И пусть их будет много
Ева Наду


XVII век. Клементина вернулась во Францию, пережив немало приключений, чтобы попытаться начать жизнь заново. Сможет ли она стать счастливой? Сумеет ли верно распорядиться предоставленными ей возможностями? Или ее снова ждет путь в неизвестность?


Ева Наду

И пусть их будет много


Глава 1. Знакомство


Усилившийся западный ветер нагонял непогоду. Над головами путешественников еще синело небо, но издалека, с самого горизонта, уже наползали на дорогу полчища сизых, одна к другой, туч.

Заканчивался второй день пути.


Если бы не огорчения последних дней, Клементина была бы даже рада путешествию. Она устала от Версаля, от необходимости постоянно быть на людях, устала от не подходящей ей должности, от бесконечной глупой болтовни и сплетен. И теперь прохладный, чистый воздух провинции бодрил ее тело и оживлял душу.

Там, при дворе, она постоянно испытывала чувство неловкости. И она понимала: все, что в последнее время случилось с ней, — а, впрочем, с ними обоими, — результат их неверного расчета. Похоже, они переоценили свои силы.


— Главное — не остаться в тени, — сказал ей когда-то муж, готовясь представить ее ко двору. — Если вы сможете произвести впечатление, — вы победите.

Он горделиво, с нежностью коснулся тогда ладонью ее щеки:

— Для вас это не составит труда, моя дорогая.

Думал ли он, что скоро ему захочется отказаться от своих слов? Не предпочел ли бы он теперь, чтобы она проиграла?


Клементина вздохнула. Ей следовало признать, что она, должно быть, разочаровала мужа.

Посмотрела на Филиппа. Ее муж сидел, откинувшись в темноту и прикрыв глаза.

Молчание, которое длилось уже несколько часов, тяготило Клементину. Филипп же, напротив, похоже, находил в нем спасение. Он не спал — она чувствовала это. Но и не давал ей возможности заговорить, отгородившись от нее этим притворным сном.


Карета была хорошо подготовлена к длительным путешествиям. Хотя снаружи она и выглядела весьма скромно, внутреннее убранство выдавало пристрастие ее хозяина к комфорту. Мягкие сиденья и огромное количество разнообразных подушек, пара теплых пледов в ногах, корзинка с хлебом, вином и фруктами — все это могло сделать путешествие приятным.

Филипп де Грасьен умел быть предупредительным. По его приказу два великолепных андалузца были привязаны позади кареты, чтобы при желании путешественники могли развлечь себя прогулкой верхом. И даже, — Клементина отметила это, — на скамью рядом с ней он не забыл положить небольшой томик стихов. Все это радовало бы ее, если бы она не знала, что внимание, которым окружает ее муж, — лишь хорошо усвоенная привычка.


Экипаж резко качнуло, Филипп де Грасьен мгновенно открыл глаза и выглянул в окно. Переговорил с сопровождающим их слугой, отдал распоряжения, после — взглянул на Клементину.

— Все в порядке, — успокоил ее.

— Филипп… — она решила, что теперь самое время отметить его внимательность. Легко коснулась пальцами переплета. — Вы так заботливы! Как вы догадались, что мне нравятся поэмы Вуатюра?

— Я понятия об этом не имел, не утруждайте себя благодарностью, — небрежно махнул рукой.

Она вдохнула-выдохнула раз, другой — чтобы справиться с собой. И задала, наконец, несколько дней мучивший ее вопрос:

— Филипп, объясните мне, пожалуйста, что случилось? Что произошло с вами? С вашим другом? Ведь вы знаете, что нас с маркизом никогда ничего не связывало. Даже дружба, увы.

Филипп потянулся.

— Вы просили избавить вас от домогательств короля, я это сделал. Как — вас не должно беспокоить.

Клементине показалось, что она ослышалась. Это было настолько чудовищно, что просто не могло быть правдой.

— Вы хотите сказать, что скомпрометировали меня, чтобы беспрепятственно увезти в какую-то глушь?! Вы унизили меня! Сделали меня посмешищем перед этими пустоголовыми куклами!

Раздражение, копившееся в ее душе, теперь получило такой мощный повод вырваться наружу, что она начала опасаться, что, не сумев сдержаться, как какая-нибудь прачка, вцепится ему в лицо. Ответ мужа привел ее в еще большее бешенство.

— Посмешищем? — усмехнулся. — Знаете, дорогая, с этим вы замечательно справляетесь сами.

Он принялся бесстрастно разглядывать свои ногти.

— Да! — она задыхалась от ярости. — Я часто попадала в глупые ситуации, но в половине случаев — по вашей вине! Если бы вы были рядом… Вы могли бы поддержать меня…

— Я нахожусь на службе у короля, — Филипп лениво цедил слова. — У меня нет времени быть вам нянькой.

Клементина замолчала, отодвинула занавеску, выглянула наружу. Долго смотрела, как мелькает за стволами деревьев низкое солнце.

Это невыносимо. Он подает тебе платок, он подкладывает под твою уставшую спину подушку, он останавливает карету, чтобы ты могла размять ноги и подышать свежим воздухом, но все это — исключительно дань вежливости и безукоризненному воспитанию. Клементине кажется, он делает это для себя. Ему не в чем себя упрекнуть — это возвышает его в собственных глазах.

Как много она бы отдала, чтобы вернуть то, что не так давно еще было между ними. Или она ошибается? И он и прежде был только безупречно внимателен? А она, истосковавшаяся по человеческому теплу, принимала простые знаки его внимания за нечто большее?


С тех пор, как они вернулись во Францию, он больше не был с ней нежен.

Даже король в эти, последние, самые тяжелые для нее дни, проявлял больше чуткости и понимания!

Король… Она навсегда запомнит его внимательный взгляд и мягкий голос.

— Мы недовольны вашим супругом. Он лишает нас многих удовольствий, увозя вас в глушь, подальше от двора. Но мы не возражаем. Поезжайте. И возвращайтесь, когда обстоятельства переменятся.


Она не произнесла вслух ни слова, но Филипп, казалось, услышал ее мысли. Он посмотрел на нее пристально. И ей почудилась во взгляде его насмешка.

Чтобы скрыть смущение, произнесла:

— Я хотела бы проехаться верхом.

Муж кивнул, выглянул в окно, окликнул Пино. Через секунду к дверце кареты подвели чудесную, тонконогую, светло-серую кобылу с гибкой шеей.

— Вы составите мне компанию?

— Нет, благодарю, — качнул головой.

В сущности, ей было это на руку. И одновременно с этим, — как это по-женски, — она почувствовала, что огорчена.

* * * *


Филипп наблюдал в окно, как Клементина усаживается в седло, расправляет юбку, ласково похлопывает по шее Девочку и что-то, улыбаясь, говорит одному из сопровождавших их гвардейцев.

Когда он женился на этой женщине, он знал, что его возвращение во Францию будет скандальным. Еще бы! Привезти жену из колонии, в то время как в самой Франции столько невест претендовало на ее место! Он не боялся гнева Людовика. Тот, он был уверен, простил бы его самоуправство без промедления. Кого-то другого, возможно, не простил бы. Но его, графа де Грасьен, — с легким сердцем.

Филипп знал, что с этих пор шлейф сплетен будет тянуться за ними повсюду. Он слышал их и улыбался. Но он и предположить не мог, что с этой поры постоянным испытаниям будет подвергаться его верность королю. Не было и не могло быть в его жизни ничего важнее службы Людовику, ничего значимее ее.


Когда Клементина в первый раз сказала ему о том, что король проявляет к ней чрезмерное внимание, он не поверил.

— Вы преувеличиваете вашу неотразимость. У его величества есть любовница — прелестная Лавальер.

Когда во время прогулки по садам Версаля он увидел, как Людовик, подав руку его жене, повлек ее вместе с группой придворных в один из образованных грабами боскетов — он понял, что ошибался. К словам Клементины ему следовало отнестись серьезнее.

Король был полон энтузиазма. Он любил Версаль. И хотел, чтобы придворные разделяли эту любовь. Но Филипп видел, что король воодушевлен не только привезенными из Фландрии деревьями и доставленными накануне скульптурами. Людовик нежно сжимал маленькую ручку графини де Грасьен и то и дело что-то шептал ей на ухо.

Когда Людовик вскоре после этого разговора потребовал его к себе в кабинет и произнес: "Вашему королю, Филипп, нужна ваша помощь. Мы желаем закупить в Объединенных Провинциях два фрегата. Но до этого следует уладить кое-какие дипломатические разногласия. Уверен, вы справитесь!" — он рассердился. На жену.

Склонился в знак благодарности.

— Что-то не так, Филипп? Вы недовольны?

— Нет, сир, чем я могу быть недоволен? Ваше величество проявляет к нашей семье исключительное внимание.

Горечь его слов не дошла до сознания короля.


После — долго размышлял. Две ночи. На третью — без предупреждения явился в спальню Клементины. Она спала. Одна. С изумлением почувствовал, как отпускает напряжение.

Он не остался с ней. Постоял в изножье, посмотрел, как она беспокойно мечется в постели, и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

На следующее утро постучал к ней в комнату, когда она уже поднялась. Выставил вон служанку-горничную, прошелся по комнате, остановился за спиной жены. Клементина готовилась отправиться к Марии-Терезии. При пробуждении королева желала видеть всех своих придворных дам.

Времени не было. Поэтому он перешел сразу к делу:

— Вы действительно не хотите быть его любовницей? Это ведь такая честь. Кроме того, это должно быть лестно. Вы ведь заткнете за пояс всех ваших соперниц.

Она посмотрела на него устало.

— Вы меня удивляете, Филипп, — ответила тихо. — Чем дольше я живу с вами, тем менее мне понятны причины, побудившие вас жениться на мне. Я…

— Зато мне совершенно понятны ваши, — холодно прервал он ее. — Этого, полагаю, достаточно.


Иногда он думал, не был ли он к ней несправедлив. Из раза в раз он обещал себе быть внимательнее и сдержаннее. Но терпения его хватало ненадолго. Клементина, кажется, делала все, чтобы вывести его из себя. Чего стоит эта нелепая история с графом де Вардом! Подумать только! Эта дикарка полоснула того ножом для резки фруктов. Хорошо, что рана оказалась неглубокой. Лезвие только разрезало ткань рукава и слегка оцарапало плечо.

Филипп негодовал. Король смеялся.

— Приведите ко мне вашу жену, друг мой. Я хочу услышать, что произошло, из первых уст.

Филипп шел потом по залу сквозь расступающуюся толпу придворных, вел за руку Клементину и испытывал чувство жесточайшей неловкости. Она же, казалось, не была смущена ни в малейшей степени. Только губы ее были плотно сжаты, а пальцы холодны.

Когда они вошли в кабинет, Людовик стоял у окна. Повернувшись на звук открывающейся двери, король свел брови к переносице.

Знаком приказал любопытствующим удалиться.

Произнес милостиво:

— Филипп, вы можете остаться, если желаете.

Он не желал. Но должен был. Филипп отступил на несколько шагов и замер.

— Подойдите, сударыня, — вздохнул король. — Объясните, что за странная фантазия пришла в вашу сумасбродную головку?

Филипп в ярости слушал звенящий в тишине кабинета голос Клементины, — ему казалось, она недостаточно почтительна и недостаточно смиренна. Удивлялся монаршему долготерпению.

Людовик дослушал его жену до конца. Потом приблизился к ней, приподнял пальцем ее подбородок, долго смотрел в распахнутые глаза. Отвернулся, постоял в молчании несколько мгновений.

И, наконец, заговорил — мягко и дружелюбно.

— Де Вард не всегда бывает учтив, я знаю, но во Франции не принято бросаться на людей с ножом. Что стало бы, если бы ваша рука оказалась точней?

— Думаю, ваше величество, на свете было бы одним негодяем меньше, — без тени раскаянья ответила Клементина.

Людовик изогнул бровь. Бросил на Филиппа удивленный взгляд.

— Мне жаль, сир, — между тем продолжила Клементина, — что при столь великолепном дворе свою честь приходится защищать таким образом.

— Понимаю. Этому способу защиты вы, надо полагать, научились у индейцев?

— Нет, ваше величество. — Она спокойно встретила насмешливый взгляд короля. — Индейцы никогда не позволяют себе взять женщину силой. Они считают, что этим могут разгневать богов, которые непременно накажут весь их род за преступление. Жаль, что французы так не считают. Это избавило бы их от травм.

Король засмеялся.

— Пожалейте моих придворных, графиня.


Потом Людовик взял Клементину под руку, сделал знак Филиппу следовать за собой, вышел в заполненный придворными зал, обвел притихшую толпу монаршим взглядом.

Выхватил из ряда выстроившихся де Варда.

— Подойдите сюда, шалопай вы эдакий.

Когда все навострили слух, произнес:

— Принесите свои извинения графине де Грасьен и будем считать инцидент исчерпанным.

Уже отойдя на пару шагов, обернулся. Погрозил Филиппу пальцем:

— И никаких дуэлей, мой друг. Никаких дуэлей.

* * * *


Людовик любил красивых женщин. Всякая женщина, которая не была чрезвычайно красива, обязана быть хотя бы хорошенькой. Исключение составляли королева и ее любимица — мадемуазель Дюнуа, старая дева. Королеву Людовик уважал, мадемуазель Дюнуа терпел. Большего от него требовать было нельзя.

Когда Филипп представил свою молодую жену двору, Людовик в первую очередь отметил ее красоту, чуть позднее — независимость, еще позже — ум. Все эти качества вместе делали графиню де Грасьен персоной весьма интересной. Выбор своего любимца король оценил и журить за торопливость не стал.

Кроме того, она так мило проигрывала при случае королеве в пикет, чем несказанно облегчала жизнь своему монарху.

В те вечера, когда королева играла с графиней де Грасьен в карты, она не докучала Людовику жалобами на скуку. За одно это король готов был простить молодой графине все прегрешения, включая те, которых она еще не совершила.

Среди придворных ходили слухи, что Клементина де Грасьен крайне неудачлива.

Людовик верил в невезучесть молодой женщины до тех пор, пока однажды, в один из долгих вечеров, не явился на половину королевы раньше обычного. И застал игру в самом разгаре. Убедив Марию-Терезию продолжать, он стал прогуливаться за спинами играющих. Постоял за спиной королевы, прошелся вкруг стола, заглянул в карты к мадемуазель де Ла Бланш, задержался позади графини де Грасьен.

Она играла вдохновенно: смеялась, сносила, считала очки. Людовик с удовольствием наблюдал за тем, как она держалась, как гибко склонялась вперед, чтобы взять прикуп, как легким движением сбрасывала карты.

Она играла прекрасно — это было ясно как день. В ином случае он никогда не обратил бы внимания на то, что она, — какая нелепость! — приготовилась сбрасывать такого нужного ей бубнового короля. Заметил и молча придержал пальцем карту.

— Не разбрасывайтесь королями, моя дорогая, — шепнул ей на ухо.

Она взглянула на него без тени смущения.

Улыбнулась:

— Простите, ваше величество. Я так неловка. И так плохо играю…

Эту партию она выиграла.

* * * *


Он вспоминал ее взгляд и улыбку весь следующий день. "Вот ведь хитрая, маленькая женщина!" — думал Людовик. И не знал, сердится он или восхищается ею.

Вечером, уже собираясь отойти ко сну, король отослал прочь придворных, наказав найти и пригласить к нему Филиппа де Грасьен. Когда тот явился, король, облаченный в ночную сорочку и халат, пытался размышлять в одиночестве о перспективах развития колоний. Но в памяти его то и дело всплывало: "Я так неловка, ваше величество…"


Ветер играл портьерами.

Филипп стоял подле короля и ждал, когда тот заговорит.

— Помните, Филипп, как детьми мы любили прятаться? Как увлекательно было сидеть тихонечко за тяжелыми шторами и слушать, о чем говорят люди, когда думают, что их не слышат.

Ответил:

— Да, ваше величество. Говорят, это и теперь занятие небезынтересное.


Филипп улыбнулся, вспомнив знаменитое королевское: "А вот и наш султан идет!"

Это случилось в Компьене. Оскорбительное для Мазарини восклицание вырвалось из уст Людовика, когда кардинал проходил в сопровождении огромной свиты по одной из галерей дворца.

Разумеется, тогда Людовик всего лишь повторил сказанное когда-то в сердцах его камердинером. Повторил по малолетству и легкомыслию.

Мазарини многие не любили. "Проклятый итальяшка" — шептали иные при дворе, не умея сдержать ненависти. И этого Людовик не мог не видеть, не слышать, не замечать.

Зато уже тогда Людовик умел ценить доброе к себе отношение. Как ни старалась королева-мать, ей не удалось добиться от сына признания, чьи это слова он так неосторожно повторил.

Имя Лапорта произнесено не было. Молчали и они: юный Филипп и его друг Жосслен.

Гнев Анны Австрийской и Его Преосвященства они пережили, сохранив привязанность короля и общие воспоминания.


Людовик жестом предложил Филиппу сесть.

— Мы сегодня изучали составленный вами отчет, — сказал. — Я доволен вами, Филипп. Вами и вашим другом, Мориньером. Вы много трудитесь на благо Франции и вашего короля. И ваши старания не останутся без внимания.

Филипп де Грасьен склонил голову.

— Присаживайтесь, друг мой, — повторил король. — Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне о жизни в Новой Франции. Я хочу знать, как там живется моим добрым французам.


Пробило полночь, а Людовик все не отпускал его. Слушал внимательно, составлял в воображении картины далекой жизни, и глаза короля горели непонятным Филиппу огнем.

Уже начало светать, когда Людовик согласился прервать повествование:

— Вы великолепный рассказчик, — произнес глухо. — Я представляю теперь все так, будто сам побывал там.

Помолчал несколько долгих минут. Потом произнес:

— Я слышал, вы не слишком довольны вашим супружеством?

— Сознаюсь, сир, иногда я устаю от сумасбродств моей жены.

Людовик кивнул.

— Жизнь, мой милый Филипп, — бесстрастный ремесленник. Она без устали шлифует людей, — всех, без разбору. Из одних в итоге получаются бриллианты, другими — и дороги не вымостишь. — Он махнул рукой. — Вы жалуетесь на чрезмерную живость ума вашей жены, а между тем, не хотите же вы сказать, что желали бы получить в жены вместо вашей теперешней супруги холодную и бесчувственную рыбу? Ну, например, мадемуазель Дюнуа. Помните, как детьми яростно дергали мы ее за волосы? А она хлопала белесыми ресницами и только всхлипывала, всхлипывала… Научись она тогда давать отпор обидчикам, — кто знает? — возможно, жизнь ее сложилась бы иначе.

Король взял со столика перстень с огромным желтым бриллиантом, покрутил его так и эдак, полюбовался игрой света в бесконечных гранях. Снова опустил перстень на край стола. Потом обернулся к Филиппу:

— Ваша жена — бриллиант. А бриллиант никому ничего не должен. И оправе, в которую он вставлен, — тоже. С этим придется мириться.


Глава 2. Где твой дом


По небу ползли тяжелые тучи. Где-то вдалеке громыхал гром. Было душно.

Но Клементина, несмотря на это, радовалась прогулке.

Она забыла об усталости в тот самый момент, когда только опустилась в седло. Девочка, привыкая к новой хозяйке, некоторое время еще фыркала, танцевала, перебирала ногами. Потом успокоилась, почувствовав уверенность всадницы.

Сначала Клементина ехала шагом. Затем увлеклась, стала пускать лошадь рысью, потом галопом.

Густо пахло теплой землей и медоносами. В высокой траве, по обеим сторонам дороги, стрекотали кузнечики. Из-под копыт лошади, когда Клементина пускала Девочку по траве, взвивались тучи насекомых.

Справа ровной изгородью рос кустарник, слева уступами поднимался вверх массив светло-серого песчаника.

Клементине вспомнилось детство, когда она могла целыми днями скакать верхом по холмам и перелескам. Она возвращалась домой в глубоких сумерках, для того только, чтобы наскоро перекусить, чем придется, и уснуть, едва добравшись до кровати.

Тетушки протестовали, как умели. Они настаивали, чтобы Клементина являлась домой к обеду: "Ребенок должен подчиняться правилам". Мать бранила ее за неаккуратность и ободранные коленки. Отец же только улыбался, когда его дочь возвращалась с прогулок вся чумазая и счастливая.

Он лучше других понимал эту ее любовь к свободе и лошадям. И порой даже, когда ему приходило желание промчаться по полям верхом наперегонки с ветром, брал ее с собой.

Так что Клементина, несмотря на долгую вынужденную паузу в общении с этими чудесными животными, — в Новом Свете ездить верхом ей не довелось, — не чувствовала никакого беспокойства. Она и теперь прекрасно понимала лошадь и наслаждалась возможностью ощутить себя единым с ней целым. Единственное, что доставляло ей неудобство — дамское седло. Привыкнув в детстве и юности ездить по-мужски, Клементина никак не могла примириться с новой для нее, неудобной, посадкой.

Ехать рядом с каретой Клементине было скучно. Так что довольно быстро она взялась расширять свое личное прогулочное пространство. Она обследовала каждое ответвление дороги, она уезжала и возвращалась, подавала лошадь вперед, чтобы через минуту-другую развернуть ее и с той же скоростью мчаться обратно. Ансельм де Ларош, которому Филипп поручил охранять госпожу, долго следовал за ней по пятам, как привязанный. Он порядком устал от этих бестолковых перемещений. Стал отлынивать, все чаще задерживался близ кареты, следил за Клементиной издалека.

Когда из кустов прямо на Девочку выскочила дикая свинья с выводком поросят, рядом не было никого.

Кобыла испугалась, взвилась на дыбы. Сзади громко что-то закричали. Клементина не слышала. Она изо всех сил старалась удержаться на лошади. В страхе, что та опрокинется на спину, Клементина ослабила поводья и ухватилась за гриву. Едва лошадь коснулась передними ногами земли, Клементина попыталась задрать ей поводьями голову, но ей не хватило сил и времени. Лошадь еще раз, другой поднялась на дыбы, потом закрутилась, заплясала на месте и понесла бы, если бы не Филипп.

Он успел как раз вовремя. Подлетев к бьющей задом, дрожащей от возбуждения кобыле, он ухватился за повод, перехватил Девочку под уздцы, вывел ее на шаг. Он говорил что-то успокаивающее — Клементина не понимала кому и что. Потом остановился, остановил Девочку, передал повод смущенному де Ларошу, соскочил со своего коня. Подошел, протянул руки:

— Спускайтесь!

Она едва не упала, ступив на землю. Оказавшись в безопасности, вдруг разрыдалась:

— Я ненавижу… ненавижу эти дамские седла.

Филипп прижал голову жены к своей груди:

— Нелепое вы существо, Клементина.

* * * *


Еще до наступления темноты они добрались до постоялого двора. Гостей было мало, так что Клементине досталась вполне приличная комната — с камином, широченной кроватью и плотно закрывающимися ставнями.

— Лучшая комната из возможных, — сказала хозяйка, зажигая одну за другой свечи: на стенах, камине, столе.

Филипп молчал. Ждал, пока женщина разведет огонь и расстелит постель.

Оставшись с женой наедине, принял и положил на край стола отделанные вышивкой перчатки, повесил на спинку стула ее плащ, привычным жестом вынул из ее прически шпильки, крепившие к волосам шляпку, взялся расшнуровывать корсет. С холодной учтивостью помог Клементине освободиться от дорожного платья.

— Вы напрасно отказались взять с собой Мари, — проговорила она с легким укором.

— Скоро мы будем дома, — ответил. — Там у вас появится возможность выбрать себе среди местных горничную по вашему вкусу.

— Но…

— Я не желаю, чтобы хоть что-то напоминало вам о жизни, которой больше не случится. Живите в моем, — а теперь и вашем, — доме, наполните вашу жизнь маленькими женскими радостями. Музицируйте, вышивайте, читайте книги. Делайте что хотите, но не рассчитывайте вернуться ко двору.

Она смотрела на него в молчании.

— Я не жду понимания, — добавил он спокойно. — Я жду повиновения.

Уже выходя из комнаты, обернулся:

— Дверь можно не запирать, сегодня на лестнице будет дежурить Пино.

* * * *


Дождь, начавшийся, едва они пересекли порог гостиницы, продолжался всю ночь, потом весь день. К вечеру следующего дня дороги окончательно развезло. Колеса экипажа вязли в разбухшей от влаги земле. Кони оскальзывались и нервничали. Но Филипп и не думал останавливаться. Он спешил. Король ждал его возвращения.

Филипп с трудом признавался себе, что его спешку можно объяснить и другими, менее возвышенными, причинами: он желал освободиться. Ему вдруг стало казаться, что стоит ему добраться до замка и устроить в нем жену, как жизнь его необъяснимым, чудесным образом войдет в прежнее русло. Что с того момента, как он выполнит этот свой долг, он получит снова возможность безоглядно служить своему королю, воевать во имя Людовика и Франции, и ничто и никто больше не заставит его отступить от его истинного предназначения. Ничто и никто.

Поэтому он не обращал внимания на усталость, на холод и дурное настроение спутников. Он двигался вперед.

* * * *


С прибытием господина и его жены в замке Грасьен началась суматоха.

Филипп не удосужился послать гонца заранее, чтобы предупредить о своем скором прибытии. Клементина была удивлена.

Не сумев проигнорировать ее безмолвный вопрос, Филипп раздраженно произнес:

— В дороге каждая шпага на счету. Не было никакого смысла лишаться ее ради того только, чтобы в зале загодя был затоплен камин.

Клементина не спорила. Она слишком устала и была очень напряжена. Кроме того, ей, кажется, следовало благодарить Филиппа за такое неожиданное отступление от правил. Ведь из-за этой суматохи у слуг не было времени рассматривать и обсуждать свою новую госпожу. А у нее, напротив, было время прийти в себя и справиться с растерянностью.

Слуги увидели ее мельком, когда управляющий Перье выстроил их всех, чтобы они могли поприветствовать своего господина и его супругу. И тот сразу же отправил их заниматься каждого своим делом.

И все же Клементина показалась им чересчур молодой и красивой, для того чтобы быть хорошей хозяйкой. Впрочем, подобные суждения были естественны для слуг, средний возраст которых приближался к пятидесяти годам. Большинство из них служило здесь с тех пор еще, когда господин их был маленьким мальчиком. И после смерти родителей Филиппа они, оставленные при доме, чувствовали себя его опорой. Никому из них не хотелось перемен. А молодая хозяйка, как ни крути, несла эти перемены с собой.


Филипп понимал настороженность слуг. И понимал, что именно сейчас, в эти первые часы, закладывается фундамент их будущего отношения к его жене. Поэтому он делал все, что мог. Он бесконечно с ней говорил и улыбался, он держал ее под руку со всей нежностью, на которую был способен. Он прошелся с ней по всем комнатам замка, раздавая слугам указания направо и налево и не забывая при этом то и дело бережно обнимать супругу за талию.

И он советовался с ней — это невозможно было не заметить.

Жизнь в замке закипела.

Слуги сновали туда-сюда, растапливали камины, приводили в порядок комнаты. На заднем дворе забивали птицу. Из подвалов доставали окорока и вина. В кухне впервые за долгое время кухарка отчитывала помощниц, отвыкших работать споро.


Чтобы не терять времени даром, Филипп пригласил Клементину пройтись. Он взял ее под руку и вывел наружу.

Провел по двору, показал ей хозяйственные постройки, сад, конюшню. Во всем чувствовалось запустение. Но Филиппа это, похоже, не слишком смущало. Он приказал оседлать двух лошадей, помог ей усесться в седле и, дождавшись, когда она последует за ним, выехал за ворота.

* * * *


Клементина чувствовала себя почти счастливой. Наконец-то светило солнце. Под его лучами бриллиантовым разноцветьем сверкала мокрая трава.

Они двигались по дорожке, огибающей крепостные стены. Лошади их шли почти бок о бок. Клементина то отставала немного, то подавала Девочку вперед. Поотстав, любовалась Филиппом, его статью, каштановыми волосами, распущенными по плечам. Он был красив. А сегодня еще и необычайно нежен. И Клементина думала: как это было бы хорошо, если бы так было всегда. Если бы они могли жить здесь, растить детей. В какой-то момент она подумала даже, что ничего больше ей не надо. Только покой и вот этот мужчина рядом.

Впереди окаймляли пригорок крытые соломой дома крестьян. Они сползали с него и упирались в глухую, темную стену леса. Чуть справа, за кустарником, блестела река. Между замком и рекой расстилались луга. Клементине захотелось вдруг разуться, пробежаться по разнотравью, спуститься к самой воде, окунуться в ее прохладу. Но она удержалась. Она понимала: Филипп рассердился бы на нее за такую ребячливость.

Сегодня он казался довольным. Или, по крайней мере, спокойным. Она боялась спугнуть его настроение.

Он проехал по периметру крепости, осмотрел внимательно стены. Потом спешился, помог спешиться ей. Заглянул в ров, отметил вслух, что вот тут и там надо восстановить кладку. Потом взялся рассказывать Клементине историю замка. Она слушала с интересом. И думала: когда он таков — он прекрасен.

* * * *


— Филипп, раз вы здесь практически не бываете, зачем вы продолжаете держать весь этот штат прислуги? — спросила она осторожно, когда, закончив обедать, они остались одни.

— Эти люди растили меня, когда я был ребенком, они служили моим родителям. Куда им идти теперь, когда они стары? — пожал он плечами.


Вечерело.

Они сидели в нижнем зале. Несмотря на теплую погоду за стенами замка, внутри было довольно прохладно. От каменных стен, затянутых шпалерами, веяло холодом. Полы оставались ледяными, несмотря на циновки, постеленные слугами. Должно было пройти еще немало времени, чтобы тепло затопленных теперь каминов согрело, оживило, наконец, огромные пространства замка.

Филипп, заметив, что Клементина мерзнет, встал, вышел из комнаты. Вскоре вернулся и набросил ей на плечи тонкую пуховую накидку.

— Какая прелесть, Филипп, — Клементина тронула пальцами легкое кружево.

— Она принадлежала моей матери. Теперь она ваша, — ответил.

Клементина порывисто схватила его руку, все еще лежащую у нее на плече, коснулась ее губами:

— Ну, зачем? — выдохнула. — Зачем вы уезжаете, Филипп?

Он отдернул руку, будто обжегшись:

— Мы не станем это обсуждать.

В дверях зала появился старый слуга, поэтому она промолчала, не возразила. Старик подошел к Филиппу, что-то негромко произнес. Филипп коротко взглянул на жену:

— Ваша комната готова. Идемте. Я провожу вас.


Они поднялись по крутой лестнице, прошли еще несколько шагов и оказались перед высокой дверью. Клементине показалось, что дверь должна быть очень тяжелой. Однако та распахнулась легко и беззвучно.

— Это ваша спальня, — проговорил Филипп. — До тех пор, по крайней мере, пока вы не выберете себе другую.

— Нет, Филипп, — она ответила быстро, не раздумывая. — Я не стану ничего менять. Эта комната мне нравится.

— Тем лучше, — он уже спускался обратно.

* * * *


Старая женщина с круглым добродушным лицом осторожно внесла в комнату небольшой таз с теплой водой. Поставила его на табурет.

— Позвольте, госпожа, я помогу вам умыться, — старческий, дребезжащий голос был ласков.

Клементине эта женщина была приятна. Но от помощи она отказалась. Ей хотелось самой, медленно, погружаясь в самое себя, слившись с ритмом своего сердца, прочувствовать и осознать это удивительное ощущение освобождения, которое ей всегда давала вода.

Клементина с наслаждением, будто совершала какой-то древний ритуал, окунула руки в теплую воду. Она водила по рукам и лицу маленьким кусочком душистого мыла, которое подала ей старуха. И чувствовала, как уходит прочь тревога.

Все будет хорошо.

Она хочет, чтобы все было хорошо. Значит, так и будет.

Клементина зажмурилась от удовольствия, в последний раз плеснула на лицо водой и протянула руки за салфеткой.

— Простите, я не запомнила вашего имени…

Она к своему стыду должна была признать, что не могла теперь вспомнить ни одного имени. Хотя всего несколько часов назад управляющий представил ей всех находящихся в доме.


— Меня зовут Пюльшери, — ответила старуха. — Я нянчила вашего мужа с тех пор, как ему минул годик. Старая няня умерла, и меня взяли вместо нее. Ох, и шалун был ваш муж, Господь меня простит за такие слова.

— Господь простит, нянюшка! А вот как быть со мной? — прогремел с порога Филипп.

Старуха вздрогнула, перекрестилась, махнула рукой:

— Ох… Ты напугал меня, сынок.

— Иди, няня, иди. Мне надо поговорить с женой.

Он поднял с табурета таз, подал его нянюшке.

— Ступай.

Сам уселся на табурет. Дождался пока старуха вышла из комнаты, — каждый шаг давался ей с трудом, — и продолжил:

— Завтра вам следует в первую очередь озаботиться выбором горничной. Пюльшери не в состоянии будет прислуживать вам. Но я просил бы не изгонять из дома тех слуг, что сейчас здесь живут. Даже если их помощь не покажется вам достаточной. Набирайте новых слуг — столько, сколько вам нужно. Но эти должны остаться при доме. Во всяком случае, до тех пор, пока вы не обсудите возникшие проблемы со мной.

— Я не собираюсь никого выгонять, Филипп…

Она едва успела закончить фразу, как муж продолжил:

— Вот и хорошо. Завтра я уеду, поэтому теперь нам надо обсудить некоторые вопросы. Другого времени не будет.

Он жестом пригласил жену присесть. Она опустилась в стоящее у стены кресло, сложила руки на коленях. Изо всех сил она старалась быть паинькой.

— Филипп, может быть, вы могли бы хотя бы задержаться ненадолго? — тихо попросила.

— Меня ждет служба, мадам. И оставим этот разговор, — он прервал ее холодно.

Мгновение, другое смотрел на Клементину.

Она по-прежнему сидела прямо, со сложенными на коленях руками, теперь еще и опустив глаза долу. Ее длинные ресницы отбрасывали легкие тени на скулы. Губы мягкие, расслабленные, были слегка приоткрыты.

Что-то дрогнуло в его душе от этой идиллической картины.

Перевел взгляд на открытое окно, через которое в комнату из сада доносился острый аромат свежескошенной травы. Удивился: как это случилось, что он, который еще только год назад приходил в восторг от ее неуемной энергии и столь удивительной для женщины стойкости, теперь все то же терпит с огромным трудом? Отчего то, что так восхищало его на землях Квебека, так раздражает его здесь, во Франции?

Вздохнул.

— Клементина, у меня есть ряд пожеланий. И я прошу отнестись к ним со всем вниманием. Одно из них я уже изложил — оно касается слуг.

Дождался, пока жена кивнет в знак согласия.

— Второе. Я просил бы вас не покидать пределов замка без необходимости. Отнеситесь к этому пункту со всей серьезностью. В провинции неспокойно. Если волнения усилятся, вам будет угрожать опасность.

— И, наконец, третье. И самое важное. — Филипп отделял паузами каждый пункт, а Клементина с гордостью отмечала, что служба, теперь отнимающая у нее мужа, наложила на него тот самый непередаваемый отпечаток властности, который так нравился ей.

— Вы обратили внимание, наверное, что стены крепости теперь не являются достаточной защитой для его жителей. В некоторых местах они требуют ремонта. Ров зарос кустарником и частично засыпан землей. Я оставлю вам двух воинов. Но вы должны понимать, что силы их невелики. В случае действительной, серьезной опасности, я прошу вас, не медля ни минуты, обратиться за помощью к королю.

— Но Филипп… — от неожиданности Клементина забыла о выбранной ею роли смиренницы, — разве не от короля вы увозили меня с такой поспешностью, что от бесконечной дорожной тряски у меня до сих пор дрожат ноги?

— Людовик обещал вам свою защиту, — твердо сказал муж. — А его слово священно. Пока меня не будет во Франции, он единственный является гарантом вашей безопасности.

* * * *


Филипп уехал на рассвете. Уехал, не попрощавшись с ней.

Клементина проснулась в тот момент, когда за окном раздалось негромкое короткое ржание и стук копыт по мощеному булыжником двору. Она успела еще вскочить и подбежать к окну. Увидела, как Филипп склонился, чтобы в последний раз обнять старую няню, вышедшую его проводить. Потом выпрямился в седле, окинул взглядом замок и направил коня к воротам.

Клементина была в ярости. Кто-то другой, не Филипп, — мог поступить так по недомыслию или в необычайной спешке. Для человека же его воспитания подобная выходка могла быть только высшей формой пренебрежения. Она почувствовала себя оскорбленной. Потом, поддавшись обычной женской слабости, она все-таки нашла мужу оправдание.

"Он, — стала думать Клементина, — хотел избежать очередной ее просьбы остаться. Филипп не желал расстраивать ее и выводить из душевного равновесия себя".

Это немного смягчило обиду. Не до конца.

Но изменить было уже ничего нельзя.


К завтраку Клементина вышла почти спокойной.

Дела обстояли не так плохо. Гораздо лучше, чем когда-то в лесах Квебека. Может ли она жаловаться? Она получила все, что хотела. Почти все. Она вернулась во Францию, устроила жизнь своей дочери. Устроила свою… так или иначе. Она должна быть довольна.

Но человеческая природа слаба и несовершенна. Клементина понимала, что должна быть благодарна и счастлива. Благодарна Господу, который позволил ей выжить и вернуться на родную землю. Благодарна судьбе, которая дала ей шанс стать счастливой. Теперь она, Клементина признавала это, была ближе к счастью, чем когда-либо.

И все же демоны терзали ее душу.


Там, в Квебеке, она была полна надежд. Когда Филипп предложил ей руку и, — она тогда думала, — сердце, она мечтала о счастье с ним и верила, что оно возможно.

В том маленьком домике траппера, в глубине лесов, она находилась на грани между жизнью и смертью. Но там с ней была Вик.

Теперь она была лишена иллюзий и опять одинока.

Она скучала по дочери.

Ах, Вик, Вик! Как ты себя чувствуешь в своем новом доме?

* * * *


Клементина знала, что Вик окружена заботой и любовью. Девочка оказалась единственной наследницей довольно значительного состояния, и бабушка с дедушкой, потерявшие сына в далекой колонии, с радостью приняли внучку. Каждую минуту они с видимым удовольствием отыскивали в ней фамильные черты.

Без сомнения, они желали бы иметь внука и продолжателя рода. Но Вик в первые же минуты знакомства доказала, что сожалеть не о чем. Едва ее перестали тискать и лобызать, показала свой характер.

Первое, что она сделала — дернула за хвост большого черного дога и укусила его за ляжку. Бедное животное от неожиданности завизжало и, поджав укушенную лапу, повалилось на бок.

Вторым делом Виктория заревела во весь голос.

Родители Оливье поняли, что их спокойной жизни приходит конец.

— Не беспокойтесь, дорогая, девочке здесь будет очень хорошо, — сказала старая графиня, проводя тонкой рукой по светлым кудряшкам ребенка.

— Это настоящий чертенок, — с неожиданной для Клементины гордостью добавил Шарль-Анри де Морейль, отец Оливье.

Клементина не беспокоилась. Она знала, что решение оставить дочь родителям ее первого мужа было правильным.

Девочке нечего делать при дворе. К тому же, ей следовало привыкать к дому, который впоследствии станет ее наследством.

Бабушка с дедушкой очень быстро полюбили Вик безоглядно. И Клементина даже стала опасаться, что девочка ее, не обделенная характером, окончательно отобьется от рук.

Виктория с некоторых пор не терпела нежностей. Когда, в пылу страсти, дедушка подхватывал ее на руки и прижимал к себе, маленькая озорница изо всех сил барабанила по нему ручонками, отчаянно вырываясь на свободу.

Няни не справлялись с буйным нравом Виктории. За то время, что Клементина пробыла в поместье своего первого мужа, девочка отвоевала себе право надевать только то, что ей нравилось и гулять там, где хотела.

Многочисленным нянюшкам пришлось приспосабливаться.

Вик корчила уморительные гримасы и изо всех сил сопротивлялась попыткам нянюшек одеть ее в приличные, сообразно положению, одежды. В конце концов, ее оставили в покое.


Несомненно, ей там было хорошо.

Была, впрочем, еще одна причина, о которой Клементина старалась не думать. Она была уверена, что Филипп никогда не обидит ее дочь. Но не могла не замечать ревности, с какой он смотрел временами на подрастающую девочку. Он мечтал о наследнике. И Вик была постоянным напоминанием о его неудачах.

Клементина понимала, что не должна огорчаться тому, что девочка живет теперь далеко. Ведь, в первую очередь, именно ради того, чтобы вернуть дочери имя, родню и обеспечить ее состоянием, она вернулась во Францию. Она сделала все, что было в ее силах.

Клементина убеждала себя в этом ежедневно. И все же она скучала.


Глава 3. Стать хозяйкой


Жизнь в замке катилась размеренно и неспешно, как телега, заполненная крестьянами, отправляющимися в поля на работы.

Каждое утро, сразу после завтрака, Клементина выезжала верхом на прогулку. Ее поочередно сопровождали Ансельм де Ларош и Рене де Бриссак.

Клементина не сразу научилась их различать, что, впрочем, ни в малейшей степени не мешало ее прогулкам.

Довольно долго Клементине казалось, что они, эти два ее воина-защитника, — на одно лицо. И она каждый раз, готовясь обратиться к ним по имени, замирала, стискивала в смущении тонкие пальцы.

Они и в самом деле были похожи, как братья-близнецы. Оба среднего роста, худощавые, жилистые, загорелые и выцветше-светловолосые. У них были круглые, приближающиеся к форме шара, головы, приплюснутые уши и тонкие, с едва заметной горбинкой, носы.

Они вытягивались в струнку всякий раз, стоило ей появиться в нижней зале, и на лицах их поначалу одинаково отсутствовало всякое выражение. Они смотрели прямо перед собой, то ли не решаясь, то ли не желая поглядеть ей в глаза.

Уже позже Клементина обнаружила, что де Ларош более высокомерен и вспыльчив, а де Бриссак, напротив, рассудочен и умерен, что первый предпочитает смеяться, а второй — шутить. Стоило Клементине подняться к себе, оставив их в одиночестве, из нижней залы до нее доносились тихий, безэмоциональный голос Бриссака-сказителя и веселый гогот де Лароша.

На этом их основные отличия заканчивались.

Во всем остальном они были схожи как люди, с рождения поставленные в одни и те же условия.

Неудивительно, что необходимость всюду сопровождать Клементину их одинаково не радовала.

Оба предпочли бы воевать. Следить за тем, чтобы женщина не влипла в неприятности — было не совсем то, о чем они мечтали, поступая на службу. Но приказ оставался приказом. И они старались, как могли.

Когда Клементина садилась на Девочку и выезжала за ворота, один из них, — как правило, немного поодаль, — неизменно следовал за ней. Клементину это устраивало. Она не стремилась к общению. В сущности, еще больше она была бы рада, если бы могла вовсе отказаться от их услуг. Но оба воина были непоколебимы:

— Приказ вашего мужа, сударыня!

В конце концов, она сдалась.


Прогулки стали традицией. Начинала Клементина всегда с одного и того же: объезжала замок снаружи главной крепостной стены, по тому самому пути, который она проделала вместе с Филиппом в первый же день после приезда. Времени на это уходило немного.

Сначала она двигалась параллельно рву. В одном месте делала довольно большой крюк, объезжала остатки прежних крепостных стен, затем снова возвращалась на главную, ведущую вдоль рва, дорогу.

И после того, как кривая замыкалась в начальной точке пути, она направляла лошадь в сторону, прочь от замка. Иногда спускалась к реке, спешивалась и бродила по низкому берегу, обходя камыши и заболоченные участки с высокой травой. В другое время отправлялась в лес, шла по тропинкам, ведя лошадь под уздцы. Там, где это было возможно, ехала верхом. Возвращалась к полудню.

После обеда часто выходила пройтись по открытым галереям дворца: смотрела на буковую аллею, ведущую к конюшне, подолгу стояла, опершись о балюстраду, наблюдала, как шастают по двору деревенские детишки, как конюх Поль выводит на прогулку лошадей, как Аннет носит на задний двор остатки со стола.

Все эти мимолетные картинки возвращали ее в детство. Девочкой, она так же, незаметно для окружающих, любила наблюдать за жизнью Большого Дома. Она пряталась в голубятне, выстроенной для ее братьев в углу внутреннего двора, или в кустах, что росли у самых стен, и смотрела, смотрела, смотрела. Она могла часами созерцать, как бесцельно, как ей казалось, бродят на заднем дворе, в отведенном им закутке, куры. Смотреть и гадать, которая из них первой попадет в суп.

Клементина теперь все чаще вспоминала свои детские годы и все, что окружало ее в той, прежней, жизни. И все чаще сравнивала.


Замок Брассер, в котором она родилась, был совсем не похож на этот. Он был гораздо меньше и последнюю пару сотен лет не подвергался никаким переделкам. Самое большее, что могли позволить себе его хозяева, — содержать в чистоте и не дать ему разрушаться.

Хозяева же этого замка не однажды перекраивали свое жилище, они переносили крепостные стены, то и дело перестраивали пространство внутри них. Последние крупные строительные работы, как сказал Клементине Перье, были завершены около сотни лет назад, когда итальянское зодчество только входило в моду.

Тогдашний граф де Грасьен ("великий был человек!" — восторженно выдохнул в этом месте Перье) не мог отказать себе в удовольствии последовать ей. Он нанял итальянского архитектора, который пристроил к центральной, достаточно тяжелой и массивной части здания, два великолепных двухэтажных крыла. Увитые каменными гирляндами цветов аркады нововыстроенных крыльев выглядели логическим продолжением колоннады центральной части.

Клементине нравилось прогуливаться по галереям. Она касалась отполированных каменщиками и временем колонн, украшенных капителями с выгнутыми наружу каменными лепестками, сидела в молчании на мраморных скамьях. Она всем сердцем желала полюбить этот дом. И знала, что это возможно только в том случае, если она станет его настоящей хозяйкой.

И Клементина решила, что пришло время ею становиться.

* * * *


Надо ли говорить, что Перье был шокирован.

С тех пор, как молодой господин отправился ко двору, возложив на его, Перье, плечи управление имением, никто не посягал на эту его привилегию. Когда Клементина попросила принести ей книги, в которые он заносил все доходы и расходы, управляющий вытаращил глаза.

— Присядьте, — повелительно произнесла Клементина, указывая на кресло. Сама она восседала величественно на обитой зеленым бархатом кушетке.

Перье, только что отвесивший ей, кряхтя, довольно неуклюжий поклон, энергично замотал головой:

— Что вы, госпожа! Что вы! Я только что из сада — весь грязный. — Для убедительности он продемонстрировал ей вымазанные в земле руки. — Негоже мне сидеть в этой одежде да в господском кресле.

Клементине показалось, что лицо управляющего приняло какое-то не свойственное ему прежде выражение крестьянской простоты.

— Это входит в ваши обязанности? — спросила.

— Не знаю, госпожа. Я люблю сад, так что в свободное время с удовольствием вожусь с цветами. Господин ничего не имел против. Да и садовника у нас нет.

— Хорошо, тогда я жду вас сегодня здесь перед заходом солнца. С книгами. — Она не собиралась отступаться.


Он принес все, что она просила. С недоумением и недоверием смотрел, как госпожа листает страницы тяжеленного тома, как внимательно, закусив губу, пытается разобраться в столбцах и цифрах.

Книга была велика. Чтобы читать было удобнее, Клементина встала, оперлась рукой о стол, склонилась над заполненными мелким, не слишком уверенным почерком, страницами.

— Расскажите, как вы ведете дела?


Когда, пролистав несколько последних страниц и быстро ухватив главное, она в удивлении подняла на него взгляд, Перье расстроился: похоже, ему, в самом деле, придется теперь свои решения согласовывать с ней.

— Объясните мне…

Она для верности еще раз взглянула на открытую страницу:

— Я не вижу тут сведений об уплате крестьянами налогов за этот год… Как, впрочем… — она перелистнула еще несколько страниц, — как впрочем и за прошлый… Где они?

— Видите ли, госпожа, — ответил управляющий с осторожностью, — в позапрошлом году в наших краях была страшная засуха, и весь урожай высох на корню. Если бы не господин граф, нам всем пришлось бы туго. Но господин так добр. Он прислал денег и распорядился закупить зерно.

— А два года назад — всю провинцию заливало дождями? — иронически изогнула она бровь.

Перье, кажется, принял слова госпожи за чистую монету. Он вздохнул:

— Нет, госпожа, два года назад урожай был неплох, но господин граф… — управляющий говорил вязким старческим голосом, а глаза при этом настороженно и зорко наблюдали за выражением лица молодой хозяйки.

— Вот что, Перье, — Клементина заметила взгляд управляющего. — Давайте договоримся. Я не так глупа, как, может, вам хотелось бы, а вы — не так стары, как пытаетесь теперь представить. Я не собираюсь мешать вам управлять имением, но мне надо разобраться в том, что происходит в замке и на принадлежащих господину графу землях. Пока вашего хозяина здесь нет, ответственность за все, что здесь произойдет, желаете вы этого или нет, ляжет на меня. Поэтому, если вы хотите жить со мной в мире, не создавайте мне лишних проблем.

Перье опять вздохнул, вернул голосу прежнюю уверенность.

— Хорошо, госпожа. У нас здесь, по правде сказать, то одно, то другое. То война забрала из деревень большинство молодых работоспособных мужчин, то пожары, будь они неладны… Уж простите, госпожа… То грабители и дезертиры. Много их шляется по дорогам Франции, еще со времен покойного короля. А мы все ждем и ждем, когда ж полегчает. А все никак… Несладко живется деревне. Чего уж далеко ходить… Этой весной вот разбойники две деревни сожгли. Напали ночью, увели скот. Несколько человек, — тех, что посмелее да посильнее, кто не смолчал, когда у них отнимали их скудное имущество, — убили. Откуда же деревенским взять после всего этого денег? Так что господин распорядился пока с крестьян налоги не взимать. Достаточно, сказал он, того, что крестьянам приходится платить откупщикам.

Клементина встала, подошла к окну, распахнула его.

— Скажите, что — в этой башне напротив кто-то живет? — спросила вдруг.

Управляющий запнулся, замолчал, сглотнул.

— Нет, госпожа. Башня давно пустует.

— Прошлой ночью я видела в окне верхнего этажа свет.

— Этого не может быть, — убежденно покачал головой Перье. — В подвалах хранятся вина и запасы еды. Все же прочие помещения — пусты, а входы в них — заперты. Никто не поднимается в башню уже много лет.

— Отчего это?

— Таково распоряжение господина, — пожал плечами.

* * * *


Клементина знала, что самый быстрый способ выяснить, что происходит вокруг — внимательно слушать, о чем говорят на кухне.

И прежде, ребенком, она любила бывать там. Именно в этом помещении, наполненном ароматами хлеба и обедов, по вечерам собирались все слуги, чтобы обменяться последними впечатлениями, именно там рассказывала нянюшка свои самые страшные истории. А Клементина, тогда еще совсем дитя, слушала их, раскрыв рот.

Так что теперь, не удовлетворившись ответом управляющего, она решила заглянуть в кухню и задать тот же вопрос Аннет.

Узнав, что госпожа видела в башне свет, та побледнела и перекрестилась.

— Плохо, госпожа! Очень плохо. Я слышала: башня эта — проклятое место. С тех пор, как произошло несчастье, там поселилось что-то: душа неупокоенная, привидение… Оно проявляет себя всегда, — с трудом произнесла Аннет, — когда в края эти приходит беда: войны, эпидемии, голод. В добрые времена его почти не видно.

Клементина дернула плечом:

— Расскажите подробнее. Что за несчастье?

— Давно, очень давно, — мне бабка моя рассказывала, а той — ее бабка… — продолжила Аннет неуверенно, — на замок наш напали бандиты. Хозяина не было — то ли охотился он, то ли воевал где. Только жена с дочерью в замке оставались, да дюжина воинов. Бандиты захватили замок, разорили его, сожгли. В той башне они надругались над хозяйкой и ее дочерью. Когда хозяин возвернулся, не узнал дома. Девочка померла сразу, — он и схоронить ее не успел, а мать ее, супруга господина, прожила еще год, да тоже от печали и стыда сгинула. Хозяин в горе тогда много народу положил — деревни в сердцах пожег — что сами выжили, не встали на защиту, — леса окружающие от чужаков повычистил. С тех пор и поселилось в той башне привидение. То нет его, не видно вроде. То появляется снова — огнем таинственным в окна светит, стонами да плачем пугает.

Аннет вздрогнула:

— Сколько тогда душ неприкаянных, безвинных по местам этим шаталось! Может, какая и осталась в башне — в назидание да для памяти.


Появившийся на пороге кухни Перье бросил на Аннет недобрый взгляд, раздосадовано покачал головой:

— Опять ты со своими глупостями, — проворчал. — Только напрасно пугаешь госпожу.

* * * *


Следуя совету мужа и рекомендации Перье, Клементина выбрала себе горничную — молоденькую темноволосую, болтливую, как все южанки, девушку из соседней деревни. Явившись в замок, та заставила Перье краснеть, а Клементину — смеяться.

В первые же полчаса своего пребывания в господском доме Тереза ухитрилась, оступившись, перевернуть стоявшую у порога корзину с овощами и, бурно жестикулируя, разлить оставленную для Клементины на столе кружку с молоком.

Перепугавшись, расплакалась, бросилась в ноги госпоже.

Она была так трогательна!

Несмотря на неудачное начало, Клементина согласилась принять девушку в дом. Клементине понравились ее пылкость и ясный взгляд.


У девушки оказались ловкие руки, и она очень быстро научилась укладывать волосы госпожи в простую, удобную прическу. Тереза была сноровиста и обладала легким характером.

Благодаря ее стараниям, вещи Клементины, которые с самого приезда лежали, где придется, наконец, обрели свое место, платья были вычищены и отутюжены, комната прибрана и проветрена. Управившись с комнатой госпожи, Тереза взялась за все прочие помещения. Клементина была счастлива.


Чувствуя необычайный подъем, она отобрала не без помощи своей новой горничной еще несколько девушек, распорядилась выбросить из нижнего зала все циновки и до блеска натереть каменные плиты пола. К концу второй недели все жилые помещения замка сияли, словно зеркало.

Приглянувшихся ей девушек Клементина оставила в доме. Они прекрасно работали, и с их помощью Клементина рассчитывала содержать жилище в том порядке, к какому привыкла когда-то. С этих пор замок графов де Грасьен, она чувствовала это, снова ожил и задышал.


Но Клементина отнюдь не считала на этом свою миссию завершенной.

Она полагала, что хорошая хозяйка должна знать обо всем, что происходит на ее землях. И была уверена, что главное правило — жить в дружбе и согласии со своими крестьянами.

В этом смысле решение ее супруга не взимать налогов с крестьян в эти последние, тяжелые для них, годы очень ей нравилось.

Клементина помнила, что ее мать наперечет знала всех вилланов, всегда была в курсе того, что происходит в том или ином семействе, и по мере сил помогала крестьянам, которые, в свою очередь, тоже не оставались безучастными к трудностям господ. Правда, их владения были меньше, но Клементина считала это правило верным и желала последовать примеру матери.

Клементина часто вспоминала, как однажды в лесу потерялся ее младший братик. И все крестьяне, оставив поля и скотину, вышли тогда на поиски ребенка. Через день они привели его в замок, испуганного и голодного.

А еще она помнила рассказ нянюшки о том, как крестьяне защитили их замок от нашествия бандитов. Жестокими полчищами бродили те по дорогам Франции. Состояли банды, как и сейчас, из дезертирующих из армии солдат, пробавляющихся набегами на деревни и плохо укрепленные замки. Они убивали и насиловали. Страшные истории об их зверствах Клементина не раз слышала, сидя на кухне у очага. Тогда, говорила нянюшка, именно благодаря вилланам они остались целы. Вооружившись всем, что попалось под руки, крестьяне встали на защиту замка и отстояли его. И долго еще округа вспоминала страшные и одновременно с этим такие удивительные дни, позволившие им почувствовать их силу и единство.

Так что, едва замок был приведен в порядок, Клементина потребовала составить для нее список проживающих в деревнях крестьян и принялась постепенно знакомиться с ними, то приглашая их в замок, то отправляясь к ним сама.

Дворецкий Гийом был страшно недоволен новой затеей госпожи. Во-первых, это просто неприлично, считал он. Незачем черни шляться по господскому дому. А во-вторых, ему, а вместе с ним — и всем прочим слугам, в связи с этим заметно прибавилось работы. Теперь, когда в доме все блестело и искрилось, каждый комочек грязи, которых несметное количество притаскивали на своих ногах вилланы, бросался в глаза.

Но Клементина была непреклонна.


Мечтала она кое о чем еще. Сейчас, когда она уже совсем отдохнула от дороги, когда осознала, что находится гораздо ближе к дому, в котором прошло ее детство, чем когда-либо с тех пор, как она его покинула — ей ужасно захотелось бросить все и отправиться в Брассер. Но как она могла?

Она не считала себя вправе оставлять замок без присмотра. Это казалось ей неблагоразумным и безответственным. К тому же она совсем не была уверена, что дорога до Брассера, в самом деле, так легка и недолга, как ей представлялось.

Иными словами, она не могла теперь ехать. Она не знала дороги, и ее некому было сопровождать.

Она ждала. Ждала, когда представится случай. И твердо знала, что она его не упустит.

* * * *


Между тем, путешественники, время от времени останавливающиеся в стенах замка, рассказывали, что в провинции становилось все более неспокойно. Недовольство правительством, вечно тлеющее в народе, в этот раз нашло выход на юге страны. И волны протеста все чаще докатывались до Перигора. Крестьяне поднимались против чиновников и налоговых откупщиков, временами — против сельских дворян и городских богачей. Путешествовать становилось все опаснее.

Один из гостей задержался в Грасьен на несколько дней. Он был немолод и не вполне здоров. На щеках мужчины играл лихорадочный румянец, и время от времени его сотрясал сильный кашель.

Клементина предложила путнику остаться — сначала на ночь, потом еще на день… Он пробыл в замке четыре дня.

В эти дни Клементина вдруг осознала, насколько она соскучилась по общению, по приятным беседам за обедом. Соскучилась по богатым подтекстами, содержательным речам.

Молодая женщина с удовольствием просиживала рядом с гостем дни напролет. По большей части он говорил, а она слушала.

Клементина, которая в последнее время занимала себя исключительно делами хозяйственными, наконец, рядом с ним отдыхала душой.

Он рассказывал о своем путешествии, говорил о далеких землях и о политике, рассуждал об искусстве, объяснял причины и возможные последствия происходящих волнений. Обо всем понемногу.

Ей не хотелось сообщать ему о том, что про далекие земли она знает немало. И про королевский двор — знает. Она слушала звук его голоса. То собиралась, концентрировалась — когда обнаруживала, что гость говорит о чем-то, ей неведомом. То снова уплывала, убаюканная неторопливым его монологом. Ей было хорошо.

— Вы удивительная женщина, — заметил он в первый день своего пребывания в замке, обнаружив, что вот уже час с лишним говорит, говорит, а она только внимательно слушает. — Вы так неразговорчивы?

— С некоторых пор, — ответила, улыбнувшись.

К исходу четвертого дня, уже собираясь в путь, он вдруг сказал ей:

— Было бы неплохо, мадам, если бы вы нашли способ как-то получше укрепить замок. Мало ли что…

Его "мало ли что" заставило Клементину вздрогнуть.

В эти, последние, дни она и сама подумывала о том, что дом ее совсем не так защищен, как следовало бы. Но что она может?

Она ничего не понимает в военном деле. Она даже не имеет представления о том, действует ли хотя бы теперь механизм подъема моста. И смогут ли они, в случае нападения, преградить путь бандитам.


Отъезд старика опечалил ее. Она опять оставалась одна.


Глава 4. Неожиданный гость


С ухудшением погоды все более мрачным становилось настроение Клементины.

Наступившая осень заливала провинцию дождями. Вести, которые приносили в замок окрестные крестьяне, были все тревожнее. Недовольство бунтовщиков росло. Битвы становились все яростнее и все ближе. И никаких известий не было от Филиппа.

Поднявшись однажды утром после бессонной ночи, Клементина собрала слуг в нижнем зале.

— Мне нужна ваша помощь, — сказала.

Когда было решено, что Поль со своим помощником займется изучением и приведением в порядок подъемного механизма моста, Клементина обратилась к воинам, оставленным Филиппом для защиты замка.

— Месье де Ларош, и вы, месье де Бриссак. — Она возвысила голос, чтобы добавить себе уверенности. — Я благодарна вам обоим за ту педантичность, с которой вы все то время, что мы находимся в этом замке, следовали указаниям моего супруга. Несомненно, ваше присутствие здесь для меня было и остается очень важным и приятным. Теперь же я хочу просить вас об одолжении.

Оба воина с готовностью вытянулись, кивнули. Им давно опротивело сидеть без дела в этой глуши. И оба они от скуки были безнадежно влюблены в хозяйку замка.

— Господа, я хотела бы попросить вас найти в ближайших к замку деревнях молодых, сильных и способных юношей, которые были бы в состоянии в случае необходимости защитить замок. В замке есть оружие. И мне хотелось бы, чтобы вы как можно скорее взялись за обучение тех, кто мог бы им при необходимости воспользоваться.

Ансельм и Рене едва не поперхнулись. Хороши они будут, когда начнут обучать стрельбе голодранцев.

Клементина заметила скрытое негодование в их лицах. Произнесла медленно:

— Я могла бы, конечно, заняться этим сама. Но я считаю, что война — дело, в первую очередь, мужское. Впрочем, если вы откажетесь…

Она поднялась из-за стола, за которым сидела до сих пор и, пройдя мимо ошеломленных приятелей, отправилась к себе.

* * * *


Делать было нечего. Внутренне негодуя, молодые воины взялись исполнять поручение госпожи — обучить отобранных для защиты замка юношей азам военной науки. Сердились, бурчали нелестное в адрес графини, когда думали, что та их не слышит.

Деревенские парни выглядели жалко. Неловкие, неуклюжие, стесняющиеся самих себя, молодцы эти катастрофически медленно усваивали новое.

Но Ларош с Бриссаком, — Клементина была очень им за это благодарна, — несмотря на явно неудачную затею, продолжали заниматься.

Эту забавную картину и застал Жосслен де Мориньер, когда тусклым, дождливым днем, промокший до нитки, он въехал в распахнутые ворота и привычным движением направил коня к ступеням жилой части замка.

— Кто вы, сударь? И что вам угодно? — окликнул его светловолосый юноша.

Жосслен придержал коня и оглянулся. Справа от него, близ ступеней, ведущих в нижний зал замка, полукругом расположилось несколько юношей с ружьями. Командир с усталостью в лице показывал им, как следует заряжать оружие: брал ружье на изготовку, медленно доставал из сумки патрон, медленно открывал полку ружья, отсыпал из бумажной гильзы часть пороха, закрывал полку, ставил курок на предохранитель, ружье вертикально к ноге… Медленно. Действие за действием, движение за движением. До завершения процесса. Юноши наблюдали за манипуляциями учителя очень внимательно. Но, судя по всему, новобранцы не отличались чрезмерной сообразительностью.

Жосслен так увлекся происходящим, что светловолосому защитнику замка пришлось повторить свой вопрос. В возбуждении он даже схватил под уздцы коня нежданного гостя.

Мориньер не дрогнул лицом. Напротив, воинственность юноши, кажется, позабавила его. Он насмешливо коснулся края шляпы:

— Жосслен де Бреве д'Эмервиль граф де Мориньер к вашим услугам. С кем имею честь?

— Шевалье де Ларош. Я отвечаю за безопасность замка и его жителей, — заносчиво сообщил юноша.

— Прекрасно. — Весело улыбнулся Мориньер. — Уверен, благодаря вам жители замка могут спать спокойно.

Мориньер соскочил с коня:

— Пришлите конюха, шевалье! Вас не затруднит оказать мне эту услугу?

— Разумеется, сударь, — холодно ответил де Ларош. — Но полагаю, вначале следует сообщить графине о вашем прибытии.

— Конечно, непременно сообщите. — Жосслен внимательно всмотрелся в упрямое лицо юноши. — Вы позволите мне пройти к камину или предпочитаете оставить меня дожидаться решения графини во дворе?

И тут Ансельм де Ларош испытал странное. Мгновение-другое он не мог отвести взгляда от вдруг потемневших глаз гостя. Одновременно с этим де Ларош ощутил непонятные, необъяснимые покой и уверенность, что этот человек имеет право быть в этом замке и вести себя в нем, как хозяин.

Это было так удивительно, невозможно так, что он, вынырнув, наконец, из этого морока, смутился, замешкался.

Не успел ответить. Во двор выскочила, — откуда только взялась прыть, — нянюшка Пюльшери. Семеня, она приблизилась к гостю:

— Граф! Жосс! Голубчик! — Она прижалась к его груди. Заплакала от радости. — Господи, как я рада! Идемте! Идемте в дом!

Лицо мужчины тут же разгладилось, смягчилось. Он бережно обнял старуху, кивнул де Ларошу и в сопровождении Пюльшери отправился отогреваться к камину.

А недовольный собой де Ларош повел жеребца в конюшню.

* * * *


Когда до Клементины донесся из нижней залы такой знакомый, — тихий, проникновенный, достигающий каждой клеточки, каждой частицы души, — голос, она не поверила своим ушам. Она ненавидела этот голос. И ей показалось на мгновение, что у нее просто начались галлюцинации.

Чтобы убедиться в этом, она отложила книгу в сторону и вышла из своей комнаты. Сделала несколько шагов вниз по лестнице и задохнулась от негодования, встретив направленный на нее снизу спокойный, ясный взгляд. Ни тени смущения или неуверенности.

— Госпожа! Какое счастье! Господин де Мориньер! — старуха от радости заговорила на своем родном провансальском наречии. — Теперь-то, госпожа, вам не придется скучать. Господин де Мориньер — удивительный рассказчик. Он так добр, так силен и так много знает!

Клементина никак не могла остановить этот поток красноречия, эту хвалебную песнь, льющуюся из уст счастливой женщины.

— Вот как? Господин де Мориньер? — произнесла она, дождавшись паузы. — Мне кажется, сударь, прежде я знала вас под другим именем. И прежде вы были в сутане.

Он, ничуть не смутившись холодным приемом, улыбнулся.

— Совершенно верно, графиня. Я сегодня уже имел честь представиться шевалье де Ларошу. С удовольствием сделаю это еще раз.

Он склонился в церемонном поклоне.

— Жосслен де Бреве, д'Эмервиль, граф де Мориньер к вашим услугам, сударыня.

Выпрямляясь, он успел заметить полыхнувший гневом взгляд молодой женщины.

— Я очень устал с дороги, — произнес вежливо. — Вы позволите мне переночевать в вашем доме, графиня?

Мгновение-другое она боролась с желанием крикнуть:

— Нет! Нет! Убирайтесь прочь! Я не хочу видеть вас! Никогда!

Но на нее смотрело столько пар глаз — с удивлением, ожиданием. Все, кто собрался сейчас внизу, не понимали повисшей паузы.

А еще Клементина сознавала, что он видит происходящую в ней внутреннюю борьбу и забавляется этим.

— Конечно. — Улыбнулась через силу. — Мари, приготовьте господину любую из комнат наверху.

Она собралась возвратиться в свою комнату. Развернулась, медленно стала подниматься по ставшим вдруг слишком высокими ступеням, когда тихий, озорной голос догнал ее:

— Будьте милосердны, — услышала Клементина. — Ведь и мне приходилось видеть вас совсем в ином облике. Мне же не приходит в голову упрекать вас в этом.

"Когда-то, — вспомнила она, — он, беспомощный, измученный пытками, лежал в индейской хижине и ждал моего прихода".

Она вспыхнула, вспомнив, как, стремясь задержать ее, не дать ей уйти, он ловко и бережно схватил ее за щиколотку.

Он улыбнулся.

"Стрела попала в цель".

* * * *


Ранним утром она наткнулась на Мориньера в библиотеке. Скользнув в приоткрытую дверь, чтобы оставить уже прочитанную книгу и взять с полки очередную, Клементина остановилась на пороге. От комнаты, заполненной шкафами с книгами, ее пока еще отделяла плотная портьера. И она, замерев и перестав дышать, раздумывала, стоит ли обнаруживать себя. Общение с этим человеком не было для нее приятным. И она желала бы его избежать. Но проклятое любопытство не позволило ей уйти сразу же. Клементина задержалась еще на пару-другую мгновений. Через небольшую щель между стеной и портьерой ей был виден край стола и он, сидевший за этим столом.

Мориньер что-то очень быстро и сосредоточенно писал.


Ей следовало помнить, что этот человек обладает звериным чутьем.

Не прерывая движения пера и не поднимая головы, Мориньер мягко произнес:

— Вы не желаете войти, графиня?

Что ей оставалось? — она отодвинула край портьеры:

— Доброе утро, мессир. Я не ожидала встретить вас здесь так рано.

Она смутилась вдруг, представив, как выглядит теперь — в халате, с волосами, подхваченными наскоро атласной лентой, с обнаженными до локтя руками. Смутилась и одновременно разозлилась: на себя, на него, на весь мир.

Дописав последние несколько слов, он поднялся, оглядел ее с видимым удовольствием. Улыбнулся.

Поискал взглядом песок для просушки чернил, не нашел, помахал исписанным листом и положил его на стол.

— Я должен извиниться, сударыня. Я так удобно устроился в вашей библиотеке… Между тем, мне сначала следовало просить вашего позволения.

Он был исключительно вежлив.

Ей не удалось сдержаться:

— Позволения? К чему это? Мне, право, кажется, что вы здесь в большей степени хозяин, чем я.

Она обогнула его, едва не коснувшись, и направилась вглубь библиотеки.

Мориньер посторонился, пропуская ее. Двинулся следом.

— У меня есть причина, меня извиняющая. Я желал доставить вам удовольствие.

Она остановилась, обернулась:

— Чем же?

— Своим скорым отъездом.

И он снова улыбнулся, запоздало отвечая на ее полный горечи упрек.

— Да, я неплохо знаю замок, графиня. Впрочем, так же неплохо я знаю жизнь. Но разве это делает меня ее хозяином?

— А разве нет?

Он покачал головой:

— Увы… Как это ни прискорбно.

Помолчав, заговорил тоном почти интимным:

— В детстве и юности я часто гостил в этом замке. Мы с вашим мужем доставляли нянюшке Пюльшери немало хлопот. Прежде она очень уставала от наших шалостей, о чем теперь, видимо, совершенно позабыла. С тех пор изредка я позволяю себе заехать в Грасьен. Иногда меня призывают сюда дела, иногда — требования памяти.

— Что же сейчас?

— Предчувствие, — непонятно ответил Мориньер.

Клементине не хотелось уточнять. Она, уже однажды испытавшая на себе очарование его мягкого успокаивающего голоса, не желала вновь ступать на эту зыбкую почву обманчивой искренности.

* * * *


Клементина не хотела быть ему обязанной, она предпочла бы вообще не иметь с ним дел. Но сегодня, — неожиданно она осознала это вполне отчетливо, — Мориньер, стал последней ее надеждой. Во всяком случае, на ближайшие долгие месяцы.

Так что она должна была попытаться.

Придав лицу выражение легкомысленного безразличия, она подошла к Мориньеру, стоявшему на площадке перед входом в дом. Тот, одетый по-дорожному, беззаботно наблюдал за дракой на внутреннем дворе двух деревенских мальчишек. Они размахивали палками, колотили ими друг по другу что есть силы, собирались, кажется, биться насмерть.

Когда Клементина остановилась позади него, он произнес:

— Из этих юнцов получатся неплохие воины. В пылу борьбы они не чувствуют боли.

— Так происходит со всяким, кто знает, за что дерется. Вы, — она нервным движением сцепила пальцы, — собрались уезжать?

Мориньер обернулся, взглянул на нее насмешливо.

— Вам так не терпится?

Клементина растерялась, вспыхнула:

— Я… Нет… Я, сударь, никогда не скрывала от вас… Да, мне не нравитесь вы, мне отвратительны ваши методы! Но…

От страха, что все пропало, что теперь-то он точно не захочет даже выслушать ее, от одной мысли, что, как минимум, до весны ей придется расстаться со своей мечтой, она едва не разрыдалась.

Он в изумлении вскинул брови, взял ее за руки.

— Довольно. Успокойтесь. — Заглянул в глаза. — О чем вы хотели просить?

Она собиралась с силами еще какое-то время.

— Мне нужна ваша помощь, — вымолвила, наконец.

— Это я понял, — кивнул. — Чего именно вы от меня ждете?

— Я хочу увидеть своих родителей, — вдруг совсем по-детски произнесла. — Я не была дома столько лет. Филипп уехал так скоро, оставил меня здесь…

Она не заметила своего отчужденного "здесь", зато заметил он.

— Где находится ваш дом? — спросил мягко.

— Близ Ажена.

Он задумался, нахмурился слегка, снова перевел взгляд на драчунов.

— Я готов — ответил, наконец. — Мы можем отправиться в путь через два дня. А сейчас я приглашаю вас на небольшую прогулку верхом. Ступайте, переоденьтесь.


Клементина не спросила, почему через два дня, как не спросила и, что за прогулку хочет он ей предложить.

Уже поднявшись наверх, в спешке облачаясь в костюм для верховой езды, она вдруг почувствовала запоздалую злость — на себя, на свою слабость, на свою неспособность быть принципиальной и последовательной.

Будь она принципиальна, она ни за что не обратилась бы к этому человеку за помощью. Будь она сильна, она не нуждалась бы ни в чьей помощи.

Она сорвалась, накричала на Терезу, когда та не проявила необходимой сноровки, шнуруя корсет. Потом никак не могла закрепить в волосах маленькую, кокетливую шляпку, запуталась в чрезмерно длинной юбке и едва не упала, спускаясь по лестнице. Она пыталась выглядеть величественно и неприступно.


Глава 5. Прогулка


Перемена в настроении графини де Грасьен была очевидна. Когда, через полчаса, готовая к прогулке, она появилась на пороге дома, Мориньер, не скрываясь, улыбнулся.

Едва усевшись в седле, Клементина заговорила тоном вежливым и прохладным:

— Я хотела бы пояснить, мессир, почему сочла возможным обратиться к вам с этой просьбой.

Он пожал плечами, демонстрируя полное безразличие к предлагаемой теме.

Но это не остановило Клементину.

— Я могла бы, разумеется, попросить господ де Бриссака и де Лароша сопровождать меня в путешествии в Брассер. Но кто-то должен защищать замок… — она стегнула хлыстом по крупу Девочки.

— Эти ваши защитники — мертвому припарка, если здесь начнется та заваруха, что творится сейчас… южнее, — ответил спокойно, принуждая коня двигаться рядом с кобылой Клементины.

Она не заметила этой мимолетной паузы. Она пыталась справиться с раздражением.

— Ваши насмешки неуместны, сударь! Филипп оставил этих двоих в замке! И они делают сейчас все, что могут. — Она судорожно сжала повод.

Со всей серьезностью, на какую только был способен, граф де Мориньер произнес:

— Каюсь, сударыня. Я напрасно насмехался. Несомненно, у вашего мужа были свои резоны. И я, безусловно, восхищаюсь вашим решением сделать все для защиты замка. Хотя, признаюсь, вид ваших новобранцев может развеселить и святого.

Ей нечего было возразить.

— Впрочем, надеюсь, — продолжил Мориньер со светской учтивостью, — вашим новоиспеченным рекрутам не придется вступать в бой. Король еще в позапрошлом году научился справляться с бунтами. И если прежде он был милосерден и порой слишком мягок, то в этот раз все должно быть по-другому. Будем надеяться, он не позволит господину Одижо долго безнаказанно волновать провинцию.

— Одижо? Кто это?

— Младший сын из небогатого дворянского рода.

— Неужели от одного человека может зависеть спокойствие целой провинции?

— Для любого восстания нужна личность, — серьезно ответил Мориньер. — А Бернар Одижо — несомненно, человек с закаленной силой воли и умением убеждать людей. Такие люди, как правило, не имеют достаточно средств, но зато честолюбия и храбрости у них в избытке. Ведь им приходится самим пробивать себе дорогу в жизни.

— Вы как будто симпатизируете ему?

— Нет. Но уверен, что Одижо — личность незаурядная.

* * * *


Какое-то время после — они ехали в молчании.


Мориньер искоса наблюдал за выражением лица Клементины. Человеку стороннему могло бы показаться, что молодая графиня является в эти минуты олицетворением покоя. Но Мориньер видел, что Клементина напряжена, как перед боем.

Она сидела на лошади слишком прямо, с жесткой спиной, и неподвижно смотрела прямо перед собой.

За первые полчаса пути Клементина ни разу не повернула к нему головы, не обратилась ни с единым словом. А он не сделал со своей стороны ничего, чтобы прервать затянувшееся молчание. Он продолжал двигаться чуть позади, не обгоняя и не отставая, зорко глядел по сторонам, время от времени останавливая взгляд на своей спутнице. Последнее, он чувствовал, очень ее нервировало.

Эту картину немного смягчало вечернее солнце. Оно согревало, красило в медь осенними лучами поля, дорогу и самих их: их фигуры, их лица.

Когда с дороги, шедшей вдоль полей, они свернули в лес, Клементина оглянулась недоуменно.

Мориньер кивнул:

— Теперь наш путь будет не таким комфортным. Следите за дорогой, сударыня. Мы сейчас находимся где-то в четверти лье к юго-западу от вашего замка.

— Вы обещали мне прогулку. В таких случаях я обычно не занимаюсь расчетами, — огрызнулась.

— Это не простая прогулка.

— Ах да, я забыла, — скривила она губы. — Вы никогда ничего не делаете просто так. Чего бы вы ни касались, вы всегда преследуете какие-то свои цели.

— Бессмысленный упрек, — заметил прохладно. — Надеюсь, позже вы с благодарностью вспомните и этот день, и эту прогулку. А пока наберитесь терпения и запоминайте дорогу.

Она лишь пожала плечами. Этот заносчивый мужчина не выведет ее больше из себя. Клементина не собиралась забывать, что в ближайшее время намеревалась использовать его шпагу в своих интересах.

Не слишком вежливо потеснив ее с тропинки, Мориньер выехал вперед.

— Следуйте за мной и берегите глаза, — произнес коротко.

Ехать стало очень трудно. Ветки то и дело хлестали по лицу, паутина, — ее так много было этой осенью, — лезла в глаза и рот.

Тропа, по которой они двигались, была еле заметна. Местами она совсем терялась в высокой траве и под густым слоем валежника. Несколько раз тропа ныряла в глубокие овраги, потом выныривала на противоположной стороне. А они все двигались по ней, не отступая в сторону ни на шаг.

Мориньер не обращал больше внимания на спутницу. Он знал, что она следует за ним. Этого было достаточно.

Зато, Клементина видела это, он внимательно следил за каждым сторонним движением, отмечал всякий шорох и не снимал руки с эфеса.


Наконец, впереди посветлело, лес расступился, и они выехали на небольшую, заросшую высокой травой, поляну. Остановившись перед какими-то поросшими низким кустарником и мхом развалинами, Мориньер соскочил с коня.

Протянул к ней руки, тонкие и загорелые.

— Куда вы меня привезли? — легко опершись на его плечи, она спрыгнула на землю.

— Это очень интересное место, сударыня, — сказал вдруг весело. — Для тех, кто любит историю — в особенности. В здешних местах вряд ли есть что-нибудь более древнее. Тягаться с этими руинами возрастом может разве что римская дорога, проходящая вон там, — он махнул в сторону. — Под сенью таких же старых, раскидистых деревьев римляне ели, пили, молились и убивали — равно из-за любви и из-за ненависти. Можете себе представить, сколько разных воспоминаний хранит та дорога и эти развалины, которые мы теперь попираем ногами, с тех самых пор, как здесь проходили римские легионы. Разве это не удивительно?

— Удивительно? Ничуть не бывало! Люди и теперь занимаются тем же самым.

Он развел руками.

— Такова человеческая природа.

— Не для того же, чтобы пофилософствовать о человеческой природе, вы затеяли это путешествие?

— А вы считаете, человек этого не стоит? — улыбнулся. — Когда в разумное и духовное естество человека дьявол всеял грех, человек подпал тлению, страданию и смерти. Природа его стала иной. Он, бывший прежде бессмертным, самовластным и украшенным всяческими добродетелями, переменился. По-вашему, он не достоин сочувствия? Или хотя бы изучения?

— Ваша двойственность, отец мой, не мешает вам жить? — ехидно поинтересовалась Клементина.

Он сверкнул глазами, засмеялся легко:

— Нисколько.

Мориньер отвязал притороченный к седлу факел, перехватил его поудобнее.

— Идем.


Он вел ее вперед, между выступающими из земли остатками стен, ступеней и фундаментов. Наконец, остановился перед совершенно неприметной, полуразрушенной стеной. Она вся заросла плющом. Темно-зеленые свежие плети его переплетались с ветвями старыми, уже отмершими, покрывая стену плотным слоем, будто панцирем. Прямо у подножия стены разрослись, соревнуясь с плющом в живучести, кусты шиповника.

— Это здесь, — сказал Мориньер.

Он взял Клементину за руку, заставил ее сделать еще несколько шагов.

И тогда она увидела. В траве, в проеме между кустами, еле виднелось несколько заросших мхом, во многих местах обломанных, уводящих в темноту, ступеней.

Клементина попятилась, споткнулась обо что-то. Если бы не его быстрая реакция, она упала бы.

Он подхватил ее под локоть. Спустя мгновение, удостоверившись, что Клементина твердо стоит на ногах, отпустил, отступил в сторону, извлек из кожаного мешочка, висевшего на поясе, огниво.

Что-то в атмосфере вокруг окончательно перестало ей нравиться.

— Вы, я вижу, хорошо подготовились к прогулке, — проговорила отчужденно.

Жосслен де Мориньер зажег факел и молча подал ей руку.

Она не шевельнулась в ответ.

— Идемте, сударыня.

Клементина все колебалась, переводила взгляд с зияющей темноты внизу на протянутую ей руку.

— Вы не доверяете мне? — спросил.

— Я стараюсь дважды не повторять одних и тех же ошибок, — ответила холодно.

— Ладно, — сощурил глаза. — Обойдемся без этой чепухи.

Сделал несколько шагов по ступеням вниз, обернулся, повторил:

— Вашу руку, графиня.


Она, повинуясь скорее его голосу, чем словам, которые он произносил, прошла по неровным, скользким ступеням, неуверенно шагнула в узкий проем.

Ее встретила живая, сырая, враждебная темнота, едва рассеиваемая светом факела. Некоторое время Клементина не могла заставить себя сделать и шага дальше. Она стояла, с трудом удерживаясь от того, чтобы не броситься назад, к свету и свежему воздуху.

Мориньер чуть впереди терпеливо ждал, когда она возьмет себя в руки.

— Что это? — спросила, наконец, Клементина, оглядываясь.

Неясный свет извлекал из темноты причудливые, изломанные каменные поверхности. Своды, стены, выступы в них, углубления в свете этом принимали очертания странные, даже пугающие. Подвижные тени, рождаемые огнем, добавляли пространству таинственности и какой-то невнятной, неочевидной опасности.

Клементина поежилась.

— Зачем вы меня сюда привели?

— Чтобы вы узнали немного более того, что вы знаете сейчас. Вы готовы идти со мной дальше?

— Я хочу знать, что это за ход, — нервно ответила.

— Это тоннель, который ведет прямиком к вашему замку.

Она смотрела на него. Молчала в замешательстве.

Он подождал, потом усмехнулся:

— По всему судя, ваш муж не счел нужным ознакомить вас с некоторыми особенностями своего родового гнезда?

— Оставьте этот тон, граф, — разозлилась вдруг.

Мориньер сдержанно засмеялся. Его смех, повторенный и усиленный многократно, прозвучал в темноте тоннеля неприятно.

Она дернула плечом, сделала несколько быстрых шагов вперед, вышла из создаваемого факелом круга света, наступила на что-то мягкое. Это что-то дернулось, выскользнуло из-под ноги.

Клементина вздрогнула, закричала. Наверху, где-то над ее головой, раздался шелест, поначалу тихий, потом все усиливающийся и усиливающийся.

От ужаса Клементина обхватила голову руками.

Ей почудилось, это страшное нечто черной массой сейчас ляжет ей на плечи, окутает ее, поглотит. Мужчина мгновенно оказался рядом с ней, поднял факел повыше, обнял ее за плечи. Ей показалось, прикрыл ее собой.

— Успокойтесь. Это только летучие мыши. Что случилось? Отчего вы кричали?

— Вы привели меня сюда, чтобы посмотреть, как я буду умирать от ужаса?

— Не говорите глупостей, Клементина, — сказал мягко. — Вы преувеличиваете степень моей склонности к злодейству. Я хотел показать вам, куда выводит этот подземный ход, который начинается, — или заканчивается, это уж как вам угодно, — в одной из комнат вашего замка.

— В какой комнате? Что вы несете?

— Тоннель этот — терпеливо повторил Мориньер, — соединен с центральной башней вашего замка, а через нее — с домом, в котором вы теперь живете, и рядом хозяйственных построек.

— С центральной башней?

Она высвободилась, уставилась на него. Она не заметила даже, что он назвал ее по имени. Она глотала ртом воздух, задыхалась от волнения, не могла никак собраться, сообразить, решить не могла, говорить ему об этой истории с привидением в центральной башне или нет. Не сказала.

Он снова спросил:

— Так что произошло?

— Я наступила на что-то. Оно… оно двигалось.

Мориньер приблизил факел к поверхности пола.

— Ничего нет. Вы видите?

— Мне не показалось.

— Вполне допускаю, — ответил спокойно. — Это могла быть лягушка. Или змея.

— Змея??

Он засмеялся, заметив, как от отвращения она передернула плечами. Этот же нечаянный жест он отметил на днях, когда произносил ей слова приветствия.

— Что смешного я сказала? — разозлилась она опять. — Что во мне, в конце концов, так неизменно вас веселит? Объясните мне. Возможно, мы посмеемся вместе.

Он молчал. Смотрел на нее с непонятным, а оттого еще более раздражающим ее, вниманием.

— Если б вы знали, если б могли понять, как отвратительны вы в вашем высокомерии! — воскликнула гневно.

Он машинально прижал палец к губам, призывая говорить тише. Она и сама услышала, как загремел под сводами ее голос, растекаясь эхом по всему подземелью.

— Люди для вас — ничто, — зашептала зло. — Пустое место. Вы используете их. Вы заставляете их верить вам. Вы полагаете себя другом Филиппа. И вы же насмешничаете за его спиной. Да, он не говорил мне об этом тоннеле. Да и когда бы он мог? Он не пробыл в замке и одного полного дня. Он не успел. Он мог забыть, в конце концов.

Мориньер молчал. Чужое, холодное его лицо вдруг испугало Клементину.

Он смотрел какое-то время вглубь тоннеля, поверх ее головы. Потом вновь взглянул на нее:

— Вы правы. Он мог забыть.

Помолчал, будто раздумывая, стоит ли продолжать этот разговор.

Все же заговорил. Очень тихо и яростно.

— Я услышал все, что вы сказали. А теперь выслушайте меня. Очень внимательно выслушайте. Уверен, Филипп перед отъездом надавал вам массу полезных советов. И, надо полагать, он все же задумывался об опасности, которая может грозить вам, раз оставил вам в защиту этих двух своих вояк. Но вы и сами знаете, что силы их невелики. Я более чем уверен, что Филипп, благородная душа, говорил что-то вроде: "В случае чего — пишите королю. Он защитит вас". Но я скажу вам — к черту короля! Если вам будет угрожать действительная, настоящая опасность, вы можете не успеть написать и двух слов. Тем более, дождаться ответа на них.

Мориньер сделал паузу, заговорил медленнее и спокойнее.

— Я не преувеличиваю неприятностей, которые могут последовать. Война, что идет сейчас на юге, вот-вот доползет сюда. Вы видели опасностей немало. И вас ими не испугать. Именно поэтому я повторяю. Если на замок нападут, не рассчитывайте на ваших новобранцев. Ружья в их руках — что палка в руке подростка.

Он устало потер двумя пальцами переносицу.

— Так вот, возвращаясь к человеческой природе… Бывают случаи, нередко бывают, когда змеи и летучие мыши, которые сегодня так напугали вас, оказываются гораздо менее опасными, чем люди. Вы это знаете не хуже меня. Поэтому, если придет пора, не упустите момента, воспользуйтесь вашими новыми знаниями вовремя. Если такое случится — просто бегите.


От наступившей тишины закладывало уши. Отчего-то стало тяжело, невыносимо тяжело дышать.

Клементина чувствовала, что как никогда близка к обмороку. От невообразимой внутренней усталости, от бессилия, которое наполнило в этот момент все ее существо, она еле стояла на ногах.

Когда она услышала ледяное:

— А теперь я должен повторить вопрос: намерены вы идти вперед или предпочитаете вернуться?

Она ответила единственно возможное:

— Вернемся, сударь.

— Ваше право. — Мориньер пожал плечами, сделал несколько шагов в сторону узкой полоски дневного света.

Клементина вдруг запаниковала, протянула к нему руки, вскричала:

— Не оставляйте меня одну!

Он вернулся, с удивлением вгляделся в ее бледное лицо:

— Что взбрело вам в голову?

Поняв, что она вот-вот упадет, ухватил ее под локоть, вывел наружу. Усадил ее в траву, прислонив спиной к стволу старого дуба. Сам опустился рядом.

Долго смотрел, как медленно возвращаются на лицо молодой женщины краски.

Наконец, спросил:

— Вы боитесь темноты? Низких сводов? Чего?

— Я… я не знаю.


Она не хотела рассказывать ему, что никак не могла забыть тот ужас одиночества, который испытала в Новой Франции. Она никому не говорила об этом своем страхе, потому что сама относилась к нему, как к позорной трусости.

Но правда состояла в том, что с тех пор, как Клементина поселилась в замке Грасьен, она никогда не засыпала одна. Укладываясь спать, она всякий раз звала с собой Терезу. Клементина часами читала перед сном, лежа в постели, в то время как Тереза укладывалась рядом на выдвижной кровати и слушала чтение хозяйки. Недолго слушала. У девушки оказался на удивление здоровый, крепкий сон.

Клементина же часто засыпала только под утро, с книгой в руках. В таких случаях свечи гасили уже при свете дня, когда приходило время подниматься.

Слуги относились к этому, как к необременительному чудачеству. Мало ли какие странности случаются у господ? И никто не предполагал, что причиной был чудовищный страх.


Клементина не могла рассказать об этом. Ему — в особенности.

Она спросила только, когда, подведя к ней лошадь, он подсадил ее в седло:

— Я наговорила вам сегодня много неприятного, но я не собираюсь теперь же отказываться от сказанного. Я лишь хочу спросить, остается ли в силе ваше решение ехать со мной? Не переменили ли вы его?

— Я обычно стараюсь держать свое слово, — ответил.


Глава 6. Перед отъездом


Последний перед отъездом день тянулся для Клементины невыносимо медленно.

Сначала была тяжелая, долгая, бессмысленная ночь.

Клементина никак не могла заснуть и невозможно мерзла. В конце концов, она, измучившись окончательно, разбудила Терезу и позвала ту в свою постель. Обняла, уткнулась носом в теплое плечо служанки, согрелась немного. И только тогда задремала. Некрепко и ненадолго.

Ей приснился сон. Какой-то дурной, нелепый. Она не могла вспомнить, что именно ей снилось. Когда проснулась, подскочила на постели, долго терла глаза, пытаясь сориентироваться, понять, где находится и куда ей теперь бежать.

Было еще темно. Больше она не спала. Лежала, прижавшись к спящей рядом Терезе. Смотрела, как медленно и угрюмо вползал в комнату рассвет.

Ей казалось, утро не наступит никогда. И солнце — никогда не заглянет в окна. А именно сегодня оно было нужно ей особенно.

Когда, наконец, солнце налилось силой, расправилось, растолкало низкие сизые тучи, повисшие над замком, когда через окна, украшенные затейливыми фризами и пилястрами, лучи его проникли в комнату, скользнули по комоду, полу, разлеглись на старой медвежьей шкуре, брошенной у самой постели на узорчатом каменном полу, Клементина успокоилась, вздохнула свободнее.

Утром Пюльшери, принесшая по обыкновению в комнату госпожи кружку с теплым молоком, обеспокоилась, разглядев темные круги под глазами госпожи. Она растолкала Терезу, сердито выпихнула ее из господской постели, выговорила в сердцах:

— Как же это можно — просыпаться позже госпожи?!

Присела на краешек кровати. Погладила вдруг Клементину по голове.

— Что ж с тобой, детка, происходит?


У Клементины начался отсчет часов до отъезда. Она не притронулась к молоку, отказалась от традиционной прогулки. Она взялась бродить по комнатам. То присаживалась у камина, то поднималась наверх, к себе. Она не могла читать, не могла вышивать. Не могла вообще ничего.

Спросила о Мориньере. Ей сказали, что с самого утра его не видели. В доме его нет, — ответили после осмотра всех комнат.

Клементина испугалась, что он уехал. Набросила на плечи плащ, отправилась на конюшню. Конь Мориньера был на месте.

— Господин приказал подать лошадям побольше овса, — сообщили ей конюхи, которые в этот момент занимались чисткой стойл.

— Он был здесь сегодня?

— Едва рассвело, мадам.

Поль, дав задание своему помощнику, молоденькому, худосочному Пьеру, напоить лошадей, пошел рядом с Клементиной вдоль денников:

— Мадам собирается в путешествие?

— С чего ты взял?

— Господин де Мориньер еще вчера приказал кузнецу внимательно осмотреть карету, чтобы все в ней было в порядке. Сказал: "Будет что не так, не сносить тебе головы". И дал Мишо экю. Так тот уже каждый уголок кареты проверил, все смазал, да внутри все вычистил и вымыл.

— Хорошо, — кивнула Клементина. — Очень хорошо.


На обратном пути прошла по буковой аллее, заглянула в кухню, прогулялась по саду, обошла главную замковую башню со стороны крепостной стены, присела на мраморную скамью, расположенную неподалеку от деревянных ступеней, ведущих ко входу в донжон. Прямо перед ней высились стены замковой капеллы, левее — колодец, вкруг которого носились дети, прямо по направлению взгляда — ворота и мост.

Клементина сидела, закутавшись в плащ. Она не знала, как выдержит предстоящий день. А главное — еще ночь. Целую ночь.

* * * *


Сколько времени она так просидела, Клементина не знала. Задумалась, ушла в себя. Не вспоминала. Просто будто бы одним махом перенеслась в детство.

Вот она прячется под отцовским столом в большом кабинете.

Ей кажется, никто никогда не найдет ее, если она не захочет. И нянюшки бродят по комнатам, громко зовут ее, спрашивают у домашних — не видел ли кто дитя. Никто не видел. И Клементине ужасно весело. Чтобы не засмеяться, она зажимает ладошкой рот. И все-таки не выдерживает, прыскает. Поняв, что обнаружена, начинает громко хохотать. Отец — большой, сильный и веселый, — хватает ее, вытягивает из-под стола наружу, к свету. Щекочет и стискивает что есть силы. Нахохотавшись, передает в руки нянькам — держите свою воспитанницу.


А вот она чуть постарше. Ждут отца с охоты. И, наконец, мальчишки, что целыми днями играют на мосту, кричат звонко вразнобой: "Едут! Едут!" И она несется через весь двор что есть мочи к воротам. Спотыкается, падает, поднимается и снова бежит — теперь уже вся вымазанная в грязи.

Недавно прошел дождь. И весь двор в лужах.

Мать кричит, чтоб она вернулась. Негоже девочке толкаться среди охотников, да еще в таком виде. А она отмахивается. Она не может пропустить такой момент. Она вылетает за ворота, едва не попадает под копыта разгоряченных лошадей.

Довольный отец возглавляет компанию охотников. Увидев ее, наклоняется, подхватывает, втаскивает ее на коня, сажает перед собой. Громко смеется над ее чумазостью.

— Ох, влетит тебе от матери, грязнуля.

Поднимает коня на дыбы. Клементине совсем не страшно. Ей жутко весело. Она смотрит с высоты на крутящихся под ногами лошадей псов, на их разинутые пасти, вываленные от усталости языки, с которых капает слюна, на притороченные к седлам тушки зайцев, и смеется, смеется.


Какой-то грохот вернул ее обратно.

Она вскинула голову, оглянулась. Дети разбежались. Теперь у колодца возилась Аннет. А за ней, у самых ворот, стоял Мориньер.

Клементина прищурилась, вглядываясь.

Мориньер был не один. С ним рядом незнакомец — более низкий, коренастый, в черном дорожном костюме. Он держал вороного коня под уздцы.

Мориньер что-то говорил ему. Незнакомец слушал. Потом кивнул раз, другой: "понял!" Взял из рук Мориньера послание, спрятал его на груди. Еще раз кивнул, спросил что-то. Выслушал ответ. Склонился. Клементине показалось, поцеловал Мориньеру руку. Потом вскочил на коня и умчался прочь.

Мориньер вошел во двор. Лицо его было серьезно.

Клементина не хотела, чтобы он заметил ее. Но себе не могла не признаться, что его появление принесло ей некоторое облегчение.


Похоже, не ей одной.

Пюльшери, которая торопливо шла через двор с корзинкой яиц, увидев Мориньера, остановилась, переложила корзину в другую руку, направилась к мужчине. Подойдя, заговорила негромко и сбивчиво. Клементина по-прежнему не слышала ни слова. Зато теперь прекрасно видела выражение лиц обоих собеседников. Он был — само внимание. Пюльшери — само беспокойство.

Когда старуха замолчала, Мориньер коснулся успокаивающе ее плеча. Сказал что-то тихо. Она распахнула глаза, покачала головой, подняла руку, перекрестила мужчину.

Тот улыбнулся, обнял ее, прошептал ей что-то в седые завитки, выбившиеся из-под капора. Она рассмеялась, замахнулась на него, повернулась и пошла в дом.

От этой нечаянно подсмотренной сцены у Клементины перехватило дыхание — настолько настоящей, неподдельно "домашней" она была.


Когда Мориньер развернулся и пошел к ней, она смутилась, покраснела, будто он поймал ее за подглядыванием в замочную скважину.


— Доброе утро, графиня! — Склонил голову в знак приветствия.

Взглянул ей в лицо, заметил, — не мог не заметить! — воспаленные веки и синяки под глазами.

— Как вам сегодня спалось? — спросил.

— Благодарю вас, прекрасно!

Под его пристальным взглядом она смешалась, опустила глаза.

— Очень хорошо. — Усмехнулся. — Крепкий сон — признак здоровья и душевного покоя. В таком случае, рад сообщить вам, что мы едем сегодня.

— Вы же… вы говорили…

— Я передумал. Я закончил все свои дела. И не вижу никаких причин, которые могли бы помешать нам отправиться сегодня, сразу после обеда. Или вы желаете провести еще одну столь же безмятежную ночь?

Она промолчала. Подумала: "Ох, уж эта Пюльшери!"

Направилась в дом, прошла к камину, удивилась собравшимся в зале слугам. Он поймал ее за локоть, проговорил в ухо:

— Объявите вашим людям об отъезде.

Отошел к высокому узкому окну, повернулся спиной, скрестил руки на груди.

* * * *


После обеда явился к Клементине в комнату:

— Велите закладывать карету, графиня!

— Я решила: мы поедем верхом. Так будет быстрее.

— Вы поедете в карете.

— Я хорошая наездница. Я велю запрячь Девочку.

Клементина, одетая в дорожный костюм, сидела на табурете перед зеркалом, а Тереза спешно укладывала вдруг ставшие непослушными волосы хозяйки. Она так внимательно слушала спор между госпожой и этим великолепным, властным мужчиной, что шпильки то и дело выскальзывали из ее трясущихся от волнения рук.

Мориньер сощурил глаза. Подождал, пока девушка справится с очередной прядью. Потом велел тихо:

— Оставьте нас, Тереза.

Та замешкалась, засуетилась. Мориньер схватил ее за руку, вытянул из комнаты, захлопнул дверь, за которой столпились удивленные неожиданными сборами слуги.

Клементина вскочила, смела неловким движением разложенные Терезой на столе около зеркала шпильки.

— Как вы смеете?! Тереза — моя горничная, и… — Клементина задохнулась от бешенства. — Убирайтесь из моей комнаты!

— Послушайте, сударыня, — он придвинулся к ней так близко, что она вынуждена была отступить почти до самой стены. — Если вы намерены ехать, а меня просите сопровождать вас, вы будете поступать так, как прикажу я. В противном случае, я уезжаю сегодня один, а вы можете оставаться и командовать вашими слугами и вашим домом.

Она чуть не застонала от бессилия и злости. До крови закусила губу.

— Хорошо, сударь. Я запомню все, что вы мне сказали.

Жосслен де Мориньер улыбнулся одними губами. Согласие Клементины очень смахивало на угрозу.

— Вот и договорились! — весело ответил. — Я полагаю, вы возьмете с собой Терезу? Она замечательно справляется со своими обязанностями.

Он открыл дверь и вышел, едва не уронив приникшую к двери горничную.


Клементине казалось, они никогда не отправятся в путь. Ей было все равно уже — верхом ли, в карете ли. Только бы ехать! Еще несколько дней назад она могла только мечтать об этом. А сегодня с трудом справлялась с нетерпением.

Когда Аннет взялась устанавливать под сиденьем корзину с продуктами, Клементина не выдержала:

— Мы так собираемся, будто путешествие продлится вечность!

Услышав восклицание, Мориньер обернулся, взглянул насмешливо. Клементина замолчала, досадливо закусила губу.

По приказу Мориньера Тереза принесла накидку из меха лисицы — укрыться в случае непогоды.

Мориньер внимательно осмотрел в последний раз внутреннее пространство кареты. Ухмыльнулся, заметив, с каким недовольным видом Ансельм де Ларош наблюдал за приготовлениями к отъезду.

Решив, что в дороге им может пригодиться человек, владеющий пистолетом так же хорошо, как и шпагой, Мориньер предложил Рене де Бриссаку совершить с ними это небольшое путешествие. Гасконец согласился с величайшей радостью, зато Ансельм де Ларош узнал об этом с величайшим же негодованием.

Если бы у Мориньера кто-нибудь спросил, отчего выбор пал на Бриссака, он ответил бы, что де Ларош слишком молод и самолюбив, чтоб быть хорошим солдатом. Но это была не вся правда. Главная правда заключалась в том, что де Ларош, — Мориньер отметил это в первый же вечер, — был пылко влюблен в свою госпожу. А вот это вкупе с его невыдержанностью как раз очень даже могло усложнить их путешествие. Мориньер не был уверен, что ревнивый юноша в критический момент, если таковой наступит, выполнит всякое его указание без промедления. Он не готов был рисковать.

Так что бедный влюбленный бросал по сторонам оскорбленные взгляды и скрежетал зубами, глядя, как его более удачливый соперник седлает коня, готовясь выступить в поход.

— Господин де Ларош! — Клементина тоже заметила настроение юноши.

Она дотронулась до его рукава.

— Господин де Ларош, я очень рада, что вы остаетесь. Я знаю, раз вы здесь, в замке, все будет в порядке.

— Вы осчастливили юношу, — насмешливо заметил Мориньер, подавая Клементине руку, чтобы молодая женщина могла без затруднений подняться в карету.

— Не ваше дело, — огрызнулась она.


Глава 7. Дорога домой


К вечеру погода испортилась.

Мелкий, выбивающий частую дробь на крыше кареты, дождь довольно скоро превратился в настоящий ливень. Поднялся ветер.

Как ни уговаривала Клементина своих сопровождающих занять место в экипаже, они не соглашались.

Бриссак качал головой и напряженно смотрел вдаль. Мориньер на все доводы Клементины отвечал коротко:

— Я солдат, сударыня.

Она не видела особого смысла в таком их самопожертвовании, но не спорила. От одной мысли, что, позволь Мориньер ей путешествие верхом, она сейчас вынуждена была бы мокнуть вместе с ними, ее бросало в дрожь.

Клементина сидела, забившись в глубину кареты и укутав ноги меховым одеялом. И думала — о родителях, о тетушках, о братьях и сестрах. Как они? Сильно ли изменились? Все ли они будут рады видеть ее?

Вспоминала. Кажется, совсем недавно она была девочкой, которую надо было опекать, учить, воспитывать. А теперь она чувствовала себя взрослой, много взрослее всех своих братьев, сестер, даже тетушек. Все они казались ей теперь наивными, не знающими жизни. Как они примут ее? Какое место позволят ей занять?

* * * *


К ночи они добрались до постоялого двора в небольшой деревушке Жирони. И опять Клементине пришлось с досадой отметить, что предусмотрительность графа де Мориньер оказалась не лишней.

— Вряд ли у вас, госпожа, вызовет аппетит то пойло, что плещется сейчас в тарелке, поданной господину де Бриссаку, — значительно произнесла Тереза, затаскивая в комнату объемную корзину с едой.

Клементина хотела было пригласить мужчин разделить с ней трапезу. Отправила Терезу в общую залу. Та вернулась важная, как павлин.

— Нет, госпожа, — махнула рукой. — Господин граф отказался. "Я, — говорит, — перекушу здесь, в зале, а ты проследи, чтобы госпожа хорошенько поела. И сама, — говорит, — поешь". Да уж, негоже вам есть то, что ест сейчас граф. Ничего хорошего не могут готовить эти…

Тут она употребила словечко, от которого Клементина поморщилась, как от зубной боли.

— Достаточно, Тереза, замолчи. Садись ужинать. Или спускайся вниз, к графу. В той компании твои речи поймут лучше.

Клементина с удивившим ее аппетитом съела сыр с хлебом и запила все это слегка разбавленным вином.

И уснула тоже на удивление быстро.

* * * *


По мере приближения к Ажену нетерпение все больше охватывало Клементину. Одновременно с этим путешествие становилось все менее приятным.

Накануне дорога их почти все время пролегала через густые дубовые и сосновые леса. Теперь же повсюду из земли торчали одни пни. Огромные, срубленные совсем недавно, дубы вповалку лежали тут же. И листва на них местами еще была зелена.

— Что это значит, сударь? — изумленно спросила Клементина у ехавшего рядом в молчании Мориньера.

— Хозяин этих земель участвовал в восстании. Король приказал вырубить его леса, — хмуро ответил Жосслен де Мориньер.

Впереди его взгляду открывались еще более неприятные картины. Очень скоро, переменившись, ветер донес до них запах гари.

Клементина заметила короткий взгляд, брошенный графом де Мориньер на Бриссака. Оба быстро переложили пистолеты поближе, а Мориньер едва заметным движением переместил шпагу таким образом, чтобы при необходимости можно было ее легко выхватить.

— Что там такое? — Клементина выглянула в окно кареты.

— Укройтесь в карете, сударыня, — сухо сказал Мориньер. — Вам незачем это видеть.

Но она уже увидела.

Вдоль дороги, на небольшом отдалении от нее, было выстроено десятка три виселиц. Три десятка повешенных. Ветер раскачивал мертвые тела, которыми уже успели попировать птицы. Сытые, тихие, они расселись на перекладинах и, ей казалось, всей стаей неотрывно глядели на проезжающий экипаж.

— Иосиф Флавий, присутствовавший при разрушении Иерусалима, видел то же… — прошептала она, не в силах отвести взгляда от ужасной картины.

— Что вы сказали? — удивленно наклонился к ней Мориньер.

— Нет, ничего. Что здесь происходит?

— Восстание, — коротко ответил.

Невдалеке поднимались столбы дыма. Там, где теперь торчали черные трубы и остатки печей, совсем недавно была деревня. Дождь, что прошел накануне, в основном, затушил пожары, но кое-где еще вздымались кверху языки пламени, еще лизал огонь обугленные углы домов. Вокруг бродили понурые фигурки: старики, женщины, дети. Те, кто потерял кров, но остался жив. Их было немного. Завидя проезжающих, некоторые из них бросились к карете.

— Остановите, сударь, — попросила Клементина тихо.

— Гони, — приказал граф де Мориньер. И карета, как сорвавшийся с цепи пес, рванулась вперед.

Клементина не удержалась, больно ударилась головой о стенку кареты, застыла, замерла, пережидая боль.

Когда миновали страшное место, Пьер потихоньку стал придерживать коней. Она выглянула снова.

— Почему? Почему вы не остановились? Эти люди остались без крова. Они голодны. Мы могли хотя бы…

Он не дослушал.

— Это война, — ответил жестко. — И вы, красивая и сытая, для этих людей — враг. Поверьте мне, теперь было не время выбирать, на чьей вы стороне.

— В самом деле? — растерянно вопросила. — В таком случае, вот те господа нам, по крайней мере, друзья?

Она кивком головы указала на группу драгун, движущуюся им навстречу по дороге. Жосслен де Мориньер взмахом руки приказал остановить карету, а сам пришпорил коня. Когда он вернулся, он выглядел еще более хмурым и обеспокоенным.

— Двигай, — он подъехал к Пьеру, — но не спеши.

Драгуны остановились на обочине. Пропуская карету, они назойливо по очереди заглядывали в окошко, чем страшно разозлили Клементину и напугали Терезу.

— Что они сообщили вам, сударь? — спросила Клементина, когда драгуны остались позади.

— Что дальше нас ждут картины, похуже этой.

— Куда уж хуже… — пробурчала Клементина.

Она откинулась в глубину кареты, подтянула меховое одеяло к самому горлу.

Лица с пустыми глазницами, обезображенные последней гримасой, стояли у нее перед глазами.


Она чувствовала себя ужасно. Сильный запах гари, смешанный с другим, каким-то очень неприятным, сладковатым запахом, проникал в карету, вызывая у нее отвратительные желудочные спазмы. Она зажимала ладонью нос и рот, старалась не помнить, не думать, не чувствовать.

Несколько раз еще на пути им встречались группы драгун. Клементина слышала, как сквозь туман, негромкий голос Мориньера. Он что-то говорил, ему что-то отвечали. Клементина не высовывалась наружу. Она ничего не хотела больше видеть.

* * * *


Клементина пришла в себя, когда карета резко качнулась, попав колесом в выбоину на дороге. Выглянула из окна, вскричала:

— Да-да! Теперь направо, по мосту, потом вверх по дороге. А там…

Оставалось совсем немного. Клементина с неистовой радостью узнавала родные места. Вот речка, где вместе с деревенскими мальчишками она летом ловила раков. Вот мельница. Сюда она бегала девочкой. Подолгу стояла во дворе, затаив дыхание, наблюдала за работой мельника и его сыновей. Смотрела, как медленно вращается мельничный круг, как сыплется мука, как грузят мельниковы сыновья мешки с мукой на телеги.

Она обожала глядеть, как крутятся в реке лопасти мельницы, как бурлит между ними вода, как медленно шевелятся у берегов водоросли, похожие на русалочьи волосы. Любила насыпать в ладошку горсть серой, грубой, вперемешку с давлеными зернами, муки, затаить дыхание и вобрать ее разом в рот. И дождаться, пока превратится она во рту, ей тогда казалось, в самое вкусное на свете тесто. И медленно-медленно разжевывать зерна, небом ощущая запах хлеба.

Клементине нравилась крупная, улыбчивая мельничиха, которая временами угощала ее горячими, только из печи, лепешками. Она напоминала ей большой рождественский каравай — высокий, сдобный, пахнущий медом и сулящий удовольствия. Нравился младший из сыновей мельника, Марсело, с которым Клементина проводила немало времени. Он умел ловить рыбу руками и залезать на самые высокие деревья. А еще он всегда с радостью делился с ней выпрошенным у матери хлебом. Они часто сидели вдвоем на мостках, бултыхали ногами в воде и болтали. Марсело рассказывал ей странные истории о водяных, живущих в реке, и о том, как они помогают его отцу молоть зерно. И всякий раз бросал в воду кусочек-другой хлеба — чтоб задобрить главного водяного и всю его семью. Клементина тоже тогда, впечатленная его рассказами, отламывала от своей горбушки кусочек и опускала его в воду — чтобы водяные продолжали помогать мельнику и по весне не размывали мельницу.

Теперь мельница стояла недвижно. Не было слышно привычного скрипа большого мельничного круга. А ведь теперь — самое время молоть зерно! Неужели не уговорили водяного, не умилостивили?

Клементина скользнула взглядом по зарослям кустарника вдоль реки, по небольшому лугу, уткнулась в подножие покрытого жухлой травой холма.

Подумала: взлететь бы поскорее на вершину этого большого холма, куда тянется теперь дугой дорога, скатиться бы потоком ветра вниз, проскакать тропой между холмами поменьше и ворваться в родной дом нежданной гостьей.

— Уступите мне коня, господин де Бриссак, — попросила, не в силах сдерживать охватившее ее нетерпение.

Де Бриссак взглянул на Мориньера. Тот покачал головой, ответил за юношу:

— Не стоит, графиня. Скоро мы уже прибудем на место.

— Ну, что вы за человек, сударь? — простонала.

Замолчала. Смотрела на бегущую вдоль дороги тень кареты, на травы, колышущиеся от ветра. Когда спустились, миновали узкую низину, повернули в последний раз, вскричала:

— Мы доехали! Теперь вдоль вот этой стены кустарника…

Она замолкла на полуфразе, когда ее глазам открылся замок Брассер.

Так же, как везде теперь, крестьянские дома вокруг замка были разрушены, а прямо от стен замка, распугивая кур, возившихся в земле, им навстречу шли солдаты.

Она закричала, распахнула дверцу кареты, выпрыгнула из нее, не дожидаясь, пока опустят ступеньку, едва не упала, попав неосторожной ногой на заросшую травой кочку. Бросилась к дому.

"Этого не может быть… Этого не может быть…" — шептала.

"Это вполне может быть", — подумала с ужасом, вспомнив отца, его постоянное беспокойство о том, как свести концы с концами, его вечное возмущение новыми налогами…

Конечно, он… он мог.


Один из солдат шагнул вперед, чтобы задержать ее, бросившуюся к воротам замка, и Клементина изо всех сил толкнула его обеими руками в грудь. От негодования тот схватился за мушкет.

— Остановитесь, сударь, — сквозь шум в ушах услышала она властный голос Мориньера.

Клементина взбежала по невысокой лестнице. На двери, в которую она столько раз проскальзывала незаметно, возвращаясь с затянувшихся прогулок, висел, опутывая створки, красный шнур, к концам которого были прикреплены толстые восковые печати. Такие же печати она обнаружила и на парадной двери:


"Королевская судебная палата.

Май 1664".


Покачнувшись, она сползла по каменной ограде, опустилась на высокие, стертые временем ступени.


— Господи, деточка, — чьи-то руки обхватили ее поникшую голову. — Деточка… Я и не узнала тебя сразу.

Почувствовав прикосновение, Клементина выпрямилась, вгляделась в лицо той, что говорила теперь с ней.

— Ты не помнишь меня, детка?

Она покачала головой. Она не помнила. И почти ничего не видела. Только буквы на красной восковой печати.

— Мы жили вон там, — женщина махнула рукой куда-то в сторону. — Ты прибегала к нам. Гуляла с нашим мальчиком. С нашим Жано. Нет его больше… Теперь нет…

— Как это произошло?

Клементина не узнала свой голос.

— Батюшка ваш… Батюшку вашего солдаты застрелили. Солдаты уничтожили весь урожай. Они насиловали женщин, убивали детей. Ваш батюшка не мог этого допустить! Он не мог…

Женщина заговорила, быстро, горячо, боясь, что ее остановят, прервут.

Оглянулась на приближающихся к ним солдат. Заговорила еще быстрее.

— А матушка… как она кричала! Как кричала! И ее убили! Один удар алебарды и…

— Ну, все, довольно, — Жосслен де Мориньер оттолкнул женщину и, подняв Клементину, взвалил ее на плечо, словно тюк, потащил к карете.

— Оставьте меня, оставьте! — она кричала, билась в животном стремлении вырваться из железных рук на свободу.

Солдаты, столпившись у ворот замка, с видимым удовольствием наблюдали за разыгравшейся сценой.

Жосслен де Мориньер донес ее, поставил на ноги, взялся за ручку, чтобы открыть дверцу кареты. Клементина, воспользовавшись моментом, изо всех сил ударила его по лицу, будто стремясь навсегда стереть с него выражение спокойной, непоколебимой решимости.

Получив ответную оплеуху, отлетела в сторону. Удар получился достаточно сильным. Во всяком случае, Клементине пришлось приходить в себя в луже, оставшейся после недавнего дождя.

Солдаты громко загоготали.

Граф де Мориньер склонился над ней, протянул ей руку. Затолкнув Клементину в карету, оставил ее на попечении де Бриссака. А сам быстрым шагом направился к продолжающей веселиться группе.

Невозможно было понять, что именно он произнес, но лица солдат в один момент изменились: приняли выражение крайнего почтения и даже некоторой угодливости.

Солдаты замолчали, встали навытяжку, вытянули шеи. И после, когда он, договорив, развернулся и пошел к карете, так и продолжали стоять прямо и неподвижно, глядя вслед удаляющейся сухощавой фигуре.


Мориньер открыл дверцу кареты.

— Как вы себя чувствуете, сударыня?

Покачал головой, заметив тонкую струйку крови, появившуюся в углу ее носа. Достал платок, намочил его водой из фляги и одним движением стер кровавый след.

— Подержите платок, графиня, — сурово сказал, взглядом пытаясь заставить замолчать рыдающую во весь голос Терезу.

— Идите к черту, — устало мотнула головой Клементина. — Я вас ненавижу.

У нее не было сил сопротивляться, когда Пьер, развернув лошадей, погнал карету в обратную сторону.


Глава 8. Всему свое время


Клементина молчала три дня.

Все ее существо восставало против того, что произошло. И организм, стараясь отгородить рассудок от воспоминаний, — так уже случалось, — продолжал функционировать настолько лишь, насколько этого требовала природа. Клементина почти не спала, хотя и большую часть времени проводила в постели. И совсем ни о чем не думала. Будто находилась в забытьи.


— Госпожа, поешьте хоть что-нибудь, — просила Тереза, подсовывая ей под нос блюда со всякой снедью. — Аннет так старалась.

В эти дни прислуга, действительно, из кожи вон лезла, лишь бы вырвать из этого состояния госпожу, к которой они привыкли и которую полюбили.

Но Клементина не замечала ничего. Она сидела, глядя прямо перед собой. Шок начал проходить, и Клементина винила себя за то, что позволила увезти себя так скоро. Ей надо было остаться, надо было выяснить, что случилось с ее братьями, сестрами. Со всей ее семьей.

Кто-то же должен знать? Помнить? Кто-то должен рассказать ей об этих чудовищных майских днях.

Подумать только… Май. Она уже была во Франции. Если бы она поторопилась, если бы настояла, упросила Филиппа — она могла успеть. Может быть даже, изменить что-то.


— Ох, господин, мадам совсем ничего не ест, — услышала Клементина причитания служанки.

— Иди, Тереза. Ступай, — граф де Мориньер выставил девушку за дверь.

Услышав его шаги, завидев худощавую его фигуру, Клементина подскочила, разом припомнив все. Ее измученная душа нашла, наконец, того, на ком она могла выместить все свое горе, кого она могла, как ей казалось, с полным основанием обвинить в том, что с ней произошло.

"Он выдержит, — с мстительным злорадством подумала. — Этот выдержит все".

— Как? Вы еще не уехали? — со злостью в голосе произнесла.

— Нет, — Мориньер небрежно смахнул несуществующие пылинки с табурета, пододвинул его поближе, уселся. — Я никак не мог ехать сразу. Во-первых, поездка с вами меня чертовски утомила. А во-вторых, — он как будто насмешливо посмотрел на ее поникшие плечи, — я должен был убедиться, что вы не кинетесь топиться, травиться или вешаться. Мне бы не хотелось отвечать перед Филиппом за вашу безвременную кончину.

Она вскочила.

— Убирайтесь отсюда! Я не звала вас! По какому праву вы явились опять в мою комнату?!

— Но вы же из нее не выходите, — резонно заметил он. — А мне хотелось сказать вам кое-что перед отъездом.

Ах, вот как! Она вновь уселась на кровать.

— Вам хотелось поговорить? Извольте! Как вы могли увезти меня оттуда так быстро?

Заговорив, она будто разрушила выстроенную ею внутри себя перегородку, отделившую физическое тело от души. И тело отозвалось, откликнулось. Она почувствовала, как по лицу ее потекли слезы.

— Плачете? Прекрасно! — кивнул удовлетворенно. — Что же касается того, что я увез вас слишком скоро — так вы ничего мне не сказали про то, что желали бы задержаться. А, кроме того, — холодно продолжил, — ваша истерика собрала вокруг слишком много любопытных и отнюдь не дружеских глаз.

— Вы не хотите извиниться? — Клементина вдруг густо покраснела, вспомнив доставшуюся ей оплеуху.

— Нет, — он с удовольствием смотрел на ее гневное лицо. — Я не знаю способа лучше этого, когда требуется быстро привести в чувство не в меру эмоциональных женщин.


— Вы… — она задохнулась. — Вы бесчувственный мужлан. Вы чудовище. Я не желаю вас видеть, никогда!!

Он поднялся.

— Вот теперь, я вижу, вы почти в порядке. Не забывайте есть и спать, и скоро к вам вернется прежняя милая живость.

Клементина схватила стоящую перед ней на подносе вазу с фруктами, готовясь швырнуть ее.

— Э, нет-нет, дорогая графиня, — он ловко разжал ей пальцы, поставил вазу обратно. — Направьте вашу энергию в какое-нибудь другое русло. Я и так сейчас уеду, так что необходимости в применении столь сильных мер нет.

Она упала на кровать.

— Как мне плохо! Вам этого никогда не понять… — прошептала она, почувствовав, что с этой вспышкой ушли все ее силы.

Он остановился в дверях.

— Прощайте, графиня.

Взялся за ручку, снова обернулся.

— И все же, если вы способны прислушаться к моим словам, сделайте это. Я знаю, вас очень интересует судьба остальных членов вашей семьи. Но я говорю вам: теперь не время. Примите то, что произошло. И упаси вас Бог сейчас ехать к интенданту. Не забывайте, что ваш отец в глазах закона — преступник.

* * * *


Клементина испытала несказанное облегчение, когда он уехал. И одновременно с этим на нее навалилась непереносимая, мучительная тоска по надежному мужскому плечу.

Она была так одинока. И она должна была отвечать за все, что происходило в замке и на землях Грасьен. Эти две истины с пугающим постоянством занимали теперь ее сознание.

Клементина, по-прежнему, крайне редко выходила из своей комнаты. В ней Клементина чувствовала себя более или менее защищенно. Вне стен комнаты она цепенела, терялась, впадала в состояние близкое к панике.

Погода, как ей и полагалось, все ухудшалась. Когда не лил дождь, сыпал мелкий снег. Дороги развезло, и теперь редко кто пускался в путь без особой надобности.

Жители замка занимались своими обычными делами. Иногда, завершив работы, являлись в комнату к Клементине, чтобы рассказать ей последние новости, принесенные из деревень.

Клементина слушала их, кивала.

Однажды Пьер, когда погода, вдруг забывшись, решила порадовать их погожим днем, набравшись смелости, пришел в замок, чтобы предложить графине проехаться верхом. Но Клементина лишь покачала головой.

Часто приходил священник, отец Жозеф. Он садился рядом с ней, брал ее руки в свои и долго, монотонно говорил с ней, перемежая собственные увещевания с молитвами. Она согласно кивала, когда он спрашивал ее мнение, и вновь погружалась в себя.

Она замерла, затихла на долгие недели. Заживляла раны.

К счастью для Клементины, с самого отъезда графа де Мориньер никто чужой не покушался на ее одиночество. Лишь однажды, еще до того, как погода окончательно испортилась, в замок нанес визит молодой баронет, сын барона де Журниака. Он явился в один из ясных, но уже довольно холодных дней.

Клементина поначалу хотела отказаться:

— Скажите, что я не принимаю, — сказала она, зябко поводя плечами.

Но Перье настаивал:

— Это нехорошо, графиня. Вам было бы весьма полезно познакомиться с вашими соседями. К тому же, баронет всего пару недель как из Парижа. Приехал сюда повидать отца. Бедный мальчик не видел старого барона много лет. Почти всю свою жизнь он провел при маркизе Вобане. Отец отправил дитя учиться военному и инженерному делу, когда тому едва исполнилось семь лет. Вместе со своим наставником и господином мальчик изъездил, кажется, все дороги Франции. Но дома бывать ему не пришлось. И теперь, испросив разрешение маркиза Вобана и, к радости своей, получив его, баронет явился повидать отца. Возможно, у него есть какие-то новости о вашем супруге и нашем господине. И, уж совершенно точно, он мог бы рассказать вам массу интересного о том, что происходит теперь в Париже и вокруг него. Разве вам не любопытно?

Ей не было любопытно. Совсем. И она не вполне понимала, что заставило ее переменить решение. Но она согласилась.

— Вы в курсе всего, Перье, как настоящий придворный, — заметила.

Он ответил серьезно:

— Чтобы управлять хозяйством, нужно знать не только то, что происходит в его пределах, но и то, что делается вокруг.

Клементина коротко взглянула на управляющего. Это было очень похоже на упрек.

Позвала Терезу, переоделась, завила волосы, пустила несколько локонов по высокой шее. Приводила себя в порядок без малейшей доли кокетства — по привычке, механически. Перед тем, как выйти из комнаты, все-таки взглянула в зеркало. Женщина, смотревшая на нее из глубины полированной поверхности, была бледна и неинтересна.

Уже подойдя к дверям, остановилась, вернулась, всмотрелась в отражение пристальнее. Ущипнула себя за щеки — раз, другой. Покусала губы. Перье удовлетворенно опустил глаза — скоро графиня начнет приходить в себя. Уже начала.


Юный Шарль, сын барона де Журниака, оказался юношей весьма бойким и исключительно велеречивым. Он принес извинения за неожиданный визит, и трижды умолял простить ему причину, заставившую его быть назойливым.

Охотясь на кабана, он, плохо знающий границы отцовских владений, увлекся и нарушил их. Обнаружив свою ошибку, счел, что не может оставить ее без внимания. И теперь, когда графиня де Грасьен позволила ему предстать пред ее очи, он может надеяться, мечтать может только об одном — чтобы графиня согласилась принять от него в дар кабана, убитого на землях графа де Грасьен.

Клементина согласилась. Тем более что слуги уже сняли кабана с телеги. И теперь огромная его туша лежала посреди двора, веселя детей и радуя взрослых.

Поблагодарила. Произнесла все приличествующие случаю слова. Пятнадцатилетний баронет сиял. Он склонился к руке графини, коснулся ее губами, продержал чуть дольше, чем того требовали приличия. Клементина заметила это, аккуратно высвободила руку, пригласила юношу отобедать с ней. Отметила она и то, что сердце ее, измученное и истерзанное, при этом прикосновении все же забилось чуть быстрее.

— Я не умерла, — подумала она с удивлением. — Подумать только. Я не умерла.


Баронет умело развлекал ее за столом. Рассказывал анекдоты, последние сплетни, будоражащие двор. Сетовал на то, что этим "новостям" уже почти месяц. Теперь, наверное, кое-что изменилось. А он желал бы донести до нее самые лучшие, самые свежие из новостей.

Она снисходительно промолчала.

Когда спросила о муже, баронет легкомысленно воскликнул:

— О! С вашим супругом, графиня, все в порядке. Граф необычайно близок к его величеству и окружен сонмом красавиц.

Сказав, поперхнулся.

Клементина улыбнулась слабо:

— Быть одновременно привлекательным и галантным — необычайно трудно, не правда ли, сударь? Вечно рискуешь прослыть либо неразборчивым в удовольствиях, либо невежей. А ведь лучшего меж этих двух обвинений не существует.

Он с восхищением посмотрел на молодую женщину.

Потом, вернувшись к отцу, с горячностью рассказывал тому о своем знакомстве.

— Я не понимаю, как может такая женщина жить так далеко от двора. Она была бы жемчужиной его, лучшим из украшений. Если бы не печаль в ее глазах…


Клементина же вынесла из этого разговора только одно: ее супруг вполне мог не так уж сильно спешить, раз спустя столько времени после отъезда из замка Грасьен он по-прежнему находился при дворе. Впрочем, она не могла не признать, что в глубине души и без этого была уверена, что Филиппу просто очень хотелось поскорее уехать. И наивные словоизлияния юного баронета ей ничего нового не открыли.

* * * *


Острая боль со временем притупилась, оставив в душе выжженное, пустое пространство. То, что раньше казалось важным, чуть ли не самым главным, теперь едва вспоминалось.


Ей было очень комфортно в своем одиночестве. Но упрек Перье занозой сидел в ее сердце.

Она чувствовала: вот-вот произойдет нечто, что переменит ее жизнь, заставит ее снова взять на себя управление домом.

Когда в один из седых, пасмурных дней в комнату вбежала Тереза и что-то испуганно затараторила, Клементина подумала: "Ну, вот, началось!"

Что именно началось — она еще не знала. Но понимала, что вот с этой самой минуты ей больше не удастся прятаться в комнате.

— Что случилось? Говори внятно, — сурово прервала она служанку.

— Госпожа! Мария, — из той деревушки, что у самой реки, — пришла, плачет, говорит, что не уйдет, не повидавшись с вами.

— Хорошо. Я сейчас спущусь.

Тяжело встала, медленно, словно к ногам ее были привязаны гири, сделала несколько первых шагов. Вышла, остановилась на несколько мгновений на лестнице, рассматривая сверху гостью.

Немолодая женщина робко переминалась с ноги на ногу у самого порога. Клементина никогда ее прежде не видела. Но это не имело значения. Она не всех еще знала, но хозяйкой все равно была для всех них.

Мать говорила ей:

— Быть госпожой нелегко. Из раза в раз тебе придется откладывать в сторону свои заботы, чтобы взвалить на свои плечи заботы своих вилланов. Это необходимо, если ты хочешь, чтобы тебя уважали. И если однажды ты рассчитываешь получить их поддержку.

Могла ли мама представить себе, что именно придется отложить ее дочери в сторону, чтобы оказаться в состоянии выслушать чужую ей женщину?

Она спустилась вниз, подошла к гостье, остановилась молча рядом.

— Госпожа, — всхлипнула Мари и упала перед Клементиной на колени. — Госпожа! Беда! Уже два дня за рекой клубится дым. Вчера там сгорела церковь. Муж мой вернулся оттуда, говорит, плохо дело. Войска идут, королевские солдаты. Они жгут дома, выгоняют людей в леса. Что нам делать, госпожа?

Женщина снова заплакала.

А Клементина стояла безмолвно, глядя перед собой. Пыталась собраться, понять, что теперь говорить и что делать.

— Почему вы спрашиваете меня об этом? — наконец, заговорила. — Разве король — враг нам? Отчего вы боитесь солдат? Они идут, чтобы уничтожить преступника. Разве среди нас есть тот, кого они ищут?

Клементина с ужасом увидела направленный на нее взгляд.

Воскликнула:

— Не говорите мне ничего! Я не желаю знать!

Отвернулась, до хруста стиснула пальцы. Она не может… Не хочет…

Краска стыда залила ее лицо. Когда она была трусихой? Раньше — никогда!

Снова обернулась, положила руку на плечо плачущей женщины.

— Поднимитесь, Мария. Встаньте. Говорите, я слушаю.

— Госпожа! Одижо был здесь. Он разговаривал с крестьянами. Он хороший человек.

— Одижо — преступник! — отрезала Клементина.

В одно мгновение вернулось то, что она так хотела забыть. Захолонуло сердце, все поплыло перед глазами.

— Где он теперь? — спросила с трудом.

— Он ушел. Но если об этом узнают драгуны, нам несдобровать. Солдаты жестоки. Они вешают и жгут ради собственного удовольствия. Муж сказал: вы должны знать.

Клементина сделала несколько шагов, взялась рукой за высокую спинку стула, закусила губу.

Кто она теперь? И как ей выбирать? Она одинаково боится солдат и этого Одижо. Она дочь того, кто погиб, выступив на стороне восставших, и она жена самого верного из подданных короля.

К глубочайшему стыду своему Клементина осознала, что ей совершенно безразлично, кто прав. Она желает только успокоения. Она хочет лишь, чтобы не плакали дети, чтобы пели птицы и мирно квакали в прудах лягушки. И больше ничего.

Она посмотрела на женщину долгим взглядом.

— Я поняла, — сказала. — Идите. И если Одижо еще появится в этих краях, не забудьте сообщить мне.


Она не позволит этому мерзавцу испортить жизнь ей и ее крестьянам. Она не позволит на ее земле устроить то, что он устроил в Ажене. Никогда. Никогда не будут пылать на ее земле пожары!

У нее застучали зубы.


"Хочешь ты или не хочешь, моя дорогая, — подумала, — но все опять зависит от тебя! Некому тебе помочь и не на кого тебе положиться".


Глава 9. Ведьма


Ночью Клементина проснулась — то ли от стороннего шороха, то ли от очередного кошмара. Распахнула глаза, уселась на постели. Увидела, что Тереза неподвижно стоит у окна и смотрит куда-то вдаль.

— Что с тобой, Тереза? — спросила шепотом.

— Смотрите, — девушка медленно протянула вперед руку.

Клементина поднялась, подошла, встала за спиной горничной.

В башне напротив мелькал, перемещаясь от одного окна к другому, неясный свет.

— Я вижу его которую ночь подряд. — Тереза испуганно смотрела на Клементину. — Госпожа, это та самая башня, про которую рассказывала Аннет. Уж как я не хочу каждый раз вставать, а все меня словно что-то толкает, "встань, посмотри".

Клементина обхватила себя руками.

— Принеси мне плащ!

— Госпожа, я боюсь!

— Подай плащ! — Клементине казалось, что своим криком она переполошит весь дом.

Как ей все надоело! Ей хотелось визжать. Привидения, лабиринты, драгуны, виселицы, выстроенные на дорогах в назидание всем. Как она устала от всего этого!

Клементина сбежала по лестнице, даже не подумав предложить Терезе идти за ней. Она знала, что та ни за что не сдвинется с места.

Так же быстро она пересекла зал. Разбудила спящего у камина де Лароша. Тот смущенно вскочил, пытался сделать вид, что задремал буквально минуту назад. Завозил руками, торопливо поправляя одежду.

— Идите за мной, сударь, и возьмите огня! — приказала.

Клементина выбежала во двор, плотнее запахивая плащ, под которым на ней была лишь тонкая муслиновая ночная рубашка. Холодный ветер швырнул ей в лицо колкий снег, едва не сбил с ног.

— Куда мы идем, госпожа?

Ансельм де Ларош стучал зубами от холода.

— Туда, — она махнула рукой в направлении чернеющей на фоне серого неба башни.

Луна то выглядывала из-за туч, то снова пряталась.

Де Ларош, подняв голову, всмотрелся в окна-бойницы, неуверенно произнес:

— Там кто-то есть…

— Вижу. Именно поэтому мы сейчас туда поднимемся.

Она шла так быстро, как только могла. Добравшись до деревянной лестницы, ведущей ко входу в башню, приостановилась, чтобы перевести дух.

— Но дверь, должно быть, заперта… — то ли спросил, то ли сообщил де Ларош.

— Если она заперта, вы разобьете ее или найдете ключ! Мне все равно. Но я должна теперь же попасть внутрь.

Она быстро взбежала по лестнице, схватилась, дернула за холодную скобу. Дверь открылась — легко и на удивление тихо. Клементина шагнула внутрь. Она была бы испугана, если бы не была переполнена яростью.


Внутри башни им пришлось двигаться значительно медленнее.

Осторожно, глядя под ноги и одновременно стараясь не упускать из вида бесконечных углов, поворотов, дверей и дверец, поднялись на самый верх. Огонек, — тот самый ли? — мелькнув, скрылся за дверью, ведущей вбок.

Клементина шагнула за ним.

— Это ты, малышка, — услышала она незнакомый голос. — Я ждала тебя.

Де Ларош выхватил шпагу и бросился вперед, стараясь заслонить Клементину от непонятно откуда доносящегося голоса.

Смех дребезжащий, негромкий, но плотный — не продохнуть, — окружил их со всех сторон. Стих быстро.

Из незамеченного ранее Клементиной отверстия показалась всклокоченная голова.

— Не смешите старуху, уберите вашу шпагу, — сухонькая, словно мышь, старушонка выскользнула из этого отверстия.

Клементина почувствовала, как освобождается ее душа, как отпускает тяжесть, давившая на нее все последнее время. Одним призраком меньше! Кто бы ни была эта старуха. Что бы она тут ни делала.

— Кто вы? — Клементина окончательно успокоилась, когда теплая старческая рука коснулась ее кисти.

— Идем со мной, детка.

Клементина сделала шаг, другой.

Ансельм де Ларош двинулся следом.

— Может, молодца своего спать отправишь? — насмешливо взглянула старуха на провожатого. — У тебя одной мужества больше, чем у многих мужчин.

— Я никуда не уйду! — сказал де Ларош, как отрезал.

— Нет, — покачала головой Клементина.

— Ну, как пожелаешь, — старуха по-прежнему обращалась к Клементине. — Раз уже явился — пусть будет. Он нам не помешает.

Она повела их по узкому темному коридору, коснулась рукой стены около огромной железной двери. Послышался скрежет, потом щелчок. Старуха открыла дверь, поманила их за собой.

Они вошли внутрь, и Клементина увидела маленькое помещение, узкое и длинное, освещенное несколькими оплывшими свечами.

— Садись, — старуха указала ей на выступ, покрытый каким-то серым мехом.

Клементина послушно опустилась на него, тем более что от пережитого волнения ноги плохо держали ее.

— И ты сядь! Вон туда, — старушка указала де Ларошу на разложенную на полу шкуру. — Не мешай нам говорить.

Он воткнул факел в специальное отверстие в стене, потом сел, прислонился спиной к каменной кладке, положил шпагу на колени, приготовился стеречь.

Старуха повернулась, скользнула к каменному столу, на котором были разложены какие-то баночки и мешочки, начала что-то бормотать. Достала из мешочков несколько горстей разной травы, насыпала в большой и плоский металлический сосуд, — то ли чашу, то ли блюдо, — подожгла. По комнате распространился чудный запах леса и бесконечного покоя.

Стало легко и спокойно, слегка отяжелели веки, и по всему телу разлилась истома.

Старуха достала из лежащего на столе заплечного мешка какую-то склянку, поднесла ее к губам Клементины.

— Сделай глоток.

Клементина покачала головой, обернулась, взглянула на де Лароша. Тот смотрел на нее пристально, как будто с усилием. В его застывающих глазах мелькали отсветы пламени.

Старуха подошла к мужчине, взяла его за руку, что-то проговорила, глядя в темноту неподвижных зрачков. Коснулась сморщенной ладонью глаз. Когда она отошла от него, де Ларош спал. В той же позе, сидя, сжимая в руке эфес ставшей бесполезной шпаги.

— Не бойся. С ним все в порядке, — сказала старуха. — Поспит немного, проснется, когда скажем. А теперь все же выпей.

— Кто вы? — спросила, наконец, Клементина.

— Я Жиббо, — ответила старуха. — Все зовут меня ведьмой и бегают ко мне за помощью. Пей. Здесь — твоя сила.

Клементина коснулась губами склянки, вылила несколько капель на язык.

— Горько, — сказала.

— Горько — это ничего, — улыбнулась хитро старуха. — Горькие травы — небольшая тягость. Горечь их печалит гортань, но пробуждает аппетит к еде и жизни. Тебе это сейчас нужно.

Она посмотрела на Клементину долгим взглядом, будто изучала.

— Да. Так и есть, — сказала загадочно. — Так и есть. Но все это позже, не сегодня… У меня еще есть время.

Жиббо подняла ладонь на уровень глаз Клементины.

— Смотри на меня.

Повела руками вверх, вниз, по сторонам. Клементина почувствовала удивительное, в одно мгновение разлившееся по телу тепло.

— Сил у тебя маловато. Плохо это. — Старуха села напротив. — Многое тебе предстоит, а ты больна и ни на что не годна. Нужно тебе быстрее выздоравливать.

И старуха что-то забормотала, словно Клементины уже рядом не было. Поднялась, медленно доплыла до стола, продолжая то ли говорить, то ли напевать, завозилась с маленькими темными бутылочками. Соединила две жидкости в одной склянке, потрясла аккуратно, размешивая. Вернулась к Клементине, наклонилась, заглянула ей в глаза.

— Возьми, — вложила Клементине в руки пузырек. — Перед сном несколько капель. Две-три. Не больше.

— Я устала, — словно в забытьи проговорила Клементина, — я устала.

— Я знаю. Но ты должна найти в себе силы. Твои силы дремлют. А сейчас им не время спать.

Клементина, очнувшись, схватила старуху за юбку.

— Подскажи, что мне делать?

Старуха покачала головой.

— Не могу я тебе подсказать. Да ты и сама все со временем поймешь. А вот помочь тебе собрать силы я могу. Я приду сюда завтра опять, и ты приходи. Да напои перед этим своих слуг. Не надо им знать, что ночью ты выходишь из дома. Накапай вот этого средства в вино, подай всем, кто может обнаружить твое отсутствие. Да не беспокойся. Нет в этом никакого вреда. А сейчас ступай, иди и ложись спать.

— Я теперь не усну.

— Иди. Буди своего охранителя и иди. И девушку свою спать уложи. Третью ночь не спит, бедная, — старуха захихикала.

— Откуда ты знаешь?

— Вижу, — коротко ответила ведьма.


Глава 10. В Ажене


Мориньер в сопровождении двух всадников прибыл в Ажен в середине дня, когда тусклое осеннее солнце готовилось упасть в низкие, наползающие на город тучи. Они въехали через Гравские ворота, которые всего десяток лет назад так негостеприимно встретили отца Великого Конде. Мориньер предъявил стражникам, вышедшим к ним навстречу, бумаги. Те взглянули на печати, вернули грамоты, потеснились, пропуская гостей в город.

Всадники медленно двинулись по улицам, не так давно перегороженным баррикадами. Следы недавнего конфликта, — мешки с землей, — местами еще лежали у стен домов, мешая как пешим, так и конникам.

Мужчины ехали молча, и на лицах их застыло одинаковое выражение холодного превосходства.

В городе стояли войска. Жители Ажена, еще недавно терзаемые стремлениями к справедливости и жаждой получить ее сразу — здесь и сейчас, теперь охолонули, отступились. Многие мечтали о том, чтобы память свидетелей их вспышки оказалась короткой или милосердной. В иных случаях, думали они, это — одно и то же.

Войска, расположившиеся теперь в городе, очень способствовали подобным настроениям.

Горожане, что попадались на пути, бросали на Мориньера и его спутников пугливые взгляды, жались к стенам домов. От чужаков не ждали добра.

Всадники миновали дворец епископа, собор Святого Каприя, выехали на площадь.

Их появление не прошло незамеченным. Мальчишки, до тех пор глазевшие на закованного в колодки преступника, завидев три фигуры на конях, мигом потеряли к поникшему головой мошеннику интерес. Кинулись врассыпную, громко вопя.

Молодой мужчина в одежде судейского, стоявший неподалеку, встрепенулся, взглянул на гостей, быстро покинул площадь. Направился к дому, расположенному сразу за зданием городского совета.

Мориньер удовлетворенно кивнул, обернулся к спутникам:

— Через минуту-другую господин Фарби будет уведомлен о нашем прибытии.

— Начнем сегодня? — спросил один из них.

— Завтра, — ответил Мориньер, направляя коня в проулок, где рядом с домом булочника, украшенным вывеской-кренделем, располагалась небольшая, но довольно уютная гостиница. — Сегодня нас ждет хороший ужин и свежая постель.

— А господина Фарби, — продолжил с насмешкою один из его двух его спутников, — полагаю, ожидает, напротив, ночь весьма беспокойная.

Мориньер промолчал.


Спустя час с небольшим в гостиницу явился юноша — сын господина Фарби. Интендант приглашал господ на ужин. Мориньер отказался. Он демонстрировал суровость и неподкупность. Поблагодарил, просил передать, что завтра с утра будет иметь честь обсудить с господином интендантом все возникшие вопросы. Изъявил уверенность, что господин Фарби готов на них ответить.

Юноша был бледен, топтался у порога, пытался настаивать. Когда он ушел, Мориньер и два королевских комиссара, — советник Бертран де Монтего и молодой нотариус из Монтобана, Эжен де Трей, — отправились на улицу Молинье и с аппетитом поужинали.

* * * *


Всю ночь шел дождь. Потом ветер, разогнав тучи, успокоился, стих. Распогодилось.

Утром, когда Мориньер и два королевских комиссара вышли на площадь, по улицам еще текли потоки воды — остатки вчерашнего потопа. И светило до странности яркое солнце.

Ажен, несмотря на прекрасную, неожиданно не вполне осеннюю, погоду, застыл в напряжении. Во всяком случае, булочник, вынесший свой товар и разложивший его на столе, поставленном у дверей, не каламбурил привычно, а молча, деловито обменивал свежий хлеб на монеты. А девушки, собравшиеся поутру у колодца, не смеялись и не болтали, как обычно, а как-то стесненно дожидались своей очереди, наполняли кувшины и ведра свежей водой и расходились по домам.

Город ждал.


Весть о том, что в Ажен прибыли королевские комиссары, разлетелась по городу еще накануне. Горожане, участвовавшие в волнениях, сразу же собрались в соборе Сент-Этьен. Говорили, гадали, чем обернется для них недавний бунт, кто победит — королевский ли интендант или местные муниципалы? И что, при том или ином раскладе, будет с ними?

Смутьяны, совсем недавно строившие баррикады в стремлении не впустить в город войска, сегодня мечтали о том, чтобы все само собой рассосалось. И, в общем, уже не так важно было, отменят последний побор — рыночный сбор с каждого локтя длины прилавка, — или нет. Лишь бы ушли войска, лишь бы можно было собираться, как прежде, по вечерам в тавернах, пить вино и щипать за попки молоденьких служанок.

Ругали того, кто подбил их на смуту. Являлся в город темноволосый красавец, говорил с людьми на площади, убеждал, что дальше — будет только хуже. Откуда ему было ведать о последнем этом поборе? Да и не знал он. Говорил в общем: дескать, интенданты — воры, консулы — негодяи. Ясно говорил, весомо. Они и сами так думали, в сущности. Слова его ложились на готовую, вспаханную, плодородную почву. И взошли оттого быстро — сходками, возмущением, и, в конце концов, восстанием.

* * * *


Когда Мориньер и его спутники приблизились к зданию ратуши, их встретили у самой лестницы, сопроводили до самых дверей, угодливо склонились, пропуская вперед — в кабинет, где за столом сидел лысоватый пожилой мужчина.

Он поднялся, вышел из-за стола, раскинул по сторонам руки, будто хотел обнять их — всех троих, сразу. Приветствие получилось чрезмерным.

Мориньер и сотоварищи не были расположены к велеречиям.

Жосслен де Мориньер протянул интенданту письмо, по-хозяйски спокойно отошел к окну, взялся смотреть на улицу. Ждал, когда тот прочтет.


И ему, Мориньеру, и самому мессиру Фарби, было ясно, что вопросы, которые один будет задавать и на которые второму придется отвечать, носили характер, по большей части, формальный.

Принципиальное решение по этому делу было принято. То, что ставленники прежде великолепного Никола Фуке при его падении в той или иной степени разделят его судьбу — стало понятно тогда уже, когда Фуке впервые переступил порог по его собственному приказу обустроенной камеры в Анжере. И от того, как пойдет следствие, зависело теперь только то, сколь обильно обрушатся неприятности на голову королевского интенданта.

Но Бертран де Монтего и Эжен де Трей этого не знали. Оттого вид у них был необычайно гордый. Они готовились провести настолько тщательное расследование, насколько это было в их силах. И жаждали проявить свои способности и лояльность к власти максимально полно.


Закончив читать, интендант выпрямился, взглянул на худощавую фигуру у окна, на неприступных королевских комиссаров. Беспомощно опустил руки.

Он и помыслить не мог, что дело так плохо.

Неловкую паузу прервал детский смех. Девочка лет пяти-шести вбежала в кабинет, кинулась к отцу, протянула ему яблоко.

— Папа! Я принесла тебе маленький подарок! — засмеялась радостно.

Интендант смутился, обнял свободной рукой ребенка, чмокнул в темечко. Не взял яблока. Вторая рука была занята письмом. Крикнул в приоткрытую дверь:

— Кто-нибудь, заберите Анжелик!

Когда девочку увели, улыбнулся сконфуженно:

— Простите, господа. Никакого с ней сладу.

Выдохнул, сделал приглашающий жест рукой:

— Прошу вас, — обратился он к двум комиссарам, — прошу. Я приказал выделить вам отдельный кабинет, чтобы вы могли удобно расположиться и ознакомиться со всеми интересующими вас документами.

Он напряженно взглянул на Мориньера. Тот не двинулся, не обернулся, продолжал стоять и смотреть в окно.


Королевский интендант уже приготовился шагнуть за порог, когда Мориньер негромко окликнул его.

Интендант вернулся.

— Месье Фарби, прикажите выдать господам комиссарам в первую очередь списки горожан, членов муниципалитета, книги ремонстраций[1 - Ремонстрация — (франц. remonstrances, от поздне-лат. remonstratio — указание) — присвоенное в 15 в. франц. парламентами право отказа от регистрации королев. актов, не соответствующих, по их мнению, праву и обычаям данной провинции или законам страны. Р. теряла юридич. силу в случае личного присутствия короля на заседании парламента (lit de justice). Парламенты использовали Р. гл. обр. против введения новых налогов (особенно с целью защиты интересов "дворянства мантии").], кутюм[2 - Кутюм — (франц. coutume — обычай) — в феодальной Франции правовой обычай отдельных провинций, округов, городов и т. д. На севере Франции (т. н. страна обычного права) К. существовали в устной традиции, никаких общих юридических записей обычаев не велось. К. представляли собой смесь старого германского права, заимствованного из варварских правд и соответственно переработанного, канонического права, грамот, регулировавших отношения сеньоров и городов, практики местных судов, приобретшей значение прецедента, и др. На юге Франции (т. н. страна писаного закона) в качестве общего обычая действовало упрощенное римское право, которое дополнялось местными К., получившими письменное оформление.] и привилегий, а также все документы, касающиеся последних собраний городского совета.

О книгах акцизов и счетов он умолчал. Давал интенданту время. Тот понял, посмотрел на Мориньера с надеждой.

— Чтобы выдать книгу привилегий, — пролепетал, — я должен собрать всех консулов. Книга хранится в сундуке. Достать ее можно, только если все консулы явятся со своими ключами.

Мориньер пожал плечами:

— Так соберите всех — и теперь же. Господа комиссары не должны ждать.

* * * *


Вернувшись, мессир Фарби застал Мориньера сидящим в его кресле.

Тот не поднял глаз, продолжал лениво листать книгу, на обложке которой аккуратным почерком было выведено: "Книга регистрации судебных дел. С 01 марта 1664 по…"

— У меня мало времени, — сказал, когда интендант опустился в кресло напротив, предназначенное для посетителей. — Поэтому постарайтесь отвечать коротко и точно.

Взглянул в лицо интенданту.

— И, разумеется, правдиво.

— Я не…

— Месье Фарби, следствие по делу господина Фуке закончилось, судебные слушания вот-вот завершатся. Шансов оправдаться у него практически нет. Надеюсь, вы понимаете, что в свете этого ваша виновность, в принципе, не имеет большого значения. Для его величества — не имеет. Для вас же каждая ваша… ммм… оплошность… скажем, неудобна. Чем меньше таковых обнаружится, тем лучше для вас.

— Я понимаю, — опустил голову интендант.

— Вас обвиняют в том, — Мориньер выложил перед королевским интендантом первый лист, — что последний рыночный налог был принят незаконно, и вы используете собираемые средства в своих интересах. Есть ли запись о нем в муниципальном регистре?

Какое-то время интендант молчал.

— У меня нет времени, сударь, — сухо произнес Мориньер. — И у вас — тоже. Вы хотите, чтобы я повторил вопрос?

— Нет, — ответил, наконец. — Запись отсутствует.

Мориньер положил сверху следующий лист.

— Вы брали займы под городское строительство. Можете ли вы дать отчет по выполненным работам?

— Частично.

— Если вас попросят завтра отчитаться о расходовании средств, вы сможете это сделать?

— Не вполне.

— Размер недостачи.

— Около 10 000 ливров.

Мориньер не выразил ни малейшего удивления. Спросил только:

— Как быстро вы сумеете возвратить эту сумму в казну?

— В течение нескольких дней.

— У вас есть только сегодня.

Интендант опустил голову.

— Я понял, — выдавил, наконец.

Третий лист лег на первые два:

— Вас обвиняют в том, что вы, вмешавшись в судебный процесс, воздействовали на судей, фактически заставив их признать одного из горожан виновным в убийстве, которого он не совершал. Вы казнили человека из чувства личной неприязни.

Интендант вскинулся:

— Это неправда. Я знаю, что он убил.

— Доказательства.

— Два свидетеля.

Мориньер склонился к его лицу:

— Оба теперь мертвы?

— Да… То есть нет… — растерялся Мишель Фарби. — Один умер два месяца назад от болезни легких. Второй исчез. Сбежал. Я не знаю, куда он подевался.

Поднял голову, поймал взгляд Мориньера:

— Я, правда, не знаю.

— Тогда вам надо подумать о том, как доказать свою незаинтересованность в этом деле. Это будет, я так понимаю, непросто.

Мориньер поднялся, развернул книгу регистрации судебных дел таким образом, чтобы интендант мог видеть то, что он ему показывает:

— А что вы скажете об этом?

— Я не имею к этому никакого отношения.

— Что там произошло? Как случилось, что посланные вами солдаты вместо того, чтобы препятствовать насилию, сами превратились в убийц? Ведь по суду граф де Брассер был приговорен всего лишь к штрафу?

— Да, и не к такому уж значительному. Но когда чиновник, сопровождаемый драгунами, приехал в замок, его встретили дубинками и пиками. Сам граф кричал что-то оскорбительное, ругал его величество. А вся его чернь… — он махнул рукой. — Драгуны застрелили графа. Его старший сын бросился на них со шпагой, завязалась драка. Все это очень неприятно.

— Это слабо сказано. А что же графиня? Ее тоже убили, защищаясь? — язвительный тон графа де Мориньер задел интенданта.

— А вы думаете, графиня — ангел милосердия? Она едва не лишила жизни одного из солдат, стукнув его огромной скалкой по голове так, что голова чуть не раскололась надвое, — вспылил. — Та еще семейка.

— Что с остальными членами семьи?

Интендант пожал плечами, встал, достал из шкафа очередную книгу. Долго ее листал. Наконец, продолжил:

— Две девочки умерли в прошлом году, старший — оказал сопротивление и убит драгунами, средний отправлен на галеры за участие в беспорядках. А самый младший — Дени… — он почесал затылок, еще раз пробегая глазами страницу, — отправлен в сиротский приют, в Тулузу.

Мориньер изобразил удивление:

— Что — у графа де Брассер нет родственников? Отчего мальчика отправили в приют?

— Родственников больше нет. Была еще одна девочка, но она, кажется, погибла где-то в Новой Франции.

Мориньер выслушал.

Молча положил перед интендантом последний, четвертый листок.


Увидев в нем имя Никола Фуке, господин Фарби побледнел, вскинул на Мориньера испуганный взгляд.

Тот понял, спросил:

— Есть что-то еще, о чем сегодня еще не зашла речь и что может навредить вам или вашему прежнему патрону?

— Мне надо подумать, — ответил интендант.

— Думайте.


Граф де Мориньер встал, вышел из комнаты, спустился по широкой лестнице. Оказавшись на улице, остановился, вдохнул глубоко. Замер, ловя каждой клеточкой кожи тепло солнечных лучей.

Мориньеру вспомнилось последнее заседание суда по делу Фуке, на котором ему довелось быть. Вспомнился сам суперинтендант, идущий перед четырьмя десятками мушкетеров, что сопровождали Никола Фуке до тюремной кареты.

Не так давно богатейший и изысканнейший вельможа страны, завидев Мориньера, развел руками и улыбнулся: "Я ошибся".

Это было то самое предназначенное Мориньеру: "Вы были правы", — что он носил в себе с самого момента ареста.

Мадам де Севинье, стоявшая тогда по правую от Мориньера руку, кинулась в слезы:

— Несчастный страдалец! Неужели ничего нельзя сделать?


Ради этого последнего, четвертого, листка Людовик XIV, едва дождавшийся возвращения Мориньера из дальней поездки, вытащил того из постели.

— Привезите мне личную переписку этого Фарби с Фуке. Не может быть, чтобы там все было чисто.

— Уже добытые доказательства вины господина Фуке вашему величеству представляются недостаточными? — спросил устало.

Король терпеливо повторил:

— Если в их переписке обнаружится нечто, что в очередной раз подтвердит вину нашего бывшего суперинтенданта, я желаю, чтобы она была прикреплена к делу.

Мориньер подумал, что выбрав его в качестве посла, Людовик пытался купить себе немного спокойных ночей. Его врожденное чувство справедливости, в этом случае усеченное до чрезмерности, должно было сильно страдать.


Мориньер постоял еще некоторое время, потом развернулся, пошел обратно.

Вошел в кабинет.

— Вам хватило времени подумать? — спросил. — Есть еще что-то, о чем вы не упомянули, мессир Фарби?

Интендант покачал головой:

— Теперь нет.

Мориньер взглянул на камин, в котором догорала стопка каких-то бумаг. Кивнул.

— Хорошо.

— Почему вы все это для меня делаете? — спросил тихо интендант.

— Из любви к искусству, — ответил.


— У меня есть хоть один шанс сохранить это место? — спросил Фарби спустя некоторое время.

Жосслен де Мориньер посмотрел интенданту в глаза.

— Нет, — ответил. — Вам следует думать теперь о том, как сберечь голову.

* * * *


Мориньер привез королю пачку перевязанных бечевкой писем, в которых не было ничего, кроме разговоров о погоде, последнем урожае винограда и детях.

— Это все? — Людовик внимательно посмотрел на Мориньера, держа пачку на весу.

— Все, ваше величество, — ответил спокойно. — Что общего могло быть между великим Фуке и пожилым интендантом далекой провинции?


Глава 11. Жиббо


Было время, когда Жиббо могла свободно являться в замок. Более того, было время, когда она там жила. Помогала на кухне: носила воду, следила за огнем, чистила печи. Делала все, что велели. Отрабатывала свое спасение.

Незадолго до обретения своего нового дома, замка Грасьен, она потеряла мать. После страшной зимы, когда в доме их временами не таял нанесенный в щели снег, после холодной весны и дождливого лета, наступил голод. Кусок ржаной лепешки в день, на три четверти состоящей из отрубей, был редким счастьем. Ели что придется: копали коренья, собирали желуди. За охоту в господских лесах вешали без суда.

Голод обезумил людей. Приближающуюся зиму ждали с ужасом. И, конечно, искали виноватых.

В один из сумрачных, дождливых дней, — Жиббо запомнила его на всю жизнь, — мать не вернулась домой. Какие-то люди ворвались в дом, когда маленькая Жиббо, играла в своем углу. Кутала сделанную из соломы куклу в тряпицу, уговаривала, что скоро придет мама и накормит их обеих.

Вместо мамы явились они — страшные люди с бешеными глазами и громкими голосами. Они отшвырнули испуганную девочку в сторону, бросились к очагу, где в стороне от огня висел чан с травяным отваром — мать приготовила его для роженицы из соседней деревни. Громко кричали: "Ведьма! Ведьма!" Выхватили из рук девочки куклу.

— Вот доказательство! — вопили.

Перевернули скамью, полезли в подпол. Искали что-то. Маленькая Жиббо, не помня себя от страха, выскочила из дома, бросилась бежать.

Мчалась по мокрому лугу, по дороге, увязая ногами в холодной жиже. Бежала в замок — куда еще ей было бежать? Там жили добрые люди. Она помнила, мама ходила в замок лечить господ. Несколько раз брала ее с собой, оставляла во дворе, у колодца — ждать. Жиббо ждала.

Если мать задерживалась, господские слуги, — красивые, чистые, упитанные, — приводили девочку на кухню, греться. Совали в руки то краюху хлеба, то яблоко, насыпали в подол орехов.

Где ей было прятаться, если не там?


Жиббо не помнила, как добралась до стен замка, как пронеслась по мосту, как стучала в запертые на ночь ворота. Стучала, кричала, потом сползла на землю. Не помнила, как открылась калитка, как какой-то большой, теплый мужчина поднял ее на руки, занес внутрь.

Она дрожала всем телом.

Капеллан, отец Бертран, наклонился над ней:

— Что случилось, дитя мое? Что случилось?

Ответ он узнал спустя несколько минут, когда загромыхали под ударами тяжелые ворота.

— Отнеси ее в капеллу, — приказал мужчине.


О чем говорили и о чем договорились ее друзья с ее врагами, она не знала. Спрятавшись, съежившись в торце длинной, темного дерева, церковной скамьи, она тряслась от холода и страха. Когда вернулся отец Бертран, долго не желала выходить. Он силой вытянул ее из угла.

— Посмотри на меня, дитя! — приказал.

Долго всматривался в ее цвета болотной топи глаза. Вздохнул.

— Как тебя звать? — спросил.

— Жиббо, — удивленно ответила она.

— Каким именем крещена? — спросил сурово.

Она молчала.

— Я Жиббо, — повторила.

Он еще раз вздохнул. Усадил ее на скамью, оставил в темноте.

Вернулся, принес соломы, бросил в угол.

— Ложись спать, — сказал. — Утро вечера мудренее.

* * * *


Потом ее крестили. Имя не прижилось, девочку все по-прежнему звали Жиббо. Ее отмыли, оставили при доме. Поручали ей не самую простую работу. Но она не жаловалась, не роптала. Работала, как могла.

Отец Бертран подзывал ее иногда, брал за руку, приводил в церковь. Долго расспрашивал, о чем она думает и что чувствует. Вздыхал теперь редко.

Однажды она, осмелев, спросила:

— Мама когда-нибудь вернется?

Он покачал головой:

— Нет. Не жди.


Она всегда знала, что с ней что-то не так. Она чувствовала приближение горестей, видела знак смерти над головами обреченных. Однажды спасла хозяйского сына, за мгновение до обрушения вытянув его из-под навеса, под которым висели туши только освежеванных животных. Охота была особенно удачной, дичи было побито много. Балки не выдержали.

Второй раз — не спасла. Знала, чувствовала, что случится несчастье, но не поверила, не доверилась своим ощущениям. Да и что она могла? Разве господ остановишь предчувствиями сумасшедшей девчонки?

В тот день молодого господина на охоте задавил его собственный конь.


Когда в замке родился его теперешний хозяин, Жиббо уже жила отдельно — в небольшом, укрытом от глаз чужаков, доме в лесу. Жить рядом с людьми она больше не хотела.

Ходила через лес к знахарке, что жила у самой реки, училась распознавать травы. Вспоминала, чему учила ее мать. Что-то вспоминалось, что-то чувствовала интуитивно. С каждым днем все больше, все лучше.

Деревенские прибегали к ней теперь при всякой нужде. Просачивались, продирались сквозь осиновые заросли, протискивались по тонким, как нити, едва заметным тропинкам.

Когда в замке кто-то болел, ее тоже звали.

Перье, тогда еще молодой и красивый, строил глазки и даже однажды позвал замуж. Она расхохоталась. Отказала.

— Ведьмы замуж не ходят, — ответила.

Он не отступался, приходил к ней сам.

Потом перестал ходить. А через восемь месяцев у нее родилась дочь. Тоже Жиббо.

* * * *


— У тебя есть дочь? — спросила Клементина, когда Жиббо замолчала.

— Была.

Она посмотрела на Клементину сухими воспаленными глазами.

— Красавица и умница была. Вздернули ее на суку драгуны в страшном тридцать шестом. Тогда тоже много солдат в этом краю было. От всех не спрячешься. Пошла она травы собирать на болота, да и не вернулась больше. А я все видела. Лежала в доме больная и видела. Все перед моими глазами прошло. — Она засмеялась нехорошим, тяжелым смехом. — Ни один, что был там, когда вешали мою девочку, ни один домой не вернулся. Все тут остались.

Взглянула внимательно на побелевшие губы Клементины.

— Вижу, ты поступила бы так же.

— Да, — ответила та твердо, — если бы хватило сил и умения.

— Тебе бы — хватило. И хватит.

— Хватит? Что-то случится с моей дочерью? — поймала Клементина старуху за руку.

— Нет, с ней все будет в порядке. Но тебе самой понадобятся силы.

Посмотрела на молодую женщину внимательно.

— Ты боишься?

Клементина прислушалась к себе.

— Я… я не знаю, — ответила смущенно.

— Я знаю. — Старуха выделила "я". — Знаю. Много трудностей выпало на твою долю. И много еще выпадет.

— Я не хочу, — жалобно сказала Клементина. — Я хочу быть счастливой.

— Будешь, обязательно, — улыбнулась старуха. — Но не теперь. Позже.

* * * *


Три ночи подряд Клементина приходила в башню. Три ночи подряд Жиббо, едва завидя ее, укладывала молодую женщину на мягкую шкуру, подкладывала под голову мешочек с духовитыми травами, поила отварами, шептала что-то, нашептывала.

Когда Клементина пыталась протестовать, настаивала:

— Нет теперь времени на пустое. Надо сначала тело твое с душою объединить. Силой сердце твое наполнить, страх из него изгнать. Лежи смирно, малышка. Доверься мне и лежи.

Это старушечье "доверься" действовало отчего-то на Клементину безотказно.

Она послушно опускалась на шкуру, смотрела какое-то время сквозь ресницы на шевелящую губами старуху, потом забывалась: то ли засыпала, то ли уносилась душой куда-то. Ей казалось, она слышала, как за окнами башни свистит ветер, как воют волки в далеких лесах, как шелестят, перемалывая гальку, океанические волны, накатываясь на берег. Ей чудились соленые брызги, рассыпающиеся по лицу, тепло вигвама, который когда-то был ее домом, веселый гвалт индейцев у высокого костра. Привиделось однажды знакомое лицо отца-иезуита. От виска его вниз бежала тонкая струйка крови, стекала к подбородку, густыми каплями падала на подтаявший снег. Он смотрел на Клементину и ободряюще улыбался.

От щемящего страха за его жизнь, смешанного с безудержным желанием обнять, прижать к себе, избавить от пыток — она проснулась, вскочила, коснулась рукой мокрой щеки. Затрясла головой, стараясь выгнать из уха натекшие туда слезы.

Жиббо смотрела на нее в упор.

— Тебе надо освободить свое сердце и разум, отделить любовь от ненависти, страх поражения от стремления победить. Одно мешает другому.

На исходе третьей ночи Жиббо сказала:

— Теперь будешь ходить ко мне днем в лес. Нельзя больше потчевать твоих домашних сонным отваром.

— А почему бы тебе не приходить в замок? — спросила Клементина.

— Нет, — покачала головой старуха, — Мне ход в твой дом заказан. Приходи, когда сможешь. Лучше, приходи одна. Не стоит знать твоим воинам о наших встречах. Это может навредить тебе.

Клементина посмотрела на Жиббо с недоумением.

Не спросила — отчего заказан? Жиббо сама заговорила:

— Моей вины тут нет. Была у твоего супруга страсть — молоденькая деревенская девочка, смазливая дурочка, мечтающая подняться, стать хотя бы на время владычицей этих мест. Она думала, достаточно родить ребенка, и господин возьмет ее в замок, поселит в палаты, осыплет золотом да драгоценностями. Может, так бы оно и было. Но умерла она родами. Когда меня позвали — было поздно. Ребенок уже был давно мертв. Та самая нить, что в течение многих месяцев связывала его с матерью, обвилась вокруг шейки и задушила его в утробе. Я сумела извлечь его, но мать не спасла. Грехов на ней много накопилось.

— Откуда столько грехов у молоденькой девочки?

— Молодость не является порукой.

Жиббо замолчала, пораздумывала. Потом продолжила.

— Тебе нужно знать. Не господский это был сын. Мельника нашего, у которого жена да пятеро детей. Не стала я говорить этого господину. Не стала. Все равно ничего не изменить было. Но ты должна знать. Не будет у тебя от твоего супруга детей. Лежит на нем проклятие — мне не снять. Уже много лет лежит.

— Откуда? — спросила Клементина. — Он умен, обходителен и добр. Кто может так ненавидеть его?

Жиббо усмехнулась:

— Женщины мстительны. Их нельзя обижать.

* * * *


Клементина стала в домике Жиббо частой гостьей.

Она выходила из ворот замка, когда два ее защитника не могли ее видеть, пробиралась по тропинке, ведущей вдоль реки до осинника, переходящего дальше в густой, смешанный лес. Ныряла в заросли, принимала левее, добиралась до большого старого дуба и, миновав небольшое озерцо, образованное несколькими, бьющими из земли, родниками, сворачивала направо, в самую глубь огромного лесного массива. Домик Жиббо располагался не так уж далеко от замка — получаса с лихвой хватало, чтобы добраться до него. Однако он был совершенно незаметен со стороны. Тот, кто не знал сюда дороги, ни за что не мог бы наткнуться на него случайно.


Клементина полюбила бывать здесь. Она являлась, усаживалась на низкий табурет рядом со старухой, смотрела, как та смешивает, соединяет в одном котле собранные ею цветы, травы и корешки.

Она наслаждалась ароматом, которым был напоен воздух в доме. Было что-то успокаивающее для Клементины в этой атмосфере, созданной паром, поднимающимся от висевшего над огнем котелка, и бесконечными заклинаниями, что шептала над ним старуха.


Глава 12. Первая победа


Шли дни. Клементина, наконец, окончательно оправившись от перенесенных испытаний, вернулась к счетам и книгам, чем привела в полное отчаянье Перье. Цифры занимали ее разум и не возмущали душу.

Клементина сверяла прошлогодние записи с записями более свежими, тщательно их анализировала. Управляющий всякий раз огорченно качал головой, но, не осмеливаясь перечить, подробнейшим образом отвечал на вопросы хозяйки.

Когда книги расходов и приходов были изучены от корки до корки, Клементина подумала, что пора вернуться к чтению литературы иной.

Она полистала одну новеллу, другую, поняла: все эти романы и поэмы о любви между пастушками и ветреными их любовниками вновь развлекают ее. Тогда и вспомнила она о книге, чтение которой прервалось тем трагическим путешествием домой. Роман Оноре д'Юрфе "Астрея", который Клементина едва ли прочла тогда до половины, пролежал в ее комнате, рядом с ее постелью все то время, что она была больна.

Теперь, решив вернуться к роману снова, она взяла книгу в руки. Когда из нее выпал сложенный вчетверо листок, Клементина отчего-то вздрогнула, долго смотрела в смущении на валяющийся на полу белый прямоугольник, не решаясь поднять его и заглянуть внутрь.

Потом все-таки развернула листок. Прочла странное:


"Ц.Б. - 1 уровень, лицом строго на запад, на высоте глаз, чуть выступающий камень. Нажать и повернуть по часовой стрелке.

Библиотека, греки, Платон. На стену за ним — до щелчка. Чтобы закрыть — повторить. Изнутри то же, что Ц.Б.

Ниже было написано: Надеюсь на вашу память. М."


Позвала Терезу. Спросила строго:

— Что это за листок?

Та долго молчала, соображала. Потом, вспомнив, заломила руки:

— Простите, госпожа! Это граф де Мориньер, уезжая, просил передать вам лично в руки. Но вы были в таком состоянии! Я положила письмо в книгу, чтобы не потерять. Да и запамятовала. Простите!

Клементина отпустила ее. Села на кровать, долго смотрела на ровные буквы, на изящную М в конце.

"Надеюсь на вашу память" — что это?

Мориньер хотел, чтобы она что-то вспомнила? Не забыла? Что?

Стала вспоминать. Прогулку, развалины, ход.

Его руки, голос. "Человек достоин сочувствия".

Библиотека. Что там в библиотеке?

Засунула записку за корсаж. Она жгла ей кожу. Достала, снова перечитала. Не выдержала, отправилась в библиотеку, нашла полку с Платоном.

Достала один том, другой. Положила на пол, к ногам. Присела, открыла, полистала. Несколько томов на латыни. Вздохнула — с латынью она не дружила. Впрочем, теперь это было неважно. Поднялась, заглянула вглубь полки. Внешне — ничего необычного. Дотронулась до стены, провела пальцами по поверхности, понажимала там, потом сям. В какой-то момент, — она не сразу поняла, что произошло, и на что именно она нажала, — что-то заскрежетало, щелкнуло, вся секция шкафа выдвинулась вперед, повернулась, освобождая проход.

Клементина испугалась, отшатнулась.

Долго стояла неподвижно, смотрела в темноту. Потом, успокоившись немного, выровняв дыхание, взяла в руки свечу, протиснулась в открывшийся ход. Посветила. Вниз уходила лестница. Она не решилась сразу идти. Вернулась в комнату, к шкафу. Всмотрелась внимательно в заднюю его стенку. Ничего. Ничего необычного. Опять поводила пальцами, нащупала легкую, внешне совершенно не заметную, трещину-стык. Ощупала подушечками пальцев.

Да, похоже, это и есть тот самый секрет. Небольшой, едва выдающийся в сравнении с уровнем всей прочей стены шкафа, прямоугольник. Нажала на него. Спустя мгновение раздался скрежет, и шкаф встал на прежнее место. Что-то щелкнуло, и все затихло.


Клементина вернула тома Платона на место, отошла к столу, уселась в кресло.

Часто билось сердце. Сделанное открытие взбудоражило и даже как будто огорчило ее.

Когда Мориньер говорил ей о тоннеле, ведущем в замок, она не осознавала, насколько это знание изменит ее ощущения от дома, в котором она теперь жила. Ей вдруг стало страшно, что об этом ходе могут знать чужие.

Знает Филипп, Мориньер, Жиббо.

Жиббо? Да, Жиббо, наверняка. Иначе как бы она попадала в башню, не пройдя через двор?

Возможно, знает, Перье. Должен знать. А вдруг кто-то еще? Чужой? Враг?

Она не вполне понимала, какого врага сейчас имела в виду. Не было у нее врагов! Здесь, во Франции, пока что — не было.

И вот тут, в размышлениях этих, в поисках, в обострившемся ощущении опасности она вдруг поняла мучившее ее: "Надеюсь на вашу память".

Мориньер намекал: все, что он написал должно остаться в памяти. Она будто бы даже услышала его голос: "Запомните все, что я вам написал, и уничтожьте записку".

Перечитала еще раз, другой. Удостоверилась, что все запомнила. И бросила записку в огонь.

* * * *


Клементина почти совсем перестала выходить из библиотеки.

Огромная комната, доверху забитая книгами, привлекала ее необычайно. В те дни, когда Клементина не планировала посетить Жиббо, она стала запираться в библиотеке с самого утра. Потребовала перенести туда свое любимое, большое, обитое кожей, кресло с высокой прямой спинкой. Выходила вечером — только чтобы переодеться и отойти ко сну.

Слуги беспокоились.

— Ну, на что это похоже? Совсем госпожа себя не бережет, — вздыхала нянюшка Пюльшери и при каждом удобном случае старалась отнести Клементине в библиотеку какое-нибудь лакомство. Аннет теперь ежедневно пекла специально для нее мягкие булочки из сдобного теста.

Отец Жозеф, их капеллан, вспоминая, какой исхудавшей, почти прозрачной была Клементина и как близка она недавно была к помешательству, только кивал головой:

— Ешьте, дитя мое. Господь освобождает от поста больных, нуждающихся в пище. Ешьте и не забывайте благодарить Господа нашего за щедроты его.

Клементина любила булочки, поэтому она с легкостью признала себя все еще больной, и к концу зимы превратилась в прежнюю очаровательную женщину.

* * * *


На время холодов пламя восстания было поутихло, однако с приходом весны начало разгораться снова.

Повсюду в городах теперь стояли солдаты, готовые в любой момент броситься в атаку на мятежников. Интенданты старались держать руку на пульсе. Едва осведомители приносили им сообщения, что в том или ином месте готовится выступление крестьян и городской бедноты, как они направляли туда войска. Часто успевали сработать на опережение. Иногда мешкали, опаздывали.

Тогда битвы оказывались более кровавыми. Повстанцы успевали собрать силы, организоваться в единый кулак, налиться направленной ненавистью. Было очевидно, что кто-то, неистовый, обладающий даром убеждения, собирал, сколачивал войска, руководил ими, подпитывая своей энергией. И повстанцы, и их противники носили на устах одно имя — Одижо.

Окрестные крестьяне то и дело приносили в замок дурные вести: в середине марта поднялся Борез, позже — восставшими был взят Ла-Вильдье. Вновь обильно лилась кровь. Убивали консулов, сборщиков налогов. В городах грабили лавки, лишали жизни зажиточных горожан.

Немало доставалось и драгунам. Их ненавидели не только крестьяне и гугеноты, против которых, главным образом, и направлены были воевать солдаты короля. Их терпеть не могли хозяева таверн и постоялых дворов — за то, что, останавливаясь у них, солдаты никогда не платили за пищу и ночлег; ненавидели жители деревень и городов, где стояли солдаты короля; ненавидели женщины, на которых обозленные, истосковавшиеся по женскому теплу, солдаты вымещали свою, смешанную с похотью, агрессию.

Драгуны чувствовали себя на просторах провинции непрошенными гостями, чужаками. За униженность они платили унижениями, ненависть рождала ненависть.


В апреле, когда земля, наперекор человеческой жестокости, согретая солнечным теплом, задышала, наконец, ровно и спокойно, выпуская из своих недр новые росточки жизни, Клементине пришлось вновь увидеть драгунов — уже во дворе собственного замка.

Был вечер. Солнце готовилось опуститься за лес. Красными, вечерними лучами напоследок обнимало оно зубцы башен. Прощалось. Замок готовился ко сну.

Заслышав шум во дворе, Клементина вышла на площадку перед домом, оперлась на балюстраду, вглядываясь в сумерки. Колышущееся море красных султанов быстро заполняло двор. Она сделала еще несколько шагов, остановилась на верхней ступени, подождала, пока всадники приблизятся.

Один взгляд на драгун вернул ее в недавнее прошлое. Она почувствовала слабость и… то самое, что чувствовало большинство жителей этих земель — ненависть. Последнее испугало Клементину.

Ненависть мешала думать, она должна была с нею справиться.

Драгуны исполняли волю короля, и противиться им значило пойти против Короля. Позволить им грабить ее землю — значило не исполнить свое предназначение.

Она не имела права теперь ошибиться.

"Все, что хочешь, дорогая, но войны на твоей земле быть не должно! — подумала. — Только не война".

Заметив бледность, разлившуюся по лицу Клементины, Ансельм де Ларош схватился за шпагу. Она коснулась его руки, сжимающей эфес, остановила.

— Что вам угодно, господа? — спросила, удивляясь, насколько звонко и твердо прозвучал ее голос.

— Кто вы? — спросил один из драгун. Конь под ним, разогретый скачкой, беспокоился, вскидывал голову, нервно перебирал ногами, высекая искры о камни мостовой.

— Сударь, этот вопрос с большим правом могу задать вам я. Но я отвечу. Я — хозяйка этого замка. Мой супруг, граф де Грасьен, верный слуга его величества, сейчас находится в отъезде по делам государственной важности, а потому все вопросы вам придется решать со мной. Чего вы желаете?

Выехавший вперед приподнял шляпу. Согласно с ним колыхнулись султаны остальных драгун.

— Капитан Лагарне к вашим услугам, мадам! — Он решил, на всякий случай, быть учтивым.

Кто его, в конце концов, знает, что скрывается за этими словами: "верный слуга" и "дела государственной важности"? Все они — верные слуги его величества. Но он не раз сталкивался с тем, что есть и те, что "вернее самых верных". И тут ошибешься — несдобровать. Отчего он не поинтересовался заранее, через чьи земли будет пролегать их путь?

— Мы направляемся в замок проклятого гугенота Молинара, — ответил. — Но мои солдаты устали. Не позволили бы вы, графиня, остановиться на ночь под сенью вашего замка?

— Замок не вместит всех, — Клементина оглядела двор еще раз. — Но вы можете встать лагерем под его стенами. Вас же, господин Лагарне, я приглашаю отужинать и отдохнуть в доме графа де Грасьен.

Не дожидаясь, пока капитан спешится и последует за ней, направилась в дом.

Быстро раздала указания слугам, поднялась в спальню поправить прическу и переменить платье. Выбирала платье из тех, что носила при дворе — пышное, с глубоким декольте, украшенное изысканным венецианским кружевом.


Лагарне казалось, что он попал в рай. Ему никогда не приходилось прежде ужинать в обществе такой прелестной женщины. Более того, в его окружении подобные феи вообще не водились.

Она была настолько очаровательна, мила и предупредительна, что к концу ужина Лагарне не знал, что и думать.

С одной стороны, графиня, безусловно, проявляла к нему исключительное внимание. Достаточно вспомнить, как следила она за тем, чтобы в кубке его не заканчивалось вино, как царственным кивком головы приказывала слуге, стоявшим за его спиной, подавать ему следующее блюдо. С другой стороны, он поверить не мог, что такая высокородная дама могла в первый же вечер проникнуться к нему столь сильной симпатией, чтобы… Нет, об этом и речи быть не могло!

Все удовольствие от ужина и общения с графиней де Грасьен испортили его люди.

Графиня отправила солдатам несколько корзин с вином и хлебом. А они — что с них возьмешь? — решили, что в дар им посланы и две прелестные девушки. Мальчики его, собственно, и не сделали ничего. Так, похватали девушек за груди, да впились разок-другой в нежные девичьи губы, но девушки, вырвавшись из пылких объятий, прибежали все в слезах. Поправляли чепцы, прижимали руки к разорванным воротам.

Графиня поднялась. Губы ее сжались, превратились в тонкую линию. Он вскочил следом, не в состоянии отвести взгляда от вздымающейся под прикрывающим декольте кружевом груди графини.

— Уймите ваших головорезов, капитан! — произнесла ледяным тоном.

Вышла из-за стола, увела с собой девушек.

Ему пришлось прервать ужин, отправиться в лагерь, по-отечески пожурить своих солдат.

Когда он вернулся, графиня стояла у окна, смотрела в темноту. Что она могла там видеть?

Он склонился, самым смиренным тоном, на какой только был способен, попросил прощения. Она обернулась, легким движением руки пригласила его вернуться к столу.

— Я вынуждена извиниться, капитан, — произнесла тихо. — Вам придется заканчивать ужин без меня. Я очень устала. После ужина Гийом препроводит вас в вашу спальню. Доброй ночи, мессир.


Когда подошло время прощаться, графиня спустилась вниз — свежая, очаровательная, невероятно красивая. И теперь стояла на том же месте, на котором он увидел ее вчера, когда только въезжал в ворота этого гостеприимного замка.

Лагарне, между тем, был удивлен.

Он приказал сворачивать лагерь, когда солнце уже изрядно поднялось над горизонтом. И за все это время, с самого рассвета, на глаза ему не попалось ни одной женщины, девушки и даже ребенка.

И утром в доме ему прислуживали одни мужчины. Старик подавал завтрак, юноша — принес ему в комнату вычищенный, отутюженный мундир, темноволосый молодой мужчина — подал к крыльцу коня.

"Куда все подевались?" — думал он.

Встретившись взглядом с графиней, Лагарне почувствовал, что лицо его заливает краска стыда. Это было так неожиданно для него, что он разозлился. С какой, собственно, стати, должен он стыдиться нормальных мужских поступков своих солдат? С какой, черт побери, стати?!

Но он сдержался. Очень хотелось ему заслужить хотя бы один еще благосклонный взгляд графини. Поэтому Лагарне склонился, подмел пером пыль с булыжной мостовой, проговорил благодарственные слова.

Она улыбнулась, кивнула:

— Хорошей дороги, капитан.

Лагарне вскочил на коня, погарцевал перед крыльцом, взмахнул еще раз шляпой. Умчался.

Когда драгуны покинули замок, Клементина, наконец, выдохнула. Она одержала первую победу.


Глава 13. В Лувре


Она, разумеется, и подумать не могла, что в эти же дни в Париже, о ней вспоминал сам король.

Сначала Людовику напомнила о Клементине Мария-Терезия. Весь день накануне королева провела в слезах. Об этом ему не раз успели сообщить придворные.

— Ее величество скучает.

— Ее величество тоскует.

— Ее величество плачет в часовне.


Когда Людовик явился в спальню супруги в четыре часа утра, глаза Марии-Терезии по-прежнему были красны от слез.

— Отчего вы не спите? — вопросил с едва сдерживаемым раздражением.

— Я ждала вас, ваше величество, — смиренно отвечала королева. — Вы так задержались…

— Я отвечал на срочные депеши.

Людовик был вежлив, но внутри него клокотал вулкан.

Сначала Лавальер в течение всего свидания проливала слезы на его плече, плакала о своей загубленной душе. Теперь — королева. Поистине, эти женщины решили свести его с ума!

И все же ему не хотелось выглядеть жестоким, поэтому он спросил участливо, насколько мог:

— Что я могу сделать, чтобы вы стали счастливы, душа моя?

Королева вздохнула:

— Ах, зачем? Зачем, ваше величество, вы позволили этому вашему несносному гордецу, графу де Грасьен, забрать у меня лучшую из моих придворных дам? С ней мне было так покойно и даже порой весело!


На следующее утро Летелье пришел к нему для доклада. Говорил об усилении беспорядков на юге королевства.

Вдруг вздохнул:

— Напрасно господин де Грасьен так упорствовал: его супруга была бы теперь здесь в безопасности.

Людовик промолчал. Посмотрел подозрительно. Он не знал прежде ничего о симпатии этого старого вояки к молодой красавице-графине.


И, наконец, ближе к полудню перед ним предстал Кольбер, уже много месяцев ведущий обширную и непростую переписку с Бернини. Кольбер вновь намекнул ему, королю, на необходимость решить вопрос с приглашением зодчего во Францию. И Людовик, написав Бернини письмо и приложив к письму вексель на 30 000 ливров на дорожные расходы, не мог не вспомнить тот вечер, когда, решив развлечься, он пригласил графиню де Грасьен в кабинет, где были разложены бесконечные проекты перестройки Лувра.


Была почти ночь. Лувр отходил ко сну.

Он отправил мальчика-пажа к графине с приказом незамедлительно явиться — от скуки и из мальчишеского озорства. Людовик прекрасно понимал, что графиня, скорее всего, уже легла. И ему было любопытно, как скоро случится это самое "незамедлительно".

Кроме этого, Людовик готов был признать, общение с молодой женщиной вообще приносило ему удовольствие. И почему, спрашивается, он должен был себе в нем отказывать?

Теперь у Людовика было такое настроение, что окружающие его женщины, по большей части, были ему неинтересны. Одни мечтали, чтобы он, король, обратил на них внимание. И в стремлении завоевать его оказывались необычайно назойливы. Другие боялись его, впадали в состояние прострации, стоило Людовику обратиться к ним с каким-либо вопросом. Они мялись, мямлили что-то, глядели в пол. Другим словом, раздражали его не меньше первых. Третьих, безликих и бесцветных, он просто не замечал.

Клементина же выделялась из всего этого сообщества женщин тем, что не боялась, не желала его особенного внимания и была при этом исключительно заметна.


Она пришла довольно быстро. Замерла на мгновение в дверном проеме, шагнула в кабинет, не обернулась, когда за ней тихо затворились двери. Опустилась, склонилась в реверансе. Когда он подал ей руку, легко поднялась, взглянула ему в глаза.

Одетая в легкий, воздушный пеньюар, пеной выглядывающий то тут, то там, из-под длинного халата с кистями, она выглядела необычайно соблазнительно.

Людовик оглядел ее, обошел вокруг, встал за спиной.

Она не шевельнулась.

— Ваше величество желали меня видеть? — спросила спустя минуту-другую.

Он повернул ее лицом к себе.

— Да, — сказал. — Вы понимаете что-нибудь в эскизах и чертежах?

Казалось, она не была удивлена ни в малейшей степени.

— Нет, сир.

— Ну, так все равно. Смотрите.

Он подвел ее поближе к выставленной на всеобщее обозрение уменьшенной модели Лувра.

— Это Лево, — сказал.

Потом пригласил к столу, на котором были разложены чертежи — многочисленные варианты перестройки Лувра. На днях над ними до хрипоты спорили собранные Кольбером лучшие архитекторы Парижа. Кольбер предложил каждому из них сделать чертежи фасада, обещая исполнить тот, который более всего придется по вкусу его величеству. Архитекторы вдохновились. И теперь результаты неудержимой работы их воображения покрывали всю поверхность длинного стола.

— А вот это… Смотрите! Этот вариант предложил Мансар… Этот — Уден… Маро и Коттар. Это Лемерсье. Лебрен. Дюбуа. Смотрите! Что из этого нравится вам более всего?

Король быстро передвигал по столу эскизы. Клал перед ней. Убирал. Клал следующий. Начал горячиться, вспоминая бесполезные, так утомившие его споры.

Клементина удержала руку короля, готового, кажется, смахнуть со стола все чертежи разом.

— Ваше величество спросили моего мнения. Мне хотелось бы успеть его составить.

Она серьезно разглядывала эскизы, морщила лоб, кусала губы.

Склонилась над столом. Смотрела. Долго.

Людовик наблюдал за ней с любопытством. Вот она нахмурилась, наклонила голову, стараясь вникнуть в рисунок, изогнула в удивлении бровь. Он уже готов был прервать ее размышления, когда она заговорила:

— Вы, ваше величество, сказали — Уден? Правильно ли понимаю я, что господин Уден предлагает снести Сен-Жермен-л'Оксерруа? И все близлежащие кварталы?

Он был изумлен. Не то, чтобы он полагал ее неспособной разглядеть в представленных эскизах знакомые очертания, но, учитывая количество одновременно поданной информации…

— У вас хваткий ум, графиня, — сказал.

— Надеюсь, ваше величество не считает это слишком крупным недостатком? — улыбнулась.

Снова вернулась к эскизам.

Спустя минуту произнесла:

— Лево, ваше величество. Я выбрала бы проект Лево. Но, если мне будет позволено…

Он подошел очень близко. Так близко, что, когда она снова заговорила, он почувствовал движение потревоженного словами воздуха.

— Лувр, несомненно, великолепен, — сказала она, — и он достоин вашего величества, но мне… мне более по сердцу сады Версаля. Там, сир, есть все, чтобы представить всему миру несравненное величие вашего царствования.


Не в силах больше удерживаться, он схватил ее за плечи, обнял, притянул к себе.

Она, ему казалось, не сопротивлялась. Только произнесла в самые его губы:

— Я замужем, ваше величество. За преданнейшим из ваших слуг.

И он опять, в который раз, повел себя как дитя.

Спросил:

— А если бы вы не были замужем?

— А если бы вы, ваше величество, не были величайшим из королей? — спросила в ответ.

Он замер на мгновение.

— Если бы я не был величайшим из королей? — переспросил.

Приник к ее рту, поцеловал одновременно нежно и властно. Потом отодвинул ее от себя, спросил сухо:

— Я ответил на ваш вопрос, сударыня?

— Да, сир! — она смотрела ему в глаза и улыбалась — тепло и бесхитростно. — И я вечно буду жалеть об этих "если бы".


Это воспоминание — единственная яркая точка в бесконечной череде то скучных, то яростных обсуждений и споров.

Людовику вообще неинтересен Лувр. Лувр тяготит его. Он не чувствует себя здесь дома.

Людовик устал от разговоров о необходимости коренной перестройки всего комплекса зданий, устал от угрюмого упрямства Кольбера, с настойчивостью дятла пытающегося ему внушить, что "ничто лучше не выражает величие духа королей, чем то, что ими построено".

Кольбер твердит бесконечно: "Все потомки мерят величие это по великолепным замкам, воздвигнутым в их царствование".

Людовик согласен с этим. Но он не хочет, не желает заниматься Лувром. Гораздо больше его увлекает мысль выстроить великолепную королевскую резиденцию в Версале. Чудесную резиденцию. Восхитительную.

Он сердится на Кольбера, вздыхает, вспоминая последний спор с упрямым министром. Тот никак не оставляет его в покое.

— Постройка Лувра, — говорит Кольбер, — имеет общенациональное значение. А пятнадцать тысяч ливров, истраченных за два последних года на Версаль, дом, который служит больше удовольствиям и развлечениям Вашего Величества, чем приумножению славы, являются непомерными и необоснованными тратами.

А Людовик представляет себе, каким будет Версаль. И одни мечты о нем в миллион раз более радуют его, чем все связанные с перестройкой Лувра эскизы и расчеты.

И ему приятно, — почему же ему приятно? — что эта странная женщина с ним согласна.

* * * *


Людовик внимательно смотрит, как Кольбер раскладывает на столе документы.

В одну стопку — прошения. Король является высшим судьей. И любой из подданных имеет право просить справедливого королевского суда.

В другую стопку — подготовленные министрами доклады.

В третью — документы, которые еще подлежат уточнению и доработке. Среди них грамоты об основании академий и музеев, патенты и привилегии.

Людовик не забывает о своем предназначении ни днем, ни ночью. Он мечтает еще более возвеличить Францию. И всегда жалеет, что на многое не достает сил и времени. И еще ему категорически не хватает тех, на кого он мог бы положиться, как на себя самого.

Кто у него есть? Этот доблестный служака Филипп? Хитрец Мориньер? Вечно страдающая о своей загубленной душе Луиза? Все они, разумеется, верны ему сейчас, но будет ли так всегда? И совершенно ли, в самом деле, преданы они ему? Может ли король вообще рассчитывать на безусловную преданность? Людовик совсем не был в этом уверен. И это временами чрезвычайно огорчало его.

* * * *


Каждый королевский день расписан по минутам, и обычно Людовик легко переносит этот жесткий режим, но сегодня…

Сегодня королевский Совет Финансов закончился поздно. Если бы не месса, на которой обязаны быть все члены королевской семьи и на которой, как правило, присутствует весь двор, заседание могло бы продлиться еще бог знает сколько времени.

Он выслушал столько разных мнений. Он устал.


Людовик встает из-за стола, бросает перо.

— Оставьте все, как есть. Я просмотрю это позже.

Он выходит из кабинета. Толпа придворных, как всегда, ожидает его у дверей.

Он мило улыбается маркизе де Шамле, ласково треплет по плечу юного поэта Мишеля — среднего сына маркиза д'Юмьер, на мгновение останавливается около Лавальер. Затем продолжает свое движение в одиночестве. Король не предложил ей руку! — придворные замирают в недоумении.

А Людовик проходит через залы крыла Лемерсье, выходит к Павильону с часами, идет вдоль колоннады. И думает о Клементине — об этой непонятной женщине с непокорным взглядом. "Хорошо, — думает, — если бы она теперь была здесь".


Глава 14. И он пришел


В мае Лагарне вновь явился в замок Грасьен. Склонился перед Клементиной в глубочайшем поклоне, дождался приглашения присесть и долго рассказывал ей о том, что творится в провинции и вокруг. На чем свет стоит ругал Одижо. Говорил о том, что провинция устала воевать, что скоро, вот-вот уже, восстание пойдет на убыль — надо только изловить, наконец, проклятого бунтовщика, который совсем потерял страх и, как загнанный зверь, теперь опасен более чем прежде.

Говорил об опасности, угрожающей ей, о своей ответственности, о готовности быть ей защитником, о бессовестных еретиках, поддерживающих по своей бесконечной подлости всякий бунт, о своих солдатах, готовых и днем, и ночью противостоять беспорядкам. Он хотел выглядеть лучше, хотел заставить ее забыть тот нелепый случай со смазливыми девицами.

Бог знает, почему эта история так запала ему в память! Может, дело в презрительном взгляде, брошенном тогда на него, верного солдата короля, красавицей-графиней. Взгляд этот говорил будто: "Что с вас взять, с солдафонов?"

И ему очень хотелось дать почувствовать высокомерной гордячке, что он и его солдаты достойны уважения.

А Клементина напряженно слушала гостя и размышляла о том, что ей следовало раньше сослаться на нездоровье. А теперь приходилось сидеть и делать вид, что разговор этот чрезвычайно ее занимает.

Когда Лагарне, поднимаясь, наконец, проговорил что-то вроде: "…в любой момент готов прийти на помощь", — она кивнула, изобразила приязнь.

— Благодарю вас, месье, — сказала, взглянув на него, ему показалось, гораздо более благосклонно. — Теперь, несомненно, я буду чувствовать себя намного спокойнее.

Он откланялся, довольный.


А Клементине, уповавшей на то, что все это как-то минует ее крестьян и ее саму, уже спустя несколько дней пришлось признать, что надеждам ее сбыться не суждено.

О появлении Одижо вблизи земель Грасьен Клементина узнала от своего конюха. Поль появился однажды вечером в нижней зале с горящими от возбуждения глазами.

— О, госпожа, что это за человек! — выпалил с восхищением. — За его голову назначена большая награда. Он вынужден скрываться, но ему все нипочем. Если бы вы только его услышали, госпожа! Как хорошо он говорит!! Крестьяне вашего соседа, барона де Журниака, готовы подняться вместе с ним. Да и сам барон — тоже!

Клементина не перебивала стоявшего перед ней. Смотрела на вдохновленное лицо обычно сдержанного, даже нелюдимого Поля, и чувствовала, как от страха сжимается сердце. Как побороть ей этого Одижо? Как справиться с ним — сумевшим поднять на дыбы полстраны?

О том, чтобы присоединиться к нему — не могло быть и речи.

Вчера она разговаривала с молодой матерью, крестьянкой, неделю назад родившей двух детишек-близнецов, чудесных маленьких карапузиков. Разве может она допустить, чтобы этих детей с их матерью, совсем еще юной Анной-Марией, выгнали из их дома? Разве может допустить, чтобы их земля, земля предков ее мужа, полыхала огнем, чтобы на ней хозяйничала солдатня? А так и случится, если она позволит этому Одижо убедить ее вилланов подняться и пойти за ним.

В отчаянии она бросилась к Жиббо.

— Что мне делать?

Та взглянула на нее недоуменно.

— Что тебя тревожит, малышка?

— Как мне справиться с ним? Как?

Старуха обернулась, прервав на мгновение свое занятие — разбор собранных поутру кореньев и трав.

— Это простое испытание. Неужели ты думаешь, что такая красивая и сильная женщина, как ты, не сладит с одиноким мужчиной? А он мужчина в полном смысле этого слова. Мужчина и дворянин. — Жиббо закивала головой, усмехнулась. — Тебе не о чем беспокоиться.

— Ты говоришь глупости, — раздраженно дернула плечом Клементина. — Я не красива. У меня слишком узкий нос и тонкие губы. И что, скажи мне… что я могу противопоставить его умению убеждать?

Жиббо вернулась к своим кореньям. Проговорила, стоя спиной к Клементине:

— Свою индивидуальность, малышка. И не думай об этом больше. Ты заставляешь меня говорить то, что не имеет никакого значения. Важно другое… Ты не должна бояться встречи с ним. Ты сможешь победить его только лицом к лицу.

* * * *


И он пришел.


Однажды утром, шнуруя на хозяйке корсет, Тереза выдохнула испуганно то самое "он пришел". И Клементина не спросила — кто.

С тех пор, как Клементина побывала у Жиббо, она, кажется, только и ждала этого дня.

— Я слышала, госпожа, — продолжила Тереза, — что деревенские сегодня собираются на встречу с этим дьяволом.

— Что ты выдумываешь? Какой еще дьявол? — рассердилась Клементина.

— Он весь черный и одет в черное, — убежденно продолжила Тереза. — А еще у него черные, как уголь, глаза. Если не дьявол, то, уж точно, испанец.

Клементина мысленно улыбнулась незатейливой логике служанки.

— Он француз, — меж тем произнесла сухо. — Так что ты хотела рассказать?

— Говорят, сегодня на закате он будет у римских развалин.

— Кто говорит?

— Я не могу сказать, — опустила глаза служанка.

Эту тайну выдали ей подруги. Они рассказали Терезе об Одижо из боязни, как бы мужья их не наделали глупостей. Они надеялись, что госпожа, узнав о предстоящей встрече, непременно что-нибудь придумает, отведет от них беду. Но сами они ни за что не признались бы в этом своим мужчинам, потому что знали, что те никогда не простят им такого рода вмешательства.

— Хорошо. Так чего они хотят — твои безымянные информаторы?

— Они… Не сердитесь, госпожа! — Тереза стиснула руки. — Они боятся. Боятся этого Одижо. Боятся солдат. Боятся за своих детей.

Клементина поняла. Какая, в самом деле, разница, как их зовут?! К ней взывали жены, матери и дети. Она не могла отступить.


Весь день Клементина старалась не думать о предстоящей встрече, — все равно ничего нельзя было предугадать заранее. Пыталась хоть чем-то себя занять. Несколько раз бралась читать Эда де Мезре "Историю Франции", и столько же раз оставляла книгу раскрытой на той же странице, что и прежде. Она бродила из комнаты в комнату, то присаживалась к камину, то вскакивала и поднималась в спальню, где подолгу стояла перед большим зеркалом. Искала в своем лице решимость. Находила тревогу.

С облегчением вздохнула, когда солнце, опустившись, залило теплым вечерним светом комнату. Клементина подошла к окну. Там, за стенами замка, посреди леса, у тех самых римских развалин… — Господи, ну, почему именно там? — сегодня произойдет нечто, что может изменить судьбу этого края. И ее собственную судьбу.

Клементина сжала в волнении руки.

"Что, если я не справлюсь?" — запаниковала снова.

Что, если завтра крестьяне, ее крестьяне, вослед другим поднимутся, возьмут в руки топоры и вилы? И здесь, на ее земле, тоже начнется бессмысленная, беспощадная бойня. Она знает уже, как это бывает. Там, в Новой Франции, все было так же. Возбужденные битвой, алчущие побед, требующие все новой и новой крови индейцы и белые воевали, не щадя ни женщин, ни детей. Неужели все это повторится тут?

Она надела костюм, отбросила в сторону шляпку:

— Она будет мне мешать.

Вышла из комнаты, позабыв у зеркала перчатки.


Клементина позвала с собой Бриссака. В сущности, в этом не было особого смысла. Она понимала: если что-то пойдет не так, разъяренная толпа с легкостью разорвет и ее, и любого из ее провожатых. Но Клементине в трудную минуту хотелось иметь рядом с собой хотя бы одного друга.

Ах, если бы здесь был Филипп! Он бы справился с этим. И ей не пришлось бы ехать теперь к этим развалинам, не пришлось смотреть в черные, как утверждают, глаза этого мятежника.

* * * *


Они двигались по уже знакомому Клементине пути.

"Придет время, и вы с признательностью вспомните нашу прогулку…" Кажется, что-то вроде этого сказал когда-то ей несносный Мориньер. Да, она сегодня была ему благодарна. По крайней мере, она знала землю, на которой теперь ей предстояло сразиться с врагом.


Скоро, уже скоро они будут на месте.

Клементина остановила лошадь, прижала палец к губам.

— Помогите мне, — прошептала.

Де Бриссак подхватил ее, когда она спрыгивала на землю.

— Привяжите лошадей здесь.

— Но лошади могут нам понадобиться, — нерешительно возразил он.

— Здесь уже недалеко, — махнула она рукой.


И, действительно, уже не нужно было прислушиваться, чтобы услышать гул голосов. На поляне, окруженной со всех сторон лесом, к которой они теперь направлялись, собрались крестьяне — ее крестьяне.

Пахло дымом — кто-то разжег костры. То ли грелись, то ли напитывались от огня энергией.


Они тихо подошли к возбужденной толпе людей, среди которых Клементина к своей радости увидела несколько женщин.

Одна из них, Барба, была даже с маленьким ребенком на руках. Она прижимала к себе годовалого сынишку и сама так же испуганно, как и малыш, жалась к своему мужу — мельнику Корбо.

"Слава Богу, — подумала Клементина, — что сегодня на этой поляне есть женщины. Слава Богу! Они скорее услышат то, что я хочу им сказать. Они быстрее поймут. Между любовью и ненавистью женщины всегда выберут любовь".

Тут она, наконец, обратила внимание на оратора. Он стоял на возвышении, попирая ногами древние развалины. Эта импровизированная трибуна делала его выше остальных. Она давала оратору преимущество, позволяла ему выглядеть недосягаемым и величественным.

Одижо казался продолжением этих выдержавших натиск времени каменных стен. Он был высок, как и говорили. Жесткие черты его лица словно бы высечены были из того же камня. И готовящееся закатиться за край неба солнце, будто бы подыгрывая бунтовщику, напоследок выгодно освещало его, создавая вокруг него сияющий ореол.


Клементина внимательно вглядывалась в тех, кто слушал сейчас пламенную речь Одижо. Радовалась тому, что на нее никто не обращает внимания — это давало ей время оценить собственные силы и подготовиться к предстоящему поединку.

Все складывалось пока не так плохо. Она знала почти всех, кто находился теперь на этой поляне. Большинство из них было людьми семейными. У многих имелись дети.

Но каждый из них, она видела, находился сейчас под влиянием этого уверенного, выразительного голоса. Крестьяне слушали внимательно, кивали, время от времени выкрикивали слова поддержки.

— Что вы собираетесь делать? — в самое ухо шепнул ей де Бриссак.

Клементина отмахнулась. Что она собирается делать? Что может она сделать еще, кроме как попытаться противопоставить силе его воздействия свою собственную силу, свою способность убеждать?

Хотя, видит Бог, она совершенно не уверена в этих своих способностях!


Она слушала Одижо очень внимательно. Ах, как здорово он говорит! Как складно соединяет вместе совершенно несоединимые вещи, как легко подтасовывает факты, поворачивая их то одним, то другим нужным ему боком.

Одижо говорил о непомерных налогах, которыми душат народ король и его вассалы — хозяева земель, о роскоши одних и нищете других, о вороватости чиновников и бесчестности управляющих поместьями.

— Пока знать держится близ короля, пока она разучивает роли в спектаклях и фигуры в танцах, забывая о своих обязанностях перед своей землей, управляющие поместьями обворовывают вас. После них вас обкрадывают сборщики налогов, чиновники, сам король, в конце концов. То, что вы зарабатываете потом и кровью, тратится королем на праздники и захватнические войны, в которых, в конечном итоге, погибают ваши же братья, мужья, отцы. Пока знать ест из золотой посуды и танцует на балах в Париже, армия отбирает у вас весь урожай. Вы должны всем — Королю, Церкви, вашим господам, даже ростовщикам, у которых вы занимаете, чтобы расплатиться с предыдущими долгами. Вы всем должны! А кто должен вам?


Он говорил о справедливости. Обвинял короля в праздности и мотовстве.

Если бы она не знала того, о чем с таким жаром вещал этот человек, если бы не видела собственными глазами ту целеустремленность, ту страсть, с которой Людовик проводил в жизнь свою политику, главной целью которой было величие Франции, она могла бы поверить ему.


Одижо замолчал, обвел победным взглядом притихшую толпу. Он выглядел довольным.

Он, впрочем, и не ждал другого. Ему нечего было терять и некуда отступать. Теперь, хочет он или нет, он должен идти до конца.

И хотя дела его сейчас идут не так хорошо, как прежде, он никому не позволит понять этого, никому не покажет своей слабости. Он знает, что силы его сторонников иссякают, что их убежденность кажется незыблемой тогда лишь, когда он, Бернар Одижо, находится рядом с ними. Но когда он рядом, они готовы идти с ним в огонь и в воду. Тогда он чувствует себя Богом!

— Итак, друзья мои, я верю! Нам надо сплотиться и идти вперед. Мы докажем королю и вашим господам, что мы есть, что с нами следует считаться! Они поймут, что мы, народ Франции, — великая сила. Я верю в вас!

Толпа забурлила, зашевелилась, потемнела, как океан перед штормом. Агрессия плотным, тяжелым облаком накрыла собравшихся на поляне людей. Они переговаривались, потрясали кулаками, восторженно глядели на гордую черную фигуру на возвышении. Они готовы были идти за ним.


Клементина сделала шаг вперед, испугавшись, что еще немного — и будет поздно, что ей не удастся привлечь к себе внимание этих людей так же, как только что это сделал Одижо. Она шагнула вперед от неуверенности и с ужасом поняла, что люди, обернувшись и узнав ее, начинают расступаться и пропускать ее вперед. Они давали ей дорогу. И она пошла по ней.


Она приблизилась к каменной кладке. Сапоги Одижо оказались на уровне ее глаз.

— Подайте мне руку, сударь! — велела.

Он легко втащил Клементину наверх, поставил рядом с собой, поглядел на нее с удивлением и насмешкой.

— Кто вы такая?

— Я?.. — она усмехнулась, подумав, что в последнее время ей то и дело приходится представляться разным грубиянам. — Я графиня де Грасьен, хозяйка этих земель. Полагаю, то, что вы говорите моим крестьянам, — она кивнула в сторону вновь замершей толпы, — касается и меня?

Клементина взглянула на него холодно, перевела взгляд на слушателей.

— Я не стану, сударь, опровергать ваши слова, хотя, видит Бог, половина из них — ложь.

Одижо изумленно смотрел на нее, такую хрупкую и такую решительную. Молчал, не двигался. Лишь при слове "ложь" его передернуло:

— Я дворянин, сударыня, и ваши слова оскорбительны.

Она повернулась к нему, испепеляя его взглядом.

— Мы обсудим это позже, если у вас возникнет желание, господин Одижо. А пока я буду говорить с моими крестьянами, я хочу увидеть их глаза, коль скоро они все собрались здесь.

Клементина еще раз обвела гневным взглядом толпу.


— Я слышала сейчас, что вы возмущаетесь непомерными налогами, которые вас заставляют платить ваши господа?

Она видела, как многие опустили головы, словно рассматривая что-то лежащее на земле.

— Вы! Я прошу вас, — тех, кто платил налоги вашему господину хоть раз за последние пять лет… Я прошу вас, выйдите вперед и посмотрите мне в глаза!

Она почувствовала, как все внутри закипает от гнева.

— Никто не готов сделать это?

Она обернулась к Одижо.

— Как видите, сударь, по поводу налогов вам следовало обращаться ко мне.

Она негодовала.

— Посмотрите на меня! Вы, сильные, здоровые мужчины! Как легко вы соглашаетесь взять в руки топоры! Как легко идете на поводу пустословов и лжецов! Вы живете со своими семьями на этой земле много лет. Здесь жили ваши предки, здесь будут жить ваши потомки. Вас кормит эта земля. Она — ваша жизнь и ваше счастье. И ради удовольствия побряцать оружием, ради сомнительного удовольствия показать свою силу, вы готовы предать эту землю. Вы согласны отдать ее на поругание солдатам. Вы согласны, чтобы по ней прошли полчища драгун, чтобы они жгли ваши дома, чтобы они безнаказанно насиловали ваших жен и дочерей! Безнаказанно — ибо вы будете преступниками в глазах короля и Бога.

Одижо сделал попытку ее прервать, но она холодно взглянула на него.

— Помолчите, сударь! Я дала вам высказаться до конца. Позвольте и вы мне сказать все то, что я имею. К тому же у меня есть, что сказать и вам. Вы, дворянин, поднимаете людей на восстание, вы даете им в руки оружие, зная бессмысленность этого бунта, понимая, какой конец ожидает всех их вскоре. Ради чего вы это делаете? Ради короткого удовольствия почувствовать свою значимость? Доказать себе? Им? как многого вы стоите? Уверены ли вы в том, что делаете? И не кажется ли вам, что цена ваших амбиций слишком высока?

Она как будто физически ощутила, что попала в цель. И вдруг поняла, что он молод. Возможно, он даже моложе ее.

— Радуйтесь, вы, один вы, ответственны за то, что вся провинция пылает в огне пожарищ. Вы один в ответе за то, что многие семьи лишились кормильцев, что женщины, которых кто-то любит, подверглись насилию. Думали ли вы когда-нибудь, что среди них может оказаться та, которую любите вы?

Он вздрогнул, будто от пощечины. Не отвел взгляда. Не шевельнулся. Стоял высеченной из скалы статуей. Только остро вырезанные ноздри его тонкого, с горбинкой, носа раздувались от гнева и унижения.

Он чувствовал, что проиграл — оттого только, что не мог, не умел заставить ее замолчать, видя даже, насколько действенны ее слова.

Он стоял рядом с ней. Ни одно движение не выдавало его чувств. Но он знал, чувствовал, что проиграл не только спор на этой поляне, не только среди этой кучки вилланов, которые теперь стояли понурые, не осмеливающиеся даже потихоньку разойтись.

Он осознал вдруг, что проиграл целиком всю битву, которую вел уже почти два года. Давно уже судьба подло подставляла ему подножки. Он кидался то туда, то сюда, своими силами и убежденностью латая дыры неуверенности и слабости. И с каждым разом это удавалось ему все с большим и большим трудом. Сегодня он почувствовал, что борьба проиграна.

— Что ж, сударыня… Что ж…

Она посмотрела ему в глаза и увидела в них горечь поражения.

— Возможно, когда-нибудь я воспользуюсь вашим приглашением и явлюсь к вам, чтобы разрешить этот спор до конца.

Что было в этих словах? Угроза?


Одижо ловко спрыгнул на землю. Взглянул на нее снизу.

— Вам помочь, сударыня?

Клементина покачала головой. Она повернулась к нему спиной и медленно пошла куда-то в темноту развалин.

Обошла нагромождение заросших мхом камней, опустилась на какой-то каменный выступ, закрыла лицо руками. Она слышала, как потихоньку стали разбредаться крестьяне, как захныкал маленький Корбо, как вдали раздалось ржание их лошадей. Знала, что где-то там, за этими камнями, ее ждет де Бриссак.

Ей хотелось плакать — от пережитого волнения, от одиночества, от горького вкуса этой ее странной победы.


Темнота уже спустилась на развалины, когда Клементина встала и вышла из-за скрывавшей ее прежде от любопытных глаз груды камней.

Де Бриссак стоял у самого подножия стены, словно изваяние, и терпеливо дожидался графини. Ни тени неудовольствия или досады не было заметно на его лице. Он простоял так все то время, пока она приходила в себя, и готов был стоять еще столько, сколько потребуется. Клементина благодарно улыбнулась.

— Идите сюда, госпожа, — он протянул ей обе руки.

— Я так признательна вам, господин де Бриссак, — ей до смерти захотелось прижаться к сильному мужскому плечу.

Ах, где же ты, Филипп?


Клементина плохо спала ночью. В возбужденном ее сознании то и дело вспыхивали и гасли ужасные картины. Кровь и насилие. Казалось, этому не будет конца. Она просыпалась, некоторое время лежала, старалась справиться с выпрыгивающим из груди сердцем. Смотрела на круглую луну, которая заглядывала в комнату, освещая ее бледным призрачным светом. И вновь впадала в забытье, чтобы через какое-то время снова очнуться, зажимая ладонью рот.

Ей снились виселицы. На одной из них она видела своего отца. Его тело раскачивалось на ветру, а лицо было искривлено последней неудавшейся улыбкой.

Наконец, вконец измученная, она уснула по-настоящему, когда птицы уже начали весело щебетать, встречая поднимающееся над лесом солнце.


А на кухне в это время слуги, собравшись в круг, обсуждали вчерашнюю ее победу. Бриссак, рассказавший этим пустомелям, кажется, все до мелочей, до самого последнего, произнесенного госпожой, слова, теперь сидел в сторонке. Молчал. Он и так превзошел самого себя, столь многословно делясь с ними своими знаниями и испытанной накануне гордостью за госпожу.

Остальные ахали, охали, кивали, соглашаясь с тем, что лучше их госпожи — нет и быть не может.

— Пусть поспит, горемычная, — качала головой Пюльшери. — Намаялась она. Мыслимое ли это дело, женщине выступить против самого Одижо! А говорили, что он силен, как бык, и непобедим.

— Непобедим!.. Это пока с нашей госпожой не встретился!

— Ха! Да кто ж тут устоит, коли наша госпожа хоть раз посмотрит на него своим гневным взглядом? Вы видели? Когда госпожа рассержена, ее глаза мечут такие молнии, что не увернешься — не скроешься.

— Да. И это в делах житейских. А тут уж… Дело жизни и смерти касалось.

— Вот и я говорю.


Глава 15. Атенаис


Атенаис де Монтеспан была в бешенстве. Сначала служанка ее умудрилась подготовить к утреннему выходу платье, в котором Атенаис была пару дней назад. Разумеется, нельзя сказать, что гардероб ее богат, но все же она не какая-нибудь провинциалка, чтобы появляться в течение недели в одном и том же платье перед королевой и двором. Она придворная дама ее величества Марии-Терезии, дочь герцога де Мортемара и жена маркиза де Монтеспана, родовитого гордеца. Да, она жена этого олуха! Атенаис топнула ножкой. Ревнивого, безмозглого, невыдержанного олуха. Подумать только, он ревнует! И к кому? — к какому-то мелкому дворянчику, признавшемуся ей в любви! Вот невидаль! Стоило из-за этого на глазах всего двора влеплять ей пощечину! Посмотрим, что еще он скажет, когда она, Атенаис, завладеет самим королем!!

Вот тут, вспомнив, что было дальше, Атенаис рассвирепела еще больше. Именно в тот момент, когда она, едва сдерживая слезы ярости, потирала разгоревшуюся щеку, а окружающие с любопытством наблюдали за нелепой семейной сценой, она услышала сказанное Людовиком Луизе шепотом, достаточно, впрочем, громким:

— И вы думаете, я могу полюбить женщину, которую супруг ее прилюдно бьет по лицу? Несомненно, она очень бы этого хотела. Но я — не желаю!

Он не желает!!!

Атенаис сбросила со стола коробочку со шпильками и искусственными цветами, которые служанка готовилась вплести ей в волосы.

Служанка, молоденькая Жаннет, кинулась собирать рассыпанное. А Атенаис, не в силах больше оставаться на месте, вскочила, бросилась прочь из комнаты.

Она ничего не видела от гнева. Она вылетела из своей каморки, — слишком маленькой и слишком темной, — в растрепанных чувствах и с распущенными по плечам волосами. Раскрасневшаяся, сердитая, она была очень хороша. Если б она еще знала, куда дальше направить свои стопы! А она понятия не имела, конечно. Поэтому встречу, случившуюся у самых дверей ее комнаты, Атенаис сочла Божьим промыслом. А как же иначе?

Не столкнись она с этим человеком, что было бы потом?

Ну, сделала бы она еще несколько быстрых шагов и остановилась — неприбранная, взъерошенная, на грани истерики.

Дальше ей пришлось бы возвращаться обратно… И кто знает, не стала ли бы она причиной очередных слез этой дурочки Жаннет?


Так, возможно, и случилось бы.

Но, едва выскочив за дверь, она налетела на проходящего по коридору человека, споткнулась, кажется, даже наступила ему на ногу.

Он поймал ее, не дал ей упасть, удержал. Она чуть не ткнулась носом в серебряную цепь на его груди — единственное украшение его черного, сшитого, впрочем, из очень дорогой ткани, костюма. В чем — в чем, а в этом она разбиралась.

— Что случилось, дорогая маркиза? — мужчина оглядел ее с ног до головы, улыбнулся. — Вас что-то напугало? В вашей комнате завелось чудовище?

— В этой каморке, любезный граф, — капризно надула она губки, — могут завестись только тараканы. Чудовище там не поместится.

Он засмеялся.

Атенаис с удовольствием оперлась на предложенную ей руку, сделала вместе с ним еще несколько шагов по коридору, снова остановилась.

— Вы не можете себе представить, граф, как я рада вас видеть! Сегодня вы — первый, о ком я могу сказать это со всей откровенностью.

Она взглянула на него кокетливо.

Граф де Мориньер был послан ей Небом. Она сразу это поняла.

Если сейчас его величество, в самом деле, считает, что не желает ее любить, ей ничто не мешает обзавестись любовником. А этот мужчина, недосягаемый и таинственный, был для этого лучшей кандидатурой. Приручив Мориньера, она утерла бы нос и своему муженьку, и самому Людовику.

Она улыбнулась, представив ярость мужа. Навряд ли он рискнул бы скандалить с человеком, ради которого его величество переносит Королевский Совет и даже, случается, отсылает от себя Луизу. "Ступайте, Луиза, мне надо поговорить с графом!"

Это же надо! И эта клуша смиренно поднимается и уходит!

Атенаис сощурила глаза. Ее не обманешь, она прекрасно знает, что нравится Людовику. Да это и не странно. Она молода, умна и хороша собой. И она не такая зануда, как эта Лавальер. Совсем не такая!

Лавальер невыносимо глупа. А ведь они когда-то были подругами. Да и сейчас они еще часто болтают о том, о сем. Но Атенаис чувствует себя гораздо умнее и значительнее, и всегда искренне недоумевает, что приятного находит король в вечно стонущей, больной любовнице.

И как эта глупая гусыня не понимает, что всему на свете есть предел, тем более привязанности монарха?

Но Бог с ней — с Луизой.

Если исключить короля, граф де Мориньер — единственный мужчина при дворе, который вызывает у Атенаис неподдельный интерес. Мало того, что он красив и загадочен, еще и покорить его, судя по всему, — чрезвычайно непросто. А всякое "непросто" с детства рождало в Атенаис де Монтеспан неодолимый азарт.

Как и многие прочие, она при общении с этим человеком, испытывала одновременно любопытство и некоторый страх.

Она, как и другие, совершенно не понимала, что он за человек, чем он живет и что любит. Мориньер редко принимал участие в праздниках, никогда не играл в спектаклях и никогда не волочился за женщинами. Поговаривали, что он когда-то был женат, но жена его умерла родами. Было ли это на самом деле или нет — Атенаис не знала. Сестра ее, Габриэль, поведала как-то, что Мориньера видели у ступеней его парижского дома с какой-то дамой под густой вуалью. Та вышла из экипажа, тонкая и гибкая, как лоза. Он встречал ее. Сбежал по мраморным ступеням, открыл дверцу кареты. Габриэль шептала: "Он говорил с ней нежно, потом, подав ей руку, повел ее в дом".

Говорили, что это и была его любовница. Но кто она — не знал никто. "Спроси, у кого хочешь".

Атенаис спрашивала, разумеется. Все пожимали плечами.

Так же редко Мориньер играл в карточные игры, а если играл, то почти всегда проигрывал. И ни один человек не мог утверждать, что видел, чтобы это его хоть сколько-нибудь огорчало. Одним словом, Атенаис жаждала узнать этого мужчину ближе.


И теперь, получив такую великолепную возможность говорить с ним, Атенаис де Монтеспан решила идти сразу ва-банк. А, и в самом деле, другой такой шанс может представиться очень нескоро. Мориньер, хоть и бывает при дворе не так уж редко, в общении с дамами, по большей части, ограничивается вежливыми поклонами и дежурными улыбками. А сейчас он — вот, в ее руках…

— Это так несправедливо, — вздохнула она. — Я бесполезно мечтаю о встрече с вами все дни напролет, а встречаю — в день, когда совершенно к тому не готова.

Начала она с выражением лица: Ах, если бы вы знали, как это непросто — говорить правду!

Атенаис была уверена: обычным кокетством этого мужчину не проймешь. А вот неожиданную прямолинейность, которую так легко принять за искренность, он вполне может оценить.

Мориньер посмотрел на нее внимательно. Она коснулась его руки. Опустила глаза.

— Мне очень неловко, месье, что вам довелось видеть меня в таком состоянии, — она накрутила на палец белокурый локон, подергала его, дескать — "вы видите? Я сегодня даже не причесана!"

Мориньер молчал. Она взглянула на него удивленно — теперь было самое время для его реплики. Не дождавшись, продолжила:

— Я, должно быть, кажусь вам сегодня невыдержанной и капризной. Мне жаль, поверьте. Но женщине очень трудно сохранять спокойствие и доброе расположение духа, когда ей приходится мерзнуть все ночи напролет. И, ах, если бы этим дело ограничивалось! В комнате, что я занимаю, целыми днями так темно. К тому же она мала. Настолько мала, что больше похожа на тюремную камеру!

Посмотрела на него снова. Он улыбался.

— Понимаю, маркиза. И в таких чудовищных условиях рискует зачахнуть самая жизнелюбивая из лилий.

Она зарделась, улыбнулась в ответ обезоруживающе:

— Да, я… Видите ли…

Их прервали. Вездесущий Лапорт, — она заметила его не сразу, — остановившись неподалеку, явно ожидал, когда они закончат говорить.

— Простите, сударыня, — Мориньер коротко поклонился, отошел.

Довольно долго, — ей, во всяком случае, так показалось, — говорил о чем-то со старым камердинером Людовика. Атенаис старалась сохранить на лице благодушную, доброжелательную улыбку.

Потом вернулся:

— Я вынужден оставить вас, дорогая маркиза. Король зовет меня. Но давайте договорим. На чем мы остановились?

Она замялась.

— Мы, кажется, говорили… о цветах?

Случившаяся пауза сломала всю ее игру. Он видел это и очевидно забавлялся возникшей неловкостью.

Атенаис, впрочем, не готова была отступить. Она коснулась его руки, прошлась пальчиком по его кисти:

— Говорят, ваши апартаменты гораздо более приспособлены для выращивания цветов. Ведь солнце почти не покидает ваших комнат. А что еще нужно для простого цветочного счастья? Только тепло и свет. — Она смотрела на него долгим взглядом. В синих глазах ее полыхал огонь. — Я давно хотела спросить вас… Как вы относитесь к лилиям, любезный граф?

Он ответил легко, даже беззаботно:

— Я, признаюсь, маркиза, не лучший цветовод в этом райском саду. Но даже я знаю, что ни один цветок не станет радовать своим великолепным цветением окружающих, если не создать подходящих ему условий. Поэтому я с охотой уступлю вам лучшую из своих комнат, в ответ рассчитывая, впрочем, на ваше вечное благорасположение.

Он улыбнулся широко:

— На меньшее, дорогая маркиза, я не согласен.


Мориньер церемонно приложился к ее руке, как если бы она была принцессой. Выпрямился.

— Я пришлю к вам человека сообщить, когда все будет готово для вашего переезда.


"Уступит комнату…"

Это было не совсем то, чего желала Атенаис. Однако сегодня она и этим была довольна. Она усмехнулась, представив, какой фурор произведет этот ее переезд во дворце. Так и случилось.

Двор забурлил, зашуршал записками, зашептал.

Говорили: "Вот, наконец, и стало понятно, кем в последние годы было занято сердце этого неприступного мужчины!"

Дамы пожимали плечами: "Выбор господина Мориньера мог бы быть и лучше!"

Мария-Терезия сочла такое перемещение своей придворной дамы неприличным и выразила Атенаис крайнее недовольство. Атенаис, решившая, что в данном случае правильнее всего хранить таинственное молчание, на упреки королевы отвечала потупленным взором.

Маркиз де Монтеспан примчался к Мориньеру, чтобы высказать тому претензии. Что ответил ревнивцу Мориньер — так никто и не узнал. Маркиз, побродив по Лувру несколько дней с видом важным и многозначительным, вскоре, по причинам также оставшимся необнародованными, вернулся в свое поместье.

В конце концов, не выдержал и король. Спросил однажды, будто невзначай:

— Дорогой друг, вы разлюбили светлые комнаты и большие пространства? С чем связано такое ваше самоущемление в правах и привилегиях?

Мориньер улыбнулся:

— Госпожа маркиза пожаловалась мне на то, что ей негде держать своих любимых козочек.

— Своих — кого? — Людовик решил, что ослышался.

— Ваше величество не знает? Две чудесные белые козочки с красными бантами на высоких шеях. Маркиза души в них не чает.

— Козы — в Лувре? — король смеялся. — Это невероятно.

— Да, ваше величество, удивительно, — кивнул Мориньер. — Так вот, узнав об этой вполне безобидной, но не слишком удобной для жизни страсти маркизы, я посчитал, что нехорошо придворной даме жить в одном помещении с животными — даже такими прекрасными, какими являются любимицы госпожи Монтеспан. А я… я — солдат, сир. Чтобы быть счастливым, мне достаточно служить вашему величеству, чтобы иметь возможность делать это безупречно — мне достаточно нескольких часов в сутки на сон. А для последнего — что еще нужно, кроме удобной кровати?

Людовик улыбнулся.

— Вы не преуменьшаете своих потребностей, граф?

— Если только самую малость, сир.

* * * *


Говоря о своей непритязательности, Мориньер был почти искренен. Почти.

Передав одну из комнат прелестной Монтеспан, он не испытал практически никаких неудобств. Ведь в его распоряжении оставались три довольно большие, светлые комнаты, в которых с полным комфортом помещались и сам он, и все его слуги. К тому же Мориньер вообще предпочитал проводить ночи вне стен Лувра. Его служба вполне позволяла ему это. В случае крайней необходимости, если вдруг король обнаруживал желание видеть своего верного слугу, сообщение об этом в любое время дня и ночи достигало Мориньера в течение получаса.


Комната, в которую переехал Мориньер, была чуть меньше той, что он уступил Атенаис. Но в ней было все, что может быть нужно мужчине, желающему отдохнуть после долгого дня службы: камин, пара кресел, стол и большая, широкая кровать.

Атенаис, которая полагала, что с переездом получит больше возможности общаться с графом де Мориньер, в известной степени была разочарована. Доступа в комнаты графа она не получила. А самого его видела теперь ничуть не чаще, чем прежде. Правда, с этих пор она не могла жаловаться на недостаток тепла или отсутствие света. И того, и другого в ее новой "каморке" было в достатке.

К тому же своим неожиданным переселением Атенаис так взбудоражила двор, что было понятно: забвение ей в ближайшее время не грозит. Разумеется, это ее только радовало.

* * * *


Атенаис де Монтеспан была красива и умна, она умела нравиться и ходила к причастию так часто, что представлялась набожной Марии-Терезии весьма добродетельной особой. История с Мориньером несколько пошатнула эту уверенность королевы, что, впрочем, уже не особенно волновало саму маркизу.

Однако, что, определенно, не входило в список добродетелей Франсуазы-Атенаис, маркизы де Монтеспан — это терпение.

В один из вечеров она решила, что ждала достаточно. Убежденность эту подпитывало несколько бокалов вина, выпитых за ужином.

"Ладно, — подумала она с бесшабашностью человека, которому нечего терять, — раз уж его величество так увлечен своей занудой-Лавальер и добыть его теперь — невозможно, отчего должна я засыпать в своей комнате одна? Тем более, если рядом, совсем рядом, — руку протяни, — есть он, великолепный, сильный, опасный. Он так бы мне подошел".


Она вошла в комнату, когда Мориньер уже готовился отойти ко сну. Он дописывал последнее письмо.

Атенаис распахнула двери, сделала несколько шагов вглубь комнаты и остановилась потрясенная.

Она впервые видела Мориньера таким. Не вполне одетый, в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, свободный и расслабленный, он был невозможно, бессовестно красив.

Камзол его висел на спинке стула, черная шляпа с красным пером лежала на краю стола.

Мориньер оторвал взгляд от наполовину исписанного листа, посмотрел на нее с легким удивлением.

Следом за маркизой в комнату заскочил слуга, сделал круглые глаза, развел за спиной незваной гостьи руками. Мориньер знаком приказал слуге подойти. Тот, обогнув красавицу, застрявшую у порога, подошел, встал у стола, дожидаясь, пока господин допишет, сложит и запечатает письмо.

— Возьми это, — спокойно сказал Мориньер, наконец, поднимаясь и протягивая письмо. — Передай теперь же господину де Лапорту. Он ждет.

Когда слуга вышел, Мориньер лениво отодвинул край портьеры, выглянул в окно, за которым царила полнейшая, непроглядная темнота. Взглянул с усмешкой на замершую в дверях Атенаис:

— Не пугайте меня, дорогая маркиза! Неужели вы хотите сообщить мне, что вашей комнате опять недостает света? Этого просто не может быть!

Она как будто не заметила насмешки. Стремительно подошла, обвила его шею руками:

— Нет, — зашептала горячо, — сегодня мне не хватает вас.

Она смотрела на него пылко.

Мориньер оценил ее решительность.

Отделался штампом:

— Вы очаровательны, дорогая Атенаис.

Она улыбнулась торжествующе:

— Поцелуйте меня — раз вы признаете это!

Запрокинула голову, подставила губы.

Мориньер обнял женщину, поцеловал. У Атенаис подогнулись ноги. Чтобы не упасть, она вынуждена была ухватиться за него крепче.

Когда мужчина прервал поцелуй, Атенаис испытала чувство настоящей, непереносимой потери. Она задохнулась, какое-то время восстанавливала дыхание, прошептала:

— Идем, — потянула его к разобранной постели. — Идем быстрее.

Он задержал ее, остановил. Атенаис скользнула взглядом по распахнутой на груди рубашке, застонала тихо. Провела рукой по его груди, задержалась на поясе, спустилась ниже.

— Я же нравлюсь вам!! — воскликнула.

— Безусловно, — ответил он спокойно. — Как вы могли в этом усомниться?

— Тогда почему нет?

Она оскорбленно отодвинулась от него.

Он ответил:

— Любовь — единственная из вершин, к которой всегда лучше взлетать, чем двигаться последовательно, от ступени к ступени. Вам с вашими амбициями — тем более.

— Вы, действительно, говорите теперь обо мне? Или все-таки о себе?

— Я говорю о вас, маркиза. Вы знаете, чего вы хотите. И я знаю.

— Откуда вам знать?! — вскричала, уязвленная.

Он проигнорировал вопрос.

— На выбранном вами пути, Атенаис, не стоит делать лишних остановок и задерживаться на перекрестках.

— Вы любите другую? У вас есть любовница?

Он смотрел на нее снисходительно.

— Не будьте ребенком, дорогая.

— Раз так, отчего вы не представите ее двору? О, уверена, вашему вкусу можно доверять! Она, должно быть, необычайно хороша?! Умна? Она так же благочестива, как Лавальер? Какая скука! Или она чем-то похожа на меня? Какая она? Ну, говорите!

Он молчал.

— Я не уйду! — она решительно топнула ножкой.

— Воля ваша, — пожал плечами. — Я прикажу своему слуге, он разбудит вас завтра утром, чтобы вы не опоздали к Марии-Терезии. Доброй ночи.

Мориньер накинул камзол, взял шляпу и вышел из комнаты.

* * * *


Монтеспан была в ярости.

На следующий день она предприняла еще одну попытку — несколько иного рода. Она отправила Мориньеру двух прехорошеньких девиц — блондинку и брюнетку.

Когда тот после долгого дня, проведенного в городе, вернулся во дворец, доложил королю о результатах своей бурной дневной деятельности и, наконец, усталый, явился в свою комнату, из его постели к нему, как младенцы из капусты, тянули ручки полнотелые Стыдливость и Страсть.

Он отдернул полог, склонился над девицами:

— Чем обязан такой милости?

Блондинка пролепетала:

— Мадам де Монтеспан…

Он усмехнулся.

— Понятно.

Проговорил:

— Не беспокойтесь ни о чем, красавицы.

Вышел. На минуту заглянул в комнату, где готовились ко сну его слуги. Потом широким шагом направился в спальню маркизы де Монтеспан.


Распахнул двери, вошел.

В постели, в полумраке, с трудом рассеиваемом дрожащим светом нескольких свечей, готовились сплестись в жарких объятиях два тела. Мориньер подошел ближе. Остановился у края кровати. Его заметили.

Юный паж, испугавшись темной фигуры за пологом, сначала судорожно дернул на себя одеяло, завернулся в него, почти целиком обнажив тем самым маркизу. Потом вскочил, сверкнул белым задом, схватил свои вещи, брошенные у изножия, ринулся прочь из комнаты.

Атенаис не смутилась ни в малейшей степени. Не стала прикрываться. Улыбнулась томно, протянула к нему руки:

— Вы пришли…

— Да, — ответил. — Я пришел.

Стал раздеваться. Медленно. Снял камзол, развязал бант, взялся расстегивать рубашку.

Атенаис смотрела на него — он видел, как горели в предвкушении ее глаза.

Он не улыбался. Смотрел на нее долгим взглядом.

Уселся на постель, стянул штаны.

Наконец, лег, укрылся одеялом.

Повернулся к ней спиной.

— Что? Что это значит, черт побери? — она задохнулась от возмущения.

Стукнула его по плечу раз, другой. Потом, не дождавшись реакции, взялась молотить кулачками по чему придется — по плечам, по спине.

Мориньер подождал минуту, другую. Наконец, повернулся, схватил ее за запястья, бросил на постель, прижал собой.

— Я пришел к вам спать, моя дорогая. Так что прекратите буйствовать.

— Спать???

— Вас это удивляет?

— С какой стати?

— Вы не дали мне сделать это в моей спальне. Я пришел в вашу. Что вы видите в этом странного?

— Убирайтесь!!

— Нет. — Он снова повернулся к ней спиной.

Мориньер зевнул. Подоткнул подушку поудобнее.

Атенаис вскочила, швырнула в него свою подушку, потом выхватила цветы из вазы, отправила их следом. Он не шевельнулся.

Проговорил только, лениво цедя:

— А вы, дорогая, я вижу, не вняли моим вчерашним словам… И ведь не то, чтобы я призывал вас к целомудрию. Я только рекомендовал проявить терпение…

Снова зевнул. Она смотрела на него с ненавистью.

Поняв, что изгнать его без помощи посторонних из спальни не удастся, — а не объяснять же им всю нелепость сложившейся ситуации?! Она даже себе не вполне была ее в состоянии объяснить! — маркиза де Монтеспан схватила халат, набросила его на плечи, выскочила в коридор.

Она очень быстро замерзла. По темным коридорам Лувра гулял ветер. Да и в остальном коридоры дворца были неподходящим местом для ночных прогулок. Так что довольно скоро ей пришлось вернуться в комнату.

Атенаис пробралась тихонько на свое место, прилегла, дрожа от холода.

Мориньер, почувствовавший ее возвращение, приподнял край одеяла. Когда она скользнула в тепло, обнял ее, согревая.

Она почувствовала, как отреагировало его тело на ее близость.

Произнесла тихо:

— Вы идиот, Мориньер.

Он закрыл ей ладонью рот.


Когда Атенаис проснулась, Мориньер был уже почти одет.

— Вы уходите? — спросила она тихо.

Он подошел к ней, присел на край кровати. Проговорил спокойно, но жестко:

— Послушайте меня, дорогая. Не вздумайте сделать эти ваши игры — системой. Поверьте мне, каждая из подобных ваших выходок, в конечном счете, будет портить вам жизнь.

— Вы мне угрожаете? — она вскинула брови.

— Нет. — Он улыбнулся открыто. — Я, напротив, предлагаю вам дружбу. Когда вы повзрослеете, вы поймете, что друг всегда, при любом раскладе, лучше врага, а мужчина, умеющий сдерживать свои рефлексы, интереснее необузданного, пылкого юнца — как бы привлекательно и гордо ни звучало это слово "необузданный". Просто поверьте теперь мне.

Мориньер поднялся.

— И сделайте так, моя дорогая, чтобы я с этих пор имел возможность ночевать в своей постели. Иначе вам для ваших развлечений придется искать другое место.

* * * *


В Лувре ничто не остается незамеченным.

Это, правда, не означает, что все, о чем тут говорят, на самом деле, случалось именно в том виде, в котором оно переносилось из уст в уста. Многое, трансформируясь от одного рассказчика к другому, приобретало, в конечном итоге, совершенно неузнаваемый вид. Этот процесс нельзя было прервать и невозможно — контролировать.


Людовик знал это свойство разносящихся по дворцу сплетен, поэтому, оставшись, наконец, с Мориньером наедине, он задал ему свой вопрос.

— Дорогой мой граф, что такое вы вчера сотворили, что весь Лувр сегодня только о вас и говорит?


Король был удивлен.

Двор то и дело сотрясают разные скандалы. Но никогда раньше они не касались сурового Мориньера.

— Чем же вы так досадили маркизе де Монтеспан, что она уверяет, будто вы являетесь активным сторонником любви по-итальянски?

— Маркиза — очаровательная женщина, — Мориньер улыбнулся, и ничто не указывало теперь на его истинное отношение к этому разговору. — А разве можно быть уверенным, что знаешь, чем занята головка очаровательной женщины?

— Ну, тогда расскажите мне о двух прелестницах, что с таким визгом выпорхнули вчера из вашей постели, — сидя в высоком кресле, король легкомысленно покачивал ногой. — Говорят, не было человека, который не услышал бы их криков.

Мориньер ухмыльнулся — еще как был. Занятый маркизой, он сам не слышал практически ничего. Так, какой-то шум за дверями. Но он может себе представить.

Король опустил руку в вазу с фруктами и принялся шарить в ней, стараясь наощупь выбрать что-нибудь повкуснее. У него было замечательное настроение. И он хотел развлечься.

Мориньер помолчал минуту-другую, потом устремил взгляд на короля.

— Да, ваше величество, вчера был веселый вечер. Когда в конце дня я вернулся к себе, в спальне меня ожидал приятный сюрприз.

Он усмехнулся, представляя, как две перепуганные обнаженные девицы неслись посреди ночи сломя голову по коридору. Отвергнув чернокожих братьев-близнецов, привезенных им однажды из Андалузии, глупышки отказались от такого наслаждения! Молодые, сильные, сложением не уступавшие Гераклу, юноши были готовы к подвигам. Судя по тому, с какой радостью близнецы приняли необременительное предложение своего господина, девушек ждала прекрасная ночь. Если бы не их пугливость…

— Маркиза де Монтеспан, сир, проявила удивительную заботу, прислав мне в постель двух очаровательных девиц, которые, по ее мнению, должны были согреть мою постель. Девушки, мне показалось, были чрезвычайно довольны этим. Но я вчера совершенно не способен был соответствовать их притязаниям, так как сам чувствовал себя разбитым и мечтал лишь упасть в постель и уснуть. Чтобы не разочаровать бедняжек, я предложил им взамен каждой по брату-близнецу. К слову сказать, ваше величество, я не ожидал такой бурной их реакции, — он озорно улыбнулся, — ибо в моих андалузцах нет ничего страшного. Напротив, они являют собой образец мужественности и приятного обхождения.

Король засмеялся. Он позволяет себе смеяться нечасто и только в обществе тех, к кому особенно благоволит. Чаще он хранит вид величавый, так как считает: образ короля должен сохраниться в веках, как образ величественный и справедливый.

Но сейчас он смеялся.

— Дорогой мой, вас нужно женить. Своим холостяцким положением вы не даете спокойно спать многим молодым дамам. Я готов подобрать вам среди здешних красавиц вполне сносную жену.

— Нет, ваше величество, только не это! — посерьезнел Мориньер. — Мое сердце занято, сир. Не разбивайте его приказом, которого я, испытывающий к вашему величеству чувство бесконечного уважения и любви, не смогу не исполнить.

Король положил выловленный фрукт обратно в вазу. На мгновение он погрустнел.

Образы прошлого являются ему до сих пор. Крошка Манчини была так очаровательна. И если бы не вмешательство кардинала, то, кто знает, как сложилась бы его, Людовика, жизнь?

— Успокойтесь, мой бедный граф. Я не разобью вашего сердца, — сказал милостиво. Помолчав минуту, продолжил. — Отчего тогда вы не представите свою избранницу вашему королю? Мы приняли бы ее со всей благосклонностью. Женщина, которая сумела завладеть сердцем такого неприступного мужчины, стоит нашей любви.

— Конечно, ваше величество, — ответил Мориньер. — Однажды я сделаю это. Непременно.

Поклонился, приготовился уйти.

Король остановил его.

— Кстати, граф… не кажется ли вам, что Атенаис де Монтеспан — весьма миловидна?

— Да, сир. Она обольстительна.

Король кивнул удовлетворенно. Заметив, что Мориньер медлит, спросил:

— Вы хотели сказать что-то еще?

— Да, сир. Позвольте мне покинуть двор на несколько дней.

— Несколько дней?

— Возможно, мне потребуется неделя… дней десять, может быть.

Король, только что сосредоточенно обрывающий лепестки цветов, стоящих в огромной вазе, в удивлении обернулся.

— Десять дней??

Помолчал некоторое время. Потом тихо сказал:

— Поезжайте.


Глава 16. Дела личные


Мориньер гнал коня по хорошо известному ему уже пути. Париж-Орлеан-Шатору-Лимож… Конечный пункт — Тулуза.

Он сказал Людовику — дней десять. На деле ему нужно было больше. Мориньер понимал, что может не успеть вернуться к обещанному сроку. Но просить у короля больше времени на дела личные — не решился. А откладывать задуманного он не хотел.


Так уж вышло, что это стало его личным делом.

Мориньер вспомнил день, с которого это "личное" началось.

Ему тогда было лет десять… или одиннадцать? Он только недавно прибыл ко двору. И почти сразу был одарен привязанностью малолетнего короля, а вместе с ней получил и уверенность в себе и определенную, весьма значительную, свободу действий.

И однажды утром, — была, кажется, весна: то лил дождь, то вдруг проглядывало солнце, — он отправился в город, чтобы купить вафель. Для короля и для себя.


Маленький Людовик, как любой ребенок, любил сладости. И, как всякому ребенку, их ему вечно не хватало.

Королю в детстве вообще жилось не так легко и весело, как могло бы казаться. Людовика растили в строгости. Его скромно одевали — Мазарини по скупости своей на содержание малолетнего короля выделял крайне мало денег. И ни Мазарини, ни королева-мать совсем не заботились о его забавах и развлечениях. Последних — королю-ребенку тоже категорически не хватало.

Юный Мориньер, бывший тогда виконтом де Бреве, очень быстро сообразил, насколько нуждается король в добром слуге и хорошем друге. Он развлекал короля, как умел, и, что было особенно важно, не раздражал того излишней пышностью своих нарядов. Людовик, которого заплаты на его, королевском, костюме огорчали неимоверно, проникся симпатией ко взрослому, доброму, мальчику, одевавшемуся в темные, скромные одежды и так весело с ним игравшему.

Анна Австрийская тоже была довольна. Она всячески поощряла юного Жосслена. Она понимала, что сыну нужны партнеры по играм. И хотя подросток этот казался ей чересчур угрюмым и нелюдимым, — ему недоставало, думала королева, приятной светской живости, — она была рада общению сына с юным виконтом.

Тем более что, как ни крути, это общение гораздо более соответствовало положению ее сына, нежели то, которое она обнаружила недавно, заглянув в комнату, где Людовик играл с дочерью ее горничной.

Людовик, ее Людовик, маленький король, усадив девочку на высокий стул, прислуживал малышке, изображавшей королеву, в качестве пажа. Анна Австрийская не вмешалась, тихонько прикрыла дверь. Однако задумалась крепко.

Поэтому позднее, замечая даже, как худой, нескладный мальчик, вопреки правилам, приносит в комнату короля сладости и потчует того ими, преклонив колено, она не протестовала. Тем более в эти минуты король был так счастлив!


Так вот, мчась по направлению к Тулузе, Мориньер вспоминал, как однажды прохладным, весенним утром он выскользнул из Пале-Рояля, в котором тогда обитали королева-мать с Людовиком, чтобы успеть на Сен-Жерменскую ярмарку, где в одном из павильонов торговала самыми вкусными в Париже вафлями полная, розовощекая женщина.

Она узнавала уже своего постоянного покупателя. И всякий раз, когда Жосслен прибегал к ней за сладостями, одаривала его доброй, домашней улыбкой.

Жосслен промчался мимо Лувра, проскочил по Новому мосту. Ярмарка была в самом разгаре. У киоска со сластями толпился народ. Кто-то выбирал лакомства, кто-то заигрывал с хозяйкой павильона, кто-то просто толкался рядом.

Жосслен подошел ближе, дожидаясь, когда очередь рассосется. Женщина увидела его, улыбнулась приветливо. И тут Мориньер одновременно почувствовал прикосновение и увидел, как изменилось лицо смотревшей на него женщины. Он быстро обернулся и успел заметить, как маленький, едва достающий ему до подмышек, рыжеволосый мальчишка, держа в руке только что срезанный им кошелек, ринулся с площади, бросился бежать в сторону улицы Вожирар. Жосслен кинулся за ним.

Он догнал его довольно быстро — слава Богу, ноги у него были крепкие. Догнал, прижал к стене, отнял кошелек, стукнул разок — для острастки. И когда уже собирался оставить мальчишку и отправиться дальше по своим делам, вдруг получил сильнейший удар по голове.

Жосслен с трудом удержался на ногах, обернулся, попытался вытащить шпагу. Не успел. Удары посыпались на него один за другим. Полчище немытых, сопливых мальчишек, некоторые из которых были на голову выше его, обступило его со всех сторон. Он защищался, как мог.

Если бы не проезжающий в этот момент по улице экипаж, через минуту-другую Жосслен упал бы, и нападавшие просто затоптали бы его. Но стук копыт по мостовой сначала заставил их притихнуть, ослабить напор, а потом, когда карета остановилась, и на мостовую ступил внушительного вида мужчина, — и вовсе броситься врассыпную.

Мужчина подошел к согнувшемуся от боли Жосслену, взглянул ему в лицо.

— Живой?

Тот выпрямился.

— Да, сударь. Благодарю вас.

Мужчина, — он был несколько грузен и одет, определенно, провинциально, — кончиком шпаги выудил из грязи кошелек.

— Твой?

— Да, сударь, — ответил Жосслен.

— Держи.

Мужчина отдал ему в руки мешочек с монетами.

В это время из кареты вышла дама. Она ступила на мостовую, брезгливо приподняв подол. Подошла ближе. Взглянула на него:

— Доброе утро, виконт!

Когда Жосслен поднял на нее глаза, она улыбнулась.

Это была, на его взгляд, одна из красивейших женщин двора — маркиза де Монтозье. Жосслен видел ее во дворце не однажды. И всякий раз при встрече с ней сердце его замирало — несмотря на то, что по возрасту маркиза годилась ему в матери. Было в ее царственной походке, в крупных, выразительных глазах, во взгляде что-то, что заставляло Жосслена краснеть и терять дар речи.

Он и теперь с трудом находил слова.

Впрочем, маркиза, кажется, не ждала от него многословия.

Сказала только:

— Познакомьтесь, граф! Это — виконт де Бреве, сын графа де Мориньер, забияка и лучший друг нашего короля.

— Граф де Брассер! — представился мужчина.

— Я не забияка, мадам, — с трудом улыбнулся Жосслен.

Полученные им побои давали о себе знать.

Склонился в поклоне.

Маркиза засмеялась.

— Если бы вы видели, граф, как великолепно виконт владеет шпагой! На последнем занятии по фехтованию виконт де Бреве привел в восторг Людовика тем, что боролся сразу с несколькими противниками и победил их.

— Это большая доблесть, — согласился граф де Брассер, беря под руку маркизу, чтобы помочь ей сесть в карету.

— Подождите! — воскликнул Жосслен. — Подождите, сударь! Мадам!

Граф обернулся.

— Я бесконечно благодарен вам за помощь, граф, — произнес, наконец, Жосслен. — Чем я могу быть полезен вам? Что?.. Что я могу для вас сделать?

Маркиза тоже обернулась. Улыбнулась одобрительно.

— Примите его предложение, господин де Брассер! Виконт де Бреве всегда держит слово.

Граф де Брассер улыбнулся. Сделал шаг к Жосслену, посмотрел внимательно на его взволнованное лицо:

— Что ж… Никогда не знаешь, что тебя ждет, не правда ли? Если меня не станет прежде, чем я устрою жизнь своих детей, а вы, виконт, будете в состоянии помочь им чем-нибудь, сделайте это. И я буду благодарен вам там, на небесах.

Жосслен склонил голову в знак согласия.

— Виконт, — позвала его маркиза, — садитесь в карету. Мы довезем вас до Пале-Рояля.

— Благодарю вас, сударыня, — отказался Жосслен. — У меня есть в городе еще незаконченные дела.


После — он снова отправился на ярмарочную площадь. Увидев его, торговка сладостями расплылась в улыбке.

— Вам удалось спасти ваше состояние, милорд? — спросила она.

— Да, благодарю. Все в порядке, — ответил Жосслен.

— Тогда, сударь… Мне кажется… Может быть, вы пожелаете пройти со мной в дом и умыться?

Жосслен не отказался. Являться во дворец с перепачканным грязью и кровью лицом — точно не стоило.

* * * *


Граф де Мориньер осадил коня у небольшой гостиницы под названием "Золотой петух".

— Заходите, господин, заходите! — мальчик лет восьми-девяти выскочил из открытой настежь двери.

Изнутри доносились пьяные голоса посетителей.

— Заходите, у нас есть комнаты, в которых ваша милость сможет отдохнуть.

Мальчик носился вокруг коня, цокал языком, выражая свое восхищение его статью и выдержкой. Сначала он едва не бросился под ноги коню, осмотрел того с одной стороны, с другой, потом замер, с восторгом разглядывая нового гостя. Снова метнулся в сторону.

— Вот что, пострел, — Жосслен ловко поймал мальчишку за ухо, — отнеси эти вещи, — граф показал на притороченный к седлу мешок, — в комнату попросторнее и почище. Если ничего не пропадет, получишь экю.

У мальчишки захватило дух от счастья. Он радостно мотнул головой, умчался внутрь, через минуту вернулся и принялся энергично отвязывать мешок.

— Господин, я отведу вашего коня в стойло.

— Подай ему овса, да получше.

Мориньер вошел в темный, плотно забитый разношерстной публикой зал. Большую часть посетителей в этот час составляли представители низшего сословия. В центре зала развлекалась группа юношей, одетых в добротные костюмы горожан средней руки. Да в одном из углов, заполненных винными парами и табачным дымом, двое военных неуверенно блуждали взглядами между нестройными рядами пустых бутылок.

Толстая, непривлекательная женщина, в мгновение ока оказавшаяся перед ним, привычным жестом вытирала красные, покрытые цыпками, руки о засаленный передник.

— Господин, Ноэль передал мне ваши пожелания. Идите за мной, я покажу вам комнату.

Они поднялись на второй этаж.

— Вот, смотрите, — хозяйка распахнула перед ним дверь. — Ноэль сказал, что вам нужна лучшая комната. Вот…

Она с гордостью простерла руку в направлении широкой кровати, покрытой неким подобием балдахина.

— Мне нужна комната, в которой было бы две кровати.

Женщина замерла с раскрытым ртом.

— Господин, у нас есть еще комната с пятью кроватями, но три из них заняты. Вы ведь не захотите…

— Нет. В таком случае, принесите сюда еще одну кровать, — приказал Мориньер.

Хозяйка озадаченно почесала нос.

— Хорошо, господин.


Мориньер огляделся по сторонам. Комната, и в самом деле, была недурна. По крайней мере, она выглядела достаточно чистой. И снизу сюда не слишком доносился шум. Окна, сейчас настежь открытые, выходили в относительно тихий дворик. Правда, именно в этот момент в нем выясняли отношения две женщины — соседки. Они так энергично спорили, что хозяин гостиницы, в которой теперь остановился Мориньер, не выдержал женского визга и вышел во двор разобрать спор и утихомирить скандалисток.


Мориньер выглянул в окно еще раз и вернулся к кровати.

Он кивнул Ноэлю, притащившему, наконец, в комнату его вещи, и кинул в раскрытую ладошку обещанный экю.

Удостоверившись, что экю настоящий, а не сон и не обман, маленький озорник ухмыльнулся и восторженно посмотрел на гостя, чей грозный вид его вначале немного испугал.

Но теперь он пришел к выводу, что заработанный им экю искупает все, и с чрезвычайно довольным видом спросил:

— Что-нибудь еще, господин?

— Принеси сюда вина получше, фрукты и побольше каких-нибудь сладостей.

Тут лицо мальчишки вытянулось окончательно, и он мгновенно исчез, будто испарился.

А Мориньер, довольный тем, что, наконец, остался один, принялся аккуратно распаковывать принесенные мальчишкой вещи.


Глава 17. Дитя приютское


Примерно в два часа пополудни, вскоре по окончании часовой мессы, высокий худощавый священник постучал в двери сиротского приюта, расположенного на территории монастыря кармелиток.

За узкой кованой дверью, украшенной ромбами, что-то заскрипело, заскрежетало. Монахиня, приотворившая дверь, выглянула в образовавшуюся щель.

— Что вам угодно, господин аббат? — осведомилась сухо.

— У меня дело к матери-настоятельнице, — ответил в тон монахине человек в черной сутане.

Монахиня помедлила. Потом, раскрыла дверь пошире, посторонилась.

— Прошу, — впустила иезуита вовнутрь.

Из глубин приюта раздавались детские голоса и плач. Строгий женский голос кого-то отчитывал. Тянуло сыростью.

Наполненная звуками темнота пахла чем-то кислым и малоаппетитным.

Вслед за монахиней человек поднялся по узкой лестнице с качающимися перилами и скрипучими ступенями. Монахиня распахнула дверь, впустив сноп света в темноту коридора.

— Проходите сюда.

Комната, в которую его привели, оказалась достаточно светлой. В ней на одной стене располагалось несколько узких окон, отделенных одно от другого небольшими простенками. Все они теперь были распахнуты настежь.

— Матушка сейчас к вам выйдет, — пообещала монахиня и удалилась, оставив в помещении ощутимый шлейф неудовольствия.

Человек в черном одеянии прошелся по комнате, которая, невзирая на все старания хозяев, носила отпечаток давней и неистребимой нищеты. Белые стены были покрыты пятнами плесени. Очевидно, с плесенью старались бороться. Но последняя неуклонно побеждала.

Наконец, дверь снова отворилась. Вошедшая женщина была как сестра-близнец похожа на предыдущую. То же тусклое, утомленное выражение лица и поджатые губы.

— Прошу прощения за вторжение в вашу обитель, — произнес иезуит — Меня к вам, матушка, привело дело, касающееся одного из детей, находящихся на вашем попечении.

— Я слушаю вас. Прошу, присядьте, — она сама села и сложила смиренно руки на коленях. — О ком именно вы говорите?

— О Дени, сыне графа де Брассер. Он поступил к вам прошлым летом.

Аббатиса нахмурилась. Губы ее стали совершенно бледны и тонки.

— Это ребенок из семьи, поднявшей свое оружие против короля.

— Вот именно, — сурово сказал иезуит.

Настоятельница с тревогой взглянула в холодное лицо гостя.

— Это дитя еще очень мало, но уже исполнено гордыни и ненависти. Это нельзя осуждать, но следует всячески искоренять.

— Мы с этим разберемся, — священник поднял глаза на висевшее на стене распятие.

Казалось, когда он говорил "мы", он имел в виду себя и самого Господа. Настоятельница дрогнула пальцами.

— В каком смысле?

— Я готов освободить вас от забот об этом ребенке.

— Что это значит, господин аббат?

— Это значит, что я забираю его с собой.

— Но как я могу отдать вам мальчика? — настоятельница поднялась, не в силах сдержать волнение. — Ребенок находится под защитой и покровительством нашей обители.

— С этого момента — нет, — спокойно ответил человек в черном.

Все еще сомневаясь, настоятельница спросила:

— У вас есть какая-нибудь бумага, подтверждающая ваши полномочия?

Иезуит молча протянул ей сложенный вчетверо лист. Развернув, взглянув на него только, настоятельница едва не выронила листок из рук.

— Надеюсь, с ребенком не случится ничего дурного? — пролепетала.

— Не сомневайтесь, — улыбнулся в первый раз за все время беседы. — Принесите бумагу, перо и чернила, я оставлю вам расписку.


Когда настоятельница вышла, чтобы отдать необходимые распоряжения, гость подошел к окну.

Внизу раскинулся большой яблоневый сад. Весеннее солнце заливало ярким светом кроны яблонь и золотыми пятнами растекалось между деревьями. Посреди этого природного великолепия прогуливались монахини с детьми.

Несмотря на прекрасную погоду и весьма юный возраст воспитанников, в саду царило уныние. Дети парами-тройками бродили между стволами деревьев. Не играли. Почти не разговаривали. Едва кто-то из них, не совладав с бурлившей в организме энергией, срывался с места, чтобы пробежаться по весенней траве, гневный окрик тут же настигал его. И ему приходилось, понурившись, возвращаться в компанию сверстников.

Иезуит уже готовился отойти от окна, когда внимание его привлекла неприятная сцена.

Через сад быстро шла молодая монахиня. Тянула за руку ребенка. Тот упирался, громко кричал. Она остановилась, взялась что-то сердито внушать воспитаннику. Вдруг, разгневавшись, принялась хлестать его свободной рукой по попе, по спине, по лицу. Ребенок извивался, топал ногами, старался вырваться.

Иезуит неодобрительно покачал головой. Всмотрелся внимательнее.

Когда к наказывающей ребенка монахине подошла уже знакомая ему матушка-настоятельница, мужчина хмыкнул в подтверждение своей догадки.

— Ну да, — усмехнулся, — нелепо было искать Брассера среди чинно прогуливающихся.

Молодая монахиня, со вниманием слушавшая теперь, что говорит ей матушка, выпустила руку мальчика из тисков. Малыш, отбежал в сторону, стал прислушиваться к разговору, не забывая при этом быть начеку. В этот момент он был похож на неприрученного зверька.

Священник на секунду отвлекся. Услышав дробный топот в коридоре, а затем — скрип открывающейся двери, отвел взгляд от происходящего за окном.

В появившуюся щель просунулась запачканная физиономия мальчугана. Тот с интересом уставился на иезуита, потом, услышав какое-то движение позади себя, испуганно ойкнул и исчез. Появилась вторая физиономия, третья. Смешные, всклокоченные ребятишки, один за другим просовывали в комнату свои мордочки — любопытствовали.

Когда иезуит опять повернулся к окну, монахини с ребенком уже во дворе не было.

* * * *


Они появились в комнате спустя несколько минут.

— Вот, прошу. Дени, поздоровайся с господином аббатом, — настоятельница подтолкнула мальчика к священнику.

— Здравствуй, Дени, — сказал иезуит, не дожидаясь, пока ребенок сделает это первым.

Но мальчишка, упрямо выпятив подбородок, молчал.

Настоятельница посмотрела на гостя с выражением: "Ну, что я вам говорила?"

— Дени! — сурово окликнула она ребенка.

— Оставьте, — махнул рукой иезуит. — Не надо.

На мальчике была застиранная серая одежда, явно с чужого плеча, и подозрительного вида холщовый головной убор. Священник подошел к ребенку поближе и стянул с головы дитя это подобие шапочки. Светлые, соломенного цвета, кудряшки упали на нахмуренное личико.

— Что случилось? За что тебя наказали?

Он спрашивал у мальчика, но ответила аббатиса:

— Он не хочет стричься. Мы сегодня стригли детей. А он спрятался. Вот — только нашли.

Иезуит внимательно смотрел на ребенка.

— Мне нравятся мои волосы, — сказал мальчик.

Монахиня продолжила:

— Это гордыня, а гордыня — грех, — сообщила она то ли ребенку, то ли гостю. — Все это от дьявола.

Монахиня не заметила опасной ухмылки на лице священника, зато ее увидел ребенок, и его глаза расширились от удивления.

— У тебя красивые волосы, Дени, — сказал мягко иезуит.

Взглянул на настоятельницу:

— Не переживайте. С этим мы тоже разберемся. Переоденьте ребенка, матушка. Мы уходим.


Скоро мальчик вновь стоял перед иезуитом.

Глаза ребенка блестели. Он водил ладошками по темно-зеленому бархату своего костюмчика. И выглядел значительно более довольным, чем прежде.

— Это твоя одежда, Дени?

— Да, господин аббат.

— Ты очень вытянулся за этот год, — заметил иезуит, глядя на руки мальчика, смешно торчащие из рукавов.

— Дети быстро растут, — ответила матушка укоризненным тоном. И было не очень ясно, кому она желала бы направить свой упрек — то ли собеседника корила за непонимание, то ли воспитанников — за излишнюю ретивость.


Иезуит протянул матери-настоятельнице написанную им расписку.

— Возьмите.

Она не взглянула даже. Положила на край стола. Стояла, смотрела на ребенка, на мужчину. С какой-то непонятной ей самой ревностью отметила, как иезуит протянул мальчику ладонь, как доверчиво, с готовностью отозвался на этот жест гостя ребенок.

Когда иезуит с мальчиком подошли к двери, сказала вдруг озабоченно:

— Господин аббат… У нас теперь время обеда…

— Дени, ты хочешь есть? — невинно поинтересовался священник, отпуская ладошку ребенка.

Но тот только сильнее ухватился за тонкую руку своего спасителя.

— Благодарю вас, матушка, — иезуит сдержанно улыбнулся. — Я покормлю мальчика позже.

Они вышли на залитую солнцем улицу. После пребывания в приюте даже мужчине показалось, что воздуха, солнца и свободы на этой узкой, кривой улице как-то особенно много.


Сначала иезуит отправился с мальчиком в самое сердце города, где на одной из выходящих на центральную площадь улиц нашел дом портного.

Он шел наугад. Но, судя по всему, случай привел его к неплохому, а, главное, весьма сговорчивому, мастеру. Впрочем, кто бы в этом случае не стал сговорчив!

Когда мужчина с мальчиком зашли в полутемное помещение, называемое мастерской, старик работал на высоком помосте у окна. Он сидел, поджав под себя ноги, согнувшись, склонившись к разложенному на коленях платью.

Увидев посетителей, стал, кряхтя, подниматься. В спешке уронил с помоста ножницы. Они упали с грохотом, раскрылись, растопырили по сторонам лезвия.

Дени бросился, поднял ножницы. Когда старик спустился с возвышения, подал их ему.

— Спасибо, дитя, — смутился старик. — У тебя доброе сердце. Простите, господин, — обратился к иезуиту. — Сноровки уже не хватает. Возраст.

Склонил голову.

— Чем я могу быть полезен драгоценным господам?

Иезуит положил руку на голову ребенка.

— Нам нужен костюм. Вот для этого молодого человека. Готов он должен быть завтра утром.

— Завтра?? — портной от изумления пошатнулся. — Это совершенно невозможно, господин аббат!

— Завтра, — повторил иезуит.

Он подошел к столу, высыпал на край его горсть золотых монет.

— Нам нужен костюм к завтрашнему дню.

Старик подошел поближе. Взял луидор, покрутил его в пальцах.

— Тут слишком много, — сказал тихо, оглядывая рассыпанные по столу монеты.

— Я знаю, — ответил иезуит спокойно. — Это плата за спешку. А теперь покажите нам ткани, чтобы мальчик мог выбрать.

Старик вздохнул. Еще раз бросил взгляд на луидоры. От такого предложения отказаться — было немыслимо.

— Сшить костюм я успею. Но как быть с отделкой? Каким бы хотел видеть свой наряд молодой господин?

Дени смутился, взглянул на иезуита. Тот понял, ответил за ребенка.

— Думаю, достаточно, чтобы одежда хорошо сидела. Позаботьтесь более всего о сорочке. Она должна быть шелковой и нарядной. В остальном — все на ваше усмотрение.

Старик направился в глубину комнаты. Принес один за другим несколько рулонов ткани. Бархат, парча, сукно.

Дени долго смотрел на разложенное перед ним богатство. Наконец, ткнул неловко в рулон густо-синего итальянского сукна. Вопросительно взглянул на иезуита.

— Прекрасный выбор, Дени, — одобрительно улыбнулся тот. — Нам предстоит длительное путешествие, — сказал он, обращаясь к портному. — А посему костюм должен быть не так роскошен, как удобен.

Портному, определенно, все больше нравилась эта пара. Старик ловко снял мерки. Так ловко и быстро, что ребенок и не успел, кажется, понять, как это произошло.

Сказал напоследок:

— Я все сделаю, господин аббат. Вы останетесь довольны.


Мужчина с мальчиком явились в гостиницу "Золотой петух", когда солнце уже садилось. К этому времени посетителей в зале прибавилось. Они ели, пили, спорили о чем-то. В углу вот-вот готовилась вспыхнуть драка.

— Что вам угодно, господин аббат, — окликнула хозяйка иезуита с ребенком, ступивших на лестницу, что вела на второй этаж. Иезуит обернулся, и женщина, узнав постояльца, замерла с вытаращенными глазами.

— Идите наверх, Дени, — скомандовал мужчина, подталкивая ребенка.

Следом за ними поднялась и хозяйка. Постучала нерешительно в двери, заглянула. Дождавшись приглашения войти, протиснулась осторожно в комнату.

— Так вот, монсеньор, для кого вы просили принести сюда кровать. А я-то думала, что вы придете со слугой. И распорядилась поставить сюда вот эту, — она выкатила из-под большой кровати другую — низкую, выдвижную, на колесиках. — А теперь сомневаюсь, подходит ли она для мальчика.

Она с любопытством разглядывала золотоволосого ребенка, держащегося, как настоящий вельможа. Тот стоял с видом неприступным, даже холодным, изо всех сил стараясь не выказать естественного для всякого человека в его положении интереса к окружающему его пространству.

— Думаю, вам не о чем беспокоиться, сударыня. Мне нравится эта кровать, — вдруг ответил Дени таким величественным тоном, что мужчина в изумлении покачал головой.

Он, кажется, ошибся, полагая, что отпрыск семьи Брассер сможет стать священником, как большинство младших детей дворян. Этот негодник, и в самом деле, горд, как принц крови.

— Не прикажет ли монсеньор принести в комнату теплой воды? — почтительно спросила хозяйка. — Может быть, мальчик захочет умыться?

— Хорошо, — махнул рукой мужчина, — несите сюда все, что нужно.


Через час Дени, вымытый, с чистыми, уложенными на прямой пробор, волосами, сидел за столом и с вожделением разглядывал выставленное угощение. Он очень хотел есть. Но, несмотря на разыгравшийся аппетит, продолжал держать вид горделиво-безразличный. Мориньер с интересом наблюдал за ребенком. Нет, из его первоначальной затеи, похоже, ничего не получится. Во всяком случае, сразу — не получится.

— Сколько вам лет, Дени? — Мориньер без особого удовольствия глотнул принесенного вина. Вино было так себе.

— Пять. Мне исполнилось пять в апреле, сударь.

Дени помолчал. Потом спросил тихо:

— Вы ведь не отошлете меня обратно, в приют? Я туда больше не хочу.

Мориньер задумался. Он намеревался, забрав Дени из приюта, сразу передать его на воспитание иезуитам, чтобы те дали мальчику образование сообразно его происхождению. Но сейчас он понимал, что, во-первых, ошибался относительно склонностей ребенка. Было очевидно, что в этом маленьком теле живет дух непокорный и гордый. А, во-вторых, Жосслен де Мориньер не желал совершать над мальчиком никакого насилия. Достаточно того, что ребенку пришлось пережить за последний год.

Поэтому он со вздохом сказал:

— Нет, Дени. У меня другие планы. Сначала мы поедем в Париж. Но вы должны учиться. Кем вы хотите стать?

— Военным, — уверенно ответил мальчик. — Я научусь драться и убью короля.

Мориньер откинулся на спинку стула, поставил на стол кружку с вином.

— Ну, да… — пробурчал. — Этого только нам и не хватало.

Помолчал. Потом спросил:

— Вот как? Что сделал вам король, Дени?

— Он убил моих родителей. И моего брата.

— Вам довелось лично видеть его величество? Он сделал это сам?

— Нет, — смутился мальчик. — Это сделали его солдаты. Но король приказал…

— Послушайте, Дени, — произнес Мориньер жестко. — Каждый человек несет личную ответственность за то, что он совершает в жизни. Никакой приказ, никакие обстоятельства не могут служить оправданием. Здесь, на земле — еще могут. Иногда. На небесах — нет. К тому же вы уверены, что его величество отдавал подобный приказ? Вы слышали это своими ушами?

— Нет, но… — Дени закусил губу. Казалось, он сейчас расплачется.

Мориньер сделал вид, что не замечает подступивших к глазам мальчика слез.

— А раз так, вам надлежит аккуратнее обращаться со словами. Подобного рода обвинения следует произносить с холодным сердцем и в полной уверенности в своей правоте. Иначе вы рискуете оказаться в двусмысленном положении. А человек вашего происхождения не может себе позволить такой роскоши.

Дени молчал, опустив голову.

Мориньер улыбнулся незаметно:

— Месть, Дени, — штука опасная. Она не облегчает душу. Она ее губит. Но давайте вернемся к этому разговору позже. А сейчас ешьте.

Он пододвинул ребенку миску с еще теплыми булочками, принесенными Жаннет.

Мориньер усмехнулся. Имя смазливой служанки он выяснил благодаря маленькому кавалеру.

Когда та принесла в комнату ароматную сдобу, малыш с такой уморительной серьезностью поблагодарил девушку и поинтересовался, как ее зовут, что девица пришла в восторг. Она засмеялась, представилась, соорудив наскоро что-то вроде реверанса, и едва удержалась от желания ущипнуть ангелочка за щеку. Отказалась от этой мысли, встретив насмешливый и одновременно предостерегающий взгляд мужчины. Опустила глаза, выскочила за дверь.


— Если вы наелись, Дени, ложитесь спать, — приказал он, заметив, что ребенок начал зевать и тереть глаза.

— Можно мне взять булочку с собой, сударь?

— Не стоит, — покачал головой, — в кровати должно спать.

Ребенок огорченно вздохнул, но все же спорить не стал, полез в постель.

Мориньер тоже с облегчением бросился в кровать и тут же провалился в сон.


Проснулся довольно скоро — от шлепанья босых ног по каменному полу. Не двинулся — наблюдал сквозь ресницы, как малыш, всхлипывая и дрожа, заполз осторожно на самый краешек его кровати, неловко поерзал, потом, осмелев, забрался под одеяло и ткнулся холодным носом ему в бок. Мориньер обнял ребенка, решив оставить выяснение причин посягательства на его постель на утро. Мгновенно уснул вновь.


За завтраком, наливая мальчику принесенного Жаннет свежего, теплого молока, спросил строго:

— Отчего, Дени, вы не спали в своей кровати?

— Сударь, мне приснилось… Мне приснилась матушка-настоятельница. Она… она… — малыш захлопал глазами, какое-то время молчал и вдруг залился слезами.

Мориньер помедлил, замерев с кувшином в руке. Потом поставил перед ребенком кружку с молоком. И вышел из комнаты.


Глава 18. Флобер


Клементине казалось, что в ее землях, наконец, наступило спокойствие. Несколько недель не было ничего слышно об Одижо. Не видно было и солдат. Поговаривали, что драгуны по-прежнему стоят в Молинаре, испытывают терпение его хозяев. Но большая часть солдат все же ушла в города. И теперь выжидала там.

Вилланы вернулись к своим обычным занятиям. Работали на участках около своих домов и на господских полях. Поливали огороды, пололи, снова поливали. Дожди в это лето будто забыли об их крае. Крестьяне с тоской смотрели на тонкие, чахлые стебли пшеницы. Ухаживали за виноградниками. Надеялись на виноград. Гадали об урожае, молились, чтобы он был хорошим.

Клементина потихоньку успокоилась, оттаяла. Снова полюбила прогулки. Ходила к Жиббо. Та занималась с ней: учила разбираться в травах, готовить лечебные отвары и мази.

Говорила:

— Будешь мне дочерью.

Клементина улыбалась: дочерью — так дочерью. Внимательно запоминала все, что говорила ей о растениях старуха-колдунья. Она очень хорошо помнила, как спасалась травами в Новом Свете. Кто может сказать, когда эти знания пригодятся снова?

Снова стала ходить по деревням. Разговаривала со своими крестьянами, носила им гостинцы. Сама тоже время от времени получала подарки: то гуся к праздничному столу, то круг свежего, только испеченного, ржаного или ячменного хлеба с отрубями, то лепешки с жареным луком или копченостями.

Клементина любила простую деревенскую еду. Не гнушалась она и репой с брюквой, и морковью с капустой. Сеньорам благородных кровей не полагалось есть то, что растет в земле. При дворе овощи вообще были не в почете. Там питались, по большей части, птицей и фруктами. Но Клементина с огромным аппетитом ела рагу из мяса с овощами, которое готовила Аннет. И вспоминала детство. В замке ее отца тоже очень уважали овощное рагу.

Верные воины Клементины, которых иногда она по-прежнему брала с собой, несли за ней все эти съедобные дары и качали головами — знали б они, чем им придется заниматься на службе.


В этот жаркий день, — солнце стояло высоко, и небо было безоблачно, — Клементина шла к молодой Фантине Ларно, которая накануне родила сына. Она несла измученной молодой мамаше несколько монет, чтобы та могла купить что-нибудь для себя и своего малыша.

Шла одна. Ей до смерти надоело бурчание ее недовольных охранителей. В конце концов, чего она может еще бояться после того, как победила самого Одижо? Она и предупреждать о своем уходе не стала. Дождалась, когда сойдет роса, да и пошла.

Вышла за ворота, свернула на узкую тропинку, заросшую стелющейся травой, разулась, радостно зашагала по молодой зелени. Она так любила ходить босиком, ступнями чувствовать тепло земли, брести по шелковистой траве, пропуская тонкие травинки между пальцами ног.

Так, босая, она дошла до первых хижин, улыбнулась копошащимся на огородах крестьянам, прошла дальше — прямо к дому Фантины. Крестьяне при виде госпожи распрямлялись, поддерживая спины выпачканными в земле руками, здоровались, прятали в уголках губ добродушные усмешки.

— Чудна наша госпожа, — говорили. — Нам обувки не хватает, а она свою, господскую, мягкую да удобную, снимает, чтобы босыми ногами по травам-муравам шаркать. Вот хозяин — тот господин. Как приедет в замок, как начнет дома объезжать, так все верхом, в светлых сапогах да перчатках из тонкой кожи, одет с иголочки. Не спустится, не сойдет с коня. Посмотрит только горделиво, спросит, все ли в порядке да как урожай — да и стегнет жеребца, до следующего двора — чтоб побыстрее.


Клементина, и в самом деле, в иные дни мало походила на госпожу. И сегодня, собравшись к Фантине, она надела сшитое Терезой "крестьянское" платье, взяла в руку небольшую кожаную сумку-кошель, стянутую кожаным же шнурком. На сгиб руки повесила связанные между собой мокасины — она привезла их с собой из Новой Франции. И пошла.

Шагала весело, ступала по обочине дороги, где трава не была примята, а земля — не разворочена колесами телег, размахивала сумочкой, в которой были припасены гостинцы для тех сорванцов, что старательно попадались ей на пути.


Мать Фантины, увидев ее на пороге своего дома, отчего-то засуетилась, сделала нерешительно шаг в глубину дома, затем, точно опомнившись, кинулась навстречу.

— Добрый день, госпожа. Вот не ждали — не ведали! Вот радость какая! Здоровья вам, госпожа!

Крестьянка всплеснула руками.

— Здравствуй, Жанна, — Клементина недоуменно смотрела на возбужденную женщину. — Как себя чувствуют твои дочь и внук? Ты не хочешь мне их показать?

— Да, конечно, госпожа, — под натиском шагнувшей вперед Клементины Жанна отступила в сторону. — Конечно. Проходите.

После залитого солнцем двора внутри казалось очень темно. Но Клементина хорошо ориентировалась в доме, поэтому она спокойно толкнула следующую дверь и остановилась на пороге.

Прямо перед ней стоял высокий темноволосый мужчина. Смотрел на нее испытующе. Молчал.

Казалось, в доме вдруг ударил жесточайший мороз. У Клементины в момент заледенели пальцы.

Она чувствовала присутствие застывшей за ее спиной Жанны. Фантина замерла у колыбели, прижимая к груди запеленутого в неотбеленную тряпку младенца, который один надрывался, совершенно не обращая внимания на оцепеневших взрослых.

Первой пришла в себя Клементина.

— Вот как?.. Господин Одижо? Может быть, вы объясните, что вас вновь привело в эти края?

Бернар Одижо оглядел стоящую перед ним женщину. Оценил ее наряд. Медленно скользнул взглядом по ее лицу, шее, по груди, прикрытой белой, расшитой шелковыми нитями, шемизеткой, по мокасинам в ее руках и остановил, наконец, взгляд на босых ступнях, выглядывающих из-под платья.

Она вспыхнула, постаралась упрятать ноги под слишком короткую для этого юбку. Безуспешно.

— Я прошу прощения, сударыня, — он с трудом удержал улыбку, которая готовилась расцвести на его лице. — Боюсь, я снова вызвал ваш гнев своим появлением. Но вы в долгу передо мной. Из-за вас неудачи преследуют меня, я проиграл битву, теперь стараюсь не проиграть жизнь.

— Простите, госпожа, — Жанна бросилась на колени, попыталась поймать руку Клементины, — простите. Но как мы могли отказать в гостеприимстве человеку, который спас нашего Жака!

Она плакала, прижимаясь к юбке своей госпожи.

— Встань, Жанна, — Клементина резко отстранилась. — Встань. Я ничего не понимаю.

— Это дурацкая история, — ответил Одижо спокойно. — И о ней не стоило бы вспоминать, если бы благодаря ей я не нашел себе сегодня место для ночлега.

— Господин Одижо вытащил из реки Жака, нашего маленького дурачка Жака. Он полез за раками, да и попал в одну из ям-водоворотов, что образовались в реке в этом году. Если бы не господин Одижо… — Жанна зарыдала. — Мы не могли отказать!

— Не беспокойтесь, графиня, — усмехнулся Одижо, — я сегодня ухожу дальше, так что я не навлеку на вас гнев короля.

Он еще не успел договорить, как снаружи раздался какой-то стук, грохот, дверь распахнулась. В дверном проеме появилась сутулая фигура молодого мужчины, в котором Клементина узнала мужа Фантины.

— Господин… Драгуны… — он осекся, наткнувшись взглядом на Клементину. — О, Боже… — прислонился в бессилии к косяку, и в его глазах Клементина прочла ужас неминуемо приближающейся расплаты.

Топот копыт раздавался все ближе. За окном мелькнули тени. Раздались грубые голоса, выкрикивающие какие-то приказания.

Клементина выглянула наружу. Не успела шагнуть за порог, осталась стоять в дверях. Оттуда, со своего места, увидела, как быстрым, уверенным шагом через двор прямо на нее идет уже знакомый ей капитан.

— Капитан Лагарне?! Добрый день, — воскликнула в смятении. — Что вас опять привело во владения графа де Грасьен?

Она отметила удивление на лице капитана королевских драгунов. Оно, впрочем, довольно быстро, стоило тому узнать ее, сменилось удовольствием.

— Графиня! Прошу меня простить, но до нас дошли сведения, что бунтовщик скрывается в одной из ваших деревень. Мы должны проверить.

Она увидела краем глаза, как рука Одижо, стоявшего чуть сбоку от нее, в глубине комнаты, ложится на эфес. Все это длилось секунды, но Клементине показалось, что прошла вечность.

Вот сейчас Одижо бросится на капитана. Завяжется драка. Одижо неминуемо убьют, но кроме него повесят всю семью Ларно, повесят отца и мать Фантины, погибнет младенец, погибнут и другие. Драгуны не разбирают, когда дело касается бунтов. А на имя графов де Грасьен падет несмываемое пятно.

Решение пришло к ней внезапно.

Она обернулась, взглянула на Одижо коротко. Бросила ему мешочек, что до сих пор держала в руках.

— Господин Флобер, нам пора! Передайте Фантине содержимое этого кошелька и идемте дальше. А вас, господин капитан, я прошу не обижать моих крестьян.

Она кокетливо улыбнулась капитану Лагарне, заставив учащенно забиться его сердце.

— Вы видите, в этом доме младенец, которому от роду еще нет и двух дней. Вы можете, конечно, если это необходимо, осмотреть дом и другие помещения, но не позволяйте вашим драгунам набиваться сюда всем сразу. Шум и суета могут навредить ребенку.

Она придала голосу строгости:

— Ну, что вы копаетесь, господин Флобер? Сделайте уже то, что я вам сказала!

Тот раскрыл, наконец, кожаный мешочек, вынул оттуда монеты.

— Возьмите деньги, Фанни, и купите, что посчитаете нужным.

— Графиня, позвольте мне сопровождать вас, — Лагарне сделал шаг ей навстречу.

Клементина взглянула на капитана с благосклонностью, качнула головой.

— Капитан Лагарне, вы видите, я всегда в сопровождении верной шпаги. Мой супруг, граф де Грасьен, запретил мне выходить за пределы замка без сопровождения, и я всегда следую его совету.

— Это очень мудро, мадам, — он заулыбался. — Позвольте тогда хотя бы отправить с вами двух своих солдат. Трудно предсказать, что выкинет дикий зверь, почуявший опасность. Так что, пока бунтовщик не будет пойман, вам придется потерпеть наше присутствие. Мы, если позволите, как и прежде, расположимся лагерем возле вашего замка. Это позволит нам, не создавая дополнительных хлопот вашей милости, выполнить наш долг.

Она кивнула, соглашаясь.

— Хорошо, капитан. Решительно, следует скрепить наши договоренности обильным ужином, от которого вы, надеюсь, не откажетесь.

Она не заметила бешеной радости, мелькнувшей в глазах капитана, но зато радость эта не ускользнула от внимания Одижо, который следовал за Клементиной, сопровождаемый затаенными вздохами облегчения. Фантина с ребенком на руках стояла на пороге дома, и краска постепенно возвращалась на ее лицо.

* * * *


Радужное настроение, в котором Клементина выходила утром из замка, покинуло ее. От непринужденного веселья не осталось и следа. И теперь она шла с трудом, чувствовала каждый камушек, каждую колючку под ногами. Хоть солнце по-прежнему жарило вовсю, Клементина начала мерзнуть.

Увидев небольшой камень у дороги, она присела, чтобы обуться. Но от напряжения, от беспокойства, охватившего ее, она никак не могла справиться с узлом, которым связала между собой привезенную из Новой Франции обувь.

Одижо не стал дожидаться, пока драгунам станет заметна нервозность молодой женщины.

— Разрешите, я помогу вам, — забрал из ее рук мокасины.

Ловко развязал узел, потом опустился на одно колено.

— Позвольте, графиня, — сказал он.

Одижо легко, как будто делал это в своей жизни не раз, надел на нее мягкие, из оленьей кожи, мокасины, обвязал шнуровку вокруг щиколоток, опустил отвороты.

Быстро покончив с этим нетрудным делом, он вскинул голову, поймал растерянный взгляд Клементины и ободряюще улыбнулся.

— Ну, вот и все!

Поднялся, подал ей руку.

Драгуны, остановившись невдалеке, с любопытством наблюдали эту пикантную сцену. Гадали, переговариваясь шепотом, насколько близкими могут быть отношения графини с этим смуглым прохвостом. Судя по тому, как ловко он управляется с этой странной обувью и как нежно держит маленькие ножки графини в своих руках… Оба улыбались понимающе.

А Клементина в этот момент давала себе слово никогда больше не ходить босиком, дабы не попадать в глупые ситуации.


Драгуны тенью двигались за ними, ведя коней под уздцы. Не отставали ни на шаг до самого замка.

— Вы меня простите, господа, я не приглашаю вас войти. — Клементина была сама приветливость, скрывала за доброжелательной улыбкой раздражение. Она досадовала на Одижо, который попался ей сегодня на пути, на себя, что влезла в эту историю, и, уж конечно, на этих драгун, что так нахально уставились теперь на нее.

Клементина решительно сделала несколько шагов по ступеням, ведущим в дом. Не оборачивалась. Надеялась, что Одижо следует за ней.

Тот оказался сообразительным. Он быстро понял, что за спасительный прутик протянула ему "госпожа графиня", и успешно, даже с некоторым удовольствием, играл свою роль.

* * * *


Одижо играл ее довольно успешно почти весь вечер. Говорил немного, но легко. Рассказывал байки, сам же беспечно над ними смеялся. Потом вдруг замолкал, отодвигался, откидывался на спинку стула. Уходил в тень, становился незаметен.

Передавал инициативу Бриссаку. Клементине показалось, между этими двумя мужчинами образовалось своего рода взаимопонимание. Во всяком случае, Бриссак громче других хохотал над шутками "Флобера" и даже пару раз, будто бы в порыве восторга, по-свойски, — казалось, он сто лет с ним знаком, — хлопнул того по плечу. "Флобер" улыбался лениво: "Да, ладно, в самом деле… Чего уж там… Я и не такое могу откаблучить".

Увидев впервые это выражение на лице бунтовщика, за которым столько времени безуспешно гонялась армия величайшего из королей, Клементина не сумела удержаться от улыбки.

Вдруг поймала на себе его внимательный взгляд из-под прикрытых век. Смутилась. "Он очень непрост", — подумала.

Растерялась, осознав, что не испытывает к нему антипатии. Это было странно и… неприятно.

Из всех присутствующих только де Ларош периодически бросал на Одижо неприязненные взгляды. Последний, казалось, взглядов этих не замечал. Улыбался рассеянно — всем и никому.

Так что, в целом, вечер складывался лучше, чем можно было бы ожидать.

Этому в значительной мере способствовало восторженное состояние, в котором находился капитан драгунов. Лагарне, возбужденный и крайне разговорчивый, кажется, вообще не замечал ничего из того, что происходило вокруг. Не замечал то нарастающей, то спадающей напряженности. Не видел косых взглядов, которыми одаривали его сидящие с ним за одним столом. Лагарне смотрел только на хозяйку замка и разговаривал исключительно с ней. Был достаточно галантен и даже приятен. Он очень старался.


К концу вечера, когда съедено и выпито было уже немало, Лагарне все-таки не удержался, заговорил об Одижо. Взялся рассказывать о многочисленных злодеяниях преступника, рисовать картины одну мрачнее другой. Сложенный им образ был ничуть не лучше образа Жиля де Реца, пожирающего младенцев.

Клементина слушала долго. Потом не выдержала, прервала рассказчика. Проговорила досадливо:

— Г-н Лагарне, если вы не перестанете нас пугать, то мы можем решить, что у господина Одижо, чье имя не сходит теперь с ваших уст, есть на голове маленькие рожки, а в сапогах спрятаны острые копыта.

— Поверьте, графиня, — напыщенно произнес капитан, — если бы вы его увидели… Он может внушить добропорядочной женщине, вроде вас, один ужас. И ничего более. Ничего! Он — чудовище!

Повисла пауза. Недолгая. Заговорил "Флобер", и голос его был откровенно насмешлив:

— В самом деле, сударь? — "Флобер" скользнул взглядом по столу, ненадолго задержал его на хозяйке дома. — Вы уверены, капитан, что этот бунтовщик, в самом деле, так ужасен, как вы говорите?

— Еще хуже! Стократ хуже!!! — возопил капитан Лагарне. — Но вам нечего бояться, графиня! Стоит мне встретить этого негодяя, — воскликнул вдруг, распалившись, — и я уничтожу его. Ничто его не спасет.

— Ну, да… — лениво согласился "Флобер", — если, разумеется, вы узнаете мерзавца среди его войска, этого низкопробного сброда. Все негодяи — на одно лицо, не разберешь.

— Вы не правы! — запротестовал Лагарне. — Одижо выделяется среди них, как кот среди крыс. Он господин, а они — холопы и деревенщины. Он заметен как дуб посреди дотла выгоревшей равнины. Как бы ни опалил его огонь, он стоит и будет стоять. Пока я его не отправлю на виселицу.

— И тогда он будет висеть, — засмеялся "Флобер". — Что ж… кто низко пал, тому и высоко повисеть не вредно! Справедливо!

Клементина с трудом удерживалась от того, чтобы не оборвать не в меру разошедшихся собеседников.


Впрочем, остановить их Клементине вряд ли бы удалось. Лагарне не мог допустить, чтобы при графине де Грасьен, при этой его женщине-мечте, его способности, удача и профессиональная хватка ставились под сомнение.

— Не беспокойтесь! Будьте уверены, уж я не упущу этого бунтовщика! Я слишком много про него знаю.

— В самом деле? И каков же он — этот ваш Одижо?

— Смуглый, высокий, черноволосый. Да, вот как вы, господин Флобер. Только с усами, да с бородой испанской. Те, кто знает его в лицо, утверждают, что Одижо очень внимательно относится к поросли на своем лице. Ухаживает за ней, как за девушкой. Боится спугнуть удачу.

"Флобер" усмехнулся, коснулся ладонью чисто выбритых щек.

— Черноволосый и смуглый? Да таких красавцев в наших краях — каждый второй.

Клементина боялась дышать.

— Так — да не так! Ростом он велик, повыше вашего, — мстительно продолжил Лагарне. Очень ему не нравился этот молодой нахал. — Да и вообще покрупнее. Больно вы, уж не обессудьте, господин Флобер, узки в плечах и тонки в талии. Ударишь шпагой плашмя — переломитесь. А те, кто видели Одижо, говорят, когда он стоит, самый высокий из его войска — ему по плечо оказывается.

Одижо усмехнулся, проговорил мягким голосом "очарованного кота в сапогах" — как в детстве его звали домашние:

— Не будьте так самоуверенны, господин Лагарне. Кто сказал вам, что я дурно фехтую? Вы хотели бы, может быть, проверить мои способности на деле? — спросил медленно, будто между делом жевал пастилку.

Клементина встала.

— Прекратите, господа, — произнесла тихо. — Неужели, господин капитан, вы станете в моем доме оскорблять моих людей?

Лагарне вскочил, покраснел, бросился к Клементине. Едва не упал, зацепившись за ножку стула. Добравшись до торца стола, опустился тяжело на одно колено, схватил руку Клементины, прижал ее к губам.

— Простите, графиня! Простите!

Она смотрела поверх его головы на Одижо.

Тот поймал ее взгляд, улыбнулся насмешливо.

— Ладно, оставим, в самом деле, этот спор, господин капитан. Будем считать, что я поверил вам на слово. И ваш негодяй-преступник, в самом деле, так великолепен, как вы говорите.


Глава 19. Искушение


Одижо понимал, что ему следовало как можно скорее убираться прочь. Но, тем не менее, осознавая, что каждая минута промедления увеличивает шансы быть схваченным, он безответственно тянул время.

Не ушел в ночь. Остался. Поднялся следом за молоденькой юркой служанкой на второй этаж, упал в расстеленную для него постель. Заснул без снов.

Проснулся утром в состоянии почти безмятежном. Открыл глаза, взглянул в окно. Снова зажмурился — как в детстве, когда ему некуда было спешить и не от кого бежать. Сказал себе: "Ну, что изменит минута-другая украденного у судьбы покоя?"

Лежал. Размышлял о жизни. Вспоминал.

Думал о графине де Грасьен — о том, как сильно похожа она на его мать. В ней, как и в матери его, истинная, природная смиренность и милосердность сочетались порой с непреодолимой жесткостью и неуступчивостью. Он видел, он понимал это сочетание. Их, таких разных внешне, роднила огромная внутренняя сила. Незаметная на первый взгляд, она ошеломляла, стоило окружающим столкнуться с ее проявлениями.


Хрупкая и болезненная, мать его, — мадам Констанция, как называли ее домашние, — несмотря на свое вечное нездоровье, была женщиной необычайно властной. Слуги, крестьяне, даже налоговые откупщики, время от времени посещавшие их земли, склоняли перед ней голову.

Одижо вспомнил, как однажды, будучи уже тяжелобольной, поднялась она, чтобы защитить своих крестьян от солдатских бесчинств, как, прослышав о том, что в деревне зверствуют солдаты, явилась во двор крестьянина-должника, чье хозяйство подвергалось разграблению солдатами-французами, как произнесла, глядя в лицо самому рьяному из них, тихо и презрительно: "Вон отсюда!" — и как послушно, удивляясь самим себе, отошли солдаты в сторону, встали рядком, не понимая, как так могло случиться, что эта маленькая, бледная, едва держащаяся на ногах женщина могла заставить их повиноваться.

Он вспоминал и не мог не сравнивать.


Одижо знал, что ему пора уходить.

Поэтому, когда де Ларош, столкнувшись с ним в нижней зале, проговорил со значением: "Не слишком ли вы загостились, господин Флобер?" — он не только не схватился за шпагу, но улыбнулся весело.

— Вы правы, — ответил, — мне, в самом деле, пора.

Краем глаза увидел на верхней ступени лестницы Клементину. И даже внутренне посочувствовал де Ларошу, услышав лед в голосе графини: "Господин де Ларош, вы забываетесь!"

Де Ларош вспыхнул, с ненавистью взглянул на Одижо, развернулся на каблуках. Вышел во двор.


Клементина спустилась по ступеням. Подошла к Одижо. Долго смотрела ему в глаза.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказала, наконец.

— Я понимаю. Я сегодня исчезну, — ответил.

— Да. Вам надо уходить. Десять тысяч ливров за вашу голову — большие деньги и большое искушение. Не испытывайте судьбу.

Подошла к окну. Одижо встал за ее спиной. Близко. Она чувствовала его дыхание. Смотрел на ее высокую шею, на спускающиеся по ней локоны, на укутанные в кружева хрупкие плечи. Молчал.

— Подумать только, — засмеялся вдруг невесело. — Как дорого я стал стоить с тех пор, как вернулся из Нового Света.

Клементина повернулась к Одижо, выдохнула:

— Вы были там?

— Три года, мадам, — кивнул. — Три года я скитался по американскому континенту, охотился, ловил рыбу, торговал… Не слишком подходящее для дворянина занятие…

Клементина пожала плечами:

— Не слишком подходящее? Так может рассуждать человек, никогда не покидавший пределов своего маленького мирка. Но не вы. Отчего вы вернулись?

Он ответил не сразу.

— Захотел дать французам здесь, в Старом Свете, то, что в Новом — дается самой природой. Свободу!

— Свободу? — переспросила недоверчиво. — А что такое свобода? И разве там человек более свободен, чем здесь? Разве свободен он от страха — за свою жизнь? За жизнь своих детей? Или, говоря о свободе, вы подразумеваете только свободу от уплаты налогов?

Он улыбнулся, открыл рот, чтобы ответить. Перевел взгляд за окно.

Вдруг переменился в лице. Стал серьезен, даже хмур.

Произнес тихо:

— Вы говорите, десять тысяч ливров — слишком большое искушение? Похоже на то… Где теперь наш доблестный капитан?

— Не знаю, — удивленно ответила. — Уехал куда-то с самого утра.

— Хорошо, — сказал. — Я вернусь, и мы договорим.

Оставил ее, вышел во двор.


Клементина обернулась, взглянула в окно.

У колодца о чем-то спорили несколько драгун. Говорили, смеялись.

Рядом стоял старик-крестьянин. Что-то спрашивал. Они отмахивались, жестикулировали — надоел, старик, убирайся прочь!

Он отступил на шаг-другой, понурился, пошел к воротам. Почти дойдя, обернулся. Увидев Одижо, к этому моменту занявшего позицию на линии между ним и драгунами, вдруг попятился, согнулся, будто бы уменьшился в размерах. Сделал несколько последних коротких шагов к воротам, бросился бежать.

Клементина смотрела, как подошел Одижо к солдатам, как заговорил с ними — с барской ленцой, с некоторым даже высокомерием, — как кивнул, махнул им рукой, вышел за ворота.

Поняв, схватилась рукой за горло. Неужели все было напрасно? И один старик своей жадностью погубит то, что они все с таким трудом сохраняли?


За окном между тем ничего особенного не происходило. Драгуны поболтались еще какое-то время во дворе, потом разбрелись куда-то — то ли в лагерь отправились, то ли на кухню заглянуть решили.

В этот раз солдаты вели себя в замке значительно сдержаннее прежнего. Заигрывали со служанками, но границ пристойности не переходили. Девушки заигрываний не одобряли, но памятуя о неловкой ситуации, в которой они все теперь находились, демонстрировали драгунам сдержанную симпатию.

Успокоившись немного, Клементина поднялась к себе, прилегла и даже как будто задремала. Проснулась, когда солнце уже коснулось малиновым краем верхушек леса. Подскочила в испуге. Спустилась вниз.

Одижо не было. И весь замок и округа, казалось, пребывали в каком-то странном оцепенении. Тишина стояла во дворе, в лагере драгун, даже в домах, что располагались вблизи крепостной стены. Ни криков детей, ни мычания и блеяния скота.

Клементина побродила вокруг, заглянула в капеллу, обменялась несколькими словами с отцом Жозефом, направилась в конюшню — угостить Девочку морковью. Она делала это почти каждый день. Не хотела изменять традиции и теперь.

Прошла мимо заполненных стойл, остановилась около своей Девочки. Вошла внутрь. Лошадь, завидев хозяйку, забила копытом, приветственно заржала.


Прежде конюшня пустовала. Сегодня же почти все денники были заняты. Встав лагерем у стен замка, драгуны испросили разрешения на размещение своих лошадей в конюшне графа де Грасьен. Клементина не стала возражать. Понимала, что согласие притупит бдительность солдат, в то время как отказ неминуемо повлечет за собой ухудшение отношения к обитателям замка и, более того, вполне может вызвать подозрения относительно лояльности хозяев замка представителям королевской власти.

Между тем, это создавало определенные неудобства. Получив доступ в конюшню, драгуны одновременно с этим получили его практически ко всем замковым постройкам, исключая разве что господский дом. Они бродили по двору, заглядывали в кухню, на задний двор, прохаживались по аллее, гуляли по саду.

Слуги нервничали. Стали говорить шепотом, с оглядкой.

Конюхи, Пьер и Поль, были недовольны особенно. С появлением у стен замка лагеря драгунов, им заметно добавилось работы. Не обладая нравом смиренным, они роптали потихоньку, выполняли свои обязанности с видом отрешенным, не вкладывая в дело присмотра за чужими лошадьми даже малой толики души. Впрочем, Клементина была довольна и этим.


Она уже собиралась уходить, когда в проходе между денниками появился капитан Лагарне. Вел разгоряченного коня под уздцы. Увидев Клементину, осклабился.

— М-м, госпожа графиня?! Приятная встреча!

Завел коня в денник, вышел, затворил дверь.

— Добрый вечер, капитан, — Клементина постаралась улыбнуться как можно доброжелательнее. — Надеюсь, день был удачным? О коне не беспокойтесь. Сейчас Поль расседлает его и подаст сена.

Она хотела пройти мимо Лагарне. Но тот преградил ей путь.

Только оказавшись вплотную к капитану драгунов, Клементина почувствовала, что от мужчины несет перегаром.

Она отшатнулась. Лагарне бесцеремонно схватил ее за рукав:

— Постой-ка, красотка!

— Что с вами, капитан? — силясь сохранить самообладание, она слегка возвысила голос, освободила руку.

— Вы еще спрашиваете?? Вы, моя дорогая, уже второй день водите меня за нос. И мне стало казаться, что я заслужил некоторое поощрение за то, что все это время прилежно исполнял отведенную мне роль идиота. Я слушал вас, заботился о том, чтобы не перейти грань, к которой вы сами же меня подталкивали. Не пришло ли время ответить за вашу шутку. Я ее оценил по достоинству, можете быть уверены.

— О чем вы говорите? — в ужасе прошептала Клементина.

Попятившись, она уперлась спиной в стойку, поддерживающую крышу.

— Не валяйте дурака, госпожа графиня! Разбойник находится в ваших землях, более того, он находится в вашем доме, у меня под носом. И смеется надо мной вместе с вами и вашими домочадцами. И я бы уже арестовал и повесил его, если бы… Где, к черту, эти бездельники? — гаркнул он, наступая на объятую ужасом женщину.

— Кто?

— Мои драгуны! Куда подевались все эти дармоеды?

— Почему вы спрашиваете об этом меня?

Клементина продолжила отступать, стараясь сохранить между собой и разъяренным мужчиной хоть какое-то расстояние.

— А старик?

— Что за старик?

— Тот, что приходил сегодня в замок! Вы думали, если убрать старика, то больше не появится желающих заработать? — Лагарне надвигался на нее медленно, но неуклонно. — Вы не подумали о его сыне? Ха! Все-е-ем хочется враз разбогатеть! Стоит пообещать денег за информацию — и ты получишь ее в полном объеме!

Клементина почувствовала, что уперлась спиной в расположенный в торце денник. Дальше отступать было некуда.

— Оставьте меня, капитан! Я не понимаю, о чем вы говорите! — она видела сумасшедший яростный блеск в его глазах, к которому примешивалась уже не сдерживаемая пьяная похоть.

Он шагнул к ней. Клементина схватилась за вилы, которыми Пьер и Поль чистили стойла. Вилы рукоятью зацепились за крюк в стене. И Клементина поняла, что своим неосторожным движением только ускорила развязку.

Лагарне ухватил ее за руку с такой силой, что пальцы разом разжались и онемели. — Но-но, красотка! Не делай резких движений! Иди сюда! Я так долго ждал! А мог бы давно насладиться…

Он дернул ее к себе, одним движением разорвав кружево, обнажил плечи, мокрым ртом скользнул по ее груди, шее, прижался ко рту. Она отбивалась, пока не оказалась зажатой в самый угол, придавленной пахнущим потом и лошадьми телом. Толстые, липкие пальцы мяли ее грудь. Она обессилела от отвращения к нему и собственной беспомощности. От невозможности вдохнуть теряла сознание. Она не услышала быстрых шагов. Заметила мелькнувшую тень.

— Эй, оставь ее, — она узнала голос и замерла от нахлынувшей на нее смеси радости, страха и униженности.

Пришла немного в себя, вздохнула судорожно, когда Одижо оторвал от нее мужчину. Грязно выругавшись, Лагарне обернулся, отшвырнул ее в сторону. Тряпичной куклой она упала на гору соломы, приготовленной конюхами для чистки конюшни.

Звон шпаг, которые скрестили мужчины, показался ей громом. Она обхватила голову руками, стараясь заглушить звуки борьбы.

Борьба, впрочем, продлилась недолго. Пьяный и злой Лагарне оказался не слишком серьезным противником. Клементина, сжавшись в комок, отследила последний короткий выпад Одижо, после которого Лагарне, захрипев, свалился к ее ногам. Из его рта хлынула кровь, он в последний раз заскреб руками по земляному полу конюшни и затих.

— Свинья! — брезгливо бросил Одижо. Оттолкнул тело, перешагнул через него, поднял на ноги Клементину.

Отряхнул прилипшую к платью солому, провел рукой по ее волосам. Она дрожала и судорожно стягивала руками разорванное кружево. Он подхватил ее на руки, перешагнул через тело. Вновь поставил на ноги.

— Идите к себе, графиня, — сказал тихо. — Идите и ничего не бойтесь. Я сам разберусь со всем этим.

Она подняла на него взгляд. И он увидел, что она ничего не услышала и не поняла.

— Он, — Клементина мотнула головой в сторону лежащего на полу, — говорил о старике. О том, что приходил сегодня в замок. Что он говорил? О нем… О сыне…

Клементина говорила бессвязно. Пыталась вспомнить, но не могла.

Он взял ее лицо в свои ладони, заглянул в глаза. Сказал твердо:

— Они не навредят вам. Их больше нет.

— Вы… вы убили их?

Он вспомнил, как разъярились вилланы, узнав, что их сосед, собрат их, из жадности едва не поставил под удар их жизни и жизни их семей. Вспомнил, как великан-крестьянин легко, словно делал это каждый день, как цыпленку, свернул старику шею. Покачал головой.

— Не я. Я говорил с крестьянами. Ваши люди не могли простить им предательства после того, что вы для них всех сделали.


Он хотел вселить в нее свою силу и свою уверенность.

Одижо обнял, медленно привлек ее к себе. Мерный стук его сердца успокоил ее больше, чем могли это сделать любые слова. Вряд ли до конца понимая, что делает, она подняла лицо и благодарно встретила нежный, успокаивающий поцелуй сухих мужских губ.

Этот поцелуй должен был стереть воспоминания о том, другом, от которого у Клементины все еще отнимались ноги и дрожали руки.

Немного придя в себя, она выскользнула из уютных объятий, смущенно прошептала:

— Будем считать, господин Одижо, что вы вернули мне долг. Вы спасли мою жизнь взамен той, что спасла я несколько дней назад. Теперь… теперь вам нужно бежать.

— Бежать сейчас? — он посмотрел на нее с удивлением. — А что вы собираетесь делать с этим?

Одижо перевел взгляд на тело Лагарне.

— Я постараюсь разобраться. Сейчас найду Поля и Пьера. Мы что-нибудь придумаем. Я знаю, что могу рассчитывать на них.

Одижо помрачнел на мгновение.

Если бы он смог в свое время собрать вокруг себя по-настоящему преданных людей, все для него, возможно, обернулось бы по-другому.

Он засмеялся, стремясь скрыть охватившую его тоску.

— Насчет драгун… Я должен просить вашего прощения, графиня. Солдаты короля опустошают сейчас ваши винные запасы. Они собрались в одном из ваших погребов. И пьют там, присосавшись, как клещи, к бочкам.

— В погребе?? А как… как они туда попали? — она изумленно распахнула глаза.

— Это целиком моя вина.

Он к радости своей не находил в ее лице ни капли неудовольствия. Только удивление и легкую растерянность.

— Поняв, что положение может обостриться, я, сославшись на ваше распоряжение, попросил вашу кухарку выставить на столе в погребе кружек побольше. А потом… потом просто предложил драгунам выпить за ваше здоровье. Они согласились довольно быстро.

Он улыбнулся озорно:

— Прошу прощения, графиня, если они нанесут ущерб вашей коллекции вин. Обещаю восполнить ее при первой же возможности.

— Оставьте, — она махнула рукой. — Об этом ли сейчас думать?


Одижо снова взглянул на распростертое на полу конюшни тело.

— Стоило бы убрать его отсюда поскорее. Как только молодцы Лагарне очухаются, они станут искать своего капитана. Не хотелось бы, чтобы они обнаружили его здесь.

— Да, нужно поторопиться.

— Но теперь нам не удастся это сделать, — сказал Одижо, раздумывая. — Надо дождаться темноты. Ведь потребуется не только незаметно вынести тело через ворота, но пройти незамеченными мимо лагеря. Это будет непросто.

Она покачала головой:

— Нет. Надо спешить. Скажите, кто-нибудь мог видеть, как он вернулся?

— Не думаю.

— Но вы не можете быть в этом уверены?

— Конечно, нет. Двери в погреб по-прежнему отперты. Так что каждый из них вполне мог выйти… по малой нужде, например.

— Ясно.

Клементина прикрыла глаза. К горлу подкатила тошнота.

Неужели это она, дочь графа де Брассер, рассуждает сейчас о том, как вернее избавиться от тела? Во что она превратилась?

Одижо заметил, что она побледнела. Взял ее за руки.

— Идите к себе, — сказал снова мягко. — Идите. Вам нечего тут делать.

— Нет, — она подождала, пока отступит отвратительный спазм, потом снова заговорила. — Я знаю, как незаметно вынести тело за пределы замка. Я покажу. Но что делать с конем? Его нужно тоже увести. А вот это незаметно сделать навряд ли получится.


Когда чья-то фигура закрыла на мгновение проход, Клементина в испуге замерла. Облегченно выдохнула, увидев вошедших.

Подозвала движением руки. Конюхи подошли. Пьер присвистнул, окинув взглядом открывшуюся перед ними картину. Несколько секунд оба молчали, осмысливая происшедшее.

— Давно надо было, — буркнул, наконец, Поль. — Всех их надо отсюда гнать взашей.

— Сейчас я принесу мешок. Уберем эту падаль с глаз долой, — как будто даже весело проговорил Пьер.

Клементина поморщилась, передернула плечами. Ее знобило.

— Нам понадобится еще помощь, — сказала. — Нужно убрать тело Лагарне из замка. Один человек с этим не справится.

— Да, — согласился Одижо. — Только давайте обойдемся без ваших сторожевых псов, графиня.

Она взглянула на Одижо укоризненно:

— Ваша, сударь, неприязнь к господам де Ларошу и де Бриссаку мне понятна. Но теперь о ней стоило бы забыть.

Он покаянно прижал руку к груди.

— Простите, сударыня. Но я не доверился бы им в этой ситуации.

— И в самом деле, госпожа, — вмешался Поль, который до тех пор задумчиво разглядывал лежащее навзничь тело. — Давайте обойдемся в этом деле без чужаков. Как ни крути, а эти… господа… пришлые. Чужие и для нас всех, и для этой земли. Они слуги короля. И кто знает, что в этой ситуации придет им в голову? На чью сторону они встанут?

— Но кто тогда…

— А, — махнул рукой Поль, — да все деревни будут петь вам славу за смерть этого ублюдка. Вот хотя бы взять отца вашей горничной, Большого Жиля. Видели вы его? Он одним ударом быка наземь сшибает! И он никогда не откажется нам помочь… Или мельник… Да мало ли мужчин в ваших землях!

В конце концов, Клементине пришлось согласиться.

После недолгих переговоров роли были распределены.

Пьер и Большой Жиль взялись убрать за пределы замка тело Лагарне.

Поль, который возрастом и комплекцией более других был похож на капитана королевских драгунов, должен был вывести коня из замка. Не испытывая никакой неловкости, он влез в одежду капитана Лагарне и даже, приплясывая на месте, очень похоже изобразил его походку. Клементина взглянула на него неодобрительно, но промолчала. Она понимала, что не имеет права укорять его за шутовство. Никого из них. Ведь теперь слуги будут делать самую грязную, самую отвратительную работу. И рисковать — свободой и, может быть, даже жизнью.


Глава 20. Ужин


Спустя полчаса Клементина вернулась в свою комнату.

С облегчением упала на кровать. Все обошлось. Напряжение, так долго мешающее ей дышать, начало отпускать.


Клементина закрыла глаза, восстанавливала в памяти картины.

Вспомнила, в каком потрясении был Одижо, когда она привела его к подземному ходу. Обнял за плечи, долго смотрел ей в глаза. Потом произнес тихо:

— Клянусь, я никогда не воспользуюсь этим знанием во вред вам и вашему дому.

Она кивнула.

— Хорошо. Теперь уходите.

Он не ушел.

Проводил Пьера и вернулся.

— Я должен удостовериться, что все образуется. Потом, обещаю, я исчезну, и вы меня больше не увидите.

Клементина кивнула — только чтобы показать, что услышала.

Она уже и не знала, радуют ее эти слова или огорчают. С Одижо, как это ни страшно ей было признавать, в ее жизнь кроме тревоги, от которой она, разумеется, мечтала избавиться, наконец, вошла привычная с детства доброта и простосердечность. В нем была та самая простота провинциала, которая в значительной степени была свойственна и ей. Для Одижо, — по крайней мере, Клементине стало так казаться, — всякое слово имело единственный, самый главный, образующий смысл. Для него все было очевидно. За мыслью всегда следовало действие, за поступком — воздаяние.


Его неожиданное признание тогда смутило ее.

Она спросила его, уверен ли он в выбранном им пути.

Он ответил:

— Однажды, поняв, какую силу привел в движение, я готов был отступить. Но побоялся. Испугался, что эту перемену убеждений сочтут предательством.

Он сказал тогда это так просто и легко, что она не могла ему не поверить. Подумала только: "Филипп никогда и ни за что не признался бы, что чего-то боится. Не только не выговорил. Не рискнул бы подумать. Нашел бы тысячу других причин и объяснений, но только не страх — не обычный, человеческий страх".

На ум тут же пришли слова другого человека, того, о ком она и вспоминать не желала — Мориньера.

Будто снова услышала, как тот сказал спокойно, когда в смятении рассказывала она ему о преследующих ее кошмарах: "Ничего никогда не боятся — только глупцы".

Ответила Одижо после некоторой паузы:

— А разве идти против своих убеждений — не худшее из предательств?

Он взглянул на нее задумчиво. Промолчал.


Все закончилось, слава Богу. Все утряслось.

Но она никогда не забудет, как испугалась, когда полдня проведшие в сумраке погреба солдаты вдруг высыпали толпой во двор.

Поль верхом на коне Лагарне только готовился выехать за ворота. И, разумеется, драгуны, едва к этому времени державшиеся на ногах, увидели его. Увидели, да, к счастью, не разглядели.

Они стояли и смотрели, как всадник, который без сомнения был их капитаном, исчезает за воротами крепости.

— Что случилось? — галдели драгуны, пытаясь понять сквозь пелену винных паров, застилающую разум, что заставило Лагарне, не говоря им ни слова, броситься в темноту надвигающейся ночи.

— Капитан Лагарне сказал, что он выяснил, где прячется этот ваш Одижо, — серьезно ответил Флобер, стоящий среди них и тоже провожающий долгим взглядом всадника. — Господин капитан был сердит, что нашел вас пьяными, и сказал, что завтра разберется с каждым из вас. А с этим молокососом, сказал капитан, он справится и один.

В ожидании выволочки драгуны, хмурясь, незаметно разбрелись по своим палаткам.

Потом сидели у костров, грелись, недоуменно переговаривались. Они не знали, как должны теперь поступить. Ждать ли возвращения капитана в лагере? Или все-таки ехать следом за ним? Но куда? Все представлялось им очень странным.


Клементина чувствовала себя такой измученной, что собралась лечь спать раньше обычного. Но Тереза в ответ на ее просьбу подать ей халат вдруг качнула головой, помялась, потом выдохнула:

— Госпожа, я приготовила вам платье к ужину. Господин Одижо просил непременно быть. Он… он сказал, это очень важно.

Клементина не выказала удивления. Поднялась, переоделась, спустилась вниз.

В зале, в креслах у камина, расположились Ларош с Бриссаком. Перье о чем-то негромко говорил у окна с отцом Жозефом.

Она направилась к огню. Завидев госпожу, Ларош и Бриссак вскочили, вытянулись, приветствовали ее, но было очевидно, они недовольны. Более того, они едва сдерживали гнев.

— Что случилось? — спросила Клементина — Что у вас с лицами, господа?

Оба молчали, уткнув взгляды в пол.

— Где господин Флобер?

— Ваш новый друг, госпожа, — Ларош с заметным трудом удерживался в границах вежливости, — отправился в гости к драгунам, которые, словно обделавшиеся в неположенном месте щенки, ждут теперь у своей конуры хозяина с плеткой. Дождутся ли — вот вопрос! — он испытующе посмотрел на нее. — Мы же, я и господин де Бриссак, находимся тут, по всей видимости, для того только, чтобы исполнять ваши фантазии: носить за вами по дворам корзины с морковью, сопровождать вас на прогулках, помогать сматывать нити в клубок… Черт побери, чем еще, в самом деле, могут заниматься люди военные? А вы так давно не фантазировали! Приказывайте, госпожа! Иначе мы начинаем чувствовать себя в вашем доме лишними.

Она выслушала его до конца. Потом обернулась к замершим у окна:

— Я прошу вас, Перье… И вас, отец мой… Подойдите сюда. Мне нужно вам кое-что сказать.

Когда все собрались, она медленно обвела их взглядом.

— Я хочу просить вас всех — и вас, которые находятся сейчас здесь, и всех тех, кто теперь заняты в доме. Каждого. Я прошу передать это всем. Мне, графине де Грасьен, сейчас более чем когда-либо, нужны ваша помощь и поддержка. Я понимаю ваше недовольство, господин де Ларош. И ваше, господин де Бриссак. Более того, я чувствую свою перед вами обоими вину. Если вам будет угодно, позже я выслушаю каждого из вас и дам свои объяснения. Но сегодня я прошу вас еще немного потерпеть. День, может быть, два. Я очень хочу, чтобы потом, когда все окончательно вернется на круги своя, мы не растеряли взаимное уважение и сумели бы остаться друзьями.

Она улыбнулась слабо:

— Я же со своей стороны обещаю более не просить вас, господин де Ларош, заниматься моей корзинкой для рукоделия.

Пресловутая корзинка для рукоделия, заполненная до краев нитками для вышивания и пряжей, с самого появления Клементины в доме стояла бездвижно на верхней полке камина. Только Тереза время от времени стирала с корзинки пыль, перебирала сложенные в ней принадлежности для шитья и вязания. Вздыхала — что ж хозяйка так безразлична к таким исконно женским занятиям? Все бы ей читать да читать…

Это знали все. Оттого этот ответ так развеселил капеллана. Он хмыкнул, кашлянул, опустил глаза. Потом, не удержался, обвел взглядом собравшихся.


Клементина взглянула снова на Лароша, на Бриссака. Перевела взгляд на отца Жозефа. Тот улыбался ей едва заметно.

Де Бриссак сделал шаг вперед, опустился на колено. Она положила ему руку на плечо.

— Благодарю вас за понимание.


Клементина повернулась и вышла во двор. Прошла через двор к галерее, уселась там на скамью. Сидела, смотрела, как постепенно сгущались сумерки.

Одижо издалека увидел одинокую фигурку Клементины. Подошел, встал напротив, смотрел на нее со двора сквозь балюстраду. Она махнула ему — подойдите. Когда он приблизился, поднялась, встала вполоборота, положила ладони на прохладный камень. Ждала.

— Все в порядке, — сказал он успокаивающе.

— Вы говорили с драгунами? О чем?

— Я отправился к ним, чтобы пригласить на ужин господина Лагарне.

От этой смеси прозорливости и цинизма у Клементины перехватило дыхание.

— И что? Его, — какая странность! — не оказалось в лагере? — она обернулась, стремясь увидеть его лицо.

— К сожалению, да. — Ответил, будто бы не заметив ее тона. — Но я просил, чтобы ему передали ваше приглашение, как только он вернется.

Клементина промолчала, не в силах продолжать этот абсурдный разговор.

— А еще я просил, от вашего имени, разумеется, чтобы сегодня на ужине обязательно присутствовали ваши телохранители, ваш капеллан и господин Перье. А также распорядился… — он словно поперхнулся последним словом, но, несмотря на то, что заметил гримасу неудовольствия, облачком проскользнувшую по лицу Клементины, не стал менять его на более приятное ее слуху — что сказал, то сказал…

Продолжил:

— …чтобы Аннет накрыла к ужину на всех гостей, включая капитана Лагарне.

Клементина молчала.

Она не испытывала гнева. Она была слишком утомлена. И даже не вполне понимала, какие чувства вызывает в ней теперь это потрясающее соединение самоуверенности и расчетливости.

Клементина подумала вдруг, что, возможно в этом и крылась причина столь долгого успеха Одижо, когда в течение двух лет он один силой своего убеждения держал на дыбах всю провинцию. Дело было не только в его блестящих способностях оратора, и совсем не в его непоколебимой убежденности в правоте своего дела — это она теперь тоже знала. Просто он был хорошим игроком. Он умел рассчитывать ходы. Он играл, беря в расчет лишь то, что имело значение. И теперь, в эти последние дни, проигрывал — тоже спокойно, словно ценой проигрыша не была его жизнь.

Да, он спас ее сегодня от бесчестья. Но, если посмотреть правде в глаза, она была в этой ситуации персонажем случайным. Она просто оказалась на пути двух мужчин, двух врагов.

— Я часто забываю, — горько проговорила Клементина, — что многое из того, что женщинам сложно даже представить, мужчинам дается легко и просто. Нас часто упрекают в склонности к притворству. Но когда речь заходит о борьбе за мужские ценности, не может быть лучших лицедеев, чем мужчины. Хорошо, господин Одижо. Пусть сегодня все будет так, как вы хотите.

— Подождите.

Он остановил ее, ухватил ее за руку.

— Подождите… Я хочу, чтобы вы мне верили. Сегодня я желаю только одного — чтобы никто и никогда не связал имени Одижо с вашим. И не потому, что я стыжусь своего имени и своей жизни, но потому, что это может навредить вам. Ради того, чтобы вы были спокойны и счастливы, я готов выглядеть как угодно дурно.

Она услышала его, но поверила лишь отчасти.

Что ж, пусть так!

Он продолжал держать ее за руку.

— Если вы против, отмените все.

— Нет, — просто сказала она, глядя в непроницаемые темно-карие глаза. — Не надо. Если вы говорите, что мы должны сегодня веселиться на ужине, с нетерпением поглядывая на двери в ожидании капитана Лагарне, пусть так и будет. Со своей стороны я вам это обещаю.

Она высвободилась, отступила на несколько шагов, продолжая глядеть на него, а потом, наконец, отвернулась и пошла прочь.

Он побрел следом.


Когда Клементина, а за ней и Одижо, готовились войти в дом, их догнал Пьер.

Он взлетел по ступеням, остановил Клементину на самом пороге.

— Госпожа, — окликнул. — Госпожа, подождите!

Она обернулась. Пьер протянул ей какой-то листок.

— Все в порядке, — ответил тихо на ее немой вопрос. — Все в порядке. Мы все сделали, как надо. А это мы нашли там, когда возвращались по подземному ходу обратно — на небольшом каменном выступе, под одной из свечей. Я подумал, что должен принести это вам.

Она приняла бумагу из его рук, развернула, подошла к камину — поближе к свету.

Пьер между тем продолжал говорить:

— Похоже, письмо положили туда не так давно. Тогда же позаботились и о свечах. Большинство из них новые, едва запыленные. А еще… там было вот это, — он вынул из-за пояса что-то, протянул Клементине.

— Огниво? — она взяла его в руки, взглянула. Узнала — не могла не узнать. Положила огниво на каминную полку.

Прочла написанное знакомым почерком: "Идите к Жиббо. И дайте мне знать". Когда она увидела букву М, листок заплясал у нее в руке.

* * * *


Ужин получился незабываемым. Большинство собравшихся за столом чувствовало себя неловко. Даже Одижо, который, казалось, должен был быть более других подготовлен к им самим задуманному спектаклю, — и тот откровенно переигрывал. Много говорил, много смеялся.

Клементина смотрела на него, не отрываясь. Услышав очередную длинную, так и искрящуюся весельем, тираду Одижо, приказала подать на стол больше вина. Драгун, явившийся в дом сообщить, что капитан Лагарне еще не вернулся, слушал Одижо со вниманием. И явно не желал уходить.

Одижо говорил горячо, даже в какой-то степени лихорадочно. Говорил, что все собрались за этим столом, чтобы вместе с капитаном отметить успешную поимку преступника. Не вернулся еще? Ну, так скоро вернется! Никто из собравшихся не сомневается в успехе задуманного им предприятия. Да и как можно сомневаться, когда капитан Лагарне — так смел и умен!


Что за глупости он творил, он и сам плохо понимал.

Одижо чувствовал себя, как мальчишка, которого непременно должны высечь за уже совершенную им провинность, а потому безобразничал еще больше от распиравшей его изнутри досады на себя и окружающих.

Он замечал, как внимательно смотрит на него со своего места графиня де Грасьен. И изо всех сил старался скрыть терзавшие его муки.


Клементина, подыгрывая Одижо, пригласила за стол обалдевшего от неожиданного счастья драгуна. Тот знал: вряд ли ему довелось бы сидеть за столом с прелестной хозяйкой замка, если бы капитан Лагарне так удачно не задержался в своем военном походе. Знал и пользовался выпавшим случаем от души. Тоже много пил и много шутил. Пытался произвести впечатление.

По правде сказать, он считал эту "нежданную удачу" лишь проявлением божественной справедливости. Разве не моложе, не интереснее, не сильнее во всех смыслах был он, чем этот заплывший жиром капитан? И почему, спрашивается, капитан может проводить время в компании такой женщины, а он должен коротать вечера у костра?

Драгун был так очарован хозяйкой, что и думать забыл о своих обязанностях. И не помышлял о возвращении в лагерь. Он забыл бы и о своем командире, если бы за столом то и дело не возникали разговоры о Лагарне, о его доблести и скором возвращении. И каждый раз драгун вскакивал с места, будто кто-то вытягивал его в этот момент хлыстом вдоль хребта, залпом выпивал бокал за здоровье своего капитана. Клементине казалось, он надеялся, что тот, вернувшись, отметит его усердие и верность.


Клементина ни разу за весь вечер не уклонилась от беседы. Она добросовестно вытягивала то и дело ускользающую нить разговора. Наблюдала, как распалялись все более и более Ларош и Бриссак, как с трудом сдерживались они при виде резвящегося Одижо. Оба ее защитника плохо понимали, зачем она позволила Одижо быть хозяином вечера, зачем предоставила ему возможность столько времени вести этот неприличный разговор, а, главное, зачем заставила их во всем этом участвовать. Она читала это по их лицам. И понимала их возмущение.

Но ничего не делала, чтобы это прервать. Держала обещание.

Наконец, наступил момент, когда уже изрядно набравшийся де Ларош не выдержал, вскинулся, с трудом подбирая слова:

— Послушайте, господин… — он запнулся, наткнувшись на предостерегающий взгляд графини де Грасьен, — господин Флобер… вы… утомили нас всех…

Одижо, к этому моменту тоже пребывавший не в лучшей своей форме, гневно сверкнул глазами. Стукнул кулаком по столу. Вскочил.

Он чувствовал, что способен растерзать всякого, кто попадется ему на пути. И думал: если этим человеком окажется шевалье де Ларош — прекрасно! Он будет только счастлив.

— Остыньте, господа! Прекратите! — Клементина поднялась почти одновременно с Одижо.

Хотела быть спокойной и уверенной. Но почувствовала, как от выпитого закружилась голова. И хотя она понимала все по-прежнему ясно, ноги были словно тряпичные. От досады она закусила губу, и слезы чуть не брызнули из глаз.

Первым это заметил де Бриссак. Вскочил со своего места, бросился к ней. Но она остановила его повелительным жестом.

— Что ж, господа. Ужин был великолепен. Я благодарю вас за составленную компанию. Мне очень жаль, что капитан так и не явился. Нам всем было бы еще веселее…

Она продолжала смотреть на Одижо, который, едва она заговорила, помрачнел, погас, сполз по спинке стула и теперь с заметным трудом внимал ее словам, тяжелыми отрезвляющими каплями падающими в наступившей тишине.

— А теперь, — продолжила холодно, — я хотела бы сообщить, что завтра вы, господин Флобер, отправляетесь в путь. Утром я передам вам письмо и сообщу адрес, по которому его следует доставить.

Затем она с благодарностью оперлась на руку господина де Бриссака.


— Да, браток, — пьяная физиономия драгуна качнулась у самого лица Одижо, — суровая у тебя госпожа. Оччччень суровая! Но красивая… чччерт!

Он пошатнулся в последний раз и, свалившись под стол, сочувственно захрапел.

Отец Жозеф, который в течение всего ужина так и не притронулся к вину, поднялся. Проходя мимо сидевшего за опустевшим столом Одижо, приостановился на мгновение:

— Да, гм… Господин… Флобер. Ложитесь-ка теперь спать, а завтра пораньше уезжайте отсюда. И да хранит вас Господь!

Неровной старческой походкой направился вслед за Перье к выходу.


Поднявшись в комнату, где Тереза уже зажгла свечи и приготовила ей постель, Клементина прислонилась лбом к холодной стене и зарыдала. Зарыдала от усталости и одиночества, а еще от этого изматывающего ощущения зыбкости всего, что ее окружало.

Почувствовав прикосновение, не испугалась. Обернулась. Горячие мужские руки обхватили ее плечи, скользнули ниже, задержались на бедрах.

Одижо опустился на колени, прижался лбом к ее ногам.

— Прости, — услышала глухой голос. — Прости меня. Я идиот. Но ты должна мне верить: все, что я делал в эти последние дни, я делал для тебя.


Тереза, появившаяся из глубин гардеробной, едва не закричала, увидев прижавшуюся к стене госпожу, к ногам которой приник мужчина. Она не сразу сумела опознать в нем красавца-гостя. Замерла на пороге, довольно долго приходила в себя, силясь определить, что она должна теперь делать. Теребила край пеньюара, принесенный ею для своей госпожи.

Прочтя по губам Клементины неслышное: "Положи на кровать", — встрепенулась, обрадовалась даже. "Слава Богу!" — подумала. Оставила на краю постели кружевной пеньюар. Выскочила за дверь, довольно улыбаясь.

"Слава Богу! Хоть сегодня… хоть разочек госпожа будет счастлива! А то что ж это такое! Такая молодая, такая красивая! И такая одинокая!"

Не удержалась, отправилась сразу на кухню — делиться радостью.


Клементина же понимала в этот момент только одно: то, что говорил ей теперь этот человек, не должен был слышать больше никто. И видеть его таким: смущенным и усталым — тоже.

И только потом, когда он поднялся, все так же держа ее в своих объятиях, коснулся губами волос, лба, глаз, она поняла, что не может, не в состоянии оттолкнуть его.

Подумала: "Почему бы нет?"

С каким-то отчаянием вскинула руки ему на плечи. Она верила ему. Чувствовала, что то, что он говорил теперь — правда. А, главное, понимала, что сегодня, в эту ночь, ни за что не откажется от наслаждения, которое сулили ей его темные глаза.

Да и во имя чего должна была она отказаться от возможности хотя бы на несколько часов ощутить себя красивой, желанной, нужной?

И ради чего?


Глава 21. Болезнь


"Он уехал. Слава Богу!" — радостно билось сердце.

"Он уехал…" — сжималось оно в отчаянии.


— Что могу дать я тебе, кроме любви, сегодня? — еще вчера теплая рука нежно гладила ее по лицу. — Что могу тебе я оставить, кроме памяти о себе?

Он не засыпал даже тогда, когда уснула она, прижавшись к нему всем телом. Спала некрепко. Слышала сквозь сон его шепот, чувствовала прикосновения. Улыбалась.

Ей ничего не нужно было больше, кроме покоя — рядом с ним: неутомимым, уверенным, сильным. Она улыбалась устало, молча принимая его тихие ласки.

Она улыбалась и сейчас, вспоминая, как рухнула последняя, оказавшаяся такой хрупкой, стена, защищающая ее добродетель.

— Нет! — на мгновение устыдившись своего порыва, она оттолкнула его руки.

И он отступил.

— Неужели ты думаешь, что я избавил тебя сегодня от насилия, чтобы взамен предложить другое? — горько спросил, вдруг не решаясь обнять ее вновь.

Что она могла? Она прожила в одиночестве год. И завтра опять оставалась одна.

Они долго смотрели друг на друга.

— Нет, — сказала она.

Протянула к нему руки.

— Нет, иди ко мне.

* * * *


Он уехал утром. Поцеловал ее спящую. Улыбнулся, глядя на то, как нахмурилась она, не желая просыпаться, шевельнулась недовольно, потом укуталась в простыню, свернулась в клубочек. Постоял над ней, запоминая.

Вышел из комнаты тихо, по-хозяйски прикрыл дверь. Заговорщицки приложил палец к губам, встретившись взглядом с заспанной Терезой.

Уходить — так уходить. Нечего и время тянуть.


— Госпожа, он уехал! — сообщила Клементине горничная, едва та проснулась, — господин О… то есть Флобер приказал с раннего утра седлать коня.

Трещала без умолку:

— Если б вы видели, госпожа, как он был красив! Гордый и свободный! Вскочил на коня, бросил его с места — в карьер, вылетел через ворота, проскочил мимо повыскакивавших ему навстречу драгун, помахивая письмом, которое вы ему дали. Радостно кричал: "До встречи, господа! До встречи!"

— Каким письмом? — недоуменно пожала плечами Клементина и, вдруг поняв, расхохоталась.

Вот мальчишка! Несносный, самонадеянный мальчишка!

— Ах, госпожа, — Тереза всплеснула руками. — Я забыла. Он вам тоже оставил письмо. Там, у зеркала. "Передай, — сказал, — госпоже, когда она проснется, это — взамен того, что я уношу с собой".

Клементина долго смотрела на поданное ей письмо. Боялась, что то, что написано в нем, разрушит очарование прошедшей ночи. Наконец, выдохнула, развернула. Прочла.


"Дорогая! Я не обещаю вернуться просто потому, что мне нечего предложить тебе, кроме своей нежности. Но я обещаю, что буду помнить тебя всегда.

Флобер".


Сбоку она увидела пририсованного маленького чертика с рожками и хвостиком с аккуратной кисточкой.

* * * *


Одижо уехал, и Клементина, наконец, перестала чувствовать себя как на пороховой бочке. Она успокоилась, вздохнула с облегчением. Только временами ныло сердце, напоминая о сладостных минутах, украденных ею у судьбы.

Тело капитана Лагарне нашли через два дня. Нашли на другой стороне реки, так далеко от лагеря, что, к великому облегчению Клементины, никак не связали его гибель с обитателями замка Грасьен. Долго прочесывали лес в поисках Одижо и его сообщников. Не обнаружив никого, понурые вернулись к замку и принялись снимать лагерь.

В середине дня в дом с печальным видом явился драгун. Увидев Клементину, склонился, подмел перьями пол. Сообщил:

— Капитан погиб, сражаясь за короля и спокойствие в стране. Теперь мы возвращаемся в Перигор. Но мы уходим с чистой совестью. Подлый бунтовщик бежал, и вам ничто больше не грозит. Бедняга капитан! — вздохнул.

Потом встрепенулся, достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист:

— Простите, графиня. Чуть не забыл… В своих поисках мы добрались до Лаленда и были чрезвычайно удивлены, встретив в одной из тамошних таверн господина Флобера. Он же очень обрадовался представившейся оказией. Сказал, что как раз раздумывал над тем, как сообщить вашей милости о том, что, как это ни прискорбно, но ему придется задержаться. Что-то личное, насколько я понимаю. "Вот, — сказал господин Флобер, — господин д'Эмре, я прошу вас, передайте графине де Грасьен это письмо. Вы ведь увидитесь с ней вскоре! Просите графиню за меня, чтобы не гневалась".

Заметив, что графиня побледнела, счел, что был недостаточно красноречив. Повторил:

— Не сердитесь, ваша милость. Убежден, что только особые, очень серьезные, обстоятельства могли заставить вашего слугу ослушаться ваших приказаний.

— Благодарю вас, господин д'Эмре, — взяла, наконец, послание из рук драгуна.

Отошла в сторону. Распечатала.

"Дорогая графиня, — прочла. — Счастлив узнать, что вам более ничто не угрожает. Уношу с собой вашу нежность, оставляя взамен нее свое сердце.

Мои обещания остаются в силе".

Маленький лукавый чертик был на своем месте.


"Бедные девичьи сердца! — подумала. — Как много, должно быть, уже успел разбить этот сумасбродный мальчишка — храбрый воин и нежный любовник. И как много еще разобьет!"

Она перечла письмо еще раз и бросила его в огонь камина.

Смотрела, как пламя пожирает листок — последнее свидетельство того, что с ней произошло.

Она еще не знала, что будет помнить об этом всю свою жизнь, хотя и не давала никому такого обещания.

* * * *


Она узнала об этом спустя почти три месяца после прощания с Одижо, который исчез, благополучно миновав все ловушки, расставленные ему на дорогах королевскими солдатами.

Провинция постепенно успокаивалась. Жизнь входила в обычное русло. Лето, солнце… Казалось, вот сейчас наступит счастье.

Но Клементина вдруг опять затосковала. Стала раздражительной, нервной. Плакала без повода. Срывалась на слуг. После — испытывала жгучее чувство вины. Старалась не выходить из комнаты. Пряталась.

Прежде Клементине казалось, что ее почти не задевают их не сложившиеся с Филиппом отношения. Ей казалось, она вообще не обращает на это внимания. Разве можно сравнить, думала она, теперешние ее беды с теми, от которых спас ее муж? Сравнивала. Понимала, что должна быть счастлива. И была несчастна.

Раньше ей удавалось убедить себя, — собственно, ей и убеждать себя не приходилось, она была уверена, что так и есть, — что отсутствие любви — не причина для переживаний. Те, говорила она себе, кто столько времени жил на краю жизни, кто каждый день должен был бороться за право встретить завтрашний рассвет, не может расстраиваться из-за того, что кто-то любит его меньше, чем ему бы хотелось. Главное — есть крыша над головой, еда, вода. Есть постель. Не надо бояться, что завтра так и не наступит. Вообще бояться — не надо.

Но теперь… Что изменилось в ней теперь, что все эти рассуждения стали представляться ей нелепыми, надуманными, извращенными? Неужели та малость, та горсть нежности, которую подарил ей Одижо в их короткую ночь, могла так переменить ее? Она ведь не сомневалась… нисколько не сомневалась, что и в этом случае ни о какой любви не могло быть и речи. Просто Одижо, как и она, истосковался по человеческому теплу. Человек не может вечно воевать. Ему нужно время для успокоения.

Она вспоминала, как в ту странную ночь, в перерывах между ласками, говорила с ним обо всем — о его детстве, о матери, о его врагах и его друзьях. О войне не говорили. Только однажды, положив голову ей на живот, гладя рассеянно ее бедра, сказал он тихо:

— Бывают дороги, которые избираешь навсегда. Ступил — и уже не сойти с них, как ни старайся.

Она запротестовала. Приподнялась на локтях, выскользнула из-под него, сползла пониже, чтобы видеть его лицо.

Смотрела на него, цепко держала его взгляд.

— Неправда! Если б было так, я бы торговала сейчас собой на улицах Квебека! Я готова была на это… я на все была готова, чтобы выжить и спасти свою дочь!

— Быть готовой и совершить — разные вещи.

— Это дело случая!

— В моей жизни — нет.

Ответил сухо, показывая — хватит об этом.

Она запустила пальцы в его волосы, прижалась губами к его губам.

Прошептала:

— Делай то, что считаешь правильным сейчас, мой рыцарь.

Улыбнулась:

— Люби меня.


С той ночи Клементина не была счастлива. Несмотря на лето, на солнце, несмотря на тепло — снаружи и в доме. Она чувствовала, как уходят, утекают, как вода в песок, силы. Стала бояться выходить. Бродила по комнатам, временами едва не теряла сознание.

В один из дней почувствовала, что силы совсем покинули ее. Утром она с трудом заставила себя съесть небольшой кусок свежеиспеченного хлеба. К обеду ей казалось, что она не в состоянии шевельнуть и рукой. А к вечеру у нее начался страшнейший жар, напугавший до смерти всю прислугу, хотя та уже давно ожидала чего-нибудь подобного, замечая, в каком состоянии пребывала госпожа все последние дни.


Клементина пролежала в жару и беспамятстве так долго, что когда, наконец, очнулась, многие в доме готовы были признать, что их госпожа получила от Господа в подарок вторую жизнь, и готовы были отметить этот день днем ее второго рождения.

Очнувшись, увидела у своей постели Жиббо. Попыталась улыбнуться. Хотела спросить, как та оказалась в замке. Жиббо и без слов поняла, ответила:

— Ты забываешь, кто я. Отдыхай. Теперь все будет хорошо, детка.

Слуги относились к Жиббо настороженно. Помнили, что хозяин строго-настрого приказал в свое время не пускать колдунью и на порог дома. Но когда на чашу весов легла жизнь их госпожи, решили по-своему.

При этом полностью пересмотреть свое отношение к Жиббо не смогли. Позволяли ей готовить на кухне отвары, но тщательно следили за тем, как она это делает. Спрашивали-переспрашивали, что за травы она опускает в котел, что за слова шепчет. Не оставляли Жиббо с госпожой наедине ни на минуту. Стояли за спиной, сидели рядом. Жиббо не возражала. Казалось, она и не замечает недоверчивых.

Сидела у постели, гладила Клементину по руке, поила чаями-отварами. Каждый день, едва вставало солнце, открывала ставни, отворяла окна, впускала в комнату солнце и свежий воздух.

Тереза поначалу пыталась протестовать. Но Жиббо было достаточно один раз зыркнуть на нее колюче. Та отступилась. Уселась снова у ног госпожи. Взяла в руки молитвенник. Зашептала.

Противостояла, как могла.


Жиббо не обращала на Терезу никакого внимания.

Интересовалась только здоровьем своей "дочери". Прислушивалась к хриплому, тяжелому дыханию молодой женщины, хмурила седые кустистые брови.

— Эх, детка, детка. Хватит болеть. Пора выздоравливать. Вся твоя болезнь от нелюбви, а теперь пора приходить в себя. Скоро тебе будет, кого любить.

Слуги слушали бессмысленную болтовню старухи, недоуменно переглядывались и перешептывались. О чем бормочет эта странная женщина? О какой "нелюбви" говорит?


Когда горячка спала, Клементина очнулась слабой и беспомощной. Яркий болезненный румянец сменился прозрачной бледностью. Кашель, изнуряющий ее все это долгое время, постепенно сошел на нет. Остались бесконечные спазмы. Они сжимали желудок Клементины каждое утро, при каждом приеме пищи. Она устала от них. Отказывалась есть. Легче ей не становилось.

Когда Жиббо увидела, что основная опасность миновала, она сократила пребывание в замке до двух коротких раз в день. Приносила из леса ягоды, подолгу вглядывалась в бледное, апатичное лицо молодой женщины.

Однажды, когда Клементина уже чувствовала себя достаточно сносно, если не считать ужасной слабости, которая по-прежнему не позволяла ей отходить далеко от постели, Жиббо пришла к ней возбужденная и решительная.

— Все, детка, довольно лежать. Идем со мной.

Клементина послушно поднялась. Приказала принести ей платье для прогулки. С трудом одевшись, почувствовала, что уже изнемогает от усталости.

— Я не могу, Жиббо, — жалобно взглянула на старуху. — Я не могу.

— Идем, — та была неумолима. — Ты рискуешь проспать все самое важное.

Клементина с трудом спустилась по ступеням, показавшимся вдруг ей такими высокими. Опираясь на руку де Бриссака, вышла во двор.

Он проводил их в беседку, расположенную в глубине заросшего сада. Усадил на скамью, укрыл колени Клементины прихваченным из дома меховым одеялом.

— Я приду за вами через полчаса-час, — сказал.

Клементина кивнула. Закрыла глаза. Вслушалась, вдохнула воздуха. Заплакала тихо:

— Как давно я не слышала, как поют птицы!

Старуха смотрела на нее. Молчала. Ждала, пока Клементина успокоится.

Та, в самом деле, затихла очень быстро. Сидела, сжав тонкими пальцами край одеяла, смотрела перед собой, по сторонам.

Запрокинула голову, поглядела вверх. Там, через запыленные, тронутые медью, листья, проглядывало ярко-синее небо.

— Осень скоро, — произнесла тихо.

— Скоро, — эхом откликнулась старуха.

Где-то в кустах засвистела, залилась трелью птица. Вдруг вспорхнула, слетела к самым ногам Клементины.

Клементина замерла. Смотрела на птичку, не шевелясь. Любовалась великолепным сочетанием ярко-желтого с бархатно-черным. Птица то и дело всплескивала черными крыльями, раскрывала хвост, будто собиралась взлететь. Потом передумывала. Принималась крутить желтой головой, делала вид, будто выискивает корм на земле. Всем своим видом выражала безразличие к неподвижным человеческим фигурам в беседке.

Потом сделала несколько неуклюжих подскоков, стремительно взлетев, блеснула на солнце золотым оперением и скрылась в густой еще листве высокого кустарника. Через некоторое время, в течение которого Клементина пребывала в состоянии романтического анабиоза, из листвы вновь раздались чарующие звуки, приведшие молодую женщину в восторг.

— Жиббо, как прелестно она поет! — ее глаза радостно заблестели.

Старуха усмехнулась.

— Если бы ты слышала, какие отвратительные звуки в иное время может издавать эта крошка, ты удивилась бы еще больше и не стала бы меня благодарить за полученное удовольствие. Впрочем, я привела тебя сюда не затем, чтобы говорить о птицах. Скажи-ка мне, детка, как ты себя чувствуешь? — Жиббо пристально посмотрела на Клементину.

— Ты ведь знаешь… — начала.

Поймав внимательный взгляд Жиббо, занервничала.

— Что ты имеешь в виду?


Старуха помолчала некоторое время.

— Ты, оказывается, глупа, как гусыня. Или это болезнь убила в тебе наблюдательность, которой я всегда так гордилась?

— Перестань говорить загадками! — рассердилась Клементина.

— Успокойся, — Жиббо миролюбиво махнула рукой, — раз ты не видишь сама, я тебе скажу, потому что тебе пора начинать думать не только о себе.

— О ком еще я должна думать? Что ты мелешь?

— Судя по любезности тона, ты и сама начала догадываться, — съязвила старуха.

Клементина лишь покачала головой.

Жиббо развела руками:

— Люди — самое неудачное творение Господа. Каждое животное, едва наступает время, без подсказок знает, что делать. Для этого ему дан инстинкт. Человек же глуп и самоуверен. И всегда самое важное в своей жизни он упускает из вида.

Она помолчала еще немного, поцокала языком, недовольно покачала головой. Израсходовав все известные ей формы проявления неодобрения, наконец, произнесла:

— Ты беременна, детка. В тебе уже почти три месяца живет дитя.

Клементина открыла рот, чтобы возразить, машинально положила руку на еще плоский живот.

— Что ты говоришь?

— А разве я ошибаюсь? — старуха улыбнулась. — Я вижу его. И не понимаю, как этого не чувствуешь ты?

Клементина застыла, осознавая услышанное. Наконец, выдавила:

— Что мне делать, Жиббо?

— Не думала я, что ты задашь мне этот вопрос.

— Много месяцев я ждала, когда Господь даст нам с мужем ребенка. Я надеялась, что, когда он родится, наши отношения станут другими. Я просила у Бога дитя, надеясь, что тот сделает нас ближе. Но ничего не получалось. Ты слышишь?

Жиббо молчала.

— Я помню, — горестно продолжила Клементина. — Ты говорила, что Филипп напрасно ждет… но… как? Как я смогу показать чужое дитя мужу?

— Ты хочешь просить меня избавить тебя от ребенка?

Клементина вздрогнула. Покачала головой:

— Нет.

— Вот и хорошо. Девочка, что родится у тебя, изменит твою жизнь. Она — твоя надежда, твоя судьба, гарантия твоей новой жизни.

— Девочка? Ты сказала "девочка"? Откуда ты знаешь?

— А откуда ты знаешь, что скоро наступит осень? Что пойдут дожди? А за осенью — придет зима?

— Хорошо. Пусть так. Но как мне защитить ребенка? Как спасти его от гнева Филиппа?

— Отец твой так сильно любил тебя. Он дал тебе ангела-хранителя, детка. Странно, что ты не чувствуешь его присутствия.

Помолчала, потом продолжила:

— В случае опасности я буду рядом. Но выбирать свой путь тебе придется самой.


Глава 22. Дени


Мориньер сидел в кресле у огня, держал на коленях книгу. Не читал, впрочем. Отдыхал. Думал. Завтра предстоял непростой день. Завтра их, его и маленького Дени, ждал король.


Когда его величество спросил его пару недель назад, что за золотоволосый ангелочек живет в его доме, Мориньер улыбнулся незаметно: он ждал этого вопроса уже несколько дней.


Вспоминал округлившиеся глаза маркизы де Монтеспан, когда, проезжая мимо его дома в карете своего братца, герцога де Вивонна, та увидела, как Дени, ухватившись обеими руками за его, Мориньера, руку, совершал обезьяний прыжок через лужу.

Они с Дени возвращались от шевалье де Боне. Только вышли из кареты.

Дени, возбужденный донельзя, всю дорогу не закрывал рта — хвалился, давал обещания, мечтал.

Продолжал говорить и на улице — те несколько шагов от кареты до ступеней, до самой входной двери. Вцепился в руку Мориньера, забывал глядеть под ноги, пытался поймать взгляд Мориньера. От каждого "да" становился все более счастливым.

Мориньер слушал его вполуха. Заметив в окне сильно замедлившей ход кареты маркизу де Монтеспан, склонил голову в знак приветствия. Маркиза улыбнулась ему широко, помахала рукой. Он был уверен, она продолжала смотреть им вслед до тех пор, пока за ними не закрылась дверь дома.


Тот день был необычайно теплым. И Мориньер решил совместить одно полезное с другим — отправился на встречу с шевалье де Боне, — месье Жераром, как называли его ученики, — чтобы обсудить кое-какие их общие дела и заодно показать тому своего питомца.

Уже три дня Дени таскал по всему дому новенькую рапиру, заказанную Мориньером для него, и донимал воспитателя просьбами показать ему, наконец, как ею пользоваться. И Мориньер решил, что откладывать незачем.

Месье Жерар, внимательно осмотрев и одобрив рапиру, попросил Дени сделать несколько выпадов, подставил под удар Дени свой клинок. После нескольких минут таких упражнений вынес вердикт — урокам быть.

— У мальчика гибкая кисть и необычно твердая для его возраста рука, — сказал.

Дени надулся от удовольствия. И позже, когда они ехали домой, только и говорил о том, как он будет стараться и каким непревзойденным мастером клинка станет, когда вырастет.


Мориньер был уверен, что сплетню о существовании у него незаконнорожденного сына принесла ко двору маркиза де Монтеспан. С некоторых пор она так загадочно улыбалась при встрече с ним, так живо интересовалась его настроением, что сомневаться можно было только ради стремления к абсолютной справедливости.

— Дитя — ваш сын, граф? — король смотрел на него с игривостью.

— Нет, сир, мальчик — мой воспитанник.

— С некоторых пор имя ваше не сходит с уст главных шептунов нашего двора, — улыбнулся Людовик.

Мориньер развел руками. "То ли еще будет!" — подумал.

— Эти бездельники будут огорчены, — засмеялся Людовик. — Вы опять лишаете их возможности судачить на ваш счет.

— Мне очень жаль, сир, — склонил голову Мориньер. — Впрочем, разве воображение придворных вашего величества так скудно? Уверен, они найдут возможность развлечься.

Людовик кивнул — пожалуй. Посмотрел на Мориньера с интересом.

— Я бы хотел взглянуть на вашего воспитанника. Говорят, он прехорошенький?

— Не обращал внимания, ваше величество. Но то, что он неглуп — правда.

— Тем лучше! — воскликнул Людовик. — "Неглуп"… Хм… В ваших устах — это большой комплимент.

Мориньер поклонился.

— Тогда, как только он поправится, ваше величество…

— Он болен?

— Ничего опасного, сир. Ушиб ногу, упав с лошади. Мальчик так резв, что не все учителя за ним поспевают, — улыбнулся. — Впрочем, если вы прикажете…

— Нет-нет. Никакой спешки. Любопытство вашего короля подчиняется ему, как и все вокруг.


Мориньер был рад подаренной королем паузе. Дени надо было подготовить ко встрече с его величеством. И самому подготовиться к возможным осложнениям. А они, несомненно, могли случиться.

Ребенок, хотя и обрел за несколько месяцев пребывания в Париже определенную внутреннюю уверенность, все же то и дело проявлял горячность, временами бывал строптив и необуздан. Учителя метались от крайнего восхищения мальчиком и его способностями до непреодолимого неприятия. Дени все схватывал на лету, но при этом мог быть невнимателен и нетерпелив. А еще он совершенно не желал подчиняться.

Вот и в тот раз, внеся ребенка в дом и положив его на кушетку, шевалье де Ней, занимающийся с Дени верховой ездой, разразился гневной тирадой. Говорил о том, что не может отвечать за мальчика, который не готов беспрекословно выполнять его требования.

— Вы ослушались господина де Нейя? — спросил Мориньер, когда шевалье, дождавшись прихода лекаря и успокоившись, что нога его ученика не сломана, ушел.

— Мне не хотелось ждать. Господин де Ней задерживался. И я…

— Вам не терпелось, я понимаю.


Мориньер не смотрел на Дени. Стоял к нему спиной, глядел в окно. Там падал снег — первый, мягкий, пушистый. И он, Мориньер, чувствовал себя странно — как мог бы чувствовать себя художник, вдруг обнаруживший, что мир, который он полжизни изображал черно-белым, на самом деле, ярок и многоцветен.

Он смотрел на белые хлопья, покрывающие жухлые, не успевшие осыпаться, листья на деревьях. И именно теперь, когда природа, казалось, решила, разозлившись на человеческую непроницательность, оставить только два цвета, белый и черный… именно теперь Мориньер понял, что это — иллюзия. На самом деле, там, под слоем белого, — копни только, — обнаружится Цвет, придающий всей этой жизни смысл.


— Вы должны понять, Дени… — проговорил мягко. — Послушание, которого требуют от вас учителя — не есть унижение вашего достоинства. Оно — только способ ускорить ваше взросление. Желательно без травм. Другими словами, вы должны слушать то, что говорят вам ваши учителя и стараться выполнять все, что они просят.

— А если я не буду? Вы вернете меня в приют?

— Вы этого по-прежнему боитесь?

— Я не боюсь!

— Нет, Дени. О приюте можете забыть. Но довольно скоро вам предстоит поступить в колледж. И я должен быть уверен, что вы справитесь с этим испытанием.

Он услышал, что мальчик завозился на кушетке. Обернулся. Дени спустил ноги на пол, пытался подняться.

— Не вставайте, Дени.

— Я справлюсь, сударь! Я со всем справлюсь! Только не отдавайте меня никуда!

Мориньер подошел, присел рядом.

— Из мальчика не получится настоящего мужчины, если он всю жизнь станет проводить в тепле и довольстве. Вам придется в жизни преодолевать много трудностей. Но одно я могу обещать вам: вы никогда больше не будете одиноки.

* * * *


Они прошли по анфиладе залов, сопровождаемые любопытными взглядами придворных — оба в черном: мужчина и маленький мальчик.

Мориньер старался идти не слишком быстро, приноравливался к шагам ребенка. Дени благодаря этому имел возможность выступать величественно и даже с некоторой заносчивостью. Она, впрочем, была исключительно внешней. Дени, выслушавший за несколько минут до этого последние наставления, старался за высокомерностью скрыть растерянность. Боялся забыть то, чему учили его в последние две недели.

Лучше всего помнил сказанное Мориньером перед самым выходом из кареты: "Следите за мной и не будьте многословны". Дени следил. Пытался держаться так же, как и его наставник.

Перебирал мысленно:

"Спина прямая, плечи расправлены, руки свободны. Походка должна быть уверенной, слегка пружинистой. И обязательно естественной".


Это, последнее, давалось Дени труднее всего. На занятиях он возмущался: "Как можно держать в голове столько правил и при этом выглядеть естественно?"

Услышав однажды его вопль, Мориньер засмеялся:

— Это главная трудность, мой дорогой! И главный закон. При дворе и на поле боя, на балу и в спальне, вы всегда будете ограничены правилами. Успех же придет к вам только тогда, когда вы научитесь при всем этом нагромождении порядков и законов быть свободным.


Дени очень старался не ударить лицом в грязь.

Думал о спине, руках, походке. Последняя требовала особого внимания. Не до конца зажившая нога при всяком неловком движении напоминала о себе. Дени старался не морщиться и не хромать.

Чувствовал на себе любопытные взгляды. Боялся оступиться.

У самого входа в святая святых замешкался на мгновение, охватил взглядом столпившихся у дверей. Заметил, что его наставник приветствовал кивком головы немолодую темноволосую женщину с горделивой осанкой. Сделал то же самое. Женщина рассмеялась.

Больше ничего понять и разглядеть не успел. Двери распахнулись, и они вошли в большую, светлую и очень холодную комнату.


Дени, остановившийся позади Мориньера, незаметно огляделся.

Окна в комнате были распахнуты настежь. Ветер шевелил портьеры и играл локонами дам, безмолвной группой стоявших справа от короля. Чуть поодаль расположились и кавалеры — несколько человек, показавшихся Дени на одно лицо. Все они стояли неподвижно, благоговейно наблюдали за тем, как его величество кормил своих спаниелей.

Брал медленно с подноса, который держал высокий, худой мальчик годами чуть старше Дени, печенье, подавал его собакам. Спаниели взвизгивали от нетерпения, кружили вокруг. Виляли хвостами с таким энтузиазмом, что, казалось, те сейчас отвалятся. Когда его величество опускал руку с печеньем, налетали, наскакивали на руку. Получив угощение, отпрыгивали в сторону, проглатывали его в мгновение ока и снова возвращались за подачкой.


Увидев вошедших, король молча взял из рук мальчика салфетку, вытер руки. Поднялся со стула.


Мориньер сделал пару шагов вперед, склонился в приветствии. Его примеру последовал и Дени. Выпрямляясь, едва не потерял равновесие.


— Так вот каков он — этот ваш маленький белокурый ангел, о котором только и говорят в последнее время во дворце!

Услышав мягкий королевский голос, Дени очень удивился. Поднял глаза. И удивился еще больше. Монарх улыбался.

Дени почему-то был уверен, что король — суров, даже угрюм. От изумления Дени забыл о приличиях. Улыбнулся в ответ. Потом, увидев, что его наставник поблагодарил его величество поклоном, покраснел, закусил губу, склонился еще раз.

Людовик коснулся плеча мальчика:

— Кто вы, юноша?

— Я — Дени, ваше величество. Сын графа де Брассер.

Король бросил короткий взгляд на Мориньера. Кивнул. Сделал знак придворным — убирайтесь!

Те вереницей потянулись к выходу.

Король сцепил руки в замок.

— Что случилось с вашими родителями, Дени, сын графа де Брассер? — спросил буднично.

— Они умерли, сир.

— Давно?

— Больше года, ваше величество.


Людовик перевел взгляд на Мориньера.

— Граф де Брассер бывал при дворе?

Если бы Мориньер не знал короля, он мог бы подумать, что этим вопросом Людовик предваряет сакраментальное: "Я его не помню".

Просители, услышавшие однажды из уст монарха холодное "не помню!", могли быть уверены, что получили окончательный, бесповоротный отказ.

Но Мориньер знал Людовика. Он понял, что король все очень даже хорошо помнит. И знает — даже то, чего мог бы и не знать.

Ответил спокойно:

— Конечно, ваше величество. Пока позволяло здоровье. Граф в последнее время тяжело болел. Подагра.

— Подагра? Неприятная болезнь. — Поманил Мориньера рукой. — Идите за мной, граф. А вы, Дени, покормите пока моих собак.

Король прошел через комнату к столу, на котором были разложены бумаги. Одной рукой пошевелил стопку, другую. Извлек, наконец, то, что искал. Положил перед Мориньером.

— Это — о нем?

Мориньер пробежал глазами лист. Нашел имя. Прочел пару абзацев, касающихся графа де Брассер и его семьи. Кивнул.

— Да, ваше величество. Это о нем.

— То, что написано в этом письме — ложь?

— Нет, сир. Но и не правда. Новый интендант заблуждается. Граф де Брассер преданно служил вашему величеству, когда был молод и полон сил. Он был верен вам и тогда, когда стал стар и немощен.

— Тогда как вы объясните это?

— Для вас, сир, не является секретом, что доблестные солдаты вашего величества — люди жесткие. Порой грубые. Воюя большую часть своей жизни, они иногда перестают различать границу между своими и чужими. Как мне рассказывали, между драгунами и графом де Брассер возникла ссора. Солдаты были… ммм… неучтивы с графиней де Брассер. Завязалась драка. В результате… — он развел руками.

Король слушал молча. Смотрел на стоявшего перед ним Мориньера. Дослушав до конца, спросил:

— Вы ведь были в Ажене осенью? В прошлом году?

— Да, сир.

— Совмещали государственное с личным?

— Нет, сир. Мальчика я забрал из приюта этим летом.

Король помолчал.

— Граф де Брассер был вашим другом?

— Нет, ваше величество. Но я его должник. И Дени — мой долг чести.


Пауза была долгой. Людовик взял письмо интенданта, прочел его еще раз, вернул бумагу на стол. Вздохнул.

— Как вам это удается, Жосс, служа вашему королю и Франции, то и дело вступать в приязненные отношения с людьми, чья верность так просто может быть поставлена под сомнение?

— Ваше величество сомневается в моей преданности?

— Нет. Будь так, вы бы, граф, передо мной сейчас не стояли.

Мориньер склонил голову.

— Так что — вы говорите, ваш воспитанник умен? Смел? На что он годен?

— Из него выйдет хороший воин, ваше величество. У него крепкая рука и хваткий ум.

— Может быть, мальчик предпочел бы карьеру придворного?

— Я не уверен, сир.

Людовик взглянул на Мориньера насмешливо.

— Не переносите ли вы, граф, вашу уверенность в бессмысленности придворной жизни и острую к ней нелюбовь на вашего подопечного? Быть может, мальчик рассудит иначе?

Мориньер развел руками.

Король усмехнулся:

— Ладно. Идем. Ваш долг чести уже скормил спаниелям все печенье. И, кажется, подружился с моим Миту.

Когда они подошли, Дени вытянулся, выпустил из рук спаниеля, так и норовившего облизать ему лицо.

— Вам нравятся собаки, Дени? — спросил король.

— Очень, ваше величество. В нашем замке было много собак.

Король обернулся к Мориньеру.

— Ах, да. Что с замком графа де Брассер?

— Отчужден по решению судебной палаты, сир.

Монарх и слуга долго смотрели друг на друга.

— Я верну часть вашего долга, граф. А вы найдите хорошего управляющего. Земли и дом должны быть под присмотром, пока хозяин их готовится к службе Короне. Король не отнимает имущества у детей, несправедливо лишенных родителей.

Мориньер склонился.

— Благодарю вас, ваше величество.

— Ну, могли бы уж что-нибудь добавить про то, что милость королевская не знает границ, и нет короля справедливее и великодушнее, — проворчал Людовик.

Мориньер улыбнулся:

— Я всегда ношу это в своем сердце, сир.

Король кивнул, вздохнул нарочито громко:

— Иногда ваш король рад был бы слышать это не только из уст льстецов.

Обернулся к Дени, смотревшему на них с изумлением и восторгом.

— Подойдите ко мне, маленький граф. Скажите мне, желали ли бы вы остаться при дворе? Или предпочли бы учиться военному делу и воевать?

— Я мечтаю, ваше величество, стать лучшим из воинов. Лучшим из тех, что у вас есть. Я желаю этого, чтобы каждый день, всю свою жизнь служить вашему величеству.

— Я говорил, ваше величество, — усмехнулся Мориньер. — Мальчик быстро учится.

И Дени не понял, была ли это хвала или упрек.

* * * *


В карете Мориньер молчал. Сидел напротив, прикрыв глаза. Не шевелился. Дени, которого от холода и пережитого волнения била дрожь, не отрывал от своего наставника взгляда.

— Что вы так смотрите на меня, Дени? — проговорил вдруг Мориньер.

— Вы на меня сердитесь?

— Сержусь? — открыл глаза. — Почему вы так решили?

— Я… я не знаю. Я плохо говорил?

Мориньер улыбнулся:

— Я доволен вами, Дени. Вы говорили хорошо. Вы переменили мнение о вашем короле?

— Да, сударь. Он мне понравился!

— Я рад. Но даже если бы король вам не понравился, вам следовало бы говорить то же самое.

— Но тогда я должен был бы солгать?

— Только быть вежливым.

— Могу я спросить, сударь?

Мориньер кивнул.

— Вы говорите — вежливость, а его величество… он говорил сегодня о льстецах…

Мориньер постарался не выдать удивления.

— Вы внимательно слушали, Дени! — произнес одобрительно. — Вы не находите разницы?

— Пока… не очень.

— Это ничего. Со временем вы ее почувствуете. Вежливость — признак силы, льстивость — слабости. Хотите, чтобы вас считали сильным — будьте неизменно вежливы: с друзьями и врагами, с мужчинами и женщинами, с теми, кто выше вас и непременно с теми, кто ниже. Когда вы вежливы — победа уже наполовину у вас в кармане. Льстить же — не только дурно, но и бессмысленно. Умный распознает лесть с первого вашего слова, а глупый — не поймет ее.

Посмотрел внимательно на мальчика.

— Вы замерзли?

— Да. Во дворце очень холодно.

— Возьмите под скамьей меховое одеяло, укройтесь.

Тот послушно сполз с сиденья, достал сверток.

Укутываясь, спросил:

— А вы, сударь? Разве вы — не замерзли?

— Я привык к холоду.

— Я тоже привыкну, — ответил, стуча зубами, мальчик.


Глава 23. Снова он


Несколько следующих после разговора с Жиббо недель Клементина металась в сомнениях. От любви к ненависти, от счастья к бесконечному, сжирающему все ее силы, страху. Не раз засыпала, уткнувшись лицом в мокрую от пролитых слез подушку. Не раз мечтала о том, чтобы случилось нечто, — она боялась давать этому "нечто" название, — что освободило бы ее от ребенка, что рос в ней.

Жиббо качала укоризненно головой. Отец Жозеф временами брал ее за руку, приводил в часовню. Она молилась истово, до изнеможения.

Ничто не приносило ей успокоения.

Днями она держалась. Выступала горделиво, держала голову высоко, говорила немного, но значительно. Старалась выглядеть спокойной.

Во второй половине дня уходила из замка. Шла к Жиббо. Пробиралась по мерзлым тропинкам, открывала скрипучую дверь, усаживалась посреди дома на покрытую волчьей шкурой деревянную колоду. Если хозяйки не было — ждала. Та приходила, готовила отвары, поила ими Клементину. Выслушивала ее. Не прерывала, когда, не выдерживая внутреннего напряжения, Клементина возвышала голос.


И в тот день, измученная, Клементина не удержала слез.

— Как ты не понимаешь?! — кричала она Жиббо. — Как не понимаешь?! Как жить мне теперь с чувством вины! Как вынести то, что мой ребенок из-за меня станет изгоем! Будет бесконечно подвергаться незаслуженным унижениям! Он…

— Она.

— Что?

— Не он — она, — повторила Жиббо, наливая в кружку очередную порцию успокаивающего отвара. — Пей.

— Какая разница? — устало качнула головой Клементина. — Он… Она… должна была быть счастлива, любима, окружена любимыми людьми. А вместо этого…

— Почему ты думаешь, что будет по-другому?

Клементина замерла, обхватив ладонями кружку. Грела руки. Собиралась с силами.

— Ты не понимаешь… — обреченно прошептала.

— Это ты не понимаешь, детка. Чья любовь нужна ребенку больше, чем любовь матери? Не будешь любить ее ты — не будет любить никто. Сумеешь найти в себе силы — все сложится как надо.

Жиббо говорила и видела, что речи ее не доходят до разума молодой женщины. Понимала, но продолжала говорить. Надеялась, что прорастут, когда придет время, слова, дадут нужные всходы.


Так и случилось.

Однажды, спускаясь поутру в нижний зал, как на стену, натолкнулась Клементина на стыдливо-презрительный взгляд, которым окинул де Ларош ее растущий живот. Не сумел скрыть, не успел опустить глаза.

Ни увещевания отца Жозефа, ни успокоительные отвары Жиббо, ни спокойная деловитость Терезы, ни нежность Пюльшери не оказывали на нее такого воздействия, как этот, брошенный вскользь, взгляд.

Гнев, родившийся в этот момент в ее душе, стал тем самым противовесом, которого не хватало Клементине, чтобы почувствовать свою силу. Гнев и презрение — за ханжеское малодушие, проявленное молодым мужчиной.

Вот тут и всплыло откуда-то из глубин, растеклось по ее сердцу, затопило всю ее целиком горячее чувство любви к маленькому, растущему в ней, с каждым днем толкающемуся все сильнее, комочку.

"Не будешь любить ее ты — не будет любить никто", — услышала снова.

"Кто, кроме меня?.." — подумала.


С этого момента все переменилось. Страхи еще, случалось, терзали ее по ночам. Но она больше не сомневалась, что будет любить девочку сильнее, чем все прочие матери на свете — за себя, за несуществующего отца, за всех тех, кто, как и Ансельм де Ларош, будут считать ее незаконнорожденную дочь недостойной любви и сочувствия.

Жестокие сны по-прежнему являли ей то образ смуглолицего мужчины, с нежностью и желанием глядящего на нее, то суровое, отчужденное лицо мужа. Она просыпалась, плакала тихо, вспоминая уютные объятия, в которых ей было так тепло и спокойно.

"Нет ничего глупее этих воспоминаний, — думала Клементина днями, когда восставшее из-за горизонта солнце прогоняло ночные кошмары. — Нельзя награждать людей вымышленными добродетелями".

Но с некоторых пор она стала признавать, что в большинстве случаев предпочла бы холодной учтивости Филиппа необузданную страстность и резкость Одижо. Все, что угодно, только не упрятанное за вежливость безразличие.


Клементина готовилась к приезду мужа. Боялась. Говорила себе, что этого не избежать, и все равно боялась. Успокаивалась сказанным когда-то Филиппом: "Наш брак — фикция".

Он был так сердит в тот раз.

— Оставьте меня, сударыня! — кричал. — Оставьте! И не смейте меня упрекать. У вас нет на это права. Наш брак — фикция. Вы желали вернуться во Францию — я дал вам такую возможность. Все прочие мои дела вас не касаются.

Клементина приняла это к сведению и никогда больше не упрекала Филиппа за разгульную жизнь. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы он злоупотреблял ее терпением. Две-три короткие интрижки, о которых она знала, не слишком отягощали ее сердце.

— Считайте наш брак деловым соглашением, — сказал тогда Филипп.

С того дня она старалась думать об их супружестве именно так.

И теперь, вспоминая об этом, надеялась, что все так или иначе обойдется.


Когда за окном раздался шум, и Клементина подошла к окну, она готова была увидеть Филиппа.

Взглянула вниз. Почувствовала, как отхлынувшая было от сердца кровь, вдруг вскипела, потекла по венам с бешеной скоростью, застучала в висках. У нее запылали уши.

Первую фигуру она узнала сразу. Второй всадник показался ей знакомым, но кто он и где она могла его видеть — Клементина припомнить не могла. Да и не старалась особенно.

Обретя способность дышать, отошла от окна, села на краешек кровати, закрыла лицо ладонями.

Она не может… не хочет его видеть.

Разве не достаточно ей отчужденной вежливости двух ее несменяемых охранителей — де Лароша и де Бриссака? Однажды, несколько месяцев назад, они оба, будто сговорившись, словно надоевшее платье, сменили свою пылкую влюбленность на безупречную вежливость — самую совершенную из форм пренебрежения. Для Клементины эти перемены оказались мучительны. И она, не имея возможности окончательно оградить себя от ставшего неприятным для обеих сторон общения, свела его к минимуму. Выходила из комнаты только тогда, когда это было необходимо. Заговаривала с ними только в том случае, если обойтись без этого не могла.

Но что может заставить ее сейчас встретиться еще и с этим человеком? Что может заставить ее терпеть еще и его презрение?

Клементина вспомнила его улыбку, взгляд, насмешливый излом бровей. Замотала головой, когда Тереза только вошла в комнату.

— Нет, я не хочу его видеть.

— Госпожа, — Тереза подошла к ней близко, присела, заглянула в лицо. — Госпожа, господин Мориньер просит вас принять его. Говорит, что привез вам письмо от графа де Грасьен. И там еще какой-то господин… Вам нужно выйти к гостям.

Клементина схватила Терезу за руку, хотела как будто что-то сказать. Потом выпустила руку, поднялась.

— Хорошо. Подай мне накидку.

Та, подумала она, хоть немного скроет ее полноту.

Набросила на плечи. Потом дернула плечом, зло сбросила накидку на пол.

Она пойдет так. Незачем стыдливо прикрывать то, что все равно не окажется незамеченным.

Взглянула на себя в зеркало. Лицо ее пылало. Она попыталась улыбнуться, хоть как-то смягчить выражение глаз. Ничего не получалось. Прекратив бесплодные попытки, Клементина вышла из своей комнаты.


Внизу, в зале, собрались почти все обитатели замка. Даже Аннет с Бертиль примчались с кухни, чтобы поздороваться с гостями. Нечего говорить, что и Пюльшери, которая передвигалась все с большим трудом, тоже вышла, покряхтывая, в зал, и теперь с любовью и нежностью вглядывалась в лицо Мориньера — из худощавого, бедового мальчишки превратившегося в такого большого и сильного мужчину.

Спускаясь, Клементина слышала, как Пюльшери жаловалась на промозглую, неустойчивую погоду, из-за которой ее старые кости болят пуще прежнего. А Мориньер, она видела, держал старуху за руку, слегка поглаживая морщинистые, искривленные болезнью пальцы.

Когда Клементина вошла в зал, Мориньер с гостем шагнули в ее сторону, готовясь приветствовать ее поклоном.

Она обвела беглым взглядом собравшихся. Еле справилась с охватившей ее яростью, заметив, с каким небрежно-безразличным видом выстроились у стены Ларош с Бриссаком. Держались с демонстративной холодностью. Не сводили взглядов с нее и гостей, при этом тихо, не глядя друг на друга, о чем-то переговаривались между собой.

Заметил это и Мориньер. О причинах долго гадать ему не пришлось.

Увидев Клементину, он на секунду замер. Только брови взлетели вверх, выдавая его короткое замешательство.

Затем склонился перед ней, безразлично скользнув взглядом по ее располневшей фигуре. Едва заметно улыбнулся, отметив ее нарочито выпяченный живот и агрессивно сжатые губы. Представил своего попутчика.

— Это Жак Обрэ — мой друг и верный помощник, — сказал.

Клементина, взглянув на незнакомца, вспомнила: это именно его видела она в воротах замка накануне той ее несчастливой поездки домой. Тогда он показался ей более низким и коренастым. Теперь же она видела, что он лишь немногим ниже Мориньера. И в лице его, несмотря на резкость черт, было что-то детское. Он глядел на нее открыто и тепло.

— Вы много времени проводите на море, господин Обрэ? — спросила она, сама не зная почему.

Мориньер с новым ее знакомцем с удивлением переглянулись.

— Да, мадам, — ответил Обрэ. — Большую часть моей жизни.

— Я давно не видела моря, — сказала она тихо. — Иногда оно мне снится.

Подошла ближе, пригласила гостей присесть к камину.

Жак Обрэ незамедлительно последовал ее приглашению. Опустился в кресло, протянул к огню руки.

Мориньер же задержался:

— Я привез вам письмо, сударыня, — сказал.

Подавая ей бумагу, коснулся ледяных, слегка дрожащих пальцев.

Он видел, каких сил ей сейчас стоило внешнее спокойствие, и оценил это.

— У вас есть, что передать мне на словах, господин де Мориньер?

Он на мгновение задержался с ответом. Размышлял.

— Нет, графиня, это все, — ответил, наконец.

Клементина заметила паузу. Но не придала ей значения.

— Вы ведь останетесь на ночь, господа? — спросила, не отводя взгляда от его лица.

— Если позволите, — ответил без улыбки. — Нас с господином Обрэ ждет долгий путь.

Она кивнула. Взглянула на Мари и Терезу. Те поняли, бросились наверх.

— Располагайтесь, господа. Присядьте к огню, господин де Мориньер, — сказала. — Ужин скоро подадут. А мне позвольте удалиться. Мне не терпится прочесть письмо, что вы привезли.

Она повернулась и царственной походкой вышла из зала. Мориньер насмешливо оглядел потерявшие вдруг всякий лоск фигуры охраняющих замок мужчин.

"Судя по вашим физиономиям, дорогие мои, — он неторопливо обшарил их взглядом, — ни один из вас не является отцом ожидаемого младенца.

И, уж совершенно непонятно почему, он испытал от этого облегчение.

* * * *


Обитатели замка потихоньку разошлись по своим делам.

Аннет с девушками-помощницами вернулась на кухню — с ужином опаздывать было нельзя. Ларош с Бриссаком отправились на ежевечерний обход замка. Ушла в свою комнату и Пюльшери.

В последнее время на нее все меньше возлагалось домашних забот. Единственное, что Пюльшери по-прежнему делала ежеутренне — приносила кружку молока госпоже, чтобы та выпила ее, не поднимаясь с постели. Клементина пыталась протестовать, но Пюльшери была непреклонна.

Заходил Перье. Заглянул "на огонек" отец Жозеф — перекинулся парой слов с гостями и отправился опять к себе.

В замке снова стало тихо.


— Что-то не так, монсеньор? — спросил Жак Обрэ, глядя на уставившегося в огонь Мориньера.

Тот сидел в кресле неподвижно уже с четверть часа.

— Все в порядке, Жак, — ответил Мориньер ровно. — Все в порядке. Сегодня отдохнем. Завтра до полудня отправимся дальше.

Поднялся. Наткнулся взглядом на лежащее на краю каминной доски огниво. Взял его, повертел, положил обратно.

— Отдыхай. Я сейчас вернусь.

Прошел по коридору, свернул в крыло, где жила прислуга. Постучал. Услышав приглашение, толкнул дверь.

— Заходи, сынок, — встретил его старушечий голос. — Я знала, что ты заглянешь ко мне.

Он прошел в комнату. Сел на табурет.

— Рассказывай, — повелел.

* * * *


Слушал, не перебивал.

Только однажды, когда Пюльшери сказала:

— Он, конечно, совсем не соперник нашему господину. Попроще. Манеры не те. Наш граф — настоящий мужчина. Серьезный, уверенный. Хозяин. А тот — совсем мальчик. Горячий, несдержанный. Но искренний, да. Искренний и открытый.

Усмехнулся:

— Искренний и открытый? А ты говоришь — не соперник…

Поднялся. Сделал шаг к двери. Пюльшери засеменила за ним. Ухватила за рукав, удерживая:

— Ты не осуждай ее, сынок, — сказала. — Не осуждай. Не все, что выглядит аморально, таким является.

Он положил ладонь на руку старухи.

— Мораль, приличие… — все это слова не из моего лексикона, няня. Доброй ночи.


Глава 24. Вернуть себя


Клементина проснулась утром со странным чувством. Ей показалось, что вернулось детство — счастливое и беззаботное. Долго сквозь ресницы смотрела на кусочек зимнего неба цвета аметиста в оконном проеме.

Когда Пюльшери вошла в комнату с кружкой молока на подносе, Клементина стояла у окна. Глядела вдаль.

— Снег лег, няня, — обернулась на звук открывающейся двери. — Снег лег!

Пюльшери улыбнулась. Поставила поднос на кровать.

— Зима, доченька. Что ж тут удивительного?

Подошла к Клементине, взглянула через ее плечо в окно.

— Так и зима скоро пройдет. Весна явится…

— Ах, как бы мне хотелось… — Клементина порывисто обернулась, схватила старуху за руку, — как бы мне хотелось шагнуть лет на семь-восемь назад! Начать бы все заново!

— Я бы тоже, детка, не отказалась от такого подарка, — тихо засмеялась старуха. — Но тебе еще рано мечтать о том, чтобы пустить время вспять. Тебя ждет в жизни столько хорошего!


Клементина кивнула — только чтобы показать, что услышала. Вдруг почувствовала усталость.

— Что происходит в доме, няня?

— Да что может происходить? Все занимаются своими делами. Аннет — обедом, девушки — уборкой, Гийом возится в погребе — пересчитывает продуктовые и винные запасы. Господа Ларош и Бриссак слоняются по дому. С утра проехались верхом вкруг замка, да и вернулись.

— А что гости?

— Господин де Мориньер со своим другом с раннего утра засели в библиотеке. Еще не выходили.

— Мне придется к ним сегодня спуститься? — жалобно спросила.

— Было бы хорошо, — кивнула старуха. — Было бы очень хорошо, доченька.


Когда Мориньер постучал в дверь ее комнаты, Клементина сидела в кресле, укутавшись в халат. Читала. Ждала Терезу.

Та, услышав стук, появилась на пороге гардеробной комнаты с платьем в руках. Посмотрела вопросительно на госпожу. Клементина кивнула — открой.

Почему она знала, что это может быть только он?

Мориньер вошел стремительно — подтянутый, собранный. Склонил голову у порога в приветствии. Подошел ближе. Не оборачиваясь, приказал стоявшей позади него служанке:

— Тереза, подайте госпоже платье для прогулок.

Клементина дернулась гневно, попыталась встать. Он примирительно выставил вперед ладонь.

— Не надо резких движений, графиня. Просто сделайте то, о чем я вас прошу. Оденьтесь потеплее и спускайтесь вниз. Я приглашаю вас на небольшую прогулку. Обещаю, она вас не утомит.

Тереза подала голос:

— В самом деле, госпожа…

— Помолчи, — устало прервала ее Клементина. — Хорошо, господин де Мориньер, — обратилась уже к гостю. — Идите. Я сейчас выйду.


Ей вдруг, в самом деле, очень захотелось прогуляться. Вдохнуть морозного воздуха, подставить лицо зимнему солнцу. Просто выйти хотя бы ненадолго из дома, в котором в последнее время она чувствовала себя так некомфортно.

Поэтому, когда Мориньер, спускаясь по ступеням во двор, предложил ей руку, она оперлась на нее с видимым удовольствием.


Они прошлись по заснеженным тропинкам сада, какое-то время в молчании постояли у беседки, засыпанной легким искристым снегом, потом вышли через ворота на дорогу, ведущую через деревню к реке.

За ночь снега выпало не так уж много. Но Клементина, отвыкшая от прогулок, шла медленно, осторожно.

Смотрела по сторонам, любовалась прозрачностью воздуха, тонкими темными стволами деревьев, посеребренными первым снегом ветвями. В какой-то момент почувствовала себя счастливой. Обернулась, взглянула на попутчика:

— Какая красота! — воскликнула. — Какая невероятная красота!

Он ответил совсем не так, как ей хотелось. Спросил:

— Вам нечасто приходится гулять? Ваши защитники с этим их унылым выражением поруганной добродетели на лицах — не слишком хорошая компания, не так ли?

Ее лицо исказилось. Она услышала в его словах одну насмешку. Отшатнулась, соскользнула ногой с тропинки. Едва не упала.

Он подхватил ее.

— Осторожнее, графиня. Не ищите в моих словах того, чего в них нет.

— Я хочу домой. Я устала.

— Нет, — он засмеялся неприятно. — Вы струсили. Прятаться — вошло у вас в привычку.

— С чего вы взяли? — возмутилась.

— Попробуйте убедить меня, что я неправ. А еще лучше — попытайтесь убедить себя.

— Почему вы разговариваете со мной в таком тоне?

— Потому что вам пора, наконец, вернуть себе себя — вернуть ту Клементину, которая сумела выжить в непроходимых дебрях Канады. В одиночестве. Без еды. С маленьким ребенком на руках. Где она, черт побери? Что сталось с вами тут, теперь, когда вокруг вас столько любящих, во всем поддерживающих вас, людей?

— Я не понимаю…

— Очень хорошо понимаете.

— Да с чего вы решили, что я прячусь?

— Вы не вышли вчера к ужину.

— Я дурно себя чувствовала.

— Понимаю. Более того, безмерно сочувствую. Ведь, судя по тому, насколько безразлично восприняли это ваши люди, они привыкли к отсутствию госпожи за столом. В последнее время вы чувствуете себя дурно регулярно, не правда ли?

— Что вам за дело?

— Вы уже задавали мне этот вопрос, графиня. Мне до всего этого, разумеется, нет никакого дела. Более того, вы вообще можете не обращать на мои слова внимания. Но я должен сообщить вам: мне кажется странным, что хозяева теперь в вашем доме — ваши слуги! Да с какой стати вы позволили этим двух упрямцам чувствовать себя в вашем замке так привольно?!

Выдохнул:

— Ладно. Когда вам рожать?

— Отчего бы вам не поинтересоваться заодно именем отца ребенка? — ехидно спросила.

— В этом нет никакой нужды, — ответил резко. — Это я уже знаю.


Клементина смотрела на него в изумлении. Молчала.

Он понял ее взгляд. Заговорил гораздо тише, ровнее. Спокойнее.

— Давайте договоримся. Вы больше не спрашиваете: "Что вам за дело?" — потому что ответ может быть только один: "Мне нет никакого дела…" Кроме этого, вы должны понимать, что у меня также нет никаких прав задавать вам вопросы. Но ответы мне нужны.

Она кивнула растерянно.

— Так когда? В феврале? В марте?

— В марте. В конце.

— Что написал вам Филипп? Обещал приехать? Когда?

— Ненадолго. Ближе к весне.

— И последнее… Не будете ли вы возражать, если я лишу вас на время общества ваших несравненных защитников?

Она хмыкнула, повела плечом. Он усмехнулся.

— Ну, в общем, я так и думал.

— Что значит — на время?

— Будет видно. Вы боитесь соскучиться?

— Я предпочла бы никогда их больше не видеть.

— Приложу все силы, дорогая сударыня, — отвесил Мориньер шутовской поклон.

* * * *


Легко ему говорить — "верните ту Клементину!"

А как ее вернуть? Та Клементина выжила потому, что верила: стоит ей возвратиться во Францию — и все образуется. У нее была цель, оставалось найти средство. К тому же, если уж быть справедливой, в том случае ее расчеты не имели никакого значения. Судьба ее сложилась, как складывается пасьянс — один раз из сотни. Сама по себе. Легко, как если бы других вариантов не было вовсе. А что теперь? Что есть у нее теперь, кроме маленького комочка внутри?

Клементина чувствовала, что разговор, который прервался с их возвращением в замок, для нее не закончен. И знала: с этих пор изо дня в день она будет думать об этом, пока не найдет убедительные доводы — для него, Мориньера, и для себя. Для себя — в первую очередь. Он прав.

Черт бы его побрал!

Старая обида вспыхнула в ее сердце с новой силой.

Она с отвращением взглянула на расхаживающего по библиотеке мужчину.

"Попытайтесь убедить себя!" Подумать только, каков наглец! Она ненавидела эту его ухмылку. Ненавидела его самоуверенность, его способность не испытывать сомнений, не оглядываться на окружающих. Ему плевать на то, что они чувствуют. Он говорит, что думает, и поступает, как считает нужным.

И обиднее всего, что, насмехаясь: "попытайтесь убедить себя!" — он тоже прав! Отвратительно прав. Она ведь, действительно, теперь будет бесконечно пытаться убедить себя, что не опустила руки, не сдалась, не стала слабее.

Или стала?


Она скользнула взглядом по застывшему в кресле Жаку Обрэ, потом снова вернулась к Мориньеру.

Тот говорил в этот момент двум утомленным бездельем молодым мужчинам:

— Вот этот пакет, господа… Его необходимо срочно доставить маршалу Тюренну. Господин Тюренн находится теперь в войсках, так что ехать придется на границу с Фландрией.

Выдержал паузу. Затем продолжил:

— Я безмерно благодарен судьбе и моему другу, графу де Грасьен, за то, что вы теперь находитесь здесь. И у меня есть возможность просить вас о помощи. Надеюсь, вы не откажетесь послужить Франции так, как только могут сделать это воины верные и смелые.

Мориньер завершил витиеватую свою фразу легким поклоном. Не поклоном даже — так… едва заметным движением корпуса в сторону собеседников. Клементина смотрела на него и не узнавала. Он говорил слишком много и пылко. Не узнавала она, впрочем, и Лароша с Бриссаком. Те, с чьих лиц в последнее время не сходило выражение презрительного недовольства и уныния, вдруг преобразились, просветлели, приобрели вид бравый. В самом деле, почувствовали себя незаменимыми?

Клементина наблюдала с удивлением, как быстро они переменились. Повеселели, подобрались. Стали снова, как это было в самом начале их знакомства, похожи друг на друга, как два солдатика из одной коробки с игрушками.

Едва она подумала об этом, как оба молодых воина проговорили в унисон, вытянувшись в струнку:

— Вы можете на нас положиться, сударь.

Мориньер улыбнулся. Или ей показалось? Во всяком случае, в лице его образовалась легкость — как бывает, когда главный вопрос решен и осталось уточнить мелочи, не имеющие, в сущности, особого значения.

Он кивнул:

— Я не сомневался, благодарю.

Продолжил говорить:

— А теперь, господа, думаю, я должен ввести вас в курс дела…

Клементина поднялась, подошла к окну. С этого момента слышала только обрывки: "…расклад сил на политической арене…", "…реорганизовать армию и увеличить ее численность…"

Когда снова повернулась к собеседникам лицом, Мориньер завершал свою речь:

— … Это означает, как вы понимаете, господа, что наступает время, когда бесстрашные и напористые воины получают возможность возвыситься, покрыть неувядающей славой свое имя. И, наконец, добиться признания, которого они, без сомнения, заслуживают.

Ларош и Бриссак стояли навытяжку, сияли.

Когда Мориньер закончил, спросили:

— После выполнения задания, мы должны вернуться сюда?

Мориньер выдержал паузу. Будто раздумывал. Сделал несколько шагов к Клементине. Взглянул на нее — ей показалось с изрядной долей лукавства. Потом вернулся обратно, остановился напротив двух товарищей.

— Думаю, справедливо было бы рассудить так… Если вы, господа, сочтете, что служба в доме графа де Грасьен — то, чего вы более всего желаете, вы, несомненно, можете вернуться и продолжить служить здесь. Графу де Грасьен, думаю, будет только спокойнее, если вы, два молодых и сильных мужчины, будете охранять покой графини де Грасьен и многочисленных домочадцев. Но, если вы по завершении вашей миссии, — а в успехе ее я не сомневаюсь, — решите остаться при маршале Тюренне и воевать, как и полагается настоящим мужчинам, во славу Франции, уверен, господин де Грасьен не будет возражать. Кому как не ему понимать, что высший долг мужчины — служить Франции и Его Величеству. Со своей стороны я могу предложить вам поддержку. Я напишу рекомендательное письмо. Если сочтете нужным, передайте его господину маршалу. Он определит вас в свои войска. А уж там, я могу гарантировать, вам будет чем заняться.

Получив ответ, Мориньер подошел к столу, написал несколько слов на листе. Сложил его и передал Бриссаку.

— Вот. Этого будет вполне достаточно.


Когда Ларош с Бриссаком вышли, Клементина не удержалась. Скривила губы.

— Никогда прежде, — обратилась к Мориньеру, — не замечала, чтобы вы говорили это трогательное "мне нужна ваша помощь"… И часто вы теперь прибегаете к такому сильному средству? Вы сегодня употребили эту несвойственную вам конструкцию трижды. Что — люди, в самом деле, не могут вам отказать?

Он улыбнулся весело.

— Как правило, не могут. Я скажу вам больше. Я очень надеюсь, что закон этот распространяется и на вас, потому что именно теперь как нельзя более мне понадобится и ваша помощь, графиня.

Она вопросительно изогнула бровь.

Мориньер улыбнулся этой ее намеренной театральности. Ответил:

— Сегодня мы покинем вас, графиня. Но спустя дней десять, возможно, снова окажемся в ваших краях… Так вот, я хотел просить вас позволить моему другу, господину Обрэ, какое-то время погостить в вашем доме.

Клементина взглянула на Жака Обрэ. Он смотрел на нее, улыбался открыто и дружелюбно. Она кивнула ему приветливо:

— Буду рада.

Обернулась к Мориньеру.

— Я не вижу причин для отказа.

Мориньер выглядел удовлетворенным.

— Вы очень меня выручили, сударыня.

— А вы меня сегодня очень удивили, сударь, — ответила. — Вы так долго и вдохновленно говорили о заслугах Лароша и Бриссака… Мне даже стало казаться: еще немного — и они оба лопнут от гордости. С чего это вы были так велеречивы?

— Что же тут странного? — усмехнулся. — Все хотят выглядеть достойно, желают быть понятыми и оцененными по достоинству. Чем при этом меньше люди уверены в себе, тем более они нуждаются в громком, — желательно, как можно более многословном и убедительном, — признании своих заслуг. За то время, что бедные мальчики находились при вас, они едва не зачахли от безделья и тоски. Так что реабилитация требовалась срочная и интенсивная.

— И вы? Вы тоже нуждаетесь в этом? — она взглянула на него вызывающе.

— В чем?

— В безусловно положительной оценке ваших подвигов и доблестей?

Он посмотрел на нее прямо. Ответил коротко:

— Я сказал уже — все.


Глава 25. Легюэ


Жак упорно предпочитал теплому мориньеровскому "друг" более честное, как ему казалось, — "слуга".

Так вот, Жак Обрэ-слуга расставался со своим господином на развилке дорог. Сдерживал возбужденно гарцующего жеребца. Слушал последние наставления Мориньера.


Прошло три недели с момента их отъезда из замка Грасьен. Несколько дней они провели в пути. А остальную, большую часть времени, — в Марселе, в бесконечных, утомительных переговорах.

Закончив дела, спешно отправились в обратный путь. Скакали бок о бок, как могли быстро — до этой самой развилки, с которой дороги расползались устало по сторонам, как две только что выползшие из змеиного клубка гадюки.

Одна дорога, слабо извиваясь, вела на север, в сторону Парижа. Другая, делая, по мнению Жака, огромное количество лишних изгибов, поворотов и петель, — в Грасьен.


— А разве вы не заедете в замок господина де Грасьен? — спросил Обрэ Мориньера.

— Нет времени, — качнул головой Мориньер. — Передайте от меня графине поклон и массу сожалений.


Они, понимал Жак, и в самом деле, задержались. Дорога оказалась труднее, чем предполагалось, а переговоры шли тяжелее и дольше. В итоге, им пришлось пробыть в доме Мориньера в Марселе вместо ожидаемых трех-четырех дней — те самые нескончаемые три недели. Обрэ, который впервые наблюдал Мориньера так близко и так длительно, был удивлен способностью последнего находить общий язык с самыми разными людьми. В разношерстном и разноязыком Марселе не заметить этого было нельзя.

Они перемещались по городу то верхом, то пешком. Заходили в дома, встречались с нужными людьми в церквях, в доках, в тавернах. Им кланялись, сопровождали на лучшие места, подавали лучшие блюда.

В аббатстве Сен-Виктор встретились с каким-то монахом — Мориньер искал встречи именно с ним. Тонкий, сутулый, с бледной кожей и прозрачными глазами, тот передал Мориньеру какие-то бумаги и, потом, задержавшись у высокого, узкого окна, что-то долго и горячо рассказывал.

Жаку, следовавшему за собеседниками на внушительном расстоянии, показалось — жаловался.


Все в этот раз происходило немного медленнее, чем они планировали. Но окончательно сломал расчеты Мориньера — старик-арматор, человек, который давно уже вел его дела в этой части Франции и вел вполне успешно.

Направляясь в дом к арматору, Мориньер ни в малейшей степени не сомневался в том, что обсуждение деталей очередного дела много времени не займет. Все же вышло по-другому.

Хозяин встретил их, как обычно, крайне любезно: поклонился, произнес приличествующие случаю слова, пригласил к столу — было время обеда.

Но и слепому было бы ясно — он нервничает.

Кусал губы, барабанил пальцами по краю стола, что-то без конца недовольно выговаривал девушке-служанке. Едва не довел ее до слез.

Когда с обедом было покончено, и пришло время, наконец, поговорить о делах, старик произнес:

— Я, господин Мориньер, подумываю уйти на покой. Возраст, знаете… Продам все конкурентам — и уеду отсюда к чертям собачьим!

Мориньер молчал. Не сводил взгляда с лица старика.

Жак тоже чувствовал — старик что-то недоговаривает. Молчал, как и Мориньер.

— Боязлив я стал. За последний год потерял два корабля. Еще один вот — задерживается. Не знаю, придет или нет. Не по мне стало это дело, — продолжил старик, понимая, что первоначальное объяснение оказалось неубедительным.

Второе — Мориньера тоже явно не удовлетворило. Он откинулся на спинку кресла, сложил на груди руки. Ждал.

— И вообще, жизнь в Марселе становится невыносимой. Подумать только — жить все время под прицелом своих же, французских, пушек! — воскликнул раздраженно старик, не выдержав повисшей паузы. — Мы, марсельцы, — свободные граждане свободного города! И если наш до смешного великий Людовик считает, что, выстроив этот чертов форт Сен-Никола[3 - Форт Сен-Никола (Fort Saint-Nicolas) был построен по приказу Людовика XIV. Возведен был, чтобы наблюдать за жителями города и защищать корону от восстаний, его пушки были повернуты в сторону города.)], он напугает горожан и заставит их подчиняться, он ошибается. Марсель — славный и богатый город. А, когда стрижешь овцу, которая дает тебе шерсти столько, что хватает одеть полстраны, можно иногда позволить себе и погладить ее по мягкому брюшку. А не щелкать непрестанно ножницами перед носом. Пушки, направленные на город — позор!

Мориньер сощурил глаза, улыбнулся холодно:

— Три. Три мотива — и ни одного правдивого. Вы ведь не думаете, господин Легюэ, что я сочту этот ваш крик души — действительной причиной, по которой вы желаете оставить дело всей вашей жизни, которое, к слову, до сих пор приносило и, полагаю, несмотря на все ваши жалобы, и теперь приносит вам немалый доход?

Старик вздохнул, завозил руками по подлокотникам кресла. Смотрел в сторону. Раздумывал. Наконец, выговорил, выдавил:

— Конечно, это не главная причина, монсеньор. Главная — заключается в том, что я боюсь… Очень боюсь. Я перестал спать. Совсем.

Он взглянул на Мориньера.

— Я не должен вам этого говорить. Вы не поймете. Для вас они — свои. Теперь уже вообще ничего не исправить! Остается умереть. Или бежать!

По лицу Мориньера скользнула тень. Он услышал. Ни переспрашивать, ни уточнять не стал. Вообще ничего не говорил. Ждал, когда утихнет истерика. Когда старик иссяк, устал, сдулся, — будто бы потерял в объеме, и без того незначительном, — Мориньер посмотрел на него пристально:

— Теперь говорите! Спокойно и внятно.

— Ваши "братья" убили моего друга и его помощников. Вонзили по ножу в сердце. Каждому.

— Мои братья?

— Эти ваши "ученики Лойолы". Проклятые иезуиты!

— А, вот оно что…

Мориньер опустил руку на голову псу, ткнувшегося носом ему в колено.

— Ну… рассказывайте, куда вы вляпались?

Слушал внимательно. Гладил собаку по голове.

Та замерла, положила свою большую голову Мориньеру на ногу. Только еле-еле покачивала хвостом.

Дослушав до конца, спросил ледяным тоном:

— Вы, вероятно, забыли о нашем уговоре, любезный Легюэ, — не браться ни за одну недостаточно прозрачную сделку. Вы решили, что за давностью лет договор наш потерял силу?

— В последнее время дела шли совсем не так хорошо, как прежде, — ответил тот, виновато опустив голову.


Мориньер задумался. Извинения, обильно приносимые теперь стариком-арматором, его не трогали ни в малейшей степени. Но ситуация ему не нравилась. Она ставила под удар все его ближайшие планы.

Мог ли быть старик прав? Мог ли в этом грязном, нелепом деле быть замешан Орден? Теоретически — мог. Теоретически. Но Мориньера смущала очевидная, несмотря на весьма серьезные последствия, "легковесность" операции.

Итак, некто обратился к Легюэ с предложением ввезти груз в Марсель, не проводя его через таможню. В этом нет ничего странного — половина грузов, выгружаемых в порту, так или иначе являлась контрабандной. А Легюэ — человек в Марселе достаточно заметный. Со стороны глядя — богатый судовладелец со связями и возможностями. Так что выбрать Легюэ из ряда конкурентов, опираясь на так называемое "внешнее впечатление", эти люди могли. Но если так, и эти его, так называемые "братья", действительно опирались исключительно на первый взгляд, то Орден тут точно ни при чем. Уж кто-то, а иезуиты были прекрасно осведомлены обо всех дельцах Марселя — в деталях знали о каждом все. Знали, как этот "каждый" ведет дела, что от него можно ожидать, даже — когда и с кем этот каждый спит. Никакая информация не может быть в серьезных делах лишней.

Между тем, и связи, и возможности Легюэ были гораздо более ограничены, чем это казалось на первый взгляд. Сам Мориньер чаще всего использовал арматора втемную. Проводил по уже отработанной, отлаженной схеме. Так было проще и безопаснее — и для него, и для самого арматора. Со стороны операции подстраховывали, действительно, серьезные люди. Но в последнее время, после ареста Фуке и связанным с ним расследованием и чистками на местах, многим из них пришлось залечь на дно. Поэтому и дела Легюэ, как он выразился, "стали идти совсем не так хорошо, как раньше". Мориньер в связи с вышеупомянутыми событиями вынужден был свернуть большую часть своих операций.

Так что Мориньер знал о действительных возможностях Легюэ все. Но не препятствовал попыткам арматора представить себя более значительным. В конце концов, от того, насколько человек выглядит убедительно, напрямую зависит его заработок.

Итак, если эти "его братья", действительно, считали, что возможности Легюэ достаточно велики — они к иезуитам не имеют никакого отношения.

Между тем, Мориньер не мог не признать, что некоторый дух, наводящий на мысль, что Орден может иметь к этому какое-то отношение — в деле был. Мимолетный. Как если бы кто-то знал понаслышке о том, что и как устроено в Ордене, и, опираясь на внешние признаки, тоже решил "создать впечатление" — не всерьез, рассчитывая исключительно на уважение и страх, которые большинство жителей города испытывали к Ордену.

Было еще нечто, что вызывало у Мориньера много вопросов. Ввезя в город контрабандный груз, они доверили дальнейшее сокрытие его другу Легюэ — человеку, держащему в городе погребальную контору. Могло это быть случайностью? В общем, да. Но такие случайности Мориньер не любил.

— Сколько в Марселе погребальных контор? — спросил.

Кажется, он прервал арматора. Тот говорил что-то опять о своих страхах и желании уехать прочь, куда глаза глядят. Услышав вопрос гостя, растерялся.

— Не знаю точно. Пять. Шесть. Может, еще больше.

— Почему тогда эти ваши клиенты предложили сотрудничать с ними именно вашему другу? По вашей рекомендации?

— Нет. Я был очень удивлен, когда узнал, что они приходили и к Жозе. Предложили, как и мне, шкатулку с золотом — за работу. И вторую — за молчание.

— Молчание вашего Жозе оплачивалось, однако, недешево, — съязвил Мориньер. — Или ваш друг считал, что он стоит больше? За каким чертом он прибежал со своим открытием к вам?

Старик молчал, опустив голову. Потом пробормотал:

— Он не мог молчать. Он очень испугался. Представьте себе — три огромных ящика, полных драгоценностей и золотых монет! Они опускали их в ямы вчетвером — и едва не уронили. Узнав, что дело серьезно, — запаниковал. Кто бы смог удержаться!

Мориньер усмехнулся. Хотел сказать:

— Так чему ж вы удивляетесь? Большое богатство — большие риски.

Не сказал. Очень уж жалко выглядел старик.

Произнес сурово:

— Договоренности — дело святое.

Заметил, что старик побледнел еще больше. Вернулся к фактам.

— Итак… К Жозе приходили все те же два человека, что и к вам?

— Похоже на то. Жозе рассказывал, что один из них говорил с явным венецианским акцентом. Другой был мал ростом, и очень сутул. Почти горбат.

— Что они требовали?

— Сказали, что три ящика нужно закопать на кладбище, поставить на могилы три памятника — те, что привезут они. И забыть об этом навсегда.

— Почему условия не были выполнены?

— В тот день привезли только два памятника. Третий обещали привезти на следующий день поутру. Жозе с работниками не удержались, решили глянуть, что за странных мертвецов они хоронили. Раскопали последний схрон, вскрыли ящик, а там — чего только не было. И украшения, и монеты. Все вместе. Валом.


Сомнения Мориньера испарились, как не было. Обращаться за помощью в поисках преступников к членам Общества было бессмысленно.

Тогда кто они? Пираты? Разбойники?

— Хорошо. Объясните мне тогда, чего боитесь вы? Вы свою часть работы выполнили. А про то, что Жозе со своими мастеровыми оказался слишком любопытным — вы можете и не знать. Почему вы думаете, что вам что-то угрожает?

— Они знают, что я знаю. Они в курсе.

Выбежал из комнаты. Вернулся, держа в руках бумагу. Подал Мориньеру.

Тот, прочитав, усмехнулся:

— Как дети…

— Что? Что вы говорите? Это письмо… я понятия не имею, как оно попало в мою комнату.

— Ну, раз оно оказалось в вашей комнате, значит, кто-то его туда принес.

— В моем доме вчера не было посторонних.

Мориньер изогнул бровь, кивнул довольно.

— Вот как? Прекрасно! Кто же был?

— Как всегда. Кроме нас с женой — две наши дочери с мужьями, внуки. Говорю вам, только свои.

— Угу, — кивнул Мориньер. — И тем не менее письмо появилось в вашей комнате… Расскажите мне о ваших зятьях. Кто они? Откуда? Давно с вами породнились?

Заметил, как посерело лицо старика.

— Этого не может быть. Никто из них не мог…

— Не мог — что? Положить письмо вам на стол? Почему же?

Старик молчал. Ловил ртом воздух.

— Это Ипполито. Негодяй! Я чувствовал, что ему нельзя доверять!

— Вы счастливец! — усмехнулся Мориньер. — По крайней мере, интуиция вас не подвела. Кто такой Ипполито?

Арматор почувствовал замешанную на скрытом укоре иронию. Покраснел. Ответил, запинаясь:

— Муж младшей дочери. Сын крупного венецианского купца — прохвост и наглец.

— Опять Венеция? Вот вам и связь, дорогой Легюэ. Поговорите с вашим зятем. Он может рассказать вам много интересного.

Поднялся.

— Вы… Вы уходите, господин Мориньер? — пролепетал старик.

— Да. Благодарю вас за угощение — оно было восхитительно.

Сделал шаг к двери. Обернулся.

— Меня мучают сомнения… Через какие каналы вы, дорогой мой Легюэ, провели эти ваши ошеломительные богатства?

Увидев реакцию, кивнул:

— Я так и подумал. Прощайте, Легюэ. И прислушайтесь к своей интуиции еще раз. Уезжайте.


Они вышли из дома в молчании.

Наконец, Жак Обрэ спросил:

— Что это за люди — что убили друга вашего арматора и его людей? Как вы думаете, монсеньор?

— Шайка каких-то венецианских разбойников — не слишком успешных и не слишком умных, судя по всему. А эти три ящика — предел их мечтаний и удачливости. Нам придется задержаться здесь, Жак. — Продолжил спустя некоторое время. — Жадность этого глупца создала нам некоторые проблемы, решать которые придется сейчас.


Известие об убийстве старого арматора застало их в таверне, когда они доедали аппетитного, жирного каплуна. Собирались на очередную встречу.

Услышав вопли:

— Зарезали! Легюэ зарезали!! — Жак посмотрел на Мориньера.

Тот глотнул вина, поставил кружку на стол.

— Вы ведь знали, что так будет? — спросил Жак.

— Знал, — ответил спокойно Мориньер. — Доедайте, друг мой. Нам пора.

* * * *


Наконец, — заканчивалась третья неделя их пребывания в Марселе, — они завершили все дела в городе. Обсудили все детали и обговорили самые незначительные мелочи.

Судно, предназначенное для Жака Обрэ, было готово и спущено на воду. Команда набрана. Оставалось дождаться прихода в Марсель двух, принадлежащих Обрэ, фелук[4 - Фелука — небольшое палубное судно со своеобразными косыми парусами, встречалась в военных и торговых флотах Средиземного моря.].

— Еще раз подумайте, насколько вы можете доверять каждому из членов вашей небольшой флотилии, — сказал Мориньер, стоя на капитанском мостике только что спущенного на воду судна. — Пока будет время, присмотритесь к вашей новой команде. При малейшем подозрении — избавляйтесь от неподходящих людей. Лучше сделать это здесь, на берегу. Пока вы не оказались поставлены перед выбором — сначала повесить человека или выбросить его за борт живьем. Этот выбор — не из приятных. А ошибки в таком деле часто слишком дорого обходятся.

Посмотрел на Жака. Тот понял. Вспомнил. Кивнул.

— Я знаю, — ответил.

Он, в самом деле, знал.

Но был благодарен за это напоминание. И за участие в его судьбе.


Обрэ казалось иногда, что он понимает Мориньера, как никто другой. Но, понимая, никогда не решался задавать ему вопросы. Не имел права.

Вот и в этот раз, когда они остановились на развилке попрощаться, он хотел было спросить… Но не смог. Сказал только:

— Все будет в порядке, монсеньор. Не беспокойтесь. Я прослежу.

— Я не сомневаюсь, — спокойно ответил Мориньер. — Я буду ждать вас в Париже. Когда вы явитесь туда, все необходимые бумаги будут готовы.


Глава 26. Обрэ


Когда прошли десять обещанных Мориньером дней, Клементина начала ждать. Считала дни. Одиннадцатый. Двенадцатый. Добавила еще три дня — на всякие непредвиденные задержки.

Начала считать снова с шестнадцатого. К двадцатому дню стала перебирать дни вслух. Просыпалась с утра, встречала Пюльшери вопросом:

— Ну, как? Не приехали?

Нянюшка качала головой:

— Нет, детка. Как только приедут, я тебе сразу скажу. Не беспокойся. Дорога теперь непростая — зима. А они, ты же видела, мужчины сильные. Ничего с ними не случится.

— Я не беспокоюсь, — отвечала. — Я не беспокоюсь… Просто после отъезда Лароша с Бриссаком…

Встретилась взглядом с Пюльшери.

— Это все беременность, — потупилась.

— Конечно, милая. Конечно.


Отъезд Лароша и Бриссака, вне всякого сомнения, пошел Клементине на пользу. Это было понятно всем.

Она стала спокойнее, увереннее в себе. По утрам кораблем выплывала из своей комнаты, спускалась вниз, сидела у камина. Снова вернулась к хозяйственным делам. Вспоминала сердитое мориньеровское: "Мне странно видеть, что хозяева в вашем замке — слуги". Краснела.

Она, правда, выказала тогда непростительную слабость. Теперь компенсировала упущенное: ходила по комнатам, раздавала служанкам указания, проверяла их выполнение. Следовало признать, что девушки работали усердно и добросовестно. Можно было и не контролировать.

Впрочем, Клементина делала это для своего успокоения и из не осознанного, кажется, до конца желания доказать этому гордецу Мориньеру, что она по-прежнему сильна и готова к испытаниям.

Представляла себе, как они будут сидеть вечером за ужином, вести долгую светскую беседу. Как она хорошо, уверенно будет говорить. Она утрет нос этому несносному задавале.

Что ж… если некоторые не могут обойтись без иронии, она накормит их ею до отвала. С какой стати этот несносный граф считает, что она не в состоянии дать ему отпор?! Он просил "прежнюю Клементину"? Он ее получит!


Так, в подготовке к этой необъявленной и отложенной ею же битве Клементина проводила дни. Она впервые с нетерпением ждала приезда Мориньера, а с ним — и его друга Обрэ. Готовилась встретить их во всеоружии.

Именно поэтому, когда за окном раздался шум, свидетельствующий о том, что гости, наконец, пожаловали, она встрепенулась, поднялась. Вышла на террасу, позабыв набросить на плечи подбитый мехом плащ, без которого теперь, зимой, вне стен замка нечего было и делать.

Коснулась рукой перил, замерла в недоумении. Во двор въезжал только один всадник.


"Что-то случилось! — запаниковала вдруг. — Он не приехал, потому что что-то случилось!"

Кивнула, едва дыша, приветствовавшему ее гостю. Произнесла обязательное:

— Я рада вас видеть, господин Обрэ.

Проследила взглядом, как Пьер принял коня, повел его в конюшню. Сделала приглашающий жест: "входите!"

Провела в зал, усадила в кресло у камина. Приказала подать вина и чего-нибудь перекусить, пока будет готовиться ужин. Ждала подходящего момента, чтобы задать волнующий ее вопрос…

Сидя напротив Обрэ, вдруг почувствовала себя странно неловко.

"Просто я его почти не знаю, — сказала себе мысленно. — С Мориньером бы такого не было…"

За последние недели она заметно поправилась, отяжелела. "Я стала такой неуклюжей", — подумала смущенно.

Обрэ же смотрел на нее: на ее припухшие веки, на ставший очень заметным живот, на осторожные движения, — как будто, прежде чем двинуться, она продумывала каждый свой жест, каждый поворот… Смотрел и чувствовал внутри себя удивлявшую его нежность.

— Я очень благодарен вам, графиня, за ваше гостеприимство, — сказал, чтобы как-то рассеять, разуплотнить ставшую труднопереносимой тишину, — Я должен сказать вам… Господин Мориньер просил передать вам свое сожаление, мадам. Только недостаток времени не позволил ему посетить ваш замок на обратном из Марселя пути.

Выдохнула облегченно: "Ах, вот чем дело! Слава Богу!"

— Вы задержались в пути, господин Обрэ… Ваше путешествие оказалось успешным? — спросила.

— Были некоторые сложности, — ответил, замявшись. — Но, в конце концов, да — нашу поездку можно назвать удачной.

Она улыбнулась.

— Я счастлива это слышать. Откровенно говоря, я беспокоилась, — зачем-то добавила.

Он кивнул — понимаю. Без лишних слов, без привычной всякому светскому человеку многозначительности.

Клементине хотелось быть искренней и открытой. И ей казалось, что с этим человеком она может себе это позволить.


За короткое время Обрэ занял в доме положение устойчивое и одновременно двойственное. С одной стороны, он продолжал оставаться гостем — не докучливым и приятным. С другой, как-то незаметно для окружающих стал своим без оговорок. Очень скоро обнаружилось к тому же, что он совершенно незаменим.

Обрэ первым встречал Клементину, когда та выходила из спальни и спускалась в зал. Стоило ей появиться на верхней ступени лестницы, он делал несколько шагов вперед, протягивал ей руку, помогая сойти вниз. Непринужденно поддерживал беседу за столом. Сразу после легкого завтрака выходил с Клементиной — пройтись.

Так складывалось, что она не находила слов для отказа. Едва они заканчивали завтракать, начинал собирать ее на прогулку.

Звал Терезу — та откликалась мгновенно. Приносила все, что было необходимо.

Обрэ забирал из рук горничной обувь, опускался на колено, быстро, привычно вдевал отекшие ноги Клементины в меховые ботинки. Подавал ей руку. Когда та вставала, накидывал ей на плечи теплый плащ.

Улыбался тепло, оглядывая ее:

— Вы чудесно выглядите, графиня.

Во время обеда развлекал ее байками. После, если ей приходило желание почитать вслух, — внимательно слушал.


Обрэ был безупречно предупредителен и внимателен.

Стоило Клементине подумать — он отвечал, стоило пожелать — он исполнял. Будто читал ее мысли. При этом, — Клементину это даже пугало, — предупредительность, обходительность, любезность его были насквозь пронизаны какой-то щемящей, непереносимой искренностью. Она не хотела сравнивать, и все-таки каждый раз, опираясь на его руку, принимая знаки его внимания, она вспоминала Филиппа. Да и как она могла не вспоминать?

Вспоминая, едва удерживала слезы.

Он замечал, начинал что-то рассказывать: смешное, дурашливое, нелепое.

Она смеялась. Однажды, прервав его на середине фразы, коснулась руки, сказала тихо:

— Будьте мне другом, Жак.

— Я давно ваш друг. С тех пор, как увидел вас в первый раз, я понял, что могу быть вам только другом.

Клементина взглянула на него изумленно. Поняв, что он не заметил двусмысленности, улыбнулась — он был так прост и открыт.

Подошла к нему совсем близко, прислонилась лбом к его груди. Потом подняла на Обрэ взгляд:

— Я так рада, что вы в эти дни здесь, со мной.

— Я тоже очень рад, графиня, — ответил серьезно.


Однажды им пришлось все-таки отказаться от традиционной прогулки. Еще накануне Клементина чувствовала себя не слишком хорошо. После завтрака же, когда Обрэ взялся ее обувать, обнаружилось, что у нее очень сильно отекли ноги — она просто не смогла влезть в ботинки.

Обрэ покачал головой:

— Вам надо прилечь, госпожа.

Клементина не сопротивлялась. Поднялась, сопровождаемая Жаком, к себе в комнату. Позвала Терезу раз, другой! — та не появилась.

— Наверное, на кухню убежала, — пожал плечами. — Позвольте, я помогу вам, графиня.

Уложил ее на кровать, подложил под ноги валик.

— Подать вам книгу, мадам?

— Да, — она протянула руку, — вон ту. Почитайте мне ее, Жак.

Он взглянул на корешок, раскрыл произвольно.

— Я не знаю греческого, графиня.

— Совсем?

— Совсем.

— Латынь?

Улыбнулся мягко:

— Нет. Почти совсем нет. Боюсь, мадам, я должен признаться, что недостаточно образован.

Клементина смутилась:

— Простите, я не хотела принуждать вас к такому признанию. Мне просто хотелось узнать о вас побольше… Расскажите мне о себе, господин Обрэ.

Она вдруг поняла, что за все то время, что он провел в ее доме, она ни разу не поинтересовалась его жизнью. А он — ни разу не коснулся этой темы в разговорах с ней. Как это получилось — она теперь не могла понять.

— Что бы вы хотели узнать, сударыня?

— Все, что вам угодно было бы мне рассказать… Мы ведь друзья? А я о вас почти ничего не знаю. Чем, например, вы занимаетесь в то время, когда не возитесь с беременными женщинами?

Он засмеялся:

— Боюсь, правдивый ответ на этот вопрос лишит меня статуса вашего друга, графиня.

— Почему вы так думаете?

Обрэ положил книгу на край кровати. Отступил на шаг, выпрямился.

— Я капер, мадам.

Клементина откинулась на подушки.

— Это неожиданно, признаюсь… А что — господин де Мориньер… Он — тоже этим… ммм… увлекается?

— Каперством? Нет, что вы, графиня, — рассмеялся. — Господин де Мориньер — птица совсем другого полета.

— Присядьте, господин Обрэ, — Клементина указала на стоящее у кровати кресло. — Похоже, сегодня день взаимных признаний. Я должна вам сказать, что тоже навряд ли могу считать себя безупречной женщиной. У этого, впрочем, есть свои преимущества. В частности, меня мало что может шокировать по-настоящему. Во всяком случае, даже и не рассчитывайте, что я откажусь от вашей дружбы. Садитесь, — она снова взмахнула рукой в направлении кресла, — и расскажите мне все, что сочтете возможным.


Он сел, заговорил.

Клементина разглядывала его, не скрываясь. Смотрела на его рубленые черты лица, на мощные плечи, на крупные, крепкие кисти рук. Глядела на смоляные волосы, в которых, кажется, навсегда запутался ветер, на бронзовую от загара кожу. Думала, вот откуда в самый первый день их знакомства родился этот ее странный вопрос о море! Это казалось теперь настолько очевидно. Просто тогда интуиция ее сработала быстрее сознания. На каких-то пару месяцев быстрее, — усмехнулась.


Обрэ говорил об отце-рыбаке, о брате и сестрах. Говорил о том, что отец все свои сбережения отдавал, чтобы выучить его, Жака, — старшего мальчика в семье. Говорил: "Знания — вот что делают человека сильным и успешным".

Научил всему, на что хватило сил и денег: читать, писать. Считать. Научил управляться с лодкой и снастями. Научил чувствовать море и быть готовым ко всему… Обрэ дошел до знакомства с Мориньером — тут приостановился.


Обрэ продолжил говорить медленно. Отсеивал то, что стоит говорить, от того, о чем упоминать не надо бы.

Краем глаза наблюдал за полулежащей на кровати женщиной. Что-то в ее лице беспокоило его. Несомненно, она слушала его и наблюдала за ним. То улыбалась, то хмурилась. Но было что-то еще… какое-то внутреннее напряжение, которого не было еще вчера. И, — он перевел взгляд на ее руки, — ее пальцы…


Замолчал. Подошел к Клементине, взял ее за запястье.

— Сожмите руку в кулак, сударыня.

Она попыталась.

— Пальцы тоже отекли, Жак, — улыбнулась Клементина виновато.

— Как вы себя чувствуете? — спросил строго. — Вы обещали мне, что не будете скрывать, если почувствуете себя нехорошо.

— Все в порядке, не волнуйтесь. Рассказывайте, я слушаю вас со вниманием.

— У вас ничего не болит?

— Самую малость.

— Что?

— Боже мой, — вскипела Клементина, — ну, какая вам разница, дорогой мой Жак? Разве вы лекарь? Да и не происходит пока ничего такого, из-за чего стоило бы беспокоиться!

— В самом деле? В самом деле — ничего? — его ничуть не смутила эта вспышка. — Я не лекарь, мадам. Но я иду за ним — и не вздумайте меня останавливать!

— За кем это вы идете?? — она попыталась сесть.

И скривилась от боли в спине.

— За вашей Жиббо, конечно, — улыбнулся.

Присел на край кровати, взял обе руки Клементины в свои руки. Прижал их к губам.

— Ради Бога, полежите спокойно, моя госпожа. Я приведу к вам эту вашу бабку-повитуху. Пусть она будет рядом. Мне так будет спокойнее.

Клементина смотрела на него в изумлении. Не отнимала рук.

— Объясните мне, Жак… Что вам за радость возиться со мной? И с какой целью на самом деле оставил вас Мориньер в моем доме?

Обрэ улыбнулся лукаво:

— Вы все-таки решили отказать мне в дружбе?

— Конечно, нет! — воскликнула Клементина, — но…

Он поднялся.

— Тогда я отправляюсь, графиня. А вам сюда сейчас пришлю эту негодницу Терезу — чтобы вы не скучали до нашего с Жиббо возвращения.

— Попросите Перье — он проводит вас…

— Я знаю, где она живет, — ответил, исчезая за дверями.

* * * *


Клементина, в самом деле, чувствовала себя не слишком хорошо. Все началось несколько дней назад. Все это время у нее болела спина, тянуло поясницу, мутило. Несколько раз отвратительный комок подкатывал к самому горлу. Она замирала, сталась не шевелиться, не дышать. Не показывала вида.

— Когда начнутся схватки — тогда и скажу, — думала.

Сегодня, когда она обнаружила, как сильно отекли у нее ноги и руки, забеспокоилась. Такого в прошлый раз с ней не было. Впрочем, эта беременность вообще давалась ей тяжелее.

Свою старшую дочь, Вик, она носила легко.

Клементина улыбнулась, сообразив, уже сейчас уверена в том, что у нее — две дочери: старшая, обитавшая теперь в замке своего отца, и младшая — та, что бойко стучалась изнутри, сообщая, что с ней все в порядке.

Стучалась… Клементина вдруг испугалась, побледнела, прижала ладонь к животу. Подай знак, дорогая! Пожалуйста, отзовись!

Почувствовала шевеление, выдохнула.

— Слава Богу! С тобой, милая, у меня, правда, совсем не так все просто, как с Вик, — сообщила она своему дитя. — Но если б ты знала, как я тебя люблю!


Вошедшая в комнату Жиббо застала такую картину: Клементина полулежала на кровати и тихо говорила что-то, поглаживая себя по животу. Старуха улыбнулась:

— Дождаться не можешь, когда получишь возможность поговорить со своей девочкой?

Подошла ближе. Взглянула в глаза, коснулась кончиками пальцев нижних век Клементины, взяла женщину за руку.

Повернулась к Жаку Обрэ, стоявшему в изножье.

— Ты хорошо сделал, что позвал меня. Можно было сделать это и несколько дней назад.

— Что? — испугалась Клементина. — Что-то не так, Жиббо? Что не так?

— Успокойся, — проворчала старуха. — Приготовься, сейчас будешь рожать. А ты иди, — строго сказала Жаку Обрэ. — Ступай. Мужчинам тут сейчас не место. Иди и позови сюда Терезу. Или еще кого-нибудь — кто готов помогать.

Жак кивнул. Вышел. Отправив наверх горничную Клементины, набросил на себя плащ и вышел во двор.


Глава 27. Огорчения Дени


С тех пор, как в январе умерла Анна Австрийская, Людовик, оставив Лувр, переехал в Сен-Жермен.

Многие говорили — бежал. В этом была доля истины. Король, и прежде недолюбливавший Лувр, после смерти матери не желал оставаться в нем ни одного лишнего дня.

Выслушав в очередной раз недовольные речи Кольбера, противящегося всякий раз перемене мест, он остался непреклонен.

— Через неделю, — отрезал. — А если вас беспокоят возможные задержки в рассмотрении дел, займитесь организацией переезда и перевозки документов уже сегодня.

Вместе с королевским двором в Сен-Жермен перебрались мертвенные холод и печаль. Король скорбел. В эти дни он чувствовал себя особенно одиноким. А потому он ни за что не желал отпускать от себя самых дорогих ему людей.

Он приблизил к себе Луизу де Лавальер. Заставил ее выстаивать мессу рядом с королевой. Слышал, как шептались за спиной придворные. Супил брови. И не позволял Луизе ни на шаг отступить от ее королевского величества. Будто доказывал кому-то: "Это — две мои женщины. Одну я уважаю и ценю, другую — люблю. И не вам меня осуждать!"

Не отпускал от себя Мориньера и Филиппа. Призывал их по вечерам, когда приходила пора укладываться спать. Говорил с ними. Звал их с собой на прогулки. Бродя по аллеям сада, доведенным Ленотром до совершенства, иногда обращался к ним с вопросами — пустыми, несущественными. Больше молчал. С ними ему молчалось легко.

Зато, ревнуя к памяти матери, в это же самое время отдалил от себя своего брата — Филиппа. При жизни матушки он с трудом, но терпел то предпочтение, которое королева-мать оказывала своему младшему сыну, герцогу Орлеанскому. Уговаривал себя тем, что тот — слаб и женственен. И кому, как не Филиппу, служить больной женщине утешением.

Потом, отдалившись, не находил в себе сил прийти к матери, как прежде, с открытым сердцем. В последние месяцы являлся к ней не как сын. Как король.

Целовал руку, с трудом удерживая непринужденную улыбку на лице — очень неприятно пахло от больной матери. Рана после неудачной операции загнивала, источая непереносимое зловоние. Духи, которыми придворные дамы, ухаживающие за Анной Австрийской, поливали ее одежды и постель, смешиваясь с запахом страшной болезни, вызывали у него рвотные позывы. Чтобы не показать, как трудно он переносит этот дух, Людовик старался не задерживаться в покоях королевы-матери более, чем того требовала вежливость.

Теперь, когда матушки не стало, черствость, которую он проявлял в последнее время, мучила его. И брат был постоянным о ней напоминанием.


И в этот день, собравшись на прогулку, Людовик пригласил с собой только Мориньера и Филиппа — тем, кому он доверял.

Шел медленно. Думал.

Друзья двигались чуть позади. Молчали.

Обернувшись, король поманил вдруг Мориньера пальцем.

Сказал:

— Подойдите.

Когда тот приблизился, заговорил негромко:

— Вас очень любила и ценила моя мать. Вы единственный из придворных, кто не брезговал до последнего дня целовать ей руку. Вы один говорили с ней столько, сколько ей было надо. Расскажите, о чем вы говорили? Что беспокоило матушку в самые последние ее дни?

Мориньер понял. Он ждал этого вопроса давно — невозможно носить в себе такую тяжесть бесконечно. Проговорил:

— Королева-мать говорила, что безмерно гордится вами, ваше величество. Она говорила, что управлять государством — тяжкий труд. Кто не правил — тому не понять.

Король взглянул на него пристально:

— В самом деле?

— Да, ваше величество, — не моргнув глазом, ответил Мориньер.


Это была неправда.

Королева-мать очень огорчалась тем, что отношения со старшим сыном в последние месяцы так переменились.

— Он стал высокомерен и спесив, — сетовала она, сжимая пальцы Мориньера. — Я чувствую в этом и свою вину. Я недодала ему любви, не научила быть снисходительным. Я хотела, чтобы он был набожен и благочестив, но и в этом не преуспела. Я знаю, вы любите вашего короля. Вы любили его и тогда, когда он был мальчиком. Не оставьте его и теперь.

Он обещал.

И сейчас, когда он отвечал на вопрос Людовика, он был уверен, что солгав, поступает правильно. Все надо делать вовремя: быть рядом, уважать, любить. Корить себя за то, что изменить нельзя — бессмысленно. А в некоторых случаях — даже вредно.


Мориньеру показалось, что слова его возымели действие. Во всяком случае, Людовик как будто обмяк, оттаял. Сказал вдруг:

— Я знаю, вы давно не были дома. Поезжайте. И возвращайтесь через пару дней.

Разрешение короля оказалось очень кстати. Скоро, думал Мориньер, ему придется покинуть Париж. И надолго, похоже.

Так что теперь было самое время заняться устройством Дени в колледж иезуитов.

* * * *


Дени встретил Мориньера воплями радости. Скатился по лестнице, обхватил вошедшего судорожно, уткнулся носом. Мориньер едва успел прикрыть ладонью эфес шпаги, уберегая ребенка от травмы.

— Тише, тише, мой дорогой! Что за крики? — улыбнулся.

Дени поднял голову, поймал взгляд. Ничего не говорил. Молчал и смотрел.

И Мориньер — молчал. Глядел в распахнутые глаза ребенка. Держал руку на его голове. Медленно водил ладонью по кудрям.


Вдруг почувствовал, как стало стесненным дыхание. Он отдал плащ и шпагу встретившему его дворецкому, присел на корточки. Прижал ребенка к себе.


Потом они ужинали. Сидели друг напротив друга. Дени глядел во все глаза. Не сводил взгляда. Не улыбался. Будто насматривался впрок.

— Как вы тут жили, Дени, все это время? Как вы занимались? Довольны ли вами учителя?

— Не очень, — опустил глаза мальчик. — Завтра вам, думаю, все расскажут.

Вздохнул обреченно.

Мориньер не удержал улыбки.

— Может быть, вы меня сегодня как-то… ммм… подготовите? Расскажете сами?

— Мне кажется, не стоит, монсеньор, — произнес осторожно.

— Надеетесь, что завтра всплывет не все?

Дени заулыбался шкодливо. Кивнул.

— Ладно, — Мориньер поднялся из-за стола. — Подождем до завтра.


Мориньер думал о том, что собирался рассказать Клементине о ее брате и не сделал этого. Понял, что ей в ближайшее время достанет хлопот и без этой новости. Отложил сообщение на потом.

Отослав Дени спать, отправился в кабинет. Сидел, смотрел на бушующее в камине пламя. Думал: два дня — это так мало!

Чувствовал себя без кожи — непривычно уязвимым. Будь у него возможность, думал, он ни за что не возвращался бы теперь ко двору. Поселился бы в этом доме или уехал прочь, в провинцию. Женился бы. Растил детей. И ни одного чужака близко не подпустил бы к себе и своей семье.

Сидел. Думал.

Знал: это пройдет.


Когда за его спиной скрипнула дверь, не обернулся. Подождал мгновение. Потом произнес тихо:

— Не стойте в дверях. Заходите.

Ступая на цыпочках по каменному полу, к нему медленно приблизился Дени. Одетый в ночную рубашку, с дурацким белым колпаком на голове он выглядел так забавно, что Мориньер не удержался — стянул с головы ребенка колпак, бросил его в кресло напротив, протянул руки. Дени вскарабкался ему на колени, прижался всем телом, обхватил Мориньера руками. Замер.

Мориньер ухватил ладонью ступни ребенка, пощупал, покачал головой.

— Не бродили бы вы по дому босиком, Дени.

Кивнул молоденькой няне, с облегчением обнаружившей своего питомца в кабинете хозяина:

— Пусть посидит. Принесите только что-нибудь укрыть его.

* * * *


Следующее утро началось для Дени с неприятностей.

Мориньер вызвал его к себе. Сказал:

— Побудьте, пожалуйста, со мной, Дени. Сейчас мне предстоит разговор с вашими учителями. И мне хотелось бы, чтобы вы слышали все, что они будут говорить. Я желаю, чтобы, в случае, если слова их покажутся вам несправедливыми, вы имели возможность возразить.

И он вынужден был стоять и слушать все, что говорили вызванные опекуном учителя. Они входили один за другим, останавливались посредине комнаты. Оглядывались на Дени с удивлением — слишком неожиданно было для них присутствие в кабинете ребенка.

Говорили. Вначале осторожно. Потом распалялись. Мешали сообщения о том, что они успели преподать мальчику, с его прегрешениями. Самыми малыми. Самыми незначительными.

Перемежали обычные слова со словами, начинающимися с бесконечных "не": "невнимательный", "несдержанный", "неусидчивый".

Ни один не забыл о его проступках. Ни один не умолчал.


Говорили. А Дени слушал. Все ниже и ниже опускал голову. Но молчал. Не выдержал только, когда вошедший последним отец Берие вдруг, колыхнув четками, проговорил жестко: "Мальчик порочен. Он, как иной плод, до самой сердцевины поражен грехом гордыни".

Дени вскинул голову.

— Неправда! — вскричал. — Это неправда!

— Вот видите, — развел руками отец Берие.

Тут Мориньер поднялся, вышел из-за стола, подошел к Дени. Взял его за подбородок, заставил смотреть на себя.

— Вы считаете себя лучше других, Дени?

— Нет, монсеньор.

— Вы презираете людей?

— Нет, сударь.

— Вы уверены, что знаете все лучше прочих?

— Нет.

Мориньер улыбнулся. Повернулся к человеку в сутане.

— А вы, отец мой, смиренны?

— Да, монсеньор.

— Покорны Господу нашему во всем?

— Разумеется.

— И горды этим, не так ли?

Процитировал иронично, глядя в глаза побледневшему священнику:

— "Гордящиеся своим смирением горды тем, что они не горды"?[5 - Роберт Бёртон]

Подошел к окну, заложил руки за спину, проговорил не оборачиваясь:

— Я благодарю вас, отец мой. Я все понял.

Когда они остались одни, повернулся, подошел к мальчику.

— Гордость, Дени, в отличие от остальных осуждаемых Церковью пороков, настолько вплотную соприкасается с достоинствами, что не иметь ее так же грешно, как и иметь. Будьте горды, дитя мое. Но не будьте чванливы. А грешны, что бы мы ни делали, мы будем все равно.


Потом усадил мальчика в кресло, стоящее боком к столу. Сам обошел стол, сел на свое привычное место.

— У меня есть к вам разговор, Дени. Я услышал все, что сказали сегодня ваши учителя. И вы слышали. И я принял решение. Пришло время вам получать полноценное образование. Домашние учителя не смогут дать вам всего того, что вы, потомок древнего, уважаемого рода, должны знать.

Дени раскрыл рот, готовясь возразить, но Мориньер поднял указательный палец, требуя внимания. И мальчик промолчал.

— Завтра мы отправимся с вами в колледж де Клермон, где вы будете жить, изучать естественные и точные науки, правила хорошего тона… Достанет вам и физических занятий. Я понял, что они увлекают вас более чем работа с книгами. Но вам придется заниматься и тем, и другим.

Воспользовавшись паузой, Дени тихо спросил:

— Вы наказываете меня, монсеньор? За то, что я не был прилежен?

Мориньер покачал головой:

— Нет. Я не хочу, чтобы вы так думали. Я желаю, чтобы вы выросли сильным, мужественным и образованным человеком. И должен сделать для этого все. И вы должны. Этот колледж находится в Париже, так что, пока я буду здесь, я обещаю проведывать вас регулярно.

— Пока вы будете здесь? Вы собираетесь уезжать, монсеньор?

— Думаю, это вполне может случиться.

— Когда?

— Я не знаю, Дени. Но я хочу, чтобы вы успели привыкнуть к вашей новой жизни, пока я рядом. Вы не должны беспокоиться. В колледже строгие правила, но преподаватели в нем хорошие и, по большей части, справедливые.

* * * *


Мориньер мог бы начать этот разговор накануне, но не хотел портить Дени настроение — тот был так рад его приезду.

Он сообщил Дени о своем решении с утра. Хотел, чтобы у ребенка было время привыкнуть и пережить до вечера эту неприятную для него новость и чтобы на собеседовании в колледже мальчик был максимально спокоен.

И он был необычайно удивлен стойкостью, с какой Дени выслушал его речь.

Только вечером, когда юная няня явилась в зал, чтобы забрать ребенка и уложить его спать, Дени остановил ее неожиданно властным жестом.

— Подожди. Я хочу спросить…

Мориньер отправил девушку за дверь.

— О чем вы хотели спросить, Дени?

— Монсеньор… Значит, я никогда больше не смогу быть с вами, жить с вами здесь, в этом доме? И мы никогда…

Мориньер прервал его:

— Никогда — плохое слово, Дени. Не употребляйте его. Впереди у вас, — а значит и у нас с вами, — долгая жизнь. И, конечно, мы проведем вместе много приятных минут. Не грустите. Помните, что вы — граф де Брассер. И ваше поместье, и ваши люди ждут, когда вы повзрослеете и возьметесь за управление вашими землями. К тому же, — он улыбнулся лукаво, — если я правильно понял то, что говорил сегодня отец Берие, вы мечтаете о славе?

Дени покраснел.

— Да, сударь. Я желал бы совершить много подвигов. И еще… Я хотел бы стать маршалом, — прошептал он, смущаясь.

Мориньер погладил его по голове:

— Все так и будет, Дени. Если, повзрослев и узнав все, что вам предстоит узнать, вы не передумаете — все так и будет. Спокойной ночи.


Глава 28. Девочка, мессир!


Весеннее небо угасало медленно. Над головой оно уже темнело густым лиловым, вдали же по-прежнему золотилось тонкими полосками. Это севшее солнце прорывалось последними своими лучами сквозь слои уплотнявшихся к горизонту облаков.

Обрэ прибыл в Париж вечером. К своему удивлению, он едва успел до закрытия городских ворот. Уже заскрипели петли, оповещая путников, что ворота затворяются, когда Обрэ приблизился настолько, чтобы его услышали. Ступил на подъемный мост.

— Эй, парни! Не рано ли вы запираетесь? — окликнул он швейцарцев, готовящихся натянуть цепи.

— Такофф приказ коспотина паришского прево, сутарь, — ответил один из швейцарцев сухо.

— Мне нужно попасть в город.

— Если у фас есть соотфетстфующая пумага…

— Какая бумага, — вспылил Обрэ, — если ворота еще должны быть открыты?

— Распоряшение коспотина паришского прево, сутарь, — угрюмо повторил швейцарец.

Обрэ положил было руку на эфес шпаги. Но тут вспомнил, что Мориньер перед отъездом из Марселя дал ему лист, на котором начеркал несколько слов и шлепнул для внушительности печать.

— На всякий случай, Жак. Если возникнут непредвиденные препятствия, воспользуйтесь этим, — сказал.

Обрэ вынул из-за пазухи сложенный листок, подал его швейцарцу.

Тот, недоверчиво взглянув в глаза Обрэ, поднес факел поближе. Рассмотрев печать, выпрямился:

— Што ш фы сразу, сутарь, не скасали.

Обрэ забрал у него бумагу. Спросил:

— А что такое творится в городе, что вы вынуждены держать такую оборону? Неужели англичане готовятся осадить Париж? Или испанцы пошли на нас войной?

— Я на слушбе, сутарь. И не толшен обсуштать с фами прикасы сфоефо начальстфа. Но… — швейцарец оглянулся по сторонам, будто хотел удостовериться, что их никто не слышит. — …тело ф том, что сафтра утром ошитается казнь какого-то опаснофо преступника. Боятся, што трузья ефо устроят ф короте песпорятки… Так што ворота, сутарь, и зафтра до опета путут саперты.

Жака это не интересовало вовсе. Поэтому он кивнул только, обозначая, что услышал все, что ему сообщил молодой швейцарец. И, пришпорив коня, двинулся по темной улице, ведущей в центр города.


Обрэ рассчитывал найти Мориньера в его доме. Но особняк встретил его тишиной. И искать бы ему полночи место на постоялых дворах, если бы не грум Мориньера, задержавшийся с выгулом любимого коня господина.

Когда Обрэ, поднявшийся поначалу бегом по главной лестнице и постучавший в высокие резные двери не раз и не два, понял, что дом, скорее всего, пуст, а слуги в отсутствии хозяина, видимо, спят мертвым сном, он решил попытаться войти через ворота, ведущие во внутренний двор особняка. Надеялся, что привратник отворит ему или хотя бы подскажет, где теперь искать его господина.

Спустился. Взял под уздцы коня, пошел вкруг дома — до ворот. И там, — о, счастье! — увидел через решетку ворот мальчика, ведущего в сторону конюшен любимого жеребца графа де Мориньер.

Грум, услышав зов Обрэ и узнав его, растолкал дремлющего в своей каморке привратника. Тот отворил ворота.

— Господина в Париже нет, — сообщил лениво, потягиваясь.

— Где же он?

— В Сен-Жермен-ан-Ле, я слышал, вроде бы. Впрочем, в доме вам все скажут. Им лучше знать. А я — что. Я человек маленький.


Дворецкий, встретивший его в холле, сообщил, что господин, в самом деле, уже которую неделю находится в Сен-Жермене, куда еще в феврале переехал весь двор. И когда вернется — не говорил.

Жак собрался было сразу отправляться туда. Но вышедшая вслед за дворецким в холл девушка-служанка переменила в момент все его планы. Она улыбнулась ему:

— Господин Жак, я так рада видеть вас. Проходите в гостиную, я принесу вам поесть.

И он подумал: новость, что он везет Мориньеру, не так уж срочна. А у него так давно не было женщины. Да и в дороге он так давно, что теплая, мягкая постель ему сегодня совсем не помешала бы…

Еще раз взглянул на девушку. Она зябко повела плечами. Снова улыбнулась ему лучезарно. Это все решило.

* * * *


Утром, на рассвете, Обрэ выехал из Парижа в Сен-Жермен. Расстояние в пять лье преодолел довольно быстро. И уже ко времени окончания утренней мессы он был на месте.

Прошел вслед за юным пажом, торившим ему путь, по заполненным придворными коридорам дворца. Задержался на мгновение-другое у дверей комнаты, на которых было написано "для графа де Мориньер". Отпустил пажа, поблагодарив. Когда тот удалился, осторожно постучал.


— Ты провел сегодня приятную ночь, я вижу, — заметил Мориньер, едва Жак Обрэ предстал перед ним.

Мориньер держал в руках документы, которые готовился передать Обрэ. В последний раз перечитывал. Проверял.

— Да, монсеньор, — смутился Жак.

— В Марэ?

— Да, монсеньор.

— Надеюсь, ты не забыл поберечь эту дурочку Лу от возможных сложностей? — скользнул взглядом по залившемуся краской Обрэ.

— Но, мессир… Откуда вы знаете?..

Мориньер улыбнулся:

— Ну, кто, кроме нее, в моем доме мог бы теперь привлечь твое внимание? Не старая же Агнес?

Сложил документы в стопку. Посмотрел на Обрэ:

— Как дела в Грасьен?

— Девочка, монсеньор.

— Все прошло благополучно?

— Более или менее.

— Были сложности?

— Я не очень-то разбираюсь в этом, монсеньор, — пожал плечами Обрэ. — Жиббо поначалу была обеспокоена. Если я правильно понял, у графини начались проблемы со здоровьем. И Жиббо вызвала роды, дав ей выпить какой-то отвар…

Мориньер отвернулся, снова взял в руки документы:

— Жиббо хорошо знает свое дело, — сказал.

— Графиня провела в постели несколько дней. Я отправился сюда, едва она стала подниматься.

— Хорошо. Спасибо, Жак.


Сложности были.

Увидев Клементину, взглянув на ее лицо, коснувшись ее опухших пальцев, ощупав ее живот, Жиббо тут направилась на кухню. Приказала поставить на огонь огромный чан с водой. Сама взялась колдовать с травами. Повесила над огнем небольшой котел, вскипятила воду, насыпала туда смесь трав. Что-то долго шептала, помешивая.

Потом сняла отвар с огня, поставила остужать.

Тереза, спустившаяся в кухню вслед за Жиббо, возмущенно закудахтала, обнаружив колдунью у очага:

— Что это делает тут эта старуха? Я была сейчас у госпожи. Она хорошо себя чувствует. И схватки еще не начались. Так зачем волноваться раньше времени?

Жиббо обернулась, рявкнула:

— Замолчи, глупая гусыня! Если ты не готова помогать мне молча, то и приближаться к комнате своей госпожи не смей!

В помещении кухни повисла тишина. Работавшие на кухне слуги замерли. Они никогда не видели Жиббо в такой ярости.

Жиббо взяла в руки котелок. Проходя мимо Терезы, проговорила жестко:

— Пошли. Улыбайся и делай все, что я скажу. Но чтобы никаких комментариев, поняла? Можешь только улыбаться и ободрять. Испугаешь госпожу — быть беде.

Аннет осмелилась спросить:

— Что, Жиббо? Что-то не так?

— Роды будут трудными. Организм госпожи перестал справляться с ношей. Мало того… Если мне не удастся ребенка повернуть в чреве матери, выходить он будет ножками…

Помолчав, добавила:

— Если девочка не родится скоро, она погубит мать и погибнет сама.

— Но госпожа так молода! — воскликнула Аннет.

Жиббо взглянула на женщину. Промолчала.

* * * *


Клементина чувствовала, что в этот раз все не так, как с Вик. По-другому.

У нее кружилась голова, и как будто уплывало сознание. Жиббо улыбнулась, заметив ее испуганный взгляд.

— Выпей, крошка. Я старалась, чтобы он был вкусным.

— Жиббо, мне кажется… как будто я и без твоего отвара пьяна.

— Мы сейчас все поправим. Пей.

Она проследила за тем, чтобы Клементина опустошила кружку. Та пила медленно, маленькими глотками, пытаясь справиться с тошнотой.

Отдав кружку, опустилась на постель. По всему телу выступила испарина.

— Что-то не так, да? Жиббо?

— Все в порядке, милая. Просто девочке твоей пришла пора рождаться. Что тебя пугает? Это ведь не первые твои роды…

— Тогда все было по-иному.

Клементина вспомнила, в каких условиях рожала свою первую дочь.

Улыбнулась.

— Вик родилась в поле, в снегу, под взглядами пленившего меня индейца. Я не знала, что нас ждет. И то я не чувствовала в себе такой слабости.

— Эта девочка пока не так сильна, как первая твоя дочь. Но мы сейчас дадим ей сил. Она родится, выправится. И будет радовать тебя всю жизнь. Отдыхай теперь. Скоро начнутся схватки.

* * * *


Когда Мориньер сообщил Филиппу о том, что отправил двух его воинов из замка Грасьен прочь, он ждал вопросов. Полагал, что придется объясняться. Придумал великолепную легенду.

Услышав безразличное: "А, хорошо…" — вскинул брови. Промолчал. Подумал: "Однако…"

Впрочем, равнодушие Филиппа его устраивало. Оно многое упрощало.

Мориньер скользнул взглядом по приближающейся к ним молоденькой девушке. Отметил нечаянное движение навстречу ей Филиппа. Откланялся.

Что ж… Двор приходил в себя. "Короля отпустило…" — шептались радостно придворные, уставшие от траура. Скоро им снова будет дозволено веселиться. Когда скорби нет в сердце, демонстрировать ее долго — сложно.

Мориньер предвидел перемены. И не только в жизни двора, но и в личной жизни Людовика. Король, утомленный долгой печалью, одновременно с нею должен был устать и от своей прежней пассии — Лавальер. С ней было легко скорбеть. Но Людовик, — Мориньер знал своего короля лучше многих, — не умел продолжительно предаваться унынию. И теперь, когда совесть короля не без его, Мориньера, помощи, успокоилась, вечная меланхолия, в которой пребывала фаворитка, стала раздражать Людовика. С каждым днем все больше.

На смену Луизе, — не надо быть провидцем, чтобы догадаться, — должна была прийти женщина совсем иного склада: живая, остроумная, умеющая развеселить короля.

* * * *


Мориньер чувствовал непреодолимую потребность поскорее убраться из дворца. Такое с ним иногда случалось — когда все, каждое слово, каждый жест окружающих его бездельников начинали раздражать до такой степени, что он, вынужденный из вежливости реагировать на их реплики, едва удерживался от резкости. Мориньер не мог себе позволить потерять выдержку.

И сегодня, почувствовав, что раздражение переполняет его, решил, что нет лучшего способа избавиться от нестерпимого беспокойства, как отправиться в Париж. Совместить удовольствие с делом. Узнать, о чем говорят теперь на улицах французской столицы, чем дышат, о чем сплетничают, чего ожидают покинутые королем горожане.


Распрощавшись с Филиппом, Мориньер решительно направился к выходу. Однако сделать это незамеченным ему не удалось.

Сначала его остановил Пьюигильен де Лозен — лишенный, на его, Мориньера, взгляд, приятности молодой человек. Завистливый и тщеславный, он вечно был недоволен жизнью и всегда желал большего. Его, правда, нельзя было упрекнуть в невоспитанности и отсутствии манер. Но он бывал жесток более чем это считалось дозволенным. Мориньер, который никак не мог бы числить себя человеком мягким, был немало шокирован, обнаружив однажды принцессу Монако, сестру графа де Гиша, с перевязанной рукой. Принцесса, отвечая на сочувственные вопросы, лепетала что-то невнятное. Улыбалась сквозь слезы. Говорила, что сама виновата — она была так неуклюжа. Но Мориньеру не составило труда выяснить, что именно герцог де Лозен являлся причиной слез принцессы. Влюбленный он ревновал. Не без причины. Ревнуя, проявил себя мстительным. Однажды, явившись в Сен-Клу, где в это время находился двор Генриетты Английской, — или, как ее называли, Мадам, — он нашел свою неверную любовь расположившейся вместе с другими придворными дамами на каменном полу в одном из залов дворца.

Стояла жара. И дамы, весьма утомленные ею, искали прохлады на каменных плитах. Принятый Мадам весьма приветливо, он взялся заигрывать с девушками. Улыбался, любезничал, соблазнял. Развлекая их анекдотами, повернулся, да так ловко, что наступил каблуком на ладонь принцессы Монако. Сделал вид, что не заметил этого. Крутанулся на месте, перенеся весь свой вес на оказавшуюся под его каблуком ладонь принцессы, и, откланявшись, вышел. Принцесса нашла в себе силы не вскрикнуть, но потом долго вынуждена была носить распухшую руку на перевязи.

Остановленный теперь герцогом Мориньер без интереса выслушал жалобы последнего на жестокость его очередной пассии и нежелание короля участвовать в его, Лозена, судьбе. Притворно сочувственно покачал головой. На просьбу посодействовать, улыбнулся столь же заметно неискренне: "при случае — непременно…"

Лозену было ясно, что это самое "при случае", соединенное с брошенным на него холодным взглядом, означало отказ. Но настаивать не смел. Лозену достало выдержки вежливо откланяться.

И тут Мориньер, уже решивший, что путь свободен, был окликнут маркизой де Монтеспан.

Услышав зов, он обернулся. Удержал на лице вежливую улыбку. Краем глаза заметил, что Филипп, оставленный им вот только что, держит в объятиях девушку — хрупкую, тонкую, неискушенную. Та прибыла ко двору всего несколько недель назад, и ей едва исполнилось четырнадцать. Теперь Филипп, напористый и гордый, как лев, сжимал эту молоденькую козочку в объятиях. И было очевидно, что он не преминет полакомиться ею в самое ближайшее время.

Заметила парочку и маркиза. Проследив взглядом за Филиппом де Грасьен, практически отнесшим свою добычу в нишу у окна, улыбнулась жестко:

— Господин де Грасьен правильно сделал, отослав жену в свое поместье.

— Отчего это?

Улыбнулась надменно:

— Ну, во-первых, она одним своим присутствием мешала нашему милому графу де Грасьен развлекаться самому и радовать своим вниманием скучающих придворных дам. А, во-вторых, эта нелепая женщина просто не могла бы жить при дворе. В своем уже далеко не юном возрасте она так же глупа, как эта малышка, которую держит сейчас в своих руках великолепный граф. В провинции, заперев графиню в замке, окруженном глухими стенами, еще можно попытаться уберечь ее от глупостей. И то я не убеждена, что мадам не соблазнит между делом какой-нибудь мелкий дворянчик. И, вернувшись домой, граф де Грасьен не обнаружит, что на голове его обильно разрослись рога. Это было бы забавно, — рассмеялась она.

Он растянул губы в хищной улыбке:

— С вашего языка так и каплет яд, Атенаис.

Маркиза де Монтеспан ухватила его за пряжку на ремне, приподнялась на цыпочки, зашептала, едва не касаясь губами его губ:

— Вы назвали меня по имени… Значит ли это, что вы помните о том, что мы — не чужие друг другу?

Подумал зло: "Девок в тавернах я тоже, случается, зову по имени". Посмотрел на нее, сощурившись.

— Вы ведете себя, как дитя, дорогая! А коли так, как же иначе я мог бы к вам обратиться?

Маркиза улыбнулась снова. Победно проворковала:

— Вы умеете быть приятным, господин Мориньер. Мне так жаль, что в этом проклятом дворце наши комнаты расположены так далеко друг от друга. Я бы не возражала…

Он неожиданно, одним ловким движением, отцепил ее руки от своего пояса. Сделал незаметный шаг вперед, обхватив ее одновременно за талию. Заставил маркизу отступить, потерять равновесие. Теперь, когда от падения ее удерживали только его крепкие руки, спесь моментально слетела с лица Атенаис.

Она пыталась ухватиться за его камзол, но пальцы скользили по ткани. Оставалось надеяться, что мужчина не расцепит объятий.

Он склонился к ней. Коснулся уха, скользнул губами по шее, вернулся снова к уху. Зашептал:

— Я еще и прозорлив, дорогая. И исключительно по-дружески готов поделиться с вами своими наблюдениями. Вы стремитесь к самой вершине, не так ли? Так вот теперь — самое время ускорить шаг. Не упрямьтесь в своем теперешнем выборе. Не то вы продешевите, поверьте мне.


Глава 29. Делай что должен


Когда Филипп предложил ему отправиться в Грасьен вместе с ним, Мориньер согласился почти сразу. Улыбнулся только неопределенно, услышав недовольное:

— Если бы вы знали, как мне не хочется тратить время и силы на эту поездку. Я там в последнее время безумно скучаю.

Подумал: "В этот раз скучать, определенно, не придется".

— Что? Ваша теперешняя любовница так хороша, что вы не можете оставить ее и на неделю? — спросил без любопытства.

— Да при чем тут… — отмахнулся Филипп. — Они все похожи одна на другую… Одна посвежее, другая поопытнее. Но, в конечном итоге — все одно. Просто скоро, слава Богу и нашему Людовику, я, наконец, смогу заняться со своим полком делом. Людовик повелел мне отправляться в Пикардию, чтобы в составе десятитысячной армии принять участие в смотре войск. И я предвижу, что с тех пор мне не придется больше томиться бездельем.

— Дай Бог, — согласился Мориньер. — Надеюсь, тогда ваше настроение изменится. И вы вновь почувствуете вкус к жизни.

— Если бы только я мог избежать этой поездки, — вздохнул Филипп. — Но я должен, да. Впрочем, раз вы согласны ехать со мной, я уже чувствую себя лучше. Порадуете заодно старую Пюльшери. Она так вас любит!

* * * *


Когда, увидев его, склонившегося вслед за Филиппом в приветственном поклоне, Клементина скривилась в негодовании, — Мориньер притворился слепым.

Когда после она прошипела, проходя мимо него:

— Какого черта вас принесло?.. — он сделал вид, что он еще и глух. Передал поводья конюху, обнял нянюшку, кивнул Аннет.

Внимательно следил за Филиппом. Напрягся едва заметно, когда на верхней ступени появилась и замерла с колыбелью в руках Полин. Готовилась вынести дитя на прогулку.

Все, кто был теперь в нижней зале, стояли, окаменев. Смотрели, как Филипп сделал несколько шагов по лестнице вверх. Не дойдя, развернулся.

Обвел взглядом собравшихся внизу. Остановил взгляд на жене.

— Чье это дитя? — спросил.

Осознав неуместность вырвавшегося вопроса, побледнел.

Закусил побелевшие губы. Медленно, как сомнамбула, спустился. Обошел жену, не коснувшись. Прошел мимо — будто ее и не было. Вышел на крыльцо. Молча забрал из рук замешкавшегося Поля повод. Вскочил на коня.

Конюхи стояли в растерянности, как и все прочие слуги. Не знали, что делать и как себя вести. Правда, когда Мориньер вышел следом за их господином, тут же подвели ему его коня — сообразили.

* * * *


Их не было так долго. Клементина не находила себе места. Вернув Полин с ребенком в детскую, приказала служанке оставаться с девочкой, пока она не разрешит выйти. Сама в течение многих часов металась по нижней зале. Не могла заставить себя присесть ни на мгновение. Пюльшери, пробыв с Клементиной около часа, в конце концов, послушалась ее приказаний, ушла к себе. Прислала в зал на смену себе Аннет. Та, чтобы не раздражать госпожу, встала у окна. Стояла изваянием, глядела во двор. Краем глаза наблюдала за Клементиной. Она не могла ничем ей помочь. Но оставалась рядом — для собственного спокойствия.

Клементина боялась и желала, чтобы муж, наконец, возвратился. Раз уж разговора не избежать, пусть он случится скорее.


Что Филипп вернулся, Клементина поняла еще до того, как услышала цокот копыт. Заметила, как, побледнев, отпрянула от окна служанка. Клементина бросилась к дверям. Выбежала наружу.


Филипп соскочил с коня неловко: споткнулся, подвернул ногу. Мориньер, успевший покинуть седло на несколько мгновений раньше, удержал его от падения. Передал поводья подбежавшим Полю и Пьеру. Подхватив Филиппа под руку, повел его в дом. Поднимаясь по ступеням, сделал Клементине знак рукой — с дороги!

Она вспыхнула. Когда Мориньер с Филиппом поравнялись с ней, с яростью прошептала:

— Зачем вы напоили его?

Он удивленно взглянул на нее.

— Я?? — пожал плечами.

Помог Филиппу переступить порог. Проследил за тем, как тот неуверенно стал подниматься по ступеням. Увидев, что наверху, у лестницы, господина встретил его камердинер Антуан, кивнул довольно. Вновь перевел взгляд на Клементину.

— Почему я? Впрочем, пусть. Не важно. Видите ли, мадам, — усмехнулся, — в таком состоянии нам, нелепым мужчинам, кажется, что рога не так сильно жмут.

Она бросила на него взгляд полный ненависти. С трудом справилась с желанием съездить по его самодовольной физиономии. Он понял. Улыбнулся насмешливо:

— Не стоит. Ступайте лучше к себе.

— Я поговорю с ним… Я все объясню.

Он схватил ее за руку:

— Нет.

Она вывернулась, кинулась к лестнице, ведущей на второй этаж. Он нагнал ее уже наверху, ухватил за плечи:

— Не делайте этого. Не теперь.

И вот тут она все-таки не удержалась. Хлестнула ему ладонью по лицу:

— Оставьте меня, сударь! Убирайтесь прочь! Я хочу говорить со своим мужем! И здесь вам нет места!

Он отпустил ее. Отступил.

— Как угодно, мадам. Как угодно.

Развернулся. Пошел вниз. Вышел во двор.

Она помедлила, потом сделала шаг, другой. Ей послышался плач. Заглянула в детскую. Девочка спала. Полин сидела рядом, у колыбели. Тоже клевала носом. Клементина присела на край кровати служанки. Какое-то время смотрела на спящее личико дочери. Потом тяжело вздохнула, поднялась. Выйдя из комнаты, прикрыла за собой дверь. Столкнулась со спешащим куда-то Антуаном.

— Где твой господин? — спросила.

— В библиотеке, — ответил тот сухо.

Клементине было не до этих мелочей. Она пропустила тон камердинера мимо ушей. Бросила ему:

— Не входи.

Распахнула двери в библиотеку.


Библиотека встретила Клементину полумраком. Ставни были прикрыты, портьеры задернуты.

— Филипп, — позвала она. — Филипп…

Обвела взглядом комнату.

Тонкий красный луч вечернего солнца, проникший сквозь щель между портьерами, падал на покрытый зеленым сукном стол. Пропутешествовав по нему, он затем уползал куда-то вниз, пугливо прятался под книжными полками, плотно забитыми томами книг.

Она обернулась. Увидела мужа, сидевшего на ковре, у камина. Перед ним стояла початая бутылка вина.

Филипп тяжело поднялся ей навстречу. Неловким движением опрокинул бутылку, и ее содержимое вылилось на ковер огромной, густой кляксой.

Заметив это, он недовольно мотнул головой, и Клементина вместе с ним несколько долгих минут наблюдала, как красная жидкость медленно впитывалась в плотный ворс старого ковра.

— Филипп, нам надо поговорить, — сказала, наконец.

— О чем? — прохрипел он. — О чем мы, черт вас побери, можем говорить?

Она протянула к нему руки.

— Мы должны объясниться.

— Объясниться? Прекрасно! Так начинайте! Я мечтаю развлечься. А я-то думал, какого черта Мориньер отправил отсюда оставленных мной воинов? Кто из них отец этого ублюдка, которого вы трусливо упрятали в своих комнатах? Отвечайте!

— Вы с ума сошли! Ни тот, ни другой.

— В самом деле? Тогда кто?

Она молчала. Смотрела, как он приближается к ней — медленно, пошатываясь, не сводя с нее тяжелого взгляда.

Вздрогнула, когда он заорал:

— Кто???

Схватил ее за волосы. Из прически посыпались шпильки. Он накрутил распустившиеся пряди на руку, дернул изо всех сил, приблизил свое лицо к ее лицу. Долго смотрел ей в глаза.

— Кто? — повторил хрипло.

— Бернар… Бернар Одижо.

Клементина произнесла это имя так тихо, что сама себя едва расслышала. Но он — он расслышал.

Размахнулся. Изо всех сил ударил ее по лицу.

— Дрянь!

— Нет, Филипп! Нет! Не надо! — она попыталась оттолкнуть его, отодвинуться от разгневанного мужчины. Подальше. Как можно дальше. Но он крепко держал ее за волосы. Говорил, задыхаясь от ярости:

— Я дал вам свое имя. А вы втоптали его в грязь!

— Отпустите меня! Мне больно!.. Я хотела любить вас. Но вы не дали мне такой возможности. Вы оставили меня здесь одну. Два долгих года я была одинока… Я управлялась здесь одна. Я сохранила ваши земли от разорения, ваши деревни — от уничтожения, ваших людей — от смерти. Я выживала, как умела.

— Вы сделали очень много добрых дел, — он выплевывал наполненные сарказмом слова ей в лицо. — И одно из них — рождение ублюдка от мерзкого висельника, дворянина без чести, преступника.

Она уперлась руками ему в грудь.

— Пустите! Я виновата, Филипп…

Он придвинулся к ней еще ближе.

— Подумать только, — презрительно засмеялся, — из всех особей мужского пола вы ухитрились выбрать этого негодяя — гнусного мятежника. Вы не только опозорили меня, как мужчину. Вы поставили под сомнение верность нашей семьи королю.

— Господи, — от изумления у нее пресеклось дыхание, — о чем вы говорите?.. При чем тут это?

— Вы вели себя, как шлюха! Так хотя бы вы догадались быть последовательной. Есть тысячи способов избавиться от беременности или не допустить ее, но вы ко всему еще и дура. Бестолковая и порочная.

Клементина чувствовала, как силы ее иссякают под потоком лившихся на нее оскорблений. Она не сдержалась. Потеряла самообладание и поняла, что говорит лишнее, когда на нее один за другим посыпались уже ничем не сдерживаемые удары. Она упала, больно ударившись головой о подлокотник кресла, и сползла вниз, стараясь укрыть от побоев вдруг разболевшийся живот.

Филипп убьет ее. Если он сейчас не остановится, он ее убьет.

Она съежилась, свернулась в комок. Не пыталась даже отползти, укрыться. Ждала безучастно, когда все закончится.


По полу потянуло холодом. Сквозняк коснулся ее пальцев, до боли заледенил рассеченную губу.

Послышались шаги — уверенные, тяжелые. Что-то больно царапнуло кисть. Она медленно отвела руки от лица. Первое, что увидела — сапоги. Острые шпоры у самых глаз.

— Вы с ума сошли, Филипп, — услышала ровный голос человека, которого ненавидела больше всех на свете. — Вы убьете ее!

Мориньер стоял теперь, стеной отделяя ее от мужа.

Всегда он! Везде он! В самые тяжелые, унизительные, в самые отвратительные моменты ее жизни.

Дернулась, едва успела отодвинуться. Мориньер, покачнувшись, шагнув назад, чуть не наступил ей на пальцы, — это Филипп, бросившись на друга, толкнул того изо всех сил в грудь.

— Убирайтесь отсюда! — заорал Филипп. — Убирайтесь отсюда и из моего дома! Прочь! Неужели не ясно: то, что происходит здесь, касается только меня?!!

— Не только, — ответил холодно. — Ваши страдания не оправдывают вашего скотства. Идите к себе и проспитесь.

— Я убью вас! — Филипп, кажется, стал слабеть. Последние слова он проговорил тихо, будто угасая. — Убью…

— Прекрасно. Но завтра. Все завтра. — Мориньер обернулся к дверям. — Антуан!!

Когда слуга появился на пороге, приказал:

— Уложи своего господина спать. Сейчас.

Филипп, растерявший вдруг весь свой пыл, больше не противился. Вышел из библиотеки, ссутулившись, опираясь на своего камердинера. Мориньер обернулся к Клементине. Хотел что-то сказать, но не успел.

Она стала подниматься. Попыталась выпрямиться. Охнула, почувствовав, как по ногам потекло что-то теплое, вязкое. Схватилась за живот.

Мориньер заметил промелькнувший в ее глазах ужас. Подошел. Не церемонясь, задрал юбки. Увидев расползающееся по ткани алое пятно, подхватил ее на руки.

— Тереза! — позвал. — Тереза!!

Когда горничная вбежала в комнату, проговорил:

— Жиббо сюда. Быстро!

— Но господин граф не позволяет…

— Быстро!! — повторил.

Сверкнул глазами так, что девушка со всех ног бросилась бежать.


— Ты вовремя позвал меня, господин, — сказала Жиббо, спустившись через пару часов в нижний зал. — Очень вовремя.

— Знаю, — ответил. — Садись.

Налил в свободную кружку вина.

— Промочи горло.

Жиббо не отказалась. Села в господское кресло — когда еще придется. Взяла обеими руками кружку. Сделала большой глоток.

— Хорошо, что ты оказался здесь в эти сумасшедшие дни, мальчик. Сама судьба привела тебя сюда.

— Судьба? — рассмеялся устало. — Я не верю в судьбу, ты знаешь.

— Напрасно, — покачала головой Жиббо. — А ведь ты очень неглуп. Во всяком случае, много умнее твоего друга — нашего господина… Вот уж кто, поистине, идет по жизни с закрытыми глазами. Не ведает, что творит. Не знает, что его ждет.

— А ты — знаешь?

— Что ждет нашего графа?

— Да.

— Знаю.

— Говори.

— Нет, мальчик. Ты не веришь в судьбу, но это не означает, что ее не существует. Я не буду смущать тебя предсказаниями. Делай, что должен. И все будет, как надо.


Глава 30. Месть


Филипп проснулся посреди ночи с жуткой головной болью. Поискал, пошарил рукой вокруг в поисках бутылки. Не найдя, разбудил спящего на выдвижной кровати Антуана.

— Черт бы тебя побрал, старый болван! Я хочу пить! Принеси мне вина.

— Лучше бы воды, господин, — пролепетал слуга.

— Заткнись. И неси, что сказал!

Когда Антуан подал ему откупоренную бутылку — отправил его спать в комнату слуг.

— Ты мне тут не нужен. Я не болен.

Потом долго сидел на постели, делал глоток за глотком. Когда бутылка опустела, поднялся, шатаясь. Вышел из комнаты. Медленно побрел по коридору, который представлялся ему теперь лабиринтом.

Он шел. И темная тень двигалась вслед за ним. Филипп не замечал тени, как не видел сейчас ничего вокруг себя. Он направлялся в сторону комнаты, где находилась та самая ненавистная колыбель. Она одна занимала теперь все его мысли.


Если бы ее не было… Если бы не было… Все тогда могло бы быть по-прежнему.

С каждым глотком вина эта мысль все больше завладевала им.

Он споткнулся о край положенной у порога циновки, тихо выругался. В неверном свете луны тускло блеснуло лезвие.


Ночь была тихой. Но то тягостное, что плотной, темной тучей висело над замком Грасьен, не давало спать и Клементине. Она то задремывала, то просыпалась в холодном поту. Вскакивала, с ужасом взглядывала на простыни. Выдыхала облегченно, поняв, что кровотечение практически остановилось. Снова пыталась уснуть.

В конце концов, поднялась, прошлась по комнате, присела в кресло.

Бешено стучало сердце, отдаваясь эхом в ушах.

Клементина походила еще немного и направилась в детскую.


Она не сразу увидела Филиппа.

"Как душно", — подумала. Подошла к окну, распахнула ставни, толкнула створки. Легкий ветерок ворвался в комнату, свежестью дохнул ей в лицо.

Клементина обернулась и в ужасе вжалась в простенок между окнами.


Филипп стоял, склонившись над колыбелью. И хмель потихоньку выветривался из его головы. Потеряв на мгновение равновесие, он задел край кроватки, и теперь на него из колыбели смотрели ясные, как будто слегка удивленные, глаза ребенка. Девочка задрыгала ручками и ножками, и ему показалось, она улыбнулась ему.

Он пошатнулся, выронил из рук кинжал и услышал сдавленный вскрик за спиной.


— Филипп… — выдохнула тихо Клементина.

Что за проклятие тяготеет над ними?

Она протянула к нему руки. И никак не могла ни губ разомкнуть, ни с места сдвинуться. Так и стояла в оцепенении, не сводя взгляда с едва держащегося на ногах Филиппа. И он стоял. Смотрел на нее неотрывно. Потом тряхнул головой, направился к выходу.

И она, наконец, нашла в себе силы сделать шаг. Оторвалась от стены, бросилась к нему.

Где-то на полпути столкнулась с мужем. Он на секунду задержал ее, поймав за плечи, и, отшвырнув в сторону, вышел из комнаты.


Клементина не поняла, когда сознание ускользнуло от нее. Просто в какой-то момент абсолютные темнота и тишина стали рассеиваться, как тяжелый туман с восходом солнца.

Она теперь слышала, как мужской голос тихо, но резко бросал в этот туман слова. В ответ испуганно, виновато звучал голос женский. Но смысл слов по-прежнему не достигал ее сознания, тонул в вязком молоке.


Где-то вдалеке заплакал ребенок. Кто-то успокоил его.

Сильные мужские руки подняли ее и положили на кровать. Они отвели со лба пряди и чем-то прохладным и влажным коснулись лица. От рук веяло покоем и уютом. Как тогда, в детстве, во время той долгой болезни другие руки, руки ее матери, не давали ей уйти. Держали на плаву. Давали ей силы, помогали бороться с жаром.

Тогда, — все то время, что она находилась без сознания, — она чувствовала себя спокойно и защищенно. И теперь, на этой границе бытия с небытием, когда слух и осязание уже служили ей, а в глазах еще висела беспросветная тьма, она вдруг почувствовала то же самое. И ощутила сильнейшую боль утраты, когда эти благословенные руки исчезли, оставив ее в одиночестве. Клементина заметалась в поисках тепла и зарыдала горько, отчаянно.

* * * *


Утро наступило для Клементины поздно. Было уже около полудня, когда она открыла глаза. И тут же встретилась взглядом с Мари.

— Что ты тут делаешь? — спросила удивленно.

— Господин де Мориньер приказал мне сменить Терезу, которая сидела рядом с вами с тех самых пор, как вам стало плохо.

— Мне стало плохо?

Она прикрыла глаза, вспоминая. Ах, да. В самом деле.

Все тело ломило. Клементина чувствовала такую слабость, что, ей казалось, она не сможет и рукой шевельнуть.

— Вы опять ходили к маленькой, — защебетала Мари, распахивая створки окна пошире и снова возвращаясь к ее постели. — Зачем? Зачем вы это делаете? Для этого есть Полли. Она хорошо смотрит за ребенком. Сейчас вот покормила ее, отправилась с ней на прогулку. Такая хорошая погода. Жалко держать девочку в душной комнате. А вы еще слишком слабы, вам вообще бы лучше не вставать пару дней. Господин де Грасьен просил вам передать, что приедет лекарь. И распорядился, чтобы вы оставались до его приезда в постели.

— До чьего приезда? — Клементине едва удалось втиснуть в поток речи свое слово.

— До приезда лекаря.

Девушка продолжала болтать.

— Господин де Грасьен уехал. Сказал, чтобы обедали без него. А господин Мориньер с утра отправился на прогулку. Он такой… такой… — Мари зарделась, вспомнив свой утренний позор.

Проходя мимо господина Мориньера, она загляделась на него и едва не рухнула, нелепо зацепившись ногой за собственную ногу. Она упала бы непременно, если бы он не подхватил ее. Поймал, поставил на ноги. С легкой улыбкой щелкнул по носу. Сказал: "Поди-ка посиди возле госпожи. Смени Терезу. Ей надо отдохнуть".

— Он такой… милый, — закончила, наконец.

— Кто?? — Клементина приподнялась на локтях, затрясла головой. — Кто милый??

— Господин Мориньер. Он не спал, говорят, всю ночь. Но утром, едва взошло солнце, он был уже на ногах — бодрый, любезный. Красивый.

— Замолчи. — Клементина, наконец, заставила себя спустить ноги на пол. — Позови Терезу и принеси одежду. Я хочу встать.

Мари замешкалась было, хотела еще что-то сказать, но, столкнувшись с суровым взглядом хозяйки, заторопилась. Выскочила из комнаты.


Когда Мари вышла, Клементина вытянула вперед непослушные руки — разглядывала синяки. Потом, собравшись с силами, сползла с кровати. Подошла к зеркалу.

— Ублюдок, — прошептала сквозь стиснутые зубы, уставившись на расползшийся по скуле кровоподтек. Губа немного припухла, но выглядела не так уж страшно. Клементина приподняла волосы, коснулась шишки чуть выше виска. Коснувшись, зашипела от боли.

— Слава Богу, вы проснулись, госпожа! — явившаяся, наконец, Тереза, замерла за ее спиной — еще несколько часов назад едва заметные синяки теперь выглядели просто ужасно.

— Помоги мне переодеться.

Когда Тереза освобождала ее от ночной сорочки, старалась не охать. Оказавшись нагой, долго смотрела на себя в зеркало.

— О, мадам! — заплакала вдруг Тереза. — Как же это может быть?! Как он только мог?

— Хватит причитать! — рассердилась. — Принеси таз и наполни его водой. Мне надо вымыться.

Посмотрела на Терезу. Усмехнулась.

— Филипп пригласил лекаря. Я должна быть к его приходу в порядке. Да и… перенеси колыбель в мою комнату. И вели принести сюда кровать для Полли.

— Но, госпожа, девочка будет мешать вам. Она плачет ночами. Ее приходится подолгу укачивать.

— Дорогая, ты, должно быть, помнишь, что это не первый мой ребенок…

Клементина отвернулась к окну, показывая, что разговор окончен.


Филипп хочет, чтобы ее осмотрел лекарь? Он желает, чтобы она продемонстрировала тому следы его удивительного внимания? Что ж, она готова!

Когда приехал лекарь, Клементина встретила его в одной из проходных комнат наверху.

— Заходите, господин Мобеж, — она с видом крайне утомленным опустилась в кресло, жестом приглашая мужчину последовать ее примеру. — Присаживайтесь. Я прошу прощения за свой ужасный вид. Но…

Клементина вздохнула, захлопала ресницами, закусила губу, будто бы с трудом справляясь с волнением.

— Мне так неловко.

Ее чуть не стошнило от собственной манерности, но она героически продолжала:

— Но вы же знаете, женщины после родов всегда дурно выглядят. И плохо себя чувствуют.

— Да, — г-н Мобеж конфузливо закашлялся, никак не мог отвести взгляда от свежего синяка на тонкой руке, — ваш муж пригласил меня осмотреть вашу милость. Он волнуется о вашем самочувствии. Заботится о вас.

— О, да, — Клементина непонятно улыбнулась. — У него есть причины. Вы же знаете, мужчины так нетерпеливы в амурных делах. А Филипп… Понимаете, мы так давно не виделись… Г-н Мобеж, — она смущенно коснулась пальчиками его рукава, — я прошу вас, — ее ясные глаза наполнились слезами, — я прошу вас, объясните моему мужу, что мне некоторое время после родов нужно… побыть одной.

Она потупила взгляд, скрывая мстительных чертиков.

Господин Мобеж заметно покраснел.

— Да, да, конечно, — он сделал несколько неуверенных шагов в сторону двери, — пойдемте, графиня, в вашу комнату, я осмотрю вас. И, конечно, обязательно сегодня же, или в самое ближайшее время, поговорю с вашим мужем.

Клементина представила себе предстоящий разговор лекаря с Филиппом. Усмехнулась незаметно.


У самых дверей она столкнулась с входящим в комнату Мориньером.

Тот весело блеснул глазами, приветствовал прошествовавшего мимо него лекаря легким поклоном. Насмешливая улыбка, расцветшая на его лице, показывала, что, как минимум, самое интересное место в разговоре он точно не пропустил.

Словно в доказательство, Мориньер прошептал, едва расстояние между ним и Клементиной максимально сократилось:

— Браво, моя дорогая графиня! Браво!

Клементина растянула губы в притворной улыбке и проследовала мимо горделивой походкой королевы.


Глава 31. Принять решение


Был вечер. Разговор длился уже не первый час. И Мориньер начал потихоньку терять терпение.

— Дрянь, какая она дрянь! — Филипп шагал из угла в угол, вызывая головокружение у наблюдавшего за его передвижениями Жосслена. — Ты представь себе, каким идиотом я выглядел, когда этот толстый Мобеж, краснея и заикаясь, пытался меня убедить, что мою несчастную женушку нужно на некоторое время оставить в покое. Ей, оказывается, нужно прийти в себя и подождать с любовными утехами. А я, негодяй и мужлан, калечу измученную родами женщину своими домогательствами.

— Негодяй и мужлан? Он так и сказал? — Жосслен лениво стряхнул воображаемую крошку с колена. — Каков мерзавец!

— Оставь свои насмешки, Жосслен. Мне нет никакого дела до этого лекаришки. Но как представлю себе, как сегодня он расскажет обо всем этом своей жене, а уже завтра вся округа, все поместные крестьяне будут жалеть эту паршивку… Как я буду выглядеть?

— Но, дорогой мой, согласись, что синяки на ее теле — твоих рук дело. И как она должна была объяснить их появление?

Мориньер тяжело засмеялся.

— Во всяком случае, теперь ты выглядишь просто чересчур пылким мужчиной, что, уж конечно, значительно лучше, чем выглядеть ревнивцем. Хотя, должен сказать, что, прослышь король о твоих проделках, он не похвалил бы тебя.

Филипп остановился. Взглянул на Мориньера:

— Жосс, я и представить прежде не мог, что когда-нибудь подниму на нее руку. Но тогда… вчера… я мог бы убить.

Жосслен де Мориньер встал и потянулся.

— Тем более, ты должен быть благодарен своей жене. Ведь она спасла твою репутацию. Не рассказывать же ей, в самом деле, всей округе, что муж ее напился, как свинья, и бросился с кулаками на нее и с ножом — на ребенка.

Он говорил непринужденно, даже как будто легкомысленно, но глаза его внимательно следили за реакцией друга.

Филипп покраснел от досады.

— Это не мой ребенок. И скоро все вокруг только и будут говорить о том, что я — рогоносец!

— Если ты сам не будешь вопить об этом на каждом углу, возможно, и все остальные промолчат, — Мориньер зло сощурил глаза. — Ты меня утомляешь, Филипп. Я уже говорил тебе, всегда есть выбор. Ты можешь устроить скандал, наказать ее, и, таким образом, во всеуслышание заявить, что ты, в самом деле, несчастный обманутый муж. А можешь признать ребенка и спокойно жить всеми уважаемым человеком с любимой женой до самой старости.

Филипп подскочил.

— Как ты не поймешь?! Я не могу с ней жить. Я не могу ей больше доверять. Она предала меня. Что же касается этого отродья…

— Стоп, друг мой. Стоп. "Отродье" — чудесная девочка с материнскими глазами. И она станет любить тебя, как отца, если у тебя достанет ума не утверждать обратное. А твоя жена — разве не оценит она твое благородство, сохрани ты сейчас ее падение в тайне?

— Возможно. Наверное. Но я… Что делать мне? Я-то буду вечно помнить о ее неспособности хранить верность.

— А кто из нас способен? Вот, к примеру… — Мориньер невинно распахнул глаза навстречу мечущемуся Филиппу. — Где ты был сегодня весь день? Я не мог дождаться тебя, чтобы предложить партию в шахматы.

Филипп отвел взгляд.

— Это совершенно не твое дело.

— Само собой.

Засмеялся.

— Логика, дорогой мой друг, была и остается неоспоримым твоим достоинством!

* * * *


Филипп проснулся с сильнейшей головной болью. Долго приходил в себя. Пялился в перекрестье балок над кроватью. Боялся шевельнуть головой. Вспоминал — что там было с ним вчера вечером?

Сначала они долго беседовали с Мориньером. Даже спорили, кажется. Он, Филипп, извинялся.

Он помнит — он спросил:

— Я был груб с вами. Отчего вы не вызвали меня тогда же?

Мориньер рассмеялся:

— Вы едва стояли на ногах, мой дорогой. Было бы глупо, согласитесь, лишиться друга, оттого только, что в трудную для него минуту мое самолюбие оказалось уязвлено неприветливым словом.

Филипп оскорбился:

— Вы самоуверенны. Вы не сомневаетесь, что одержали бы надо мной верх?

— А вы сомневаетесь? Если вы не могли быть сдержаны в речах, то как вы можете думать, что вам удалось бы победить в деле, требующем холодной головы и трезвого расчета?

Собственно, Мориньер был прав. Но правота его в этот раз невозможно бесила Филиппа. И, в конце концов, не выдержав этого труднопереносимого сочетания раздражения, обиды и чувства вины, он опять напился.

Он помнит: Мориньер сидел весь вечер напротив него и безмолвно наблюдал, как он накачивался вином. Только когда, почувствовав себя совсем плохо, он, Филипп, выдавил:

— Все. Не могу больше! Уеду завтра. К чертовой матери! — Мориньер покачал головой:

— Нет. Вы никуда не поедете, пока не решите все накопившиеся проблемы. Раз в два года вы можете себе позволить такую роскошь.

— А вы? Какого черта вы сидите в этом отвратительном, зловонном болоте? — спросил тогда Филипп, с трудом выговаривая слова. — Здесь же нечем дышать!

Спросил. Но не помнил теперь, получил ли ответ.


Филипп застонал. Надо было подниматься.

Он решительно спустил ноги с кровати. Сел. Уставился на бурое пятно на светлой стене. Насупил брови. Протянул руку, позвонил в колокольчик.

Когда в дверях показался, встал, как олух, Антуан, — Филипп проворчал:

— Что это? Откуда?

— Ваша милость вчера кружку об стену шваркнули. Вино, должно быть, кислым показалось, — ответил слуга ехидно.

Филипп взглянул на камердинера:

— Почему ж не отмыл?

— Отмывал. Да не отмывается.

— Так завесь чем-нибудь, — буркнул. — И неси одежду. Вставать буду.

Антуан подал рубашку, штаны. Вышел, чтобы принести господину таз с водой — умыться. Филипп сидел, пытался сообразить, сколько теперь времени. Судя по тому, что солнце, по утрам по-хозяйски перемещающееся по его комнате огромным желтым квадратом, уже проделало свой ежедневный путь и благополучно скрылось за тяжелыми портьерами, было уже далеко за полдень.

Ссутулился. Выдохнул.

Филипп чувствовал себя сегодня слабым. Он никому никогда не показывал своей уязвимости и, в конце концов, сам поверил в нее. И на войне, на поле битвы так и было. Он не боялся смерти, так как верил в великую значимость собственного служения королю. Он был храбрым солдатом и хорошим военачальником. Но он не умел принимать в расчет веления души. Для него всегда существовали цель и обязанность — величайшая цель и почетнейшая обязанность. Колебания, сомнения — все это Филипп отвергал, как непозволительную роскошь. Лишь однажды он позволил взять верх чувствам. И это привело к тому, что он готов признать: вся его жизнь пошла кувырком. Он разбит, почти уничтожен. Оттого только, что однажды поставил собственные желания выше государственных интересов и своих привычных и приятных ему обязанностей.

Будь она проклята, эта невозможная женщина, прельстившая его когда-то своей загадочностью. Будь она проклята!


Филипп обернулся, взглянул на постель. Простыни были скомканы, будто он не спал эту ночь. Будто воевал с кем-то. Провел рукой по щекам — отросла щетина. Надо побриться. Привести себя в порядок. И принять, наконец, решение. Жосслен прав: эту историю надо завершить.

Через полчаса, взглянув на себя в зеркало, кивнул — вот теперь уже ничего. Сносно. Можно и на люди показаться.


Внизу его встретил Мориньер — как всегда элегантный и подтянутый. Встретил легко, радостно — будто не было этих двух нескончаемых дней позора. Произнес пару ничего не значащих фраз. Взмахнул рукой:

— Вы позволите пригласить вас к столу, Филипп? Пока вы спали, простите мне мое нахальство, я распорядился подать сюда холодного мяса и вина.

— Вы еще не ели? — виновато воскликнул Филипп.

— Бросьте! Конечно, я поел. — Он улыбнулся. — Во время стихийных бедствий каждый заботится о себе сам. А теперь вот, почувствовав, что жизнь до самого ужина гарантированно не покинет меня, я готов позаботиться и о вас.

Филипп сел за стол, положил на тарелку кусок мяса. Долго на него смотрел. Есть не хотелось. Поднял взгляд на друга:

— Давайте, что уж… Вы ведь хотите меня о чем-то спросить?

— Ну, разве что поинтересоваться, как вы спали?

— Отвратительно.

— Это заметно, — снова улыбнулся.

Добавил мягко:

— Вам следует, наконец, взять себя в руки. Предаваться отчаянью — бесполезное занятие.

— Жосс, вам хорошо говорить! Вы не женаты! Вы свободны! Вы вольны поступать так, как считаете нужным. Вас не обманывала жена, и на вашей голове не растут ветвистые рога. Как вы можете рассуждать о том, о чем не имеете ни малейшего представления? Вы сказали вчера — вам жаль девочку? Так забирайте ее? Я отдаю ее вам! — произнес, распалившись.

Произнес и изумленно откинулся на спинку кресла, поймав странный взгляд, брошенный на него Жоссленом.

— Вы считаете это неплохим решением, не так ли?

— Я пошутил, — уныло ответил Филипп. — И я в растерянности. Я знаю, я чувствую, что мои теперешние несчастья произошли оттого, что однажды я поступил неверно. Более того, я поступил нечестно, подав себе и ей надежду, что мы можем быть счастливы. Мне следовало смотреть дальше.

— Теперь поздно об этом сожалеть, — пожал плечами Мориньер.

— Я знаю. И знаю, как я поступлю. Если нельзя развязать этот Гордиев узел, его следует разрубить.

Он заговорил. Оживился как будто, приободрился.

Жосслен слушал его. И чем дольше слушал, тем энергичнее качал головой.

— Нет, Филипп. Вы недооцениваете вашу жену. Вам не удастся отнять у нее ребенка. Она никогда не отдаст вам девочку.

— Тогда я отправлю ее в монастырь, — в сердцах вскричал Филипп.

— Temperata severitas, — насмешливо улыбнулся Жосслен. — Умеренной суровости требую я, как требует Августин.

— Освободите меня от латыни, Жосс, — огрызнулся Филипп. — Не вы ли уже второй день упрекаете меня в том, что я откладываю принятие решения? Не вы ли?

— Да, но прежде вы умели правильно оценить ситуацию. Сделайте же это и теперь. Что мешает вам?

В открытое окно до них донесся громкий требовательный плач ребенка. Мгновение — и тут же все стихло, словно невидимая рука зажала ребенку рот.

Филипп заглянул в темную глубину глаз своего друга.

— Моя ненависть. Она застит мне глаза. Я не могу спать. Я не могу есть. Я думаю только о том, что меня предали. И понимаю, что с этим унижением мне придется теперь жить. Это разрушает меня. Я понимаю, что останусь неотмщенным. Мне некого вызвать на дуэль и убить, чтобы почувствовать успокоение. Я не хочу причинять боль ей, — встретив насмешливый взгляд друга, воскликнул, — да-да! Теперь, когда мой разум вернулся ко мне — не хочу, потому что она женщина и моя жена. Но я знаю свои силы, я не смогу видеть рядом с собой этого ребенка. Несчастного, как вы говорите, ребенка, но ребенка мятежника.


Мориньер откинулся на спинку кресла, покачал головой укоризненно:

— Фи! Какие мелочи вас беспокоят! Ребенок мятежника! По крайней мере, вы не сможете упрекнуть ее в отсутствии характера. Даже если девочка возьмет от отца и матери совсем понемногу — она будет крепким орешком.

— Вы смеетесь? Вам смешно?! А мне невыносима мысль, что моя жена, женщина, с которой я когда-то делил постель, отдавала себя, свое тело, свою страсть, свое желание — преступнику, человеку, поднявшему восстание против законного короля.

— Не путайте любовь и политику, Филипп! Нет никакой разницы между ребенком верноподданного и ребенком преступника, между вашим и моим ребенком. Может, только цвет глаз. Как, вы говорите, выглядит этот Одижо?

И рассмеялся, услышав ответ:

— Темноволос и смугл? Как раз то, что надо!


Глава 32. Отдайте ее мне


Он улыбался, замечая растерянность, в которой пребывал Филипп с тех пор, как он, Жосслен, объяснил ему свою идею.

— Вы говорите: "Отдайте мне ее", — будто просите взаймы лошадь. Я не знаю, что ответить вам, Жосс.

— Соглашайтесь. Вы несчастливы, Филипп. И вы утверждаете, что будете так же несчастливы все время, пока рядом с вами будет находиться эта женщина и ее ребенок. Я знаю вас достаточно долго, чтобы верить, что в ваших словах нет кокетства и любования собственным горем, в которых я мог бы упрекнуть многих в вашей ситуации. Вы сказали, и я принял к сведению. А теперь я высказал вам свою идею — с той же откровенностью, с какой говорили со мной вы. Отчего же мои слова вы воспринимаете так недоверчиво? Неужели когда-нибудь я дал вам повод сомневаться во мне?

— Нет, но…

— Я сказал вам, что готов взять вашу жену под свое покровительство и готов опекать ее и ее дитя так долго, как это потребуется. При этом я обещаю, что графиня де Грасьен будет всегда свободна выбирать свою судьбу. И, возможно, когда-нибудь, — всякое может случиться, — она решит выбрать себе другого… опекуна. Я не собираюсь мешать ей жить полной жизнью. Но я предлагаю это вначале вам, чтобы вы могли принять это, как собственное спасение. Соглашайтесь. Уверяю вас, вы не раскаетесь.

Филипп нервно заходил по комнате.

— Вы смеетесь, Жосс. Вы говорите о покровителях, которых вольна будет выбирать графиня де Грасьен, и предполагаете, что я буду спокоен, наблюдая, как славное имя де Грасьен будут трепать в кулуарах дворцов, где каждый сможет сказать, глядя на меня: "Вот идет тот самый Грасьен, чья жена"…

Он задыхался от негодования, в то время как Жосслен де Мориньер был спокоен, даже как будто холоден.

— Я все устрою. Вас же я прошу об одном — позвольте ей выбирать.

— Но вы ведь говорите, что моя жена ненавидит вас? Как же вы можете рассчитывать, что она согласится связать с вами свою судьбу? Как может женщина поверить, что она окажется в безопасности рядом с вами? Зная вас! Видя ваши глаза! Разве может она рассчитывать на спокойную жизнь, когда рядом с ней будете вы — авантюрист до мозга костей?

— А кто сказал вам, что я обещаю ей спокойную жизнь? И кто вам сказал, что графиня жаждет спокойной жизни? О, Филипп, как же вы редко заглядывали в глаза вашей жены, если могли предположить подобное!

— Но зачем? Зачем вам все это?

Он не мог не задать ему этого вопроса.

И почти не удивился, услышав ответ:

— Я отвечу вам, когда буду знать. Я могу тысячу раз обосновать вам свое решение, но ни один из ответов не будет достаточно правдивым. В одном я уверен безоговорочно — я предлагаю вам превосходный выход.

— Ну, хорошо, — сдался Филипп. — Я согласен. Вы можете предложить ей свои условия. Хотя я и не понимаю, о чем вы сейчас ведете речь. Не понимаю. Но полагаюсь на ваше слово и вашу порядочность. И надеюсь, что, если моя жена примет ваше предложение… вдруг примет… мое имя не окажется поруганным более, чем оно поругано сейчас. Я не могу изменить прошлого, но я могу попытаться повлиять на будущее.

— Мое слово и моя честь будут вам порукой, Филипп. Обещаю вам: если ваша жена примет мое предложение, ваше имя более не пострадает.

* * * *


Прогулки в одиночестве когда-то нравились Клементине. Они позволяли ей ощущать себя более свободной, чем она была. Она любила подставлять лицо солнцу, вдыхать ветер, мочить ноги в росистой траве. Раскидывала мысленно по сторонам руки-крылья. Летела.

Сегодня же она чувствовала себя узницей. Она шла по дороге, ведущей вдоль крепостных стен, и думала, что вот-вот состоится суд, на снисхождение которого ей, похоже, рассчитывать не приходилось.

Слишком сильным оказался удар по самолюбию ее супруга, по его гордости и по его… верности трону. Она не могла бы сейчас сказать, какой из ударов оказался для нее роковым. И боялась, что, признав таковым последний, окажется права.

Филипп, ее муж и судья, был слишком оскорблен, чтобы позволить ей приблизиться к себе. Он не готов был выслушивать ее оправдания. А вместе с этим он лишил ее возможности облегчить участь ее дитя.


Гнев вперемешку со страхом переполняли Клементину всякий раз, когда она глядела в светлые, голубые глаза своей дочери. "Как же так получается, — думала, — что я, твоя мать, не могу, не нахожу сил и средств защитить тебя от несправедливости?"

Чтобы не разрыдаться, не напугать ребенка, она передавала девочку верной Полин. Сама же, подхватив юбки, бросалась прочь от людей — в сад, в самую его гущу. Скрывалась в беседке.

А Полин в это время поливала тихими слезами завернутую в тонкое одеяльце девочку за себя и за Клементину. Потеряв ребенка при родах, Полин очень привязалась к малышке и была благодарна госпоже за то, что та взяла ее в дом. Полин отдавала девочке всю душу. Она кормила ее, напевала ей незамысловатые деревенские песенки, укладывала спать. Она готова была ради девочки на все.

* * * *


Когда слуга подошел и склонился перед ней, приглашая пройти в библиотеку, Клементина, бледная, но с гордо поднятой головой, пошла вперед, стараясь, чтобы дрожь в коленях не помешала ей выдержать это последнее, — она очень на это надеялась, — испытание до конца.

Шла. Думала о том, что, если ей не хватит слов, если то, что она скажет, не покажется мужу убедительным, она упадет перед ним на колени. Она будет молить его о милосердии. Ради ребенка — что угодно!

Увидев рядом с Филиппом Мориньера, вспыхнула от негодования и ужаса.

Опять он! Как при нем она сможет говорить?

Подошла ближе, стараясь выглядеть спокойной. Понимала, что ее возражения, скорее всего, ни к чему не приведут. Но попытаться она должна была. Сказала:

— Филипп, мы не можем обсуждать наши семейные вопросы в присутствии чужого человека. Даже если этот человек является вашим другом, — ее голос все-таки задрожал от ярости.


Они оба точно знали, что это ей не понравится. Клементина видела это по плотно сжатым губам Филиппа и насмешливым огонькам в глазах Мориньера. Знали и столь же твердо были настроены не обращать на это ни малейшего внимания. Поэтому она не была удивлена, услышав:

— Ошибаетесь, дорогая. Господин де Мориньер находится здесь не потому, что он мой друг, а потому, что ему есть, что сказать вам. — Филипп был внешне спокоен и даже доброжелателен, но стена, что он выстроил в последние дни, прочно стояла на своем месте.

— Я не понимаю, — Клементина беспомощно качнула головой.

Филипп предложил ей стул. Она осталась стоять.

— Как хотите, — развел руками.

Встал напротив, долго смотрел на нее. Наконец, заговорил:

— Вам сегодня предстоит сделать непростой выбор.

Встретившись с ней взглядом, посуровел еще более.

— Что касается меня, решение я принял, и оно незыблемо. Если вы откажетесь от предложения, которое сделает вам господин Мориньер, вам придется подчиниться моей воле. Итак… Я решил: ребенок, рожденный от Бернара Одижо, будет отправлен в приют.

Она раскрыла рот, попыталась что-то сказать, но муж поднял руку, призывая к молчанию. Сам молчал какое-то время, справлялся с волнением, охватившим его при мысли, что с этого момента он уже не может отречься ни от одного своего слова. Продолжил глухо:

— Меня не интересует судьба этого ребенка. Но этого мало. О существовании девочки придется забыть и вам. Ни одна живая душа не должна знать о ней. О молчании своих слуг я позабочусь сам, но вам придется дать мне слово, что никогда, ни во сне, ни в горячечном бреду, вы не произнесете ее имени, не позовете ее и никогда не справитесь о ее судьбе. Что же касается лично вас… Я полагаю… — он смущенно глянул в сторону Мориньера, но тот ни одним движением не показал, что услышал в его голосе растерянность, которую теперь выказывать было уже совершенно непростительно. — Мне придется… — вдохнул полную грудь воздуха, — думаю, вам предстоит закончить ваши дни в монастыре. Отныне вы потеряли право быть матерью моих детей.


Он проговорил это, не отводя больше взгляда от лица своей жены. Удивился удовлетворению, которое испытал, глядя, с какой стойкостью выслушала она его. Лишь на мгновение задрожали губы. Клементина сжала их плотно, сцепила нервным движением тонкие пальцы так, что побелели костяшки, дослушала остальное с видом гордым и неприступным.

Филипп говорил и одновременно пытался убедить себя, что поступает правильно.

Он, Филипп, граф де Грасьен, не может допустить, чтобы чистота его рода подвергалась сомнению. Матерью его детей должна стать женщина с незапятнанной репутацией.

Он говорил твердо. И закончил свою речь тоном решительным и непреклонным.

И все же… все же мужество Клементины находило отклик в его душе. В какой-то момент он осознал смущенно, что ему хочется обнять и утешить ее, дрожащую от внутреннего напряжения. Чтобы удержаться, не проявить слабости — отошел в сторону, к окну.

— Я все сказал! — произнес, не оборачиваясь.


Клементина перевела взгляд на Мориньера. Пока говорил ее муж, Мориньер сидел, развалившись, в кресле у стола. И из-за спины Филиппа его практически не было видно.

Теперь же он оказался в центре внимания. Клементина взглянула на него коротко, обернулась к мужу.

— Благодарю вас, Филипп, за искренность, — неожиданно произнесла.

Прикрыла глаза, справляясь с подступившим к горлу комом. Потом выпрямилась, набрала в легкие воздуха, добавила ровным, лишенным модуляций, голосом:

— Благодарю. Хотя я не убеждена, что вы даете мне возможность выбора. Боюсь, вы намеренно бросаете меня навстречу предложению вашего друга. Не смотрите на меня так. Я готова на многое не потому, что боюсь судьбы, что вы мне уготовили, но потому, что вместе со мной вы лишаете возможности жить ни в чем не повинное дитя, единственное преступление которого состоит в том, что оно не является вашим. Так накажите меня. За что же вы подвергаете преследованиям ее? Не думали ли вы, Филипп, что когда-нибудь, когда ваша молодость, как и моя, обратится в ничто, когда вы, может быть, не получив от Господа желанных детей, останетесь один, может, именно она, эта незаконнорожденная девочка, отвергаемая вами теперь, станет вашей радостью и опорой? Никто не знает своей судьбы. Ни вы, ни я… ни даже господин де Мориньер, в чьих глазах мне всегда чудится дьявольская насмешка, словно он смеется над всеми, кто в этой жизни решается верить в искренние чувства, кто не просчитывает свои ходы на много шагов вперед, кто рискует полюбить, зная, что у этой любви нет будущего. Я хотела прежде оправдываться перед вами, Филипп, потому что считала себя виновной, но что-то произошло сейчас, и это "что-то" изменило все. Виною ли тому упрямая складка у вашего рта или та самая насмешливая холодность графа, о которой я уже говорила, но мое мнение переменилось. Я благодарю вас за то, что вы прекратили страдания, которые я испытывала, ожидая вашего решения, и… я готова выслушать вас, граф де Мориньер, хотя, видит Бог, я не жду от вас достойного предложения. Не жду. Но обещаю, что рассмотрю его, если это позволит мне изменить судьбу второй моей дочери, которую я люблю не меньше, а может, больше, первой, потому что эта обделена более той.

Она не заметила искры восхищения, промелькнувшей во взгляде Мориньера, которую тот сразу же упрятал глубоко за непроницаемой пеленой темных глаз. Только выразительно посмотрел на Филиппа, словно произнося: "Ну, что? Говорил я вам?"

Клементина не заметила ничего из этого, потому что в этот момент дрожала от негодования. Он, мужчина, продолжал сидеть, закинув ногу на ногу, тогда как она, женщина и хозяйка, стояла перед ним! Он не двинулся даже, когда она сделала несколько шагов к нему. Мало того, он, развалившись в кресле, и теперь продолжал разглядывать ее с легкой полуулыбкой. Что ему ее горе? Ее потери! Ее страдания! Он улыбался, как будто смотрел одну из так популярных при дворе мольеровских комедий.

Даже Филипп, — она заметила это краем глаза, — сделал несколько шагов в направлении Мориньера, для того будто, чтобы поднять, выдернуть друга из занятого им кресла, поставить на ноги. Даже Филипп…

Мориньер улыбнулся понимающе.

— Успокойтесь, Филипп. И вы, сударыня. Присядьте, прошу вас, не упрямьтесь.

Он с настойчивостью указал Клементине на стул.

— То, что я собираюсь сказать вам, значительно длиннее того, что вам уже пришлось выслушать, и более неожиданно для вас, полагаю. А мне не хотелось бы приводить вас в чувство, если вам вздумается потерять сознание.

— Я не доставлю вам такого удовольствия, сударь, так как вряд ли существует что-нибудь, что может шокировать меня, если я знаю, что это исходит от вас, — упрямо тряхнула головой Клементина, но все же села.

— Вы недооцениваете вашего покорного слугу, — усмехнулся Мориньер, от которого не укрылась внезапная бледность Клементины. — Жаль.


Глава 33. Выбор


Клементина, действительно, почувствовала, как последние силы покидают ее. Опустилась на стул. И Мориньер некоторое время молчал, дожидаясь, когда она придет в себя.

Когда щеки графини порозовели, заговорил:

— Возможно, то, что я имею честь предложить вам, выглядит менее достойно. И уж точно не так величественно, как то, что предложил ваш супруг. Но, осмелюсь думать, по сути, оно гораздо более привлекательно и… — по лицу его скользнула легкая улыбка, — гуманно. А, главное, что только вы не готовы поставить на карту, чтобы спасти от несчастий ваше дитя, не так ли? Вы, сударыня, как человек прагматичный и весьма, должны по достоинству оценить то, что я вам скажу.

Клементина услышала иронию в его словах — он и не старался ее скрыть. И в другое время она, вероятнее всего, прекратила бы этот разговор и, гордо вскинув голову, удалилась. Но сейчас она подумала вдруг безразлично, откинувшись на спинку стула — будь, что будет. Она не раз убеждалась в том, что граф де Мориньер обладает удивительной внутренней силой, противиться которой ей чрезвычайно трудно. Да и к чему теперь было противиться?

— Хорошо, я слушаю вас.

Она надеялась, что голос ее не дрожит.

Мориньер кивнул.

— Итак, вначале я предлагаю вам совершить небольшой экскурс в прошлое. В недавнее прошлое, графиня. Я хочу, чтобы вы вспомнили майские ночи во дворце Алкионы, чудесные фейерверки и огни, расцвечивающие глубокое летнее небо.

Она не понимала, к чему он клонит, но тревога неожиданно отпустила ее. Он видел, как заволокло туманом ее глаза, как постепенно она погрузилась в предлагаемые им воспоминания. Приятные воспоминания. Такие далекие воспоминания.

Он замолчал, давая ей время вернуться.

— Я не понимаю, сударь, какую цель вы преследуете, напоминая мне о днях, когда я была счастлива.

— Я не закончил. Мне нужно, чтобы вы вспомнили кое-что еще.

Она посмотрела на него удивленно.

— В те дни на праздник было приглашено более шестисот человек, и среди них — иностранный посол. Праздник был великолепен, дамы очаровательны. Не было человека, который не восхищался бы той чудесной, сказочной атмосферой, в которую каждый из приглашенных был погружен на целую неделю. Особенно один из них, — Мориньер подался вперед, посмотрел на нее внимательно, — с огромными голубыми… почти синими… глазами и густыми черными ресницами. Вы помните его жаркий взгляд? Дурманящий аромат Востока? Вы помните, конечно?..

Она кивнула — помню. Ощутила, как задрожали руки.

Что это было тогда? Опьянение свободой, которую она обрела на столь, как оказалось впоследствии, короткое время, или что-то еще?

Нервно оглянулась на мужа. Его лицо было сейчас бледнее прежнего. Он, окаменев, смотрел перед собой. Значит, было что-то еще, чего он, глупый, доверчивый мужчина, не заметил, не разглядел?

— Успокойтесь, Филипп, — засмеялся Мориньер, принимая прежнюю позу, — успокойтесь. Даже если бы вы не сводили тогда взгляда с вашей жены, вам не в чем было бы упрекнуть ее. Но я знаю, что графиня не может не помнить этого примечательного посла. А также последующую за этим знакомством королевскую лотерею.

Клементина кивнула еще раз. Она все помнила. Он был грациозен, как хищник на охоте. Он склонился тогда по французскому обычаю к ее руке, впервые, пожалуй, признав, что в обычаях французов-варваров есть некоторая приятность. Он преследовал потом ее взглядом весь вечер. И после лотереи, на которой она ничего не выиграла, едва не учинил королю скандал. Ей пришлось приложить массу усилий, чтобы успокоить его.

Конечно, она не могла не помнить. Он обнимал ее за талию, склоняясь все ближе и ближе к ее лицу. Говорил одновременно яростно и пылко:

— О, прекрасная лилия, — говорил. — Вы огорчены, я знаю, преступной несправедливостью, допущенной сегодня…

А она смеялась, стараясь объяснить бестолковому, что нисколько не огорчена тем, что прелестное колье досталось Марии-Терезии, а изумительный перстень — Луизе Лавальер. Да, и разве могло быть иначе?

Он настаивал:

— Разрешите мне исправить эту оплошность. Иначе она будет омрачать мне воспоминания об этом празднике. Позвольте преподнести вам дар, достойный вашей красоты.

Он снял с пальца перстень с огромным изумрудом и протянул ей.

— Я хочу, чтобы вы утешились. Я желаю, чтобы этот перстень напоминал вам о том, что есть на свете великолепные, чудесные, богатейшие края, где вам еще не довелось бывать. Аллах велик. Возможно, он приведет вас туда, где ваша красота всегда будет по достоинству оценена.

Ей так и не удалось тогда убедить его в том, что главное, что ей теперь необходимо — добраться, наконец, до своей комнаты и уснуть. Она не приняла дара, отговорилась тем, что перстень этот так же восхитителен, как и велик. Она не сможет носить его без боязни потерять. А это расстроило бы ее значительно более того, что она не выиграла сегодня в лотерею.

Мужчина не почувствовал иронии. Только, раззадорившись еще больше, воскликнул:

— Что тогда хотела бы получить в подарок прелестная роза?

Она прошептала:

— Ваш кинжал. Я была бы в восторге, если бы ваше превосходительство подарили мне кинжал.

Она знала, что оружие для жителей Востока священно. Она мечтала поставить его в неловкое положение, И очень надеялась, что он отпустит ее, наконец. Но Мохаммед Али Юсуф оказался более французом, чем она предполагала. Он улыбнулся, мягким движением коснулся оружия, висящего на поясе.

— Этот кинжал слишком тяжел для вас, так же как, увы, и велик перстень. Но я обещаю вам прислать другой — который будет вам удобен.


Клементина утомленно взглянула на Мориньера.

— Я вспомнила. Что еще вы хотите от меня?

Мориньер довольно кивнул. Продолжил без промедления:

— Я хочу предложить вам путешествие. Долгое путешествие. В ту самую страну, воспоминания о которой хранятся в вашей комнате, в небольшой шкатулке красного дерева, что стоит на камине. Я хочу предложить вам отправиться со мной в Константинополь.

— Зачем? Что я буду там делать?

— Бывают ситуации, в которых женщине легче добиться нужного результата, чем лучшему из дипломатов. В особенности, когда дело касается мужчин.

— Другими словами, вы предлагаете мне роль шлюхи?

— А это уже — как вам будет угодно, мадам, — холодно заметил Жосслен де Мориньер. — Все будет зависеть от вашего ума и ловкости.

Филипп сделал несколько шагов от окна:

— Послушайте, Жосс, вы говорили…

— Все, что я говорил вам, остается в силе, и я не вижу необходимости повторяться. А потом, графиня может выбирать. Ведь с вашей стороны уже поступила парочка предложений, которые, я уверен, не выветрились из хорошенькой головки вашей жены. И она ими непременно воспользуется, если мое предложение покажется ей невозможным.

Он незаметно улыбнулся. Не стал напоминать, что еще не было ни слова сказано о девочке, из-за которой собственно Клементина и выслушивала сейчас все эти предложения, одно щедрее другого.

Как он и предполагал, Клементина не замедлила задать ему вопрос.

— Хорошо. Мы вернемся к обсуждению этих щекотливых деталей после. А пока не соблаговолите ли сказать мне, в чем моя выгода? Меня не так беспокоит моя судьба, как…

— А выгода, собственно, в том, — перебил он ее, — что вы сможете взять с собой вашу дочь. Вы сможете воспитывать ее по своему усмотрению, вы сами будете жить, если не так, как вам бы хотелось, то, уж во всяком случае, так, как сможете. А ведь и это немало?

— Хорошо. Но как же я поеду? Насколько я могу себе представить, вряд ли в Константинополе можно найти европейских женщин, чье положение могло бы меня прельстить?

— Это не так, — ответил мягко. — Вы не дослушали до конца.


Мориньер бросил быстрый взгляд на Филиппа. Тот смотрел на них в смятении. Не верил своим ушам, слушая переговоры этих двух незнакомых ему людей. В какой-то момент он готов был вмешаться. Но Мориньер не дал ему такой возможности. Поднялся, чтобы размять затекшие ноги. Положил руку на плечо друга, заговорил снова.

— Филипп, помнится, ты позволил своей жене выбирать, и она теперь вольна делать тот выбор, который ее устраивает, не так ли?

— Да, но ты не сказал, что для этого ей придется…

— Мадемуазель де Керуаль, насколько я помню, тоже выполняла подобные поручения, — вдруг вступила в разговор Клементина. — И не без успеха.

— Мадемуазель де Керуаль не замужем. И она вольна распоряжаться собой, как ей заблагорассудится. А вы носите мое имя. И я не позволю…

— О, Филипп, — она с недоверием и ужасом смотрела на мужа. — То, что вы говорите — невозможно. Чудовищно. Вас не волнует то, что случилось с моей жизнью! Вас волнует имя? А что такое имя — если за ним не стоит человек, личность?

— Что такое имя?? — взревел граф де Грасьен. — С ним мои предки шли на смерть. Это имя до сих пор с уважением произносили и мои друзья, и мои враги. Вы же оставляете мне от него одни лохмотья, и смеете утверждать, что оно для вас ничего не значит?!!

— Тише, дорогие мои, я примирю вас.

Жосслен де Мориньер обернулся к Клементине.

— Сударыня, согласие, которое вы только что дали…

— Я его еще не давала…

— Вы его дали, — мягко возразил Мориньер. — Но, чтобы вам обоим было проще, у меня есть кое-что еще.

Он, словно волшебник, достал из рукава камзола сложенный лист бумаги, увидев который Клементина побледнела, а Филипп покраснел.

— Королевская печать, — прошептала Клементина.

Что она ей несет?


— Жосслен, вы не сказали мне, что получили письмо от его величества? — с укором воскликнул Филипп.

— Не сказал. Потому что я его не получал. Послание предназначено для вашей жены. А она не могла вам об этом сообщить, потому что сама только что узнала о его существовании. — В его словах было столько резона, что к ним не могли бы придраться самые взыскательные судьи.

Мориньер протянул письмо Клементине. Она взяла его осторожно, едва превозмогая вновь охватившее ее волнение. С трудом справилась с печатью.


"Мадам де Грасьен, которая не однажды доставляла Нам радость своим очарованием и которая столь же часто находилась так близко к тому, чтобы вызвать Наше неудовольствие.

Мадам!

Велико было Наше разочарование, когда много месяцев назад вы по желанию вашего супруга и, увы, с Нашего соизволения покинули Вашего Короля. Тем более велико Наше огорчение сейчас, когда Мы узнали о тех трудностях, что постигли вас.

Нам следовало, зная вашу импульсивную натуру, приказать вам не покидать Парижа. Тогда, может быть, вам удалось бы избежать того, что так усложняет теперь вашу жизнь. С другой стороны, Мы довольны этим, ибо это дает Нам шанс получить для Короны верного слугу, столь же предусмотрительного и дипломатичного, сколь и очаровательного.

Мы отдельно говорим о предусмотрительности, ибо известный вам человек, ваш друг, убедил Нас, что ваша натура претерпела значительные изменения. А это качество чрезвычайно потребуется Вам на том поприще, которое Мы имеем вам предложить.

Мадам!

Вам предлагается незамедлительно прибыть в Фонтенбло вместе с вашими сложностями, чтобы принять титулы и честь, которые Мы вам гарантируем. Надеемся вскоре увидеть вас здоровой и счастливой при Нашем дворе. Будьте готовы к тому, что вам нескоро придется вернуться в Грасьен. Надеемся также, что изменения, которые последуют в вашей жизни будут радовать вас более, чем огорчать.

P.S. Передайте графу де Грасьен, что Мы ждем его с не меньшим нетерпением и милостью и рассчитываем разрешить проблему ко всеобщему удовлетворению".

Клементина долго смотрела на размашистую королевскую подпись. Потом молча подала послание мужу.

Тот быстро пробежал глазами письмо.

— И вы молчали о нем? Что ж, граф, вы знаете, что приказ короля для меня закон, необсуждаемый и нерушимый.

Он вернул Клементине письмо и быстро вышел из комнаты.


— И вы молчали о нем! — укоризненно воскликнула Клементина. — Для чего вы разыгрывали эту недостойную дворянина комедию, прекрасно зная, что все заранее решено?

— Мне было нужно, чтобы вы сами приняли решение — вы и ваш муж. Письмо призвано лишь рассеять ваши последние сомнения.

— А что бы вы сделали, если бы я не приняла вашего предложения? Что, если бы я предпочла отправиться в монастырь?

— Я бы счел вас дурочкой, а письмо бы порвал, — отозвался он, улыбаясь.

— Порвали бы письмо короля? Вы шутите?

Улыбка на мгновение сошла с его лица. Он пристально взглянул на Клементину. И та вдруг почувствовала, как неистово заколотилось сердце.

"Поистине, этот человек слишком хорошо умеет влиять на окружающих, — подумала она, стараясь справиться с непонятным беспокойством. — Ах, если бы он не знал своей силы!"


Мориньер прошелся по комнате, выглянул в окно. Увидел, как Филипп размашистым шагом пересек двор в направлении конюшен. Снова возвратился к Клементине.


Она молча наблюдала за его перемещениями, старалась обнаружить хоть самую малую толику ответного волнения. Но ничего, кроме холодной, бесконечной уверенности. Только легкий укор, смягчаемый вернувшейся на лицо улыбкой.

— Графиня, я просил бы вас впредь более серьезно относиться к моим словам, так как недоверие теперь всего лишь оскорбительно, недоверие же через некоторое время станет еще и чрезвычайно опасным.

— Хорошо, — сдавленно произнесла Клементина, злясь на саму себя за свою глупую, необъяснимую реакцию. — Но мы в таком случае не договорили. Вы не объяснили мне мои обязанности. И вы ничего не сказали о судьбе моей дочери. Вы рассказали королю о ней? Вы сказали, кто ее отец?

Жосслен вернулся в удобное кресло. Уселся, снова закинул ногу на ногу.

— Я сказал, что это моя дочь.

Он произнес это беззаботно, с потрясшей Клементину легкостью.

Он смеялся. Он был доволен. Он приглашал ее посмеяться вместе с ним.

Как ей понять его? Клементина продолжала слушать. Путалась в собственных мыслях. Бесполезно пыталась проникнуть за эту завесу довольства и беспечности.

Он улыбался, а ей в каждом слове слышалась бесконечная ирония, ужасная насмешка над всеми ее чувствами. Она смотрела и не сомневалась, что все, что она сейчас видит и слышит — превосходно разыгранный спектакль, в котором нет ни одного лишнего слова или жеста.

— Я рассказал его величеству о своей непреодолимой страсти к вам. Я говорил о том, что ваша девочка — плод нашей любви. И я не могу позволить, чтобы она чувствовала себя обделенной. Я умолял его величество быть милосердным. И он не смог отказать. С присущей ему добротой король захотел стать крестным отцом нашей крошке. Он, правда, решил зарегистрировать ее, не упоминая в документах моего имени, но разве это так важно? Когда имеешь такого крестного, многое становится несущественным, не так ли? И разве не прекрасное будущее открывается перед вашей незаконнорожденной дочерью?

— Отчего же "не упоминая"? Если все так, как вы говорите…

Мориньер улыбнулся — кто бы сомневался, что она спросит об этом:

— Регистрируя вашу дочь "без упоминания имени отца", его величество создает прецедент, который позволит ему в дальнейшем, без всяких трудностей, обеспечить будущее своему собственному сыну — маленькому Луи де Бурбону, которого родила ему Лавальер почти два года назад. Какая, право, недоверчивая у вас натура… К чему вам эти подробности, дорогая?


Клементине казалось, что у нее остановилось сердце. Все, что сказал сейчас Мориньер, было настолько же непристойным, насколько соблазнительным. Она негодовала и радовалась, пугалась и готова была облегченно вздохнуть. Мысль, что она может дать своей несчастной девочке будущее, восхищала ее, тогда как ощущение, что ее покупают, — нет, уже купили, — приводила ее в неистовство.


Мориньер со своей стороны нисколько не сомневался, что предложение уже давно принято. Но он понимал и другое: чтобы презреть собственное воспитание, перешагнуть через общепринятые нормы нравственности, нужно нечто большее. Нужно ощущение неизбежности. И он продолжил.

— Насколько я помню, у вас есть еще один ребенок, — проговорил медленно.

С удовольствием отметил в глазах Клементины непонимание и растерянность. Продолжил:

— Полагаю, в пользу принятия вами моего предложения говорит еще и то, что вам должна быть небезразлична и ее судьба.

— Не вижу связи.

— Напрасно, мадам. Вы должны понимать, что скандал скандалу — рознь. Ваше положение при дворе, — а значит и вашей старшей дочери, — всецело зависит от того, как вы распорядитесь сложившейся ситуацией. Согласись вы на предложение Филиппа, вы окажетесь в глазах света падшей женщиной…

Она вспыхнула, сузив блеснувшие недобрым огнем глаза.

— По-вашему, если я приму ваше предложение, я превращусь в глазах света в ангела непорочного? Вы думаете, превратив ошибку в ремесло, я стану выглядеть пристойнее?

Мориньер улыбнулся. Ответил:

— Вы не дали мне договорить… Вы должны были заметить, что двор любит обсуждать всевозможные романтические бредни. Порицая их на словах, он втихомолку восторгается ими. А я, как я уже вам сказал, готов пожертвовать своим добрым именем и сыграть роль пылкого влюбленного. Ваша дочь в этом случае окажется прелестным доказательством нашего безумия. Участие короля в ее судьбе завершит начатое нами. Из шлюхи вы превратитесь в героиню, ваша дочь из бастарда превратится в принцессу, а я окажусь счастливым обладателем двух прелестных женщин. Разве не безупречно придумано?

Он подошел к ней сзади, склонился к ее уху, заговорил с заметным сарказмом:

— Я не страдаю манией продолжения рода. И в качестве жены такое необузданное создание, как вы, меня вполне устроит. Надеюсь, вы не приняли за чистую монету сказанное мною королю, что вы изменились и стали много сдержаннее? Не сомневаюсь, что должно пройти немало времени, чтобы это оказалось хоть сколько-нибудь правдой.

— Вы забываете, что я замужем, — воскликнула она, отшатываясь.

Он засмеялся. Отступил.

— Да, но, думаю, недолго теперь. Жаль, что этого не слышит сейчас Филипп. Он слишком рано покинул нас. Но у меня есть подарок и для него. Незадолго до нашего с Филиппом отъезда в Грасьен его величество направил архиепископу Парижскому, Ардуэну де Перефиксу, прошение об аннулировании брака. И к нашему прибытию, полагаю, нужный нам ответ будет в Фонтенбло. Согласитесь, было бы верхом нечуткости оставить вашего супруга женатым человеком. Он не простил бы нам нашего счастья, если бы не получил возможности строить свое.

— Но как?.. — она изумленно смотрела на графа. — И отчего вы уверены в ответе?

Он улыбнулся во все свои тридцать два белоснежных зуба, и она поняла, что ответа не добьется.

— Вы страшный человек, господин де Мориньер! Вы играете чужими судьбами, как другие играют в шахматы. Как вы могли действовать от имени вашего друга? Как вы могли? А если бы он распорядился иначе? Если бы он простил мне мой грех? Или если бы я решила закончить свои дни в монастыре? Предпочла бы уныние вечному позору? Что если бы я решила, что лучше похоронить себя в стенах кельи, чем всю оставшуюся жизнь вспоминать, что когда-то я могла уважать себя? А теперь с каждым прошедшим днем я буду все глубже и глубже погружаться в пучину бесстыдства и греха!

Вскричала, прижав руки к груди:

— И никогда, запомните, никогда я не поблагодарю вас за то, что вы сделали! Потому что вы не оставили нам пути к отступлению!

Он улыбнулся этому ее восклицанию.

— Фи! Как это не похоже на вас, дорогая графиня! Упрекать человека, который предлагает вам выход, в том, что этот выход недостаточно комфортен! Не разочаровывайте меня! — он засмеялся. — Может быть, вы не заметили, но я только что предложил вам руку и сердце. Простое воспитание требовало отнестись к сказанному более внимательно и уважительно. Впрочем, я прощаю вас. Что же касается вашего теперешнего мужа. Если бы Филипп простил вас, он не был бы Филиппом де Грасьен, равно как и вы не были бы собой, если бы отказались от столь заманчивого предложения. Так что не нужно лишних слов, дорогая.

— Вы говорите, что я отнеслась к вашим словам без должного внимания? Ошибаетесь, — холодно возразила Клементина. — Напротив, я чрезвычайно внимательно вас слушала. И говорю вам: я согласна ехать с вами, куда прикажет мне его величество и куда направите меня вы. Я согласна делать все, что потребуется, чтобы выжить и не лишиться тех благ, которые вы добыли для меня и моей дочери. Но я говорю вам "Нет!" — я не собираюсь замуж в третий раз. Двух браков по расчету достаточно — вполне достаточно для одной жизни. Оба раза расчет оказался неверным. Третьего такого брака не будет!

Она была очень бледна, но говорила уверенно и холодно.

— Согласен, графиня, согласен. Эти неверные расчеты — они вечно все портят. — Мориньер приблизился к ней, взял обе ее руки в свои руки, поднес их к губам: — Мы никогда, дорогая, не позволим себе так нелепо ошибаться.

Отвесил ей шутовской поклон, и направился к выходу, успев заметить гримасу отвращения, скользнувшую по лицу Клементины.

— Готовьтесь к отъезду, графиня. Я велю заложить карету, если Филипп еще этого не сделал. Отправляемся завтра на заре.


Глава 34. У короля


Она ненавидела его — это было очевидно. Мориньер знал это и знал давно. Но был уверен, что поступает правильно.

Он считался в свете человеком удачливым. Точный расчет сторонние наблюдатели предпочитали называть удачливостью. Так проще было смириться с собственным неуспехом. Что сделаешь, если Фортуна так любит его?

А он свою жизнь строил по кирпичикам. Дотошно просчитывал каждый шаг. Он слишком хорошо знал, что одно неверное движение, один неправильный расчет может повлечь за собой лавину таких неприятностей, которая легко погребет под собой всю столь тщательно выстроенную им систему. И все же… все же не так давно он едва не проиграл.


Он закурил трубку, наполняя комнату тонким ароматом табака, и улыбнулся, вспомнив свою недавний промах.


Не устающий повторять своему воспитаннику, что информация — великое оружие, а отсутствие ее может стоить головы, он сам не так давно чуть было не увяз в начатом им же самим разговоре, как муха в меде, — из-за того только, что когда-то не слишком чутко слушал и не слишком внимательно смотрел.

Когда Людовик, незадолго до их отъезда в Грасьен, вызвал его к себе, Мориньер понял, что наступил момент, и упускать его нельзя.

Он внимательно выслушал все, что желал сказать ему король — про проблемы с миссиями в Марокко и Алжире, про сложности с берберийским пиратами, про неприятности в Константинополе. Людовика беспокоило слишком медленное развитие торговых отношений с Блистательной Портой, его раздражала неспособность французского посла, Дени-Э-Вантеле, хоть сколько-нибудь сдвинуть с мертвой точки реализацию уже подписанных соглашений. Торговля шелком приходила в упадок. Султан не держал слова, отказывался продавать шелк французам. Посол жаловался, что французы в Порте подвергаются бесконечным унижениям, что англичане по-прежнему имеют приоритет во всех сферах.

— Меня не устраивает информация, которая подступает из Константинополя — ни ее качество, ни смысл. Я не уверен в том, что наш теперешний посол компетентен и способен изменить ситуацию. Я не уверен, что он, составляя свои отчеты, достаточно правдив и точен, чтобы мы могли основывать на этих отчетах наши дальнейшие в отношении Константинополя планы. Другими словами…

Людовик замолчал. Подошел к резному с инкрустациями столику, поворошил бумаги. Искал что-то и не находил.

— Я понял, ваше величество. Я готов.

Король медленно повернулся, посмотрел на Мориньера.

Произнес, оставляя между словами необычно длинные паузы:

— Я не вижу другой, более подходящей для этой цели кандидатуры. Сейчас — не вижу. Признаюсь вам, даже зная вас, ваши способности, ваше умение очаровывать людей, ваши силу и доблесть, отправляя вас в Порту, я не чувствую уверенности. И тем не менее… Лучшего посла у Франции сейчас нет.

Мориньер взглянул королю в глаза:

— Вы, ваше величество, хотите отозвать Дени-Э-Вантеле?

— Конечно. Какой смысл держать там этого бездельника, если за все время пребывания он не сумел добиться ничего! Ни единой льготы для Франции! Ни одной уступки со стороны султана Мехмеда! Ни-че-го!

— Я могу советовать вашему величеству?

— Говорите!

— Не отзывайте Дени-Э-Вантеле! Позвольте мне явиться в Константинополь неофициально. Положение посла сильно сужает поле деятельности. Мне будет проще действовать, если я буду там, хотя бы поначалу, лицом частным.

— Да, но посольство дает определенные гарантии…

— Единственное, что мне нужно, ваше величество, — ваше доверие. Оно — главная для меня гарантия и главная награда.

Он, Мориньер, опустился на одно колено, склонил голову. Думал: "Сейчас и ни минутой позже! Именно сейчас пришло время просить".

Король был тронут. Он подошел к своему слуге, коснулся царственной рукой его плеча.

— Я всегда знал, что могу на вас рассчитывать. Встаньте, граф.

— Нет, сир, есть еще кое-что, о чем я должен просить, стоя на коленях перед вашим величеством.

Король отступил на пару шагов.

— Просить? Чего же?

— Я прошу у вашего величества разрешения жениться до отъезда в Константинополь.

— Встаньте, друг мой, встаньте! Этот драматизм абсолютно ни к чему. Хотите жениться — женитесь! Ваш король будет только рад! Но, отправляясь в Порту, вы вынуждены будете надолго оставить вашу молодую жену в одиночестве. Хорошо ли это будет?

— Нет, сир. Я хотел бы взять жену с собой.

— Это опасно?

— Надеюсь, что не очень. Я слышал, что многие европейцы подолгу живут в Константинополе со своими семьями.

— Что ж… Поступайте, как считаете нужным. Как имя вашей избранницы?

Король смотрел на него с улыбкой.

— Графиня Клементина де Грасьен, ваше величество, — ответил Мориньер, глядя Людовику в глаза.

Увидел, как улыбка сползла с лица государя. Король побледнел.

— Вы с ума сошли? — спросил ошеломленно.

— Нет, сир. Я должен покаяться…

— Кайтесь перед вашим святым отцом и нашим Господом, — ответил резко.

Повернулся на каблуках, готовясь выйти из комнаты. Уже на пороге обернулся, проговорил глухо:

— Ступайте за мной, граф!


Людовик привел его в маленький кабинет, в котором не было ничего, кроме высокого королевского кресла, стола и небольшого бюро красного дерева. Стены кабинета были обиты панелями того же, что и мебель, цвета. Мориньер знал эту секретную комнату.

— Именно тут я принимаю исповеди, — произнес Людовик, не сводя с Мориньера тяжелого взгляда.

Шутливые слова плохо вязались с тоном, каким они были произнесены.

Мориньер молчал, собираясь с мыслями. Реакция короля сбила его с толку. Он думал, король будет изумлен, шокирован. Он ждал насмешливой отповеди и едких комментариев. Но не гнева — не этого настоящего, непритворного, удушающего гнева, которого не сумел укрыть от его глаз Людовик.

Людовику нравилось по-отечески журить провинившихся. Склонность его придворных к плотским утехам позволяла ему чувствовать себя чище и нравственнее. Исполняя роль судьи, Людовик любил бывать снисходительным. Это возвышало его в собственных глазах. И Мориньер был тысячу раз готов к тому, что ему придется преодолевать королевское "нет", основанное на нежелании короля ввязываться в юридические сложности. Он, Мориньер, внимательно изучил все, что касалось его вопроса — все возможности, тропинки, повороты. Он нашел главную причину, по которой король просто не мог бы отказать ему. Но сейчас… сейчас он не знал, с чего ему следует начать.


Начал осторожно, понимая, что ошибка может стоить очень дорого.

— Я благодарен вашему величеству за оказанную мне милость…

— Короче, граф. Говорите по существу.

Король нетерпеливо забарабанил пальцами по полированной поверхности бюро.

— Я знаю, ваше величество вправе порицать меня.

"Неужели, — думал Мориньер, — король неравнодушен к этой женщине? Как это неуместно! Его уязвленное самолюбие может помешать ему проявить доброту".


Король скрестил руки на груди.

Пока Мориньер изливал ему свое сердце, Людовик молчал.

Слушал, неподвижно восседая на высоком кресле. Не сводил взгляда с говорившего. Глаза его жестко блестели.

И вдруг расхохотался.

— Кажется ваш друг, граф, очень просчитался! Он увез свою жену от одного мужчины, чтобы бросить ее в объятия другого.

Вот тут он, Жосслен де Мориньер, почувствовал себя ослом. Как мог он упустить из вида, что король может подпасть под чары этой женщины?!

* * * *


Людовик поступил по-королевски. Он справился с чувством, мешающим ему дышать. Он подписал бумаги, составленные Мориньером, заставив того стоять все то время, пока сам своей царственной рукой писал длинное милостивое послание в Грасьен.

Однажды он, король, уже поступил иначе, и до сих пор привкус предательства ощущал на своих губах. Он не позволит больше своим чувствам взять верх над обязанностями монарха.


Протянул милостиво Мориньеру руку. Тот коснулся губами перстня на руке монарха. Выпрямился.

— Я благодарю вас, ваше величество, — сказал. — Вы сделали меня счастливейшим из смертных.

— Ступайте, — махнул рукой. — Ступайте, готовьтесь к отъезду. Филипп выпросил у меня для вас отпуск. Поезжайте. И возвращайтесь… не один.

Когда Мориньер, получив на руки все необходимые бумаги, отступил к двери, готовясь покинуть кабинет, Людовик, наконец, вновь обрел способность шутить.

— Знаете, Жосслен, — сказал король. — Я начинаю верить в успех вашей миссии в Константинополе. Раз уж вам, прохвосту такому, удалось убедить Филиппа отдать вам свою красавицу-жену…

— Даже теперь, имея на руках благословение вашего величества, я понимаю, что это будет непросто, сир, — ответил он, улыбнувшись, как мог, легко.

И, поклонившись еще раз, быстро вышел из кабинета.

Услышав донесшийся до него хохот, позволил себе, наконец, выдохнуть. Похоже, еще одну часть пути он успешно прошел.


Глава 35. Милостью Божьей


Новость о том, что он вот-вот освободится от уз брака, ввергла Филиппа в состояние близкое к шоку. По правде сказать, Филипп понимал, что должен быть доволен. Это решало сразу так много проблем. И все же что-то смущало его. Смущало настолько, что он не нашелся, что сказать в ответ на жизнерадостное поздравление Мориньера.

Да, он теперь снова сможет жениться. Да, он может родить наследника, о котором так мечтал. И все же…


Блага продолжали сыпаться на него как из рога изобилия.

Едва он осознал, что свободен, как король ошеломил его очередной милостью.

— Я желаю вам выразить свою благодарность за добрую службу, а также за верность и преданность Короне, — король протянул ему скрепленный круглой королевской печатью лист. — Вот ваша армия, граф. Я знаю, что всегда могу положиться на вашу доблесть.


— Я восхищен вашим мужеством, сударыня, равно, как и вашей искренней и безоглядной любовью, которую вы испытываете к господину де Мориньеру, этому благородному воину и моему дорогому другу, — прошептал Людовик Клементине перед началом процедуры расторжения брака.

Какой жестокой насмешкой звучали для Клементины эти слова! Она опустила глаза, боясь, что король прочтет в них ее истинные чувства.

Клементина плохо запомнила прошедшую церемонию. Она почти не видела архиепископа, произносившего монотонно свою недолгую речь. Пелена застила ей глаза.

Ахнула, услышав горделивые слова монарха:

"Мы, Людовик XIV, король… милостью Божьей"…

"Я устрою это", — сказал ей Мориньер, и он сдержал слово.

* * * *


Клементина с ужасом смотрит на него, а он дружелюбно ей улыбается.

И вот король произносит: "…Мы просим об аннулировании брака по причине"… Она закрывает глаза. Ах, какая великолепная причина, облаченная в столь обтекаемую форму, что самую ее суть невозможно уловить.

И она готова заплакать, когда светло-каштановые локоны графа де Грасьен касаются ее руки. Он галантно склоняется к ней, и в толпе придворных, впрочем, гораздо менее многочисленной, чем это можно было бы ожидать, раздается вздох то ли восхищения, то ли печали.

В самом деле, где это видано, чтобы прилюдно и так романтично оказывался расторгнутым брак, основанный, как всем казалось, на взаимной любви и уважении. И как можно было думать иначе, если граф де Грасьен так нежен теперь со своей бывшей женой, а сама графиня вот-вот упадет в обморок.

Король протягивает руку Клементине и улыбается.

— Дорогая моя, я обещал вам свою милость. Я не могу, отняв у вас одно имя, не дать взамен другого. Надеюсь, вы будете им довольны. — Он улыбается так, словно знает что-то, чего не знает она. — Но прежде мне хотелось бы…

Он окутывает ее нежным взглядом. И ей хочется спрятаться, просить его защиты, ей хочется укрыться за его величием, его силой, его могуществом. Но она не может. Она стыдится того, во что ее втянуло это смуглолицее чудовище. Ей следовало бы быть внимательнее к словам монарха, но она растеряна. Все трепещет и кружится перед глазами, поэтому она может лишь плыть по течению.

— Я дарю вашей дочери замок Авий. Я знаю, что вы южанка до мозга костей. Потому я и выбрал его — чудесный старый замок на побережье Средиземного моря. Жаль только, что вам не удастся посетить его так скоро, как вам, наверное, хотелось бы. Но теперь уже я жду от вас действий, полезных Короне и вашему королю.

— Я не разочарую вас, ваше величество, — лепечет она.

Она так беспокоится о том, чтобы не всплыла эта трагическая история с ее родителями, со всей ее семьей. Она трепещет при мысли, что это может произойти. Ей страшно представить, что будет тогда! И она, дрожа, возносит молитву, когда Людовик, который всегда так хорошо осведомлен обо всех родственных связях своих придворных, молчит относительно ее собственного замка Брассер. И Клементина облегченно вздыхает.

— О, ваше величество, если бы я могла передать вам, насколько я…

Он горячо пожимает ей руку, и она замолкает, смущенная пламенным взглядом, которым обжигает ее король.

Людовик забывает подать руку Лавальер и продолжает держать за руку Клементину.

Придворные шокированы. Они еще меньше понимают, глядя, как мирно беседуют, продвигаясь вслед за королем, Жосслен де Мориньер и Филипп де Грасьен. И последний удар ждет их, когда король требует принести крестницу. Он берет ее на руки, целует в маленькую, сморщенную от громкого плача мордашку, и передает ее Марии-Терезии, которая надевает на шейку ребенку маленький медальон.

Мария-Франсуаза д'Авий! Его величество громко произносит имя ребенка. Теперь она не просто маленькая девочка, не имеющая отца. Теперь она графиня д'Авий. Гордое имя.

Клементина принимает девочку из рук королевы, и ребенка тут же подхватывают сильные мужские руки. Мориньер улыбается ей, прижимая вдруг успокоившегося ребенка к своей груди. И все видят, насколько он любит девочку. Клементина готова облегченно вздохнуть. И она благодарна Мориньеру за то, что он сделал для малютки.


Потом что-то происходит. Она понимает это, когда оказывается вдали от окружавшей их прежде толпы придворных. Жосслен де Мориньер, который только что так правдиво играл роль любящего отца, тянет ее за руку. И она не противится, потому что устала. Безумно устала. У нее нет сил сопротивляться. И, откровенно говоря, она не видит в сопротивлении смысла. Сегодня она на это не способна.

Господи, оставьте меня в покое! Дайте мне забыться!

Она не произносит этого, потому что не в состоянии раскрыть рта. Слишком много событий за один день. Ах, разве за один этот день? Разве можно выкинуть из памяти все, что произошло прежде?


Небольшая комнатка, в которой пахнет ладаном. Она на мгновение остается одна. Или это только ей кажется? Нет, она не одинока. Священник, тот самый, который только что проводил церемонию… Он смотрит на нее с тревогой во взгляде. Она, наверное, очень плохо выглядит.

— Вам дурно, графиня?

Да, ей плохо, очень плохо.

Она прикрывает глаза, отказываясь от стакана с прохладной водой.

И вновь звучит монотонное бормотание. Оно успокаивает ее нервы. И она отдается во власть глубокого голоса, принадлежащего старцу. Пусть так и продолжается. Пусть продолжается.


"В горе и в радости… по собственной воле… не по принуждению"…

Она чувствует, как сильная рука, прежде лишь мягко и незаметно держащая ее под руку, превращается в железные тиски.

Поворачивает голову, чтобы увидеть, как тонкие губы Мориньера раздвигаются в улыбке. Он чувствует, как из нее рвется крик отчаянья и готовность отрицать. Отрицать все, на что она пошла в тщетной попытке спасти себя и свое дитя от позора. И она уже открывает рот. Но встречается взглядом с Мориньером, который смотрит на нее сверху вниз с отчаянием и неожиданной нежностью.

— Не делайте этого, — говорят ей его почти неподвижные губы.

Она находит в себе силы оглядеться по сторонам.

Людовик кажется удивленным заминкой. Король ободряюще улыбается, когда она оборачивается к нему, словно ища поддержки. Филипп — он тоже здесь. Смотрит спокойно. Впервые за последние дни — тепло и дружелюбно.

И она говорит то, что от нее ждут. Почему? Когда-нибудь она сможет ответить на этот вопрос. А пока она знает только то, что совершила сейчас непоправимое. И дело не в том, что она сменила имя и мужа, как другие меняют платье. Она изменила себе, своему слову. Она давно чувствовала, что идет по зыбкой почве. И эта зыбь поглотила сейчас ее.

— Графиня так бледна. Дорогой мой, проводите вашу жену. Ей нужен свежий воздух. — Людовик нежно берет ее руку и своими прохладными пальцами проводит по ее пальчикам, на одном из которых красуется тоненькое золотое колечко, совсем не похожее на те, какими любят украшать себя дамы при дворе Короля-Солнца. Оно слишком тонкое, чтобы быть модным. Но оно изумительно смотрится на бледной руке графини. Графини де Бреве, д'Эмервиль, де Мориньер.

Людовик осторожно обнимает ее и чуть касается губами завитков на ее висках.

Ей кажется, что король прощается с ней. Он вкладывает ее руку в руку Мориньера, и тот медленно ведет ее к выходу из часовни.

Перед ними отворяются одни двери за другими. Они идут и идут вперед, спускаются по ступеням.


Ночной воздух приводит ее в себя.

— Как вы смели? Как вы могли?!

Она готова растерзать Мориньера за то, что он сделал с ней, с ее сердцем, с ее душой. Она только что продала себя.

— Я ведь говорила, что не выйду за вас замуж! Вы обещали мне!

Она замирает на мгновение, вдруг поняв, что тот ей ничего не обещал. Он промолчал, не желая спорить. Но и только. А она только что поняла это.

Ненависть закипает в ней с новой силой.

— Я не понимаю, что вас не устраивает? — Жосслен де Мориньер обнимает ее за талию и обворожительно улыбается, но за этой улыбкой Клементине чудится свирепый оскал тигра. — Я, право, не понимаю. Я обещал вам свою защиту, и я повторяю обещание. Я признаю вашу дочь своей, а вам этого мало?


— Дорогая моя, — он прижимает ее к себе, приближая свое лицо к ее лицу.

Со стороны кажется, что он нежно целует ее.

— Не сердитесь, сердце мое, лучше поцелуйте меня, чтобы никто не заподозрил нас в неискренности. Ведь мы сегодня новобрачные. Не будем же разочаровывать любопытных.

Она пытается высвободиться из его объятий.

— Оставьте меня! Вы отняли у меня гордость, вы заставили меня поступить против совести, вы доказали мне, что вы всесильны, а я слаба и ничтожна. Но я не стану игрушкой в ваших руках. Я ненавижу вас.


Все происшедшее стороннему наблюдателю кажется таким романтичным. Никто не замечает за этими событиями бурь, что пронеслись над теми, кто сегодня находится в центре всеобщего внимания. Никто не догадывается о том, что произойдет дальше. Даже сама графиня, — графиня де Бреве, д'Эмервиль, графиня де Мориньер, Клементина. Она пережила столько, что сама себе кажется старухой.

В ее прошлом так много таится того, от чего она хотела бы отречься. Хотела бы? Клементина замирает вдруг, забыв про пылкие объятия, в которых держит ее муж, ее новый муж.

Отчего эта мысль никогда прежде не приходила ей в голову? Она никогда не сможет отречься от всего того, что происходило с ней в прошлом, потому что вместе с тем, что когда-то приносило ей горе и боль, могло бы исчезнуть что-то, без чего она никак не могла бы прожить.


Для одних жизнь — прямая дорога. Они идут по ней, не совершая ошибок, зная твердо, что ждет их в конце их пути.

Ее же жизнь — тонкая тропинка. Она петляет под ногами, то разветвляясь и взмывая куда-то вверх, то бесшумно соскальзывая вниз. Пропасти и бурные водовороты, дожди и ветры, все это — ее жизнь. По ней трудно идти, так легко сбиться с нее.

Но хотела ли она другого? Смогла бы она пройти другим путем?


"Я не знаю, когда ты будешь счастлива, — сказала ей когда-то Жиббо. — Наверное, тогда, когда сама будешь знать, что тебе нужно от жизни".

Она еще не знала этого, но она сделала первый шаг на пути к этому знанию.


От охвативших ее чувств Клементина зажмурилась.

Это неправда. Она не была несчастлива, и она не была одинока. Рядом с ней всегда были люди. Одни просили ее помощи, другие — сами поддерживали ее в минуты печали и отчаяния.

И она теперь знала: пока она не одинока, она справится со всеми трудностями, что ожидают ее впереди. Она повернула голову, попыталась выхватить из толпы знакомые лица.

Небо над ней взорвалось мириадами разноцветных брызг. Они расцвечивали лица всеми цветами и оттенками. Одно из них было полно тревоги. И оно было обращено к ней. Она скользнула по нему взглядом и осторожно высвободилась из объятий, не принимая и не отвергая.

Медленно прошла по узкой тропинке, ведущей вглубь сада. Мягкая ночная трава нежно ласкала ее ноги, а прохладный воздух — придавал ей сил.

Еще много трудностей ждет ее на жизненном пути — она не сомневалась в этом теперь. Но она знала, что справится со всем, что ее ждет.

Так что… пусть их будет много!


notes


Примечания


1


Ремонстрация — (франц. remonstrances, от поздне-лат. remonstratio — указание) — присвоенное в 15 в. франц. парламентами право отказа от регистрации королев. актов, не соответствующих, по их мнению, праву и обычаям данной провинции или законам страны. Р. теряла юридич. силу в случае личного присутствия короля на заседании парламента (lit de justice). Парламенты использовали Р. гл. обр. против введения новых налогов (особенно с целью защиты интересов "дворянства мантии").


2


Кутюм — (франц. coutume — обычай) — в феодальной Франции правовой обычай отдельных провинций, округов, городов и т. д. На севере Франции (т. н. страна обычного права) К. существовали в устной традиции, никаких общих юридических записей обычаев не велось. К. представляли собой смесь старого германского права, заимствованного из варварских правд и соответственно переработанного, канонического права, грамот, регулировавших отношения сеньоров и городов, практики местных судов, приобретшей значение прецедента, и др. На юге Франции (т. н. страна писаного закона) в качестве общего обычая действовало упрощенное римское право, которое дополнялось местными К., получившими письменное оформление.


3


Форт Сен-Никола (Fort Saint-Nicolas) был построен по приказу Людовика XIV. Возведен был, чтобы наблюдать за жителями города и защищать корону от восстаний, его пушки были повернуты в сторону города.)


4


Фелука — небольшое палубное судно со своеобразными косыми парусами, встречалась в военных и торговых флотах Средиземного моря.


5


Роберт Бёртон