното с германским послом князем Мюнстером, который сделал некоторые дружественные предложения. Делькассе оставил эти предложения без ответа.

Идея Делькассе была совершенно определенная: у Франции есть лишь один враг — Германия и лишь один существенный возможный в будущем союзник (кроме России) — Англия. Союз с Англией есть такое благо, для достижения которого можно пожертвовать не только Фашодой и Египтом, но и более крупными ценностями. Следует сказать, что некоторые слои мелкой и отчасти средней буржуазии Франции с беспокойством относились к Делькассе и стоявшим за ним колониальным и крупнофинансовым слоям. Резко отрицательную позицию против Делькассе (стоявшую часто в противоречии с общей линией поведения газеты) занял, например, публицист газеты «Matin» Ардюэн, которого Жорес назвал «типичным представителем буржуазного здравого смысла». Ардюэн боялся Делькассе, боялся будущей воины (до которой сам не дожил), боялся революции, которую считал очень возможной спутницей войны[52 - «Мужик (le moujik) представил свой счет царю, — повторял он, когда в России началась после японской войны революция 1905 г., — берегитесь, ваш мужик и вам представит свои счет, если вы затеете войну».].

Делькассе был бесспорно типичным политиком-империалистом и проявил себя таковым еще в качестве главы колониального ведомства.

Не обращая внимания на указания оппозиции, что колонии слишком дорого стоят стране, что Франция, в колониях которой насчитывается (в середине 90-х годов XIX в.) 32 миллиона человек, ежегодно тратит на колонии 74 миллиона франков, тогда как Англия на свою колониальную империю, где живет 375 миллионов человек, тратит всего 62 миллиона франков в год, колониальное ведомство продолжало стремиться к расширению владений. В 1898 г. это движение натолкнулось на жестокую неудачу: как уже было сказано, французы, уступая угрозам англичан, должны были покинуть Фашоду, занятую ими на верховьях Нила. Вражда против Англии, как сказано выше, достигла после Фашоды очень больших размеров и стала проявляться в довольно бурных формах. Французской колониальной партии стало ясно, что дальнейшие завоевания на востоке Африки отныне немыслимы. Тем чаще стали говорить и писать о Марокко. Но и тут немыслимо было и мечтать о немедленном завоевании страны: при острой вражде с Англией всякая попытка в этом направлении могла бы вызвать новое столкновение с британской дипломатией, новое унижение вроде Фашоды. Дело в том, что Англия стояла на первом месте среди стран, торгующих с Марокко; кроме того, Англия стратегически была заинтересована в том, чтобы громадные берега Марокко, выходящие как на Средиземное море, так и на Атлантический океан, в непосредственной близости от Гибралтара, не попали в руки какой-либо великой державы. Нужно прибавить, что Англия всегда решительно противилась всяким, даже отдаленным, французским покушениям на Марокко. Так обстояло дело в 1899–1901 гг.

И вдруг Европа с удивлением узнает, что король Эдуард едет с демонстративным дружественным визитом в Париж. Визит был отложен из-за болезни короля, но состоялся в 1903 г.

Тотчас же после этого стали ходить слухи о каких-то больших уступках, которые Англия хочет сделать французам в Африке. Наконец, после подготовительной работы, продолжавшейся в глубокой тайне почти год, 8 апреля 1904 г, было подписано и распубликовано англо-французское соглашение, что явилось полной неожиданностью для германского правительства.

Это соглашение, творцами которого были с английской стороны король Эдуард VII, а с французской — министр иностранных дел Делькассе, улаживало все спорные вопросы во всех частях земного шара, все недоразумения и старинные счеты, существовавшие где оы то ни было между Францией и Англией. Непосредственный выигрыш Франции был огромен: по основному пункту соглашения Франция отказывалась от каких бы то ни было притязании на Египет, занятый англичанами, Англия же признавала право Франции на вмешательство во внутренние дела Марокко и обещала не препятствовать тем «реформам», которые Франция там захочет внести. Франция при этом только обязывалась не препятствовать Англии пользоваться теми правами, которыми до сих пор пользовались англичане в Марокко, и не возводить военных укреплений на Гибралтарском проливе. Другими словами, Марокко отдавалось всецело во власть Франции. Французы приобретали огромную новую колониальную империю, англичане же не получали в сущности никаких новых территориальных или экономических выгод взамен, потому что отказ Франции от Египта не имел реального значения: ведь все равно французы, отброшенные в 1898 г. от Фашоды, смотрели на свои позиции и претензии в Египте как на дело, окончательно и бесповоротно потерянное. Можно сказать, что эта огромная неравномерность в полученных от соглашения выгодах, эта совсем необычная для Англии «великодушная» уступчивость и показалась крайне подозрительной. Другая сторона договора больше всего произвела впечатление в Германии. Там уже с 1903 г. знали о Марокко и Египте, ибо еще в марте 1903 г. германский посол Радолин получил сведения об этом от самого Делькассе, но не знали об остальных пунктах трактата, улаживавших все споры между Англией и Францией, не знали, например, что взамен отказа от некоторых привилегий по части рыбной ловли у берегов Ньюфаундленда Франция получила от Англии обширнейшие и выгоднейшие для нее новые территории в долине Сенегала (в Западной Африке), а кроме того, большие земли в Нигерии, которая уже раньше была поделена Францией и Англией. Эти большие уступки английской территории, о которых французы и мечтать никогда не могли, щедро округляли французские владения в Африке и делали из них одно грандиозное и компактное целое. Затем, одним из пунктов соглашения был раздел Сиама на сферы английского и французского влияния, опять-таки к полному удовольствию французской «колониальной партии». Наконец, англичане с самого 1894 г., когда был завоеван французами Мадагаскар, не перестававшие сначала настаивать на правах свободной торговли там, а затем, после введения французами стеснительного для иностранцев таможенного тарифа на острове, упорно и резко протестовавшие, объявили теперь, что они отказываются от своего протеста по поводу этого мадагаскарского тарифа.

Таковы были главные, решающие пункты соглашения 8 апреля 1904 г. Франция получала огромные выгоды и приобретения и получала их из рук своего векового, грозного врага, прославленного своей неуступчивостью, алчностью, непреклонным упорством в отстаивании своих выгод. Разом все недоразумения и споры улаживались к полнейшей выгоде Франции»; все желания и даже отдаленные мечты французов исполнялись; Англия разом меняла свою враждебную и подозрительную политику относительно Франции на самую дружественную и предупредительную. Все это было так удивительно, что кое-кто из европейских дипломатов ждал каких-либо протестов со стороны английского парламента, но ничего подобного не случилось. Соглашение было принято английскими руководящими партиями совершенно безропотно.

Тогда естественное беспокойство стало охватывать некоторые правящие круги Германии. Единственным объяснением всего этого происшествия могло быть одно: Англия пошла на все жертвы, очень для нее чувствительные, затем, чтобы сразу прекратить вражду с Францией и запастись союзником на случай борьбы с Германией. Эта догадка, конечно, была совершенно справедлива; она вскоре превратилась в полнейшую уверенность. Кроме этой самой серьезной и беспокойной стороны дела, раздражение в германских торговых, промышленных и колониальных сферах вызывалось еще мыслью о том, что огромная, близкая к Европе, очень обильная подземными богатствами, плодоносная во многих своих частях Марокканская империя переходит почти целиком в руки французов (только узкая полоса на севере Марокко по франко-испанскому особому соглашению переходила к Испании) и что, таким образом, от Германии ускользает возможность, — притом последняя, так как таких стран уже больше на земном шаре не оставалось, — обзавестись хоть одной такой колонией, которую можно было бы сопоставить с богатыми владениями Франции и Англии. К тому же у Германии уже были налицо большие торговые и отчасти промышленные интересы в Марокко, и этим интересам при водворении французского владычества грозила опасность.

4


Все эти соображения толкали германскую дипломатию на борьбу. За борьбу стоял директор министерства иностранных дел Фриц фон Гольштейн, вдохновлявший канцлера Бюлова; за борьбу стоял и Вильгельм, которого без труда можно было убедить, что хорошо было бы одним удачным ударом и оторвать Францию от Англии и воспрепятствовать французам укрепиться в Марокко, Но нужно было несколько выждать: шла русско-японская война, почему следовало дождаться более решительных поражений России, чтобы Франция оказалась вполне изолированной. В феврале 1905 г. русская армия потерпела тяжкий урон при Мукдене, а в марте Вильгельм II поехал на своей яхте в Танжер (в Марокко) и там на банкете германской колонии произнес речь (31 марта), в которой подчеркнул, что он считает Марокко независимой страной, а султана— верховным и независимым ни от кого правителем. Эта демонстрация прямо намекала на дополнительный (неопубликованный, но ставший всем известным) договор Англии и Франции, по которому определенно предусматривалась возможность установления французского протектората в Марокко и уничтожения власти султана.

Впечатление от поездки и речи Вильгельма было огромное. Весь апрель и май 1905 г. прошли в напряженнейшем ожидании. Во Франции распространялась серьезная тревога. Воевать с Германией из-за Марокко было немыслимо. Во-первых, гнать войска на убой из-за нового колониального приобретения, о котором очень мало кто знал и думал (кроме заинтересованных финансистов), было невозможно: слишком вопиющим и безобразным преступлением показалось бы это даже и не одним социалистам и можно было нарваться на революционный протест. Во-вторых, Россия была настолько занята войной с Японией, что не могло быть речи о помощи с ее стороны. В-третьих, несмотря на соглашение с Англией, вовсе не было уверенности, что Англия выступит немедленно и что ее помощь на суше может оказаться сколько-нибудь существенной; даже сам Делькассе, стоявший за отпор притязаниям Германии, сулил на заседании совета министров помощь всего в размере 100 тысяч англичан, которые будто бы должны в случае войны высадиться в Шлезвиге. Да и то все это пока было лишь разговором, ничуть не обязательным для английского правительства. Воевать же против Германии один на один Франция решительно была не в состоянии, да и ее подготовка с чисто технической стороны была в тот момент не очень удовлетворительна. А из Германии неслись угрозы за угрозами. 6 июня 1905 г. произошло решительное заседание совета министров в Париже, и Делькассе подал в отставку. Решено было уступить. Эта уступка заключалась в том, что французское правительство, во главе которого в тот момент стоял Рувье, согласилось, правда, не сразу, а только через 2,5 недели, на непременное желание Германии, чтобы участь Марокко была решена конференцией европейских держав. За эти 2,5 недели Рувье сделал предложение Германии покончить дело без всякой общей конференции, а полюбовным соглашением между Францией и Германией, причем французы уступили бы Германии часть Марокко. Это было выгоднейшим для Германии результатом, но Вильгельм на это не согласился. Долго и горько пришлось германским дипломатам каяться и признаваться в этой роковой ошибке: случая утвердиться в Марокко уже больше никогда не представлялось, и французское правительство уже никогда больше не повторяло своего предложения.

Трудно сказать, почему Вильгельм и стоявшие за ним Бюлов и барон фон Гольштейн полагали, что общая конференция держав окажется для Германии выгодной. Конференция собралась в середине января 1906 г. в испанском городке Алжезирасе. Она продолжалась несколько менее трех месяцев и привела к соглашению, которое хотя и не отдавало Марокко под французский протекторат, но предоставляло Франции и Испании права организовывать полицию в Марокко, а также (фактически) обеспечивало за Францией преимущественное влияние на марокканские финансы. Но за подданными всех держав обеспечивалась свобода экономической деятельности в Марокко. За Францией признавались также некоторые преимущественные права на территории Марокко, соседние с Алжиром (принадлежащим Франции).

На этой конференции Францию поддерживали: Англия, Россия, Италия, Испания; даже Австрия только голосованием и чисто формально поддерживала Германию. Конечно, Франция не получила того, на что могла рассчитывать на основании англо-французского соглашения 1904 г. Но и Германия добилась далеко не всего, чего хотела.

Умный и глубокий критик предвоенной германской дипломатии барон Эккардштейн, первый советник германского посольства в Лондоне, утверждает в своих воспоминаниях, что никаких определенных планов, мыслей, руководящих целей в германской политике относительно Марокко не было; что неизвестно, зачем Германия пошла в это осиное гнездо, почему она пропустила выгоднейшие возможности покончить дело с Францией соглашением, когда Ру-вье предложил это в июне 1905 г., зачем понадобилось созывать в Алжезирасе конференцию по марокканскому вопросу в 1906 г., когда наперед было ясно, что все державы, кроме Австрии, окажутся на стороне Франции.

Подводя итоги своим политическим усилиям и выступлениям, завершившимся Алжезирасской конференцией, Вильгельм II и его советники могли констатировать, что французы получили в будущем возможность подкапываться всячески под самостоятельность Марокко, пользуясь и соседством Алжира и особыми правами, признанными за ними в Алжезирасе, а немцы и впредь могут бороться лишь сомнительным и громоздким орудием — созывом международных конференций, причем на таких конференциях у них и впредь будет столь же мало поддержки, как было и в Алжезирасе.

А главное — не было достигнуто ослабления Антанты, т. е. Франция не охладела к мысли о соглашении с Англией. Напротив, пережитая весной 1905 г. тревога заставила французские правящие сферы стремиться не только сохранить, но углубить и расширить новые узы, связавшие Францию с Англией. Россия была страшно ослаблена поражением в Маньчжурии, а затем революция 1905 г. временно отдалила ее от сколько-нибудь активной внешней политики. При этих условиях Англия представлялась французским правителям единственной опорой против Германии. С своей стороны английская дипломатия старалась искусно использовать это настроение, созданное во Франции длительной тревогой по поводу Марокко, и широко использовала мысль, неосторожно пущенную в германскую печать Гольштейном, а именно, что если Англия нападет на Германию, то все свои потери на море Германия возместит за счет Франции на суше. Значит, Франция все равно становилась как бы заложницей пред лицом Германии. Во Франции началась деятельная подготовка в армии (уже не прекращавшаяся вплоть до 1914 г., хотя еще и в 1914 г. далеко не завершенная). Вождь радикальной партии Клемансо выступил с агитацией в пользу превращения англо-французского соглашения в формальный союз и требовал от англичан быстрого создания большой сухопутной армии. В самой Англии все росло число приверженцев этого требования.

Итак, Антанта после этого первого удара не распалась, а как будто укрепилась. В германской националистической прессе, в органах крупных промышленников особенно, говорили о необходимости решительного выступления с целью оторвать Францию от Англии.

Но еще раньше германская дипломатия решила попытаться оторвать от Франции Россию.

5


Мысль о необходимости дать Германии компенсацию за сближение Англии с Францией не оставляла Вильгельма, и на этой почве произошло то событие, которое возбудило в середине 1905 г. много шума и волнения в Европе, долгое время оставалось загадочным не только для широкой публики, но и для руководителей европейской политики и разъяснилось лишь после русской революции, когда были опубликованы документы, относящиеся к вопросу[53 - Ср. 1) Мою статью Переписка Вильгельма II и Николая II и английский текст телеграмм, которыми они обменивались в 1904–1907 гг. (в журнале Былое, 1917, № 1; перепечатана в моей книге Запад и Россия 1918, стр. 183–219); 2) Переписка Вильгельма II с Николаем II. С предисловием М. Н. Покровского. М. — П., 1923; 3) Документы, касающиеся Бьоркского договора — в журнале Красный архив, 1924, № 5, стр. 5—49 (весьма ценные свидетельства).].

Дело рисуется в главных своих чертах так.

Воспользовавшись тяжкими поражениями, которые терпела Россия с самого начала войны с Японией, фактической изолированностью Николая II в этот момент, его раздражением против Франции, которая как раз в апреле 1904 г. вошла в дружбу с явным врагом России — Англией, Вильгельм решил попытаться разрушить франко-русский союз. Уже в конце октября 1904 г. Вильгельм писал Николаю II о «комбинации трех наиболее сильных континентальных держав», т. е. России, Франции и Германии. Идея была явно подсказана Фрицем фон Гольштейном, вдохновителем германской политики. «Я был очень удивлен, когда два дня тому назад стороной меня уведомили, что барон Гольштейн. первый советник министерства иностранных дел, желает меня видеть. Вы, конечно, припомните, дорогой граф, что эта важная особа, может быть, истинный вдохновитель политики берлинского кабинета, для официальных послов оставался невидимым…», — так сообщал 27 октября 1904 г. русский посол в Берлине Остен-Сакен министру иностранных дел Ламздорфу. Гольштейн высказал ту же мысль о союзе России, Франции и Германии. Речь шла о том, чтобы Россия и Германия заключили между собой союз, а потом разом предъявили бы Франции требование примкнуть к ним. Что Франция испугается и примкнет, Гольштейн, а за ним и канцлер князь Бюлов и особенно Вильгельм не сомневались. Но если даже Франция и не примкнет, франко-русский союз, острие которого направлено против Германии, будет во всяком случае сломлен безнадежно. Но в России, хотя сам Николай (особенно в 1904 и в начале 1905 г.) склонялся к подписанию договора с Германией, Ламздорф сильно противился, боясь ловушки со стороны Вильгельма: слишком уж ясно было, что главная цель его в затеянном деле — рассорить Россию с Францией. Ламздорф ставил особенно на вид Николаю (см., например, доклад его 15 ноября 1904 г. в «Красном архиве», 1924, V, стр. 22), что ни в каком случае нельзя действовать на Францию «запугиванием», тогда как для Вильгельма именно это и было дороже всего из всей затеи, ибо самая попытка «запугивания» разорвала бы в клочки франко-русский союзный договор. Так дело тянулось до лета 1905 г., когда Вильгельм II во время своей крейсировки в северных водах организовал (внезапно и тайком даже от сопровождавшей его свиты) свидание с Николаем в Бьорке, в Финском заливе. Тут произошла сцена, которую Вильгельм описал в письме к канцлеру Бюлову (это описание было опубликовано только в начале 1926 г.). Ему удалось наконец заставить царя подписать договор. Вильгельму, как он живописует в своем послании к Бюлову, казалось, что на эту сцену подписания договора взирают с небес король Фридрих-Вильгельм III, Николай I и другие члены обеих династий, некогда дружившие между собой (у Вильгельма ни одной попытки слукавить никогда не проходило без этих религиозных и династических чувствительных воспоминаний, если дело касалось именно Николая II). Договор был подписан в Бьорке 24/11 июля 1905 г. с немецкой стороны Вильгельмом, фон Чиршки и Бегендорфом, с русской стороны — Николаем и случившимся тут адмиралом Бирилевым. Самые важные статьи были первая и четвертая. Первая гласила: «В случае, если одна из двух империй подвергнется нападению со стороны одной из европейских держав, союзница ее придет ей на помощь в Европе всеми своими сухопутными и морскими силами». Четвертая статья читалась так: «Император всероссийский после вступления в силу этого договора предпримет необходимые шаги к тому, чтобы ознакомить Францию с этим договором и побудить ее присоединиться к нему в качестве союзницы». Трудно сказать, понимал ли вполне ясно император Николай И, что он делает, подписывая этот договор. Но Ламздорф и Витте, узнав о происшедшем, пришли в ужас. «Совершенно между нами, — кажется, в Бьорке были несколько настроены и не вполне дали себе отчет в истинных целях императора Вильгельма: совершенно разрушить франко-русский союз и получить возможность окончательно скомпрометировать нас в Париже и Лондоне. Россия изолированная и неизбежно зависимая от Германии — вот его давняя мечта», — так писал Ламздорф русскому послу в Париже Нелидову 28 сентября 1905 г. Из разговоров с Рувье, председателем французского совета министров, Нелидов, с своей стороны, убедился, что Франция ответит категорическим отказом в случае, если ей решатся предложить присоединиться к союзу Германии и России. Положение делалось совсем невозможным: как было перешагнуть через этот Рубикон? Ламздорф так обозлен был на Николая II, поставившего его в нелепое положение, что уже не давал себе труда скрывать это. «Я должен вам сообщить, — писал он снова Нелидову 9 октября 1905 г., — что вот уже почти год, как император Вильгельм твердит нашему бедному, дорогому августейшему монарху о необходимости подписать им вдвоем договор об оборонительном союзе и обязать Францию как нашу союзницу примкнуть к нему. Мне удалось воспрепятствовать этой грубой попытке, дав понять императору, что главная, если не единственная, цель Вильгельма заключается в том, чтобы поссорить нас с Францией и за наш счет выйти самому из состояния изолированности». Аргументация Ламздорфа и Витте возобладала, и Николай дал знать Вильгельму, что если Франция не пожелает примкнуть к Бьоркско-му договору, то этот договор не может иметь силы, а должен быть изменен, именно статьи 1-я и 4-я. Но Ламздорф не желал даже и предлагать Франции официально что бы то ни было подобное: «Я не скрыл от его императорского величества, что его вынудили сделать почти невероятное и что обязательства, которые он на себя принял, находятся в «неблаговидном противоречии» (кавычки Ламздорфа, — Е, Т.), принятом на себя по отношению к Франции его августейшим отцом в 1891–1893 гг.». Ламздорф был раздражен до крайности. «Вот, милейший Александр Иванович, та новая передряга, в которую мы ни за что ни про что ввязались после стольких странных авантюр последних двух лет. Можете себе представить, насколько все это утешительно! — так писал министр Нелидову. — Но надо постараться выпутаться с наименьшим ущербом. Несомненно, что императора Вильгельма взбесит это отступление, и не постарается ли он, с отличающей его неразборчивостью в средствах, наделать в Париже и Лондоне разоблачений, вредных для России?» Вильгельм действительно был сильно разочарован отступлением Николая и силился доказать ему (телеграмма от 29 сентября 1905 г.), что «обязательства России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она (Франция) своим поведением заслуживает их выполнения»; он указывал также, что сам «Бог был свидетелем» того, что они с Николаем подписали в Бьорке: «Что подписано, то подписано!». Но решительные выступления Ламздорфа и Витте повлияли на Николая.

Дело провалилось безнадежно, и Вильгельм уже с начала октября 1905 г. знал это вполне точно: ведь русское правительство отказалось даже вести сколько-нибудь официальный разговор с французами, даже не осмеливалось показать им текст Бьоркского соглашения. Еще в октябре и ноябре продолжалась кое-какая переписка, но уже ни малейшего реального смысла и значения она не имела. Последнее письмо Вильгельма к Николаю II, где еще упоминается о Бьорке, относится к 28 ноября 1905 г. Но Вильгельм тут уже не льстит себе надеждами на успех. Он только скрывает свое раздражение, предаваясь явно фантастическим «воспоминаниям» об Александре III (который, как известно, совсем не выносил Вильгельма II, питал к нему болезненную антипатию и даже не давал себе труда скрывать это): «Твой дорогой отец… притом находился со мной в очень дружеских и близких отношениях. Например, во время маневров около Нарвы он откровенно высказал мне свое отвращение к французскому республиканскому строю, высказывался в пользу восстановления монархии в Париже и просил меня помочь ему в этом». Эта явная и курьезная выдумка (как всегда у Вильгельма, наивная и шитая белыми нитками) имела, конечно, целью укорить Николая за то, что он не хочет идти по стопам отца и не хочет «тоже» вместе с Вильгельмом «запугивать» Францию.

Все было кончено. Бьоркскин инцидент оказывался ликвидированным. Весной 1906 г. на Алжезирасской конференции по поводу Марокко Россия уже всецело поддерживала Францию во всех ее притязаниях и неизменно голосовала против Германии. Одновременно в Париже налаживался В. Н. Коковцовым (под верховным наблюдением графа Витте) знаменитый «заем до Думы» (давший потом — в июле 1906 г. — возможность распустить I Думу). Поведение русского делегата в Алжезирасе стояло в строжайшей причинной связи с этим займом[54 - Витте С, Ю. Воспоминания, т. П. — М.—П., ГИЗ, 1923, стр. 174–196 (Заем).]. Ясно было, что финансовые и политические скрепы франко-русского союза остались неослабленными. А кроме того, со второй половины 1906 г. в Германию начали проникать первые слухи о том, что Эдуард VII желает включить в Антанту еще и Россию.

6


С первых месяцев 1907 г. уже не могло быть никаких сомнений в том, что какие-то очень деятельные переговоры между Англией и Россией действительно ведутся.

Задача на первый взгляд была еще более трудная, чем та, которую английская и французская дипломатия разрешили в 1904 г.

Вражда Англии и России началась еще в XVIII столетии и чрезвычайно обострилась в первой половине XIX в., несмотря на то, что экспорт русского хлеба, льна, пеньки, других продуктов сельского хозяйства направлялся тогда в значительной степени именно в Англию и русский помещичий класс, поскольку он сбывал эти продукты на внешние рынки, был прямо заинтересован в терпимых политических отношениях с англичанами. Но и вражда шла не столько со стороны русского, сколько со стороны английского правительства: Николай I, напротив, неоднократно — и в 1826–1827 гг., и во время своего визита в Лондон в 1842 г., и в 1850–1852 гг. (перед самой Крымской войной) — не переставал делать попытки к соглашению. Длительных результатов эти попытки никогда не имели; все разбивалось о недоверие англичан. Дело в том, что быстрое территориальное расширение русской империи на юго-запад, юг и юго-восток гремя флангами угрожало Индии: замыслы относительно Константинополя, утвердившиеся в русских правящих и придворных сферах еще в 70-х годах XVIII в., движение на Закавказье и дальше в Персию, наконец, движение по Средней Азии, начатое при Николае I и продолжавшееся в обширных размерах при Александре II, — все эти три движения России в трех направлениях составляли в глазах английских стратегических авторитетов и английской дипломатии прямую, с разных сторон подходящую к Индии угрозу. В 1854 г. Англия взялась за оружие, чтобы оградить Турцию от русских завоевательных планов; по мере того как Россия завоевывала Туркестан, Бухару, Хиву, английское беспокойство и противодействие все росли; в 1878 г. опять заговорили о войне Англии против России с целью ограждения Турции; в 1884–1885 гг., после занятия Мерва и подхода русских войск к границам Афганистана, отношения снова обострились до последней степени, и когда 17/30 марта 1865 г. генерал Комаров разбил высланный против него афганский отряд и занял весь богатейший оазис Пендже, который вместе с тем являлся как бы плацдармом для дальнейшего похода на Герат, то первый министр Гладстон произнес резкую речь в парламенте и побудил королеву Викторию обратиться непосредственно с довольно угрожающей телеграммой к Александру III. Русское продвижение остановилось, с Афганистаном был заключен мир, и спустя несколько лет установлены были особой разграничительной комиссией новые границы между Россией и Афганистаном. Россия оказалась у самых ворот в Индию.

Если дело чуть не дошло до войны даже при Гладстоне, старавшемся вообще поддерживать с Россией миролюбивые отношения, то при консервативном правительстве Солсбери — и в 1886–1892 гг. и с 1895 г., когда власть после перерыва опять перешла к кабинету Солсбери, — русско-английские отношения продолжали отличаться натянутостью и нескрываемым с обеих сторон недоброжелательством. С 1896 г, ко всем прежним причинам ссор прибавилась новая: дальневосточная политика России угрожала поглотить весь Северный Китай и так или иначе жестоко повредить экономическим и политическим интересам Англии на Дальнем Востоке. Тон правительственной прессы и кругов, близких к русскому правительству, становился (особенно с 1899 г.) все более и более резким; неудачи Англии в первый год англо-бурской войны особенно оживляли надежды тех, кому завоевание Индии представлялось делом вовсе не таким уж трудным. «Английские броненосцы, как ящерицы, к Герату не побегут»; «Англия идет под гору, Россия — в гору»; «Россия — молодая страна с военным честолюбием», — писало «Новое время». Подобные же мысли повторялись в других газетах, считавшихся выразительницами мнений русского правительства. Когда в 1902 г., после неудачного предложения соглашения с Россией, японский дипломат маркиз Ито прибыл в Лондон, то здесь без малейших колебаний консервативный кабинет принял все его предложения и англо-японский союз был заключен. Этот союз был, конечно, прямым прологом к войне Японии с Россией, Япония делала этой войной не только свое, но и английское дело: движение России к Тихому океану, движение в глубь Китая было остановлено, и совершенно очевидно было, что оно остановлено на продолжительный срок.

И вот тогда-то, несмотря на все английское сочувствие японской победе, несмотря на новое подкрепление англо-японского союза, японские дипломаты (уже начиная с переговоров, приведших к заключению Портсмутского мира) стали замечать — и японская пресса, при всей своей сдержанности, впоследствии это отметила — нечто не вполне понятное: Англия как будто перестала их так поддерживать, как поддерживала все время, пока шла вооруженная борьба. Мысль Эдуарда VII, разделенная всецело британским кабинетом, выяснилась лишь спустя два года — не в августе 1905 г., когда был заключен Портсмутский мир, а в августе 1907 г., когда было подписано англо-русское соглашение.

Дело в том, что русско-японская война и русское поражение изменили все положение в дипломатической игре: было ясно, что ни в Китае, ни на границах Индии, ни в других местах Азии, временно, по крайней мере, Англия может не бояться России — настолько Россия была не в силах предпринять там какое-либо угрожающее движение; а с другой стороны, Россия могла все же очень и очень пригодиться для борьбы с Германией, и слишком уже ослаблять Россию в пользу Японии не могло поэтому входить в дальнейшие английские расчеты. Немедленно, в ближайшие годы, Россия, конечно, не могла выступить против Германии, но, при доказанной всей историей способности России быстро оправляться после поражений и принимая во внимание, что в войне против Германии Россия была бы не одинока, а действовала бы вместе с двумя первостепенными державами, можно было наперед сказать, что в европейской политике Россия все же гораздо скорее окажется в состоянии играть некоторую роль, чем в политике азиатской, где формальным договором Англия и Япония гарантировали себе отныне взаимную поддержку для охраны неприкосновенности своих азиатских владений в случае покушения на них со стороны любой третьей державы. Во всяком случае, в предстоящий, ближайший исторический период представлялось возможным использовать Россию против Германии. Но и тут нужно было делать дело быстро и круто, т. е. сразу радикально заменить вековую вражду тесной политической «дружбой» и полным сотрудничеством, и это сейчас же после русско-японской войны 1904–1905 гг, начатой при деятельном подстрекательстве Англии и ведшейся при огромной финансовой и дипломатической поддержке японцев со стороны англичан. Тут тоже нужны были жертвы, тоже нужно было общее улаживание всех спорных вопросов и такое их разрешение, которое в самом деле удовлетворило бы тогдашние русские правящие сферы. Весной 1907 г. переговоры между обоими правительствами настолько подвинулись вперед, что о готовящемся событии заговорили открыто во всей Европе. В германской прессе беспокойство было гораздо более острым, чем в 1904 г., когда состоялось англо-французское соглашение. Правда, с русской стороны следовали определенные заверения, что ни в коем случае предстоящее соглашение не направляется против Германии; правда, непосредственной опасности от России быть не могло, так как Россия была еще слишком слаба и революция, кроме того, вовсе не считалась в европейских политических кругах вполне подавленной. Но больше всего беспокоила Германию, судя по правой, а отчасти и либеральной прессе, очень уж явственно развертывающаяся английская программа окружения Германии враждебными ей державами. «Eduard's Einkreisungspolitik» — «политика окружения», проводимая Эдуардом VII, сделалась любимой темой политической печати в Германии. Социал-демократическая печать тоже со вниманием и беспокойством отнеслась к готовящемуся новому событию; она обвиняла германскую дипломатию в бездарности и ошибках, которые будто бы и привели к этому результату. Левая, антиревизионистски настроенная часть социал-демократии видела в обороте, который принимали события, новое доказательство, что без активнейшего противодействия со стороны международного пролетариата гордиев узел европейской политики будет разрублен мечом и что угашение революционного духа в рабочем классе необходимо повлечет за собой усиление воинственного настроения в крупнокапиталистических слоях всех великих держав, прямо ведущих Европу к войне.

Так или иначе, внимание самых разнообразных слоев народа в Германии было приковано к англо-русским переговорам, вернее, к самому факту этих переговоров, так как подлинное их содержание больше угадывалось, чем было точно известно. В других странах, которых этот поворот английской политики касался менее непосредственно, и интерес к нему не был таким жгучим. Но все-таки огромное значение этого события признавалось решительно всеми. Между тем в Петербурге и Лондоне работа кипела. Из материалов секретного архива русского министерства иностранных дел мы знаем теперь, что русское правительство без труда пошло на главное требование Англии, т. е. на создание условий, гарантировавших безопасность Афганистана от русских покушений. Вот как высказывался Коковцов, министр финансов и в тот момент влиятельный человек также в вопросах внешней политики[55 - Рейснер И. М. Англо-русская конвенция 1907 года и раздел Афганистана. — Красный архив, т. X, 1925, стр. 55.]: «Уроки прошлого убеждают нас в необходимости вести исключительно реальную политику, чуждую случайностей и отклонений в сторону. С этой точки зрения отдаленность Афганистана и недоступность его нашему влиянию должны заставить нас признать его вне сферы наших насущных интересов, о чем нам надлежит совершенно определенно заявить Англии, для которой афганский вопрос является жизненным. Таким открытым заявлением нам, быть может, удастся успокоить тревоги Англии и избежать нежелательных и опасных трений. Важность же соглашения с Англией так велика, что для достижения его можно было бы даже отчасти поступиться стратегическими соображениями, которые, быть может, связаны с афганским вопросом». Русское правительство соглашалось с этой точкой зрения. Англичане не скрывали, что они требуют полного предоставления им свободы действий в Афганистане: «Такая возможность, как военные действия британских войск в Афганистане, должна всегда иметься в виду не только для защиты англо-афганского договора, но и для обеспечения исполнения настоящей конвенции», — так заявила Англия уже к самому концу переговоров». Другое требование Англии (тоже направленное к защите подступов к Индии) касалось Тибета. Англия желала, чтобы Россия совершенно воздержалась от каких бы то ни было средств и методов вмешательства в тибетские дела, даже от посылки каких, бы то ни было «научных» экспедиций и т. п., и обязалась бы ни под какими предлогами не нарушать неприкосновенности тибетской территории. Со своей стороны Англия шла на те же обязательства; к слову замечу, что по всем условиям проникновения в Тибет англичане гораздо легче могли при желании нарушить это соглашение, чем русские. Таковы были собственно английские главные требования. Что же предлагала Англия взамен?

Она предлагала в сущности довольно слабо замаскированный раздел Персии. Русский министр иностранных дел Извольский стоял всецело на точке зрения желательности соглашения России с Англией, потому что только это соглашение давало отныне русской дипломатии возможность сколько-нибудь активной политики на Ближнем Востоке — о Дальнем Востоке приходилось после Портсмутского мира забыть. Но даже и те, кто не разделял полностью точки зрения Извольского, были увлечены положительным предложением Англии относительно Персии: Англия отдавала России северную, самую богатую часть Персии, брала себе меньшую и худшую (южную часть) и этим самым давала России возможность занять очень твердую стратегическую исходную позицию для дальнейшего движения на юг, к Персидскому заливу, в случае, если бы отношения с Англией когда-либо впоследствии испортились. «Нейтральная» зона, которая должна была разделять отныне обе сферы влияния, была такова, что, конечно, она не могла в случае осложнений прикрыть англичан. Дело было решено. 31 августа (н. с.) 1907 г. были подписаны русско-английские конвенции: 1) относительно Персии, 2) относительно Афганистана, 3) относительно Тибета, 4) приложение к конвенции относительно Тибета — и произошел обмен идентичными нотами между министром Извольским и послом сэром Артуром Никольсоном о недопущении в Тибет «научных» экспедиций. Министр иностранных дел заявил, что непременно нужно чем-нибудь компенсировать Германию, например пообещать ей прекратить сопротивление постройке Багдадской железной дороги, ибо, если Германия поведет борьбу против предлагаемого Англией раздела Персии, это может подорвать все значение англо-русского договора. Но Коковцов высказался против этого изменения в отношении к Багдадской дороге, так как Багдадская дорога, особенно две ее ветки по направлению к персидской границе, это прямая опасность для будущего русского владычества в Северной Персии. Министр торговли и промышленности прибавил, что и для экономических интересов России эти ответвления Багдадской дороги в сторону Персии в высшей степени вредны и лишают Россию возможности монопольного экономического использования североперсидского рынка. Эта точка зрения и восторжествовала. Тотчас после подписания этих, документов они были опубликованы.

Несмотря на непрерывные толки об этом соглашении уже в течение многих месяцев, впечатление в правящих сферах всех великих держав и особенно в прессе было колоссальное. Поражала, во-первых, мотивировка, где говорилось, что русский император и английский король, «воодушевленные искренним желанием уладить по взаимному согласию различные вопросы, касающиеся интересов их государств на Азиатском материке, решили заключить соглашения, предназначенные предупреждать всякий повод к недоразумению между Россией и Великобританией»; поражала также львиная доля в экономическом разделе Персии, доставшаяся России. В сферу русского влияния отходила вся та часть Персии, которая заключена между русской границей и линией, «идущей от Кастри-Шири-на через Исфагань, Иезд, Хакк и оканчивающейся в точке на персидской границе, при пересечении границ русской и афганской». Англичане же брали себе ту часть Персии, которая лежит к югу от линии, идущей от афганской границы через Газик, Бирджанд, Керман и оканчивающейся в Бендер-Аббасе. Не говоря уже о гораздо большей экономической ценности русской части, было ясно, что вследствие чисто географических условий вся доставшаяся России часть в непродолжительном времени попадет не только в экономическое, но и в полное политическое ее обладание и составит даже не колонию, а просто продолжение сплошной русской территории, продолжение Кавказа. При этих условиях нейтральная зона (средняя часть Персии) гораздо скорее могла очутиться в русских, а не в английских руках. Наконец, хотя Афганистан признавался по конвенции о нем находящимся вне сферы русского влияния, но стратегически положение России так усиливалось, что Афганистан отныне оказывался в гораздо большей степени под русским ударом (из Персии), чем прежде.

Все это произвело такое впечатление, что в политической прессе Германии, Австрии, Италии, Франции слышались голоса, утверждавшие, что Россия, даже в случае победоносной для себя войны с Англией, не могла бы требовать больше, чем она получила без пролития капли крови «в виде подарка», и что все, потерянное ею на Дальнем Востоке после проигранной войны с Японией, теперь с избытком возмещено этой дипломатической удачей.

В самой России это соглашение было принято неодинаково. Для кругов крупного торгового и промышленного капитала и для политических партий, к ним близких, эта новая и огромная (в особенности в возможном будущем) экспансия, эти громадные экономические возможности в Персии, и все это в момент бессилия только что разбитой и дезорганизованной армии, финансовой слабости, внутреннего, далеко еще не утихшего брожения, казалось большим и неожиданным успехом. Кроме того, либеральная часть буржуазии испытывала в тот момент борьбы за конституцию больше симпатии к Англии, чем к Германии, откуда, как всем было известно, еще со времен Вильгельма I и Александра II шли советы, клонившиеся к отстаиванию самодержавных позиций русской монархии. Наконец, среди правящих сфер в узком смысле слова, среди сановников, придворных чинов, среди личного состава правящего аппарата, было течение, представленное, как сказано, министром иностранных дел Извольским, в пользу дружбы с Англией как такого ценного фактора, который даст России возможность новой «энергичной» политикой восстановить утерянный престиж. К этому течению (но по другим мотивам) примыкал Коковцов, видевший в дружбе с Англией большое подспорье для оздоровления русских финансов, потрясенных войной 1904–1905 гг. (Очень уж скоро Коковцов разглядел воинственные цели Извольского и стал противником его.)

Но в том же кругу существовало и большое нерасположение и недоверие к Англии и подозрительность относительно ее внезапного и столь непохожего на нее «великодушия» при разделе Персии. Представителем этого течения был бывший министр внутренних дел в кабинете Витте И. И. Дурново. Он смотрел на дело, главным образом, с точки зрения будущего развития революционных возможностей и полагал, что всякая политика, дружественная Англии, тем самым враждебна Германии, а ссориться с Германией и особенно воевать с ней Россия не может (с надеждой на успех), и ей это незачем, так как никакого непримиримого столкновения интересов у нее с Германией нет. Монархический же принцип во всяком случае выйдет ослабевшим из подобного столкновения, кто бы ни победил, так как в России и в Германии принцип монархической власти стоит крепче, чем где-либо в остальной Европе. К воззрениям Дурново в эти семь лет, прошедших между подписанием конвенций 1907 г. и началом войны 1914 г., примыкали почти все «правые» организации; но они были бессильны реально помешать ходу событий.

В Англии тоже слышались голоса, указывавшие довольно настойчиво и не без раздражения на слишком, по их мнению, большую и опасную цену, которую пришлось заплатить «за русскую дружбу»; но в подавляющем большинстве круги, вообще интересующиеся внешней политикой, либо определенно одобрили этот новый шаг своего правительства, либо воздержались от какой бы то ни было критики: ведь цель — главная, и о которой ни слова, конечно, не было сказано в конвенции, — была ясна. В Антанту вступил третий сочлен, что и нужно было Англии. Во Франции больше всего (и совершенно открыто) этим именно и были довольны. Были довольны прежде всего банковские и биржевые сферы, всесильные во Франции, так как англо-русское соглашение необычайно подкрепляло, делало более устойчивым и финансовое и политическое положение русского правительства и тем самым укрепляло русские финансовые обязательства. Держатели русских бумаг, которые были так встревожены в 1905 г., на которых нужно было очень сильно действовать и большим процентом и рекламой в почти сплошь подкупленной прессе в 1906 г., когда весной Коковцов хлопотал в Париже о новом займе, со второй половины 1907 г. обнаружили признаки успокоения. Французское же правительство, во главе которого стоял тогда Клемансо, было особенно довольно явным усилением Антанты и вследствие этого усилением французской международной позиции. Демонстративно «сердечные» встречи Клемансо с королем Эдуардом VII в 1907 и 1908 гг., как и весь тон официозной французской печати, показывали, что дело идет не о Персии, не об Афганистане, не о Тибете, а о чем-то несравненно более важном, близком и грозном.






Глава VIII

Попытки разрушения Антанты 1908 г





Опубликование англо-русских конвенций 31 августа 1907 г. нигде не возбудило такого волнения, как в Германии. Империя в опасности! Эдуард VII закончил дело окружения Германии, и мы разобьем эту цепь или погибнем! Такого рода речи слышались в руководящих империалистических кругах и в печати (не только пангерманской, но и более умеренной). «Пангерманцами» (Alldeutsche) назывались сторонники самой агрессивной политики Германии, направленной на включение в состав империи «добром или силой» тех земель, где в той или иной мере существует германский элемент населения. Так, Курляндия (а более щедрые говорили — весь Остзейский край), фламандские провинции Бельгии, немецкая часть Австрии прежде всего должны были быть инкорпорированы. В колониальной политике пангерманцы стремились к созданию большой немецкой колониальной империи в Африке, причем и европейские и внеевропейские их пожелания, конечно, могли осуществиться лишь после удачной войны как с соседями, так и с Англией[56 - Нужно, кстати, тут же заметить, что во французской, русской и английской печати принято было негодовать на воинственность пангерманцев, причем делался вид, будто во всех странах Антанты не было налицо точь-в-точь таких же шовинистических агитаторов, сознательно или бессознательно гнавших Европу к войне и умышленно заострявших всякие конфликты. Для осведомленных кругов и в Германии, и в Австрии, и в странах Антанты не было тайной, что известная часть этой преувеличенно патриотической печати всюду субсидируется фабрикантами, работающими на оборону, т. е. на армию и флот.]. Но даже и более трезвые политические круги Германии не скрывали своего беспокойства, а князь Бюлов, канцлер империи, говорил (именно по поводу англо-русского сближения) о «защищенности» Германии. И это не потому, что действительно в 1907 г. или в ближайшие 3–4 года можно было бояться нападения со стороны Антанты. В Германии лучше, чем где-либо, знали, что Россия еще не в состоянии воевать, а Франция без нее не выступит, несмотря на дружбу с Англией. Но, во-первых, было ясно, что Антанта рассчитана вовсе не на немедленное военное выступление и что России сначала дадут оправиться; во-вторых, уже и сейчас нужно было готовиться к дипломатическому противодействию России на Балканах, да и всюду, так как, попав в фарватер британской политики, русская дипломатия неминуемо должна была принять антигерманское направление; в-третьих, наконец, непосредственные результаты экономического раздела Персии затрагивали интересы Германии, так как было ясно, что и Россия на севере Персии и Англия на юге будут иметь отныне такой огромный вес и смогут так жестоко и непрерывно давить на персидское правительство, что, сколько бы Германия ни подтверждала свои собственные права на свободную торговлю и т. д., фактически все равно положение в Персии немецких купцов и промышленников окажется рано или поздно очень неприглядным; а кроме того, и Россия и Англия получали теперь возможность сильно вредить Багдадской немецкой железной дороге, да и стратегически эта дорога оказывалась и под русским и под английским ударами. Выходило, что образованная будто бы с «оборонительными» целями Антанта начала с завоеваний: с дележа Марокко и Персии.

Помимо всех этих соображений было еще одно: ведь, как сказано в своем месте, именно эти годы (1901–1914) — были годами такого неслыханного, бурного развития германской промышленности, такого огромного роста внешней торговли, что подобного темпа развития даже и подозревать было нельзя еще, например, в начале царствования Вильгельма II. Сообразно с этим не по дням, а по часам росли притязания и влияние всех консервативных и полуконсервативных — вроде национал-либеральной — партий, которые требовали скорейшего превращения Германии из великой державы (Grossmacht) в державу мирового значения (Weltmacht), скорейшего утверждения ее влияния в Африке, в Азии, на мировом рынке вообще. Пангерманцы в своих завоевательных мечтаниях в сущности только вслух высказывали то, к чему в той или иной степени стремились многие консерваторы и национал-либералы да кое-кто и из партий, стоявших левее. Именно в эту пору также те элементы рабочего класса, которых впоследствии публицисты левого крыла назвали термином «рабочая аристократия», стали обнаруживать все больший и больший интерес к успехам и задачам империалистской политики своего правительства. И Кальвер и другие (менее заметные) ревизионистские публицисты определенно стали настаивать на необходимости колониальных завоеваний во имя интересов рабочего класса. И вот, создание Антанты, помимо всего прочего, кладет предел этим охватившим широкие слои стремлениям и надеждам и как бы переводит Германию от нападения к необходимости обороны. Именно в это время начинают учащаться и в консервативной и в либеральной немецкой прессе нарекания на неспособность и необдуманность руководителей германской внешней политики; повторяются все чаще жалобы на то, что вербуемые исключительно из высшего дворянства дипломаты никуда не годятся, что, тратя на армию и флот колоссальные деньги, имея первостепенные вооруженные силы, германское правительство ничего не сделало, чтобы помешать развитию и блистательному успеху губительной для Германии и ее будущего политики Эдуарда VII. Правда, были и оптимисты вроде бойкого публициста (очень тогда читавшегося) Рудольфа Мартина, который уверял своих читателей, что политика английского короля «имеет большое сходство с политикой Наполеона I и Наполеона III» и будет тоже иметь неудачный конец, но эти успокоения успеха не имели. От имперского правительства влиятельные слои населения требовали через посредство большой политической прессы ответа на «политику окружения».

На этой-то почве в 1908–1909 гг. произошли два события, которые можно назвать двумя новыми попытками разрушить Антанту (сначала лишь средствами дипломатическими). Первая попытка, как мы видели, была сделана Вильгельмом II в 1905 г. на почве борьбы за Марокко. Мы видели также, что ему удалось — до поры до времени — оградить Марокко от полного подчинения страны французам, но не удалось оторвать Францию от Англии. Теперь, в 1908 г., после того как Россия примкнула к Антанте, решено было нанести новый удар — на этот раз с целью оторвать от Антанты только что примкнувшую к ней Россию.

Произошла эта вторая попытка в октябре 1908 г. Нужно сказать, что 10 июля (н. с.) 1908 г. в Ревель на свидание с Николаем II прибыл английский король, и в речах, которыми они обменялись, подчеркивалось полное сближение обеих держав. Это посещение необычайно раздражило германское правительство, и Вильгельм II напомнил вскоре после этого, что если «они» хотят «нас окружить», то Германия этого не боится и будет обороняться. Он это сказал в чисто военной компании (в Деберице), и речь не была официально оглашена, но все о ней знали. Настойчивее всего в Европе говорили о том, что на тайных совещаниях в Ревеле между Извольским и Эдуардом VII было решено вмешаться в турецкие события: как раз тогда (в июле 1908 г.) началась младотурецкая революция, которая привлекала к себе всеобщее внимание. На этой-то почве — на почве балканских дел — и суждено было Антанте подвергнуться новой пробе и испытанию ее крепости.

Младотурецкая революция, начавшаяся 3 июля 1908 г., в три недели одержала полную победу. Старый Абдул-Гамид был лишен всякой власти (ему оставлен был лишь титул, которого он лишился в следующем году), управление делами перешло в руки младотурецкого комитета «Единение и прогресс», приступлено было к выработке новой конституции и к выборам в Национальное собрание. Все это было запоздалой попыткой перестроить Турцию на основе европеизации. Мелкобуржуазные централисты, младотурки, захватившие власть в 1908 г., управляли фактически диктаторским образом вплоть до разгрома Турции и сдачи ее на капитуляцию в конце октября 1918 г. Главная их цель — сохранение еще уцелевших остатков Турции, превращение ее в строго централизованную державу — не только не была достигнута до конца всего десятилетия их диктатуры, но уже на первых порах стало ясно, что она и не может даже начать осуществляться. Эта революция запоздала по крайней мере на сто лет. Произойдя накануне мирового пожара, она только ускорила дальнейшую ликвидацию некогда великого государства.

Дело началось с аннексии Австрией Боснии и Герцеговины. Обе эти провинции прежней Турецкой империи были заняты Австрией еще в 1877 году, в эпоху русско-турецкой войны. С тех пор эта территория находилась во «временной оккупации» Австрии, и было ясно, что австро-венгерское правительство отдаст ее кому бы то ни было, исключительно подчиняясь силе, но не иначе. Босния и Герцеговина, где преобладающее население сербского происхождения, давно составляли предмет открыто высказываемых мечтаний Сербии. Эта земледельческая и скотоводческая страна, не имевшая выхода к морю, надеялась на то, что в более или менее отдаленном будущем при благоприятных обстоятельствах Босния и Герцеговина с ней соединятся и сербы не только получат выход к морю, но и значительно увеличат свою земельную площадь; выход же к морю им был нужен, по их словам, прежде всего, чтобы избавиться от такого положения, когда их соседи, австрийцы, являлись фактическими монополистами по закупке всего, что только мог дать сербский рынок. Тотчас после подписания англо-русского соглашения в Сербии опять стали высказываться мысли о том, что Россия, наконец, «вернется» теперь на Ближний Восток, что теперь Сербии опять есть на кого опереться в борьбе против австрийцев и «швабов» (т. е. немцев). Что Извольский тоже думает о перенесении центра тяжести русской политики на Балканы, это было хорошо известно.

Таковы были обстоятельства, когда австрийский министр иностранных дел, барон Лекса фон Эренталь, затеял объявить аннексию Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией, т. е. превращение «временной оккупации» в вечное владение.

Эренталь затеял это еще до младотурецкой революции и даже совещался с Извольским и с итальянским министром иностранных дел Титтони относительно условий, на которых Россия и Италия согласились бы признать аннексию Боснии и Герцеговины. Но из этих переговоров ничего не вышло, и австро-венгерское правительство решило действовать самостоятельно и идти напролом. 29 сентября (н, с.) 1908 г. Франц-Иосиф личным письмом уведомил Николая II о готовящейся аннексии, а спустя несколько дней (7 октября н. с.) аннексия была формально провозглашена. Русские протесты и неудовольствие были выражены в нескольких официальных документах, особенно в длинном письме, которое Николай II (или, точнее, Извольский) написал Францу-Иосифу 17 декабря 1908 г., где русский император, между прочим, говорит: «По сведениям, которые до меня доходят, твое правительство принимает военные меры в таком масштабе, из коего можно предположить, что оно готовится к возможному в ближайшее время конфликту с твоими южными балканскими соседями. Если подобное столкновение произойдет, то оно вызовет в ответ большое возмущение не только на Балканском полуострове, но также и в России, и ты поймешь то особо трудное положение, в котором я окажусь. Избави нас, Боже, от подобной перспективы, которая положит конец всякой возможности сохранить хорошие отношения между Россией и Австро-Венгрией и может привести Европу к общей войне». Но Франц-Иосиф твердо знал, что Россия воевать тогда была не в состоянии, и поэтому нисколько не испугался. В ответном письме от 28 января 1909 г. австрийский император пишет Николаю II: «Мое поведение в отношении сербских стран продиктовано мне моим долгом и предусмотрительностью, вызванными той страстной и полной ненависти враждебностью, которой проникнуты в этих странах все классы, включая и ответственных представителей власти… Я твердо решил со всей энергией противиться возможности агрессивных действий, на которые их может натолкнуть все возрастающая дерзость в погоне за химерическими мечтами, которые, увы, были им внушаемы не одной лишь стороной. Еще не было примера, чтобы какая-нибудь великая держава, заботящаяся о своем достоинстве и о своих интересах, проявила бы такое долготерпение, какое проявляем мы в отношении наглой провокации маленьких соседей».

Другими словами, он тоже грозил войной.

Тянуть дело неопределенно долго было нельзя. Параллельно со сношениями, затеявшимися между Россией и Австрией, шли более опасные и острые сношения между Россией и Германией. Через несколько дней после провозглашения аннексии германский посол Пурталес с непосредственностью и поспешной откровенностью, которые характеризовали всегда манеру Вильгельма II в тех случаях, когда сила была на его стороне, передал Извольскому следующее: «Россия, несмотря на все заслуги Германии перед ней, все более и более сближается с враждебной немцам группой держав. Кульминационными пунктами такой политики была Алжезнрасская конференция и ревельское свидание с королем Эдуардом. Подобная перегруппировка держав заставляет Германию, более чем когда-либо, тесно сблизиться с Австрией и принять за основание своей политики полнейшую солидарность во всех вопросах с Габсбургской монархией». Аннексия Боснии и Герцеговины как месть за англо-русское соглашение — такова мысль этих слов. 23 марта 1909 г. Вильгельм категорически потребовал от России немедленного признания аннексии, и русское правительство принуждено было подчиниться[57 - Цитированные тут новые и важные документы впервые напечатаны в журнале Красный архив, т. X, 1925, стр. 41–53. А. М. Зайончковским. Самое соглашение России с Англией А, М. Зайончковский оценивает неправильно: «коварство Альбиона» было не столько в пунктах соглашения 1907 г., сколько в более далеком (и оправдавшемся) расчете на военное участие России в будущей англо-германской борьбе.].

Так закончилось это дело. Каков был его исторический смысл? Была ли аннексия Боснии и Герцеговины для Германии только средством нанести удар Антанте, доказать России жестоким уроком, что союзники ее не поддержат, что нужно идти не с ними, а с центральными державами? Конечно, нет. Эта цель была, но были и другие мотивы.

Ведь мы уже видели, что с 1898 г. мысль об экономическом утверждении на землях Турецкой империи сделалась, можно сказать, одной из главенствующих в германской политике. Начавшаяся с 1909 г. постройка Багдадской дороги успешно двигалась дальше и дальше, и этот факт повелительно требовал соответственных шагов на Балканах. В самом деле, путь от Берлина до Багдада должен был всецело находиться либо в руках Германии, Австрии и Турции, либо дружественных им держав. Болгария могла быть другом, но вообще ее позиция в 1907–1909 гг. вовсе еще не была такой ясной, как начиная с 1913 г. Сербия была определенным врагом Австрии и поэтому другом России. Аннексия Боснии и Герцеговины обрекала Сербию на экономическую зависимость от Австрии и на будущее время, а также на политическое бессилие. Тот участок великого пути «Берлин — Багдад», который проходил по Балканскому полуострову, должен был быть обеспечен и с тыла и с флангов, а для этого Австрия вызывалась на активную балканскую политику, и Германия смотрела на свою союзницу как на прямое и естественное свое продолжение.

Разбитая пруссаками в 1866 г., преобразованная в 1867 г. на началах «дуализма», т. е. полной внутренней автономии двух основных частей — Австрии и Венгрии, эта «двуединая» австро-венгерская монархия долгое время обнаруживала неожиданную живучесть. Мечты Бакунина[58 - Рус. революционер, теоретик анархизма, один из идеологов рев. народничества.] о полном разрушении Австрийской империи, мечты, с которыми он вошел в свою долгую тюрьму и с которыми из нее вышел, не исполнились на его веку. Еще в 1869–1870 гг. (до начала франко-прусской войны) Франц-Иосиф носился иногда с мыслью о союзе Австрии с Францией и о новой борьбе с Пруссией, Но 1871 год решил дело. С тех пор Австрия думает о союзе с Германией как о единственном спасении от славянских восстании внутри страны и от славянских нападений извне. Ее поддерживала тесная экономическая связанность отдельных частей, но и тут экономически развитые части, вроде Чехии, были в лучшем положении, чем многие другие, и могли считать себя экономически самостоятельными. Австрия, еще с 1879 г. вступившая в союз с Германией, за этот союз держалась очень крепко. Венгрия, управляемая землевладельческой аристократией, в интересах крупного землевладения круто теснила подчиненные ей славянские племена, и вследствие географического ее положения именно через нее Германия больше всего рассчитывала давить на Балканы. В Венгрии, не меньше, чем в Австрии, был развит страх пред русской опасностью, и политика австро-венгерской дипломатии (министр иностранных дел был один, общий для обеих частей империи), поскольку она тяготела к Германии, всегда получала в Венгрии одобрение.

Был, правда, момент передышки в истории австро-русской вражды. Смуты в Македонии, где шло упорное революционное движение против Турции, длились долгие годы. Положение было крайне запутано не только потому, что македонцы хотели избавиться от турецкого владычества, но и потому, что одни из них тяготели к Сербии, а другие — к Болгарии, И вот тогда-то, в 1903 г., мелькнула как будто (на очень короткий срок) программа австро-русского замирения. Дело было в 1903 г., и момент был подходящий: русская дипломатия была стеснена обострением отношений с Японией, а в Австрии начали несколько тяготиться слишком уж назойливой опекой со стороны Вильгельма II и склонны были поэтому несколько смягчить отношения с Россией.

Граф Голуховский, бывший министром иностранных дел Австро-Венгрии в течение 11 лет (1895–1906 гг.), желал мира с Россией и некоторого освобождения Австро-Венгрии от влияния Германии. Но политика эта не увенчалась успехом. Правда, ему удалось заключить в октябре 1903 г, в Мюрцштегге соглашение с Россией о сохранении без перемен положения на Балканах (в Македонии), но последующие события разрушили это хрупкое здание русско-австрийской «дружбы». «Мюрцштеггская программа» предусматривала ряд реформ и мероприятий, которые Турция должна была проводить в Македонии под контролем иностранных держав. Мюрцштеггское соглашение ни к чему реально не привело, и македонский вопрос продолжал оставаться нерешенным. А с 1907 г. отношения великих держав, поделенных на Тройственный союз и Антанту, приняли такой характер, что уже и речи не могло быть о совместном давлении на турецкое правительство.

Отныне Турция была для Австрии и Германии главным, самым верным другом на Балканском полуострове.

После аннексии Боснии и Герцеговины, конечно, также речи не могло быть и о независимой от Германии политике Австро-Венгрии. Но, со своей стороны, и в Германии понимали отчетливо, что союз с Австрией абсолютно необходим, и Вильгельм, очень много тогда говоривший, что он «секундант в блестящем вооружении» при Австрии, что у него «нибелунгова верность» (eine Nibelungentreue) относительно Фраица-Иоснфа и т. д., подобными заявлениями хотел лишь окончательно укрепить существующий факт. Уже в изгнании, в 1924 г., Вильгельм, вспоминая довоенные годы, говорил Альфреду Ниману, что Австрия была единственным союзником и что без нее Германии грозила полная изоляция. Но он же признал, что, раздираемая национальными противоречиями и враждой, Австрия никак не могла быть «полновесным союзником». Мало того. Именно после аннексии Боснии и Герцеговины Австрия привыкла (но об этом Вильгельм молчит, хотя этот факт вполне выяснен), даже не очень справляясь с германским правительством, брать на себя инициативу во всем, что касалось увеличения ее преобладали на Балканском полуострове. И Франц-Иосиф, и наследник престола эрцгерцог Франц-Фердинанд, и граф Берхтольд, бывший в последнее время министром иностранных дел, тоже хорошо понимали, до какой степени Австрия нужна Германии, и делали свои выводы. При этом, преувеличивая мощь своего «секунданта в блестящем вооружении», они проявляли такую смелость, о которой до аннексии Боснии и Герцеговины даже и речи не было. Опаснее всего было то, что Вильгельм не только не сдерживал австрийской инициативы в таких случаях, но всегда ее приветствовал: это было как раз то, что ему казалось нужным, — ответственность не на нем, а на Австрии, он же поставлен пред совершившимся фактом, и тут уж ничего не поделаешь — нибелунгова верность вступает в свои права. А результат — дальнейшее внедрение Германии и Австрии на Балканском полуострове. Вильгельм оправдывается теперь тем, что иначе Австрия попала бы под влияние короля Эдуарда VII, который уже делал тайные шаги, чтобы привлечь ее к Антанте. Во всяком случае, создавшееся положение грозило большими опасностями. Но пока ликование в империалистических кругах Германии и Австрии было полное: аннексия Боснии и Герцеговины казалась счастливым прологом к овладению (сначала экономическому) всем Балканским полуостровом, далее — всей азиатской Турцией.

Была ли достигнута другая цель? Ослабело ли сцепление отдельных частей в Антанте? Конечно, нет. Тут и сомнений быть не может. Правда, ни Англия, ни Франция не только не желали воевать из-за Боснии и Герцеговины, но даже и дипломатически почти вовсе не поддерживали Россию, но именно после унижения и поражения, испытанного в 1908 г., и особенно в марте 1909 г., когда нужно было подчиниться ультимативному требованию Вильгельма и признать аннексию, русская дипломатия окончательно и бесповоротно перешла в лагерь Антанты. Образ действий Вильгельма II ставил пред Россией альтернативу: или безусловно подчиниться воле Германии, и притом без надежды на какое-либо вознаграждение, так как именно на Балканском полуострове и в Малой Азии упрочение влияния Германии и Австрии было одной из главных целей всей германской политики, и это подчинение непременно вызвало бы вражду с Англией, расторжение франко-русского союза, закрытие Парижской биржи для русских займов, полную изоляцию России; или же, напротив, окончательно слить свою политику с политикой Англии и Франции, окончательно сделаться звеном во враждебной цепи, окружившей Германию. Русская дипломатия выбрала второе. Этот выбор тоже таил в себе страшные опасности, но при существовавших условиях и тенденциях он был почти неизбежен. А помимо всего с каждым годом мысль о захвате Константинополя все больше выдвигалась на первый план в русской политике.

Барон Грейндль (бельгийский посланник в Берлине) выразил мнение дипломатов Тройственного союза, когда писал по поводу этого дипломатического поражения России, что «машина, выстроенная королем Эдуардом для обуздания Германии, потерпела неудачу при первой же попытке пустить ее в ход». Аннексия Боснии и Герцеговины важна со всемирно-исторической точки зрения именно как вторая по времени попытка расколоть Антанту. Барон Грейндль хоронил Антанту преждевременно. Если Антанте не удалось отстоять Боснию и Герцеговину, то и Германии не удалось расколоть Антанту. Напротив, отношения между Англией, Францией и Россией стали еще более близкими. И самое тревожное было то, что враждебность во всех трех странах против Германии стала сказываться гораздо более откровенно и часто.

Итак, после попытки 1905 г. разбить Антанту в Марокко, после попытки 1908–1909 гг. разбить Антанту в Боснии и Герцеговине германское правительство всякий раз видело, что и его дипломатическая полупобеда (на Алжезирасской конференции 1906 г.) и дипломатическая полная победа (подчинение России ультиматуму Вильгельма II 23 марта 1909 г.) одинаково не могли разрушить Антанту. Напротив, после 1905–1906 гг. Франция еще теснее сблизилась с Англией, после 1908–1909 гг. Россия еще теснее сошлась с Англией и Францией. Нужно было предпринять третью пробу. На пути, который выбран был германской дипломатией, остановки пока быть не могло. Ведь Антанта была вечной угрозой. За первыми двумя попытками должны были последовать новые и новые.

Ближайшая (третья) произошла в том же (1908) году, через несколько времени после того, как была опубликована декларация об аннексии Боснии и Герцеговины. Самый инцидент, послуживший непосредственно поводом, случился даже несколько раньше — в конце сентября 1908 г., но развитие его падает на октябрь и начало ноября. Это — так называемое «дело о дезертирах», тесно связанное с общим вопросом о французской политике в колониях.

Следует сказать, что Франция переживала в эти годы при первом министерстве Клемансо (1906–1909 гг.) время боевого выступления социальной реакции. Жорес назвал кабинет Клемансо «министерством социального консерватизма». В последующем изложении мы еще вернемся к этой эпохе, а пока отметим одну сторону дела, непосредственно сюда относящуюся. Если в чем-нибудь совершенно сходились как революционно и активно настроенные синдикалисты, так и парламентская фракция социалистической партии, руководимая Жоресом, то прежде всего в резко отрицательном отношении к колониальной политике правительства и особенно к тому слабо замаскированному завоеванию Марокко, какое велось с 1906 г. под флагом корректного выполнения постановлений Алжезирасской конференции. Не следует удивляться тому, что за все время существования Третьей республики, когда колониальная политика Франции отличалась такой необычайной активностью, когда захваты колоссальных территорий следовали за захватами, впервые со стороны социалистов возник определенный, резкий протест только по поводу Марокко. И завоевание Туниса в 1881 г., и завоевание Индокитая в 1884–1885 гг., и постепенное завоевание Конго и центрально-африканских владений (1880–1893 гг.), и завоевание Мадагаскара (1894 г.), и другие более мелкие экспедиции и завоевания проходили, правда, с жертвами (и иногда немалыми), но — за вычетом столкновения с англичанами в Фашоде в ноябре 1898 г. — ни разу все эти колониальные предприятия не грозили вовлечь страну в войну с какой-либо первостепенной европейской державой (да и конфликт в Фашоде уладился сравнительно очень быстро). Конечно, социалисты разных оттенков — они тогда еще не слились в объединенную социалистическую партию (Parti Socialiste Unifie) — при случае указывали, что народная кровь и деньги тратятся без нужды и пользы, что предпринимаются трудные экспедиции и избиваются туземцы, захватываются земли и эксплуатируются целые племена во имя обогащения кучки хищников, «акул» (les requins du capi-talisme), во имя интересов биржи, экспортеров, в интересах более выгодного помещения капиталов и т. д. Было время, когда не только социалисты, но и буржуазные радикалы восставали против далеких колониальных походов. Так. тот же Клемансо яростно боролся в сере-Дине 80-х годов против Жюля Ферри, протестуя против экспедиции в Индокитай, затеянной Ферри; но тут одним из главных аргументов было еще и указание на опасность отвлекать внимание страны от германской границы, от «дыры в Вогезских горах», откуда всегда могло последовать новое немецкое нашествие. Но, во всяком случае, пока колониальная политика не грозила прямо европейской войной, протесты против колониальных предприятий не были никогда сколько-нибудь сильными, длительными и заметными во Франции.

Теперь, в 900-х годах, с марокканским вопросом все шло совсем но-иному. Впервые Франция столкнулась на почве колониального соперничества не с Англией, а с Германией, с которой у нее было столько счетов в самой Европе. Германские промышленные и торговые круги, германские биржевые деятели, стоявшая за ними всеми германская дипломатия ни за что не хотели отступить от марокканского дела. По идее Гольштейна, разделяемой и канцлером Бюловым, Марокко должно было стать той постоянной французской раной, притрагиваясь к которой Германия могла влиять на Францию. У Германии были свои экономические интересы в Марокко. И братья Маннесманы и другие торговцы и промышленники из Германии всячески побуждали свое правительство энергичнее действовать против постепенно проводимого французского захвата. В 1905 г., как мы видели, дело дошло до угрозы войной; в 1906 г. прошла Алжезирасская конференция; в 1907—190S гг. в Германии опять поднялись жалобы, что французы очень мало считаются с ограничениями, наложенными на них в Алжезирасе, и постепенно все же внедряются в Марокко. Тогда Жорес повел систематическую и энергичную кампанию против правительства. Его главный аргумент был тот, что рисковать из-за Марокко неисчислимыми жертвами новой войны с Германией — бессмысленное преступление. Синдикалисты со своей стороны повели антимилитаристскую пропаганду, мотивируя это тем, что единственная сила, которая может сдержать колониальных хищников и идущее за ними правительство Клемансо, — это страх всеобщей забастовки в момент мобилизации и страх революционного движения в войсках.

За этим движением в Германии внимательно следили. Решено было опять «притронуться к марокканской ране» и опять здесь испытать прочность Антанты.

Предлогом послужило следующее происшествие. Во французской Северной Африке существует с 1832 г. большой постоянный отряд (около 6 тысяч человек в мирное время), называемый «иностранным легионом». Формируется он из кадровых офицеров и добровольцев, принимаемых лишь по признаку пригодности к военной службе. Никаких при этом бумаг, рекомендаций не требуется, никаких справок не наводится, и человека только спрашивают, под какой фамилией он желает числиться. Жизнь в легионе довольно тяжелая, условия службы трудные, опасности постоянные, дисциплина самая жестокая, с обильным применением смертной казни. Влечет людей туда надежда после нескольких лет выслуги получить новые, незапятнанные бумаги, паспорт, начать новую жизнь; влечет также небольшое, но аккуратно выплачиваемое жалованье. С давних пор среди массы пришлого люда и иностранцев, заполняющих этот легион, значительный процент составляли именно немцы, и в Германии давно велась пропаганда против иностранного легиона.

В сентябре 1908 г. из иностранного легиона бежало несколько рядовых (дезертирство вследствие тяжелой службы и жестокой дисциплины там дело обычное). Дезертиры укрылись в доме немецкого консула в г. Касабланке (в Марокко). Спустя некоторое время консул решился переправить их тайком на немецкий пароход, но французские власти остановили их в порту, отбили от сопровождавших их чинов германского консульства и отвели в тюрьму. Возгорелось крупное дело. Сначала Вильгельм II потребовал безусловных извинений за оскорбление консульства, освобождения арестованных дезертиров немецкого происхождения (там были и другие) и т. д. Клемансо (глава кабинета) предписал министру иностранных дел Пишону не только отклонить всякие извинения, но еще требовать наказания германского консула за укрывательство дезертиров. После очень напряженных и ведшихся в весьма неприязненном тоне переговоров обе стороны согласились передать дело на разбирательство в Гаагский трибунал. Но Вильгельм II неожиданно уже после этого приказал германскому послу Шену явиться к Клемансо и требовать еще до решения гаагского суда освобождения дезертиров и следствия по поводу столкновения в порту, на предмет предания суду французских чинов, задержавших дезертиров. Клемансо отказал наотрез. Тогда посол Шен явился к Клемансо с сообщением, что ему велено либо немедленно требовать удовлетворения, либо вечером выехать из Парижа. Клемансо отказал вторично и столь же категорически. Посол не уехал, и через некоторое время французское правительство было уведомлено, что Вильгельм согласился окончательно передать дело на гаагское разбирательство (которое впоследствии кончилось в общем в пользу французов). Несколько недель во Франции и Германии царило сильное беспокойство, которое рассеялось лишь в ноябре 1908 г., когда опасность войны исчезла. В начале февраля 1909 г, Франция и Германия подписали частичное между-собой соглашение, или, вернее, декларацию, относительно Марокко: Германия снова признавала за Францией особые политические интересы в Марокко, а Франция объявляла, что она не будет противодействовать экономическим интересам Германии в этой стране. Туча опять временно рассеялась. Инцидент с дезертирами тоже не разрушил, а скрепил Антанту: как раз после того как Клемансо отказал германскому правительству в извинениях, к нему явились английский и русский представители и от имени своих правительств выразили сочувствие и полное одобрение его образу действий.

Именно с этого времени в германской прессе впервые заговорили о том, что не следует преувеличивать силы французского антимилитаристского течения. Неуступчивость Франции произвела впечатление. Опять речь пошла о неспособности и ошибках германской дипломатии. Беспокойство возрастало.

И как раз тогда разразился памятный политический скандал, который внезапно заставил Германию громко заговорить о том, о чем до тех пор многие там не хотели думать.






Глава IX

Германия и Антанта от аннексии Боснии и Герцеговины до Агадирского предприятия 1908–1911 гг





В ноябре 1908 г. произошло событие, которое публицист Максимилиан Гарден полушутя-полусерьезно назвал «ноябрьской революцией», не подозревая, что ровно через десять лет произойдет настоящая ноябрьская революция, которая в один день опрокинет трон Вильгельма и уничтожит монархию в Германии. Но если в 1908 г. ноябрьский взрыв негодования, прямо направленный против Вильгельма II, и не был революцией, то он представлял собой нечто совсем необычайное по силе и внезапности, а также по некоторому несоответствию внешнего повода прямым и отдаленным последствиям. Сразу почувствовалось, что дело идет не только об очередной бестактности (как бы в самом деле нелепа и вредна она ни была), совершенной Вильгельмом, а о том, что с ним желают рассчитаться по очень длинному накопившемуся за ним счету. В ноябре 1908 г., правда, до полного расчета еще не дошло (к величайшему несчастию для Германии), но Вильгельму припомнили многое. Припомнили и отставку Бисмарка, и провокационные речи против социал-демократии, и неудачу во всех попытках разрушить Антанту, и безрезультатность его внешней политики вообще, и личные непрерывные вмешательства в дипломатию, и непозволительную в государственном человеке болтливость. Характерно, что в этом общенародном (ни один класс, ни одна партия не стали на защиту Вильгельма) хоре осуждений, язвительных насмешек, негодования громче всех звучали голоса органов крупных промышленников, представителей торгового и банкового капитала, голоса людей, больше всего стоящих за «активную» внешнюю политику.

Дело в том, что в английской газете «Daily Telegraph» 25 октября 1908 г. появилась беседа Вильгельма II с корреспондентом этой газеты. До сих пор тайна, как ее пропустила цензура канцлера и министерства иностранных дел, куда она была своевременно представлена. По-видимому, они ее просто не прочли; это явствует из их довольно путаных объяснений впоследствии. В этой беседе Вильгельм жаловался на враждебность Англии к Германии (причем называл англичан взбесившимися мартовскими зайцами); хвалился своей дружбой к Англии; рассказывал, как он в эпоху бурской войны отклонил секретное предложение Франции и России о совместном выступлении против Англии, как он послал для лорда Робертса выработанный план скорейшей победы над бурами; намекал, что германский флот предназначен для действий в Тихом океане (т. е., значит, против японцев) и т. п. Не говоря уже о том, что многих возмутили эти признания относительно времен бурской войны, так как в свете этих признаний известная поздравительная телеграмма Крюгеру в 1896 г. являлась настоящей, обдуманной провокацией, но можно было опасаться сильного ухудшения в отношениях с Японией. Наконец, разоблачение тайных переговоров с Россией и Францией в прошлом, естественно, должно было затруднить впредь всякий доверительный подход к Германии со стороны любой державы. Словом, вся эта беседа была крайне вредна для престижа и интересов Германии.

В первые дни ждали опровержения по существу, указания на то, что беседа выдумана корреспондентом. Но когда убедились, что беседа подлинная, тогда и разразилась, как сказано, буря и в прессе, и в парламенте. «Возбуждение, возникшее теперь, длительно и велико, — заявил в рейхстаге представитель консервативной партии, — несправедливо было бы связывать его исключительно с последними сообщениями. Здесь дело идет о неудовольствии, которое накапливалось годами даже в тех кругах, у которых никогда не было недостатка в верности к императору и империи». Точь-в-точь то же самое говорили социал-демократы и все промежуточные партии. Единодушие было полное и в самом деле изумительное. А главное все-таки — при всей нелепости этой беседы с корреспондентом английской газеты — слишком уж велика (и необъяснима одним этим фактом) была обрушившаяся на Вильгельма гроза. Никто решительно не стал на его сторону. Только тон варьировался: у социал-демократов преобладали язвительность, ирония, сарказм; у буржуазных радикалов и либералов — тоже насмешка, но более смягченная, и указания на недопустимость дальнейшего «личного режима» и безответственных действий императора; у консерваторов — гнев и чувство горького разочарования, долго сдерживаемого и скрываемого.

Они говорили об ударах, которые наносятся монархическому принципу самим же носителем короны.

Осуждение было всеобщим и в Германии, и за ее пределами. Впрочем, я нашел одно исключение: русского посла в Берлине, графа Остен-Сакена. Вот что мне привелось вычитать в его доверительном донесении Сазонову, писанном не в 1908, а в 1910 г., по поводу одного социал-демократического запроса: «Сознание совершенной два года тому назад умеренными партиями непростительной ошибки, когда под влиянием слепо увлеченного общественного мнения даже бывший канцлер не нашел перед парламентом слов защиты для ограждения своего монарха, подготовило ныне иную почву для обсуждения интерпелляции социал-демократической партии»[59 - АВПР. Берлин. 16/29 ноября 1910 г.]. Но, кроме этого запоздалого на два года и очень уж конфиденциально высказанного сочувствия русского посла, никаких иных симпатий германский император не возбудил. Остен-Сакен оказался тут несравненно более крепким германским монархистом, чем все германские монархисты с канцлером Бюловым во главе.

Вильгельм сильно и сразу оробел. Он до того испугался, что, как рассказывает в своих записках гофмаршал Цедлиц-Трютцшлер, приказал своему камердинеру телефонировать канцлеру Бюлову, что он отказывается от престола. До этого дело не дошло (камердинера адъютанты не допустили до телефона), но Вильгельм беспрекословно согласился подвергнуться очень большому унижению: 17 ноября (1908 г.) канцлер князь Бюлов заявил в весьма определенных выражениях в заседании рейхстага, что «глубокое возбуждение и болезненное сожаление, вызванные опубликованием этой беседы» (с сотрудником английской газеты), побудят его величество «впредь даже в своих частных разговорах придерживаться той сдержанности, которая необходима для единообразной политики и для авторитета короны». Не довольствуясь этим, Вильгельм поспешил еще на другой день после этого обещания опубликовать, что он считает «своим важнейшим императорским долгом обеспечить устойчивость политики империи при соблюдении конституционной ответственности» и что он «поэтому одобряет объяснения имперского канцлера в рейхстаге и уверяет его в своем продолжающемся доверии к нему».

Буря в печати и в рейхстаге после этих униженных извинений и обещаний улеглась. Но впечатление и воспоминание уже никогда не могло изгладиться. Император после ноября 1908 г. стал выступать с речами гораздо реже, чем прежде, говорил меньше, избегал сенсационных тем и очень уж громких слов, стал больше помалкивать о божественном происхождении своей власти, ни слова уже не говорил о верховенстве своей воли, обо всем том, о чем он всю жизнь так любил говорить. Вся эта история лишний раз показывает, до какой степени нелепо говорить, что рейхстаг был «бессилен» добиться парламентаризации государственного строя или иных способов дальнейшего ограничения императорской власти. Рейхстаг всего мог бы добиться, если бы захотел. Но он не хотел, т. е., собственно, кроме социал-демократов и, быть может, еще нескольких человек из левых буржуазных партий, никто в рейхстаге не хотел настоящего уменьшения монархической власти, так как считалось, что она может пригодиться для борьбы против социал-демократии. Там, где рейхстаг в самом деле чего-нибудь хотел, он добивался всегда и всего. Вильгельм II в ноябре 1908 г. доказал своим поведением, что он не в состоянии оказать даже и тени сопротивления, когда видит против себя настоящий гнев, настоящую волю, и что нет предела его готовности пойти на любое унижение, если этим можно отвести от себя грозу. С удивлением прочли в Европе, что император всецело и торжественно путем особого сообщения одобрил все, что сказал канцлер в рейхстаге, а ведь в этой речи Бюлова были, между прочим, и такие слова: «Я ручаюсь, что это (т. е. словоохотливость императора, — Е. Т.) больше не повторится и что будут для этого приняты все требуемые меры, без несправедливости, но и не считаясь ни с какими лицами». И на такое публичное унижение шел монарх, двадцать лет перед этим твердивший, что он ответственен только перед Богом и что его воля должна быть выше всего, и что он — «единственный господин» в стране.

Но была одна сторона во всем этом происшествии, которая особенно важна для понимания дальнейшего. При всех дефектах интеллектуальной организации германского императора у него нельзя отнять одной способности, тесно связанной с могуче развитым в нем чувством самосохранения: он необыкновенно быстро угадывал, чего именно требует в данный момент та сила, к которой выгоднее всего приспособиться ему лично. А в данном случае все было довольно ясно. Уже по тому, кто именно больше всего на него негодовал, он мог сообразить, чем именно он не угодил; тем более что вся империалистически настроенная пресса, т. е. большинство всей буржуазной печати, не делала из этого особой тайны. От него требовалось больше энергии во внешней политике, от него требовалось «не похоронить будущее германского народа», т. е. от него ждали шагов, которые обеспечили бы будущее германского капитализма, колонии за морем, политику экономического захвата Турции, ждали подготовки борьбы с Антантой, которая, в самом деле, стояла угрозой пред Германией, новых и новых попыток разрушить Антанту, которая «застилает солнце» германскому народу. Это писали те, кто его только что беспощадно прижал к стене и унизил и кто мог с ним это сделать снова и снова. А некоторые социал-демократы писали, что развитие германского капитализма полезно и для германского рабочего класса и что нужно противодействовать захватам Франции и Англии. Что есть еще и другие социал-демократы, которые пишут и говорят о старой революционной программе, это он тоже знал, но с ними можно было пока не считаться, они были в меньшинстве, и их голос не был так слышен. Вывод был сделан. Он был сделан очень услужливо пангерманской прессой, которая в 1909–1911 и следующих годах усвоила себе тон резкой оппозиции правительству и императору за его трусость перед Антантой, за его «миролюбие» и уступчивость. Этот тон после ноябрьской истории 1908 г. стал принимать все чаще оттенок личных выпадов против Вильгельма. Довольно прозрачно намекали изредка, что нападают на личность монарха, а не на принцип монархизма и что, если кто не может быть вождем своего народа в борьбе за «место под солнцем», тот должен уступить престол достойнейшему (т. е. кронпринцу).

Такова была политическая атмосфера в Германии, когда вдруг с английской стороны последовало приглашение по обоюдному соглашению сократить постройку военного флота в Германии и в Англии. Трудно представить себе менее благоприятный момент для того, чтобы делать подобные предложения Германии, чем именно эти 1908–1910 гг. Провал этих попыток был предрешен. Рассмотрим, чем они были вызваны и при каких именно условиях потерпели неизбежный крах.

2


Англия именно в эти годы переживала, как мы уже говорили выше, в своем месте, период сложного и очень дорогостоящего нового социального законодательства; вырабатывались обширные мероприятия по страхованию от болезней, на случай необеспеченной старости, от несчастных случаев, безработицы; подготовлялось и проводилось законодательство, имевшее в виду выкуп части владельческих земель; продолжалось и углублялось проведение аграрной реформы в Ирландии.

Тогда-то британский кабинет и решил предложить Германии по взаимному соглашению и в целях экономии ограничить морские вооружения. Конечно, Англия при этом только выигрывала, потому что при подобном соглашении абсолютное владычество на море оставалось в ее руках. Германия же отказывалась тем самым от всякой мысли когда-либо увеличить свое значение на море.

Нужно сказать, что эта мысль могла возникнуть вследствие демонстративно любезного визита Вильгельма II в Англию, происшедшего после русско-английского соглашения.

Две вообще характерные для императора Вильгельма черты сказались очень скоро после подписания русско-английского соглашения: во-первых, стремление обнаружить любезность по отношению к врагу, если тот почему-либо внезапно усилился, и, во-вторых, нетерпеливое желание возможно скорее разъединить «хитрой» уступкой сговаривающихся неприятелей. И при этом «хитрость» часто поражала своей очевидностью, наивностью, даже детскостью. Что Эдуард VII выиграл крупнейшую ставку в своей длительной и обдуманно развертывающейся игре, что присоединение России к английской политике в самом деле ставит Германию если не сейчас, то в недалеком будущем в очень серьезное положение угрожаемой с трех флангов державы — это после августовского русско-английского соглашения 1907 г. было ясно. И вот Вильгельм 11 ноября 1907 г., спустя два с половиной месяца, высаживается в Портсмуте, говорит преувеличенно любезные речи (лорд-мэру Виндзора: «Мне всегда кажется тут, что я приехал домой!»; епископу Брйду-Карпентеру: «Я так, так рад, что я снова здесь!»), внезапно заговаривает с лордом Холдэном о Багдадской дороге и на заявление Холдэна, что англичанам нужно владеть южным участком дороги, что им нужен контроль над «воротами в Индию», отвечает: «Я дам вам ворота». А с другой стороны, когда, после доклада Холдэна, министр иностранных дел Грей доводит до сведения Вильгельма, что неудобно сговариваться о Багдадской дороге вдвоем, без России и Франции, Вильгельм отвечает, что привлечение этих двух стран создаст затруднения. Мысль поссорить таким путем Англию с ее обеими союзницами была так прозрачна, что, конечно, ничего из этого дела выйти не могло, и все эти переговоры были вскоре оставлены.

Но разговор о приостановке военного судостроения не был оставлен. Английский бюджет должен был усиливать расходные статьи на флот, пока в Германии соглашались на подобные жертвы.

Еще в 1900–1905 гг. морской бюджет Германии был равен приблизительно 185 миллионам марок; в 1906 г. правительство потребовало 310 миллионов. На очереди дня стояла, во-первых, усиленная постройка дредноутов, во-вторых, расширение Кильского канала настолько, чтобы облегчить проход наиболее глубоко сидящих судов. В 1907–1909 гг. грандиозное судостроение продолжалось. Английский кабинет предпринял тогда первую попытку ограничить по соглашению с Германией морские вооружения обеих стран. Это ограничение оставляло Англию в выгодной позиции, состязание прекращалось, и Германия лишалась надежды изменить в свою пользу существующее пока, всецело выгодное Англии, соотношение сил. Но роковым заблуждением со стороны фон Тиргаща, Бю-лова и самого Вильгельма было думать, что достаточно разоблачить это лицемерие англичан. Этого было недостаточно. Разумеется, при обусловленном ограничении дальнейших вооружений, Англия оставалась на первом, а Германия — на втором месте и уже без надежды на видоизменение этого порядка. Но разве была хоть тень надежды, что Англия когда-нибудь позволит Германии занять первое место? И разве была для Германии возможность рассчитывать, что, содержа огромную армию, она в состоянии будет тратить столько же на флот, сколько тратит Англия, для которой флот — почти все, армия же почти ничего? Разумеется, в корректном с внешней стороны предложении Англии скрывалась угроза. Но вопрос был лишь в том, выгоднее ли считаться с этой угрозой, или ею пренебречь. Решено было пренебречь. Министр Холдэн съездил в Берлин и вернулся ни с чем: германское правительство отклонило переговоры об ограничении морских вооружении. Глава британского кабинета снова (в марте 1907 г., в «Nation») открыто высказался за подобное соглашение с Германией, но на это князь Бюлов заявил в рейхстаге (в апреле того же года), что подобные соглашения не могут иметь практического результата.

В 1908 г. фон Тирпиц провел в рейхстаге новый закон: он требовал уже не 310, а 445 миллионов марок на морское ведомство. В ответ на это новые, колоссальные кредиты были затребованы и получены британским адмиралтейством. Английское правительство решило говорить очень внятным языком: было решено выстроить в первую очередь четыре дредноута в 1909–1910 гг., а «если правительство найдет нужным», то в 1911 г. начать строить еще четыре дредноута. Англинский кабинет этим самым ставил Германию перед необходимостью либо, наконец, согласиться на ограничение вооружений, либо считаться с перспективой действительно крайне разорительной конкуренции. Одновременно решено было, не считаясь с колоссальными затратами, основать новую морскую базу в Розите, уже прямо, непосредственно и исключительно направленную против германских берегов. И тогда же состоялось соглашение с Францией, по которому французский флот должен был защищать британские интересы на Средиземном море, а главная масса броненосного английского флота была переведена из Средиземного моря в Немецкое.

В 1911 г. произошли события, о которых речь будет дальше: посылка «Пантеры» в Агадир, угрожающая речь Ллойд Джорджа против германского вмешательства в марокканские дела, отступление Германии, и в начале 1912 г. Англия решает снова возобновить разговор об ограничении морских вооружений. Лорд Холдэн снова отправляется в Берлин. Германское правительство поторопилось (за два дня до возвещенного заранее прибытия Холдэна!) потребовать у рейхстага ассигновки на три броненосца и несколько подводных лодок. Но лорд Холдэн решил говорить хоть о будущем, если уж он опоздал относительно настоящего (т. е. относительно программы 1932 г.). Однако ему было дано понять, что Германия склонна вступить в эти переговоры, если Англия заключит с ней общего характера соглашение, которое бы сводилось к обязательству Англии сохранить нейтралитет в случае войны Германии с Россией и Францией. Это уже вторично Германия делала попытку отвлечь Англию от России и Франции (в первый раз — в 1910 г.). Англия соглашалась на нейтралитет в случае, если Германия подвергнется нападению, но германское правительство требовало такой осторожной формулировки: «если Германия будет вовлечена в войну». На это англичане не пошли. Тогда лорду Холдэну было дано понять, что и разговоры об ограничении вооружений бесполезны.

Холдэн вернулся в Лондон ни с чем. Но ведь британский кабинет ничего не терял, продолжая свои попытки. С одной стороны, все-таки оставался шанс заставить Германию согласиться приостановить гонку вооружения, с другой стороны, самые отказы Германии всякий раз раздражали в Англии широкие слои как буржуазии, так отчасти и рабочего класса, выявляли воинственные намерения германского правительства и (тоже всякий раз) облегчали британскому кабинету получение новых и новых кредитов. А кроме того, и в том же (1912) году первый лорд адмиралтейства Уинстон Черчилль заявил, что он хотел бы согласиться с Германией относительно установления так называемых «морских каникул»; Англия и Германия обязываются на один год, например, прервать постройку судов, можно и на полгода. Германия отказалась и от этого. Тогда Уинстон Черчилль то же самое предложение повторил в 1913 г. и снова натолкнулся на отказ.

Таков был финал этих переговоров.

Нужно сказать, что в общем тон переговоров был очень сдержанный и корректный, хотя и прорывались иногда зловещие ноты,

В августе 1908 г. происходил, например, серьезный разговор между Вильгельмом II и сэром Чарльзом Гардинжем (Hardinge). «Вы должны остановиться (в постройке новых судов, — Е.Т.) или строить медленнее», — категорически заявил Гардинж. Вильгельм на это ответил: «Тогда будем сражаться, потому что это вопрос национальной чести и достоинства». Вильгельму крайне понравились его собственные слова. «С англичанами нужно всегда так обходиться», — с удовольствием поучает он Бюлова, передавая этот разговор.

Но разговор этот по своему тону был исключением. В общем до конца обе стороны старались сохранить любезный и миролюбивый тон.

Впрочем, с июля 1911 г. в успех переговоров уже никто, по-видимому, не верил, и продолжались они больше по инерции,

В середине 1911 г. произошло событие, которое, как молнией, осветило бездну, на пороге которой стояла Европа: была произведена четвертая и последняя попытка разрушить Антанту.

Эта попытка готовилась еще с 1909 г., когда начало выясняться, что французы не только никогда не уйдут из тех частей Марокко, которые так или иначе, под тем или иным предлогом им удалось занять, но что они будут неуклонно внедряться дальше и дальше, пока не захватят всю страну. И при Клемансо, бывшем у власти до 12 июля 1909 г» и при Бриане, кабинет которого правил Францией от июля 1909 г. до 27 февраля 1911 г., и при кратковременном министерстве Мониса, просуществовавшем всего 4 месяца, и при министерстве Кайо, которое составилось в конце июня того же (1911) года, продвижение французов в Марокко продолжалось, правда, с перерывами, но никаких не было признаков и даже намеков, что французы остановятся, не утвердившись во всей стране. Они это и понимали под специальным термином «мирное проникновение» (penetration pacifique). С формальной стороны они мотивировали свое продвижение необходимостью защищать жизнь французских граждан, находящуюся в опасности вследствие каких-то беспорядков (о которых, впрочем, сведения поступали исключительно из французских источников). Султан марокканский Мулай-Гафид фактически покорился французам еще в августе 1908 г., получил от них заем в 101 миллион франков и отдал за это им все таможни, некоторые пошлины внутренние (на табак) и фактически все прибрежные города. Но и с сухопутной границы (алжирской) французы неуклонно внедрялись в страну. Генерал Лиотэ (впоследствии долговременный наместник в Марокко, покинувший свой пост только в августе 1925 г.) изобрел по-своему любопытный метод действий: вторгаясь иногда ни с того ни с сего, без всякого вызова, в Марокко со стороны алжирской границы, генерал Лиотэ. покоряя одно племя за другим, формулировал и одновременно оправдывал свой образ действий словами: «Нужно защищаться движением» (On se garde par le mou-vement), А когда до него доходили нападки Жореса в палате, говорившего об опаснейшей новой колониальной авантюре, которую затеяли в своих интересах финансовые дельцы, а выполняют покорные им правительство и военные власти, то генерал Лиотэ оправдывался в своих непрерывных нападениях на марокканские племена другой формулой, также казавшейся ему очень удачной (судя по тому, что он ее часто пускал в ход): «Нужно показывать силу, чтобы не быть вынужденным ею пользоваться» (faiit montrer la force pour n'avoir pas a s'en servir).

При этих условиях ничто не могло спасти Марокко от завоевания. Зависимость, в которую попал султан Мулай-Гафид, давала французам громадные выгоды: отныне их продвижения были вовсе не завоеванием Марокко, а только будто бы помощью законному государю Мулай-Гафиду против мятежных племен, причем самая помощь эта оказывалась Французской республикой по прямой просьбе султана. А по теории генерала Лиотэ, даже если племена и не взбунтовались еще против султана, то могут все же когда-нибудь взбунтоваться, и, как сказано, лучше наперед показать силу, «чем быть вынужденным ею пользоваться». Так дело обстояло уже в 1910 г. Весной 1911 г. из крупных центров Марокко оставались незанятыми французскими войсками только столица Марокко, Фес, и города Мекнес и Рабат. И вот как раз оказалось весьма кстати, что около этих трех городов кто-то отчасти уже возмутился против Мулай-Гафида, отчасти же как будто кто-то подумывает возмутиться. 21 апреля 1911 г. Мулай-Гафид обратился к французскому правительству с просьбой об усмирении предполагаемых мятежников. Эта просьба встретила, как во всех без исключения прежде бывших аналогичных случаях, живейший отклик, так что уже 21 мая французская армия вошла в Фес, 8 июня — в Мекнес, а спустя несколько недель был занят и Рабат. От самостоятельности Марокко оставалось одно воспоминание. Но тогда-то и разразился долго назревавший скандал.

В Германии внимательно следили долгие годы за всем, что происходило в Марокко, и раздражение как промышленных кругов, непосредственно заинтересованных в этой стране, так и всей прессы, связанной с колониальными предприятиями, росло непрерывно. Теперь уже в Германии поняли роковую ошибку, совершенную в 1905 г., после отставки Делькассе, когда премьер Рувье предлагал Вильгельму часть Марокко (в виде «отступного»), а Вильгельм отказался и предпочел Алжезирасскую конференцию. Теперь германское правительство сообразило, что, будучи действительными господами в стране, французы без всякого труда обошли все дипломатические трудности и, возя с собой Мулай-Гафида, действуя якобы во имя охраны его прав и от его имени, они формально неуязвимы, тем более что всякий раз, снаряжая экспедицию, строжайше предписывают ей блюсти «независимость и престиж султана» (инструкция такая бьша дана также и генералу Муанье, отряженному завоевывать Фес, Мекнес и Рабат). Выходило, что французы все-таки добились своего, и притом без всяких пожертвований в пользу Германии хотя бы частью Марокко (на что они, как сказано, соглашались прежде, в 1905 г.).

Не только братья Маннесманы, самые крупные из всех германских концессионеров в Марокко, но и целый ряд других фирм и промышленных концернов неустанно жаловались на вялость и бездействие имперского германского правительства, которое позволяет французам издеваться над собой и над всем германским народом и т. д. Указывали на неспособность и нежелание лиц, управляющих империей, выступить с решительным заявлением, что Германия не потерпит, чтобы последняя еще не занятая (формально) никакой европейской державой часть земного шара перешла полностью в руки Франции. Канцлером империи был уже не князь Бюлов, ушедший 14 июля 1909 г., а Бетман-Гольвег, исполнительный бюрократ, лишенный каких бы то ни было дипломатических талантов, лишенный даже бойкого и быстро схватывающего ума князя Бюлова, одна из тех посредственностей, которыми окружал себя Вильгельм. Но статс-секретарем по иностранным делам был при нем Кидеряен-Вехтер, умный, беспокойный и деятельный человек, ни в грош не ставивший ни своего прямого начальника канцлера Бетман-Гольвега, ни, по-видимому (судя по вышедшей в свет в 1924 г. его переписке), самого Вильгельма. Кидерлен-Вехтер, узнав весной 1911 г. о предполагаемом походе на Фес, дал понять французскому правительству, что он плохо верит в тамошние беспорядки, которые нужно усмирять во имя законного государя, Мулай-Гафида, и что вообще настала пора объясниться начистоту: если французы желают забрать Марокко, пусть забирают, но пусть дадут Германии хоть одну гавань на Атлантическом побережье Марокко, например, Агадир и прилегающий к нему гинтерланд. Французское правительство не нашло возможным пойти на эту компенсацию, предлагало сговориться о других компенсациях. И вообще оно медлило и тянуло. Тогда Кидерлен-Вехтер повлиял на канцлера и на императора в том смысле, чтобы решительным действием показать свое твердое желание на этот раз добиться компенсаций во что бы то ни стало.

1 июля 1911 г. германская канонерская лодка «Пантера» внезапно появилась в гавани Агадир (на западном берегу Марокко) и стала там на якоре. Каков был смысл этого поступка, как громом поразившего всю Европу? Впоследствии Кидерлен-Вехтер категорически заявил, что в его намерения вовсе не входило захватить Агадир, а просто он желал демонстрировать полную необходимость договориться с французами о компенсациях. Но ликование в пангерманской прессе было таково и толкование этого события было настолько недвусмысленным, что, конечно, в Европе с каждым днем все более укреплялось убеждение о непосредственном захвате части западного побережья Марокко немцами.

Впечатление во Франции было очень сильное. В социалистических кругах указывали на то, что игра с огнем принесла неизбежные результаты и что колониальные хищники втянули все-таки Францию в опасность войны с Германией. В прессе, зависимой от крупного капитала, советовали «соблюдать спокойствие» и выжидать дальнейшего развития событий, но об уступке Агадира Германии хранили глубокое молчание, а те, которые касались этого щекотливого пункта, объявляли, что на эту компенсацию соглашаться нельзя, ибо иметь немцев непосредственными соседями в Марокко было бы в высшей степени беспокойно и опасно. «Пантера» продолжала стоять в Агадире. Разрешения кризиса не предвиделось, общее напряженное ожидание возрастало с каждым днем. И вдруг выступила с прямой угрозой Англия.

В Англии все это происшествие с самого начала, когда только пришли первые известия о появлении «Пантеры» в Агадире, истолковывалось как новый удар по Антанте. Вильгельм II, доказавший французам в 1905 г., что Англия их не защитит в минуту опасности, и вынудивший отставку Делькассе, доказавший в 1908–1909 гг. России, что Англия ее тоже не защитит, и вынудивший признать аннексию Боснии и Герцеговины, пожелавший в октябре и ноябре 1908 г. на деле с дезертирами снова показать Франции, что Англия ей не поможет, но на этот раз отступившийся от своих угроз и не решившийся на войну и во всех трех случаях все-таки не достигший коренной цели — распада Антанты, — теперь выступает в четвертый раз, смело бросая перчатку не только Франции, ко и Англии. На этот раз Англия решила даже и не ждать, как поступит Франция, и приняла вызов. Выступление Англии в 1911 г. чуть-чуть не привело к тому, к чему привело выступление Австрии в 1914 г.

Дело в том, что неудача переговоров об ограничении морских вооружений в последние годы и оскорбила, и раздражила, и обеспокоила британское правительство. Уже на четвертый день после прихода «Пантеры» в Агадир английский кабинет министров был созван (5 июля) на совещание по этому поводу, и тотчас после заседания германскому послу было заявлено, что британское правительство заинтересовано в марокканском деле и что, пока оно не извещено о точных германских намерениях, до той поры оно будет держаться выжидательной позиции. Уинстон Черчилль, тогда бывший членом кабинета Асквита, говорит в своих мемуарах, что английское правительство продолжало после заседания 5 июля находиться в полной неизвестности: чего хочет Германия? Только ли компенсаций или войны с Францией? На те или иные компенсации Англия дала бы свое согласие (хотя несколько ранее тот же Уинстон Черчилль указывает, что отдать Германии Агадир значило бы скомпрометировать важные для англичан морские пути). Но неделя шла за неделей, германское правительство не высказывалось, и в Англии окончательно складывалось убеждение, что дело идет именно о пробе сил. о намеренном вызове и запугивании. В недрах самого кабинета боролись два течения: одни стояли за миролюбивое отношение к делу, другие — за решительные действия. Канцлер казначейства Ллойд Джордж колебался. Именно он считался и в Англии, и на континенте Европы приверженцем мира во что бы то ни стало; именно он стоял в центре того «социального законодательства», которое революционизировало бюджет; именно его оппозиции могли бояться премьер Асквит и министр иностранных дел Грей при слишком резком с их стороны образе действий против Германии. И вот, когда прошло три недели после прихода «Пантеры» в Агадир, а объяснений этого поступка со стороны Германии все еще не последовало, Ллойд Джордж заявил своим товарищам по кабинету, что дело идет явственно к войне, что Германия умышленно игнорирует Англию, что Германия подвергает Францию испытанию и что нужно объявить публично, что «если Германия желает воевать, то она найдет Великобританию на противной стороне». Асквит и Грей всецело одобрили. В тот же день (21 июля 1911 г.) на обеде у лорда-мэра в Мэншьон-Хаузе Ллойд Джордж произнес следующие слова: «Я бы принес большие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если бы нам навязали такое положение, при котором мир мог бы быть сохранен только сдачей той великой и благодетельной позиции, которую Британия завоевала столетиями героизма и успехов, если бы мир мог быть сохранен только при таких условиях, чтобы позволено было обращаться с Британией там, где затронуты ее жизненные интересы, так, как если бы она не принималась в расчет в совете народов, тогда я резко говорю, что мир, купленный такой ценой, был бы унижением, которое было бы невыносимо для такой великой страны, как наша». Эта речь была громом с ясного неба. Впечатление от этой речи было в Германии такое, что перед банками и сберегательными кассами огромными очередями стояли несколько дней толпы вкладчиков, поспешно берущих обратно свои вклады. Волнение и паника на бирже были неописуемы. В первый момент Вильгельм II и канцлер Бетман-Гольвег (который именно и был виноват в том, что три недели подряд не желал объяснить точно поступка с «Пантерой») решили, по-видимому, испытать, насколько весь британский кабинет стоит за Ллойд Джорджем. Германский посол князь Меттерних явился в большом возбуждении через три дня к министру иностранных дел Грею и заявил такой резкий протест, что Грей сейчас же послал за первым лордом адмиралтейства, чтобы предупредить его, что «каждую минуту флот может подвергнуться нападению». Князь Меттерних жаловался на речь Ллойд Джорджа, но Грен заявил, что «не считает совместимым с достоинством британского правительства» пускаться вообще в объяснения по поводу речи Ллойд Джорджа после того, как само германское правительство позволило себе разговаривать с ним, Греем, в таком тоне. На этом аудиенция у Грея окончилась. Британский флот в тот же день получил соответствующие приказы быть в готовности.

Теперь Германия была поставлена лицом к лицу с необходимостью либо воевать (и воевать немедленно), либо уступить. Речь Ллойд Джорджа была прямой угрозой и вызовом, а свидание Мет-терниха с Греем еще усилило оскорбительность и преднамеренность этой угрозы. На германский вызов Франции Англия ответила Германии не менее резким и решительным вызовом.

Прошло еще несколько дней, и появились первые признаки отступления Германии. На этот раз катастрофа была избегнута. Имперское правительство на войну не решилось и вступило в переговоры с французами. Переговоры происходили в Берлине и велись Кидерлен-Вехтером с немецкой стороны и послом Камбоном — с французской. 4 ноября 1911 г. соглашение было подписано. Агадир был оставлен. Германия признала формально протекторат Франции над Марокко, а компенсацию получила в виде полосы французского Конго, примыкающей к германской колонии Камерун, в Центральной Африке. Французская колониальная партия была довольна результатом дела, но в Германии мнения резко разделились. Часть прессы (левобуржуазная и социал-демократическая) высказывала удовлетворение по поводу благополучного окончания грозного кризиса, внезапно грянувшего летом 1911 г., и склонна была утверждать, что полученная компенсация не так уж плоха, как о том говорят пангерманцы и приверженцы воинственной политики (а во главе их пресса, выражавшая взгляды крупной промышленности). Но пангерманцы и в той или иной степени сочувствующие им партии были возмущены соглашением 4 ноября 1911 г. Они утверждали, что полученная от Франции часть Конго представляет собой почти сплошные болота, что там свирепствует сонная болезнь, что это — нищая пустыня и т. д. Они говорили, что Германия давно не переживала такого унижения, как весь этот жалкий конец так решительно начатого «агадирского предприятия», что не следовало так пугаться угроз Ллойд Джорджа и т. д. Заслуженный сановник и глава колониального ведомства Германской империи Линдеквист подал в отставку в знак демонстративного протеста против этого постыдного, по его мнению, окончания переговоров с Францией. Отдача Марокко французам, уж на этот раз отдача окончательная, формальная, и без надежды впредь получить там хоть одну пядь земли, больше всего возмущала и раздражала эти крупнокапиталистические круги и немалую часть средней и мелкой буржуазии. Да и в части социал-демократической прессы проглядывала иной раз ирония по поводу провала «агадирского» дела[60 - В популярных песенках вспоминалось с насмешкой, что это уже в третий раз Германия соглашается продать французам целый народ — сначала тонкинцев, потом туземцев Мадагаскара, наконец, марокканцев.]. Правительство защищалось и старалось доказать, что оно сделало все возможное, чтобы оградить интересы Германии. Но была и другая сторона дела, относительно которой даже и споров быть не могло: попытка разрушить Антанту потерпела на этот раз такую полную, резко выраженную неудачу, как никогда еще до той поры. Сближение Англии и Франции после Агадира стало прогрессировать еще гораздо быстрее, чем до тех пор. Пресса Антанты усвоила себе после Агадира дразнящий, провоцирующий тон, страшно раздражавший Германию. Агадирское дело нанесло вообще европейскому миру новый и очень тяжелый удар.

Тот же германский посол в Лондоне князь Меттерннх, которому пришлось, как сказано, выслушать такой враждебный ответ от Эдуарда Грея, спустя некоторое время, когда уже острота агадирского кризиса прошла, сказал Уинстону Черчиллю в частной беседе: «Германию пытаются окружить со всех сторон и захватить ее в сеть, но она слишком сильное животное, чтобы ее можно было удержать в сети». Только тут, в интимной беседе, официальный представитель германского правительства откровенно высказал, тотчас после Агадира, что дело шло именно больше всего о том, чтобы резким движением разорвать накинутую сеть. Уинстон Черчилль на это возразил, что «как же можно поймать Германию в сеть, если у Германии есть союз с двумя первоклассными державами: Австро-Венгрией и Италией?» Конечно, эти слова уже тогда звучали иронией.

Прошло после этих слов всего несколько месяцев, и Италия заняла позицию, явно враждебную интересам как Германии, так и Австрии. Но нападение Италии на Турцию, как, впрочем, и вся дальнейшая история Европы после агадирского инцидента, непонятны, пока не выяснена истинная природа и характерные особенности ближневосточного вопроса в последние годы пред мировой войной.

Мы увидим, что если в марокканском деле Антанта и Германия своими действиями, как бы наперерыв и соревнуясь друг с другом, обостряли и приближали военную опасность, то, пожалуй, еще в гораздо большей степени это их поведение сказалось в ближневосточных делах. Но тут на первом плане мы видим не столько Францию, Англию и Германию, сколько Италию, Австрию, Россию, Сербию.






Глава X

Ближневосточный вопрос после младотурецкои революции 1908—191з гг





Когда летом 1908 г. в Турции произошел переворот и вся полнота власти перешла из рук старого Абдул-Гамида в руки младотурецкого комитета, в Европе это событие было истолковано прежде всего как реакция национального чувства самосохранения против явных и близких опасностей, возникших для существования Турции вследствие англо-русского соглашения. Конечно, Англия еще не перешла тогда на платформу раздела Турции, и в этом отношении планы и фантазии некоторых публицистов, вроде Ноэля Бакстона, вовсе не являлись планами английского правительства. Но было ясно, что отныне Англия уже не хочет и не сможет так противодействовать попыткам захватов со стороны России, как прежде, в 1804–1855 гг. или в 1878 г., и именно потому, что Англии важно будет направить Россию против Германии и против ее новых интересов, связанных с Багдадской железной дорогой. Участь Персии, только поделенной на русскую и английскую «сферы влияния», стояла пред глазами турок, примкнувших к революционному движению против Абдул-Гамида.

Но в Европе многие круги безмерно на первых порах преувеличивали «моральную» высоту и политическую глубину мышления младотурецких заговорщиков, так быстро и, казалось, легко низвергнувших старого деспота. Во французской прессе их сравнивали с вождями Великой французской революции, с итальянскими героями, вроде Маццини и Гарибальди, и т. д. У нас либеральная печать была полна приветствий и похвал, и одна большая и серьезная политическая газета («Речь»), рассказывая о революционном духе в школах, где учились будущие деятели младотурецкого переворота, писала: «Молодежь, воспитанная в этих школах, первая прониклась чувством стыда за ту роль, которую играла Турция в Европе. Особенно сильно проявляется это чувство после армянских убийств». Все это — одно сплошное, вопиющее недоразумение и незнание истинных фактов. Младотурки не только в 1915 г. истребили большинство армянского народа и хвалились этим, но они и в 1908 г. уже пришли к власти с этим твердым методом: разрешать национальные вопросы физическим истреблением всех национальностей, кроме турок и тех, кто согласится немедленно стать турком. Когда один из главарей младотурок, Эивер-паша, сейчас же после революции восклицал, что отныне «нет» болгар, «нет» греков, «нет» македонцев, «нет» арабов, а все «равны» и все «оттоманы», то он, в прямую противоположность сентиментальным домыслам европейских либералов, именно так и понимал дело: или все эти племена, живущие в Турции, станут турками и поэтому станут все «равны», или их «нет», т. е. мы их вырежем, потому их «не будет». Прямым продолжением и реальным комментарием к этой речи Энвера в 1908 г. были слова его ближайшего друга и соратника Талаат-паши, истребившего вместе с Энвером 2/3 армянского народа в 1915 г.: «Армянского вопроса уже больше нет, потому что армян нет».

Если младотурки, творцы буржуазно-централистской революции, так неистово и беспощадно тиранизировали и истребляли греков и армян, среди которых именно и была сильна денежная буржуазия, то делали они это единственно потому, что и греков и армян (и болгар и сербов в Македонии) подозревали — ив этом подозрении нисколько не ошибались — в желании просто разрушить Турцию или оторвать от нее отдельные части территории, чтобы присоединиться вместе с соответствующими частями территории к Греции, к Болгарии, к Сербии, к будущей «Великой Армении». В беспощадной борьбе с инородцами младотурки видели единственное средство спасти Турцию от раздела.

Планы младотурок были по существу невыполнимы. Сохранить в своих руках все еще громадную империю без сколько-нибудь развитого денежного хозяйства они никак не могли; а угнетая и искореняя те народности, в исключительном распоряжении которых находились капиталы в стране, они подрывали денежное хозяйство Турции и уже становились в прямую и безусловную зависимость от иностранного капитала. В частности, возрастало а без того огромное значение промышленного ввоза из-за границы, со всеми последствиями для торгового баланса и для задолженности государства.

Свое политическое недомыслие и объясняемую этим безмятежную уверенность младотурки пронесли в неприкосновенности через все десятилетие, от своего триумфального воцарения в 1908 г. вплоть до того октябрьского дня 1918 г., когда поспешно бежали из Константинополя, оставляя за собой раздавленную английской пятой, истекающую кровью родину. Это полное, ничем и никогда не смущаемое самодовольство младотурецкой организации по-своему очень любопытное явление.

Началось дело с Македонии, которая десятилетиями бунтовала против турецкого владычества, о которой тоже десятилетиями совещались великие державы, сочиняли проекты реформ и т. д. Младотурки разрешили проблему с полной отчетливостью и без малейших задержек. «Македонии нет, и никаких македонцев нет», — повторили они то, о чем писали еще, когда сами были гонимыми эмигрантами.



2


С того времени, как 20 сентября 1870 г. войска итальянского короля Виктора-Эммануила II вошли в Рим, бывший до того дня столицей папского владения — Церковной области, и объединение Италии закончилось, итальянское королевство довольно туго и медленно (особенно на первых порах) обзаводилось промышленностью. Италия не располагала ни собственным углем, ни собственной железной рудой, ни промышленными навыками и традициями, ни богатым внутренним рынком сбыта, ни фактическими возможностями вести последовательно запретительную таможенную политику, которая бы обеспечила ее промышленности монополию хотя бы на этом внутреннем рынке. Ссориться с Францией, Австрией, Англией и Германией на почве таможенных запретов она и не хотела, и не могла решиться. После мимолетных покушений в этом смысле Италия всегда уступала. Несмотря на все это, промышленность в Италии все же, хоть сравнительно медленно, увеличивалась: низкая заработная плата удешевляла некоторые отрасли производства и обеспечивала сбыт. Во всяком случае, промышленность в Италии возрастала не настолько, чтобы дать заработок и возможность существования тем десяткам, а иногда и сотням тысяч людей, которые ежегодно выбрасывались из сельского хозяйства неумолимым ходом экономической эволюции. В Италии разнообразные условия ее полуторатысячелетнего развития привели к двум диаметрально противоположным экономическим явлениям, которые одинаково способствовали кризису безработицы в сельском хозяйстве: на юге и отчасти в центре Италии распространены обширные латифундии, крупнейшие поместья, где либо развито скотоводство, либо работали арендаторы, либо батраки. А на севере, в Ломбардии, в Венецианской области, в Пьемонте, в Тоскане, Парме, Модене, отчасти в Романье, напротив, наблюдается неслыханная раздробленность земельных владений, доходящая до того, что «собственники» этих карликовых участков, работая со всей семьей, при всем. усердии, живут очень скудно и иногда даже почти впроголодь. Если к этому прибавить, что в Италии жило до войны (берем последние годы) около 35 миллионов человек[61 - В 1911 г. — 34 671 577 человек, тогда как в 1871 г. — всего 26 801 154 человека.] на пространстве всего в 286 743 квадратных километра (вдвое меньше Франции, при почти равном количество жителей) и что из этих 286 743 квадратных километров громадные пространства заняты болотами, которые лишь сравнительно недавно стали осушаться, а также горами, то для нас станет понятным, почему Италия ежегодно должна была лишаться сотен тысяч своих граждан, уезжавших в Америку и в другие страны искать себе пропитание. Вопрос об эмиграции деревенского пролетариата в тесной связи с вопросом о недостатке земельной площади — вот социальная проблема, стоявшая в центре правительственных забот и общественного внимания уже с первых лет существования объединенного королевства. Итальянская эмиграция одним из потоков своих направлялась в Северную Африку, в Тунис и Триполитанию. Но Тунис в 1881 г. был захвачен французами, что вызвало в Италии серьезное раздражение против Франции и было толчком, побудившим Италию в 1882 г. примкнуть к Германии и Австрии (и составить с ними так называемый Тройственный союз). Триполитания же находилась под верховной властью турок, на войну с которыми Италия тогда не решалась. С другой стороны, мечты оторвать от Австрии две провинции, где сильно итальянское население (Триестскую область и Трентино), были немыслимы без опаснейшей войны с Австрией. А с тех пор как Италия оказалась «союзницей» Австрии (т. е. с 1882 г.), всякие мечты об этом приходилось до времени бросить.

В поисках мест для колонизации, а также и в поисках новых рынков сбыта для возрастающей все же промышленности, итальянское правительство, сильно поддерживаемое в этом направлении крупной, а отчасти средней буржуазией, затеяло было колониальную авантюру у берегов Красного моря и начало с захвата части побережья близ большого селения Массова. На первых порах, несмотря на несколько неудачных для Италии столкновений с Абиссинией, дело как будто пошло на лад, и основалась итальянская колония (Эритрея). Министерства то с более консервативным оттенком (например, Криспи — 1887–1891 гг.), то с более либеральным (Рудини — 1891—1S92 гг., Джолитти — май 1892 г. — ноябрь 1893 г.). то опять с более консервативным (Криспи — 1893–1896 гг.) продолжали эту затею, пока не нарвались, наконец, на жесточайший отпор со стороны абиссинцев, земли которых они стали занимать самым неприкрытым способом, даже не трудясь мотивировать свой образ действий. Абиссинский правитель Менелик соединился с самостоятельным князьком Рас-Мангашей, и, после четырех второстепенных по значению и сплошь неудачных для итальянцев битв в 1895–1896 гг. 1 марта 1896 г. генерал Баратьерн натолкнулся при г. Адуа на сосредоточенные силы Менелика, и итальянцы потерпели страшный разгром. Только паническое бегство врассыпную спасло остатки армии Баратьери. Не только итальянцы очистили все территории, которые они захватили, кроме сравнительно небольшого первоначального ядра, но еще уплатили контрибуцию Менелику. В Италии, где и без того было очень неспокойно как среди промышленных рабочих на севере, так и среди масс полуголодного фермерства и батрачества на юге и в центре, вспыхнуло сильнейшее брожение, и Криспи должен был уйти от власти. С тех пор о новых колониальных предприятиях итальянские министерства, сменявшие одно другое, уже не думали. Приходилось считаться с серьезными рабочими волнениями (в 1898 г.), борясь с ними то при помощи осадного положения и военных судов, то (со времени убийства короля Гумберта анархистом в 1900 г, и вступления на престол Виктора-Эммануила III) уступками — признанием права стачек, легализацией профессионального движения, некоторыми социальными реформами. Руководящим деятелем в правительстве (при разных кабинетах, а иногда и становясь во главе кабинета) делается с 1901 г. вплоть до мировой войны Джолитти, очень ловкий и талантливый либеральный оппортунист, искусно лавировавший между консервативным крупным землевладением и отчасти крупной буржуазией, либеральной средней (и частью крупной) и мелкой буржуазией и социалистической партией и старавшийся смягчить внешние проявления классовой борьбы как в городе, так и в деревне.

Он-то и решился после младотурецкого переворота отнять у Турции Триполитанию и Киренаику. Он был уверен, что, не говоря уже о буржуазии, и в рабочем классе, и в фермерстве, и в батрачестве его поддержат: речь шла о земле, сильно колонизованной итальянцами. Так и случилось. Напрасно социалистическая партия резко протестовала против новой затеи, вспоминала прежние неудачи, вроде Адуи. Рабочие массы не поддержали ее сколько-нибудь активно; мало того, на целом ряде митингов многие рабочие (считавшиеся и считавшие себя социалистами) высказывались в пользу этого затевавшегося завоевания. Дипломатически дело было подготовлено (втайне) уже давно: решившись на захват Марокко, Франция обещала не мешать утверждению Италии в Триполитании. Англия, со своей стороны, тоже дала понять, что согласна: ведь одна из целей короля Эдуарда VII заключалась именно в том, чтобы оторвать Италию от Тройственного союза и привлечь ее к Антанте, да и после его смерти (последовавшей в мае 1910 г.) эта политика со стороны Англии по отношению к Италии продолжалась неуклонно.

В сентябре 1911 г. Италия предприняла обширные военные приготовления для посылки экспедиционного корпуса в Триполитанию. 28 сентября великий визирь получил от итальянского поверенного в делах ультиматум с требованием в 24 часа дать согласие на занятие Триполи итальянскими войсками. Младотурецкое правительство было в безнадежном положении: Англия и Франция если не содействовали Италии, то наперед согласились не противодействовать. Германия и Австрия молчали, зная, что, если они выступят против Италии с какими-либо протестами, Тройственному союзу придет конец, так как Италия немедленно из него выступит и, конечно, примкнет в той или иной форме к Антанте. Значит, помочь не мог никто. Сопротивляться же итальянским войскам в Триполитании и Киренаике, куда турки даже не могли подвезти войска и припасы вследствие отсутствия у них военного флота (для охраны транспортов), было совершенно немыслимо. Итальянское правительство играло игру без всякого риска. 30 сентября Италия объявила Турции войну. Настоящей войны, конечно, не было; были незначительные стычки со слабыми партизанскими отрядами турок и арабов, но, конечно, о настоящем сопротивлении не могло быть и речи. 5 ноября 1911 г. итальянское правительство официально провозгласило аннексию Триполитании и Киренаики и уведомило об этом державы. Протеста, разумеется, ни с чьей стороны не последовало. Антанта желала приблизить к себе возможную новую союзницу. Германия и Австрия боялись потерять старую союзницу. Но младотурецкое правительство все-таки медлило заключить мир, полагая без особых дальнейших опасностей продолжать оставаться в состоянии войны с Италией и этим поддержать хоть немного свой престиж в глазах населения. Тогда итальянцы произвели (23 февраля 1912 г.) бомбардировку Бейрута (в Малой Азии). 18 апреля итальянская эскадра бомбардировала дарданелльскне укрепления. Было еще одно обстоятельство, которое показывало младотуркам с каждой неделей все отчетливее, что нужно поскорее признать дело проигранным и мириться; петербургские вести все отчетливее и подробнее говорили о желании России либо стать на сторону Италии и устроить морскую демонстрацию перед Босфором, либо предложить общую конференцию для решения вопроса о проливах. 4 мая итальянцы высадились на Родосе и заняли его. Еще до того был занят остров Стампалия (между Аморгосом и Косом). Вскоре затем были заняты все двенадцать турецких островов на Эгейском море, так называемый Додеканез. Все эти меры (и новая бомбардировка дарданелльских фортов) все-таки не оказали решающего действия, и, только когда окончательно стало ясно, что Турции со дня на день грозит гораздо более опасная война со стороны балканских держав, младотурки решились заключить мир с Италией. 15 октября 1912 г. в Уши (в Швейцарии) были подписаны прелиминарные условия мира. Триполитания и Киренаика остались за Италией. Занятые острова должны были быть возвращены туркам.

В Германии, где с возрастающим беспокойством следили за нарастанием событий, клонящихся к разделу Турции, считали роковой ошибкой младотурок, что они целый год тянули дело, пока не заключили мир с Италией, так как именно за это время и успел сорганизоваться союз балканских держав, а кроме того, нападение этого союза на Турцию было сильно ускорено тем же обстоятельством: состоянием войны с Италией, в котором продолжала находиться Турция. В этом была известная истина. Но, впрочем, едва ли что-нибудь уже могло спасти Турцию от нападения со стороны балканских держав. Ошибки младотурецких правителей только ускоряли и облегчали начавшийся процесс расчленения Турецкой империи.



3


Создание союза балканских государств стало совершенно неизбежно с того момента, когда Италия так легко захватила Триполитанию. Самый же план такого союза занимал на Балканах умы с того времени, когда обнаружилось, что младотурки ровно никакой перемены в положение инородческих элементов внести не только не могут, но и не хотят и что если вычесть фразеологию и дешевый внешний «европеизм», то их метод управления — чисто диктаторский произвол, а их программа разрешения национальных вопросов — в реальности — угнетение, в идеале — поголовное физическое истребление всех не желающих стать турками. По крайней мере, как только это окончательно выяснилось, Болгария, Сербия, Греция сейчас же повели переговоры о Македонии.

На Македонию претендовали сербы, болгары и греки; все эти народности в течение многих лет никак не могли договориться относительно ее раздела. Еще сравнительно легче было согласиться относительно греческих стремлений, да греки и не притязали на большие территории. Но сербы и болгары, этнографически перемешанные в обширных областях Македонии, долго не могли ни на чем покончить. Впрочем, и дело представлялось терпящим отлагательство вплоть до той поры, когда Италия подала сигнал к разделу Турции.

Обе страны, и Сербия и Болгария, живут прежде всего земледелием и скотоводством, и для них экономически вопрос о Македонии был прежде всего вопросом о новой пахотной земле и новых пастбищах. Но были еще и другие экономические побуждения, делавшие борьбу за Македонию и турецкие земли очень острой: для Сербии приобретение Салоиик было равносильно выходу к морю, в чем так нуждались экспортеры сербского скота и сырья, а на Салоники претендовали как раз греки. Для болгар и сербов было, кроме того, важно овладение Македонией как страной, соединяющей турецкий восток с Центральной Европой. Во всяком случае, все эти будущие трудности раздела отступили на задний план, когда в 1912 г., при близком участии русской дипломатии (русского посланника в Сербии Гартвига:) стали вестись иди, точнее, оживились тайные переговоры о создании общего союза балканских держав против Турции с целью прежде всею отнять у турок Македонию.

За сербами стояла Россия, за Россией — вся Антанта, хотя ни Франция, ни Англия тогда, в 1912 г., воевать из-за балканского вопроса не собирались. Сербия, непосредственно граничащая с Австро-Венгрией, долгие десятилетия находилась под ее экономическим и политическим влиянием. И когда в 1903 г. офицерский заговор покончил с королем из династии Обреновичей Александром и его женой Драгой и на престол, освободившийся после этого двойного убийства, вступил претендент из старой династии Петр Карагеоргиевич, то вовсе не сразу изменилась ориентация Сербии. Только после создания Антанты и сближения Антанты с Россией последняя в глазах сербов сделалась способной составить противовес Австрии на Балканах. Следует заметить, что еще до официального присоединения России к Антанте союз успел экономически укрепиться в Сербии. Дело началось с сербского займа на Парижской бирже в 1906 г., за которым последовал в 1909 г. и второй. С 1908 г. французские капиталы хлынули в разные горные предприятия, в разведение шелка-сырца, в организацию экспорта скота. Основался в Белграде франко-сербский банк (со сплошь французскими капиталами — сербских не было и в помине), с каждым годом французский капитал все более и более занимал командные высоты в сербской экономической жизни. С Австро-Венгрией Сербия начала вести таможенную войну, которая кончилась почти полным изгнанием с сербского рынка целого ряда категорий австро-венгерских фабрикатов. Сбыт скота в Австрию также уменьшился; турки находили выгодным позволять сербам пользоваться Салониками для морского вывоза в Англию, Францию, Италию. Аннексия Боснии и Герцеговины Австрией окончательно бросила Сербию в объятия Антанты и сделала ее смертельным врагом Австрии: как было уже указано выше, сербы считали эти две провинции своим бесспорным историческим наследством. В 1910–1912 гг. русское влияние в Сербии все увеличивалось. Добыть себе, с одной стороны, часть Македонии, с другой стороны, когда-нибудь заполучить Боснию и Герцеговину Сербия могла надеяться только при помощи Антанты и прежде всего — при помощи России. В свою очередь, для Антанты Сербия была плотиной, затрудняющей экономическое поглощение Турецкой империи германским капиталом и политическое утверждение Австрии и Германии на Балканах. Именно поэтому Болгария склонна была смотреть на Антанту как на враждебную себе силу. Разделить Македонию к обоюдному удовольствию ни Сербия, ни Болгария не надеялись. Значит, уже поэтому Болгарии приходилось искать себе других покровителей. Таковыми явились Австрия и Германия. Болгария была издавна связана очень тесными финансовыми узами с Австрией и Германией: экономические связи (в широком смысле слова) тоже были у болгар более всего развиты именно с Австрией и Германией. От усиления Германии на Востоке, от Багдадской дороги, например, Болгария прямо и непосредственно выигрывала, так как она оказывалась одним из участков этого великого пути Берлин — Багдад. А главное, в полную противоположность сербам, у болгар не было никаких счетов и претензий к Австро-Венгрии, и вражда с ней была бы для них ни на чем не обоснованной, абсурдной фантазией, от которой они могли все потерять и ничего не выиграть. Россию они очень боялись, и не только потому, что она покровительствовала сербам: постоянные замыслы России относительно Константинополя серьезно их беспокоили. Оказаться соседом России значило бы для Болгарии утратить всякую независимость. Были, конечно, в Болгарии и другие, более доверчиво относившиеся к России течения политической мысли, но начиная с середины 80-х годов XIX в. большинство было настроено относительно русских военных видов в высшей степени настороженно и недоверчиво. Тем не менее в России до последнего момента не теряли еще надежду привлечь Болгарию на свою сторону.

8 1912 г. в русской политике наблюдалась некоторая нерешительность. Одни, очень немногие, стояли за сохранение мира на Балканах, другие — за «разрешение» балканским государствам напасть на Турцию, третьи — за всяческое содействие этому нападению. 9 октября Черногория, а 17 октября (1912 г.) Сербия, Болгария и Греция объявили Турции войну. Оба враждебных лагеря европейских великих держав не скрывали, что они на эту войну смотрят как на событие, которое никак не должно изменить их стремлений на Балканах. В России круги, националистически настроенные и близкие к придворным сферам, снова вооружились старыми славянофильскими лозунгами, говорили о кресте на храме св. Софии в Константинополе и только боялись, как бы этот крест не водрузили болгары, войдя в столицу Турции. А в Австрии официозный орган австро-венгерского министерства иностранных дел, венская газета «Neue Freie Presse», тогда же, в октябре 1912 г., писала: «Австро-Венгрия должеш завоевать Балканы с экономической точки зрения». Нечего и говорить, что тут разве лишь «для краткости» были пропущены слова: «и Германия». При такой категорической непримиримости воззрений нет ничего удивительного, что, не будучи пророками, очень многие публицисты и государственные деятели предсказывали тогда же, осенью 1912 г., что начинающееся кровопролитие является лишь как бы предисловием к катастрофе, несравненно более страшной, и это независимо от результатов данного столкновения.

Уже с первых недель войны выяснилась полная невозможность для Турции отстоять Македонию. Победоносное продвижение сербской и болгарской армий, поддержанное греческой угрозой (и вторжением) с юга, подвело союзников к Чаталдже, где сопротивление турок оказалось более значительным, чем того ждали. Но это сопротивление могло только спасти Константинополь, Македония же была потеряна безвозвратно. Вожди младотурок (особенно члены комитета («Единения и прогресса» — Гуссейн-Джахит-бей, редактор газеты «Танин», Измаил-хаки, Талаат-бей — будущий Талаат-паша) частью бежали из Константинополя, частью скрылись в самом городе. В ноябре наступила развязка. Греки вошли в Салоники, сербы взяли Монастырь, болгары не прекращали упорных боев у Чаталджи и осадили Адрианополь. Великие европейские державы (обоих лагерей — и Тройственный союз, и Антанта) предложили обеим сторонам — Балканскому союзу и туркам — свое посредничество: великим державам казалось по разным причинам еще невыгодным вступить в дело и начать теперь же главную ((пробу сил». Нужно сказать также, что их всех застал врасплох неожиданно быстрый успех балканских государств. Теперь уже давно выяснено, что Австрия и Германия, с одной стороны, Россия — с другой, ждали продолжительной войны и истощения обеих сторон. Быстрые и решительные успехи союзников обеспокоили как Австрию, видевшую усиление Сербии, так и Россию, встревожившуюся, как бы Болгария не сделалась первенствующей державой на Балканах. В конце концов истощенные турки пошли на все почти, чего от них требовали победители. Правда, Энвер-бей, человек большой волн, решимости, храбрости и инициативы (и абсолютно не стеснявшийся в средствах честолюбец), несколько задержал ход переговоров: он насильственным переворотом низверг правительство Киамиль-паши. Ему помогли в этом и те члены комитета «Единение и прогресс», которые вскоре приободрились: когда было (3 декабря 1912 г.) заключено перемирие, они перестали скрываться и снова стали играть роль. Переворот этот (23–24 января 1913 г.) ознаменован был, между прочим, тем, что военный министр Назим-паша и несколько его адъютантов были перебиты Энвером и другими заговорщиками. Но это было последней отчаянной попыткой отсрочить неизбежное. Перемирие кончилось, снова пошли бои около Чаталджи, в конце марта пал Адрианополь, и, наконец, мир был подписан 30 мая 1913 г. в Лондоне съехавшимися там представителями воюющих сторон. Болгария получила северную часть центральной Македонии. Фракию с побережьем Эгейского моря, Греция — Салоники и прилегающую к Салоникам Южную Македонию, Сербия — Юго-западную, Западную и часть Центральной Македонии. Черногория получила сравнительно небольшой прирезок: г. Скутари, который, попав после осады (при помощи разных финансовых и дипломатических махинаций) в руки черногорского короля Николая, был у него отнят по решительному требованию Австрии и передан наскоро созданной великими державами «независимой» Албании.

В виде компенсации за огромные увеличения Болгарии граничащая с ней Румыния потребовала (и получила) г. Силистрию и часть болгарской территории, граничащей с Румынией. Болгария должна была на это согласиться, так как иначе Румыния грозила выступить против нее и испортить весь план кампании против турок.

Протест Австрии против присоединения Скутари к Черногории был так резок и решителен, что было ясно, что венский кабинет решится на все, лишь бы помешать этому завоеванию. Точно так же Австрия в течение всей весны 1913 г. вела дипломатическую кампанию против получения Сербией выхода к морю и тоже достигла цели. Чтобы загородить прочно Сербии выход к морю, была путем дипломатических соглашений между великими державами из приадриатической полосы, отнятой у турок, создана «независимая» Албания, которая расположена по берегу Адриатического моря и этим самым и в будущем должна была послужить барьером против Сербии. На албанский престол, будто бы по выбору и желанию населения, был посажен захудалый германский князь Генрих Вид, являвшийся, конечно, простым орудием Австрии и стоящей за ней Германии.

Так окончилась эта балканская война. Ей суждено было получить в истории название «первой балканской войны», потому что едва успели высохнуть чернила на перьях дипломатов, подписавших мир, как вспыхнула вторая балканская война: союзники не могли никак мирным путем разделить добычу.



4


Для Австрии и Германии слишком могущественные интересы как экономические, так и политико-стратегические связывались с балканским кризисом, чтобы они могли отказаться от мысли поправить свое положение, скомпрометированное войной балканских государств против Турции. Две центральные задачи были перед Австрией и Германией: 1) не позволить слишком усилиться Сербии, и прежде всего не дать ей выхода к морю, и не дать усилиться Черногории, тесно связанной с Сербией. Эта задача была для Австрии и Германии частично разрешена созданием независимой Албании и отказом отдать Черногории г. Скутари; 2) вторая задача, логически связанная с первой, заключалась в том, чтобы по возможности усилить за счет Сербии Болгарию, главный форпост австро-германского экономического и политического внедрения в Турецкую империю и одно из главных звеньев великого пути Берлин — Багдад. Создание сильной Болгарии не только ослабляло главного врага Австрии — Сербию, но и прикрывало Константинополь с суши от всяких покушений с русской стороны, так как делало невозможным повторение русского похода 1877—187S гг. Наконец, уже в настоящем Болгария являлась страной, теснейше связанной с Германией и Австрией и в чисто экономическом отношении. Поэтому, когда уже в мае и в июне 1913 г., тотчас после мира с турками, стали обнаруживаться жесточайшие разногласия между Сербией и Болгарией относительно дележа Македонии, отвоеванной у турок, в Австрии и Германии следили с живейшим интересом за развитием конфликта, и вся поддержка оказывалась именно Болгарии. Что же касается Антанты, то здесь, строго говоря, единства воззрений не было. Уже весной 1913 г. между Францией и Россией не было полного согласия относительно Турции, хотя это несогласие внешне пока выражалось больше в прессе, чем в правительственных актах. Французы боялись разрушения Турции; из всех иностранных капиталов, вложенных в Турцию, больше 63 % принадлежало французам. Выиграть от раздела Турции французы тоже никак не могли по причинам и географическим и политическим. Поэтому во Франции были очень недовольны губительными ошибками младотурецкого правительства, приблизившими воину. Теперь, когда началась ссора из-за дележа добычи, французы решительно не желали вмешиваться в дело. Уже весной 1913 г., когда решался вопрос о Скутари, они определенно повели кампанию против черногорских притязаний. Что касается Англии, то она была заинтересована в балканских делах на этот раз больше всего с точки зрения усиления или ослабления германского влияния, но выступать вооруженно не собиралась и тоже заняла выжидательную позицию. В России Коковцов определенно был против военного выступления России; парижский посол Извольский (наиболее опасная пружина русской дипломатии в то время) видел, что Франция и Англия поддержки оказать не желают, и тоже примолк. Министр иностранных дел Сазонов теперь особенно, когда ему удавалось избавиться от давления со стороны Извольского, был еще пока за сохранение европейского мира. Поэтому, когда Австрия весной 1913 г. произнесла свое решительное вето относительно Скутари, то Антанта отступилась без спора и даже как бы с некоторой готовностью. По той же причине и теперь не было и не могло быть сделано шагов, чтобы удержать Болгарию от нападения на Сербию, хотя Антанта н очень не хотела дальнейшего усиления Болгарии, и без того необычайно расширившейся после победы над Турцией.

Но дела приняли такой оборот, которого положительно никто не ожидал: ни Болгария, ни Австрия и Германия, ни Антанта. Выступил новый фактор, решивший дело: как только Болгария 30 июня 1913 г. внезапно напала на Сербию, Румыния выступила против Болгарии, и (в этом-то и была главная неожиданность) очутившаяся между двух огней Болгария потерпела быстро и окончательно полное поражение. Румыния занимала в это время двойственное положение. Долгие годы она была хоть и не официально, но довольно тесно связана с Австро-Венгрией и Германией. Связь была не только экономическая (как и у Болгарии с теми же империями), но и политическая: поддержка Австрии и Германии была нужна как некоторая охрана от России, с которой граничит Румыния. Но, с другой стороны, расшириться Румыния могла только либо за счет той же Австро-Венгрии (где — в Трансильвании — был сильно представлен румынский элемент), либо за счет граничащей с ней на юге Болгарии. О Бессарабии, некогда присоединенной к России, в Румынии уже мало кто мечтал в те времена. Но и о Трансильвании мечтать не очень было возможно; оставалась Болгария. Огромное усиление Болгарии после войны с турками 1912–1913 гг. беспокоило, раздражало и смущало Румынию; компенсация, которую отдали болгары Румынии — г. Силистрия и территориальная полоса вдоль границы, — считалась очень уж недостаточной. Вот почему, когда Болгария напала на Сербию, чтобы еще на добрую четверть увеличить свои приобретения, то румынское правительство, не колеблясь, объявило всеобщую мобилизацию и пошло войной на Болгарию, не обращая внимания на все увещания Австро-Венгрии и Германии. С другой стороны, греки примкнули к сербам; выступила против болгар и только что побитая Турция. Уже спустя каких-нибудь восемь дней после своего внезапного нападения на Сербию кабинет Данева, управлявший Болгарией, и царь Фердинанд, принимавший деятельнейшее участие во внешней политике, поняли свою ошибку и обратились к России с просьбой взять на себя мирное посредничество. Но об этом нельзя было пока и думать. В половине июля турки перешли через новую границу Энос — Мидия и вторглись в болгарские пределы; сербы отбросили болгар, напавших на них, и перешли в наступление; румынская армия перешла Дунай и пошла на Софию; греки вторглись также в болгарские новые земли и заняли Каваллу. Вскоре после этого турки заняли потерянный было ими Адрианополь. Фердинанд, царь болгарский, поспешил обратиться к Румынии с просьбой о мире. Но Румыния согласилась только на общую мирную конференцию Болгарии со всеми ее победителями. Ровно через один месяц после внезапного болгарского нападения на Сербию открылась конференция в Бухаресте (30 июля), а 10 августа 1913 г. был подписан воевавшими державами Бухарестский мир. Адрианополь перешел снова к Турции, как и почти вся Фракия. Кавалла перешла к грекам, сербы получили все спорные македонские территории и часть бесспорных, принадлежавших Болгарии, получили Нови-Базарский санджак, преграждавший центральным империям путь к Салоникам и к морю; Румыния получала новую и очень значительную прирезку территории за счет Болгарин, и новая граница должна была идти от Ольтеница до Черного моря. Особенно болезненно болгарами ощущались потери городов Кочана, Цетина и Радовича (в пользу Сербии), Адрианополя, Кирк-Килесе, Демотики (в пользу Турции) и (в пользу Греции) Каваллы. Кроме обширных новых территориальных приобретений, сербы получали превосходные со стратегической точки зрения исходные пункты на случай новой войны для вторжения в Болгарию. Пришлось также согласиться на тяжкие финансовые жертвы в пользу победителей. Правда, эти денежные жертвы фактически не успели реализоваться, когда вспыхнула мировая война. Так кончились эти две балканские войны, только одним годом отделенные от начала великого общего побоища, если считать от 10 августа 1913 г., когда был заключен Бухарестский мир.

Постараемся теперь воскресить наиболее характерные и важные для объяснения будущих событий исторические черты этих последних лет европейского мира и начнем с анализа тех видоизменений, которые внесли балканские войны в положение обоих подстерегавших друг друга враждебных лагерей, на которые была в то время разделена Европа.






Глава XI

Тройственный союз и Антанта 1912–1913 гг




1


Несмотря на частичные успехи, достигнутые, как мы видели, австрийской и действовавшей с ней заодно германской дипломатией в течение первой балканской войны, уже тогда, т. е. весной 1913 г., империалистические круги как Австрии, так и Германии обнаруживали глубокое недовольство и раздражение. Все-таки от европейской Турции остался почти один Константинополь, а Турция ведь рассматривалась как оплот для будущего экономического внедрения германской промышленности на всем Ближнем Востоке; все-таки Сербия выходила из войны очень увеличенной и окрепшей, а Сербия вела открыто враждебную политику против Австрии. Но вторая балканская война окончательно наносила тяжелый удар главным расчетам австро-германской политики. Правда, Турция отвоевала Адрианополь и почти всю Фракию, но зато Сербия усилилась в такой значительной степени, как она и не мечтала сама, а Болгария была урезана, потеряла значительную часть своих новых приобретений, и, кроме того, выступление Румынии и ее территориальные приобретения за счет Болгарин делали последнюю непримиримым врагом Румынии, а Румынию это обстоятельство отрывало от Австрии и Германии и бросало в объятия Антанты.

Общий результат был (и, главное, казался) германским правящим классам так же, как и австрийским, серьезнейшей политической неудачей.

И вот началось (или, точнее, оживилось, ибо оно и раньше — уже с 1906 г. — сильно практиковалось) подведение старых и новых итогов в германской прессе. Внешним поводом для этого был исполнившийся в 1913 г. двадцатипятилетний юбилей правления Вильгельма 11. Конечно, не внутренняя, а внешняя политика интересовала в 1913 г., да и раньше, германскую буржуазию в ее разнообразных слоях, и внешняя, а не внутренняя политика озабочивала также социал-демократию. В социал-демократических руководящих кругах прекрасно понимали, что дело близится к вооруженному столкновению Германии с Антантой, и было ясно только одно: главная масса рабочих, если не весь рабочий класс целиком, пойдет на войну безусловно, и социал-демократия не только его не удержит, но будет еще, пожалуй, поощрять. Итоги же пока пройденному пути, поскольку дело касалось внешней политики, подводились, хотя и с подчеркиванием содеянных ошибок, но и с упоминанием, в общем сочувственным, некоторых колониальных приобретений. Левая оппозиция в партии судила иначе, но ее принято было тогда считать еще много слабее, чем она на самом деле была.

Что же касается прессы буржуазной, то здесь картина получалась вполне отчетливая. И именно в прессе, связанной с крупной промышленностью, с земледельческими интересами, с крупным биржевым и банковым капиталом, в прессе разнообразных консервативных, патриотических, национал-либеральных оттенков наряду с горделивым указанием на блестящее процветание страны оценка внешней политики варьировалась в тонах, но была единой по существу: неспособность дипломатии, отсутствие ясных целей, нерешительность и как результат — почти сплошная неудача. На все ладь: говорилось о провале всей марокканской политики, начиная с путешествия Вильгельма II в Танжер в 1905 г, и кончая Агадиром и соглашением с Францией насчет Марокко в 3911 г.; указывалось, что марокканское дело есть лишь пример того, до какой степени нельзя уж теперь, при существовании Антанты, ждать приобретения каких-либо заморских колоний. С другой стороны, подчеркивалось, что и в другом своем устремлении — на Ближний Восток, в Багдад — германская экономическая и общая политика натолкнулась на серьезные препятствия, созданные двумя балканскими войнами. Касались, наконец, того двусмысленного положения, которое занимает в Тройственном союзе Италия, готовая перейти на сторону Антанты, допускающая в своей прессе яростную кампанию против Австрии, да еще по такому жгучему вопросу, как Триестская и Триентская области Австрии, населенные итальянцами («Italia irredenta» — неискупленная, т. е. еще пока не освобожденная Италия, — так назывались в итальянской прессе эти провинции). Шаткости Тройственного союза противопоставлялась крепость Антанты, которую ничто не могло не только разрушить, но даже поколебать.

Из всей этой критики делались опаснейшие выводы: «Мы сильны, но император боязлив и нерешителен; мы приносим ежегодно огромные жертвы на армию и флот, у нас процветающая промышленность, совершенная государственная и экономическая организация, способная в мгновение ока милитаризовать всю страну, и все эти силы и возможности остаются без употребления, и мы уступаем всем: и «вырождающейся», раздираемой партиями Франции, и не сегодня-завтра готовой загореться революционным пламенем России, и Англии, которая не знает, как справиться с Ирландией». Таковы были основные мысли критиков. Но если император не на месте, то пусть уступит свое место достойнейшему. Этот вывод был сделан. Не говоря уже о демонстративных восторгах по поводу каждой воинственной выходки кронпринца, не говоря о статьях в ежедневной прессе (весьма показательных), представители империалистской мысли как раз в 1913 г. и в самом начале 1914 г. решили как бы окончательно уточнить и популяризовать это противопоставление: «миролюбивого», способного только на воинственное пустословие, но на деле нерешительного и уступчивого императора молодому, сильному, «свежему», храброму кронпринцу. Одна за другой вышли две книги Пауля Лимана: «Der Kaiser» в 1913 г. и «Der Kronprinz» весной 1914 г, В первой книге 435 страниц, во второй — 295, и, однако, обе были широко распространены, имели громадный успех, цитировались, реферировались, стали очень ярким и заметным явлением на книжном рынке в Германии перед войной.

Трудно себе представить более уничтожающую критику Вильгельма и более восторженную хвалу кронпринцу, чем эти две книги. А точка зрения в обеих книгах одна: выступить на бой! (losschlagen!) Не терять попусту времени! Только война может дать Германии все нужное ей. Вот мораль этих книг и им подобных. Это ничего не значит, что одновременно по случаю юбилея вышло и несколько других книг, полных самой византийской, царедворческой лести по адресу Вильгельма. Обмануться ни он, ни кто другой не мог: императором были недовольны. Хвастливых и угрожающих речей и жестов оказывалось мало — от него требовали соответственных поступков. Иначе могло повториться нечто худшее, чем то, что было в 1908 г. по поводу неудачной беседы с представителем «Daily Telegraph»,

А тут как раз произошел особый, очень громкий инцидент, зловещим светом озаривший истинный смысл всей этой империалистской оппозиции и ее вероятные последствия. Инцидент произошел в «имперской области», т. е. в Эльзас-Лотарингии, которая вообще являлась именно с точки зрения внешней политики открытой раной. С самого Франкфуртского мира 1871 г., когда отнятые у Франции провинции были включены в состав Германской империи, германское правительство не знало, как их устроить. Включить их в Пруссию было невозможно из-за неудовольствия Баварии и других южногерманских, близких к Эльзас-Лотарингии государств. Поделить между Пруссией и Баварией (такой план тоже был и долго держался) также оказалось практически сопряженным с большими трудностями. Сделать их особым государством Германии (вроде Баварии, Бадена, Вюртемберга, Саксонии и т. д.) ни за что не хотели германские националисты, боявшиеся, что если дать Эльзас-Лотарингии такую степень самостоятельности, то это разовьет опасный сепаратизм. На это решение все-таки Германская империя пошла, но с опозданием на 47 лет, именно в октябре 1918 г., когда уже военный разгром Германии явно обозначился и когда оставалось несколько недель до ее капитуляции и до входа французской армии в Мец и в Страсбург. Таким образом, Эльзас-Лотарингия и прожила почти все время существования Германской империи на положении завоеванной страны, управляемой волей имперского наместника. И только в 1911 г. была сделана попытка снабдить Эльзас-Лотарингию некоторой степенью самоуправления. По этой «конституции» было дано право выборов в созданный тогда же местный ландтаг, которому были предоставлены дела внутреннего благоустройства. Конечно, фактическая власть и реальная сила оставались всецело в руках назначаемого императором наместника, а еще точнее— в руках военных властей тех корпусов, которые были расположены в этой пограничной области. Собственно, в Эльзас-Лотарингии не было тех пламенных чувств по отношению к Франции, о которых так настойчиво всегда писали во французской прессе; это была больше иллюзия или французская патриотическая «ложь во спасение», хотя существования известных симпатий к Франции отрицать было нельзя, и эти симпатии больше всего подогревались нелепой немецкой имперской политикой относительно Эльзас-Лотарингии. Эта политика состояла то в грубейших притеснениях, то в попытках задабривания. Собственно, не было ни одного класса населения в Эльзас-Лотарингии, который определенно стремился бы к присоединению к Франции. Рабочий класс ни малейших сепаратистских наклонностей не проявлял; крупная торговая буржуазия и финансовый мир тесными узами связались с германским внутренним рынком и с германскими биржами; только в части промышленной буржуазии заметно проявлялось сожаление об утраченном богатом французском рынке и о громадных возможностях, связанных с колоссальной колониальной империей Франции. Не забудем, что в могущественно индустриализованной Германии Эльзас-Лотарингия была лишь одной из промышленных провинций, а если бы она была частью Франции, то там, среди немногочисленных французских промышленных округов, она стояла бы во многих отношениях на первом месте. Наконец, среди интеллигенции, среди мелкого и среднего чиновничества (не пришлого, а туземного), среди мелкой и средней торговой буржуазии, среди землевладельцев сохранились дружелюбные чувства и теплые воспоминания о Франции. Но и только. Полушутя — полусерьезно в Эльзас-Лотарингии говорили, что само имперское правительство заботится больше всех о подогревании франкофильских чувств своими придирками и притеснениями. Конечно, эта политика со всеми ее неровностями диктовалась Германии тем обстоятельством, что во Франции ни разу ни один из управляющих страной кабинетов начиная с 1871 г. и вплоть до войны 1914 г., не согласился признать окончательное и бесповоротное отделение Эльзас-Лотарингии от Франции, и германскому правительству (и народу) было хорошо известно, что Эльзас-Лотарингия является одной из главных причин, которые во всякий момент могут зажечь мировой пожар. Вот почему в зависимости от большей или меньшей степени враждебности, проявляемой французами в каждый данный период к Германии, Вильгельм II то соглашался на смягчение режима, то говорил угрожающие речи. В 1911 г. «конституция» была дана затем, чтобы привлечь этим население к империи и создать для французов моральную невозможность говорить и дальше об освобождении страдающих братьев и т. д. Но и на этот раз тон не мог быть долго выдержан. Уже в середине мая 1912 г. Вильгельм II заявил мэру г. Страсбурга, что он недоволен населением Эльзас-Лотарингии и что он уничтожит конституцию и присоединит Эльзас-Лотарингию к Пруссии. Правда, это было заявлено не в публичной речи, но все равно огласка получилась очень широкая. Спустя полтора года разразился инцидент, имевший больше последствий. Случилось это в декабре 1913 г. Началось дело с ничтожного происшествия: лейтенант фон Форстнер имел в г. Цаберне (в Эльзасе) столкновение с местными обывателями, которых он грубо оскорбил. На его сторону стал полковник Рейтер, который произвольно арестовал некоторых граждан и засадил их в холодную. Против Форстнера и Рейтера было возбуждено судебное преследование, которое в конце концов не привело ни к чему: оба остались безнаказанными. Был сделан запрос в рейхстаге, но как военный министр, так и канцлер Бетман-Гольвег всецело стали на сторону офицеров. Этот эпизод принес огромную пользу той шовинистической агитации во Франции, которая там велась против Германии с особой силой со времени выборов Пуанкаре в президенты республики.

Что касается Австро-Венгрии, то положение Габсбургской монархии после обеих балканских войн необычайно осложнилось, а вместе с тем в некоторых отношениях австрийская дипломатия стала действовать гораздо свободнее, чем прежде. Поясним это кажущееся противоречивым двойное утверждение. О трудностях много говорить не приходится: враг — Сербия — необыкновенно усилился. и в Сербии поднялась обширная и явно поддерживаемая королем Петром и правительством агитация против Австрии. Не то надеялись разжечь восстание в Боснии и Герцеговине, не то привлечь Россию к общему выступлению. На болгарский противовес рассчитывать не приходилось в той степени, как австрийская дипломатия к этому привыкла: против Болгарии, крайне ослабленной, стояли в полном вооружении не только Сербия, но и Румыния. В недрах самой Австро-Венгрии все усиливался чешский сепаратизм. Чехия — единственная составная часть Габсбургской монархии, соединявшая все преимущества высокоразвитой промышленности с великолепно оборудованным и продуктивнейшим сельским хозяйством, была экономически вполне «автономна», вполне могла обойтись без остальной империи, а потому с особой силой и раздражением требовала и автономии политической. В Венгрии протест подавленных там славян становился все слышнее, и землевладельческая аристократия, управлявшая Венгрией, все с большим трудом удерживала власть в своих руках. Кроме того, прибавился еще один фактор, сильно ухудшивший положение Австрии (а поэтому и Германии): Италия, уже с 1911 г. нападением на Турцию показавшая нежелание считаться с интересами двух своих «союзниц», в 1913 г. еще более усилила этот характер своей политики. В сущности еще с первых времен заключения Тройственного союза было известно, что Италия не выступит с вооруженной помощью в случае войны Австрии и Германии против такой коалиции, в которой будет принимать участие Англия. Другими словами: если Австрия и Германия будут воевать только против России и Франции (и любой еще державы, кроме Англии), Италия принимает участие в войне на стороне своих союзниц, но если на стороне Франции и России станет Англия, то Италия сохранит нейтралитет. Таким образом, чем более крепла Антанта, тем более фактически ослабевали узы, связывающие Тройственный союз. Мало того. Итальянское правительство решительно хотело утвердить свое влияние на Балканском полуострове и в Малой Азии и во время балканских войн 1912–1913 гг. сплошь и рядом действовало против Австрии. А кроме того, чем больше росла смелость антиавстрийской пропаганды в Сербии, тем больше усиливалась антиавстрнйская агитация также в Италии в тех кругах («ирредентистских»), которые стремились оторвать от Австрии Триентскую и Триестскую области.

Однако параллельно с ростом всех этих затруднений в среде австрийских правителей все более и более укреплялось воззрение, представленное больше всего наследником престола эрцгерцогом Францем-Фердинандом, венгерским министром графом Тисса и министром иностранных дел Берхтольдом. По этому воззрению, спасти Габсбургскую державу от раздела и гибели возможно, лишь решительным ударом покончив с великодержавными замыслами Сербии, а поэтому нужно торопиться, пока это еще возможно сделать, так как время работает против Австрии. Франц-Фердинанд, угрюмый, замыкающийся в себя, подозрительно настроенный человек, не любил Вильгельма II и не доверял ему, но он знал, что Вильгельм II непременно поддержит Австрию, если Австрия затеет войну, потому что не может Германия дать разбить свою единственную союзницу и этим самым загородить себе выход на Ближний Восток, с которым германская промышленность и экспортная торговля прочно связали свою будущую судьбу, еще когда только была заложена Багдадская железная дорога. Эта-то уверенность и давала Францу-Фердинанду и Берхтольду полную свободу движений. Произошло именно то, чего боялся Бисмарк (не раз выражавший эту боязнь)1: Германия оказалась в положении державы, которая фактически часто не только не диктует первые шаги своей несравненно менее сильной и зависимой союзнице, а принуждена следовать за ней. И чем больше росло недовольство в императорских кругах Германии против императора Вильгельма II за его нерешительность, тем в большую зависимость попадал Вильгельм II от Франца-Фердинанда и его советников, потому что ему бы не простили неоказания достаточно сильной поддержки «единственному другу Германии». Таковы были условия, касавшиеся вопроса о внутренней спайке частей в Тройственном союзе. Эти условия внушали живейшую тревогу тем наблюдателям, которые не желали войны и видели ясно, до какой степени балканские события 1912–1913 гг. ее приблизили.

Посмотрим теперь, как те же балканские события отразились на соотношениях отдельных частей в Антанте. Мы увидим, что и Антанта тоже мелкими и крупными дипломатическими провокациями сгущала в эти последние предвоенные годы политическую атмосферу в Европе.



2


Уже с самого начала нападений, которым подвергалась Турция, т. е. с 1911 г., когда итальянцы начали завоевание Триполитании и Киренаики, движущей силой Антанты постепенно делалась не Англия, как было до сих пор, но Россия. Дело было не в том, что еще в 1910 г. скончался английский король Эдуард VII, главный вдохновитель и руководитель Антанты, и не в том, что в 1911–1912 гг. английский либеральный кабинет был поглощен острыми вопросами внутренней политики, о которых уже раньше шла речь (осуществлением уже прошедших социальных реформ, бюджетными делами), а в 1912–1913 гг. резко обострившимися ирландскими осложнениями. Все это имело свое значение, но главное было в другом. В самом построении и внутренней природе Антанты заключено было некоторое противоречие. Эдуард VII создавал ее, а сэр Эдуард Грей (после смерти короля) поддерживал ее сначала как силу, так сказать, охранительную, стремящуюся по своим заданиям держать Германию в твердо очерченных рамках и не давать ей возможности нарушить установившееся положение ни в Европе, ни на остальном земном шаре. Это не значит, что Антанта раз навсегда отказалась от мысли при удобном случае и в свое время первой броситься на Германию, чтобы сломить ее экономическую и политическую силу. Но именно при том случае, который будет удобен, и в то время, которое должно было наступить далеко не сейчас. А пока — ждать и подстерегать Германию на ошибках и опасных шагах. Это обстоятельство ставило Германию, конечно, в крайне деликатное и трудное положение: ведь соединенные силы Антанты были так колоссальны, ее материальные возможности так безграничны, у нее вследствие ее могущества и огромности оказывалась такая притягательная сила, что самым фактом своего длительного существования Антанта отнимала у Германии возможных союзников в предстоящей борьбе — Италию и Румынию, а главное— время работало в пользу Антанты, а не в пользу Германии. Время даст возможность Англии преодолеть все трудности внутренней политики, умиротворить Ирландию, создать сухопутную армию; время позволит России закончить реорганизацию и перевооружение к 1917 г. (как намечалось в 1911–1912 гг.), время облегчит Франции полное проведение реформы артиллерии, осуществление всеобщей воинской повинности в ее колоссальных колониях. И тогда Антанта раздавит Германию без всяких сомнений. Единственный настоящий союзник Германии — Австрия — тоже со временем лишится Чехии; может быть, отпадут- от нее и еще кой-какие части. Короче говоря, противоречие, присущее Антанте, заключалось в том, что она была слишком сильна и что выжидание было для нее слишком выгодно, чтобы ее политика могла быть только «оборонительной». Мысль о необходимости «предупредительной войны», впервые занимавшая германские военные круги еще в самом начале 90-х годов, когда был заключен франко-русский союз, опять всплыла в германской прессе и на этот раз с гораздо большей силой, чем прежде. Но противоречие в Антанте стало проявляться и в другом — в политике ее составных частей. Англии казалось выгодным ждать и готовиться, а некоторым руководителям русской и отчасти — в гораздо меньшей степени — французской политики, поскольку она подчинялась русскому давлению, иногда начинало казаться более целесообразным пожать непосредственно плоды и воспользоваться без особых отлагательств преимуществами могущества Антанты.

Наиболее деятельным и беспокойным дипломатом Антанты был в эту пору Извольский, бывший в 1906–1910 гг. министром иностранных дед Российской империи, ас 1911 г. русским послом в Париже. Настойчивый, энергичный, очень преданный своей идее, он совсем подавлял собой министра иностранных дел Сазонова; влияние же его было тем губительнее, что идея была основана на неправильных расчетах. Идея заключалась в том, будто Россия может и должна воспользоваться неповторяемой комбинацией, когда Англия — ее друг, чтобы, наконец, прорваться на Балканский полуостров, опрокинув сопротивление Австрии, а если понадобится, то и Германии. Расчет был неправилен прежде всего потому, что вогнанную внутрь революцию 1905 г. Извольский (и вся его школа) приняли за конец потрясений, III Думу — за начало нормально развивающегося конституционного строя, аграрную реформу 9 ноября 1906 г. — за разрешение аграрного вопроса, эру Сухомлинова[62 - Русский генерал от кавалерии, нач. генштаба, воен. министр.] — за преобразование армии, проглядев за этими фантомами все страшные реальности и решив, что Россия способна выдержать и победить в столкновении с обеими центральными империями. Неудача, постигшая Извольского в 1908–1909 гг., в годину аннексии Боснии и Герцеговины, показала ему, что на пути активной русской политики на Ближнем Востоке находятся огромные трудности, но нисколько не изменила основной линии его поведения. Когда в 1911 г. он попал в качестве русского посла в Париж, он стал немедленно стремиться к руководящей роли в Антанте. Случаю угодно было устроить так, что первые шаги Извольского в Париже делались тогда, когда весь мир находился еще под впечатлением агадирского инцидента и его финала. Германия выступила с угрозой против Франции, но достаточно было окрика Ллойд Джорджа — и она сейчас же испугалась и отступила. Извольский слишком поверил воплям германской империалистской прессы, сравнивавшей это унижение Германии с разгромом Пруссии при Иене Наполеоном I. «Нет слов для этой Иены германской политики! Закрой свое лицо, Германия, перед этой страницей твоей истории! (Verhulle dein Antlitz, Germania, vor diesem Blatt deiner Geschichte!)», — писали немецкие «патриоты» после франко-германского соглашения, и многие (в том числе Извольский) приняли это за чистую монету, т. е. за признание бессилия, а не за искусственное раздразнивание и подстрекательство к борьбе (как было на самом деле). И вот мысль о дерзаниях, о смелой энергичной политике на Балканах и в Малой Азии окончательно овладевает Извольским. Задержек в Петербурге не было почти никаких. Правда, Коковцов, первый министр в 1911–1913 гг., министр финансов в предыдущие годы, был противником всякой политики авантюр, Сазонов (поскольку он противился изредка Извольскому) тоже старался иной раз не забывать об осторожности, но в общем Извольский не наталкивался на серьезные затруднения. Загладить стыд маньчжурских поражений, вознаградить себя на Ближнем Востоке, дать русской промышленности и торговле новые рынки и просто захватить новые земли — все это казалось заманчивым. А кроме того, действовало тут то же самое роковое заблуждение, основанное на глубочайшем непонимании свойств дипломатической борьбы, как и в декабре 1903 и январе 1904 г.: «Я возьму Корею, но войны не будет, потому что я не хочу войны» (это отмечено Витте в его мемуарах). Точь-в-точь эта же аберрация повторилась в русской политике 1912–1914 гг.: «Я буду делать то, что мне представляется нужным на Балканах и в Малой Азии, но войны не будет, потому что я ее не хочу». Правда, на этот раз осторожности нужно было проявлять больше, но и на этот раз успокоительное соображение, что «войны не будет, пока я не захочу», действовало в полной мере. Но дело в том, что в 1903 г. Япония в самом деле не хотела войны, а в 1913 г. в Германии могущественнейшие классы не боялись войны, часть гражданских сановников и некоторые военные хотели воины, кронпринц не боялся войны, Мольтке хотел войны, а Вильгельм II переставал колебаться. А все действия Антанты, особенно завоевание Марокко, раздражали и оскорбляли Германию. При этих условиях беспокойная энергия Извольского, полагавшего, что после Агадира нечего особенно стесняться с Германией, и безмятежная уверенность Николая II, убежденного, что до войны дело все равно не дойдет, так как он, в самом деле, войны не желает, должны были привести к ряду опаснейших осложнений.

Казалось, была сила, которая могла бы остановить Извольского. Он находился в Париже, без Франции и ее поддержки он действовать не мог; даже на Петербург, на свое начальство и на императора Николая II он влиял, выдвигая французов. Между тем французские правители долгое время обнаруживали большую сдержанность и осторожность. Что же происходило в Париже в 1912–1913 гг.?

У нас есть теперь некоторые материалы, позволяющие составить себе общее представление о том, что происходило за кулисами французской и русской политики в последние годы перед войной. На первом месте тут нужно поставить «Материалы по истории франко-русских отношений за 1910–1914 гг.», сборник секретных дипломатических документов российского министерства-иностранных дел, опубликованный в Москве в 1922 г., огромный том в 720 страниц, без которого отныне ни один историк, сколько-нибудь достойный этого наименования, не вправе говорить о Европе перед войной 1914 г. (хотя издана эта книга довольно небрежно): это вся переписка Извольского с Петербургом по всем коренным вопросам политики Антанты. Кое-что дают и цитируемые ниже четыре тома мемуаров Пуанкаре, которыми нужно пользоваться с осторожностью. Затем нужно назвать изданные в 1925 г. в Париже бумаги французского посла в Петербурге (с 14 июня 1912 г. по 20 февраля 1913 г.) Жоржа Луи\ Эти бумаги опубликованы журналистом Эрнестом Жюдэ, которому бумаги были отданы для издания вдовой Луи (Judet E. Georges Louis, Paris, 1925). Основываясь на этих источниках и привлекая некоторые другие (которые, однако, все являются несравненно менее ценными), постараемся определить сущность того, что происходило з Париже в 1911–1914 гг. в области внешней политики и, в частности, в кругу вопросов, связанных с франко-русским союзом.

С 1909 г во главе правительства стоял Бриан; после выборов он произвел некоторые видоизменения в своем кабинете (3 ноября 1910 г.) и продолжал править до 27 февраля 1911 г. После него управлял левее стоявший кабинет Мониса и — тоже левее Бриана стоявший — кабинет Кайо (с 23 июня 1911 г.). 10 января 1912 г. Кайо ушел от власти. Против него поднялась уже тогда сильная оппозиция со стороны крупного капитала, боявшегося слишком радикальных мер в области подоходного обложения; но замечательно было то, что ему ставили на вид слишком дружественный и примирительный тон по отношению к Германии.

14 января 1912 г. сенатор Пуанкаре был призван к власти президентом республики Фальером. Ему было тогда пятьдесят два года, он давно уже был в парламенте, но до сих пор никогда не играл выдающейся роли. Он осторожно и лукаво лавировал между партиями в эпоху дела Дрейфуса и стал на сторону Дрейфуса только тогда, когда стало вполне ясно, что дрейфусары победят. Так же он вел себя и во время борьбы за отделение церкви от государства в 1903–1905 гг. и во всех вообще острых случаях. Одаренный большим и гибким умом, крайней настойчивостью и последовательностью в стремлениях к своим целям, осторожностью и предусмотрительностью и вместе с тем решительностью в критические моменты, большим хладнокровием и выдержкой, бесспорным даром слова, уменьем, где нужно, устрашением, где нужно, лаской и лестью действовать на окружающих, Пуанкаре никогда не колебался устранить своего противника, если тот обнаруживал упорство или вообще оказывался неудобен. (В этом смысле интересны появившиеся в 1925 г. воспоминания Шарля Эмбера «Chacun son tour», дающие понятие о том, каким недосягаемым «мастером» политической борьбы в случае надобности мог быть Пуанкаре.) Он был страшный боец и выступил на арену в самый для себя благоприятный момент. Двенадцать лет подряд ему суждено было с тех пор влиять на Францию и Европу и после перерыва 1924 —1925 гг. снова добиться полновластия в июле 1926 г. Что руководило этим человеком? Этот вопрос для нас, конечно, менее существенен, чем другой: какие именно группы французского общества, какие классы нашли в нем своего представителя и выразителя своих стремлений? Во всяком случае нужно сказать, что строй его убеждений никогда не менялся сколько-нибудь заметно. Он долго ждал своего часа (не очень гонялся за портфелями)3 и вышел на сцену только тогда, когда соотношение реальных сил в стране и парламенте сложилось в пользу представляемых им взглядов. Когда я только что отметил его осторожное лавирование между партиями и его нежелание очень связывать себя в каком бы то ни было из острых вопросов, волновавших страну (вроде дела Дрейфуса или отделения церкви от государства), то я имел в виду не обыденный, столь часто встречающийся политический карьеризм, но нечто более сложное, в чем даже и враги не отказывали Пуанкаре. Он всегда подчеркивал свое равнодушие к внутренней политике, ко всем вопросам внутренней политической борьбы, намеренно не хотел связывать себя вплотную ни с каким вопросом, разделявшим французское общество, поскольку этот вопрос не касался внешней политики. Конечно, он был «республиканцем», конечно, он стоял на точке зрения защиты буржуазной парламентарной республики от нападений как со стороны монархистов, так, в особенности, слева — со стороны социалистов, но как-то так выходило, что ни монархисты не питали к нему острой вражды, ни социалисты долго не видели в нем такого яростного врага, как, например, в Клемансо или в Мильеране. Они пошли на него решительным походом, когда выяснилось, куда клонится его внешняя политика, но никогда он не был ни в глазах Жореса, ни в глазах Реноделя или Леона Блюма, преемников Жореса по лидерству в социалистической партии, таким олицетворением социальной реакции или политики преследований, каким был, например, в 1906–1909 гг. или в 1917–1920 гг. Клемансо. Все партии знали, что Пуанкаре, если понадобится, пойдет навстречу любой из них так далеко, как не пойдет другой по всем вопросам внутренней политики, лишь бы ему не мешали бесконтрольно вести политику внешнюю. Вот почему, когда всесильные во Франции собственнические классы в самом широком смысле слова почувствовали себя под угрозой революционного взрыва после русской революции 1905 г. и усиления революционного синдикализма в Париже и других крупных центрах, то они выдвинули в качестве своего защитника Клемансо, а не Пуанкаре, который ни за что и не пошел бы в тот момент в первые министры и не взял бы на себя роли «главного жандарма», «главного полицейского» (le premier flic de France), как называл с гордостью сам себя Клемансо. Этого дела, которому, по существу, он сочувствовал, делать своими собственными руками Пуанкаре не желал, хотя, конечно, социальный консерватизм был ему по душе. Он приберегал себя для другого момента[63 - Например, в Hamburger Nachrichten, 24 октября 1896 г.].

И вот, этот момент настал, когда в январе 1912 г. его позвали в Елисейский дворец и он вышел оттуда, облеченный званием первого министра. В 1912 г. собственнические классы уже не боялись социальной революции, да и вообще осложняющаяся общеевропейская обстановка повелительно приковывала к себе взоры и заслоняла собой все. Часть собственнических классов — мелкая буржуазия, пожалуй, почти вся средняя, т. е. большинство всей нации, потому что в мелкую буржуазию входило все собственническое крестьянство, — не желала войны; рабочий класс не желал войны (во Франции не было таких слоев в рабочем классе, которые склонялись бы к «энергичной» внешней политике, как это наблюдалось в Германии среди «рабочей аристократии»). Во Франции за энергичную внешнюю политику стояли руководители бирж и гигантских банков (правда, не все), колониальная партия (вся), крупные экспортеры, судовладельцы и масса представителей профессий, материально связанных с колониями; стояли еще больше ha стороне этой «энергичной политики» также крупные промышленники и больше всего, конечно, те, которые в своих непосредственных материальных интересах были связаны с милитаризмом: владельцы и акционеры оружейных и сталелитейных заводов, верфей и т. п. Весь этот крупный капитал, державший в своих руках почти всю читаемую прессу и могущественный в парламенте, и возложил на Пуанкаре все свои упования. Помогало ему и раздражение французского мелкого ремесленничества против всепобеждающей германской конкуренции; помогала и заинтересованность всех слоев буржуазии и части крестьянства в русских займах, приводившая к тенденции поддерживать русский строй и дальнейшими займами к поощрению опасных внешних авантюр русской дипломатии, хотя относительно последнего пункта мнения порой сильно расходились. Идея Пуанкаре именно и была представлена во Франции в таком обличье, чтобы не испугать сразу мелкую и среднюю буржуазию: «Мы — миролюбивы, но что же делать, если война неизбежна? Нужно, во-первых, вооружиться, во-вторых, запасаться союзниками и укреплять всеми мерами дружбу с ними». Правда, с некоторым беспокойством передавали, будто новый глава правительства в глубине души не видит возможности избежать войны; повторяли слова, вырвавшиеся будто бы у двоюродного брата Пуанкаре, великого математика Анри Пуанкаре, в первый момент, когда ему сообщили, что Раймон Пуанкаре стал первым министром: «Мой двоюродный брат — это война» (Mon cousin — c'est la guerre). Но с присущей ему осторожностью и ловкостью сам Пуанкаре избегал сколько-нибудь компрометирующих слов. Он предпочитал действовать; действия же его фатально не создавали и даже устраняли препятствия, какие могли бы помешать войне, хотя он не переставал усиленно подчеркивать свою преданность интересам мира. Нужно заметить, что знаменитая кличка «Poincare-la-Guerre» привязалась к нему еще до мировой войны. Инстинктивно чувствовалось, что новый правитель ни в коем случае не есть новое препятствие к войне. Если бы в Елисейском дворце в 1914 г. был Фальер, то войны не было бы — так высказывался впоследствии Стефан Пишон.

Прежде всего Пуанкаре развязал руки Извольскому5. Уже на другой день после своего вступления во власть, 15 января 1912 г., Пуанкаре посетил Извольского и «заверит в своем твердом намерении поддерживать с Россией самые тесные отношения и направлять внешнюю политику Франции». Тотчас после этого Извольский начал работать над трудным делом устранения французского посла Жоржа Луи из Петербурга: Жорж Луи был представителем мирной политики н довольно упорно сопротивлялся активным шагам русской дипломатии на Балканском полуострове. Он старался смягчить трения с Австрией и Германией и считался Извольским в числе ненадежных друзей франко-русского союза и Антанты. Действуя на Пуанкаре, Извольский успел подорвать служебное положение Жоржа Луи. Впрочем, и до последовавшей в конце февраля 1913 г. своей отставки Жорж Луи был бессилен, бороться с Извольским, на стороне которого, казалось, находился сам председатель французского совета министров. Манифестации следовали за манифестациями. Открывая в апреле 1912 г. в г. Канн памятник королю Эдуарду VII, Пуанкаре (в присутствии великого князя Михаила) заявил: «Франция глубоко ценит блага мира и не помышляет о вызывающей политике, но она ясно сознает, что для того, чтобы самой не подвергнуться нападению или вызову, ей необходимо непременно поддерживать на высоте свое военно-морское могущество. Мы, конечно, должны прежде всего рассчитывать на свои собственные силы, но эти силы получают значительный прирост вследствие поддержки, оказываемой нам нашими союзниками и друзьями». Сообщая об этих словах в Петербург, Извольский прибавляет, что сам Пуанкаре еще пояснил ему, что «эти празднества носили ясно выраженный характер проявления взаимной солидарности между всеми тремя державами — участницами Тройственного согласия». В июле 1912 г. в Париже состоялись совещания между начальниками штабов русской и французской армий, а также морских штабов, и «начальник французского морского штаба вполне уразумел необходимость в интересах обоих союзников облегчить России задачу господства над Черным морем путем соответственного давления на флоты возможных наших противников, т. е. главным образом Австрии и, может быть, Германии и Италии». Таким образом, политика пока еще не всей Антанты, но Франции и России начинает как будто ориентироваться на Константинополь и проливы, хотя и тогда, как и после войны, Франция вовсе не хотела разрушения Турции. Тут была налицо игра интересов: Пуанкаре нуждался в России, и такие события, не имевшие (как потом оказалось) серьезного политического значения, как визит Николая II в Потсдам (в 1910 г.) или ответный визит Вильгельма II в Балтийский порт 4 июля 1912 г., волновали и раздражали французских политиков и заставляли их делать шаги, которые были угодны русскому правительству. А русская дипломатия пользовалась этим, чтобы направить острие Антанты против растущего влияния Германии в Турецкой империи. В эпоху первой балканской войны Пуанкаре в ответ на зондирование почвы с русской стороны сказал Извольскому (4/17 ноября 1912 г.), что, «если Россия будет воевать, Франция также вступит в войну, потому что мы знаем, что в этом вопросе за Австрией будет стоять Германия». Это заявление последовало после путешествия Пуанкаре в Кронштадт (в августе того же 1912 г.), когда французский председатель совета министров был принят в Петербурге с исключительной любезностью. Беспокойство Германии в связи с этими демонстрациями все росло. Вильгельм II (в это время уже подпавший под влияние министра иностранных дел Кидерлен-Вехтера, не желавшего в тот момент войны) сделал некоторые шаги в сторону Франции: три германских броненосца были высланы в Балтийское море навстречу Пуанкаре, ехавшему в Россию, и приветствовали его пушечными салютами. Тотчас же вслед за этим Кидерлен-Вехтер имел беседу с сотрудником французской газеты «Figaro», где высказал дружелюбные мысли о возможном мирном сотрудничестве Франции а Германии. Но эти пробные шары не имели последствий. Сазонов, лично познакомившись с Пуанкаре в Петербурге, доложил Николаю II о следующих своих «личных впечатлениях»: «…в его лице Россия имеет верного и надежного друга, обладающего недюжинным государственным умом и непреклонной волей. В случае наступления критического момента в международных отношениях было бы весьма желательно, чтобы во главе правительства нашей союзницы стоял если не сам господин Пуанкаре, то лицо, обладающее столь же решительным характером и чуждое боязни ответственности, как нынешний французский первый министр».

Приближался знаменательный день президентских выборов. Левая часть палаты и сената хотела провести в президенты Памса, правая — председателя совета министров Пуанкаре, Кандидатура Памса означала смягчение напряженной политической атмосферы, кандидатура Пуанкаре объединяла сторонников продолжения «энергичной политики». «Завтра президентские выборы, — писал 16 января 1913 г. Извольский Сазонову, — если, не дай Бог, Пуанкаре потерпит поражение, это для нас будет катастрофой».

На другой день, 17 января 1913 г., Пуанкаре был избран президентом Французской республики. Через несколько дней после этого события он заявил Извольскому, что «в качестве президента республики он будет иметь полную возможность непосредственно влиять на внешнюю политику Франции». И тут же прибавил, что «для французского правительства весьма важно иметь возможность заранее подготовить французское общественное мнение к участию Франции в войне, могущей возникнуть на почве балканских дел». Извольский ликовал (см. его письмо Сазонову от 30 января 1913 г). Он был убежден — ив этом нисколько не ошибся, — что, став президентом республики, именно Пуанкаре, а не кто иной, будет продолжать управлять внешней политикой Франции и что, не говоря уже о личных особенностях властного Пуанкаре, французская конституция, вопреки общепринятому мнению, даст президенту и его личным вмешательствам большой простор.

Первым многозначительным актом нового президента было отозвание из Петербурга посла Жоржа Луи (24 февраля 1913 г.) и назначение на его место бывшего министра иностранных дел Теофиля Делькассе, того самого, который, как рассказано в своем месте, должен был в июне 1905 г. уйти под давлением германских угроз по поводу Марокко. Он считался главным врагом Германии и деятельным помощником Эдуарда VII в создании Антанты. Его отставка в 1905 г. породила такое ликование в Германии, что Вильгельм II в награду за удачную (по его мнению) политику канцлера Бюлова, вызвавшую столь блестящий результат, немедленно дал Бюлову княжеский титул. С тех. пор всякий слух о возвращении Делькассе к делам внешней политики порождал в Германии тревогу и раздражение и вызывал воспоминания о том, как Делькассе (перед своей отставкой) советовал премьеру Рувье не отступать даже перед риском вооруженного конфликта.

И вот теперь, после восьмилетнего пребывания вдали от иностранной политики, Делькассе был назначен французским послом в Петербург, притом, как всей Европе тотчас же стало известно, по личному желанию президента республики Пуанкаре.

В Германии это приняли как обиду, угрозу и враждебную демонстрацию. Дело оборачивалось так, что создательница Антанты Англия как будто начинала играть пассивную роль в общем направлении политики этого Тройственного согласия, а Франция и Россия — активную и направляющую. Темные тучи сгущались над Европой. В декабре 1912 г. скончался германский министр (статс-секретарь) иностранных дел Кидерлен-Вехтер, один из немногих талантливых германских дипломатов. В Германии явственно брали верх сторонники быстрых решений, сильных движений, разрубанья гордиевых узлов мечом. Кронпринц в Германии, министры Бертхольд и Тисса и эрцгерцог Франц-Фердинанд в Австрии, Извольский в Париже выдвигались все больше и больше на первый план. И обе стороны раньше, чем предпринять первые решительные подготовительные действия, напряженно всматривались в Англию: казалось, что там назревают какие-то видоизменения. Обе стороны в течение 1913 и в начале 1914 г. вычитывали в глазах этого сфинкса то, чего хотели, т. е. прямо противоположные, исключающие одно другое намерения.

Рассмотрим главные элементы английской политической жизни в последние месяцы перед войной; мы убедимся, что разобраться в точных целях и наперед предугадать вероятные поступки британского кабинета в решительный момент было, действительно, очень нелегко.

В разгаре агадирского инцидента, но когда уже самый острый момент прошел и Германия уступила, английский кабинет устроил тайное совещание с представителями армии и флота, чтобы в точности уяснить себе картину если не всей будущей войны, то хоть первых столкновений с германской армией на западном германском фронте. Военные эксперты давали не очень утешительные показания: на Россию генерал Вильсон надеялся мало и говорил о ее слабости и о медленности мобилизации. Выходило, что против 110 немецких дивизий, когда они вторгнутся в Бельгию, французы выставят только 85. Англичане же, предполагалось, смогут выставить на первых порах лишь 6 дивизий. Что касается флота, то, конечно, британский флот оказывался настолько сильнее германского, что мог немедленно после начала военных действий начать общую блокаду германских берегов.

Но адмирал фон Тирпиц продолжал дело увеличения и усиления германского флота. В тот момент Англия не хотела воевать. И Ллойд Джордж, канцлер казначейства, и Уинстон Черчилль, морской министр, были согласны с тем, что желательно не воевать с Германией и даже дать ей «некоторую» возможность расширить свои колонии, даже «помочь» ей в этом, лишь бы добиться устойчивого мира на ближайшее время. Но прежде всего нужно было добиться, наконец, того, чего не удавалось достигнуть до сих пор — останови! германских морских вооружений. Английский кабинет снарядил к Вильгельму II в качестве негласного своего эмиссара по этому вопросу сэра Эрнеста Кэсселя. Предложение сводилось к следующему: Германия признает раз навсегда превосходство Англии на море, отказывается от увеличения морской программы, даже уменьшает эту программу. Англия же в ответ соглашается не препятствовать увеличению германских колоний; вместе с тем Германия и Англия обязуются не принимать участия в войне в случае, если на которую-нибудь из них нападет какая-либо третья держава или коалиция держав. Кэссель был принят Вильгельмом II и канцлером Бетман-Гольвегом очень хорошо, и английское правительство решило отрядить в Берлин уже официально одного из министров — именно военного министра Холдэна, уже ездившего туда неоднократно. Казалось, на этот раз дело пошло на лад. Холдэн (в феврале 1912 г.) съездил в Берлин и вернулся с копией новой программы фон Тирпица. Программа была грандиозна. По исчислениям британского адмиралтейства, Германия при осуществлении этой программы должна была иметь «25 или даже 29» боевых судов высшего типа против 22, которыми могла бы располагать Англия, считая флоты, предназначенные для зашиты ее берегов, а также весь Атлантический флот. Это был не только решительный отказ Германии идти на английское предложение, но и прямой вызов, Да в германских морских кругах и не скрывали, что это вызов и что у Англии может хватить судов, но не хватит людей для неограниченного дальнейшего увеличения флота, а у Германии хватит. Вместе с тем Германия не соглашалась и на формулу насчет нейтралитета Англии в случае, если на Германию нападут. Вильгельм II и Бетман-Гольвег требовали, чтобы формула была такая: Англия сохраняет нейтралитет, если Германию вынудят к войне (it a war is forced upon Germany). Карты раскрывались вполне откровенно: ведь Германия могла в каждый момент напасть на Францию и заявить при этом, что французы своей общей политикой вынудили Германию к войне. Таким образом, если бы Англия на эту формулу согласилась, Антанта перестала бы в тот же миг существовать. И за это Англия ровно ничего не получала, так как новая огромная судостроительная программа фон Тирпица все равно вынуждала английское адмиралтейство немедленно начать, усиленно и не щадя колоссальных расходов, строить новые боевые суда.

Рассуждать дальше англичане не желали. Уинстон Черчилль заявил в марте 1912 г. в парламенте, что отныне Англия будет строить новых дредноутов на 60 % больше, чем Германия, — это на все время исполнения новой германской судостроительной программы. Если же Германия начнет строить суда сверх программы, то Англия будет строить по два дредноута на один германский. При этих условиях бесцельность дальнейшего состязания должна была стать очевидной для Вильгельма и фон Тирпица. Но на фон Тирница заявление Черчилля не произвело этого действия, и его морская программа начала самым деятельным образом приводиться в исполнение.

Трудное двухлетие наступило после этого для Англии. От лета 1912 г. до лета 1914 г. британскому кабинету приходилось: 1) тратить на новые морские вооружения те суммы, которые должно было бы употребить на осуществление только что проведенных реформ; 2) считаться в течение двух балканских войн с активной и самостоятельной политикой России и Франции (т. е. Извольского и Пуанкаре), которая в данный момент могла зажечь европейский пожар, причем, конечно, Англия ни в коем случае не могла бы остаться нейтральной, как бы ни хотелось ей отсрочить это в высшей степени неудобное для нее в данное время столкновение; 3) считаться с очень неприятными трениями, все чаще и чаще происходившими в Персии между русскими и английскими властями, причем нужно было уступать, чтобы не компрометировать Антанту; 4) зорко следить за Германией, так как ее ответ по поводу предложения английского нейтралитета в связи с отказом прекратить морское вооружение не оставлял сомнений, что германское правительство очень подумывает о войне, на которую его «вынудят». Еще 5–6 лет и обстановка для Англии могла бы измениться к лучшему, тогда обрушиться на Германию и вывести ее из строя было бы задачей, из-за которой, с точки зрения империалистской, стоило бы начать мировую войну, но сейчас, в 1912–1914 гг., это было еще не вовремя, по мнению британского кабинета. Внутреннее положение Британской империи было не такое, чтобы торопиться с войной.

Быстрое распространение революционного духа среди рабочего класса не подлежало никакому сомнению. И дело было не столько в пропаганде и работе тех или иных организаций, сколько в общем сдвиге в мысли и настроении, том сдвиге, который порожден был изменившимся общим положением английской промышленности на мировом рынке.

Отметим тут в главных чертах, какова была линия развития социалистических организаций в Англии в последние десятилетия. Социал-демократическая федерация, основанная Генри Гайндмэном в начале 80-х годов[64 - Сначала, 8 июня 1881 г., была основана Демократическая федерация; наименование Социал-демократической федерации она приняла 4 августа 1884 г.], была первой в сущности группой, пропагандировавшей в Англии марксистский социализм (Ганндмэн лично знал Маркса и находился под его живым влиянием). Собственно, эта группа всегда оставалась больше штабом квалифицированных агитаторов, сравнительно не очень многочисленным, чем политической большой партией в точном смысле.

Почти одновременно, в январе 1884 г., в Лондоне возникло Общество фабианцев социал-реформистского типа и настроения. Они стояли за «постепенность» в достижении социальных улучшений и даже название свое приняли в память знаменитого римского вождя Фабия Кунктатора (Медлителя), который долго спасал своей осторожностью римскую армию, избегая опасного сражения с Ганнибалом. Фабианцы полагали, что рабочему классу тоже нужно избегать решительного боя с капиталом, который крайне силен и останется победителем в случае немедленного начала решительной борьбы. Фабианцы сильно способствовали распространению социалистически окрашенных теорий как среди рабочего класса, так ив интеллигенции. А в 1889 г. в Шотландии Кейр-Гарди основал (предсказанную как нечто неизбежное Энгельсом) первую шотландскую рабочую партию, которая по идее должна была быть классовой организацией рабочих для политической и экономической борьбы. Прежде всего эта партия должна была ввести в парламент своих собственных кандидатов, независимых ни от либералов, ни от консерваторов. В январе 1893 г. на конференции рабочих организаций в Брадфорде была основана и общебританская Независимая рабочая партия. Эта партия обратила особое внимание на тред-юнионы, старые профессиональные союзы, стремясь оставаться с ними в наилучших отношениях, не отпугивать их. слишком радикальными лозунгами и использовать их для предвыборной борьбы против обеих буржуазных партий — как либералов, так и консерваторов. В 1900 г. на конференции в Лондоне произошло организационное объединение как тред-юнионов, так к Независимой рабочей партии, и Социал-демократической федерации, и Общества фабианцев. Они избрали сообща особый Комитет представительства труда (Labour Representation Committee) специально для планомерной и согласованной работы в связи с парламентскими выборами. Главным деятелем комитета стал Рамсэй Макдональд. В просторечии Комитет уже с момента своего издания стал называться Рабочей партией (Labour Party), и, чем больше профессиональных союзов и организаций к нему присоединялось, тем более упрочивалось это название за всей совокупностью представленных этим Комитетом организационных единиц.

Таково было положение вещей в последние годы перед войной. Более левые элементы партии образовали (на съезде в Манчестере 27 мая 1912 г.) Британскую социалистическую партию.

Была и другая, снова открывшаяся, очень старая и болезненная рана — Ирландия. И раскрывалась эта рана все болезненнее как раз в 1912–1914 гг. Что Ирландию нужно удовлетворить и умиротворить хотя бы настолько, чтобы можно было не опасаться революционного взрыва во время предстоящей, весьма вероятной борьбы с Германией, с этим были согласны и консерваторы, до конца 1905 г. управлявшие Англией, и либералы, с конца 1905 г. сменившие их у власти. Вот почему та самая консервативная партия, так долго и упорно проваливавшая все попытки Гладстона дать Ирландии какие-либо льготы и права, как политические, так и экономические, с полной готовностью пошла за своим консервативным правительством, когда в 1903 г. правительство внесло и провело через парламент закон (выработанный Уиндгемом) о выкупе у лендлордов земли в Ирландии и о раздаче ее арендаторам за известные, длительно рассроченные выкупные платежи. Требовался расход огромный — больше 112 миллионов фунтов стерлингов, и на эту жертву кабинет Бальфура пошел. С первого же года своего правления, с 1906 г., либеральный кабинет Кемпбель-Баннермана пошел по тому же совсем новому пути, опять-таки не стесняясь расходами. Джемс Брайс выработал и провел два закона: первый — о постройке и отдаче на льготных основаниях ирландским крестьянам 25 тысяч домов для жилья и второй — о кредитах на выкуп городских и пригородных усадеб и о предоставлении их живущим там на тех же льготных основаниях, с рассрочкой выкупных платежей, как это было сделано в 1903 г. с землей. Далее. В 1909 г. произведены дополнения к реформе 1903 г., делавшие выкуп земли у лендлордов фактически принудительным.

Все эти мероприятия были направлены к тому, чтобы превратить безземельного, зависимого ирландского аграрного пролетария в крестьянина-собственника и вырвать почву из-под вечно тлеющей в Ирландии и постоянно вспыхивающей пламенем аграрной революции. Городской революции в Ирландии английское правительство не боялось, хотя знало, что одной аграрной реформой многовековое революционное движение прекратить нельзя и что мелкая и средняя буржуазия в городах требует политического полного самоуправления, а некоторые ее элементы — даже совершенного суверенитета Ирландии и полного отделения от Британской империи. Но правительство твердо знало также, что если ирландское крестьянство отойдет от революции, то революция в этой земледельческой стране потеряет главную свою силу и экономическую почву.

Но и тут подтвердилась мысль, высказанная некогда историком Токвилем: самый опасный момент для дурного правительства есть тот, когда оно начинает поправляться; а для Ирландии английское правительство слишком долго, целые сотни лет, было именно очень дурным правительством. Могущественные экономические последствия аграрной реформы 1903 г. и позднейших дополнений стали явственно сказываться лишь позже во время войны[65 - Когда крестьянство не поддержало вспыхнувшего в 1916 г. в Дублине восстания.] и после войны. А в 1906–1914 гг. крестьянство лишь медленно и понемногу отходило от старой, привычной своей психологии; да и реформа лишь постепенно могла реально проводиться в жизнь. Между тем ирландская буржуазия и немногочисленный, но все же имеющийся там городской пролетариат настаивали на дальнейших уступках и прежде всего — на даровании широкого самоуправления. Нужно было продолжать начатое. И кабинет Асквита быстро выработал и внес в парламент в 1912 г. билль о самоуправлении Ирландии — Ноте Rule bill (Home Rule — самоуправление).

Уже в парламенте — как в палате общин, так и в палате лордов — этот билль натолкнулся на жестокое сопротивление. Лорды, задержав его, сколько могли, отвергли 30 января 1913 г. Борьба длилась весь 1913 г., и, когда, наконец, билль стал проходить через все законодательные инстанции, борьба вдруг приняла особенно яростную форму.

Эта борьба исходила сначала не с ирландской, а с английской стороны. На этот раз в Ирландии большинство населения приняло это самоуправление либо равнодушно, либо в общем с удовлетворением. При всех недостатках, намеренных неясностях и недоговоренностях своих, этот закон все-таки открывал новую эру, давал возможность на уже отвоеванной почве продолжать более успешную дальнейшую борьбу. Правда, крайнее радикальное течение ирландских националистов, так называемые синнфейнеры, были недовольны и требовали полного отделения Ирландии в качестве совершенно самостоятельной республики. Но не они первые встали на революционный путь с целью всеми мерами противодействовать новому закону, это сделали так называемые ольстерцы. Ольстер (Ulster) — северная часть Ирландии, четвертая часть ее территории и более чем третья часть населения: в Ирландии в 19И г. числилось 4382 тысячи человек, из них в Ольстере жило 1578 тысяч человек. И экономически, и в расовом, и в религиозном отношении Ольстер совсем не походил на остальные три (католические) провинции Ирландии и в течение двух с половиной последних столетий упорно враждовал с остальной Ирландией. Населен он был шотландцами и англичанами, оттеснившими прежних ирландских туземцев, и притом здесь, в Ольстере, не только высший лендлордовский слой был английским и шотландским, но и среди фермеров, мелких землевладельцев и городского населения были очень сильны шотландский и английский элементы. В Ольстере не были никогда так глубоки и резко выражены классовые противоречия, как в остальной Ирландии. В Ольстере между крупным землевладением и арендаторами были еще посредствующие слои — средние и мелкие землевладельцы, хуторяне-собственники и т. д. В религиозном отношении Ольстер тоже отличался от трех остальных сплошь католических провинций Ирландии: в Ольстере из 1578 тысяч жителей всего 690 тысяч было католиков, остальные же были протестанты, отчасти селившиеся здесь еще с конца XVI в., отчасти же потомки тех английских и шотландских служилых людей, которым еще в XVII столетии, после двух страшных усмирений, сначала Кромвель, а спустя сорок лет король Вильгельм Ш (Вильгельм Оранский) раздали землю и поселили массами в Ольстере. Эти поселенцы чувствовали себя на ирландском острове оплотом и авангардом господствующей британской расы и считали себя несравненно выше побежденных и раздавленных нищих ирландцев-католиков. Каждый год в годовщину битвы при Бойне (1 июля 1690 г.) громадное «Оранжистское общество», организация, названная в честь победителя и усмирителя ирландцев Вильгельма Оранского и охватывающая тысячи людей, устраивает в Ольстере демонстративные торжества, шествия, митинги. Именно ольстерцы из всех англичан всегда проявляли к ирландцам больше всего вражды и ненависти. Именно они твердо решили ни за что не допускать самоуправления Ирландии: они боялись, что в будущем ирландском парламенте они будут всегда в меньшинстве (против остальных трех провинций) и что ирландский элемент получит на всем острове, а значит и в Ольстере, полное преобладание, как экономическое, так и политическое. Уже в 80-х годах XIX в., когда Гладстон впервые стал думать о введении самоуправления в Ирландии, ольстерцы возмущались этим и заявляли, что не допустят, чтобы ими управляли ирландцы-католики. Но тогда дело провалилось еще в парламенте. Теперь же, когда либеральный кабинет Асквита, желая умиротворить окончательно Ирландию, серьезно повел дело и внес билль о самоуправлении, в Ольстере «Оранжистское общество» стало во главе сопротивления. Составлен был комитет из ольстерцев и англичан. Консервативная партия в Англии была против проекта Асквита и решила всячески помогать ольстерцам. Решено было в случае необходимости бороться против ирландского самоуправления с оружием в руках. За границей (и больше всего в Германии) безмерно преувеличивали «революционность» выступления ольстерцев: правительство вовсе и не думало с ольстерцами бороться по-настоящему. Напротив, ольстерцы выводили его из некоторого затруднения. Можно было умыть руки и, сославшись на опасность гражданской войны, не вводить самоуправления, и вместе с тем Ирландия (т. е. три католических провинции) должна была роптать не на правительство, а на четвертую провинцию — Ольстер. Революция же аграрная, самая опасная, была предотвращена не этим биллем о самоуправлении, но аграрным законом 1903 г., законом о принудительном отчуждении 1909 г. и быстрым фактическим переходом лендлордских земель в руки крестьян.

Так что, по существу, правительство ничего не теряло от сопротивления ольстерцев. Оружие ольстерцам готовилось не против англичан, а против ирландцев; вот почему правительство и прикидывалось «бессильным» помешать его закупке и ввозу в Ольстер. Заходя вперед, скажу еще, что, когда английские офицеры весной 1914 г. выражали «нежелание» биться с ольстерцами (с которыми, кстати, никто и не думал заставлять их биться) и в Германии писали с ликованием о «бунте английских войск», в эти дни один из «бунтовщиков», поручик Асквит, ежедневно обедал в доме своего дяди, первого министра сэра Генри Асквита.

Среди роковых ошибок, ложных расчетов, иллюзий последнего года европейского мира английские фантомы сыграли наиболее решающую роль в ускорении уже неотвратимого кровопролития. Мировой империализм, порожденный могущественным капиталистическим развитием, неминуемо должен был кончить гигантской «пробой сил», или, точнее, произвести первую (в подобных размерах) пробу сил. Но чтобы понять, почему эта проба сил началась несколько раньше, чем думали многие наблюдатели, и началась именно в такой обстановке и при такой комбинации, нужно вглядеться в историю последних мирных месяцев. Мы увидим, что и реальные факты, и недоразумения, и фантомы — всё как будто соединилось, чтобы ускорить наступление и без того неизбежной катастрофы.






Глава XII

Европа накануне Мировой войны 1913–1914 гг





После всего сказанного в предшествующих главах, история последнего года европейского мира может быть изложена без особенно подробных объяснений, до такой степени каждый крупный факт последних месяцев перед началом войны логически вытекает из всей совокупности предшествующих обстоятельств. Единственным способом, который яснее всего может развернуть перед читателем цепь событий 1913 и первой половины 1914 гг., является хронологически последовательный рассказ о том, как одна держава за другой окончательно вовлекались в это общее, все ускорявшееся течение, направлявшееся к водовороту. Паника и угрозы не приурочивались к определенному лагерю: оба лагеря в эти последние месяцы перед катастрофой почти одновременно и боялись, и угрожали друг другу, угрожали из боязни быть опереженными. «Принципиальных» противников войны не было ни среди правительств Тройственного союза, ни среди правительств Антанты. Провал второй Гаагской конференции (1907 г.) на этот раз не привлек ничьего внимания: просто отбыли формальность, без которой как-то неудобно было обойтись. К 1912–1913 гг. о Гаагском трибунале говорили только с улыбкой. Сигнал к новым поспешным, панически быстрым вооружениям почти одновременно подали Германия и Франция. Уже в феврале 1913 г. усилились выступления немецких газет против Франции. Пуанкаре и стоявшее за ним правительство республики германская пресса обвиняла в том, что они собираются отменить изданный в 1905 г. закон о двухлетней воинской повинности и заменить его законом о трех годах обязательной военной службы. Действительно, Пуанкаре этого желал. Но в палате и в стране еще не была надлежащим образом подготовлена почва для восстановления этой тяжелой для всего населения меры. Эту почву и создало германское имперское правительство. Дело в том, что дружное выступление германской империалистской прессы знаменовало новое грандиозное мероприятие Германской империи по усилению своей сухопутной армии.

Германская армия на мирном положении, по утверждению экспертов Антанты, состояла в 1913 г. из 724 тысяч человек (официальные немецкие данные уменьшали эту цифру до 530 тысяч). Теперь было предположено увеличить армию минимально на 60 тысяч человек, максимально — на 140 тысяч человек, и германское правительство заявило рейхстагу о необходимости получить для немедленного осуществления этой реформы сверхсметную чрезвычайную расходную сумму в 1 миллиард марок. Чтобы получить эту сумму, требовался единовременный прибавочный подоходный налог в 10–15 % сверх обыкновенного, уже функционировавшего обычного подоходного налога (довольно высокого). Этот прибавочный, неожиданный налог для некоторых категорий плательщиков был равносилен конфискации части их достояния, так как уплатить новый налог из «доходов» они фактически не могли. Когда в начале марта (1913 г.) официозная газета «Norddeutsche Allgemeine Zeroing» возвестила об этом налоге для нужд новых чрезвычайных вооружении, то она прибавила, что Вильгельм II принял это решение «еще в январе». Французы сейчас же подхватили это сообщение и сочли его доказательством, что инициатива новых вооружений исходит от Германии, так как о переходе к трехлетней службе вместо двухлетней во Франции заговорили только в феврале. Но это уже было неважно. События развивались безостановочно и все в одном направлении.

7 апреля 1913 г. канцлер Бетман-Гольвег произнес в рейхстаге большую речь, вызвавшую тревогу в Европе. Было ясно, что Вильгельм II и канцлер знают о недовольстве в империалистских германских кругах в связи с ничтожными результатами официальной политики и что император желает отнять инициативу в руководстве наступательной внешней политикой у кронпринца и у стоящих за ним пангерманистов из среды крупных промышленников и финансистов. Видно было также, что Вильгельм и канцлер не хотят, чтобы время работало на Антанту, и начинают лелеять мысль о «предупредительной войне».

Бетман-Гольвег учел изменения на Балканском полуострове как обстоятельство, ухудшающее положение Германии; он коснулся опасной темы о вражде германцев и славян, о русском панславизме, о росте антигерманских настроений во Франции. Он прибавил: «Наша верность Австро-Венгрии идет дальше дипломатической поддержки». Германская патриотическая печать со своей стороны усиленно готовила почву для благополучного вотирования новых кредитов на вооружения и изо всех сил раздувала пограничный инцидент в Нанси, где немцы были избиты французами и полиция их не защитила. Инцидент уладился быстро, но несколько дней подряд пангерманская пресса требовала ультимативных нот Франции. Как раз в это же время (в середине апреля 1913 г.) Карл Лнбкнехт разоблачил прямые финансовые и политические связи, существовавшие между пангерманской печатью и фирмой Крупна, выделывавшей военное снаряжение (прежде всего артиллерию). Между прочим, Либкнехт указал, что немецкие фирмы влияют даже на французскую шовинистическую прессу, чтобы иметь предлог ссылаться на французские угрозы.

То же самое явление неоднократно констатировали во Франции Жорес и другие лидеры социалистической партии, указывавшие на связь знаменитых оружейных заводов Шнейдер (в Крезо) с главными парижскими редакциями. Эти разоблачения не мешали газетам по-прежнему натравливать оба народа друг на друга.

В ответ на речь Бетман-Гольвега президент Французской республики Пуанкаре отправился (23 нюня 1913 г.) в Лондон с торжественным визитом к английскому королю Георгу V. Этот визит и речи, которыми обменялись король и президент, должны были явиться демонстрацией неразрушимой прочности Антанты. В Германии была подхвачена загадочная статья газеты «Times», которая уже после вшита Пуанкаре отзывалась о значении этого посещения как о самом важном по своим последствиям из всех официальных визитов, бывших в последнее время. Спустя несколько дней после визита Пуанкаре в Лондон германский рейхстаг принял в третьем чтении новый военный закон об увеличении армии и отпустил полностью все требовавшиеся правительством кредиты.

Правда, Шейдеман выступил от имени социал-демократической партии с протестом, пустил в ход несколько резких фраз и т. п., но все требования правительства прошли весьма гладко. В общем этот исключительный налог распространялся на средние и крупные доходы, а мелкие (до 5 тысяч марок в год) оставались от него свободны. Но представители крупного капитала на этот раз роптали мало (часть консерваторов с Гейдебрандтом во главе была исключением). Они, как и все, знали, что речь идет об усилении военной подготовки к тому предстоящему столкновению, которое они призывали всей душой. Мало того. Империалистская оппозиция, оппозиция справа, представителем которой был, между прочим, и упомянутый уже выше Пауль Лиман, подчеркивала, что это внезапное требование от народа прибавочного миллиарда, и как раз в год двадцатипятилетнего юбилея правления Вильгельма II, указывает на полную неудачу всей внешней политики царствования.

«Год юбилея — год жертв!» — восклицали они и указывали, что подобные жертвы требуются от народа только под влиянием крайней нужды и принуждения (die harteste Not und der ausserste Zwang). Вывод был один: немецкий народ принесет с готовностью эту жертву, если правительство пустит, наконец, в ход могучую армию, второй в мире флот, богатства страны, «патриотизм» всего населения, не исключая значительной части рабочего класса, чтобы разбить удушающую цепь, которой Антанта окружила Германию в Европе и вне Европы. Но эта громадная, беспрекословно принесенная жертва, этот миллиард сверх сметы (и сверх всяких предположений) на новые корпуса и новые орудия, эти настойчивые приглашения начать, «наконец», энергичную политику — все это ставило имперское правительство в трудное положение. Приходилось решать. А тут еще вторая балканская война, разразившаяся летом 1913 г., круто изменила к худшему положение Австрии (так как усилила Сербию, ослабила Болгарию, отбросила Румынию от Австрии и Германии к Антанте). Колебаниям Германии приходил конец.

Вопрос в правящих кругах Германии стоял так: кто главный враг в Антанте и против кого выгоднее выступить? Бетман-Гольвег, канцлер империи, определенно полагал, что главный враг — Россия и что война с Россией, даже если ей поможет Франция, несравненно легче и, главное, сулит больше положительных результатов, чем война с Англией. Морской министр, адмирал фон Тирпиц, напротив, считал необходимым но возможности щадить Россию и идти ей навстречу, а готовиться к войне, имея в виду прежде всего возможное столкновение с Англией. Остальные руководящие деятели примыкали большей частью (в 1913 г.) к воззрению Бетман-Гольвега. Победить Англию, т. е. разгромить английский флот, высадиться на английском берегу, идти на Лондон и тут потребовать выдачи английских колоний — это было больше патриотическим бредом, чем сколько-нибудь реальным планом, и фон Тирпиц, конечно, не это имел в виду. Он имел в виду создать такой флот, при существовании которого возможно было бы успешно выдерживать оборонительную войну в случае английского нападения. Так он заявлял. Но именно это делало его точку зрения неприемлемой. Крупный капитал и все, что с ним было связано, требовали приобретений, нового «места под солнцем», «больше земли» («mehr Land»), как несколько позже назвал свой боевой памфлет воинствующий империалист Франц Гохштеттер. А получить это было возможно только от России it Франции. Собственно, от французской территории в Европе предполагалось (и в первый же год войны стало формальным требованием всех организаций промышленников) отторгнуть два округа французской Лотарингии — Брие и Лонгви, богатые рудой, сверх того потребовать выдачи колоний в Северной и Центральной Африке, От России можно было получить Курляндию и русскую часть Польши, а при более счастливом повороте еще Лифляндию и Эстляндию; кроме того, можно было потребовать у нее заключения нового, еще более благоприятного, торгового договора. Победа над Францией казалась нелегкой, но вполне возможной; победа над Россией — и легкой и несомненной. Канцлер Бетман-Гольвег не находил слов для выражения своей вражды и презрения к России и к ее силам. В подавляющем большинстве представители германской армии поддерживали его в этом. Германский главный штаб держал на русской границе весьма незначительную часть вооруженных сил Германии. Главные силы и средства сосредоточивались на западной границе империи. В Германии мало верили в возрождение русской армии после японской войны.

Впоследствии в Германии с раздражением спрашивали. Бетман-Гольвега и других ответственных лиц: как им вообще пришло в голову так странно решать вопрос? Почему им показалось, что придется иметь дело не со всей Антантой, которую, несмотря ни на какие попытки, не удалось в течение десяти лет разъединить, а только с Россией и с Францией? На этот вопрос ни разу не было дано сколько-нибудь основательного ответа. И в самом деле, если дать ответ на этот вопрос было очень трудно даже в 1919 г. иди в 1922 г., то понятно, что в 1913–1914 гг. ошибался в этом отношении не только Бетман-Гольвег, но и лица, располагавшие более сильными интеллектуальными средствами, чем этот исполнительный и по-своему добросовестный бюрократ.

Ни для кого не было тайной, что персидская революция и последовавшее по англо-русскому соглашению 31 августа 1907 г. разделение Персии на русскую, английскую и нейтральную полосы не внесли успокоения в персидские дела. В Германии с напряженным вниманием следили за постоянными перекорами и недоразумениями, происходившими в Персии между русскими и английскими чиновниками, а также между русскими чиновниками и английскими коммерсантами и промышленниками. Дело доходило уже до неприятной полемики между английскими и близкими к правительству русскими газетами. Положение России в Персии вследствие географических условий было настолько выгоднее, чем положение Англии, что русское продвижение в Персии неминуемо должно было идти быстрее. Все это порождало некоторое раздражение в Англии. Правда, до настоящего охлаждения, до разрыва Антанты было еще очень далеко, но торопившимся публицистам империалистской прессы в Германии и, как потом оказалось, самому германскому правительству стала приходить в голову мысль, что Англия не пожелает помогать России в случае ее столкновения с Германией и Австрией, что времена Эдуарда VII миновали и что традиционная англо-русская вражда возобновится в скором времени. Усиленная и резкая брань русских крайних правых органов против Англии и Франции и их нескрываемое сочувствие Германии также производили свое впечатление.

Канцлер Бетман-Гольвег полагал, что настала пора энергично повести миролюбивую политику относительно Англии, в то же время деятельно готовить фронт против России и Франции. Эта «миролюбивая» политика должна была, по соображениям германской дипломатии, произвести тем больше впечатления, что Англия (тоже по соображениям германской дипломатии) находилась в 1913–1914 гг. накануне огромного рабочего движения с ясно выраженным революционным оттенком и одновременно накануне гражданской войны в Ирландии и, может быть, отпадения Ирландии от Британской империи. Неужели при этих тягостнейших обстоятельствах Англия выступит, когда ее никто не трогает и когда с ней хотят жить в мире, выступит, чтобы этим помочь России, явно желающей забрать, вопреки условию, всю Персию в свои руки? Может быть, этот момент, когда Англия и не захочет и не сможет выступить против Германии, больше и не повторится? Но если так, то преступно со стороны германского правительства терять этот момент, не использовать обстановку. Этот последний вывод делал уже не Бетман-Гольвег; его делали другие лица и в прессе и в ближайшем окружении императора.

Но долго ли Англия будет стоять в стороне от борьбы? Успеет ли Германия разгромить Францию, Германия и Австрия — Россию, пока Англия вмешается? Безусловно, успеют, отвечал Мольтке-младший, племянник покойного фельдмаршала (победителя Франции в 1870–1871 гг.), тогда, в 1913–1914 гг., занимавший должность начальника главного штаба. За быструю победу над Россией и Францией ручался план Шлиффена, евангелие германской армии, благоговейным хранителем и исполнителем заветов которого желал быть Мольтке-младший.

План Шлиффена оказал такое могущественное, ни с чем не сравнимое влияние на умы в Германии, начиная с ближайшего окружения императора и кончая Зюдекумом, Давидом, Франком и другими вождями правого крыла социал-демократии, что о нем даже в этом кратком изложении событий непременно следует сказать несколько слов. Еще тогда, когда подготавливался франко-русский союз, т. е. за 23 года до описываемого времени, в германском главном штабе усиленно работали над планом войны на два фронта и уже тогда остановились на некоторых твердых положениях: 1) война должна быть непременно непродолжительной; 2) молниеносным ударом должно вывести из строя одного противника, направив на него все силы и предоставив пока другому противнику делать, что ему угодно; 3) выведя из строя одного противника, перебросить всю армию полностью против другого и также принудить его к миру. В начале 1891 г. начальником штаба прусской армии был назначен граф Альфред фон Шлиффен. Вплоть до своей отставки, последовавшей 1 января 1906 г., генерал Шлиффен занимался составлением, уточнением и усовершенствованием плана войны Германии против союзных Франции и России. Приверженец наполеоновской стратегии так называемой борьбы на уничтожение противника, сторонник молниеносных и сокрушительных ударов, Шлиффен построил свой план с таким расчетом, что война должна окончиться в срок от 8 до 10 недель; в крайнем случае, в этот срок должна определиться победа Германии. Мобилизационный план был разработан Шлнффеном и его помощниками с такой необычайной тщательностью, что передвижения отдельных частей и первоначальные действия предусматривались и определялись с точностью в некоторых случаях до часа. Все силы германской армии бросались на Францию, но не через эльзасскую и лотарингскую границы, а через Бельгию, так как в первом случае пришлось бы пробиваться сквозь ряд первоклассных французских крепостей, а идя через Бельгию, можно было проникнуть до Парижа через северную Францию, не встретив иных препятствий, кроме французской армии. Опрокинув французскую армию и войдя в Париж, немцы должны были заключить с французами мир или перемирие, первым условием которого являлся выход Франции из войны, и затем по внутренней германской высокоразвитой железнодорожной сети вся германская армия с возможной быстротой перебрасывалась к русской границе и вторгалась в Россию. Мир с Россией можно было бы заключить, заняв часть русской Польши и часть Остзейского края. Углубляться в Россию не было бы надобности, так как предполагалось, что Россия, оставшись без французской помощи, не в состоянии будет продолжать войну.

Таков был в общих чертах план Шлиффена. Этот план составлялся в 1891–1900 гг., следовательно, без учета существования Антанты. Об Англии не было и речи. И хотя граф Шлиффен был еще начальником главного штаба после англо-французского соглашения и был еще жив, когда Россия вошла в Антанту (он умер лишь в январе 1913 г.), но он не внес соответствующих перемен в свой план. Его преемники тоже продолжали считаться только с Францией и Россией. Это странное на первый взгляд обстоятельство объясняется прежде всего тем, что война, согласно указанному плану, должна была закончиться в несколько недель, причем учитывалось то обстоятельство, что, так как у Англии настоящей большой сухопутной армии нет, то она и не успеет принять серьезное участие в борьбе; Франция и Россия заключат мир, а британская армия все еще будет только организовываться. Быстрота действий была безусловной предпосылкой у Шлиффена и его школы во всех их расчетах. Затяжка войны равнялась, по их убеждению, проигрышу всего дела.

Но тут нас пока интересует не действительная стратегическая ценность плана Шлиффена, а психическое действие, им оказанное. О деталях, конечно, никто, кроме секретного отделения главного штаба, ничего не знал, но основные черты плана были известны всем и в Германии, и за ее пределами. И в Германии в этот план верили почти все, начиная от консерваторов и кончая социал-демократами. Критики и скептики, вроде Ганса Дельбрюка, были исключением. Дельбрюк впоследствии противополагал наполеоновской «Vernichtungs-Strategie» — «стратегии уничтожения» противника и молниеносных побед — другую стратегию, более подходящую для страны, окруженной врагами, которые могут и не заключить так быстро мир, как желательно, — «Ermattungs-Strategie» — «стратегию утомления», т. е. борьбу на истощение и утомление противника. Теоретики главного штаба возражали, что эта стратегия (Фридриха Великого в эпоху Семилетней войны) уже совершенно неприменима для Германии в настоящее время и что при затяжной войне погибнет прежде всего германская промышленность, а это предрешит фатальный исход всей борьбы. Указывалось, что не фри-дриховская, а именно наполеоновская стратегия, усвоенная фельдмаршалом Мольтке, дала в 1870–1871 гг. блестящую победу германской армии.

Больше всего из плана Шлиффена было известно и крепко запомнилось (даже в широчайших народных массах) одно: в несколько недель война будет окончена.

Эта мысль как бы загипнотизировала целые поколения. Несколько недель потрудиться — и победа одержана, громадные колонии отходят к Германии, обширные пахотные и богатые рудой земли переходят в самой Европе в ее обладание, одним ударом исправляется вековая несправедливость истории, и опоздавшая к разделу земного шара Германия получает лучшие части колониальной империи Франции. Россия становится прочно обеспеченным за Германией рынком сырья и сбыта, Балканский полуостров и Турция экономически подчиняются Германии, весь континент объединяется вокруг Германии в борьбе против англо-саксонского преобладания, против английского и американского капитала, германская промышленность возносится на небывалую высоту, германский рабочий класс занимает место английского и в свою очередь целиком почти превращается в «рабочую аристократию».

И все это достигается путем восьми недель, правда, напряженных усилий! Даже и денег тратить не придется: за все вознаградит французская контрибуция. Эти шлиффеновские восемь недель и придавали прежде всего столько силы, азарта и уверенности империалистам в их пропаганде; они же и увеличивали с каждым годом в рядах всех партий, в том числе и в рядах социал-демократии, число людей, которые привыкали с сочувствием прислушиваться к толкам об энергичной политике и к мечтам об отвоевании для Германской империи «места под солнцем».

Старый лидер социал-демократической фракции рейхстага, центральная фигура всех социал-демократических партейтагов чуть не с основания империи, Бебель, скончавшийся в августе 1913 г., говорил неоднократно, что в случае войны Германии с Россией он сам возьмет ружье на плечо и пойдет воевать, чтобы защитить родину от русского деспотизма. Эти слова с удовольствием цитировались в некрологах, посвященных ему, во всей германской печати. Да и вообще самая идея войны с Россией всегда была популярна в социал-демократии; это было традицией, шедшей от далеких времен, от 1849 г., от похода Ридигера и Паскевича в Венгрию на усмирение венгерской революции. Это обстоятельство сильно облегчало позицию германского правительства в 1913–1914 гг.: ведь, как сказано, курс был взят именно на войну с Россией и с Францией, если она станет на сторону России, а об Англии как бы и речи не бьшо. Франция же сама будет виновата в своей судьбе, раз она связала свою участь с русским царизмом и раз она сама замышляет нападение на Германию. Было некоторое несоответствие, какая-то несвязанность между этой агитацией, направленной будто главным образом против России, и планом Шлиффена, основа которого заключается именно в молниеносном и первоначальном нападении на Францию, а еще точнее — на Бельгию и Францию, но вовсе не на Россию, до которой черед должен был дойти лишь на второй месяц войны. Было тоже неясно, почему надеются, что Англия не выступит, как бы миролюбиво с ней ни обращались, если будет нарушен нейтралитет Бельгии, что безусловно требовалось планом Шлиффена. Затем, было вовсе не доказано, что Франция, имея за собой Британскую империю, заключит так быстро мир, даже если Париж будет взят немцами, а не предпочтет драться дальше, уже после потери столицы. Но обо всем этом как-то мало думалось в 1913 г. и в первые месяцы 1914 г.: слишком уже быстро летело время и громоздились события. И в Германии, и в других странах размышление начинало явственно уступать место воображению, увлечению, надеждам.

Ответ со стороны Франции на новые вооружения Германии последовал очень скоро. Президент Пуанкаре, получив точные сведения о готовящемся шаге германского правительства, сейчас же (4 марта 1913 г.) созвал в Елисейском дворце высший военный совет, который единогласно постановил вернуться к трехлетней воинской повинности, без всяких льгот для кого бы то ни было. Тотчас же после этого военный министр внес в парламент законопроект о трехлетней службе. Спустя несколько дней Пуанкаре написал Николаю II письмо (20 марта 1913 г.), в котором, между прочим, напоминал о необходимости «построить некоторые железные дороги на западной границе империи» и прибавлял: «Большое военное усилие, которое предполагает сделать французское правительство, чтобы сохранить равновесие европейских сил, делает особенно неотложным соответственные меры, относительно которых уговорились штабы обеих союзных стран». 21 марта 1913 г. министерство Бриана вышло в отставку (по вопросу внутренней политики), и образовалось министерство Барту — несколько правее Бриана[66 - В кабинете Бриана Барту был министром юстиции.]. После долгого обсуждения в палате, продолжавшегося около 1½ месяцев, 19 июля 1913 г. большинством 339 голосов против 155 всеобщая трехлетняя воинская повинность была восстановлена.

Жорес и социалисты, лидером которых он был, долго, но безуспешно боролись против этого решения. Положение социалистов было трудное. На нескольких последних международных социалистических конгрессах германские делегаты весьма определенно дали понять, что они не выступят против своего правительства революционным образом, да и вообще никак не выступят в случае начала войны, хотя и не отказывались платонически протестовать против империализма и милитаризма. Жоресу это ставили на вид во французской палате и подрывали этим значение его борьбы против трехлетней службы в глазах радикальной партии, которая тоже с большой неохотой и далеко не дружно шла на восстановление трехлетней службы. С другой стороны, антимилитаристская пропаганда, довольно сильная во Франции еще в 1905–1910 гг., уже с 1911 г. (после агадирского инцидента) стала слабеть и в 1912–1913 гг. все шла на убыль. Ей также сильно вредила позиция социал-демократического большинства в Германии в вопросах войны и вообще международных отношений. Последовательная и энергичнейшая пропаганда в прессе, наиболее читаемой средней и мелкой французской буржуазией, но поддерживаемой крупными капиталистическими предприятиями, продолжала сеять панику в этих кругах и внушать мм, что новое нападение Германии не за горами и что единственное спасение — держаться за Россию.

Колебания в средней и мелкой буржуазии, даже сравнительно «радикально» настроенной получили свое яркое выражение на общем конгрессе партии радикалов и так называемых радикалов-социалистов в г. По в середине октября 1913 г. Зная, что сам президент республики Пуанкаре ведет фактически всю внешнюю политику, что его демонстративные путешествия в Петербург и в Лондон и вообще все его выступления сильно способствовали сгущению атмосферы в Европе, конгресс радикалов и радикалов-социалистов вынес резолюцию, в которой осудил «попытки вести личную политику, опасные для престижа парламентских установлений». Но уже на следующий день конгресс перерешил и вотировал новую резолюцию, в которой говорилось, что конгресс вполне лоялен к верховному главе государства и ставит его особу выше партийных раздоров. А ведь конгресс выражал волю партий, составлявших большинство в палате.

При этих условиях Пуанкаре получил полную возможность и впредь неуклонно вести свою линию. Обе стороны как бы наперерыв помогали друг другу в деле военной агитации и национальной травли. Уже с осени 1913 г. стали поступать от французского посла в Берлине Жюля Камбона очень тревожные извещения о решительной перемене в Вильгельме П. Французское правительство через Извольского довело об этом до сведения Петербурга. Вот что сообщал туда Извольский 4 декабря 1913 г.: «Император Вильгельм, отличавшийся до сих пор лично весьма миролюбивыми чувствами по отношению к Франции и даже всегда мечтавший о сближении с ней, ныне начинает все более склоняться к мнению тех из его приближенных, по преимуществу военных, которые убеждены в неизбежности франко-германской войны и считают поэтому, что чем раньше вспыхнет эта война, тем будет выгоднее для Германии; по тем же сведениям подобная эволюция в уме императора Вильгельма объясняется, между прочим, впечатлением, произведенным на него положением, занятым наследником германского престола, и опасением утратить свое обаяние среди германской армии и всех германских кругов». А демонстрации самого провокационного свойства со стороны кронпринца следовали в 1913–1914 гг. одна за другой.

Как раз за несколько дней до передачи австрийского ультиматума Сербии, уже в июле 1914 г., кронпринц допустил новую выходку с целью еще более обострить и без того напряженное положение. Тогда появилась как раз книга полковника Фробениуса «Роковой час империи», полная самых необузданных «пангерманских преувеличений» (взятые в кавычки слова принадлежат Бетман-Гольвегу) и довольно прозрачных угроз, направленных против держав Антанты. Кронпринц не замедлил обратиться к Фробениусу с горячими приветствиями и опубликовал эти приветствия.

Впечатление получилось очень сильное: в Англии, во Франции, в России демонстрация кронпринца истолкована была как прямая угроза немедленной войной. Канцлер Бетман-Гольвег был так раздражен этой выходкой (смешивавшей все карты германской политики и слишком явно открывавшей наступательные намерения), что не только имел серьезное объяснение с кронпринцем, но и формально пожаловался императору, указывая на впечатление, произведенное за границей. Вильгельм обратился немедленно к кронпринцу со строгим внушением и приказом воздерживаться «раз навсегда» от подобных выступлений, причем упомянул о данных раньше и нарушенных кронпринцем обещаниях. Но, конечно, все это должно было сильно влиять на Вильгельма, и именно в смысле усиления его воинственности.

Для обеих враждебных коалиций вопрос с конца 1913 г. собственно шел уже о том, что для кого выгодно: отложить выступление еще на некоторое время или ударить немедленно. Вопрос этот ставился, конечно, исключительно в плоскости военно-технических и финансовых выкладок: в смысле «принципиального» своего отношения к организации всемирного побоища как к подходящему способу разрешения назревших несогласий обе стороны вполне были похожи друг на друга. Но, как замечено выше, вся обстановка сложилась так, что соблазн поскорее «начать» (losschlagen) должен был неминуемо охватить в 1913 г. (в конце его) или в 1914 г. именно Германию и Австрию, а не Антанту. Так сложилась дипломатическая обстановка. Если бы мир продержался, например, до 1916 или 1917 г., то есть все данные думать, что не Германия, а Антанта сочла бы для себя более целесообразным выступить первой. Мораль и человеколюбие дипломатов и правителей обеих враждебных политических комбинаций стояли на одинаковом уровне. Но то обстоятельство, что так случилось, что выступила именно Германия, повлекло за собой для Антанты, наряду с некоторыми (особенно вначале) большими невыгодами, один бесспорный выигрыш: Антанта поспешила занять позицию защищающегося. Мы увидим в дальнейшем, что этот выигрыш был во многих отношениях весьма реален[67 - В предисловии к своей книжке Империалистическая война (1928) М. Н. Покровский, приведя это место из моей книги, пишет «Академик Тарле забывает только упомянуть, что «бесспорный выигрыш» Антанты не свалился ей за ее добродетели с неба, а был куплен целым морем газетной лжи. подтасовок и подделок…» С чего М. Н. Покровский взял, что академик Тарле об этом забыл, — неизвестно. В «добродетели» Антанты я верю приблизительно столь же горячо, как верит в них М. Н. Покровский, и выигрыш достался Антанте именно только ловким использованием ошибок Германии, причем, конечно, ложью и замалчиванием Антанта пользовалась ничуть не меньше, чем ее враги. Мало того, «министерство пропаган¬ды», руководимое лордом Норсклиффом, достигло в этом смысле непревзойденных вершин.].

Когда мы говорим об этом предмете уже здесь, в этой главе, еще не выходя пока из хронологических рамок 1913 г., мы этим не забегаем вперед. В самом конце этого года произошло событие, которое можно назвать первым ударом набатного колокола, первым сигналом: в декабре 1913 г. в Константинополь прибыл снабженный чрезвычайными полномочиями германский генерал Лиман фон Сандерс, Он явился для реорганизации турецких военных сил. Русскому правительству этим самым предоставлялось в гораздо более близком будущем, чем ему могло до тех пор казаться, решать вопрос: может ли и хочет ли оно вступить в войну с Германией, Австрией и Турцией.

В октябре 1913 г. в Европе пронесся первый слух о том, что Германия берет в свои руки полную реорганизацию турецкой армии. Германский штаб создаст новую турецкую армию, совершенно ничем не отличающуюся от любой европейской, а германские оружейные заводы (с Круппом во главе) перевооружат эту армию. Финансировать дело будут германские же банки под залог новых концессий. Таковы были первые слухи. Ясно было, что: 1) германское правительство в спешном порядке создает себе нового союзника для предстоящей войны, вернее, создает себе дееспособного вассала, который будет крайне полезен отвлечением части русских сил в Закавказье; 2) Германия утверждается в самом Константинополе, где забирает в руки распоряжение военными силами столицы; 3) самая реформа эта для своего осуществления потребует целого ряда финансовых мер, которые еще более упрочат положение и расширят перспективы германского промышленного, торгового и банкового капитала в Малой Азии. Общий вывод не подлежал никаким сомнениям: Турция превращается окончательно в экономическом отношении в прямое продолжение Германии и Австрии, а в политическом отношении — в авангард австро-германских сил на Востоке.

23 октября (ст. ст.) 1913 г. получены были уже первые официальные сведения с германской стороны. Германский посол Вангенгейм (в Константинополе) сообщил русскому послу Гирсу, что уже подписано ирадэ, дающее турецкому военному министру право заключить контракт с германской особой военной миссией, что во главе миссии станет германский дивизионный генерал Лиман фон Сандерс, который пригласит на турецкую службу 41 германского офицера, что они станут советниками турецкого штаба, начальниками всех военных школ, что будет образована особая дивизия (в столице), где все командные посты будут заняты немцами, что, вероятно, и во главе всего корпуса в столице будет стоять немец.

Из Петербурга тотчас же (25 октября) полетели первые протесты в Берлин, и уже 28 октября (ст. ст.) Сазонов дал знать в Берлин, что «немецкая военная миссия… не может не вызвать в русском общественном мнении сильного раздражения, и будет, конечно, истолкована как акт, явно недружелюбный к нам. В особенности же подчинение турецких войск в Константинополе германскому генералу должно возбудить в нас серьезные опасения и подозрения». Протесты не помогали. 14 ноября 1913 г. прибывший в Берлин Коковцов, председатель совета министров, имел аудиенцию у Вильгельма и тоже заявил протест как ему, так и канцлеру империи, Бетман-Гольвегу. Император отделался незначащими словами, хотя Коковцов многозначительно упомянул, что не только Россия, но Англия и Франция тоже встревожены. На это Вильгельм заявил, что Англия тоже прислала в Турцию своих морских инструкторов для флота, отказать же Турции в ее просьбе о сухопутных инструкторах он, Вильгельм, не мог, так как иначе Турция обратилась бы к другой державе. «Может быть, — прибавил Вильгельм, — для России и было бы выгодно, чтобы обучение турецких войск приняла на себя Франция, но для Германии такой поворот дела был бы слишком тяжелым нравственным поражением». Извольский тотчас же добился, чтобы французская дипломатия получила из Парижа инструкции и в Берлине, и в Константинополе, и в Петербурге всецело поддерживать русскую политику в вопросе о миссии Лимана фон Сандерса. Русские протесты после этого приняли еще более решительный характер, и Гире указал Вангенгейму на «трудность для русских мириться с положением, при коем русское посольство находилось бы в столице, в которой было бы нечто вроде германского гарнизона».

Но на все протесты следовал с германской стороны отказ за отказом… Сазонов 15 ноября 1913 г. поставил вопрос ребром и потребовал, чтобы русский посол в Берлине Свербеев спросил канцлера, отдает ли он себе отчет, что дело идет о «характере наших дальнейших отношений как с Германией, так и с Турцией. Возможен ли будет дружественный обмен мнениями, поддерживавшийся свиданиями монархов, беседами государственных людей?» Сазонов тут взял уж такой тон, который прямо и в очень ускоренном темпе вел к войне. Англия в этот момент, как объяснено выше, воевать еще не хотела, а Пуанкаре вообще не хотел воевать из-за вопроса, в котором по существу Франция не была очень заинтересована: ведь даже часть тех крупнокапнталистических кругов французского общества, которые, вообще говоря, поддерживали антигерманскую политику Пуанкаре, была заинтересована в территориальном сохранении Турции, а вовсе не в разделе ее. Между тем протесты русского правительства оттого и были так резки и гневливы, что немецкий шаг сильно мешал всем проектам раздела Турции. Поэтому из Лондона было дано знать в Петербург, что статс-секретарь Грей и французский посол в Лондоне Поль Камбон считают «трудным» найти подходящие компенсации и что вообще «неприязненный тон русской печати, например «Нового времени», может привести к обратным результатам благодаря впечатлительности германского императора». В Петербурге поняли намек. Тон несколько изменился, война несколько отсрочилась. 26 ноября 1913 г. миссия Лимана фон Сандерса была принята в прощальной аудиенции у Вильгельма, и спустя несколько дней прибыла в Константинополь. Коллективная резкая нота Антанты с протестом против немецкой миссии, затевавшаяся Сазоновым, не прошла, и Сазонов должен был 29 ноября дать знать Гирсу: «Ввиду перемены, происшедшей во взглядах сэра Эдуарда Грея на характер обращения трех держав к Порте, и необходимости для нас сообразовать каши выступления с той степенью поддержки, на которую мы можем рассчитывать со стороны наших друзей и союзников, мы вынуждены согласиться с предлагаемой Греем постановкой вопроса».

Грей и не хотел и не мог поступить иначе. Это был как раз момент жестокого обострения ирландского кризиса. Ольстерцы, с одной стороны, ирландцы — с другой, закупали и свозили оружие, составляли добровольческие дружины, производили их военное обучение. Правительство не хотело разоружить ольстерцев, которым оно само явно сочувствовало, и вместе с тем слишком несправедливо было разоружить при этом ирландцев, которые ведь на этот раз поднимались, чтобы защищать даруемую им самим английским правительством автономию от посягательств «бунтовщиков» ольстерцев. Положение запутывалось в неразрешимый клубок. В Англии не могло быть и речи о войне с Германией в этот момент из-за миссии Лимана фон Сандерса. «Прибывши в Лондон, — доносил русский посол Бенкендорф Сазонову 17/4 декабря 1913 г., — янашел общественное внимание настолько поглощенным важными вопросами, поднятыми проектом ирландского гомруля, что всякий интерес к иностранным делам, по-видимому, совсем исчез». Да и во Франции министерство Гастона Думерга (сменившее 8 декабря 1913 г. кабинет Барту) несколько передвинуло руль внутренней политики влево, а во внешней решило держаться более примирительного тона. И хотя фактически президент республики Пуанкаре играл в иностранной политике решающую роль, но с этой переменой все-таки приходилось считаться.

И Сазонов и Извольский должны были, наконец, понять, что на этот раз Германия выиграла дело. До какой степени Вильгельм II был готов в этом деле идти на все, но не уступить ни в коем случае, явствует из слов, сказанных 30 декабря 1913 г. германским послом в Константинополе Вангенгеймом русскому послу в Берлине Свербееву (Вангенгейм прибыл в Берлин с докладом). Вангенгейм упомянул о том, что при сколько-нибудь серьезной уступке с немецкой стороны «германская печать подняла бы слишком большой шум, полный неуступчивости,» на ее стороне оказалась бы вся Германия». Положение, которое создалось бы таким образом, Вангенгейм приравнял даже к кандидатуре Гогенцоллерна в 1870 г. Другими словами, немецкий дипломат прямо грозил войной (он имел в виду, что франко-германская война 1870 г. началась по вопросу о кандидатуре принца Гогенцоллерна на испанский престол). Русское правительство, отступая по всей линии, просило лишь (устами Свербеева) «берлинский кабинет сделать, однако же, что-либо для успокоения нашего общественного мнения». Это «что-либо» и было сделано в виде чисто бумажного, формального «отчисления» Лимана фон Сандерса от командования I корпусом с переименованием его в маршалы турецкой армии и с назначением его генерал-инспектором всех турецких войск. Конечно, это было принято скорее за издевательство, чем за уступку. Русское министерство иностранных дел стало домогаться другой компенсации — именно, чтобы русский представитель был введен в состав Совета оттоманского долга. Но на это было заявлено, что Германия никогда на это не согласится, так как ее интересы почти равны интересам Франции, а введение русского представителя нарушит соотношение сил в Совете к ущербу Германии.

Так кончилось это дело. К войне оно пока не привело, но русско-германские отношения были испорчены вконец. Турция осталась за Германией и в экономическом, и в политическом отношениях. Германская печать громко ликовала, указывая, что наконец имперское правительство взялось за ум, заговорило так, как нужно говорить, имея за собой первую армию в мире, и выиграло дело. Не Россия и Англия, которые веками спорили из-за Константинополя, а Германия получила и его, и всю Турцию «для мирной совместной работы вместе с турками и для общей с ними защиты» против русских покушений. Положено начало прочному заслону от России и в Малой Азии, и на Балканах; царствуя в Константинополе, Германия будет царить и во всех балканских государствах. Сербия взята в тиски, сдавлена между Австрией и возрождающейся Турцией. На этот раз дипломатическая проба сил удалась, враг испугался и отступил перед военной пробой сил. Но нужно продолжать, нужно спешить, пока враг не оправился, пока он стеснен и затруднен. В таких настроениях часть влиятельнейших кругов германского общества встретила новый, 1914, год.



3


Не то чтобы германская дипломатия опьянела от этого в самом деле очень крупного своего успеха, который сразу, казалось бы, поправил австро-германские дела, так серьезно скомпрометированные двумя балканскими войнами, но теперь все уменьшавшимся численно элементам германских правящих кругов, которые еще пытались сопротивляться кронпринцу и главному штабу, было очень трудно отстаивать свои позиции.

Если Антанта так быстро примирилась с миссией Лимана фон Сандерса и всеми бесчисленными последствиями, которые с ней были сопряжены, то, значит, действительно она воевать в данный момент не в состоянии.

Этот вывод мотивировался так: Россия хочет воевать, но выступить одна не посмеет; Франция и Англия в данный момент и не хотят воевать и не могут; Англия же, вероятно, уже и впредь не захочет воевать на стороне России, даже когда будет в состоянии это сделать, чтобы не усиливать Россию, опять начинающую старое соперничество в Персии.

Наконец, после удачи с миссией Лимана фон Сандерса окончательно как будто заглохла всякая мысль о сколько-нибудь серьезном сопротивлении наступательному империализму со стороны социал-демократии, по крайней мере со стороны как президиума партии, так и большинства парламентской фракции. А только с этими двумя величинами в социал-демократии правительство и считалось.

Социал-демократическая фракция в 1913 г. в рейхстаге, правда, голосовала против экстренных требований имперского правительства насчет усиления армии, но, во-первых, это был чисто платонический жест, так как все равно прочное большинство в пользу проекта было в рейхстаге обеспечено; во-вторых, негласно, в комиссиях, фракция держала себя очень и очень мягко, когда обсуждался правительственный проект; в-третьих, наконец, на партейтаге в Йене (в том же 1913 г.) 336 голосов одобрило поведение парламентской фракции в этом вопросе, а 140 голосов осудило ее, и из этих 140 голосов многие нападали на поведение фракции, так сказать, не слева, а справа. Во всяком случае, речи не было о принципиальном протесте против явно готовящейся войны. Роза Люксембург пробовала в прессе (в «Leipziger Volkszeitung») критиковать поведение фракции, но голос ее прозвучал одиноко и видимого влияния не имел.

А нота вражды не ко всей Антанте, но только к России, нота, звучавшая уже в 1913 г. и ставшая преобладающей в 1914 г., еще более облегчала и упрощала дело. Лозунг «борьба с царизмом» и лозунг «melir Land» («больше земли») сближали самые разнородные элементы в эти первые месяцы 1914 г.

Ничто этому уже давно не противодействовало. Уже от Потсдамского свидания Вильгельма II с Николаем II и от происходивших там переговоров не очень многого ждали даже в самый момент свидания. Было известно, что Германия получила заверения, что ее экономические интересы в Персии не будут затронуты; было достигнуто принципиальное соглашение по вопросу о соединении Багдадской железной дороги с персидской железнодорожной сетью. Но все это как-то не успокаивало, и в 1911–1913 гг. никто уже о Потсдамском свидании не говорил и не думал.

Настроение вражды и подозрительности к русской политике все возрастало в Берлине. Это настроение могущественно поддерживалось и подкреплялось вестями, шедшими из России. До сих пор не написана систематическая и детальная история последних мирных месяцев, но уже теперь, на основании тех материалов, какие у нас есть, можно утверждать, что такая книга будет полна захватывающего общего социологического интереса, и, может быть, интереснее (и труднее) всего будет точно определить и уразуметь настроения правящих кругов в России в конце 1913 и в первой половине 1914 г. Мы тут не касаемся русской истории вовсе и о России теперь будем говорить, ограничиваясь исключительно тем, что решительно необходимо для установления логической связи в событиях, касающихся Западной Европы.

Та игра с огнем, которая тогда практиковалась в русской дипломатической деятельности, порождалась сложными и очень разнохарактерными причинами:

1. Представлялось нужным и возможным в расчете на будущее постараться захватить в свое державное обладание новые рынки, в особенности географически такие близкие к России и связанные с ней, как Малая Азия. «Борьба за берега Черного моря!» — лозунг, появившийся в русской прессе именно в последние годы перед мировой войной. Этот лозунг должен был оживиться и показаться реальным именно после присоединения России к Антанте в 1907 г.: две великие державы, Франция и Англия, двести лет защищавшие Турцию от России, поднявшие в 1854–1855 гг. оружие против России, чтобы защитить Оттоманскую империю, теперь стали друзьями России. Кто же мог воспрепятствовать осуществлению этого лозунга? Германия и Австрия. Против них и направилось нетерпеливое возбуждение прессы, близкой верхам торгово-промышленного класса. Этот класс в 1909, 1910 и следующих годах был в оппозиции правительственной внутренней политике по очень многим вопросам. П. П. Рябушннский[68 - Видный представитель рус. промышленности.] писал о «схватке купца Калашникова с опричником Кирибеевичем, которая начинается», но в смысле внешней политики купе Д Калашников все время только раззадоривал и подстрекал опричника Кирибеевича против Германии, Австрии и Турции, но нисколько его не удерживал. И чем больше приближался срок окончания действия русско-германского договора (заключенного в 1904 г.), тем резче и непримиримее делался тон этих кругов. От расторжения русско-германского договора, от «таможенной войны» обеих держав теряло русское сельское хозяйство, русское землевладение (лишаясь экспорта в Германию), но выигрывали промышленники, так как устранялся импорт в Россию германских фабрикатов. Что «таможенная война» очень приближает наступление также и другой войны, тон самой, где дерутся не покровительственными тарифами, но пушками, это как-то перестало пугать воображение со времени присоединения России к Антанте. 2. В тех слоях высшего и среднего дворянства, которые окружали трон и из которых вербовали состав для замещения командующих постов в гражданском управлении и в армии, боролись два течения. Одно — воинствующе-националистическое, тоже имевшее в виду берега Черного моря, но при этом охотно принимавшее славянофильскую форму, идеологию и фразеологию. Разрушение Австрии, освобождение «подъяремной Галиции» (и присоединение ее к России), освобождение в том же приблизительно смысле прочих австрийских славян, борьба славянства с германизмом, православный восьмиконечный крест на храме св. Софии в Константинополе, верховенство России на Балканском полуострове — вот идеи и мечты представителей этого течения. Шумные демонстративные славянские трапезы в Петербурге, горячая (и часто очень хорошо поставленная) пропаганда в распространенных газетах, поездки графа Бобринского по славянским владениям Австро-Венгрии с нескрываемыми агитационными целями — вот наиболее бросавшиеся в глаза проявления деятельности этой группы. В составе русских правящих сфер многие сочувствовали этому движению. Поддержать шатавшееся с 1905 г. здание монархии, загладить память о маньчжурских поражениях, добиться удачной войной нового, громадного на этот раз расширения русской территории — это значило бы на неопределенный срок (так надеялись) отложить накопившиеся счеты с загнанной внутрь, примолкшей, но не умершей революцией. На почве этих интересов и этих настроений вопрос о Константинополе и проливах опять (уже не впервые в истории русской дипломатии) выдвинулся понемногу на первый план. Еще в министерство Извольского нельзя было ставить его с очень большой четкостью и резкостью: слишком свежи были маньчжурские раны, слишком еще было мало уверенности в прочной победе над революцией, и Столыпин[69 - Рус. гос. деятель, министр внутр. дел и председатель СМ (с 1906 г.). Убит агентом охранки.] определенно не желал воины, высказывая убеждение, что война повлечет непременно новую (и, быть может, на этот раз победоносную) революцию. Но при Сазонове положение изменилось. Столыпина не стало, Коковцов, тоже решительный враг военных авантюр и воинственной политики, не имел никогда такого веса, да и такой энергии, как Столыпин; армия реорганизовывалась, и об этом очень много говорили, так что создавалось впечатление гораздо более яркое, чем могли ожидать сами деятели этого «возрождения русской армии», знавшие, до какой степени все же русская армия еще не готова к большой европейской воине; революционное движение не возобновлялось, и с каждым годом память о пронесшейся в 1905 г. буре тускнела; несколько последовательных урожаев отразились благоприятно на русских финансах. Все это облегчило Сазонову в Петербурге, Извольскому в Париже, Гартвигу в Белграде их дело. Уже в 1912–1913 гг. во время обеих балканских войн были позывы активно вмешаться в дело. Только нежелание Пуанкаре в Париже и Грея в Лондоне поддержать русскую политику на Балканах подействовало сдерживающим образом. В 1913 г. и в первые месяцы 1914 г. неоднократно в Петербурге ставился этот вопрос — о целях русской политики, — и на трех совещаниях Сазонов развивал идею, что близится срок, когда Россия должна заявить свои державные права на Константинополь и проливы[70 - Интересующихся подробностями и точной документацией я отсылаю к высшей степени важным изданиям Наркоминдела — Константинополь и проливы и Раздел Азиатской Турции но сек-ретным документам б. министерства иностранных дел. Под ред. Е. А. Адамова. Первый из названных сборников документов вы-шел в 1925 г., второй — в 1924 г. в Москве. Впервые документаль-но освещен был вопрос о Константинополе и русской дипломатии того времени в статье М. Н. Покровского Три совещания в Вестни¬ке Народного комиссариата иностранных дел, 1919, № 1.].

Таким образом, это течение в правящих сферах Петербурга решительно торжествовало в 1912–1914 гг.

Второе течение в правительственных сферах было решительно враждебно этой воинственной политике. Во главе представителей этого второго течения стоял И. И. Дурново, бывший министр внутренних дел в кабинете пэафа Витте в 1905–1906 гг., а после отставки — член Государственного совета. Во всех вопросах внутренней политики он был крайним реакционером и, например, в борьбе против революции считал возможными и допустимыми все без исключения средства. Приверженцами его взглядов на внешнюю политику среди правительственных лиц были — если вычесть Коковцова, Витте[71 - Тарле Е. В. Граф С. Ю. Витте. Опыт характеристики внешней политики.] и немногих других — в подавляющем большинстве случаев тоже самые крайние консерваторы, вроде Шванебаха. И это не было случайностью: для Дурново центром всех интересов было сохранение монархии в России по возможности в том виде, в каком она удержалась после подавления революционного движения 1905–1907 гг., и вообще внешняя политика его интересовала исключительно постольку, поскольку она могла либо поддержать, либо уничтожить русскую монархию. Тот же самый внутриполитический мотив являлся решающим и для его сторонников. Взгляды свои И. И. Дурново изложил в особой записке, переданной им императору Николаю II в феврале 1914 г.[72 - Она была мной напечатана в № 19 журнала Былое. (Германская ориентация и П. Н. Дурново в 1914 г. Былое, 1922, № 19, стр. 161–176.— Ред.).] Отметим лишь самое главное из этого любопытного документа. Скептик и циник по природе, хорошо знавший и друзей в врагов, Дурново проявляет здесь большую проницательность. «Центральным фактором переживаемого нами периода, — пишет Дурново, — является соперничество Англии и Германии. Это соперничество неминуемо должно привести к вооруженной борьбе между ними, исход которой, по всей вероятности, будет смертелен для побежденной стороны. Слишком уж несовместимы интересы этих двух государств, и одновременное великодержавное их существование рано или поздно окажется невозможным». Но, по мнению Дурново, России не следует ни в коем случае принимать активного участия в этом столкновении: «Германия не отступит перед войной и, конечно, постарается даже ее вызвать, выбрав наиболее выгодный для себя момент. Главная тяжесть войны, несомненно, выпадет на нашу долю». Он предвидит, что, может быть, Италия, Румыния, Америка, Япония выступят также на стороне Антанты против Германии, но мы-то очень уж не подготовлены: недостаточность запасов, слабость промышленности, плохое оборудование железных дорог, мало артиллерии, мало пулеметов. Польшу Россия не удержит во время войны, и Польша вообще окажется очень неблагоприятным фактором в войне. Но, допустив даже победу над Германией, Дурново не видит от нее особого прока. Познань и Восточная Пруссия населены враждебным России элементом, и нет смысла и выгоды отбирать их у Германии. Присоединение Галиции оживит украинский сепаратизм, который «может достичь совершенно неожиданных размеров». Открытие проливов! Но его можно достичь легко и без войны. От разгрома Германии Россия экономически не выиграет, а проиграет, по мнению Дурново. Как бы удачно ни окончилась война, Россия окажется в колоссальной задолженности у союзников и нейтральных стран, а разоренная Германия, конечно, не в состоянии будет возместить расходы. Но весь центр тяжести рассуждений Дурново лежит в последних страницах его записки, где он говорит о возможном поражении России. Подобно своему политическому антиподу Фридриху Энгельсу, Дурново тоже думает, что в нынешний исторический период страну, потерпевшую разгром, может постигнуть социальная революция. Мало того: Дурново думает, что даже в случае победы России все равно возможна революция путем перенесения в Россию пожара из Германии (где тоже в случае поражения он предвидит неминуемую революцию). «Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принцип бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое»… «За нашей оппозицией нет никого; у нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом. Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему ненужных и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужой землей, рабочий — о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, а дальше этого его вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозвратно допустить агитацию в этом направлении, Россия неизбежно будет ввергнута в анархию»… И затем Дурново снова настаивает, что, даже если война для России будет победоносна, все-таки ей не миновать социалистического движения. Разница лишь в том, что в случае победоносного окончания войны движение будет подавлено, да и то «по крайней мере пока до нас не докатится волна германской социальной революции». «Но в случае неудачи, возможность которой при борьбе с таким противником, — как Германия, нельзя не предвидеть, социальная революция в самых крайних ее проявлениях у нас неизбежна. Как уже было указано, начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная против него кампания, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения: сначала черный передел, а за сим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившись к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей ее части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению». Вывод Дурново: необходимо поскорей расторгнуть союз с Англией и привлечь к франко-русскому союзу Германию.

Но Дурново оказался в меньшинстве. В русской прессе, не только правительственной, но и в некоторых органах либеральной печати, в Государственной думе, в главном штабе первое — воинственное — течение проявлялось с каждым месяцем все ярче. Конечно, целый ряд компетентных лиц знал о неготовности русской армии, о полном несоответствии своему назначению военного министра Сухомлинова и всего министерства, о безобразном хозяйничанье безответственных элементов, о подозрительном окружении Сухомлинова, о невозможности даже предположительно назвать сколько-нибудь талантливого будущего главнокомандующего. Но обо всем этом и не все тогда знали в полной мере и просто не желали это продумать до конца. Существование Антанты гипнотизировало очень многих. Кто одолеет такую силу?

Совсем уже близкие и доверенные люди на верхах знали о 9-й конференции между начальниками штабов союзных армий Жилинским и Жоффром, происходившей в августе 1913 г., и в общих чертах знали также, что, ввиду увеличения германских военных сил по закону 1913 г., на Россию возлагается обязательство сконцентрировать свои силы так, чтобы уже на 16-й день после начала мобилизации вторгнуться в Восточную Пруссию «или идти на Берлин, взявши операционную линию к югу от этой провинции» (статья 3 протокола 9-й конференции). Кое-кому на верхах армии и в правительстве было известно также со времени этой секретной конференции, т. е. с августа 1913 г., а в Думе и в более широких кругах стало известно с первых месяцев 1914 г., что французы потребовали, во имя ускорения концентрации русских войск, проложения целого ряда новых железных дорог (удвоение линии Барановичи — Пенза — Ряжск — Смоленск, удвоение линии Ровно — Сарны — Барановичи, удвоение линии Лозовая — Полтава — Киев — Ковель, постройка двухколейного пути Рязань — Тула — Варшава. Еще до 9-й конференции, тоже по требованию французского штаба, был учетверен участок Жабинка — Брест-Литовск и построен двухколейный путь Брянск — Гомель — Лунинец — Жабинка). Наконец, Жилинский обязался перед Жоффром, что в Варшаве уже в мирное время будут значительно усилены войска для создания большей угрозы и привлечения к русской границе большего числа германских войск. Все это было, конечно, известно и в Германии: дело наблюдения за Петербургом было организовано в Берлине очень хорошо, да и положение вещей и обычаи и нравы в русском военном министерстве были таковы, что едва ли потребны были очень уж напряженные усилия, чтобы находиться в курсе русских военных секретов. По заданиям, вытекавшим из решений 9-й военной конференции, выходило, что Россия и Франция выступят не так уже скоро; во всяком случае, в 1914 г. они еще не могли быть готовы. И это обстоятельство тоже могло быть аргументом в пользу того мнения, что Германия сильно рискует, откладывая дело, так как время работает против нее. Если в самом деле русская концентрация и мобилизация ускорятся, — придется считаться с угрозой на восточной границе, настолько сильной и непосредственной, что нужно будет отказаться от сосредоточения всей своей армии в первые недели войны против одной Франции. А если так — весь план Шлиффена рассеивался как дым. Надо было решать и решать немедленно. «В это лето свершится судьба» (in diesem Sommer wird Schicksal), — недвусмысленно писал публицист Максимилиан Гарден весной 1914 г. Он был одним из тех, которые тогда больше всего подстрекали германское правительство к роковым решениям, дразнили Вильгельма его миролюбием, торопили события. После разгрома Германии и после революции это не помешало тому же Максимилиану Гардену выступить как ни в чем не бывало в позе карающего пророка против низвергнутого Вильгельма и его генералов и против германского милитаризма. Никогда так не были обострены отношения между Германией и Россией, как после утверждения в Константинополе миссии Лимана фон Сандерса; никогда такого раздражающего и воинственного тона не наблюдалось во влиятельной русской и германской печати.

Никогда за все свое царствование Вильгельм не был так близок к окончательному решению, как именно с конца 1913 и с первых месяцев 1914 г. И никогда в Петербурге так не шутили с огнем, как именно в эти месяцы.

Уже с весны 1913 г. французский посол в Берлине Жюль Камбон (брат лондонского посла Франции Поля Камбона) писал своему правительству весьма тревожные донесения. Празднование столетнего юбилея освобождения Германии от Наполеона (1813–1913 гг.) превращалось в непрерывную антифранцузскую демонстрацию, причем населению внушалось, что, может быть, опять скоро придется воевать с тем же наследственным врагом. Военный французский агент полковник Серрэ доносил, что германское правительство возмущено возвращением Франции к трехлетней воинской повинности и что в Германии считают это провокацией и грозят возмездием. Он настаивал, что «общественное мнение» в Германии не простило императору его испуга и отступления в агадирском деле и что вторично так поступить императору уже не позволят.

6 мая 1913 г. Жюль Камбон уже определенно настаивает на неизбежности и близости нападения со стороны Германии и передает слова начальника штаба фон Мольтке: «Германия не может и не должна дать России времени для мобилизации… Нужно начать войну, не выжидая, чтобы круто раздавить всякое сопротивление». Наконец, в ноябре 1913 г. последовал многозначительный разговор в присутствии начальника германского штаба Мольтке между Вильгельмом и королем бельгийским Альбертом 1. Альберт был очень взволнован тем, что услышал. Германский император заявил, что война с Францией неизбежна, что успех Германии в этой войне безусловно обеспечен. Мольтке, со своей стороны, сказал, что война не только неизбежна, но и необходима. Эта откровенность с бельгийским королем объяснялась, конечно, желанием позондировать почву: будет ли Бельгия сопротивляться, если немцы войдут в нее, направляясь, согласно плану Шлиффена, к северной незащищенной французской границе. Альберт немедленно дал знать об этом разговоре французскому правительству. Среди всех причин, которые все больше и больше гнали Вильгельма II к войне, была и еще одна, указанная выше; Жюль Камбон даже склонен в своих донесениях преувеличивать ее роль: Вильгельм II боялся все растущего влияния кронпринца, в котором пангерманисты и военные верхи видели истинного своего представителя. Это обстоятельство, личное, третьестепенное, совсем побочное, все же могло влиять в том смысле, что император нашел для себя целесообразным выступить открыто в роли воинственного политика.

По отзывам не только немецких, но и нейтральных и даже вражеских военных авторитетов, сколько существует человечество, никогда еще на свете не было ни у кого такой могучей, с таким совершенством организованной, идеально снабженной, обученной и дееспособной армии, как немецкая весной 1914 г.

Выполнение плана Шлиффена, а следовательно, и победа через два месяца над Францией и Россией до концентрации последней своих сил казались несомненными. Все же следовало окончательно разрешить одно только сомнение: как поведет себя Англия? Выше я уже говорил о тех обстоятельствах, которые заставили германское правительство начать верить в эту изумительную фантазию — в английский нейтралитет. Тут прибавим лишь, что обстоятельства как бы умышленно складывались так, чтобы окончательно утвердить Вильгельма и Бетман-Гольвега в их гибельном заблуждении. Весной 1914 г. сэр Эдуард Кэрсон, вождь ольстерцев, открыто стал готовиться к войне против трех католических провинций Ирландии. Вожди ирландцев (Редмонд, Диллон, Дьюлин) говорили все настойчивее, что они тоже не могут долее удерживать своих соотечественников от ответной мобилизации для предстоящей гражданской войны. Синнфейнеры приобретали в ирландском лагере огромное значение и оттеснили умеренных. И вот 20 марта 1914 г. в Керро произошла знаменательная демонстрация: офицеры английского отряда, посланного, чтобы удержать ольстерцев, отказались повиноваться своему начальству. Другими словами, английская армия совершенно не сочувствовала будущей автономной Ирландии. За этими первыми офицерами последовали н другие. Правда, как сказано, этот «военный бунт» мало пугал правительство, некоторые члены которого даже прямо сочувствовали ольстерцам и вслух говорили об этом. Но парламентские бури, которые за этим последовали, были необычайно яростны. Не говоря уже о консерваторах, даже некоторая часть правительственной либеральной партии сочувствовала ольстерцам и снисходительно смотрела на ослушание офицеров. Между тем в Ирландии уже начались кровавые столкновения, и правительство не могло и не хотело их остановить, чтобы не нарываться снова на отказ идти против ольстерцев. «Что же удивительного, что германские агенты передавали, а германские государственные люди верили, что Англия парализована партийной распрей и идет к гражданской войне и что ее не следует принимать в расчет как фактор в европейской ситуации? Как могли они различить или измерить глубокие, невысказываемые соглашения, которые находились далеко под пеной, кипением и яростью бури?» — пишет, вспоминая о весне и лете 1914 г., об этих ирландских событиях, первый лорд адмиралтейства в то время Уинстон Черчилль. Эти «глубокие невысказываемые соглашения» борющихся партий — консервативной и либеральной — именно и касались вопроса о сопротивлении германской политике. Ольстерцы тоже в этом не расходились с ирландцами умеренной фракции (Редмонда). Синнфейнеры расходились, но они были еще не так сильны в то время.

Так или иначе, значение этой англо-ирландской бури было в Германии очень сильно преувеличено. И любопытно, что германская дипломатия решила, чтобы уже окончательно успокоиться насчет Англии, применить по отношению к ней самый ласковый, самый предупредительный тон. Снова оживились и велись в самом дружеском тоне переговоры о полюбовном размежевании в Африке. Эта усиленная любезность Германии бросалась в глаза и была отмечена впоследствии членами тогдашнего британского правительства. В июне 1914 г. британская эскадра, побывавшая в Кронштадте, на обратном пути сделала визит германскому флоту в Киле и была принята с демонстративным дружелюбием. Шли банкеты, братанья между матросами и офицерами обоих флотов. Кильский канал только что был доведен после долгих работ до того, что мог пропускать сверхдредноуты, и это событие праздновалось флотами обеих величайших морских держав. Вильгельм II самолично явился, чтобы приветствовать английских моряков.

Резко вызывающая политика и тон по отношению к России и Франции в самое время должны были еще больше оттенить внезапное и усиленное дружелюбие относительно Англии.

Правда, лорд Холдэн за несколько времени до войны сказал как-то германскому послу князю Лихновскому, что Англия ни в коем случае не потерпит разгрома Франции и окончательного установления гегемонии Германии на континенте. Об этом знал Вильгельм, знал, конечно, и канцлер Бетман-Гольвег. Но и тут план Шлиффена уничтожал всякие сомнения и колебания: чтобы вмешаться в войну и спасти Париж, Англия прежде всего должна создать боеспособную и громадную сухопутную армию, но это в восемь недель не делается, а через восемь недель все будет кончено, и английское вмешательство неминуемо запоздает и потеряет всякий смысл. А кроме того, и это самое важное, не таковы были обстоятельства в Англии, чтобы вмешиваться.

И не отвечала бы Англия любезностями на любезности, если бы она собиралась помочь России и Франции. На это довольно откровенно намекалось в Германии во время кильских торжеств.

В самый разгар этих празднеств Вильгельм II внезапно вернулся из Киля в Берлин: он получил телеграмму, извещавшую его о том, что сербские заговорщики убили в г. Сараево наследника австрийского престола Франца-Фердинанда и его жену.






Глава XIII

Начало мировой войны





Война была подготовлена сложнейшей игрой противоречивых экономических интересов, порожденных капитализмом в Европе. Я говорил об этом в предшествующем изложении, и повторять все это тут было бы излишне. Чем больше вдумываешься в сцепление событий, чем больше выходит в свет новых материалов, тем более кажется совсем неотвратимым то, что случилось, тем яснее представляется не только возможность, но и неизбежность гигантского столкновения. Конечно, для капиталистических классов всех стран, особенно всех великих держав, был элемент риска, математически непререкаемой надежды на победу не было ни у кого, но налицо было одно обстоятельство, которое всюду, и в Англии, и во Франции, и в Германии, и в России, усиливало воинственный элемент среди правящих классов: война во всяком случае (так полагали) означает отдаление социальных катаклизмов в неопределенное будущее. При этом забыли вторую часть пророчества Энгельса, который говорил, что при современных условиях война сначала, в самом деле, ослабит социальное движение, но потом может именно ускорить социальную революцию.

Неизбежное произошло. Если в истории этой величайшей катастрофы есть что-либо сравнительно крайне мало интересное, то это пресловутый вопрос о том, кто «виновен» в войне. Психологически весьма понятно, что, по чувству естественного протеста и возмущения, те, которые пережили эпопею неистовой и беззаветной лжи всех воевавших правительств, склонны решительно бороться против версии, которую выдвигало именно их правительство. Кто страдал от германской военной цензуры в 1914–1918 гг… тот склонен винить в войне одну Германию, кто жил во Франции, или России, или Англии, склонен винить одну Антанту и т. д. Словом, является часто односторонность и обвинительная страстность даже в тех, кто резко и решительно хочет отмежеваться от каких-либо национальных пристрастий. Что же говорить еще о «патриотах», продолжающих стоять на старых позициях? Все это создает такую пеструю мешанину настроений и даже страстей, что иной раз может показаться, что мы живем не через десять лет после конца войны, а еще обретаемся в ее разгаре. Даже и теперь у многих не хватает беспристрастия повторить то, что сказал во враждебном стане, в Версале, 7 мая 1919 г. граф Брокдорф-Ранцау, прибывший заключать мир: он резко отверг утверждение, будто Германия единственная виновница войны, но признал, что виновны и Германия и ее враги.

Провоцировали ли Сербия и Россия Австрию целый ряд лет? Да. Была ли в Германии и Австрии сильная и агрессивная военная партия, опиравшаяся на могущественные капиталистические силы? Да. Стремилось ли русское правительство завладеть Константинополем, не останавливаясь, если понадобится, пред войной? Да. Были ли в Англии и во Франции широчайше распространенные, по целому ряду экономических причин, антигерманские настроения и существовали ли, по мнению влиятельных кругов, у них серьезные интересы, связывавшие их с Россией, что в свою очередь подбодряло русскую дипломатию к более вызывающей и активной политике? Да. Были ли в Италии классы, жаждавшие территориального расширения и колоний и считавшие, что только в союзе с Антантой они все это получат? Да. Считал ли германский главный штаб, что время работает для Антанты и что война с каждым годом будет для Германии становиться все труднее? Да. Полагали ли, с своей стороны, очень влиятельные круги британского адмиралтейства, что следует во что бы то ни стало покончить с германским флотом, который иначе будет становиться все опаснее для Англии? Да. Воздерживалась ли от крупных и мелких провокаций хоть одна из великих держав в последние годы пред войной? Нет. Довольно задать себе хотя бы эти несколько вопросов и ответить на них, чтобы самое обсуждение проблемы о «виновности» потеряло всякую остроту. К лету 1914 г. вопрос ставился, по существу, уже чисто технически: кому и когда удобнее выступить? Кто кого перегонит в приготовлениях? Как бы более ловко и правдоподобно свалить вину на противника?

История 34 дней, протекших от убийства Франца-Фердинанда (28 июня 1914 г.) до объявления Германией войны России (I августа), породила уже огромную литературу и, конечно, долго еще будет возбуждать самые страстные споры. Спорят притом не только о каких-либо темных, способных возбудить сомнения фактах и моментах, но даже и о том, что при самом минимальном беспристрастии и хладнокровии представляется совершенно ясным и несомненным. Недаром было давно замечено, что если бы, например, таблица умножения затрагивала чьи-либо интересы, то она давно уже подвергалась бы самым страстным нападкам. А в данном случае были затронуты серьезнейшие не только «моральные», но, что несравненно существеннее в подобных обстоятельствах, и материальные интересы: ведь вопрос о признании «вины» за побежденной страной был «разрешен» утвердительно 231-й статьей Версальского мира, и на этой статье, по крайней мере по всему плану Версальского договора, основаны серьезнейшие материальные требования победителей. Конечно, не подлежит ни малейшему сомнению, что и без этой (231-й) статьи от Германии потребовали бы не меньших платежей, чем теперь, но широчайшие слои германского общества убеждены, будто что-то можно будет поправить, если с Германии либо вовсе будет снято это обвинение (в намеренном разжигании мирового пожара), либо «вина» ее будет разделена с другими, и что от этого облегчится ее нынешнее положение. Резкая брань против социал-демократической прессы и особенно против коммунистической («Rote Fahne») в 1918–1923 гг., когда там печатались статьи, обвиняющие Вильгельма II и германское и австрийское правительства в провоцировании войны, мотивировалась именно тем, что эта пресса своими разоблачениями играет на руку врагам. Точно так же полемические выпады Ганса Дельбрюка против Каутского, часто изумительные по своей наивности, основаны на этом патриотическом усердии, потому что никогда такой осторожный и ученый исследователь, как Дельбрюк, не позволил бы себе, конечно, подобных аргументов, как те, которые он пускал в ход против Каутского, если бы не патриотический долг (как он его понимает). Вообще же, конечно, и со стороны публицистов Антанты требовался огромный запас казенного лицемерия, чтобы, забывая всю политику Антанты с 1904 г., так страшно обострявшую положение, сваливать всю вину исключительно на Германию.

Разумеется, нужны некоторые предварительные оговорки. После всего сказанного в предшествующем изложении, нам нечего много распространяться тут о том, как внешняя политика капитализма в обоих лагерях борющихся великих держав приняла окончательно наступательное обличье и как после этого на очередь дня стала роковая «проба сил»; почему эти враждебные лагери расположились в такой именно, а не в другой комбинации и т. д. С точки зрения научного исследования самый спор о «моральной вине» не нужен, научно не интересен. Это почти то же самое, что после происшедшего снежного обвала в горах спорить о том, кто «морально» «виноват»: порывы ли ветра, или слабая прикрепленность снежной массы к горному склону, или пастух, слишком громко крикнувший. Обе комбинации враждебных держав, как уже сказано в другой связи, были способны провоцировать вооруженное столкновение, обе стремились к завоеваниям; обе способны были в тот момент, который показался бы выгодным, зажечь пожар, придравшись к любому предлогу, который показался бы наиболее подходящим. В этом смысле, конечно, вожди Антанты нисколько не превосходили в «моральном» отношении вождей Австрии и Германии, и если бы немецкие публицисты и ученые вели полемику на этой почве, то с ними справиться в споре было бы мудрено. Но фактически случилось так, что Англии и Франции невыгодно, неудобно, рискованно было начинать войну именно уже летом 1914 г.; даже России, где говорилось и писалось много воинственного и легкомысленного в последние месяцы, тоже невыгодно было немедленно выступить уже летом 1914 г., хотя, заметим, поведение русских дипломатов и военных очень сильно содействовало катастрофе даже и в тот момент. А в Германии и в Австрии Вильгельму и Бетман-Гольвегу, Берхтольду и графу Тисса, генералу Мольтке и Гетцендорфу показалось совсем верным и выгодным делом раздавить Сербию, которая годами систематически раздражала и провоцировала Австрию; если же Россия и Франция вмешаются в дело, то и для войны с ними лучшего времени может не найтись; не следует к этому открыто стремиться, но нечего этого и бояться: Англия, самый могучий из противников, не захочет и не сможет в данный момент воевать. Таков был констатируемый всеми документами ход рассуждений руководителей германской и австрийской политики, если даже толковать все их действия в самом лучшем для них смысле, т. е. если даже отвергнуть мнение Карла Либкнехта, Курта Эйснера, князя Лихновского, Греллинга об умышленном, с первого момента, германском провоцировании войны с Францией и Россией, если даже признать, что фон Мольтке, открыто жаждавший войны и хвалившийся этим, был исключением. Защитники же германского правительства стали на совсем безнадежную точку зрения: они решили доказать, что на Германию напали в июле — августе 1914 г.; не то, что враги ее способны были напасть на нее впоследствии (это было бы совершенно верно), но что они уже напали на нее в 1914 г. (wir waren angegriffen!). Конечно, такая постановка вопроса была Антанте в высшей степени выгодна: публицисты и дипломаты Антанты, доказывая, что Антанта и не хотела и не думала нападать на Германию уже именно в июле — августе 1914 г., незаметно и ловко сделали отсюда вывод, что и вообще Антанта думала будто бы только о всеобщем мире и спокойствии, что она существовала якобы лишь для обороны от германского властолюбия, что она прирожденная и общеизвестная носительница начал высшей морали в политике, святой идеи защиты слабых наций, истинного пацифизма, братства народов, гуманности, демократии, цивилизации и т. д. и т. д. Конечно, спор не мог не возгореться с новой силой. Он еще долго, вероятно, не окончится. Обе стороны все еще увлекаются в одинаковой степени нелепой и детской мыслью обвинить в войне исключительно противников; обе стороны одинаково усердно замалчивают невыгодные для них факты и извращают сплошь и рядом истину.

Постараемся в самом сжатом виде напомнить ход событий в эти 34 дня, предшествовавшие наступлению величайшего по масштабам кровопролития во всемирной истории.

В воскресенье 28 июня 1914 г. прибывший на маневры войск в г. Сараево (в Боснии) наследник австрийского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд подвергся двойному покушению: когда он проезжал по главной улице, в карету была брошена бомба, но безрезультатно. Спустя несколько часов, когда Франц-Фердинанд и его жена после одного визита проезжали в автомобиле по одной узкой улице, подошедший к ним студент серб Гаврило Принцип двумя выстрелами из револьвера убил как эрцгерцога, так и его жену.

Это покушение связывалось с тем возбуждением против Австрии, которое особенно живо чувствовалось среди сербов с момента аннексии Боснии и Герцеговины в 1908 г. Особенно ненавидели Франца-Фердинанда, будущего императора, и приписывали ему воинственные планы против Сербии. В Сербии, в особенности в офицерских кругах, шла в 1909–1914 гг. кипучая национальная пропаганда с чисто завоевательными целями против Австрии. Упорное сопротивление Австрии в 1912–1913 гг. всяким попыткам Сербии найти выход к морю еще более разжигало эту вражду. В листках и газетах, издававшихся в Белграде, Австрию обвиняли в желании экономически задушить Сербию, обессилить и присоединить ее к владениям Габсбургской династии. Когда 11–13 июня 1914 г. к Францу-Фердинанду в его замок Конопишт (в Чехии) прибыл в гости император Вильгельм II и начались совещания между ними, то в Сербии это было истолковано как последние приготовления к нападению на Сербию. Сербов беспокоила миссия Лимана фон Сандерса в Константинополе: им казалось, что, утвердившись в Константинополе и реорганизовав турецкую армию, немцы так или иначе покончат с Сербией, мешающей им. Наиболее горячие головы из этих националистических агитаторов, не стесняясь, заявляли, что только отторжение от Австрии Боснии, Герцеговины, Хорватии, Славонии и присоединение их к Сербии может обеспечить будущность Сербии. Эта деятельная и опасная пропаганда активно поддерживалась и королем Петром, и всеми властями, и особенно военными кругами. Весьма откровенно мечтали о разрушении Австрии и о будущей поживе. Громадную поддержку всем своим авторитетом оказывала сербским националистам Россия через русского посланника в Белграде Гартвига (занимавшего эту должность с 1909 г.). Он пользовался в Белграде огромным влиянием. Сербский первый министр Пашич и сам король Петр не предпринимали без его согласия ни одного важного решения. Русская дипломатия под влиянием Гартвига, с одной стороны, и под общим влиянием Сазонова и царя брала на себя некоторые серьезные обязательства перед Сербией в 1912–1914 гг. В виде примера укажу на телеграмму сербского посланника Ристича из Бухареста в Белград от 13 ноября 1912 г., где передается мнение России и Франции: пусть Сербия пока довольствуется своими приобретениями и пусть будет «по возможности подготовлена, чтобы выждать важных событий, которые должны наступить между великими державами». Не довольствуясь этим окольным путем, Сазонов 27 декабря 1912 г. прямо высказал сербскому послу в Петербурге свою веру, что сербы в будущем победят Австрию и что «будущее принадлежит сербам». В апреле 1913 г. Сазонов снова сказал сербскому представителю: «Вы, сербы, должны работать для будущего времени, так как вы получите от Австрии много земель». «Для Сербии мы все сделаем», — внушительно подтвердил Пашичу сам Николай II в феврале 1914 г. У сербов создавалось при этих условиях впечатление, что в борьбе против Австрии они одинокими не останутся. Когда 13 нюня (31 мая ст. ст.) 1914 г. в «Биржевых ведомостях» появилась уже вторая по счету статья, инспирированная военным министром Сухомлиновым, под боевым названием: «Россия готова, должна быть готова и Франция», то нигде она не вызвала столько ликований, как именно в Белграде. При такой политической атмосфере тайные совещания Франца-Фердинанда с Вильгельмом II в Конопиште 11–13 июня 1914 г. были приняты в Белграде как непосредственная угроза. За этими свиданиями Вильгельма с Францем-Фердинандом всегда следили с большой тревогой. «Германия побуждает Австрию к более решительным действиям. Надо думать, что Германия питает надежду одержать в союзе с Австрией победу над Россией, Сербией и Францией. Германский император во время посещения австрийским престолонаследником Берлина тронул Франца-Фердинанда своей благосклонностью и клятвой идти всюду вместе», — читаем мы в одном перехваченном русскими агентами письме из Вены, датированном еще 2 декабря 1912 г.3 Конечно, июньское свидание 1914 г. встревожило врагов Австрии еще больше. Заговор против Франца-Фердннанда затевался уже с весны. Решено было в кругах крайних сербских националистов ускорить дело, и 28 июня эрцгерцог пал жертвой покушения.

Никогда и никем не было доказано (хоть об этом и говорилось), что в заговоре принимали прямое участие сербские власти, но в Австрии решили тем не менее воспользоваться очень благодарным случаем, чтобы надолго покончить с Сербией. Это издание уже печаталось, когда вышел сборник статей М. Н. Покровского «Империалистская война», в предисловии к которому автор нападает на меня за слова о том, что никогда и никем не было доказано прямое участие сербских властей в заговоре. Я и теперь это утверждаю. Прибавлю, что в вышедшей на русском языке в 1927 г. (изд. Госиздата) книге Пауля Фрелиха «К истории германской революции» мы читаем по поводу убийства Франца-Фердинанда: «Венские вояки вцепились в инцидент… Речи и статьи великосербских шовинистов, которые были не умнее и не глупее, чем все прочие шовинисты, подхватывались и приукрашивались прессой. Раскрывались великосербские заговоры против Габсбургов. Все средства искажения и подделки были пущены в ход. Весь военный аппарат лихорадочно работал. В Вене быстро решили объявить войну. Шаг этот был подсказан совершенно упадочным состоянием габсбургской монархии. Чтобы не дать распасться этой пестрой империи, сшитой из различных национальностей, нужно было поработить новые народы. Позорное положение австрийской монархии привело к мировому преступлению». Я привожу это место только затем, чтобы показать, что теперь никто не склонен верить в «ангельскую невинность» никакого правительства, не только сербского, но и австрийского, и что совершенно непонятно, почему М. Н. Покровский вообще приписывает такое значение вопросу о «виновности» или «невиновности» именно в этом убийстве сербских властей. Конечно, сербское правительство, как и все прочие, как и австрийское, как и русское, как и германское, как и французское, как и английское, наперерыв готовили мировой пожар целые годы, если не десятилетия, и особенно интенсивно они все соревновались друг с другом в этом деле в последние годы перед войной. Если и не было прямого участия сербского правительства в убийстве эрцгерцога, то это вовсе не значит, что не было долгих и прямых сербских провокаций к войне, и сравнительно с этим совершенно неважна степень участия в сараевском деле. Я лично нахожу, что Пауль Фрелих уж слишком увлекается обвинением Австрии, как Покровский слишком увлекается обвинением Сербии. Обе эти державы, как и все прочие, как я несколько раз уже говорил, стоили друг друга, и курьезно было бы историкам ломать в 1928 г. копья, отстаивая не то что «голубиную чистоту», а даже относительную «невинность» хоть какой-нибудь из стран, участвовавших в конфликте. И напрасно Покровский, кстати, так уверен, что «конечно, приказа за подписью Пашнча — убить Франца-Фердинанда — ни в каких архивах найти нельзя». Отчего? Может быть, когда-нибудь найдутся документы об этом, почти столь же уличающие и доказательные, — ведь иногда в архивах и не то еще находилось. Но тогда и будем говорить категорически. Во всяком случае, поведение сербского правительства, особенно с 1912 г., было настолько вызывающим, что в Австрии решили на этот раз выступить. Случай был подходящий, потому что все покушение 28 июня было явственно связано с бурной антиавстрийской пропагандой, открыто ведшейся в Сербии. И сразу же Австрия получила полную свободу действий. Прежде всего Вильгельм 11 заявил, что желает отправиться в Вену для визита соболезнования, но так как ему дали знать, что в Вене тоже могут оказаться сербские националисты, то он воздержался от визита. Но и без этого визита Вильгельм не скрывал своих намерений. Находился в это время проездом в Берлине германский посол в Лондоне князь Лихновский; он узнал, что Тниршки, германский посол в Вене, получил от германского правительства выговор (einen Verweis) зато, что советовал в Вене быть умеренными относительно Сербии; заметил также Лихновский в Берлине раздражение против России. «Мне, конечно, не было сказано, что генерал фон Мольтке настаивает на войне с Россией», — прибавляет Лихновский в своих позднейших мемуарах. В самом деле, военная партия ухватилась за убийство Франца-Фердинанда, чтобы рассчитаться разом с Сербией и если понадобится, то и с Россией. Но все это стало обнаруживаться лишь постепенно.

5 июля Вильгельм пригласил в Потсдам к завтраку австрийского посла Сэдени и тут дал последнему уверение в полной поддержке Австрии со стороны Германии в случае, если предстоящая австрийская нота Сербии вызовет вмешательство России. Австрии была дана полнейшая свобода действий. И она тотчас же ею воспользовалась. Это заверение Вильгельма имело гибельнейшие последствия, так как с этого момента граф Берхтольд, австрийский министр иностранных дел, чувствовал себя как за каменной стеной и в его глазах уже ничто не могло спасти Сербию от австрийского нападения. «Может быть, никогда еще ни одна война не была решена с такой необдуманностью и с таким легкомыслием, как 5 июля 1914 г. война против Сербии. Неудивительно, что спустя несколько недель люди совсем потеряли голову, когда обнаружились последствия, которых всякий сколько-нибудь ясно мыслящий человек мог наперед ожидать, раз он вступил на эту дорогу», — так отзывается Каутский об этом потсдамском завтраке Вильгельма с австрийским послом 5 июля 1914 г.

Князь Лихновский, германский посол в Лондоне, возвращаясь к своему посту из отпуска в середине июля 1914 г., знал уже и о разговоре в Потсдаме 5 июля, когда Вильгельм уверил австрийского посла, что Германия всецело и до конца и против Сербии и против России поддержит Австрию. Узнал он от руководителей германской политики и о том, что «ничуть не повредит, если из этого выйдет война с Россией» (es wird auch nichts schaden wenn daraus ein Krieg mit Russland entstehen soil).

Лихновский несколько позже узнал также, что в Берлине вообще уверены были на основании донесений посла в Петербурге графа Пурталеса, что ни в коем случае ждать выступления России нельзя, так как она к войне не готова. Когда уже появился австрийский ультиматум, Лихновский делал все что мог, чтобы предупредить катастрофу, но ничего из его усилий не вышло. «Конечно, достаточно было одного знака из Берлина, чтобы заставить графа Берхтольда удовлетвориться дипломатическим успехом и успокоиться на сербском ответе, — пишет Лихновский, — но этот знак не последовал. Напротив, толкали к войне. Все больше укреплялось впечатление, что мы хотим войны при всяких обстоятельствах. Иначе вовсе нельзя было понять нашего поведения в вопросе, который ведь совсем нас не касался прямо. Настойчивые просьбы и определенные заявления г. Сазонова, позже даже униженные телеграммы царя, повторные предложения сэра Эдуарда Грея, предостережения маркиза Сан-Джулиано и г. Болати, мои настойчивые советы — ничто не помогало».

В свете этих признаний германского дипломата многое становится ясно. Следует, для точности, снова напомнить, что раздражение в Германии поддерживалось и усиливалось непрерывно всей политикой Сазонова, принявшей окончательно с дела Лимана фон Сандерса резко вызывающий характер. Слухи о заключении англорусской морской конвенции, окончательно скреплявшей Антанту в военно-морской союз, путешествие Пуанкаре в Петербург были последними по времени событиями, принятыми в Берлине как вызов. В своей статье «Три совещания», перепечатанной в упомянутом выше сборнике, М. Н. Покровский говорит об этих последних месяцах пред войной следующее (по поводу замыслов России на Константинополь): «Итак, для начала единоборства за Константинополь не дали этой отсрочки. Есть все основания думать, что нужна была отсрочка, может быть, года на три… Мясоедов уже в то время состоял при Сухомлинове, и чрезвычайно секретный протокол оказался, по всей вероятности; в руках германского генерального штаба… В этой связи становится понятен тот адский шум, который подняла германская печать как раз в марте 1914 г. по поводу агрессивных стремлений России. Теперь совершенно ясно, что этот шум должен был подготовить германские народные массы к тому, что их поведут на бойню за Константинополь. Почему Германия должна была отложить фактическое начало войны до середины лета, дождавшись тем временем «второго предостережения в образе переговоров об англо-русской морской конвенции, этого из наших документов не видно». Подчеркнутые мной слова показывают, что активную роль германского правительства во внешнем развитии событий летом 1914 г. мой критик признает точно так, как и я, как и целый ряд других историков, вполне отчетливо вместе с тем понимающих всю нелепость обвинений Германии в том, будто исключительно она одна вообще вызвала войну, напав на невинную Антанту. Виновен в войне не тот, кто ее объявляет, а тот, кто делает ее неизбежной. Войну 1914 г. сделали неизбежной все великие державы: и те, которые объявили войну, и те которым ее объявили. Мало того, что Вильгельм разрешил Австрии отнюдь не стесняться риском воины с Россией: он торопил Австрию в подготовляемых ею действиях против Сербии. Вот что доносил своему правительству австрийский посол в Берлине граф Сэденн о разговоре своем с Вильгельмом 5 июля: «По мнению императора Вильгельма, с действиями против Сербии не следует слишком долго ждать. Поведение России будет во всяком случае враждебным, но к этому он (Вильгельм) уже несколько лет готов, и если дело дойдет даже до войны между Австро-Венгрией и Россией, то мы можем быть убеждены в том, что Германия с обычной верностью союзнику будет стоять на нашей стороне. Впрочем, Россия еще нисколько не готова к войне и наверно еще очень много будет размышлять, раньше чем обратиться к оружию». Не довольствуясь всем этим, Вильгельм еще прибавил, что он «будет сожалеть, если мы (австрийцы) не используем этот столь благоприятный момент».

На другой же день после этого завтрака в Потсдаме, 6 июля, Вильгельм 11 созвал экстренное совещание из представителей морского и военного министерств и главного штаба армии. «Было постановлено принять нужные подготовительные меры на случай войны. После этого были отданы соответствующие приказы», — так гласит позднейшее секретное сообщение об этом факте, составленное помощником статс-секретаря фон Буше для статс-секретаря Циммермана.

Как только в Вену пришли эти известия из Берлина о настроениях Вильгельма, сейчас же (7 июля 1914 г.) был созван в Вене совет министров, и граф Берхтольд, министр иностранных дел, заявил, что пришла пора навсегда (auf immer) обезвредить Сербию. Тут же было решено всеми голосами, кроме одного, отправить Сербии такой ультиматум, «который был бы отклонен, чтобы можно было приступить к радикальному решению путем военного выступления». Так и говорится буквально в официальном протоколе, опубликованном, конечно, уже после разгрома Австрии и после революции, в 1919 г. Итак, начали составлять заведомо такой ультиматум, который бы Сербия никак не могла принять. Что касается конкретных целей этой безусловно решенной уже наперед войны против Сербии, то было условлено так уменьшить (verkleinem) Сербию, чтобы она стала безвредной для Австрии, а для этого «исправить границу» между Австрией и Сербией и, кроме того, предложить части сербской территории Румынии, Болгарии и Греции. Вильгельм так страшно торопил дело, что Берхтольд должен был его из Вены успокаивать и уверять, что ультиматум будет передан Сербии, как только президент Французской республики Пуанкаре покинет Кронштадт (Пуанкаре, как сказано, был в это время у Николая II). Берхтольд полагал, что лучше застать представителей Антанты врасплох, чтобы в течение нескольких дней они не могли сговориться, 23 июля Пуанкаре выехал из Кронштадта, и тотчас же австрийский ультиматум был вручен сербскому правительству.

Этот ультиматум требовал от сербского правительства формального осуждения всякой пропаганды против Австрии, ведущейся в Сербии, осуждения всех сербских чиновников и офицеров, участвовавших в этой пропаганде, заявления, что оно, сербское правительство, не одобряет и отвергает всякую мысль о каком-либо вмешательстве в судьбы обитателей какой-либо части австро-венгерской территории. Все это король сербский обязывается сообщить в приказе по сербской армии и напечатать в официальном органе сербской армии, а также в органе сербского правительства «на первой странице». Кроме того, сербское правительство обязывается запретить все публикации, враждебные Австро-Венгрии или «общее направление которых — против территориальной целостности Австрии»; немедленно закрыть общество «Народная оборона», конфисковать его средства пропаганды и то же самое сделать со всеми другими враждебными Австро-Венгрии обществами; удалить немедленно всех тех преподавателей, которые агитируют против Австрии; искоренить, кроме того, в области обучения все то, что «может служить» пропаганде против Австрии; удалить с военной службы и из администрации всех офицеров и чиновников, имена которых австро-венгерское правительство укажет сербскому; начать судебное расследование всех обстоятельств, касающихся участников в заговоре, жертвой которого пал Франц-Фердинанд, причем «делегаты от австро-венгерского правительства примут участие в следствии»; арестовать майора Танковича и Цыганов ича, наказать таможенных чиновников, которые помогали убийцам эрцгерцога перейти границу; представить объяснения по поводу «недопустимых» слов высших сербских чинов касательно сараевского убийства. Все это выполнить немедленно и в течение сорока восьми часов дать ответ на все эти требования.

Срок ультиматума истекал 25 июля в 6 часов вечера.

Когда берлинский посланник в Белграде Гризингер донес 24 июля в Берлине о смятении, вызванном в Сербии австрийским ультиматумом, то Вильгельм II написал на полях донесения: «Браво! От венцев этого уже и не ждали! Каким пустым оказывается все так называемое великосербское государство, так обстоит дело и со всеми славянскими государствами! Только бы покрепче наступить на ноги этой сволочи!» (Nur fester auf die Fusse des Gesindels getreten!).

Весть об ультиматуме распространилась в Европе и Америке в ночь с 23 на 24 и утром 24 июля 1914 г.

Всюду: и у друзей, и у врагов Австро-Венгрии, — она возбудила одну мысль. Австрия хочет войны, и, конечно, Германия обещала ей помочь. В России среди охарактеризованных выше общественных элементов, настроенных в пользу «энергичной политики», наблюдалась некоторая растерянность. Воевать немедленно, летом 1914 г., очень мало кто хотел даже в этих кругах, и очень мало кто верил молодецкому сухомлиновскому заявлению: «Мы готовы». Но, с другой стороны, дело шло о гораздо большем, чем, например, тогда, когда происходил конфликт относительно военной миссии Лимана фон Сандерса[73 - К отчаянию Лихновского, Тирпица, Баллина, Брокдорф-Ран-цау и всех наиболее серьезных дипломатов.].

Принятие ультиматума Сербией означало решительное подчинение Сербии австро-германскому союзу и полное устранение впредь русского влияния на Балканах; непринятие ультиматума означало войну Сербии с Австрией, причем, конечно, Сербия была бы раздавлена без особого труда. Выступить на стороне Сербии означало необходимость воевать немедленно, причем если во французской помощи уверенность была, то в английской помощи такой уверенности вовсе не было. Словом, в России именно потому же хотели летом 1914 г. повременить еще с войной, почему в Германии многие влиятельные лица, вроде Мольтке, определенно желали начать ее без дальнейших отлагательств. Еще за пять дней до передачи австрийского ультиматума статс-секретарь Германской империи по иностранным делам фон Ягов писал в Лондон князю Лихновскому: «Через несколько лет Россия по всем компетентным отзывам будет способна к бою. Тогда она подавит нас численностью своих солдат, так как тогда она выстроит свой Балтийский флот и свои стратегические железные дороги. Наша группа (держав) в это время будет становиться все слабее. В России, конечно, это знают, и поэтому безусловно хотят еще несколько лет оставаться в покое… Я не хочу никакой предупредительной войны, но, если борьба предлагается, мы не должны уклоняться». Тотчас после передачи австрийского ультиматума германское правительство заявило, что это дело есть «внутреннее» дело Австро-Венгрии и что австро-сербский конфликт должен быть «локализован». Сам Вильгельм еще до ультиматума выехал на продолжительную морскую прогулку к берегам Норвегии, и, как оказалось из одного документа, опубликованного Куртом Эйснером уже после революции (из донесения баварского представителя в Берлине своему начальнику в Мюнхене), это было сделано далеко не спроста. Вот что пишет этот представитель Баварии 18 июля 1914 г. о грядущих событиях, о которых его информирует имперское правительство, «Оно (имперское правительство, — Е. Т.) будет отговариваться (wird vorgeben) тем, что оно австрийским действием (т. е. ультиматумом, — Е. Т.) точно так же захвачено врасплох, как и другие державы, причем сошлется на северную поездку императора и на то, что начальник главного штаба, как и прусский военный министр, находятся в отпуске». Таким образом, вполне сознательно и задолго инсценировалась непричастность будто бы Вильгельма к австрийскому выступлению, которое он сам так провоцировал и торопил с первого же дня. Что же касается «локализации конфликта», то главный редактор четырехтомного официального издания документов и особого исследования о начале войны Карл Каутский говорит, что «локализировать» австро-сербскую войну значило просто воспретить кому бы то ни было из держав заступиться за Сербию и, еще точнее, отдать отныне Балканы в полную власть Австро-Венгрии (и стоящей за ней Германии); это значило, в частности, потребовать немедленно от России, «чтобы она признала себя уже разбитой, даже не сделав еще ни одного выстрела».

В России и во Франции об австрийском ультиматуме узнали через несколько часов после отъезда Пуанкаре из Кронштадта. Нужно сказать, что еще в начале июля министерство Думерга (радикал-социалистическое) подало в отставку, и власть перешла к Рене Вивиани, направление которого было очень близко к направлению его предшественника. Весенние общие выборы в палату (1914 г.) дали определенное левое большинство, причем из 576 мест палаты около 100 принадлежало объединенной социалистической партии. Вся первая половина 1914 г. была отмечена резкой борьбой всех правых партий против министра финансов Жозефа Кайо, в котором видели автора проекта подоходного обложения, чувствительно поражавшего крупный капитал. Банки, большие торговые и промышленные предприятия, вообще представители крупного капитала дружно, умело и беспощадно травили Кайо. В разгар этой яростной парламентской и газетной кампании, не щадившей даже личную жизнь и честь Кайо, его жена убила редактора газеты «Figaro» Гастона Кальметта. Последовала сначала отставка Кайо, потом отставка всего кабинета Думерга, и новый кабинет Вивиани находился в очень затруднительном положении. Партийная борьба разгоралась, а тут еще сенатор Эмбер произнес сенсационную речь, в которой доказывал, что французские крепости очень плохо снабжены военными запасами. Все это вместе окрыляло германскую империалистическую печать самыми радужными надеждами. «Kreuzzeitung» советовала французам признать, наконец, что Франция — держава второстепенная, и незачем вовсе ей заниматься европейскими осложнениями. Когда в июне 1914 г. Вивиани брал власть, «Leipziger Tageblatt» писал, что французам нужен не министр, а председатель конкурса по банкротству Франции. При этих условиях Пуанкаре и поехал в Петербург (16 июля). Дело было уже после убийства австрийского эрцгерцога, и, конечно, визит имел целью подкрепить франко-русский союз и заверить в неизменности французской политики. Разговор должен был коснуться также военных приготовлений обеих держав. Самый факт этой поездки в такой острый момент тоже явился вызовом, обострившим всю атмосферу в Европе- Как сказано, австрийский ультиматум и был передан Сербии, как только Пуанкаре уехал из Кронштадта. Узнав уже на море о том, что случилось, Пуанкаре велел немедленно возвращаться во Францию, без заезда в скандинавские страны, как следовало по программе. 29 июля президент прибыл в Париж.

Линия поведения французского правительства была установлена. Франция вмешается в дело, только если возникнет война между Германией и Россией. Но за шесть дней — между передачей Сербии ультиматума и возвращением Пуанкаре в Париж — уже очень много воды успело утечь. Сазонов, застигнутый врасплох, дал понять в Белграде, что нужно идти на уступки, лишь бы избежать войны с Австрией. Сербский премьер Пашич явился перед моментом истечения срока ультиматума в австрийское посольство и передал барону Гизлю ответ Сербии. Сербия уступала по всем пунктам, кроме одного (насчет участия австрийских чиновников в ведущихся в Сербии расследованиях). Но даже и тут Сербия соглашалась, если Австрия не удовлетворится, перенести этот пункт на обсуждение Гаагского трибунала или великих держав и обещала вполне подчиниться их решению. Победа Австро-Венгрии была полнейшая. Но все равно ничего не могло спасти Сербию: Гизль объявил, что он считает ответ все же не вполне удовлетворительным, и спустя полчаса выехал из Белграда. Когда Вильгельм II узнал об этой полной капитуляции Сербии перед Австрией, он написал статс-секретарю Ягову, что «уже нет оснований к войне», но тут же изъявил желание, чтобы все-таки Австрия оккупировала своими войсками Белград и часть Сербии в виде «гарантии». На всякий случай газетам в Германии не дали напечатать полностью сербский ответ, а только глухо упомянули, что сербы «отказываются» дать Австрии удовлетворение.

«Блестящий результат! — писал, однако, в эти же дни Вильгельм. — Это больше, чем можно было ожидать! Большой моральный успех для Вены!» И все-таки он советовал принять меры, которые жестоко обостряли конфликт. В германской историографии теперь уже нет споров, что в этот момент центральными державами была одержана блестящая дипломатическая победа и что гибельная ошибка Германии заключалась в том, что она не решилась круто остановить тут Австрию от дальнейших действий. 27 июля Сазонов имел длинную беседу с австрийским послом графом Сапари. Сазонов предложил сообща искать удовлетворительного для Австрии и России исхода конфликта. Но граф Берхтольд объявил в ответ на это сообщение Сапари, что престиж австро-венгерской монархии затронут и «ничто не может предупредить конфликт». В это время произошло новое, очень тревожное событие: в Париже германский посол фон Шен явился в министерство иностранных дел и попросил ответить, согласна ли Франция объявить свою «мирную солидарность» с Германией, т. е. согласна ли она тоже «локализировать» конфликт между Австрией и Сербией, не давая никому в него вмешаться. Французы ответили, что они хотят сохранения мира и желали бы посредничества между Австрией и Россией для избежания конфликта. План Германии наметился к этому моменту настолько ясно, что в дело вмешалось и британское правительство. Сербия интересовала Англию мало, возможная война Австрии и Германии с Россией больше, но, как только дело стало ближе подходить к Франции, английский кабинет сейчас же подал свой голос, хотя Германия делала все зависящее, чтобы удержать Англию подальше от разыгравшихся на континенте событий.

Еще 21 июля 1914 г., т. е. за два дня до передачи ультиматума Сербии, но уже когда тревожные слухи шли по Европе, германский посол в Петербурге Пурталес доносил о словах Сазонова, что и в Англии не одобряют воинственных намерений Австрии. Вильгельм написал на полях доклада: «Он ошибается!» Мысль об английском нейтралитете твердо засела в его голове и держалась там вплоть до Последней, роковой минуты. Германским послом в Лондоне был в это время князь Лихновский, умный, сдержанный, проницательный дипломат, с изумлением и, судя по позднейшим свидетельствам, с чувством, близким к отчаянию, видевший, что Вильгельм, умышленно или по непостижимому легкомыслию, прямо ведет Германию к войне с Антантой. Напрасно Лихновский доносил ежедневно об увеличивающихся симптомах тревоги и раздражения среди английского правительства. В Берлине все это как-то пропускалось без внимания. 22 июля, еще за день до ультиматума, Лихновский говорил с Греем и после этого разговора настойчиво просил германское правительство удержать австрийцев от предъявления слишком невыполнимых требований сербам и сообщал, что Грей считает невозможным основываться на легкомысленных утверждениях (о связи сербского правительства с покушением). А Вильгельм пишет на докладе: «Грей совершает ошибку, ставя Сербию на одну ступень с Австрией и другими великими державами! Это неслыханно! Сербия — банда разбойников, которую за ее преступление нужно схватить!» 24 июля, узнав об ультиматуме, Грей тотчас же пригласил к себе Лихновского. «Министр был, видимо, под сильным впечатлением австрийской ноты, которая, по его мнению, превосходит все, что до сих пор было когда-либо в этом роде видано», — доносит князь Лихновский в Берлин. Грей сомневался, может ли Россия посоветовать сербам безусловно подчиниться: «Государство, которое нечто подобное примет, собственно, перестает[74 - Что отдельные лица из сербского штаба и вообще из военных кругов более чем подозрительны, в этом нет спора в данном случае.] быть самостоятельным государством». Вильгельм, прочтя эти слова Грея, тотчас же отмечает на полях: «Это было бы очень желательно. Это и не государство в европейском смысле, а банда разбойников». Дальше Грей прямо перешел к коренному вопросу: если Австрия нападет на Сербию, то в войну будут вовлечены Россия, Франция, Германия, а это повлечет за собой неизмеримые последствия. Грей предложил, чтобы Англия, Германия, Франция и Италия выступили в качестве посредников, чтобы предупредить конфликт между Австрией, с одной стороны, и Россией и Сербией — с другой. Конечно, предложение Грея было выгодно Антанте и невыгодно для Австрии: ведь всем было известно, что Италия станет на сторону Антанты. Конечно, Грей и сам едва ли верил в успех подобного «миротворчества». Вильгельм тотчас же отметил, что это «бесполезно», и еще сделал характерную пометку: «Бессмыслица! (война) может принести Англии Персию». Другими словами, он уже делает попытку, наивную, как и все, что он делал, внезапным «подкупом» (Персия!) склонить Англию к моментальному переходу на сторону Германии и Австрии, как будто это было возможно при тех глубоких противоречиях, которые отделяли интересы Англии от интересов Германии и Австрии.

Тут, кстати, нужно сказать несколько слов об этих знаменитых замечаниях Вильгельма на полях (Randbemerkungen), за опубликование которых уже после революции (в официальном издании документов о начале войны) Каутскому грозили смертью германские монархисты. Эти императорские замечания, всегда грубые, часто с площадными ругательствами, конечно, имели свое (очень большое) влияние на обострение конфликта летом 1914 г. Они обличают в Вильгельме полнейшее непонимание своих противников.

Есть, между прочим, одна брошюра, написанная ярым монархистом и реакционером Фридрихом Фрекса в защиту Вильгельма II против разоблачений Каутского. Эта брошюра так же мало заслуживала бы внимания, как и десятки ей подобных, если бы в ней не было одного очень правильного и тонкого замечания. Фрекса утверждает, что Вильгельм II, когда писал свои «замечания на полях», всегда кого-то разыгрывал: то Фридриха-Вильгельма I, то Фридриха II, то бранденбургского солдата, то бранденбургского дворянина. Но только напрасно Фрекса думает, что все это было так невинно: ведь замечания на полях тотчас же читались, передавались дальше по инстанциям если не дословно, то в своем главном содержании, и становились существенным политическим фактором. Когда, например, на донесении об усилиях германского дипломата в Вене остановить, образумить, смягчить Австрию Вильгельм писал: «Esel», то ясно, как впредь должен был действовать этот дипломат, чтобы не казаться «ослом» в глазах своего государя. Ослом Вильгельм обозвал фон Тшнршки, германского представителя в Вене. Пытается смягчить смысл и значение этих вильгельмовских «замечаний на полях» также и Дельбрюк, который, впрочем, и вообще находит для Вильгельма самые неожиданные оправдания.

В своей уже упомянутой полемике против Каутского Ганс Дельбрюк, оправдывая в сущности все, что делали Австрия и Германия в июле 1914 г., уверяет, что если бы Австрия упустила в 1914 г. случай и война вспыхнула бы, например, в 1916 г., то «общественное мнение» и историческая наука обвиняли бы Австрию в преступной «глупости» за то, что она упустила в 1914 г. благоприятный момент[75 - s Delbruck H. Kautsky und Harden. — Berlin, 1920, стр. 10. Полеми-ка Дельбрюка и Каутского — наиболее важное по своему значению и содержательности, наиболее предопределившее позиции обеих спорящих сторон из всех первых произведений этой литературы о «виновности».].

Полемическое увлечение не позволило Дельбрюку обратить внимание хотя бы на то, что уж хуже для Австрии не могла окончиться никакая война, чем окончилась на самом деле война, начавшаяся в этот «благоприятный» момент (einzig gunstige Gelegenheit), т. е. в 1914 г. Мы уже не говорим об основной и глубочайшей политической ошибочности самой идеи о «предупредительной войне», которую Бисмарк остроумно сравнил с самоубийством, учиняемым затем лишь, чтобы «предупредить» смерть. Каутский, в полнейшем согласии с очевидностью, опираясь на собственноручные заметки Вильгельма на полях докладов, утверждает, что Вильгельм, даже если не хотел этого, обострял положение, способствовал углублению конфликта. А Дельбрюк, признавая снисходительно, что в натуре Вильгельма была грубоватость, «буршикозность», пускается в биографические подробности и укоряет воспитателя Вильгельма Гинцпетера и других покойников, которые никакого касательства к делу не имеют. С точки зрения подобных аргументов, Вильгельм, оказывается, поступал вовсе не так уж безрассудно, когда обзывал «ослами» тех, кто силился предотвратить войну[76 - Нужно сказать, что роль Вильгельма И в эти дни Покровский характеризует так: «Войну Австрии с Сербией он провоцировал, на войну с Россией и Францией он шел с совершенно отрытыми глазами. Правда, у него была тень надежды, что Николай II «постыдится» выступить на защиту «цареубийц», но он жил не этой тенью, а уверенностью, что со своими сухопутными противниками германо-австрийский союз справится легко и быстро. Поджилки у него дрогнули в первый раз, когда ему стало ясно, что Англия не останется на нейтральной позиции…» Это именно то, что я говорю по существу. Только по вопросу о «поджилках» я назвал бы не 28, а 29 июля.].

Итак, Грей формально обратился к германскому правительству с предложением посредничества четырех держав для предупреждения конфликта.

Сэдени (австрийский посол в Берлине) получил от статс-секретаря Ягова для передачи Берхтольду английское предложение, и тут же Ягов «конфиденциально» просил его сообщить в Вену, что германское правительство вовсе не присоединяется к этому предложению и даже решительно против него, но что считает нужным передать предложение только чз желания удовлетворить просьбу Англии (о передаче).

Было ясно, что глава австрийской военной партии, министр иностранных дел Берхтольд, получив такие конфиденциальные пояснения, должен был не обратить на английское предложение ни малейшего внимания. Так и случилось. И Бетман-Гольвег и Ягов впоследствии пытались некоторое время очень сбивчиво и до курьеза неправдоподобно отрицать этот факт, но никакого успеха в своих отрицаниях не имели, и показание Сэдени считается ныне не подлежащим никакому оспариванию.

Не обратив после этих указаний из Берлина, естественно, никакого внимания на английское предложение, 28 июля 1914 г. в 11 часов утра Австрия начала войну против Сербии и открыла бомбардировку Белграда. Началось кровопролитие, которому суждено было постепенно охватить большую часть человечества.



3


После начала войны Австрии против Сербии в России произошла мобилизация 13 армейских корпусов в военных округах: Одесском, Московском, Киевском и Казанском. 20 июля- Николай II и Вильгельм II обменялись телеграммами. Николай просил Вильгельма «во имя старой дружбы» повлиять на Австрию и этим предупредить «бедствие» «европейской войны». Вильгельм указывал Николаю на необходимость для монархов сообща бороться против сербских цареубийц. России Вильгельм II нисколько не боялся, война с ней и с Францией могла принести только выгоды и лавры. Важно, конечно, и единственно важно, было разузнать, как поведет себя Англия. А с этой стороны вдруг пришло, как показалось Вильгельму, радостное известие: 29 июля утром было доставлено письмо от брата Вильгельма, принца Генриха Прусского, который только что побывал в Англии (он туда попал еще до австрийского ультиматума Сербии) и сообщал теперь Вильгельму о своем разговоре с английским королем Георгом V. Разговор, правда, был еще 26 июля. Король был «очень серьезно настроен», тоже говорил о посредничестве, но прибавил: «Мы попробуем сделать все, что можем, чтобы не быть вовлеченными в это (точнее: чтобы остаться вне этого. — Е. Т.), и останемся нейтральными». На Вильгельма это письмо произвело громадное впечатление. Необходимо было, правда, получить нечто более ясное и убедительное и, кстати, уже договориться на всякий случай с Англией насчет ее вознаграждения в случае нейтралитета. Вильгельм, как мы видели, намекнул уже в своих «замечаниях на полях», что Англия могла бы получить Персию: это, по соображениям германского императора, очевидно, должно было ее настроить сразу против России и в пользу Германии и Австрии. Теперь канцлер Бетман-Гольвег привез из Потсдама еще кое-что, чтобы — тоже сразу — настроить Англию против Франции. 29 июля он имел беседу с английским послом в Берлине Гошеном. Любопытный исторический документ эта беседа. Англичанин больше слушал, говорил один канцлер. Его слова окончательно раскрыли всю тайну этого непонятного поведения германского правительства, которое так изумляло, смущало, пугало целую неделю даже германского посла в Лондоне, князя Лихновского. Сразу были сброшены все покровы, и перед глазами английского дипломата впервые открылось явственно, что речь идет в сущности вовсе уже не о Сербии и не об Австрии. Конечно, разговор с Гошеном последовал тотчас же после приезда Бетман-Гольвега из Потсдама: все «хитрости» явственно носят печать личного творчества Вильгельма II.

Канцлер начал говорить прямо и открыто о затеваемой войне с Россией и Францией. Англия, сказал канцлер, не желает, по-видимому, допустить разгрома Франции в предстоящей войне. Но это и не есть цель германской политики, и Германия может дать ручательство Англии, что она не стремится в случае победы к территориальным приобретениям за счет Франции. «Спрошенный насчет французских колоний, — доносит Гошен, — канцлер сказал, что он не в состоянии дать подобного ручательства также и в отношении колоний». Кстати, канцлер коснулся уж заодно и Бельгии (через которую, по плану Шдиффена, непременно нужно было пройти, направляясь к Парижу). Он тоже ручался, что после войны Бельгия будет освобождена и ее территория останется в целости, «если она не выступит против Германии». Если Англия согласится сохранить нейтралитет (при этих ручательствах Германии), то Германия заключит с Англией общее соглашение, «хотя, конечно, теперь еще рано обсуждать все его детали». Намек был ясен: предлагался дележ части будущей добычи.

Но еще раньше, чем пришел ответ из Лондона на это предложение, в тот же день, 29 июля, поступила в высшей степени тревожная телеграмма канцлеру от посла князя Лихновского из Лондона; одновременно Гошен получил телеграмму от министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. Обе телеграммы дают (весьма согласно между собой) следующее описание беседы английского министра с германским послом. Грей пригласил к себе Лихновского и заявил ему, что положение очень опасно и что он, Грей, не хочет вводить Лихновского в заблуждение дружеским тоном их бесед, не хочет, чтобы Лихновский подумал, что Англия останется в стороне от происходящего конфликта. На вопрос Лихновского, вмешается ли Англия в войну, Грей ответил: «Не может быть речи о вмешательстве, пока Германия не вовлечена в войну или даже пока Франция не вовлечена в войну», но «если британское правительство усмотрит, что британские интересы заставляют вмешаться, то правительство сейчас же вмешается, и его решение будет таким же быстрым, как решение других держав». И Грей снова повторил, что «он не желает заслужить потом упрек, будто он ввел дружеским тоном разговора в заблуждение Лихновского или германское правительство и будто если бы они не были введены в заблуждение, то ход событий мог бы быть другой». Грей не скрыл, что на него произвело неприятное впечатление полученное известие, что австрийский министр Берхтольд отверг предложение Сазонова об обсуждении сообща Сазоновым и австрийским послом графом Сапари конфликта. Лихновский доносил еще, что Грей ему сказал, что он не хочет пускать в ход угрозы, но не хочет и обманывать иллюзиями. «Если начнется война, то это будет величайшая катастрофа, какую когда-либо видел свет».

Вильгельм уже по этому сообщению должен был увидеть, что с английским нейтралитетом дело обстоит далеко не так просто и прочно, как он полагал после письма Генриха Прусского. В самом ли деле он вошел при этом открытии в ярость или только прикинулся, но он испещрил донесение Лихновского неслыханной площадной бранью по адресу Эдуарда Грея. («Неслыханнейший образец английского фарисейства, какой я когда-либо видел! С такими мошенниками (Halunken) я никогда не заключу морской конвенции!.. Ага, подлый обманщик!.. Подлая торгашеская сволочь пыталась нас обмануть речами и обедами!.. GememerHimdsfott!» и т. д., ит. д., все в таком же духе.) А на другой день пришел и ответ Эдуарда Грея насчет сделки и предлагаемого награждения Англии за ее нейтралитет. Грей писал, что британское правительство и минуты не желает обсуждать предложение канцлера. Во-первых, немцы желают, значит, отнять у Франции колонии, и даже, не беря у нее территории в Европе, «Германия, разбив Францию, лишит ее положения великой державы и подчинит ее германской политике, а во-вторых, независимо от этого, «подобная торговля с Германией за счет Франции навлекла бы на Англию позор, от которого доброе имя этой страны уже никогда не могло бы оправиться». Грей далее отказывался «торговать» также «обязательствами или интересами, которые Англия имеет в деле бельгийского нейтралитета». Предприятие выяснилось: план Вильгельма и Бетман-Гольвега заключался в том, что, если дело дойдет до войны, разделаться с Францией и Россией при бездействии в это время Англии, а усилившись и отдохнув (и оставив Англию уже без дееспособных союзников), броситься на Англию. И это-то была главная «хитрость», при помощи которой хотели обмануть лукавейшую, тончайшую, наиболее недоверчивую дипломатию на всем свете — английскую…

Все это время Сазонов в Петербурге, Извольский в Париже силились повлиять на английское правительство, чтобы оно объявило определенно, что в случае войны станет на сторону Франции и России; французское правительство помогало русскому в этих усилиях. Сазонов, как это засвидетельствовано документально, уже 29 июля думал гораздо больше о войне, чем о мире. Он уже телеграфировал Извольскому о том, что «нам остается только ускорить наше вооружение и считаться с вероятной неизбежностью войны», а также внушительно просил передать французскому правительству искреннюю благодарность за союзническую поддержку. Самое зловещее место этой телеграммы в конце ее: Сазонов выражает желание, чтобы и Англия поскорее присоединилась, так как только так удастся предотвратить «опасное нарушение европейского равновесия»: не мира, а «равновесия», которое можно «охранить» также войной. С 29 июля все действия русского правительства неуклонно обостряли положение и ежечасно уменьшали шансы на сохранение мира. Ждали решительного слова от Грея. Но Грей не желал сказать больше того, что он сказал уже Лихновскому. Однако и этого оказалось достаточным, чтобы канцлер Бетман-Гольвег сделал попытку отойти на шаг от пропасти, над которой стоял. В три часа ночи 30 июля он посылает в Вену копию донесения Лихновского (с угрозами сэра Эдуарда Грея) и подчеркивает, что теперь должно принять вновь повторенное предложение Грея о посредничестве держав, теперь, когда Белград уже под ударами австрийских войск. Бетман-Гольвег советовал также начать обмен мнений с Петербургом. Но на этот раз Австрия не пожелала. В той стадии, в какой находилось дело, все равно уже Германия слишком далеко зашла и оставить Австрию не могла, граф Берхтольд это понимал. Военные действия против Сербии продолжались, а на вторичное предложение Грея последовал вторичный отказ. Впрочем, уже вечером 30 июля прекратились и эти «миролюбивые» усилия Берлина, продолжавшиеся всего один день: пришли известия о готовящейся русской общей мобилизации.

Так же, как это обстояло уже со времени посылки военной миссии Лимана фон Сандерса, у русской дипломатии в первые дни конфликта не было твердо выработанной линии поведения, т. е. плана немедленных действий относительно Германии.

Тогда, в деле Лимана фон Сандерса, не имея возможности немедленно воевать, Сазонов в Петербурге, Извольский в Париже ничуть не воздерживались все-таки от бумажных и газетных угроз, от «булавочных уколов» и враждебных манифестаций против Германии и Австрии; не оказалось твердо выработанной линии поведения у русского правительства и в эти дни вдруг налетевшего шквала. Пойти сразу на все уступки, т. е, объявить, что Сербия предоставляется Австрии для военной экзекуции и расчленения, полностью предоставить Балканы отныне германо-австрийскому влиянию, торжественно признать полное свое бессилие русская дипломатия не желала. После всех воинственных выступлений, после всего, что было сказано и сделано в 1912–1914 гг., при существующих настроениях в части влиятельных классов общества (о чем речь была выше) подобная внезапная капитуляция представлялась немыслимой, точка зрения Дурново никак не могла внезапно возобладать. Значит, нужно было бороться, протестовать. Но как?

Мы тут не пишем историю России, а потому, в дополнение к сказанному раньше о двух течениях в русской внешней политике, только в нескольких словах укажем на одну черту русской дипломатической деятельности в последние двадцать лет перед войной. Эту черту можно было бы характеризовать как спокойное чувство полнейшей безответственности. Черта эта совершенно отсутствовала, например, в течение всего царствования Александра III, который боялся войны и не верил, что самодержавная власть может рискнуть на это, не губя себя. Напротив, впоследствии, особенно начиная с 1895 г., даже видавшие виды сановники приходили в изумление от легкости, с которой затевались самые опасные приключения, и беззаботности, с которой принимались все их последствия. Иронически Витте называл эту политику «политикой молодого человека» (La politique du jeune homme). Особенно это было в 1895–1904 гг. Сегодня резкое ультимативное вмешательство в японо-китайские дела, завтра захват Порт-Артура, потом — или одновременно — подготовка в 1896 г. к захвату Босфора и его укреплений; затем — почему бы не вмешаться дипломатически в англо-бурскую войну? А там захват Маньчжурии. 1 января 1903 г. Витте, видящий, куда все это клонится, говорит, что нужно поскорее убраться из Маньчжурии, пока на нас не «обрушились беды». А в ответ протягивается рука еще и к Корее. Идет тяжкая и без единого просвета несчастная война с раздразненной, наконец, Японией, и все эти страшные вести о Ляояне, Мукдене, Цусиме принимаются с таким легким сердцем, что ближайшие наблюдатели не могут прийти в себя от изумления.

Правда, после японской войны абсолютная невозможность снова воевать стала ясна даже самым слепым людям. Но это продолжалось недолго, и с 1912 г., как сказано, «активная политика» снова возобладала. Тем не менее до окончания реорганизации и пополнения армии, т. е. до 1917 г., воевать было невыгодно, и Сазонов, правда, стремившийся к войне за Константинополь, но, очутившись в 1913–1914 гг. лицом к лицу с германскими вызовами, уступил в деле Лимана фон Сандерса в 1913 г. и уступил бы, может быть, и теперь, в июле 1914 г., с мыслью отыграться чуть-чуть позже, если бы Германия и Австрия не сделали со своей стороны все от них зависящее, чтобы уступка с русской стороны была равносильна дипломатической капитуляции, полному отказу от всей балканской политики. Александр III или Дурново, Витте или Коковцов, конечно, не поколебались бы так сделать, зная или предчувствуя, что в подобной войне именно ими на карту ставится решительно все. Но великий князь Николай Николаевич, генерал Янушкевич и все организаторы и ораторы славянских трапез, руководители влиятельных газет (как близких к правительству, так и оппозиционных в вопросах внутренней политики, но агрессивных во внешних вопросах) не понимали истинного положения ни России вообще, ни своего в частности и не желали ни в коем случае «капитулировать». Сазонов соглашался, чтобы Сербия взяла на себя унижение и уступила бы Австрии и чтобы на этом пока, до скорого будущего, кончилось дело. Пока, ибо Константинополь продолжал для него оставаться магнитом и целью. Но когда Сербия уступила, а Австрия все-таки пошла на нее войной при полной поддержке со стороны Германии, русские общественные круги, не желавшие «капитуляции», стали брать верх. Именно по их настоянию Николай II распорядился производством (29 июля) мобилизации четырех военных округов.

Россия вступила на путь, который именно вел к войне. Эта мобилизация, однако, рассматривалась ее авторами якобы только как внушительная демонстрация против Австрии, по их утверждению. Но в том-то и дело, что и в Германии были налицо деятели и целые классы (и притом экономически могущественные), которые только искали удобной обстановки, чтобы объявить Германию в угрожаемом положении и начать войну с Россией и Францией. 29 июля русский посол Свербеев посетил Ягова, статс-секретаря по иностранным делам германской империи. «Узнав от меня, — читаем мы в шифрованной телеграмме Свербеева, посланной Сазонову в тот же день, — что мы действительно принуждены мобилизовать четыре военных округа, причем я подчеркнул, что мера эта никоим образом не направлена против Германии, Ягов в сильном волнении ответил мне, что неожиданное известие это вполне меняет положение и что теперь лично он не видит уже возможности избежать европейской войны».

Главный штаб германской армии во главе с фон Мольтке, все военное министерство, все морское министерство (как это удостоверено германскими же источниками, опубликованными в Германии уже во время войны и исходящими от друзей и соратников Мольтке) так торопились, что настаивали уже 30 июля на объявлении общей мобилизации в Германии (в ответ на мобилизацию 4 русских округов). Фон Мольтке, совершенно бездарный генерал, впоследствии погубивший все германское дело при Марне, проигравший, можно сказать, в этом бою всю войну, попавший на свой высокий пост исключительно в порядке фаворитизма и за свою историческую фамилию, больше всех хлопотал в эти дни о немедленном начале войны. Ему удалось заставить Вильгельма дать согласие на производство мобилизации 30 июля, и известие об этом поспешили напечатать в «Lokal Anzeiger», одной из самых читаемых в Берлине газет; но Бетман-Гольвег убедил Вильгельма сейчас же взять свое согласие назад. «Lokal Anzeiger» был конфискован немедленно, а другим газетам запрещено было перепечатывать известие о мобилизации. Очень уж прозрачно было бы желание поскорей начать войну, если бы на мобилизацию четырех военных русских округов ответить мобилизацией всей германской армии.

Бетман-Гольвег, канцлер империи, вообще в эти дни являл вид полной растерянности, давал противоречивые указания и то толкал к войне, то хватался за последнюю надежду сохранить мир. Он как будто начинал понимать (уже с вечера 29 июля), что дело с Англией обстоит очень нехорошо, и Ягов даже сказал Гошену — после получения угрожающих вестей о словах Грея, сказанных Лихновскому, — что если бы канцлер предвидел эти слова Грея, то он не сделал бы своих предложений Гошену (насчет английского нейтралитета). Но Мольтке и генералы явно начинали одолевать канцлера и просто отстраняли его. «Направление утеряно, и камень покатился», — растерянно сказал канцлер в заседании прусского совета министров 30 июля (Die Direktion ist verloren, und der Stein ist in Rollen geraten).

Силы, гнавшие Европу к войне, с каждым часом брали перевес в обоих лагерях, взаимно подкрепляя друг друга своими действиями. В Петербурге тоже дипломатия с каждым днем развития кризиса все решительнее оттеснялась на задний план военными, и такими притом военными, которые не очень заботились об истинном положении вещей в армии, но больше других кричали об исконной борьбе славянства с германизмом, о кресте на св. Софии и об аналогичных злободневных, по их суждению, предметах. Но и дипломатия (в лице Сазонова) не сделала в эти дни ни одной попытки сколько-нибудь бороться с военными кругами, напротив, сама обостряла положение. Французский посол в Петербурге Палеолог, написавший впоследствии мемуары, которые по внутренней неправдоподобности могут быть сопоставлены даже с такими произведениями, как записки Вильгельма II и кронпринца, силится уверить своих читателей, будто он удерживал по мере сил Россию от воинственных решений в эти июльские дни 1914 г. На самом же деле он убеждал русское министерство иностранных дел, что «никогда мы (Россия и Франция) не были в лучшем положении, чем теперь», и что это доказывается «четырьмя документами». Но предоставим слово официальной записи: «Барон Шиллинг (начальник канцелярии Сазонова) не без удивления спросил посла, каковы же эти четыре, по-видимому, ему неизвестных документа столь крупной важности, что пред ними должна остановиться и Германия. …Оказалось, что таковыми документами г. Палеолог считает речи, которыми только что обменялись государь император и президент Французской республики на броненосце «France»».

Об этом и аналогичных своих выступлениях Палеолог, конечно, забыл упомянуть в своих мемуарах. 29 июля Сазонов совещался с Сухомлиновым и начальником штаба Янушкевичем, и «по всестороннем обсуждении положения оба министра и начальник генерального штаба пришли к заключению, что, ввиду малого вероятия избежать войны с Германией, необходимо своевременно всячески подготовиться к таковой, а потому нельзя путем выполнения ныне мобилизации частичной рисковать задержать общую мобилизацию, которая может оказаться необходимой впоследствии. В заключение совещания было тут же доложено по телефону государю императору, который изъявил согласие на отдачу соответствующих распоряжений. Известие об этом было встречено с восторгом тесным кругом лиц, которые были посвящены в дело»[77 - Поденная запись министерства иностранных дел. Напечатана впервые в Красном архиве, т. IV, 1923, стр. 21.].

Но в десятом часу вечера пришла телеграмма от Вильгельма. Вильгельм говорил о возможности непосредственного соглашения России с Австрией, о том, что он выступил бы посредником, но что военные приготовления России могли бы вызвать катастрофу. Эта телеграмма была последним шансом к сохранению мира.

Николай 11 отменил решение об общей мобилизации (в 11 часов вечера). А в 1 час ночи и затем днем 30 июля германский посол Пурталес после бесед с Сазоновым телеграфировал в Берлин формулу, выработанную Сазоновым: если Австрия согласится изъять из ультиматума пункт, нарушающий сербский суверенитет, то Россия обязуется прекратить свои военные приготовления. Но еще раньше, чем пришел ответ, в Петербурге произошли новые события. Утром 30 июля Сазонов высказал свою «тревогу» по поводу отмены общей мобилизации. Он встретился снова с Сухомлиновым и Янушкевичем, и все трое выразили убеждение в неизбежности войны и настоятельности общей мобилизации. Сухомлинов и Янушкевич немедленно телефонировали Николаю II, убеждая его «вернуться к вчерашнему решению». «Его величество решительно отверг эту просьбу и наконец коротко объявил, что прекращает разговор…» Тогда выступил Сазонов, попросив аудиенцию у императора. «Начальник штаба горячо умолял Сазонова непременно убедить государя согласиться на общую мобилизацию ввиду крайней опасности для нас оказаться неготовыми к войне с Германией, если б обстоятельства потребовали от нас принятия решительных мер…» Янушкевич, очень ответственный вместе с другими за неподготовленность России к войне, играл в эти часы в Петербурге такую же губительную роль, как фон Мольтке в Берлине, а Сазонов уже вполне и без малейшего труда ему подчинился и уверовал, что воина абсолютно неизбежна, так что будто бы уже нет никакого дипломатического риска в объявлении общей мобилизации. Тот же Сазонов ровно год спустя. в заседании совета министров 6 августа 1915 г., публично заявил, что от генерала Янушкевича можно ждать всего и что страшно подумать, что великий князь — как бы пленник подобных людей.

Но еще до Николая Николаевича пленником Янушкевича в самый критический момент русской истории, в последние дни июля 1914 г., оказался сам Сазонов. Впрочем, едва ли в этот момент Сазонов желал войны меньше, чем сам Янушкевич.

«Генерал Янушкевич просил министра (Сазонова), чтобы, если ему удастся склонить государя, он тотчас же передал бы об этом ему, Янушкевичу, по телефону из Петергофа»… «После этого, — сказал Янушкевич, — я уйду, сломаю мой телефон и вообще приму все меры, чтобы меня никоим образом нельзя было разыскать для препода-ния противоположных приказаний в смысле новой отмены общей мобилизации». Затем Сазонов выехал в Петергоф вместе с генералом Татищевым и был тотчас принят царем. «В течение почти целого часа министр доказывал, что война стала неизбежна, так дак по всему видно, что Германия решила довести дело до столкновения, иначе она бы не отклоняла всех делаемых примирительных предложений и легко могла бы образумить свою союзницу… Поэтому лучше, не опасаясь вызвать войну нашими к ней приготовлениями, тщательно озаботиться последними, нежели из страха дать повод к войне быть застигнутыми ею врасплох»». Николай II противился и был крайне взволнован, по наблюдениям своих собеседников. Но в конце долгого спора согласился.

Сазонов поспешил в нижний этаж к телефону и тотчас же передал высочайшее повеление Янушкевичу, «ожидавшему с нетерпением». Передав решение об общей мобилизации, Сазонов прибавил: «Теперь вы можете сломать телефон».

В Берлине известие об общей русской мобилизации дало, наконец, долгожданный предлог к началу дела. 31 июля общая мобилизация была объявлена также в Вене, и, конечно, тотчас же отпала намечавшаяся в последние два дня возможность непосредственных переговоров между Австрией и Россией. Но австрийская общая мобилизация совершенно отступила на задний план перед грандиозным событием, которым закончился этот роковой в истории человечества день.

Вильгельм не получил телеграмму Николая, отправленную из Петербурга в 2 часа 15 минут 31 июля, в которой царь писал: «Мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих действий». Не дождавшись этой телеграммы, Вильгельм отправил Николаю 11 свою: он требовал приостановки военных приготовлений России. В 3 часа дня 31 июля Вильгельм, приветствуемый толпами на улицах, въехал в Берлин (из Потсдама) и прокричал с балкона дворца собравшемуся народу, что его вынуждают к войне.

Потрясая каким-то белым листком, он восклицал: «Русский император обманул меня!». В 11 часов вечера Берлин, а ночью Германия и вся Европа узнали, что Вильгельм предъявил России ультиматум: или в течение 12 часов отменить мобилизацию, или война. На другой день общая мобилизация была объявлена в самой Германии.

В полночь германский посол Пурталес передал русскому правительству ультимативную ноту с двенадцатичасовым сроком. На другой день, 1 августа, Пурталес в седьмом часу вечера прибыл за ответом. Три раза подряд он спрашивал Сазонова, согласна ли Россия отменить мобилизацию, и трижды Сазонов отвечал отказом. «Все больше волнуясь, — читаем мы в «Поденной записи» министерства, — посол поставил в третий раз тот же вопрос, и министр еще раз сказал ему, что у него нет другого ответа»… «Посол, глубоко взволнованный, задыхаясь», передал «дрожащими руками» ноту с объявлением войны… После вручения ноты граф Пурталес, потерявший всякое самообладание, отошел к окну и, взявшись за голову, заплакал. По-видимому, до последнего момента Пурталес (как, впрочем, и некоторые другие германские дипломаты) не верил, что дело дойдет до катастрофы.

Это поспешное объявление войны России имело свои настолько невыгодные для Германии стороны, что даже Тирпиц (сходясь в этом с Каутским) высказал убеждение, что не было ни малейшей военной необходимости объявлять войну только из-за русской мобилизации. Между тем это объявление войны явно усиливало в необычайной степени ответственность Вильгельма и перед своим народом, и вне Германии. Роль нападающего окончательно осталась за Германией, и это крайне облегчило успешность антигерманской пропаганды в нейтральных странах. Полемизируя с Каутским, Дельбрюк сделал убийственный промах, которым тотчас же, конечно, воспользовался его противник. Желая оправдать Вильгельма II в этом внезапном объявлении войны, Дельбрюк пишет: «Главный штаб был убежден, что только единственный путь через Бельгию может привести нас к победе. А мы не могли ускорить и начать вторжение в Бельгию, пока у нас не было войны с Россией. Русские, конечно, нам не объявили бы войны, пока они как следует не подвинули бы своей мобилизации; поэтому-то мы и должны были со всей поспешностью объявить России войну».

Каутский возражает по этому поводу: «Значит, не русская мобилизация, а вера главного германского штаба в неизбежность войны сделала войну неизбежной и прекратила 1 августа всякие переговоры объявлением войны», потому что если бы Германия наперед не решила твердо начать войну, то зачем же ей было думать о вторжении в Бельгию? Эдуард Бернштейн, говоря о 1914 г., дает осторожную формулу, когда он говорит: «Одно должно быть неоспоримо установлено: если бы со стороны правителей Германии была налицо решительная воля не доводить дело до войны, то война в действительности была бы избегнута. Но этой воли не было. Сознание могущества сделалось бредом могущества. Вильгельм II Гогенцоллерн вообразил себе, что он безнаказанно может давать разрешения на войну, подобно тому, как даются разрешения на охоту: эта война — Австрии против Сербии — допускается, и горе тому, кто в нее вмешается!».

Но все эти соображения стали возможны лишь впоследствии. Пока оставалось лишь нажать нужные кнопки в главном штабе я начать осуществление плана Шлиффена, т. е. двинуться через Бельгию на Париж.

В самый последний момент, однако, вышла одна очень встревожившая Мольтке задержка. 1 августа 1914 г. Вильгельм подписал указ об общей мобилизации германской армии. Начальник главного штаба Мольтке вышел после этого из дворца и направился в главный штаб, как вдруг его догнали и вернули во дворец: получена депеша от князя Лихновского из Лондона, в которой говорилось, что Франция не вмешается в войну Германии с Россией, если Германия первая не нападет на Францию. «Царило радостное настроение», — повествует Мольтке. Император заявил: «Итак, просто мы со всей армией двигаемся на восток!». Но Мольтке не верил в реальность этой комбинации, боялся отступить от плана Шлиф-фена, и, по его настоянию, решено было «в виде гарантии» французского нейтралитета потребовать у французов отдачи немцам на все время войны двух крепостей: Туля и Вердена. Даже и это (по существу фантастическое) требование не устраивало Мольтке, ибо весь план мобилизации, задолго выработанный еще при Шлиффене и окончательно усовершенствованный при Мольтке, сводился к немедленному началу военных действий именно на западе, против Франции, а вовсе не на востоке. Характерно, что в своих воспоминаниях Мольтке (все время в Берлине так же толкавший к войне, как это делал Янушкевич в Петербурге) явно пытается снискать сочувствие читателя горестным своим душевным состоянием (по поводу этой перемены в мобилизации): «Невозможно изобразить состояние, в котором я вернулся домой. Я был как будто сломлен и проливал слезы отчаяния». Проливал он их до 11 часов вечера, когда его снова позвали во дворец. Вильгельм принял его в спальне, встав с постели: пришла новая телеграмма из Лондона от английского короля. Король заявлял, что, очевидно, Лнхновский ошибся: ничего о французском нейтралитете ему, королю, неизвестно. «Можете теперь делать, что хотите», — с возбуждением сказал Вильгельм. Немедленно Мольтке, согласно плану Шлиффена, двинул германские армии на запад.

Уже с 23 июля, а особенно с 30 июля, страшное возбуждение стало охватывать Германию. Многие потом вспоминали вообще об этом времени, как о каком-то бреде, длившемся около двух недель. Империалисты торжествовали победу; никогда не казались они так популярны в народных массах, как в эти дни. Социал-демократия умыла руки. Левые ее представители с отчаянием увидели свое бессилие.

Мнение, широко распространенное теперь в коммунистической партии Германии, формулировал в последнее время Пауль Фрелих: «Цель, во имя которой шла на бойню одна держава, была совершенно столь же «законна», как и цель других держав. Другими словами, она была столь же преступна. Все державы желали войны и вступали в нее как грабители. За мировую войну каждое правительство ответственно в той же мере, как и остальные. Но за то, что война разразилась именно в августе 1914 г. и что она была объявлена именно при таких обстоятельствах и в этой именно форме, за это несут ответственность обе центральные державы, причем главная доля ответственности падает на германское правительство. Германия и Австрия совершили поступки, делавшие войну возможной, а Тройственное согласие своими выступлениями сделало ее неизбежной». К этой формулировке следует прибавить, что из всех держав Тройственного согласия, конечно, наиболее вызывающим образом вела себя в эти страшные дни Россия9. В последних телеграммах, которыми обменялись Вильгельм II и Николай II, мелькает порой явный страх перед тем, что должно совершиться, явная растерянность и как бы желание отступить от пропасти, и не только со стороны Николая И (как, например, подчеркивают Лихновский и Каутский), но и со стороны Вильгельма II. Но было уже слишком поздно, и неизбежное свершилось.

Мнение, что в войне всецело и исключительно виноваты враги, было 1 августа широко распространено в Германии. А между тем именно в эти дни на Германию надвигалась уже настоящая катастрофа, которая грянула не 1, а 4 августа и которая превратила «восемь недель» предполагаемой войны в четыре года и три месяца войны действительной и предполагаемую победу — в предрешенный, неотвратимый и полный разгром. День 4 августа начался грандиозной манифестацией «всенародного единства» в рейхстаге, радостным предвкушением быстрой, близкой, молниеносной победы над Францией и Россией, восторгом правительства и рейхстага вследствие отлегшего от души беспокойства: Англия не выступила, путь свободен! «Спешите в церкви!» (Eilt in die Kirchen!), — приглашал император своих подданных, и настроение было такое, что имелось в виду не столько просить небесной помощи в предстоящей борьбе, сколько уже благодарить за совершенно несомненную победу, за уже дарованные самим небом наилучшие условия, в которых должна была произойти долгожданная проба сил. Несметные толпы народа до вечера манифестировали перед императорским дворцом, перед рейхстагом, перед памятником Бисмарку, перед вокзалами, через которые один за другими проходили с музыкой и песнями расцвеченные знаменами воинские поезда, направляясь на запад.

Но вечером того же 4 августа вдруг, почти одновременно, из разных источников, ссылавшихся то на Ягова, то на канцлера, пронеслись по столице первые зловещие слухи; при всех разноречиях слухи сходились на одном: британское правительство внезапно предъявило Германии ультиматум.

События с 31 июля по 4 августа развертывались с такой неизбежной логикой, что уже ни у кого, казалось бы, — не могло быть сомнений в ближайших последствиях, а между тем приходится констатировать, что конечная катастрофа — внезапное вступление Англии в войну — в самом деле поразила в Германии очень многих, даже в ближайшем окружении Вильгельма. И это несмотря на зловещие слова Грея Лихновскому, сказанные уже 29 июля, — что он просит не обольщаться дружелюбным тоном его бесед с германским послом, и несмотря на резкое отклонение со стороны Грея всяких сделок с целью оплаты английского нейтралитета. Отметим лишь главные этапы в развитии этой исторической трагедии.

Объявление войны России само по себе нисколько не устраивало дел германского главного штаба: ведь по плану Шлиффена нужно было непременно сначала броситься на Францию, а уже разгромив ее приняться за Россию. Значит, нужно было во что бы то ни стало немедленно вынудить Францию к войне. В течение последних пяти дней июля германский посол в Париже Шен неоднократно пытался вызвать со стороны Франции заявление, что она будет нейтральна в случае войны Германии с Россией. Но само германское правительство не надеялось, что оно может этого достигнуть.

Фон Мольтке, начальник германского штаба, предназначенный в главнокомандующие на западном фронте, решил к тому же, как сказано, потребовать от Франции выдачи крепостей Туля и Вердена на все время войны с Россией, даже если Франция объявит нейтралитет (в виде «гарантии»).

1 августа приказом президента республики Пуанкаре все французские сухопутные и морские силы были мобилизованы. Но французское правительство войны не объявляло. А Мольтке требовал от Бетман-Гольвега, чтобы поскорее эта формальность была выполнена, т. е. чтобы можно было, не теряя ни часа, начать поход, в котором весь успех зависел от быстроты. Тогда-то и были наскоро выдуманы в германском министерстве иностранных дел какие-то французские авиаторы, которые будто бы бросили бомбы в Карлсруэ и Нюрнберге, а также близ Везеля. Все это было чистейшей выдумкой и вполне сознательной ложью, и само германское правительство впоследствии отказалось формально от этой лжи. Другой предлог — переход французами первыми границы — был также ложен, ибо еще 30 июля Вивиани отдал (и опубликовал) приказ всем французским войскам держаться в десяти километрах от границы, чтобы избежать конфликтов и инцидентов. Но главный штаб торопил, и у Бетман-Гольвега не было ни времени, ни возможности выдумать что-нибудь более правдоподобное.

3 августа 1914 г. Германия объявила Французской республике войну.

Все это вышло еще более неловко и неудачно, чем с объявлением войны России. И Тирпиц, а с ним все государственные люди Германии, не потерявшие в эти дни голову, тогда же это поняли и почувствовали. Именно эта слишком уже явная, ничем не прикрытая инициатива Германии в деле объявления войны сильно помогла французскому правительству в его политике относительно рабочего класса: война для Франции оказывалась с первого момента «оборонительной», несмотря на то что, как мы уже отметили выше, французская дипломатия не раз и не два усиливала агрессивный дух в Антанте и годами вела завоевание Марокко, упорно борясь с противодействием Германии. Еще 31 июля вечером был убит Жорес. Это убийство было совершено неким Вилэном по явному наущению со стороны боевых правых организаций и под предлогом необходимости устранения вредного германофила и изменника. Это злодеяние при других обстоятельствах могло бы вызвать резкую демонстрацию со стороны рабочего класса. Но именно при тех непрерывных дипломатических штурмах, которым как раз в первые три дня августа подвергалась Франция со стороны германского правительства, настроение рабочего класса стало как бы раздваиваться и меняться, и грандиозные похороны Жореса, в которых приняли демонстративное участие власти, начиная с президента республики и всех министров, а также весь парламент без различия партий, превратились в своеобразную манифестацию единства всех направлений политической мысли н всех классов перед общей опасностью. Так, по крайней мере, казалось в те дни. Другим отрицательным, с точки зрения германских правительственных интересов, последствием этой неловкости, торопливости, явной искусственности и выдуман ности предлогов к объявлению войны Франции было то, что левые элементы германской социал-демократии получали в дальнейшем очень уж благодарный материал для агитации против войны и против германского правительства, начавшего войну. Все же факт, что германское правительство первое объявило войну и России и Франции, остался несколько смущающим в сознании германского рабочего класса. Это сказалось впоследствии.

А пока германскому правительству оставалось перешагнуть еще через одно препятствие. Пока об этом препятствии говорилось долгие годы за стратегическими картами в секретном отделении главного штаба, оно казалось ничтожным. Но теперь, когда вдруг и безотлагательно нужно с ним совладать, оно сразу приобрело грозный смысл. Нужно было пройти через Бельгию. Когда Шлиффен создавал свой план и когда его преемники с Мольтке-младшим во главе этот план уточняли и совершенствовали, то они вовсе не рассматривали нарушение бельгийского нейтралитета с точки зрения возможных дипломатических последствий. «Дайте нам войти в Бельгию, и через месяц мы возьмем Париж, а через два месяца заключим победоносный мир с Францией и Россией», — такова была популярная военная формула. Но вот 31 июля по приказу короля Альберта была мобилизована бельгийская армия. Значит, Бельгия не намерена добровольно и мирно пропустить через свою территорию германские войска. Следовательно, неожиданно нужно объявить войну еще и Бельгии. Правда, и эта очень неприятная возможность принималась в расчет, хотя, конечно, она крайне портила, замедляла и путала все предприятие. Но еще хуже было другое: Грей обратился к Франции и к Германии с вопросом, намерены ли они соблюдать в предстоящей войне бельгийский нейтралитет. Вопрос этот фактически обращался, конечно, только к Германии: план Шлиффена в его основных чертах уже давно ни для кого не был тайной. Германия на этот вопрос не ответила.

Отмолчаться по такому вопросу было немыслимо. 1 августа Эдуард Грен пригласил князя Лихновского и заявил ему, что не потерпит нарушения нейтралитета Бельгии, что вопрос уже обсуждался в совете министров, и они предлагают Германии принять это к сведению. Лихновский ответил вопросом: останется ли Англия нейтральной, если Германия обещает не нарушить бельгийский нейтралитет. Грей сейчас же и наотрез отказался дать это ручательство. Тогда Лихновский. (умнейший и осторожнейший из тогдашних германских дипломатов), ясно видевший, какая страшная опасность вдруг выросла перед Германией, спросил Грея, не укажет ли он сам условий, при которых Англия обещала бы сохранить нейтралитет, и даже подсказал: например, если бы Германия обязалась ничего не забрать (по мирному договору) ни из французской территории в Европе, ни из французских колоний. На этот раз Лихновский в обещаниях своих шел дальше, чем 29 июля канцлер Бетман-Гольвег в разговоре с Гошеном. Но Грей и на это предложение ответил категорическим отказом и угрожающе прибавил, что желает «сохранить свободу рук». В Берлине, по приказу Грея, британский посол Гошен явился к министру Ягову снова с настоятельным вопросом о нейтралитете Бельгии. Ягов растерянно заявил, что должен посоветоваться с канцлером и императором, и тут же наивно прибавил на всякий случай, что, кажется, бельгийцы уже совершили первые враждебные нападения на Германию. Германское правительство 1 августа узнало не только о новом разговоре Лихновского с Греем, но и о том, что еще 31 июля Грей телеграфировал в Брюссель, выражая желание, чтобы Бельгия защищала свой нейтралитет. Канцлер Бетман-Гольвег еще не очень хорошо соображал, что все это значит, однако был в сильной тревоге, но… «камень уже покатился», как выразился канцлер, и этот камень уже ничто не могло остановить. Фон Мольтке рвал и метал, указывая, что все эти колебания губят дело, что ни часу терять нельзя: весь успех зависит от скорости, что германские войска немедленно должны пройти через Бельгию. 2 августа в Брюссель был послан ультиматум: если Бельгия мирно и без сопротивления разрешит войскам Германии пройти через свою территорию, Германия гарантирует полную неприкосновенность Бельгии после войны; если Бельгия откажет, Германия объявляет ей войну. Наскоро сочиненным предлогом было мнимое (сознательно выдуманное, как было доказано впоследствии) нарушение бельгийского нейтралитета французами. «Ложью и вероломством устроено было в начале июля введение к войне, ложью и вероломством в первые августовские дни началась война, — замечает именно по поводу этих сознательно ложных предлогов и придирок Карл Каутский. — Германское правительство и верховное командование уже не могли более избавиться от лжи, которой они отдались, и должны были все выше громоздить здание лжи, пока оно с грохотом не обрушилось 9 ноября 1918 г. Но хуже всего для германского правительства было, конечно, не то, что оно лгало: вся тысячелетняя история дипломатии доказывает, что этот порок сам по себе нисколько не наказывается, а скорее вознаграждается успехом в международной политике. И Антанта даже в эти самые дни нисколько не отставала от германской дипломатии в этом отношении. Беда для германского правительства была в том, что оно лгало как-то неумело и тотчас же было уличено. Опасность заключалась в непонимании, во-первых, того, что Англия непременно выступит и что английскому правительству именно по поводу нарушения нейтралитета Бельгии выступить удобнее и легче, и, во-вторых, не было понято, что, раз выступив, Англия дойдет до последних пределов, чтобы с Германией как с великой морской и колониальной державой покончить.

2 августа вожди консервативной оппозиции в парламенте — Бонар-Лоу и Лэнсдоун — обратились к премьеру Асквиту с официальным письмом, требуя, чтобы Англия поддержала Россию и Францию в предстоящей войне, и обещали полную свою поддержку кабинету.

3 августа Грен в заседании палаты общин объявил, что Англия во всяком случае гарантирует всем своим флотом французское побережье от нападений Германии. Что же касается бельгийского нейтралитета, то Англия будет его защищать, «не отступая от использования всех наших (английских) средств». Грей уже знал в это время о том, что накануне Бельгия получила ультиматум от Германии, а 3 августа, пока шло заседание английского парламента, пришла телеграмма от бельгийского короля и правительства с просьбой о защите (уже и 2 августа Бельгия держала Грея в курсе событий). Ежечасно со всех сторон из разных источников в министерство прибывали новые и новые известия о том, что германская армия вечером 3 августа перешла бельгийскую границу близ Геммериха и с раннего утра 4 августа непрерывным потоком вливается в страну, направляясь к югу. Решение Греем было принято.

Статс-секретарь фон Ягов поторопился, правда, 3 августа послать князю Лихновскому для немедленного сообщения Грею успокоительные заверения: даже в случае войны с Бельгией Германия не аннексирует бельгийской территории; для Германии нарушение бельгийского нейтралитета крайне необходимо, вопрос «жизни или смерти» и т. д. Но Грей телеграфировал в ночь на 4 августа британскому послу в Берлине Гошену приказ немедленно заявить фон Ягову, что Англия не может потерпеть этого нарушения нейтралитета Бельгии, и настойчиво требовал соответствующего обещания со стороны германского правительства. Он тогда еще не имел или сказал, что не имеет, вполне точных сведений об уже начавшемся вторжении. Ягов ответил новыми уверениями, что Германия рискует всем, если не будет действовать быстро, и т. д. Хлопотливый это был день — 4 августа 1914 г.!

В торжественном заседании рейхстага Вильгельм заявил, что он больше не знает никаких партий, что необходимо полное единство, и обменялся тут же рукопожатиями с представителями всех партий, не исключая и социал-демократов (именно после этого Роза Люксембург и хотела покончить с собой, как сказала об этом Луизе Каутской), Воодушевление, оптимистические чаяния овладели массами народа. Англия, казалось, молчала, а с Францией и Россией покончить можно было (тоже казалось) очень быстро, по плану Шлиф-фена. «Еще до осеннего листопада вы вернетесь с победой», — эти слова императора (или приписываемые императору) повторялись с восторгом и внушали бодрость духа; передавалось, что он сказал эти слова, делая смотр части гвардии. Канцлер Бетман-Гольвег, взойдя среди оваций на трибуну, признал, что бельгийский нейтралитет уже нарушен, что по отношению к Бельгии сделана, правда, несправедливость, но… нужда не знает закона (Noth kennt kein Gebot), и что, когда минет военная необходимость («когда будут достигнуты наши военные цели»), эта несправедливость будет заглажена. Эти слова, которые впоследствии наделали Германии столько вреда и так помогли антинемецкой пропаганде, объясняются общим страшно возбужденным и радостно-приподнятым настроением, царившим в Берлине (в правительственных кругах) весь этот день: ведь первый визит Гошена с ночной телеграммой Грея к Ягову в этот день как бы показывал, что хотя Грей и сердится, но все-таки воевать из-за Бельгии не будет. Убеждение, что «победителей не судят», охватывало правящие круги все более и более. Вот почему можно было даже великодушно признать публично свою «несправедливость»; вот почему и в прессе писалось в те дни многое такое, чего потом ни за что не написали бы. Но за первым визитом посла Гошена последовал и второй визит…

Еще пока шло возбужденное ликование в рейхстаге, Гошен получил новую телеграмму от Грея. Грей уже совершенно точно узнал, что германские войска перешли границу и подходят к Льежу. Он в своей телеграмме приказывал Гошену немедленно предъявить категорический ультиматум германскому правительству: вывести все свои войска обратно, немедленно очистить Бельгию; положительный ответ требовался до 12 часов ночи. «Если нет (if not), — вам предписывается потребовать ваши паспорта и заявить, что правительство его величества чувствует себя обязанным принять все меры, какие в его власти, чтобы поддержать нейтралитет Бельгии и выполнить договор, в котором Германия такая же участница, как мы сами». В 7 часов вечера Гошен с этой телеграммой побывал у Ягова, который выразил свое крайнее огорчение по поводу такого оборота дела, а затем посол посетил канцлера Бетман-Гольвега. Оказалось, что для канцлера этот английский ультиматум с двенадцатичасовым сроком явился действительно внезапным ударом грома с ясного неба. «Я нашел канцлера очень взволнованным, — доносит об этой исторической сцене английский посол, — он сказал, что шаг, сделанный правительством его величества (т. е. британским. — Е. Т.), в высшей степени страшен; только из-за слова «нейтралитет», слова, которым так часто пренебрегали во время войны, только из-за клочка бумаги (just for a scrap of paper) Великобритания намерена воевать против родственного народа, который ничего лучшего не желал бы, как жить с ней в дружбе». После обмена несколькими полемическими фразами посол расстался с канцлером и на другой день выехал из Берлина. Еще за несколько часов до его отъезда, ровно в 12 часов ночи с 4 на 5 августа 1914 г., истек ультимативный срок, поставленный Греем, и Британская империя формально и фактически вступила в войну с Германией.



6


Последствия этого факта были колоссальны, он имел поистине решающее значение. Еще задолго до войны германский посол князь Лихновский говорил англичанам, что не считают же они императора Вильгельма II сумасшедшим человеком, который решился бы разом воевать с Англией, Францией и Россией. Участие Англии в корне меняло соотношение сил борющихся сторон. Отметим лишь самые главные последствия.

1. Появлялся новый фактор в борьбе, и притом фактор, всецело враждебный Германии, — длительность. Не вполне готовая Франция, очень неготовая Россия получили возможность не заключать мира после первых поражений, а затянуть войну, оправиться и опять вступить в бой. План Шлиффена терял смысл, так как даже в случае взятия Парижа французское правительство, удалившись на юго-запад, продолжало бы борьбу, имея на своей стороне все силы и материальные возможности необъятной и богатейшей в мире Британской империи.

2. Длительность войны сама по себе страшно подрывала шансы Германии на заключение выгодного мира; союзникам стоило только отказываться заключить мир, чтобы германская промышленность и торговля хирели и погибали.

3. Британский флот сразу отрезал Германию от всех морей, от всех ее колоний и рынков, от заморского привозного сырья, от подвоза припасов, подвергал ее население «голодной блокаде». Это круто меняло к худшему всю хозяйственную жизнь Германии, душило и разоряло ее.

Прибавлю, что в настоящее время существует мнение, согласно которому, если бы целый ряд английских торговых фирм и предприятий в течение всей войны, невзирая на все изъявления беспредельного своего патриотизма, не поддерживал Германию ввозом товаров через Скандинавские страны (конечно, из-за неслыханно высоких барышей), то Германия, может быть, не продержалась бы столько времени, сколько она продержалась в действительности. Этот характерный факс разоблачен во всех деталях в вышедшей в 1927 г. книге английского адмирала Консетта «The triumph of civil forces». Книга Консетта, после тщетных попыток крупнокапиталистической прессы замолчать ее, все же наделала очень много шума. В английской рабочей печати книга адмирала Консетта была принята как доказательство, что война, каждый лишний день которой стоил потоков крови, искусственно и сознательно затягивалась во имя интересов того же капитала, который и привел к самой войне. Иллюстрация морального «загнивания» получилась яркая.

Но, конечно, все эти обстоятельства могли только оттянуть развязку, но не предотвратить ее. Контрабанда была для Германии в 1914–1918 гг. очень важным, конечно, подспорьем, но, разумеется, не могла побороть гибельных последствий систематической блокады, длившейся еще дольше, чем длилась война, — около пяти лет (с августа 1914 г. до заключения Версальского мира 28 июня 1919 г. Да и тогда она была снята далеко не на другой день).

4. Весь колоссальный тоннаж британского торгового флота, дававший полную возможность Англии использовать материальные богатства всего земного шара, поступал в распоряжение Антанты; германский же торговый тоннаж оказывался бесполезным собранием сбившихся в кучу пароходов, на все время войны запертых в своих портах.

5. Обладая империей величиной почти в ¼ часть суши земного шара с 419 миллионами подданных, англичане могли при длительной войне успеть обзавестись огромной армией, которая при неограниченных возможностях в деле снабжения и вооружения могла оказаться страшным противником. А о том, что война будет длительной, англичане, начиная с лорда Китченера, повторяли с первых же дней. Китченер считал, что она будет длиться семь лет.

6. Громадные финансовые средства Британской империи и ее огромный кредит становились тоже отныне средствами борьбы, которые поступали в распоряжение Антанты. Наряду с английским торговым тоннажем английский кредит уже с первых дней войны являлся могучим орудием, пользуясь которым страны Антанты получали к своим услугам всю североамериканскую промышленность.

7. Участие Англии с ее колоссальными и разбросанными по всему земному шару владениями, с ее абсолютно владычествующим на всех океанах военным и торговым флотом неодолимо привлекало, как магнитом, все новых и новых союзников в лагерь Антанты. Когда Англия вступила в войну, Германия воевала уже с тремя державами — Россией, Францией и Бельгией; когда воина окончилась, Версальский мирный трактат был подписан двадцатью семью державами, воевавшими против Германии. И все 23 державы, присоединившиеся после Англии уже во время войны к Антанте, только потому и присоединились, что в ее составе была Англия. Германия была еще четыре года могуча на европейском континенте, но в прочих местах земного шара она была бессильна, изгнана, сдавлена, поставлена как бы вне закона уже с первых дней войны. Воюя против Германии, можно было кое-что выиграть; воюя на ее стороне, нельзя было даже рассчитывать на ее помощь, так как она сама оказалась в положении большой осажденной крепости. Заморские державы присоединялись к Антанте одна за другой не потому, что они были враждебны Германии, не потому, что у них были с Германией какие-либо старые счеты, но потому, что поражение Германии за морем было как бы предрешено, чем ни окончится война на европейском континенте; следовательно, нужно было присоединяться к Англии заблаговременно для дележа будущей добычи, для овладения частью того огромного места, которое должно было остаться после изгнания германского торгового и промышленного капитала, германского торгового флота, германского экономического и политического влияния во всем внеевропейском мире.

В южноамериканской прессе уже с самого начала войны вспоминали, что даже Наполеон I, всемогущий в Европе, ничего не мог за все свое царствование поделать против Англии вне Европы, не мог даже сноситься с немногими уцелевшими колониальными владениями Французской империи, — не мог только потому, что война с Англией продолжалась почти столько же времени (кроме коротенького Амьенского мира), сколько продолжалось его владычество. А что Вильгельму не удастся ни в малейшей степени повторить Наполеона, это стало вполне очевидно уже через 1,5 месяца после начала войны: в дни первой Марны и первого отступления германских армий.

8. Наконец, вступление Англии в войну повлекло за собой два последствия (одно — немедленно, другое — через некоторый промежуток времени), которые вследствие их значительности и впечатления, ими произведенного, нужно выделить и сказать о них несколько слов отдельно, хотя речь идет о явлениях того порядка, какие характеризованы только что в пункте седьмом.

Первым по времени последствием вступления Англии в войну был внезапный ультиматум, предъявленный Германии японским правительством 15 августа 1914 г. В рассчитанно обидной форме Япония требовала ухода германских военных сил и очищения Циндао и всей территории германской концессии в Китае. Этот удар не только лишал Германию ее единственной азиатской колонии, очень ценной в экономическом отношении, но и уничтожал надежды (о которых громко говорилось в первые дни войны), что Япония рано или поздно выступит против России. Кроме того, немецкие торговые суда в азиатских водах начали погибать после этого выступления Японии. Удар был очень жестоким именно в силу внезапности и вследствие того впечатления, которое он должен был произвести на нейтральные державы. Вступление Японии в войну быстро сделало ее одной из главных поставщиц Антанты; во всех странах, импортирующих фабрикаты, она стала в 1914–1918 гг. заменять Англию, Германию, Америку. Ввоз из Англии сильно сократился, ввоз из Соединенных Штатов (направившийся в Европу) тоже, из других стран прекратился совершенно. К этому обстоятельству прибавились еще быстро возраставшие потребности воюющих стран, где для производства не хватало рабочих рук (тогда как в Японии война не чувствовалась, так как все военные действия ограничились легким подвигом — занятием Циндао). С 1915 г. начался, а с 1916–1917 гг. неслыханно ускорился процесс превращения Японии в промышленную страну первой величины. Правительство и парламент употребили со своей стороны все, чтобы облегчить этот процесс. Все предприятия, вырабатывающие ежегодно по крайней мере 5250 тонн товаров, освобождены в Японии на 15 лет от всех налогов и могут беспошлинно ввозить все машины и орудия тфоизводства, которые им нужны; а те предприятия, которые вырабатывают не меньше 35 тысяч тонн товаров в год, имеют право экспроприировать (с уплатой по справедливой оценке) все те соседние земли и недвижимость, какие будут признаны необходимыми для расширения производства.

Другим последствием английского выступления была позиция, которую решила занять Италия. Правда, уже в последних числах июля стало известно, что Италия ни в каком случае не выступит на стороне Австрии и Германии; мало того, в случае каких-либо приобретений Австрии на Балканском полуострове Италия потребует себе компенсаций. Но после вступления Англии в войну дело стало принимать еще худший для Австрии и Германии оборот. В Италии начали поднимать голову приверженцы так называемой ирредентистской политики, направленной на отторжение от Австрии населенных итальянцами провинций. Обширная территория, очень хлебородная, с прекрасным побережьем и портом (Триестом), с большими природными богатствами — вот что манило итальянскую дипломатию. Участие Англии в войне как бы гарантировало победу. В Италии началось движение в пользу Антанты и за участие Италии в войне против центральных империй (Германии и Австрии). Около девяти месяцев продолжались колебания и приготовления. Весной 1915 г. Италия вступила в войну. Более далеким, но тоже несомненным последствием выступления Англии было, конечно, как увидим дальше, и выступление Америки.

Таковы были главные последствия выступления Англии.

И все-таки вся тяжесть, вся непоправимость катастрофы, вся безвыходность положения, созданная вступлением Англии в войну,

далеко не всем в Германии были ясны в эту осень 1914 г. Конечно, Бетман-Гольвег, может быть, под влиянием князя Лихновского, прибывшего после разрыва отношений в Берлин, стал довольно уже скоро понимать, как складываются дела, но все-таки, пока план Шлиффена осуществлялся механически, нужно было выждать; канцлер был в сущности не менее самого Вильгельма склонен к оптимизму, но только у него все действия и заявления носили доктринерский и сдержанно бюрократический характер, а у Вильгельма — более импульсивный и истерический оттенок. Оптимизм Бет-ман-Гольвега стал рассеиваться после первой Марны, и, собственно, уже с конца того же 1914 г. канцлер не переставал искать способы и меры, чтобы выпутаться как-нибудь из затеянной опаснейшей игры и нащупать тропинку, ведущую к миру с Антантой. Вступая в войну, Англия, Франция и Россия заключили в Лондоне 4 сентября 1914 г. (и тотчас обнародовали) специальную конвенцию за подписью представителей трех держав — Поля Камбона, Бенкендорфа и Эдуарда Грея: они обязывались не заключать с Германией сепаратного мира.

Борьбе с этой конвенцией и посвятил с тех пор Бетман-Гольвег главные свои усилия. Как раз в тот день, когда была подписана Лондонская конвенция, начал намечаться роковой для Германии перелом в битве на Марне, и план Шлиффена рушился. Приходилось думать уже не только о военных, но также и о дипломатических путях для выхода из кольца враждебных держав, окруживших империю с суши и с моря. Что, помимо всех перечисленных следствий, выступление Англии со временем так или иначе вовлечет в войну и Соединенные Штаты, этого еще никто не мог и предвидеть. Но даже и без этого перспективы Германии с вечера 4 августа были уже совсем не так лучезарны, как еще утром того же дня. Была совершена первая и самая роковая, непоправимая ошибка в расчете. Она не оказалась последней.






Глава XIV

Мировая война До германского мирного предложения 12 декабря 1916 г





Мировая война началась при весьма неблагоприятных дипломатических условиях для Германии, и уже через полгода эта печальная истина получила распространение и в рабочих кругах, и в буржуазных партиях (среди правительственных лиц об этом догадались очень многие уже в первый день вступления Англии в войну). И все-таки d течение первых 1,5 месяцев, вплоть до конца битвы на Марне, патриотическая горячка преобладала над всеми другими впечатлениями, соображениями, опасениями. «Чем больше врагов, тем больше чести!» (в победе над ними): «mehr Feind, mehr Ehr!» — повторяли не только бульварные газеты. Вера в план Шлиффена нисколько не была поколеблена в широких массах, тем более что ведь главный штаб с первой же минуты войны быстро и энергично взялся за осуществление этого плана, как если бы ничего непредвиденного вовсе и не случилось, как если бы никакой Англии и на свете не существовало. И это продолжалось целых 1,5 месяца, В течение этих 1,5 месяцев не только увлекавшиеся патриоты, но и старые боевые генералы, вроде фон Безелера, держали пари, назначая точно тот сентябрьский день, когда они войдут в Париж. Эта уверенность была очень заразительна, и она-то больше всего способствовала полному успеху шейдемановской политики в первые месяцы войны в рабочих кругах. Сам Шейдеман с тем наивным и не очень сознательным цинизмом и полнейшим самодовольством, которые вообще характерны для его мемуаров, говорит: «Само собой понятно, что в первые недели и месяцы войны мs налагали на себя известную сдержанность; ведь никто не знал, не кончится ли война в короткий срок и не станет ли вместе с тем излишней военная политика» (партии). Другими словами: веря в план Шлиффена, Шейдеман решил подождать несколько месяцев, не очень высказываясь, предоставляя свободу действий генералу Мольтке, Вильгельму II и Бетман-Гольвегу. Когда же все враги будут быстро разгромлены и вынуждены к миру, тогда левые социал-демократы будут уж окончательно бессильны поднять рабочий класс против шейдемановцев за их поведение 4 августа 1914 г. Но так как, с другой стороны, полной, математической уверенности в успехе плана Шлиффена все-таки у Шейде-мана не было, то и с правительством очень уж связываться и солидаризироваться пока не стоило, чтобы в случае военных неудач можно было незаметно перейти на позицию защитника народных масс и неподкупного борца против милитаризма. Итак, решено было пока помолчать. Однако помолчать вполне как-то не удалось. Нарушение нейтралитета Бельгии и слухи о жестокостях в ней немецких властей, очень сильно преувеличенные антантовской пропагандой, создали среди социалистических партий нейтральных держав крайне враждебное настроение против Германии вообще и германской социал-демократии в частности. Пришлось отправить Вильгельма Янсона в Стокгольм, Зюдекума — в Италию, самому же Шейдеману отправиться в Голландию. Успеха они в своей агитации не имели, ибо на них в тот момент смотрели как на казенных защитников германского императора и его слуг. Да и сами эти агитаторы остерегались тогда (осенью 1914 г.) вымолвить хоть слово против ожидавшихся аннексий и приобретений победоносной Германии.

А германская армия пока шла от побед к победам. Правда, Бельгия оказала неожиданно упорное сопротивление, и это несколько повредило Германии с самого начала, так как французы выиграли несколько лишних дней для концентрации своих сил, но общему впечатлению от блистательных германских успехов это нисколько не повредило. С утра 4 августа шесть германских бригад, перешедших бельгийскую границу, направились к Льежу (Люттиху); через три дня генералу Людендорфу, тогда начальнику штаба II армии, удалось войти в город и в крепость. С другой стороны, начавшееся (с очень слабыми силами) наступление французов на Эльзас заставило Мольтке бросить туда дивизию, чтобы остановить наступление. Но все это не изменило первых результатов войны: в десять дней Бельгия была занята немцами, и германская армия двинулась во Францию. С 20 августа начались непрерывные бои с французской армией, и, продвигаясь с боем все дальше и дальше к югу, тесня перед собой французов, немцы в первом громадном сражении этой войны, в битве при Шарлеруа, одержали полную победу над французами, а также над сравнительно еще небольшой английской армией, которую пока успели прислать из Англии. 24 августа французский генералиссимус Жоффр отдал приказ об отступлении. Наседая на отступающего неприятеля, немцы, сломив все без исключения попытки остановить их, безостановочно двигались на Париж. План Шлиффена развертывался во всю свою грандиозную ширь. Как и полагалось по этому плану, главная сила была сосредоточена на правом фланге, в том «правом кулаке», которым командовал генерал фон Клук. Фон Клук заворачивал правым плечом по линии несколько западнее Парижа, устремляясь к обходу левого французского фланга.

Грозная опасность висела над столицей. Президент республики и совет министров 3 сентября покинули Париж и переехали в Бордо. Решено было даже в случае вполне возможного взятия Парижа немцами продолжать борьбу.

Часть французских войск отступила к Марне и заняла (вместе с английской армией) оба берега реки. В ночь на 3 сентября фон Клук перешел через Марну у Шато-Тьерри и двинулся дальше. Страшное волнение охватило Францию, а еще более Германию; во Франции военная цензура лишь очень скупо пропускала известия в печать, а в Германии в эти дни, напротив, сообщения о неслыханных успехах (в самом деле громадных) еще даже преувеличивались. Толпы народа в неописуемом возбуждении до поздней ночи стояли перед редакциями газет и правительственными зданиями.

Желанная весть о падении Парижа ожидалась с часу на час. Но 4 сентября решено было контрнаступление всех французских сил, а 5-го Жоффр издал приказ, в котором говорилось, что отступления не будет, хотя бы пришлось быть перебитыми на месте. Возгоревшаяся с новой яростью битва продолжалась безостановочно с 5 по 9 сентября, и 9-го германская армия впервые дрогнула. Тогда еще никто, кроме германского главного штаба, не знал, что вследствие неожиданного русского наступления на Восточную Пруссию сочли нужным — в прямое нарушение плана Шлиффена — внезапно, в разгаре похода на Париж, снять с фронта несколько дивизий и перебросить их на восток. Париж был в значительной степени спасен этим действием. В 3 часа дня 9 сентября фон Клук получил одновременно приказ отступать и известие, что вся II германская армия уже начала отступление. 9, 10 и 11 сентября все германские силы с боем, а потом форсированно отходили от Марны к северу; французы следовали за ними. 10, 11, 12, 13 сентября III, IV и V германские армии очистили все позиции и отступили к северу. Последней ушла V армия (кронпринца) — 13 сентября, и кронпринц из совершенно бесполезной бойни, которой он лишний день подверг своих солдат, впоследствии пытался создать себе репутацию храброго и искусного вождя (нечего и говорить, что во все дни этой страшной битвы он лично находился в полнейшей безопасности). Отход немецких армий продолжался до 17-го. Немцы окопались между Уазой и Мезой, шедшие за ними французские части окопались перед немецкой линией, и началась долгая окопная война. План Шлиффена потерпел полную неудачу.

Последствия битвы на Марне были необъятны. Когда уже все кончилось, многие германские военные авторитеты стали утверждать, что они считали войну проигранной в тот момент, когда германская армия отхлынула от Марны к северу. С этого момента Париж был спасен, а следовательно, была потеряна всякая надежда заставить Францию заключить мир, надежда на быстрый разгром русских сил, на то, что Англия не успеет развернуть свои средства во всю ширь. С военными авторитетами в оценке значения этой битвы вполне соглашаются по существу, но тем раздраженнее укоряют их в сознательной лжи люди, находящиеся на другом полюсе, вроде Пауля Фрелиха: «Военное командование понимало ужасное значение марнской битвы. Но оно не решилось признаться в этом даже самому себе. Теперь оно просто играло в азартную игру, и, после того как ему не удалось опутать ложью французскую армию, оно начало опутывать ею собственный народ. В германских военных отчетах, ежедневно сообщавших о победах, о страшном поражении на Марне не говорилось ничего… Была решена судьба не какого-либо одного боя и не только марнской битвы, а всей завоевательной войны. Была пора прекратить игру… Почему этого не сделали? Почему народ так вероломно и преступно обманывали? Потому, что боялись народного суда. Потому, что не желали признаться сами себе в собственном безумии. Потому, что теперь верили только в чудо. Итак, все они продолжали лгать: генералы, правительство, воинствующие патриоты, германская социал-демократия; и они лгали целые годы, пока ложь не погибла, а вместе с ней все великолепие вильгельмовской империи. Все снова и снова народ, эти миллионные массы рабочих, гнали плетками в убийственный огонь — во имя потерянной войны». Собственно, с середины сентября началась та война на истощение, в которой Германия неминуемо должна была оказаться слабее Антанты. И все усилия германского командования направляются отныне к той цели, чтобы вызвать противника на решительные действия или чтобы решительными действиями склонить его к скорейшему заключению мира. Но если у французов после Марны замечалось истощение снарядов, тол немцы должны были оправиться и пополнить запасы после неслыханно щедрой траты снарядов. Неделя шла за неделей, месяц за месяцем, а, кроме стычек и сражений второстепенного характера, на западном фронте ничего не происходило. Драгоценнейшее время уходило, а во французских портах высаживались новые и новые формирования из Англии. Еще в октябре и в начале ноября шли битвы более или менее крупные, и все без решительных результатов; но с середины ноября, после окончания боев на Ипре, произошла прочная стабилизация западного фронта. Весь интерес войны сосредоточился на востоке.



2


Вопреки планам германского штаба, приходилось углубляться в русскую территорию, не добившись развязки на западе. Теперь уже ни для кого не тайна, что страшные потери, понесенные русской армией в первые 2,5 года мировой войны и далеко превосходившие потери союзников, объясняются тремя главными обстоятельствами: 1) скудостью и дефективностью снабжения как в момент начала войны, так и в течение всех 2,5 первых лет войны; только весной 1917 г., ко времени Февральской революции, снабжение было на более сносном уровне; 2) почти полным отсутствием способных и достойных своего положения военных тактиков и стратегов в верхах армии, особенно в течение первого периода войны, когда генерал Янушкевич, начальник штаба при верховном главнокомандующем Николае Николаевиче, фактически руководил военными действиями. Когда затем фактическое руководство перешло к генералу Алексееву, в большей степени обладавшему чувством ответственности и не бросавшему людей зря на гибель, многое было уже безнадежно испорчено; вообще, за немногими яркими исключениями, командный состав был не силен[78 - Заслуженный профессор б. Академии генерального штаба генерал Изместьев утверждал в своей статье Германское командование (журнал Анналы, т. 111, 1923, стр. 129), что если посредственные немецкие генералы били наших, то одно из объяснений этому факту заключается в том. что наши были еще неспособнее. — Ср. отзыв Николая II (крайне резкий). Переписка Романовых, т. IV. М., 1926, стр. 332.]; 3) подчинением всей русской стратегии планам и требованиям французского главного штаба: русской армии отводилась страшно тяжелая, невыгодная, неблагодарная во всех отношениях роль оттяжки возможно большего количества германских сил с западного фронта, причем никого не интересовал вопрос, как эти оттянутые германские силы могут быть (и вообще могут ли быть) отброшены русской армией и чего это ей будет стоить.

Так истребление двух русских корпусов в Восточной Пруссии и вытеснение русских из Пруссии в самом конце августа и в начале сентября (н. с.) 1914 г. было платой за спасение Парижа, так как — мы уже упоминали об этом — нужные для разгрома русских корпусов немецкие войска были спешно сняты с французского фронта как раз перед битвой на Марне. Или, например, выступление Румынии ранней осенью 1916 г., очень невыгодное в тот момент для русских войск, очень оспариваемое сначала русскими генералами, было уступкой требованиям союзников, которым важно было, чтобы немцы поскорее и поглубже снова увязли на востоке (чего бы это ни стоило «востоку»). Таковы три непосредственные причины огромных русских потерь. Были и другие, и их было очень много, но мы тут не пишем истории России, да и самой войны касаемся лишь постольку, поскольку без этого дальнейшее — послевоенное — развитие событий было бы непонятно. Храбрость и упорство русских войск, удивлявшие врага, выносливость и самоотвержение, равнодушие их к смерти могли при этих условиях дать временные и частичные успехи, но не больше. Это с точки зрения интересов России. Но с точки зрения интересов союзников русская армия, принявшая на себя главную тяжесть войны в первые годы, предоставила Франции, Англии, Италии время, необходимое для развертывания всех их сил, могущественно способствовала ослаблению и истощению Германии, Австрии и Турции и сильно этим облегчила конечный разгром центральных империй. Безобразная дезорганизация в тылу, бесхозяйственность, гибельное пребывание во главе военного министерства в течение первого года войны Сухомлинова, широчайше развитый и превосходно поставленный немецкий шпионаж и легкомыслие русских властей, благодаря которому, между прочим, по позднейшему признанию немецкого генерала Гофмана, немецкое верховное командование сплошь и рядом узнавало русские военные распоряжения, — все это дополняло картину той обстановки, в которой упорно боролась и погибала русская армия[79 - Гофман, генерал, Война упущенных возможностей. — М., 1925, стр. 22: «Русская радиостанция передала приказ в нешифроваином виде, и мы перехватили его. Это был первый из ряда бесчисленных других приказов, передававшихся у русских в первое время с невероятным легкомыслием… Такое легкомыслие очень облегчало нам ведение войны на востоке, иногда лишь благодаря ему и вообще возможно было вести операции». (Этот первый перехваченный приказ и повлек за собой истребление армии Самсонова в Восточной Пруссии в августе 1914 г.)]. Достаточно почитать внимательно переписку Сухомлинова с Янушкевичем в 1914–1915 гг., напечатанную в первых трех томах «Красного архива» (за 1922–1923 гг.), чтобы ясно понять, в каких руках находились миллионы человеческих жизней и участь России в тот момент. Они оба вовсе не сознают всей безмерной, чудовищной по своим последствиям личной своей виновности. Это два благодушных обывателя, делящихся впечатлениями. В первые же недели войны не было достаточно снарядов и патронов, поэтому уже в начале сентября 1914 г. генерал Кузьмин-Караваев твердит только одно: «Надо заключать мир», полубезоружные люди, без артиллерийской поддержки и защиты, гонятся под германские орудия и пулеметы и гибнут десятками тысяч зря, а Янушкевич иронизирует насчет «истерических телеграмм» генералов Брусилова и Иванова, требующих снарядов, и великий князь Николай Николаевич посылает Иванову «грозную телеграмму», что надо «по одежке протягивать ножки»[80 - Вопреки легендам, ходившим в те времена в обывательской среде, а также в армии, великий князь Николай Николаевич весь первый год войны ровно ничего не сделал, чтобы избавить армию от Сухомлинова. Напротив, его начальник штаба поддерживал с Сухомлиновым, вплоть до отставки военного министра, самые сердечные, дружеские отношения и вел с ним интимную переписку.]. Глава правительства Горемыкин в то же время усвоил окончательно (и при каждом удобном случае высказывал) стройную теорию о том, что война вовсе и не касается ни его, ни совета министров в целом, а касается лишь государя императора, военного министерства и верховного командования. После этих необходимейших вводных замечаний можно ограничиться лишь самым общим, в хронологической последовательности, изложением событий на русском фронте, чтобы обратиться затем к западным державам, истории которых посвящена эта книга.

Война была объявлена 1 августа (н. с.) 1914 г., а уже через 5 дней русские разъезды показались около Сольдау, и немцы, обнажившие восточную границу, отступили к Кенигсбергу и Алленштейну. Продолжать наступление русские отряды не могли и остановились. 26–30 августа произошла битва при Танненберге, в которой командующий восточным германским фронтом Гинденбург и его начальник штаба Людендорф нанесли тяжелое поражение русским войскам, и русские, преследуемые в течение 1—15 сентября, ушли из Восточной Пруссии. Немцы преследовали русских до Оссовца. Одновременно бои с австрийцами привели к русской победе и занятию Львова, а после боев в октябре и ноябре австрийцы отошли к Кракову. В течение всего октября, ноября, отчасти декабря 1914 г. в районе левого берега Вислы велись тяжкие бои с германцами, без решительной развязки; новые и новые немецкие части перевозились с застывшего западного фронта на русский. Зима нисколько не прерывала военных действий на русском фронте. В последней четверти января 1915 г. усилился подвоз новых больших формирований к немецким силам на северо-восточном немецком фронте, и немцы начали большое наступление в направлении к Праснышу. Русские войска потерпели поражение (в феврале) в битве при Мазурских озерах. Непрерывные тяжкие бои кончились отходом русских к северу от Нарева и Вислы и временной их остановкой на этой линии. Одновременно в январе и феврале русские войска, наступая в Карпатах, натолкнулись на серьезнейший отпор со стороны подвезенных сюда свежих германских сил. Бои в Карпатах продолжались в январе, феврале, марте и стоили обеим сторонам огромных потерь. Русское наступление было остановлено (когда австро-венгерская армия получила немецкие подкрепления), И вскоре русские войска откатились назад. 12 марта (н. с.) русские взяли Перемышль в Галиции. Но это был последний крупный русский успех в 1915 г. С конца октября 1914 г., а особенно с начала 1915 г. ко всем неблагоприятным условиям, в которых приходилось действовать русской армии, прибавилось еще одно: выступила Турция, и часть русских сил необходимо было отправить в Закавказье. Выдерживая полностью натиск Австрии и в значительной степени натиск Германии, русские войска отныне должны были принять на себя полностью также удары со стороны Турции.



3


Выступление Турции и роль, которую суждено было сыграть вопросу о дележе турецкой добычи в дипломатии союзников, освещены теперь весьма ярко не столько мемуарной литературой, сколько тремя сборниками секретных документов, выпущенными в последнее время в России. Отсылая к этим сборникам документов всех желающих ознакомиться с деталями вопроса о Турции во время войны, я тут и в дальнейших главах отмечу лишь основные пункты, которые читатель не должен забывать ни на минуту при изучении этой важной стороны мировой войны.

Младотурецкое правительство в момент начала мирового конфликта было под живым впечатлением второй балканской войны, когда ему посчастливилось вернуть только что потерянный Адрианополь. Теперь туркам казалось совершенно необходимым воспользоваться новой, несравненно более грандиозной войной, чтобы, выгодно продав свое участие в военных действиях или свой нейтралитет, в еще большей степени поправить свои дела и вернуть возможно больше из своих утраченных владений. Но кому продать? Германии или Антанте? Вопрос этот, как оказывается теперь из упомянутых документов, вовсе не был настолько уж предрешен в пользу Германии, как до сих нор можно было думать. Энвер-паша, военный министр и фактический глава правительства, официально заявил 9 августа 1914 г. (т. е. спустя 6 дней после подписания тайного договора с Германией) русскому военному агенту, генералу Леонтьеву, что он, Энвер, стоит за союз с Россией, и «поставил вопрос ясно и коротко»: турки немедленно убирают свои войска с кавказской границы, собирают сильную армию во Фракии и «ставят ее в наше (России) распоряжение, с готовностью двинуть ее против любого из балканских государств, в том числе против Болгарин или совместно с ними против Австрии. В день, когда будет установлено соглашение, он обязуется удалить с турецкой службы всех немецких офицеров. В заключение Энвер-иаша ставит условие: возвращение Турции западной Фракии и Эгейских островов и заключение с Россией оборонительного союза на срок от 5 до 10 лет, дабы Турция могла быть обеспечена от мести своих соседей на Балканском полуострове».

Энвер развивал эти мысли подробно, и генерал Леонтьев «вынес убеждение, что дело может быть сделано, если только решение будет принято немедленно»[81 - Энвер обещал такие немедленные и решительные доказательства, как высылка из Турции всех немецких офицеров и увод войск с русской границы. Едва ли это была только хитрость. Во всяком случае, в прямых интересах России было потребовать немедленного осуществления предлагаемых Энвером мер, ведь рисковала только Турция.]. Но напрасно посол (Гире) изо всех сил торопил Сазонова с ответом на это предложение, понимая огромную его важность для России. Сазонов ничего в этом не хотел понимать, утверждая, что «с военной точки зрения Турция не составляет в настоящее время особой угрозы» (телеграмма 9 августа). Новые и новые телеграммы Гирса подтверждали, что уже и великий визирь повторяет предложение Энвера (11 августа). Сазонов на все это либо ничего не отвечал, либо отказывался согласиться на требуемые территориальные приобретения Турции за счет Болгарии. Повторялась история 1902 г. с маркизом Ито, приехавшим в Петербург предлагать японский союз России. В Петербурге тогда мечтали о Корее, союз с Японией мог бы воспрепятствовать осуществлению этой мечты, поэтому решено было медлить, не говоря Ито ни да, ни нет; при этом упустили из виду, что он ждать не будет, и если ему откажут в Петербурге, то он поедет за союзом в Лондон (что и случилось). В августе 1914 г. Сазонов и те, кто стоял за ним, тоже вообразили, будто теперь можно, ничем не обязываясь перед Турцией (ее предполагалось со временем разделить и водрузить крест на св. Софии), неопределенное время кормить Энвера и великого визиря неопределенными заявлениями. «Имейте в виду необходимость в переговорах с Энвером выигрыша времени», — советует Сазонов Гирсу 10 августа в ответ на все тревожные, взволнованные, торопящие призывы русского посла. Не получая ответа на повторные свои предложения, великий визирь и Энвер-паша, конечно, круто повернули в другую сторону: соглашение с Германией, уже давно намеченное и даже подписанное, стало фактом[82 - Это соглашение было предусмотрено уже давно, и еще 3 августа Германия получила новые заверения. Но Энвер всегда очень мало стеснялся такими документами.]. Оставаться нейтральными турки никак не могли и не хотели: ведь нежелание России взять их протянутую руку могло знаменовать только одно — расчленение Турции после войны, все равно, будет ли Турция нейтральна или нет (в этом отношении всем уверениям Антанты насчет будущей неприкосновенности Турции Энвер нисколько не верил). И прежде всего отныне только от союза с Германией они можно ждать желаемого приращения их владений. Таким-то образом завоевательное фантазерство и полнейшее непонимание положения со стороны руководителей русской дипломатии ускорили создание нового против России далекого фронта на кавказской границе и окончательно закрепили за Германией драгоценного союзника. Франция и Англия изо всех сил старались удержать Турцию от выступления. Франция боялась за свои капиталы, вложенные в Турцию, да и традиционно она была против раздела Турции, потому что значительно меньше Англии и России могла получить от этого раздела. (А что Турции после победы Антанты непременно грозил раздел, в этом — в случае выступления Турции — не было никаких сомнений ни у кого уже в 1914 г.) Что касается Англии, то для нее тоже все выгоды будущего раздела Турции не уравновешивали многообразных опасностей и затруднений, вытекавших из немедленного выступления Турции на стороне Германии. Эдуард Грей инструктировал и в августе, и в сентябре, и даже в октябре, уже накануне выступления турок, британского представителя в Константинополе, чтобы он шел на все уступки, делал все зависящее, лишь бы избежать разрыва с Турцией. Но после отказа России вступить в союз с Турцией Энвер-паше и остальным членам турецкого правительства уже казалось бесполезным дальше вести переговоры с Антантой. В течение всей второй половины августа, всего сентября, начала октября непрерывно подвозились в Турцию из Германии и Австрии предметы военного снаряжения. Еще 10 августа германские военные суда «Гебен» и «Бреслау» прибыли в Дарданеллы. Это круто меняло соотношение морских сил на Черном море в пользу Турции и Германии и еще более ускоряло выступление Турции. «Гебен» и «Бреслау» были выпущены из Средиземного моря благодаря непростительной (признанной французами) небрежности французского адмирала Буэ де Лапейрера; присутствие этих судов (на которых осталась немецкая команда) сильно стесняло действия русского флота на Черном море в течение всей войны. 29 октября 1914 г. Турция сочла свои приготовления законченными: два турецких миноносца проникли в одесскую бухту и потопили русскую канонерку. На другой день державы Антанты прервали дипломатические сношения с Турцией, и 31 октября Гире покинул Константинополь; 1 ноября то же самое сделали французский посол Бомпар и английский Маллет. Жребий Турции был брошен.

С этого времени тайные и оживленные переговоры о Турции не прекращаются между союзниками. Выступление турок, правда, создавало новые и громадные трудности для России во время воины, открывало новый фронт, раздробляло русские силы, но и будущая добыча обещала быть очень значительной. Особенно широкие перспективы открывались отныне перед Англией и Россией. Раздел азиатской Турции и изгнание турок с Балканского полуострова — таковы должны были быть, по мысли дипломатов Антанты, новые задачи и цели, которые отныне ставила война. Когда в начале третьего месяца войны с Турцией русские войска нанесли туркам (в первых числах января 1915 г.) серьезное поражение при Сарыкамыше, эти проекты о дележе стали приобретать особенно оживленный характер. В эти первые месяцы 1915 г. при почти полной неподвижности западного фронта русская армия одна воевала со страшными потерями в боях при самых тяжелых условиях и с Германией, и с Австрией, и с Турцией. Попытка союзников (в феврале и марте) овладеть с моря Константинополем потерпела неудачу. Союзники и не могли еще и не хотели перейти сами в сколько-нибудь энергичное наступление, и немецкое командование поэтому могло подготовить большую операцию, которая должна была, как надеялось германское правительство, вывести Россию из войны и освободить германский восточный фронт. Это уже было нечто обратное плану Шлиффена, провалившемуся в 1914 г. Теперь нужно было все свободные силы направить против России, вынудить ее к миру и тогда обрушиться на Францию. Те, кто не мечтал о сепаратном мире с Россией, надеялись все же на решительное ее ослабление на весь оставшийся период войны. К середине апреля 1915 г. громадный кулак армий, с избытком снабженный артиллерией, был собран у Горлицы под начальством генерала Макензена. В первую очередь решено было изгнать русские войска из завоеванной ими Восточной Галиции и Буковины.



4


Битва, начавшаяся 2 мая (н. с.) 1915 г. при Горлице и с перерывами продолжавшаяся пять месяцев, открылась ураганным артиллерийским огнем, направленным против обширнейших участков русского фронта в Западной Галиции. В первые же дни русский фронт был прорван в нескольких местах., и началось общее отступление русских армий из Галиции, Буковины, от Карпатских отрогов. Именно в это время недостаток снарядов стал приобретать в русской армии истинно катастрофический характер. Уже в марте Иванов и Рузский приезжали к Янушкевичу для переговоров об отходе, так как не было ни снарядов, ни ружейных патронов, ни винтовок в сколько-нибудь достаточном количестве. Даже Янушкевич счел необходимым заявить: «…на сердце прямо тяжко. Мне так и чудится по ночам чей-то голос: продал, прозевал, проспал». Эта рисовка покаянным настроением и деликатной щепетильностью нисколько не мешала ему оставаться у власти, да и делился он своим настроением с еще более виновным Сухомлиновым, которому, по собственному признанию, он сам был всем обязан. Русская армия отступала наполовину безоружная, часто совсем беспомощная, под убийственным огнем неприятеля. «Вчера на участке одного из полков немцы выпустили 3 тысячи тяжелых снарядов! Снесли все. А у нас было выпущено едва 100», — пишет Янушкевич 27 мая 1915 г. В мае и июне была очищена Галиция, в июне и июле Привнслинскнй край был занят немцами, которые вошли в Варшаву и двинулись дальше следом за отступающими. В августе пали крепости Ковно, Новогеоргневск, Оссовец, Брест-Литовск, затем были заняты Вильно и Гродно. 23 августа (ст. ст.) 1915 г. Николай Николаевич вместе с Янушкевичем были смещены, и место первого занял Николай II, место второго — генерал Алексеев. Еще раньше был уволен (12 июня) Сухомлинов. Страшные размеры русских поражений были этим признаны официально.

Все эти события привели к первому негласному обращению Вильгельма II через посредство одного из его придворных чинов к графу Фредериксу, министру двора в России, с предложением начать переговоры о сепаратном мире России с Германией. Письмо осталось без ответа. Само обращение было первым, но не последним. С середины 1915 г. германское правительство не перестает всеми мерами искать ходов к сепаратному миру с какой-либо из воюющих против нее стран. Это парадоксальное положение (победитель упорно домогается мира, а побеждаемые отказываются) продолжалось в течение всей воины, вплоть до осени 1918 г., когда Германия снова запросила мира, но уже в качестве страны, безнадежно разбитой, сдающейся на капитуляцию.

Дело в том, что и в 1915, и в 1916, и в 1917 гг. одновременно с часто блестящими военными успехами Германия и Австрия испытывали тяжкие дипломатические поражения. Новые и новые враги поднимались против них и все суживали окружавшее их кольцо осады. Как раз почти одновременно с началом разгрома и изгнания русских войск из Галиции Италия объявила войну Австрии.

Без малейших колебаний отказавшись в июле — августе 1914 г. воевать на стороне своих союзниц — Австрии и Германии. Италия, конечно, ставила себя в случае победы Австрии и Германии в крайне затруднительное, даже опасное положение. Уже это делало невозможным длительное сохранение итальянского нейтралитета. Правда, с Австрией велись переговоры насчет уступок и компенсаций (уже за не объявление войны), но дело это было для центральных империй совершенно безнадежное: уступить Италии Треитино и Триестскую область, власть над Адриатикой, разделить с Италией (даже в случае победы) влияние на западе Балкан Австрия не хотела, а Италия на меньшее не шла (хотя и избегала полностью формулировать свои требования). Тот стихийный, широко распространенный в сельскохозяйственной мелкой буржуазии Италии «империализм безземельных» и малоземельных, который гнался за непосредственным расширением территории страны и составлял социальную основу «ирредеитнзма», соединился на севере Италии, в промышленной Ломбардии, с характерным для прочих капиталистических держав стремлением к новым рынкам сырья и сбыта, к новым колониям, которые можно было бы выкроить из Турецкой империи. Война на стороне Антанты сулила громадные выгоды, нейтралитет был чреват опасностями, какая бы сторона ни победила. Вот почему переговоры с Австрией (в которых деятельную роль играл прибывший в Рим бывший германский канцлер Бюлов) велись Италией больше для выигрыша времени, а настоящие переговоры происходили (с первых же дней воины) между Италией и Антантой.

Уже на третий день после объявления Германией войны России итальянский посол дважды заговаривал с Сазоновым об условиях, на которых Италия могла бы примкнуть к союзникам. Одновременно итальянское правительство обратилось и в Париж, к Пуанкаре. Антанта тогда сразу же пошла на все итальянские требования: Трентино, Триестино и Валлона с преобладающим положением в Адриатическом море. Но Антанта зато так настойчиво требовала немедленного выступления Италии, что маркиз Карлотти, итальянский посол в Петербурге, вынужден был 6 августа 1914 г. секретно телеграфировать в Рим, министру иностранных дел Сан-Джулиаио: «В тоне г. Палеолога (французского посла в Петербурге) я уловил легкий оттенок угрозы, которую, впрочем, я также замечал и во время разговоров моих по этому поводу с г. Сазоновым». Тем не менее колебания и переговоры длились до весны. Правда, «партия нейтралитета», на которую в эти месяцы любили ссылаться итальянские дипломаты при переговорах с Антантой (чтобы побольше выторговать), никогда не была очень сильна, хотя популярнейший политик Джолитти стоял во главе ее. Италия ждала развития событий и все повышала требования; да и вступление Турции в войну внезапно поставило на очередь вопрос о дележе турецких владений, и к первоначальным требованиям Италии прибавились новые, весьма неумеренные притязания на часть Малой Азии. В Европе же Италия уже требовала не только всю Албанию, но и почти все Адриатическое побережье, что затрагивало интересы Сербии.

Наконец, 26 апреля 1915 г. в Лондоне итальянский посол маркиз Империали подписал соглашение с державами Антанты. Италия получала, по будущему мирному договору, Трентино, Цизальпинский Тироль до Бреннера, Триест, Горпцу и Градиску, всю Истрию до Кварнеро, истринские острова (ст. 4 соглашения), Далмацию с прилегающими островами (ст. 5), Валлону с прилегающей территорией (ст. 6), острова Додеканеза (ст. 8); что же касается участия в разделе Турции, то пока было решено отдать Италии Адалию и прилегающие к Средиземному морю местности, смежные с Адалией (ст. 9). Англия обязывалась немедленно дать Италии заем в 50 миллионов фунтов стерлингов (ст. 14). Италия же обязывалась выступать не позже как через месяц после этого соглашения и примкнуть к сентябрьской декларации держав Антанты о не заключении сепаратного мира (ст. 16).

24 мая 1915 г. Италия объявила Австрии войну. Это было большим ударом для центральных империй. Правда, военная опасность в точном смысле слова была для Австрии не так уже велика, и в течение 3,5 лет войны итальянская армия могла похвалиться относительно весьма скромными успехами, как, впрочем, и австрийская. Бывали моменты, когда только решительное и срочное вмешательство англичан и французов выравнивало положение. Только осенью 1918 г., когда Австрия уже совсем погибала, итальянские успехи сделались более решительными. Но зато велики были другие опасности, и в Германии они только потому не сразу были замечены и учтены, что как раз весна, лето и ранняя осень 1915 г. были полны блестящих германских побед над русской армией. Обратное завоевание Галиции и занятие русской Польши (в мае, июне, июле, августе и сентябре 1915 г.) как раз после вступления Италии в войну, казалось, служили доказательством, что это событие нисколько не может поправить дел союзников. Но с течением времени все больше и тягостнее обнаруживалось, до какой степени вступление Италии в войну замкнуло то железное кольцо, в котором уже начинала хиреть вся экономическая жизнь Германии и Австрии. Германия была теперь совершенно отрезана и от средиземного бассейна. Правда, и здесь блестящие военные успехи весны, лета и осени 1915 г. как будто сулили некоторое облегчение. Если не удалось, как мы упомянули, заключить сепаратный мир с Россией, зато удалось осенью 1915 г. одержать крупную дипломатическую победу на Балканах: 5 октября (н. с.) 1915 г. Болгария вступила в войну на стороне Германии, Австрии и Турции.

В Болгарии дело стало выясняться с самого начала, хотя колебаний но существу все же было больше, чем, например, при переговорах с Италией. Итальянское правительство никогда не колебалось, на чьей стороне выступать: речь шла только о выборе между нейтралитетом и выступлением на стороне Антанты. А в болгарских правящих кругах колебания безусловно были, хотя с самого начала германофильская тенденция брала верх. Болгария в лице партий чуть ли не всех направлений считала себя жестоко ограбленной Бухарестским миром 1913 г., особенно со стороны Сербии, которая захватила почти всю Македонию6. Нападение Австрии на Сербию в июле 1914 г. преисполнило болгар самыми пылкими надеждами на расчленение ненавистной соседней страны и на завоевание болгарами Македонии. Но когда началась всеевропейская война, то болгарский царь Фердинанд I и Радославов (глава министерства) усомнились в близкой и верной победе Австрии и Германии и завели длительные переговоры с Антантой. Они требовали обещания компенсаций со стороны Сербии и Греции, а Антанта тщетно пыталась сломить упорное нежелание Сербии и Греции дать подобное обещание. Сербские правители еще в середине ноября 1914 г. заявляли, что они «предпочитают оставить всю Сербию австрийцам, чем уступить клочок Македонии болгарам»[83 - Секретная телеграмма посланника в Софии Сазонову от 13 ноября] 914 г. Царская Россия в мировой войне. — Л., 1926, стр. 87, № 422.]. При таких условиях державы Антанты мало могли обещать Болгарии за счет Сербии, и болгары плохо верили в реальность этих обещаний. И все-таки при каждом успехе русских войск в Галиции обозначались новые и новые колебания Фердинанда и его правительства. После взятия Перемышля русскими войсками Фердинанд даже «упрекнул» Малинова (русофила), что он и его политические друзья могли сомневаться в нем и думать, что он поведет корабль не по тому пути, по которому нужно, т. е. против Тройственного согласия. В Софии определенно заговорили о присоединении к Антанте. Но это продолжалось очень недолго. Сербы «решительно отказывались» даже от данных уже скромных обещаний в пользу Болгарии (заявление Спалайковича Сазонову 14/27 апреля 1915 г.). Немудрено, что подоспевшие тяжкие неудачи России в Галиции и Польше окончательно решили дело. В сентябре колебания окончились. Германия и Австрия гарантировали Болгарии не только все, что она хотела отнять у Сербии, но также согласие Турции добровольно вернуть болгарам часть отнятой у них турками в 1913 г. территории.

4 октября (н. с.) болгарскому правительству, уже открыто ставшему на сторону Германии, Австрии и Турции, был вручен русский ультиматум, а на другой день, 5 октября 1915 г., Болгария формально стала в ряд держав, борющихся против Антанты.



5


Так окончательно конструировался блок четырех держав, на которых легла тяжесть борьбы с Антантой. Это число уже больше не увеличивалось до конца войны.

Когда кончался 1915 год, все эти четыре державы не только держались еще твердо, но повсюду они шли, казалось, от успеха к успеху. Германия держала в своих руках всю Бельгию и наиболее промышленные северные департаменты Франции. Колоссальные угольные богатства Бельгии, большая часть промышленности Франции были в ее руках[84 - Занятые немцами (и удержанные в течение всей войны) французские департаменты имели огромное экономическое значение: они давали 94 % всего французского производства шерстяных материй, 90 % — полотняных, 60 % — хлопчатобумажных, 90 % — железной руды, 83 % — чугуна, 70 % — стали, 70 % — сахара, 55 % — угля, 45 % — электрической энергии.]. На востоке в их руках были вся русская Польша и часть Литвы и Белоруссии. На юге Австрия успешно отбивалась от итальянских очень нерешительных наступлений и сама переходила в наступление. Сербия поздней осенью 1915 г. и в начале зимы 1915–1916 гг. была вся занята австрийскими, германскими и болгарскими войсками, и ее армия (т. е. то, что уцелело от полного разгрома) была перевезена либо на о. Корфу, либо — позднее — на салоникский фронт, где удержались англо-французские войска (после неудачных попыток весной 1915 г. взять Константинополь с моря). Словом, казалось, германские успехи превзошли ожидания. И, однако, к началу 1916 г. даже и поверхностные наблюдатели германской жизни замечали недвусмысленную тревогу, постоянно отгоняемую и постоянно возвращающуюся тяжелую заботу в разнообразнейших слоях германского народа. Во-первых (это нужно отметить с самого начала), уже на второй год войны в Германии ясно сообразили, что все союзники Германии держатся только немецкими силами, а самостоятельно не продержались бы и нескольких недель. Их необходимо было поддерживать финансовыми средствами, займами, бессрочными и беспроцентными кредитами при отпуске военного снабжения и т. д. Их приходилось подкреплять в решительные минуты собственными германскими войсками, чтобы предохранить от полного разгрома. При этом было известно (н союзникам Германии), что Антанта готова в каждый данный момент заключить мир, если не с Турцией, которую твердо решила разделить, то с Австрией и Болгарией, если только они пожелают отступиться от Германии. Это был опасный соблазн, и Германия должна была идти на все жертвы, чтобы ее союзники не поддались этому соблазну и не покинули ее. Во-вторых, не только провалился план Шдиффена, но и безнадежно провалились все попытки оторвать Россию, Сербию или Бельгию от Антанты. Значит, предстояла неопределенно долгая война — война на истощение, т. е. такая, при которой к услугам Антанты был весь земной шар со всеми ресурсами, а в распоряжении Германии были только ее истощавшиеся запасы, а также еще более скудные запасы Австрийской империи (точнее, Венгрии и Чехии). Что касается Турции и Болгарии, то еще их приходилось поддерживать; речи не могло быть о материальной помощи с их стороны. В-третьих, с конца 1915 г. стали очень болезненно давать себя чувствовать последствия морской блокады центральных империй. Британский флот почти всей своей массой занял южную часть Немецкого моря, преградил дорогу немецкому флоту, укрывшемуся в своих портах, и прекратил подвоз в Германию не только военной контрабанды, но и вообще чего бы то ни было. Это и было началом так называемой «голодной блокады», против которой Германия не переставала протестовать в течение всей войны. Правда, как сказано было выше, некоторые английские же фирмы благополучно сбывали товары в Германию через скандинавские страны, но очень существенно помочь всему германскому населению это, конечно, не могло. Германское правительство указывало, что эта блокада направлена против мирного населения, против женщин и детей и т. д. Протесты успеха не имели. Германия в первые месяцы еще продолжала за огромные суммы скупать все, что только было возможно, из съестных припасов в Швеции, Норвегии, Дании, но англичане установили, рационы (больше которых не пропускалось даже и в эти нейтральные страны) с таким расчетом, чтобы для перепродажи в Германию ничего не оставалось. И все-таки, судя по вышеотмеченным разоблачениям генерала Консетта, ввоз в Германию из скандинавских стран продолжался. В 1914 г. и в первой половине 1915 г. «голодная блокада» не давала себя так жестоко чувствовать, как впоследствии. Только с конца 1915 г., а особенно в 1916, 1917, 1918 гг. германское население начало страдать от недоедания. Правда, с обычной своей способностью к организации, с обычной дисциплинированностью и выдержкой, немцы тотчас же взяли на учет все своп средства, ввели карточную систему для продажи хлеба и съестных припасов, ввели ряд строгих ограничительных мер, но все это только отсрочило катастрофу, а не уничтожило ее причину. «Организованный голод», — так впоследствии определяли германские экономисты это время. В 1916–1917 гг. недоедание было в тылу; в 1917–1918 гг. оно начало кое-где ощущаться также на фронте. Конечно, была кучка спекулянтов, нажившихся во время общего бедствия и ни в чем не нуждавшихся; была рядом с нищетой вызывающая и раздражающая роскошь дельцов, финансистов, предпринимателей, успешно ловивших рыбу в мутной воде. Но громадное большинство страдало и терпело. Бедствие достигло грандиозных размеров лишь в 1917–1918 гг. Но уже с конца 1915 г. можно было предчувствовать, куда клонится дело.



6


Таковы были главные условия, которые смущали радость, не позволяли предаваться розовым надеждам, несмотря на все видимые военные успехи, внушали глухую тревогу широчайшим мелкобуржуазным слоям, да и средней буржуазии также. Что же касается рабочего класса, то в его среде изменение первоначального настроения было еще заметнее. Уже в 1915 г. левая часть социал-демократии начала поднимать голову; уже в 1915 г. позиция Шейдемана и его товарищей, все еще до поры до времени крепкая, стала тем не менее подвергаться упорному, хотя пока отчасти и скрытому, систематическому подкопу и обходу. Кроме провала плана Шлнффена, кроме перспективы длительной и страшной бойни, начинающегося недоедания, тут действовало еще и то, что, несмотря на военную цензуру, в течение первого года войны в Германию просачивались постепенно сведения неофициального характера об обстоятельствах, непосредственно приведших к войне. Не только Карл Либкнехт, но и Гаазе и даже Бернштейн склонны были теперь совершенно отбросить официальную версию о нападении на Германию в августе 1914 г., о «состоянии законной самообороны» и т. д. Нужно сказать, что во Франции, в Англии, даже в Италии социалисты гораздо позже стали проявлять в свою очередь сомнения в абсолютной «невинности» их правительств.

Раздражение против шовинистской позиции громадного большинства социал-демократической партии сближало в эти годы людей, стоявших во всех других отношениях чуть не на диаметрально противоположных флангах. В конце мая 1915 г., например, Карл Либкнехт явился к Эдуарду Бернштейну с просьбой написать разъясняющую брошюру по вопросам внешней политики, чтобы бороться с дурманом, распространяемым цензурой, с одной стороны, и прессой (всей без исключения, в том числе социал-демократической), с другой стороны. Брошюра должна была быть напечатана нелегально. И осторожный, умеренный, законопослушный Бернштейн, отец ревизионизма, согласился. Но, конечно, борьба была неравная; это было время, когда партийное издательство («Vorwarts») печатало брошюры вроде книжки Ленша, социал-демократа, обвинявшего только Англию в алчности, в завоевательных целях и т. д., но ни единым звуком не поминавшего при этом о каких бы то ни было грехах германского императорского правительства.

Уже 2 декабря 1914 г. Либкнехт с 19 товарищами по убеждению открыто разошелся с парламентской фракцией социал-демократии при голосовании новых военных кредитов[85 - Первыми его поддержали Рюле, Гаазе, Ледебур, Штатгааген и Гейер.]. 10 марта 1915 г. за ним последовал уже 31 человек из 111 социал-демократов, которые числились в парламентской фракции. Правда, из них только 2 открыто голосовали против кредитов, остальные воздержались от голосования. В том же 1915 г., особенно к концу его, Либкнехт занялся вместе с Розой Люксембург агитацией против войны в нелегальных листовках, в которых он разоблачал руководителей большинства («социал-шовинистов») и всю игру руководителей финансового капитала, приведших Европу к войне. Но все-таки в 1915 г. еще сравнительно очень медленно нарастало движение против войны в Германии. В странах Антанты оно росло еще гораздо медленнее.

Первой попыткой организации в международном масштабе левых элементов социалистических партий на почве борьбы против войны следует считать международную социалистическую конференцию, созванную по инициативе итальянских социалистов и при участии Р. Гримма (редактора «Berner Tagwaht») в Циммервальде, близ Берна, в Швейцарии. По первоначальной мысли устроителей имелось в виду пригласить все партии и фракции, которые отвергали голосование за военные кредиты. Потом обнаружилась тенденция пригласить также не только левых, но и «центр» (Каутского, Гаазе и т. п.). Но фактически центр не принял участия в Циммервальдской конференции. Конференция происходила 5—12 сентября 1915 г. Крайняя левая часть съезда была представлена Лениным, Хеглун-дом, Нерманом, Винтером и еще 4–5 делегатами, по некоторым вопросам примыкавшими к ним. Это крыло желало решительной борьбы с большинством социалистических партий всех стран, поддерживавшим военные кредиты и отказывавшимся от протестов против войны. Среднюю позицию, восторжествовавшую на Циммервальдском съезде, заняли главным образом румынский делегат Раковский, голландская делегатка Роланд-Гольст, швейцарский — Гримм, русские делегаты — Аксельрод и Мартов, два французских делегата — Мерейм (Merrheim) и Бурдерон, итальянские делегаты — Моргари, Модильяни, Лаццари, Серрати и 8 германских делегатов во главе с Ледебуром (остальные 2 германских делегата голосовали с левым крылом; германская делегация состояла в общем из 10 человек и была самой многочисленной). Большинство это отказалось порвать со II Интернационалом и вообще обнаруживало стремление направить усилия на сближение с центром, с «каутскианцами», в том смысле, чтобы заставить центр занять более резкую и определенную позицию против войны. Циммервальдцы перед разъездом избрали «Международную социалистическую комиссию». Конференция приняла «Манифест», в котором упрекала социалистическое большинство в том, что оно (во всех воюющих странах) нарушило свой долг и обязательства, вытекавшие из решений предвоенных конгрессов партии; сама война определялась как империалистическое предприятие, направленное к разделу земного шара и порабощению слабых сильными, т. е. капиталистами великих держав. Манифест протестовал также против идеи «гражданского мира» (Burgfrieden) во время войны и решительно высказывался против голосования военных кредитов.

Спустя полгода после Циммервальдского съезда, в феврале 1916 г. в Берне было собрано международное социалистическое совещание (циммервальдцев), и на нем германские делегаты сообщили, что они за истекшие полгода выпустили сотни тысяч нелегальных экземпляров циммервальдского манифеста и что кое-где им удалось организовать демонстрации против войны. Совещание постановило созвать новую (вторую) конференцию в апреле 1916 г.

Сильное впечатление, по всем отзывам, производила, помимо манифеста, особая франко-германская декларация против войны, составленная французскими и германскими делегатами сообща. Эта декларация в период после Циммервальдской конференции сыграла большую агитационную роль, преимущественно в Германии. Новая конференция собралась в Кинтале (в Швейцарии), как и предполагалось, 24–30 апреля 1916 г. От Германии явились делегаты, заявившие на этот раз, что в Германии возможно ожидать серьезного протеста рабочих масс против войны (в Циммервальде еще и речи об этом не было). Но французские и итальянские делегаты принадлежали почти сплошь к умеренному течению. В общем левое течение (во главе которого, как и в Циммервальде, стоял Ленин) осталось несколько более довольно результатами конференции в Кинтале, чем результатами Циммервальда, хотя главное требование левых (полный разрыв и решительная борьба против «социал-шовинистов», т. е. против II Интернационала) и не было принято. Важным успехом левого крыла было постановление о голосовании в парламентах против военных кредитов, прошедшее после двух выступлений: германского делегата Гофмана и французского — Брнзона.

Вторая конференция возбудила в широких рабочих кругах Германии гораздо больше волнения и привлекла к себе несравненно больше внимания, чем Циммервальдская. Утомление от войны в 1916 г. было несказанно больше, чем в 1915 г. Не только уже не верили в Германии в «восемь недель» войны, но и во Франции перестали верить, что после Марны немцы долго не продержатся. Страшные верденскне и соммские бои, поглотившие немногим меньше жертв, чем их пало на западном фронте за все предшествующее время военных действий, тяжко сказались на психике народов. Даже в тех слоях рабочего класса, где склонны были учитывать выгоды от будущей победы, все шире и глубже распространялось убеждение, что эти надежды нелепы, что целые поколения еще будут работать, страдать и урезывать себя во всем, чтобы только залечить страшные раны и покрыть убытки, причиненные этой войной. То, что в эпоху Циммервальда возбуждало часто раздражение, в эпоху Кинталя и особенно после Кинталя выслушивалось либо с сочувствием, либо с неопределенным двойственным чувством. Мысль, что только революция может положить конец неслыханным ежедневным гекатомбам, переставала казаться бредовой фантазией Либкнехта, и ее начинали обсуждать как особую политическую формулу, которая завтра же может стать злободневной, «Если бы мы знали, мы бы в 1914 г. устроили революцию, — говорил впоследствии умеренный из умеренных Шейдеман. — Мы знаем, что эту войну нельзя выиграть, что рабочие все равно ее проиграют, в каком бы лагере они ни сражались». Эта идея в 1916 г. предвосхитила позднее и лицемерное сожаление Шейдемана По настроениям рабочего класса во всей Европе 1916 год, год Кинталя, был более похож на 1918 год, год революции, чем на 1914 год, год рукопожатия и взаимных приветствий Вильгельма II и того же Шейдемана. Но вожди «левели» медленнее, чем большие рабочие массы.

Уже с 1915 г. группа Карла Либкнехта, Розы Люксембург, Клары Цеткин, Франца Меринга, Пауля Ланге, Тальгеймера и др. не переставала при страшно трудных условиях вести пропаганду против войны и против политики социал-демократической партии. Нелегальные листовки, распространяемые этой «Группой Интернационала», проводили в 1915 г. идеи Циммервальда. В январе 1916 г. сложилась особая организация «Союз Спартака», деятельно продолжавшая под этим названием дело «Группы Интернационала», которую она заменила. Организация «Спартак» призвала рабочих 1 мая 1916 г. к демонстрации. Во главе манифестантов шел Карл Либкнехт, провозглашавший: «долой войну» — и бросавший в толпу листовки. Арестованный немедленно, он был приговорен военным судом к 2,5 годам каторги (вторая инстанция удлинила этот срок до 4 лет и 1 месяца каторги). В июле были арестованы Роза Люксембург (лишь незадолго до того выпущенная) и Меринг. Но брожение в рабочих кругах продолжалось и продолжалось в течение всего 1916 г. Демонстрации и стачки возникали то там, то сям.

Так обстояло дело в Германии. Германские власти (и военные, и гражданские) не могли не учесть, что Циммервальд и Кинталь больше всего имели успех именно в Германии; что английских делегатов ни тут, ни там не было, и хотя объясняли это чисто внешними препятствиями, но все-таки факт отсутствия англичан бросался в глаза, и (что важнее всего) никаких признаков революционного протеста против войны и даже протеста, хотя бы только чисто демонстративного, в Англии не было пока, и то же самое замечалось во Франции[86 - Хотя и во Франции и в Англии стачечное движение вовсе не замерло даже в 1915–1916 гг. (о 1917–1918 гг. будет упомянуто дальше).]. В том, что наступит революция в России, были твердо уверены и ждали ее с месяца на месяц. Но революция эта, с точки зрения Бетман-Гольвега, слишком запаздывала, а между тем обстоятельства слагались в 1916 г. далеко не так благоприятно, как в предшествующем. И это — вопреки ожиданиям, потому что еще в самые последние дни декабря 1915 г. Фалькенгайн, германский главнокомандующий (заменивший Мольтке, которого отставили после Марны), представил Вильгельму II доклад, в котором заявлял, что Россия и Сербия выведены из боя и что теперь большая победа над Францией, именно взятие крепости Верден, будет иметь такие военные и моральные последствия, что и Франция может пойти на мир. Помощник статс-секретаря по иностранным делам Циммерман высказывался в этом же смысле, и в обществе повторяли его слова. Но именно с нападения на Верден и начались новые серьезные разочарования и неудачи. Бомбардировка Вердена началась 21 февраля 1916 г. ураганным, неслыханной силы, артиллерийским огнем, за которым, после 12 часов непрерывной канонады, последовал общий штурм крепости. Но штурм был отбит. Следующие дни, отмеченные многочасовой непрерывной канонадой, перемежающейся штурмами, принесли немцам некоторые серьезные успехи, но крепость держалась. Страшные бои с колоссальными потерями для обеих сторон длились до конца марта; решения все не было. В апреле и мае новые и новые штурмы стоили германской армии десятков тысяч жертв; в июне побоище продолжалось; форты, вынесенные за Верден, переходили из рук в руки. В разгаре этой отчаянной борьбы за Верден французы и англичане начали (22 июня) на громадном фронте битву на Сомме. Это был, собственно, ряд параллельных боев, длившихся весь конец июня, июль, август и половину сентября. 15 сентября, перед самым окончанием боев, союзники впервые двинули в дело танки, абсолютно до той поры неизвестные бронированные боевые машины, которым суждено было сыграть огромную роль в окончательном разгроме германских армий осенью 1918 г. Пока, в сентябре 1916 г., танки позволили союзникам одержать в самые последние дни соммских боев лишь несколько довольно важных частичных успехов. К 19 сентября битва окончилась вследствие большого истощения обеих сторон. Соммские бои спасли окончательно Верден. 11 июля немцы сделали отчаянную попытку взять крепость и опять были отбиты. Две последние попытки (1 августа и 3 сентября) были гораздо слабее предыдущих: лучшие войска бились на Сомме. В конце сентября французы отбросили осаждающих от последних еще занятых ими фортов. Германское верховное командование решило тогда отказаться от мысли взять эту крепость. Фалькенгайн был отставлен, а его место было занято (29 августа 1916 г.) генералом Гинденбургом. Генерал-квартирмейстером при нем был назначен Людендорф, который фактически и руководил операциями.

Болезненно-сильное впечатление произвело в Германии это страшное побоище при Вердене, не давшее никаких результатов, кончившееся в сущности поражением после нескольких месяцев неслыханных усилий и неисчислимых жертв. И рабочие, и даже часть буржуазии были уже настроены не так доверчиво и благодушно, как в 1914–1915 гг. Спрашивали о том, почему была затеяна вся эта гибельная верденская операция, когда ведь именно для того был нарушен бельгийский нейтралитет в августе 1914 г. и этим навязана германскому народу на шею война с Англией, чтобы не идти на Париж через линию французских крепостей? Зачем же теперь нужно было в течение месяцев губить целые дивизии, чтобы в конце концов потерпеть полную неудачу при попытке взять одну из этих твердынь? Гинденбург, которого Вильгельм лично не любил, был прямо навязан императору громким голосом «общественного мнения», ждавшего от старого генерала чудес на западном фронте, после того как на восточном ему удалось одержать победу над русскими войсками. Тревога по поводу Вердена и печального конца операции была тем сильнее, что К августу 1916 г. еще не вполне изгладилось впечатление, которое было произведено тем же летом на юго-восточном фронте внезапным наступлением Брусилова. Это наступление очень поразило тогда и врагов и союзников. Гинденбург пишет в своих мемуарах, что он не разделял мнения тех, которые после страшных русских поражении 1915 г. полагали, что Россия надолго выведена из игры. Уже в марте 1916 г. начались упорные бои на северо-западном участке русского фронта (в местности у Нароча). Но тут русское наступление вскоре стало ослабевать и остановилось. События на итальянском фронте ускорили новое русское наступление. Еще 15 мая 1916 г. австрийцы начали движение между озером Гарда и рекой Брентой и после двух недель успешного наступления стали уже грозить Падуе и Венеции. Союзники (маршал Жоффр и итальянский главнокомандующий Кадор-на) настоятельно просили Алексеева о помощи. Итальянский король телеграммой от 26 мая лично просил Николая II о том же. Вследствие этого, не дожидаясь условленного раньше общего наступления союзников, русские войска на юго-западном фронте начали 4 июня наступление под начальством генерала Брусилова. Наступление шло широким фронтом, австрийские позиции были прорваны в первый же день наступления на огромной пятидесятиверстной полосе. Некоторые австрийские части сразу были либо перебиты, либо взяты в плен. Австрийцы ударились в паническое бегство, так что генерал Фалькенгайн, тогдашний германский главнокомандующий, писал, что «первое время нельзя было и предвидеть, когда и где удастся австрийскую армию остановить». Фалькенгайн признает, что он и не воображал, что русская армия в силах до такой степени разгромить весь австрийский фронт. Наступление Брусилова шло, все развертываясь, фронт его — от Пинских болот до Черновиц — был громаден; Брусилов почти по всему этому фронту продвинулся вглубь на 60 километров. Только усиленный подвоз на помощь Австрии германских подкреплений спас австрийцев (т. е. спас их от полной капитуляции и выхода из войны). Наступление Брусилова стало ослабевать лишь в июле — августе 1916 г. За время наступления он взял в плен 7757 офицеров и 350845 солдат (а по позднейшим подсчетам Louis Riviere, принимаемым генералом Базаревским, 420 тысяч пленных и около 600 орудий). Германские подсчеты дают меньшие цифры, но и они признают колоссальные размеры разгрома австрийцев, Дельбрюк, например, признает, что в одну только первую ночь наступления — 4 июня 1916 г. — русские взяли в плен 89 тысяч человек. Он категорически утверждает о брусиловских операциях, что «от этого удара центральные державы уже никогда не оправились».

Наступление Брусилова было толчком, заставившим выступить также Румынию. Переговоры с Румынией Антанта вела еще с самых первых дней войны, но еще в мае 1916 г. союзники точно не знали не только, когда выступит Румыния, но даже и на чьей стороне она выступает[87 - Письмо Базили Сазонову. Ставка, 14/27 мая 1916 г.: «Нельзя быть уверенными, что немцы не сделают Братиано весьма заманзаманчивых компенсаций за счет Австрии и, кроме того, за наш счет, а Братнано я не верю» (Царская Россия в мировой войне, стр. 216. № 121).], так как если Антанта сулила ей в награду венгерскую Трансильванию, то немцы сулили ей Бессарабию.

Нужно сказать, что обстоятельства на театре военных действий к осени 1916 г. сложились так, что временное дальнейшее сохранение Румынией нейтралитета было бы для русской армии выгоднее, чем вступление Румынии в войну, обусловленное деятельнейшей обильной русской помощью людьми и снаряжением. «Никогда не стремился я привлечь румын к нашему союзу», — писал, между прочим, еще 6 августа генерал Алексеев. Но французы и англичане настаивали, желая еще более разгрузить западный фронт за счет восточного, так как было ясно, что немцы непременно должны будут обратиться против нового врага. Чего будет стоить русской армии поддержать слабую Румынию, это никого особенно не интересовало. 28 августа (н. с.) 1916 г. Румыния выступила против Австро-Венгрии, и тотчас же новые хозяева германской армии Гинденбург и Людендорф начали усиленную переброску войск с западного фронта на восточный. Атаки Вердена были прекращены, битва на Сомме стала замирать. Все внимание обратилось на восток. После первых румынских успехов две германские армии, одна под начальством Макензена, другая под начальством Фалькенгайна, быстро покончили с Румынией. Макензен вторгся в Добруджу и взял Тутра-кан (с 25-тысячным гарнизоном), а затем Силистрию (6–9 сентября 1916 г.). Фалькенгайн изгнал румын из занятой было ими части венгерской Трансильвании. 21 октября Макензен вошел в единственный большой румынский порт на Черном море Констанцу, где в его руки попали огромные запасы. После ряда новых успехов немцы 6 декабря 1916 г. вошли в Бухарест. Остатки румынской армии были отброшены к русской границе, король румынский Фердинанд укрылся в Яссах. Почти одновременно Людендорф сделал попытку объявить «самостоятельность» русской Польши. Но как раньше воззвание к полякам великого князя Николая Николаевича (14 августа н. с. 1914 г.), так теперь эдикт германо-австрийских властей (5 ноября 1916 г.) не возбудили в Польше особого энтузиазма. Ни польская буржуазия, ни польская аристократия, ни польские рабочие в массе своей не поверили ни русским, ни германо-австрийским обещаниям. Чисто агитационная, военная цель этих актов была вполне ясна. Что Людендорф, например, рассчитывает устроить военный набор в Польше, надеясь именно на благодарность поляков за эдикт 5 ноября, это в Польше было всем известно и возбуждало чувство, близкое к панике. В конце концов не только набор не состоялся, но германское командование впоследствии даже интернировало уже сражавшегося в германо-австрийских рядах Иосифа Пилсудского, начальника так называемого «польского легиона» (он был интернирован в Магдебурге, в июле 1917 г.).

Итак, 1916 год кончился новым триумфом для Германии. В ее руки попали обширные запасы хлеба, нефтяной бассейн, хотя и испорченный англичанами при отходе румынской армии, но все же частично впоследствии приведенный в пригодное состояние. Почти все румынское королевство было завоевано. И все-таки душа германского верховного командования — Людендорф находился, по собственному своему позднейшему признанию, в очень и очень озабоченном состоянии. «С тяжелой тревогой» думал Людендорф в конце 1916 г. о том, что техническое превосходство армий Антанты будет все возрастать, что Россия будет получать новые и новые запасы из Японии, наконец, что вся немецкая хозяйственная жизнь «не соответствовала требованиям войны на истощение». Крайне тревожило его замечаемое в тылу «разложение» монархических чувств, утомление, раздражение. 21 октября 1916 г. Фридрих Адлер застрелил австрийского первого министра Штюргка, и этот поступок вызвал нескрываемое ликование среди рабочих. Выстрел Фридриха Адлера был протестом и против бесконечной бойни, и против чистейшего абсолютизма и деспотизма, представителем которого был граф Щтюргк, и против позорного, по мнению Фридриха Адлера, поведения австрийской социал-демократии, и, даже, против тактики отца Фридриха Адлера, старого Виктора Адлера. Мало есть на свете документов, полных такого внутреннего трагизма, как стенографический отчет о процессе Фридриха Адлера, вышедший в свет полностью лишь спустя семь лет после события.

Этот выстрел прозвучал как грозное предостережение. Постоянные победы, не приводящие, однако, к результату, бесконечная война, зловещие и упорные, всегда неизменные угрозы, доносящиеся из враждебного стана, недоедание и нехватка во всех предметах первой необходимости — все это действовало на тыл, особенно на рабочий класс. Лозунги Циммервальда и Кинталя были в конце 1916 г. гораздо популярнее, чем раньше, хотя, конечно, им еще далеко было до торжества.

А главный враг, гегемон неприятельских полчищ, Англия продолжала голодную блокаду, продолжала непрерывную высадку новых и новых сил во Франции, искала и поднимала новых и новых борцов против Германии в обоих полушариях. Немедленно мириться, пока еще Германия находится в положении победителя, или сокрушить Англию подводной войной — только в одном из этих двух исходов Людендорф и Гинденбург усматривали спасение.






Глава XV

Беспощадная подводная война и разрыв сношений между Соединенными Штатами и Германией





Одним из более поздних, но наиболее роковым из всех гибельных для Германии последствий выступления против нее Англии в 1914 г. было, конечно, выступление Соединенных Штатов в 1917 г. Оба события связаны между собой теснейшей причинной связью.

Вот почему, раньше чем говорить о событии 1917 г., необходимо объяснить, как постепенно пришли Вильгельм, Гииденбург, Людендорф и даже умный и сравнительно осторожный Гельферих к отчаянному шагу, окончательно погубившему Германию, т. е. к объявлению неограниченной подводной войны. Этого мы никогда не поймем, если не уясним себе роли Англии с момента ее выступления вплоть до начала 1917 г. Что именно Англия будет самым страшным, самым непреклонным и упорным врагом, это стало ясно уже довольно скоро. Сомневаться в этом было невозможно при самом даже поверхностном наблюдении за тем, что делалось в Англии и ее владениях. Переход ко всеобщей воинской повинности (которой никогда в Англии не было), деятельное и решительное вмешательство правительственной власти во всю экономическую жизнь страны, в производство и в торговлю (чего тоже в Англии никогда не было), ряд разнообразнейших и деятельнейших мероприятий по военному снаряжению привели уже в начале 1916 г. к тому, что больше миллиона англичан сражалось во Франции вместо тех 100 тысяч человек, которыми англичане располагали перед войной. Эта колоссальная армия была богато экипирована и снабжена и не переставала увеличиваться. В сражениях она принимала самое деятельное участие и отличалась хладнокровием и храбростью. Французы летом 1916 г. располагали 95 дивизиями, англичане — 57. Ничего подобного ни во Франции, ни в Германии никто еще в 1914 г. от англичан не ожидал; а по грандиознейшим приготовлениям в колониях было очевидно, что Англия еще только развертывает свои силы на суше. Одновременно английский флот продолжал годами стоять на тех же самых позициях, которые он занял вдоль германского и бельгийского побережья в августе 1914 г., и продолжал тесной блокадой, становившейся все суровее, душить Германию. Страшное усиление смертности (особенно детской) в 1916–1917 гг. было лишь бросавшимся в глаза, но вовсе не единственным показателем реальности этой блокады. Вместе с тем английское правительство деятельнейшим образом оказывало финансовую поддержку Франции, России, Сербии, Бельгии, Италии, ручалось за эти страны перед американскими кредиторами, доставляло уголь и военное снабжение. С самого начала войны лорд Китченер и другие английские деятели утверждали, что война будет долгая, трудная, что нужно запасаться терпением. И в то же время открыто заявляли, что вложат меч в ножны, только когда Германия будет «принуждена стать на колени» (bended to her knees). Именно Англия была главным препятствием, о которое разбивались все попытки германского правительства нащупать дорогу к миру, и именно она твердо решила покончить с великодержавием Германской империи. Попытка сделать большую вылазку, совершенная германским флотом в 1916 г. и приведшая 31 мая 1916 г. к морской битве при Скагерраке, повлекла, правда, за собой потери в английском флоте и прославлялась в Германии как морская победа, но впоследствии стало известно, что и германские потери были тяжки, а главное — конечные результаты вылазки были равны нулю: английский флот продолжал плотно блокировать Германию, и было очевидно, что никакие новые вылазки не могут изменить этого убийственного для германского населения факта.

С другой стороны, не было надежды на революционный взрыв в самой Англии. Рабочая партия заняла в главной массе своей оборонческую позицию, другие организации, стоящие левее, были невлиятельны, да они и не проявляли почти ничем своей активности во время войны и не участвовали ни в циммервальдских, ни в кинтальских совещаниях. «Сверхприбыль» английского капитализма в эпоху войны была огромна, и из нее выделялась заработная плата, достигавшая во многих случаях очень высокого уровня. Продовольствия и всех предметов первой необходимости было вдоволь. Рабочий класс частью был на фронте, частью был милитаризован и работал за высокую плату на предприятиях, производивших предметы вооружения и снаряжения. Капиталистический класс, может быть, и не весь, но влиятельнейший его слой, смотрел на сокрушение Германии как на важнейшую свою экономическую и политическую задачу, как на величайшее достижение, которое не только избавит Англию от опасного конкурента, но и даст ей новые и громадные владения в Африке (от Германии) и в Азии (от Турции).

В недрах правительства все больше и больше силы набирал министр снабжения Ллойд Джордж, круто повернувший во время войны к крайнему империализму и все более отодвигавший на задний план премьера Асквита, который (в декабре 1916 г.) и ушел в отставку. Место его занял Ллойд Джордж, составивший коалиционный кабинет, куда вошли и либералы, и консерваторы, и представители рабочей партии.

С конца 1916 г. вплоть до заключения мира фактическая полнота власти находилась в руках Ллойд Джорджа. Непосредственным же орудием этой власти явилось новое учреждение, сразу отодвинувшее на второй план как парламент, так и кабинет, взятый в целом. Это новое учреждение называлось «военным кабинетом» («War Cabinet») и состояло из пяти человек: Ллойд Джорджа и четырех лиц, им приглашенных. Этот военный кабинет решал в окончательной инстанции все вопросы: военные, дипломатические, хозяйственные, финансовые, вопросы снабжения и продовольствия — словом, все проблемы, связанные с ведением войны; все же министерства являлись лишь орудиями, выполнявшими его приказы. Военный кабинет заседал дважды в день ежедневно в течение всех лет своего существования, и заседания его были негласными. Даже министры, призываемые для дачи справок или показаний, сделав свое дело, немедленно покидали заседание, и пятеро членов военного кабинета оставались одни. Передаточным, а отчасти исполнительным органом военного кабинета являлся громадный, созданный одновременно с кабинетом секретариат (сначала 36, потом 98 и, наконец, 136 человек), не только передававший министерствам, армиям и флотам приказы военного кабинета, но деятельно следивший за их точным и быстрым выполнением. В недрах самого военного кабинета наблюдалось полное и беспрекословное подчинение воле Ллойд Джорджа. Когда один из пяти членов военного кабинета, Артур Гендерсон, съездил весной 1917 г. в Россию, а возвращаясь через Стокгольм, принял участие в одной пацифистской конференции, то по возвращении в Лондон он был приглашен в заседание военного кабинета, членом которого являлся, но не был допущен дальше передней, должен был там ждать более часа решения своей участи, и ему выслали в конце концов записку с извещением, что он уволен от должности. Он жаловался публично (13 мая 1917 г.) в палате общин на такое обхождение, но из этого ничего не вышло, и он должен был примириться со своей участью.

Парламент вполне примирился с диктатурой Ллойд Джорджа. Премьер появлялся в палате очень редко (не более чем по одному разу в месяц за все годы войны, а иногда по разу в три месяца) и никаких отчетов в деятельности кабинета не давал. Все министры были, как сказано, сведены к роли исполнителей приказов военного кабинета. Со времени Кромвеля в Англии не существовало такой беспредельной полноты власти, сосредоточенной в одних руках. Но и до этой «диктатуры» Ллойд Джорджа правительство с начала войны фактически пользовалось беспредельной и бесконтрольной властью, и все его действия, направленные к усилению военных средств, принимались большинством парламента не только безропотно, но с полной готовностью.

Тем не менее, если не оказывалось благоприятной почвы и обстановки для революции в самой Англии, то в Германии не теряли надежды на восстание в каком-либо особенно чувствительном пункте английских владений за морем. Вильгельм даже высказался еще в самые последние дни перед началом войны в том смысле, что раз уж Германии суждено умыться кровью (verbluten), то пусть же германские консулы всюду на Востоке объявят «священную войну» против Англии. Он представлял себе, по-видимому, дело так, что «священная война» всегда имеется наготове и что она в каждый момент кус-лугам германских консулов. «Священной войны» не произошло. Дело ограничилось быстро подавленными вспышками в Индии. Была попытка восстания и в бывших бурских республиках. Но восстало незначительное меньшинство, которое не имело успеха.

Зато несравненно более серьезный оборот приняло восстание в Ирландии, разразившееся в 1916 г.



2


Не в первый раз восставала Ирландия, пользуясь большими европейскими войнами, в которые была вовлечена Англия. Было это и при Людовике XIV, и во времена борьбы с революционной Францией, в 1796 г.; мечтал об ирландском восстании и Наполеон.

Восстание вспыхнуло в Дублине в понедельник на Пасхальной неделе, 24 апреля 1916 г. Вооруженных и вышедших на улицу повстанцев было около трех тысяч человек. Они захватили огромное здание почтамта, где и было провозглашено временное правительство ирландской республики.

В первые дни власть над отдельными городскими кварталами была фактически разделена между восставшими и войсками английского правительства. Англичане были застигнуты восстанием врасплох. Они знали, что выступление готовится, но никак не подозревали, что оно так близко. Но с первого момента в кабинете не было никаких колебаний, и решено было прежде всего подавить восстание открытой силой. Лорд-наместник объявил Ирландию на военном положении. Уже с конца второго дня к Дублину со всех сторон стали подходить правительственные войска. Собственно, к первоначальному ядру в три тысячи человек за неделю восстания не присоединились никакие новые группы. Рабочие были нейтральны, т. е. не помогали англичанам, но не примыкали и к восстанию, особенно когда в отрезанном от всего внешнего мира городе обострилась дороговизна и окончательно прекратилась работа на фабриках и заводах. Битва между ирландцами и англичанами началась на третий день восстания, когда английское командование подтянуло артиллерию. Главнокомандующий, генерал Максуэлл, начал систематический обстрел всех занятных восставшими зданий в городе. Пожары следовали за пожарами, и в наиболее обстреливаемых кварталах население пряталось в погребах. Максуэлл выселил жителей изо всех прилегающих к зданию почты домов, затем разрушил эти дома артиллерией и начал обстрел почты, где находилось революционное временное правительство. Положение восставших сделалось критическим: отвечать на артиллерийский обстрел они были не в состоянии, а подмога ниоткуда не приходила; город и отдельные его кварталы были оцеплены кордонами, стрелявшими без предупреждения во всякого, кто в неуказанные часы к ним приближался. Восставшие обнаружили необычайную храбрость, самоотвержение, подъем духа. Неприятель теснил их с каждыми сутками все более и более. У ирландцев была вначале надежда, что англичане не решатся разрушить полгорода, чтобы обстрелять занятые восставшими здания, но англичане решились на это без малейших колебаний. Вожди революционеров Пирс, Конопли были ранены. Графиня Маркович (ирландка, бывшая замужем за поляком), Пленкет и другие предводители инсургентов обнаружили удивительную выдержку, и героизм их был признан даже их беспощадным врагом. Но все было напрасно. Развязка быстро приближалась. Вылазки отрядов под предводительством де Валера и графини Маркович были отброшены англичанами, пустившими в ход непрерывный усиленный пулеметный огонь. В субботу, 29 апреля, английская полевая батарея, поставленная прямо перед почтой, открыла огонь, и через несколько часов горели не только обломки разрушенных по соседству зданий, но изнутри загорелась и почта, где находилось все эти дни временное революционное ирландское правительство. Гарнизон хотел бежать через противоположный выход, но был там принят в штыки англичанами и отчасти перебит, отчасти взят в плен.

После полудня 29 апреля сестра милосердия под флагом Красного Креста вышла из горевшего здания почты с поручением от Пирса узнать у англичан, каковы их условия. Ответом было требование полной капитуляции, В два часа дня 29 апреля последовала сдача революционного правительства. Все было кончено.

На другой день сдались все отряды восставших, еще укрывавшиеся кое-где поблизости.

Так окончилось ирландское восстание 1916 г.

Синнфейнерское движение отнюдь не было убито репрессиями. Оно только временно было придавлено.

Но дальнейшее развитие ирландского вопроса уже никак не могло повлиять на военные действия. Надежда на ослабление Англии с этой стороны совершенно исчезла в германском главном штабе.



3


Еще не написана полная, документальная и систематическая история всех попыток германского правительства выйти из войны, которая с момента крушения плана Шлиффена, т. е. с середины сентября 1914 г. (по окончании битвы на Марне), стала представляться совсем в другом виде, чем прежде. Быстрая, «веселая война» («frischer, frommer, frohlicher, freier Krieg»), о которой говорили так бодро и охотно в первые дни похода во Францию, уже давно отошла в область мифов. Когда после одного из страшных побоищ в 1916 г. Вильгельм II написал матери убитого офицера письмо, в котором говорил: «Видит Бог, что я не желал этой воины», то Ллойд Джордж в одной из своих речей так отозвался на эти слова: «Совершенно правильно. Этой войны император Вильгельм не желал. Он желал другой войны, такой, когда он в два месяца покончил бы с Францией и Россией, А эту войну, которая в самом деле ведется, уж мы пожелали, и будем ее вести вплоть до победы». (Та же мысль почти теми же словами была повторена органом Ллойд Джорджа — «Westminster Gazette» — много времени спустя.)

В одном нелегальном революционном листке, выпущенном в Германий около этого времени, иронически говорится: «Конечно, теперь все хотят мира; даже кронпринц, который спешил к устройству массовой бойни, как на представление оперетки, теперь пошел в пацифисты и оплакивает жертвы» (курсив в подлиннике).

Итак, выйти из этой непредвиденной по своему характеру и опасной затяжной войны стало для канцлера Бетман-Гольвега главной задачей всей его дальнейшей дипломатической деятельности. Но тут сразу представились препятствия, с которыми справиться канцлер оказался не в состоянии.

Препятствия исходили не только от врагов, которые (во главе с Англией) повели после Марны войну на истощение и, справедливо со своей точки зрения учитывая, что в подобной войне они непременно одолеют Германию, не желали и слышать о мире. Препятствия были и внутренние. Весь германский капитализм — банковский, промышленный, торговый, сельскохозяйственный — объединился вокруг программы завоеваний, вокруг таких условий будущего мира, на которые никто из врагов никогда не пошел бы. Весной 1915 г. шесть экономических величайших союзов, объединявших в сущности всю предпринимательскую и, шире говоря, собственническую Германию[88 - Союз сельских хозяев. Германский крестьянский союз, Христианский крестьянский союз, Центральный союз германских промышленников, Союз промышленных деятелей, Союз среднего класса], выработали общую программу будущих мирных условий. Они требовали, во-первых, обширнейших аннексий на западе и востоке Европы, полного экономического овладения Бельгией и завоевания французских богатых рудой округов Брие и Лонгви, аннексий в Остзейском крае и в Польше, приобретения большой колониальной империи, контрибуций для покрытия германских расходов на войну, насильственно навязанных побежденным врагам торговых договоров и т. д., и т. д. К этим могущественным шести союзам присоединились консерваторы и национал-либералы (а также часть партии центра) в рейхстаге. Сам Бетман-Гольвег в 1915 г. хотя и не усвоил целиком этой программы, но находился под решительным ее влиянием. Он только смягчал выражения и склонен был возможно меньше урезать права и суверенитет Бельгии (понимая, что англичане не пойдут на мир, если прежде всего не будет восстановлена Бельгия). Что касается завоеванной русской Польши, то 5 ноября 1916 г. германское и австрийское правительства сообща провозгласили «независимость» этой завоеванной ими Польши. Не отказывался Бетман-Гольвег при этом и от мысли о тесном «экономическом единении» этого вновь создаваемого государства с Германией, а также о присоединении К Германии Курляндии и на западе — Брие и Лонгви. Нужно сказать, что в течение всего 1916 г. хотя и выставлялись сравнительно более умеренные программы аннексий, но решительной борьбы против аннексионистов не велось, по крайней мере в легальной печати. Социал-демократия (большинство) в рейхстаге и в своей печати очень вяло и неохотно боролась тогда (в 1915–1916 гг.) с аннексионистами. Революционное выступление Карла Либкнехта перед народом в Берлине 1 мая 1916 г. не было поддержано, так же как не была партией поддержана агитация Либкнехта против войны в нелегальных прокламациях. 3 мая 1916 г. Либкнехт был арестован и предан военному суду. Освобожден он был только в октябре 1918 г. за несколько недель до революции. Аннексионисты разных толков, направлений и оттенков в сущности только в 1917 г. стали наталкиваться на организованное противодействие. В 1916 г. они еще торжествовали. Таковы были препятствия к миру: обе стороны — и Антанта и Германия — и не думали отказываться от мысли об аннексиях и контрибуциях: первая имела в виду неисчерпаемые, хотя еще я не развернутые полностью силы, а вторая — уже одержанные военные победы и завоеванные чужие территории. Но в интересах Германии было мириться возможно скорее: у нее все успехи были в настоящем, а у Антанты — в будущем. И притом последствия систематического недоедания, еще не такие страшные, правда, как в 1917–1918 гг., все же давали себя очень сильно чувствовать. Вот почему, когда осенью 1916 г. президент Соединенных Штатов Вильсон дал знать германскому послу в Вашингтоне графу Бернсторфу, что он собирается выступить с мирным посредничеством, то Бетман-Гольвег принял это сообщение с удовольствием. Но месяц шел за месяцем, а Вильсон не выступал. Возможно, что он ждал предстоящих 7 ноября 1916 г. новых выборов. 7 ноября он был переизбран на новое четырехлетие незначительным большинством (8563750 голосов против 8162754, полученных его соперником, республиканцем Юзом). О позиции Вильсона (и капитала Соединенных Штатов) в вопросе мировой войны речь будет дальше. Здесь пока замечу, что Юз считался врагом Германии, и поэтому избрание Вильсона было встречено в Берлине с ликованием. Теперь мы уже знаем из ряда показаний приближенных Вильсона, что президент считал чуть ли не с начала 1916 г. почти неизбежным вступление Соединенных Штатов в воину на стороне Антанты. Во всяком случае мир «без победителей и побежденных» тоже был неплохим с американской точки зрения выходом из создавшегося положения. Конец 1916 г. казался подходящим моментом для такого мира… Но совершенно неожиданно с мирным предложением решил выступить сам Вильгельм.

Узнав об этом, Лансинг, статс-секретарь по иностранным делам Соединенных Штатов, решительно советовал Бернсторфу телеграфировать, чтобы Вильгельм воздержался. Но Вильгельм упорно стоял на своем, хотя Лансинг и приводил тот аргумент, что враги увидят в этом предложении, раз оно будет исходить непосредственно от императора, признак слабости Германии.

12 декабря 1916 г. появилось это германское мирное предложение (подписанное также всеми союзниками Германии). Конкретных условий не было обозначено, но говорилось о готовности приступить к мирным переговорам. Можно с уверенностью сказать, что из этих переговоров в тот момент ничего бы не вышло. Обе стороны мечтали о завоеваниях и аннексиях. Если говорить только о «великих державах», то Россия требовала Константинополь, проливы, Армению, часть Малой Азии, Галицию, прусскую Польшу; Франция — Эльзас-Лотарингию, Сирию; Англия — Месопотамию, Палестину, часть Аравии, немецкие колонии в Африке; Италия — Трентино и Триес-тпно, Валлону, Смирну, часть побережья Малой Азии и т. д.

Со своей стороны, Германия, предлагая мир в декабре 1916 г., имела в виду[89 - Это в точности выяснилось по «Актам» парламентской следственной комиссии при Национальном собрании Германии (прото¬]: присоединение Литвы и Курляндии, признание «независимой» (фактически вассальной) Польши, «исправление» всей границы с Россией за счет России, обязательный для России и вполне выгодный для Германии торговый договор, особые права над Бельгией (вследствие чего Бельгия должна была в виде залога отдать Льеж в руки Германии), отторжение от Франции Лонгви и Брие, а также колонии Конго и уплату контрибуции и в пользу Германии. Австрия имела в виду раздел Сербии между Австрией, Болгарией и Албанией. Турция тоже имела в виду аннексии.

Это — только некоторые из требований обеих сторон. Ясно, что дело было в тот момент совершенно безнадежно. А кроме того, хотя мирное предложение было сделано как раз после полной победы над Румынией, в разгар германских военных успехов, но Вильгельм все боялся, что армия и народ примут это предложение мира за признак страха. А поэтому самый текст обращения был составлен в таком победоносном тоне, что уже это одно компрометировало бы его успех, если бы Антанта даже помышляла б самом деле о мире. А она вовсе мира не хотела, она хотела полной победы над Германией, полного раздела Австрии, полного раздела Турции и готова была воевать, сколько понадобится.

Вильсон был раздражен нелепой поспешностью Вильгельма, который уже наперед испортил весь возможный эффект американского выступления своим собственным предложением. Но этого мало. Вильгельм одновременно обратился к армии с приказом, в котором говорил: «Солдаты! В согласии с союзными государями и в сознании победы я предложил мир неприятелям». Все это необычайно облегчало Антанте тот шаг, который она, впрочем, все равно сделала бы, если бы даже все это предприятие было проведено германской дипломатией гораздо умнее; провал мирных начинаний был отныне неизбежен. Раздражение президента сказалось в зловещих словах его статс-секретаря Лансинга, который в одном интервью (в декабре 1916 г.) сказал, что Америка близка к войне.

Ответ Антанты не заставил себя ждать. Антанта 30 декабря 1916 г. объявляла, что на мирное предложение Германии она смотрит как на военную хитрость, что нынешние успехи Германии лишь временное явление, что война должна продолжаться, пока не будут наказаны начавшие ее виновники. Спустя несколько дней после Вильгельма выступил все-таки и Вильсон (18 декабря) с вопросом ко всем участникам войны о том, на каких условиях они бы согласились помириться. Антанта отвечала ему (10 января 1917 г.), что она потребует «освобождения итальянцев, славян, румын, чехословаков от чужого господства», освобождения всех наций из-под тирании турок, изгнания турок из Европы, вознаграждения со стороны Германии за все убытки и т. д. В заключение Антанта объявляла Вильсону о своей твердой решимости вести войну вплоть до полной победы.

Всякие разговоры о мире становились абсолютно безнадежным и бесполезным занятием.

Тогда-то германское правительство и решилось на тот шаг, пред которым останавливалось в смущении и растерянности уже более двух лет. Теперь в этом шаге оно видело единственное спасение.



4


В настоящее время, когда все уже кончилось, на объявление неограниченной подводной войны 1 февраля 1917 г. лица самых разнообразных политических взглядов в Германии смотрят как на прыжок в пропасть, как на самоубийство Германской империи. Но тогда, с начала войны, на подводные лодки смотрели как на единственное еще оставшееся реальное средство борьбы с Англией. Следует заметить, что Тирпиц, который был морским министром перед войной, не очень верил вначале в подводные лодки и строил их сравнительно немного, что ему потом и ставили в упрек. Когда началась война, Тирпиц настаивал на необходимости пустить сразу в дело весь броненосный германский флот. Но на это не решились, и флот остался в портах, где и стоял в полном бездействии. Тирпиц с той поры очень мрачно смотрел на весь ход войны, а в особенности на возможные последствия морской блокады Германии. Тогда-то (примерно с декабря 1914 г.) он сделался решительным сторонником подводных лодок и настаивал на том, чтобы, пока Англия не прекратит полной блокады германских берегов, германские подводные лодки топили все суда, торгующие с Англией, какой бы нации они ни принадлежали. К этому времени уже были либо потоплены, либо взяты в плен все немецкие крейсера, которых война застала далеко от родины; весь остальной флот укрылся в портах, и одни только подводные лодки могли быть пущены в ход. 4 февраля 1915 г. была провозглашена впервые неограниченная подводная война. Однако президент Соединенных Штатов Вильсон немедленно объявил протест, и Вильгельм тотчас же уступил. Германское правительство обязалось не топить нейтральные суда, с кем бы они ни торговали и в чьих бы водах ни появлялись. 7 мая 1915 г. немецкая подводная лодка потопила гигантский пассажирский пароход «Лузнтанню». Пароход был английский, но из 1196 погибших пассажиров оказалось 139 американских граждан. Вильсон снова заявил протест, и притом в определенно угрожающих тонах. Опасность этих споров с Вильсоном была очевидна. Пришлось сделать дальнейшую уступку и объявить, что отныне подводные лодки не будут топить также и враждебные суда, если эти суда пассажирские; 15 марта 1916 г. Тирпиц ушел в отставку, и политика уступок Вильсону восторжествовала вполне. Однако Вильсон продолжал подозрительно и раздраженно следить за действиями подводных лодок, возбуждая резкие протесты всякий раз, когда страдали интересы или безопасность американских граждан. После одного из таких протестов (по поводу потопления «Суссекса») Германия согласилась (4 мая 1916 г.) не топить даже и вражеские суда без предварительного предупреждения и притом обеспечивать им возможность спасти людей, находящихся на борту. С тех пор подводная война, конечно, по существу дела могла давать лишь очень незначительные результаты. Нужно кстати сказать, что от зверств в морской войне отнюдь не была свободна и Англия, достаточно вспомнить отказ капитана «Бара-лонг» спасти экипаж опрокинутой им германской подводной лодки. Следует также сказать, что, даже уступая Вильсону, германское правительство не переставало отстаивать в нотах свою позицию и все стремилось поставить Вильсону на вид, что все эти уступки ему оно делает только в надежде, что он со своей стороны вынудит Англию к прекращению «голодной блокады», поражающей женщин, детей и стариков в осажденной Германии. Эти оговорки и требования сильно раздражали президента, и он категорически и резко отвергал их. Так длилось до конца 1916 г. Уже с осени, после занятия Гинденбургом и Людендорфом верховных постов в командовании армией, вопрос о подводной войне стал снова на повестку дня. Гинденбург и Людендорф потребовали объявления беспощадной (неограниченной) подводной войны, т. е. заявления, что все, как пассажирские, так и коммерческие суда всех нации, как враждебных, так и нейтральных, будут отныне топиться без предупреждения. Все обещания, данные Вильсону в 1915–1916 гг., должны были быть взяты обратно.

Лидеры рейхстага еще с октября 1916 г. в секретных заседаниях обсуждали вопрос о неограниченной подводной войне. Людендорф сулил им золотые горы, сулил быструю капитуляцию Англии, победоносный конец войны. И ни разу им не сказал истинной точной цифры, т. е. сколько же вообще есть у Германии подводных лодок. А цифры были неутешительны. К моменту начала войны у Германии было всего 26 подводных лодок; с начала войны до конца 1916 г. прибавилось еще 84, но за это же время уже погибло 38 лодок. Значит, в общем оставалось 72. Из этих 72 треть была в починке. И при этих средствах верховное командование рассчитывало «в шесть месяцев поставить Англию на колени». Правда, эти цифры тогда составляли тайну, и кроме 5–6 человек во всем правительстве и в верховном командовании никто их не знал, так что разговаривать с лидерами партий рейхстага было очень легко.

Собственно, опасность в случае объявления неограниченной подводной войны была одна, но очень уж грозная: выступление Соединенных Штатов. О причинах, которые с каждым годом мировой воины делали это выступление Штатов против Германии все более и более вероятным и сделали его, наконец, неизбежным, речь у нас будет дальше. Тут пока заметим лишь, что в Германии решительно не понимали ни этих причин, ни человека, который имел во внешней политике Соединенных Штатов юридически скромную, а фактически решающую власть. Вудро Вильсон рассматривался одними как гуманный идеалист и пацифист, другими — как человек, который лишь против воли повинуется враждебным Германии настроениям, но ни за что в войну не вступит, третьими — как человек, который и рад бы был вступить в войну, но не отважится, боясь могучего противодействия со стороны миллионов американских граждан немецкого происхождения. И все видели в нем профессора Принстонского университета, который и в Белом доме сохраняет старую закваску теоретика и ученого-мечтателя. И до сих пор иной раз ему ошибочно приписывается (например Паулем Фрелихом) «детская наивность». Он был деятельным орудием финансового капитала, и наивности в нем не было и следа.

Только постепенно (и когда уже было поздно) разглядели в нем натуру повелителя, способного на очень сложные и зрело продуманные интриги, подозрительного, медленно раздражающегося, но еще медленнее остывающего, властолюбивого, упорного, очень неробкого, нисколько не боящегося самой страшной ответственности. К мысли о возможности и выгодности войны для экономического и политического будущего Соединенных Штатов он привыкал все более уже с 1915 г., а особенно с начала 1916 г., и его приближенные это знали[90 - Замечу, что и в германской и в американской литературе до сих пор держится и такое мнение, что уже с самого начала мировой войны Вильсон считал вмешательство неизбежным.]. А с того времени как Германия пустила в ход подводные лодки, Вильсон, как мы видели, рядом угрожающих нот повел решительную борьбу против этого рода оружия, и всякий раз было ясно для каждого неослепленного человека, что он готов в случае сопротивления на ультиматум и на войну. Но в Германии именно и царило какое-то роковое ослепление в этом отношении.

«Не дразните Вильсона, он опасен!» — это непрестанно слышал Бетман-Гольвег не только от Бернсторфа, германского посла в Вашингтоне. Это ему говорили и американцы. «Вы не думаете, что наша страна может сражаться, и для вас президент Вильсон — идеалист и пацифист, который ни за что не захочет взяться за оружие… Когда он решит что-нибудь, ничто уже не может заставить его отказаться, и если уж он решится на воину, он ее будет вести от всей души до конца. Не провоцируйте его больше. Вы ошибаетесь также, полагаясь на то, что некоторые важные члены конгресса и, может быть, один член кабинета высказались в пользу мира, ведь один человек только будет решать вопрос, и этот человек — президент. Он сделает то, что найдет справедливым, и хорошим, не беспокоясь о том, что могут сказать или сделать другие». Так убеждал американский дипломат Морджентау министра иностранных дел фон Ягова еще в начале 1916 г. Но Вильгельм, Людендорф, Гинденбург и — против воли своей, очень чуя опасность, — канцлер Бетман-Гольвег продолжали дразнить и провоцировать президента.

Самым гибельным для Германии днем ее военной истории Фридрих Пайер (бывший впоследствии, в октябре 1918 г., заместителем канцлера) считает день 7 октября 1916 г., когда Гинденбургу и Людендорфу было предоставлено потребовать начала неограниченной подводной войны, если они найдут это нужным. Это значило — именно начать в ближайшем будущем неограниченную подводную войну, т. е., другими словами, это значило вовлечь в войну Соединенные Штаты и толкнуть Германию в пропасть. Но военные власти еще согласились на отсрочку: нужно было сначала попытаться заключить мир с Антантой. После упомянутого выше провала этой попытки, с первых же дней января 1917 г., настояния Гинденбурга и Людендорфа стали очень решительны. Людендорф противоречий не допускал. «Это был одновременно и военный тиран и инструмент в руках нескольких коммерсантов, которые заставляли его служить своим выгодам», — говорит о нем в своих воспоминаниях княгиня Блюхер. Хуже всего для Германии было то. что Людендорф всецело захватил в свои руки всю внешнюю политику во время войны. Когда Людендорфу чего-нибудь очень хотелось, то он не стеснялся аргументацией. Когда военное командование спрашивали с беспокойством о размерах реальной опасности в случае вступления Вильсона в войну, то ответ гласил, что Соединенные Штаты больше ста тысяч человек в общей сложности не смогут перевезти и содержать на европейском театре войны. А спустя два года тот же Людендорф должен был сам заявить, что ежемесячно американцы привозят в Европу по 330 тысяч человек.

Канцлер Бетман-Гольвег чуял опасность, плохо верил генералам, но боялся их и покорялся им. К тому же все руководящие деятели морского ведомства всецело поддерживали генералов и вполне ручались за успех. Громадное влияние в этой агитации имел находившийся тогда уже в отставке, но все еще авторитетный и популярный адмирал Тирпиц, к мнениям которого очень прислушивались все правые и часть умеренных партий.

Тирпиц вел борьбу против канцлера Бетман-Гольвега с самого начала войны. Он, в противоположность канцлеру, считал главным врагом не Россию, но Англию, и стоял за энергичные действия на море, за скорейшее объявление беспощадной подводной войны и т. д. В первой своей стадии эта борьба против канцлера кончилась поражением Тирпица, который 15 марта 1916 г. ушел в отставку и был заменен адмиралом фон Капелле. Но Тирпиц не сложил оружия. Он был и энергичнее, и умнее, и талантливее, и несравненно опытнее в политических интригах, и гораздо богаче связями как в финансовом, так и в политическом мире, чем канцлер. Национал-либералы и консерваторы всецело и центр отчасти стали на сторону Тирпица в этой упорной борьбе.

При этих условиях мало приносили пользы ежедневные тревожные телеграммы умного и дельного германского посла в Вашингтоне, графа Бернсторфа, который твердил упорно, что объявление беспощадной подводной войны «автоматически» повлечет за собой вступление Америки в войну. Тщетны были и предупреждения другого недюжинного дипломата, американского посла в Берлине Джемса Джерарда.

А Джерард много видел и много понимал. Так, например, этот посторонний, но очень проницательный наблюдатель еще задолго до революции предвидел, что в социал-демократии произойдет раскол и что лидерство Шейдемана будет опорочено, его поведение будет признано слишком подобострастным, а он сам — слишком легко подчинившимся правительству. Джерард уже после свидания и разговора своего с Карлом Либкнехтом (в августе 1914 г.) предугадывал будущую роль Либкнехта, о мужестве которого он вообще отзывается с восхищением. Джерард в качестве только посла не имел своей «собственной» политики (как имел ее, например, Извольский в Париже), он был исправным, дельным, умным и покорным исполнителем волн Вильсона. Он утверждает, что лично он разрыва с Германией не хотел. Нечего и говорить, что личные симпатии Джерарда никакой роли не могли бы играть с того момента, как высказался бы Вильсон. Но Вильсон еще не высказался, и Джерард решился на одно публичное выступление, которое против его воли (как он утверждает) несколько ускорило катастрофу.

6 января 1917 г. Американская ассоциация торговли и промышленности в Берлине дала обед послу Соединенных Штатов Дже-рарду. На банкете присутствовали: статс-секретарь иностранных дел Циммерман, Гельферих (министр внутренних дел), Зольф (министр колоний) и другие представители германского правительства. На банкете говорились речи о традиционной дружбе Америки и Германии и т. п. Джерард будто бы думал (так он пишет) своими любезными речами предотвратить объявление беспощадной войны, немцы же решили, что если, зная об их намерениях, Джерард говорит такие ласковые слова, то, значит, этим он наперед разрешает от имени Вильсона объявление подводной воины. И с тем роковым, слепым оптимизмом, который все время их губил в годину великой войны, Вильгельм и военные круги отныне совсем перестали считаться с тревожными телеграммами, которые одну за другой слал в Берлин германский посол в Вашингтоне Бернсторф. Напрасно и сам Джерард поспешил через несколько дней заявить, что есть пределы миролюбию Вильсона и что серьезную опасность для мира между двумя державами может представить именно беспощадная подводная борьба. Все эти оговорки и поправки уже впечатления не производили. Приверженцы беспощадной подводной войны с ликованием говорили о «банкете Джерарда». Еще колебавшийся до тех пор Вильгельм, наконец, решился окончательно. 9 января 1917 г. в замке Плесе император утвердил постановление о начале подводной войны. Но это оставалось еще некоторое время в тайне.

31 января 1917 г. Джерард был приглашен в министерство иностранных дел, и Циммерман передал ему ноту, объявлявшую о беспощадной подводной войне с 1 февраля (т. е. с 12 часов ночи того же 31 января). Джерард молчал. Тогда Циммерман стал говорить, что для Германии эта мера — единственный выход, и прибавил: «Дайте нам только два месяца вести этого рода войну, и в три месяца мы заключим мир».

Тотчас же нота была по телеграфу переслана Вильсону. Но одновременно нота уже летела по всем проволокам и кабелям телеграфных агентств: приверженцы объявления подводной воины боялись, что Бетман-Гольвег еще может в последний момент опомниться. Но они напрасно боялись: Бетман-Гольвег теперь уже был уверен, что «Вильсон был выбран в президенты на мирной платформе и что поэтому ничего теперь не случится». Последние слабые голоса, предостерегавшие от зиявшей пропасти, смолкли. Вечером 31 января телеграмма уже была в Вашингтоне.

Когда телеграмма агентства «Associated Press» о том, что Германия начнет с 1 февраля беспощадную подводную войну, была получена в Белом доме и секретарь президента Джозеф Тэмэлти, войдя без зова в кабинет, молча положил телеграфный бюллетень перед Вильсоном, тот сначала остолбенел от изумления, потом побледнел и, возвращая телеграмму Тэмэлти, спокойным тоном сказал: «Это означает воину. Разрыв, который мы пытались с таким трудом предотвратить, теперь неизбежен».

3 февраля конгресс Соединенных Штатов стоя выслушал и приветствовал бурными аплодисментами послание президента Вильсона:

«Я поручил статс-секретарю известить его превосходительство германского посла, что все дипломатические сношения между Соединенными Штатами и Германской империей прерваны и что американский посол в Берлине немедленно будет отозван, и согласно с этим решением его превосходительству германскому послу должны быть вручены его паспорта».

Громадная толпа, с раннего утра долгими часами стоявшая вокруг дворца конгресса, приняла известие с необычайным волнением, и манифестации не прекращались весь день в главных городах союза, куда срочные телех-раммы тотчас же передали весть о решении Вильсона.

Но хотя, таким образом, еще утром 3 февраля Вильсон объявил конгрессу Соединенных Штатов, что он прервал дипломатические отношения с Германской империей, официальное уведомление об этом задержалось на сутки. Вечером 3 февраля Циммерман встретился в одном частном доме с Джерардом и сказал ему: «Вы увидите, что все будет хорошо. Америка ничего не сделает, потому что президент Вильсон стоит за мир. Все пойдет так, как прежде. Я устроил для вас поездку в главную ставку, вы увидите императора, и все будет вполне улажено».

На другой день пришло в Берлин известие, что еще накануне Вильсон прервал дипломатические отношения с Германией. Дже-рард, констатируя, что этот поступок президента явился полнейшей неожиданностью для Германии, в то же время сам больше всего изумлялся, как могли в Германии думать, что «Соединенные Штаты упали так низко, что безропотно снесут этот внезапный удар по лицу». Штреземан, тогда вождь национал-либералов, впоследствии (1923–1928 гг.) министр иностранных дел Германской республики, как раз говорил 4 февраля речь об отношении Америки к Германии и закончил ее утверждением, что никогда Америка не порвет отношений с Германией. Едва он кончил и уселся на место, как принесли газету, извещавшую о решении Вильсона. (Заметим к слову, что Штреземан даже и теперь считается в Германии одним из наиболее проницательных политиков.)

Растерянность от громового удара 3 февраля была велика; но вскоре уже было придумано утешение: разрыв еще не есть война.

Однако этой надежде суждено было очень скоро погаснуть. Слишком могущественные экономические стихии, интересы и влияния неудержимо влекли Америку к войне. Твердое решение Вильсона было им окончательно принято уже в тот день, как он разорвал отношения с Германской империей.






Глава XVI

Вступление Соединенных Штатов в войну




1


Чтобы понять роль Соединенных Штатов в мировой войне и после мировой войны, необходимо хотя бы в нескольких словах вспомнить основные черты экономической эволюции этой страны в период, предшествующий катастрофе 1914 г.

Великий спор между землевладельческим капиталом и капиталом торгово-промышленным, начиная с XVIII столетия всюду решавшийся всегда в пользу торгово-промышленного капитала, в одних странах — в обстановке кровопролитных революций, в других — сравнительно менее насильственным путем (но непременно после длительной и упорной борьбы), в Соединенных Штатах привел к колоссальной но своим размерам междоусобной войне 1860–1865 гг. между плантаторским, рабовладельческим Югом и торгово-промышленным Севером. Борьба велась не на жизнь, а на смерть (убитыми, тяжелоранеными и умершими от болезней Соединенные Штаты потеряли в этой войне до 600 тысяч человек).

Победа Севера имела колоссальные экономические и политические последствия. Плантаторам не удалась их попытка отделиться от союза и образовать самостоятельное рабовладельческое государство, которое жило бы сбытом хлопка, сахара, табачных изделий промышленным странам Европы (и прежде всего Англии, которая именно поэтому очень сочувствовала в этой войне плантаторскому Югу). Север Соединенных Штатов прочно обеспечил за собой державное обладание этим неисчерпываемым рынком сырья. Далее, существование рабовладения во многих отношениях задерживало окончательное создание и укрепление тех правовых норм, которые решительно необходимы для беспрепятственного развития современного капиталистического строя. И рост американского капитализма именно с тех пор (точнее, когда раны, нанесенные страшной междоусобной войной, стали заживать, т. е. с конца 70-х годов) начал принимать такие гигантские размеры, что в мировой конкуренции он уже в конце XIX в. занял положение грозного соперника, совершенно притом неуязвимого: экономически — потому, что он имел все нужное для дальнейшего своего развития и ни в ком и ни в чем не нуждался; политически — потому, что колоссальная держава, где он развивался, была защищена не только огромной собственной силой, но и счастливейшими географическими условиями. Побежденный и покорившийся Юг поправлялся экономически после междоусобной войны, правда, довольно медленно. Война окончилась в 1865 г., земледелие достигло уровня, на котором оно стояло до войны (т. е. в 1860 г.), лишь к середине 70-х годов; производство хлопка достигло прежнего уровня (т. е. уровня 1860 г.) только к 1880 г., производство сахара достигло довоенного уровня лишь в самые последние 90-е годы XIX в. Но одновременно с этими относительно скромными достижениями на Юге развивалась (особенно в последние двадцать лет XIX в.) громадная, прежде невиданная там, обрабатывающая промышленность. Эта эволюция сближала Юг с Севером или, точнее, с Северо-Востоком республики, тем самым Северо-Востоком, который вел (и выиграл) войну 1860–1865 гг. против всех попыток южных штатов к отделению. С каждым десятилетием исчезали все основания, всякая почва политического сепаратизма, потому что сглаживалось экономическое своеобразие Юга. Одновременно шло хозяйственное срастание с Северо-Востоком полудикого, девственного, богатейшего Дальнего Запада, замиссисипских необозримых земельных пространств. Уже к середине 80-х годов функционировали четыре трансконтинентальные железные дороги от Атлантического океана до Тихого, и с этих пор для самого пышного расцвета аграрного капитализма, для самых смелых ив конечном счете всегда удачных применений машинной техники к сельскому хозяйству не было и не могло быть никаких препятствий.

Экономическое и политическое объединение Юга и Запада с Северо-Востоком дало промышленному Северо-Востоку беспредельные запасы нужного сырья, сделало Северо-Восток абсолютно ни от кого и ни от чего не зависимым. Машины (в том числе и паровые) были известны Северо-Востоку еще в конце XVIII в., но только в 30-х. 40-х, 50-х годах паровые машины стали играть серьезную роль в экономической жизни республики — позже, чем во Франции, чем в Западной Германии, даже чем в Чехии.

Но с окончанием междоусобной войны, особенно же с конца 70-х и начала 80-х годов XIX столетия, картина резко меняется. Машинное производство приобретает колоссальное развитие. Гигантские машиностроительные заводы открываются ежегодно десятками, снабжают машинами всю страну и начинают работать на вывоз. Технические усовершенствования следуют одно за другим, и уже в 80-х годах XIX в. Соединенные Штаты занимают в этом отношении одно нз первых мест на земле. Американская промышленность неслыханно усиливает производство, и свободные капиталы все охотнее бросаются не на землю, как прежде, а на фабрики, хотя и для сельского хозяйства их хватает. Небывалый никогда в истории человечества быстрый рост городов явился одним из внешних выражений этого процесса индустриализации страны. Рынок сырья, огромный, неисчерпаемый, дешевый, был дан самой природой, и только нужно было усиливать сеть железных дорог и подъездных путей, чтобы совершенно им овладеть и его использовать. Но американская промышленность гораздо менее спокойна была за рынки сбыта. Требования протекционной таможенной системы становятся с конца 80-х годов XIX в. все настойчивее и настойчивее.

Жестокие нападки республиканской оппозиции на слишком сдержанную и нерешительную внешнюю политику президента Кливленда во время выборной кампании 1888 г. были прямым последствием опасений и раздражения промышленного капитала. Новая экономическая политика, уже ни разу не менявшаяся с 1888 г. до настоящего времени, состояла в решительной борьбе против экспорта сырья из Соединенных Штатов и против импорта иностранных фабрикатов в Соединенные Штаты.

Уже президентская выборная кампания 1888 г. велась обеими партиями на почве борьбы за протекционизм (республиканцы) против свободной торговли (демократы). Выбран был республиканец Гаррисон, и победители приступили к выработке нового тарифа. Промышленники разнообразнейших специальностей широчайшим образом финансировали избирательную кампанию 1888 г. и требовали своей мзды — запретительных таможенных ставок, причем обнаруживали большое нетерпение и бесцеремонность. Уже 7 мая 1890 г. председатель комитета путей сообщения Маккинли внес в конгресс проект нового тарифа. Защищал он свой тариф такой формулой: при свободной торговле (т. е. при свободе для иностранного ввоза) все дешево, но зато и все люди дешевы, как предприниматели, так и рабочие; при протекционизме — многое дороже, но зато и люди зарабатывают несравненно больше. Билль Маккинли прошел уже 21 мая того же (1890) года; он несколько задержался в сенате, но уже 1 октября 1890 Г. стал законом. С этого времени колоссальный количественно, первостепенный по своей покупательной силе внутренний рынок попал в монопольное владение североамериканской промышленности.

Могущественно развивающийся, уверенный в себе, избыточно снабженный сырьем и рабочей силой, социально устойчивый сравнительно более, чем в любой другой стране земного шара, американский финансовый капитал уже с конца XIX столетия не мог не принять резко агрессивного облика. Внутренний рынок, взятый в монопольное владение, оказался тесен. Началась погоня за рынками внешними.

Начиная с 1875 г. торговый баланс в Соединенных Штатах почти всегда (за тремя исключениями — 1888. 1889, 1893 гг.) сводился в пользу экспорта, перевес экспорта над ввозом становился с каждым десятилетием все значительнее. За тридцать последних лет XIX в. ввоз (ежегодная сумма) увеличился на 95 %, а вывоз — на 225 %, причем главную часть суммы вывоза хотя долгое время и составляло сырье, но все же вывоз фабрикатов не переставал прогрессировать и наконец взял окончательно верх над вывозом сырья.

Политическая сила Соединенных Штатов пришла на помощь капиталу. Когда в 1889 г. президент Гаррнсон собрал в Вашингтоне «панамериканский съезд», он едва ли мечтал, что его стремления начнут сбываться уже через несколько лет. Приобретение Кубы в 189S г., создание «Панамской республики» (которую Рузвельт просто отделил от Колумбии, когда Колумбия в недобрый час воспротивилась Соединенным Штатам в деле о концессии по прорытию канала) — все это было началом процесса, даже и теперь, после войны, не закончившегося. Никарагуа, Гаити, Сан-Доминго — все это в экономическом и финансовом отношении уже захвачено Соединенными Штатами. Конечно, Аргентина, Чили, Боливия, Бразилия еще держатся, но держатся, только старательно избегая конфликтов с грозным, всемогущим северным властелином. Капитал Соединенных Штатов не хочет знать (и не знает) никаких препятствий на «своем» континенте. Слово «нет» ему неизвестно на той колоссальной части земного шара, которая начинается на севере от канадской границы и на северо-западе от Аляски и кончается Огненной Землей на юге. Затем началось присоединение колоний. 15 февраля 1893 г. были присоединены необычайно богатые и плодоносные Сандвичевы острова, представляющие превосходный опорный пункт для экономической экспансии в восточной Азии. В 1898 г., после удачной войны с Испанией, были присоединены Филиппинские острова, еще более сблизившие Соединенные Штаты с Азией.

С конца 90-х годов XIX столетия экономическая экспансия в Азии, прежде всего в Китае, становится одной из главных целей американского капитализма. Захват или раздел Китая Японией и европейскими державами с этих пор становится идеей, весьма трудно осуществимой. Можно утверждать, что, собственно, центральными, руководящими идеями внешней политики Соединенных Штатов до великой войны 1914 г. были две: «доктрина Монро»[91 - James Monroe. У нас часто (неправильно) выговаривается Монроэ.] и «доктрина Гея» (Hay). Первая, выдвинутая в послании конгрессу президента Монро (Monroe) в 1823 г., гласит, что Соединенные Штаты во имя своей безопасности не могут позволить, чтобы какая бы то ни было европейская держава впредь утверждала свое владычество где бы то ни было на всем протяжении американского континента. Вторая «доктрина» была развита в циркуляре статс-секретаря Соединенных Штатов Джона Гея 3 июля 1900 г. по поводу «боксерского восстания» в Китае и ввиду явного желания великих держав захватить часть китайской территории. Джон Гей настойчиво указывал на необходимость гарантировать полную неприкосновенность китайской территории и сохранить за всеми державами, торгующими с Китаем, совершенно одинаковые права на всем протяжении китайской территории («открытые двери» — «open door» — в Китае). Американский капитал вообще не желал дальнейшего раздела земного шара, особенно там, где не надеялся ничего выиграть.

Что Соединенные Штаты заинтересованы живейшим образом в сохранении европейского и внеевропейского «равновесия» и что они смотрят на себя как на резервную силу, которая должна непременно вмешаться в дело, если англичане окажутся недостаточно сильными, чтобы это равновесие сохранить, — эту мысль совершенно категорически выразил Теодор Рузвельт в 1911 г, в одном политическом разговоре, вовсе не предназначенном только для дружеских ушей, ибо собеседником Рузвельта был германский дипломатический сановник барок Эккардштейн.

Больше всего американская дипломатия не доверяла Японии, великой морской державе, явно нуждающейся в приращении территории.

Германия и Франция, подобно России в 1894 г., не дали Японии возможности полностью воспользоваться победой над Китаем и заставили ее отказаться от уже уступленного ей Китаем Ляодунского полуострова. Летом 1905 г. внезапное «дружеское посредничество» Рузвельта заставило Японию, во-первых, начать мирные переговоры с Россией и, во-вторых, помириться на гораздо менее выгодных условиях, чем можно было ожидать после непрерывных, казалось бы, удач на суше и на море. Ведь было ясно, что если бы Комура и Витте уехали в августе 1905 г. из Портсмута, ни о чем не договорившись, то с этого момента «наблюдательная роль» Соединенных Штатов начала бы самым серьезным образом стеснять Японию.



3


После всего сказанного мы не должны удивляться позиции, которую заняли Соединенные Штаты с начала мировой воины.

Прежде всего они попали в совершенно исключительное положение: вся воюющая Европа, не торгуясь и не считая денег, требовала у них военного снаряжения и колоссальной массы всевозможных фабрикатов. Правда, сбыт мог фактически идти только Антанте, а не Германии, потому что Германия с первого дня войны была изгнана со всех морен и блокирована английским флотом. Но и одна Антанта брала у Америки все, что только было возможно взять. И только страна, которая обладает гигантской промышленностью и добывает 64 % нефти, 39 % угля, 36 % железной руды, 2/3 меди, 2/3 хлопка, добываемых на всем земном шаре, могла удовлетворить этот спрос. Тут же добавляю, что, выкачав из стран Антанты за время мировой войны ее капиталы, Америка продолжала потом выкачивать остатки в виде процентов по займам, так что Антанта оказалась в неоплатном долгу.

Теперь понятны жизненные интересы, неразрывно связавшие американский капитализм с Антантой. Поражение Антанты грозило банкротством, от которого прежде всего пострадал бы главный ее кредитор — Америка. Затем, Америке делить мировые рынки с одной Англией выгоднее, чем делить их с Англией и Германией. А что из этих двух партнеров от одного (Англии) отделаться ни при каких условиях невозможно, от другого же (Германии) весьма возможно, если активно помочь Антанте, — это было аксиомой, не подлежащей оспариванию. Тут даже нет нужды вспоминать о «голосе крови», об общих симпатиях и общей культуре двух великих англо-саксонских держав и о других столь же возвышенных и поэтических мотивах, о которых так любили распространяться английские публицисты, чтобы понять, что Соединенные Штаты никак не могли занять антианглийской позиции.

«Если бы Германия победила, американская промышленная цивилизация неизбежно должна была бы бороться с ней за верховенство над всем миром. Ни один человек, который обладал не совсем элементарными историческими познаниями, не мог бы в этом сомневаться в декабре 1916 г. А Вильсон, конечно, обладал не только началами исторического знания», — так пишет историк и защитник покойного президента, Вильям Додд.

Переводя звучную формулу «американская промышленная цивилизация» на более удобопонятный язык, мы получим вполне реальную мысль: Вильсон усматривал в победе германского финансового капитала жестокую угрозу в ближайшем будущем для капитала североамериканского.

Вот почему, когда подводная война непосредственно затронула интересы и престиж Соединенных Штатов, Вильсон, как мы видели, разорвал с Германией дипломатические отношения и стал готовиться к войне.

И все-таки даже после разрыва дипломатических отношений в Соединенных Штатах (в руководящих крупнокапиталистических кругах) рядом с усиливавшимся течением в пользу войны еще держалось кое-где мнение о том, что дальнейшее сохранение нейтралитета имеет тоже свои выгодные стороны, но дело было уже безнадежно: Вильсон бесповоротно решил воевать с Германией. К тому же еще одна роковая для Германии ошибка ее дипломатии как раз в эти критические дни нанесла окончательный удар всем приверженцам нейтралитета и сильно облегчила сторонникам войны их игру.

28 февраля 1917 г. президент Вильсон приказал опубликовать перехваченное письмо германского статс-секретаря иностранных дел Циммермана германскому посланнику в Мексике Экгардту. В этом письме Циммерман предлагал Экгардту обратиться к мексиканскому президенту Карранца с такого рода советом: не пожелает ли Карранца напасть на Соединенные Штаты, в случае если они объявят войну Германии? Германия бы финансировала этот поход, а Мексика могла бы в случае победы отнять у Соединенных Штатов Техас, Аризону и Нью-Мексико (которые раньше — до 1845–1848 гг. — принадлежали Мексике), А кроме того, не пожелает ли Карранца обратиться от своего имени и от имени Германии к Японии и попросить Японию, чтобы она, во-первых, расторгла свой союз с Антантой, а во-вторых, тоже напала бы на Соединенные Штаты?

Письмо было помечено 19 января 1917 г., т. е. еще почти за две недели до объявления беспощадной подводной войны и до разрыва отношений между Америкой и Германией. Первые два дня после опубликования этого изумительного документа в американской прессе, правда, был взрыв негодования, но все же замечалась некоторая осторожность. Во-первых, Вильсон не говорил, как в его руки попал этот документ, — значит, можно было предполагать, что, быть может, президент стал жертвой какой-нибудь мистификации. А во-вторых, — и это самое главное — представлялось слишком абсурдным, невероятным, слишком карикатурным самое содержание документа. Предлагать Мексике, население которой почти в восемь раз меньше населения Соединенных Штатов и которая в сотни раз вообще слабее и беднее их, напасть на могучего соседа, который может уничтожить ее одним взмахом руки, да еще напасть на этого могучего соседа с чисто завоевательными целями и отнять у этого соседа территорию, равную почти всей Мексике, — уже это одно казалось карикатурной нелепостью. Надеяться же при этом на то, что «совет» мексиканского авантюриста и самозванного «президента» заставит Японскую империю вдруг изменить Антанте и начать войну с Соединенными Штатами, без малейшей, конечно, надежды на чью бы то ни было помощь в Тихом океане, — это уже выходило за пределы всякого вероятия. Но это не было мистификацией. Уже 3 марта, через два дня после поднявшейся в Америке газетной бури, Циммерман счел необходимым начать оправдываться. Это оправдание и заставило впоследствии (уже после войны) одну германскую социалистическую газету заметить, что вот «все говорили у нас, что дипломатия заполняется неспособными аристократами и что пора дать дорогу талантам из буржуазии», а назначили в виде первого опыта Циммермана «из буржуазии», и он наделал таких дел, которые не пришли бы в голову и десятку самых дегенеративных аристократов.

Вот как оправдывался Циммерман, согласно сообщению, переданному 3 марта через Амстердам в Америку. Он, Циммерман, предлагал Экгардту начать переговоры с Мексикой только в том случае, если Вильсон объявит Германии воину, а ведь «самая важная черта в этом документе — его условная форма». Не виноват же он, Циммерман, что вследствие какого-то невыясненного предательства этот секретнейший документ попал действительно так страшно некстати в руки президента Вильсона. Вообще ему, Циммерману, все это очень неприятно.

После этих оправданий самого Циммермана и соответствующих статей немецкой прессы («Lokal Anzeiger» утверждал, что Циммерман даже обязан был придумать, как бы удержать Соединенные Штаты от войны с Германией) Вильсон уже не колебался относительно того, что войну следует начать возможно скорее (но существу вопрос был им решен еще в начале февраля). Да и широкие слои американского населения, раньше равнодушно относившиеся к войне, теперь, после опубликования циммермановского письма, уже смотрели на войну с Германией как на дело совершенно неизбежное. В самом деле, даже искуснейшая и сложнейшая провокация со стороны Антанты не могла бы так страшно повредить Германии, как внезапное опубликование этого перехваченного письма. (Кто именно похитил и доставил письмо Вильсону, до сих пор остается невыясненным.)

После опубликования этого документа приверженцы нейтралитета умолкли окончательно[92 - Адмирал Тирпиц определенно считает эту мексиканскую идею Циммермана одной из самых губительных ошибок Германии, одной из тех ошибок, «которые именно одни только и сделали возможной изумительную энергию (erstaunliche Vehemenz), с которой американский народ увлекся этой столь чуждой его интересам войной» («Tirpitz A. Erinnerungen. — Leipzig, 1919, стр. 384).].

2 апреля 1917 г. Вильсон явился вечером в заседание конгресса и прочел лично свое послание, в котором он объявлял о необходимости вступить в войну с Германией. 6 апреля конгресс всецело одобрил это решение и объявил «состояние войны» между Соединенными Штатами и Германией. Жребий был брошен. Теперь, в сущности, вопрос сводился только к тому, когда именно Германия признает свое поражение и сколько именно она потеряет.

Но обстоятельства как будто сговорились, чтобы германский народ не весь и не сразу это понял. В России разразилась революционная буря, которая с каждым месяцем становилась все шире и глубже. Что при этих условиях Россию нужно в ближайшем будущем снять со счетов и не рассчитывать на активное ее участие в военных действиях, это Антанта понимала, и она стремилась только к тому, чтобы Россия попозже вышла из войны (чего бы это самой России ни стоило). Понимала это и Германия, и, как наивно выразился тогда же умеренно-консервативный профессор Ганс Дельбрюк, редактор «Preussische Jahrbucher», только объявление Вильсоном войны помешало Германии «наслаждаться» (geniessen) русскими событиями. Но и среднему обывателю из соотечественников Дельбрюка эта неприятность со стороны Вильсона отчасти мешала «наслаждаться». Газетные утешения не очень помогали. «Соединенные Штаты — это Румыния», так остроумно определяли германские патриотические публицисты силу заатлантической республики. «Американская армия не может ни плавать, ни летать, — она не придет» (sie kann weder schwimmen, noch fliegen, sie wird nicht kommen), — так при дружном смехе и аплодисментах своей аудитории выразился один из вождей ярых патриотов и аннексионистов, член рейхстага Гергт. — Усыпляли ли этим тревогу?» В самом ли деле это остроумие казалось очень убедительным? Во всяком случае вступление Америки в войну как-то вдруг внесло очень существенное изменение в психологию не только социал-демократов большинства, но и партий мелкой и средней буржуазии: выиграть эту войну Германия никак уже не может; в лучшем случае — война должна окончиться вничью или с очень небольшими отступлениями от довоенного положения.

Мириться! Во что бы то ни стало и немедленно! И без фанфаронства и победоносного хвастовства, как при мирном предложении 12 декабря 1916 г., а на основах равенства: без победителей и побежденных. Эта идея овладела многими умами в Германии весной 1917 года.

Но образ действий Антанты показывал, что до мира еще далеко: летом 1917 г. комиссар Антанты Жоннар вывез насильственно из Афин короля греческого Константина, а власть над Грецией вручил Венизелосу, который и выступил вслед за тем против Германии, Турции и Болгарин. «Кто не с нами, тот против нас», — этого принципа держались обе борющиеся стороны.

Неизменные зловещие угрозы неслись из Парижа и из Лондона, — угрозы, вполне одинаковые по смыслу и по тону и после всех редких еще тогда удач Антанты, и после всех самых тяжелых ее поражений. Полная капитуляция Германии и всех ее союзников — другого предложения Антанта не сделала ни разу. Агитация прессы всеми способами неслыханно разжигала страсти и заглушала редкие и слабые голоса, пытавшиеся остановить побоище.






Глава XVII

Мирная резолюция рейхстага и Брест-литовский мир




1


Германское правительство со своей стороны теперь уже не желало уступок и компромиссов. Не только военные, но и гражданские власти укрепились в убеждении, что при выходе из войны России Антанта пойдет, наконец, на мир, не дожидаясь далекой и нескорой помощи со стороны Америки.

В заседании рейхстага 15 мая 1917 г. канцлер Бетман-Гольвег заявил, что положение на театрах войны так хорошо (для Германии), как еще никогда не было. Россия казалась сокрушенной, относительно Соединенных Штатов утешались словом «блеф», обозначавшим, что Америка больше пугает словесными угрозами, чем думает серьезно развернуть свои гигантские силы и возможности. Теперь уже известно, что Гинденбург и Людендорф весной 1917 г. были уверены, что в августе того же года Германия заключит победоносный мир со всеми врагами. Что касается морского штаба, то он продолжал уверять, что в конце июля или в начале августа Англия, изнуренная подводной войной, будет просить Германию о даровании ей мира.

Но все эти слова уже не оказывали прежнего действия ни на рабочую массу, где популярность оппозиционной социал-демократической группы меньшинства все возрастала, ни на широкие слои тяжко страдавшей от материальных лишений мелкой и отчасти средней буржуазии, служилого люда, лиц интеллигентных профессий и т. д. Мир, мир во что бы то ни стало или, точнее, мир на основании status quo ante, на основании возвращения к довоенному положению — вот какая программа стала выявляться все более и более. Но эта программа была уже абсолютно невозможна: во-первых, консервативные слои, аграрии и крупные промышленники (и стоявшие всецело на их стороне военные власти) ни за что не хотели лишаться плодов «победы», якобы уже близкой, и Бетман-Гольвег не смел даже заявить открыто, что Германия безоговорочно очистит Бельгию (в случае общего мира); а во-вторых, Антанта после вступления Соединенных Штатов в войну обрела такую уверенность в конечном разгроме Германии, что если бы даже Германия торжественно отказалась от всякой мысли о завоеваниях и в самом деле предложила вернуться к довоенному положению, то, конечно, со стороны Антанты последовал бы категорический отказ. Не забудем, что Антанта уже овладела секретным докладом Чернина императору Карлу об истощении Австрии, что н без всяких секретных докладов истинное экономическое положение центральных держав было в Англии и Франции в достаточной степени известно, что, наконец, уже в августе 1917 г. в дипломатических и военных кругах Антанты окончательный разгром и капитуляцию Германии приурочивали к осени 1916 г. (и определенно об этом уведомляли, например, министра русского временного правительства Терещенко).

Таким образом, весной 1917 г. в германском народе был налицо глубокий раскол, непримиримое расхождение по вопросу о новом мирном предложении.

Русская революция, выдвинувшая лозунг «мира без аннексий и контрибуций», могущественно способствовала росту мирных настроений в тяжко утомленных войной германских рабочих слоях, и все замаскированные аннексионисты из числа лидеров социал-демократического большинства вроде Давида, Зюдекума н несравненно более ловкого и осторожного, чем все они, Шейдемана должны были тоже, скрепя сердце, перейти на платформу «мира без аннексий и контрибуций». Умеренный консерватор и патриот Дельбрюк, которого, как мы это видели, его патриотизм иногда заводит в логические дебри, определенно утверждает, что даже некоторые социал-демократы примкнули во время войны к гибельной формуле Люден-дорфа: добиваться установления таких границ, чтобы враги не могли осмелиться напасть на Германию. Дельбрюк совершенно правильно говорит, что подобная формула прикрывает собой требование всемирного господства и предъявление такого требования, конечно, уже само по себе способно было затянуть войну и этим погубить Германию. Ибо ясно, что государство, на которое никто не может осмелиться даже напасть, может всегда и всем навязать свою волю. Теперь, в 1917 г., Шейдеман уже торопился расстаться с этой горделиво-патриотической формулой. Мелкая, средняя, даже некоторая часть крупной буржуазии (во главе с директором-распорядителем Гамбургско-Американсгого пароходства Баллином) тоже далеко уже не так была настроена, как хотя бы до выступления Америки, и часть этих классов тоже не прочь была поскорее окончить затянувшуюся опасную войну «вничью». Их представителем стал вождь партии центра Маттнас Эрцбергер, живой, беспокойный, очень способный человек, некогда (в 1914–1915 гг.) стоявший за аннексии, а в 1916 г. пришедший к мысли о страшно опасном положении Германии. Он был честолюбцем и карьеристом, но умным и широко ведущим свою игру карьеристом, и поэтому уже в 1916 г. стал заметно отдаляться от правительства. Весной 1917 г. он находился под сильным впечатлением попавшей в его руки секретной докладной записки австрийского министра графа Чернина молодому императору Карлу I (преемнику Франца-Иосифа, умершего 21 ноября 1916 г.). Чериин подал 12 апреля 1917 г. императору Карлу и одновременно Вильгельму секретный доклад («Immediatbericht»), в котором указывал на полную невозможность для Австрии вести войну дольше осени и на то, что у самой Германии тоже ненадолго хватит для этого сил; что обеим странам угрожает революция, вроде русской; что мир должно заключить немедленно. Из документа явствовало, что Австрия уже погибает и, конечно, мечтает заключить вскоре сепаратный мир. Документ стал известен Эрцбергеру. Эрцбергер тогда еще не знал того, что было спустя год разоблачено французским первым министром Клемансо: именно, что австрийский император уже отправил через своего шурина, офицера бельгийской армии, принца Сикста Бурбонского предложение президенту Пуанкаре о мире, причем брался повлиять на Германию, чтобы она уступила Эльзас-Лотарингию Франции. Из этого предложения ничего не вышло, но самый этот факт, а еще более копия доклада Чернина, какимн-то до сих пор не выясненными путями попавшая в руки Антанты, убедили Антанту окончательно, что полный раз-1ром центральных империй обеспечен, следует только еще некоторое время не заключать мира.

Эрцбергер и Шейдеман весной 1917 г. многого еще не знали. Но они твердо знали одно: нужно немедленно заключить мир. В апреле 1917 г. в Берлине на заводах, работавших на снабжение армии, разразилась грандиозная стачка; бастовало 125 тысяч рабочих и работниц. Одновременно серьезное брожение охватило рабочих в некоторых других промышленных центрах. Из Лейпцига правительство получило резолюцию 18 тысяч рабочих, в которой требовались, кроме достаточного снабжения населения углем и хлебом, еще демократические реформы и немедленное заявление о готовности Германии заключить мир без всяких аннексий. Это было очень грозным революционным симптомом. Русская революция начинала оказывать свое воздействие на умы рабочего класса. Вильгельм, правда, поторопился пообещать реформу безобразного закона о выборах в прусский ландтаг, но всего этого было мало, да и обещание пока было только на бумаге. Да и всемогущие в ландтаге землевладельцы открыто заявляли, что ни за что не согласятся с «демократизацией» ландтага. Граф Ольденбург фон Янншау произнес в Данциге 12 декабря 1917 г., когда монархии оставалось жить еще 11 месяцев, следующие слова: «Если в Пруссии будет введено всеобщее избирательное право, то. значит, воину проиграли мы». Но. конечно, в центре всех трудностей находился вопрос о мире. Стачки в Берлине и в Лейпциге кончились, но впечатление не проходило. Уже состоявшееся в апреле формальное и фактическое вступление Соединенных Штатов в войну черной тучей заволакивало германский горизонт. Продовольственная нужда все обострялась.

При этих условиях Эрцбергер, с одной стороны, Шейдеман, Давид, Эберт, с другой, решили провести через рейхстаг торжественную резолюцию в том смысле, что Германия готова мириться с Антантой на основе возвращения к довоенному положению. Мир без аннексий и контрибуции! Эта формула, принятая в Петербурге Советом солдатских и рабочих депутатов, должна была также лечь в основу мирной резолюции рейхстага[93 - На петербургскую резолюцию прямо и сослался Давид на совещании рейхстага 7 июля 1917 г.]. Одновременно лидеры социал-демократии и Эрцбергер домогались также отставки Бетмаи-Гольвега. Канцлера губили в этот момент две между собой различные, но одинаково враждебные ему силы. Почему, например, его не желал более Шендеман? Потому, что с именем Бетман-Гольвега связывались воспоминания о начале войны, его ненавидела Антанта, он сказал 4 августа 1914 г. знаменитые, облетевшие весь мир слова, что нейтралитет Бельгии — клочок бумаги и т. д.; одним словом, как откровенно заявил Шепдсман 20 июля 1917 г.: «Если канцлер завтра уйдет, это облегчит мир». А с другой стороны, почему под положение канцлера в это же самое время подкапывались Гинденбург и Людендорф. почему против него деятельно интриговал кронпринц, специально с этой целью явившийся из армии в столицу? Потому, что для них он был слишком нерешителен, сдержан, миролюбиво настроен, слишком мало склонен дожидаться победоносного мира. Мы хотим могучего мира, гинденбургского мира (einen Kiaftfrieden. cinen Hindenburgfrieden) — таков был лозунг аннексионистов, приободрившихся под влиянием предстоящего выхода России из войны. Непримиримые противоречия раздирали в этот момент политическую жизнь Германии, но все главные течения устремлялись одинаково против канцлера. 14 июля 1917 г. Бетман-Гольвег подал в отставку, а спустя пять дней, 19 июля, большинством 2)2 против 126 голосов в рейхстаге прошла «мирная резолюция». Большинство составилось из социал-демократии (шейдемановского топка), прогрессистов, центра и нескольких национал-либералов. Меньшинство — из почти всех национал-либералов, консерваторов и независимых социал-демократов (которые были недовольны редакцией резолюции и требовали более радикального тона). Резолюция высказывалась против аннексий, против насильственного мира, за мир по соглашению враждующих сторон (Verstandigimgsfrieden).

Эта резолюция не произвела в странах Антанты никакого другого действия, кроме усиления впечатления, что Германии приходится очень трудно. Ни Эрцбергеру, который еще в начале 1915 г. был сторонником аннексии, ни другим авторам резолюции во вражеском стане не верили. Да если бы и верили, ничего реального отсюда выйти не могло, потому что ведь сама Антанта решительно желала аннексий (в свою пользу) и ни за что не согласилась бы принять принцип, положенный в основу резолюции. Но Антанте не пришлось даже измышлять дипломатических хитростей, чтобы можно было свалить вину за продолжение войны на Германию. Дело в том, что едва только общими усилиями удалось удалить Бетман-Гольвега, как Гинденбург и Людендорф, кронпринц и Вильгельм поспешили резко отмежеваться от парламентского большинства и от его мирной резолюции, и консервативное меньшинство, вотировавшее против мирной резолюции (и представлявшее интересы крупного капитала и землевладения по преимуществу), оказалось вполне солидарным с военными властями, с династией и с новым канцлером. Любопытная по-своему фигура был этот новый канцлер, Отто Михаэлис, бывший прусский комиссар по продовольствию. Указан он был Вильгельму теми, кто хотел достигнуть полного подчинения гражданских властей военным. Это была серая бездарность, дюжинный, бесталанный чиновник, из провинциальных дворян, усидчивостью и повиновением начальству сделавший себе карьеру, не имевший даже отдаленного представления о неслыханных трудностях, в борьбе с которыми уже начинали изнемогать центральные империи. Он сам откровенно заявил, что политикой никогда не занимался и вообще был только «современником» (Zeitgenosse) исторических событий — не больше. Его так и прозвали издевавшиеся над ним социал-демократы — «современник Михаэлис». Признавался он еще (тоже публично и печатно), что, собственно, хотел было отказаться от канцлерства, чувствуя полную свою непригодность, но раскрыл наудачу Библию, вычитал утешивший его текст и согласился. Подобный человек и получил на первых же порах от военных властей задание: как-нибудь поскорее свести к нулю «мирную резолюцию» рейхстага. Михаэлнс тотчас же это и исполнил, заявив в рейхстаге, что он надеется осуществить «цели Германии», не выходя из пределов мирной резолюции, — «так, как я ее понимаю» (so wie ich sie auffasse), — добавил он. А так как было известно, что Михаэлис больше всего по своим взглядам примыкает к крайним аннексионистам, объединившимся вскоре после этого (2 сентября 1917 г.) в новую «отечественную партию» (Vaterlandspartei), то дело было сделано, И в Германии, и вне ее на «мирную резолюцию» посмотрели после этого как на нечто совершенно лишенное реального смысла и значения для будущего. Состав рейхстага (выбранного еще в 1912 г. и просуществовавшего вплоть до ноябрьской революции 1918 г.) был дробный, прочного большинства по многим вопросам составить было нельзя. Вот каков был численный состав партий рейхстага в 1917 г.: правые партии — 44 консерватора, 27 членов «германской фракции» (консерваторов более умеренного оттенка), 49 национал-либералов; «центр» — католики, иногда шедшие с правыми, иногда с левыми, — 90 человек; левые партии — 45 прогрессистов, 89 социал-демократов большинства и 21 независимый, 18 поляков (голосовавших в те годы всегда елевыми); наконец, 14 «диких», не принадлежавших ни к какой партии или принадлежавших к национальным меньшинствам (датчане, эльзасцы). Мирная резолюция 19 июля прошла только потому, что Эрцбергер, вождь партии центра, а за ним и вся партия (представлявшая в значительной степени мелкую и среднюю католическую буржуазию южных государств Германии, а отчасти Рейнланда) почувствовали необходимость как можно скорее заключить мир, так как социальные слои, ими представленные, начинали тоже беспокоиться и роптать.

Слова Михаэлиса, похоронившие эту мирную резолюцию, настроение военных властей с Людендорфом во главе — все показывало, что аннексионисты очень уж уповают на близкую победу вследствие развала русского фронта и что так же легкомысленно, как они вовлекли Америку в войну, они теперь убедили себя, что успеют справиться с Антантой раньше, чем Америка развернет свои силы. Речи Эрцбергера в негласном заседании лидеров парламентских партий 4 и 6 июля 1917 г., предшествовавшие мирной резолюции, не произвели на Вильгельма, кронпринца, Людендорфа и Гинденбурга никакого впечатления. Эрцбергер указал на провал надежд, связывавшихся с подводными лодками, подчеркнул, что о военном одолении врагов нечего и думать, что нужно искать дипломатических путей к миру, что через год положение будет еще хуже, а между тем лишний год войны потребует новых 50 миллиардов марок золотом и новых колоссальных человеческих гекатомб. Но Людендорф на все подобные указания тогда говорил только: «Дайте нам победить» (lassen Sie uns siegen). А сам император, беседуя на приеме с лидерами рейхстага, именно с лидерами левых партий, и заговорив о разгроме русских войск у Тарнополя (в том же июле 1917 г., после так называемого почему-то «наступления Керенского»), с восхищением и смехом заявлял: «Где появляется гвардия, там нет места демократии» (Wo die Garde auftritt, da ist kein Platz fur die Democratic). Прием у Вильгельма II в эти июльские дни 1917 г. вообще очень встревожил народных представителей: они, говоря словами участника приема Лайера, как будто поняли, что опасно оставлять такую власть в руках подобного человека. Перед ними, представителями измученного народа, неистово истребляемого неприятелем и голодом, жаждущего мира и только мира как можно скорее, Вильгельм вдруг принялся весело вышучивать «мир по соглашению», мир дипломатический (а не «военными средствами»), словом, тот мир, к которому именно стремилось большинство рейхстага. Вот как он, Вильгельм, понимает мир по соглашению: «Мир, при котором берут у врагов деньги и сырье и кладут в собственный карман». Перед народными представителями, за которыми стояли глухо раздраженные, угнетенные войной и недоеданием рабочие массы, он стал рисовать такие заманчивые перспективы: как только окончится эта война, нужно будет соединиться с Францией, взять под свое начало весь европейский континент, и тогда начать уж новую, «настоящую» войну против Англии… Об этом перед лицом народных представителен восхищенно мечтал человек, относительно которого нелегальные листовки, распространявшиеся тогда по всей Германии, ядовито спрашивали: почему он и его сыновья никогда, даже издали, не приближаются к полю битвы?

При подобных настроениях правящих кругов как Германии, так и Антанты речи быть не могло о мире, пока одна из сторон не будет раздавлена. Коснемся в двух словах попыток приблизить мир, сделанных летом и ранней осенью 1917 г.

Первая связана с социалистической конференцией по вопросу о мире, бывшей в Стокгольме 4—18 июня 1917 г. Собственно, это был съезд социал-демократических лидеров некоторых нейтральных стран, а также немцев и австрийцев. Ни Англия, ни Соединенные Штаты, ни Франция не дали паспортов своим социалистам, желавшим отправиться в Стокгольм. Правда, был бельгийский делегат Гюисманс, а кроме того, Шейдеману удалось частным образом встретиться и побеседовать с возвращавшимся из Петербурга французом Лафоном; с другим французом — Альбером Тома — говорила датская делегатка Нина Банг. Результаты конференции были неутешительны. Все разбилось об эльзас-лотарингский вопрос. Немцы категорически отказывались признать справедливой передачу Эльзас-Лотарингии французам, французы и некоторые представители нейтральных стран — голландец ван Коль, швед Яльмар Брантинг — заявляли, что без этого условия не может быть и речи о мире. Не менее неутешительно было, конечно, и полное отсутствие англичан и американцев на съезде (да и французов, в сущности, не было, Лафон и Тома ни разу не появились на заседаниях, а Тома не захотел и встретиться ни с одним немцем или австрийцем даже частным образом). Вести из России доставил побывавший в Петербурге в 1917 г. датчанин Боргбьерг. Совет рабочих и солдатских депутатов стоял за мир без аннексий и контрибуций и за самоопределение народностей. Совет сам желал созвать конференцию для содействия миру, а поэтому Стокгольмская конференция его не интересовала, тем более что на прибытие англичан, американцев, французов, итальянцев в Стокгольм нельзя было рассчитывать; без них же сколько-нибудь серьезных результатов добиться было нельзя, и даже демонстративного смысла конференция без них не имела.

«Мы, вернувшиеся из Стокгольма, не могли отрешиться от убеждения, что конференция как таковая потерпела неудачу». — говорит Шейдеман в своих мемуарах. Но гораздо любопытнее то, что он говорит о настроениях в Берлине. Эти настроения подействовали на них, возвратившихся из Стокгольма, прямо подавляющим образом: «В прессу и в буржуазную общественность не проникало ничего о нашем отчаянном положении, и среди буржуазных партий вовсе не было даже понимания приближающейся катастрофы. Впрочем, были также социал-демократические депутаты рейхстага, которые не могли дать себе отчета о положении и все еще легковерно поддавались настроениям, создаваемым высшим военным командованием и его бюро прессы».

Никогда за время войны официальная ложь не лилась такими потоками, как именно тогда, с весны 1917 г. и вплоть до разгрома осенью 1918 г. Дело в том, что нужно было во что бы то ни стало заглушить беспокойство, вызванное вступлением Соединенных Штатов в войну, поддержать дух — для последней общей ставки на карту всего, что еще можно было поставить. «Рейхстаг жил в сказочном мире», а не в мире реальностей. Каждый день печатались известия о новых и новых торговых судах, потопленных германскими подводными лодками; и действительно, успехи подводных лодок были очень значительны. Но прошло шесть месяцев, и год, и больше после 1 февраля 1917 г., а Англия все еще не начинала голодать, все еще продолжала борьбу не на жизнь, а на смерть. Прежде всего Англии пришли на помощь Соединенные Штаты, грандиозно усилив свое судостроение. На американских верфях еще в марте 1917 г. (перед самым объявлением Вильсоном войны) работало в общем около 25 тысяч рабочих; во второй половине 1917 г. — 170 тысяч; в 1918 г. — уже 300 тысяч человек. Были у Англии и другие ресурсы.

Теперь мы уже знаем, что еще в 19Н—1916 гг. все потери торгового флота Великобритания успевала почти полностью покрывать постройкой новых судов, но что с открытием 1 февраля 1917 г. беспощадной подводной войны со стороны Германии положение круто изменилось. Потери так неслыханно увеличились, что Англии нечего было и думать угнаться за ними и бороться со злом только одним усилением судостроения. На это и рассчитывали, об этом и мечтали фон Тирпиц, Гинденбург, Людендорф, Вильгельм и все агитировавшие за беспощадную подводную войну. Но они и тут сделали ошибку. Элементарное знание английской истории могло бы их убедить, что Англия в критический момент пускает в ход все без исключения силы и средства, абсолютно ничем не стесняясь, хотя никогда й не произносит При этом вслух никаких изречений о «нужде, не знающей закона», а с другой стороны, умеет взвешивать размеры опасности от тех или иных своих актов. Ллойд Джордж обратился к Голландии. Норвегии. Дании. Швеции с настойчивой просьбой выдать Англии их торговый флот «для временного пользования» (for temporary use). «Просьба» подобного рода, когда просительницей является Британская империя, всегда заслуживает самого внимательного и участливого отношения, так как английский военный флот может в крайнем случае обойтись и без согласия заинтересованных держав, а просто увести из соответствующих гаваней все торговые суда нейтральных держав. Английская дипломатия и не скрывала, что отказ ее, правда, огорчит, но нисколько не обескуражит… При этом давались выгоднейшие гарантии и материальные компенсации. Обдумать ответ разрешалось, но тут же рекомендовалось не очень много времени посвящать на размышления относительно исполнения этой «просьбы».

В переводе на общепонятный язык, всем четырем нейтральным державам предлагалось: либо выдать свои флоты англичанам и получить за это богатое материальное вознаграждение, сохранив за собой вместе с тем все милости Антанты в настоящем и будущем; либо, отказав Ллойд Джорджу, все же лишиться своего торгового флота, но уже без всякого вознаграждения, и вступить вместе с тем в открытую войну или, в лучшем случае, во враждебные отношения с Антантой. (А что Антанта непременно победит рано или поздно, в этом нейтральные правительства — кроме разве Швеции — уже не сомневались после вступления Соединенных Штатов в войну.) При этих условиях выбирать долго не приходилось. «Просьба» показалась более чем убедительной. Нейтральные державы фактически предоставили Англии весной 1918 г. почти полностью свои торговые флоты. На этом-то и провалились окончательно все расчеты германского главного командования, которые, впрочем, и без этой чрезвычайной меры долго еще не могли бы осуществиться. А во времени и была главная сила. Борьба англичан против подводных лодок в 1917–1918 гг. так усилилась при помощи совсем новых технических приемов, столько подводных лодок погибло при экспедициях, что и с этой стороны германскому командованию приходилось пересматривать все свои первоначальные расчеты. Но это знали и, главное, оценивали по достоинству в Германии немногие. Большинство ликовало, читая ежедневно о десятках тысяч тонн потопленных судов и высчитывая, насколько еще у Англии хватит запасов и сил для сопротивления.

Другая попытка положить конец войне произошла в августе-сентябре 1917 г. и была столь же безуспешна, как и усилия Стокгольмской социалистической конференции. Папа Бенедикт. XV через посредство своего нунция в Баварии, монсеньора Пачелли, спросил германское правительство об условиях, на которых оно заключило бы мир, и, в частности, отказывается ли оно от Бельгии. Одновременно папа повел переговоры с лордом Сэлисом. посланником Англии при Ватикане. Германия ответила насчет Бельгии уклончиво, но выразила готовность начать переговоры. Англия отклонила предложение вести переговоры, и лорду Сэлису запрещено было продолжать разговор об этом с папской курией. Любопытно, что в разгар этих тайных переговоров с папой Бенедиктом XV на заседании германского «коронного совета» в Бэльвю 11 сентября 1917 г. решено было, хоть и с оговорками, сильно подрывавшими значение этого шага, отказаться от Бельгии, если путем этой «жертвы» можно будет заключить мир. Но уже через три месяца, 11 декабря 1917 г., когда шли переговоры в Брест-Литовске, Гинденбург и Людендорф заявили канцлеру, что общее положение для Германии настолько улучшилось, что незачем уже отказываться от завоеванной Бельгии. Трагедия была еще и в том, что Людендорф, фактически в тот момент распорядитель политики Германии, абсолютно не понимал умонастроения врагов: он в самом деле смотрел на Брест-Литовск как на начало общей победы Германии. В январе 1918 г. в Вене (14 января) и в Берлине (28 января) вспыхнули гигантские стачки среди рабочих, работающих на оборону. Были выставлены политические требования— и прежде всего заключение мира. Движение было подавлено: это было время мнимых триумфов в Брест-Литовске.



3


Нас тут Брест-Литовский мир интересует не как событие русской истории, которой мы в этой книге не касаемся, но как событие в истории Запада, и только с этой точки зрения мы постараемся определить его значение. Уже 28 ноября 1917 г. начались предварительные переговоры, а 17 декабря в Брест-Литовске начались заседания представителей обеих сторон. С немецкой стороны руководящую роль играли не дипломаты, вроде фон Кгольмана, и подавно не австрийский делегат граф Чернин, но генерал Гофман, точнее, посылавший ему свои приказы Людендорф. Им представлялось, что все без исключения требования их непременно будут приняты, так как Россия воевать дальше не в состоянии. Прежде всего они стремились к полному присоединению к Германии всего Остзейского края (именно так толкуя принцип «самоопределения народностей») и к отделению Украины. 9 февраля 1918 г. после долгих споров, длившихся больше 1,5 месяца, Германия и ее союзники заключили мир с внезапно самозародившейся мирной делегацией Украины, которую они решили рассматривать как отдельное государство. На другой день после этого Троцкий прервал переговоры, заявив, что война считается оконченной, но мир не подписан.

Тотчас же Людендорф приказал начать оккупацию всего Остзейского края, а заодно уж и Украины (под предлогом ее защиты от Советской власти). При этих обстоятельствах советское правительство приняло все условия, и 3 марта 1918 г. в Брест-Литовске мир был подписан. Советское правительство протестовало против насилия в своем обращении к трудящимся массам всего мира.

В Брест-Литовском мире и сказалось роковое, безнадежное непонимание как гражданскими, так и военными властями Германии (и не только ими, но почти всем рейхстагом) истинного положения вещей.

На первый взгляд все обстояло блестяще: немцы в Пскове, немцы в Одессе и в Таганроге, немцы на Кавказе, плодоносная Украина в их руках, Польша давно в их руках; Курляндия, Эстляндия, Лифляндия «поручили» своему дворянству самоопределиться, и оказалось, что эти страны единодушно желают присоединиться к монархии Гогенцоллернов, Литва тоже не прочь сделать это; в Финляндии высадился немецкий отряд, и Финляндия вскоре пожелала, чтобы на ее троне сидел Филипп, герцог Гессенский. Словом, казалось бы, самые необузданные мечты исполнялись, налицо новая наполеоновская всемирная империя, но не с Парижем, а с Берлином во главе. Уже писались в Германии (весной 1918 г.) деловитые брошюры о том, как возможно будет организовать и использовать Сибирскую железную дорогу, как отныне целесообразнее в германских интересах организовать Хиву, Бухару, Туркестан, Мерв.

Все обстоит на востоке превосходно. Нужно только довершить дело на западе, перевезти туда все войска, какие только можно убрать с востока, и раздавить сопротивление Антанты.

Тут еще подоспели мирные переговоры с Румынией, которые уже в марте показали всю колоссальность германской победы, а 7 мая 1918 г. Германия, Австро-Венгрия, Болгария и Турция заключили в Бухаресте мир с Румынией, которая после выхода России из войны, конечно, не могла продолжать борьбу. Обширная территория была уступлена румынами в пользу Австро-Венгрии, вся Добруджа отошла к Болгарии. Все железные дороги и все ресурсы Румынии во время войны поступали в распоряжение ее победителей. В частности, германский капитал поспешил захватить в свои руки все нефтяные богатства Румынии. Сверх того, на Румынию была наложена тяжкая контрибуция (под видом возмещения германским, австрийским и болгарским гражданам и предприятиям всех убытков). Люден-дорф боялся теперь только одного; не продешевить на западе, не мириться теперь ни на чем, кроме очень больших аннексий. И прежде всего — ни в коем случае не отдавать Бельгию. Еще до подписания Брест-Литовского мира Людендорф окончательно захватил в свои руки вопрос о конечных целях войны, и его оптимизм не имел пределов.

Вот образчик. Он, или его устами Гинденбург, обиженным тоном говорит Вильгельму (имея в виду уже готовящееся общее наступление весной, слова его относятся к 7 января 1918 г.): «Ваше величество не будет же требовать, чтобы я представил вашему величеству проекты операций, при надлежащих к числу труднейших в истории, если они не необходимы для достижения военно-политических целей». Вдумаемся в эти слова. Это значит, что Людендорф обижен: как это Вильгельм мог помыслить отдать Бельгию? И если в самом деле император хочет отдать Бельгию, то не стоит им, Людендорфу и Гинденбургу, даже рук пачкать чернилами, вырабатывая трудные планы для весеннего наступления; что мир, отдавая Бельгию, можно заключить хоть завтра, что враги с радостью за это ухватятся, в этом они нисколько не сомневаются. А Антанта, на деле, в это время уже ни за что не помирилась бы ни на чем, кроме отказа Германии от завоеваний на востоке, от Эльзас-Лотарингии и части колоний, при условии полного расчленения Турции и Австрии. И это еще в лучшем для Германии случае. Такой безнадежный туман обволакивал в этот роковой, последний год германскую главную квартиру и мешал ей видеть страшную действительность. Представители германского генерального штаба считали, что Брест-Литовский мир есть, в самом деле, прочная победа. И как измученный путник видит мираж, так и им всю зиму, всю весну, все лето 1918 г. мерещились поезда с украинским хлебом, вассальный царек в Финляндии, вассальный гетман в Киеве, вассальный Антверпен на одном конце, покорные Одесса и Таганрог на другом конце… Это были мечты. А реальностью Брест-Литовского мира было получение из Украины 9132 вагонов хлеба (по 200 центнеров на вагон), из коих 7/17 частей — на Германию, или, по подсчетам Дедьбркжа (в его показаниях перед следственной комиссией рейхстага), 75 миллионов фунтов хлеба на 67 миллионов немцев, т. е. около фунта на человека. Один фунт с небольшим на человека — вот все, что получила Германия от своих побед на востоке, «завоеваний» и достославного мира в Брест-Литовске (не ежемесячно по фунту, а один фунт за все время войны!). Этот фунт был оплачен бесполезным пребыванием в России целой немецкой армии как раз в те месяцы, когда на французских полях окончательно решалась участь Германии. Правда, кроме того, Германия получила из Украины 56 тысяч лошадей и 5 тысяч голов скота. И этим исчерпано было все, что она оттуда успела добыть. Главное же — хлеб прибыл в количестве фунта с небольшим на человека!

Но этот украинский «фунт хлеба» был оплачен еще более дорогой ценой. Дело в том, что насколько выгодное (для Германии) впечатление произвела в измученных войной народных массах Антанты самая весть о начале мирных переговоров в Брест-Литовске, настолько все было испорчено и повернулось во вред Германии, когда были узнаны хищнические условия, поставленные германскими генералами, и когда произошла оккупация обширных русских территорий. Сначала, в первый момент, в рабочих кругах Франции, Англии, Италии говорили о том, что нужно сделать то же самое и принудить свои правительства окончить бойню и начать переговоры; потом — после обнародования условий трактата, после оккупации Украины и других земель, после протеста Советского правительства — это настроение изменилось. И тогда-то империалистски настроенные правители Антанты получили возможность снова, с усиленной энергией пропагандировать свой старый мотив; «война до полной победы». Конечно, лицемерные сожаления о русских потерях и т. д. были в данном случае лишь благодатным агитационным материалом. Антанта решила во имя исключительно своих собственных интересов не дать Германии воспользоваться добычей.

1) Если бы Брест-Литовский мир был реализован прочно и надолго, то это означало бы такое колоссальное усиление Германии, при котором Франции оставалось бы лишь признать себя вассальной страной, а Англии пришлось бы думать о защите Индии от непосредственного немецкого нападения. Именно безмерность, чудовищность немецких захватов на востоке и сделала окончательно невозможным мир с Антантой до полного разгрома Германии. Дать Германии передышку хоть в пять-шесть лет — значило дать ей возможность организовать все эти свои вассальные и полувассальные царства — Украину, Кавказ, Польшу, Литву, Курляндию, Эстляндию, Лифляндию, Финляндию, дать возможность экономически и стратегически их использовать, после чего ждать новых германских нападений: на Париж — по старой бельгийской дороге, на Индиго — по новой персидской дороге (потому что, владея Кавказом и распоряжаясь вассальной Турцией, конечно, Германия без малейшего труда овладела бы Персией и Персидским заливом).

Следовательно, с точки зрения Антанты, единственный шанс спасения заключался именно в том, чтобы не дать Германии нужной ей передышки, а непременно продолжать войну, пользуясь тем, что Германия не может успеть во время войны организовать и использовать новые своп колоссальные приобретения, и притом не просто «победить» Германию, не примириться, скажем, на том, чтобы Германия отказалась от завоеваний на западе, но сохранила бы свои завоевания на востоке (ибо тогда все равно оставалась бы, как сказано, серьезнейшая опасность для Антанты в будущем), а непременно разгромить Германию совсем, покончить с ней как с самостоятельной военной державой, нанести ей такой сокрушительный удар на западе, чтобы она принуждена была немедленно выпустить все из рук на востоке. Брест-литовские мирные условия позволили крайним империалистам в странах Антанты развить самую ярую агитацию против тех, кто все громче и громче начинал требовать прекращения побоища. Группа Асквита, которая стояла за мир с Германией на сравнительно более умеренных условиях, после Брест-Литовского мира смолкла, а между тем еще осенью 1917 г., когда переговоры начинались, в Англии о лозунге «полный разгром» говорили несравненно меньше, чем в 1914–1916 гг., и даже среди средней и крупной буржуазии жажда скорейшего мира все возрастала. Это отметила тогда же и германская пресса всех направлений. И все это изменилось, когда аннексионистская программа восторжествовала в Брест-Литовске. С этой точки зрения Брест-Литовский мир в том виде, как его пожелало германское главное командование, не только отдалил возможность мира Германии с Антантой, но окончательно предрешил, что если Германия будет побеждена, то ни на чем, кроме полнейшей капитуляции, кроме безусловной и беспрекословной покорности с ее стороны, кроме решительного превращения ее в объект, которым можно распоряжаться по произволу, враги не примирятся.

2) Брест-Литовский мир имел могущественнейшее агитационное значение прежде всего для рабочих масс Антанты, а затем для рабочих Германии и Австрии. «Воздержание» германской социал-демократии при голосовании в рейхстаге по вопросу о принятии Брест-Литовского мира было истолковано как лицемерие самого низменного свойства. Все понимали, что социал-демократы большинства, во главе с Давидом, такие же радующиеся в душе брест-литовским успехам аннексионисты и патриоты, как и сидящие правее их партии; точно так же все поняли потом, что если Шейдеман в своих записках мягко прощает это «воздержание» и подчеркивает, что лично он был за отклонение условий мира (при предварительных партийных совещаниях), то он только потому был тогда столь радикален, чтобы именно написать об этом впоследствии в своих записках, а главное — потому, что все равно колоссальное большинство в пользу принятия Брест-Литовского договора было в рейхстаге обеспечено. Все это произвело громадное впечатление во всей Европе, и правительства Антанты поспешили, конечно, это впечатление в своих целях использовать. «Вот германский мир! Вот что Вильгельм и его генералы делают с народами, которые хотят с ними мириться. Вот та поддержка, которую германские социал-демократы оказывают социалистическому русскому правительству!»

Вариации на эти темь; составили чуть ли не главное содержание антигерманской пропаганды в Англии н Америке (заведовали этой пропагандой лорд Бивербрук и лорд Норсклпфф). Во Франции протест Советского правительства против Брест-Литовского мира произвел впечатление, которое, по утверждению наблюдателей, ни с чем нельзя сравнить, притом произвел это впечатление именно в наиболее радикальных слоях рабочего класса, где говорили, что войну можно и должно закончить революционным путем; против «грабительского мира» протестовало ведь коммунистическое правительство, принужденное его подписать, — правительство, во главе которого стоял Ленин, лидер левого крыла в Циммервальде и Кинтале. В центральных странах (особенно в Швейцарии, Дании, Голландии, Швеции) возмущение Брест-Литовским миром и особенно поведением германской социал-демократии в этом вопросе в рабочих кругах было весьма определенное. Ничто в ее прошлом так не повредило ей, как поведение в эпоху Брест-Литовска.

Все это, конечно, создавало благоприятную атмосферу для держав Антанты, твердо решивших продолжать борьбу вплоть до капитуляции Германии, и до осуществления намеченных Антантой завоеваний. Конечно, Антанта и до Брест-Литовского мира и без Брест-Литовского мира была полна завоевательных стремлений и хотела разгромить Германию, но рядом с этим и в Англии, и во Франции, и в Италии уже проявлялась страшная усталость, раздражение в массах, жажда мира. Все это были факторы, которые, казалось, в 1917 г. могли бы отчасти помешать правителям Антанты провести полностью всю их завоевательную программу. А Брест-Литовский мир в том виде, как он был заключен, именно вследствие совсем неумеренных захватов на востоке облегчил правительствам Антанты дальнейшую агитацию против Германии. Грабительские условия Брест-Литовского мира были роковой ошибкой германской военной партии и явились одним из обстоятельств, потом облегчивших проведение подобных же условий в Версале в 1919 г. Об этом теперь не спорят и в германской историографии. Не заключение мира с Россией, а грабительские условия этого мира — вот что повредило Германии. Английское и французское правительства с самого начала войны высказывали желание разгромить Германию, но только после конца брест-литовских переговоров могли окончательно зажать рот всем, кто уже в 1917 г. громко и настойчиво начинал требовать мира.

3) Наконец, Брест-Литовский мир со всеми его последствиями имел еще одно чрезвычайно существенное значение. Правда, в первое время рабочие Германии и Австрии, страшно утомленные войной, измученные недоеданием, были довольны тем, что (как им внушалось) «голодная блокада», наконец, прорвана, что богатая Украина их накормит, наконец, что воевать отныне придется лишь на одном фронте и, следовательно, война (что тоже им внушалось) скоро окончится. Лишь постепенно, когда обнаружилась вся ничтожность реальной продовольственной помощи со стороны Украины п когда —

с конца лета 1918 г. — оказалось, что воевать стало на западном фронте еще труднее, чем прежде, это настроение стало снова (и уже окончательно) резко меняться, и тогда о Брест-Литовском мире стали говорить как о новом обмане рабочего класса и т. п. Но более существенным и непосредственным результатом Брест-Литовского мира было то явление, которое германские генералы начали тогда же называть «большевизацией» (die Bolschewisiemng) солдатских масс германской оккупационной армии на востоке. Вильгельм впоследствии, с отличающей его иногда непосредственностью, признавался, что германское верховное командование «значительно недооценило заразительность» большевизма для Германии, и прежде всего для ее войск. Фактически дело получило такой оборот, что германские войска, летом и осенью 1918 г. перебрасываемые с востока на западный фронт, были часто настроены очень раздраженно, а некоторые солдаты даже вполне революционно, и их настроение все ширилось и распространялось, по мере того как все страшнее свирепела война на западном фронте. Теперь нет уже ни малейших сомнений, что пребывание в оккупированных частях революционной России сильнейшим образом повлияло сначала на отдельные части германской армии, а потом и на всю германскую армию. Но это стало резко сказываться только тогда, когда начались систематические неудачи.

Таковы были последствия Брест-Литовского мира, в конечном счете гибельные для Германской империи. Но все это сказалось лишь впоследствии, правда очень скоро, в том же навеки памятном в истории 1918 г. А пока, сейчас, после Брест-Литовского мира, все казалось для германского правительства опять, после долгого перерыва, таким лучезарным, удачным, обнадеживающим. Оставалось только сделать последнее великое усилие. Обе стороны готовились к решающему столкновению. Неслыханная в летописях человечества трагедия приближалась к концу.






Глава ХVIII

Последнее германское наступление и перелом в мировой войне





Трудное время пережила Франция за шестнадцать месяцев, протекших между началом русской революции И «второй Марной», т. е. битвой на Марне 15–17 июля 1918 г. Дело было не только в ослаблении, а потом исчезновении восточного фронта, но и в том, что новый союзник — Соединенные Штаты — сравнительно медленно развертывал свои силы, а старый союзник — Англия — все более и более заинтересовывался войной против Турции, посылал туда непрерывные подкрепления, не щадил на этом далеком театре войны никаких средств. После страшных соммских и верденских боев 1916 г., 16 апреля 1917 г. французы начали наступление, которое длилось с перерывами до 25 апреля и не привело ни к каким результатам; вторая линия немцев нигде не была затронута, и даже на первой успехи французов были ничтожны. Генерал Нивелль был смещен, но эта мера не удовлетворила солдат, раздраженных явно бесцельными жертвами. Армии было известно, что генерал Петен и другие военные авторитеты были против этого наступления.

В тылу были на этот раз очень удручены неудачей. Утомление и раздражение сказывались. В 1917 г. движение в рабочем классе (стачечное по преимуществу) было заметнее, чем в 1915–1916 гг. Но, как и в Англии, где тоже были налицо стачки, а кое-где и коллективные выражения неудовольствия в течение всей войны, эти явления сами по себе не очень тревожили правящие классы и сравнительно мало влияли на французское, как и на английское правительство. Ни разу ни во Франции, ни в Англии рабочее движение не принимало такого угрожающего характера, как, например, в Германии в 1917 и в начале 1918 г. Из всех стран Антанты только в Италии рабочее движение в 1917 г. и в первой половине 1918 г. начало приобретать (местами и моментами) грозный для правительства тон и смысл.

Стачечное движение во Франции во время войны, особенно в последние два года войны, не только происходило, но иногда, местами, принимало обширные размеры. Но ни одна стачка, кроме стачки в Бурже в 1918 г., не усвоила чисто революционных политических лозунгов. Только немногие отдельные манифестации, вроде, например, тон, которая произошла 1 мая 1918 г. в том же Бурже, и отдельные листовки, распространявшиеся в 1917–1918 гг. с целью популяризации лозунгов Циммервальда и Кинталя, были проявлениями активной борьбы рабочего класса против войны в точном смысле этого слова[94 - Я надеюсь подробно рассказать об этих фактах в особом небольшом исследовании о рабочем движении в странах Антанты во время мировой войны. (Автор не успел это выполнить. — Ред.)].

Но если французские правители и военные власти, внимательно следя за проявлениями неудовольствия в рабочем классе, все же не обнаруживали особой тревоги по этому поводу, то другое движение — в армии — крайне взволновало и напугало их.

Уже с 1916 г. во французской армии было не вполне спокойно. Тайно распространялись брошюры и листовки, агитировавшие против войны. Русская революция затем произвела чрезвычайно сильное впечатление, и глухой протест против воины стал усиливаться. При этих условиях апрельская неудача 1917 г. вызвала первые серьезные волнения в некоторых частях. В Эперне и в Шато-Тьерри вспыхнули в некоторых полках волнения, «Нас повели на убой!» — таков был общий клич в госпиталях, переполненных ранеными. Это неудачное апрельское наступление 1917 г. обошлось французам в 32 тысячи убитых, 60 тысяч тяжелораненых, 20 тысяч легкораненых и 5 тысяч пленных. Возмущение не утихало. В середине и особенно в конце мая 1917 г. дело дошло до открытого отказа некоторых частей исполнять военные распоряжения начальства. Были случаи, когда солдаты останавливали поезда, входили в вагоны и приказывали машинисту поворачивать в Париж, где необходимо начать революцию. Официально было удостоверено, что в некоторых частях образовывались солдатские Советы (которые так и назывались по-русски — les Soviets) и произносились речи о необходимости революционным путем кончить войну. Военные власти на первых порах боялись прибегнуть к очень крутым репрессиям, и до сих пор утверждают, будто «всего» было расстреляно «около» двадцати человек в разных частях, причем были расстреляны «предводители». Постепенно движение прекратилось. Уже в середине июня военные власти более или менее успокоились.

Одним из последствий солдатских волнений была усилившаяся подозрительность военных властей Франции к солдатам русской дивизии, сражавшейся на французском фронте. Эта дивизия, кстати будет упомянуть, потеряла громадный процент людей (в некоторых ее частях до 70 %) в боях с немцами. После начала русской революции солдаты стали просить о возвращении на родину. Раздражение в солдатской массе крайне обострилось, и солдаты, покорные в некоторых частях, были уведены из лагеря Ла-Куртин (куда была еще в июне стянута дивизия). Оставшиеся (около 11 тысяч человек) оказались вскоре в осаде и после сопротивления, продолжавшегося пять дней (3–8 сентября 1917 г.) и стоившего осажденным многих жертв, сдались и были сосланы в Алжир (где оставались еще долго по окончании войны). Пятидневный обстрел Ла-Куртинского лагеря и ликвидация русской дивизии очень смутили левый фланг радикальной партии и долго волновали рабочие круги, поскольку, при существовании суровой военной цензуры, им привелось узнать о деталях этой трагедии. Социалистической партии не удалось что-либо сделать для облегчения участи сосланных в Алжир, а после 15 ноября, когда власть перешла к Клемансо, об этом нечего было и думать.

Сражения, происходившие после лета, в течение остального 1917 г. на французском фронте, не были уже предпринимаемы французским командованием в слишком больших масштабах. Не везло и англичанам. В боях при Ипре и Камбре за один только 1917 г. англичане потеряли убитыми, ранеными и пленными 26459 офицеров и 428 004 солдата, а всего за этот год англичане на французском фронте и во Фландрии потеряли 36116 офицеров и 614457 солдат (убитыми, ранеными и пленными).

Наконец, Италия стала терпеть с момента выхода России из войны страшные поражения. В октябре начались атаки австрийцев против итальянских позиций у Капоретто, и австрийцы одержали полную победу. За этот (1917) год итальянцы потеряли до 250 тысяч человек убитыми и ранеными, до 300 тысяч пленными. После заключения Брест-Литовского мира последовало (5 марта 1918 г.) подписание перемирия Австрии, Германии. Болгарии и Турции с Румынией, и вся австрийская армия могла отныне полностью направиться против Италии. Французское главное командование видело ясно, что если не поддержать Италию войсками, то итальянский фронт может рухнуть. Приходилось не только не ждать оттуда помощи, но еще посылать французские и английские дивизии на выручку итальянцам. Тяжела была война для Италии. Армия была худо организована, генералы на редкость бездарны. Даже австрийцы, мало избалованные военным счастьем, били итальянцев, в сущности, в течение всей войны, кроме последних месяцев, когда уже Австрия погибала. Война была непопулярна до такой степени, что пришлось образовать внутри страны концентрационные лагеря, специально для тех итальянцев, которые агитируют против войны. Военные прибыли промышленников и торговцев раздражали пролетариат и крестьянство, которое в ряде местностей Италии находится на положении не собственников, но арендаторов. Русская революция очень сильно подействовала на умы в Италии. Всякий раз, когда итальянцы терпели поражения (а это случалось крайне часто), Англия и Франция спешили посылать помощь, чтобы предупредить опасный для Антанты поворот событий и брожение умов в Италии. Вообще французы не очень много надежд возлагали на итальянскую помощь.

Наконец, и британское правительство посвящало далеко не все свое внимание французскому фронту. Месопотамия и Палестина, две намеченные английские добычи, главные территориальные приобретения в Азии, на которые могла рассчитывать Англия. — вот что в значительной степени поглощало и отвлекало британские силы.

После неудачной попытки в 1915 г. форсировать Дарданеллы и взять Константинополь союзники остались в Салониках, где создался укрепленный лагерь. После нескольких оставшихся бесплодными усилий заставить греческого короля Константина принять участие в войне против Турции и Болгарии французы решили арестовать Константина с его семьей и выслать вон из Греции, что и было приведено в исполнение французским комиссаром Жоннаром 13 июня 1917 г. Власть была передана Веннзелосу, и Греция перешла на сторону Антанты. Но британское правительство уже мало интересовалось балканскими делами: оно отправляло отряд за отрядом в Палестину. Оно твердо решило захватить в свои руки будущую добычу еще во время войны, чтобы к моменту мирных переговоров уже владеть всем, что ему больше всего казалось желательным.



2


Нужно заметить, что турецкое правительство именно в эти годы, одновременно с внешней войной, затеяло в грандиозном масштабе дело истребления армянского народа, чтобы окончательно и навеки оградить себя от опасности со стороны Кавказа и от русских притязаний. То, что произошло в Турции в этом отношении, является чем-то совершенно исключительным (по размерам) во всемирной истории со времен Чингисхана.

Беспощадно и придирчиво проведенная во всех армянских вилайетах мобилизация в сентябре 1914 г. обессилила армянское население: остались женщины, дети и очень пожилые люди. После сарыкамышского поражения турок в первые дни января 1915 г. русские, отбросив турецкую армию, заняли Тевриз. Предвиделась война в турецких границах, И тогда-то великий визирь Талаат-паша и военный министр Энвер-паша решили привести в исполнение обширный план физического истребления армянского народа. Предприятие было теоретически смелое, но практически во время войны — весьма осуществимое. По крайней мере, так казалось младотурецкому правительству. «Армянского вопроса более не существует, так как армян более не существует», — юмористически заявил Талаат-паша в 1916 г, Талаат-паша почел своевременным, таким образом, пошутить после того, что произошло в Армении в 1915–1916 гг. Европа лишь из доклада лорда Брайса сэру Эдуарду Грею узнала (отчасти) о том, что случилось. Правда, тогда Европе было не до армян[95 - Позднейшие немецкие показания (вроде Лепспуса) дают еще более страшную картину, чем Брайс.]. Но все-таки пахнуло таким леденящим ужасом, что Талаат-паша больше не шутил, а перешел поскорее к очередным вопросам, уже избегая касаться армянского дела. Вот как в немногих словах рисуется ход всего предприятия.

Армян признано было желательным вырезать по возможности до последнего человека. Как сказано, после мобилизации (и угона мобилизованных в самые опасные места фронта) оставалось слабое население, от которого ни малейшего отпора ждать было нельзя. В одну зимнюю ночь в феврале 1915 г. офицеры и унтер-офицеры рассеялись по армянским кварталам, будили громким стуком в окна спавших и требовали выдачи всего имеющегося оружия. Но, за исключением деревень в Ванском округе, где уже в этой первоначальной фазе людей, выдававших оружие, все-таки тут же убивали с женщинами и детьми, в других местах пока еще убийства не происходили. Даже в самом городе Ване тоже еще убийств пока не было. Но 20 апреля 1915 г. решительно без всякого вызова (план истребления — этого не отрицали и турки — был в деталях выработан в Константинополе) губернатор Джевет-паша дал сигнал к избиению в г. Ване и Зейтуне. Частичное русское наступление в Ванском округе и Ване успело кое-кого спасти. Но оно приостановилось, и избиение вступило в острую фазу. Делалось так. Являлся глашатай с барабанщиком в данном городе или деревне и провозгаашал приказ: всему мужскому населению явиться к такому-то месту под страхом немедленной смерти. Армяне спешили, ни минуты не медля, исполнить приказ. Собравшихся тотчас же арестовывали и через 2–3 дня, скрутив их всех вместе веревками, угоняли из города. Пригнав в более подходящее пустынное место (лесок, каменоломни, овраги), их избивали до последнего. Особенно беспощадны были турки в 1915 г.; уже в 1916 г. хоть и редко, но бывали случаи, когда почему-либо по несколько человек из каждой такой партии спасалось. Любопытно, как узнали на фронте о происходящем в Армении офицеры и солдаты, а от них и военные атташе союзных с Турцией держав: вдруг (весной и летом 1915 г.) армян, мобилизованных и работавших в передовых линиях над укреплением окопов, стали целыми партиями отводить в тыл — и там же расстреливать — без предупреждения и объяснения. Избиением армян руководил в окончательной инстанции Талаат-паша; но в округах, подчиненных военной власти, — Энвер-паша. Наиболее полным образом были вырезаны округи и города Битлис, Муш и Сассун, подчиненные военной власти. Армяне этих городов и округов были предоставлены курдским батальонам. В других местах женщины и дети не избивались так систематически, как мужчины. После увода и убийства мужчин женщинам и детям армян приказывалось готовиться в путь (тоже через особых глашатаев). Для подготовки давалось несколько дней. Женщинам официально было предложено спастись от высылки немедленным переходом в магометанство и вступлением в брак с магометанином. Если этот немедленный брак был невозможен, то переход в магометанство сам по себе не спасал женщину от высылки. Мебель в большинстве округов запрещено было продавать, так как в опустевшие квартиры поселяли турок. Место ссылки никогда не объявлялось наперед. Их гнали пешком, сопровождал же их обыкновенно конный конвой. Иногда для тех высылаемых, у кого были деньги, оказывались повозки (арбы, запряженные волами); но тут повторялось почти без исключений одно и то же: владелец арбы, взяв с армянки неслыханную сумму, через два-три перехода сбрасывал ее с пожитками и уезжал обратно в город. Военные власти эти поступки вполне одобряли.

Этот путь — читаем в «Документах, представленных виконту Грею лордом Брайсом» — был бы очень труден даже для солдат, а для женщин, из которых многие выросли в достатке и даже в комфорте, идти пешком по каменистым или песчаным тропинкам, часто круто поднимающимся в гору, под палящим зноем, было совсем непереносимо. Солдаты били их нещадно, если они, уставая, ложились на землю, чтобы отдохнуть. Были и беременные: «Ни одна из них не выжила», — пишет лорд Брайс, Но и из небеременных погибла громадная масса ссылаемых женщин в этом мучительном пути: «Они умирали от голода, жажды, солнечного удара, апоплексии, от полного истощения». Да это и была конечная цель, хорошо втолкованная конвою: так или иначе покончить с ними в пути. «Правительство знало, что означает такое путешествие, и правительственные прислужники, которые их вели, сделали все, что могли, чтобы отягчить их неизбежные физические мучения». Но и это было не все: крестьяне мусульманских деревень по пути нападали на них и били их нещадно палками: конвой нисколько не препятствовал. «Когда они прибывали в какую-нибудь деревню^ их выставляли на площади, как рабынь, и предлагали кому угодно забирать их в свой гарем». Хуже всего пошло, когда вступили в курдские горы. Тут старики и дети были просто перебиты курдами (на глазах конвоя, который, впрочем, принял участие в избиении), а женщины были поделены по рукам. «Но и женщины избивались. Только минутный каприз курда решал, уведет ли курд женщину в горы или тут же, не откладывая, убьет ее». Партии все уменьшались в числе, и тут уже конвой стал обнаруживать нетерпение — желательно было поскорее избавиться от тяжелого пути и всего этого хлопотливого поручения. Конвой тогда принялся непосредственно убивать уцелевших. Сначала убили отстававших стариков и больных, а потом и вообще всех, пользуясь удобным случаем. «Переход через реки, особенно через Евфрат, всегда был случаем для массовых убийств. Женщин и детей сбрасывали в реку и стреляли в них, когда они пытались спастись». Очень немногие каким-то чудом доходили до места назначения и сдавались под расписку властям.

По единодушным отзывам (которым ничуть не противоречили и турецкие власти, пока им казалось, что военные дела идут хорошо и что победителей не судят), результатом всех этих усилий было действительно небывалое в новые времена всемирной истории планомерно и успешно выполненное сознательное истребление двух третей народа. В Эрзеруме из 20 тысяч армян осталось меньше ста человек; в Эрзерумском, Битлисском и Ванском округах, где жило 580 тысяч армян, уцелело 12 тысяч человек (по данным American Relief Committee, бюллетень от 5 апреля 1916 г.). По подсчетам комитета, работавшего под председательством лорда Брайса, наиболее достоверными являются следующие цифры, характеризующие общий результат усилий Талаат-пашн и Энвер-паши.

Всего армян в Турции числилось до начала избиения 1915 г. 2,1 миллиона человек (цифра, установленная армянским патриархатом). Лорд Брайс нарочно берет минимальную цифру 1,6 миллиона человек, чтобы тем неотразимее оттенить смысл происшедшего, и настойчиво прибавляет, что считает верной не эту свою цифру, а ту, которая приближается к 2 миллионам. Итак, примем даже 1,6 миллиона. Из них успело бежать на русский Кавказ 182 тысячи человек, в английский Египет — 4200 человек; сравнительно меньше пострадало армянское население в Константинополе и Смирне; наконец, спаслись перешедшие в ислам и попавшие в турецкие гаремы некоторые армянские женщины. В общей сложности, по подсчетам комитета Брайса, в Константинополе, Смирне и из бежавших, как сказано, на Кавказ и в Египет уцелело 350 тысяч человек.

Уцелело, кроме того, кое-где около 250 тысяч армян протестантов, католиков, обращенных в ислам (до избиения 1915 г.). Итого армян уцелело не больше 600 тысяч человек, погибло же (беря самую малую первоначальную цифру, нарочно принятую лордом Брайсом, т. е. 1600 тысяч) около 1 миллиона человек, но Брайс снова прибавляет, что он считает эту цифру слишком малой и что перебито и сослано, вероятно, даже больше 1,2 миллиона человек. Брайс силился установить, сколько спаслось женщин и детей из высылаемых. Но тут ничего ни разыскать в точности, ни добиться общих цифр нельзя. «В некоторых вилайетах, как, например, в Ване и Битлисе, не было никаких высылок, но были непосредственные избиения; в других, как в Эрзерумском и Трапезундском, высылки и избиение были равнозначны, так же, как в Ангоре». В Киликии их не убивали непосредственно, а они гибли или избивались лишь в пути.

Впрочем, все, о чем писал лорд Брайс, бледнеет перед официальными актами, показаниями, сообщениями, изданными в 1919 г. немцем Иоганнесом Лепсиусом на основании данных берлинского архива иностранных дел. Он столь же категорически, как и Брайс, говорит о планомерном, принципиально решенном истреблении армянской нации Талаат-пашой и Энвер-пашой. Выдуманный предлог, мнимый «бунт» армян в Ване (20 апреля 1915 г.) был лишь случайным поводом к началу избиений и высылок (равно истреблению). Длилось это до декабря 1915 г. А с декабря.1915 г. началась насильственная исламизация уцелевших, тоже сопровождавшаяся неистовыми избиениями, и продолжалась до разгрома и капитуляции Турции, т. е. до конца октября 1918 г. Нехотя, сдержанно (хоть Турция была важной союзницей) германские консулы, миссионеры, военные и штатские доносили своему правительству о неслыханных и бесчисленных планомерно совершаемых массовых убийствах, но ни Вильгельм, ни Бетман-Гольвег не считали нужным вступиться. Достаточно было одного слова германских властей, чтобы остановить обоих руководителей избиения — и Талаат-пашу, и Энвер-пашу. Но сановники из посольства этого слова не сказали. Напротив, они вели себя так, что младотурки могли быть вполне уверены в сочувствии их образу действий со стороны германского правительства[96 - Что дело идет именно о планомерном истреблении всего армянского народа, это хорошо понимал весь дипломатический корпус.].

А все остальные державы, в том числе даже еще нейтральные в 1915–1916 гг. Соединенные Штаты, были совершенно бессильны как-нибудь подействовать на великого визиря и военного министра.

Американский посол Морджентау, слыша от самых правдивых, трезвых, беспристрастных свидетелей рассказы о неслыханных ужасах, творящихся в Армении, решился наконец отправиться к Талаат-паше. Тот категорически отказался говорить об армянах: «Разве они американцы?» — спросил он Морджентау. Отвечал он послу точь-в-точь так, как ответил репортеру «Berliner Tageblatt»;- «Нас упрекают, что мы не делали различия между невинными и виновными армянами; это было абсолютно невозможно, ибо сегодняшние невинные, может быть, зав-фа будут виновными». Что армянский народ будет весь истреблен. Талаат-паша был вполне уверен, и не его вина, если все-таки несколько сот тысяч человек армян случайно на свете уцелело. «Не стоит так спорить, — сказал как-то Талаат-паша американскому послу, — мы уже ликвидировали три четверти армян. Их уже нет ни в Битлисе, ни в Ване, ни в Эрзеруме». Талаат-паша так был в этом уверен, что цинично осмелился (самым серьезным и настойчивым образом) просить посла, чтобы тот повлиял на американские страховые общества, где многие армяне страховали свою жизнь: «Так как армяне почти все теперь уже умерли, не оставив наследников, то, следовательно, их деньги приходится получить турецкому правительству, оно должно ими воспользоваться. Можете вы мне оказать эту услугу?»

Германский посол в Константинополе Вангенгейм, к которому Морджентау обратился с просьбой удержать Талаата и Энвера и вступиться за истребляемых армян, в ответ стал осыпать армян грубейшей руганью и отказался наотрез что бы то ни было для них сделать. В германском посольстве советник Нейрат, возмущенный неистовыми злодеяниями Талаата и Энвера, пытался что-нибудь сделать, чтобы повлиять на них, но, конечно, при явном сочувствии самого посла Вангенгейма делу истребления армянского народа все эти поползновения второстепенного посольского чиновника были тщетны. Морской атташе германского посольства Гумман. любимец Вильгельма II, открыто заявлял, что турки совершенно правильно поступают с армянами (Гумман был личным протеже императора Вильгельма и состоял с ним в переписке). А Лиман фон Сандерс решительно высказал американскому послу (через его сына) свое неудовольствие по тому поводу, что он сообщает о турецких зверствах в Европу и Америку. Только Карл Либкнехт с негодованием клеймил убийц. Но он был бессилен.

К концу войны непоправимое злодеяние было в сущности завершено. Не вина младотурецкого правительства, что армян было уничтожено не 100 %, а только 65 %. Но плодов от этою предприятия турки не увидели. С армянами, а потом с переселением греков исчезла даже и слабая надежда освободиться в сколько-нибудь близком будущем от тисков европейского финансового капитала и построить свое турецкое денежное хозяйство; и с исчезновением армян не турецкий, а французский и отчасти английский капитал занял те позиции, которые остались после истребленных турецких граждан армя-но-грегорнанского исповедания. Когда армянский студент Тейлирьян, посвятивший свою жизнь неустанным поискам бежавшего из Константинополя уже после разгрома Турции в 1918 г. Талаат-паши, нашел его, наконец, в Берлине спустя пять лет и убил на улице и когда затем на берлинском суде развернулись все эти ужасы Апокалипсиса (по выражению одною свидетеля), то не только Тейлирьян был оправдан, но в германской прессе поднялись голоса, требовавшие выяснения степени моральной виновности Вангенгейма в истреблении армянского народа.

Но это уже выходит из рамок нашего рассказа. Стратегически истребление армян касалось в 1915–1917 гг. не столько Англии, сколько России, которая теряла в будущем некоторую точку опоры на севере Турции. Все интересы Англии были в Месопотамии и Палестине.

А между тем именно там, в Месопотамии и Палестине, англичане долго ничего не могли поделать с турками, поддерживаемыми Германией, присылавшей им военное снаряжение и командный состав. В 1915 г. англичане терпели там сплошные неудачи. Разбитый 24 ноября 1915 г. у Ктезифона генерал Таунсэкд отступил к Кут-Эль-Амаре, где он был осажден со своей армией. Так провалилась его попытка взять Багдад. Три упорные английские попытки (генерала Эйльмера) освободить Таунсэнда окончились тяжелыми неудачами. Турками командовал старый талантливый фельдмаршал фон дер Гольц, лишь одну неделю не доживший до полной своей победы: он скончался 21 апреля 1916 г., а 28 апреля Таунсэнд сдался туркам со всем своим отрядом вследствие полного истощения запасов в Кут-Эль-Амаре. Но англичане ничуть не были обескуражены этим тяжким поражением, которое могло потрясти их престиж на всем Востоке, начиная от Египта и кончая Индией. Начаты были грандиозные новые приготовления к походу на Багдад. В Басре, где была военная база англичан, были выстроены громадные верфи, набережные, платформы для выгрузки людей и военного снаряжения. Из Англии прислали 116 выдающихся заслуженных инженеров и при них более семисот квалифицированных техников-исполнителей. Отборный (около 3 тысяч человек) штат квалифицированных рабочих был прислан в их распоряжение. Были проложены специально для целей похода две железные дороги, были предприняты обширнейшие работы по запружению Тигра и Евфрата и по прорытию каналов против наводнений. Командующий английскими силами генерал Мауд получал без отказа и задержки решительно все, чего требовал, из Индии и из Англии. В начале 1917 г. началось, наконец, новое наступление англичан против турок, и уже 11 марта англичане вошли в Багдад. Разбитые наголову турки бежали к северу. Англичане твердой ногой стали в Месопотамии, но должны были еще бороться за распространение своего владычества в огромной стране. Одновременно шло завоевание Палестины. Трудности походов по бесконечной выжженной солнцем безводной пустыне были огромны. Пришлось уже на походе строить большую железную дорогу от Суэцкого канала к Эль-Аришу и от Эль-Ариша до Газы; нужно было провести при неслыханно трудных условиях водопроводную сеть на громадных пространствах. Первые кровавые битвы при Газе, где наступающие англичане встретились с турками и немцами, кончились (в марте и апреле 1917 г.) тяжкими поражениями англичан. Но, не обращая никакого внимания ни на неимоверные трудности, ни на колоссальные денежные затраты, ни на человеческие жертвы, англичане в Палестине, как в Месопотамии, продолжали войну, твердо решив ни перед чем не останавливаться. Осенью 1917 г. генералу Алленби удалось взять Газу (7 ноября) и Яффу (18 ноября), после чего он двинулся к Иерусалиму, куда и вошел 8 декабря 1917 г. В конце февраля 1918 г. Иерихон был также занят англичанами, и все опорные пункты Палестины оказались в их руках. Но турецкая армия далеко еще не была уничтожена, и, несмотря на недовольство французов, английское правительство продолжало в 1918 г. дробить силы между главным театром войны (французским и бельгийским) и палестино-месопотамским фронтом.

Все эти обстоятельства складывались так, что впредь до появления американцев французам нужно было больше всего рассчитывать на себя, чтобы выдержать главный натиск германской армии весной 1918 г. Близкая и грозная опасность породила в это время фактическую диктатуру первого министра Жоржа Клемансо.

Кабинет Клемансо был уже пятым министерством из сменившихся во Франции за время войны. Но с тех пор как министерство Вивнанн (при котором началась война) было пополнено представителями всех политических течений и превратилось в правительство «национальной обороны», эти дальнейшие смены не имели большого политического значения, потому что все дальнейшие министерские комбинации сохраняли свой коалиционный, «общенациональный» характер. 30 октября 1915 г. во главе правительства стал Бриан, 17 марта 1917 г. его сменил Рибо. Но кабинет Рибо продержался всего до 7 сентября того же года. Он пал вследствие яростных нападений со стороны Клемансо на министра внутренних дел Мальви за его предполагаемое попустительство относительно «пораженческого» движения. Под «пораженцами» (les defaitistes) понимались тогда во Франции лица, считавшие невозможным продолжать войну и искавшие пути к скорейшему «миру по соглашению»; к числу их причислялись тогда Кайо и Мальви. Клемансо нападал на Мальви за то, что тот будто бы не арестует «изменников», а выпускает уже арестованных и т. д. Мальви подал в отставку, а спустя неделю за ним последовал и весь кабинет. Во главе правительства стал радикал Пенлеве, но и его кабинет пал 13 ноября 1917 г. после двухмесячного существования. На другой день президент республики Пуанкаре назначил первым министром Жоржа Клемансо. Что министерство Клемансо будет скорее похоже на единоличную диктатуру, чем на парламентский кабинет, это знала в точности не только вся палата, но и вся Франция. Неукротимый (тогда семидесятишестилетний) старик, своенравный, крутой, способный на большую жестокость, искренно презирающий людей (и нисколько этого не скрывающий), одаренный железной волей, быстрым и острым умом, громадным авторитетом, связанным с очень долгой, сложной, часто изменчивой парламентской карьерой, Клемансо любил всегда называть себя «сыном великой революции». Некоторые черты мелкобуржуазного якобинизма в нем действительно были — и в его психике, и в его темпераменте, и в его манере подхода к политическим явлениям. Не всегда он был представителем жестокой социальной реакции и орудием правящих во Франции капиталистических кругов. Во всяком случае в 70-х и 80-х годах, когда он боролся за амнистию коммунаров, когда он с сочувствием и уважением относился к Петру Лаврову, трудно было предугадать в нем ту слепую и яростную ненависть к социализму и социалистам, ненависть, смешанную с насмешкой и презрением, которая так ярко сказалась в нем уже в эпоху первого его министерства — в 1906–1909 гг. Теперь, с начала мировой воины, лозунг: «отечество в опасности» и другой лозунг: «война до полной победы» — неразрывно соединились в психике Клемансо воедино. Со свойственной ему неистовой энергией, подозрительностью, раздражительностью, Клемансо и в своих речах в сенате, и в своих статьях в газете «L'Homme libre» не переставал обличать власти в нерадении, в недостаточной бдительности, в слабости, не переставал выискивать «пораженцев» и «изменников», требовать самых крайних мер против всех, кто осмеливается помышлять о «преждевременном» мире с Германией.

Этот-то человек и стал 15 ноября 1917 г. во главе правительства Французской республики. В Германии это назначение было сочтено за ответ на Октябрьский переворот в России: Франция этим как бы заявляла, что, несмотря на отпадение союзника, она намерена продолжать войну.

Во Франции начались репрессии и аресты всех подозреваемых в «пораженчестве». «Война до победы» — таков был официальный лозунг, за расхождение с которым в лучшем случае грозила тюрьма. «Ни измены, ни полуизмены я не потерплю» (Ni trahison, ni demi-trahison), — заявил Клемансо. А так как под это неопределенное понятие — «полуизмена» — может подойти все, что заблагорассудится поднести, то под прямым ударом почувствовали себя очень многие. Немедленно был предан верховному суду по обвинению в преступном бездействии власти бывший министр Мальви, был затем отдан под суд и арестован бывший до войны первым министром и министром финансов Жозеф Кайо (которого продержали в тюрьме ни за что ни про что больше двух лет), был расстрелян Боло, аресты и расстрелы людей попроще и поскромнее следовали одни за другими. «Какова моя внутренняя политика? Я веду войну. Какова моя внешняя политика? Я веду войну», — так отвечал на эти вопросы диктатор.

При таких-то условиях готовилась Антанта встретить немецкое наступление.



4


«Где у нас был Клемансо?» — с горечью спрашивал впоследствии Людендорф. Гинденбург и Людендорф, отделавшись от Бетман-Гольвега в июле 1917 г., не были довольны по-настоящему и Михаэлисом, несмотря на всю его покорность их воле. Слишком уж он был неспособен и слаб. А между тем, с точки зрения военного командования, тревожные симптомы были налицо.

В 1917 г. были рабочие забастовки с политическими требованиями, были (правда, быстро подавленные) волнения во флоте; шла, все усиливаясь, нелегальная пропаганда; утомление и недоедание приносили свои результаты, усиливалась смертность. Вот не подлежащее никаким оспариваниям показание пережившего это время одного из спартаковских вождей, Пауля Фрелнха: «Уже весной (1918 г.) продовольственное положение стало безнадежным. Голодные пайки понижались с каждым месяцем. Свирепствовали эпидемии. Люди падали замертво на улицах. Прилагались все усилия, чтобы справиться с затруднениями. Немцы и австрийцы воровали друг у друга поезда с украинской и румынской добычей. Ничто не помогало». (См. уже цитированное русское издание его книги «К истории германской революции».)

Конечно, военные власти хотели бы диктатуры и репрессий, и оттого именно они завидовали Франции, у которой оказался Клемансо. Но когда 1 ноября 1917 г. Михаэдис ушел и был заменен почти таким же безличным графом Гертлингом (на посту канцлера), то дело в тылу от этого не изменилось. Зато в армии с начала 1918 г. стало замечаться опять давно уже исчезнувшее одушевление. Армия, стоявшая на западном фронте, ежедневно получала новые и новые подкрепления с востока, и непрерывно подходившие товарные поезда выгружали военные запасы. Пережившие это время непосредственные наблюдатели утверждали, что в германской армии с августовских дней 1914 г. не было заметно такой бодрой уверенности, как в феврале — марте 1918 г. «Наступление для достижения мира» (Friedensoffensive) — так называли солдаты предстоящее наступление. Их уверили, что враг, устоявший, пока германская армия была разделена на два фронта, непременно дрогнет и побежит теперь, когда германские войска впервые за всю войну собраны в один кулак. Весной — наступление, летом — победа и мир. Так представлялось ближайшее будущее не одним солдатам, но и очень многим политическим деятелям. Гинденбург тоже был полон надежд. Для него капитальнейшим вопросом было успеть прорвать вражеский фронт, пока не подойдут миллионные войска Соединенных Штатов. Что касается Вильгельма, то он, конечно, поддавался самым пылким упованиям и был озабочен только распределением вассальных корон. Когда в эти дни помощник статс-секретаря фон Пайер попробовал заикнуться, что хорошо бы посократить оккупацию Остзейского края, то Вильгельм, имея в виду, разумеется, «личную унию» этих земель с Пруссией после войны, сказал Пайеру; «Что вы хотите, ваше превосходительство, я — династ». Войска полностью остались в Остзейском крае. Точно так же оставались пока на Украине двадцать дивизий (17 пехотных и 3 кавалерийских). Но численное превосходство над врагом было на один момент достигнуто. А главное, настроение войск впервые после очень долгого времени опять было боевое.

«Страшные физические страдания, тяжелое моральное давление, безграничное переутомление (eine grenzenlose Uebermudung) сделались с течением времени невыносимыми. Во всей армии слышался один вопль: «Лучше пойти на самое трудное наступление, лишь бы, наконец, выйти из окопов и воронок!» — вот как рисует (перед следственной комиссией Национального собрания) генерал фон Куль настроение войск перед весенним немецким наступлением 1918 г.

На рассвете 21 марта немцы открыли ураганный огонь против неприятельских позиций от Камбре до Сен-Кантена и спустя семь часов после непрерывной бомбардировки пошли в атаку. Первые успехи были огромны. Битва длилась несколько дней (окончилась 4 апреля). Немцы продвинулись на 60 километров, и английская армия, больше всего пострадавшая, потеряла 8840 офицеров и 164 880 солдат. Пленных немцы забрали около 120 тысяч человек. В разгаре этой битвы немцы начали обстрел Парижа из дальнобойного, стреляющего за 100 километров, орудия. 26 марта, после первых, самых тяжких для Антанты неудач, на экстренной конференции, где приняли участие президент республики Пуанкаре, Клемансо, Ллойд Джордж, лорд Мильнер, было постановлено вручить верховное командование всеми армиями Антанты генералу Фошу, Сражение затихло 4 апреля. Успехи немцев были очень велики, но прорваться к морю и даже отрезать англичан от французов им не удалось.

9 апреля началось новое наступление германских армий, уже не на Сомме, а во Фландрии, при Лисе (Lys). Бои длились до 19 апреля и — после передышки в 5 дней — с 24 до 29 апреля. По-прежнему у немцев были успехи, были взяты пленные и орудия, было достигнуто некоторое продвижение. Но и тут решающих стратегических успехов не было. Тем не менее было ясно, что за первыми двумя ударами последует третий.

На майском военном совете союзников, собравшемся в Версале, была выработана телеграмма Вильсону, подписанная тремя союзными премьерами: Клемансо, Ллойд Джорджем и Орландо. В телеграмме говорилось о крайней серьезности положения, о том, что на фронте 162 союзные дивизии должны сдерживать напор 200 германских и что без американских подкреплений, минимум по 300 тысяч ежемесячно, нельзя надеяться на победу; мало того, есть непосредственная опасность.

Немедленно Вильсон пустил в ход всю свою фактически в тот момент неограниченную власть. Ежемесячно по 300 тысяч человек высаживалось на берегу Франции и отправлялось на фронт. С ранней осени их прибывало уже по 330 тысяч в месяц.

27 мая началось третье наступление германских армий — между Реймсом и Воксаноном. В первые дни победа немцев казалась еще более серьезной, чем в предшествующих наступлениях. И англичане и французы потерпели страшный урон. Были французские дивизии, от которых уже на второй день боя оставалось по 500, по 700 человек. По показанию врагов, немцы сражались с поразительным пылом и одушевлением.

Немецкие войска сражались с таким же, если не большим, героизмом, как и в марте и в апреле. Можно было подумать, что от Людендорфа до рядового все понимают, что это уж последний возможный порыв, последняя надежда на победу, что если и на этот раз не удастся прорваться к Парижу, то возможно будет продолжать сражаться, продолжать умирать, но о победе уже нечего будет и думать, и все жертвы, принесенные за четыре года войны, окажутся совершенно напрасными. Шмен-де-Дам, Фим, Суассон, Мон-Тьерри были заняты немцами в первые же дни. Кавалерия подошла к Марне, двадцать километров по северному берегу Марны оказались в руках германской армии. «Толчок был громаден, — заявил Клемансо в палате, — мы боремся, мы сопротивляемся, мы победим. Дело не кончено, есть хорошие признаки. Выше сердца!»

Людендорф признается, что в эти дни блистательных побед каждый вечер он бросался к газетам: нет ли признаков упадка духа среди правителей Антанты? Нет ли признаков желания начать переговоры? Но ничего этого он не находил. Приходилось усиливать наступление, вливать новые и новые части, даже как следует не отдохнувшие от предшествующих боев. 2 июня был занят немцами Ша-то-Тьерри. Но тут наступление остановилось: продолжать дальше не было ни физических, ни моральных сил. Необходим был отдых. 9 июня наступление возобновилось и снова остановилось 13 июня. Сопротивление и контратаки французов сделали невозможными новые попытки в ближайшие дни.

Битвы эти, начавшиеся 21 марта, приостанавливавшиеся и вновь возгоравшиеся вплоть до 13 июня на разных участках гигантского фронта, дали немцам за 3 месяца ряд побед, несколько сот тысяч пленных, 2446 вражеских орудий. Но ни в Кале, ни в Париж они не прорвались. Ни одна из этих главных целей достигнута не была, несмотря на несметные жертвы и колоссальные усилия.

Людендорф, со своим знанием немецкой армии, с точными сведениями о ее страшной усталости, недоедании, недосыпании, об отсутствии резервов, учел все значение того, что одно за другим четыре отчаянных наступления после первых блестящих успехов неизменно обрывались и останавливались и что ни разу ни одна цель этих наступлений ни в марте, ни в апреле, ни в мае, ни в июне не была достигнута. На что было надеяться? Людендорф именно в это время сказал принцу Рупрехту Баварскому, на что, по его мнению, следует возложить надежды: на революцию в Париже или в Лондоне.

Но и признаков близкого революционного движения ни в Париже, ни в Лондоне он пока не улавливал. Значит, надо было снова идти в наступление.

На этот раз отдых (сравнительный, конечно) длился около месяца. Но для немецких солдат он не был настоящим отдыхом. Гинденбург говорит в, своих воспоминаниях, что нельзя было уводить солдат достаточно глубоко в тыл, чтобы они могли предаться долгому и спокойному сну, не слыша грохота орудий. Не было достаточных резервов, нужно было не отдохнувших, не оправившихся от битвы людей гнать в новую битву.

В первом часу ночи на 15 июля 1918 г. начался ураганный огонь с немецких позиций между Реймсом и Шато-Тьерри, длившийся с неслыханной силой четыре часа кряду, а в начале пятого часа утра немецкая армия вышла из окопов и пошла на штурм французских траншей. Первая линия заблаговременно была очищена французами, узнавшими с вечера от пленных и перебежчиков о готовящемся наступлении. На второй линии атакующие натолкнулись на упорное сопротивление. Семь раз, уже не считая своих потерь, они брали вторую линию, и семь раз их отбрасывали от уже взятых позиций. Наконец, левое крыло наступающей немецкой армии с боем перешло через Марну и пошло дальше, к югу, на 15 километров от берега в глубь страны, клином в 5 километров в ширину.

Когда первые телеграммы о переходе через Марну и о движении к Парижу пришли в Германию, страну охватило неописуемое волнение. Наблюдатели говорят, что радость, чувство избавления от опасности, уверенность в близкой победе были так сильны, что заглушили даже привычное в последнее время недоверие. Конец четырехлетних мучений вдруг стал близок, награда за все неимоверные жертвы и долгие страдания была налицо. Может быть, нигде в тылу эти чувства не были так обострены в дни «второй Марны», как они были обострены в армии. Там помнили роковую первую Марну, поражение в сентябре 1914 г., опрокинувшее весь план Шлиффена, и на вторую Марну теперь, 15–17 июля 1918 г., смотрели как на «поднятую нить, оброненную в сентябре 1914 г.».



5


Но этот болезненно сильный подъем духа, взрыв надежд продолжался всего два дня. Уже на третий день по Берлину и другим центрам пошли смутные слухи о внезапном и крутом повороте событий, о переходе Фоша в наступление, о засаде, куда будто бы попали части, переправившиеся через Марну. Прошло еще несколько дней, и скрывать то, что уже с вечера 18 июля потрясало весь земной шар, не подчиненный германской военной цензуре, становилось нелепым; Германия и Австрия, наконец, узнали, что из леса Виллер-Котре и от Компьена внезапно вышли резервы Фоша, что немецкие войска отброшены обратно на северный берег Марны и с тяжкими боями продолжают отступление, теснимые французами…

Это и было началом перелома в истории великой войны. После этого и начался (и все прогрессировал) тот упадок духа в измученном поисками и голодающем народе, то постепенно возраставшее настроение безнадежности, которое, может быть, не было бы так жгуче и непреодолимо, если бы не этот непосредственно предшествовавший порыв геройского самоотвержения и радостных надежд. Этот упадок духа и был, с точки зрения военного командования, опаснее и непоправимее всего. Причины его понятны. Наступало время подведения итогов. Бурные натиски германских армий 21 марта в направлении Нуайона, 9 апреля во Фландрии, 27 мая на Шмен-де-Дам, 9 июня на Компьен, 15 июля на юг от Марны всякий раз начинались блестящим успехом, тысячами пленных, смятением в неприятельских первых линиях, отступлением французов и англичан и всякий раз кончались через несколько дней остановкой, обозначался шаг на месте, и ни разу ни одна основная цель не была достигнута. «Все застопорилось» (Wir sind festgefahren), — сказал кронпринц Вильгельму, посетив его 18 июля в его вагоне (во многих километрах, конечно, позади линии огня — быть ближе к фронту Вильгельм никогда не отваживался).

Фельдмаршал Гинденбург не с легким сердцем отдал приказ об отступлении от Марны. Старый солдат скуп на слова и таит обыкновенно в себе свои чувства, но, говоря об этом своем приказе, он как будто снова переживает свои тогдашние терзания: «Тяжелое решение… Как будет ликовать враг, когда вторично со словом Марна свяжется переворот в военном положении. Как переведет дух Париж, вся Франция! Как подействует это известие на весь свет! Подумать только, как много глаз и сердец следят за нами с завистью, с ненавистью, с надеждой…»

Но на этот раз, в июле, дело приняло несравненно худший оборот. Фош уже 17-го вечером отдал приказ о широкомасштабном контрнаступлении, и 18-го возгорелась новая, неожиданная для германского командования, битва на громадном фронте. Битва, то разгораясь, то утихая, уже в первые 2,5 недели привела к отступлению немцев, к оставлению ими берегов Марны, а также г. Суассона и Шато-Тьерри. Это наступление было первым за всю войну общим наступлением союзных армий. Начавшись 18 июля, оно иногда приостанавливалось, но уже ни разу не прекращалось, не обрывалось окончательно, оно продолжало развиваться, расширяться, углубляться, иногда медленно, иногда бурно, вплоть до полной капитуляции Германии И ноября того же (1918) года. Обороняясь шаг за шагом, вводя новые и новые дивизии, бросая в огонь новые и новые уже истощающиеся запасы военного материала, немцы, теснимые отовсюду напирающим на них врагом, отходили с боем к своим границам. 8 августа после крупных и мелких на огромном фронте боев с наступающим неприятелем немцы подверглись внезапной атаке на сравнительно спокойном участке фронта, между Анкром и Авром, со стороны английской группы войск, состоявшей под начальством генерала Раулинсона. Под прикрытием искусственного густого тумана англичане, двигаясь за отрядами танков, пошли штурмом на немецкие позиции и прорвали несколько первых линий. Некоторые штабы немецких полков целиком попали в плен; немцами овладела паника: 22 тысячи сдались в плен только в первый день боя. 400 тяжелых и легких орудий осталось в руках союзников; к концу боев это число возросло до 700, а число пленных — до 40 тысяч человек. Хуже всего, с точки зрения германского командования, было то, что солдаты некоторых частей, встречая в своем бегстве новые части, посылаемые в огонь, чтобы удержать натиск англичан, кричали этим встречным частям: «Штрейкбрехеры!» и укоряли их в «затягивании войны» («Streikbrecher! Kriegsverlangerer!»). Людендорф был больше всего потрясен, по его признанию, именно этими грозными симптомами брожения и негодования в измученных немецких войсках. Этого до сих пор еще не было. Уже через неделю, 14 августа, собрался коронный совет под председательством императора, и решено было искать через посредство голландской королевы путей к началу мирных переговоров. Но таких путей не существовало. Ни Клемансо, ни Ллойд Джордж, ни Вильсон уже не желая ни о чем разговаривать, кроме как о безусловной капитуляции Германии. Уступать хоть что-нибудь из добычи они не желали. Ежедневно подвоз американских войск делался все грандиознее. Уже не было тайной ни для кого, что в предстоящую зиму не будет перерыва в военных действиях. А что новую голодную зиму ни за что не выдержит Австрия и, может быть, не выдержит Германия, даже если бы наступление и приостановилось, — это тоже было ясно вождям Антанты. Значит, голландская королева не могла даже надеяться, что ее захотят выслушать, если бы она попробовала заговорить о мире. И действительно, Антанта поспешила заранее, частным порядком, дать знать в Голландию, что никакой речи о переговорах быть не может: безусловная сдача Германии или дальнейшая война. Третьего решения не допускалось. Если сдача, тогда голландская королева ни при чем: немцам просто нужно послать через траншеи парламентеров с белым флагом к маршалу Фошу.

Выбора для Германии не было, приходилось биться дальше, биться без всякой надежды на успех, отступая ежедневно, без отдыха, днем и ночью, перед лицом быстро растущих полчищ превосходно снабженного врага. Уже нельзя было обороняться от танков: на один немецкий танк приходилось в одних участках десятки, в других- сотни неприятельских, а были участки, где у немцев не было ни одного танка. Уже нельзя было повторять эпических подвигов авиатора фон Рихтгофена, убитого в начале 1918 г.: на каждый германский аэроплан вылетало несколько союзных. Давно уже нельзя было отводить бывших в бою солдат подальше в тыл, чтобы дать им прийти в себя, поспать и поесть спокойно хоть 2–3 дня, вдали от непрерывного грохота орудий наступающего неприятеля: не было резервов. Уже нельзя было мечтать о помощи Австрии, Турции, Болгарии: каждый день приходили вести, одна другой грознее, что англичане жестоко бьют в Сирии и Палестине турок, что на салоникском фронте генерал Франше д'Эспре, командующий французами, сербами, греками, итальянцами, англичанами, готовится напасть на болгар и что Австро-Венгрия, Турция и Болгария со страхом ждут гибели.

Убийственно действовал на настроение отступающих германских войск не столько даже непрерывный рост численности неприятельских полчищ, сколько слишком уж явное в 1918 г. количественное и качественное превосходство материальной части. Гигантские авиационные отряды, прибывающие из Америки, беспредельная щедрость в расходовании артиллерийских снарядов — все это поражало и смущало умы. Даже для германских генералов, по их собственному признанию, была полной неожиданностью колоссальная роль броненосных боевых машин — танков. Летом и осенью 1918 г. эти машины выдвинулись решительно на первый план.

Нужно сказать, что впервые танки были пущены в ход англичанами в соммской битве в сентябре 1916 г. Они, впрочем, тогда еще не сыграли большой роли. Но уже в битве под Аррасом 9 апреля 1917 г., во фландрских боях 1917 г. и особенно в битве под Камбре 20 ноября 1917 г. их значение было понято даже теми, кто относился к ним легкомысленно. В битве 20 ноября 1917 г. англичане врезались в немецкий фронт на протяжении 10 километров, притом без всякой артиллерийской подготовки, и их ничем нельзя было остановить. Серьезное беспокойство стало распространяться в командных немецких кругах. И англичане и французы уже в 1917 г. пускали в ход танки не десятками, а сотнями (генерал Нивелль весной 1917 г. во время своих, впрочем, неудачных наступательных операций пустил в ход двести танков).

Но, по признанию германских военных экспертов, решающую роль сыграли французские танки (заводов Шнейдер-Крезо и Сен-Шамонского) в битве под Виллер-Котре 18 июля 1918 г., в тот день, который германские эксперты считают поворотным моментом всей войны, началом германской катастрофы. Опять-таки без малейшей артиллерийской подготовки несколько сотен танков внезапно вышли из леса и прямо пошли на германский фронт. Успех был полный. Еще страшнее подействовали танки в битве 8 августа 1918 г, между Анкром и Авром, и если в этот день был сломлен, наконец, дух некоторых германских частей, то в значительной степени именно этим внезапным нападением литых из стали, герметически закрытых машин, непрерывно и безнаказанно расстреливавших немецкие войска и преодолевавших на своем пути ямы, проволоки, насыпи, грязь и острые камни. Людеидорф признает в своих воспоминаниях, что танки подавляющим образом действовали на дух солдат. Германия не могла и думать строить танки в таком количестве, в каком их строили союзники (особенно с 1918 г. Америка). Не было ни свободных для того заводов, ни инженеров, ни материалов в должных количествах именно в эти последние 1,5 года войны. Германия строила танки в очень ограниченном количестве и считала их десятками. А союзники уже говорили не о сотнях, о тысячах — и немалых тысячах — танков, которые отчасти были готовы, отчасти должны были быть готовы к зиме 1918 и к лету 1919 г. Американские транспорты ежедневно выгружали новые и новые партии танков, которые тотчас же отправлялись на фронт.

Уже 8 августа Людендорф, по собственному своему признанию, понял, что в его руках не прежнее, полноценное, послушное превосходное орудие войны, не прежнее войско, изумлявшее своим героизмом и терпением даже видавших виды врагов. Но он не хотел сознаться, что основной причиной этой перемены было полное исчезновение доверия солдат как к нему, так и к Гинденбургу, а также и к подчиненным им генералам, тяжкие материальные лишения, недоедание даже на фронте, письма от голодающих семей из тыла, крайняя физическая усталость, решительная, очевидная безнадежность дальнейшей борьбы, все более распространяющееся сознание, что самая война, кроме несчастья и гибели, ничего принести уже не может, что вообще много обмана было во всем том, что говорилось войскам об этой войне, ее возникновении, причинах и целях. Именно тогда английское министерство пропаганды переиздано в сотнях тысяч экземпляров воспоминания князя Лихковского, германского посла в Лондоне в момент объявления войны, где Лихнов-ский обвиняет всецело германское правительство в том, что оно довело дело до войны. Эта брошюра в массах распространялась (с аэропланов и другими путями) на всем германском фронте. Целыми тучами распространялась и другая литература из английского министерства пропаганды. Но эта литература (за вычетом брошюры Литовского) не производила особого впечатления на солдат. Ей часто мешала ее слишком наивная лживость. Гораздо большее впечатление производили на товарищей своими словами и всем своим настроением солдаты (и даже унтер-офицеры), переводимые с восточного фронта, побывавшие на Украине, на Кавказе, в Курляндии, в Эстонии, в Литве, в Польше. И чем упорнее наседал неприятель, чем дальше шло отступление, тем раздраженнее делались солдаты. Уже ни одному слову утешения и одобрения, исходившему от военных властей, они не верили. В тылу вера в вождей держалась дольше; она не совсем пропала в тылу даже в те скоро наступившие страшные дни, говоря о которых Гинденбург впоследствии восклицал: «Конец!» (Wir sind am Ende!).






Глава XIX

Переход Антанты в общее наступление и капитуляция Болгарии




1


Перед лицом вдруг приблизившейся катастрофы германские военные вожди обнаружили бессилие не только предотвратить, но даже сколько-нибудь ослабить ее. Правда, все сроки для этого уже были пропущены. Осенью 1918 г. уже не было той силы на свете, которая могла бы спасти Германию.

14 августа 1918 г. собирается спешно коронный совет в главной германской ставке. Председательствует император, присутствуют кронпринц, канцлер Гертлинг, Гинденбург, Людендорф, министр иностранных дел Гинтце. Протокол напечатан. Что же мы читаем в нем? Растерянные рассуждения о необходимости поддержать дисциплину и дух в стране, наказать Лихновского (предложение Людендорфа), заставить выдающихся лиц «произносить пламенные речи» патриотического содержания (предложение Вильгельма) и т. п. Мнение Гинденбурга особенно любопытно: «Нам удастся удержаться на французской земле и в конце концов подчинить неприятеля нашей воле».

Нужно попытаться начать мирные переговоры через голландскую королеву, но выждать «первой победы» на западном фронте — вот результаты совещания.

Прибывшие в Германию австрийский император Карл и министр граф Буриан заявили, что Австрия непременно должна заключить мир в этом (1918) году — дальше воевать она не может никак. Вместе с тем растерянность и полная несогласованность действий между обоими союзниками были таковы, что в одни и те же дни они обращались к врагам с совершенно разными и разным тоном выраженными предложениями. Так, 12 сентября 1918 г., во время непрерывного бедственного отступления германских армий под убийственным огнем гигантски усилившихся (вследствие подвоза из Америки) неприятельских полчищ, вице-канцлер германской империи фон Пайер произносит в рейхстаге речь, в которой величественно заявляет, что, пожалуй, он согласен возвратить Бельгию, но что на востоке Германия сохранит все, что она там заполучила, «все равно, нравится ли это нашим западным соседям пли не нравится». А ровно через два дня (14 сентября) министр иностранных дел Австро-Вештшн граф Буриан обращается с мягкой, почти умоляющей нотой ко всем воюющим державам с просьбой не отказать начать «не обязывающие» беседы о мире. Нужно сказать, что этот граф Стефан Буриан был преемником Черни на на посту министра и что назначивший его молодой австрийский император Карл сам сказал о нем: «Все же этот слишком глуп» (der ist doch zu dumm). Предложение графа Буриана, конечно, было тотчас же отвергнуто Антантой. «Чего мы хотим? Сражаться, сражаться победоносно, до того часа, как враг поймет, что не может быть уже мирных сделок между преступлением и правом», — заявил в самой яростной речи Клемансо 17 сентября в ответ на предложение Буриана. В таком же роде высказался в Англии Бальфур. Вильсон тоже ответил, что он не примет никакого участия в предлагаемых разговорах.

Словом, Антанта, уже вполне уверенная в тот момент в близкой и полной победе, не желала и слышать о прекращении военных действий вплоть до безусловной капитуляции всех четырех еще борющихся с ней держав и впредь до возможности упрочить за собой все завоевания и прибавить к ним новые.

Австрийское предложение было сделано против воли Вильгельма. Вильгельм еще с апреля 1918 г., когда Клемансо опубликовал упомянутое выше письмо императора Карла (переданное Сикстом Бурбонским в 1917 г. президенту Пуанкаре), знал, что Карл его обманывает, что Карл признал права Франции на Эльзас-Лотарингию, лишь бы вымолить мир у Антанты, знал, наконец, что хотя Карл торжественно и публично объявил, будто это письмо (или, точнее, фраза об Эльзас-Лотарингии) есть подлог, но, что, конечно, это заявление есть лишь новая ложь с его стороны[97 - Все попытки Чернина и самого Карла оправдаться были безус-пешны. «Граф Чернил солгал, у императора Карла гнилая совесть (une conscience pourrie)». — публично заявил Клемансо. Когда ему заметили (конечно, частным образом и выбрав осторожно добрую минуту), что, может быть, не следует так оскорблять монарха, с ко¬торым придется после воины вести переговоры о мире, Клемансо ответил: «Я не устанавливаю отличии между лгунами, все равно разночинцы ли они или коронованные. Впрочем, успокойтесь, мы никогда не будем вести переговоров с императором Карлом».]. Все это Вильгельм знал (как и все знали это в Германии), но именно поэтому он боялся противиться Карлу, который явно жаждал сепаратного мира для Австрии.

Да и вообще Вильгельм в это время уже не в состоянии был бороться с кем бы то ни было, судя по показаниям наблюдателей.

В Германии имела (и имеет) большой успех книга Карла Росснера «Der Konig, Weg und Wende». Второстепенный беллетрист и мобилизованный из запаса поручик Карл Росснер по обязанностям службы мог близко наблюдать Вильгельма II последнее время войны, и в этой книге, не называя его, под прозрачнейшим обозначением «король», он дает описание настроений и поступков Вильгельма II в эти месяцы катастрофы. Курьезно, что хотя Росснер изо всех сил старается представить Вильгельма II в ореоле некоего страдальца, непонятого Гамлета, праведника, одолеваемого злым роком, и т. п., но ничего из этого не выходит: вопреки воле автора, все эти сентиментальные украшения отпадают сами собой, и перед нами мечущийся во все стороны, панически перепуганный человек, жаждущий прежде всего спасти свое физическое существование, а затем поскорее на кого-нибудь свалить ответственность за все содеянные нелепости и ошибки. Вот два могучих и постоянных его мотива, две ноты, доминирующие в его душевном строе, с тех пор как после начала неудач несколько меньше стала сказываться третья нота — безмерное самохвальство, похвальба божественным происхождением своей власти и своим будущим окончательным великолепием. И все усилия Карла Росснера окутать своего героя привлекательным романтически-гамлетовским плащом остаются совершенно безуспешными. Ничего, ни единого мотива, кроме двух указанных, ни один способный к критике читатель не усмотрит в душе героя книги Росснера. И не было до самого конца такого момента, когда этот человек перестал бы вводить других в заблуждение и бахвалиться. 11 сентября 1918 г. он говорит речь эссенским рабочим. Угрюмые лица относящихся к нему с недоверием людей окружают его. Он кроток, либерален, демократичен до крайней степени, он уже не говорит, как говорил всю жизнь: «моя армия», «мой флот»; нет, «ваша армия», «ваш флот». Но хвастовство и ложь торжествуют и тут. Почему враги ненавидят Германию? Очень просто: потому что они (враги) побеждены. «Ненависть обнаруживается только у народов, которые чувствуют себя побежденными». Поэтому если немцы удивляются ненависти врагов, то напрасно: ненависть объясняется тем, что «враги обманулись в расчетах». Это говорил во всеуслышание германский император за 23 дня до формального шага Германии к сдаче на капитуляцию и ровно за два месяца до самой сдачи ее на милость победителей, до полного, неслыханного унижения и падения государства.



2


Спустя 4 дня после речи Вильгельма к эссенским рабочим на Балканах произошло событие, сделавшее положение Германии окончательно безнадежным.

Еще 17 июня 1918 г. царь болгарский Фердинанд дал отставку Радославову, решительному приверженцу союза с Германией и Австрией. II призвал к власти Малинова, которому немцы очень мало доверяли. В Болгарии, воевавшей почти без перерыва с 1912 г., сказывалось страшное утомление. Правительство Малинова делало тайные, но иезуепецщые попытки завязать переговоры с Антантой. Войска греческие, сербские, итальянские, французские, английские, находившиеся в Салониках и севернее Салоник под верховным начальством французского генерала Франше д'Эспре, были постоянной угрозой для болгарской армии. 15 сентября Франше д'Эспре внезапно перешел в общее наступление и врезался в болгарское расположение на 30 километров вглубину. Болгарские войска обратились в паническое бегство, сдавались тысячами, бросали оружие, бросались врассыпную, даже еще не видя врага. Обнаруживалось решительное нежелание воевать дальше. 25 сентября Истип и Кочана были заняты сербами, несколько позже в Струмицу вошли англичане и французы, затем был занят Ускюб. Уже 26 сентября Болгария обратилась к Франше д'Эспре с просьбой о перемирии. Сопротивляться дальше не было никакой возможности, несмотря на спешную присылку германских и австрийских подкреплений.

Два дня болгарская делегация, приехавшая просить мира и состоявшая из министра Ляпчева и генерала Лукова, ждала позволения предстать перед генералом Франше д'Эспре. Генерал, соединявший в себе, по словам знавших его людей, старофранцузское дворянское высокомерие с казарменной грубостью, приняв 29 сентября уполномоченных, с презрением и раздражительностью объявил, что Болгария всецело теперь зависит от его милости или немилости и что он требует беспрекословного и полного принятия всех условий, которые нужны союзникам для успешного продолжения войны. На размышление он дал ровно два часа. Болгары подписали условия, которые были равносильны полной капитуляции. Четыре дня спустя, 3 октября, Фердинанд отрекся от престола в пользу своего сына Бориса и выехал в Венгрию.

Все эти события уже с 24 сентября были абсолютно неизбежны, учтены и приняты Антантой к сведению. Вся Болгария с ее железными дорогами и всеми средствами страны поступила в полное распоряжение генерала Франше д'Эспре. Стало возможно и нетрудно вторгнуться оттуда в Австрию, принудить ее к миру и идти на Дрезден и Баварию. Перед Германией появился призрак нового, совсем неожиданного фронта.

Это событие и сломило наконец дух германского верховного командования. 26 сентября в Авен, где находились Гинденбург и Лю-дендорф, пришли известия, которые не поддавались уже никакому сколько-нибудь успокоительному истолкованию: генерал Франше д'Эспре прорвал окончательно и непоправимо болгарский фронт, и Болгария усматривает единственное спасение в немедленном заключении перемирия на любых условиях, какие поставит победитель. Капитуляция Болгарии, по мнению военных авторитетов, неминуемо должна была повести к капитуляции также Турции и Австрии. И в те же последние сентябрьские дни маршал Фош усилил в неслыханной степени атаки против всего западного немецкого фронта. В некоторых немецких армиях, в том числе даже в таких избранных, образцовых частях, как первая гвардейская дивизия, определенно не хватало уже снарядов для обороны от яростного, ни днем ни ночью не прекращавшегося огня наступающих полчищ Антанты. В сентябре американская армия стала играть очень значительную роль в войне, и каждый день, иногда чуть не каждые шесть часов, новые и новые транспорты подходили к Кале и Гавру, выгружая несметный военный материал и свежие подкрепления из Америки. Американцы не только привозили с собой такие чудовищные массы амуниции и продовольствия, что их потом приходилось целыми годами распродавать, но они строили немедленно новые подъездные железнодорожные пути, строили мастерские и целые заводы. Слова Вильсона о войне до последнего доллара и до последнего человека приобретали реальный и грозный смысл. «В этой войне победит тот, у кого нервы окажутся крепче» — таково было изречение фельдмаршала Гинденбурга еще в начале войны. Болгарской капитуляции нервы Гинденбурга я Людендорфа не выдержали.

Вечером 28 сентября Людендорф явился в неурочный час к Гин-денбургу, и тот (как вспоминает Людендорф) без слов понял, зачем к нему пришел его помощник. На другой день, 29 сентября, они оба заявили Вильгельму, что нужно немедленно, в ближайшие же дни, если не часы, просить неприятеля о перемирии. Иначе армии грозит полная катастрофа. Вечером после этого заявления Вильгельм казался сломленным и страшно постаревшим. Конечно, он подчинился. Он боялся всех и всего в эти месяцы уже начиная с 18 июля, с перехода Фоша в наступление: он боялся социал-демократов, со средины двадцатых чисел сентября, громко требовавших парламентарной формы правления, боялся наступающего Фоша, боялся сурового и сухого Людендорфа, презрение которого к своей особе он всегда чувствовал, как это заметил даже наивнейший из наблюдателей, сентиментальный Карл Росснер. Он знал, что требование Людендорфа есть для Германии разгром, позор, капитуляция, потеря решительно всего. Но не смел и думать о сопротивлении. Сейчас же решено было просить «демократически» настроенного наследника престола герцогства Баденского Макса, популярного среди баденских социал-демократов, сформировать кабинет, куда вошли бы социал-демократы. Это было нужно и для Антанты, и для предотвращения революции внутри (так полагали). С 1 октября принц Макс Баденский вступил в должность. Вильгельм с тех пор сидел в Потсдаме и не подавал признаков жизни.

Особенно неожиданной была та растерянность, которую в эти страшные минуты обнаружили такой бесспорно мужественный, твердый, самолюбивый и умный человек, как генерал Людендорф, и такой храбрый и стойкий воин, как Гинденбург. Зная, что нужно немедленно сформировать «демократическое» правительство, потому что с канцлером Гертлингом Антанта и разговаривать не захочет, и понимая вместе с тем, что на это нужно время, они все-таки торопили, не давая ни отдыха, ни срока.

Всякий, кто хочет получить исчерпывающе полное понятие о душевном состоянии, в котором находились Гпнденбург и Людендорф в эти роковые для Германии дни, должен прочесть документ № 17 в сборнике «Waffen still stand», который опубликовало германское республиканское правительство в 1919 г, (о перемирии). Вот что 30 сентября было протелеграфировано в министерство иностранных дел из ставки верховного командования: «Главная квартира просит, чтобы ее держали в курсе всех сообщений, делаемых публично касательно нашего мирного предложения, чтобы можно было вовремя осведомить армию. Иначе есть опасность деморализации». Вдумаемся в эти немногие, но красноречивые строки: с одной стороны, Людендорф и Гинденбург буквально с ножом у горла требуют от правительства немедленной отправки телеграммы Вильсону — сегодня, а если нельзя, то завтра, но уж никак не позже, никак не послезавтра, торгуются даже не из-за дней, но из-за часов. А с другой стороны (и в то же самое время), они знают, что это предложение непременно деморализует армию, и хотели бы успеть ее «подготовить». Но как успеть, когда ясно, что весь мир» сейчас же узнает о телеграмме с просьбой о перемирии, едва только Вильсон ее получит. Да и как «готовить» армию к такому известию? Будто можно дать этой внезапной сдаче на капитуляцию какое-нибудь успокоительное истолкование! И как сказать стране о необходимости немедленно сдаваться на милость победителей, когда еще в том же сентябре по всей Германии красовались правительственные огромные плакаты со словами: «Конечная победа за нами обеспечена!»? Людендорф снова объявил 1 октября 1918 г. утром министерству иностранных дел, что он настойчиво требует «немедленной посылки нашего мирного предложения»: «Сегодня еще армия держится, но невозможно предвидеть, что произойдет завтра». Мало того, в главной квартире знали, что если старый кабинет пошлет мирное предложение, то, пожалуй, Вильсон даже и не потрудится ответить, и что даже для первого шага безусловно необходимо сформировать новый кабинет. И, зная это, Гинденбург, точно так же растерявшийся, как Людендорф, телеграфирует в 1 ч. 30 мин. того же 1 октября вице-канцлеру фон Пайеру (№ 22): «Если есть уверенность, что сегодня вечером, в 7 или 8 часов вечера, принц Макс Баденский сформирует новое правительство, то я одобряю отсрочку (посылки телеграммы Вильсону, — Е. Т.) до завтрашнего утра. Если же образование правительства сколько-нибудь сомнительно, то я считаю, что уже сегодня ночью нужно послать это заявление». Проходит полчаса, и в Берлин летит новая телеграмма (№ 23) от Грюнау, советника министерства, в министерство иностранных дел: «Людендорф объявил мне: «Сегодня войско еще держится, но прорыв может наступить каждую минуту, и тогда наше мирное предложение прибудет в самый неблагоприятный момент»; он объявил, что у него такое ощущение, будто он предается азартной игре, что во всякий момент на любом участке одна из дивизий может отказаться исполнить свой долг». И уже от себя штатский чиновник Грюнау, наблюдавший обоих «диоскуров», как их величали четыре года подряд в патриотической прессе (т. е. Людендорфа и Гинденбурга), добавил: «У меня впечатление, что тут потеряли всякое хладнокровие…» В первом часу ночи новая телеграмма (№ 27), уже от Лерснера: «Людендорф заявляет: «Армия не может ждать более 48 часов». Вот атмосфера, в которой Макс Баденский должен был начать переговоры о перемирии, т. е., точнее, обратиться с мольбой о перемирии к разъяренному, алчному и победоносному врагу.

Нужно было все-таки хоть немного подготовить рейхстаг к роковому известию. Ведь, несмотря на все зловещие слухи, на очевидные факты, на разгром Болгарии, все-таки, кроме военных властей, мало кто знал, в каком поистине отчаянном положении находится армия. 2 октября по поручению главной квартиры майор Буше дал в секретном заседании лидеров партий рейхстага характеристику положения. Принудить врага к миру нельзя. Два фактора губят все: 1) танки, которых у немцев нет в достаточном количестве, и 2) недостаток людей. Еще в апреле 1918 г. в батальонах было по 800 человек, а к концу сентября в них насчитывается уже не более 540 человек в каждом, да и то, чтобы и этой цифры добиться, пришлось вовсе уничтожить (раскассировать) 22 дивизии, т. е. 66 полков. Потери колоссальны; танки, появляясь в тылу, наводят панику. Офицеры падают без счета и без замены. Бывают случаи, когда после трех дней боя все офицеры данной дивизии перебиты или ранены, и в их числе все три полковых командира. При таких условиях нужно прекратить бой. Таковы были главные пункты сообщения майора Буше. На успокоительные фразы, которыми он снабдил свой доклад, конечно, никто не обратил ни малейшего внимания.

Впечатление было потрясающее. Ждали бедствия, но все-таки не такого, все-таки не этого внезапного откровенного признания в безнадежном проигрыше великой войны, в необходимости капитулировать, чтобы избежать взятия в плен всей армии.

Медлить было нельзя.

Но все-таки уже в самую последнюю минуту, перед посылкою телеграммы Вильсону, Макс Баденский послал срочную телеграмму Гинденбургу, в которой задал ему вопрос: «Отдает ли себе отчет верховное командование, что факт начала переговоров под давлением критического военного положения может повести к потере германских колоний и территории Германии (в Европе), в частности Эльзас-Лотарингии и чисто польских округов восточных провинций?». На это последовал тотчас же ответ Гинденбурга, что он по-прежнему требует немедленного начала переговоров о перемирии:

крушение македонского (болгарского) фронта, истощение немецких резервов, свежие резервы врага, непрерывно бросаемые в битву, — все это делает положение германской армии критическим. «Каждый потерянный день стоит нам тысяч храбрых солдат». Колебания Макса Баденского кончились. Жребий был брошен.






Глава XX

Сдача на капитуляцию Германии, Австрии, Венгрии и Турции. Революция и гибель монархии в Германии




1


В ночь с 4 на 5 октября 1918 г. при посредничестве Швейцарии президенту Соединенных Штатов была отправлена следующая телеграмма: «Германское правительство просит президента Соединенных Штатов предпринять шаги к восстановлению мира, уведомить все воюющие державы об этой просьбе и пригласить их делегировать уполномоченных для начала переговоров. Германское правительство принимает в качестве базиса мирных переговоров программу, изложенную президентом Соединенных Штатов в его послании к конгрессу 8 января 1918 г. и в его последующих заявлениях, особенно в его речи 27 сентября 1918 г. Чтобы избежать дальнейшего кровопролития, германское правительство просит о немедленном заключении перемирия на суше, на воде и в воздухе. Макс, принц Баденский, канцлер империи».

Нужно пояснить обе ссылки, встречаемые в этом документе, чтобы вполне понять убийственный для Германии смысл его. Еще 8 января 1918 г. в послании к конгрессу Соединенных Штатов президент изложил в 14 пунктах программу будущего мира. Кроме пунктов, касающихся будущей Лиги наций, требования уничтожения тайной дипломатии, требования свободы морей, разоружения и тому подобных пунктов, которые явно не могли никого особенно стеснять вследствие своей туманности и малой осуществимости, — среди этих 14 пунктов были некоторые очень конкретные. VI пункт требовал освобождения от немцев всей русской территории и полнейшей свободы для России устраивать свои дела и свою политику, как ей будет угодно, VII пункт требовал полного освобождения и восстановления Бельгии, «без всякой попытки ограничить ее суверенитет». VIII пункт требовал не только эвакуации французской территории, но и «исправления зла, причиненного Франции Пруссией в 1871 г. в деле Эльзас-Лотарингии». IX пункт предусматривал «исправление границ Италии» в соответствии с национальным принципом (т. е. отторжения от Австрии Трентино и Триестской области). X пункт требовал для всех народов Австро-Венгрии «ничем не ограниченной возможности автономного развития». XI пункт говорил об эвакуации австрийских и немецких войск из Румынии, Сербии, Черногории; об обеспечении за Сербией свободного выхода к морю. По XII пункту всем нетурецким национальностям в Турции должна была быть обеспечена полная автономия, а Дарданеллы должны быть открыты для всех судов. ХIII пункт требовал создания независимого польского государства, к которому должны быть присоединены «территории, бесспорно населенные поляками»; Польше притом должен быть обеспечен доступ к морю. Таковы наиболее существенные из этих пунктов.

Соглашаясь в первом же обращении к Вильсону с этой программой, Германия уже примирялась с отказом от Брест-Литовского и Бухарестского мира и от всех выгод этих мирных трактатов, с потерей Эльзас-Лотарингии, с потерей своих восточных провинций (Познани, Западной Пруссии, части Силезии), с расчленением Австро-Венгрии и Турции. Но этого мало. Германское правительство, почтительно соглашаясь также с положениями речи президента 27 сентября 1918 г., этим самым как бы наперед заявляло, что оно уже не остановится ни перед каким унижением, потому что именно в этой речи 27 сентября президент сказал: «Мы все согласны, что никакого рода торгом или компромиссом не может быть достигнут мир с правительствами центральных империй, так как мы уже имели с ними дело и видели, как они поступили с другими правительствами, участвовавшими в этой борьбе, в Брест-Литовске и Бухаресте. Они убедили нас в том, что они — без чести и не стремятся к справедливости. Они не соблюдают соглашений, не признают принципов, кроме силы и собственной выгоды. Мы не можем заключать условия с ними. Они сделали это невозможным. Германский народ должен теперь быть вполне осведомленным о том, что мы не можем принять слово тех, кто навязал нам эту войну».

Вот с этой-то речью канцлер Германской империи и объявлял себя особенно (particularly) согласным. Уже последние слова этой речи, подчеркнутые нами, показывали, что президент Вильсон требует низвержения Вильгельма и что это — одно из условий будущего мира. И все усилия германского правительства в течение всей этой драмы — октябрьской переписки с Вильсоном — были направлены, как увидим, к тому, чтобы не заметить этого упорно выдвигаемого требования и как-нибудь обойти его. Итак, первая нота к Вильсону была отправлена. Впечатление в Германии было ошеломляющее. Сразу окончательно рассеялась густая пелена официальной лжи, и с высоты надежд Германия была сброшена в пропасть. «Я был совершенно сокрушен, гордость всей моей жизни была растоптана», — пишет генерал Бернгарди о моменте, когда он узнал о телеграфном обращении Макса Баденского к Вильсону.

Все мемуаристы согласны между собой, что на многих в Германии нашел как бы столбняк, когда внезапно в газетах появилось известие о телеграмме Макса Баденского к Вильсону: «Сознательно ли нас все эти годы обманывали пли сами военные начальники ничего не знали?» — такой вопрос был у всех на устах. На этот вопрос трудно и теперь еще ответить. Мы знаем теперь, что Мольтке стал страшиться катастрофы еще в 1914 г., в октябре, и что 12 января 1915 г. он писал в своем дневнике: «Доверие пошло к черту» (das Vertrauen ist zum Teufel). Но ведь нужно вспомнить, что и сам Мольтке писал это только в своем интимном дневнике, говорил же вслух прямо обратное.

Ничто за всю войну даже отдаленно не готовило среднего обывателя к этой внезапной просьбе о пощаде, к этой телеграфной ноте в Вашингтон, хотя давно уже чувствовалось, что дела идут нехорошо. Чтобы понять всю силу этого внезапного удара, нужно только припомнить, как, несмотря ни на что, до последних дней народ систематически вводился в заблуждение военными властями, боявшимися сознаться в неминуемом проигрыше войны. Приведем два-три примера. Еще в июне 1918 г. статс-секретарь Кюльман был отставлен за то, что осмелился усомниться в возможности окончить войну чисто военными средствами.

11 июня 1918 г. военный министр Штейн во всеуслышание торжественно возвестил в рейхстаге: «Так называемая резервная армия Фоша теперь вообще уже не существует». «Так называемая», ибо Штейн с юмором относился, как к обывательскому суеверию, к мысли, будто у Фоша еще что-то имеется в запасе. После этого произошло поражение немецких войск 18 июля, когда они были отброшены от Марны именно этой колоссальной резервной армией Фоша. 1 августа Вильгельм заявил, и это было подхвачено и комментировалось с восторгом прессой: «Мы знаем, что самое тяжелое уже находится позади». А 8 августа немецкая армия потерпела между Анкром и Авром самое страшное поражение. 4 сентября Гинденбург объявил: «Мы на востоке вынудили врагов к миру, и мы достаточно сильны, чтобы сделать это и на западе, несмотря на американцев». А именно в эти дни и сейчас после этого заявления германские армии должны были ускорить темп своего отступления под неслыханно усилившимся непрерывным огнем неприятеля. Официальной лжи перестали верить всецело даже наиболее легковерные и наивные люди, ибо события до карикатурности быстро опровергали все речи, заявления, воззвания, приказы, манифесты. Но все-таки о капитуляции никто не помышлял. Получилось впечатление громового удара.

Высчитывая часы, ждали ответа Вильсона. Ответ пришел 8 октября. Президент пока ограничивался вопросом о «точном значении ноты имперского канцлера». Означает ли это, что германское правительство принимает все условия, изложенные президентом в его послании к конгрессу 8 января и в его речах, и что, следовательно, переговоры коснутся только практических деталей их исполнения? Что касается просьбы о перемирии, то, пока германские войска не очистили занятых ими территорий союзников, президент отказывается предложить своим союзникам прекратить военные действия. Наконец, следовал третий пункт, прямо направленный против Вильгельма. Президент спрашивал: «Говорит ли имперский канцлер только от имени установленных властей империи, которые до сих пор вели войну?». Было ясно, что если канцлер ответит на этот вопрос — да, то Вильсон сейчас же прервет переговоры. Мысль президента не подлежала сомнению: он требовал полного устранения Вильгельма. Германское правительство ответило 12 октября, что оно принимает все условия, изложенные в свое время президентом, и что намерено обсуждать лишь детали исполнения их; в связи с вопросом о перемирии оно соглашалось эвакуировать все занятые территории и только просило президента создать смешанную комиссию (из представителей обеих сторон), чтобы привести эвакуацию в исполнение. Наконец, на третий вопрос ответ гласил, что «нынешнее германское правительство» образовано по соглашению со значительным большинством рейхстага и канцлер говорит «от имени германского правительства и германского народа».

Но сбить Вильсона с его позиции было абсолютно невозможно. Через два дня, 14 октября, пришла его вторая нота. По поводу «смешанной комиссии» по эвакуации Франции и Бельгии президент заявлял, что все касающееся эвакуации будет предоставлено исключительно усмотрению военных экспертов Антанты и Соединенных Штатов (без участия немцев). Вместе с тем президент «считал своим долгом сказать, что никакие условия (перемирия) не могут быть приняты правительством Соединенных Штатов и союзными правительствами, кроме таких, которые давали бы абсолютно удовлетворительные обеспечения и гарантии, что будет удержано нынешнее превосходство в положении армий Соединенных Штатов и их союзников». Другими словами, президент категорически заявлял, что условия перемирия будут такие, что Германии ни в каком случае не дадут воспользоваться передышкой и продолжать потом борьбу, и, следовательно, самое перемирие равно полной сдаче на все условия победителей: война уже не возобновится ни в каком случае. Затем президент писал, что никакое перемирие невозможно, пока германские войска опустошают оставляемые ими территории Франции и Бельгии «в прямое нарушение правил и обычаев цивилизованного ведения воины», а также топят подводными лодками пассажирские пароходы и спасательные боты, на которых люди пытаются спастись. «Нельзя ждать, чтобы нации, соединившиеся против Германии, согласились прекратить военные действия, пока продолжаются акты бесчеловечности, грабежа и опустошения, на которые они справедливо взирают с ужасом и с пылающими сердцами». Наконец, президент снова обращается к тому, от чего твердо решил не отступать, сколько бы с германской стороны ни делали вид, будто не понимают, о чем идет речь: «Необходимо также, во избежание возможного недоразумения, чтобы президент очень торжественно (very solemnly) обратил внимание германского правительства на форму и ясное значение одного из мирных условий, которое германское правительство теперь приняло. Оно содержится в речи президента, произнесенной на Маунт-Верноне 4 июля этого года. Вот оно. Уничтожение всякой произвольной власти где бы то ни было, могущей отдельно, тайно и по собственному единственно усмотрению нарушить мир на свете; если же она теперь не может быть уничтожена, по крайней мере низведение ее до действительного бессилия. Власть, которая до сих пор управляла германской нацией, и есть такого рода власть, как здесь описано. От желания германского народа зависит изменить ее. Только что приведенные слова президента, естественно, составляют условие, предшествующее миру, если мир должен явиться результатом действий самого германского народа. Президент чувствует себя обязанным сказать, что весь процесс мира, по его суждению, будет зависеть от определенности и удовлетворительного характера гарантий, которые могут быть даны по этому основному вопросу. Необходимо, чтобы правительства, соединившиеся против Германии, не имели никаких сомнений насчет того, с кем они имеют дело».

На этот раз речь была поведена еще более ясно. Вильсон снова и гораздо настойчивее и резче требовал удаления Вильгельма с императорского престола. Одновременно подчеркивалось, что перемирие будет равно разоружению Германии и безусловной ее покорности воле победителей. У нас есть свидетельство фон Пайера, вице-канцлера в кабинете Макса Баденского. Вот как он описывает впечатление от второй ноты Вильсона в заседании кабинета 17 октября 1918 г, «Когда получена была вторая нота Вильсона, все окончательно пали духом, видя, что дело идет о нашем существовании».

На этом же заседании Людендорф, вдруг снова приободрившийся, говорил, что еще возможно сопротивление. Вторая нота Вильсона так явно клонилась к полной капитуляции Германии, что отчаяние как бы вдруг придало энергии побежденному вождю. Но его оптимистические надежды уже никого не утешали. Так, в этом же заседании 17 октября 1918 г., т. е. меньше чем за две недели до того, как Австрия пошла на сепаратный мир (и тут же распалась на свои составные части, а ее армия прекратила свое бытие), Людендорф уверенно заявил: «Дух австрийской армии удивительно хорош». И еще прибавил, чтобы уж совсем успокоить своих слушателей: «Падение Австрии, конечно, имело бы очень неблагоприятные последствия; но очень сомнительно, чтобы оно имело влияние на наши войска, так как поражение Болгарии не произвело на них никакого впечатления».

Едва ли он сам верил своим словам, и кабинет, обсуждавший ответ на вторую ноту Вильсона, никакого внимания, конечно, на эти слова Людендорфа не обратил. «Не можете ли вы поднять дух масс?» — спросил Людендорф у Шейдемана на заседании. «Это вопрос о картофеле, — ответил Шейдеман — у нас нет мяса, и нам недостает ежедневно четырех тысяч вагонов картофеля. У нас вовсе нет жиров. Нужда слишком велика».

Чтобы попытаться спасти императора, кабинет принца Макса Баденского решил в ответ на вторую ноту Вильсона в самом спешном порядке изменить германскую конституцию. 20 октября прошла через рейхстаг статья, по которой впредь объявление войны может последовать только с согласия рейхстага, и другая статья, которая устанавливала самым формальным и резким образом парламентарное правление; отныне требовалось законом, чтобы канцлер оставался в должности лишь до тех пор, пока он пользуется доверием рейхстага. Дальнейшие быстро проведенные законоположения лишали императора всякого права назначать, повышать, перемещать или увольнять офицеров и весь командный состав армии и флота без контрассигнования властей (канцлера или министра), ответственных перед рейхстагом. Всеми этими реформами стремились угодить Вильсону, требовавшему фактического низведения к нулю императорской власти. Но кабинет далеко не был уверен в успехе. В стране уже громко говорили о необходимости отречения императора. Конечно, большинство мечтало о добровольном и немедленном отречении. Но мечты эти были напрасны.



2


Полковник Ниман, проведший неразлучно с Вильгельмом все это время, оставил нам показания о том, что творилось во дворце в эти роковые для династии Гогенцоллернов октябрьские дни. Несмотря на не нужные никому, кроме автора, лирические излияния и назойливо подчеркиваемое верноподданническое благоговение его по адресу Вильгельма, книга Нимана — единственное до сих пор касающееся императора свидетельство об этих днях, и без нее обойтись нельзя.

Вот как передается смена настроений императора если не самим Ниманом, то очень внятным голосом тех фактов, которые Ниман описывает, не всегда их понимая или не желая понять.

Конечно, Вильгельм II в течение всего времени, от первой ноты Вильсона вплоть до своего бегства, не мог не видеть так же ясно, как все вокруг него, что, может быть, единственное средство спасти династию заключается в немедленном его отречении от престола; но человек, который в свое время отказывался даже издали взглянуть на своего больного воспалением легких сына, боясь заразиться, меньше всего мог думать в минуту реальной опасности о ком бы или о чем бы то ни было, кроме себя самого. Напрасно все внушали ему мысль об отречении: и социал-демократы, и Макс Баденский, и газеты центра, и газеты либеральные, и кое-кто из консерваторов — одни открыто, с раздражением, другие робко, с растерянностью, с умолчаниями. Вильгельм не был бы самим собой, если бы он в состоянии был решиться даже на ту степень самопожертвования (если только возможно здесь употреблять это громкое слово), на какую оказался способен умный и твердый авантюрист Фердинанд Болгарский, спасший династию Кобургов своим немедленным (после перемирия Болгарии с Антантой) отказом от короны. Отречение императора в сущности было поставлено на очередь дня уже первой нотой Вильсона, где содержался зловещий вопрос: от чьего имени говорит принц Макс Баденскнй? Но Вильгельм притворился, что не понимает, в чем дело, и правительство Макса Баденского тоже постаралось ответить так, чтобы Вильсон удовлетворился и не настаивал. Но Вильсон не удовлетворился ответом, как мы уже видели.

Во дворце весь день 15 октября ждали второй ноты Вильсона; после обеда она была наконец получена и доставлена немедленно Вильгельму. «Я был приглашен в рабочий кабинет императора, — пишет Ниман, — и нашел императорскую чету в страшном возбуждении. — Читайте! Это прямо направлено к низвержению моей династии и вообще к устранению монархии! — Император трясущейся рукой указал на одно место лежавшего перед ним документа». Это было именно то место, выше при разборе второй ноты нами приведенное, где говорилось об уничтожении его власти. Императрица, со своей стороны, негодовала на то, что Вильсон — выскочка («ein Emporkommling») — осмеливается так разговаривать со старинным монархическим родом и подстрекать известный своими верноподданническими чувствами германский народ к «измене»! Император, как всегда, когда лично ему от крайнего решения не угрожало никакой непосредственной опасности, стоял за крайнее решение — сражаться! Тем более что приехавший во дворец Людендорф снова стал бодриться и не так пессимистично, как прежде, рассматривал положение на фронте. «Слава Богу, он опять обрел свою прежнюю свежесть», — с восторгом говорил Вильгельм после разговора с Людендорфом.

Нужно сказать, что не в социал-демократической, а в буржуазной прессе прежде всего заговорили после второй ноты Вильсона об отречении императора как о единственном выходе из положения. Но социал-демократы первые ввели это как требование в свою ближайшую программу. Макс Баденский ответил на вторую ноту, опять усиленно подчеркивая коренное, принципиальное значение перемен, происшедших в германском государственном строе, и опять избегая прямого ответа об императоре. Теперь уже мы знаем, что канцлер со дня на день, с часу на час ждал отречения Вильгельма. Конечно, лучше всего было бы отречься после первой ноты, ибо после второй это отречение являлось уж слишком явно вынужденным. Но все же выгоднее было не доводить еще и до дальнейших уточнений вопроса. Монархисты со страхом ждали этих именно уточнений, ждали, что Вильгельм будет наконец назван по имени и президент Вильсон скажет ультимативное слово. Проходили последние драгоценные дни, новая нота Вильсона могла прийти каждый час. Но Вильгельм не решался. В своем ответе на вторую ноту, кроме вышеуказанного подчеркивания изменений в имперской конституции, Макс Баденский еще объявлял о прекращении подводной войны и ручался насчет поведения отступающих из Франции и Бельгии германских войск. С большой тревогой ждали третьей ноты.

Третья нота, подписанная в Белом доме 23 октября, пришла в Берлин 24-го. Наихудшие опасения оправдались. Сначала президент выражал мысль, что так как его предварительные требования выполнены и он получил на свои вопросы удовлетворивший его ответ, то он согласен передать германскую просьбу о перемирии на рассмотрение союзных держав. Но тут же снова и в самых намеренно точных выражениях подчеркивалось, что это перемирие будет полным отказом Германии от возможности воспротивиться потом любому желанию победителей, которые ей предпишут мир. «Он (президент) считает своим долгом снова сказать во всяком случае, что он считает правильным предложить на рассмотрение (союзных держав) только такое перемирие, которое дало бы Соединенным Штатам и союзным державам возможность провести силой (to enforce) всякое условие, какое может быть (ими) выдвинуто и которое сделало бы возобновление враждебных действий со стороны Германии невозможным». Как бы желая особенно подчеркнуть эту мысль, Вильсон дальше еще раз говорит: «…такое перемирие, которое полностью обеспечит интересы вовлеченных (в войну) народов и обеспечит за союзными правительствами неограниченную власть (unrestricted power) оградить и провести силой все детали мира, на который согласилось германское правительство». Требовалась, следовательно, полная капитуляция как условие перемирия. Но, оказывается дальше, что даже и такое перемирие может быть еще не дано.

Мы переходим к знаменитому концу третьей ноты Вильсона: «Президент считал бы себя недостаточно чистосердечным, если бы он не указал самым откровенным, насколько это возможно, образом, на причину, почему нужно требовать чрезвычайных гарантий. Как бы значительны и существенны, по-видимому, ни были конституционные перемены, о которых говорит германский статс-секретарь иностранных дел в своей ноте от 20 октября, это не значит, что принцип правительства, ответственного перед германским народом, уже вполне осуществлен или что существуют или предусмотрены какие-либо гарантии, что принципиальные и практические перемены, ныне частично решенные, будут- постоянными. Более того, не видно, чтоб была затронута сущность теперешних затруднений (the heart of the present difficulty). Может быть, вопрос о будущих войнах будет предоставлен решению германского народа, но нынешняя воина была решена не им, а мы имеем дело с нынешней войной. Очевидно, что германский народ не имеет средств заставить военные власти империи подчиниться народной воле; что власть прусского короля по руководству политикой империи остается неприкосновенной; что решающая инициатива еще остается в руках тех, которые до сих пор были господами Германии. Чувствуя, что мир всего света зависит теперь от ясной речи и прямых действий, президент считает своим долгом сказать, без всякой попытки смягчить то, что может показаться резким, что народы всего света не верят и не могут верить слову тех, которые до сих пор были вершителями германской политики, и считает своим долгом сказать еще раз, что, при заключении мира и при попытке исправить бесконечные обиды и несправедливости этой войны, правительство Соединенных Штатов может иметь дело только с истинными представителями германского народа, которые были бы обеспечены действительным конституционным положением в качестве действительных правителей Германии. Если оно (правительство Соединенных Штатов) должно иметь дело с военными господами и монархическими автократами Германии теперь или если похоже на то, что оно будет иметь с ними дело касательно международных обязательств германской империи позже, то оно должно требовать не мирных переговоров, но сдачи (not peace negociations, but surrender). Ничто не может быть выиграно от умолчания об этом важном обстоятельстве».

Теперь уже отречение Вильгельма (сделавшееся, конечно, отныне абсолютно неотвратимым) сильно теряло в своем значении с точки зрения спасения династии, потому что Вильсон просто гнал его открыто с престола. И все-таки Вильгельм не уходил.

На короткое время внимание германского народа было отвлечено от вопроса об императоре двумя давно ожидавшимися событиями: Австрия и Турция сдались Антанте на капитуляцию.

Австрия быстро разваливалась уже с начала октября; армия целыми частями бросала оружие и бежала с фронта; Чехословакия объявила себя независимой; император Карл призвал к власти в качестве министра иностранных дел Андраши.

Андраши, осведомленный политик, глава консервативной партии, бывший венгерский министр, охотился у себя в имении (в конце сентября 1918 г.) с графом Карольи. Он еще надеялся на победу. Газет они в горах не видели несколько дней. Но вот является лесничий из города и сообщает о болгарской катастрофе. И тогда только граф Андраши признается своему гостю, что он потерял всякую веру в «возможность победы» и что нужно, не теряя ни минуты, заключить мир. Карольи рассказывает, что известие о Болгарии сразу его придавило, «подействовало на него, как удар. Целый мир, его мир провалился».

Это типично для всех без исключения сановников Австро-Венгерской монархии. 24 октября Андраши стал министром, а уже 27 октября отправил Вильсону телеграмму с просьбой о сепаратном мире, не ожидая конца переговоров с Германией. Впрочем, спустя несколько дней Австрия окончательно распалась на составные части, но об этом у нас будет речь в следующем томе.

Характерно, что, уже погибая, объявляя в манифесте 17 октября 1918 г. о превращении Австрии в федерацию самостоятельных держав, Габсбургская монархия все-таки не посмела даже намекнуть, что в венгерской части монархии отдельным народностям также будет предоставлено полное право на самоопределение.

24 октября в хорватских полках, стоявших в Фиуме, вспыхнуло возмущение, и солдаты захватили порт. У венгерского правительства не было ни малейшей возможности сопротивляться, так как революция в самом Будапеште назревала совершенно явственно.

31 октября был убит граф Тисса, ненавидимый за свою активную роль в подготовке мировой войны. Новое правительство, во главе которого стоял граф Карольи, провозгласило полное отделение Венгрии и самостоятельную Венгерскую республику (16 ноября император Карл отказался от венгерской королевской короны, через четыре дня после отречения своего от австрийской императорской короны).

Граф Карольи, либерал по убеждениям, опирался (или, точнее, рассчитывал опереться) на средние землевладельческие слои, на торговый класс и вообще на элементы, недовольные долгим властвованием и своекорыстным хозяйничаньем аристократической олигархии земельных магнатов.

В следующем томе этой работы я расскажу подробно о его правлении и о революционном правительстве, которое его сменило. Пока достаточно будет сказать, что в немедленной капитуляции Венгрии граф Карольи усматривал единственное спасение, так же как видело в этом спасение для Австрии и австрийское правительство. Впрочем, полное отделение Чехословакии, Галиции, Буковины, южнославянских территорий, отделение Трансильвании и всех славянских земель Венгрии, занятие Трентино и Триестино Италией — все это в те же дни вообще прекратило самое существование былой союзницы Германии.

Еще до того, как формально была подписана капитуляция Австрии и Венгрии, пришла очередь Турции. Уже в сентябре 1918 г. турки потерпели страшное поражение от англичан в Палестине. Генерал Алленби, стоявший там с 1917 г., разгромил турецкую армию, подошедшую с Кавказа после выхода России из войны. Около 75 тысяч турок сдались в плен в сентябре и начале октября 1918 г. Англичане вели преследование широким фронтом, очищая от турок не только Палестину, но и Сирию. Дамаск, Бейрут, Алеппо последовательно были взяты генералом Алленби. Турция погибала. Энвер-паша и Талаат-паша подали в отставку и бежали. Новое правительство, наскоро сформированное, поспешило обратиться к врагам с просьбой о перемирии.

31 октября 1918 г. (в Мудросе) англичане с участием представителей других союзных держав заключили с турками перемирие. Турки очищали Аравию, Месопотамию, Сирию, Армению, часть Кили-кии (из Палестины они уже были изгнаны англичанами), соглашались на временное занятие Антантой Константинополя и проливов. Остатки разгромленной турецкой армии ушли в Анатолию. Это все, что осталось от Турции по перемирию. По одному из условий перемирия турки обязывались прервать отношения с Германией. Впрочем, они были начисто отрезаны от Германии.

3 ноября сдались на капитуляцию Австрия и Венгрия. По условиям перемирия Антанта получала в полное свое распоряжение все пути сообщения Австрии, да и вообще то, что еще осталось от Австрии, становилось в руках Антанты удобным плацдармом для вторжения в Германию с востока. Полная гибель приближалась исполинскими шагами к окруженной со всех сторон Германской империи, безнадежно утратившей всех союзников. Для Антанты речь шла только об альтернативе: оставить ли без ответа последнюю ноту Германии, где была просьба указать, наконец, в каком месте и когда можно приступить к переговорам о перемирии, продолжать войну и вынудить всю германскую армию к немедленной сдаче или же согласиться на перемирие, но непременно на такое, которое отдавало бы побежденную страну всецело на волю победителя.

И все-таки нужен был толчок изнутри, чтобы Вильгельм наконец понял, что корона валится с головы и что спасения нет. Этот толчок не замедлил последовать. Спасти престол Вильгельма после третьей ноты Вильсона было абсолютно невозможно; тем не менее попытка такого рода (правда, не имевшая и тени шансов на успех) произошла.

Гинденбург и Людендорф сочинили и немедленно (в 10 часов вечера 24 октября) выпустили воззвание к германской армии, в котором говорили о неприемлемости требований Вильсона и о необходимости дальнейшего сопротивления до последней крайности. В ответ на это канцлер Макс Баденский объявил Вильгельму, что либо он, канцлер, уйдет немедленно в отставку, либо должен уйти Людендорф. Конечно, Вильгельм всецело был на стороне Людендорфа, и все-таки он немедленно уволил его в отставку (26 октября). Спастись лично какой угодно ценой, возложить ответственность на других — вот линия поведения, от которой император Вильгельм ни единого раза и ни при каких условиях не отступал. Но на этот раз этот обычный прием и последний разговор с Людендорфом все же потрясли его. Между тем отовсюду из-за границы к Максу Баденско-му ежедневно приходили самые достоверные сведения, самые авторитетные указания, что мира «при Вильгельме» Антанта ни за что не заключит. Вильгельм же по-прежнему отмалчивался. Это ускорило взрыв, уже давно готовившийся.



3


После третьей ноты Вильсона и обращения Гинденбурга к армии в приморских городах и прежде всего в центре стоянки германских судов — в Киле — распространился среди матросов слух о плане морского командования дать англичанам последнюю большую морскую битву, чтобы по крайней мере ценой гибели всего немецкого флота причинить максимум вреда неприятелю. Что война безнадежно проиграна — это уже не подлежало в тот момент ни малейшему сомнению, и угроза бесцельной гибели была тон искрой, которая произвела давно готовившийся взрыв. 28 октября команда броненосца «Маркграф» первая отказалась повиноваться офицерам и следовать в Куксгафен (через канал). Другие военные суда двинулись было в путь, но на них тоже вспыхнуло возмущение, и команды всех этих судов составили резолюцию: «Если англичанин нападет на нас, то мы будем сопротивляться и будем до последней крайности защищать наши берега, но сами мы не нападем. Далее Гельголанда мы не едем, Иначе огонь будет потушен (в топках)». Начальство не обратило внимания на эту резолюцию, и 30–31 октября во всем флоте вспыхнуло открытое возмущение. Сначала еще местами власти арестовывали вождей, но движение с каждым днем ширилось и пылало все сильнее.

3 ноября в Киле на открытом воздухе состоялся громадный матросский митинг. Толпа направилась освобождать арестованных, но по дороге была встречена выстрелами. На другой день, 4 ноября,

был убит командир броненосца «Konig», восставшие овладели не только всеми судами, но и Кильской гаванью, и солдаты, стоявшие в Киле, примкнули к матросам. Был выбран Совет солдатских и матросских депутатов. 5 и 6 ноября восстание перенеслось в Гамбург и Любек и нигде не встретило сопротивления. 6 ноября революционное движение перешло в Ганновер, Брауншвейг, Кельн, Майнц, Трир и стало приближаться к фронту. Всюду образовывались Советы солдатских, а кое-где солдатских и рабочих депутатов. Повсюду были провозглашены лозунги: немедленное заключение перемирия и прекращение военной диктатуры.

Три течения сразу обнаружились в ходе революции: социал-демократы большинства («шейдемановцы»), независимые социал-демократы (группа, отделившаяся от шейдемановцев весной 1917 г.) и спартаковцы — левая часть независимых, отошедшая от независимых и принявшая коммунистическую программу. В первые дни революции — до 9 ноября — борьба между этими тремя течениями была сравнительно не так заметна.

Хотя шейдемановцы располагали почти всей партийной прессою, но с каждым днем революции их значение все более и более падало. Те же рабочие круги, которые одобряли шейдемановцев первые три года подряд, теперь (т. е. с 1917 г.) не могли им простить поддержку, которую они оказывали правительству, начавшему войну. Голодные, потерявшие веру в победу массы быстрее покинули старую тактику, чем вожди, и шейдемановцы, еще пока могущественные на верхах партии, видели ясно приближающуюся бурю. Их подкашивало еще и то обстоятельство, что, несмотря на все усилия, им никак не удавалось наладить отношения с социалистами стран Антанты: те (забывая часто о собственном поведении) были полны негодования на образ действий шейдемановцев в 1914–1917 гг. и откровенно заявляли, что не верят их словам и что считают их просто эмиссарами перепуганного Вильгельма, который хочет какими угодно средствами добиться мира. Независимые были также в сущности очень раздражены против шейдемановцев. Правда, отражая чаяния голодающей массы, они терпеливо ждали несколько недель (весь октябрь), пока шла телеграфная переписка с Вильсоном. Но когда обнаружилось, что включение в кабинет Макса Баденского двух социал-демократов большинства — самого Филиппа Шейдемана и Густава Бауэра — не произвело за границей ни малейшего благоприятного впечатления, независимые стали с каждым днем все резче и непримиримее высказываться против шейдемановцев. Но на крайнюю позицию в этой борьбе против социал-демократов большинства стал Спартаковский союз, который принял как платформу революционный захват власти и провозглашение диктатуры пролетариата. 21 октября, после двух с лишком лет заключения, из тюрьмы был освобожден Карл Либкнехт; одновременно была освобождена и Роза Люксембург. Спартаковцы, численно не очень сильные, получили разом двух вождей, с которыми по энергии, ораторскому дару, политическому темпераменту, громадному моральному авторитету мало кто мог тогда тягаться не только среди шейдемановцев или независимых, но и среди всех вообще существовавших в то время политических партий Германии. Спартаковский союз вместе с тем пользовался сочувствием и поддержкой Советской России. Все эти обстоятельства сильно помогали спартаковцам. Но главное заключалось в другом. Октябрь в ноябрь 1918 г. были временем самого болезненного морально-психического кризиса, который когда-либо переживал германский народ за все полторы тысячи лет своего политического существования. Внезапно, без всяких переходов, без всякой подготовки, народная масса была поставлена лицом к лицу с действительностью, о которой большинство даже и не догадывалось. Еще на фронте кое-что знали, а с 8 августа 1918 г. непрерывные поражения, непрерывное отступление были понятны каждому солдату отступающей армии. Но даже и на фронте, где перестали верить словам начальства о победе, были далеки от того, чтобы видеть в происходящем полную гибель, безнадежный проигрыш войны; даже и на фронте среди наиболее раздраженно настроенных солдат было распространено (по их позднейшим свидетельствам) мнение, что война может окончиться «вничью» или с незначительными потерями для Германии. Что касается тыла, то там уже с июля чуяли неладное, но еще в средине сентября в самых широких кругах не верили в конечное и полное поражение. Первая телеграмма Макса Баденского Вильсону явилась, как было сказано, для широких масс неожиданностью. «Нас обманывали!» fWirsind belogen und betrogen!) — вот самый популярный клич в октябре 1918 г. И, по мере того как телеграммы Вильсона принимали все более резкий, высокомерный и отчасти презрительный оттенок и его вмешательство во внутренние германские вопросы делалось все откровенней и грубее, — все более униженным, смиренным, почти раболепным делался тон германских ответов, и именно это обстоятельство окончательно раскрыло глаза всему народу. Ужас положения обозначился перед взорами самых легковерных. Этой степени унижения и растерянности никто почти не ожидал. И тогда-то сразу начался великий пересмотр ценностей. Мелкая и средняя буржуазия, интеллигенция, чиновничество массами обращались к самым радикальным программам. Это было ненадолго, это было вызвано совсем исключительной силой и внезапностью удара, но в октябре и ноябре 1918 г. имена Либкнехта и Розы Люксембург были очень популярны нередко даже в тех кругах общества, которые еще в 1916 г. приветствовали их заключение в тюрьму, а уже в 1919 г. аплодировали их убийцам. Еще в большей степени рабочая масса в эти осенние месяцы верила только тем из ее вождей, которые не скомпрометировали себя моральной ответственностью в военной политике правительства. Таковы условия, тоже способствовавшие общему успеху спартаковцев в первое время революции.

Социалисты большинства во главе с Шейдеманом и Эбертом под этим все возраставшим давлением слева заняли непримиримую позицию в вопросе об отречении императора. Они требовали в ультимативной форме от Макса Баденского, чтобы отречение было обнародовано немедленно. Натолкнувшись на упорство Вильгельма, все мечтавшего как-нибудь отклонить от себя эту чашу, они решили вынудить отречение революционным путем, точнее, примкнуть к революции, которая уже со всех сторон (с севера — из ганзейских городов, с юга — из Мюнхена, с запада — из Кельна и Ганновера) приближалась к Берлину.



4


Для Вильгельма наступили дни расчета с судьбой. Бывали в истории люди, которые, как и он, не умели перенести выпавшего на их долю счастья, но зато неожиданно оказывались под грозой совсем иными — стойкими и мужественными. Вильгельм не умел перенести с достоинством ни того долгого счастья и ослепительного блеска, которыми была отмечена вся его жизнь, ни того страшного падения, которое постигло его осенью 1918 г. Война ничуть не закалила, да и не могла закалить его: ведь он ни на минуту не расставался с привычной роскошью и ни на минуту, даже отдаленно, даже случайно, не подвергался опасности. Он всегда инстинктивно гнал от себя беспокойство. Например, он отдалил от себя с начала войны своего личного друга Баллина, директора Гамбургско-Американ-ской пароходной компании, только потому, что Баллин мрачно смотрел на затеянную войну. Царедворцы просили графа Бернсторфа передать Баллнну, «чтобы он не вел перед монархом таких пессимистических речей… иначе у монарха бывает нервный припадок». Баллин, заметим к слову, покончил с собой как раз в день бегства Вильгельма; такие друзья были императору не нужны.

Когда началось крушение, Вильгельм сразу и без тени сопротивления пошел туда, куда его вели. Так, на полный фактический отказ от власти, на немедленное введение широчайшего парламентаризма он пошел мгновенно, даже и для формы ни разу не вспомнив о «божественном происхождении» своей власти, о том, что он ответственен лишь перед небом, и т. д., обо всем том, о чем он совсем некстати не переставал во всеуслышание и с вызовом говорить тридцать лет. Генералы давно перестали с ним стесняться. Сын канцлера Герт-линга рассказывает, как перед первой нотой Макса Баде некого Вильсону Людендорф ворвался к Вильгельму без доклада с требованием немедленной посылки ноты с просьбой о перемирии. И Вильгельм беспрекословно подчинился и тут. Потом, когда Макс Баденский оказался сильнее Людендорфа, Вильгельм отставил Людендорфа. Он жил в это время в состоянии постоянного страха: он боялся революции и боялся Антанты, и это видели все окружающие.

Теперь, в октябре и ноябре 1918 г., впервые личная опасность стала грозить ему непосредственно.

Он чувствовал себя, по отзывам наблюдавших его в Потсдаме, неспокойно из-за близости Берлина и решил уехать в Спа, к Гинденбургу, которому он вполне теперь доверял. Да и нейтральная граница была ближе к Спа, чем к Берлину.

Наиболее преданные династии прусские монархисты ставили вопрос так: «Лучше пусть умрут император и кронпринц, но останется в живых монархия, чем наоборот». Но при характере Вильгельма II и при характере кронпринца об этом, конечно, не могло быть и речи. Дело шло о героической форме самоубийства, а Вильгельм за всю свою жизнь никогда не решался хотя бы отдаленно приблизиться к самой проблематической опасности. Но до последней минуты некоторые монархисты надеялись на этот «героический жест», и когда Зольф старался через Августа Эйленбурга убедить Вильгельма не бежать из Берлина в Спа, то Эйленбург таинственно намекал, что император будет искать смерти на поле битвы…

Среди наиболее преданной интересам и традициям монархии части прусского дворянства, именно в дворянстве Померанской провинции, в эти дни, после третьей ноты Вильсона, в самом деле возникла и была принята следующая программа действий: теперь уже спасти династию Гогенцоллернов можно только одним способом: померанские дворяне предлагают императору немедленно вместе с ним отправиться на фронт, на передовые линии и там погибнуть. Бывший канцлер империи, а в конце 1918 г. обер-президент Померании Михаэлис бьш уполномочен передать это предложение императору; сам Михаэлис был в числе тех, кто обязался отправиться на фронт и погибнуть вместе с императором. Михаэлис прибыл в Потсдам 28 октября 1918 г. Но Вильгельм, по-видимому, или чувствовал, или знал, зачем приехал представитель померанских дворян, и за обедом всячески отклонял разговор и не давал гостю высказаться. Мнхаэлис решил передать поручение после обеда, но Вильгельм твердо решил не допускать его до этого. Прежде чем Михаэлис успел выговорить слово, император вдруг сорвался с места, наскоро пожал руку собеседника и поспешно вышел вон.

Оставаться дальше в Потсдаме после этого Вильгельм не мог: ведь Михаэлис непременно вернулся бы. И кроме того, в Берлине явственно дело шло к революции. 29 октября Вильгельм, не сказав канцлеру Максу Баденскому, решил выехать в главную ставку, поближе к голландской границе и подальше от канцлера, убеждавшего его немедленно отречься от престола. Узнав совершенно случайно о готовящемся отъезде императора, канцлер сейчас же послал во дворец министра Зольфа убедить Вильгельма остаться. Но все было напрасно. Вильгельм уехал.

Внезапный, против воли и почти без ведома канцлера, отъезд императора из Берлина в Спа был, конечно, бегством, так же как бегством было любое его передвижение с лета 1918 г. То ему казалось безопаснее в Потсдаме — и он мчался в Потсдам, то безопаснее было на «фронте» — и он летел на «фронт». Конечно, на настоящем фронте, на боевых позициях он никогда не появлялся, и под «фронтом» читатель должен понимать снабженную всем комфортом богатую виллу Фрэнез в г. Спа. Жить там и гулять в парке и значило для Вильгельма «делить труды и опасности с вооруженным немецким народом», как об этом всегда объявлялось в газетах, когда император уезжал в ставку.

Но на этот раз положение было хуже. Спереди грохотала непрерывная, уже месяцами длившаяся и все усиливавшаяся канонада, слышалась поступь несметных полчищ Антанты, неуклонно надвигающихся на Германию; сзади не прекращался начавшийся в последнюю октябрьскую неделю глухой гул революции. И с каждым днем этот гул становился явственнее. Из Киля, из Гамбурга, из Бремена, из Мюнхена все отчетливее доносились определенные республиканские пароли и социалистические лозунги. В армии становилось очень неспокойно. А неприятель все медлил с перемирием, все не давал окончательного ответа. Ясно было, что придется вскоре беглецу, примчавшемуся из Потсдама в Спа, бежать снова из Спа. Но куда? В Потсдам опасно. И вот именно тогда, судя по некоторым данным, мысли Вильгельма окончательно обратились к той узенькой тропинке, которую его глаз усмотрел между Сциллой неприятельского наступления и Харибдой народной революции. Уже 8 ноября голландские власти узнали о возможности внезапного появления в пределах их страны германского императора: дело в том, что из Мюнхена пришла весть о провозглашении 8 ноября Баварской республики, и из Берлина ежечасно поступали все более и более грозные известия.

Наконец, гроза стала бушевать совсем уже близко от императора: вечером 8 ноября в императорской вилле узнали, что в Кельне, Кобленце, Майнце вспыхнула революция в войсковых частях, что все рейнские мосты в руках восставших, что в их руки попали огромные склады продовольствия. Собранные в Спа офицеры разных частей, которых созвали для информации о настроении армии, в громадном большинстве заявили, что поручиться за солдат и положиться на них никак невозможно. На другой день, 9 ноября 1918 г., к императору по собственной инициативе явились для экстренного совещания Гинденбург, Людендорф, Тренер, Гинтце, Шуленбург, Плессен и Маршаль. На вопрос Вильгельма Гинденбург заявил, что «для него невозможно сказать своему государю то, что теперь нужно сказать». Слово взял генерал Гренер, который прямо заявил, что не только революция охватывает армию, но что абсолютно невозможно выделить части, которые согласились бы эту революцию подавить силой. Граф Шуленбург не был так пессимистичен, но слова его были бездоказательны, и Гренер тотчас же вполне опроверг их. В это время императора попросили к телефону: Макс Баденский сообщал, что в Берлине с утра вспыхнула революция, что войска примкнули к ней, что необходимо Вильгельму и кронпринцу немедленно, сегодня же, отречься от престола. Император отошел от телефона, ничего не решив. Но берлинский телефон не умолкал, и, перемежаясь с сообщением о ширящейся победоносной на всех пунктах революции, к Вильгельму непрерывно поступали тревожнейшие известия о гигантском мятеже в воинских частях совсем уже близко от Спа. Тогда, к середине дня, Вильгельм внезапно остановился на таком компромиссе: он отказывается от императорской короны, но остается прусским королем.

Этот компромисс решительно ничего не устраивал. Ведь было уже известно, что вожди социал-демократов — Шейдеман, Эберт и их товарищи — поставили ультиматум: отречение императора и кронпринца и полное их удаление от дел; было известно и то, что громадная масса рабочих, в те дни шедшая за Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, ни в каком случае не примирится ни с каким половинчатым, сомнительным решением вопроса об императоре и кронпринце.

Макс Баденский, все еще надеясь спасти монархию в случае полного и безусловного отказа Вильгельма и его сына и видя, что Вильгельм даже и в эту роковую минуту продолжает не понимать положения, решился действовать самостоятельно и не ждать более согласия императора…

Между тем Вильгельм (уже с 7-го числа знавший, что во всяком случае успеет бежать в Голландию) в последние часы еще продолжал по инерции говорить старые эффектные слова и предаваться привычной жестикуляции. Кронпринц предложил ему уехать из неспокойного уже Спа в другую армию, именно в ту группу войск, которой командовал сам кронпринц. «Нет, зачем, — возразил император, — это могло бы ведь показаться бегством. Я останусь здесь и соберу вокруг себя своих верных» (Ich werde hierbleiben und meine Getreuen um mich scharen). Королевское слово! — умиляется Ниман, присутствующий при этой сцене. Но не успело это королевское слово отзвучать, как в дверях зала показался растерянный, дрожащий генерал Гонтард с новой телефонограммой из Берлина в руках: «Император и кронпринц низложены с престола». Только что в Берлине вышло извещение от имени канцлера, в котором сообщается о состоявшемся отказе Вильгельма и кронпринца как от германской императорской, так и от прусской королевской короны. «Измена, бесстыдная, возмутительная измена!» — вскричал император, услышав извещение канцлера. Граф Шуленбург, старый вояка и верный монархист, безусловно готовый сам умереть за монархию и убежденный, что только появление императора на поле битвы может еще спасти монархический, принцип, хочет воспользоваться этим внезапным гневом Вильгельма на канцлера и вынудить у Вильгельма мрачное, но необходимое решение. «Могу я положиться на то, что ваше величество останетесь при войске?» — «Вы знаете мое решение, граф!» — гордо и героически отвечает Вильгельм. Через несколько минут снова появляются Гинденбург, Гренер, Гинтце, Грюнау, генерал Плессен и Маршаль; за последние часы положение сильно ухудшилось; уже в войсках, охраняющих главную ставку, идет большое брожение. «Я не могу ручаться, что ваше величество не будете отвезены бунтующими войсками в Берлин и не будете там выданы революционному правительству в качестве пленника», — объявляет Гинденбург. Вызванная для охраны императора вторая гвардейская дивизия охвачена также революционным движением. Граф Шуленбург молчит в ожидании. Он знает, что если нет дороги назад, то есть еще дорога вперед — к смерти под французскими пулями; он только что слышал «королевское слово» (ein Konigswort). Он помнил о генерале Альварте, который после третьей ноты Вильсона покончил с собой, чтобы не пережить унижения Германии. Но нет! Самоубийство запрещено законами религии, а смерть в отчаянной, безнадежной схватке с полчищами надвигающегося неприятеля и была бы замаскированным самоубийством. Религиозный и богобоязненный Вильгельм никак не может нарушить (в данном случае) велений церкви. Да и кроме того, это было бы «театральным жестом», а он не любит театральных жестов: «Какую пользу принесла бы такая инсценированная геройская роль?» — вопрошает он Нимана.

Все это и многое другое мы читаем в литературе, и расположенной, и враждебной к Вильгельму, а также в мемуарах Вильгельма, ненужной, скучной книжке, лживой с первой строки до последней, где он оправдывается в своих деяниях. Он всегда, все тридцать лет своего царствования, игравший разные роли, вдруг почувствовал отвращение к театральным жестам. Посылать под ураганный артиллерийский огонь миллионы людей «fur Kaiser und Reich» и требовать от них ежедневного, ежечасного героического презрения к смерти, требовать громогласно и в самых напыщенных словах — это никогда не представлялось ему театральным жестом, но пойти в битву в первый раз самому, чтобы попытаться этим риском поддержать дорогой ему (и проваленный им) монархический принцип, — это ему показалось вечером 9 ноября «театральным». Правда, неглубокий и незначительный, однако быстрый ум этого человека все-таки в эти самые страшные минуты его существования говорил ему, по-видимому, о непоправимых последствиях бегства, о том, что голландская дорога спасает жизнь, но губит все, кроме жизни: личную честь, династическую традицию, монархию — все, что ему было дорого. Уже подан был поезд, уже Вильгельм вошел в вагон, как вдруг граф Платен сообщил ему только что полученное телефонное известие от принца Эйтеля-Фрндриха: императрица просит передать, что «все хорошо». По-видимому, императору стало стыдно. «Моя жена поддерживает меня, а меня хотят убедить ехать в Голландию. Я этого не сделаю. Это было бы все равно, как если бы капитан оставил свое тонущее судно». Он и теперь хотел свалить на других ответственность за свое бегство, и теперь, уже начав бегство, повторял громкие фразы, не имевшие при данных обстоятельствах и тени смысла. Ночевать Вильгельм решил в поезде. В 10 часов вечера в вагон пришел Грюнау с новым известием: революционные войска идут походом на Спа. Ни часу больше терять нельзя было.

10 ноября в 8 часов утра к голландскому пограничному пункту Эйздену подъехал автомобиль. Вильгельм II в сопровождении нескольких лиц вышел из автомобиля, подошел к пограничной страже и назвал себя: он был на нейтральной земле. Долгие часы германский император ждал на станции, пока спешно извещенное голландское правительство упрашивало по телефону графа Бентинка, английского лорда из старинной голландской семьи, владельца лежащего недалеко от границы поместья Амеронген, дать хотя бы временный приют бежавшему монарху. Только спустя много часов после начала бегства Вильгельм оказался в Амеронгене. За первым обедом, когда голландские хозяева и немецкие гости чувствовали себя мучительно неловко и не смели одни от стыда, другие от жалости поднять глаз, Вильгельм говорил много и охотно, с одушевлением и живостью. Говорил он один — все остальные молчали. Леди Норе Бентинк, наблюдавшей его и оставившей описание этого дня, казалось, что он ошеломлен катастрофой а еще не вполне понимает свое положение. Могло быть и то, что наиболее сильное из всех чувств этого человека — восторжествовавшее чувство самосохранения — стихийно и непреодолимо возбуждало и потрясало его после долгих часов сначала смертельного страха, а потом томительного ожидания на пограничном пункте под проливным, не прекращавшимся почти двое суток дождем.

Почти тотчас за бегством Вильгельма последовало и бегство кронпринца, который в своих воспоминаниях обнаруживает полное отсутствие чувства комического, так как хочет уверить читателя, что бежал он исключительно по одному лишь своему человеколюбию, боясь, как бы, чего доброго, из-за него, кронпринца (т. е. с целью восстановления его на прародительском престоле), не возникло междоусобное кровопролитие. Он укрылся, как и отец, в Голландии, но в другом месте: голландское правительство велело ему отправиться на остров Виринген.

При таких условиях кончила свое существование династия, долгие столетия правившая в Пруссии и 47 лет занимавшая — в пору величайшего блеска Германии — германский императорский престол. В берлинском дворце на том самом месте, с которого в первый день войны в 1914 г, Вильгельм кричал народу о коварстве врагов, о справедливой войне и победе, теперь стоял под красным знаменем Карл Либкнехт и говорил о людях, доведших германский народ до самой страшной катастрофы всей его полуторатысячелетней истории.

Прежде чем говорить о дальнейшем развитии германской революции, нам необходимо коснуться переговоров о перемирии, начавшихся за день до бегства Вильгельма и кончившихся через полтора дня после бегства.

Уже 5 ноября 1918 г. статс-секретарь Соединенных Штатов Лансинг сообщил германскому правительству, что союзники согласны дать Германии перемирие на тех условиях, которые будут сообщены германским уполномоченным от лица верховного командующего всех союзных армий маршала Фоша. При этом делались две оговорки: одна насчет «свободы морей» (о чем упомянуто в 14 пункте Вильсона), именно, что «не все толкования» этого понятия могут быть приняты, и другая — что не только занятые немцами территории должны быть освобождены, но что немцы еще обязаны вознаградить население за все убытки. Другими словами, Англия и Франция заявляли, что вообще пункты Вильсона вовсе для них не обязательны, А затем слово предоставлялось маршалу Фошу, совместно с которым союзные правительства и выработали условия перемирия.

Уже 6 ноября спешно стала снаряжаться германская мирная делегация. Во главе ее по поручению канцлера Макса Баденского, но, конечно, прежде всего по собственному желанию стал вождь партии центра, статс-секретарь без портфеля в кабинете Макса Баденского, Матиас Эрцбергер. Собственно, это стоило ему жизни, потому что травля, приведшая спустя почти три года к его убийству, в значительной степени связывалась с этой страницей его карьеры, хотя ни с какой точки зрения как раз в этом роковом для Германии перемирии он не был повинен. Это был ум беспокойный и самоуверенный. Он всегда переходил от одной крайности к другой. В самом начале войны ои уверовал в близкую победу Германии и был, как уже сказано в своем месте, некоторое время аннексионистом. В 1917 г… уже предчувствуя гибельный оборот дел, он провел мирную резолюцию в рейхстаге. Теперь он почему-то решил, что не генерал, а он, Эрцбергер, должен отправиться к Фошу. Между тем именно этим он потом облегчил генералам возможность свалить часть вины на него и сочинить легенду (или подкрепить легенду) об «ударе кинжалом в спину» (Dolchstosslegende), о революции и революционерах, к которым причислен был Эрцбергер, выдавших Германию неприятелю.

7 ноября в 9 часов вечера автомобиль под белым флагом с германскими уполномоченными, перейдя через линию траншей, подошел к Ордруа (близ Ла-Канелль), тотчас же был окружен французскими солдатами; Эрцбергер с товарищами пересели в вагон с опущенными шторами и отправились по назначению. 8 ноября утром поезд подошел к маленькой станции Ретонд в Компьенском лесу. Тут-то и ждал их вагон маршала Фоша. В 9 часов утра 8 ноября Эрцбергер, генерал Винтерфельдт, Оберндорф, капитан флота фон Ванселов, Гейер и переводчик Гелльдорф были введены к маршалу. Фош словами не оскорбил их, чего они боялись, по собственному позднейшему признанию, но и руки им не подал. Он добился прежде всего, чтобы они заявили, что прибыли просить перемирия (первая фраза Эрцбергера гласила, что они прибыли получить «предложения» союзников). Затем Фош велел прочесть условия, на которых он согласен объявить перемирие.

Вот главные условия, которые были поставлены победителями.

Немедленное очищение Бельгии, Франции, Люксембурга, Эльзас-Лотарингии; в течение 15 дней выдача Антанте 5 тысяч тяжелых и полевых орудий, 25 тысяч пулеметов, 3 тысяч бомбометателей, 1700 аэропланов, очищение левого берега Рейна и занятие его войсками Антанты; запрет увозить что бы то ни было с левого берега Рейна при его очищении; выдача 5 тысяч локомотивов, 150 тысяч вагонов, 5 тысяч автомобилей в полной исправности; содержание оккупационной армии Антанты за счет Германии; уничтожение трактатов Брест-Литовского и Бухарестского; безусловная сдача войск, еще державшихся в немецкой Восточной Африке; выдача Антанте всего золота, полученного от России и Румынии, а также захваченного в Бельгии; возвращение всех военнопленных, причем немцы-военнопленные не возвращаются Антантой; выдача всех подводных лодок, 8 легких крейсеров, 10 дредноутов, 6 крейсеров, 50 истребителей; все же остальные суда военного флота отводятся в гавани, где и обезоруживаются и остаются под наблюдением союзников впредь

до решения их участи при заключении мирного трактата; оккупация союзниками морских военных фортов и батареи Каттегата; блокада Германии продолжается до окончательного заключения мира.

Эти условия были, конечно, равносильны полной капитуляции, и еще в четверг 7 ноября в передовице газеты «Times» выражалось сомнение в том, захотят ли немцы, несмотря на свое поражение, принять такие страшные условия. А газета «Times» успела проведать тогда еще далеко не обо всех условиях перемирия.

Но германским уполномоченным выбирать было нельзя. Маршал Фош и не думал обсуждать с ними эти условия, просто он им дал понять, что они или должны подписать полностью все условия, или же отправиться домой, и тогда война продолжается. Для подписания Фош дал им 72 часа с правом сноситься в эти 72 часа по телеграфу со своим правительством. 10 ноября в своем вагоне (в котором они жили в эти дни, рядом с поездом Фоша, стоявшим в Компьенском лесу) германские уполномоченные узнали о революции в Берлине, о бегстве Вильгельма II в Голландию, о передаче власти Совету народных уполномоченных. Эрцбергер снесся с Берлином, снесся с Гинденбургом (оставшимся главнокомандующим). Ответ Гинденбурга гласил по существу: нужно добиваться смягчения условий, но, если нельзя их добиться, нужно подписать. Фошем дано было знать Эрцбергеру, что если к II часам утра 11 ноября перемирие не будет подписано, то война немедленно возобновится. Она, собственно, и в эти дни не прерывалась, но смысл угрозы был понятен: все приготовления к грандиозному новому наступлению на Германию были сделаны. Противопоставить этой угрозе Эрцбергер не мог решительно ничего…

Страшное волнение царило в умах в Париже и во всей Франции уже с 6 ноября, когда стало известно, что германские делегаты выезжают к маршалу Фошу. Полной уверенности, что Германия сразу пойдет под такое ярмо, не было. Была некоторая доля боязни, что германский народ, так геройски и успешно боровшийся больше четырех лет со всеми величайшими державами земного шара, доведенный условиями Фоша до последней черты отчаяния, может возобновить, правда, гибельную для себя, но и тяжелую для победителей борьбу.

Уже вечером 10 ноября в Париже было известно, что правительство приказало в случае получения известия о подписании немцами перемирия тотчас же салютовать 101 пушечным выстрелом. И когда на другой день, 1 ноября 1918 г. в самом начале 12 часа грянул первый выстрел, то, по показаниям очевидцев, прохожие останавливались как вкопанные, снимали шапки, и многие плакали. Со второй половины дня начались манифестации, шествия несметных толп по городу, пение «Марсельезы». В Лондоне, Вашингтоне, Нью-Йорке, Риме — всюду, как только приходила потрясающая весть, громадные толпы собирались на улицах и до поздней ночи шли бурные манифестации. «Не хотели верить, что это не сон, что в самом деле страшная война кончилась, что грозный враг повержен наконец на землю и раздавлен пятой», — так передавала одна английская газета впечатления 11 ноября 1918 г.






Глава XXI

Версальский мир





«Я сорок семь лет ждал этой минуты», — сказал Клемансо, прочитав телеграмму, в которой маршал Фош доносил ему, что Эрцбергер и его товарищи только что подписали условия перемирия. О намерениях и достижениях правителей Антанты я буду говорить впоследствии, во втором томе, когда обращусь к систематической истории осуществления Версальского трактата. Здесь же в немногих словах напомню о том, в каком умонастроении победа застала Клемансо, Ллойд Джорджа и Вильсона — трех человек, в руки которых главным образом и перешли в тот момент судьбы Германии и всех ее союзников, вместе с ней подвергшихся неслыханной катастрофе.

Лично для Клемансо победа над Германией знаменовала возможность обессилить если не навеки, то хоть надолго опасного соседа. В Германии живет лишних двадцать миллионов человек, говаривал он. Таким образом, одержанная победа должна была тем или иным способом покончить с этими «лишними» немцами. В прочный мир на иных основаниях он не верил и, переиначивая фразу фон Клаузевица, что война есть продолжение дипломатии, но иными средствами, Клемансо бросил крылатое слово, что мир должен быть продолжением войны, только другими средствами. Поставить Германию в такое положение, когда эмиграция или вымирание обессиливали бы ее, — вот, с точки зрения Клемансо, идеал, который, быть может, недостижим, но к коему надлежит стремиться. Но круги, стоявшие за Клемансо и старавшиеся влиять на его политику, смотрели на дело под несколько иным углом зрения. Прежде всего, промышленники десяти северных разоренных войной департаментов, владельцы заводов и копей желали полного покрытия за счет Германии всех убытков; представители финансового капитала, банков, биржи стремились к широчайшему развитию колоний, к укреплению французского влияния не только в Африке, но и в Азии, к установлению либо кондоминиума вместе с Англией над бывшими турецкими владениями, либо к возможно более полному сохранению Турции, но с непременным в обоих случаях условием — передачей французам Сирии. Средняя и мелкая буржуазия жаждала, прежде всего, прочной гарантии со стороны Германии; промышленники и представители мелкого ремесла желали ограждения от германской конкуренции. Сверх того, давали себя сильно чувствовать особые интересы некоторых могущественных крупнокапиталистических групп, например металлургические фирмы были заинтересованы в возможно более длительном использовании германских угольных богатств и, следовательно, в возможно более прочной оккупации берегов Рейна. Виноделы, а также фабриканты шелковых материй были заинтересованы в обеспечении за французским ввозом германского внутреннего рынка, т. е. в соответственных торговых договорах с Германией. Наконец, — на этом сходились самые разнохарактерные группы населения, — решено было требовать восстановления изрытых окопами и взрывами земель, постройки новых жилищ, восстановления разрушенных городов и деревень. «Немец заплатит» (1 'Allemand payera) — таков был лозунг, авторство коего приписывается Клотцу, министру финансов в кабинете Клемансо. Тяжко потерпевшая от войны Франция явилась наиболее ожесточенным врагом Германии после войны. Клемансо мог быть наперед уверен, что, чем более жестокие условия он поставит Германии, тем больше одобрения это вызовет среди парламентского большинства. Крестьянские массы не только на севере, где они были непосредственно заинтересованы в получении денег на восстановление жилищ и полей, но также и в центре и на юге стояли за возможно более крутые условия мира; им внушили, что только таким путем можно надеяться на уменьшение налогового бремени. Что касается рабочего класса, всегда весьма мало влиятельного во Франции во всех вопросах международной политики, то здесь голоса о международной солидарности рабочих, о необходимости дать отпор торжествующему империализму и т. д., правда, раздавались время от времени, но никакой реальной силы не имели. Да и воспоминания о Брест-Литовском мире жестоко вредили Германии именно в рабочих кругах Франции. Поэтому пункты перемирия, по которым Германия обязывалась убрать из России все сбои войска и отказаться от Брест-Литовского мира, произвели среди части французских рабочих весьма благоприятное впечатление. Вообще, никакого единства настроения относительно Германии во французском рабочем классе не было. И германская революция тоже в данном случае мало помогла делу: новые правители Германии — Эберт, Шейдеман, устав Носке — все это были наиболее непопулярные в международном пролетариате имена, люди, которых в течение всей войны называли «социалистами его величества Вильгельма II». Словом, все обстоятельства сложились так, что Клемансо оказался бесконтрольным владыкой, имевшим полную возможность действовать от имени Франции, не считаясь ни с какими внутренними задержками или препятствиями.

Что касается Ллойд Джорджа, то его позиция была довольно сложной. Когда утром 11 ноября залпы орудий возвестили Лондону о состоявшейся капитуляции Германии, громадная толпа двинулась к Букингемскому дворцу приветствовать короля, затем — к Вестминстерскому аббатству приветствовать Ллойд Джорджа. В течение этого и нескольких следующих дней во всей Британской империи это радостное возбуждение не прекращалось. Ллойд Джордж поторопился учесть это настроение и поспешил провести, не теряя времени, общие выборы. Расчет его удался. Программа правительства была (перед самыми выборами) сформулирована Ллойд Джорджем так: 1) суд над Вильгельмом; 2) наказание всех немцев, виновных в зверствах во время войны; 3) полнейшее (fullest) возмещение Германией всех причиненных ею убытков; 4) «Британия — для британцев»; 5) помощь и вознаграждение всем потерпевшим от войны; 6) обеспечение лучших условий жизни для всех (a happier country for all). Все это было рассчитано на господствующие в массе настроения и вообще было крайне неопределенно (особенно пункты 4 и 6). Но в пылу первых восторгов от одержанной победы эти звонкие и бессодержательные в основе своей формулы доставили Ллойд Джорджу полный успех. (Нечего и говорить, что все эти обещания выполнены не были.) Все это он считал нужным и уместным в разгаре выборов, сейчас, после победы, когда еще не остыло раздражение по поводу налетов цеппелинов на Лондон, потопления судов подводными лодками, расстрела германскими властями в Бельгии английской сестры милосердия мисс Кэвель (обвиненной в «помощи неприятелю») и т. д. и т. д. Не забудем, как все это подносилось долгие годы ежедневно «министерством пропаганды». И поскольку дело шло о победе на выборах, Ллойд Джордж достиг наилучших для себя результатов.

Предстояло выбрать в новый парламент 706 депутатов. Выборы прошли 14 декабря 1918 г. Коалиция, поддерживавшая Ллойд Джорджа, получила 484 места (консерваторов 338, либералов 136, национально-демократической партии 10), а противники коалиции получили всего 222 места (59 из рабочей партии, 48 крайних консерваторов, 26 либералов, не захотевших войти в коалицию, 73 синн-фейнера и 16 человек разных мелких течений).

Но, несмотря на эту воинственную и германофобскую предвыборную платформу, Ллойд Джордж после перемирия стал постепенно переходить на позицию, которая совершенно не совпадала с позицией Клемансо. В сущности, Англия уже получила в момент перемирия все то, из-за чего она воевала: 1) Германский военный флот окончил свое существование. 2) Германский торговый флот был в полной власти англичан, и было ясно, что они из этого флота возьмут себе все, что захотят взять. 3) Все африканские колонии Германии, все австралийские островные ее владения были в руках англичан, и тоже было ясно, что за вычетом, может быть, Камеруна и Того, которые придется отдать французам, все остальное останется за Англией. 4) Багдадская железная дорога или значительная ее часть тоже несомненно должна была достаться Англии. 5) Проигранная война со всеми ее последствиями страшно подрывала экономическое процветание Германии, вычеркивала ее вовсе как возможного конкурента в деле захвата рынков сырья и сильно сокращала все германские шансы в соперничестве с Англией на внеевропейских рынках сбыта. Вот, собственно, и все, что Англии требовалось от Германии: ведь главная территориальная добыча Англии была не в Германии (и даже не в германских колониях), а в Месопотамии, Аравии, Палестине. Мы еще коснемся этой стороны дела, когда перейдем к Севрскому миру с Турцией. Германия же была по отношению к Турции и былым ее владениям несуществующей величиной: без флота, совершенно отрезанная от Малой Азии (и от Балканского полуострова) вновь возникшими государствами — Чехословакией, Югославией, — совершенно обессиленная, что могла предпринять она против английских планов, если бы даже она посмела об этом подумать? Итак, уничтожать и губить Германию еще и дальше многие представители английского империализма (хоть и далеко не все) находили бесцельным, мало того — даже вредным, поскольку дальнейшее уничтожение Германии могло дать французам гегемонию над континентальной Европой и отчасти воскресить наполеоновские времена полного преобладания Франции на континенте. Все это вовсе не входило в английские расчеты.

С другой стороны, Германия и Англия еще до войны были связаны многочисленными торговыми и финансовыми операциями, и Германия была крупнейшим рынком сбыта для английских товаров (вторым по своему значению для Англии). Полное разрушение Германии и с этой точки зрения было для Англии нежелательно. Таковы были разнообразные мотивы, по которым Ллойд Джордж готовился к открытию мирной конференции 18 января 1919 г. как к началу трудной и длительной дипломатической борьбы с французским премьером Клемансо, «старым тигром», как его называли не только во Франции, но и в Англии.

Наконец, третий властелин — Вильсон — являлся в момент окончания войны величиной еще не вполне разгаданной и для побежденных врагов, и для внимательно (и уже давно) присматривавшихся к нему союзников.

Конечно, в галерее Белого дома, где сохранены портреты всех президентов, глаз посетителя всегда будет искать прежде всего Вашингтона, Линкольна и Вильсона. Но угрюмая фигура последнего несравненно загадочнее двух других, которым тоже привелось сыграть большую историческую роль. Тут мы, конечно, не можем задаваться целью представить сколько-нибудь полную его характеристику и только отметим некоторые черты его политики, без понимания которых трудно разобраться в его действиях.

Прежде всего, конечно, нужно отбросить прочь все бесчисленные слащавые восхваления в стиле жизнеописаний святых Божиих подвижников, т. е. всю литературу о Вильсоне, написанную в духе книги Бэкера «Вудро Вильсон»[98 - Эта книга была переведена в 1923 г. на русский язык.]. Все эти попытки сделать из Вильсона возвышающегося над суетными людскими страстями и интересами апостола гуманности, прогресса и демократии, конечно, не имеют ни малейшей исторической ценности. Несомненно, теоретически он был сторонником демократии и лично был, например, доволен уничтожением во время войны четырех военных монархий (русской, германской, австрийской и турецкой). Но никогда эти и вообще теоретические соображения не играли решающей роли в его действиях. Когда, например, он (к изумлению непредупрежденного американского посланника O'Shahanessy) систематически через посредство своих секретно посылаемых доверенных агентов губил мексиканского генерала Хуэрту и поддерживал в Мексике убийственную для страны анархию, то он это делал не из любви к демократии (противники Хуэрты были гораздо реакционнее его), а только потому, что успокоение и политическое укрепление Мексики были невыгодны нефтепромышленному капиталу Соединенных Штатов[99 - См. воспоминание Mrs. O'Shahanessy в Pevue des deux Mondes, 1916. Уже в -1917 г., конечно, журнал не посмел бы напечатать этих воспоминаний. Нечего и говорить, что никто из биографов Вильсона никогда их не цитирует, как будто они никогда и написаны не были.]. Когда он носился с проектами Лиги нации, учреждения, с которым он навеки связал свое имя, то он не забыл ясно и определенно дать понять, что эта будущая Лига наций ни в каком случае не должна иметь права вмешиваться в отношения между Соединенными Штатами и другими государствами американского континента, т. е. слабыми республиками Центральной и Южной Америки, потому что это вмешательство противоречило бы «доктрине Монро» (о невмешательстве европейских держав в дела американского континента). Другими словами, слабые державы Европы (или Азии) имеют возможность искать защиты у Лиги наций, если на них нападет или их обидит сильный сосед, но Чили, Боливия, Никарагуа, Мексика, Парагвай и т. д. не должны иметь этой защиты, если президенту Вильсону или его преемникам покажется уместным присоединить какое-либо из этих государств к Соединенным Штатам — такая защита воспрещена предусмотрительно вставленной Вильсоном статьей 21 статута Лиги наций. Государства Южной и Центральной Америки были этой статьей очень обижены и встревожены.

В таком духе он действовал всегда, без всякого исключения. Никогда не бывало так, чтобы его политические, социальные, религиозные и моральные «идеалы» накладывали бы на его волю хоть самое незначительное ограничение или вызывали бы для Соединенных Штатов хоть какой-нибудь ущерб, расход, стеснение или отказ от какого-либо преимущества. Клемансо, не любивший Вильсона, сказал о нем на приеме делегации радикальной партии через несколько дней после перемирия, когда один сенатор восхвалял идеализм Вильсона; «Это — не идеалист. Идеалист — это тот человек, который строит социальное здание по своему идеалу. Вильсон же — практический человек, который сначала строит для себя хороший дом, очень просторный, на солидном фундаменте, а когда дом готов, он водружает на верхушке свой «идеал», подобно тому как каменщики водружают там свой флажок».

Когда президент Вильсон прибыл 14 декабря 1918 г. в Париж, то он был встречей пушечными салютами и звоном церковных колоколов как триумфатор, как спаситель, как человек, решивший исход войны. Его популярность была в этот момент огромна. Даже в части рабочего класса Англии, Франции, Германии его не смешивали с остальными победителями. «Вильсоновский мир», «демократический мир», «вильсоновская эра истории» — эти слова были в большом ходу в последние два месяца 1918 г. и в самом начале 1919 г. И в самом деле, Вильсон обо всем этом говорил: и о том, что только что окончившаяся война будет последней, и о пощаде и гуманности к побежденным, и о самоопределении народов, т. е. о праве каждого народа распоряжаться своей судьбой. Но все это были именно слова, заинтересованность Вильсона тут не была так велика, чтобы он пытался отстаивать их со всей энергией и со всем авторитетом, какие у него были. Вот почему он был так уступчив в Париже в 1919 г.

По словам ближайшего подчиненного Вильсона, статс-секретаря Лансинга, например, та же постоянно повторявшаяся президентом на мирной конференции фраза о самоопределении (selfdetermi-nation) народов была «начинена динамитом» (the phrase is simply loaded with dynamite). Конечно, если бы применить этот принцип хотя бы самым осторожным, самым скупым, самым консервативным образом, то, например, от Британской империи почти ничего не осталось бы и-в помине. Это было вполне очевидно. Но так как столь же очевидно было и то, что никто из договаривающихся держав не посмеет и заикнуться о «самоопределении» Индии, Ирландии, Египта и т. д., то именно поэтому Ллойд Джордж не только ни в малейшей степени не стеснялся этой фразы, но, напротив, с жаром одобрял Вильсона. Лансинг нашел в этой фразе динамит: этим динамитом можно было взорвать Германию, можно было попытаться лишить Россию выхода к Балтийскому морю (а может быть, и к Черному), наконец, можно было со временем грозить владениям Франции в Сирии, но Англии все это не должно было коснуться. И не коснулось дипломатически. Но коснулось революционно. Сначала в Ирландии, потом в Египте, одновременно в некоторых местах Индии, наконец, в Китае. Это, однако, уже выходит из хронологических рамок предлагаемого тома моей работы. На самой конференции принцип «самоопределения» Англии не повредил. Так было со всеми «принципами», которые Вильсон явился проповедовать на конференции. Ведь самая позиция его на конференции была одновременно и очень сильна, и в известных отношениях крайне слаба. Силен он был именно тем, что еще в большей мере, чем Ллойд Джордж, получил уже до конференции все, из-за чего Америка воевала: 1) Антанта победила, значит, не обанкротилась и будет платить Соединенным Штатам долги и проценты. 2) Германия повержена, и отныне ни в Южной Америке, ни в Китае нечего ее опасаться (ни ее экономической силы, ни политических претензий, ни интриг в Японии и Мексике). 3) Освобожденная от всех европейских забот и опасений Великобритания, связанная с Соединенными Штатами теснейшими экономическими узами, получила отныне возможность порвать свой союз с Японией, перевести свою морскую силу на Тихий океан и здесь со временем помочь Соединенным Штатам против Японии. (И в самом деле, Англия уже разорвала свой союзный договор с Японией и ныне строит грандиозную морскую базу в Сингапуре, явно направленную исключительно против Японии.)

Все эти и другие (тоже крупные) блага принес Соединенным Штатам самый факт сокрушения Германии, и этих достижений никакая конференция не могла у Вильсона отнять. В этом была его сила. А слабость его личной позиции заключалась в том, что для проведения своих «идеалов» он не имел, в сущности, никаких средств. Во-первых, эти идеалы (демократия, Лига наций, самоопределение народностей, снисхождение к Германии и т. д.), никак не затрагивавшие интересов Соединенных Штатов, были и чужды, и не нужны, и поэтому антипатичны вашингтонскому конгрессу (и особенно сенату), и в Европе знали, что Вильсон в этих своих требованиях одинок, да он и сам это знал. Во-вторых, с момента крушения Германии американская помощь была совершенно уже не нужна ни Англии, ни Франции: они уже держали безоружную Германию под пятой, и она не могла пошевелиться и ждала своего приговора с покорностью и безнадежностью. Клемансо и Ллойд Джордж уже не нуждались в Вильсоне.

При этих обстоятельствах французы (Клемансо и стоявший за ним президент республики Пуанкаре) только тогда должны были считаться с Вильсоном, когда в возникавших спорах на его сторону становился Ллойд Джордж. Но Ллойд Джордж не часто и не очень энергично становился на его сторону. При всей разнице в конечных устремлениях Ллойд Джордж сплошь и рядом должен был уступать Клемансо и вообще не очень хотел с ним ссориться. Он знал, что есть в Англии слои (и очень влиятельные — металлурги, хлопчато-бумажники, судовладельцы), которые вовсе не желают очень скорого «восстановления» Германии и поэтому склонны не мешать Клемансо делать его дело. А сверх того, Ллойд Джордж знал, что за мирным договором с Германией последуег конференция по вопросу о мире с Турцией (т. е., точнее, об окончательном разделе Турции) и что там поддержка Франции может по некоторым важным вопросам весьма пригодиться. Таковы были главные течения на конференции, торжественно открывшейся в Париже в зале министерства иностранных дел 18 января 1919 г. (18 января — годовщина провозглашения в 1871 г. Германской империи.)



2


Конференцию открыл президент Французской республики Пуанкаре, произнесший при этом речь, полную гнева и угроз по адресу побежденных. Это был как бы замаскированный ответ на ту речь, которую сказал Вильсон в Англии 30 декабря 1918 г. Вильсон там говорил, что «до сих пор» миром управляли «интересы», теперь же этого не будет и воцарится право, «равновесие интересов» и т. д. Из слов Пуанкаре (тоже, конечно, говорившего о «праве») можно было понять, что «равновесия», пожалуй, может и не быть.

Вслед за тем председателем мирной конференции был избран французский, премьер-министр Жорж Клемансо. Это еще более ослабило позицию Вильсона. Когда президент Вильсон прибыл в Париж 14 декабря 1918 г., вовсе еще не было решено, что именно он будет делегатом от Соединенных Штатов, но самому Вильсону этого хотелось, а Клемансо убедил его окончательно. Дело в том, что расчет Клемансо, по словам статс-секретаря Лансинга, был совершенно правилен: в качестве не участвующего на конференции, в качестве главы государства, конечно, Вильсон скорее мог бы обратиться в суперарбитра конференции, чем участвуя в заседаниях в качестве рядового члена.

Клемансо председательствовал. «Старый французский самодержец», как его называет Роберт Лансинг, вел заседания быстро и нервно, не очень терпимо выслушивая возражения, и в большинстве вопросов одерживал верх и ставил на своем. Довольно скоро «совет десяти» представителей победивших держав превратился в «совет четырех».

Принципиально было решено, во-первых, что все союзники заключат мир с каждой воевавшей против них страной порознь, т. е. отдельно с Германией, с Австрией, с Турцией, с Болгарией и с отделившейся от Австрии Венгрией. Затем еще до конференции состоялось общее решение не допускать ни одну из побежденных держав до участия в переговорах, а выработать для каждой из них полный текст и затем приказать подписать его.

По этим двум вопросам разногласий не было. Но маленькие разногласия (быстро, впрочем, поконченные) возникли по вопросу о способе работы. На конференцию съехались делегаты всех держав, бывших с Германией в войне в момент заключения перемирия. Таких держав оказалось 27. Клемансо первый воспротивился участию всех делегатов в ежедневной работе по выработке мирного трактата. В числе этих 27 держав было немало таких, которые примкнули к Антанте в процессе войны, под давлением Англии и Соединенных Штатов, рассчитывая так или иначе поживиться за счет германских торговых судов или предприятий при окончательном разгроме Германии. Некоторые из таких объявлений войны были, однако, для Германии очень чувствительны, ибо наносили ей страшный экономический вред, колоссальные и трудно поправимые убытки (например, Китай, вступивший в число воюющих держав весной 1917 г.). Допускать их теперь к деятельному участию Клемансо не хотел.

Была речь сначала о 10, потом о 5 «великих» державах. Япония уклонилась, так как ее интересы были сравнительно далеки от европейских дел, и она уже с 1914 г. заняла все владения Германии в Китае. В конце концов руководящая работа сосредоточивалась, как сказано, в совете четырех (представителей четырех держав: Англии — Ллойд Джорджа, Соединенных Штатов — Вильсона, Франции — Клемансо и Италии — Орландо).

Орландо роли не играл. Да и все интересы Италии были связаны с договором с Австрией, а пока шла речь только о договоре с Германией. Совет четырех превратился, таким образом, фактически в совет трех, и после всего сказанного ясно, что среди этих трех воля Клемансо должна была восторжествовать по всем главным пунктам.

Совет четырех заседал в обстановке, гарантировавшей полную и непроницаемую тайну того, что происходило на заседаниях. Да и теперь еще мы полностью этого не знаем, если не считать кое-каких «нескромностей», вырвавшихся из-под пера Лансинга, Кэйнса, Бэкера, Тардье и некоторых других лиц, более или менее близких к кому-либо из членов совета четырех.

Мы знаем, что прения иногда очень обострялись и что 78-летний Клемансо повышал общую напряженность в заседаниях своими резкими заявлениями, неукротимым упорством, грубыми выходками, раздражительной неуступчивостью. «Каждый день мы находили, что старый тигр стал одним годом моложе и что у него вырос новый коготь», — вспоминал впоследствии об этих трудных заседаниях Ллойд Джордж, отказывавшийся, однако, давать более конкретные детали о том, что происходило.

Мы знаем только, что Клемансо не удалось провести отторжение от Германии всего левого берега Рейна (как на том настаивал Фош и некоторые другие военные); не удалось настоять на оккупации германских земель вплоть до полной уплаты всех должных сумм (как этого желал президент республики Пуанкаре). Были и еще кое-какие вопросы, по которым оппозиция Вильсона и Ллойд Джорджа была так настойчива, что Клемансо уступил; но в общем мирный трактат прошел почти полностью в том виде, в каком он был желателен Клемансо. Президент республики Пуанкаре занял такую позицию: хотя каждая статья трактата, перед тем как поступала на обсуждение совета четырех, представлялась ему в Елисейский дворец, он впоследствии отклонял от себя полную ответственность за этот документ и давал понять, что Клемансо пошел еще на слишком большие уступки в пользу Германии. Эта позиция Пуанкаре выявилась, однако, лишь впоследствии, особенно в 1920–1923 гг. А пока он при всяком удобном случае выражал по адресу Клемансо полное благоволение. О том, как обращался Клемансо со своими коллегами по совету четырех, может дать понятие хотя бы следующий факт. Уже текст трактата был выработан, уже эта большая рукописная книга поступила в типографию и уже заканчивалось печатание ее, уже германские делегаты были вызваны в Версаль для передачи им этого (пока никому еще не ведомого) текста, как вдруг, за три дня до передачи отпечатанного экземпляра немцам, Клемансо своей личной волей, не уведомив ни Вильсона, ни Ллойд Джорджа (об Орландо не стоит и говорить), изменил текст одной важной статьи и написал, что державы, которые получат мандат на колонии (т. е., другими словами, державы, которые разделят между собой все германские колонии и турецкие владения), имеют право набирать туземные войска не только для «охраны порядка», но и для войны за метрополию. Узнавшие об этом члены совета четырех собрались на экстренное заседание 5 мая, требуя восстановления статьи в прежнем виде. Клемансо отделался словами, что Франции важно применение туземных войск для защиты французской территории. Он нехотя согласился на восстановление прежнего текста, что, конечно, нисколько не мешало милитаризировать французскую Африку после войны. Когда мирный договор был уже совершенно готов, то общему собранию конференции, созванному для исполнения этой пустой формальности, предложили немедленно принять весь текст без поправок, что и было тотчас исполнено. Делегаты второстепенных «держав-победительниц» успели уже с января 1919 г. попривыкнуть к такому обхождению, и если роптали, то больше промеж себя и не очень громко.

Что касается общих собраний представителей всех победивших держав, то Лансинг, участник и наблюдатель этих собраний, называет их категорически «фарсом». Их созывали вовсе не затем, чтобы они высказывались, а затем, чтобы они без разговоров и неуместной критики принимали все, что им наскоро прочтет Клемансо (из постановлений «совета четырех»). Все это отзывалось «средневековьем» и «деспотизмом», как говорит тот же Лансинг, и ни у Вильсона, ни у Ллойд Джорджа не хватило бы духу (по его мнению) так поступать, как поступал Клемансо. Но французский премьер «не страдал муками нерешительности». Презрение, гнев, ядовитая насмешка, непоколебимейшая самоуверенность, принципиальное отрицание за оппонентом права на критику по существу, огромный темперамент, быстрый, зоркий, цинично настроенный (относительно всего и всех) ум — все это устрашало. Клемансо заставлял людей как-то сжиматься перед собой. Но, конечно, не в этом только было дело, и ни Лансинг, ни другие первоисточники, говорящие о конференции, не дают нам истинного объяснения почти полной удачи самодержавной манеры Клемансо на этой конференции, в руки которой перешли в зимние и весенние месяцы 1919 г. судьбы почти всей земли, кроме России и некоторых стран Южной Америки.

О главных причинах преобладающей роли Франции на конференции нами уже было сказано. И если Клемансо в четырехмесячной борьбе удалось отстоять главные свои позиции от Вильсона и Ллойд Джорджа (единственных людей, с которыми он принужден был считаться), то на «общее собрание» 27 «держав-победительниц» он и на этот раз, когда принимался весь текст договора, не обратил никакого внимания.

Когда эта формальность была окончена, Клемансо дал знать германскому правительству, чтобы оно прислало в Версаль делегатов для сообщения им текста договора и подписания его. Заседания конференции (и совета четырех) происходили все время в Париже, но Клемансо решил, что мирный договор будет подписан непременно в Версале, в старом дворце Людовика XIV, в том самом зеркальном зале (Galerie des Glaces), где 18 января 1871 г. победитель Франции прусский король Вильгельм I был провозглашен германским императором. По желанию Клемансо, унижение Германии должно было быть приурочено к тому самому месту, где за сорок семь лет до того возникла могучая, ныне павшая Германская империя.

7 мая 1919 г., в годовщину потопления «Лузнтании», графу Брокдорф-Ранцау, министру иностранных дел Германской республики, прибывшему в Версаль во главе германской мирной делегации, был вручен текст мирного договора.

Победители и побежденные впервые после заключения перемирия в вагоне маршала Фоша снова встретились лицом к лицу.

Очень много воды успело утечь между этими двумя встречами. Когда 8 ноября 1918 г. Эрцбергер вошел в вагон маршала Фоша, он был представителем Германской империи; когда 11 ноября он подписывал в том же вагоне условия перемирия, он совершал этот акт уже от имени Германской республики, потому что 9 ноября произошел переворот. Но в течение всего своего пребывания в Компьенском лесу Эрцбергер знал, что в Германии бушует революция и что даже приблизительно нельзя сказать, во что она выльется. Эта неизвестность, с одной стороны, ослабляла позицию Эрцбергера перед лицом Фоша (если только можно было ее еще ослабить), но, с другой стороны, вносила некоторый элемент, который беспокоил Фоша и лиц, выше его стоявших, беспокоил всех правителей Антанты, хоть они и не хотели тогда в этом сознаться. Что, если в Германии произойдет социальная революция? Что, если эта революция перебросится дальше? Но даже если бы она дальше и не перебросилась, как заключать мир и взыскивать долги с Германии? Оккупировать ее? Но пример германской оккупации на Украине показывал, во что обращается армия, оккупирующая страну в подобный момент.

Теперь, 7 мая 1919 г., когда Брокдорф-Ранцау занял за столом свое место напротив Клемансо, элемент неизвестности успел значительно уменьшиться.

Напомним в главных чертах, что пережила Германия в эти полгода — между перемирием и сообщением германским делегатам полного текста проекта мирного договора.

Мы видели, что начавшееся в последние три дня октября 1918 г. в Киле и портовых городах революционное движение перебросилось в армию и уже 7–8 ноября охватило Мюнхен, некоторые крупные центры запада (Кельн, Майнц) и стало приближаться к Берлину. 9 ноября в i2 часов дня рабочие покинули фабрики, и начались громадные процессии по всем главным улицам столицы. Была провозглашена всеобщая стачка, и образовавшийся в Берлине Совет солдатских и рабочих депутатов стал в эти первые часы во главе движения. Сразу же обнаружилось, что берлинский гарнизон присоединяется к революции. Канцлер Макс Баденскин передал свои полномочия члену президиума социал-демократической партии Фритцу Эберту. Одновременно своею властью он опубликовал об отречении Вильгельма II и его сына от престола. В послеобеденные часы процессии из разных частей города стали сосредоточиваться близ рейхстага. Бесчисленные красные знамена и плакаты с девизом: «Мир, свобода, хлеб!» — высились над толпой. Из окна рейхстага Шейдеман обратился к народу с речью, в которой говорил об отречении императора, провозглашал «Великую германскую республику» и увещевал воздерживаться от насилий. Почти одновременно Карл Либкнехт говорил народу из императорского дворца. Либкнехт, освобожденный из заключения (продолжавшегося с 3 мая 1916 г.) 21 октября 1918 г., стал во главе Спартаковского союза, принявшего программу и платформу Советской республики. Власть перешла в руки шести народных уполномоченных (Volksbeauftragte), где влияние было разделено между шейдемановцами и независимыми социалистами. В Совет народных уполномоченных попали Эберт, Шейдеман, Ландсберг, Гаазе, Дитман и Барт. Независимые (не все, но некоторые) сильно симпатизировали в это время спартаковцам. Шейдемановцы, однако, с первых же дней решили начать борьбу. Лозунгом их был созыв Национального учредительного собрания, и на их сторону стала вся очень сильная, несмотря ни на что, германская буржуазия. На стороне спартаковцев в то время была могучая сила: гнев за страшные страдания народа во время нелепо начатой истребительной войны, полное крушение старой власти, унижение, падение монархии, раздражение масс по поводу поведения шейдемановцев во время войны. Но на стороне социал-демократов большинства были иные силы, социологически более даже и в тот момент прочные, которые должны были восторжествовать, хотя и не без борьбы; собственно говоря, в тот момент вокруг них сгруппировались все силы буржуазной Германии.

Конечно, колоссальную роль сыграло и то, что перемирие было уже заключено, никто больше не гнал солдат на фронт и армия не имела непосредственных поводов стоять за дальнейшее углубление революции. Нужно еще прибавить, что явное нежелание Антанты вести переговоры с кем бы то ни было, кроме Национального собрания, также сильно поднимало шансы последнего в борьбе против спартаковцев. Стоит почитать мемуары княгини Блюхер, чтобы навсегда запомнить ее ликование при известии, что Антанта не хочет вести переговоры с крайними революционными элементами. Именно с этого момента княгиня Блюхер и удостоверилась в поражении спартаковцев. Наконец, раз уж речь зашла о сравнениях с Россией, нельзя забывать, что в России вся деревня (т. е. почти вся страна) была давно уже минирована и почва для социального взрыва была налицо, даже независимо от рабочего вопроса, от армии, от всех прочих условий. А в Германии, в деревне, рядом с батрачеством существовало сильное собственническое крестьянство, многочисленная и организованная сельскохозяйственная мелкая буржуазия, крепко спаянная с крупными землевладельцами не только идейно, но и организационно (вспомним Союз сельских хозяев). Крупные аграрии, мелкие землевладельцы, владельцы «рыцарских поместий», крестьяне-собственники, — словом, все владельцы и руководители сельскохозяйственной промышленности делали золотые дела в первые годы после войны. До войны в Германию ввозилось очень много продуктов для питания: почти 25 % всего иностранного ввоза составляли хлеб, всякого рода овощи, живность. В 1919–1920 гг. этот ввоз еще усилился и дошел до 40 % (всего ввоза из-за границы). С 1921 г. ввоз этих продуктов стал уменьшаться, и довольно круто. Катастрофа марки мешала делать большие закупки за границей. И вот тогда-то крупные и мелкие землевладельцы сделались монополистами внутреннего рынка. Деревня стала люто эксплуатировать город. Продолжалось это во все время бумажной инфляции: в 1919, 1920, 1921, 1922, 1923 гг. Землевладельцы продавали свои продукты по неслыханной цене и немедленно же скупали дома, бриллианты, жемчуг, рояли, картины, автомобили, мебель, расширяли свое хозяйство. Вся собственническая деревня деятельно поддерживала контрреволюционное движение в эти первые критические послевоенные годы. Все эти обстоятельства вместе оказались сильнее того бурного гнева, который на некоторое время сделал Карла Либкнехта и Розу Люксембург истинными вождями революционного наступления. В этой книге, имеющей целью главным образом лишь отметить основные вехи в развитии событий, было бы неуместно излагать день за днем историю борьбы спартаковцев против социалистов большинства в ноябре, декабре, январе 1918–1919 гг., хотя эта борьба полна самого захватывающего интереса, и не только потому, что яркие трагические фигуры Либкнехта и Розы Люксембург приковывают к себе внимание. Для социолога, для исследователя массовой психологии, для политика детальное изучение этого периода (в настоящее время еле начавшееся) может представить колоссальный интерес. Поражение революционного меньшинства в 1919 г. было предрешено отмеченными выше особенностями исторической германской обстановки. Но перипетии борьбы полны глубокого значения.

Тут ограничимся лишь напоминанием некоторых моментов. Борьба в течение первого месяца в Берлине, в Киле, в Мюнхене, в Вюртемберге, в Саксонии между спартаковцами и социалистами большинства все обострялась. Независимые колебались между обоими лагерями.

16 декабря 1918 г. собрался конгресс рабочих и солдатских Советов Германии. На конгрессе обозначилось резкое расхождение в недрах партии независимых социал-демократов: одна часть (под предводительством Ледебура) сблизилась со спартаковцами, другая (Гаазе) заняла позицию, более благоприятную для социал-демократов большинства. Левая часть конгресса стояла за лозунг «Вся власть Советам»; правая часть — за Учредительное собрание. Съезд проходил при очень напряженной атмосфере, заседания прерывались нередко грандиозными демонстрациями рабочих. Эберт, Шейдеман энергично вели агитацию в пользу Учредительного собрания. В конце концов за Учредительное собрание и созыв его не позже 19 января 1919 г. высказалось 400 голосов против 75.

Но революционное возбуждение после этого не упало. Напротив, мысль о непосредственном вооруженном восстании все более и более распространялась среди спартаковцев и части независимых. После конгресса Советов революционная борьба в Германии вступила в особенно острый фазис. Народная морская дивизия (Volksmarine-Division), главная вооруженная сила в декабре 19IS и январе 1919 г. в Берлине, склонялась к лозушу «Вся власть Советам». Правительство («народные уполномоченные») не имело единой тактики и колебалось. Попытка народных уполномоченных свести численность «морской дивизии» с 1600 человек до 600 не удалась. На почве этой борьбы из-за морской дивизии 23 декабря 1918 г. вспыхнуло восстание. Правительство вызвало на помощь себе генерала Лекиса с войсками из Потсдама. Вооруженная борьба длилась два дня, 23–24 декабря, и с обеих сторон были убитые и раненые. В конце концов матросы морской дивизии оставили занятый ими дворец, причем их выпустили с оружием в руках. Возбуждение ничуть не прекратилось после этого первого столкновения. Центральный Совет солдатских и рабочих депутатов большинством голосов высказался за политику «народных уполномоченных», которые вызвали из Киля Носке и включили его в свой состав (тотчас после 23–24 декабря). Все это предвещало неминуемый новый взрыв. В столице происходили непрерывные демонстрации. В день похорон убитых матросов на одних плакатах значилось: «За Эберта и Шейдемана»; на других; «Долой кровавых собак — Эберта и Шейдемана».

Резко революционно была настроена, в частности, масса безработных.

В первое время после войны целый ряд обстоятельств способствовал болезненно-сильному кризису безработицы в Германии. Во-первых, уничтожение армии (не демобилизация, как в других странах, а уничтожение — по Версальскому договору — воинской повинности) выбросило на рынок предложения труда 940 тысяч человек, которые прежде были в мирном составе германской армии или обслуживали армию и ее учреждения, — и это уже принимая в соображение 100 тысяч человек, которые получили заработок в разрешенной Версальским договором новой армии. Во-вторых, уничтожение (в первые годы) торгового пароходства лишило заработка 77 тысяч человек, прежде кормившихся при этом деле. В-третьих, высылки или добровольные переселения немцев из всех потерянных Германией частей ее территории (Эльзас-Лотарингии, Познани, Западной Пруссии, Силезии, Эйпена и Мальмеди, северного Шлезвига), а также из всех колонии, полностью потерянных

Германией. В общем этих новых пришельцев, неимущих и безработных, считают около 800 тысяч человек.

В-четвертых, в первый год после войны социально-политические потрясения сильно сократили производство, и многие рабочие были выброшены на улицу. Если статистика показывает, что официально зарегистрированных безработных оказалось при этих условиях 1 миллион человек, а не больше, то это объясняется тем, что среди 2 миллионов убитых и искалеченных на войне был громадный процент рабочих, «освободивших» таким образом свое место. Из безработных около V4 было сосредоточено в Берлине. Но уже со второй половины 1919 г. положение стало улучшаться. Вследствие падения германской валюты спрос на немецкие товары быстро возрастал, и к концу 1919 г. безработных в Германии было всего 400 тысяч человек, а к 1 июня 1920 г. — 276 тысяч. Правда, были еще перебои, но в общем безработица продолжала уменьшаться. Это не значит, что рабочий класс стал переживать сколько-нибудь нормальные времена.

Не забудем, что именно в эти первые месяцы после перемирия народ, особенно рабочий, узнавал то, что так долго скрывала военная цензура, и вся чудовищность и нелепость политики, приведшей к войне и действовавшей во время войны, выяснялась все более и более. Разоблачения следовали за разоблачениями, и многие из тех (не только рабочих, но и из интеллигенции, из мелкой, а отчасти и средней буржуазии), которые не разделяли коммунистической программы Либкнехта и были по своим взглядам гораздо ближе к правым социал-демократам или буржуазным радикалам, в эти первые недели после войны ненавидели Эберта, Шейдемана, Носке, Давида и их товарищей за моральное соучастие в политике павшего императорского правительства, за косвенное участие в систематической лжи, которой питали народ четыре с половиной года подряд. А Либкнехт стоял в эти дни перед народом в ореоле героя, не побоявшегося никаких преследований и заплатившего годами тюрьмы за то, что не хотел лгать и пытался открыть Германии глаза на ту пропасть, куда ее толкали. Его моральное влияние в конце 1918 и начале 1919 г. было чрезвычайно сильно, и притом вовсе не только в левых кругах рабочей массы. То же самое нужно сказать о Розе Люксембург.

Что касается рядовых спартаковцев, то резко революционное настроение их лучше всего характеризуется вотумом на общегерманской спартаковской конференции (собравшейся 30 декабря 1918 г.), где предложение Либкнехта и Розы Люксембург принять участие в выборах в Учредительное собрание было провалено левым большинством (62 голоса против 23). В Руре и других промышленных областях спартаковские выступления против социал-демократов большинства все учащались и учащались. Независимые социалисты ушли из Совета народных уполномоченных, а также из прусского министерства. Но Эйхгорн, начальник берлинской полиции, заявил, что он не желает покидать своего поста, хотя правительство, зная, что он примыкает вполне к идее нового восстания, желало его удалить. 5 января 1919 г. вспыхнуло новое восстание под лозунгами: «Долой Эберта и Шейдемана» и «Вся власть Советам». Восставшие к вечеру заняли редакцию «Vorwarts» и некоторых других газет.

Во главе правительственных сил встал Густав Носке, член социал-демократической партии большинства. Он обратил на себя внимание еще в первые дни ноября, когда по предложению Шейдемана был отправлен в Киль, где впервые вспыхнула революция. Он был тогда назначен командующим войсками в Киле. Носке принадлежал к крайнему правому крылу социал-демократической партии. Будущий биограф Носке, вероятно, потратит немало усилий, чтобы уяснить себе, почему Носке вообще оказался в социал-демократической партии. По всему своему настроению и складу он был и до войны, и во время войны добрым бравым германским патриотом общепринятого казенного образца, националистом, сначала радостно уверенным в военной победе, потом тоскующим, что она ускользает. Если он и любил что-либо всей душой, то именно эту будущую германскую военную победу над всеми врагами и супостатами; если что ненавидел безмерно, со всей страстью, то именно идею революции. Но тут у нас нет места останавливаться на психологическом анализе. Нужно лишь отметить, что у этого человека были очень крутая воля и решительность и очень большой и ярый азарт борьбы, и он эти свойства тотчас же пустил в ход в деле подавления революционного движения. 6 января 1919 г. он принял командование всеми вооруженными силами в столице. После уличных боев, то возобновлявшихся, то прекращавшихся в течение нескольких дней, 12 января победа правительства обозначилась вполне ясно. Уже 6 января против восставших двинуты были оставшиеся на стороне правительства войска, а также добровольцы, которым было роздано оружие. День прошел без решительных актов со стороны восставших, К вечеру обнаружилось, что спартаковцы не могут рассчитывать на помощь некоторых воинских частей, о настроении которых еще до восстания были получены благоприятные для спартаковцев сведения.

10 января правительственные войска пытались овладеть зданиями захваченных спартаковцами газет, но были отброшены. Носке устроил свою главную квартиру в Далеме, в предместье Берлина. 11 января Носке решил, что у него достаточно сил (все эти дни к нему подходили войска из провинции), и перешел в наступление. Занятые здания были отняты у спартаковцев, и в разных частях города начались частичные бои, очень упорные и кровопролитные.

Многие спартаковцы были в эти дни 11–14 января расстреляны без суда и следствия во дворе драгунских казарм. Ледебур был арестован; Эйхгорн, Либкнехт, Роза Люксембург избежали немедленного ареста, но вскоре Либкнехт и Роза Люксембург были арестованы в Вильмерсдорфе (в Берлине). Они были задержаны 15 января в половине десятого вечера. Арестованные были привезены для предварительного допроса в отель «Эден», где помещался штаб кавалерийской стрелковой дивизии. Из отеля их должны были доставить в Моабитскую тюрьму. Но когда Либкнехта вывели из отеля, гусар Рунге изо всех сил ударил его несколько раз рукояткой револьвера по голове, а спустя несколько минут, когда автомобиль с арестованным уже был в Тиргартене, Либкнехт был убит начальником конвоя капитаном Пфлугк-Гартунгом (который утверждал, что стрелял в Либкнехта потому, что тот будто бы пытался бежать; вся обстановка убийства решительно противоречила этому утверждению). Когда из отеля «Эден» вывели Розу Люксембург, сначала ее ударил по голове тот же гусар Рунге, а затем, когда ее уже посадили в автомобиль, лейтенант Фогель, вскочив на подножку автомобиля, выстрелил в нее из револьвера. Труп убитой был брошен в канал. После нескольких сознательно лживых показаний о мнимой попытке бегства Либкнехта и Розы Люксембург, обстоятельства преступления были все же выяснены, и тем не менее виновные (Рунге и Фогель) понесли совсем ничтожное наказание, а Пфлугк-Гартунг был оправдан.

Первый, самый сильный шквал германской революции, начавшийся в последних числах октября 1918 г., этим январским восстанием закончился.

Дольше держалось (в этом первом фазисе германской революции) революционное движение в Баварии, где монархия была низвергнута еще за день до берлинской революции, уже 8 ноября 1918 г. Первым министром революционного правительства Баварии стал социалист (независимый) Курт Эйснер. Он мечтал о широчайших социальных реформах, но все внимание его поглощено было внешней политикой.

Идея Курта Эйснера с самого начала его деятельности в качестве баварского министра-президента (т. е. с момента баварской революции) заключалась также в целой системе защиты интересов побежденного германского народа от непомерных требований Антанты. Эта защита основывалась на том, что германская революция, устранившая «виновников» мировой войны, тем самым позволяет отныне германскому народу надеяться на справедливое отношение со стороны победителей. Но для этого требовалось, по его мнению, решительное отмежевание новых, революционных властей от какой бы то ни было солидарности с павшими германскими монархами и прежде всего с империей Гогенцоллернов. У Курта Эйснера было вообще глубокое нерасположение к верховенству Пруссии над другими частями Германии, и он с недоверием относился также к Эберту и Шейдеману, к социал-демократам большинства, в эти дни, после ноябрьского переворота, возобладавшим в Берлине. Из всех этих настроений Курта Эйснера (а его поддерживали в первое время все независимые социал-демократы и даже некоторая часть мелкобуржуазных радикалов) сложилась тактика резко самостоятельной внешней политики Баварии, причем эта политика должна была направляться к примирению и сближению с Антантой. Внешняя политика Курта Эйснера в это первое время после ноябрьской революции пользовалась также некоторой поддержкой могущественной в Баварии католической партии центра: была слабая надежда как-то добиться этим путем пощады от победителей, может быть, для всей Германии, а особенно для Баварии. Это был слишком оптимистический и ошибочный взгляд. Курта Эйснера в его оптимизме поддерживал очень деятельно назначенный им на пост баварского посланника в Швейцарии профессор Ферстер, убежденный пацифист. Ферстер в Берне, где он жил, вступил в сношения с доверенным человеком самого Клемансо и долгое время думал, что французский первый министр пойдет на некоторое снисхождение к побежденным, если поверит в искренность отказа новой Германии от прежней политики и прежних настроений. Слабость этой позиции заключалась в том, что Антанта, с одной стороны, стремилась к отделению Баварии от Германии, с другой стороны, ни одного момента не помышляла хоть сколько-нибудь смягчить для той же Баварии общие условия подготовляемого мирного трактата. Поэтому Клемансо стороной и негласно изъявлял в общих выражениях свое благоволение к Баварии, но ровно ничего не только не делал для нее, но даже и не обещал. Кроме того, правительство Курта Эйснера, резко отрицательно относясь к Шейдеману и шейдемановцам, не усматривало союзника и в Карле Либкнехте, напротив, полагало, что если спартаковцы возьмут верх, то Антанта окончательно раздавит Германию. Так, прежде всего, казалось баварскому послу Мукле, назначенному в Берлин Куртом Эйснером. Таким образом, правительство Курта Эйснера разделяло в этот момент общую участь «независимых» социал-демократов в Германии: оно не опиралось ни на правый, ни на левый фланг и обречено было на слабость и одиночество. Оно держалось, повторяю, темп надеждами, которые на него некоторое время возлагались в области внешней политики. Во всяком случае Давид, Шендеман. Эберт были так ненавистны Курту Эйснеру, он до такой степени считал их в прошлом помощниками, а в настоящем — продолжателями Вильгельма II, что решил круто взять иной, вполне самостоятельный от Берлина курс баварской внешней политики. Тогда-то, 24 ноября 1918 г., он и сообщил прессе тот знаменитый документ, о котором я упомянул, говоря о начале мировой войны. Это был доклад, посланный 18 июля 1914 г. советником баварского посольства в Берлине Гансом фон Шеном тогдашнему баварскому министру-президенту графу Гертлингу. Впечатление как в Германии, так и за ее пределами было потрясающее. Выходило, что германское правительство не только знало о характере австрийского ультиматума Сербии, но и знало о том, что последствием непременно будет война и что именно для устройства себе лазейки и для отвода глаз Вильгельм выехал на морскую прогулку, так как именно эта цель и была указана заблаговременно фон Шену имперским германским правительством. Все оправдания Бетман-Гольвега (еще жившего в 1918 г.), будто речь шла «только» о войне Австрии против Сербии, а не об общей европейской войне, плохо помогали делу: опубликованный документ продолжал производить подавляющее впечатление. Одновременно Эйснер опубликовал еще два документа (того же времени — июль 1914 г.) для доказательства, что Германия не желала, чтобы Австрия приняла предложение Грея о посредничестве; но эти документы не произвели такого впечатления, да и в самом деле они не очень доказательны сами по себе.

К слову замечу, что Эйснер и в первом документе допустил некоторые сокращения, но они по существу нисколько дела не меняли (хотя его враги потом обвиняли его в «подлоге» и т. д.). Убийственное впечатление от публикации Курта Эйснера не только в спартаковских, но и в социал-демократических кругах, и в широких буржуазных кругах было таково, что сановники павшего строя сразу оказались в положении обвиняемых. Сам Эйснер так характеризовал смысл своего поступка: «Каждому, кто умеет читать, каждому, кто честен, я показал, как преступная шайка (eine verbrecherische Horde) людей инсценировала эту мировую войну, подобно тому, как ставят на сцене театральную пьесу. Потому что эта война не возникла, а ее сделали» (denn dieser Krieg ist nicht entstanden, er ist gemacht worden). Особенно сильное впечатление произвела эта сознательная подготовка лазейки (отъезд Вильгельма на морскую прогулку, чтобы усыпить внимание и доказать свою непричастность к австрийскому ультиматуму). Спартаковцы требовали «суда над преступниками». В Англии, повторяя старые слова Ллойд Джорджа, что Вильгельм II в самом деле хотел не этой войны, а другой, более для него успешной, «Westminster Gazette» писала: «Никогда в истории ни одно преступление не было подготовлено с большим хладнокровием и большей обдуманностью». Во Франции разоблачения Курта Эйснера были приняты как решающее доказательство инициативной роли Германии в войне. Этот акт опубликования документов ускорил, несомненно, трагическую развязку: в монархических и националистических кругах твердо решили отделаться от Эйснера, на которого там смотрели и как на классового врага, и как на государственного изменника. Подавление спартаковского январского восстания в Берлине сильно приободрило всюду, в том числе в Баварии, назревавшую уже социальную реакцию. За свое короткое правление Курт Эйснер успел обнаружить также стремление поставить на очередь ряд широких социальных реформ, и собственнические круги убеждены были в том, что правление Курта Эйснера является как бы подготовкой торжества спартаковцев. Вражда вокруг него все нарастала.

Избранный 12 января 1919 г. баварский ландтаг дал большинство буржуазным партиям. Крестьянская, собственническая, мелкобуржуазная, капиталистическая Бавария избрала ландтаг, большинство которого было очень враждебно настроено против Эйснера.

21 февраля ландтаг собрался в Мюнхене. В самый день открытия ландтага, 21 февраля 1919 г., Курт Эйснер был убит монархистом, лейтенантом графом Арка Страшное возбуждение овладело как спартаковцами, так и независимыми социалистами в Баварии. Уже в марте состоялся съезд Советов в Мюнхене, и президентом Баварской республики был избран независимый социалист Зегетц. Попытка компромисса (предлагалось со стороны социал-демократов одновременное существование как ландтага, так и Советов) не удалась, ландтаг избрал премьером социал-демократа (большинства) Гофмана. 4 апреля войска, бывшие на стороне Советов, овладели зданием баварского сейма и провозгласили Советскую республику.

Низвергнутое баварское правительство с Гофманом во главе переехало в Бамберг, а Мюнхен и (временно) города Аугсбург и Вюрц-бург остались во власти Советского правительства. Деревенские районы примкнули в большинстве к правительству Гофмана. Имперское правительство послало войска на помощь Гофману, и в первых числах мая Мюнхен был занят антисоветскими имперскими и баварскими силами. Начались жестокие репрессии, очень нескоро окончившиеся.

В Саксонии революционное движение в последние два месяца 1918 г. и в первые месяцы 1919 г. протекало параллельно с движением в Берлине и стало идти на убыль с середины января 1919 г. А 4 февраля в Дрездене собрался уже ландтаг Саксонской республики (42 социал-демократа — шейдемановца, 15 независимых, 13 немецко-национальной партии и 4 народно-немецкой партии). Как и в других отдельных германских государствах (кроме, как мы видели, Баварии), первый наиболее острый фазис революционного движения, поскольку дело касается 1919 г., закончился во второй половине января и в феврале. (О позднейших взрывах германской революции речь будет идти в другом месте.) Но спартаковские отдельные выступления еще продолжались и продолжались (17–21 февраля в Руре, 3—16 марта в Берлине, в начале февраля в Бремене, в апреле и начале мая в Лейпциге и т. д.).

Национальное собрание открыло свои заседания 6 февраля 1919 г. в Веймаре. Спустя пять дней (11-го) оно избрало президентом Германской республики Фрица Эберта (члена социал-демократической партии большинства, бывшего рабочего-седельника), а 13 февраля был образован кабинет министров, куда вошли представители социал-демократов большинства, демократов и центра. Первым министром стал Шейдеман, военным — Носке, иностранных дел — граф Брокдорф-Ранцау. Председателем Национального собрания был избран Ференбах, бывший президентом рейхстага ^во время войны (член партии центра). Это было очень характерное избрание: Национальное собрание как бы демонстративно связывало Германию послереволюционную с Германией монархической. Ференбах ничем себя до той поры не проявил, кроме патриотических речей и верноподданнических приветствий Вильгельму во время войны. Министром без портфеля в кабинет Шейдемана вошел также Эрцбергер.

Два дела огромной важности должно было сделать это собрание: во-первых, заключить мир, во-вторых, дать Германии конституцию. Для выработки конституции была избрана комиссия под председательством Гуго Прейса. Что же касается мира, то здесь Национальное собрание оказалось в необычайно тяжелом положении.

Уж очень зловещие признаки умножались с каждым днем, уж очень тревожные вести неслись из Парижа. В отдаленном кабинете дворца французского министерства иностранных дел шли ежедневные секретные заседания совета четырех, и молва упорно повторяла, что Клемансо одолевает Вильсона, что о 14 пунктах Вильсона будто никто уже на заседаниях и не говорит, что готовятся самые убийственные условия для Германии. Правда, во всем мире говорили в эти же месяцы, что одновременно совет четырех вырабатывает статуты Лиги наций, «органа международной справедливости». Тогда еще не знали, что этот дорогой Вильсону проект Лиги наций повернулся не в пользу Германии, а против Германии. Дело в том, что Вильсон упорно желал сделать статут Лиги наций неразрывной частью будущего мира с Германией. Клемансо и Ллойд Джордж на это пошли (учитывая, конечно, полнейшую реальную безвредность для них этого будущего учреждения) и именно поэтому могли без труда справляться отныне с оппозицией со стороны Вильсона: если что и не так рационально будет сделано, беды большой нет, ведь Лига наций все как-нибудь в будущем исправит. Именно это искусное использование против Вильсона его же собственного порождения — Лиги наций — и заставило впоследствии одного американского публициста сравнить Вильсона в совете четырех с «пуританским проповедником, заблудившимся в игорном притоне». Как мы видели выше, это сравнение опять-таки слишком идеализирует Вильсона, подменяет реального, исторического Вильсона каким-то воображаемым лицом. Если бы речь в Париже шла не об интересах Германии, а о реальных интересах Соединенных Штатов, то, конечно, с президентом никакие «игроки» не совладали бы. Вильсон всей своей жизнью показал, что когда он действительно чего-нибудь хочет, то не останавливается перед самыми решительными действиями.

К числу признаков, очень тревоживших веймарское Национальное собрание, относилось неприглашение германских делегатов на переговоры. Это было и тяжким, небывалым унижением национального самолюбия, и вместе с тем указанием на необычайно жестокий характер подготовляемых условий. Мир продиктованный, который враги прикажут подписать (em Diktattneden), — так уже наперед называли будущий мир. Зловещим симптомом были также новые и новые тяготы, возлагаемые на Германию маршалом Фошем при каждом новом продлении перемирия (в декабре 1918 г., в январе 1919 г., в феврале 1919 г.). Между прочим, при одном из таких продлений перемирия (16 января) Германия принуждена была выдать почти весь свой торговый флот.

Статьи, печатавшиеся во французской и английской прессе, не оставляли сомнений, что Германии предстоит приготовиться к самым тяжким потерям.

Наконец все в Париже было готово. Еще 18 апреля 1919 г. было получено в Веймаре приглашение от Клемансо прислать к концу месяца делегацию в Версаль. 29 апреля в Версаль прибыла германская делегация под председательством Брокдорф-Ранцау, министра иностранных дел (делегация состояла из пяти человек). 7 мая, как уже упомянуто, состоялось в Версале заседание конференции с участием немецкой делегации. Собственно, это первое заседание должно было заключаться в передаче графу Брокдорф-Ранцау текста мирного договора, а второе заседание должно было быть вместе с тем и последним и состоять в церемонии подписания договора. Никаких других общих заседаний не должно было быть, так как германскому правительству было наперед заявлено, что никакие устные разговоры об условиях не допускаются; германские делегаты, если им угодно, могут делать свои замечания в письменной форме и направлять их председателю конференции Клемансо. Ответы на свои замечания они будут получать также в письменной форме. Жить в Версале они должны были в отеле, оцепленном (вместе с особым местом для прогулок) французской стражей и колючей проволокой.

Заседание открыл Клемансо несколькими словами о порядке ведения дела. «Час сурового расчета пришел», — сказал он между прочим. Отвечал ему глава немецкой делегации граф Брокдорф-Ранцау. «Мы не обманываемся насчет размеров нашего поражения, насчет степени нашего бессилия. Мы знаем, что сила немецкого оружия сломлена, мы знаем ярость ненависти, которая нам тут противостоит, и мы слышали страстное требование, чтобы победители нас одновременно считали побежденными и наказали как виновных. От нас требуют, чтобы мы признали себя единственными виновниками войны: подобное признание было бы в моих устах ложью», — так начал граф Брокдорф-Ранцау. Он признавал дальше, что Германия (бывшая германская власть) виновна тоже в войне, но и другие в ней виновны; что во время войны немцы делали преступления против международного права, но и их победители делали подобные преступления. Он с укором говорил о «сотнях тысяч невоюющих, которые уже после II ноября (перемирия) погибли от блокады, были убиты с холодной обдуманностью, после того как победа была уже достигнута и обеспечена за противниками». В конце своей речи Брокдорф-Ранцау возлагал свои надежды на Лигу наций.

На этом заседание и окончилось. Вернувшись к себе после заседания, германские делегаты начали читать полученную ими свежеотпечатанную большую книгу, которой суждено было начать новую эпоху мировой истории.



6


Версальский договор имеет одну черту, которая придает ему особый, резко индивидуальный характер. Не то чтобы эта черта встречалась в первый раз в истории — в Тильзитском договоре Наполеон точно так же распорядился с той же Пруссией. Но с того времени, с 1807 г., эта черта уже не встречается в мирных трактатах между европейскими государствами. Именно с этой черты и нужно начать характеристику всего документа.

Договор обращает Германию из субъекта, могущего заявить и поддержать силой свою волю, в объект, в пассивное политическое существо. Германия теряет право иметь армию, кроме 96 тысяч солдат и 4 тысяч офицеров, причем солдаты нанимаются на 12 лет, и если кто из них умирает до истечения этого срока, то его нельзя заменить другим (до конца срока, на который был нанят умерший). Таким образом, воинская повинность уничтожена, и нельзя ее никаким замаскированным путем восстановить. Уничтожается главный штаб. Уничтожается артиллерия (кроме малого числа — 288 легких орудий), и впредь отнимается право заводить ее. Уничтожается все военное воздухоплавание, и отнимается право заводить его. Уничтожаются все крепостные укрепления и все укрепления военных портов. Воспрещается выделка оружия (даже на продажу в другие страны). Проводится еще целый ряд аналогичных условий. И все это сводится к конечному результату: 1) Германия навсегда лишается армии; ей позволяется иметь лишь вооруженную силу, которая могла бы нести службу внутренней охраны от «беспорядков». Учреждаются контрольные комиссии союзников для наблюдения за точным выполнением н постоянным соблюдением этих постановлений. 2) Германия лишается права иметь военный флот. Ей оставляют лишь 6 крейсеров (по 10 тысяч тонн), 6 легких крейсеров (по 6 тысяч тонн), 12 истребителей-миноносцев и 12 канонерских лодок, т. е. силы, совершенно недостаточные для охраны хотя бы малой части береговой полосы. Право держать подводные лодки отнимается. Морские порты Германии, а также реки Дунай, Рейн[100 - Относительно Рейна, сверх того, Франция получает особые огромные и исключительные права и преимущества.], Эльба, Одер объявляются доступными для судов Союзных держав без разрешения Германии. 3) Германия не только теряет все без исключения свои колонии (со всеми железными дорогами и вообще всем казенным имуществом, бывшим в колониях), но утрачивает также право впредь заводить колонии и внеевропейские владения. Она вообще лишается права вывозить куда бы то ни было из своих пределов хоть часть своего маленького войска, которое ей оставлено. Возведение каких бы то ни было укреплений на левом берегу Рейна и на пятидесятикилометровой полосе к востоку от Рейна воспрещается.

Перечисленные в этих трех пунктах меры «навсегда» (т. е. пока существует Версальский трактат) лишали Германию какого бы то ни было военного значения в международной политике, лишали даже возможности надеяться на улучшение своего положения, делали ее совершенно беззащитной не только против любой великой державы, но и перед лицом даже второстепенных держав вроде Польши или Чехословакии. Суверенитет Германии ограничивался в самом важном пункте: Германия отныне в самом существовании своем не обеспечивалась своими силами, а только соглашениями и условиями, зависевшими от воли других держав. Сравнительно с этими пунктами договора все остальные, как бы ужасны для Германии они ни были, все же могли показаться более переносимыми.

Начнем с потерь территориальных.

1. Германия теряла Эльзас-Лотарингию, которая отходила к Франции. Сверх того, Франция занимала на 15 лет Саарскую об ласть; через 15 лет плебисцитом населения должен быть разрешен вопрос о том, будет ли область принадлежать Франции или Германии, и если область достанется Германии, то Германия обязуется выплатить Франции золотом за возвращение саарских каменно угольных копей.

2. Польша получила по позднейшему плебисциту часть Верхней Силезии (некоторые округа отходили к Чехословакии), Познань, почти всю провинцию Западная Пруссия (с Торном и Грау-денцом), отдельные округа Померании. Данциг объявлялся вольным городом. Польша, таким образом, отрезывала своими владениями Восточную Пруссию от остальной Германии. Мемель отделялся от Восточной Пруссии и (позднее) попал в руки Литвы, так же как литовские округа — Восточной Пруссии.

3. Участь северного Шлезвига должна была решиться позднейшим голосованием (часть его отошла позднее к Дании, от которой Шлезвиг был оторван победоносной Пруссией в 1864 г.).

4. Германия отказалась от всех своих колоний, которые и были разделены между Францией и Британской империей. Франция по лучила почти весь (4/5) Камерун и большую часть Того; Британская империя забрала Восточную Африку, Западную Африку, остальные части Того и Камеруна, острова Самоа, Ново-Гвинейские; Япония получила, якобы для возвращения Китаю, завоеванный ею еще в 1914 г. Циндао (Киао-Чау). В связи с этой потерей всех колоний Германия отказывалась от всех своих подводных кабелей (телеграфных).

Таковы были потери территориальные. Все (кроме части Силезии), что приобрела Пруссия от средины XVIII в. до 1914 г., было отнято, так же как было отнято и все приобретенное Германской империей в войнах за все время ее существования. Около 17 % европейской территории и все внеевропейские владения без единого исключения — таков был общий подсчет территориальных потерь. При этом терялись богатейшие части вроде Лотарингии, поставлявшей для германской металлургии главные запасы руды, или Верхней Силезии, богатой углем, или саарских угольных копей.

Отметим далее в главных чертах другие материальные потери Германии по Версальскому трактату.

1. Германия отдавала весь свой торговый флот крупнее 1600 тонн на судно; из судов, вместимостью меньше 1600 тонн, она отдавала половину общего количества их, из рыбачьих судов — 25 % общего количества, из речных судов — 20 %. Сверх того, Германия обязывалась в течение пяти лет из вновь строившихся судов отныне ежегодно отдавать часть (200 тысяч тонн) Антанте, в возмещение потопленных во время войны подводными лодками.

2. Германия обязывалась доставлять ежегодно в течение десяти лет сначала по 41, а потом по 44 миллиона тонн угля союзникам (это условие, как будет указано в следующем томе, впоследствии несколько раз видоизменялось).

3. Германия отдавала Франции и Бельгии 371 тысячу голов скота, из них 140 тысяч дойных коров, что особенно болезненно должно было переживаться страной тотчас после войны, когда даже для госпиталей часто не хватало молока.

4. Наконец, Германия обязывалась уже заранее, еще не зная точной цифры денежных платежей, которые с нее потребуют, выплатить всякую сумму, которую ей объявят при окончательном расчете победители. Окончательная цифра должна быть объявлена победителями к 1 мая 1921 г., но тогда никаких протестов Германия делать не может, а должна беспрекословно подписать то обязательство, которое ей будет предъявлено. (Цифра, которую ей объявили к 1 мая 1921 г., оказалась равной 132 миллиардам марок золотом; сверх того, Германия должна была заплатить 6 миллиардов марок золотом особых платежей в пользу Бельгии).

5. Германия обязывалась в области таможенной тарификации предоставить державам-победительницам права наибольшего благоприятствования, но без взаимности (т. е. они ей этих прав не предоставляли.)

Рядом условий на германское государство возлагались сверх того и другие платежи, например вознаграждение германских граждан за конфискацию всего германского частного имущества и уничтожение всех договоров с германскими гражданами в странах, воевавших с Германией. (Здесь, впрочем, общих норм не было выработано, и каждому отдельному государству предоставлялось конфисковать окончательно германское имущество, временно секвестрованное в период войны, или возвращать его.)

Гарантией выполнения договора должно было служить занятие на 15 лет всей левобережной прирейнской Германии. Но, конечно, главной (и постоянной) гарантией должно было быть, как указано выше, полное разоружение Германии, требовавшееся Версальским трактатом. Оккупационная армия союзников в Германии должна была отныне содержаться полностью за счет Германии,

Мы тут не перечисляем еще целого ряда тягостных, стеснительных и разорительных для Германии условий; к Версальскому договору мы еще вернемся (и не раз). Пока даже при этой самой общей характеристике необходимо отметить еще одно очень важное обстоятельство (сразу бросившееся в глаза германским делегатам при первом ознакомлении с Версальским трактатом). Этот документ необычайно детален; он старается предусмотреть всякую мелочь и заключить Германию в точнейшие и строжайшие рамки во всех вопросах. С внешней стороны это сказалось даже в том, что, тогда как обыкновенно мирные трактаты занимают несколько страниц, Версальский документ (официальное издание) представляет собой большой том в 208 страниц с 440 статьями (и это не считая целой сети особых, прямо из него вытекающих и им предусмотренных положений, разъяснений и т. п., формулированных впоследствии). Это обстоятельство крайне ухудшало, конечно, для Германии условия, в которых должен был выполняться Версальский трактат: за нарушение любого постановления трактата Германии грозили суровые репрессии и прежде всего оккупация новых частей территории, продолжение срока оккупации уже занятых германских земель и т. д.

Огромную власть над Германией получала отныне так называемая «репарационная комиссия», назначавшаяся союзными правительствами, заведовавшая взиманием взносов и налагавшая кары за нарушение трактата. Кроме этой комиссии, в Германии должна была начать действовать обладавшая громадными полномочиями контрольная комиссия, которая должна была следить за полным разоружением Германии, за срытием крепостных укреплений, за выдачей всего оружия и т. п. Эта комиссия имела право проводить обыски и расследования в любом закрытом помещении в Германии, где можно было подозревать нахождение оружия. Были намечены и другие органы власти союзников, которые должны были отныне действовать в побежденной стране. Все эти комиссии должны были полностью содержаться за счет Германии. Отдельно следует упомянуть пункты, по которым Германия обязывалась выдать Антанте для суда как императора Вильгельма, так и всех вообще преступников против международного права, список коих будет ей предъявлен Антантой впоследствии. Наконец, особым пунктом Германия признавалась единственной виновницей войны. Именно на этом признании (с точки зрения внешнего построения) обосновывались все материальные претензии победителей к Германии.

Хотя германские уполномоченные и ждали тяжких условий, но все-таки первое чтение полученной 7 мая 1919 г. книги их ошеломило. Вот как это первое впечатление выразил в своем дневнике один из свиты Брокдорф-Раицау: «Требования, которые хочет предъявить к немецкому народу Антанта, — самые жестокие, какие когда-либо предъявлялись любому государству с тех пор, как Рим продиктовал мир Карфагену. Это смертный приговор для Германии». Впечатление это все более и более укреплялось по мере того, как уполномоченные вчитывались в роковую для Германии книгу. «Мы должны не только быть осужденными на политическое бессилие, но еще и на хозяйственное разорение и на порабощение».

В Германии был объявлен на неделю национальный траур, как только правительство и веймарское Национальное собрание узнали об условиях, предложенных германским мирным делегатам. Первый министр Шендеман заявил, что «отсохнет та рука, которая подпишет Версальский трактат». В том же роде высказались и другие официальные лица. Но все это, конечно, были только слова. Ни малейшей возможности немедленно сопротивляться не было в тот момент. В Германии происходили демонстрации против подписания мира, но эти демонстрации не производили впечатления на союзников, твердо уверенных, что Германия воевать не может и не будет.

Напрасно граф Брокдорф-Ранцау силился доказать, что без устных переговоров трудно вести дело. Пришлось ограничиться бесплодной перепиской с Клемансо, в которой главным аргументом было несоответствие Версальского трактата 14 пунктам Вильсона. Конечно. Клемансо и руководимая им конференция ни в чем не уступили, и в своем (тоже письменном) ответе от 16 июня Клемансо еще усилил оскорбительный для Германии смысл обвинения ее в сознательном провоцировании войны. Об «уступках», которые были сделаны, можно было бы вследствие их незначительности и не упоминать: оставлены были за Германией некоторые чисто немецкие местности Померании, кое-какие пограничные местности в Познани и Силезии; постановлено было, что в Верхней Силезии будет допущен плебисцит населения для решения вопроса, кому должна достаться страна — Польше или Германии (напомним, что когда в конце 1921 г. плебисцит был проведен, то, несмотря на большинство голосов в пользу Германии в целом ряде округов, эти округа были все-таки отданы Польше на том основании, что плебисцит не решает дела, а лишь дает «материал» для решения; другие же «материалы» будто бы говорят в пользу Польши). Маленькое смягчение было допущено по пункту о конфискации всего немецкого имущества в чужих странах: было постановлено, что в немецких областях, отходящих к Польше, Чехословакии и Дании, немецкое имущество не подлежит конфискации. Остальные уступки были еще ничтожнее (например, союзники отказывались от права заставить Германию построить, помимо ее желания, сооружения, нужные для речного пути Рейн — Дунай. Германия получала право ввести в комиссию по судоходству на реке Одер не одного, а трех представителей и т. п.).

Словом, Версальский трактат оставался в общем тем самым, каким был до этого обмена нотами.

Клемансо дал знать, что больше никаких изменений не будет и что трактат должен быть подписан, иначе возобновится война против Германии.

Брокдорф-Раицау выехал в Веймар (из Версаля, где он находился). В Веймаре царила величайшая растерянность. Крайние правые и правые были против подписания мира, демократическая партия тоже, на крайнем левом фланге тоже проявлялось определенное течение в этом смысле. Но социал-демократия большинства (не вся, правда) и центр решили подписать. Вождь центра Эрцбергер полагал, что неподписание трактата равносильно новому нашествию союзных армий и расчленению Германии, так как Бавария и другие отдельные государства принуждены будут заключить с Антантой сепаратный мир. Союзники без труда сломят всякую попытку к сопротивлению, если бы даже таковая проявилась, и все равно придется покориться, но еще на худших условиях. Был запрошен Гинден-бург о возможностях и шансах сопротивления. Смысл ответа старого фельдмаршала заключался в том, что борьба на востоке — с Польшей — еще возможна, но на западе — против союзников — безнадежна.

Приходилось решаться. Граф Брокдорф-Ранцау 20 июня 1919 г. подал в отставку, так как он слишком часто повторял, что мирный трактат и неисполним и неприемлем (unerfullbar imd unannehmbar). Вышел в отставку на другой день, 21 июня, и первый министр Шейдеман, тоже не имевший возможности, после того, как он 1,5 месяца заявлял (считая с 7 мая — дня передачи текста договора) о полной неприемлемости договора, согласиться на его подписание. Во главе нового кабинета стал социал-демократ Бауэр; министром иностранных дел сделался социал-демократ Герман Мюллер (оба члены шейдемановского большинства). В кабинет вошел и Эрцбергер.

22 июня состоялось в Национальном собрании в Веймаре голосование по вопросу о Версальском мире. На другой день истекал срок ультиматума, который предъявил Клемансо. Большинством в 237 голосов против 138 решено было мир подписать, но с двумя оговорками: 1) Германия отказывается признать себя единственной виновницей войны; 2) Германия отказывается выдать своих граждан Антанте (обвиняемых Антантой в преступлениях против международного права). Но Клемансо ответил 23 июня, что он никаких оговорок не признает, и категорически потребовал принятия всех без исключения пунктов Версальского договора. Пришлось подчиниться и в этом больном для самолюбия вопросе. Узнав о решении собрания принять договор, германская команда на морских судах, выданных Англии и стоявших пока в Скапа-Флоу (на Оркнейских островах), воспользовалась последним днем своего пребывания на судах и открыла кингстоны, чтобы не оставлять судов врагу. За это потопление Англия впоследствии потребовала (и получила) от Германии дополнительное вознаграждение, очень высоко исчисленное, именно: все оборудование всех германских морских доков.

В Версаль выехали немедленно два министра — иностранных дел Герман Мюллер и колонии Белль; первый — социал-демократ, второй — член партии центра.

28 июня 1919 г. в 3 часа дня в той самой великолепной зеркальной галерее Версальского дворца, где 18 января 1871 г. родилась Германская империя, Белль и Герман Мюллер подписали Версальский трактат. Самая кровавая из всех трагедий, когда-либо переживавшихся человечеством, получила свое формальное завершение.

Одним из самых тяжких последствий мировой войны для Германии было, конечно, разрушение как Турции, так и Австро-Венгрии, через которую Германия распространяла свое экономическое влияние на всем турецком Востоке. Теперь союзной Австрийской монархии не существовало, и ряд новых, неприязненно к Германии относящихся держав безнадежно отрезал последнюю от Балканского полуострова и подавно от Малой Азии. Окончательно участь побежденной Австрии была решена спустя почти 2,5 месяца после Версальского мира в Сен-Жермене.

10 сентября 1919 г. в Сен-Жермене (близ Парижа) был подписан мир между победителями и Австрией. В сущности, к тому моменту, как в Сен-Жермен были вытребованы австрийские делегаты и им был вручен для подписи мирный трактат, уже были почти в точности установлены все границы нового государства. Венгрия отпала от Австрии 28 октября 1918 г., и с ней готовились заключить отдельный трактат. Чехословакия отпала тогда же и теперь фигурировала в качестве одной из держав-победительниц рядом с Антантой. Все южные славянские области отошли еще в октябре 1918 г. при разгроме австрийской армии к Югославии, или, как она называлась теперь на дипломатическом языке официально, к Сербско-Хорватско-Словенскому государству (1'Etat Serbe-Croate-Slovene). В Югославию вошла также Черногория, хотя дело прошло далеко не так гладко, как сербы о том рассказывают. В январе 1916 г. черногорский король Николай покинул страну, занятую австрийцами. В июле 1917 г. Пашич составил и обнародовал (на о. Корфу) декларацию о присоединении Черногории к Сербии. В октябре 1918 г. сербы, по изгнании австрийцев, заняли Черногорию, а французское правительство не разрешило Николаю (находившемуся во Франции) вернуться в свою страну. В конце ноября 1918 г., впрочем, Николай был объявлен в Цетннье низложенным «волей народа», и Черногория была окончательно присоединена к Сербии. Однако антисербское течение было в первые годы после этого присоединения так сильно в Черногории, что английская дипломатия (в 1919 г.) даже подумывала о вмешательстве, а черногорские эмигранты печатали воззвания к Европе о сербском терроре. Так или иначе Черногория вошла в состав этого нового Югославского государства. Галиция отошла к Польше, Буковина — к Румынии, Триестская и Трентинская области, вплоть до Бреннера, отошли к Италии. От Австро-Венгрии осталась приблизительно Vs часть прежней территории и немного больше Ч9 части прежнего населения (6 миллионов человек). Это, собственно, и утвердил Сен-Жерменский трактат, проведя по всем направлениям точные границы Австрийской республики с исключительной щедростью в пользу всех этих новых и старых пограничных государств. Австрийская республика лишалась права содержать армию свыше 30 тысяч человек, которая предназначалась исключительно для охраны внутреннего порядка. Подробные приложения к этой (120-й) и следующей (121-й) статьям лишали Австрию какой бы то ни было возможности обойти это постановление. Так же, как Германия по Версальскому миру, Австрия обязывалась уплатить в возмещение убытков ту сумму, которую ей объявят победители 1 мая 1921 г. Точно так же Австрия обязывалась предоставить без взаимности все права наибольшего благоприятствования в своем таможенном законодательстве для товаров, ввозимых из стран-победительниц (статья 217). Целым рядом законоположений трактата Австрия лишалась всех договорных коммерческих и иных прав, которые она имела за границей. Другие законоположения и приложения к ним устанавливали теснейший и реальный всевластный контроль победителей над всем финансовым управлением Австрии.

Австрия оставалась существовать в виде небольшого земельного клочка, в виде маленького и худосочного тела с огромной головой — г. Веной, который создавался я рос столетиями в качестве столицы великой державы, превосходившей своими территориальными размерами Германию или Францию. Теперь эта голова оказывалась до уродливости несоразмерной и тяжелой для ничтожного государства, оставшегося от былой Австро-Венгерской империи. Экономически Австрия не могла нормально существовать без Чехословакии, куда отошли богатейшие пахотные земли и громадная промышленность, без Венгрии, без экономических связей с Румынией — было более легким и естественным примкнуть ей к Германии. Агитация в этом смысле уже велась, и во главе ее стоял авторитетный политик и ученый историк (медиевист) Лудо Гартман, посол Австрийской республики в Берлине. Но победители ни в каком случае не желали допустить этого усиления Германии. Поэтому в трактат была введена знаменитая 88-я статья, которая под внешней формой защиты австрийской «независимости» решительно воспрещает ей присоединяться к Германии без разрешения совета Лиги наций (где Франция и Англия всегда вполне уверены в большинстве голосов). В статье даже не упоминается слово «Германия», но все обставлено так, что обойти эту статью нельзя. Даже «участие в делах другой державы» воспрещается. Вопрос об Австрии с первых же лет после войны казался совершенно безнадежным. Столица в 1,75 миллиона человек в государстве, где всего живет около 6 миллионов (6,2 млн), промышленность, рассчитанная (до войны) на рынок в 50 с лишком миллионов человек и на внешние рынки И внезапно лишенная всего (кроме тех же нищих 6 миллионов потребителей), территориальный обрубок, лишенный почти всех сельскохозяйственных богатств и отрезанный от моря, — все эти реальности заставляли всю Европу и Америку смотреть на Австрию как на нелепейший из парадоксов, созданных парижскими мирными трактатами 1919 и следующих годов. Бенеш, министр иностранных дел Чехословакии, выразился однажды (в 1920 г.) так: чтобы облегчить положение Австрии, нужно прежде всего, чтобы из Вены куда-нибудь подальше уехал миллион человек. Кроме подобных рецептов, пока никто ничего умнее придумать не мог.

Представитель Австрии в Сен-Жермене канцлер Австрийской республики Карл Реннер попробовал было протестовать против жестокого договора, но его протест был отвергнут победителями, и 10 сентября 1919 г., после категорически подтвержденного требования со стороны Антанты, договор был подписан.

За Австрией наступил черед Венгрии. Ожидать пощады от победителей она не могла ни в коем случае, и это испытал прежде всех других граф Карольн в ноябре 1918 г., когда он явился к генералу Франше д'Эспре просить о перемирии. Хотя Карольн считался врагом германского влияния в Венгрии (и получил власть только при отделении Венгрии от Австрии), но французский генерал принял его грубейшим образом. Союзники считали венгерских магнатов-землевладельцев в числе главных виновников войны. Всем было известно, что если промышленники австрийской части монархии Габсбургов старались помешать свободному сбыту сербских продуктов, чтобы в качестве фактически монопольных скупщиков получить эти продукты по низкой цене, то землевладельцы Венгрии были заинтересованы в том, чтобы не допускать сербское сырье и сербские продукты ни в Австрию, ни в Венгрию, так как для них это была конкуренция. Известно было, что именно венгерские магнаты во главе с графом Тиссой давно толкали монархию Габсбургов к войне. Ненависть сербов против Венгрии была очень велика, а защитников, которые были бы заинтересованы в ее существовании, у нее между победителями не находилось. По Трианонскому миру Венгрия потеряла из своей довоенной территории 232 900 кв. километров, а осталось у нее всего 92 500 кв. километров. Из всего населения она потеряла 12 655 тысяч человек, а осталось у нее 8,2 миллиона. Из потерянных Венгрией земель больше всего получили: Чехословакия (62 320 кв. километров с 3572 тысячами жителей), Югославия (67 950 кв. километров с 4198 тысячами жителей), Румыния (98 289 кв. километров с 4,5 миллионами жителей). Маленький прирезок — Бургенланд — отошел к Австрии (4340 кв. километров с 345 тысячами жителей); союзники решили этим путем отчасти помешать новым соглашениям между Австрией и Венгрией. Подобно Германии и Австрии, Венгрия лишилась права содержать армию больше 35 тысяч человек (без тяжелой артиллерии, воздухоплавательных парков и т. д.). Так же, как и другие побежденные вместе с ней державы, Венгрия обязалась уплатить то, что с нее потребуют союзники. Подобно Австрии, она оказалась в полнейшей финансовой зависимости от Антанты, больше всего от французского и английского капитала.

Больше всех выиграла Румыния, захватившая венгерские, русские и болгарские земли. До войны Румыния имела территорию в 140 тысяч кв. километров; теперь она имеет 294 тысячи кв. километров. До войны ее население было равно 7,6 миллионам душ; теперь — 16 миллионам душ.

Австрийская республика и Венгерская республика представляли собой все, что осталось от былой обширной империи, и притом обе они были разделены и осуждены влачить жалкое существование среди усилившихся за их счет и ненавидящих их соседей, нисколько притом в них с экономической точки зрения не нуждающихся.

Что касается Болгарии, то ее потери оказались сравнительно меньшими, чем потери ее союзниц. После балканских войн Болгария обладала территорией в 114 тысяч кв. километров с 4767 тысячами жителей. По мирному трактату, подписанному в Нейи (близ Парижа), Болгария должна была уступить Сербии 2500 кв. километров с 113 тысячами жителей, а в пользу Греции — 6400 кв. километров с 320 тысячами жителей. Конечно, все приобретения Румынии за счет Болгарии по Бухарестскому миру 1913 г., временно отнятые болгарами у Румынии в 1916 г., теперь по миру в Нейи были возвращены Румынии (Добруджа и еще некоторые округа). Полностью была потеряна та часть Фракии, которая принадлежала болгарам. Болгария утратила доступ к Эгейскому морю. Фракия оставалась некоторое время в руках союзников и была впоследствии передана Греции. Кроме взноса и платежей натурой в пользу сербов (50 тысяч тонн угля ежегодно, возвращение угнанного скота или возмещение за него и за перебитый скот), Болгария обязалась уплатить контрибуцию в 2,25 миллиарда франков золотом, что оставляло страну в полной финансовой власти победителей. Войско должно быть исключительно наемное и не превышать 20 тысяч человек.

Дольше всего работали победители над мирным трактатом с Турцией. По цитированным выше документам, опубликованным в 1924 и 1925 гг. Наркоминдеяом («Раздел азиатской Турции» и «Константинополь и проливы»), можно очень легко проследить ту скрытую борьбу хищнических стремлений, которая в течение всей войны, вплоть до русской революции, шла между великими державами по вопросу о разделе Турции. Англия и Франция принуждены были в свое время согласиться на занятие Константинополя с проливами, а также Армении и отдельных частей Анатолии Россией, хотя это сильно не нравилось обеим союзницам России. Выход России из войны очень облегчал с этой точки зрения положение Франции и Англии, но трудный вопрос о Турции все же разрешен этим не был. Претендентов было четверо: Англия, Франция, Италия и Греция, и самый подход к решению турецкого вопроса у них был неодинаков. В интересах Англии было захватить как можно больше турецких земель не только вследствие их значительной экономической ценности, но и затем, чтобы соединить непрерывными британскими владениями находящуюся под английским владычеством Восточную Африку с Индией и вместе с тем надежно укрепиться на случай русской угрозы. Как уже было в своем месте сказано, Англия не останавливалась ни перед какими трудностями, чтобы уже в течение войны занять турецкую территорию, которую ей желательно было оставить за собой. Таким образом, в 1917–1918 гг. были завоеваны англичанами Месопотамия, Моссул, Палестина, доступные части и оазисы Аравии, была даже завоевана Сирия, которую заведомо приходилось после войны отдать французам. В руки Англии попали, таким образом, лучшие земли бывшей Турецкой империи, богатые нефтью и другим сырьем. Конечно, великобританское правительство нисколько и не скрывало, что оно решительно ничего из завоеванных и прочно занятых английскими войсками земель не намерено туркам возвращать. А чтобы обезопасить все эти владения от возможных в будущем турецких посягательств, англичане ничего не имели против того, чтобы на западе Малой Азии утвердились греки и даже итальянцы, которые, таким образом, как бы играли роль постоянной стены, сдерживающей турок. Что касается французов, то они брали себе Сирию. Но нужно заметить, что их интересы, а потому и основные воззрения резко расходились с английскими. Около 63 % всего иностранного капитала, работавшего в Турции, принадлежало французам, и они вовсе не хотели низведения Турции к небольшому бедному клочку земли между Таврийскими горами и Черным морем. Притом слишком уж велики были части турецкой территории, полученные Англией при разделе добычи, сравнительно с Сирией, доставшейся французам. Поэтому французы, не имея никакой возможности (да и не осмеливаясь) противиться английским захватам, старались по крайней мере поменьше отдавать турецкой территории итальянцам и грекам. Что касается самих турок, укрывшихся в Анатолии, то они в тот момент не могли и думать о сопротивлении. Те области, которые еще могли у них остаться, были либо бедны от природы, либо испытали непоправимый удар от варварского, совсем небывалого в новые времена планомерного истребления армянского народа в 1915 и отчасти 19 J 6 г. по приказу Талаат-паши и Энвер-паши, пожелавших таким путем «разрешить» армянский вопрос. По самым скромным подсчетам, как сказано, до 1 миллиона армян (с женщинами и детьми) было вырезано и истреблено в эти годы; оставшиеся (около 600 тысяч) либо разбежались в Россию и в Персию, либо были безнадежно разорены. Теперь в 1919–1920 гг., злодеяние Талаат-паши И Энвер-паши давало свои плоды и оказывалось, конечно, вреднейшим и нелепейшим из всех возможных преступлений, прежде всего с точки зрения интересов турецкого народа. Нищие, обессилевшие турки в это время (в 1919–1920 гг.) должны были беспрекословно подчиниться своей участи. Французам трудно было тогда что-нибудь отстоять в их пользу, хотя они и пробовали это сделать. Но и англичане при обсуждении этого (Севрского) трактата вели себя совсем не так, как при обсуждении Версальского договора с немцами: тут, при обсуждении договора с турками, в самом деле затрагивались интересы Великобритании, и Ллойд Джордж совсем был не похож на того сравнительно уступчивого дипломата, который прежде, когда речь шла о немцах, так охотно почти во всем уступал желаниям Клемансо.

10 августа 1920 г., повинуясь приказу победителей, турки подписали в г. Севре (близ Парижа) мирный трактат.

Аравия, Месопотамия, Палестина остались за англичанами или за их местными ставленниками, что все равно; англичанами же был оккупирован Моссул, нефтеносная территория на северо-восток от Месопотамии. В этих землях англичанами заблаговременно были посажены вассальные арабские царьки, являвшиеся покорными исполнителями воли английских комиссаров и военных властей. Сирия отошла к французам, Смирна с областью, за ней лежащей, — грекам, часть малоазиатского побережья — итальянцам. Что касается Константинополя, то он номинально оставался за турками, но проливы были заняты британским флотом, а в самом городе распоряжался английский гарнизон (точнее, его начальник, генерал Гаррингтон) и начальник английской же полицейской охраны Максу-элл. Особой статьей проливы объявлялись свободными для прохода всех как торговых, так и военных судов. Иными словами, Англия получала в полнейшее свое распоряжение не только проливы, но и Черное море.

Таковы были главные положения Севрского трактата. Характерной его чертой являлась намеренная неясность и недоговоренность в самых важных пунктах. Неточно обозначались границы, неясно трактовалось о защите национальных меньшинств в землях, еще оставленных за турками, особенно в Курдистане, где англичане проявляли особый интерес к так называемым «ассиро-халдейцам». Было очевидно, что создаются предлоги и предпосылки для будущего вмешательства и окончательного уничтожения самих следов Турецкого государства (особенно в этом отношении была характерна 62-я статья Севрского трактата, где речь шла об автономии Курдистана).

От 7 до 8 миллионов населения и скудная гористая территория в 174 тысячи кв. километров — вот все, что осталось после Севрского мира от Турции. Правда, именно Севрский трактат оказался из всех мирных договоров того времени наименее долговечным. Но трудный (и замечательный) путь, который турки прошли от Севра до Лозанны, уже лежит за хронологическими пределами этой книги. Пока мне хотелось бы, чтобы читатель точно понял, что борьба между Англией и Францией на всем турецком востоке была в 1919–1921 гг. крайне упорной, часто озлобленной и вовсе не походила на случайную размолвку дипломатических друзей. Происходило нечто совсем неожиданное, если принять во внимание, что речь идет о «союзниках», «Почему Англия ведет против Франции на всем востоке настоящую войну оружием и идейную? Войну, которая в точности напоминает борьбу XVIII столетия между этими двумя великими колониальными державами, которые сталкивались во всех сферах влияния?» Так писала французская путешественница в июне 1920 г. На французскую Сирию и в 1919, и в 1920, ив 1921 гг. не переставали делать набеги не только турки, но и английские добровольцы; то же происходило и в Киликии, пока там еще были французские войска. Английский ставленник пытался совершить форменное вторжение в Сирию и был после боя отброшен французами. Все это происходило в те самые годы, когда Ллойд Джордж, встречаясь на бесчисленных конференциях с французскими министрами, пытался сговориться с ними относительно Германии и охотно позировал перед фотографами, обучая дружески Бриана игре в гольф.

И скрытая и открытая борьба между Англией и Францией, Италией и Югославией, Польшей и Литвой, начавшаяся тотчас же после разгрома Германии и Австрии, борьба Турции и Персии против Англии, отчаянные попытки Египта освободиться от англичан, борьба Германии за остатки своей политической независимости, революционные и контрреволюционные события в Германии, Венгрии, Италии, Египте, Китае, Индии, тесно связанные с мировой войной и ее финалом, — все это уже явления нового периода, и все это я попытаюсь подвергнуть анализу во втором томе моей работы. Читатель не должен удивляться, что общий курс, посвященный истории нескольких лет, протекших после войны, потребует большой книги: работая над громадной массой сырья при почти полном отсутствии настоящей научной литературы, считаясь с колоссальной массой разнохарактернейших тем и сложнейших вопросов, всякий историк, сколько-нибудь достойный этого наименования, обязан сплошь и рядом либо предпринимать самостоятельные частичные исследования, либо отказаться от своей задачи вовсе.




Глава XXII Ближайшие итоги мировой войны

Мы обратимся еще к Версальскому миру и его многообразным последствиям в начале следующей книги, где будем говорить об истории 1919–1926 гг. Точно так же мы дадим там характеристику экономического положения, в котором оставил Австрию Сен-Жерменский мир, Венгрию — Трианонскнн, Болгарию — мир в Нейи, Турцию — Севрский, а впоследствии — Лозаннский мир. С анализа последствий этих мирных трактатов и должно будет начаться изложение последней, новейшей истории этих стран, а также истории новых государств, возникших на их развалинах. Эпоха, которую мы рассматривали в этом томе, собственно окончилась военной капитуляцией Германии и ее союзников и первым взрывом германской революции.

Постараемся пока в немногих словах определить, вспомнив то, о чем шла речь еще в начале этой книги, каковы были черты, привнесенные мировой войной (и ее финалом) в общую картину исторической эволюции западноевропейского человечества в последнее полустолетие.

Прежде всего, сделаем одно необходимое замечание. Как всегда бывает после событий, очень поразивших воображение, ум и чувства современников, после мировой войны 1914–1918 гг. в Западной Европе, преимущественно в Германии, появилась (и известное время держалась) тенденция считать эту войну не только самой серьезной катастрофой из всех, какие до сих пор вызывал мировой империализм, не только грандиозным переломом в очень важных условиях хозяйственной и политической жизни главных капиталистических держав земного шара (чем она и была в действительности), но и некоторым почти мистическим «концом Европы», «гибелью Запада», даже «концом человеческой цивилизации» и т. д. Попытки доказать эти положения не отличались особой научной основательностью и часто сводились либо к некоторым разочарованным излияниям, либо к идеалистическим, а иногда и религиозным парадоксам, к курьезным дилетантским размышлениям над хронологическими таблицами и почти кабалистическим сближениям и «наблюдениям», либо к иным фантастическим и вполне безответственным гипотезам. Особенно это умственное поветрие было в ходу в университетских и литературных кругах Германии в 1919–1923 гг.; но и другие страны не остались от него свободными. С 1923, особенно же с 1924 г. это явление стало заметно ослабевать.

Разумеется, для этого явления война создала очень подходящую психологическую почву. Неслыханны были потери, причиненные мировой войной. Подсчеты как человеческих жертв, так и материальных убытков проводились неоднократно, и цифры далеко не всегда совпадали. Особенно трудно, конечно, подсчитать материальные потери населения воевавших стран.

Человеческие жертвы были громадны, больше чем за все войны, начиная от Великой французской революции вплоть до 1914 г. Приведем новейший (и признаваемый наиболее авторитетным) подсчет людских потерь за войну 19Н—1918 гг. Не подсчитаны потери Турции и всего Балканского полуострова; не принято во внимание истребление турками в 1915–1916 гг. почти 2 /3 всего армянского народа, наконец, не подсчитаны потери гражданского населения в странах Антанты при нашествии германской армии, при оккупации, а также при потоплении судов подводными лодками, а в Германии — от последствий «голодной блокады», которой с августа 1914 г. по самый день подписания Версальского мира подвергал Германию британский флот. Заметим, к слову, что, по подсчетам имперского германского ведомства здравоохранения, голодная блокада умертвила за время войны 763 тысячи человек гражданского населения.

Вот статистика (в круглых цифрах), опубликованная в 1925 г., в IV томе «Анкеты о производстве», предпринятой Международным бюро труда. Эти цифры относятся исключительно к воинским чинам воевавших армий — рядовым, офицерам, военным чиновникам и медицинскому персоналу, — погибшим при военных действиях.




Убитые и проп. без вести Тяжко изувеч. (до потери трудоспособности)

Германия

2 000 000 I 537 000




Россия

1 700 000 755 000




Австро-Венгрия

1 542 000 не показано




Франция

1 400 000 1 500 000




Италия

750 000 800 000




Англия

744 000 900 000




Соед. Штаты

68 000 157 000

Это — последняя по времени статистика. Цифры, относящиеся к России, выяснялись неоднократно и русскими авторами. По данным «Бюро о потерях Отчетно-статистического отдела управления Красной Армии (РККА)», боевые потери русской армии в войну 1914–1918 гг. выражаются в следующих цифрах: Россия потеряла: убитыми и умершими от ран и отравления газами 681 213 человек; пропавшими без вести — 228838 человек (итого 910 051 человек), ранеными и контуженными — 2 817 676 человек. Вообще русские потери разными авторами подсчитывались неодинаково, так как одни включали в итоги такие категории, которые исключались другими. Так, И. А. Троицкий в своей «Военной географии и статистике иностранных государств» дает цифру 2,5 миллиона, но сюда включены не только боевые потери, но и потери от недорождений и увеличения смертности (что не включается в вышеприведенный подсчет Международного бюро труда); М. И. Павлович в «Итогах мировой войны» дает цифру 1,5 миллиона убитых и 784 тысячи раненых и окончательно выбывших из строя. Анализируя все эти разноречия русских авторов, А. Снесарев в своей статье в сборнике «Кто должник» говорит: «Для нас достаточно остановиться на цифре 2,5 миллиона как на цифре убитых, но включая сюда не только убитых в точном смысле, но и убитых в экономическом смысле, а также безвозвратно потерянных для страны в плену-и дезертирстве». Как видим, цифра, принимаемая А. Снесаревым, близко сходится с общим итогом русских потерь убитыми и тяжелоранеными, который дает приведенный мной подсчет Международного бюро труда, оставшийся неизвестным А. Снесареву.

Исчезновение всей этой колоссальной живой силы из европейского экономического обихода уже само по себе должно было нанести тяжкий и длительный ущерб хозяйственной жизни всех воевавших стран, кроме Соединенных Штатов, поздно вступивших в войну и относительно мало потерявших.

Что касается материальных убытков, то их реальные размеры не поддаются, конечно, доказательно-точному учету.

Война для всех европейских держав была страшной материальной катастрофой, как для победителей, так и для побежденных.

Но не для Соединенных Штатов. О том, как обогатила мировая война Соединенные Штаты, я уже говорил, когда касался вопроса об их вступлении в коалицию, воевавшую с Германией. Соединенные Штаты после войны оказались в таком беспримерно счастливом положении, что их правительство могло совершенно безболезненно переносить фактическое временное банкротство европейских должников.

Положение вещей с европейскими долгами Соединенным Штатам создалось в самом деле своеобразное. Американское правительство в первое время после войны с теплым чувством поминало в своих отчетах конгрессу две европейские страны — Англию и Финляндию, которые, правда, тоже не платили своих долгов Америке, но хоть не прочь были поговорить о сроках уплаты. Что же касается Франции, Италии, Польши, Бельгии, Эстонии, Румынии, Югославии, то эти державы долго (до 1923 г.) воздерживались вообще от праздных разговоров о своих долгах, да и теперь за редкими исключениями неохотно обращаются к этому предмету, а Чехословакия, Венгрия и другие дали в общей форме обещание уплатить, но сроков не поставили и согласились эти сроки ставить лишь постепенно. Но если правительство Соединенных Штатов является снисходительным кредитором относительно правительств, которые ему должны, то американские банки, промышленные предприятия и т. д. получают все же проценты и добиваются частичного погашения причитающихся им сумм. Высчитано (для первых лет после войны — взят 1920 г.), что ежегодно банки и частные граждане Соединенных Штатов получают от Европы за старые долги процентов и амортизации около 665 миллионов долларов. Уплата происходит больше всего ценными бумагами предприятий (так как золота у Европы нет — ни у ее правителей, ни у ее обитателей вообще), и, таким образом, непосредственное влияние капитала Соединенных Штатов в Европе растет с каждым годом. Значение этого факта для будущего огромно.

Николай Рузвельт, сын покойного президента, еще в марте 1924 г. на страницах французского официоза «Temps» старался убедительно доказать то, в чем американцы вполне убеждены и без него, но чего Европа очень долго не могла почему-то взять в толк. Все эти банальные повторения фразы: «Америка придет на помощь, потому что она сама не может никак обойтись без Европы», все эти чисто голословные, якобы основанные на экономических истинах утверждения не имеют теперь никакого смысла, Рузвельт просит Европу сообразить наконец, что она не очень нужна Америке и что Америка и как владетельница сырья, и как производительница фабрикатов, и как потребительский рынок в Европе не заинтересована.






1927 г.










ГРАФ С.Ю. ВИТТЕ

ОПЫТ ХАРАКТЕРИСТИКИ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ




1


Основная черта Витте, конечно, — жажда и, можно сказать, пафос «деятельности. Он не честолюбец, а властолюбец. Не мнение о нем людей было ему важно, а власть над ними была ему дорога. Не слова, не речи, не статьи, а дела, дела и дела — вот единственное, что важно. Сказать или написать можно, если нужно, все, что заблагорассудится, лишь бы расчистить перед собой» поле, устранить препятствия и препятствующих и начать строить, создавать, переменять, вообще действовать. Один уже покойный публицист (А. И. Богданович) когда-то выразился так: «Витте не лгун, Витте — отец лжи». До такой степени это свойство казалось ему неразрывно сросшимся с душой графа Витте. Но это свойство происходило именно от полного презрения к словам. Сказать ложь или сказать правду — это решительно все равно, лишь бы дело было сделано, лишь бы царь согласился на водочную монополию, лишь бы Клемансо разрешил заем, лишь бы Комура уехал из Портсмута с разбитыми горшками, лишь бы вовремя одурачить еврейских (а также христианских) банкиров, лишь бы Вильгельм два месяца подряд верил, что Витте будет его поддерживать в бьоркской программе. Это ничего, что на третий месяц Вильгельм поймет, как его провели: дело будет сделано. Слова, высказываемые «истины» — все это само по себе ни малейшей ценности не имеет. Точно так же не имеют ни малейшей самостоятельной ценности и люди. Хорош тот, кто помогает графу Витте; худ тот, кто мешает или вредит графу Витте; безразличен (как муха) тот. кто не нужен графу Витте. Читая три тома его воспоминаний, мы постоянно наталкиваемся на беззаветно восторженные суммарные характеристики разных встреч графа на его жизненном пути: «чуднейший человек! благороднейший человек! чистейшая личность! честнейший человек!» и т. д. И всегда в превосходной степени. Это происходит вовсе не потому, чтобы Витте можно было так легко очаровать — просто ему некогда с ними всеми возиться и еще тратить мысль и время на анализ натуры того или иного человека, подвернувшегося графу под руку. Ты чего хочешь? Помочь мне? Значит, чудеснейший и идеальнейший, хоть бы ты был даже великим князем Сергеем Александровичем или Рачковским. Ты намерен мешать мне? Значит, негодяй, вор, тупица, ничтожество. В пестром рое характеристик, которыми граф Витте снабжает своих ближних, бросается в глаза одна общая всем этим характеристикам черта — их лаконичность. «Идеальнейший» человек или законченный мошенник, но получай свою квалификацию и не задерживай, уходи с глаз долой, так как у графа есть дела поважнее. Именно дела, а не слова и не люди. Иногда, впрочем, граф Витте останавливается дольше на том или ином человеке и предается неожиданно детальным биографическим изысканиям: тогда-то украл казенные деньги, ограбил жену, нарушает в своих нравах такие-то статьи уложения о наказаниях, покровительствует такому-то вследствие таких-то тайных видов и т. д. — это граф наскоро срывает свою злобу, накопившуюся против очень уж повредивших ему лиц. Но даже и это он все-таки делает как-то торопясь и без видимого удовольствия. Он так искренно к людям равнодушен и так взаправду многих презирает, что еще может на них рассердиться и озлобиться, но длительно их ненавидеть — органически неспособен уж потому, что неспособен длительно о ком-либо думать; о чем-либо, о деле, он может думать годами, возвращаясь к нему постоянно, если считает его важным.

Его интересуют дела, и прежде всего те, которые делал или будет делать именно он, Витте. Да и вообще он не очень представляет себе важное для государства дело, которое могло бы успешно осуществиться без его участия. Сознание своих громадных умственных сил, своего неизмеримого умственного превосходства над прочим родом человеческим, в чем он убежден, невидимо соприсутствует в каждой странице его мемуаров. Тут он исключений не знает. И «идеальнейшие», и «бесчестнейшие», и император Александр III, венец всех добродетелей, и император Николай II со всеми своими пороками, и Иосиф Гессен, и адмирал Дубасов, и Абаза, и Дурново, и Морган, и Вильгельм II, и Гапон — все они предназначены либо быть послушными марионетками графу Витте на утешение, отечеству на пользу, либо они бунтуют против Витте и губят и себя самих, и свое собственное дело. Это нас подводит к вопросу об историческом миросозерцании Витте, чего тоже уместно коснуться в этих предварительных замечаниях.

Это миросозерцание можно определить как довольно примитивную веру в «роль личности» в истории, Витте, вообще говоря, очень мало задумывается над вопросом об основных факторах исторической эволюции. С одной стороны, учитывая (и часто весьма здраво и вполне реально) силы и возможное значение отдельных социальных классов и их борьбы между собой, он нигде не делает общего вывода о классовой социальной борьбе как о решающем историческом факторе. С другой стороны, нет и речи о его вере в какие-либо сверхъестественные вмешательства. Чисто рассудочная натура Витте, быстрый, реальный, циничный ум его, все навыки его анализирующей и нетерпеливой мысли — все это, конечно, не допускало и тени настоящей религиозной веры или вообще увлечений каким-либо сверхчувственным умозрением. При случае он любит подчеркнуть, что он — из крепко православной семьи, любит (в похвалу) употреблять (по обыкновению, в превосходной степени) термин: православнейший, архиправославный, но все это ничего не значит. Во влияние каких-либо высших сил на события в земной юдоли граф Витте не верит ни в малейшей степени, хотя ночь накануне подписания Портсмутского мира он и провел, по собственному свидетельству, «в какой-то усталости, в кошмаре, в рыдании и молитве» (Витте С. Ю. Воспоминания. — т. I, с. 357).

Не слепая социально-экономическая эволюция и не Бог творят историю и могут влиять на течение событий. На историю влияет великий государственный деятель, в частности на историю России должен влиять Сергей Юльевич Витте, которому в этом деле должен не мешать государь император, не говоря уж о ком бы то ни было другом. Этот тезис весьма мало похож на законченную историко-философскую систему, но граф Витте за составлением систем никогда и не гонялся. А указанного тезиса ему вполне хватало для всегдашней внутренней устойчивости, для полного и непоколебимого признания внутренней своей правоты во всех своих делах и помышлениях.

Какой политический строй считал он в первый период своей деятельности наиболее целесообразным для России? По-видимому, самодержавие. И именно такое, когда самодержцем был бы Александр III, а великим визирем или, если нельзя, то хоть министром финансов был бы С. Ю. Витте. Гораздо хуже самодержавие Николая II, при котором все же долгие годы работал Витте. Хороша ли конституция? Неизвестно, ибо с парламентом граф Витте, автор манифеста 17 октября, никогда не работал, а поэтому самый вопрос этот никогда его и не интересовал. Он хвалит Александра III за твердость. Но эта твердость только потому ему так нравится, что Александр III неуклонно утверждал все то, что ему подносил на утверждение Витте. Витте, не сознавая того, хвалит твердость никогда не ломавшегося штемпеля, который прикладывался в нужном месте к нужным бумагам — больше ему абсолютно ничего и не требовалось от императорской власти. Александр III играл эту роль без отказа, и поэтому, конечно, он «был великий император» (т. III, с. 331).

Но Александра III Витте знал лишь на заре своей государственной деятельности, больше всего ему пришлось поработать при Николае II.

Конечно, если бы нужно было в двух словах определить взаимоотношения между этими двумя людьми, то ближе всего к действительности было бы такое утверждение: со стороны Витте по отношению к Николаю — недоверие и презрение; со стороны Николая по отношению к Витте — недоверие и ненависть. Уже всякое третье слово будет чем-то наигранным и вымученным, и когда Витте распространяется (часто совершенно не к месту) о воспитанности и иных похвальных чертах императора Николая II, то это производит неизменно впечатление режущей фальши. С удовольствием цитирует Витте слова И. Н. Дурново, сказанные о Николае II в самый день вступления его на престол: «Это будет нечто вроде копии Павла Петровича, но в настоящей современности». Витте тоже признает: «Конечно, император Николай II не Павел Петрович, но в его характере немало черт последнего и даже Александра I (мистицизм, хитрость и даже коварство), но, конечно, нет образования Александра I. Александр I по своему времени был одним из образованнейших русских людей, а император Николай II по нашему времени обладает средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства». Иногда истинное мнение Витте о Николае II прорывается в убежденных и категорических выражениях, например телеграмма царя Дубровину заставляет Витте признать «все убожество политической мысли и болезненность души самодержавного императора». Он усматривает в царе «коварство, молчаливую неправду, неуменье сказать да или нет и затем сказанное исполнить, боязненный оптимизм, т. е. оптимизм как средство подымать искусственно нервы», он признает в Николае II «сознательное стремление сваливать свою личную (и огромную) ответственность на заведомо невинных люден». «Графа Ламздорфа в конце концов стремились сделать козлом искупления за нелепейшую, бессмысленнейшую, бездарнейшую, а потому и несчастнейшую японскую войну. Конечно, государь сам этого не делал… но должен сказать, что государь сие знал и допускал. Грустно сказать, но это черта благородного царского характера», — ядовито замечает Витте.

Разглядел Витте и еще одну черту в императоре Николае II, именно ту, которая, может быть, больше всего или, точнее, непосредственнее всего способствовала конечной гибели этого монарха: «Такие лица ощущают чувство страха только, когда гроза пред глазами, а как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит. Их чувство притуплено для явлений, происходящих на самом близком расстоянии пространства или времени». Конечно, это не однозначаще с храбростью, и о психологических последствиях для царя японской войны, например, Витте говорит: «В глубине души не может быть, чтобы он не чувствовал, что главный, если не единственный, виновник позорнейшей и глупейшей войны — это он: вероятно, он инстинктивно боялся последствий этого кровавого мальчуганства из-за угла (ведь сидя у себя в золотой тюрьме, ух как мы храбры)». Витте даже свой переход на конституционную платформу мотивирует индивидуальными чертами последнего представителя абсолютизма: «Когда громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так сказать, для царских выходов и приемов, а внутри души лежит мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость, а в верхнем этаже не буря, даже не ветер, а сквозные ветерочки из дверей, которые обыкновенно в хороших домах плотно припираются, то, конечно, кроме развала ничего ожидать нельзя от самодержавного неограниченного правления»… «Поэтому… слава богу, что он (манифест 17 октября, — Е. Т.) совершился. Лучше было отрезать, хотя не совсем ровно и поспешно, чем пилить тупою, кривою пилою, находящейся в руках ничтожного, а потому бесчувственного оператора».



2


После этих предварительных замечаний переходим к непосредственной специальной теме этого очерка.

Основой всех воззрений Витте на внешнюю политику является глубокое убеждение, что Россия не может и не должна воевать. Замечательно, что, как и все центральные идеи этого человека, эта мысль тоже является у него скорее интуицией, чем логической выкладкой. Если почитать его мемуары, можно открыть немало хвастливых и горделивых заявлений о силе и могуществе России, слов о патриотизме и т. д.; по-видимому, никогда он особенно и не углублялся в вопросы об относительной силе или слабости Японии, Германии, России, Тройственного союза, Антанты, никогда вместе с тем не ставил России никаких внешнеполитических задач кроме одной — сохранения своей территории. Политик-реалист до мозга костей, Витте вообще полагал главную задачу государственной деятельности в удовлетворении назревающих нужд и непосредственных запросов, и с этой точки зрения — правильно или неправильно — ставил на очередь и разрешал колоссальные проблемы вроде введения и упрочения протекционизма, или вроде золотого денежного обращения, или вроде винной монополии, или торговых договоров с иностранными державами. В импорте иностранного капитала и в развитии (при помощи этого капитала) промышленности в России Витте видел одну из главных целей, к которым должна стремиться государственная власть. Что вся эта эволюция может со временем усилить агрессивность русской внешней политики, Витте, по-видимому, не думал. Во всяком случае, за все свое существование он не разу не обмолвился ни одним словом, которое позволяло бы заподозрить, что он понимает и признает прямую связь, которая существует между экономикой России и ее внешней политикой. Даже когда он говорит об эпохе после 1907 г., эта связь у него никак не выявляется. Нечего и говорить о предшествующих годах.

С точки зрения Витте России требовалось только одно — не ввязываться ни в какую войну. Нет ни единой потребности русского государства, которую нельзя было бы вполне удовлетворить, не прибегая к войне.

Но России не только незачем воевать — ей и невозможно воевать. Именно тут и проявлялась интуиция, так могущественно развитая в Витте, он мог там и сям обронить хвастливое, шовинистическое словцо, но всем нутром своим он понимал страшную опасность новых войн для всего бытия основанной Петром 1 петербургской империи. В этом отношении он сходился с И. Н. Дурново, но резко расходился с подавляющим большинством остальных сановников монархии. «Когда начиналась японская война, — повествует Витте, — Куропаткин считал, что нам нужно выставить на театр военных действий на полтора солдата японских одного русского, а Банковский находил, что совершенно достаточно на двух солдат японских выставить одного нашего солдата». А ведь оба эти генерала были вовсе не из самых ограниченных или неспособных. После страшных и непрерывных поражений в эпоху японской войны эта самоуверенность значительно уменьшилась, но до 1904 г. это чувство господствовало.

Интуиция, политический инстинкт Витте всегда были сильнее, чем его мысль, хотя и мысль его от природы была очень сильна. И именно инстинктом Витте понимал всю ошибочность и эфемерность национального самохвальства, окружавшего его в течение большей части его жизни, но особенно усилившегося с 1894 г., со времени вступления Николая II на престол. Можно сказать, что именно в этом вопросе его натура была всегда сильнее его, и он, честолюбец и властолюбец, для которого жизнь без власти была медленным умиранием, который на все пошел бы для сохранения своей силы и влияния, — именно и погубил свою карьеру резкой и решительной борьбой с царем по центральному вопросу внешней политики, по вопросу о войне с Японией. Тут он оказался неспособным ни систематически лукавить, ни длительно подлаживаться. Только в этих вопросах он и обнаруживал полную непоколебимость в убеждениях и в их отстаивании. И вместе с тем в тех случаях, когда он был уверен, что дело до войны не дойдет, что всегда можно будет вовремя дать задний ход, Витте обнаруживал необычайное уменье развить максимум энергии а произвести вовремя нужное впечатление на противника. Дипломатическая его деятельность началась блистательным успехом в Берлине в 1894 г., в год русско-германского торгового договора, и закончилась блистательным успехом в Париже в 1906 г., в год миллиардного займа, и за все двенадцать лет, отделяющих эти две даты, всякий раз, когда русская политика шла не по той дороге, которую указывал Витте, дело кончалось неудачами и опаснейшими осложнениями. Не то чтобы он сам никогда в этой области не направлялся по опасному пути, мы увидим в дальнейшем изложении, что и в дальневосточных делах Витте вовсе не всегда был столь мудр и безгрешен, как ему хочется это внушить потомству. Но сила его была в другом — в понимании, когда именно нужно остановиться или даже нужно повернуть назад. У него в высочайшей степени было то, чего мало было у Николая II и чего не было вовсе у Вильгельма II, — понимания психологии противника. И Витте тоже делал ошибки, но он умел вовремя их обезвреживать; во всяком случае, знал, как их обезвредить. Самолюбия, заставляющего упорствовать в раз содеянной ошибке, в нем не было и следа. Точно так же он был вполне свободен и в этой области (как и во всех прочих) от власти какой бы то ни было идеологии, традиционности и т. п. До курьеза немыслимо было бы найти в нем хоть тень мистических мечтаний о преодолении «желтой опасности», о кресте на св. Софии, о славянском призвании России, о «подъяремной Галиции», о борьбе против тевтонства или против нечестивых агарян, владеющих Босфором (о чем серьезно писал, поминая «агарян», Чарыков и множество других больших и малых дипломатов). Все это графу Витте так же органически чуждо, как учение о трех китах, на коих базируется земной шар. Оппортунист по природе, оппортунист во всех без исключения вопросах внутренней политики, Витте был подавно полнейшим оппортунистом в политике внешней.

Обратимся к анализу наиболее крупных актов, когда Витте приходилось иметь дело с иностранными державами. Этот анализ приведет нас к некоторым любопытным выводам, касающимся самой природы абсолютизма в годы его заката. Витте мог перехитрить Каприви, мог победить Комуру, мог справиться с Рувье. Но он оказался бессилен в своем утопическом стремлении спасти режим, который в этом фазисе своего бытия упорно и последовательно работал (и не мог не работать) для своей собственной гибели.

Первое выступление Витте на этом поприще произошло в 1892–1894 гг., когда он уже был министром финансов, но еще не снискал себе той громкой известности, которая спустя несколько лет окружила его имя. Протекционизм торжествовал уже в те времена в континентальной Серопе и Северной Америке полную победу. Германия при Бисмарке, Россия при Вышнеградском, предшественнике Витте/перешли также к системе покровительственных, иногда пря-.мо запретительных тарифов. В 1891 г. Вышнегродский провел тариф, необычайно затруднявший распространение германских фабрикатов на русском рынке. Со своей стороны Германия еще до этого времени сильно стеснила ввоз продуктов русского сельского хозяйства. Таково было положение вещей, когда 30 августа 1892 г. Витте был назначен министром финансов. Бисмарка в тот момент уже не было. Канцлером империи был Каприви, покорный и бесцветный исполнитель води Вильгельма II. Торжествовала политика «нового курса», провозглашенного молодым германским императором. Одна из идей Вильгельма заключалась в необходимости теснейшей дружбы с Австрией и в уместности полной «свободы рук» относительно России. Это было время, когда Вильгельм II еще только начинал растрачивать доставшийся ему по наследству богатый капитал монархических чувств Германии. Вильгельма еще не успели разглядеть. Кроме его матери, кроме Бисмарка, кроме графа Вальдерзее, в те годы еще мало кто знал Вильгельма. Его внезапные переходы от неистового самохвальства к неожиданной трусости, его прямо исключающие друг друга суждения, его доходящая до курьезов абсолютная неспособность к дипломатической деятельности — все это понемногу уже начинало обнаруживаться, но для непосвященных все это исчезало в лучезарном блеске счастья и могущества Германской империи. В деле русско-германских торговых отношений в Германии боролись могущественнейшие классовые интересы: промышленная буржуазия была заинтересована в благополучном улажении дела, так как русский рынок сбыта был для нее одним из важнейших; представители интересов землевладения, напротив, не желали конкуренции русского сельскохозяйственного ввоза; рабочий класс, с одной стороны, тоже заинтересованный в обеспечении за германской промышленностью русского рынка, с другой стороны, вместе со всей потребительской массой вообще желал возможно более широкого ввоза в Германию русского хлеба, огородных продуктов, русской птицы и скота, ожидая от этого понижения цен на предметы первой необходимости.

При этих условиях большинство населения не желало, конечно, экономического разрыва с Россией. Но Вильгельм II столько успел наговорить о своем благорасположении к верноподданному дворянству, до такой степени был непосредственно окружен при своем дворе представителями крупного землевладения, так любил превращать всякий спор в вопрос о престиже, что в эти первые времена конфликта склонен был рассчитывать на благие последствия от непоколебимой твердости в затеявшейся экономической борьбе.

Витте застал такое положение: германское правительство стало пускать в ход двоякого рода тарифы — минимальные и максимальные. Минимальные применялись к большинству держав (и именно к тем, которые в своем ввозе в Германию конкурировали с Россией), а максимальные ставки взимались именно со всех продуктов, шедших из России. При этом Германия заявляла, что такое положение будет продолжаться, пока не будет заключен русско-германский торговый договор (такой, который будет выгоден Германии).

Витте не только не хотел никогда войны с Германией, но его заветной идеей было привлечение Германии к союзу с Россией и Францией. Не хотел он войны с ней и тогда, в 1892–1894 гг. Но он сообразил, что Вильгельм II в тот момент и по такому поводу на войну низа что не решится; что воевать из-за сохранения барышей остэльбских юнкеров абсолютно невозможно ни для Вильгельма II и ни для кого вообще. Следовательно, вопреки угрожающим намекам в германской прессе, таможенная война на этот раз никак не может перейти в настоящую, и сражения тарифами не перейдут в сражения бомбами и картечью. А в таможенной войне, конечно, победит Россия, потому что она гораздо менее экономически развита и скорее может обойтись без германских товаров' чем Германия без русского рынка. Боясь «настоящей» войны с Германией, Витте нисколько не испугался таможенной. И он начал эту таможенную войну.

Его идея была такова: Россия также вводит у себя два тарифа — минимальный и максимальный. При этом минимальным объявляется именно тот тариф 1891 г., которым немцы были так недовольны, что пустили против него в ход репрессии, направленные против русского сельскохозяйственного ввоза; а кроме этого тарифа, вводится еще другой, максимальный, еще более запретительный. Этот максимальный тариф будет применяться против Германии, если она не понизит своих ставок. Тариф прошел в Государственном совете. Беспокойство стало охватывать некоторые сферы как в России, так и в Германии, еще когда тариф проходил через Совет, и о Витте начали говорить как о человеке, прямо ведущем к вооруженному конфликту. Но Витте продолжал свое дело. Он немедленно предложил Германии начать переговоры о снижении ставок. В Германии отказались, и Витте тотчас применил к германскому ввозу максимальный тариф; германское правительство без малейшей потери времени ответило крутым дальнейшим повышением пошлин на русские сельскохозяйственные продукты. В ответ на это Витте («сию же минуту», — как он пишет) повысил еще и еще свой «максимальный» тариф. Жестокая таможенная война фактически почти вовсе оборвала русско-германские экономические отношения. Убытки, конечно, весьма большие несла Россия, но, как и рассчитывал Витте, несравненно большие убытки несла Германия. Тревога в обеих странах все усиливалась. «Как раз во время этой резкой таможенной войны, — вспоминает Витте, — когда почти все наши экономические отношения с Германией прекратились, помню, летом был какой-то царский день… В Петергофе был царский выход: все сановники, фрейлины, вообще вся свита и великие князья — все съехались в петергофский большой дворец… Когда я вошел в зал, то от меня все сторонились, как от чумы; всюду шли толки о том, что вот я, с одной стороны, благодаря своему неудержимому характеру, а с другой стороны, молодости и легкомыслию втянул Россию чуть ли не в войну с Германией, что началось это с таможенной войны, а так как Германия не уступит, то все это несомненно кончится войною с Германией…»

Но Витте рассчитал правильно. Германия уступила, и договор 1894 г., очень выгодный для германской промышленности и русского сельского хозяйства, был плодом этой победы русского министра финансов над германскими аграриями. Сам Вильгельм, когда окончательно убедился, что Витте ни в каком случае не уступит, употребил личное свое влияние, чтобы сломить оппозицию аграриев. Впечатление во всей Европе от этой блестящей русской победы над германскими аграриями и над упорством германского правительства было огромное. «В последние десятилетия, — заявил Бисмарк (уже бывший в отставке), — я в первый раз встретил человека, который имеет силу характера и волю и знание, чего он хочет». Советуя Гардену съездить в Петербург, чтобы познакомиться с Витте, Бисмарк сказал: «Вы увидите, этот человек сделает громадную государственную карьеру». С тех пор Бисмарк не переставал интересоваться Витте и расспрашивал о нем всех, кого только мог.



3


Вторым выступлением Витте на поприще международной политики было получение концессии на проведение Восточнокитайской железной дороги. Любимое детище Витте — Сибирская железная дорога — и эта восточнокитайская ветвь относятся друг к другу как причина и следствие; так хочет представить дело сам Витте. Нужно сказать, что в последние годы Александра III и в самом начале царствования Николая II Витте был единственным сановником, в руках которого сосредоточивались все дела, связанные с Сибирской дорогой. Мысль Витте заключалась в том, чтобы вести Сибирскую дорогу от Забайкалья не по русским владениям, делая большой круг к северу по Амуру, а по китайским, т. е. по северной Маньчжурии. Раньше чем был разрешен этот вопрос, произошла японо-китайская война и был заключен Снмоносекский мир, по которому Япония получила, между прочим, Ляодунский полуостров. Именно Витте настоял тогда (в 1895 г.), чтобы Россия поддержала «принцип целости Китайской империи» и ультимативно потребовала от Японии отказа от Ляодунского полуострова. Витте настаивал на немедленных действиях. Тогда министр иностранных дел Лобанов-Ростовский привлек к делу Германию и Францию, и когда все три державы обратились к Японии с требованием, составленным в весьма категорических тонах, то Япония уступила.

Вслед за тем Витте устроил для Китая заем под русской гарантией на парижском денежном рынке и создал Русско-Китайский банк, где вкладчиками были как французы, так и русская государственная казна. Словом, мысль Витте выявлялась в эти годы (1895–1896) так: охранение территориальной целости Китая, решающее влияние России в Пекине на центральное китайское правительство, финансовая опека над Китаем, получение концессии на проведение железной дороги через Северную Маньчжурию. Но при этом ни в коем случае не захватывать в свое политическое обладание ни одной пяди китайской территории. Витте настаивает, что это была вполне мирная политика, основанная на обоюдных интересах, на дружеских, в будущем, может быть, и союзных отношениях России и Китая. Когда ему впоследствии ставили на вид, что сам же он первый пошел в Китай и начал дальневосточную политику, которая привела к вражде и войне с Японией, то Витте отвечал, что он не виноват, ибо не виноват хозяин, который только пригласил своих гостей пообедать, а они напились, пошли в другое место и затеяли там «скандал». Он полагал, что его политика привела бы к самым лучшим результатам, если бы не захваты, произведенные Германией и Россией в 1897 г.

Во всяком случае в 1895–1896 гг. политика Витте торжествовала. С Китаем отношения были самые дружеские. На коронацию Николая II прибыл Ли Хунчжан, и именно с ним Витте решил покончить дело о маньчжурской железнодорожной концессии. Переговоры увенчались полным успехом. Было лишь условлено, что дорогу будет строить не непосредственно русское правительство, а особое Общество Восточнокитайской дороги.

Со своей стороны, Россия обязывалась отныне защищать Китай от нападения со стороны Японии. Договор должен был храниться в тайне. Одновременно удалось заключить и договор с Японией, по которому определялись права России и Японии в Корее. Этот договор давал обеим сторонам одинаковые права.

Витте остался до конца дней своих убежден, что дальневосточные дела России, устроенные им в 1895–1896 гг., были улажены безукоризненно прекрасно и что он ничуть не отступил от традиций Александра III, ничуть не приобщил к России опасность войны. Правда, он вообще не признавал за собой возможностей ошибок, так что и тут их быть не могло, раз он, а никто другой, вел дело, но, конечно, шаги, совершенные Витте, были чреваты последствиями. Он круто, с угрозами, с ультиматумом, вмешался в японо-китайские дела, отнял у Японии плоды ее побед и этим, конечно, надолго и болезненно раздражил и настроил японцев против России, а между тем изображает дело так, будто уже в 1896 г. все с Японией уладилось, и они с Россией стали в Корее вместе жить-поживать и добра наживать. А между тем японские публицисты, писавшие впоследствии о русско-японской войне, и барон Хаяси, посол в Лондоне, прямо возводили начальные этапы этого события именно к вмешательству России в Симоносекский договор. Далее, Витте настаивал, что он, проводя железную дорогу с согласия Китая по китайской территории, и не думал никогда двигаться к югу от этой железной дороги, в глубь Маньчжурии. Но, так или иначе, те авантюристические планы, с которыми он впоследствии так бесплодно боролся, могли зародиться при русском дворе уже после того, как был сделан первый шаг. И поэтому очень неточно картинное сравнение Витте своей политики и последующей политики России на Дальнем Востоке с «обедом», после которого вдруг гости учиняют непредвиденный хозяином «скандал». В данном случае «хозяин» повел «гостей» в чужие владения, открыл перед их очарованными взорами и перед их воображением широкое раздолье и спохватился, когда оказалось, что он уже не в силах их удержать. Нарушить русско-китайскую старую границу, перейти этот рубикон осмелился именно он, Витте! Как же мог он уповать, что будет после этого уважаться святость фиктивной, новой, искусственной и условной грани — полосы отчуждения Восточнокитайской дороги?

Конечно, уже очень скоро он дал отбой, уже с 1897 г. он стал резко бороться против опасного внедрения и готов был на все пойти, чтобы избежать обострения отношений. И прежде всего, никогда бы он не допустил нарушения дружбы с Китаем. Но Витте так любит приписывать «вины» другим, что должен был бы и себя «обвинить» в том, что показал опасный пример — и показал его людям, у которых не было в распоряжении ни его головы, ни его характера, чтобы вовремя понять, когда начинается опасность и где нужно остановиться.

Союз с Китаем — такова была в 1895–1896 гг. основа азиатской политики Витте. Но у него К этому времени была уже готова и программа европейской политики. И чуть ли не первым человеком, которому он эту программу высказал, был Вильгельм II, прибывший с визитом в Петергоф в июле 1897 г.

Конечно, Вильгельм, повинуясь своей природе, поторопился сразу расположить в свою пользу могущественного министра наивными, личными средствами: ни с того ни с сего для первого же знакомства Вильгельм пожаловал Витте высший орден Черного Орла, который (как сам император тут же пояснил) давался доселе только либо членам царствующих домов, либо министрам иностранных дел, а ему. министру финансов, «он жалует его как совершенное исключение, так как этого исключения еще никогда не делалось». После такого дебюта Вильгельм повел следующую речь: «Америка, — заявил он, — представляет для Европы большую конкуренцию, особенно для европейского земледелия, и следует оградиться от нее особыми пошлинами, не давая ей прав наиболее благоприятствуемой стороны». Невзирая на только что полученную награду, новый кавалер Черного Орла не согласился с германским императором, указав на то, что не видит оснований вдруг менять традиционные дружественные отношения к Америке на враждебные. Но, ухватившись за данную Вильгельмом тему, Витте начал совсем иного рода речь: «Европа в среде других стран представляет собой дряхлеющую старуху, и если так будет продолжаться, то через несколько столетий Европа будет совершенно ослаблена и потеряет первенствующее значение в мировом концерте, а заморские страны будут приобретать все большую и большую силу, и через несколько столетий жители нашей земной планеты будут рассуждать о величии Европы так, как мы теперь рассуждаем о величии. Римской империи, о величии Греции, о величии некоторых малоазиатских стран и о величии Карфагена» и т. д. Вильгельма «этот взгляд очень удивил», ион спросил: «Что же, по вашему мнению, нужно делать для того, чтобы этого избегнуть?». Витте в ответ и развил свою идею: «Вообразите себе, ваше величество, что вся Европа представляет собой одну империю; что Европа не тратит массу денег, средств, крови и труда на соперничество различных стран между собой, не содержит миллионы войск для войн этих стран между собой и что Европа не представляет собой того военного лагеря, каким она ныне в действительности является, так как каждая страна боится своею соседа; конечно, тогда Европа была бы и гораздо сильнее и гораздо культурнее; она действительно явилась бы хозяином всего мира, а не дряхлела бы под тяжестью взаимной вражды, соревнований и междоусобных войн. Для того чтобы этого достигнуть, нужно прежде всего стремиться, чтобы установить прочные союзные отношения между Россией, Германией и Францией. Раз эти страны будут находиться между собой в твердом, непоколебимом союзе, то, несомненно, все остальные страны континента Европы к этому центральному союзу примкнут, и таким образом образуется общий континентальный союз, который освободит Европу от тех тягостей, которые она сама на себя наложила для взаимного соперничества. Тогда Европа сделается великой, снова расцветет, и ее доминирующее положение над всем миром будет сильным и установится на долгие времена. Иначе Европа и вообще отдельные страны, ее составляющие, находятся под риском больших невзгод».

Великий континентальный союз трех военных держав — России, Франции и Германии. Такова идея Витте. Этот союз гарантирует Россию от наиболее для нее опасной войны — от войны с Германией. Морских держав — Англии и Японии — Витте не боялся: завоевательные их экспедиции против России невозможны, а на них Россия тоже никогда не нападет. Следовательно, состоя в Азии в союзе с Китаем, а в Европе — в союзе с Францией и, в будущем, с Германией, Россия может не бояться никаких внешних опасностей.

Но Витте рассчитывал без хозяев. Визит Вильгельма ознаменовался двумя фактами, о которых Витте узнал уже после отъезда германского императора. Во-первых, Вильгельм, как оказалось, натолкнувшись на сопротивление Витте по вопросу о пошлинах против американского ввоза, вовсе не оставил своей мысли и передал непосредственно Николаю II записку об этом. Это было всегдашней манерой Вильгельма, в подобных случаях он все надеялся на личное свое обаяние и на ограниченность Николая. И сплошь и рядом ошибался, так как все равно миновать министерских советов было нельзя. Тут он тоже ошибся: Николай показал записку Вильгельма Витте, и именно Витте составил на эту записку ответ (конечно, отрицательный). Во-вторых, обнаружилось нечто гораздо более серьезное: «Государь император возвращался вдвоем с германским императором в экипаже. Когда государь вернулся из этой поездки, то к нему по какому-то делу зашел великий князь (Алексей Александрович). Государь сказал великому князю, что ему крайне неприятно, что на возвратном пути германский император спросил его, нужен ли России китайский порт Киао-Чау, что в этот порт русские суда никогда не заезжают и что в своих целях, в интересах Германии, он желал бы занять этот порт, чтобы он был стоянкой германских судов, но не хочет этого сделать, не имея на то согласия русского императора. Государь не сказал великому князю Алексею Александровичу, дал ли он или не дал этого согласия, но только прибавил, что германский император, заговорив с ним об этом, поставил его в самое неловкое положение, так как он гость и категорически отказать ему в этом было бы неловко, что вообще ему это крайне неприятно».

По-видимому, Николай II отдавал себе отчет в том, что, соглашаясь на отхват части китайской территории в пользу Германии, он в корне разрушает всю политику Витте на Дальнем Востоке, и поэтому считал уместным выразить через Алексея Александровича, что ему это будто бы «крайне неприятно». Но это было лишь светской любезностью: Николай II уже предрешил нечто несравненно более серьезное.

Спустя некоторое время Витте, совершенно для себя неожиданно, получил известие о прибытии в порт Циндао (Киао-Чау) германской эскадры и о занятии порта. Витте до такой степени не понял сразу, в чем дело, что выразил министру иностранных дел Муравьеву уверенность, что «Россия и другие державы заставят их покинуть этот порт».

Только в начале ноября 1897 г. дело объяснилось со всей точностью: Витте получил приглашение на заседание, которое должно было состояться под председательством Николая II и должно было

быть посвящено рассмотрению записки графа Муравьева; в этой записке предлагалось занять русскими войсками Порт-Артур или Дальний. Мотивировалось это предложение необходимостью получит^ компенсацию ввиду занятия Циндао немцами. Указывалось при этом и на огромное стратегическое значение пунктов, которые предлагалось занять. Теперь все было ясно: существовало соглашение с Вильгельмом о захвате частей китайской территории, и Россия начинала дело завоевания Северного Китая и прежде всего Ляодунского полуострова. Принцип ограждения целости Китая был радикально отвергнут; открывалась совсем новая глава в истории России. На совещании присутствовали, кроме царя, Витте и Муравьева, еще морской министр Тыртов и военный министр Ванновский. Характерно поведение всех членов этого совещания. Граф Муравьев, автор записки (составленной, конечно, по приказу Николая), объявил, что «берет на свою ответственность» Англию и Японию: они не воспротивятся. Ванновский, признаваясь, что он «не судья» в международной политике, всецело уверился словами Муравьева и заявил, что следует захватить Порт-Артур или Дальний. Тыртов полагал, что лучше было бы иметь порт где-нибудь на берегу Корен, но по существу не возражал. Что Николай II хочет захвата указываемых в записке пунктов, конечно, не могло быть никакого сомнения. В этой-то обстановке Витте и начал ту долгую борьбу против Николая II, которая кончилась первым крушением карьеры министра финансов и русско-японской войной.

Витте указал на полную недопустимость этого предложения: захватывать самим тот Ляодунский полуостров, который только что именно Россия не позволила занять Японии (и не позволила именно во имя сохранения целости Китая), было бы поступком в высшей степени вероломным и вызывающим; этот поступок в то же время должен был сделать врагом России также Китай, у которого без малейшего повода и права отбирали принадлежащую ему территорию; мало того, захват Ляодунского полуострова неминуемо должен был повлечь за собой проведение туда железной дороги через всю Маньчжурию, густо населенную страну, и, естественно, без упрочения России в Маньчжурии невозможно было бы удержать за собой Ляо-дун. Другими словами, Витте указывал, что реально вопрос ставится о захвате всего Северного Китая, причем нужно наперед учесть грозные последствия этого предприятия. Витте, словом, считал этот захват мерой не только «возмутительною и в высокой степени коварною», но и крайне опасной: «дело роковое, которое должно было кончиться ужасами». Император Николай II не решился тут же на заседании настоять на своем (до такой степени резко и горячо говорил Витте), но, конечно, как и всегда, поступил так, как хотел. Через несколько дней, «немного смущенным», царь сказал Витте: «А знаете ли, Сергей Юльевич, я решил взять Порт-Артур и Дальний и направил уже туда нашу флотилию с военного силою». Предлогом послужило лживое донесение Муравьева, будто англичане намерены захватить эти пункты (ничего подобного в действительности не было). Под первым впечатлением Витте сказал великому князю Александру Михайловичу: «Припомните сегодняшний день, вы увидите, какие этот роковой шаг будет иметь ужасные для России последствия». По-видимому, Витте был вне себя от раздражения и беспокойства. Он прямо от царя помчался в германское посольство к замещавшему посла Тширшки (которого Витте называет «Чирский») и заявил: «Я прошу вас убедительно телеграфировать германскому императору, что я, как в интересах моего отечества, так и в интересах Германии, убедительно прошу и советую, расправившись с виновными в Циндао, казнив тех, кого он считает нужным казнить, взыскав контрибуцию, если он сочтет это нужным, удалиться из Циндао, так как этот шаг повлечет за собою и другие шаги, которые будут иметь самые ужасные последствия». Витте делал вид, будто верит, что в самом деле Циндао захвачено немцами в виде репрессии за убийство немецких миссионеров. Вся экстравагантность этого шага, очень мало смягчаемая тем позволением, которое Вильгельм дал Витте (сноситься с ним непосредственно через посольство), в высшей степени характерна: Витте никогда больше таких вещей не делал. Его выходка показывает, до какой степени он был встревожен захватом Порт-Артура. Вильгельм ответил Витте, что последовать его совету он не может. Вспомнил ли он о заклинании Витте, когда 15 августа 1914 г. Япония предъявила Германии ультиматум? Витте, разумеется, ошибался, полагая, что, если Вильгельм согласится покинуть Циндао, то Николай согласится оставить Порт-Артур. Но и не добившись ничего от Вильгельма, Витте продолжал употреблять все усилия, чтобы сделать оккупацию Порт-Артура по возможности кратковременной. Конечно, ничего из этих усилий не вышло. Всю эту авантюру, и германскую и русскую, Витте назвал в доверительном разговоре с германским послом Радолином «ребячеством, которое очень дурно кончится». Радолин послал об этом телеграмму в Берлин, телеграмма по пути была перехвачена и расшифрована, и Николай узнал о ее содержании. «Сергей Юльевич, я бы советовал вам быть более осторожным в разговорах с иностранными послами», — холодно заявил он Витте. Спустя несколько дней, ссылаясь на это замечание, Витте объявил царю о желании своем выйти в отставку. Но Николай II его удержал, хотя и прибавил, что, «хорошо ли это сделано, или дурно», вопрос о Порт-Артуре кончен, и он, Николай, этого уже не изменит, а просит Витте посодействовать тому, чтобы все обошлось благополучно.

Между тем логика вещей требовала новых и новых опасных шагов. Куропаткин, сменивший в начале 1898 г. Банковского, заявил о необходимости занять всю Квантунскую часть Ляодунского полуострова и вести ветку от Восточнокитайской железной дороги к Порт-Артуру. Без этого он не считал возможным защищать захваченные пункты. Китайское правительство (императрица-регентша) под влиянием Англии и Японии не соглашалось на «мирную передачу» России (под видом «аренды») всех этих чисто китайских земель. Тогда Витте вмешался в дело, он телеграфировал своему агенту в Пекине Покотилову, прося его повидаться, «посоветовать» Ли Хунчжану и другому влиятельному сановнику Чжан Иньхуань оказать воздействие, чтобы соглашение было принято; «причем я пообещал как первому, так и второму сановнику значительные подарки, а именно первому 500 тысяч рублей, а второму 250 тысяч рублей. Это был единственный раз, когда в моих переговорах с китайцами я прибег к заинтересованию их посредством взятою).

Витте упустил из вида, что если не все, то многое тайное становится явным. Мы знаем теперь из непререкаемых официальных документов, что еще в марте 1897 г. Ли Хунчжану через посредство князя Ухтомского был дан — тоже в виде взятки — 1 миллион рублей за получение Россией концессии на Восточнокитайскую железную дорогу- Что касается взяток в связи с уступкой Квактуна, то цифры, даваемые Витте, не вполне точны: Ли Хунчжан получил 609120 рублей, а Чжан Иньхуань — 51171 рубль.

Поправка (или дополнение), которую вносят документы, очень существенна: выходит, что Витте давал китайцам взятки вовсе не тот «единственный» раз, когда, по его уверению, это требовалось во имя избежания кровопролития, но и тогда, когда ему, Витте, желательно было осуществить свою идею о Восточнокитайской железной дороге, еще в 1897 г. Признаться в этом первом миллионе, данном Ли Хунчжану, значило бы для Витте лишиться в глазах читателей его воспоминаний ореола мудреца и миротворца, который был совсем неповинен в русской захватнической политике на Дальнем Востоке. Витте, очевидно, так и не понял до конца дней своих, что он своим специально для китайских взяток созданным «лихун-чжанским фондом» развращал не только старого сребролюбца Ли Хунчжана и подобных ему сановников Поднебесной империи, но прежде всего Николая 11, графа Муравьева и всех тех, с которыми ему пришлось тщательно бороться и в 1897 г., и впоследствии, В самом деле, почему же не захватить Северный Китай, раз за ничтожные деньги это возможно сделать без немедленного риска? Ведь если Китае молчит, то немедленного вмешательства со стороны Японии и Англии быть не может. Что будет потом — это на Николая II и его двор действовало очень мало. И Витте знал это, и сам говорил об этом свойстве царя: понимать опасность только, когда она уже прямо пред глазами, но никак не раньше. Зная это и вместе с тем показав царю, что вполне возможно всегда добиться мира с Китаем, сколько бы от него ни отхватить земли, чему же удивляется и чем возмущается Витте, когда описывает, как он был бессилен в царских совещаниях по делам Дальнего Востока?

Ли Хунчжан принял мзду и сейчас же уладил все дело: Квантунский полуостров был отдан России. Николай II, которому Витте объяснил причину внезапной уступчивости Китая, написал резолюцию: «Это так хорошо, что даже не верится».

Необычайно характерная для Внтте черта: настойчиво (и тут же, на следующей странице) повторяя, что обладание Квантуном повлекло за собой гибельные для России последствия, Витте в то же время явно гордится этой высочайшей резолюцией. В этом человеке был и проницательный политик, видевший будущее и с гневом и скорбью смотревший поэтому на захват чужих земель, и в нем же сидел одновременно ловкий политический делец, техник, царедворец, который полагал свою честь в том, чтобы целесообразно и безболезненно исполнить задание своего повелителя, чтобы обнаружить при этом уменье и находчивость, совсем независимо от внутреннего смысла исполняемого поручения. «Этот захват Квантунской области… представляет собою акт небывалого коварства», — торжественно заявляет Витте (т. I. с. 118), только что похвалившись тем, как он ловко все уладил с китайскими взяточниками, чтобы заполучить эту Квантунскую область (т. I. с. 115). Нужно сказать, что для китайских контрагентов Витте все это дело сошло неблагополучно. Ли Хунчжан был отставлен и занял сравнительно второстепенную должность: очевидно, о чем-то неладном догадались в Китае. Чжан Иньхуань был сослан и в ссылке казнен. Наконец, по прибытии в Пекин был там публично казнен и китайский посол в Петербурге Сюн-Кингшен, «весьма почтенный и добросовестный китаец», — как с чувством замечает Витте, не понимающий, что в его устах и в данном случае эта хвала не может иметь особенно большой авторитетности. Прямым последствием этого захвата было, конечно, как уже сказано, полное и безвозвратное крушение политики Витте, как он ее представлял себе до тех пор: Китай из покровительствуемой державы делался тайным, но упорным врагом России, другие державы потребовали (и получили) отдельные части китайской территории, и, кроме того, пришлось, ввиду явно угрожающей позиции Японии, отказаться от «влияния» в Корее, т. е. удалить оттуда русского финансового советника и вообще примириться с мыслью, что в Корее русское влияние будет заменено японским. Не желая многого додумывать до конца, Внтте изображает дело так, будто если бы не захват Порт-Артура и затем всего Квантуна, то вовсе не зачем было бы уступать Корею японскому влиянию, и Россия могла бы продолжать там свою, начатую в 1896 г. под эгидой Витте, политику. Это все весьма фантастично: мы знаем теперь достоверно, по японским и английским данным, что Япония ни за что не примирилась бы с утверждением русского влияния в Корее; что Корея признавалась в Японии делом жизненной, первой необходимости; что одной Кореи было бы вполне достаточно для войны Японии против России, если бы в самом деле обнаружилось серьезное русское влияние в этой оспариваемой стране. Как и относительно Восточнокитайской дороги, так и относительно Кореи у Витте какая-то странная аберрация: он упорно не хочет видеть, что и эти вопросы таили в себе страшную опасность, что Николай II продолжал очертя голову, с неслыханным (для России) риском то-самое дело, которое умно, ловко, гораздо осторожнее начал в 1895–1896 гг. делать сам Витте.

Но чем дальше шел процесс захвата Китая, тем решительнее Витте боролся против всякой активной политики России на Дальнем Востоке. В 1900 г. разразилось боксерское восстание в Китае, и, вопреки желанию и советам Витте, русские войска приняли участие в походе усмирительных европейских отрядов на Пекин. Витте настаивал, что нам совсем нечего делать в Пекине, что Пекин должны усмирять те державы, которые заинтересованы в Южном Китае, Россия же заинтересована только на севере. Но остановить Николая и с готовностью исполнявшего его волю военного министра Куропаткина было невозможно. «Политика молодого человека», как злобно определяет Витте образ действий Николая, торжествовала; русские войска вместе с другими вошли в Пекин. Но из Пекина они ушли, а в Маньчжурии остались. На сцену выступил тот вопрос, который, конечно, неминуемо должен был рано или поздно обостриться после захвата Квантуна. Уже тогда, в 1898 г., было ясно, что такой тоненькой нитки, как ветка железной дороги, идущая через Маньчжурию, недостаточно для связи России с ее новым Квантунским владением и что под каким угодно предлогом рано или поздно русское правительство будет стремиться завладеть всей Маньчжурией. Боксерское восстание явилось удобнейшим поводом для ускорения этого предрешенного нового (и самого грандиозного) захвата. Куропаткнн не скрывал своего восхищения по поводу боксерского восстания, прямо заявляя, что нужно превратить Маньчжурию в Бухару (т. е. в вассальную область России), пользуясь походом против боксеров.

С 1900 г. начинается новый этап в безнадежной борьбе Витте против Николая П. Николай и орудие его воли — Куропаткин — не желали уводить войска из Маньчжурии. На их стороне была вся сила, и не только потому, что Николай был самодержавным императором, и его желание (при его тихом, по непреодолимом упрямстве) должно было поэтому в конце концов восторжествовать. Были и другие причины. Захват Маньчжурии был очень уж традиционен, так сказать, очень логичен по своей природе: стародавняя захватническая политика, столетиями приводившая к территориальной экспансии, на этот раз, к концу XIX и началу XX вв., еще более выигрывала в глазах всех правящих кругов в своей популярности, потому что с ней можно было связать (правда, пока больше на газетной бумаге, в мечтаниях) частичное разрешение «переселенческого вопроса», т. е. рокового вопроса о крестьянском малоземелье. Восторги части прессы но поводу создания «Желтороссии» были лишь одним из отгодосков этого течения. «Захват Порт-Артура и Дальнего не возбудил и сотую долю того восхищения и тех надежд, как захват Маньчжурии и ее военная оккупация в 1900 г. и следующих годах. Мог ли всей этой силе противиться Витте? Что он был в состоянии ей противопоставить? Только свои опасения, что Россия непременно нарвется на жестокий отпор в этой Желтороссии и непременно потерпит поражение. Но ведь доказать это он не мог, и роль зловещей пророчицы Кассандры оттого всегда и является такой неблагодарной, что, кроме своей интуиции или своей проницательности, ни у какой Кассандры в распоряжении ничего нет, никаких аргументов. Да и ослаблялась позиция Витте тем, что не один Воронцов, но и многие другие считали, что именно сам Витте своей Восточнокитайской дорогой повел Россию на Дальний Восток и создал против нее новый, не существовавший доселе фронт.

И еще, если бы Витте мог в самом деле настаивать, что дальневосточный фронт делает положение России особенно опасным ввиду существования главного ее, западного, австро-германского фронта! Но н это оружие в трудном споре было выбито у него из рук Вильгельмом II. От войны России с Японией или Англией, или, еще лучше, с обеими одновременно Германия непосредственно только выигрывала: во-первых, Россия этим ослаблялась в Европе (и надолго, даже в случае относительной удачи в дальневосточной войне), и для германской политики надолго — так казалось в 1900–1903 гг. — открывался широкий простор. Во-вторых, в случае удачи Россия оттесняла в Китае английское влияние и тем самым оказывала услугу германской экономической экспансии в Китайской империи. Словом, ни при каких обстоятельствах Германия от русской активной дальневосточной политики потерять не могла. И Вильгельм II, действуя в полном согласии с канцлером Бюловым и со стоящим за Бюловым фактическим руководителем германской внешней политики, директором в министерстве иностранных дел бароном Фрицем фон Гольштейном, всячески толкал Николая II на ту дорогу, по которой Николай и без всяких толчков собирался следовать с большой охотой и ясностью духа. Дело было не в драконе, бороться с которым Вильгельм приглашал «народы Европы» («народы Европы, оберегайте ваши священнейшие права!»), и не в прощальном сигнале с яхты «Гогенцоллерн» после свидания с Николаем («адмирал западных морей шлет привет адмиралу морей восточных»). Все эти невинные, потому что слишком по-детски откровенные, провокации сами по себе, конечно, не могли вдохновить Николая II на окончательный отказ от всякой осторожности, на совсем безумную политику 1903 г. Но неоднократные и торжественные заверения Вильгельма II, что западный фронт свой Россия может совершенно обнажить от войск, что он, Вильгельм, ручается за полную безопасность России на все время возможной ее войны на Дальнем Востоке, — это, конечно, не могло не действовать.

Эта последовательная и деятельная политика Вильгельма II 1902–1904 гг. лишала Витте одного из главнейших его аргументов. Говорить же со своими противниками о том, что Вильгельм может не напасть сегодня, но нападет уже после войны, завтра или послезавтра, что разоренная и ослабленная Россия целый ряд лет не сможет ему противиться, — доказывать им все это было совершенно бесполезно. Они понимали только сегодняшнюю опасность, да и ее понимали далеко не всегда. Опасность завтрашняя для них не существовала.

Такова была общая почва для дальнейшего развития событий после захвата Маньчжурии. От конца боксерского восстания и окончательной оккупации Маньчжурии (осень 1900 г.) до нападения японских миноносцев на «Палладу», «Цесаревича» и «Ретвизана» (27 января 1904 г.) прошло меньше 3,5 лет. Но зачерчивать эти 3,5 года одной краской никак нельзя. На средину или конец 1902 г. падает начало какого-то перелома, который в 1903 г. уже обозначается вполне явственно. Этот перелом (довольно медленный) поддается наблюдению легче всего не в России, а в Западной Европе, и определить его можно как некоторое (и, может быть, довольно значительное) уменьшение внешнеполитического престижа России с конца 1902 г. Чем он объясняется? Фактами разного порядка. Убийство Сипягина (2 апреля 1902 г.), аграрные волнения в Полтавской и Харьковской губерниях, резко обозначившийся рост оппозиции в земствах, явное бессилие правительства справиться органическими мерами с аграрным вопросом, с конституционными стремлениями буржуазии, с рабочим движением — все это заставило в Европе впервые в 1902 г. заговорить о русской революции, тогда как еще в 1901 г. по поводу убийства Боголепова речь шла лишь о студенческих волнениях. Эра Плеве была понята как начало скрытой пока внутренней войны. Впервые за все царствование Николая II главным заданием нового министра внутренних дел, той целью, для которой специально он был призван, являлась борьба всеми средствами против революционного движения. Все это уже само по себе подрывало престиж русского правительства в европейских правящих сферах — политический капитал, оставшийся после Александра III, стал расходоваться именно в это время, с 1902 г. Еще осенью 1898 г. ив 1899 г., в эпоху созвания Гаагской конференции, этот капитал казался незатронутым: еще в 1900–1901 гг. на Николая смотрели как на одного из могущественнейших государей Европы, и легенды о царелюбивом русском народе твердо держались в среднем европейском общественном мнении. 1902 г. первый нанес этим легендам далеко не окончательный, но все же ощутимый удар. Но не только внутренние дела производили постепенный сдвиг. С конца 1902 г. (после отъезда маркиза Ито из Петербурга и после заключения англо-японского договора) крутое изменение к худшему последовало и в международной позиции русского абсолютизма. Уже были налицо все предпосылки русско-японской войны; уже создалась та страшная запутанность положения, когда с каждым месяцем уход из Маньчжурии становился все труднее, а дальнейшее пребывание в Маньчжурии все опаснее; Россия выбыла из Европы не в 1904 г., когда началась война, а с весны 1903 г., когда выяснилось, что Николай II без войны никогда не эвакуирует Маньчжурию и не откажется от замыслов на Корею.

После этих предварительных замечаний обратимся к деятельности Витте в этот момент. Это, может быть, самая трагическая страница его биографии.

Первая часть русско-японской драмы закончилась боксерским восстанием и его усмирением. Россия не только удержала Квантунский полуостров, но захватила еще и Маньчжурию. Соединенные Штаты, Англия, Япония решительно с этим не мирились. И вот начинается вторая часть драмы: в Петербург в середине ноября 1901 г. является маркиз Ито, влиятельнейший японский дипломат, противник Соединенных Штатов и поэтому сторонник соглашения с Россией. В высших правящих сферах Японии в этот момент наблюдалось колебание; уже быстро возрастала партия, желавшая войны и изгнания России вооруженной силой из Маньчжурии и Квантуна и стоявшая за немедленное заключение союза с Англией. Но Ито удалось отсрочить дело, он прибыл в Петербург с предложениями, вполне приемлемыми для обеих сторон. Россия отказывается бороться с японским влиянием в Корее а исполняет, наконец, собственное свое обещание увести из Маньчжурии войска, введенные под предлогом усмирения боксерского восстания. Квантун остается в русском обладании. Витте с полнейшим сочувствием встретил но предложение, но ничего не вышло. Николай II определенно не желал его. Ито водили очень долго, не говоря ни да ни нет, делали контрпредложения и все больше убеждали его, что не только Маньчжурию ни за что не эвакуируют, но что имеются даже какие-то виды (еще не вполне ясные) на Корею, которую как будто решили уже уступить Японии, когда захватывали Квантун. Ничего не добившись, Ито уехал в Берлин, и здесь (как сообщает в своих воспоминаниях А. В. Богданович1) посол русский Остен-Сакен сделал последнюю попытку предотвратить бедственные последствия безумной петербургской политики: он телеграфировал (с ведома Ито), что Ито еще подождет в Берлине окончательный ответ. Но и из этой попытки ничего не вышло. Ответа не было. Япония тогда, не медля нисколько, тотчас же заключила союз с Англией и стала деятельно готовиться к войне. «Часто говорят, что Япония готовилась к войне, и все равно, как бы мы себя ни вели, она бы нам объявила войну, — пишет Витте. — Это рассуждение безусловно неверно… если бы мы приняли искренние предложения, которые были нам сделаны Ито, и дальнейшее предложение, даже пред самою войною, сделанное нам японским послом Курнно, то воины не было бы».

Через несколько времени после провала миссии Ито Витте выехал на Дальний Восток, посетил Маньчжурию и Квантун и вернулся полный самого черного пессимизма. Он явился к Николаю, подал ему обширный доклад, в котором определенно утверждал, что России грозят большие бедствия от продолжения той же политики в Маньчжурии и Корее, горячо настаивал на немедленной эвакуации Маньчжурии, но государь не желал его «подробно выслушивать» (как выражается своим беспорядочным стилем Витте).

В это время Николай II начинает утверждаться в той мысли, что дело о Квантуне и Маньчжурии уже, собственно, покончено, а разговор должен идти только о Корее, и притом в таком смысле, что Россия вовсе не должна исполнять своего обещания, данного после захвата Квантуна, — не насаждать своего влияния в Корее, а, напротив, иметь полную возможность внедриться также и в Корею. Эту мысль Витте приписывает Безобразову. Но нужно сказать, что Витте всецело повторяет традиционный шаблон: «Явился некий отставной ротмистр кавалергардского полка Безобразов», человек честный по натуре, но, согласно отзыву собственной супруги, «полупомешанный», был представлен царю, затем «получил влияние у его величества» и, наконец, «начал действовать на свой, так сказать, счет и страх». Все это тот прочно утвердившийся исторический лубок, который, собственно, не в состоянии выдержать даже первого прикосновения критического анализа. Почему на императора Николая II всегда «имели влияние» только такие ротмистры, или гадатели, или тибетские врачи, которые говорили и были готовы делать то, чего твердо желал еще до их пришествия сам Николай; почему ни разу не было такого ротмистра, или прорицателя, или колдуна, который хоть в чем-нибудь разошелся бы с пристрастиями императора Николая II и хоть один день после этого сохранил бы «влияние»; каким образом «некий отставной ротмистр» мог без малейшего труда побороть Витте, не представляя собой и не имея за собой абсолютно никакой собственной силы, никакого значения, будучи в петербургском свете полным нулем во всех отношениях, — все эти вопросы ничуть Витте не беспокоят. Явился отставной ротмистр и ускорил столкновение белой расы с желтой. Все эти наглядные несообразности не смущают Витте. Его потрясает, даже когда уже все кончилось, когда он сидит в Биаррице и пишет мемуары, это воспоминание о борьбе, в которой он все видел наперед, все верно учел и остался побежденным, выброшенным за борт государственного корабля. Не все ли равно, по своей ли инициативе действовал царь, и кто был главным актером, самодержец или отставной ротмистр? Он их обоих внутренне слишком презирает, чтобы долго задерживаться на этой детали.

Воля императора Николая II к полному овладению и округлению «Желтороссии», убеждение его, что все это обойдется мирно, ибо войны он не хочет, тихое, но непреклонное его нежелание подчиниться советам Витте и в то же время стремление как-нибудь обойти все эти противоборствующие течения и устрашающие аргументы — вот что вдохнуло силу в отставного ротмистра Безобразова и его друзей, составивших еще в 1898 г. план постепенного экономического овладения корейской территорией и усиления политического влияния в Корее при посредстве «частных» коммерческих компаний. Намечалась и еще сила, которая непременно подоспела бы на помощь безобразовским проектам, если бы катастрофа 1904 г. не положила предел всему: это был тот европейский финансовый капитал, который неминуемо овладел бы этими «частными» предприятиями. Но это было в будущем, а в настоящем была стойкая, ни разу не изменившая Безобразову поддержка Николая. Безобразов делал именно то, чего еще до его появления желал Николай.

Упорная борьба Витте против Безобразова и его друзей длилась в 1899, 1900, 3901, 1902 гг.

У Николая и Безобразова в сущности не было настоящей, деловой и активной поддержки в совете министров. Министры боялись стать резко на сторону Витте, но некоторые из них тоже с беспокойством относились к этим появившимся в непосредственной близости к царю искателям приключений, «финансистам», откровенно (и с раздражительностью) заявлявшим, что денег у них нет и что казна обязана дать им деньги. Безобразов уже в 1902 г. требовал от царя, чтобы Витте был смещен, и настаивал, что все предприятие должно будет остановиться «до того времени, как у нас будет новый министр финансов». «Мой государь», «большое русское дело», с одной стороны, «английское пройдошество», «жидовский кагал» и «презренный» Витте, с другой стороны, — эта антитеза, выработанная Безобразовым, имела полный успех. Витте был необычайно вреден потому, что не давал финансистам, собравшимся получать концессии в Корее, именно тех финансов, без коих им невозможно было даже и начать свои действия. И не только он отказывал им в деньгах, но открыто агитировал против всей затеянной ими опаснейшей авантюры. Безобразов правильно ставил, со своей точки зрения, вопрос: либо отказаться от корейского предприятия, либо удалить Витте. Третьего выхода не было. Кружок Безобразова (его двоюродный брат Абаза и др.) забирал силу не по дням, а по часам. С лета 1902 г. к ним вполне присоединился новый министр внутренних дел Плеве. Для Плеве будущая война с Японией, «маленькая победоносная война», казалась желательным противоядием против революции; а в ожидании можно было, действуя с Безобразовым, свергнуть врага, могущественного министра финансов. Борьба для Витте становилась непосильной. У Витте был большой и своенравный характер; но добровольно уйти от власти он никогда не был в состоянии. Это было сильнее его. Когда в феврале 1903 г. царь заставил его дать, наконец, Безобразову два миллиона из государственных средств, Витте дал. Он дал их, зная твердо, что в лучшем случае эти два миллиона будут разворованы, а в худшем ускорят войну с Японией. В своих мемуарах Витте ни единым звуком не упоминает об этих двух миллионах, об этой своей малодушной уступке, сделанной в прямой, ясно сознаваемый вред России исключительно во имя сохранения за собой министерского портфеля. И все-таки идти дальше по этому пути, перейти в стан Безобразова Витте никак не мог. Одно за другим весной 1903 г. произошло несколько совещаний, и Витте на всех запальчиво, страстно, не взвешивая выражений, требовал ликвидации затеваемого предприятия. Видя, что Николай II твердо ведет свою линию, Витте поехал к князю Мещерскому, издателю «Гражданина», человеку, к которому с брезгливостью относились очень многие крайние консерваторы и которого презирал Витте, как он того и не скрывает в своих воспоминаниях. Он просил Мещерского повлиять на Николая. Витте и тут совсем не понял, что Мещерский, как и всякий без единого исключения человек, которому приписывалось «влияние» на императора Николая II, «влиял» на него лишь вплоть до той минуты, пока говорил и делал то, чего желал Николай. Мещерский был тогда в зените своей близости к царю и своего придворного значения. Но стоило ему (вполне разделявшему в этом вопросе взгляды Витте) написать Николаю об опасностях безобразовской политики, как он получил от царя в ответ воззажение на все эти предупреждения и ироническую приписку: «6 мая увидят, какого мнения по этому предмету я держусь». А 6 мая Безобразов, отставной ротмистр, решительно вне всякого обычного порядка был сделан статс-секретарем. С чисто формальной стороны подобный акт был (со времен Павла I) едва ли не единственным в русской истории. Это и был ответ Витте и Мещерскому, данный императором Николаем.

И все-таки, несмотря на эту пощечину, Витте не уходил. Падение его было предрешено. Что царь его ненавидит, об этом знали все и в России, и в Европе, по крайней мере, все заинтересованные. Чтобы избавиться от оппозиции Витте, Плеве и Безобразов добились учреждения дальневосточного наместничества, причем наместником был сделан пособник и клеврет Безобразова Алексеев. К Алексееву переходила вся внешняя политика, касающаяся дальневосточных дел, не говоря уже о всех делах внутренних этих земель (Квантуна и Маньчжурии). Об учреждении наместничества не только Витте, но и министр иностранных дел Ламздорф и все министры вообще, кроме Плеве, узнали «из газет». С этой поры активно и сколько-нибудь плодотворно бороться против планов касательно Кореи становилось для Витте невозможным.

Он явно изнемогал уже в непосильной борьбе. Дорого ему давался уже с несомненностью обозначившийся проигрыш. Именно в эти дни увидел его однажды А.Ф. Кони: «Я встретил Витте в июне 1903 г., проживая в Сестрорецком курорте. Он приехал верхом и ходил, то ускоряя, то замедляя шаг, по крытой длинной галерее близ морского берега, досадливо и с явным невниманием слушая какие-то объяснения старшего врача курорта. Я едва узнал в этом согнувшемся, мешковатом, с потухшим взором и тревожным лицом человеке самоуверенную и энергичную фигуру министра финансов…» Он заговорил, но «я видел, что это лишь машинальные фразы, что он даже не слушает моих ответов и что он, оглушенный шумом внутренней тревоги, среди злобного торжества многочисленных врагов, радуется встрече с человеком, который не учинил ему никакой неприятности. Я понял, что над ним нависла грозовая туча».

Проходили последние дни. когда, уже лишенный всяких средств бороться против воли Николая II, Витте, своим светлым и огромным умом понимавший полную невозможность дальнейшего своего пребывания у власти, мог еще мотивированно подать в отставку и дать своей отставке характер яркого протеста против того черного дела, которое делалось на Ялу и которое он считал и губительной нелепостью, и историческим преступлением. Но как в феврале 1903 г. он предпочел дать два миллиона, лишь бы оставаться у власти, так летом того же 1903 г. он перенес и статс-секретарство Безобразова, и учреждение наместничества — лишь бы не уходить, лишь бы еще месяц, еще неделю остаться министром. Но прошли месяцы, прошли недели, и настало 16 августа 1903 г., когда Николай II попросил, к удивлению Витте, чтобы министр финансов привез к нему управляющего государственным банком Плеске. «Государь очень милостиво меня встретил… Когда я уже встал, чтобы проститься с его величеством, государь император, видимо, несколько стесненный, сконфуженный, обратился ко мне с вопросом: привез ли я Плеске?» — И спросил мнения Витте о Плеске. Мнение оказалось очень хорошим. Тогда царь сказал: «Сергей Юльевич, я вас прошу принять пост председателя комитета министров, а на пост министра финансов я хочу назначить Плеске».

Дело было сделано. Рассказывая обо всем этом и косвенно порицая Ламздорфа за то, что он тогда же не подал в отставку, Витте вовсе и не замечает всей ложности своего собственного поведения и положения. Его добровольная, демонстративная отставка несколькими месяцами раньше была бы историческим фактом очень крупной величины; его отставка 16 августа 1903 г. была инцидентом в петербургской хронике чиновничьих назначений и перемещений, деталью формулярного списка статс-секретаря Серп Юл. Витте.

Как и всегда, на протяжении всех трех томов его воспоминаний, у Витте явственно перебивают друг друга два настроения или, точнее, сменяются два тона — один более искренний, а другой безусловно симулированный. Искреннее презрение и ненависть к человеку, последовательно и упрямо губившему и Витте, и Россию, и себя самого, вдруг сменяются торопливым желанием прикинуться верноподданненшим монархистом, свято верующим в благие предначертания сбиваемого с толку, но добронамеренного помазанника. Витте все время как будто спохватывается, что ведь его песенка может быть еще и не спета, что его еще могут когда-нибудь призвать к делам, и, неровен час, мемуары попадут как-нибудь из Биаррица в Зимний дворец. Так и тут: рассказав о своей отставке, Витте ни с того ни с сего начинает почтительнейше доказывать, что в сущности государь в начале авантюры «склонялся» к мнению своих «ответственных министров», а вот только Плеве так подействовал, что дал торжество Безобразову, который, впрочем, был государю «весьма симпатичен». Витте не только в 1903 г. не захотел укрепить за собой своей своевременной и добровольной отставкой то большое историческое место, на которое ему давала право его упорная оппозиция корейской авантюре, но он даже и там, в Биаррице, в 1911–1912 гг., хочет сознательно извратить и затушевать историю, и все это в тех же целях неистребимой воли к власти, неискоренимой мечты о конце опалы, о возвращении к делам.

Получив отставку, Витте уехал в Париж. Там тоже многие решительно ничего не понимали в происходящей подготовке дальневосточной драмы; Витте также и в Париже несколькими головами превосходил государственных людей, державших бразды правления. Гулливер переехал с берегов Невы на берега Сены, но все-таки чувствовал себя среди лилипутов.

Так, министр иностранных дел Делышссе (а он еще считался самым выдающимся по талантам министром иностранных дел Третьей республики) «всюду авторитетно говорил, что по имеющимся у него достоверным сведениям войны быть не может». Остальные министры вторили ему: «Когда я приехал в Париж и увидел, что там существует такое оптимистическое настроение, то, боясь проговориться, я старался ни с кем не видеться и уехал поскорее в Виши», — пишет Витте.

Оптимизм царил не только в Париже, но и в Петербурге. «Государь в отличном настроении духа», — передавал министр двора барон Фредерике. Наместник Алексеев вел чисто провокационную политику, возмущаясь «нахальством Японии» и постоянно советуя начать военные действия. Император Николай заявлял, что «он войны не желает», но что «если Япония и Китай не подчиняются, то это потому, что мы с ними церемонились; с ними можно действовать, только внушая страх и не делая уступок, если же и сделать какую-либо уступку, то как милость белого царя». Формулировал этот строй царских мыслей Витте такими словами: «Одним словом, я войны ни за что не начну, а они не посмеют — значит, войны не будет». Это именно и были слова Николая II, когда даже и Вильгельм (желавший этой войны) довел до его сведения об идущих в Японии грандиозных военных приготовлениях: «Войны не будет, так как я ее не хочу».

Витте вернулся осенью в Петербург, и к нему явился японский посол Курино, не желавший войны, делавший от себя все зависящее, чтобы ее избежать. Он жаловался Витте, что на японские ноты ответы даются спустя месяцы, что Алексеев ведет дело к войне, что Япония раздражена. Курино еще в середине января, за несколько дней до нападения на русские броненосцы, предупреждал Витте, что война вспыхнет через несколько дней, если Россия не даст ответа. Бессильный Витте мог только передать об этом столь же бессильному Ламздорфу.

В первый день войны Витте видел Николая II: «У него было выражение и осанка весьма победоносные. Очевидно, происшедшему он не придавал никакого значения в смысле, бедственном для России».

Император Николай II обыкновенно гораздо лучше и тоньше понимал мнение о себе собеседников и контрагентов, чем им это казалось. Так было с ограниченным Вильгельмом, так было и с могучим Витте, Витте, по-видимому, и не догадывался, что Николай II не просто был к нему «нерасположен», но всей душой ненавидел его и, конечно, ненавидел его именно прежде всего вследствие нетерпеливой манеры Витте и его неуменья (невзирая на все усилия) скрыть полнейшее свое неуважение к Николаю и ко всем основным интеллектуальным и моральным качествам, коими природа одарила этого монарха. «Ум, любя простор, теснит», и, разумеется, Витте теснил собой сдержанного, внешне корректного и прекрасно воспитанного царя, постоянно оскорблял его, сам того не замечая (и только в мемуарах изредка и рассеянно в этом оправдывался в том духе, что вот, действительно, каюсь, бывал с царем резок). И было еще одно условие, которое не могло не усиливать ненависти Николая II к Витте: все-таки без Витте, в конце концов, никак нельзя было обойтись. Всегда, когда требовались в самом деле очень большой ум и изворотливость, приходилось, хоть со скрежетом зубовным, обращаться всякий раз на Каменноостровский проспект. Перед войной Витте не требовался: Безобразов и Алексеев рвутся в бой и удостоверяют, что японцы либо уступят, либо будут наголову разбиты. Вовремя войны Витте тоже не требовался (для самой войны), ибо, во-первых, войска идут в бой безропотно, и, значит, еще воевать можно очень долго, а во-вторых, помощник обер-гофмаршала полковник Путятин гарантирует полную победу на основании точного на сей предмет предсказания св. Серафима Саровского. Но когда в 1904 г. понадобилось заключать новый торговый договор с Германией, или в 1905 г. мириться с японцами, или в 1906 г. получать 2'/4 миллиарда франков в Париже, то в этих случаях какое-то непосредственное и неодолимое чувство внушало даже душам, наиболее склонным ко всему потустороннему и мистическому, что тут со статс-секретарем Витте никакому чудотворцу лучше даже и не начинать тягаться. Нетерпеливый, легко раздражающийся, плохо воспитанный, самоуверенный, дерзновенный, всех презирающий Витте вдруг опять становился нужен и даже неизбежен, и опять приходилось идти к нему на поклон, расплачиваясь потом за это с ним еще большей ненавистью, чем прежде.

Кончался в 1904 г. десятилетний срок русско-германского торгового договора, заключенного в 1894 г., и Витте по просьбе Николая II взял на себя переговоры о новом, договоре. Опять ему пришлось стоять лицом к лицу с Германией, но не та была обстановка: Витте мог на этом деле учесть, как страшно все изменилось за десять лет и как мало уцелело от «наследства Александра III», от былой мощи. В самом деле. Германское правительство готовилось пожать первые обильные плоды русской дальневосточной политики и борьбы России с «желтым драконом», против которого Вильгельм столь горячо приглашал в свое время «народы Европы» соединиться. Договор 1894 г. был блистательной победой Витте над германскими аграриями. Теперь, в 1904 г., аграрии «взяли реванш» самый полный. Еще до отъезда Витте в Германию было собрано особое совещание, чтобы установить общую линию поведения в этом вопросе. Вильгельм с ударением и многократно заявлял, что Россия, воюя с Японией, может быть совершенно спокойна за свою западную границу. Это означало, что в случае ссоры с ним Россия уже не может быть столь спокойна за эту границу. Дело было уже после Тюренчена, после первых русских потерь на море, наконец, после того, как для всех в Европе и почти всех в России безнадежный проигрыш войны вполне выяснился. Совещание, по-видимому, было настроено довольно панически. Да и в самом деле, речи быть не могло о таком сопротивлении германским притязаниям, как то, которое оказал Витте в 1892–1894 гг. Не только было абсолютно немыслимо возобновление таможенной войны, но даже сколько-нибудь длительное упорство с русской стороны грозило беспокойнейшими осложнениями. Кроме непосредственной угрозы, к которой всегда мог прибегнуть Вильгельм, были налицо и иные соображения, крайне усиливавшие зависимость и связанность России в этом вопросе: так, новый министр финансов Плеске указал, что Россия должна будет прибегнуть к займам на дальнейшее ведение войны и что нужно уступить по вопросу о торговом договоре, лишь бы обеспечить за собой германский денежный рынок. Не Витте, конечно, мог при данных обстоятельствах предлагать борьбу и звать к опасному сопротивлению. Он высказался в том смысле, что нужно будет пойти на уступки, на явный экономический урон для России ввиду политико-стратегических соображений. Первые переговоры начались в письменной форме, и Витте, несмотря на вышеупомянутые решения, так упорно и ловко отстаивал безнадежно проигранные русские позиции, что понадобилось личное обращение Вильгельма к Николаю II, чтобы сопротивление Витте было окончательно сломлено. Собственно, когда он выехал на о. Нордерней (летом 1904 г.) для переговоров с канцлером графом Бюловым, то дело было ясно для обеих сторон: Витте знал, что уступит, и знал также, что граф Бюлов это знает уже наперед. Две недели длились переговоры, В умственном отношении граф Бюлов был крупным человеком, если его сравнивать с другими канцлерами послебисмарковского периода, с Каприви или с Гогенлоэ, или позднее с Бетман-Гольвегом, но он был, конечно, очень мал, если его сравнить с Витте. Но тут, летом 1904 г., слишком уж выгодна была для графа Бюлова самая обстановка спора. Отстояв все, что только при самых неблагоприятных условиях можно было отстоять, Витте должен был уступить в весьма важных пунктах, но в самом конце негоциации все-таки Бюлову пришлось неожиданно испытать львиный коготь: «Это человек недурной, хитрый, не особенно деловитый и не особенно умный, но умеет хорошо говорить, вообще как человека государственного считаю его совершенно второстепенным», — так определяет Витте графа Бюлова. И, когда уже обсуждение торгового договора подходило к концу, Витте принялся вдруг настаивать на официальном обязательстве со стороны германского правительства открыть германский денежный рынок для русских займов. Бюлов всячески хотел уклониться от этого, показывал несколько телеграмм от Вильгельма, прямо воспрещающих это делать, и т. д. Витте дождался, когда договор был уже совершенно готов, но еще не подписан, и вдруг выехал из Нордернея в Берлин, объявив, что подпишет договор в Берлине. На другой день прибыл туда и Бюлов. Совершенно очевидно, что этой внезапностью Витте рассчитывал несколько обеспокоить Бюлова, который, конечно, очень хотел, чтобы выгодный для Германии торговый договор был немедленно подписан без дальнейших трений, правда, опасных для России, но и не очень приятных для Германии; словом, Бюлов не мог не желать, чтобы созревший шюд можно было наконец заполучить в руки. Витте явно на все это и рассчитывал, внезапно сорвавшись с места и выехав из Нордернея в Берлин. «На другой день туда приехал и Бюлов. Тогда я заявил, что не подпишу договора, который уже лежал на столе в готовом виде, пока не получу официального обязательства об открытии немецкого денежного рынка. Бюлов, увидав с моей стороны такую решимость, через четверть часа дал мне письмо, разрешающее заем, а я с своей стороны тогда подписал договор». Этот эпизод характерен для Витте как дипломата; он и дальше обнаружвал уменье, не имея за собой никакой силы и материальной опоры, сообразить, каков тот максимум уступок, на который пойдет победитель, лишь бы ке затягивать получения плодов своей победы, и в какой момент целесообразнее всего предъявить победителю соответственное требование. Большим впоследствии нареканиям подвергся Бюлов в Германии за эту внезапно вырванную у него уступку.

Когда Витте еще находился в Германии, блеснул луч надежды на близкий конец «позорной и бессмысленной» бойни, затеянной на Дальнем Востоке: получились в Берлине положительные известия, что Япония вовсе не прочь заключить мир и что японский посол в Лондоне барон Хаяси хочет где-нибудь встретиться с Витте. Одновременно граф Бенкендорф, русский посол в Лондоне, дал знать об этом и в Петербург. Витте убежден был, что если ему поручат переговоры с Хаяси, то война окончится и окончится с не очень большими потерями для России. О необходимости мириться немедленно доводил до сведения властей в это же самое время и защитник Порт-Артура Кондратенко. Но все это провалилось.

Только после гибели русского флота в Цусимском проливе и, главное, после восстания на «Потемкине» император Николай начал подумывать о прекращении войны. Если бы летом 1904 г. он согласился на встречу Витте с бароном Хаяси, не только потери России были бы при заключении мира меньше, но и несколько сот тысяч человек, погибших при Ляояне, Вафангоу, Сандепу, Мукдене, Цусиме, остались бы в живых. Но это соображение весьма мало кого в Петербурге и Царском Селе тревожило, и если уже очень скоро после начала посреднически действий Рузвельта опять стали поминать имя Витте (еще до того, как окончательно отказались Муравьев, Извольский и Нелидов), то произошло это вовсе не вследствие чего-либо похожего на раскаяние, а все по той же причине: не было налицо другого человека, который посмел бы на себя взять подобную задачу. Извольский прямо так и заявил, что «единственно кому можно было бы дать такое трудное поручение — это Витте, ввиду его авторитетности как в Европе, так и на Дальнем Востоке».

Но долго Николай не хотел идти на такое унижение. Восемь лет подряд отвергать все требования, советы, предостережения, увещания Витте и до войны, и во время войны, совершить одно за другим все поистине неслыханные безумства, гибельные последствия которых Витте наперед указывал, и просить того же Витте, чтобы он ликвидировал эти последствия, потому что никто другой сделать это не в состоянии, — все это, конечно, было нелегко. Когда в пер-. вом же своем докладе по поводу выбора будущего главы русской делегации министр иностранных дел Ламздорф назвал Витте, то царь написал: «Только не Витте». Только после окончательного отказа всех, к кому обращались, Николай И «нехотя изъявил согласие». Николай II боялся (зная Витге), что натолкнется на отказ, именно затем, чтобы его унижение перед Витте было больнее; к Витте поэтому был предварительно подослан граф Ламздорф. «Государь, ранее чем делать мне это предложение, поручил ему, ввиду наших личных хороших отношений, узнать это от меня, так как государю, конечно, будет неловко получить от меня отказ».

Витте согласился, и царь в краткой беседе благодарил его и сказал, что он хочет заключения мира, но «не может допустить ни хотя бы одной копейки контрибуции, ни уступки ни одной пяди земли», Витте, впрочем, не нуждался ни в каких руководящих указаниях; и когда граф Ламздорф спросил его, желает ли он сохранить «инструкцию», которая была изготовлена для Муравьева (отказавшегося ехать), то Витте дал любопытный по-своему ответ, что для него это безразлично, так как все равно он с инструкцией считаться не будет, а будет ею пользоваться «постольку, поскольку сочтет нужным». Инструкция составлялась с участием Николая, которому, конечно, не только могли, но даже обязаны были сообщить о словах Витте. Этот эпизод дает нам некоторое представление о том, что, несомненно, должен был вообще вытерпеть Николай в эти дни, перед отъездом Витте в Портсмут. Великодушие, всепрощение и мягкость не принадлежали к числу добродетелей вновь назначенного главы русской мирной делегации.

Витте не только был абсолютно равнодушен к каким бы то ни было «инструкциям», которые он наперед решил не исполнять, но столь же безразлично он относился и к составу своей свиты. Эта свита подбиралась еще тогда, когда думали, что поедет Муравьев. Но Витте не пожелал даже внести какие бы то ни было изменения в личном ее составе. Он так твердо знал, что будет делать только то, что сам найдет нужным, ни с кем не советуясь и не считаясь, что не все ли ему равно было, будет ли при нем Мартене, «очень хороший человек», но «крайне ограниченный, если не сказать более», или этот очень хороший человек останется в Петербурге; будет ли Плансон, Розен, или Коростовец, или Ермолов, или вместо них будут другие. При Витте все члены делегации не могли иметь и тени самостоятельного значения. Им почти ни разу не приходилось даже и разомкнуть уста в Портсмуте.

6 июля Витте выехал к месту назначения. Конечно, первым важным этапом был Париж. В Париже правительство находилось еще под живым впечатлением угрожающей демонстрации Вильгельма II — поездки его в Танжер, провозглашения тоста за «независимого» мароканского султана и под впечатлением ряда других аналогичных угроз, приведших к выходу в отставку Делькассе (за месяц до прибытия Витте в Париж). Поэтому как первый министр Рувье, так и президент республики Лубэ, хорошо понимая всю опасность для Франции дальнейшего ослабления России, всячески убеждали его в необходимости, немедленного-заключения мира. Рувье убеждал Витге не противиться, даже если японцы потребуют контрибуции, обещая при этом финансовую помощь Франции. Витте заявил на это, что ни одного су контрибуции Россия не заплатит, а на увещание Рувье, что вот Франция уплатила в свое время Германии громадную контрибуцию, но это не умалило ее достоинства, Витте ответил, что, когда японская армия подойдет к Москве, тогда, может быть, и Россия согласится платить. Вообще Витте не очень обходителен был с французами. Он неоднократно выражал свое убеждение, что если бы они энергично воспротивились губительной политике Николая II, то и всей японской войны могло бы не быть.

Было нечто, глубоко раздражавшее и оскорблявшее Витте во время этого его пребывания в Париже. Тут он на целом ряде невесомых, но очень реальных мелочей, чуть заметных деталей болезненно почувствовал, как страшно подорван престиж России. Это была та обида, которую Витте ощущал не только за Россию, но и за себя самого. «Уже будучи в Париже, я почувствовал чувство патриотического угнетения и обиды. Ко мне, первому уполномоченному русского самодержавного государя, публика уже относилась не так, как она относилась прежде только как к русскому министру финансов, когда мне приходилось бывать в Париже, и даже не так, как она относилась прежде ко всякому русскому, занимающему более или менее известное общественное или государственное положение. Большинство относилось равнодушно, как к представителю quantite negligeable, и иные с чувством какого-то соболезнования, другие, впрочем малое меньшинство, с каким-то злорадством…»

Витте решил непременно приобщить к испытываемым им чувствам того человека, которого он и считал виновником всего позора. Николай был временно в его руках, он должен был терпеливо снести от Витте любое оскорбление, не имея ни малейшей возможности (немедленно, по крайней мере) защитить свое самолюбие. А Витте вовсе не расположен был миловать и хорошо учитывал момент. По-видимому, он находил, что недостаточно обстоятельно простился с государем пред отъездом. Он решился поэтому прибегнуть к почте… ««Нравственно тяжело быть представителем нации, находящейся в несчастье; тяжело быть представителем великой военной державы, России, так ужасно и так глупо разбитой! И не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки, или, правильнее, наше мальчишеское управление 140-миллионным населением в последние годы». Это я написал графу Гейдену в письме для его величества… Конечно, меня ненавидели, такую правду цари редко когда слышат, а царь Николай совсем не привык слышать». Любопытно, что Витте, в подобных своих поступках руководившийся исключительно ненавистью и презрением к императору Николаю, всегда хочет выставить себя в глазах потомства неким правдолюбцем, в стиле, например, сподвижника Петра I, вошедшего в легенду князя Якова Долгорукого, — режущим правду-матку будто бы исключительно по прямоте бесхитростной и чистосердечной своей натуры: вообще Витте не склонен преувеличивать умственные способности предполагаемых читателей своих мемуаров.

После этой прощальной весточки из Парижа государю Витте отплыл в Америку.



6


Способности больших дипломатов развертываются в полном блеске, конечно, в ликвидации несчастных войн, а не в использовании результатов войн счастливых, хотя, конечно, и для такого использования часто требуются большие интеллектуальные усилия. Витте за те шесть дней, которые он провел в своей пароходной каюте, должен был бы не раз вспоминать о князе Талейране, едущем в 1814 г. на Венский конгресс (если бы Витте интересовался Талей-раном и вообще историей, чего, по-видимому, не было и следа). Витте пишет, что в уединении, во время переезда через океан, он, много передумав, «остановился на следующем поведении: 1) ничем не показывать, что мы желаем мира, вести себя так, чтобы внести впечатление, что если государь согласился на переговоры, то только ввиду общего желания почти всех стран, чтобы война была прекращена; 2) держать себя так, как подобает представителю России, т. е. представителю величайшей империи, у которой приключилась маленькая неприятность; 3) имея в виду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителям; 4) чтобы привлечь к себе население в Америке, которое крайне демократично, держать себя с ним совершенно просто, без всякого чванства и совершенно демократично; 5) ввиду значительного влияния евреев, в особенности в Нью-Йорке и в американской прессе вообще, не относиться к ним враждебно, что, впрочем, совершенно соответствовало моим взглядам на еврейский вопрос вообще».

Он и действовал в этом духе в течение всего своего пребывания в Америке. «Я был ежеминутно на виду, как актер на большой сцене, полной народом». — вспоминает он. Роль свою (очень трудную) он сыграл мастерски. Его свита впоследствии не скрывала своего восторга пред ловкостью, обдуманной и всегда удававшейся хитростью всех шагов Витте в Америке, и крупных и мелких. Дебютом в этом направлении было знаменитое «предложение» Витте, чтобы при всех заседаниях конференции присутствовали все корреспонденты газет, какие пожелают. Пишущий эти строки находился во время портсмутских переговоров в Париже и внимательно следил как за французской, так и за английской и американской печатью и хорошо помнит то колоссальное впечатление, которое произвело на весь мир это изумительное по своему широчайшему, неслыханному либерализму заявление главы русской делегации. Ларчик, впрочем, был открыт уже вскоре после заключения Портсмутского мира, когда в прессе подводились итоги. Уже тогда слышались голоса, что Витте в данном случае играл без всякого риска: ведь он твердо знал, что японцы все равно ни за что не согласятся на ведение переговоров в присутствии прессы и даже отнесутся к этому, как к совсем нелепому и невозможному домогательству. Витте ведь и сам ни за что не стал бы вести переговоры при подобных изумительных условиях. Но почему же ему с первых слов и не обнаружить пред прессой своего теплого к ней отношения, если он наперед знает, что ничего затруднительного отсюда не получится, а бранить в прессе будут не его, но японцев, его же будут превозносить до небес? Витте в своих воспоминаниях в точности подтверждает это объяснение своей выходки. «Я с самого начала переговоров, между прочим, предложил, чтобы все переговоры были доступны прессе, так как все, что я буду говорить, я готов кричать на весь мир, и что у меня, как уполномоченного русского царя, нет никаких задних мыслей и секретов. Я, конечно, понимал, что японцы на это не согласятся, тем не менее мое предложение и отказ японцев сейчас же сделались известными представителям прессы, что, конечно, не могло возбудить в них особенно приятного чувства по отношению к японцам».

Витте был актером в страшно трудной пьесе, но разыграл он ее так блистательно, что Рузвельт официально заявил японцам к концу переговоров, что за время переговоров симпатии американского общественного мнения передвинулись заметно на сторону России. Конечно, не в том только было дело, что Витте либеральничал с прессой (тогда как Комура не пускал никого к себе на порог); что беспрепятственно позволял себя произвольное количество раз фотографировать; что побывал в англиканской церкви; что ездил кататься по еврейским кварталам Нью-Йорка и целовал там ребятишек; что (к удивлению и удовольствию газет) всегда жал руку машинистам возивших его поездов и неясно давал понять при случае, что и сам он будто бы тоже был в свое время чем-то недалеко от машиниста; что, беседуя с делегацией еврейских крупнейших банкиров, чуть ли не превзошел их самих в безудержном юдофильстве и вызвал их восторженные отзывы в печати; что газеты ежедневно разносили известия о том, как Витте запросто разговаривает с прислугой, и все повторяли, что он обращается со всеми вообще, как равный с равными[101 - В газетах было даже, что Витте в Бостоне поцеловал машиниста, и в дневнике Коростовца мы читаем: «… эта легенда о поцелуе сделала больше для популяризации русской миссии и, в частности, Витте, чем наши дипломатические любезности». Аналогичных выходок Витте насчитывалось немало.]. Конечно, не в этой обстановочной части было главное. Но все эти особенности, о которых трижды в день кричали газеты, все это неслыханное для дипломата поведение, все бесчисленные беседы с репортерами и редакторами, которые непрерывно печатались, вся эта, с неподражаемым искусством, с истинно артистическим, вдохновенным приближением к натуре проведенная симуляция искренности, добродушия, демократизма, откровенности, простоты — все это безусловно имело значение. Любопытно, что японские делегаты к концу начали догадываться и с беспокойством учитывать очевидные и неожиданные результаты продуманной комедии, которую так мастерски разыгрывал на глазах всего света их противник: они тоже перестали гнать от себя прочь корреспондентов, тоже появились в воскресенье в церкви и вообще пустились искать популярности. Но у них, замкнутых, сдержанных, как-то решительно ничего не вышло, хотя они старались по мере сил подражать Витте; образец оказался недосягаемым, да и хватились они слишком поздно. Конечно, помогали Витте главным образом более существенные обстоятельства. Ни Соединенным Штатам, ни Англии уже не нужна была дальнейшая русско-японская война. Достигнутая степень ослабления России на Дальнем Востоке казалась Рузвельту достаточной, а король Эдуард VII уже определенно думал о «возвращении России в Европу» и о включении России в Антанту. При этих обстоятельствах финансовая почва для продолжения войны становилась для Японии более шаткой, чем была до сих пор. Да и нужно было считаться с вероятным усилением недоверия и враждебности со стороны Соединенных Штатов в случае дальнейших японских успехов. Комура принужден был это учитывать. Этими соображениями, заметим к слову, его впоследствии защищали в Японии его друзья, когда там вспыхнули народные волнения по поводу не вполне удачного, как многим казалось, мира. Но еще раньше его все это учел соперник Комуры, и раньше, чем кому бы то ни было, Витте дал почувствовать это именно Рузвельту.

При первом же свидании с президентом Витте объявил, на какие уступки он не пойдет ни в каком случае. Рузвельт пожелал тогда напугать Витте, чтобы склонить его к уступчивости, и заявил, что при подобных взглядах Витте соглашение с Японией будет невозможным. В ответ на это Витте сразу же заговорил о том, как бы сделать так, «чтобы все-таки окончить это дело прилично, дабы не задеть самолюбия его, президента, как инициатора конференции. Было высказано, чтобы все-таки съехаться уполномоченным, констатировать непримиримую противоположность взглядов и затем разъехаться». Другими словами, на неудачную попытку Рузвельта запугать его Витте ответил такой тонкой симуляцией готовности в самом деле прервать переговоры, что Рузвельт, действительно, обеспокоился. Витте по этому вопросу все время вел в Портсмуте опасную игру: он ведь знал, что продолжение войны для России чревато новыми и тягчайшими катастрофами (в похвальбу кое-кого из военных он нисколько не верил). Нужно было, таким образом, прикидываться, будто Россия нисколько не заинтересована в заключении мира, и в то же время не очень натягивать эту струну и ни в каком случае не допустить, чтобы в самом деле переговоры были прерваны. И в этом вопросе тоже Витте вел сложную и трудную игру с вдохновением прирожденного великого актера: «О растущих к России здесь симпатиях можно судить по газетам. Многие из них, как например «The Evening Post» и «The New York Sun», считавшиеся японофильскими, совершенно перешли на сторону России. Сделалось это как-то само собою. Я приписываю подобный поворот не только ходу переговоров и обстоятельств, но также характеру и обращению Витте, которые подкупают американцев. Он держится просто и в то же время самоуверенно, интересуется или делает вид, что интересуется всем окружающим. Всех принимает, выслушивает, отвечает на все вопросы и в то же время импонирует своим умственным превосходством», — пишет в своем дневнике наблюдавший его в портсмутские дни член русской делегации Коростовец. Удивлялись этому и американцы: «Это удивительно, — заявил в интимном разговоре Томсон, — как Витте сумел в три недели изменить общее положение. Теперь японцы к вам подлаживаются, это очевидно, а ведь было наоборот, да и общественное мнение Штатов переходит на сторону России».

Все это было важно, как благоприятная атмосфера, как обстановка переговоров. Важнее была, как сказано, трудность не только для России, но и для Японии продолжать борьбу. Витте повел переговоры с искусством, вызвавшим (когда были узнаны детали) восхищение присяжных дипломатов. Он уступил сразу по вопросам, по которым не мог не уступить, отдал Японии Квантунский полуостров и Корею, и без того уже ею занятые, но повел упорную борьбу по вопросу о Сахалине и о контрибуции. Ему удалось отстоять северную половину Сахалина, оборонять которую военными средствами Россия не могла, и удалось заставить японцев отказаться от контрибуции, которую не только французские государственные люди, но и Рузвельт считали совершенно неизбежной (и даже справедливой). Успех в деле борьбы против этого требования Японии был окончательно решен особым приемом, пущенным в ход Витте: он в разгаре прений спросил японцев, отказались ли бы они от контрибуции, если бы Россия согласилась на прочие их требования. Комура ответил отрицательно (очевидно, не желая «продешевить»), и Витте создал из этого аргумент, что японцы намерены продолжать кровопролитие исключительно из-за денег, и этим как в Америке, так и в Англии японская позиция в этом вопросе была крайне ослаблена, так как, вопреки настоятельным просьбам и формальным условиям с бароном Конурой, Витте не только принимал целые тучи корреспондентов, но и «проговаривался» им во всех тех случаях, когда мог возбудить общественное мнение против японцев. Большие и неожиданные уступки японцев нелегко им дались, и были дни (13, 14, 15 августа), когда разрыв казался совершенно неминуемым и когда Вюте в самом деле, казалось, готов был прервать переговоры, хота он знал (и впоследствии высказывал), что от продолжения войны ждал катастроф и свержения династии. Но он еще тверже знал (не только и не столько умом, сколько свойственной ему интуицией), что разрыва не будет, что японцы уступят. И когда 16 августа 1905 г. Комура уступил по всем спорным пунктам, то в американской прессе Витте был назван «королем всех дипломатов». Это был один из моментов его высшего торжества, хотя он наперед знал, что в Петербурге постараются умалить его заслугу.

Характерно, что одним из первых, приславших ему в Портсмут поздравительную телеграмму, был П. Н. Дурново, тоже думавший, что русская монархия погибнет именно от внешних войн, и поэтому понимавший все значение успеха Витте.



7


Дальневосточная политика России была окончена; не так, как желал ее окончить Витте в 1898–1903 гг., но так, как он оказался в силах ее окончить после долгой, тяжкой и безнадежно проигранной войны.

И тотчас же после Портсмута, едва успели просохнуть чернила, которыми был написан мирный трактат, как Витте оказался лицом к лицу с теми двумя европейскими комбинациями, выбирать между которыми значило для России предрешить свою будущую участь: одновременно, едва только Витте, переправившись через океан, вступил на твердую европейскую землю, до него дошли известия, что как Вильгельм II, так и король английский Эдуард VII очень бы желали с ним поговорить. И было ясно, что оба очень торопятся. Эдуард сейчас же подослал к Витте в Париж (где тот опять остановился на возвратном пути) секретаря лондонского русского посольства Поклевского, с которым у Эдуарда были личные дружественные отношения, с целью добиться приезда Витте в Англию, а в Германию Витте просили приехать не только Вильгельм, через парижское германское посольство, но и канцлер Бюлов, находившийся в Бадене. Дело было ясное: Англия и Германия разделили Европу на два лагеря, и каждой из них было желательно по возможности скорее присоединить к своему лагерю Россию. Это мало значило, что Россия только что разбита, истощена, что в ней идет быстрым темпом усиливающееся революционное движение, что она немедленно никак не в состоянии была бы предпринять военные действия против кого бы то ни было: ведь немедленно никто и не собирался вступать в бой. Важно было обеспечить за собой Россию через несколько лет, когда столкновение станет неизбежным. А пока необходимым казалось ковать железо, пока горячо, завести первые разговоры, пока Россия слаба и скорее может пойти на ту или иную предлагаемую ей сделку. Витте, по-видимому, в тот момент ощущал ту же беспокойную подозрительность к обеим группировкам европейских держав, которую он проявлял всегда, и до и после этого. Его стародавняя идея — создание континентального блока из России, Франции и Германии — была в последнее десятилетие XIX в. гораздо осуществимее, чем и первое десятилетие XX в. Вильгельм II (знавший тогда об этой идее Витте) пропустил в 1898–1899 гг. единственный, никогда ни прежде, ни после не бывший момент, когда французы (в лице некоторых деятелей и части прессы) стали как будто задумываться над вопросом о том, против кого им строить свою внешнюю политику: против Германии или против Англии. Разница между Вильгельмом и Витте заключалась в данном случае в том, что Витте был реалистом до мозга костей и реалистом проницательного и широко охватывающего ума, а Вильгельм (думавший о себе, что он реалист) был всегда утопическим мечтателем; ибо фантазировать даже хотя бы и о чисто материальных приобретениях и выгодах еще не значит быть реалистом. Вильгельм в 90-х годах был настолько в выгодном положении, что он не хотел идти ни на соглашение с Россией, для которого тогда была почва, ни на союз с Англией, который ему предлагал (повторно) Джозеф Чемберлен. Ему представлялось более выгодным ждать и этим (как он полагал) повышать цену союза с Германией. Теперь, в 1905 г., первые плоды этой неумелой политики уже были налицо: Антанта с 1904 г. уже существовала, и соглашение Германии с Англией было совершенно невозможно. Оставалась Россия, и Вильгельм старался изо всех сил (уже с 1904 г.) создать тот самый континентальный союз, о котором за десять лет до того говорил Витте. Но теперь уже слишком многое изменилось в международной обстановке, и мы сейчас увидим, какую позицию занял Витте относительно планов Вильгельма, а пока отметим только, что он хотел отклонить все приглашения, не видеться ни с Эдуардом, ни с Вильгельмом, ни с Бюловым. Однако Вильгельм был так настойчив, что Николай II выразил в конце концов желание, чтобы Витте, проездом через Германию, повидался с Вильгельмом.

Уже предосторожности, которыми Витте обставил это свидание, показывают, что он предвидел ловушку: приехав в Берлин и собираясь отправиться к Вильгельму в Роминтен, Витте счел нужным повидаться с французским послом и заявить ему, что о результатах разговора с германским императором он даст знать послу, чтобы тот уведомил своего начальника, премьер-министра Рувье. Витте с первого же момента видел, что все усилия Вильгельма будут теперь направлены к тому, чтобы скомпрометировать Россию в глазах французского правительства и этим уничтожить франко-русский союз. и что Вильгельм поставит вопрос так: либо континентальный союз

России, Германии и Франции против Англии, либо союз Германии и России против Франции и Англии. Оттого он и постарался прежде всего «окопаться» и обеспечить себя от французских подозрений. По приезде в Роминтен, едва только Витте очутился в отведенной ему комнате, туда явился Эйленбург и сказал, «что император вспоминает» о том разговоре, который у него был некогда с Витте в Петербурге, о мысли Витте, что континентальная Европа должна прекратить борьбу и соединиться. «Я ему сказал, что очень сожалею, что тогда разговор этот не имел никаких практических последствий. На это граф Эйленбург очень неопределенно заметил, что, может быть, мое чаяние гораздо ближе к осуществлению, нежели я думаю». Эти таинственные слова Эйленбурга объяснились в тот же день вечером, когда Вильгельм открыл Витте, что в Бьорке эта идея о континентальном союзе трех держав получила уже осуществление (при свидании Вильгельма с Николаем в июле тога же 1905 г.). Вильгельм, открыв эту тайну, спросил Витте, доволен ли он; Витте «радостно и с полным убеждением отвечал, что очень доволен». Но Витте понимал дело так, что «союза» никакого еще нет и что в Бьорке (он почему-то упорно пишет «в Биорках») могла быть только новая линия поведения. Во втором разговоре с Вильгельмом в тот же день Витте начал сразу с центрального пункта— с трудности постепенного сближения Германии с Францией. Отношения эти, всегда бывшие натянутыми, за последние годы еще ухудшились, у Франции уже есть теперь соглашение с Англией, и поэтому соглашение с Германией стало еще труднее. Вообще нужны для этого «обдуманные и систематические меры», а между тем он, Витте, таковых мер не усматривает ни в действиях русской дипломатии, ни в действиях дипломатии его германского величества. В ответ Вильгельм стал жаловаться на вызывающее и оскорбительное поведение французского правительства относительно Германии, на политику Делькассе и т. д. Витте возразил, что Делькассе уже ушел, что Рувье хочет примирения, и коснулся спора по мароканскому делу, причем настаивал на необходимости передать вопрос на разрешение международной конференции. Об этом он уже раньше говорил и самому Рувье, когда застал в Париже тревожнейшую атмосферу и ожидание столкновения с Германией. Конечно, конференция в тот момент была полезна уже Франции, а не Германии, Но аргументация Витте подействовала. Выслушав все резоны Витте, император взял со стола телеграфный бланк и написал телеграмму на имя Бюлова. Показав телеграмму, император сказал: «Вы меня убедили, вопрос будет улажен в указанном смысле». Известие об этом было немедленно отправлено Витте в Париж Рувье. Тревога улеглась, мароканское дело вступило в новый фазис. Конечно, Вильгельм имел в виду этой уступчивостью окончательно привлечь Витте на сторону своего бьоркского плана и одновременно сделать шаг (или показать вид, что делает шаг) к привлечению Франции на сторону затеянной им комбинации. Но ни эта уступчивость, ни внезапно пожалованный в тот же день самый высший орден Красного Орла[102 - «Черного Орла» Вильгельм дал Витте еще в 1897 г., как сказано выше.], даваемый до той поры только царствующим особам, ни личные проводы Витте на вокзал самим Вильгельмом не могли сделать Витте сторонником бьоркского дела, когда он узнал об истинных размерах и характере этого события по приезде в Петербург.

А случилось это очень скоро, при первом же большом разговоре с Ламздорфом, приехавшим поздравлять Витте с возведением в графское достоинство. «Да читали ли вы соглашение в Бьорке?» — спросил Ламздорф. когда Витте начал распространяться об идее континентального союза. Витте ответил, что ни Вильгельм, ни Николай не дали ему прочесть это соглашение. Тогда взволнованный Ламздорф дал Витте текст. Узнав, в чем дело, увидев, что речь идет об уже заключенном между Вильгельмом и Николаем союзе с обязательством защищать друг друга в войне («даже в войне с Францией», — вывел сейчас же Витте), прочитав внимательно текст, Витте не колебался ни минуты: «Да это прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь такой договор бесчестен по отношению к Франции, ведь по этому одному он невозможен. Неужели все это сотворено без вас, и до последних дней вы об этом не знали? Разве государю неизвестен наш договор с Францией?» Ламздорф ответил: «Как неизвестен! Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего, не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом…» Тогда кавалер Черного и Красного Орла категорически заявил, что нужно сейчас же уничтожить этот договор, и начал немедленно и очень деятельно работать в данном направлении. Мало полагаясь на авторитетность Ламздорфа у государя, Витте обратился к Николаю Николаевичу. Уже через несколько днем соединенные усилия дали выход. Николай II созвал на совещание по этому вопросу Витте, Ламздорфа и Николая Николаевича, Совещание единогласно решило, что договор должен быть аннулирован немедленно и всецело. «Государю, очевидно, было очень тяжело отказаться от своей подписи, но он должен был на это решиться н разрешить графу Ламздорфу в этом направлении действовать, — вспоминает Витте, — … и до меня начали доходить слухи, что германский император перестал мною восторгаться». Вильгельм снова убедился, как и в 1892–1894 гг., что с Витте ему не справиться.

Не императору Вильгельму с Эйленбургом и Бюловым было и браться за эту замысловатую задачу — обмануть графа Витте, когда это никогда не удавалось дружной и коллективной умственной работе самых испытанных банкирских синдикатов и концернов, самых закаленных в боях, самых могущественных мировых бирж. Но Внт-

те, разрушив бьоркское соглашение, вовсе не перестал держаться всегдашней своей идеи о континентальном союзе. Он только не хотел, чтобы Вильгельм впоследствии втянул Россию в войну против Англии, и не желал также, чтобы был разрушен франко-русский союз, без которого Россия оказалась бы в финансовом отношении в тот момент беспомощной. А Вильгельму именно эти две цели и были дороже всего во всем затеянном в Бьорке предприятии.

Но, с другой стороны, Витте очень опасался и слишком тесного сближения России с Англией опять-таки потому, что ни за что не хотел, чтобы и Англия втянула, со своей стороны, Россию в войну против Германии. Когда в 1907 г. было заключено англо-русское соглашение, Витте не был спокоен: «Само по себе это соглашение полбеды, но как бы оно не стало началом других, которые могут кончиться большими пертурбациями». По поводу этого присоединения России к Антанте Витте заявлял, что в этом событии (которому Витте не сочувствовал) виновата отчасти именно «близорукая дипломатия» Вильгельма. С тех пор Витте не был спокоен за международное положение России: «В одном я уверен, это, что если императору Вильгельму не дано реального удовлетворения… то он будет носить против России за пазухой камень».



8


Октябрьская забастовка, манифест и все то, что за манифестом последовало; эра Дурново, которого, как теперь выяснено с документальной точностью, граф Витте, вопреки ходячей легенде, не только не останавливал, но, напротив, подстрекал и натравливал на самые крутые действия; отчаянная и кровопролитная борьба, вновь возгоревшаяся в декабре 1905 г. и продолжавшаяся в 1906 г., — все эти события, тесно связанные с историей премьерства Вигге, нас тут не касаются. Бывший приверженец самодержавия стал на сторону «конституции». Правда, на свой «манифест 17 октября» Витте смотрел по собственному признанию так: «Лучше воспользоваться хотя и неудобною гаванью, но выждать бурю в гавани, нежели в бушующем океане на полугнилом корабле». Правда, и во время премьерства между ним и П. Н. Дурново можно провести полнейший знак равенства (в смысле отношения к осуществлению принципов манифеста), и позднее, в Государственном совете, некоторые выступления Витте были прямо направлены в сторону урезывания и уничтожения законодательных прав Думы (и все это с явно целью выйти из своей второй опалы и опять получить власть), но все эти оговорки, все эти усилия, вся готовность «Кривить душей» — все это не привело к результату, которого Витте добивался. Уже во время премьерства фактическая власть от него отошла, а когда 15 апреля 1906 г. он вынужден был выйти в отставку, то эта отставка оказалась окончательной.

Но еще до этого события произошло последнее выступление графа Витте на международной арене: мы говорим о негоциациях, связанных с заключением знаменитого колоссального апрельскою займа 1906 г. в Париже.

В этом деле Витте опять обнаружив необычайную изворотливость ума и силу своих дипломатических дарований. Конечно, о «принципиальном» отношении графа Витте к финансовой сделке, которая должна была быть заключенной непременно до созыва Думы именно затем, чтобы дать возможность эту Думу распустить, говорить не приходится. Витте так и признает мотивы своего поступка: «…мне было ясно, что если 1 Государственная дума, которая, несомненно, должна была быть неуравновешенной и в некоторой степени мстительной, будет сорвана, покуда правительство Николая II не будет иметь хороший запас денег и войска и начнет трактовать заем при Думе, то заем совершится не скоро, а время не терпело… а затем правительство без денег может совсем лишиться свободы действия, необходимой в известной мере вообще, а в смутное время, которое тогда переживалось, в особенности». Витте, при всех своих индивидуальных отличительных свойствах, до такой степени все же был ближе к строю, возглавляемому императором Николаем II (которого он иногда ненавидел и всегда презирал), чем к врагам этого строя, что он не усматривает ни малейших противоречий в своих словах и действиях. Особенно мало его тревожат эти противоречия, когда дело идет о министерстве не кого другого, а самого графа Витте. Для него эта деталь имела всегда решающее значение. Приведем пример. Расстреливать не только можно, но и должно, но лишь в том случае, если премьером состоит граф Витте. Если же он заменен Столыпиным, или Коковцовым, или кем угодно, тогда граф Витте подымается, говоря о расстрелах, до истинно революционного пафоса: «Министр Макаров… закончил свою речь, оправдывая совершенные полицией массовые убийства, безобразным восклицанием: так всегда было, так и будет впредь. Конечно, не нужно быть пророком, чтобы сказать, что если так было, то так долго не будет впредь, ибо такой режим, где подобные бойни возможны, существовать не может… такое правительство в XX в. долго существовать не может, оно искрошится!» Так громи г Витте, в качестве карающего пророка, ленские события 1912 г, Но что все действия его самого (не Дурново только, а именно самого графа Витте) в течение зимы и весны 1905–1906 гг. клонились исключительно к упрочению этого режима и что одним из существеннейших действий этого порядка (притом таким действием, которое совершил и мог совершить только он один, без всякой помощи Дурново, или царя, или кого бы то ни было) оказался французский заем, это обстоятельство графу Витте как будто и в голову не приходит. Просто это кричащее противоречие его нисколько не интересует, а читателя своих мемуаров он уважает в той же степени, как и все остальное человечество, и считает лишним в чем бы то ни было его убеждать.

Хотя вся огромная область внутриполитической и финансово-экономической деятельности Витте устранена нами из этого специального очерка, но. конечно, говорить об апрельском займе, не коснувшись некоторых прямо сюда относящихся обстоятельств, невозможно.

Витте твердо желал заключить заем до Думы именно, чтобы держать в руках участь Думы и нисколько от нее не зависеть. А представители русского крупного капитала упорно не понимали, что революция в своем развитии непременно (н очень скоро) ударит именно их. Им тоже был неугоден заем, они тоже требовали и ждали всего от Думы. Витте говорит о них с откровенным презрением и насмешкой. Витте приписывал поведение представителей русского крупного капитала в 1905–1906 гг. не какому-то особому надклассовому их великодушию, но исключительно полному непониманию с их стороны страшной революционной опасности, которая выросла не только перед абсолютизмом, но и перед ними самими. Является, например, к графу Витте Крестовников от имени московского торгово-промышленного мира и просит приказать снизить в государственном банке учетные проценты. «Зная хорошо положение дела, я ему объяснил, что ныне понизить проценты невозможно, причем я не счел нужным объяснить о трудности положения дела до того времени, пока мне не удастся заключить заем. После такого моего ответа Крестовников схватил себя за голову и, выходя из кабинета, кричал: «Дайте нам Думу…» — и как шальной вышел из кабинета. Вот до какой степени тогда представители общественного мнения не понимали положения дела… представитель исключительного капитала воображал, что коль скоро явится 1 Дума, то она сейчас же займется удовлетворением карманных интересов капиталистов». И Витте их называет «Умеренные элементы с умеренным пониманием вещей». Он к ним относится не столько с сарказмом, сколько с презрительным юмором.

И Крестовникову, и Витте нужна была не I Дума, а был нужен заем в Париже. Но Витте это понимал, а Крестовников не понимал. Однако достигнуть желаемой цели оказалось необычайно трудным.

Во-первых, проигрыш войны и революция страшно расшатали и уменьшили престиж и кредит русского правительства на западноевропейских биржах. Зимой и весной 1905–1906 гг. революция еще не была сломлена окончательно, несмотря на подавление московского восстания, усмирение прибалтийских губерний и т. д. В Европе ждали продолжения, причем слухи распространялись самые фантастические. Если бы даже не было других причин, то уже этой одной было бы достаточно, чтобы страшно затруднить всякую финансовую сделку с Россией. Во-вторых, немногие банкиры, которые были поздней осенью и в начале зимы запрошены (пока неофициально) и которые вообще соглашались со временем принять участие в займе, ставили условием ратификацию займа Думой; еще в большей степени во французских влиятельных политических сферах говорили о том, что разрешить реализацию русского займа во Франции можно, только если заем будет с согласия Думы (а Витте именно хотел обойтись без этого согласия). В-третьих, наконец, с самого начала русских займов во Франции никогда еще международное положение не внушало таких беспокойств, как в ранние месяцы 1906 г., шла Алжезирасская конференция держав по вопросу о Марокко.

Затеяв заем, Витте повел целый ряд рассчитанных действий, которые имели целью побороть все эти три трудности.

Центром сопротивления были в его глазах не только банкиры, а также и французское правительство. Требовалось добиться его формального разрешения на производство займа во Франции; когда такое разрешение состоится, сладить с недоверием и «пессимизмом» банкиров всегда удастся. Это Витте со своим глубоким знанием парижской биржи мог учитывать безошибочно. Но как преодолеть сопротивление французского правительства? Что дело идет не о желании французов подкрепить позицию будущей Думы, а совсем о другом, это, впрочем, понял бы и несравненно менее проницательный человек, чем граф Витте, тем более что и Рувье, бывший первым министром, когда начались первые негоциации о займе, и сменивший его Саррьен. и министр финансов в кабинете Саррьена Раймон Пуанкаре, а влиятельнейший член кабинета Саррьена Жорж Клемансо (вскоре сменивший Саррьена) не скрывали, чего они хотят от России.

Речь шла, конечно, об Алжезирасской конференции. Роль Витте в созыве этой конференции была громадна. Мы видели уже, что Вильгельм окончательно согласился ждать решений конференции и пока прекратить дипломатическую борьбу против Франции именно под влиянием Витте (т. е. под влиянием соображений, что таким путем можно будет легче привлечь Францию к бьоркскому соглашению). В Париже знали об этом и были благодарны Витте (тем более что никому из французов даже не был и показан бьоркский документ, да и документ этот, как только Витте о нем в точности узнал, был его же стараниями аннулирован). Но французы понимали, что на самой конференции предстоит жестокая борьба. Решалась участь Марокканской империи. Положение вещей к концу 1905 г. было очень натянутое. Германская дипломатия, правда, еще не созналась тогда и убийственной ошибке Вильгельма и Бюлова. совершенной ими и первые две недели после отставки Делькассе (т. е. в середине июня 1905 г.), когда Рувье предлагал им «отступное» в самом Марокко, а они отказались. Но часть германской прессы уже стала себя спрашивать, был ли выгоден этот отказ. И сам Вильгельм, по-видимому, очень желал бы уже осенью 1905 г., чтобы Рувье повторил свое предложение. Но Рувье не повторял его, и упущенный случай уже никогда более не представился. Все упования свои германская дипломатия должна была поэтому, волей-неволей, возложить на конференцию. Что должна была дать Германии Алжезирасская конференция? «Открытые двери» в Марокко, полное обеспечение Марокко от политического захвата французами, сохранение обширной Марокканской империи как свободного поприща для приложения германского финансового капитала. Платформа Германии на готовящейся конференции, казалось бы, была очень выгодной, вполне приемлемой для всех держав, и при сопротивлении Франции подавляющее большинство держав должны были неминуемо стать на германскую точку зрения, а вовсе не на французскую: равноправие всех держав в Марокко, никаких преимуществ французам.

Но так только казалось, и Германия была очень неспокойна. Ведь в основе, в глубине всех этих споров скрывалось нечто поважнее Марокко. Шла борьба Германии против Антанты (пока еще только двучленной, англо-французской). Было наперед известно, что Англия станет на сторону Франции, что Испания (у которой было соглашение с Францией) тоже станет на сторону Франции, что Италия, получившая обещания, точный смысл коих тогда еще не был известен, тоже станет на сторону Франции или не будет во всяком случае поддерживать Германию. Значит. Германия могла рассчитывать только на поддержку Австрии. Этого было мало.

Как поступит Россия? Что Витте его обманул, что именно Витте разрушил все результаты бьоркского свидания, это Вильгельм, конечно, сообразил уже к концу 1905 г., и это не было уже тайной для его приближенных — тон отзывов о Витте резко переменился. Теперь, с октября 1905 г., Витте был премьером. Узнав его несколько поближе, германский император и Бюлов (и их ближайший советник, директор в министерстве иностранных дел барон Фриц фон Гольштейн) удостоверились, что за поддержку в Алжезирасе, если Россия согласится ее оказать Германии, придется принести жертвы и что вообще Красным Орлом и аналогичными способами от Витте не отделаешься. Витте со своей стороны именно так и поставил вопрос с самого начала, что он стоит за справедливое и полюбовное размежевание интересов в Марокко между Францией и Германией, что он прикажет русскому представителю действовать по существу, по справедливости, во имя миролюбия и т. д… словом, дал понять и в Берлине и в Париже, что хотел бы прежде всего знать, что именно кто из них может России дать за поддержку.

Начать так игру было, конечно, в прямых его интересах, ведь только таким дебютом он мог дать понять также и французскому правительству, что один только голый факт существования франко-русского союза еще вовсе не обязывает Россию во всем поддерживать Францию и что за эту поддержку нужно на сей раз приплатить. А что поведение России на конференции очень важно и для Франции и для Германии именно с демонстративной, так сказать, стороны, что дело идет о будущих комбинациях, о том, к какой группировке держав впоследствии примкнет Россия. — это хорошо знали в Париже, но не хуже понимали значение этого и в Петербурге. Другой выгодой для Витте от принятого им умышленно неопределенного образа действий было то. что с Берлином предстояли некоторые щекотливые расчеты в декабре 1905 г. по краткосрочным обязательствам, да и нужно было поглядеть, что именно Германия могла бы предложить в будущем.

Для предварительных разведок Витте отправил в Париж и Берлин Коковцова. Но Коковцов попал в самый неблагоприятный момент, в дни московского декабрьского восстания. Рувье ему заявил, что до улажеиня мароканского дела никакого займа не будет. Впрочем, 100 миллионов рублей в виде аванса, в счет будущего займа, ему дали. В Берлине же успех был больше: германское правительство согласилось посодействовать отсрочке платежа по русским обязательствам (Коковцову). «Удалось отсрочить, что, впрочем, было не трудно, так как германское правительство еще находилось в недоумении относительно моего образа действий по отношению внешней политики», — поясняет Витте. Но эти поездки были именно только первоначальными разведками. Ответ Рувье показывал, что французы понимают шру Витте и что если он ставит вопрос так: «сначала заем, потом Алжезирас», то Париж на это отвечает: «сначала Алжезирас, а потом, если вы заслужите своим поведением на конференции, — заем». Остановимся на характерных моментах. Миссия Коковцова выяснила почву, на которой должно было дать французам бой. Еще 20 декабря Коковцов телеграфировал из Парижа: «Виделся с некоторыми банкирами, настроение которых весьма пессимистическое… Без прямого поощрения правительства они не пойдут. Опасаюсь, что Рувье едва ли выступит решительно», а уже 21 декабря Коковцов сообщил Витте результат первой своей беседы с Рувье: «Успеху моего трудного положения могло бы значительно содействовать получение мною права заявить Рувье конфиденциально, что в мароканском вопросе Франция может рассчитывать на моральную поддержку России в смысле влияния ее на Германию. К этому вопросу Рувье возвращался дважды». Витте на другой же день телеграфировал Коковцову «с высочайшего соизволения», что он может передать Рувье. что поддержка России в мароканском вопросе за Францией обеспечена. Но это на французов действовало мало. 6 января 1906 г. Коковцов должен был телеграфировать снова графу Витте, что «все банкиры единогласно и самым решительным образом заявляют о полной невозможности» займа, во-первых, вследствие внутреннего положения в России, а во-вторых, из опасения войны с Германий по поводу Марокко. Правда, «тем не менее правительство оказывает на банкиров очень сильное давление», но одновременно Рувье, действуя от имени совета министров, объявил, что «только после успокоения в России и разрешения мароканского вопроса значительный заем окажется возможным». В ответ Витте телеграфировал, что «германский император никогда не решится на войну» и что «если бы было возможно заключить заем при условии успокоительного заявления со стороны Германии, вероятно, мы могли бы достигнуть этого в тон или иной форме». А в конце телеграммы он выдвинул прямую угрозу государственным банкротством в случае уничтожения золотой валюты: «Предупредите французское правительство и банкиров, что при прекращении размена мы не будем в состоянии оградить интересы иностранных владельцев наших фондов». Но все это не оказало влияния. Коковцова Рувье успел убедить, что он рад бы, но не может повлиять на банкиров. Но Витте особой телеграммой разъясняет Коковцову, в чем дело: «Французское правительство, пользуясь переговорами о займе, всячески старается понудить нас поддержать их не только на мароканской конференции, но и непосредственно у германского императора».

Нужно сказать, что Витте, по собственным заявлениям, вообще в особую политическую прозорливость других не верил, и эти опубликованные в 1926 г. в «Красном архиве» архивные документы (телеграммы Витте к Коковцову и Коковцова к Витте), которые мы тут цитируем, носят характер наставлений со стороны графа Витте несколько заблуждающемуся и как бы оправдывающемуся в чем-то Коковцову.

По возвращении Коковцова в Петербург Витте решил непосредственно сам вступить в эту трудную негоциацию. Он вызвал в Россию Нетцлина. главу французского синдиката, для тайных переговоров (приезд Нетщшпа был обставлен таким секретом, что его поселили в Царском Селе, во дворце Владимира Александровича). Конечно, Нетцлин был снабжен инструкциями не только от синдиката, но и от людей, стоявших повыше: уступив по вопросу о Думе (сначала Нетцлин требовал, чтобы заем был заключен после созыва Думы и. значит, только с ее согласия, а Витте категорически отверг это условие), Нетцлин настоял на другом: заем должен был состояться лишь после того, как мароккекий вопрос будет в Алжезнрасе улажен. После этого центрального пункта все остальные были решены Нетцлином и Витте очень быстро — в пять дней (сумма займа была намечена в 2750 миллионов франков, фактически она оказалась равною 2,25 миллиардам франков = 843,75 миллиона рублей золотом; годовой процент — 6 %; заем не подлежал конвертированию раньше 10 лет). Переговоры и их результат должны были держаться в строгой тайне.

Французское правительство получило то, чего оно домогалось: оно держало теперь в своих руках русскую дипломатию вплоть до конца Алжезирасской конференции. Витте тоже получил то, что хотел: заем до Думы, без Думы, против Думы, и заем колоссальный, в самом деле оказавшийся надолго родником живой воды для надломленного и истощенного русского политического строя. Но отныне все зависело от событий на Алжезирасской конференции, а тут положение Витте оказывалось не из легких: Германия раздражалась, тянула переговоры, ожесточенно спорила. Часто казалось, что конференция будет тянуться еще долгие месяцы. Это происходило от двух причин. Во-первых, если уже к концу 1905 г. Вильгельм и Бюлов несравненно меньше желали созыва этой конференции, чем весной того же 1905 г… когда они сами ее потребовали, то с начала 1906 г., когда представители держав съехались в Алжезирасе, для германского императора и его советников стало уже совершенно ясно, как они жестоко ошиблись. Наихудшие их опасения оправдались: с ними голосовала одна Австрия, против них — все остальные державы. Французы стали неуступчивы, и поведение германского правительства делалось все раздражительнее. Во-вторых, Германии хотелось затягивать конференцию еще и потому, что игра Витте была вполне, наконец, разгадана в Берлине. Его переговоры с Нетцлином, конечно, не могли остаться для Берлина тайной. Помешать займу, отдалить заем значило, быть может, отдалить Россию от Франции, показать Витте, что, разорвав бьоркское соглашение, он отныне должен считаться с враждой Германии. И это — тем более, что после переговоров с Нетцлином Витте принужден был снабдить русского представителя в Алжезирасе (Кассини) вполне уже определенной инструкцией: поддерживать беспрекословно все французские требования и голосовать всегда с французами. Витте понял, что «германский император знает, что нам нужны деньги, что правительству нужно сделать большой заем, и, не желая этого, делает затруднения в Алжезирасе». И в конце января, и в феврале Витте зондировал почву в Париже и, получая неизменный ответ со ссылкой на Алжезирас, решил, наконец, обратиться к Вильгельму. Через русского посла в Берлине Остен-Сакена до сведения Вильгельма и Бюлова было доведено мнение русского правительства, что Франция дошла до пределов уступчивости, а Германия как бы ведет дело к разрыву, <(Мы отказываемся верить, чтобы император Вильгельм, с твердым убеждением высказавшийся пред нашим августейшим монархом за необходимость, в интересах всего человечества, сохранения мира, а также сближения, при посредстве России, между Германией и Францией, решился вызвать разрыв конференции…» Это граф Витте манил Вильгельма надеждой на возобновление в том пли ином виде бьоркских переговоров. Другим аргументом, которым Витте хотел подействовать на германского императора, являлась необходимость борьбы против всесветной революции (в которую сам граф Витте нисколько не верил): «Германскому правительству также хорошо известно, что с благополучным окончанием Алжезирасской конференции тесно связан вопрос о чрезвычайно важных для России денежных операциях; только с осуществлением последних императорское правительство в состоянии будет принять все необходимые меры к окончательному искоренению революционного движения, имевшего уже отголосок в соседних монархических государствах, которыми было признано необходимым действовать сообща против надвигающейся опасности со стороны анархических международных обществ».

Вильгельм старался указать, что заем не удастся России не вследствие Алжезираса, но по причине вражды еврейских банкиров. Тогда Витте по телеграфу через Рафаловпча (финансового агента в Париже) попросил Рувье специально ответить, что заем затруднен не евреями, а именно поведением Германии в мароккском деле. Рувье сейчас же прислал требуемую телеграмму. Все это было снова пущено в ход против Вильгельма, но дела в Алжезирасе все не сдвигались с мертвой точки. Тогда Витте решил воспользоваться данным ему в Ромннтене любезным разрешением со стороны Вильгельма — писать непосредственно германскому императору через посредство Эй-ленбурга. Он и написал Вильгельму, прося ускорить и уладить дело в Алжезирасе и опять ссылаясь на план союза между Россией, Германией и Францией. Но Вильгельм ответил, что он не может без ущерба для престижа Германии отступить от некоторых условий.

В конце февраля 1906 г. Рувье ушел, и место его занял Саррьен, в кабинете которого Клемансо стал министром внутренних дел, а Пуанкаре — министром финансов. При таких двух сотрудниках сам глава кабинета, конечно, отошел на второй план, — и Витте обратился немедленно к Пуанкаре: ему все хотелось получить заем до конца Алжезирасской конференции. Но и Пуанкаре не согласился. Витте все время был твердо уверен, что Вильгельм ни за что не решится воевать из-за Марокко, и, значит, нужно лишь запастись терпением. И действительно, в середине марта произошел, наконец, сдвиг: Германия согласилась на те пункты, отступить от которых не пожелали французы. Тогда, даже не дожидаясь формально-го окончания конференции, министр финансов Пуанкаре дал понять Нетцлину, что путь свободен.

Но, «чтобы отомстить за Алжйзирас» (как выражается Витте), германское правительство не разрешило участия германского капитала в этом, организованном французским синдикатом, но международном по составу, займе. Отказ Германии (а также Моргана) несколько уменьшил предполагавшуюся сумму займа, но даже и в уменьшенном виде этой суммы (843,75 миллиона рублей золотом) хватило русскому правительству на весь труднейший для него период 1906–1910 гг. Витте с гордостью об этой стороне дела пишет, спортивное чувство специалиста, осилившего все трудности, снова берет верх, и он с удовольствием приводит слова из благодарственного письма к нему императора Николая II: «Благополучное заключение займа составляет лучшую страницу вашей деятельности».

И одновременно Витте не перестает говорить о русской политике 1906–1910 гг. как о прямой дороге к гибели и разрушению России, совсем забывая, что. по его же словам, эта политика стала возможной только вследствие блестящей удачи огромного займа 1906 г. 26 марта Витте снова отправил в Париж Коковцова для оформления сделки, а 3 апреля «контракт на заем» был подписан.

История этого колоссального займа имела серьезные последствия и в области международной политики. Поведение германского правительства до Алжезираса, во время Алжезираса н после него, сознательная борьба против русского займа — все это окончательно отодвигало идею Витте о континентальном союзе в область несбыточных политических мечтаний, и Россия входила все больше и больше в фарватер английской политики. Витте, как сказано, не очень спокойным оком взирал и на это сближение с Англией и боялся, что Англия вовлечет тоже Россию в международные осложнения. Но ему уже не дано было активно влиять в том или ином смысле на русскую дипломатию: тотчас после приведения дела о займе к благополучному концу, перед самым созывом первой Думы, граф Витте вышел в отставку, на этот раз навсегда удалившись от власти.



Заключение


«По моему глубочайшему убеждению, если бы не был заключен Портсмутский мир, то последовали бы такие внешние и внутренние катастрофы, при которых не удержался бы на престоле дом Романовых». Эта мысль Витте является характерной для всего его внешнеполитического воззрения. Все, что угодно, но только не воюйте, потому что вы не можете воевать и именно от войны погибнете; вы можете погибнуть и без войны, но при войне вы не можете не погибнуть. Вот как резюмируется вся его борьба против самоубийственной внешней политики абсолютистского строя.

Человек, стоявший на грани двух эпох и двух социальных слоев, деятель, старавшийся изо всех сил о привлечении иностранных капиталов и тоже изо всех сил боровшийся потом против международно-политических последствий этого привлечения, человек, способствовавший насаждению и укреплению крупной буржуазии, приверженец выросшего на совсем иной социальной почве самодержавия, автор Манифеста 17 октября, сделавший все, что было в его силах, чтобы иметь возможность свести этот манифест к нулю и чтобы дать эту возможность также и своим преемникам по власти (которых он презирал и ненавидел), строитель Восточнокитайской дороги и ярый враг ближайших последствий этого выступления, министр, превосходящий разнообразием своих дарований, громадностью кругозора, умением справляться с труднейшими задачами, блеском и силой своего ума всех современных ему людей власти, кроме Бисмарка и Гладстона, — Витте всегда будет привлекать к себе внимание историков, и всегда их будет занимать раздвоенность поведения и мышления этой цельной, по существу, натуры, это конечное бессилие в достижении главного при могучей силе в достижении и осуществлении отдельных труднейших заданий. Он хотел спасти, а ему только удалось несколько отсрочить гибель; он хотел гармонии, тишины и добровольного повиновения в такую эпоху и в такой стране, где и когда социальная борьба не могла не возгореться особенно ярким пламенем, и притом сам же он в области финансов и экономической политики за свою долгую деятельность сделал все зависящее, чтобы подбрасывать новые и новые горючие вещества, которые должны были превратить это пламя в пожар. Истинным революционером против самодержавного строя был тот, кто создал завод; а тот, кто вывел из него рабочих на баррикады, был лишь продолжателем и логическим завершителем. Витте связал свое имя не с отдельным заводом, а с громадным по своему абсолютному и относительному значению процессом индустриализации, Кто при этих условиях был виноват в этой раздвоенности замыслов и результатов? Витте по природе был такой сильной и цельной индивидуальностью, что он с гневом замечал эту раздвоенность, но приписывал вину кому угодно, только не себе. Он был только наполовину прав: вина была не его, но вместе с тем и ничья, и даже нелепо о «вине» говорить. Мы тут не имели задачей дать полную его характеристику и потому не останавливались на этих общих условиях, идеях и плодах всей грандиозной деятельности Витте. И та сравнительно ограниченная часть этой деятельности, которая была нами тут рассмотрена, носит следы тех же противоречий, отмеченных в своем месте, когда речь шла о Восточнокитайской дороге. Но вообще в этой области противоречий у него гораздо меньше, и цельность воззрений влечет тут за собой и гораздо большую цельность поступков.

Здесь, в области международной политики, он со страхом чуял не только грозную, но и всегда близкую пучину, которая скорее всего поглотит безумцев, не желающих ее видеть и от нее вовремя отпрянуть. Он ошибался, может быть, лишь в том, что не желал признавать особых свойств именно этой пучины: она не есть нечто неподвижное, и отпрянуть от нее не всегда еще значит от нее спастись; она сама иногда гонится за убегающим от нее. Во всяком случае, в те годы, когда он жил и действовал, от этой пучины еще можно было попытаться спастись и, даже упав в нее, еще можно было стараться из нее выйти.

Ему пришлось дожить и до других времен, до начала мирового побоища, но не суждено было видеть гибели всего, чему он служил, и всех, кого он и презирал и пытался спасти против их воли. Но с одра болезни, пред открытой могилой, он не мог уже быть даже внимательным наблюдателем.

Тот исторический период, с которым навсегда осталось связанным его имя. кончился и в Европе и в России тогда же, когда оборвалось физическое существование этого человека. Его нетерпеливом и своенравной душе не пришлось вынести сознания, что он себя пережил. Судьба, так много ему давшая, не поскупилась на милость и на этот раз.






1927 г.











notes



Примечания





1


Шатобриан Франсуа Рене, виконт (1768–1848) — фр. писатель.




2


Гейне Генрих (1797–1856) — нем. поэт и публицист.




3


Кортес Эрнан (1485–1547) — исп. конкистадор.




4


Тосканелли Паоло Поццо (1397–1482) — итальянский ученый, космограф и астроном.




5


Васко да Гама (1469–1524) — nopтуг. мореплаватель.




6


Магеллан Фернандо (ок. 1480–1521) — мореплаватель, экспедиция которого совершила 1-е кругосветное плаванье.




7


Кайот Себастьян (ок. 1475–1557) — итал. мореплаватель.




8


Тюдоры — королевская династия в Англии в 1485–1603 гг.




9


Гегель Георг Вияьгедьм Фридрих (1770–1831), философ.




10


Писарро Франсиско (между 1470 и 1475–1541) — исп. конкистадор.




11


Морган Льюис Генри (1818–1881) — амер. историк и этнограф.




12


Лас Касас (1474–1566) — исп. гуманист, историк, публицист.




13


Бенвенуто Челлини (1500–1571) — итал. скульптор, ювелир, писатель.




14


Кромвель Оливер (1599–1658) — деятель Английской буржуазной рев. XVII в., установил в Англии режим единоличной военной диктатуры — протекторат.




15


Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646–1716) — нем. философ, математик, физик.




16


Кольбер Жан Батист (1619–1683) — министр финансов Франции с 1665 г.




17


Утрехтский мир 1713 г. — общее название мирных договоров, завершивших войну за испанское наследство. Заключены в Утрехте.




18


Мальборо Джон Черчилл (1650–1722) — герцог, англ. полководец и гос. деятель.




19


Маколей Томас Бабингтон (1800–1859) — англ. историк, публицист.




20


Монтескье Шарль Луи (1689–1755) — франц. просветитель, философ. Выступал против абсолютизма.




21


Констан де Редек Бенджамен Анри (1767–1830) — франц. писатель и публицист.




22


Авраам — мифический родоначальник евреев, в библейской мифологии отец Исаака.




23


Франклин Бенджамин (1706–1790) — амер. гос. деятель, один из авторов Декларации независимости США (1776) и Конституции (1787).




24


Вильям Питт Старший (1708–1778) — премьер-министр Великобритании в 1766–1768 гг., сторонник колониальной экспансии.




25


Сзмюэл Aдамс {1722–1803) — один из организаторов освободительной борьбы английских колоний в Сев. Америке.




26


Вашингтон Джордж (173 2—1799) — первый президент США, главком армии колонистов в Воине зa независимость в Сев. Америке.




27


Тимур (Тамерлан) (1336–1405) — ср. — азнат. полководец, эмир с 1370 г. Создатель государства со столицей в Самарканде.




28


губернатор колонии




29


Великого Могола




30


В Европу




31


денег




32


Дантон Жорж Жак (1759–1794) — деятель Великой французской революции, один нз вождей якобинцев.




33


австрийскому




34


Ионических




35


турецким султаном




36


Нельсон Горацио (1758–1805) — англ. флотоводец, вице-адмирал.




37


Под финансовым капиталом условимся понимать (согласно объяснению этого термина, предложенному Гильфердингом) тот банковский, денежный капитал, теснейшим образом связанный с торговлей и промышленностью, который финансирует и организует в конечном счете всю торгово-промышленную жизнь современных капиталистических стран. Последние полвека были в Западной Европе временем усиленного процесса «сращения» банковского капитала с производством и с торговлей. В последние 25 лет банковский капитал занял командующее место окончательно. Об исторической роли финансового капитала в связи с критикой суждений Гильфердинга и с указаниями на симптомы «загнивания» всей системы см. работу В. И. Ленина, написанную им в Цюрихе весной 1916 г.: Империализм как высшая стадия капитализма. Эта книга породила целую литературу.




38


Английский изобретатель, создатель универсального теплового двигателя.




39


См. об этом вопросе Тарле Е. В, Была ли екатерининская Россия экономически отсталою страною?




40


Деятель польского и немецкого рабочего движения.




41


Адлер Ф. Возрождение Интернационала. — П., 1919, стр. 8.




42


Об агрессивности русских дипломатов я говорю подробно в нескольких местах своей книги.




43


Тарле Е. В. Александр III и генерал Буланже. — Красный архив, 1926, т. I, стр. 260–261.




44


Хотя многие были в Германии очень огорчены уступкой этих земель.




45


В 1899 г. в Германии произошло 1336 стачек (99 тысяч бастующих), в 1905 г. — 2448 стачек (408 145 бастующих).




46


Тарле Е. В. Три катастрофы. Вестфальский мир. Тильзитский мир. Версальский мир. — Анналы, 1922, т. 2, стр. 59–94.




47


Эта черта была отмечена в беспощадных словах монархистом и консерватором, фельдмаршалом Вальдерзее, осыпанным милостями Вильгельма, и отмечена им еще тогда, когда Вильгельм был в полной силе: ((Ничего в императоре нет настоящего. Император — трус насквозь».




48


Архив внешней политики России (далее АВПР. — Ред.). Берлин 16/29 ноября 1910. Остен-Сакен — Сазонову: «Глубокое монархическое чувство, которым проникнута речь канцлера, как ваше высокопревосходительство изволите усмотреть из прилагаемого всего ее текста, придает ей особенно симпатичный оттенок».




49


Вильгельм рекомендовал своим войскам быть «гуннами» и вспоминал по этому поводу сочувственно Аттилу.




50


Точные цифры (30 июня 1914 г.): германский торговый тоннаж — 5 099 120 тонн, британский тоннаж — 20 335 289 тонн.




51


Первый морской лорд в эпоху Кемпбель-Баннермана и в первые годы Асквнта — адмирал Фишер — предложил кабинету в 1908 г. внезапно, без объявления войны, напасть на германский флот, собранный в Северном море для маневров, и мигом пустить его целиком ко дну. По мнению лорда Фишера, это сделало бы надолго невозможной войну Германии против Англии. Но ему тогда не позволили произвести этот несколько смелый «опыт», и лорд Фишер долго не переставал грустить но этому поводу. В своих воспоминаниях, вышедших в 1920 г., он с гордостью признается в своем былом намерении и горько порицает Асквнта за недостаток решимости и патриотизма (Lord Fischer. Memories. — London, 1919). Настроения лорда Фишера были довольно широко распространены в английском флоте. Фишер абсолютно отказывался понять, что же дурного могут находить в его плане Асквит и другие штатские люди.




52


«Мужик (le moujik) представил свой счет царю, — повторял он, когда в России началась после японской войны революция 1905 г., — берегитесь, ваш мужик и вам представит свои счет, если вы затеете войну».




53


Ср. 1) Мою статью Переписка Вильгельма II и Николая II и английский текст телеграмм, которыми они обменивались в 1904–1907 гг. (в журнале Былое, 1917, № 1; перепечатана в моей книге Запад и Россия 1918, стр. 183–219); 2) Переписка Вильгельма II с Николаем II. С предисловием М. Н. Покровского. М. — П., 1923; 3) Документы, касающиеся Бьоркского договора — в журнале Красный архив, 1924, № 5, стр. 5—49 (весьма ценные свидетельства).




54


Витте С, Ю. Воспоминания, т. П. — М.—П., ГИЗ, 1923, стр. 174–196 (Заем).




55


Рейснер И. М. Англо-русская конвенция 1907 года и раздел Афганистана. — Красный архив, т. X, 1925, стр. 55.




56


Нужно, кстати, тут же заметить, что во французской, русской и английской печати принято было негодовать на воинственность пангерманцев, причем делался вид, будто во всех странах Антанты не было налицо точь-в-точь таких же шовинистических агитаторов, сознательно или бессознательно гнавших Европу к войне и умышленно заострявших всякие конфликты. Для осведомленных кругов и в Германии, и в Австрии, и в странах Антанты не было тайной, что известная часть этой преувеличенно патриотической печати всюду субсидируется фабрикантами, работающими на оборону, т. е. на армию и флот.




57


Цитированные тут новые и важные документы впервые напечатаны в журнале Красный архив, т. X, 1925, стр. 41–53. А. М. Зайончковским. Самое соглашение России с Англией А, М. Зайончковский оценивает неправильно: «коварство Альбиона» было не столько в пунктах соглашения 1907 г., сколько в более далеком (и оправдавшемся) расчете на военное участие России в будущей англо-германской борьбе.




58


Рус. революционер, теоретик анархизма, один из идеологов рев. народничества.




59


АВПР. Берлин. 16/29 ноября 1910 г.




60


В популярных песенках вспоминалось с насмешкой, что это уже в третий раз Германия соглашается продать французам целый народ — сначала тонкинцев, потом туземцев Мадагаскара, наконец, марокканцев.




61


В 1911 г. — 34 671 577 человек, тогда как в 1871 г. — всего 26 801 154 человека.




62


Русский генерал от кавалерии, нач. генштаба, воен. министр.




63


Например, в Hamburger Nachrichten, 24 октября 1896 г.




64


Сначала, 8 июня 1881 г., была основана Демократическая федерация; наименование Социал-демократической федерации она приняла 4 августа 1884 г.




65


Когда крестьянство не поддержало вспыхнувшего в 1916 г. в Дублине восстания.




66


В кабинете Бриана Барту был министром юстиции.




67


В предисловии к своей книжке Империалистическая война (1928) М. Н. Покровский, приведя это место из моей книги, пишет «Академик Тарле забывает только упомянуть, что «бесспорный выигрыш» Антанты не свалился ей за ее добродетели с неба, а был куплен целым морем газетной лжи. подтасовок и подделок…» С чего М. Н. Покровский взял, что академик Тарле об этом забыл, — неизвестно. В «добродетели» Антанты я верю приблизительно столь же горячо, как верит в них М. Н. Покровский, и выигрыш достался Антанте именно только ловким использованием ошибок Германии, причем, конечно, ложью и замалчиванием Антанта пользовалась ничуть не меньше, чем ее враги. Мало того, «министерство пропаган¬ды», руководимое лордом Норсклиффом, достигло в этом смысле непревзойденных вершин.




68


Видный представитель рус. промышленности.




69


Рус. гос. деятель, министр внутр. дел и председатель СМ (с 1906 г.). Убит агентом охранки.




70


Интересующихся подробностями и точной документацией я отсылаю к высшей степени важным изданиям Наркоминдела — Константинополь и проливы и Раздел Азиатской Турции но сек-ретным документам б. министерства иностранных дел. Под ред. Е. А. Адамова. Первый из названных сборников документов вы-шел в 1925 г., второй — в 1924 г. в Москве. Впервые документаль-но освещен был вопрос о Константинополе и русской дипломатии того времени в статье М. Н. Покровского Три совещания в Вестни¬ке Народного комиссариата иностранных дел, 1919, № 1.




71


Тарле Е. В. Граф С. Ю. Витте. Опыт характеристики внешней политики.




72


Она была мной напечатана в № 19 журнала Былое. (Германская ориентация и П. Н. Дурново в 1914 г. Былое, 1922, № 19, стр. 161–176.— Ред.).




73


К отчаянию Лихновского, Тирпица, Баллина, Брокдорф-Ран-цау и всех наиболее серьезных дипломатов.




74


Что отдельные лица из сербского штаба и вообще из военных кругов более чем подозрительны, в этом нет спора в данном случае.




75


s Delbruck H. Kautsky und Harden. — Berlin, 1920, стр. 10. Полеми-ка Дельбрюка и Каутского — наиболее важное по своему значению и содержательности, наиболее предопределившее позиции обеих спорящих сторон из всех первых произведений этой литературы о «виновности».




76


Нужно сказать, что роль Вильгельма И в эти дни Покровский характеризует так: «Войну Австрии с Сербией он провоцировал, на войну с Россией и Францией он шел с совершенно отрытыми глазами. Правда, у него была тень надежды, что Николай II «постыдится» выступить на защиту «цареубийц», но он жил не этой тенью, а уверенностью, что со своими сухопутными противниками германо-австрийский союз справится легко и быстро. Поджилки у него дрогнули в первый раз, когда ему стало ясно, что Англия не останется на нейтральной позиции…» Это именно то, что я говорю по существу. Только по вопросу о «поджилках» я назвал бы не 28, а 29 июля.




77


Поденная запись министерства иностранных дел. Напечатана впервые в Красном архиве, т. IV, 1923, стр. 21.




78


Заслуженный профессор б. Академии генерального штаба генерал Изместьев утверждал в своей статье Германское командование (журнал Анналы, т. 111, 1923, стр. 129), что если посредственные немецкие генералы били наших, то одно из объяснений этому факту заключается в том. что наши были еще неспособнее. — Ср. отзыв Николая II (крайне резкий). Переписка Романовых, т. IV. М., 1926, стр. 332.




79


Гофман, генерал, Война упущенных возможностей. — М., 1925, стр. 22: «Русская радиостанция передала приказ в нешифроваином виде, и мы перехватили его. Это был первый из ряда бесчисленных других приказов, передававшихся у русских в первое время с невероятным легкомыслием… Такое легкомыслие очень облегчало нам ведение войны на востоке, иногда лишь благодаря ему и вообще возможно было вести операции». (Этот первый перехваченный приказ и повлек за собой истребление армии Самсонова в Восточной Пруссии в августе 1914 г.)




80


Вопреки легендам, ходившим в те времена в обывательской среде, а также в армии, великий князь Николай Николаевич весь первый год войны ровно ничего не сделал, чтобы избавить армию от Сухомлинова. Напротив, его начальник штаба поддерживал с Сухомлиновым, вплоть до отставки военного министра, самые сердечные, дружеские отношения и вел с ним интимную переписку.




81


Энвер обещал такие немедленные и решительные доказательства, как высылка из Турции всех немецких офицеров и увод войск с русской границы. Едва ли это была только хитрость. Во всяком случае, в прямых интересах России было потребовать немедленного осуществления предлагаемых Энвером мер, ведь рисковала только Турция.




82


Это соглашение было предусмотрено уже давно, и еще 3 августа Германия получила новые заверения. Но Энвер всегда очень мало стеснялся такими документами.




83


Секретная телеграмма посланника в Софии Сазонову от 13 ноября] 914 г. Царская Россия в мировой войне. — Л., 1926, стр. 87, № 422.




84


Занятые немцами (и удержанные в течение всей войны) французские департаменты имели огромное экономическое значение: они давали 94 % всего французского производства шерстяных материй, 90 % — полотняных, 60 % — хлопчатобумажных, 90 % — железной руды, 83 % — чугуна, 70 % — стали, 70 % — сахара, 55 % — угля, 45 % — электрической энергии.




85


Первыми его поддержали Рюле, Гаазе, Ледебур, Штатгааген и Гейер.




86


Хотя и во Франции и в Англии стачечное движение вовсе не замерло даже в 1915–1916 гг. (о 1917–1918 гг. будет упомянуто дальше).




87


Письмо Базили Сазонову. Ставка, 14/27 мая 1916 г.: «Нельзя быть уверенными, что немцы не сделают Братиано весьма заманзаманчивых компенсаций за счет Австрии и, кроме того, за наш счет, а Братнано я не верю» (Царская Россия в мировой войне, стр. 216. № 121).




88


Союз сельских хозяев. Германский крестьянский союз, Христианский крестьянский союз, Центральный союз германских промышленников, Союз промышленных деятелей, Союз среднего класса




89


Это в точности выяснилось по «Актам» парламентской следственной комиссии при Национальном собрании Германии (прото¬




90


Замечу, что и в германской и в американской литературе до сих пор держится и такое мнение, что уже с самого начала мировой войны Вильсон считал вмешательство неизбежным.




91


James Monroe. У нас часто (неправильно) выговаривается Монроэ.




92


Адмирал Тирпиц определенно считает эту мексиканскую идею Циммермана одной из самых губительных ошибок Германии, одной из тех ошибок, «которые именно одни только и сделали возможной изумительную энергию (erstaunliche Vehemenz), с которой американский народ увлекся этой столь чуждой его интересам войной» («Tirpitz A. Erinnerungen. — Leipzig, 1919, стр. 384).




93


На петербургскую резолюцию прямо и сослался Давид на совещании рейхстага 7 июля 1917 г.




94


Я надеюсь подробно рассказать об этих фактах в особом небольшом исследовании о рабочем движении в странах Антанты во время мировой войны. (Автор не успел это выполнить. — Ред.)




95


Позднейшие немецкие показания (вроде Лепспуса) дают еще более страшную картину, чем Брайс.




96


Что дело идет именно о планомерном истреблении всего армянского народа, это хорошо понимал весь дипломатический корпус.




97


Все попытки Чернина и самого Карла оправдаться были безус-пешны. «Граф Чернил солгал, у императора Карла гнилая совесть (une conscience pourrie)». — публично заявил Клемансо. Когда ему заметили (конечно, частным образом и выбрав осторожно добрую минуту), что, может быть, не следует так оскорблять монарха, с ко¬торым придется после воины вести переговоры о мире, Клемансо ответил: «Я не устанавливаю отличии между лгунами, все равно разночинцы ли они или коронованные. Впрочем, успокойтесь, мы никогда не будем вести переговоров с императором Карлом».




98


Эта книга была переведена в 1923 г. на русский язык.




99


См. воспоминание Mrs. O'Shahanessy в Pevue des deux Mondes, 1916. Уже в -1917 г., конечно, журнал не посмел бы напечатать этих воспоминаний. Нечего и говорить, что никто из биографов Вильсона никогда их не цитирует, как будто они никогда и написаны не были.




100


Относительно Рейна, сверх того, Франция получает особые огромные и исключительные права и преимущества.




101


В газетах было даже, что Витте в Бостоне поцеловал машиниста, и в дневнике Коростовца мы читаем: «… эта легенда о поцелуе сделала больше для популяризации русской миссии и, в частности, Витте, чем наши дипломатические любезности». Аналогичных выходок Витте насчитывалось немало.




102


«Черного Орла» Вильгельм дал Витте еще в 1897 г., как сказано выше.