Молоты Ульрика
Ник Винсент

Дэн Абнетт

Джеймс Уоллис


Знаменитый мир средневековых сражений и необычайных чудес, известный по компьютерным и настольным стратегическим играм, оживает в романах о вселенной Молота Войны. Странные и таинственные происшествия тревожат огромный старинный город Мидденхейм… И вот отряд отборных рыцарей, посвятивших свои боевые молоты воинственному богу Ульрику, молодой вор и суровый жрец объединяются, чтобы вместе предотвратить загадочную угрозу и противостоять чарам древнего колдуна.


Дэн Абнетт, Ник Винсент, Джеймс Уоллис

Молоты Ульрика


Ярдрунг

Волчий отряд


Никого особо не удивляло, что в тот день в Мидденхейме шел дождь.

Студеный весенний дождь ледяными иглами вонзался в большой старый город, основательно усевшийся на гранитной скале и рассматривавший мрачные леса, что подступали к нему по склонам. Еще одна долгая зима медленно сходила на нет, и город со всеми его обитателями промок, продрог и промерз до костей.

На залитом дождем заднем дворе таверны «Парящий Орел» Моргенштерн усердно выстраивал линию из лежалых репок, водружая их на перевернутые ведра, стоящие вдоль замощенной булыжником дорожки. Закончив приготовления, он прошел в конец двора, деликатно рыгнул, прикрыв рот рукой с отставленным мизинцем, потом поплевал на мясистые ладони и подхватил большой боевой молот, прислоненный к скользким от дождя камням внешней стены.

Моргенштерн начал вращать молот, искусно перехватывая рукоять и выписывая мощной боевой частью гигантские восьмерки вокруг плеч. Молот ухал и свистел, рассекая воздух. Но Моргенштерн стоял слишком близко к задней стене, и после очередного взмаха молот врезался в кладку. Камни посыпались градом, а молот вырвался из руки рыцаря.

Моргенштерн смачно выругался; слегка покачиваясь, он наклонился поднять оружие, и дождевая вода ручьями потекла с его косматой бороды. Все так же качаясь, он наклонился за кружкой, выпрямился и сделал добрый глоток ее крепкого содержимого. Потом Моргенштерн принялся за неблагодарный труд, безуспешно пытаясь вставить в стену выбитые камни. Он суетился и нервничал, словно думал, что никто не заметит проделанной дыры, если у него получится заложить ее, В результате еще несколько камней шлепнулось на сырую землю.

Сдавшись, Моргенштерн обернулся к выстроенным ведрам и начал опять раскручивать молот. Теперь, правда, он предварительно осмотрелся, не желая повторять недавний подвиг.

— И долго это будет продолжаться? — спросил Арик. Он стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку. Высокий, крепко сбитый молодой человек, еще не проживший полных двадцати двух лет, обладал гривой густых черных волос и яркими голубыми глазами. Доспех с золотым кантом и белоснежная шкура Храмовников Белого Волка были ему очень к лицу.

— Тихо! — сказал старший рыцарь, сосредоточенно вращая молот и не глядя по сторонам. Свою волчью шкуру Моргенштерн повязал так, что она не ограничивала движений его закованных в доспехи конечностей. — Смотри, мой юный друг, как мастер молота продемонстрирует свое искусство. Смотри! Вот они, передо мной, головы моих врагов!

— Эти репки на ведрах?

— Точно! Они именно это и изображают.

— А эти враги лежат или по горло в землю зарыты? Моргенштерн терпеливо улыбнулся.

— Да нет! Это рослые и сильные воины, Арик. Но я-то — на коне.

— Ну конечно.

— Представь, что я на коне, иначе ничего в происходящем не поймешь.

Все еще раскручивая молот, Моргенштерн начал гарцевать на месте, прыгая взад-вперед, как кукольная коняшка в балаганном представлении. Он громко цокал языком, время от времени раздавались предостерегающие окрики: «Стой! Куда прешь! Полегче, парень!»

Арик закрыл глаза.

«Йа-ха!» — Моргенштерн внезапно накренился вперед и рванулся с места, словно воображаемый конь и впрямь понес его в гущу битвы.

Огромная, громыхающая доспехами масса Моргенштерна с молотом, летающим вокруг нее, понеслась по двору, фонтанами разбрызгивая грязь и выбивая булыжники из мощеной дорожки. Пьяный рыцарь решительно атаковал ведра. Взмах молота смял первую репу, а затем, не делая ни одного лишнего движения, воин «обезглавил» все ведра одно за другим, проскакивая между ними, вздымая, опуская и перехватывая молот с изумительной точностью.

Арик уже давно открыл глаза. Как бы идиотски ни выглядел воин в своей пантомиме, как бы пьян он ни был, сколь бы ни отягощали его неполные шесть десятков лет и больше двухсот фунтов веса, Арика всегда восхищала та искусность, с которой действовал молотом этот гигант.

Огласив двор цветистым выражением, Моргенштерн элегантно отправил к праотцам последнего «врага», ударом перебросив и ведро и репу через конек крыши. Потом его башмак ступил на мокрый блестящий булыжник, Моргенштерн на полном ходу поскользнулся и головой вперед вбежал в конюшню. Через дверь, которую открыть не успел.

Арик содрогнулся. Он развернулся и вошел внутрь. День обещал быть долгим.

В «Парящем Орле» Арик подошел к маленькому столу в углу, за которым расселись Аншпах, Грубер и фон Глик.

— Ну, как, он всех сделал? — спросил Грубер. Арик кивнул.

— Всех до единого.

Аншпах засмеялся своим неприятным, хоть и мелодичным смехом. Это был красивый человек, приближающийся к сорока годам. Его дьявольские глаза и улыбка заставляли пояса верности раскрываться сами собой.

— Подумать только, ребята, с вас по шесть шиллингов.

— Великий Волк! Аншпах! — проворчал фон Глик. — Есть что-то такое, о чем ты не заключаешь пари? Аншпах собрал выигранные монеты.

— Вообще-то нет. На деле это напоминает мне о том, что хороший мешочек золота уже едет ко мне на одном козлоголовом, который скачет сегодня в полдень в забеге в Бернабау.

Фон Глик сердито покачал головой. Волк-ветеран, воин старой закалки, фон Глик был сухопарым угловатым мужчиной шестидесяти лет. У него были длинные и спутанные седые волосы, а бритый подбородок в точках щетины словно перцем присыпан. Фон Глик отличался косностью и ворчал на все на свете. Арик часто задавался вопросом, есть ли на свете вещь, которая способна заслужить похвалу старого воина. Порой Арик сомневался, что у чопорного старика когда-либо доставало страсти и пыла, чтобы по праву быть благородным рыцарем Храма.

— Ну, и где Моргенштерн? — заговорил Грубер, поигрывая кружкой.

— Лежит, отдыхает, — ответил Арик. — Знаете, я думаю… Он слишком много пьет!

Трое других воинов дружно фыркнули.

— Брат Храмовник, — торжественно молвил Аншпах, — ты слишком недолго пробыл в этом благородном Ордене и потому не мог быть свидетелем многих славных дел, но поверь нам, что наш Моргенштерн известен той величайшей способностью к питию, которая прославляет не только его, но и всех нас! Некоторые из его блистательных ратных побед… например, над Орочьим сбродом, перебитым им в битве у Кернских Врат… огонь таких подвигов возжигал Ульрик, но пыл и яркость им придал эль!

— Может, и так, — Арик произнес эти слова с явным сомнением в голосе. — Но я все равно думаю, что пьянство уже одолевает его. Его медлительность. Его движения…

— Но он же убил всю репу, или как? — встрял фон Глик.

— Да, и дверь в конюшню тоже, — мрачно произнес Арик.

Тяжелое молчание воцарилось за столом.

— Все равно наш Моргенштерн… — начал Аншпах. — В общем, держу пари, он мог…

— Ох, да заткнись ты! — рыкнул фон Глик.

Арик уселся за стол и оглядел прокопченную таверну. Он увидел Ганса, нового, молодого Комтура их отряда. Тот сидел в отдельном закутке с разгоряченным Ваддамом, который рьяно что-то твердил Гансу.

— Это они о чем? — поинтересовался Арик у Грубера. Беловолосый Грубер был погружен в свои мысли и вздрогнул от неожиданности, когда Арик обратился к нему.

«Он выглядит испуганным, — подумал Арик. — Это не первый раз, когда я застаю его наедине с мыслями, которые ему не нравятся».

Грубер был самым уважаемым человеком в отряде. Такой же ветеран, как Моргенштерн и фон Глик, он служил с Юргеном с самого начала до конца старого Волка. Редкие волосы, тусклые глаза, пергаментная, почти прозрачная от прожитых лет кожа могли обмануть любого незнакомца, но Арик знал о той мощи, о той чудовищной силе, которая жила в этом воине.

А сейчас… сейчас впервые за все восемнадцать месяцев, прошедшие со дня вступления в Отряд, Арик почувствовал, что эта сила покидает Грубера. Что это — возраст? Или… Юрген? Может, причина кроется в чем-то еще?

Арик ткнул рукой в сторону Ваддама и Ганса еще раз.

— Так что за лапшу Ваддам вешает на уши нашему Ком-туру?

— Я слыхал, Ваддам настаивает на переводе. Он больно охоч до славы. Ему нужно продвижение. Одним словом, наш Отряд для него — тупик, и он хочет перевода в другую компанию. Возможно, в Красный Отряд.

Все четверо ворчливо высказали положенное неодобрение и приложились к выпивке.

— Не думайте, Ганс его не отпустит. Гансу еще ни разу не выпала возможность проявить свои Комтурские качества после… того дела. Он не захочет терять человека, прежде чем получит шанс что-то доказать, — казалось, что Грубера обуревают неприятные размышления. — Если они вообще позволят нам еще хоть раз снова что-либо доказывать.

— Да ладно. До Миттерфруля не так долго, — сказал Аншпах, — а там уже начнется настоящая кампания. Что-нибудь и нам перепадет… славный рейд по Драку или еще что. Спорим?

Арик молчал. «Что-нибудь» должно было произойти как можно скорее, иначе этот храбрый отряд Белых Волков совсем падет духом.

Великий Храм Ульрика был почти пуст. Холодный неподвижный воздух был наполнен запахом свечного дыма.

Ганс вошел и почтительно оставил перчатки и молот в привратном помещении.

Акустика в просторном сводчатом зале была превосходной, и Ганс мог слышать малейшие интонации молитв четырех рыцарей, стоявших на коленях по другую сторону алтаря и шептавших священные слова, склонив головы. Он слышал и тихий скрип ветоши в руке храмового служителя, который начищал медные украшения аналоя. Внушительная статуя Ульрика нависала над залом, подобно грозовой туче закрывая свет из высоких окон.

Ганс склонил голову и огляделся, затем пересек зал и встал на колени у Священного Пламени.

Он так и стоял, когда почувствовал чью-то руку на своем плече. Ганс взглянул вверх и встретился взглядом с Ар-Ульриком, самим Верховным Жрецом. Грубые черты его бородатого лица становились еще грубее в свете пламени.

— Нам надо поговорить, Ганс. Я рад, что ты пришел. Пойдем со мной в Полковую Часовню.

Ганс поднялся на ноги и пошел за почтенным воином. Он увидел, как четверо рыцарей уходят, бросая любопытствующие взгляды в его направлении.

— Я пришел искать совета, Верховный, — начал Ганс. — Этот год будет первым, когда я командую людьми, и я уже…

— Тебе не хватает уверенности в себе, Ганс?

— Нет, господин. Но мне не хватает опыта. А люди — они безразличны ко всему.

Они спустились по короткому лестничному пролету и подошли к железной решетчатой двери, около которой на страже стоял Храмовник из Серого Отряда. Он уважительно отсалютовал Верховному Жрецу и отпер висячий замок. Дверь раскрылась, и Ганс вошел следом за Ар-Ульриком в небольшую, но зато более теплую полковую часовню Храма, украшенную знаменами, флагами, трофеями и рядом мемориальных плит — Галереей Чести.

Оба поклонились большой волчьей шкуре на стене и оскаленному серебряному сокровищу, лежащему на постаменте под ней. Челюсти Волка, самая ценная реликвия Храма.

Верховный Жрец задержался в поклоне перед ними, произнес благословение Ульрику и Артуру, поднялся и повернулся к Гансу. В его глазах мерцал первый мороз свирепого Ярдрунга.

— Твой Отряд не ко всему безразличен, Ганс. Было время, когда Белый Отряд был лучшим из всех, кого только мог вывести на бой этот Храм; о деяниях, которые вершили Белые Волки, всадники других отрядов — Красного или того же Серого — могли только мечтать. Но сейчас Белый слаб — он сбился с пути. Всю зиму они бездельничали здесь в городе, переводя понапрасну здоровье, деньги и время. Некоторые стали завзятыми пьяницами. Особенно Моргенштерн.

— Это так легко преувеличить…

— Да? А ты знаешь, что он помочился в купель в Храме Верены? — Верховный Жрец говорил с твердой и скорбной уверенностью. — Во время Великой Обедни. А потом стал рассказывать жрецам, что сама Богиня была «ничего себе штучка», которая могла бы много чего сделать, встреться ей хороший… как там было? Ганс вздохнул.

— … Мужик в жизни, Верховный Жрец.

Верховный Жрец кивнул. Гансу показалось, что тот почти улыбается, но этого не могло быть, и тон слов Жреца подтвердил это.

— Моргенштерн позорит Волков. И Аншпах. Ты о его азарте знаешь? Он задолжал огромные деньги ловкачам с арены и прочим, менее официальным приемщикам ставок. А твой пылкий Ваддам уже дважды приходил ко мне на аудиенцию, чтобы я выслушал его просьбы о переводе в Красный Отряд. Или в Золотой. Или куда угодно.

Ганс повесил голову.

— У других тоже есть проблемы, у каждого свои. Я не говорю, что тебе досталась легкая работа, Ганс. Такой разочарованной командой управлять трудно. И я знаю, что все началось с того происшествия прошлым летом в Драквальде. Те Твари забрали лучших воинов. Они были силой. Иногда, да поможет нам Ульрик, зло все же побеждает. Да, это была большая трагедия, когда Белый Отряд потерял столько хороших парней. И потерял Юргена. Тебе будет нелегко заменить его.

— Что я могу сделать, Верховный Жрец? Я не пользуюсь тем уважением, которое было у Юргена. Как я могу заставить их вновь собраться с силами, воспрянуть духом?

Верховный Жрец отошел к дальней стене и поднял Знамя Весса. Оно было старое, истертое, запятнанное древней благородной кровью. Это был один из самых старых и почитаемых штандартов Волчьих Отрядов, который развевался над полями славнейших побед Храмовников.

— Ты выведешь свой отряд в лес под этим старым и прославленным знаменем и уничтожишь стаю, которая лишила вас силы и духа.

С восторгом Ганс сжал древко знамени. Он смотрел вверх и видел стальной взор своего старого Комтура, Юргена, проникающии в его душу даже с посмертной плиты, самой новой в Галерее Чести. Долго глядел Ганс в мраморное лицо, вспоминая длинную белую бороду, ястребиный взор, знаменитую повязку на глазу. Ганс знал, что Верховный Жрец прав. Это был единственный способ.

И был холодный рассвет, и снова дождь. Четырнадцать братьев Белого Отряда собрались на конюшне за Храмом. Они седлали боевых коней, переговариваясь вполголоса, и облачка пара поднимались от их ртов в холодном воздухе.

— Рейд? Перед Миттерфрулем? — ныл Моргенштерн, делая большой глоток из фляги, припрятанной в седельной сумке, которую он якобы проверял.

— Выпивка? До завтрака? — тихо, но от этого не менее презрительно, усмехнулся фон Глик.

Моргенштерн громогласно расхохотался над словами старого Волка, но Арик знал, что это была притворная веселость. Он видел напряжение на мертвенно-бледном лице Моргенштерна, видел, как дрожат его руки.

Арик огляделся. Ваддам выглядел блестяще, а лицо его светилось решимостью. Его белая волчья шкура была небрежно наброшена поверх наплечников с золотой окантовкой. Грубер смотрел в никуда; отстраненный и неприступный, он делал вид, будто возится с упряжью своего коня, нетерпеливо переступающего с ноги на ногу. Эйнхольт, старый лысый воин со шрамом на лице и бельмом на глазу, выглядел усталым, словно не выспался. Арик почему-то был уверен, что некие старые сны преследуют ветерана каждую ночь, безошибочно находя Эйнхольта везде и всюду.

Аншпах смеялся и перешучивался со своими приятелями. Фон Глик бросал сердитые взгляды исподлобья в его сторону. Ганс выглядел печальным и спокойным. Другие начали взбираться в седла, обмениваясь шутками и насмешками — осунувшийся Крибер, коренастый Шиффер, беловолосый гигант Брукнер, рыжий Каспен, тощий Шелл, Дорф, насвистывающий какой-то неясный мотив.

— Арик! — позвал Ганс, и парень подошел к Комтуру. Как самый молодой в Отряде, он имел привилегию быть знаменосцем. Арика охватил неведомый восторг, когда Ганс вложил бесценное Знамя Весса в его руки. Латные перчатки крепко сжали древко, и все во дворе смолкли.

— Повелением самого Верховного Жреца мы выступаем под Знаменем Весса, и наша цель — отмщение, — кратко сказал Ганс и залез в седло.

Он развернул жеребца, и Отряд тронулся вслед за ним, выезжая на улицы под дождь Мидденхейма. Они выходили из города по западному виадуку, проходя в тени громадной Скалы Фаушлага. Высоко над ними стены и башни Мидденхейма все так же устремлялись ввысь, в холодное недружелюбное небо, как все последние две тысячи лет.

Они оставили позади дым, вонь и шум города, двигаясь мимо вереницы доверху загруженных повозок, направлявшихся на рынки Альтмаркта: скот из Зальценмюнда, ткани из Мариенбурга. Встречные отступали к краям виадука шестифутовой ширины, освобождая путь Волчьему Отряду. Когда лучшие воины Ульрика выступают из Храма, только глупец встанет на их дороге.

Белый Отряд сошел с виадука и двинулся по Альтдорфской дороге, пустив коней легким галопом по сырой лесной почве. Шесть часов они высматривали следы в лесу, прежде чем остановились напоить лошадей и перекусить в небольшой деревне. После полудня из-за туч показалось солнце, чтобы отразиться в их серых с золотом доспехах. Согретые им, сырые деревья дышали туманом, и отряд двигался словно в дыму. В каждой деревне, через которую проходили Волки, жители выходили посмотреть на отважный и грозный отряд Храмовников, негромко напевая боевые гимны вслед всадникам.

Ночь они провели в деревенском общинном доме над водопадом, а утром уехали по темному пути, по долгому следу черной грязи, впадающему в маслянистую тьму Драквальдского Леса, области, что лежит на земле подобно упавшему плащу некоего темного бога.

Стоял полдень, но был он каким-то бледным и слабым, а ледяной дождь беспрепятственно лился на землю сквозь сеть голых ветвей черных вязов и искривленных кленов. Земля под ними была покрыта скользким ковром из прелых листьев, опавших осенью и теперь медленно гниющих, чтобы стать частью темной почвы. Весна сюда не доберется еще долго.

В округе не было видно ни следа жизни, кроме четырнадцати всадников. Только изредка где-то далеко начинал стучать дятел или раздавалось уханье то ли филина, то ли еще какой-то птицы. Арик заметил паутину в нижних ветвях дерева, украшенную бриллиантовой россыпью дождевых капель.

— Дым! — неожиданно раздался голос фон Глика, и все встрепенулись, втягивая ноздрями воздух.

— Он прав! — нетерпеливо выпалил Ваддам, вытягивая древко боевого топора из ременной петли на седле. Ганс поднял вверх руку.

— Осади, Ваддам! Если мы движемся, то движемся отрядом и никак иначе. Арик, поднимай Знамя.

Арик поравнялся с Комтуром и выставил вверх старый штандарт.

Кивком Ганс отдал команду, и отряд, выстроившись в колонну по два, двинулся через лес в направлении дыма. Копыта коней хлюпали по лиственной слякоти.

Поляна оказалась широкой и открытой: деревья были вырублены, и теперь могучие стволы сгорали на каменной плите перед уродливой статуей. Пять неуклюжих волосатых фигур камлали возле огня.

— За Ульрика! Волки, вперед! — прокричал Ганс, и рыцари послали своих коней в галоп, врываясь на капище, выколачивая воду из болотистой почвы тяжелыми копытами.

Зверолюды у алтаря в ужасе заозирались, пытаясь найти путь к бегству или укрыться.

За передней линией атаки Моргенштерн развернул коня и посмотрел на остановившегося Грубера непонимающим взглядом.

— Что за дела? — проревел Моргенштерн. — Все веселье мимо нас пройдет!

— Да конь подкову потерял, — заорал в ответ Грубер. — Поезжай, старый дурень! Скачи в бой!

Моргенштерн снова направил коня в сторону врага, но прежде основательно приложился к седельной фляге. Потом с громким криком он ринулся вниз по склону за остальными воинами.

Низкий сук выбил его из седла.

Остальные с грохотом и лязгом неслись далеко впереди через поляну, следуя за священным знаменем, возвышающимся над Ариком. Три зверолюда не выдержали и бросились наутек. Две оставшиеся подняли пики и приготовились встретить натиск рыцарей, глухо, не по-человечески визжа.

Ваддам был на самом острие атаки. Взмах его молота развалил на куски череп одного из зверолюдов, и козлоголовый выродок рухнул под ноги мчащихся коней.

Ганс вылетел из-за спины Ваддама и напал на второго монстра, но тот ушел с линии атаки, и конь пронес рыцаря мимо цели. Ганс начал было разворачивать коня, но конь оступился на сырой листве, вздыбился и сбросил седока.

Косматый зверолюд развернулся, замахиваясь, но в это мгновение Арик и Крибер стиснули чудище крупами своих коней. Противно хрустнули кости, тварь издала приглушенный всхлип и упала бездыханной.

Аншпах галопом пронесся мимо капища за одним из убегающих существ, раскручивая молот. За ним по пятам следовал фон Глик.

— Десять шиллингов на то, что я убью эту тварь! — крикнул Аншпах с хохотком.

Фон Глик, осыпая весельчака проклятьями, попытался вырваться вперед, но Аншпах вдруг метнул молот, и тот полетел, крутясь, за убегающим зверолюдом. Он перебил пополам молодое деревце, промахнувшись мимо твари ярдов на десять. Аншпах выругался и вышел из погони.

— Не иначе, боги помогают тебе, когда ты все-таки выигрываешь пари! — крикнул ему фон Глик, проносясь мимо и догоняя врага на границе деревьев. Он нанес два удара, и оба прошли мимо цели, но заставили существо дважды отступить назад, так что в итоге оно попало под сокрушительный удар Дорфа.

Два зверолюда скрылись в чаще. Ваддам на всем скаку ворвался в лес вслед за ними, не оглядываясь ни на кого.

— Назад! Ваддам! Давай назад! — во всю глотку кричал Ганс, уже поднявшийся и вернувшийся в седло. Ваддам не обращал никакого внимания на окрики. Воины могли слышать, как эхо разносит его возгласы по лесу.

— Шелл! Фон Глик! За ним, верните этого идиота! — приказал Ганс. Оба всадника беспрекословно подчинились. Остальные съехались к капищу. Ганс оглянулся и увидел, что Грубер спешился у самой кромки леса и помогает Моргенштерну поудобнее усесться под деревом. Конь Моргенштерна с висящими поводьями ходил рядом. Ганс покачал головой и чертыхнулся.

Он подъехал к капищу и мгновение смотрел на уродливого идола. А потом взмах молота превратил статую в груду осколков.

Ганс повернулся к своим людям.

— Теперь они знают, что мы здесь. Они придут проверить нас на прочность и облегчат нам работу.

— Ваддам! Куда ты запропастился, болван? — кричал фон Глик, медленно пробираясь через темные прогалины. Черная вода, грязные деревья, отвратительная жижа, струйками стекающая с выходов сланца. Через деревья и туман фон Глик видел Шелла, который ехал параллельным курсом с громкими криками; «Ваддам! Вернись, мы все простим! Не выйдешь сейчас — останешься здесь жить навсегда!»

Фон Глик услышал шум движения за деревьями неподалеку и поднял молот. Навстречу выехал Ваддам.

— Ну-ну! Кому же еще доверят искать блудного сына, как не фон Глику, — фыркнул он. — Ты же у нас всему Отряду как мать родная! Надсмотрщик чертов! Да к тебе в дверь будет слава стучаться — ты не откроешь!

Фон Глик устало покачал головой. Он прекрасно знал, какой репутацией пользуется у молодых рыцарей Отряда: костный, негибкий, докучливый старый пень, который только и делает, что придирается, ворчит и вспоминает «старые добрые времена». Когда-то Юрген сказал ему, что он является хребтом Отряда, но фон Глик подозревал, что Комтур старался внушить старому соратнику, что он все-таки приносит пользу Белому Отряду, невзирая на его отношение к жизни. Фон Глик ненавидел сам себя за это, но поделать ничего не мог. Дисциплины не было. Молодые Волки были бесшабашными смельчаками, а Ваддам был худшим из них.

— Ганс приказал мне найти тебя, — резко сказал фон Глик, пытаясь сдержать гнев. — Какой смысл вот так в одиночку шастать по лесам? Никакой доблести в этом не вижу!

— Как это не видишь, — с самодовольной усмешкой произнес Ваддам, — если я только что переломил хребет одной твари? Вторая, правда, сбежала.

Это было хуже всего — надменность Ваддама могла сравниться только с его воинским умением. «Будь прокляты его глаза!» — думал фон Глик.

— Едем назад! Сейчас же! — кинул он Ваддаму. Тот пожал плечами и развернул коня.

— Шелл! — закричал фон Глик. — Я его нашел! Шелл! Фон Глик мог видеть второго рыцаря, но туман и деревья заглушали его голос.

— Давай вперед, — сказал Ваддаму фон Глик, — а я подберу его.

Он пришпорил коня и двинулся вдоль края большой лужи к Шеллу, который наконец увидел его и двинулся навстречу. Фон Глик дернул поводья и повернул коня.

Зверолюд выскочил из кустов с душераздирающим криком. Загнанный Ваддамом, он прятался от Волков, но фон Глик проехал слишком близко от ее убежища, и паника подтолкнула ее к решительным и отчаянным действиям. Железный наконечник копья вонзился в правое бедро старого Волка. Он закричал от боли, и его конь попятился. Зверолюд не отставал, налегая на оружие, которое быстро застряло в кости, плоти и доспехе. Фон Глик кричал, бился как рыба на крючке, но сделать ничего не мог — копье оттолкнуло его назад так, что он не мог дотянуться до молота.

Шелл тревожно вскрикнул и пустил коня в галоп. Ваддам, услышав шум за спиной, обернулся и увидел ужасное зрелище.

— Кровавый Кулак Ульрика! — выдохнул он. — Господи, нет!

Древко копья переломилось, и внезапно освободившийся фон Глик выпал из седла и оказался в воде. Зверолюд кинулся вперед. Конь Шелла перепрыгнул лужу в самом узком месте, и воин поразил чудище шипом молота, убив его в долю мгновения. Он спрыгнул с коня и бросился к фон Глику, который лежал на боку с побледневшим от боли лицом. Казалось, что его красно-золотые доспехи пропитываются черной водой. Подъехал Ваддам; Шелл взглянул на него снизу вверх яростными, злыми глазами, сверкающими на худом лице.

— Он жив, — прошипел Шелл.

Ганс подъехал через поляну капища к тому месту, где Моргенштерн пытался поднять сам себя.

— Пойдем поговорим, — сказал Ганс. — Без свидетелей. Я уверен, ты не захочешь, чтобы они слышали то, что я собираюсь тебе сказать.

Моргенштерн, который служил Храму на двадцать лет дольше Ганса, выглядел кисло, но и не вздумал проявить неповиновение. Беседуя вполголоса, они пошли по поляне.

Арик подсел к Груберу на поваленное бревно.

— Ты в порядке? — спросил молодой Волк.

— А, конь с шага сбился. Подкову потерял.

— Звучит приемлемо, по-моему, — сказал Арик. Грубер взглянул на молодого человека, его худое, морщинистое лицо напряглось, но злости в нем не было.

— И что это должно означать?

Арик пожал плечами. Длинными темными волосами и аккуратной черной бородкой он напоминал Груберу самого Юргена в молодости.

— Все, что тебе угодно. — сказал Арик.

Грубер сложил руки и на мгновение задумался. Было в Арике что-то этакое, особенное. В один прекрасный день он будет вожаком, куда лучшим, чем бедняга Ганс, который старается так натужно, а все без толку — люди не любят его. Арик — прирожденный Комтур. Со временем он станет великим воином Храма.

— Я… — начал Грубер. — Я, похоже, утратил огонь, который когда-то во мне пылал. Рядом с Юргеном так легко было быть отважным…

Арик сел ближе.

— Ты самый уважаемый человек в отряде, Грубер. Все это признают, даже старые бойцы вроде Моргенштерна и фон Глика. Ты был правой рукой Юргена. Знаешь, после смерти Юргена я никак не мог понять, почему ты не стал Комтуром Отряда, когда тебе предлагали. Почему ты передал командование Гансу?

— Ганс хороший человек… жесткий, без выдумки, но хороший. Он выполняет свои обязанности. Я просто ветеран. Я был бы скверным Комтуром.

— Я так не думаю, — мотнул головой Арик. Грубер вздохнул.

— Что, если я скажу, что это из-за смерти Юргена? Как мог я занять место этого человека, Комтура, которому я присягал на верность, моего друга, в конце концов? Человека, которого я погубил?

— Погубил? — удивленно переспросил Арик.

— В тот ужасный день прошлым летом, когда стая зверолюдов набросилась на нас из ниоткуда. Мы стояли стеной, иначе бы погибли, и каждый воин в строю прикрывал соседа от вражьих ударов.

— Да, это был настоящий ад, ты прав.

— Я был рядом с Юргеном, сражаясь по правую руку от него. Я видел, как человекобык бросился на нас с огромной секирой. Я мог остановить удар, приняв его на себя, но мне не хватило духу и я замер.

— Тебе не в чем себя винить!

— Есть в чем! Я промедлил, а Юрген погиб. Если бы я не струсил, Юрген был бы сейчас с вами.

— Нет, — твердо сказал Арик. — Нам всем тогда не повезло, а Юргена призвал в свои чертоги Ульрик. Грубер глядел в лицо молодого воина.

— Арик, ты что, не слышишь? У меня нет больше внутри того стержня, который нужен истинному Волку. Я не могу сказать другим… и уж конечно я не могу ничего сказать Гансу… но как только мы бросаемся в атаку, я чувствую, как тает моя отвага. Что, если я снова застыну в губительной нерешительности? Что, если теперь Ганс поплатится за мое промедление? Может, это будешь ты? Я трус, парень, и Отряду больше нет от меня пользы.

— Да брось, ты не такой, — сказал Арик. Он пытался придумать хоть какой-то аргумент, чтобы вывести ветерана из этого мрачного состояния, но тут их беседу прервал крик. Моргенштерн вышел обратно на поляну, он кричал что-то, а следом за ним с суровым лицом шел Ганс. Ражий вояка дошел до своего коня, резкими движениями раскрыл седельную сумку, вытащил из нее три бутылки. Одна за другой они разбились о ближайшее дерево.

— Доволен? — прорычал Моргенштерн в лицо Гансу.

— Пока нет, — стоически ответил Комтур.

— Ганс! Ганс! — эхо заполонило поляну. Шелл вел в поводу коня фон Глика, старый воин ссутулившись ехал в седле, Ваддам придерживал его сбоку.

— Великий Бог Волка! — воскликнул Грубер, срываясь с места.

— Фон Глик! — Моргенштерн разом позабыл обо всех проблемах и бросился к другу, опережая встревоженного Ганса.

Раненого Волка положили на землю, и Отряд собрался вокруг, пока Каспен, плотный человек с огненной шевелюрой, учившийся у аптекаря и цирюльника, осматривал ужасную рану.

— Ему нужен нормальный хирург, — оценил он состояние фон Глика, вытирая кровь с рук. — Рана глубокая и грязная, да и потеря крови большая.

Ганс обратил лицо к небу. Приближался вечер.

— Завтра возвращаемся в Мидденхейм. С первым светом. Самый быстрый поскачет вперед и приведет хирурга с повозкой. Мы…

— Мы не возвращаемся, — сказал фон Глик слабым, но строгим голосом. — Из-за меня Отряд не должен отступать. Эта священная миссия, это предприятие — последняя возможность обрести утраченную силу нашего Отряда и отомстить за павшего вожака. Эту задачу мы выполним до конца! Я не позволю вам провалить ее!

— Но…

Фон Глик рывком поднялся и сел, содрогнувшись от боли.

— Обещай мне, Ганс, обещай мне, что мы пойдем до конца!

Ганс запнулся. Он не знал, что сказать, и набросился на Ваддама, который стоял рядом.

— Проклятый болван! Это твоя вина! Что тебе стоило поумерить свой пыл? Нет, ты никого не слушал и подставил под удар фон Глика!

— Да я…

— Заткнись! Отряд сражается плечом к плечу или погибает! Ты предал самые святые основы этого братства!

— Не вини его, — с трудом произнес фон Глик. В его глазах блестела сила, порожденная болью. — Ну, конечно, он не должен был отрываться от стаи и охотиться в одиночку, но я-то пострадал по своей вине. Я должен был оставаться настороже, должен был смотреть в оба, но утратил бдительность, как последний старый дурак, и поплатился за это.

Тишина. Ганс переводил взгляд с одного брата на другого. Воины выглядели растерянными, подавленными. Дух Отряда никогда не падал так сильно, даже после смерти Юргена. Тогда в людях оставалась хотя бы злость. Сейчас в них осталось только чувство горечи от разбитых иллюзий, боль утраты веры и товарищества.

— Ставим лагерь здесь, — наконец произнес свое слово Ганс. — Если повезет, зверолюды придут ночью, и мы покончим с этим.

Наступил рассвет, холодный и бледный. Последняя смена часовых — Шелл, Арик и Брукнер — подняла остальных. Моргенштерн разжег костер, а Каспен перевязал рану фон Глика. Старый воин был столь же холоден и бледен, как зимнее утро, и дрожал от боли.

— Не говори Гансу, насколько я плох! — прошипел он на ухо Каспену. — Жизнью своей клянись, что не скажешь!

Аншпах собрался поить лошадей и нашел Крибера. Ночью стрела с черным оперением пригвоздила шею спящего рыцаря к земле. Храмовник был мертв.

Они стояли вокруг в скорбном молчании, и никогда еще не были они так мрачны Ганс кипел от гнева. Он отъехал от группы воинов в одиночестве.

У края леса Грубер догнал его.

— Это невезение, Ганс. Наше невезение, судьба-злодейка бедолаги Крибера, прими, Ульрик, его душу. Мы не заслужили такого, да и он заслуживал лучшей смерти.

Ганс развернулся.

— Что я должен делать, Грубер? Ради Ульрика! Как я приведу этот Отряд к славе, если нам ни разу не встретилась удача? Я разрушил их капище, чтобы выманить их на нас, разозлить и вызвать лобовую атаку! Но нет! Они приходят ночью и со звериным коварством убивают нас спящими!

— Так давай сменим тактику, — предложил Грубер. Ганс пожал плечами.

— Да я не знаю, как! Я не знаю, что и предположить! Я все время думаю о Юргене и о том, как он командовал Я постоянно пытаюсь думать как он, чтобы вспомнить все его уловки и маневры. И знаешь что? Я не могу вспомнить ничего! Все те битвы, в которых мы победили… я помню их все, но планы, которые лежали в основе каждой из них, вспомнить не могу!

— Успокойся и поразмысли, Ганс, — сказал Грубер с тяжелым вздохом. — Как насчет Кернских Врат? Помнишь? Победу тогда принесло ложное отступление и удар в тыл оркам.

— Да, я помню. Правильный тактический ход.

— Точно! — согласился Грубер. — Только эта идея принадлежала вовсе не Юргену. Это Моргенштерн отличился.

— Ты прав, — сказал Ганс, и его лицо прояснилось. — И АО же самое было при осаде Альдобарда… по-моему, фон Глик предложил тогда атаку с двух сторон.

— Именно, — поддакнул Грубер. — Юрген был действительно хорошим вожаком. Он мог распознать хорошую идею среди всего бреда, который слышал. Он умел слушать людей. Отряд — это сила, Ганс Мы держимся вместе или гибнем поодиночке. И если у одного из нас появляется хорошая идея, опытный вожак знает, что не стоит быть слишком гордым, и принимает ее.

— Итак? — произнес Ганс, стараясь говорить как можно более спокойно. — Есть идеи?

Поздний зимний ветер вздыхал в вязах. Воины зябко ежились, кто-то кашлял.

— Бьюсь об заклад, я знаю… — начал было Аншпах, но его слова утонули в общем стоне.

— Давайте выслушаем его, — сказал Ганс, надеясь, что поступает правильно.

— Ну, я люблю пари, — сообщая эту «новость», Аншпах встал, обращаясь к храмовникам. — Да многие люди любят поставить пару монет на то, на се. Знаете, это шанс выиграть, выиграть что-то важное и ценное, нечто большее, чем то, что вам дает обычная жизнь. Эти твари не исключение. Они, конечно, жаждут отмщения за поруганное капище, но не так сильно, чтобы рисковать своими вонючими шкурами в лобовой атаке на тяжелую конницу. Кто поставит на них при таком раскладе? Они лучше сохранят свою жизнь. Но если мы соблазним их чем-то большим — чем-то, что оправдает их риск в случае удачи, — мы сможем выманить их Это мой план — искушение крупной ставкой. Готов спорить, он сработает.

Были кивки, были смешки. Дорф беспрестанно насвистывал. Моргенштерн скрыл отрыжку схожим по звуку хохотом. Ганс улыбнулся. В первый раз между Белыми Волками возникло легкое подобие единства, когда все их мысли были направлены на решение одной задачи.

— Но что мы им предложим? — спросил Каспен.

Аншпах пожал плечами — Я над этим работаю. У нас есть золото и серебро, можем насобирать довольно много. Может, горшок монет…

Ваддам рассмеялся.

— Ты что, серьезно? Их этим не подкупишь. Зверолюды не особо ценят золото.

— Ну а что у нас еще есть? — задумчиво скребя синюю щеку спросил Шелл.

— Вот это, — ответил Арик и поднял Знамя Весса.

— Ты с ума сошел! — вскричал Эйнхольт. Спокойный, сдержанный воин, он редко говорил что-то вообще, и уж конечно не таким тоном. Этот всплеск расшевелил всех. Арик колебался, глядя в перекошенное шрамом и презрением лицо Эйнхольта, надеясь найти в его глазах хоть каплю понимания.

— Подумай! Подумай о почете, о славе, которую они добудут среди своего гнусного племени, если захватят этот стяг Подумай о той победе, которую он будет представлять, — промолвил наконец Арик.

— А ты подумай о позоре, которым мы покроем себя, если потеряем эту штуку, будь она неладна! — напал на него Ваддам.

— А мы не потеряем, — сказал Арик. — В этом все дело. Знамя достаточно ценно, чтобы выманить их из леса…

— … и достаточно ценно, чтобы мы дрались за него до последнего. — закончил фон Глик. — Хороший план. Ганс кивнул.

— Ну, — спросил Дорф, — что, мы… просто оставим его под открытым небом?

— Слишком очевидно, — отрезал Ганс.

— Да и я его не оставлю, — жестко сказал Арик. — Это мой долг. Я не могу оставить знамя. Ганс пошел вдоль круга людей.

— Значит, Арик остается со знаменем. Остальные скрываются в засаде и ждут момента для удара.

— Арик не может остаться один, — начал Грубер.

— Это все еще будет выглядеть неестественно, — добавил Аншпах. — Кто-то должен пойти с ним.

— Я останусь, — подал голос Ваддам. В его глазах горела ярость. Ганс знал, что молодой воин страстно желал загладить свою вину.

Он уже был готов кивнуть, когда заговорил фон Глик.

— Смелое предложение, Ваддам. Но ты больно хорош в конной лавине, чтобы оставлять тебя с Ариком. Позволь мне посторожить знамя, Ганс. Я, Крибер и Арик будем неплохой компанией. Враги сочтут, что молодой знаменосец был оставлен присматривать за трупом и умирающим.

— Да, это будет куда более убедительно, — сказал Аншпах.

— Я останусь с ними, — поднялся Грубер — Они будут ожидать по меньшей мере двух человек. К тому же у меня конь охромел.

Ганс оглядел их всех.

— Согласен! За дело! Во славу Ульрика и в память Юргена!

Десять всадников взобрались в седла и тронулись через поляну, чтобы раствориться в темноте леса. Ганс задержался.

— Пусть волк бежит рядом с вами! — сказал он Арику, Груберу и фон Глику.

Арик и Грубер устроили раненого рыцаря поудобнее около разрушенного алтаря. Накрыв тело Крибера попоной, они отпустили стреноженных лошадей и разожгли костер Арик воткнул древко знамени в глинистую почву.

— Тебе не надо было оставаться, — сказал он Груберу.

— Еще как надо, — просто ответил Грубер. — Очень даже надо.

Вечер опустился на поляну, низкое небо покрылось темными завитками облаков. Косой дождь бил в землю, а промозглый ветер трепал края старого знамени и со свистом носился между деревьями.

Четверо не отходили от огня — двое живых воинов не хотели, а мертвый и полумертвый рыцари не могли. Глаза фон Глика темнели как небеса, затягиваемые тучами. «Ульрик, — бормотал он, глядя в холодное небо, — пусть они придут».

Грубер дотянулся до руки Арика и сжал ее. Это послание не требовало перевода. Ежась от холода, два человека подняли боевые молоты и встали на ноги, глядя на другой конец поляны.

— Священное пламя, Арик, брат мой, — сказал Грубер, — сейчас мы увидим битву.

Зверолюды шли в атаку.

Их было десятков восемь. Больше, чем в той битве, когда Белый Отряд попал в засаду и погиб Юрген. Невообразимо уродливые чудища были одеты в зловонные шкуры, их звероподобные головы были увенчаны мешаниной рогов, бивней и клыков, у одних была чешуя, у других — мех, у третьих — волосы; они шли, голые и мускулистые, болезненные и убогие. Они налетели с восточного края поляны — их отвратное дыхание катилось впереди них, выпученные глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит, раскрытые пасти и рты с изъязвленными деснами, черными зубами и кривыми клыками исторгали потоки слюны и пены. Земля тряслась под ними. Арик и Грубер сели на коней, преградив мерзкой лавине дорогу к одинокому знамени.

— За Ульрика! — прокричал Арик, и его молот начал вращаться.

— Во имя Молотов Волка! — ярился Грубер, сдерживая коня.

— За Храм! За Храм! — донесся третий голос. Всадники оглянулись. С молотом в руке у знамени стоял фон Глик, опираясь на древко.

— За Храм! — еще раз крикнул он братьям. С яростным боевым кличем Арик и Грубер направили своих коней на стаю зверолюдов, выждав момент, и врезались в центр атакующей толпы. Молоты взлетали и падали, кровавые брызги летели в разные стороны от разбитых черепов, копыта боевых коней топтали вялую плоть. Копья и клинки десятками устремлялись к храмовникам, чтобы оборвать их боевую песнь, но клич двух Белых Волков по-прежнему звенел над поляной. Арик наслаждался битвой. Он уже почти позабыл волнение настоящей схватки. Грубер хохотал — он тоже вспомнил забытое чувство.

Фон Глик стоял рядом со знаменем, не обращая внимания на кровь, стекающую из открывшейся раны по доспехам. Первый выродок, подскочивший к нему, упал с рассеченным горлом, второму он раскроил череп, третий отлетел с развороченной грудной клеткой. Уже три трупа лежали вокруг старого Волка, — нет, четыре, пять… В битве он ничуть не уступал ни Арику, ни Груберу.

Арик махал молотом направо и налево, его серые доспехи покрылись кровавым узором, пена шла изо рта его жеребца. Вот он краем глаза увидел Грубера, увидел, как он смеется, наносит удар и…

Падает.

Ударом копья Грубера выбило из седла. Он упал среди взвывшей своры, и его молот взмыл вверх в последней атаке.

И тут грянул гром.

Вверху, где небеса разразились бурей.

Внизу, на земле, где Отряд Белых Волков врезался в стаю чудовищ.

Внутри, в сердцах Волков, где Ульрик навеки поселил имя Юргена.

Рыцари белого отряда атаковали одной шеренгой, в центре которой находился Ганс; по бокам от него скакали Ваддам и Аншпах.

— Зубы Господни, мне бы выпить! — прокричал Моргенштерн, когда они ринулись в бой.

— Ничего, обойдешься! Тебе хватит и обычной отваги! — поддел его Ганс.

Они врубились в толпу зверолюдов, которые в смятении разворачивались к неумолимому строю. Как огромные плуги, молоты воинов Храма вспахивали целину богопротивной своры, кони сбивали и топтали выродков, молоты падали так же яростно, как и тяжелые капли ливня. Молнии высвечивали моменты чудовищной бойни. Кровь и струи дождя смешивались в воздухе. Пойманные в ловушку зверолюды отчаянно бросились на конников, забыв о первых противниках. Арик подъехал по усеянной трупами земле к Груберу. Старый воин был залит кровью, но жив, и Арик помог ему подняться на ноги.

— Посмотри, как там фон Глик, и оставайся со знаменем. Дай мне твоего коня, — сказал едва отдышавшийся Грубер. Арик уступил седло старшему Волку, который тут же бросился в жестокую драку, а сам вернулся к Знамени Весса.

Фон Глик лежал около знамени, которое все еще стояло воткнутым в землю. Вокруг них лежало около дюжины мертвых зверолюдов.

— Дай… дай-ка посмотреть… — выдохнул фон Глик. Арик встал перед ним на колени и поднял его голову.

— Значит, смелый план Аншпаха сработал… — выдохнул старый ветеран. — Он будет доволен, бьюсь об заклад…

Арик начал смеяться, но увидел, что его смех никто не слышит. Фон Глик был мертв.

В гуще битвы Моргенштерн вертел свой молот и продавливал конем толпу выродков, круша черепа на обе стороны, уничтожая врагов с той же легкостью, с какой побивал репу на заднем дворе «Парящего Орла». Он раскатисто хохотал, вторя грому в небесах. Аншпах увидел это и присоединился к потехе, работая молотом не хуже других.

В центре битвы Ваддам, самый отчаянный боец, в жилах которого пела слава, одного за другим уничтожал выродков. Он уже в три раза перекрыл личный счет любого из братьев, и все еще продолжал крушить врагов, когда их копья сбросили его с коня.

В общей суматохе Ганс увидел огромного человекобыка, вожака этой толпы, выродка, который убил Юргена. Он рванулся на ненавистного зверолюда, но его молот был обременен насевшей на шип тварью. Человекобык замахнулся секирой…

Рукоять молота Грубера остановила ее. Грубер с боевым кличем встал по правую руку от Комтура, защищая его с фланга. Ганс стряхнул с молота лишний груз и, прежде чем массивная бычья голова снова повернулась к нему, обрушил свое оружие на череп человекобыка. Кровь и осколки костей брызнули в разные стороны.

— Ульрик, славим имя Твое! — крикнул радостный Ганс. Небеса разразились аплодисментами грома.

Дым поднимался от выметенной бурей поляны, дым и пар от остывающей крови. Воины Храма Волка спешивались посреди поля закончившейся битвы и вставали на колени в кровавую грязь, вознося хвалу ярым небесам. Жестокий ливень смывал кровь с их доспехов, молитва очищала души. Ни один выродок не уцелел из той банды, что пришла за Знаменем Весса.

Ганс молча шел по поляне, осматривая павших.

Фон Глик, лежащий у ног Арика. Ганс был уверен, что Арик защищал скорее тело старика, чем развевающийся стяг.

Ваддам, пронзенный четырьмя грубыми копьями, лежащий на вершине горы трупов.

— Он обрел славу, — сказал Моргенштерн. — И добился перевода в куда лучшую компанию. Попал к самому Ульрику.

— Да хранят волки его храбрую душу, — печально произнес Ганс.

Над окропленным кровью полем, вспаханным молотами и копытами, понеслись звуки, отдаленно напоминающие боевой гимн. Дорф насвистывал в одиночестве недолго — Аншпах подстроился под его ритм и запел, придавая форму и мелодию славной старой песне. Эйнхольт присоединился к ним, подхватив песню мягким низким голосом. Это была песня скорби, песня победы и потерь — одна из самых любимых песен Юргена. Через три такта все остальные присоединились к песне.

Три дня спустя они вернулись в Мидденхейм. И снова шел Дождь.

Миттерфруль был уже на носу, но Верховный Жрец оставил все приготовления в Храме и вышел, привлеченный возбужденными голосами, Он и его свита ждали на Храмовой площади, когда подъехали Белые Волки — одиннадцать гордых всадников под развевающимся Знаменем Весса и три тела благородных рыцарей, привязанных к седлам их коней.

Выстроившиеся в почетном карауле за спиной неподвижного жреца, Красный, Серый, Золотой и Серебряный Отряды, боевые стаи, которые вместе с Белыми Волками составляли силу Храма, приветствовали собратьев громким кличем.

Ганс глянул на Верховного Жреца сверху вниз, пользуясь тем, что сидит верхом на коне.

— Белый Отряд вернулся в Храм, Владыка, — сказал он, — и дух вернулся к Белому Отряду.


Мёртвый среди живых


Бог Смерти пристально наблюдал, как я готовлю труп к погребению Его глаза, скрытые капюшоном, не были видны, но я мог почувствовать его пронзительный взгляд на моих руках, движущихся над холодным телом. И он видел, что работа спорится Воздух сводчатой комнаты под Храмом был влажным и недвижным, он слегка пах плесенью, пеплом и тысячами мертвых жителей Мидденхейма, сделавших здесь короткую остановку перед последним странствием.

Я произносил слова ритуала в одном ритме с дыханием, мой разум не замечал ничего, кроме их ритма и власти, которую они имели, мои руки сплетали священный узор церемонии. Я проделывал это многократно. Тело передо мною было просто бренной оболочкой, не более, а душа уже получила благословение, освободилась от мирской суеты и устремилась к иной жизни. Моя же работа заключалась в том, чтобы запечатать труп, дабы ни одно существо не смогло войти в него и завладеть этой пустой скорлупой.

Шум спускающихся шагов ворвался в мое сосредоточенное уединение и разбил заклятие. Морр больше не смотрел на меня; резное изображение бога-покровителя над алтарем снова было просто изображением. Шаги на мгновение замерли, а потом проникли в Факториум. Высокое пожилое тело брата Гильберта заслонило слабый свет на тот миг, когда он проходил через дверной проем. Я знал, что это будет он.

— Я тебе не помешал, а? — спросил он с убийственной непосредственностью.

— Помешал, — откровенно ответил я. — Определенно помешал. Это третий Погребальный Ритуал, который ты прервал за этот месяц, брат, и в наказание ты выполнишь его за меня. Это тело должны забрать для погребения в лесу сегодня в полдень, так что я бы советовал тебе приступить к обряду сразу же, как только ты расскажешь, зачем пришел.

Он не протестовал. Он просто сказал:

— Они нашли тело.

— Если ты не заметил, брат, ты в храме Морра, который является Богом Смерти. А мы — жрецы Морра. Тела — это то, с чем мы работаем больше других. Еще один труп не может быть веским основанием для того, чтобы врываться в Факториум в то время, когда другой жрец совершает обряд. Похоже, твое ученичество в Талабхейме мало чему научило тебя.

Он смотрел на меня пустыми глазами, мой сарказм не был замечен или остался не понят. Я разглядывал его седеющий чуб и морщины вокруг глаз и вдруг подумал: «А не был ли он слишком стар для того, чтобы стать новым жрецом. Но тогда выходит, что и я присоединился к храму так же поздно. Как и многие другие».

— Это женщина, — сказал он. — Убитая. Я думал, ты захочешь знать. Я моргнул.

— Куда?

— В сердце. Ножом.

— Куда идти, болван?

— Ах да… Это в аллее за «Тонущей Крысой» в Оствальде.

— Я отправляюсь. — Я стянул ритуальные одеяния и кинул их в угол комнаты. — Начинай Погребальный Обряд сейчас, тогда успеешь закончить его к моему возвращению.

Холодный ветер Ярдрунга свистел над черепичными крышами и сновал между незащищенными от его произвола каменными зданиями Мидденхейма. Если бы еще оставались листья на немногих деревьях, которые способны расти на высоте этой скалы — вершины на семи ветрах, которую люди называют Городом Белого Волка, — они были бы изорваны в клочья безжалостными порывами и унесены в небо. Это были последние дни зимы, праздник Миттерфруля еще не прошел, весенние почки еще и не собирались показываться. Новой жизни здесь не будет еще некоторое время.

Ветер насквозь продувал мою тонкую рясу, пока я шел через Парк Морра, а замерзшая трава хрустела под ногами, пока я двигался по улицам, полным утренней суеты, — они становились все уже и грязнее по мере продвижения на юго-запад, к Оствальду. Было жутко холодно. Я проклял себя за неосмотрительность: мог же надеть плащ, уходя из Храма. Но спешка была важнее удобства. В таком тесном и густонаселенном городе, как Мидденхейм, слухи и сплетни распространяются быстро, а в случае с необъяснимой смертью каждый человек, скверно говорящий о покойном, затрудняет мою работу.

Аллея за «Тонущей Крысой» была узкой, шла под уклон, в ней стояла вонь, впрочем, обычная для Оствальда, а сейчас в аллею набилась толпа зевак. Пара городских стражников пыталась оттеснить их, но это им плохо удавалось. Зато зеваки быстро разошлась в стороны, едва подошел я. Темные рясы жрецов Морра обычно оказывают такое воздействие, и дело тут не только в уважении. Никто не любит, когда ему напоминают о смерти и смертности.

Когда толпа расступилась, чтобы дать мне пройти, я увидел лысую макушку капитана стражи Штутта, который стоял рядом с трупом. Он поднял взор, увидел меня и улыбнулся, отчего его лицо обнаружило все складки, нажитые возрастом и сытостью. Мы знали друг друга много лет, но я не ответил улыбкой. Он начал говорить что-то приветственное, когда я уже склонился над телом.

Это была женщина — труп женщины. Вероятно, чуть больше двадцати лет; возможно, кто-то сочтет… счел бы ее красивой. Брюнетка с чуть вьющимися волосами. Какие-то черты лица говорили о северной крови, которая недавно текла в ее венах. Хотя сложно судить наверняка, когда не хватает одного глаза и большей части щеки. Какие изящные уши… Одежда яркая, но дешевая, искромсана в лоскутья каким-то клинком — похоже, кинжалом или охотничьим ножом, — прежде чем смертельный удар скользнул меж ребер и рассек сердце. Это было весьма умелое убийство, и кто-то сделал все возможное, чтобы оно не выглядело столь профессиональным. Ее левая рука отсутствовала, а кто-то набросил грубое бурое покрывало на предмет, который лежал в паре футов от нее. Кровь с булыжников медленно впитывалась в ткань.

Это была не Филомена, У Филомены были светлые волосы.

Я вспомнил, где нахожусь, и посмотрел на Штутта.

— Что под одеялом?

Он пробормотал: «Не поднимай его!» В его голосе явно слышались нервные нотки. Потом он обернулся к толпе стервятников и сплетников и громко крикнул:

— Ладно, уроды, валите отсюда. Нечего пялиться. Пристав, убери их. Пусть идут вон и дадут жрецу Морра творить магию.

Я, конечно, никакой магии творить не собирался, но одно предположение о том, что это возможно, вкупе с запахом смерти, заполнявшим аллею, вмиг очистило место происшествия от ротозеев. Старый славный Штутт.

Он смотрел пару мгновений на меня, и его лицо выражало какие-то переживания, причину которых я никак не мог определить. Потом он нагнулся и приподнял край одеяла. Под ним лежало нечто нечеловеческое: конечность футов четырех в длину. Кисти нет, костей, пожалуй, тоже — только большие чашеобразные присоски на внутренней стороне. Пахло гнилью и еще чем-то горьким и резким, вроде как трухлявым деревом и прокисшим вином.

Это испугало меня. Я чувствовал взгляды Штутта и его парней на моей спине. Смотрели они на эту дрянь под одеялом или на то, как реагирую я? Я заметил, что мое дыхание участилось, и постарался успокоиться. Дышите глубже, вы в Оствальде. Жрецы Морра не паникуют. Они не должны. Не на людях.

— Так, — сказал я и встал. Будь тверд. Решителен. — Нам нужна повозка, чтобы отвезти все это в Храм. Желательно с высокими бортами.

— Я видел фургон золотаря по пути сюда, — подал голос один из стражников.

— Подойдет. Пойди и пригони его. — Я подождал, пока он уйдет, потом показал на одеяло. — Сколько человек это видело?

— Двое-трое.

— Убедись, что они не будут об этом болтать. Припугни их, пригрози гневом Ульрика, короче, делай, что хочешь, но укороти им языки. Последняя вещь, которая нам сейчас нужна — паника из-за мутанта в городе.

— Мутант, — сказал Штутт голосом пустым, словно эхо. Похоже, сам он не смел даже произнести это слово, пока я не произнес его вслух, подтверждая его худшие страхи Конечность-щупальце? Оно не было отсечено у гигантского осьминога или кракена из Моря Когтей, но и в оствальдской аллее такого не бывало. Главным было то, что слово было произнесено, и теперь Штутту нельзя было позволить вновь повторить его, уже при людях.

— Тут потребуется полное расследование. Вскрытие. Если это, ну, сожжем его по-тихому. Только, ради Ульрика, не надо пускать по городу толки о мутантах. Даже со стражниками будь осторожен. Оставь это знание при себе. Лучше выясни, кем была эта девушка: возраст, рост, одежда, все, только не говори о руке. — Я потер замерзшие руки. — Нам надо доставить тело в храм, а там я уже приступлю к работе. Где этот проклятый фургон?

Наконец повозка подъехала к нам, тело без церемоний забросили внутрь. Золотари, кстати, были не слишком довольны тем, что их работу прервали. Долгое время никто не решался прикоснуться к обрубку. Тогда я увязал щупальце в одеяло и забросил куль за труп, в глубь вонючей повозки, а потом встал так, чтобы можно было вытереть руки о рясу и Штутт не увидел, как я это делаю.

Возница взмахнул хлыстом, старая кляча напрягла последние силы, и телега медленно загромыхала по грязным булыжникам трущоб к простору Парка Морра и храму в его центре. Штутт и я шли позади нее.

— Есть какие-то мысли по поводу того, кем была девушка? — спросил я.

— Если не считать того, что она была… — Штутт перехватил мой взгляд. — Нет. Ничего. Судя по платью, служанка в кабаке, может, девка гулящая, но с такой рукой ей было бы трудно найти работу. Хотя она могла прятать ее с помощью магии. Девчонка могла заманить какого-то мужика в эту аллею, сбросить магию, а он со страху ее взял да прикончил.

— А могло произойти и культовое убийство. Люди говорят, что в городе существует могущественный культ поклонников Хаоса. Мы находим следы жертвоприношений. По большей части, мертвых кошек. — Он содрогнулся. — Если б я знал, что тут начнутся проблемы с Хаосом, давно бы забрал семью и уехал из Мидденхейма. На север. У моего брата имение милях в тридцати к северу Как думаешь, тридцати миль хватит? Ну, чтобы Тьма нас не достала?

Я не ответил. Я был занят своими собственными мыслями, а Штутту, похоже, не особо нужны были ответы — он боялся их.

— Знаешь, мы не должны ждать, когда они нанесут удар. Я считаю, нам надо их выследить и сжечь. И дома их спалить. Дотла. — Он говорил, и в голосе его то и дело проскальзывало нечто, больше всего похожее на предвкушение. — И надо то всего нанять пару охотников на ведьм, чтобы они устроили тут настоящее расследование. Помнишь тех двоих, из Альтдорфа? Так они за три дня нашли и сожгли семнадцать хаосопоклонников. Вот какие люди нам нужны, согласен? Дитер?

Это обращение нарушило мою сосредоточенность. Никто не называл меня Дитером долгое время — все те восемь лет, что я служил в Храме. Я посмотрел на Штутта и молчанием встретил его взгляд. Через мгновение он отвел глаза.

— Борода Ульрика, — пробурчал он. — Ты не тот человек, которым был. Что с тобой сделали в этом храме вурдалаков?

Я мог выдать сотню ответов, но ни один из них не подходил в данный момент, и я не ответил ничего. Молчание — первое, чему учат жрецов Морра Я выучил этот урок превосходно. Между нами повисла безмолвная пустота, но в конце концов Штутт решился заполнить ее.

— Зачем ты это делаешь? — спросил он. — Вот никак я этого не понимаю. Ты же был лучшим купцом в Мидденхейме, я помню. И всяк у тебя мог что угодно купить. Ты же не просто богатым был, ты…

— Я был любим. — Штутт замолк на полуслове, и я продолжил. — Мои жена и сын любили меня. Ты же прекрасно знаешь, что они пропали. Все знают об этом. Их так и не нашли. Я тогда потратил сотни, тысячи крон на их поиски. А торговлю я забросил, и все дела пошли прахом. Так что я все это оставил и ушел в Храм Морра.

— Но почему, Дитер? — Снова это имя. Не мое — уже не мое. — Ты и там не сможешь их найти.

— Я найду, — твердо ответил я. — Рано или поздно их души придут к Морру, и он обнимет их, и тогда я узнаю об этом. Это единственная уверенность, которая у меня осталась. Именно незнание убивало меня.

— Поэтому ты занимаешься всей этой грязью? — продолжал допытываться Штутт. — Смерти при невыясненных обстоятельствах, неопознанные трупы, таинственные убийства? Думаешь, они окажутся там?

— Нет, — ответил я. — Так я просто провожу время. Но я знал, что лгу.

Повозка проехала по земле парка Морра, все еще слишком твердой, чтобы выкапывать в ней могилы, и остановилась снаружи храма. Темная громада здания и голые ветви высоких деревьев вокруг него казались на фоне неба, серого и тяжелого от нерастраченных запасов снега, протянутыми руками, предлагающими закрытый ковчег незримому богу.

Штутт и его ребята отнесли тело вниз, в мой мрачный Факториум, я шел за ними и нес в руках одеяло и его непривлекательное содержимое. Ни следа Гильберта. Но и трупа, которого он готовил к погребению, нет. Хорошо.

Тело девушки лежало на одной из серых гранитных плит, рядом с ней я положил и щупальце, все еще завернутое в одеяло. Одежда трупа пропахла вонью золотарей, но я пока мог различить другой запах, горький и неприятный.

В спокойствии и полутьме она могла сойти за спящую красавицу. Я смотрел на ее безжизненные формы. Кем она была? Почему ее убили так нарочито, так хладнокровно, да при этом злодеяние пытались выдать за что-то иное? Могущественный враг настиг ее? Какая-то другая причина повлекла за собой ее смерть? Может, она больше была важна именно мертвой, чем живой? Рука…

Штутт переступил с ноги на ногу и кашлянул. Я мог понять и почувствовать его беспокойство. Не исключено, что тела на других плитах так на него повлияли.

— Мы уж лучше пойдем, — сказал он.

— Да, — коротко бросил я. Я хотел остаться наедине с телом, чтобы попытаться понять, на ком или на чем лежит вина за убийство девушки. Не то, чтобы я люблю мертвых. Нет. Я просто предпочитаю их живым.

— Нам понадобится официальный доклад, — сказал он. — Если здесь замешаны мутанты, надо будет доложить Графу. Ты сегодня сделаешь вскрытие?

— Нет, сначала мы проводим ритуалы, чтобы упокоить душу.

Нет, не «мы». Ритуалы я буду проводить лично.

— А потом уже вскрытие для ваших отчетов и для успокоения Графа со всей его драгоценной бумажной волокитой. Потом, если не найдем родичей, отправим ее на бедняцкое кладбище.

— Со Скалы Вздохов? — Штутт казался потрясенным. — Но вроде как мутантов следует сжигать? Чтобы очистить их?

— Я разве сказал, что она была мутантом?

— Что?

Я взял щупальце, которое лежало рядом с трупом, и пихнул им в Штутта. На ощупь оно было холодное, сырое и упругое. Штутт отпрянул, как побитая собака.

— Понюхай его, — предложил я.

— Что!

— Понюхай!

Он осторожно принюхался и посмотрел на меня.

— Ну? — спросил я его.

— Это… кислое. И горькое. Как что-то прокисшее.

— Уксус. — Я отложил в сторону нечистую плоть. — Я не знаю, откуда это щупальце взялось, но я точно знаю, что оно не являлось частью кого бы то ни было, убитого сегодня утром. Эта проклятая штука замаринована.

Наконец, Штутт и его люди ушли. На прощание они пообещали попробовать выяснить, кем была девушка Я чуть не попросил их не делать этого. Наихудший способ выяснить обстоятельства любого происшествия, и уж тем более убийства в Оствальде с его узкими улочками и сомнительными заведениями — это когда по домам и тавернам ходят стражники и задают вопросы со всей тонкостью немытого огра. Ну, положим, они и получат какие-то сведения, но лучше от этого не станет. Я все еще хотел выяснить, кем была девушка, но чем больше я об этом думал, тем больше склонялся к мысли, что важна не сама девушка, а ее смерть. Кто-то очень хотел убедить людей, что в Мидденхейм пробрались мутанты, и этот кто-то добился бы своего, если бы расследование попало в руки такого славного доброго парня, как Штутт.

«Он не был плохим человеком, — размышлял я, готовясь к ритуалу. — Мы довольно хорошо знали друг друга в дни, когда я еще не вступил под сень Храма: он был тогда молодым торговцем, который пытался подвизаться в областях, где первенство было за гораздо более старыми династиями прожженных дельцов. Дела у него не шли, но он не сдавался, это я могу за него сказать. А потом семья Спарсам обвинила его в уклонении от уплаты налогов. Частью наказания был месяц службы в городской страже. И было по сему: он нашел свою нишу в Мидденхейме. Штутт стал куда лучшим капитаном стражи, чем купцом. Что, впрочем, не значит, что он стал хорошим капитаном стражи».

Я зажег последнюю из свеч вокруг тела, окропил труп святой водой с соответствующими ритуальными жестами, глубоко вздохнул и начал низкий медленный напев Безымянного Обряда. Я ждал, когда изнутри придет старое чувство. Дух Морра проходил надо мной и сквозь меня, истекал из меня, чтобы объять тело женщины, лежащее передо мной, благословить ее, защитить ее от зла… — И остановился. Что-то сопротивлялось ему.

Энергия Повелителя Смерти замерла во мне, ожидая, когда я направлю ее. Но это было невозможно: чем сильнее я выталкивал ее, чем ближе подходил к телу, тем сильнее меня отбрасывало. Я продолжал петь, вбирая в себя все больше силы Морра и пытаясь распылить ее на тело, но она стекала с трупа, как вода с промасленной кожи. Что-то было не так, что-то шло совершенно неправильно. Но я не собирался сдаваться. Я запел вновь, призывая все свои силы, выталкивая могущество Морра на тело. Неизвестное сопротивление откинуло меня назад. Я не мог его сломить. Непреодолимо.

Одна из свечей прогорела, мигнула и потухла. Она была трех, а то и четырех дюймов высотой, когда я начинал обряд. Прошли часы. Я перестал петь и отпустил божественную силу. Вместе с ней ушли и остатки моих сил. Ноги подгибались, как зеленые веточки, сам я был полностью опустошен. Один среди теней, я смотрел на тело. Факториум был тих, и, кроме моего слабого дыхания, ничто не нарушало безмолвия. Абсолютная тишина и неподвижность, но не спокойствие или умиротворенность. В воздухе висело напряжение, как будто с минуты на минуту ожидалось какое-то событие. Мороз ранней весны и холод камня наконец пробили своими иглами мою одежду, и я затрясся. На мгновение я почувствовал то, что чувствует здесь любой нормальный человек: жуть оттого, что тебя окружают мертвецы. Ужас непонятного.

Я погасил пальцами остальные свечи и поспешил прочь, наверх, в относительное тепло главного строения храма. Как только я покинул Факториум, мой мимолетный страх исчез без следа. Секунду я думал о том, чтобы посетить главный зал и помолиться немного, но вместо этого нырнул в боковой ход, который вел в личные кельи жрецов, прошел по узкому каменному коридору и постучал в дверь комнаты отца Циммермана. Мне было немного не по себе из-за этого, но иногда проблема не оставляет тебе другого выбора, кроме передачи ее вышестоящим людям.

Из комнаты послышался звук шагов, приглушенный голос, а потом дверь приоткрылась, и из нее выскользнул брат Гильберт. Мне на ум пришла кошка, пробирающаяся через узкий лаз… а, может, змея. Он улыбнулся мне своей вкрадчивой улыбочкой и исчез в направлении трапезной. Я толкнул дверь и вошел. Отец Циммерман сидел за письменным столом. Похоже, он сочинял какое-то послание. Его пальцы были покрыты чернильными пятнами, а на полу валялись сломанные перья. Он развернулся ко мне, и я смог увидеть чернила и на его белой бороде.

— Что такое? — спросил он меня. В его голосе звучало явное раздражение; не из-за того, подумал я, что его оторвали от дел. Пожалуй, куда большее значение имел тот факт, что я ему не нравился. Меня это не огорчало. Я ведь тоже был от него не в восторге.

— В Факториуме новый труп, отец.

— Трупы — наше дело, брат. Мог бы уже и заметить это за те годы, что работаешь здесь. — Я подумал о своих словах, сказанных сегодня Гильберту, и послал проклятие талабхеймцу. Он тут, оказывается, наушничает, обвиняет меня в неуважении к мертвым, наверное.

— Я пытался благословить его перед погребением. Благословение не возымело силы. Похоже, что-то сопротивлялось ему, — выпалил я, пока меня не прервали очередным нравоучением.

— Это, должно быть, девчонка-мутант? Ах ты, талабхеймец поганый, чтоб тебя… Дважды будь проклят!

— Да, но она не…

— Ты проводишь слишком много времени среди отбросов и подонков жизни, брат. Это не пристало работнику такого храма, как наш, у которого есть определенное положение в обществе и обязательства перед ним. Ты должен думать о других материях и тратить время только на ту работу, которую я тебе посоветую выполнять.

— Я работаю не на тебя. Я работаю на Морра.

— Может быть, больше счастья тебе доставит работа на него в приходе, где ты будешь сам себе хозяин? Нас тут попросили основать святилище в одном из городов Пустоши, чтобы разобраться с их чумными мертвецами, знаешь ли. Я могу тебя рекомендовать на этот пост.

Он указал рукой на письменный стол. Не оставалось сомнений, что проблемы переводов и администрации занимали весь его ум — ну да он всегда был жалким бумагомаракой, более озабоченным внешним благополучием, чем реальной работой на Морра. Я ненавидел его, но знал, что без извинения не получу того, на что рассчитывал. Я сжал зубы и пошел на попятный.

— Прошу меня извинить. — Выдох. — Но в Факториуме труп, который я не могу очистить и подготовить к погребению. Я не знаю, заколдован он или с ним сделано что-то еще, но я подумал, что ты можешь об этом знать и тебе надо рассказать об этом.

— А еще ты подумал, что я, как более старый, более опытный и более могущественный жрец, мог бы выполнить Обряд Очищения за тебя? Да, ты именно так и подумал.

А что, так оно и было, потому я кивнул — а потом увидел, как меняется выражение его лица и понял, что совершил ошибку. Это был как раз тот ответ, которого он ждал. Он сердито смотрел на меня, и я мог чувствовать его неприязнь. Что ж, я дал повод дать ей волю.

— Значит, ты думал, — прошипел Циммерман, — что старший жрец храма Морра в Мидденхейме располагает свободным временем, чтобы пачкать руки, благословляя труп уличной шлюхи?

— Я не…

— Ты предположил, что я буду возиться с одним из твоих подонков, да еще и с мутантом в придачу? Ты посмел прийти сюда и оскорблять…

Я склонил голову и позволил потоку слов обтекать меня. Ничего такого, чего бы я ни слышал раньше. Антипатия между отцом Альбрехтом Циммерманом и мною была единственной причиной того, что я все еще был второразрядным жрецом после восьми лет службы в храме и вряд ли поднимусь выше. С этим я смирился. Отцу оставалось недолго до той поры, когда его попросят отойти от дел, но бразды правления возьмет в свои руки человек, который действует так же, думает так же и относится ко мне так же, как и Циммерман. Возможно, Гильберт. Да, он недавно в храме, зато в последнее время сделал многое для своего продвижения. Не подмажешь — не поедешь. «Честолюбивый» — это о нем. Так что письмо на столе Циммермана, возможно, было насчет него.

Наконец, лавина слов иссякла, и отец Альбрехт затих. Теперь пришла пора четких распоряжений, так что я навострил уши.

— В наказание я посылаю тебя на Скалу Вздохов, где ты найдешь брата Ральфа, который должен провести погребение. Заменишь его. Потом вернешься сюда и помолишься Святому Генриху. Попроси его, чтобы твои добрые намерения не противоречили здравому смыслу. Молись истово. Молиться будешь до десятого колокола. Все.

Я вышел.

Ночь. Я не спал, лежа на жесткой узкой кровати, и рассматривал узор, который отбрасывал лунный свет на каменную стену через крохотное оконце моей крохотной кельи: жесткая яркость ауры Моррслиба медленно заслонялась более мягким свечением Маннслиба. Тело мое было опустошено из-за этого обряда, который вытянул огромное количество энергии, но я знал, что все равно бы не спал этой ночью. Прежде всего, было слишком холодно для сна, весна там или не весна, и мое единственное одеяло плохо сохраняло тепло. А кроме того, мысли мои были заняты мертвой девушкой.

Кем она была? Откуда она пришла, чтобы найти такую непристойную смерть на задворках Мидденхейма? Связана ее смерть с тем, кем она была, или она просто очутилась не в той таверне, приветливо заговорила не с тем человеком, который перед рассветом привел ее в темную аллею и принялся бить коротким ножом, тщательно выверяя движения лезвия, чтобы раны казались следами безумного нападения. Потом отрезал ей руку, подбросив вместо нее нечто нечеловеческое; а настоящую руку он спрятал — ему понадобилась, наверное, большая сумка, возможно, даже непромокаемая. И скрылся.

Я мог представить себе тип человека, которым он должен был быть, но сейчас он не интересовал меня. Я хотел нарисовать ее.

Она когда-то была красивой. Она, возможно, оказалась слишком красивой предыдущей ночью. То, что осталось от ее лица, не сохранило и следа типичной растрепанности или пристрастия к выпивке уличной бродяжки. Свежая кожа в уголках рта и вокруг глаз хранила следы многочисленных улыбок, и румяна девушка не применяла. Она не была женщиной, пользующейся своей прелестью для заработка. По крайней мере, долго не была.

Что привело ее, северную красу, в Мидденхейм? Северяне были слишком прагматичны и приземлены, чтобы верить в байки о городе на вершине горы, в котором улицы вымощены золотыми слитками. Нет, не мечта о дальних краях и случайной удаче привела ее сюда. Может, она была спутницей купца или путешественника-северянина (хотя едва ли: северяне горой стоят друг за друга, а за границей — тем более). Он бросил ее, когда она начала строить глазки другому мужчине или забеременела — в общем, есть тысяча причин, из-за которых мужчина нарушает обещания, данные женщине.

Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как вся любовь, надежность и спокойствие, которые она считала неотъемлемыми частями своей жизни, оказались пустыми словами? Ее одежда выглядела довольно новой и слишком дорогой для тех женщин, что пьют в «Тонущей Крысе». Так что долго на улице она не жила, это очевидно. Если только не ограбила кого-то совсем недавно. Нет, люди могут скрыть свою натуру в жизни, но смерть раскрывает истинный характер, и я не видел ничего порочного или преступного в ее лице. Она не казалась и прибитой жизнью уличной бродяжкой. Если ей и пришла в голову идея о том, что милая улыбка и юбка с разрезом могут помочь выжить в городе, она еще не успела вполне освоиться с этой мыслью. Во всяком случае, недостаточно для того, чтобы отличить тех, кто может принести ей выгоду, от тех, кто ненавидит ее племя и только и думает, как бы ей навредить.

Кто-то в этом городе должен знать ее, и я хотел благословить ее настоящим именем, когда буду хоронить. Кто-то знал. Например, ее убийца, — а значит, я должен найти его. Никто в «Тонущей Крысе» не сможет вспомнить о событиях прошлой ночи — такое уж это место, и даже страх перед Морром не мог их разговорить.

Тут послышался слабый звук, короткое колебание прошло по зданию. Секунду спустя оно повторилось. Пауза — и третья волна пробежала по храму. Откуда-то из другого конца коридора раздался скрип дерева, затем глухой удар настежь распахнутой двери. Бегущие шаги. Я подумал встать и посмотреть, что там творится, но решил, что я все еще слишком слаб после проваленного ритуала, и остался в постели. Пусть Циммерман разбирается. Если он так дорожит своим статусом главы храма, пусть он возьмет на себя и долю ответственности, положенную его должности. Я вернулся к своим мыслям.

Та рука — рука, ей не принадлежавшая. Все сходится к одному. Есть и более простые способы распространить страх перед Хаосом и мутантами по такому городу, как Мидденхейм, чем подстроенное убийство мутанта в аллее. Тогда почему? Единственная иная причина, до которой я смог додуматься — мертвый мутант всегда вызывает официальное расследование. Много бумажной волокиты. Возможно, продвижение по службе для кого-то из стражников. Может быть, охота на ведьм и пара сожженных старушек. И во все это окажется втянутым храм, потому что мы делаем вскрытие и составляем официальный доклад. А это значит, что труп в первую очередь повезут именно сюда. Ну и что из того? Почему труп высокой светлокожей красавицы-северянки, безымянной, как и я, вместо какой-нибудь местной девочки для удовольствий?

Раздался крик, и я вернулся к реальности — похоже, я задремал. Кто-то с криком пронесся по коридору мимо моей комнаты. Вдалеке послышался треск.

Беда. Я бросился наружу, на ходу надевая рясу. Было темно, я не мог разглядеть никого в слабом свете луны, зато из главного зала храма раздавался шум, и я направился туда. Колеблющийся свет и крики сказали мне, что я иду в правильном направлении. Дверь в коридор была открыта — нет, она была сорвана с петель и лежала на полу. Я перескочил через нее и ввалился в главный зал.

Там шла бойня. По залу словно смерч пронесся. Вечное Пламя погасло, но в тусклом свете ночных светильников на колоннах я увидел трех жрецов. Двое были хоть как-то вооружены — один метлой, другой жреческим жезлом. Они окружали что-то, но не подходили к этому. «Этим» была она.

Это была она. Лицо, которое я представлял себе, лежа у себя в келье, глупо, безжизненно улыбалось. Она выглядела страшнее ада, как и вы выглядели бы, если б вас накануне зверски убили. Ее движения были резкими, отрывистыми, глаза не смотрели, лицо ничего не выражало, и только ужасный оскал приковывал пораженный взор. Единственной рукой она держала верхнюю часть тела брата Рикарда. Остальное лежало в нескольких ярдах от меня. Пока я смотрел на это, она отпустила тело и начала крутить головой из стороны в сторону, словно пытаясь почувствовать что-то неким странным нечеловеческим образом. Это было похоже… Я не знаю, на что это было похоже.

— Не подходить! — крикнул отец Циммерман. Я сомневался, входило ли такое героически-безумное поведение в намерения кого-то из нас. Он принял надлежащее положение и начал песнопение. По звучанию его голоса я понял, что это какой-то обряд, но ни одного слова распознать не мог. Голова мертвой девушки резко повернулась к нему, словно она наконец-то нашла то, что искала. Потом негнущаяся нога медленно шагнула в его направлении.

— Отец! Уходи! — закричал я, отчаянно озираясь в поисках оружия для защиты собственной жизни. Культ Морра никогда не славился богатым арсеналом, и его храмы не были приспособлены для сражений. Труп сделал второй шаг к Циммерману. Он продолжал плести чары уже быстрее, и на его лице явственно читалась паника. Я мог броситься к нему и утащить в безопасное место, но я не стал. Вместо этого я бросился к высокому алтарю, прочь от места борьбы с чудовищем. Там стояла большая чаша, золото ее металла и жидкость, находящаяся в ней, отражали слабый свет лампад. Сзади раздался вопль, пронзительный, словно крик старухи.

Я дотянулся до края чаши и поднял ее двумя руками. Она была тяжелой от жидкости, плескавшейся между низкими стенками сосуда. Развернувшись, я услышал хруст и успел увидеть, как погибает отец Циммерман — его хребет переломился как осенняя веточка. Мертвая женщина разжала объятия, и тело рухнуло на пол в последних судорогах.

Я осторожно шел по мраморным плитам. Жидкость плескалась в чаше, и с каждым шагом немного проливалось на пол. Труп вертел головой, как марионетка, выискивая жертву, пока я подбирался к нему как можно ближе. Два других жреца отошли от нас обоих. До нее пятнадцать футов. Десять. Ее голова повернулась в мою сторону, и иссеченное лицо обнажило зубы в мертвой улыбке.

Я швырнул чашу в нее, содержимое окропило девушку проливным дождем. Не святая вода, а обычное масло, ну, слегка благословленное для утешения скорбящих родственников. Оно с ног до головы облило труп, быстро впитавшись в остатки некогда ярких одежд. Чаша стукнулась краем об пол и со звоном откатилась. Я отскочил назад, схватил светильник и бросил его в промокшую мерзость.

И словно цветок распустился или солнце вышло из-за туч. Храм затопило светом, полыхнувшим от горящей женщины. Она горела ярко, и что-то в ней, похоже, ощущало происходящее, потому что она вдруг начала медленно сбивать пламя рукой. Потом она упала, от ее тела исходило потрескивание и запах жареной плоти.

Два других жреца — Ральф, увидел я, наконец, и Питер — стояли потрясенные и смотрели, как горят труп и храм. На это у меня времени не было; я направился к главному входу и наружу, в жестокую ночную стужу, а мозг не переставая работал, восстанавливая события минувшего дня. Мертвая северянка Отсутствующая рука. Оживленный труп. На ступенях я встретил поднимающегося Гильберта.

— Ты куда? — спросил он.

— Поднять тревогу.

— Я уже поднял. Что это было?

— Оживленный труп. Кто-то контролировал его. Отец мертв.

— Вот как? — Он явно не был удивлен. — Ну что, пойдем обратно?

— Нет. Во-первых, там пожар, во-вторых, я знаю, кто убил девушку.

— Ох, и кто же?

— Некромант. Озлобленный некромант.

Если вы хотите что-то узнать о злобе, вам стоит поговорить с гномом. Меня не очень грела идея сходить к одному определенному гному в это время ночи, и не потому, что я боялся разбудить его — я знал, что он не спит, а потому, что он жил в особой части города. Альтквартир был достаточно неприятным местом днем, а после полуночи он достигал пика несовершенства. Полуголодные воришки самого мелкого пошиба, самые дешевые в Мидденхейме проститутки, самый отчаянный народ во владениях Белого Волка. В центре всего этого стоял «Бретонский Дом».

Освещаемый резким лунным светом, он выглядел столь же запущенным, каким я его запомнил. Старая маленькая таверна с фасадом, покрашенным черной краской, треснувшие стекла в окнах, устойчивый запах вареной капусты, доносящийся из дешевой харчевни наверху Казалось, что таверна закрыта, но я знал, что это не так Подобные заведения никогда не закрываются, если хозяин или завсегдатай обязаны вам чем-либо. За прошедшие годы я провел здесь несколько славных вечеров, получил несколько полезных предупреждений, принял участие в двух схватках. Я надеялся, что нынче ночью последнее не повторится.

Я постучал в дверь, и через несколько секунд в ней приоткрылась щель.

— Кто там?

— Я ищу Альфрика Полуносого.

— Кому он понадобился?

— Скажите… — я задумался. — Скажите ему, что пришел человек, который был Дитером Броссманом.

Дверь закрылась. Я мог представить себе разговор, происходящий сейчас за дверью. Через долгую минуту она растворилась, и показался низкорослый человек, стриженный под горшок: «Заходи».

Я зашел. С этими долгополыми рясами и одеяниями легко можно проделать старинный трюк, известный всем высокородным дамам. Каждому жрецу полезно знать его секрет. Если идти тихо, спокойно и маленькими шажками, со стороны может показаться, если только вы все делаете по уму, что вы вовсе и не идете, а скользите Вкупе с черными рясами жрецов Морра это выглядит довольно жутко. Так что посетители примолкли, когда я вошел, и тишина ложилась на столы подобно покрывалу холодной росы, когда я шел через комнату. Внутри и было-то человек десять — от дешевых хулиганов, хлеставших дешевое пиво, до более респектабельной публики, потреблявшей вино или абсент.

Человек в черной плоской бретонской шапке, сидевший у бара, кивнул мне и приветственно поднял стакан. Его лицо покрывала причудливая сеть трещин и морщин, следов возраста и тяжелой жизни, а глаза были налиты кровью. Я встречал его в былые дни, но не мог припомнить имени. Возможно, у него их было много.

Из отдельной кабинки в дальнем конце комнаты доносились звуки. Никто не смотрел в ту сторону, поэтому я понял, что это именно то место, куда надо мне. Я заскользил туда. Туша Альфрика втиснулась в закуток вместе с одним из его помощников и толстым человеком в богатой одежде, сидящим напротив гнома. Стол со стороны Альфрика был заставлен пустыми кружками, там и тут блестели золотые монеты. Гном взглянул на меня. В его бороде скопилось больше седины, чем я помнил, шрамы вокруг его носа горели огнем — верный признак того, что гном крепко выпил. Но было бы глупо с моей стороны предположить, что гном пьян или неосмотрителен.

— Добрый вечер, брат, — сказал он. — Садись. Как я могу послужить Храму Морра сегодня вечером? Я не сел — вместо этого я начал:

— Альфрик Полуносый из рода Разбивающих Наковальни, я здесь, чтобы восстановить равновесие чести между нашими семьями.

— Да? — Альфрик не выглядел заинтересованным. Я заметил, что толстяк вспотел. Он не был купцом — по крайней мере, не был хорошим купцом. Для рискованных сделок ему не хватало куража. Без задней мысли я начал прикидывать, кем он был и что довело его до того состояния, когда люди обращаются за помощью к Альфрику после второго колокола ночи. Он выглядел обеспокоенным, но это были его заботы. И у меня есть дела, с которыми я должен разобраться.

— Пять лет назад я… ладно, пропустим формальности. Ты должен мне услугу с тех пор, как я сжег того лавочника, которого пристрелил твой внук. Давай сочтемся.

— Так делаю я, так можешь и ты. — Альфрик приложился к кружке. — Ты всегда был нетерпелив. Всегда хотел, чтобы выходило по-твоему. Имя, покрой одежды — все ли это, что изменилось с момента исчезновения твоей семьи? — Я промолчал. — Ты так и не нашел их, да? Ну, если понадобится помощь, ты знаешь, где ее искать.

Я знал, что он пытается уязвить меня своими речами, чтобы показать, как он раздражен вмешательством в его дела. Так что я не стал отвечать на это, а только сказал:

— Храм подвергся нападению сегодня ночью. Кто-то оживил труп и направил его против нас. Похоже, он был послан убивать людей, а не разрушать, но все равно разворочено там много. И отец Циммерман погиб.

Это был уже второй раз, когда я произносил эти слова, но в первый раз я осознал их. Внезапно я почувствовал себя очень усталым. Рядом с купцом было свободное место, и я плюхнулся на скамью.

Альфрик смотрел на меня глазами, блестящими в дрожащем свете лампы как мокрые булыжники.

— Похоже на дело рук некроманта.

— И я так думаю. — Пауза. — Есть кто-то… из названных в городе?

— Я ни об одном не слышал. Значит, скорее всего, никого нет. — Он прервался, чтобы сделать очередной глоток. Его словам я верил: «уши» и «глаза» Альфрика были в Мидденхейме повсюду. Гномы построили этот город, и их туннели до сих пор проникали в каждый его уголок, подобно ходам древоточца в трухлявом дереве. Альфрик и его соглядатаи знали каждый поворот в этих катакомбах; подслушивая и подглядывая, они знали почти обо всем, что происходит в городе. Разрешите представить, лучший осведомитель и самый большой шантажист Мидденхейма — Альфрик Полуносый.

— Тогда кто это мог быть? Может быть, ты знаешь кого-то, у кого есть зуб на храм? — спросил я Альфрика. Альфрик погонял пиво по рту и сглотнул.

— Заткнись. Я думаю о некромантах. — Он медленно набрал полный рот пива и задумчиво его смаковал.

«Некромантия, — думал я. — Если это был некромант, то не надо выяснять, был ли у него зуб на храм. Некроманты и жрецы Морра взаимно ненавидят друг друга лютой ненавистью. И те и другие связаны со смертью, вот только мы видим в ней переход, ступень в долгом процессе, а они рассматривают ее в качестве своего орудия. Мы освобождаем души, они порабощают их темной нечестивой магией. Конечно, они не могут спокойно уживаться с нами. Конечно, любой честолюбивый некромант захочет уничтожить могущество местного храма Морра, и если это потребует смерти жрецов — что ж, как и в нашем случае, трупы — неотъемлемая часть этого занятия. Правда, было что-то загадочное в том, как двигалась девушка, в том, как она искала Циммермана… я, казалось, нащупал путеводную ниточку, но не мог понять, куда она ведет».

Голос Альфрика прервал мои размышления.

— Один из ваших мертвецов, да? Труп из храма?

— Да, и там еще кое-что было…

— Я узнаю, как это произошло, брат, — он выделил последнее слово. — Этот ваш новый жрец, тот, что из Талабхейма…

— Гильберт.

— Гильберт. Он небрежен в работе. Он не делает благословения так, как положено. Слишком спешит. Как ты. Приглядись к нему как-нибудь на Скале Вздохов. Помашет руками, побормочет, и этого достаточно, чтобы обмануть скорбящих родичей. Но попомни мои слова: эти тела падают со скалы без благословения. Слишком беспечно. И опасно, если поблизости есть некромант: недоотпетый мертвец, готовый к оживлению. Значит так, если в городе объявился некромант — а я не говорю, что так оно и есть, заметь это — тебе следует быть осторожным. Некроманты — мерзость. Один из моих предков раз повздорил с некромантом. Быстрые они. Так он мне рассказывал, что коли уж начал он в твою сторону колдовать, считай до пяти. До шести тебе не дойти. На счет шесть ты уже мертв.

Что-то, какая-то идея насчет некромантов и Храма сама собой сформировалась в моей голове и теперь пыталась прорваться сквозь дневную усталость. Я поднялся. Мысли со временем пришли бы в порядок, и уже к утру я бы понял, услышал ли я ответ, который был мне нужен, но долгий путь к храму по холодным ночным улицам поможет сообразить раньше.

— Спасибо, Альфрик. Долг оплачен. Я оставляю тебя с твоими делами.

На какую-то долю секунды он застыл, но покрытое шрамами лицо ничем не выдало его удивления.

— Рад был видеть тебя снова, Дитер, — сказал он и обернулся к своему потному клиенту, не сказав больше ни слова.

Я прошел через таверну и выбрался на улицу. Пошел снег, и я поплотнее завернулся в рясу. Я зашел за угол соседнего с «Бретонским Домом» здания и только тогда понял, что Альфрик назвал меня Дитером, а я так и не спросил у него ничего о мертвой девушке. Короткой вспышкой в мозгу возникло ее горящее лицо с безобразным оскалом. Почему-то меня больше не интересовало, кто она такая.

Скала Вздохов — место, где встречаются противоречия. С ее вершины виден весь Мидденланд аж до самых Срединных Гор: холмы, маленькие поселения, огромный зеленый ковер Драквальда с Талабхеймской дорогой, вьющейся через него. В дни, когда я еще мог ценить красоту, я считал это место самым романтическим и красивым в городе. А теперь подойдите ближе к краю, посмотрите вниз и поглядите на обломки гробов, на спеленутые тела, разбросанные у подножия или застрявшие в сучьях деревьев, на самоубийц, на тела жертв преступлений.

Вы могли бы все это увидеть и сейчас, если бы не так густо валил проклятый снег. Я завернулся в плащ и продолжал наблюдать за утренней погребальной церемонией. Голос Гильберта терялся за снегопадом, но я знал мрачную ритуальную молитву, которой он благословлял тело, так хорошо, что мог уловить мельчайшую ошибку. Пока он не произнес ни одного неверного слога. Вокруг него сгрудились скорбящие по умершему люди, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться и избавиться от печали и страха смерти. Простой сосновый гроб стоял на дрогах на краю скалы. Это было небогатое собрание.

Гильберт слегка повернулся, и я постарался скрыться из его поля зрения. Было жутко холодно, и ветер уже нещадно терзал мои ноги и пальцы, но суетиться было нельзя — это выдало бы мое присутствие. Я стоял безмолвной дрожащей статуей и прислушивался к молитве.

Вот оно.

Он что-то пропустил. Не что-то очевидное, не слово и не строку: просто легкий сбой ритма в распеве. Через две строки он повторился, и почти сразу — еще одно изменение. А затем он пропел целую строфу, которую я не распознал.

Это не был плохо выученный и с горем пополам повторенный урок. Он менял суть заклинания. Я не понимал слов священного стиха — почти никто не понимал, мы просто заучивали их — но я мог сказать, что здесь дело не чисто. Страх медленно пополз по моей спине, и если б не холод, меня наверняка пробил бы пот.

Гильберт произнес последнее благословение, дроги подтолкнули к краю скалы, наклонили, гроб съехал с них и полетел к подножию скалы. Люди отошли от края пропасти еще до того, как снизу донесся звук удара. Они не стали задерживаться — компания быстро разошлась, стремясь, я думаю, поскорее убраться из этого места смерти, дойти до теплых домов и утешать друг друга, выпивая за упокой души. Гильберт немного задержался, и я вышел ему навстречу.

— Рад видеть, брат, — сказал я.

— Привет, брат. Холодно. — Он переминался с ноги на ногу. — У тебя здесь церемония?

— В некотором роде. Но я хочу поговорить с тобой о нападении прошлой ночью.

— Да, неприятное дело. Тебе уже сказали, что после ужина будет собор, который определит действующего главу храма? — Что-то в его тоне, в его осанке изменилось. Его голос больше не был голосом ученика. Вчера он говорил со мной почтительно, сегодня — надменно. Он замолчал и отвернулся. Я подумал, что он имеет все основания бояться того, что я увижу в его лице, когда он заговорит снова.

— Прошлой ночью ты сказал, что знаешь, кто стоит за нападением. Ты все еще знаешь?

— Прошлой ночью я ошибался, — сказал я.

— Да?

— Да. Я думал, это озлобленный некромант. Это не так: за всем видна рука честолюбивого некроманта. Ты не чувствуешь в себе честолюбия, брат?

— Я чувствую холод, когда холодно. — Что-то новое, испуганно-агрессивное, прозвучало в его голосе. — Почему бы нам не обсудить всего этого где-нибудь в тепле?

— Мне и тут хорошо. Это не займет много времени. У меня к тебе всего четыре вопроса. Во-первых, если ты бегал вчера ночью поднимать тревогу, почему я не видел твоих следов на снегу в парке?

— Я шел другим путем, это очевидно. Второй вопрос?

— Как ты узнал, что девушка убита в сердце?

— Стражник сказал. Дальше?

— Где ты достал щупальце?

Он резко обернулся ко мне, и я уж было решил, что сейчас он начнет колдовать. Я не сделал ничего. На момент он замер, потом опустил руки. Ручаюсь, он был напуган. Напуган, но по-прежнему уверен в своих силах.

— Что ты знаешь? — спросил он.

— Что ты не уйдешь с этой скалы, оставив меня в живых.

Я шагнул навстречу ему и чуть поднял руки, выставив напоказ кисти и запястья. Старый купеческий трюк. Вы выглядите уязвимым, не представляете угрозы. Он не прореагировал, по меньшей мере, не двинулся с места. Это хорошо.

— А кроме этого?

— Ты прибыл сюда полгода назад под видом младшего жреца из Талабхейма. Мы ждали, что оттуда приедет брат Гильберт, так что, думаю, ты убил его и занял его место Шесть месяцев ты способствовал тому, чтобы под Скалой и вокруг города набралось достаточное число трупов без благословения, которые ты позже смог бы оживить своей магией. Вчера же утром ты убил девушку за «Тонущей Крысой», заколдовал ее труп, а потом сделал так, что все приняли бы ее за мутанта, поэтому для расследования ее должны были забрать в Храм. Немудрено, что мой Безымянный Обряд не возымел действия. Ты также убедил Циммермана, что я попусту трачу время, и труп остался лежать в Факториуме без благословения. Потом ты оживил его. Когда я встретил тебя возле храма, ты был там один и управлял мертвой девушкой.

— Значит, ты все это знаешь? — спросил он. Я подошел ближе. Нас разделяло всего несколько футов. За его спиной обрывался в пустоту и вечность край скалы.

— Это, по большей части, предположения, — признался я.

— Так много предположений… для разорившегося купца, все еще одержимого из-за потери семьи. Я впечатлен. — Маска полностью спала с него. Больше он не был Гильбертом. Он никогда не был Гильбертом, разве что в представлении некоторых чересчур доверчивых жрецов. Если бы кто-то из них оказался сейчас рядом с нами, они были бы весьма удивлены сарказмом и надменностью этого человека, который посмел укорять меня моей скорбью.

Но здесь никого не было: Скала Вздохов была пустынна. Только мы и снежные вихри. Он со своим планом и магией и я с воспоминаниями о Филомене, с печалью и гневом, которые он разбудил во мне.

Он снова улыбнулся.

— А теперь скажи мне, брат, зачем жрецу Морра — или даже некроманту — делать то, что ты тут расписывал?

— Затем, — сказал я, даже не пытаясь скрыть желчь в голосе, — что ты слишком честолюбив. Затем, что более влиятельного положения для некроманта, чем пост главы храма Морра, пока не придумано. Тела, которые тебе так нужны, приносятся добрыми гражданами Мидденхейма прямо к твоим дверям. Да ты, наверное, уже прикинул, как прибрать город к рукам, скажем, за пару лет.

— Возможно. — Он стоял уже близко и больше не улыбался. Его холодное жестокое лицо отгораживали только мелькающие хлопья снега, бьющиеся в пространстве между нами. — Твой последний вопрос?

— Я собирался спросить, кем была эта девушка, но это больше не имеет значения.

— Она была молодой. Сильной. Восприимчивой к моей магии. Потенциальный инструмент. А мы похожи, брат, ты и я. Девушка не интересовала меня, пока была живой, да и ты обратил на нее внимание только тогда, когда она погибла. В этом городе столько боли, столько страданий, а ты обращаешь свою заботу только на мертвых. Мы можем работать вместе. Мы можем научиться друг у друга многому. И у меня есть применение твоим талантам. Что ты скажешь? Присоединяйся ко мне. Пойдем в храм, и я расскажу тебе об этой девчонке.

— Я сказал, что это стало неважно. — Но его предположение смутило меня. Мы похожи? Во мне есть зерно некромантии? И тут он начал колдовать. Все встало на свои места. Он читал заклинание высоким голосом и очень быстро. Я внезапно оказался перед лицом преждевременной кончины.

Альфрик говорил, досчитать до пяти. Пять секунд, чтобы выжить.

Один. Я сделал два шага вперед.

Два. Я оказался перед ним и выхватил кинжал из-под плаща.

Три. Я вогнал кинжал глубоко в живот некроманта. Кровь хлынула мне на руку, обжигая замерзшие пальцы. Я поднял голову, и наши взгляды встретились. В его глазах я читал ужас.

Четыре. Прошла долгая секунда. Он не оборвал заклинания.

Пять. Я провернул кинжал в ране, пальцы скользили по крови, но я своего добился. Гильберт закричал от боли. Формула не была завершена, и заклинание разрушилось. Он остановился на мгновение, а потом бросился на меня. Покрытая снегом земля выскользнула из-под ног, и мы рухнули.

Он упал прямо на меня, схватив за горло. Я пытался вывернуться, но он прижал меня к земле. Он истекал кровью, но был больше и сильнее меня. Он явно собрался забрать меня с собой к праотцам.

Его пальцы нашли мою шею и начали сворачивать ее. Я уткнулся лицом в снег, глаза и ноздри забились белым холодом. Я чувствовал тепло его крови на моем животе и рукоятку кинжала, упершуюся мне в печень. Мой мозг туманили боль и тьма.

Я чувствовал, что умираю. В моей голове возникали образы, лица. Лицо умирающего Циммермана, перекошенное агонией. Разорванный надвое брат Рикард. Штутт. Моя жена Филомена и сын Карл, улыбающиеся мне, выглядящие так, как в последнее утро, когда я их видел. Изуродованное лицо мертвой северянки, чье имя и историю я никогда уже не узнаю.

Нет. Моя работа здесь еще не завершена. Я должен работать на Морра.

— Что-то вплеснуло последние ресурсы силы в мои усталые конечности. Руки нашли кисти, сомкнувшиеся на моей шее, и разорвали захват. Я оттолкнул некроманта от себя, и он покатился прочь по белизне погребальной площадки.

Я покатился сам вслед за ним. Он сгорбился на коленях, пытаясь подняться на ноги и вцепившись одной рукой в рукоять моего кинжала. Я врезался в некроманта, почувствовал, как он отлетел в сторону и заскользил, а потом он ухватил меня за плащ и потянул на себя. Сперва я не понял, в чем дело, а потом ощутил весь его вес и внезапно осознал ужасную правду — мы боролись на краю скалы, и теперь он висел над пропастью.

Я не знал, хотел некромант выбраться или уволочь за собой меня, но это не имело значения. Я скользил к краю скалы по снегу, пытаясь нашарить руками и ногами хоть какую-то зацепку. Все, что было на площадке — мягкий холодный снег. Я двигался навстречу смерти.

Моя левая рука, наконец, нащупала небольшую трещину в поверхности скалы, и я ухватился за нес из последних сил. Я уже мог без труда заглянуть за край площадки, с которой мы должны были упасть. Подо мной висел Гильберт — человек, которого я называл Гильбертом. На одну руку он намотал мой плащ, второй отчаянно хватался за отвесный камень скалы. Ветер трепал его одежды, закручивая длинные полы вокруг тела Гильберта. Под нами была бушующая снежная бездна, и в ней терялось все остальное.

Гильберт поднял голову и взглянул на меня. Его глаза тускло мерцали, как бездонные древние колодцы. Даже сейчас я не мог ничего в них прочесть. Лицо было белее льда. Кровь все еще струилась из его раны, подхватываемая ветром и смешиваемая со снегом.

— Вытащи меня. — В голосе слышалась слабость.

— Нет. — Гораздо больше мне хотелось ударить его по руке, чтобы он навсегда пропал в безумном снегопаде, но я не мог рисковать.

— Вытащи меня, и я отведу тебя к жене и сыну.

— Ты лжешь, — сказал я, и тут раздался громкий треск. Это порвался мои плащ. Некромант качнулся, продержался еще мгновение на еще целой кромке ткани, а потом и эта полоса оборвалась.

Его тело ушло вниз, растворяясь в пелене снега, и исчезло в белизне. Не было ни крика, ни звука удара. Возможно, я просто не услышал их за толщей снега.

Некоторое время я лежал без движения. Кровь стучала в виски, а руки судорожно хватались за все, что попадалось под руку. Камни и снег холодили лицо. Это напомнило мне, что я жив.

Наконец, я оттолкнул свое тело на ярд от края и медленно поднялся. Кровь еще была видна, но белые хлопья постепенно заваливали красные лужи и полосы, отпечатки ног и следы борьбы.

Ребра болели. Я осмотрелся. Никого по-прежнему не было. Нет следов, нет доказательств, нет свидетелей, нет осложнений. Я прошептал благодарение Морру.

На мгновение я вновь увидел лицо Гильберта, почувствовал его вес, удерживаемый мной над бездной, услышал его последние слова. Он ничего не знал. Не мог он ничего знать.

Он сказал бы что угодно, чтобы спасти свою шкуру. Он солгал. Должен был солгать.

Его дух теперь в руках Морра. Даже некроманты должны, в конце концов, обрести мир с богом Смерти. До меня вдруг дошло, что, хотя я и думал о нем, как о Гильберте, я не знал его настоящего имени.

Я повернулся и пошел в храм. Теперь, когда Гильберт мертв, его заклинание должно утратить силу, и я смогу благословить мертвую девушку. Я произнесу заупокойное слово и за его душу, и если кто-нибудь спросит, чем я занимался сегодня, я отвечу, что упокоил с миром две неприкаянные души.

Я задумался, смогу ли я когда-либо впредь сделать то же самое для себя.


Всем добычам добыча


Невидимка вот уже год провел в городе, и он праздновал эту триумфальную дату. У него до сих пор не было работы — даже намека на работу, и его скудные запасы наличности снова подходили к концу. Но к наступлению ночи он собирался плотно поужинать и принять на грудь пару кружек пива, никак не меньше.

Когда-то его называли Дохляком, в те времена, когда были люди, знавшие его и разговаривавшие с ним, еще до города. Теперь он был никем. Но он был счастлив.

Запах города выжег его ноздри и глотку в первый же день их знакомства, и некоторое время этот чад валил его с ног, но постепенно он свыкся с городским воздухом. Ему доставляло особое удовольствие то, что он ни разу не чихнул и не начал задыхаться за все время, что жил в городе.

На свежем, чистом воздухе провинциальной округи он весь год страдал от того, что из носа постоянно текло, что глаза извергали потоки слез, что чих не отставал от него, что он задыхался от астмы в любое время года. Так он и получил свое имя. Он был Дохляком.

Теперь он находил забавную сторону во всех тех годах, он провел, дыша чистым воздухом деревни. Он благословлял смрадный чад города, в котором он чувствовал себя все лучше и лучше, зима стояла на дворе или пекло летнее солнце. Его старое прозвище теперь было не больше чем шуткой, понятной ему одному — если даже он найдет когда-нибудь человека, который поинтересуется его именем Он прожил в городе год. Никто не заговорил с ним. Никто не заметил его. Никто, казалось, не видел его.

Погода стояла холодная, промозглая, на улице было темно, и вся эта обстановка нагоняла тоску. Если не брать в расчет зиму, начало весны было, несомненно, худшим временем в году.

Круца звучно высморкался в прекрасный льняной носовой платок, который он минутой раньше вытащил из кармана у одного местного господина. Теперь, конечно, платок не продашь, но в это время года ему всегда требовалось что-нибудь, чтобы справиться с насморком. Его другая работа могла с лихвой покрыть потерю стоимости одного платка.

Круца не мог сказать, что очень любит работу. Он был в отвратительном настроении, когда выходил под косой моросящий дождик и ветер, который норовил не облететь человека, а продуть его насквозь. Но завтра был его день, а ему еще надо было выполнить норму. С этим заданием он справился бы уже давно, если бы не нашел нового и очень уступчивого скупщика краденого и не решился продать парочку своих лучших трофеев на сторону. Пока до хозяина не дошли слухи.

— Ветер, проклятый ветер, — бормотал Круца себе под нос, выходя из Альтквартира и направляя свои стопы к Большому парку Даже в такой день, как сегодня, там будут люди, пытающиеся что-то продать, а это значит, что рядом будут и люди с полными кошельками. И потом, если не думать о теплой маленькой таверне, где тебе подадут кружку эля, а еще лучше — бокал горячего пунша, то рынок предоставлял своим гостям лучшую защиту от непогоды, чем любое другое место в Мидденхейме. Надежные навесы над прилавками почти соприкасались над переходами рынка, защищая людей от дождей и ветров так же хорошо, как и товары.

Круца некоторое время послонялся вокруг да около, прогуливаясь между рядами, и не торопился хватать все, что попадется под руку. Тщательный выбор жертвы помогает уменьшить число целей, а в долгом дневном маршруте это означает лишний час, который Круца со спокойной совестью проведет в таверне.

Дохляк последовал за старым карманником на рынок в Большом парке Парень любил рынок. Он обычно крал только то, что ему необходимо (в том числе и деньги), но получал большое наслаждение, обирая рыночные лотки, чтобы заполнить свою кладовку и сделать заброшенную развалину, которую он называл домом, как можно уютнее.

За первый год в городе невидимка успешно стянул немало кухонной утвари, постельного белья и прочих предметов домашнего обихода, чтобы создать теплое гостеприимное гнездышко, хотя ни один гость там пока не побывал, и Дохляк наслаждался уютом в одиночестве. Ловкость рук позволила ему заиметь полный гардероб одежды на все случаи жизни, а со временем он умудрился натаскать в свое убежище целую коллекцию маленьких зеркал, одно даже в позолоченной оправе. Он любил зеркала — вот они и стояли или висели по всей единственной комнате, в которой жил парень.

Сегодня же Дохляку нужны были деньги. Кушать-то нужно, а поскольку его кладовая (в это время года ею служил наружный подоконник) была совсем пуста, он решил отпраздновать годовщину своего пребывания в городе с шиком и поужинать в одной из лучших таверн Он, может, даже найдет себе девушку, а это наверняка обойдется недешево.

Дохляк не выпускал свою цель из виду. Он обычно выбирал карманников постарше, хотя на собственном опыте Убедился, что два-три старика еще были не менее зоркими и быстроногими, чем он сам. Но этот старикан не выглядел опасным, к тому же один глаз у него был закрыт повязкой. Дохляк подобрался поближе к пожилому вору, не чувствуя нужды красться или прятаться. Он наблюдал за тем, как движется его цель.

Дохляк с интересом наблюдал, как мошенник извлек маленькие золотые солнечные часы из кармана какого-то дворецкого, своего ровесника, закупающего еду. «Плохо, — подумал Дохляк. — Кому нужны еще одни часы? В следующий раз».

Он последовал за вором чуть дальше по короткому мощеному склону и обогнул небольшую тележку, из которой продавали крепкие напитки. Проскальзывая мимо нее, Дохляк прикарманил одну бутылочку — так, для полного счастья. В конце концов, у него праздник или что?

Следующей жертвой старого вора стала толстая женщина средних лет. Она стояла, что-то выговаривая мужчине, стоящему возле нее, наверняка своему мужу-подкаблучнику, которого она не только бранила, но и некогда наградила рогами Сцена семейной драмы на мгновение зачаровала Дохляка; он подумал, что, хотя лучшие годы этой огромной, как баржа, дамочки и миновали, она все еще была очень женственной.

«Да, думаю, сегодня девчонка мне не помешает», — сказал Дохляк самому себе, проходя мимо женщины и старика и приподняв шапку перед ним, перед нею или, может, перед обоими. Впрочем, никто из них все равно не заметил Дохляка, но он и не ожидал этого. Сдвинув шапку на затылок, он смотрел, как опытный карманник извлекает маленький кошель из-за пояса женщины. Это произошло за один миг, и никто ничего не заметил. Кошель выглядел достаточно тяжелым для того, чтобы удовлетворить все потребности Дохляка. Он помедлил у прилавка, подхватил два бруска грубого мыла и тут же опустил их в карман, пока владелец отвернулся от него, а затем двинулся за стариком дальше.

Круца стоял у прилавка, наматывая на палец шелковую женскую шаль, когда увидел старого Штрауса. В свое время этот карманник был лучшим, он заслужил себе право работать в Мидденхейме, так сказать, сольно. После двадцати лет выполнения прихотей Короля Дна и воспитания трех поколений мошенников и воров Штраус вышел в отставку. Он навещал рынок раз в пару дней или около того, просто чтоб не потерять форму, сохранить ловкость рук, — и при этом он всегда выбирал самые скучные дни и самые старые цели.

Круца не был удивлен тем, что встретил его сегодня, и приветствовал его со всем радушием, которое смог собрать в своем продрогшем теле. Покрасневший нос говорил за хозяина все, что он думает по поводу такой погоды.

— Какая встреча, мастер, — позвал он почти ослепшего старого вора, когда тот поравнялся с Круцей.

— Это ты, Круца, малыш? — обернулся старик, растягивая беззубый рот от уха до уха. — Как у тебя дела?

— Слишком холодно, слишком сыро, норма не выполнена. — Круца старался, чтобы все это прозвучало как шутка. Не вышло.

— Да, вы, щенки молодые, не умеете получать удовольствия от работы, — сказал Штраус. — Все еще отдаешь хозяину его фунт мяса, правда? Ничего, еще каких-то пятнадцать лет да пара сотен рекрутов — и он снимет тебя с крючка. Возможно. — Старик смеялся.

— Если он или я проживем так долго, — мрачно заметил Круца.

Дохляк смотрел на старика, в кармане которого лежали чужие деньги. Тот остановился поговорить с каким-то высоким широкоплечим парнем, который отрешенно разглядывал женскую одежду. Странное занятие для такого сильного, уверенно выглядящего мужчины.

«Вот теперь твой черед, сынок — Дохлячок», — подумал он, сосредоточился и начал подходить ближе.

«И о чем это старикан говорит?» — подумал Дохляк, запуская два длинных проворных пальца в боковой карман плаща, свисавшего с плеч мошенника. Он шел прочь медленно и очень спокойно, когда услышал, как освященный временем и традицией клич «Держи вора!» раздался было над рынком — и тут же прекратился.

Круца, изумленный столь наглой выходкой, хотел закричать и остановить молодого выскочку, который ограбил его старого друга. Но поскольку изначально кошель принадлежал кому-то другому, Круца понял, что ничего хорошего из его затеи не выйдет, поэтому слова «Держи вора!» вышли полузадушенными и вряд ли прозвучали достаточно громко, чтобы быть услышанными даже Штраусом.

— Я поймаю его! — сказал Круца старику твердо, но спокойно, и двинулся прочь предположительно в том же направлении, что и парень в шапке. Круца удивлялся, что не может вспомнить, как выглядел этот воришка — ну, светловолосый подросток, и все. Круца всегда гордился своей памятью на лица: он никогда не забывал лицо жертвы, лицо собрата по цеху и уж тем паче — лицо врага. А с этим парнем было что-то странное. Круца вдруг понял, что ему нельзя спускать глаз с молодого подонка: исчезни он в толпе на мгновение — и Круца может уже не узнать его.

Дохляк вышел из парка через северо-восточные ворота, карабкаясь по крутым склонам и лестницам к северной части Альтквартира. Он обосновался в заброшенном строении на крайнем севере этого квартала, где жизнь была суровой, но все же не такой скверной, как дальше к югу, в центре района. Он наткнулся на это место, тогда еще просто нагромождение балок и стропил, остатков черепицы и гнилых чердачных досок, однажды ночью, несколько дней спустя после прихода в город. Тогда было так же холодно и сыро, как сейчас, и ему надо было срочно найти кров.

Дохляку хватило нескольких дней, проведенных в городе, чтобы основательно изучить его весь — а ведь как многие коренные мидденхеймцы не знают ничего, кроме улиц и подворотен своего квартала, даром что в городе живут! Найти место для постоянного ночлега было труднее, но и с этой задачей он справился.

Дохляк обосновался в старом разваливающемся доме, на самой верхотуре, на третьем этаже; единственное окно выходило на узкий двор и слепые задние стены других домов, так что уединение парню было гарантировано. Парадный вход в дом был заколочен, но сбоку имелось небольшое подвальное окошко, которое служило удобным лазом для Дохляка, и никто не видел, как и когда он приходит или уходит. Комната, которую облюбовал парень, была так же изолирована и одинока, как и он сам, но она его устраивала. Дохляк не имел ни малейшего желания пользоваться другими комнатами дома, которые, конечно, должны были существовать, но в которые он никогда не входил.

У воров есть своя честь — даже у мидденхеймских воров. Так что даже если бы Круце пришлось потратить целый рабочий день, чтобы выследить наглого мошенника, ограбившего почтенного Штрауса, он сделал бы это.

Круца осторожно следовал за самоуверенным молодым карманником от самого Большого Парка и чуть позже увидел, как тот влезает в подвальное окно высокого и узкого разваливающегося здания. Двумя минутами позже, когда стук шагов по деревянной лестнице смолк, Круца нырнул головой вперед в тесное оконце и огляделся. Свежие следы на пыльном полу сразу же бросались в глаза. Он поднялся через три пролета расшатанной, скрипучей лестницы, следя за прерывистыми отпечатками в пыли. Он не спешил — двигался бесшумно и осторожно, не желая извещать молодого головореза о своем приходе раньше времени.

Через пять минут Круца беспечно стоял в дверном проеме плохо освещенной, заваленной вещами комнатушки и наблюдал, как худощавый мальчишка снимает шапку и плащ, совершенно не замечая Круцу. Взрослый вор легонько провел большим пальцем по лезвию своего короткого меча, проверяя его на остроту.

Он смотрел, как маленький тощий пацан достает из потайных карманов мыло, какую-то бутылку, кошелек, украденный Штраусом и у Штрауса. Круца осмотрел комнату. Да, тут было на что поглядеть! Пол устилал толстый слой ковров и тряпья. На низкий топчан были навалены цветастые одеяла, подушки и покрывала. Чистая одежда и неношеная обувь были собраны в одном углу, наполовину отделенном от остального пространства комнаты изящной ширмой из светлого дерева, явно иностранной работы. На низеньком овальном столике красовались глубокий кубок и изысканный кувшин с восточным орнаментом, а рядом на крюке висел большой кусок грубой толстой материи. А еще здесь были зеркала. Круца не думал, что когда-либо сталкивался с таким количеством зеркал в одной комнате, да и в комнате начинающего вора он никогда не сталкивался с такой роскошью. Если не обращать внимания на зеркала, с уверенностью можно было сказать, что молодой вор был один. Не считая незваного гостя.

Круца хотел застать парня врасплох. Он хотел, чтобы молодой воришка повернулся и увидел застывшего в дверях Круцу — желательно в тот момент, когда он проводит пальцем по мечу. Но парень упорно не хотел замечать пришельца, хотя Круца уже давно стоял в расслабленно-угрожающей позе и не раз повторил свой коронный жест. Круца начинал чувствовать себя глупо из-за этой наигранной угрозы.

В конце концов, ему наскучило смотреть на достопримечательности комнаты, и Круца почувствовал острое желание усесться на эти заманчиво мягкие покрывала. Но тут у него засвербило в носу, и Круца понял, что знакомство приближается. Выбора у него не оставалось, и он поднял меч, изготовясь для нападения Сопли буйным потоком рванулись из носа, Круца оглушительно чихнул и влетел в комнату с большим напором, чем планировал, и при этом его рука все еще направляла меч в спину воришки.

Парень, стоявший посреди комнаты спиной к двери, внезапно схватился за грудь и упал на колени.

Круца решил было, что убил своего противника, даже не взмахнув мечом, и осторожно вошел, чтобы оценить ситуацию. Малый был бледен, как смерть, вокруг серых глаз залегли темные круги страха. Круца увидел, что парень еще совсем пацаненок, и почти пожалел его. Не стоило убивать его вот так — никто не должен умирать, не зная, за что. Он заткнул меч за пояс так, чтобы его было легко достать, встал на колено рядом с Дохляком и поднял его.

— Давай тут без обмороков, малявка. Я не собираюсь тащить тебя на топчан. Мне проще тебя тут прямо и убить.

— Ты и так меня до полусмерти напугал, — ответил бледный дрожащий подросток.

— Это я всего лишь чихнул, — сказал Круца, — а представь, что бы с тобой было, если б я тебя мечом… Так что скажи спасибо.

Дохляк шлепнулся на покрывало. Круца стоял над ним, уперев руки в бока, наклонившись так, что он мог глядеть парню прямо в лицо.

— А теперь слушай сюда, — начал Круца, красноречивым жестом положив руку на яблоко меча. — С чего это ты решил обворовать старого Штрауса? В этом городе воры должны уважать друг друга! Тебе что, твой вожак никогда не рассказывал о законах чести?

— Штраус? Вожак? Ты о чем говоришь? Я об этом и понятия не имею.

— Штраус, — терпеливо объяснил Круца, — это имя человека, которого ты обокрал сегодня на рынке.

— Но он же вор, — сказал Дохляк, утверждая, не спрашивая. В его голосе была странная интонация, словно он не привык говорить. — Ты не можешь обокрасть вора, если то, что ты берешь, не принадлежит ему.

— Так, а лавочники на рынке? Ты же и этих обокрал.

— Еще как! — сказал Дохляк. — Если человек имеет больше мыла или выпивки, чем может сам потребить или продать, это тоже не воровство. Я никогда ничего не беру с полупустых прилавков или там, где много покупателей.

Круца посмотрел на него с насмешкой.

— Твой вожак тебя хоть чему-то учил?

— Какой вожак? — с невинным видом спросил Дохляк.

— Да Ульрик меня побери! Ты знаешь, какой! — Круца постепенно начал заводиться. — Человек, на которого ты работаешь. Кому ты сдаешь добычу.

— Ну, тогда вожака у меня нет, — ответил Дохляк.

— Подожди… а кому ты тогда сбываешь краденое добро? Кто твой скупщик?

Дохляк замотал головой, словно уличный вор вдруг заговорил по-бретонски.

— Выпить не желаешь? — вдруг спросил он.

— Чего?

— Выпить. У меня сегодня праздник. А ты, если хочешь знать, мой первый гость в этом доме. Так что все правильно.

Круца моргнул. Он что-то пропустил? Нет, парень определенно был… чудным.

— Ты не ответил. Кому ты продаешь товар? — повторил вопрос Круца, медленно и с расстановкой.

— Никому, — сказал Дохляк, поднимаясь, — Да я и не продаю ничего. Я беру то, что мне надо, и изредка то, что хочу. Зачем мне продавать кому-то что бы то ни было?

Круца не знал, смеяться или плакать над этим одиноким, потерявшимся парнем с такими странными, наивными рассуждениями. В нем не было ничего безнравственного, в нем не было ничего запоминающегося, в нем почти не было ничего настоящего. Он делал то, что делал, вот и все.

Но тогда как, удивился Круца, он столь хорошо постиг секреты искусства без наставника? Должно быть, у парня дар. Он просто прирожденный вор. Лицо Круцы озарила внезапная улыбка. Его осенило.

— Пожалуй, я выпью с тобой, — сказал Круца, снял руку с меча и сел.

— Вот и славно, потому что, как я и сказал, у меня сегодня праздник, — сказал Дохляк, выбрал два довольно изящных, хотя и непарных, бокала и взял бутылку грушевого бренди, которую освободил сегодня днем из рук корыстолюбивого торговца.

Дохляк так обрадовался тому, что у него есть собеседник, что болтал без умолку довольно долго. Но Круца не перебивал его. Он должен был расположить парня к себе. Кроме того, бренди согрело его, и комната показалась чрезвычайно уютной. Дохляк поднялся, не прекращая говорить, и зажег лампу как раз перед наступлением темноты. В ее мягком свете, согревавшем и освещающем комнату, жилище Дохляка показалось Круце еще более диковинным, чем в тот момент, когда он ее увидел впервые.

— Я прибыл сюда ровно год назад, день в день, — говорил Дохляк, — чтобы вступить в права наследования или хотя бы быть признанным моим прославленным родителем. Мне стукнуло двадцать, и я покинул леса, отправился в город, в мой истинный дом. Видишь ли, когда я родился, моя мать жила здесь. Она была самой прекрасной артисткой своего времени, она выступала на подмостках всех величайших театров всех самых больших городов. Раз в год она приезжала в Мидденхейм с выступлениями, а в последнее посещение она встретила моего отца и влюбилась в него. Он был молод и, разумеется, пылок, он влюбился в мою мать с первого взгляда! Да и кто бы тогда не влюбился? Но его семья, благородная и знаменитая, не оценила его поведение. Родичи отца имели наглость пытаться подкупить мать дешевыми побрякушками и пустыми обещаниями, не говоря уже о деньгах. Естественно, она отказалась от всех посулов и осталась в городе, чтобы выносить и родить меня. После родов отец признал бы меня сыном и наследником, и все было бы замечательно. План был хорош, но ты же знаешь — люди редко получают то, что ожидают. Мать умерла. Умерла ужасной смертью. Через три дня после моего рождения она умерла от потери крови. Тогда я покинул город. Естественно, не сам. Старая нянька, работавшая у моего деда, унесла меня в лес. Ей заплатили, чтобы она убила меня там, но у нее духу не хватило, сам понимаешь. Мы стали жить в лесу вдвоем, а потом к нам присоединилась ее сестра. Благодаря этим славным женщинам я никогда ни в чем не нуждался. Теперь они обе умерли, и я думаю, что они были ведьмами, потому как они же ничего не умели, а все имели. Мы ни свиней не растили, ни хлеба не сеяли, ни сада не возделывали, а всегда были с мясом, лепешками и овощами…

Круца пропускал историю мимо ушей. Он начинал думать, что и парень, и его история — часть причудливого бредового сна, порожденного жестокой лихорадкой.

— Вот… Я повзрослел, и перед смертью моя «тетка» — а ей Уже за семьдесят было, на смертном одре-то — рассказала мне все. Я похоронил няньку и ее сестру — обе в один и тот же день померли, на одной кровати даже — и пошел в город, оставив лес, который был моим домом, сколько я себя помнил. Вот в основном и все. Имя моего отца я не упоминаю, конечно, пока он меня не признал официально, так сказать, но я могу тебе сказать, что он правит большим городом, живет в громадном дворце и не в миллионе миль отсюда. Знаешь, в ясную ночь я могу видеть кровли его палат из моего окна.

Голова Круцы плыла от того количества славного крепкого бренди, которое он в себя влил за вечер, но он ни секунды не сомневался, что слушал всего лишь сказку, в крайнем случае, с несколькими словами правды. Ему это было безразлично. Он хотел, чтобы парень расслабился и поверил ему.

Круца ушел поздно. Памятуя о том, что ему надо выполнить норму, он стянул маленькое позолоченное зеркальце, спрятав его под куртку.

— Да ладно, — сказал Дохляк, заметив кражу, — бери. Ты берешь ее у вора, значит, это ничья вещь. Забирай.

Круца почувствовал вину в первый раз с тех пор, как был ребенком.

— Эй, а как тебя зовут? — спросил он.

— А, нет у меня имени, — добродушно ответил парень, — я ведь незаконнорожденный и все такое. И мама не прожила достаточно долго, чтобы дать мне имя. Когда я стал достаточно взрослым, и возникла нужда в имени, тетка стала звать меня Дохляком. Можешь звать меня так.

— Лады. Мое имя Круца.

— Забавно. Я думал, тебя будут звать Сопляк. — Он рассмеялся грубой шутке. — Нет, ты слышал? Дохляк и Сопляк! Вот умора!

Круца моргнул, выдавил улыбку, бросил: «Увидимся» и ушел.

Самородок, вот кто этот парень. У него дар в пальцах, в походке, в полнейшей безвестности. Это редкость. В Мидденхейме было полным-полно воров, среди них много хороших (в том числе и Круца), но прирожденных воров была всего горстка. Если парень подтвердит, что он на самом деле тот, за кого его принял Круца, тогда священной обязанностью для Круцы станет завербовать малого к Королю Дна.

«А может, я приберегу его для себя, — думал Круца. Эта мысль прочно засела в его уме. — Как тогда легко было бы выполнить норму, скинуть Короля со своей шеи, начать работать серьезно, по своему усмотрению».

Но завербовать парня в любом случае представлялось задачей не из легких. У него в голове оказался целый свод совершенно безумных правил и понятий о том, у кого и что можно воровать. Он не видел смысла в краже ради перепродажи добычи по меньшей цене. Он воровал, чтобы жить.

Но он был хорош, и Круце невыносимо больно было видеть пропадающим впустую такой талант.

Он выждал два дня, а на следующее утро притаился в сонной аллее рядом с домом, где жил Дохляк, и дождался момента, когда парень выбрался из своих развалин. Круца вышел из тени, делая вид, что не меньше Дохляка удивлен якобы случайной встрече.

— А, снова ты, — сказал Круца.

Лицо парня осветилось радостью. «Он так не привык к тому, что с ним заговаривают», — подумал Круца с сочувствием. С каплей сочувствия, не более; в сердце Круцы не было много места для чего-то, не связанного с делом.

— Куда собрался?

— На работу, — сказал Круца, шмыгнув носом. День снова выдался холодный и пасмурный.

— Меня возьмешь? — спросил Дохляк.

Вот так начинаются игры. Все просто.

Они вдвоем спустились к Большому Парку. Круца горбился от холода и жался под навесы, спасаясь от ветра и Дождя. Дохляк павлином шел по парку, выставив хилую грудь колесом и глубоко дыша холодным сырым воздухом. Казалось, здесь он как рыба в воде. Круца подвел его к прилавку, заваленному всякой мелочевкой для работ по дому, и они начали наблюдать за одной дамой, которая в сопровождении лакея разглядывала штуки сукна в соседней лавке. Круца чуть не задохнулся, увидев, как Дохляк подцепил связку лучины и полдюжины сальных свечей с прилавка и сунул их к себе в куртку. Но никто больше этого не заметил.

«Самородок, слава Ульрику». Круца улыбнулся. Он кивнул своему наглому спутнику.

— На что спорим, что ты не сможешь вытащить кошелек у мадам?

— У которой? — спросил Дохляк, оглядываясь по сторонам.

— Вон у той, — ответил Круца, — с надутым лакеем в коротком сером плаще.

— Не вопрос, — улыбка перекосила лицо Дохляка и он пошел на дело. Он легким шагом миновал богатую даму и стянул кошелек, даже не дотронувшись до нее. Круца стоял всего в нескольких футах от них, восхищенный скоростью и мастерством, с которыми Дохляк проделал задуманное. Он уже приготовился выступить вперед и внести в обстановку чуточку смятения, чтобы прикрыть Дохляка, если его поймают. Это казалось неизбежным, учитывая стоящего на страже лакея.

Но ничего не произошло. Дохляк обошел вокруг соседней лавки и встал за Круцей.

— Славно, славно.. — урчал довольный Круца, пока они отходили от места событий. — Где он?

— Где кто? — вопросом на вопрос ответил Дохляк. А глаза такие честные-честные…

— Кошелек, болван, — спокойно сказал Круца. — Сколько в нем было?

— Понятия не имею, но он был достаточно тяжелый. Сам смотри, если тебе так интересно. Он у тебя в кармане камзола.

Выпучив глаза, Круца посмотрел на Дохляка и полез в карман. Двумя пальцами он вытащил давешний кошелек. Его челюсть отвисла так быстро и так низко, что он чуть не заработал вывих. Он, вор со стажем, один из лучших — и ничего не почувствовал. Парень был просто волшебником. Невидимкой.

А Дохляку, похоже, нравилась игра. Он был готов пойти на все, принять любой вызов. День шел своим чередом, и Круцу все больше занимал вопрос — есть ли предел возможностям этого мальчишки? Что еще этот молодой, зеленый, необученный карманник может сделать? Малыш сделает для него что угодно и принесет все, что Круца пожелает, если предварять заказ словами «Спорим, тебе слабо…». Круца любовался своим золотым будущим.

Дохляк украл им перекусить у лавочника прямо во время разговора с ним. Круца и Дохляк сидели на пустой тележке за суконными рядами и жевали свежую колбасу, время от времени запуская руку в глиняный горшочек с огурцами. У каждого в руке было по небольшой буханке хорошего хлеба. Высокая статная фигура Круцы громоздилась рядом с маленьким Дохляком. Круца был цветущим малым двадцати четырех лет от роду. Всего на несколько лет старше соседа по тележке. И все равно, рядом с Круцей Дохляк казался ребенком из голодающей трущобной семьи.

Настроение Круцы значительно улучшилось. Стоило выйти на холод и морось, чтобы увидеть Дохляка за работой, особенно если учесть, что Дохляк работает на него.

За день парень вытащил двое часов из внутренних карманов модных господ, одежда которых казалась полностью непроницаемой, и совершил третий подвиг, сняв едва видимое ожерелье с шеи пожилой дамы, застегивавшей плащ под самым горлом. Потом они стали работать вместе и облегчили одного молодого хлыща на семь предметов. Сначала он споткнулся, и если бы не два «любезных» молодых человека, ему не избежать было недостойного падения в грязное месиво прохода. Отряхивая пострадавшего, Дохляк очистил три внешних кармана и два внутренних, а потом еще и прихватил короткий кинжал из-за голенища сапога жертвы. Он был просто чудом.

Когда наступил вечер, Круца и Дохляк отправились в «Тонущую Крысу» в Оствальде. Круца открыл дверь, и они ввалились с грязной улицы с ее длинными тенями в таверну. Карманы набиты, день прошел не зря, и есть монеты на пиво и славный ужин.

Несколько приятелей и коллег Круцы стояли у маленького бара, и он представил Дохляка всем присутствующим, но это имя не задержалось ни у кого в памяти, а скоро о Дохляке и думать забыли. Дохляк счел их всех хорошими ребятами, за исключением, пожалуй, того малого с прилизанными волосами, Аркадия, который показался грубоватым Оставшись без занятия, Дохляк вдруг поймал себя на мысли, что было бы, если бы он остался последним, лучшим другом Круцы.

Скоро появилась выпивка, и еда была забыта, поскольку Круца начал обмениваться с друзьями байками и сведениями. В разговорах постоянно упоминался какой-то «Вожак», иногда они называли его «Мужиком», а порой — «Королем». На него жаловались, его проклинали и всячески показывали свою ненависть к нему.

Чуть позже началась драка. Сперва все было вполне нормально, и кулаки останавливались в воздухе, просто обозначая удары, но вот кто-то ударил, не сдерживаясь, раз, другой, кто-то выхватил кинжал — и воцарился хаос. Дохляк понятия не имел, из-за чего дрались эти люди, но не стал выяснять, а просто сполз со стула, втиснулся между бочками, которые поддерживали трактирную стойку, обхватил руками колени и не вылезал оттуда, наблюдая за дракой Круца с воодушевлением рванулся в гущу рукопашной. Нет ничего лучше для завершения хорошего вечера, чем славная потасовка. Наконец, сражение было остановлено, когда владелец таверны начал помахивать дубинкой с видом третейского судьи, который сейчас наведет порядок, и прокричал, что уже достаточно дел наворочено и морд набито, так что он вызывает стражу. Четверо зажимали резаные раны, у одного была откушена мочка уха. Остальные отделались порезанной одеждой и синяками на лицах и телах от ударов кулаками или рукоятями оружия, которым нет лучшего применения, чем хорошенько врезать противнику в ближнем бою, где не развернешься с клинком.

Дохляк поразился тому, что все они пребывали в добром здравии, когда их выбрасывали из таверны, а они дружно проклинали хозяина, как прежде проклинали Короля Дна.

Неделю спустя Круца и Дохляк шли извилистым путем домой, в комнату Дохляка. Это место было более уютным и уединенным, чем логово Круцы, и он уже начал принимать маленькую комнату на третьем этаже за свою. Дохляк никогда не чувствовал себя более счастливым. У него, наконец, была компания.

Они повернули на восток, срезали путь через Винд и поднялись в южную часть Альтквартира Оттуда они повернули на север к разваливающемуся зданию, в котором теперь жили вдвоем. Эта была еще та прогулка, и Круца решил, что самое время для лишнего глотка эля. Одинокий бледный огонек снаружи «Дерзкой Красотки» светил ему, как маяк кораблю, и он уже совсем было вошел в неряшливую таверну с капустным запахом, разящим наповал каждого, кто появлялся на пороге ее единственной залы, когда Дохляк остановил его, схватив за руку.

— Я видел таких раньше, — начал Дохляк, указывая на закрытую тачку, которую мрачный человек в длинном суконном плаще катил по улице. — Что это?

— Покойник, — просто сказал Круца. — Никому больше заботы нет, кроме как жрецам Морра.

— Они подбирают трупы на улицах? Куда они их отвозят?

— Ну, этот, к примеру, наверняка полетит кувырком со Скалы Вздохов до самого ее подножия и приземлится куда более разбитый, чем сейчас.

— Слушай, а вот старый жрец, который заботился о людях у нас, ну, давно, в лесу, всегда приходил к ним домой, когда они умирали. Тела никогда не трогали с места, и если труп бездомного находили в поле, его там же и хоронили. Что, здесь люди не хоронят своих друзей на их земле?

— Ну ты скажешь! — фыркнул Круца, поднимая руки и раскидывая их в жесте, охватывающем весь город. — На какой земле? Да, богачей хоронят в Парке Морра, но и там они лежат друг на дружке по пять-шесть человек под одной плитой. Остальных упокаивают, сбрасывая со скалы. Жрецы только запечатывают их тела и благословляют их, ну, и почти ко всем, кроме самых бедных и одиноких, приходят скорбящие или плакальщики. Но у этого города нет жалости к мертвым. Он разбирается со своими делами, а жрецы Морра делают свою работу.

— А что с их имуществом? — Нынче ночью Дохляк был полон вопросов, а Круца был только на три четверти полон элем.

— Они жрецы — ну какое у них имущество… — Да не жрецы! — перебил Дохляк. — Мертвые!

Круца толкнул дверь таверны и вошел, затягивая за собой Дохляка.

— Ты сегодня какой-то слишком кровожадный, по-моему. Пойдем выпьем и положим конец всем этим покойницким разговорам.

Но разговоры о мертвецах не закончились. Беседа продолжилась позже этой же ночью, когда Круца уселся на топчан в комнате Дохляка, а сам хозяин валялся на груде подушек, сваленных на полу. Теперь Круца был под завязку залит пивом и более терпим к вопросам Дохляка — до разумных пределов.

— Вот люди умирают, — начал Дохляк, — и куда деваются их вещи?

— Я не знаю, — ответил Круца. — Кого-то грабят, прежде чем тело успевает остыть. Тех, кто тихо умирает в кругу семьи, освобождают от всего имущества любимые родственнички.

— А остальные?

— Остальные? Я думаю, жрецы Морра собирают их имущество и раздают его плакальщикам. А если некому отдать, наверное, это добро оседает в сундуках Храма, а то и V самого Графа. Или следует говорить «у твоего прославленного родителя»? — вдруг сказал Круца и, расхохотавшись, вскочил с топчана и высунулся в окно. Отсмеявшись, вернулся на место и тут же заснул, захрапев прерывистым пьяным храпом, прежде чем Дохляк успел задать ему очередной вопрос.

Утром, как ни странно, Круца смог вспомнить достаточно из вчерашних разговоров, чтобы предупредить Дохляка.

— Если ты задумал грабить мертвецов, подумай еще раз! — твердо сказал он. — Мертвых уважают все, кроме самых отъявленных подонков, человеческих отбросов, которые наживаются на разорении могил. Проклятые извращенцы, в них нет ничего человеческого. Они одиноки, потому что недостойны дружбы.

— Конечно, — сказал Дохляк.

— Недостойны дружбы, Дохляк, — повторил Круца. — Если я хоть краем уха услышу, что ты ограбил хоть один труп, ты для меня больше не существуешь! Я уверен, ты не очень хочешь этого.

Дохляк уставился в пол.

— Ну, понимаешь, все равно же труп ничем владеть не может… — начал он, но тут Круцу прорвало.

— Недостойны дружбы, Дохляк! — процедил он сквозь сжатые зубы, держа щуплого парня за отвороты куртки так, что тому пришлось подняться на цыпочки. — Недостойны!

Круца продолжал работать, и его управление талантом Дохляка обеспечивало ему процветание. Это был замечательный месяц. Два-три раза в неделю пройтись вдвоем по рынку и другим частям города, где собираются толпы, а к вечеру их можно найти за столом в какой-нибудь таверне. Однажды Круца затащил Дохляка в «Приют Странника», но юнцу там не понравилось, и они быстро ушли.

— Я видал медведей, когда жил в лесу с теткой, — объяснил Дохляк. — Это были довольно дикие и безвредные твари — конечно, если ты уважаешь их.

Круца покачал головой. Парень точно был не от мира сего.

Дохляк пообещал Круце, что не будет грабить мертвых, хотя и не понимал, как это вообще можно называть воровством, тем более — самым мерзким из всех преступлений.

Он и не собирался обирать трупы, в чем его заподозрил Круца, но его просто приворожили тележки и дроги, катящиеся по Мидденхейму со своим мертвым грузом. Иногда труп сопровождал солидный мужчина в храмовой рясе, успокаивая осиротевших родичей, задавая вопросы или склонившись над дрогами. Порою дроги везли люди в длинных коричневых рясах, иногда по двое, чаще — поодиночке. Иной раз он видел, как труп, взваленный на первую попавшуюся под руку тачку, везет стражник, а однажды Дохляку довелось увидеть, как тело вез Белый Волк-Храмовник, сказочно великолепный в своих доспехах.

Дохляк стал ценителем хорошей погребальной церемонии. Он побывал и на больших похоронах в Парке Морра, и на обычных — на Скале Вздохов. Никто не возражал против его присутствия там. На самом деле, его просто никогда не замечали — кроме одного раза.

Он взобрался на Скалу где-то через две недели после беседы с Круцей и смотрел, как одинокий священник проводит церемонию. Жрец стоял над грубым дощатым гробом, совершая положенные ритуалы и читая молитву, которая была уже знакома Дохляку. Он не ожидал ничего особенного и почти собрался развернуться и уйти обратно в город, когда произошла странная вещь.

Жрец остановился и заговорил с ним. Кратко, сочувствуя его утрате, говоря какие-то слова о том, что тело будет покоиться в мире.

Дохляк не слышал слов. Это был второй человек, по собственному почину заговоривший с ним, с тех пор как парень прибыл в город год назад. Первым был Круца.

— Мертвецы Мидденхейма, — начал Дохляк издалека как-то ночью по пути в очередное злачное место, — ведь не всегда увозятся жрецами, правда?

Да, не все, — сказал Круца. — После того, как Храм Морра сгорел, им не хватает рук, чтобы просто погребать трупы, не то чтобы собирать их по всему городу.

— Я видел, они восстанавливают храм. Значит, кто-то другой может забирать тела?

— Есть тут люди в таких длинных серых плащах. Я не знаю, что это за ребята, но жрецы пользуются их услугами, чтобы они доставляли им тела. Еще жрецам помогают стражники и прочие парни, которым можно доверить это дело.

— Вроде того Волка, которого я видел? — задал риторический вопрос Дохляк. — Ты раньше говорил, что тела доставляются в храм, Парк Морра и на Скалу Вздохов. А есть другие места?

— Какие другие места? — спросил Круца. — Куда их еще везти? — Он уже терял терпение, Дохляк чувствовал это и не стал доводить своего наставника до белого каления. Но «другое место» было.

На следующее утро Круца спал на топчане, причудливо скрючившись, и стонал во сне с перепоя, потому и не заметил, как смылся Дохляк, а если и заметил, то не придал этому значения. Паренек поднялся спозаранку и помчался в город искать тележки с мертвыми. Он стал одержим трупами и местами их упокоения — если Круца не мог сказать ему, где находится «другое место», он отыщет его сам.

Дохляк быстро обнаружил свою первую цель: старик умер ночью — может быть, не своей смертью, как-никак, в Альтквартире жил, а может, и просто в своей постели. Его тело несли от места, где он умер, до ближайшей точки, куда смогла подъехать тележка — через двор и вниз по короткой аллее. Потом его взгромоздили на узкую доску его убогого катафалка, и стражник, только что сменившийся с ночной вахты, покатил мертвеца прочь. Плотный, немолодой стражник был раздосадован тем, что ему дали это задание, когда дома его ждали завтрак и постель, поэтому с телом он обращался не лучше, чем с мешком зерна. Дохляк следовал за ним до тех пор, пока не убедился, что стражник везет труп в направлении храма, а не в «другое место». Тогда он отпустил эту тележку и стал искать новый труп.

Выйдя из Альтквартира и следуя по кольцу Гартен-Ринга вдоль восточной окраины парка, Дохляк заметил движение по ту сторону стены. Карманник оказался неосторожен, и ограбленный напал на него. Вор, напомнивший Дохляку Круцу своими ростом, плечами и стилем одежды, выиграл схватку, выхватив из сапога нож. Теперь женщина оплакивала крепкого, статного мужчину лет тридцати, который решил в этот день не становиться жертвой грабежа и теперь лежал в грязи, став жертвой убийства.

Дохляк стоял близко и видел, как сперва подошли стражники, потом появился жрец Морра. Прошло около получаса, прежде чем двое приставов отправились с телом с места происшествия, и скоро Дохляку стало понятно, что и этот труп отправляется в Храм Морра.

Был почти полдень, и Дохляк уже собирался отложить охоту за трупами до следующего раза, как вдруг человек в коричневом плаще пересек ему дорогу. За ним катилась длинная — в человеческий рост — тележка на двух больших колесах. Второй человек, одетый точно так же, шел за своим коллегой сзади тележки, сжимая ручки некоего подобия носилок. Дохляк решил, что он попытает счастья еще раз: вдруг эти мужики повезут труп в «другое место»?

Дохляк преследовал тележку без особой надежды на успех — он уже дважды сегодня пережил разочарование. Поэтому его обрадовало, когда тележка свернула сначала на запад, затем — на север. Дохляк был в этой части города раньше, знал ее широкие улицы и большие дома. В это утро он оделся опрятно, и никто не мог бы с первого взгляда сказать, к какому сословию принадлежит этот молодой человек. Так он мог беспрепятственно ходить по всему городу, не опасаясь стражников, которым доставляла особое наслаждение процедура вышвыривания бродяг и беспризорников из благополучных районов города. Поверх своего аккуратного костюма Дохляк накинул потрепанную накидку для спокойного путешествия через бедняцкие кварталы. Сейчас он сбросил накидку, поскольку люди в коричневом повернули налево, к Храму Шаллайи. Дохляк слышал, как внутри хором распевают молитвы приютские сироты под нестройные приступы кашля и крики боли из находящегося поблизости лазарета. Он был там однажды, когда поранил руку. К счастью, ему хватило денег, чтобы оплатить лечение. Лекарь тогда ни разу не заговорил с Дохляком и не взглянул на него, осматривая, очищая и перевязывая рану.

Сейчас Дохляк шел по Нордгартену, кварталу купцов и знатных господ. Он не прятался в тенях, не крался по подворотням, а расправил плечи и размашисто шагал по широкой мостовой, не выпуская из виду свою цель. Навстречу ему попадались посыльные, приказчики, направлявшиеся за инструкциями, но местные жители предпочитали тепло и уют своих богатых домов холоду и промозглости улицы.

Возбуждение росло в Дохляке. Неужели он обнаружит нечто, о чем не знает Круца? Как было бы здорово узнать что-то новое о мертвых и их добре. Или о «другом месте».

Впереди Дохляк увидел дом. Он был выше и уже тех, что окружали его, и это придавало ему внушительности. Дохляк не знал, чем могло бы быть это здание, но оно разительно отличалось от своих соседей. Может, это небольшой храм? У него была высокая, стройная башня с узкими окнами и вычурной винтовой лестницей, которая поднималась плавными волнами к маленькому куполу на верхушке. Под основанием лестницы шел ряд бойниц. Вторая, круглая башня пристраивалась сбоку к основному зданию, ее ширина едва ли позволила бы разойтись двум воинам, но у нее был собственный купол и множество необычных бойниц вместо окон.

Дохляк поравнялся с «коричневыми плащами», когда они пытались пронести носилки через узкую, хоть и двойную дверь здания, выходящую на аллею. Здесь было темнее, и с улицы дверь видно не было. Стоя с одной стороны двери, слегка на виду у людей в плащах, — но они не давали себе труда заметить его — Дохляк протянул руку и приподнял просмоленную парусину, которой была накрыта тележка. Двое продолжали бороться с носилками, которые были почти такой же ширины, что и дверь, и он поднял покров еще выше.

На первый взгляд Дохляку показалось, что в тележке нет тела. Второй, более долгий и пристальный взгляд подтвердил это впечатление. В тележке были свалены всевозможные предметы, многие из которых Дохляк видел впервые в жизни. Он, правда, подозревал, что какие-то из этих штук, например, стеклянные сосуды странной формы, можно найти в алхимических мастерских. Были там и узнаваемые вещи, а поскольку трупа в тележке не было и обещание, данное Круце, в данном случае не действовало, Дохляк протянул руку к ближайшему блестящему металлическому предмету под парусиной. Он вытащил предмет и спрятал под камзол, затем вышел из-за двери, приподнял шапку, приветствуя «плащей», которые все никак не могли его увидеть, и отправился восвояси, к Храму Шаллайи, где он оставил свою накидку.

Забрав ее, Дохляк захотел немедленно броситься домой и поставить скептичного Круцу перед фактами, которые он обнаружил. Но было кое-что еще, что надо было сделать прежде всего.

Дохляк вернулся в Большой парк через юго-западные ворота и двинулся к лавкам травников и аптекарей, которые стояли все вместе, отгороженные от остального мира с одной стороны складами, а с другой — восточной стеной парка. Торговля в этой части парка была вялая, но Дохляк не встретил трудностей при сборе тех материалов, которые ему понадобились. Скоро он уже направлялся домой. В его карманах обосновались: маленькая ароматическая свеча из пчелиного воска; два пучка трав; пара необработанных кристаллов, добытых из разных пород камня. Он не был уверен, чем являлись некоторые вещи под той парусиной, но несколько своевременно принятых мер предосторожности не повредят.

— Круца! — позвал Дохляк, еще не добежав до третьего лестничного пролета, и понесся вверх через две ступеньки.

— Круца?

Карманник сидел на краю топчана в одной рубашке, подол которой был натянут на колени. Голову он обхватил руками, и ему оставалось накрениться вперед совсем немного, чтобы он смог сжать ее коленями. Голова, видимо, была необычайно тяжелой после вчерашнего пива.

— Тихо! — воскликнул Круца и содрогнулся от звука своего голоса.

Дохляку хотелось засмеяться, но вместо этого он прошел к маленькой ячеистой коробочке, стоявшей в углу — некогда там хранилось позолоченное зеркало. Он приподнял крышку и выудил оттуда щепотку сушеных трав. Затем он снял постоянно подогреваемый котелок с огня и заварил кружку чая из листьев и стеблей неизвестных Круце растений. Дохляк протянул кружку похмельному вору, тот поморщился от запаха настоя, но выпил.

Дохляк оставил Круцу в покое на полчаса, но тот на удивление быстро очухался и тут же почувствовал чудовищный голод, который Дохляк утолил холодным мясом, соленьями и хлебом.

— Теперь тебе лучше, — сказал воодушевленный Дохляк, — и у меня для тебя что-то есть.

Он поднял добычу, украденную им из тележки, вытащив ее из-под камзола за застежку и покручивая ее в воздухе перед глазами Круцы.

Поистине великолепная штука — и Дохляк, и Круца смотрели на него неотрывно, словно завороженные. Это была цепь из крупных плоских квадратов, соединенных между собой по углам толстыми золотыми звеньями Каждый квадрат цепи был похож на искусно сделанную поясную пряжку, на каждой пластине изображена новая сцена или другой мотив орнамента. В центре цепи, достаточно длинной, чтобы висеть на плечах взрослого и крепкого мужчины, находилась более крупная пластина, чем остальные.

— Похоже на должностную цепь, которую Граф надевает по праздникам, — проговорил осипшим голосом Круца.

— Он пытается пожрать самого себя, — сказал завороженный Дохляк.

Орнамент главной пластины изображал огромного дракона или змея, который образовывал вечный круг, пожирая собственный хвост. Каждая чешуйка его непробиваемого тела была выгравирована в золоте, а глаза выточены из слоновой кости.

— Это великолепно! — выдохнул Круца.

— Тогда бери, — сказал Дохляк, протягивая цепь Круце.

— Когда устанешь от всего этого, она, возможно, поможет тебе с нормой.

— Норма! — Круца закричал и подскочил с топчана, словно огонь, когда-то давно разожженный под нею, наконец-то пробился сквозь толщу ложа и ожег тылы незадачливого вора.

— Сегодня мой день, а я норму не выполнил! Кровь Сигмара! — он схватил тяжелую цепь и бросил себе за пазуху, натянул штаны, вскочил в сапоги, схватил короткую кожаную куртку и вихрем вылетел из комнаты, схватив по дороге полотняную суму с остальной добычей и хлопнув дверью на прощание.

— Проклятая штуковина! — в сердцах воскликнул Круца, врываясь обратно в комнату, не обращая внимания на встревоженного Дохляка. Он швырнул цепь на топчан. — Он не хотел иметь с ней дела. Мужик, который продает все и заключает любые сделки, даже не дотрагивается до нее… короче, я не вытянул норму.

— О, я…

— Нет, ты бы знал, как он меня наказал за эту недостачу! — хрипло от переживаний и вчерашней выпивки вещал Круца. — Забирай свою цепочку, пусть она принесет тебе удачу.

Дохляк думал, что Круца уйдет, но вместо того, чтобы направиться к двери, Круца плюхнулся на топчан. Дохляк еще не осознал за весь прошедший месяц, как сильно стал зависеть от него Круца С каждым днем связь становилась все прочнее. Опытный карманник все чаще использовал таланты молодого невидимки, чтобы заработать на жизнь их странного дуэта, а сам оставался в стороне. За этот месяц из-за сытой жизни и недостатка практики собственные воровские навыки Круцы заметно ухудшились. Он валялся на топчане, рассматривая пластины оказавшейся неприемлемой добычи, пытаясь разглядеть и понять рисунки, выгравированные и вырезанные на них.

— Ладно, а где ты это взял? Это, должно быть, меченая вещица или очень важная, что хозяин так резко отбросил ее. Да и лицо у него было странное. Я вот думаю, что квоту мне удвоили не иначе как из-за этой штуки Я Вожака, видать, оскорбил, когда предложил ему клятую цепь!

— Я достал ее в «другом месте», — произнес Дохляк без интереса в голосе. Он размышлял, как сможет помочь Круче преодолеть последствия этого ложного шага.

— В каком другом месте? — спросил Круца, но через миг он все понял. — Да будь ты проклят самим Ульриком, если стянул ее с трупа!

— Нет! Что ты! — воскликнул Дохляк, пятясь от Круцы. Ему не хотелось еще раз встречаться с коротким мечом у своей глотки. — В этом все дело! На тележке, которая ехала в «другое место», не было трупа.

— Хватит говорить загадками, малыш, — Круца пребывал в мрачном и разгневанном настроении, он чувствовал побитым.

— Короче, я увязался за покойницкой повозкой… ой, да просто за крытой тележкой на самом-то деле. В любом случае я проводил ее прямо до «другого места», помнишь, мы говорили о таком? О месте, куда люди в плащах увозят людей, минуя Храм Морра. Только они вообще не увозят тела. Я смог поднять полог тележки, так там было полно всякой всячины, и эта штука, — Дохляк указал на цепь, — среди горы других вещей. Я ее подцепил, но, клянусь, не грабил я никакой труп. Не было его там!

— Контрабандисты, — тихо сказал Круца.

— Что?

— Должно быть, это контрабандисты. Одеты как жрецы Морра, поэтому спокойно могут развозить товар по всему Мидденхейму. Единственные люди, которых никогда не останавливают ни стражники, ни горожане, — это мертвые. И те, кто их везет.

Наконец, сообразив, что ему рассказал напарник, Круца вскочил с топчана и сцапал Дохляка за руку.

— Веди меня туда. Сейчас же!

Дохляк еле убедил Круцу умыться, побриться и почистить одежду, прежде чем отправляться в Нордгартен, который Круца посещал весьма редко. Да, добыча там была богатая, но и риск большой. Стража набрасывалась на человека быстрее, чем альтквартирские крысы на дохлую собаку, если подозревала малейшее несоответствие человека этому месту.

Круца был не слишком уверен в себе, когда шел по широким, извилистым улицам лучших кварталов Мидденхейма, и неосознанно перенял у Дохляка его широкий шаг и чуть ли не военную выправку, когда они проходили Храм Шаллайи. Сироты все голосили.

Дохляк не таясь подошел к странному зданию-башне и провел Круцу вокруг него в прилегающую аллею. Он собирался войти, не испытывая сомнений, но Круца был более осторожен.

— Надо бы осмотреться сперва, — предложил он. — Здесь могут и люди быть. Те контрабандисты в плащах, которых ты видел.

Но самого Круцу так и подмывало ворваться внутрь. Он чувствовал запах наживы. Такой наживы, от которой Король Дна не откажется. Один быстрый налет с его бесшумным напарником в связке может уменьшить рабочую неделю на несколько дней, и столько же дней они смогут провести в блаженном безделье.

Они вышли из аллеи, вернулись на главную улицу и двинулись к высокой, стройной и извилистой башне, которая стояла с другой стороны здания. Башня была окутана сумраком и тенью, и в этом полумраке Круца почувствовал себя гораздо увереннее. Не требовалось много усилий, чтобы найти приземистую дверь внутрь башни под линией незастекленных узких окон. Низкая, черная дверь странно пахла смолой.

Дохляк открыл дверь, а Круца набрал полную грудь воздуха, прежде чем нырнуть вслед за парнем. Они стояли на маленьком пятачке пола, который обозначал первый этаж, и рассматривали сверху донизу винтовую лестницу. Если смотреть прямо вверх, через ось лестницы были видны лучи света, пробивающиеся через западные окна. Если смотреть вниз, не было видно ничего.

— Вниз, — прошипел Круца, отворачиваясь от верхних освещенных этажей. В отличие от Дохляка, Круца был невидим только в темноте. Дохляк радостно побежал вниз по лестнице, оглядываясь на старшего товарища, который делал каждый шаг осторожно и неспешно, опасаясь произвести лишний шум. Только сейчас Круца понял, что Дохляк столь же бесшумен, сколь и невидим. Осторожные шаги Круцы все-таки издавали глухой стук, а шаги чуть не бегущего Дохляка казались по сравнению с этим звуком шепотом.

— Вперед смотри, — шикнул на Дохляка Круца. Он действительно боялся, что парень со всего маху влетит в какие-нибудь неприятности. Вытаскивай его оттуда потом… А то и вовсе убьют обоих, и никто не узнает, где могилка двух невезучих воров. Они спустились на один пролет, потом еще на один. Дохляк смотрел, куда они идут, Круца осматривал то, что оставалось сверху — так, на всякий случай.

На втором подземном этаже Дохляк оказался на чуть более просторной площадке, с которой уходили всего лишь две-три низкие ступеньки; насколько он мог видеть, уводили они в никуда. Они дошли до самого низа. Тридцать секунд спустя к Дохляку присоединился Круца, чуть не столкнув его с последних ступеней, поскольку все еще продолжал следить за тем, что происходит — или не происходит — сзади.

Света по-прежнему не было. Слегка пахло прокисшим молоком — Круца этого не чувствовал, но Дохляк считал несколько странным появление такого запаха на уровне двух этажей под землей. Воздух был неподвижен, слегка холодил, и если ступени были влажными, то пол подвала был идеально сухим, более того, на нем лежал слой пыли.

Дохляк удержал Круцу от падения, полез в карман и достал свечу. Запылавший фитилек наполнил воздух тонким пряным ароматом и осветил небольшое пространство вокруг друзей, распугав тени по старому подземелью.

Подвал походил на круглый зал, и Дохляк медленно пошел по кругу, переходя от одной сводчатой арки к другой. У каждой он останавливался, осматривая столбы, образовывавшие проход, и шел дальше, поворачивая и не пересекая центр. Круца стоял у лестницы, каждые несколько секунд смотря наверх, словно у него был нервный тик.

— Это только первый зал, — сделал заключение Дохляк, — а за этими арками есть другие помещения.

Он расстегнул две верхние пуговицы камзола и вытащил пузатый мешочек с перетянутой шнуром горловиной. Он достал оттуда нечто, чего Круца не разглядел со своей сторожевой позиции.

— Ты чего там делаешь? — спросил тот перед очередным судорожным движением головы в сторону лестницы.

— Да все в порядке, — ответил Дохляк, снова начав хождение по кругу арок, теперь уже медленнее. — Тут какой-то чудак нацарапал письмена на всех входах. Ну, я думаю, моя деревенская магия эти закорючки переборет.

— Письмена! — вскричал Круца так громко, как только посмел, то есть голос его не вышел за пределы хриплого шепота. — Магия! Это все начинает выводить меня из себя! Сначала трупы, потом драгоценности, которые не берет последний скупщик, а теперь еще и письмена!

То, что совсем недавно казалось отличной идеей, теперь перестало выглядеть привлекательно.

— Что ты делаешь? Какая там еще «деревенская магия»? — пытался дозваться Дохляка Круца, а тот начал обметать опоры арок пучком каких-то веточек и листьев, освещая каждый знак по очереди свечой и приговаривая что-то напоминающее Круце старые стихи.

— Ты знаешь, некоторые вещи — я говорю о травах, о паутине, о заячьем помете и всем прочем — это превосходное сырье для простой деревенской магии, да и некоторые ваши, городские диковины тоже бывают неплохи. А эти письмена — самые простые, — сказал Дохляк, когда переходил к следующей опоре.

«Есть ли предел причудам этого парня, — подумал Круца, — или его действительно воспитали ведьмы?» Здесь, внизу, подробности той полузабытой истории казались куда более правдоподобными.

Начало становиться светлее, поскольку Дохляк входил в каждую открытую боковую комнату, зажигал там светильник и переходил к следующей арке.

Почему-то Круце уже не было холодно, да и сильного страха он больше не чувствовал. Когда Дохляк дошел до четвертой арки, Круца, поднимая пыль, направился к нему, чтобы своими глазами увидеть то, как малыш применяет эту Деревенскую магию.

Дохляк услышал его, повернулся и увидел то, чего не увидел Круца.

Высокий здоровый карманник обычно ходил широкими шагами, но сейчас он был осторожен и еле передвигал ноги. В любой другой ситуации Круца перешагнул бы через вещь, лежащую на полу. Сейчас же он ступил прямо в нее.

— ННННЕЕЕЕЕ!.. — начал кричать Дохляк, но было поздно.

Круца поднял голову, услышав крик; он стоял в клубах поднявшейся пыли, глядя на широко раскрытый в вопле рот парнишки и чувствуя напряжение в его теле.

«Будь я проклят», — очень спокойно подумал он.

Свеча Дохляка и мягкое свечение масляных ламп померкли среди яркого белого света. Еще больше света полилось из боковых комнат, и на мгновение Круце почудилось, будто знаки на опорах арок вертятся и танцуют. Круца не мог пошевелиться или сказать что-либо, а застывшее лицо Дохляка, так и не подавшего предупреждающий окрик до конца, было проникнуто странным выражением, в котором угадывался ужас. Казалось, этот миг будет длиться вечно.

«Не дай ему закончиться», — подумал Круца, зная, чю так не будет.

— ЕЕЕТ! — закончился крик Дохляка. Восемь высоких фигур в серых плащах вышли из восьми арок. Человек в четвертой слева арке, прямо за спиной Дохляка, поднял руки. Круца видел сухие бледные запястья и кисти с узловатыми пальцами и длинными ногтями. Лица под капюшоном видно не было. Дохляк осторожно отступил в сторону и встал напротив одной из колонн, разделяющих арки, но человек продолжал идти. Прямо к Круце.

Круце захотелось убежать. Очень сильно захотелось. Но он не мог.

Он посмотрел на Дохляка. Тот, казалось, пожимал плечами.

Он посмотрел на ноги.

В первый раз Круца увидел, на что наступил: это были остатки искусной песчаной картины — крест-накрест лежащие линии черной сажи и завитки лазурного и пурпурного песка. Круца не понимал, что это за штука. Он понял только одно — это ловушка, в которую он попался.

«И что они медлят?» Круца снова посмотрел на Дохляка и увидел, как что-то летит от него в центр зала.

Круца поймал и открыл мешочек, который Дохляк швырнул ему. Увидев содержимое посылки, он разочарованно выронил мешочек на песок. Незажжённая ароматическая свеча и пучок сухих листьев и побегов выпали к его ногам.

Круца положил руку на меч, сжал рукоятку и выхватил его, подняв над головой. Потом он взялся за рукоять двумя руками и встал в боевую стойку: ноги на ширине плеч, слегка согнуты в коленях, прямо перед человеком в плаще, который все еще шел на него.

«В моем распоряжении все время мира», — думал он, сгибая руки, поднимая клинок на уровень плеч. Нападай, твердил ему его разум. Он ждал подходящего момента.

Круца опустил меч в то самое мгновение, когда фигура в плаще протянула к нему руки, как будто собираясь задушить вора. Проходя через шею фигуры в плаще, меч издал такой звук, словно тупой нож проходил сквозь кипу сухой бумаги. Так или иначе, кровь в этом теле была. Она ударила из раны короткой обильной струей, ярко-красная в белом свете, почти пурпурная на сером плаще.

Ошеломленный, Круца поднял меч для следующего удара. Принимая стойку, он обнаружил, что одной ногой вышел из песчаной ловушки. Он освободился. Истекающий кровью человек стоял, по-прежнему вытянув руки перед собой, по-видимому, не осознавая, что его голова уже наполовину отделена от тела глубокой рубленой раной. Потом он медленно упал на колени и потянулся руками к песку.

— КККРРРУУУЦЦЦААА! — закричал Дохляк.

Круца взглянул на парня, который указывал ему на ногу, остававшуюся в пределах песчаной картины. Круца отпрыгнул в сторону, когда когтистые руки погрузились в песок, и тот начал кружиться в цветном вихре, укладываясь на пол в изначальном узоре. Тело человека в плаще исчезло так же как и мешочек со всем его содержимым.

Семеро остались.

Оставшиеся люди в плащах начали выходить из арок пошатывающейся походкой. Ни один из них не видел Дохляка. Они видели только Круцу.

Он вышел вперед и посмотрел на Дохляка. Тот стоял, вжавшись в колонну. Круца бросил взгляд на меч — кровь исчезла; зато появилась надежда. Круца не знал, действительно ли время замедлило свой бег, или это его тело вдруг открыло неведомые источники силы; что бы там ни было, сейчас это работало в его пользу.

Двумя ударами — косым рубящим сверху вниз и режущим, почти параллельным полу — он вывел из боя еще двух противников. Он снова услышал бумажный звук, но теперь кровь на его мече осталась. Между правым и левым отрядами серых людей возник проход. Дохляк стоял прямо перед ним, а по бокам от него были две пустые арки. Круца глянул назад, но кольцо противников было слишком тесным — вернуться тем же путем, что пришли, воры не могли. Круца рванул вперед, поймал по пути Дохляка за руку и закинул его в одну из зал.

Ослепленные ярким белым светом, напарники на мгновение растерялись. Потом Дохляк увидел другой проход, и они побежали через вереницу подземных помещений, которые, похоже, широко простирались под этой частью города.

— Нам надо отсюда выкарабкаться! — Круца смог заговорить уверенно и в полную силу голоса впервые с того момента, как они вошли в подземелье. — Надо пробираться обратно к лестнице. — Но Дохляк уже так припустил вперед по длинному широкому коридору с высокими сводчатыми потолками, что выслушать Круцу было некому. Если бы не арки и тому подобные проемы, через каждые два-три ярда попадавшиеся на пути и ведущие в смежные коридоры, эти помещения могли бы быть жилыми комнатами.

Дохляк остановился с выпученными глазами, глядя на большую круглую комнату, оказавшуюся на одном конце коридора. В большом открытом помещении не было других дверей и не было окон — зато здесь было кое-что другое. По всему залу тянулись ряды маленьких тележек и повозок — некоторые накрыты парусиной, другие набиты всякой всячиной через край, часть груза рассыпана там и сям. Большой грудой лежала одежда — как рваная и ношеная, так и весьма приличная, даже изящная. Если эти люди промышляли контрабандой, то у них весьма странные вкусы и выбор товаров!

Круца не долго оставался при мнении, что они находятся в логове контрабандистов. Тут происходило что-то более серьезное. Круца не знал, что и подумать, а Дохляку было, похоже, все равно.

Юнец трудился среди куч барахла, выбирая вещи, удобные для переноски — в основном драгоценности, которых тут было достаточно много, и мелкую утварь, которую он мог рассовать по карманам. Дохляк начал откидывать парусину с повозок — с одной, другой, а потом, разойдясь вовсю, он пробежал мимо всех крытых тележек, срывая покровы и открывая взорам разнообразнейшие богатства. Круца стоял как завороженный и смотрел, удивляясь, как молодой парень может быть таким упертым, таким самоуверенным или таким безразличным к своему положению. А потом Круца вспомнил подвал с ловушкой, людей в плащах и то, как они нападали на него, не обращая внимания на мальчишку. Он понял, что Дохляк был невидимым и в итоге, наверное, остался бы невредимым. А вот сам Круца…

— Дохляк! Бросай это! Нам надо выбираться отсюда!

— Нет, ну ты посмотри на все это добро! — воскликнул второй возбужденно. — Тут же твоя норма на много месяцев, а второго шанса попасть сюда у нас может и не быть!

Круца подумал, что он бы не вернулся сюда, даже если бы у него был шанс. Вся затея обернулась опасным и бесплодным предприятием, и он поклялся себе, что такое не повторится.

— Давай, Круца! Оно ждет, чтобы его взяли! Дохляк повернулся и сдернул последний покров с последней груды добра. Большая куча, выше и шире человека, ближайшая к выходу с противоположной стороны. Круца, стоявший у двери и наблюдавший, не мог видеть со своего места этого угла. Парусина соскользнула легко, словно шелк с отполированного дерева — она почти струилась, падая на пол с легким шорохом. «Это было как-то неправильно», — думал впоследствии Круца.

Дохляк стоял лицом к этой груде контрабанды, и Круца мог видеть, как меняется его выражение. Малец побелел как полотно, его глаза стали серыми и пустыми. Круца шагнул к нему и схватил за локоть, боясь, как бы парень не хлопнулся в обморок. Потом он посмотрел в угол, где лежала парусина. Перед ними была груда тел. Трупы были свалены в угол, как сено, вилами собранное в стог рачительным фермером. Сначала Круца не понимал, на что смотрит. Потом он начал различать руки, ноги, спины, увидел пару распухших голов. Тела не сохранили привычных очертаний: они были изломаны так, что просто не имели формы. Эти мертвецы казались детскими игрушками, из которых высыпали опилки. В них не осталось не только жизни — вообще ничего… Они были как огородные пугала. Но они когда-то жили. Дохляк видел это. Круца это чувствовал.

Какая-то вещица привлекла внимание Круцы, и он осторожно подошел к горе из останков людей. Зажатая в мертвой руке, по склону этой горы стелилась широкая длинная цепь из плоских пластин, соединенных по углам звеньями. На цепи, достаточно длинной, чтобы улечься на плечи взрослого статного мужчины, был талисман. Большой чешуйчатый змей или дракон, пожирающий собственный хвост.

Круца не мог больше смотреть на это. Он отвернулся, взял Дохляка за руку и повел его прочь отсюда. Он с большей охотой пойдет к винтовой лестнице и еще раз столкнется с людьми в серых плащах, чем останется в этом месте хоть еще секунду.

Они зашагали обратно по главному проходу, дружно печатая шаг и притворяясь, что уверены в себе. Но Круца знал, что никакой уверенности у него нет. Еще он знал, что если сейчас позволит страху совладать с собой, погибнет наверняка. Он не мог ни почувствовать смелости, ни выказать ее отсутствия.

Звуков не было, и прислушиваться было не к чему. Только холодный, чуть влажный воздух подземелья вытягивал из стен запах прокисшего молока, который носился по помещениям и становился сильнее по мере приближения к выходу.

Круца был уверен, что им придется столкнуться с кем-то из «серых плащей», но этого не произошло. Они безмолвно вернулись к месту, откуда пришли. Дохляк безошибочно ориентировался под землей — не хуже, чем в городе. Скоро они оказались в залитой белым светом комнате, из которой так стремительно бежали. Круца постоянно ожидал, что вот-вот появятся серые фигуры. Ничего. Дохляк шагнул через арку в центральную залу, Круца шел сзади, след в след.

Они увидели восемь фигур в серых плащах, которые стояли в центре залы, спинами к напольному рисунку, который сейчас находился под беснующимися мерцающими завихрениями песка. Это было похоже на маленький тайфун, поднимающийся от пола спиралями лазури, пурпура и сажи среди желто-серой массы песка. Все восемь протягивали руки в том жесте, который Круца помнил по первому убитому им «серому плащу». Восемь пар иссушенных рук с шишковатыми пальцами и длинными ногтями, старых и безжизненных рук… Нет, это были не контрабандисты. Теперь Круца понимал, что это и не люди. Он бросился на них, пронзил мечом троих и убил их. Один исчез прямо перед его глазами. Но на месте этих троих встали новые. Дохляк пошел по кругу, как только песок Начал крутиться чуть медленнее и не так высоко. Свою форму смерч сохранил и теперь ложился на пол новым причудливым узором.

Круца последовал за Дохляком, его мысли метались в поисках ответов на все безумные вопросы — и тут он заметил оружие. Каждый «серый» был теперь вооружен двумя клинками: длинным изящным мечом с узким лезвием и тяжелой рукоятью и коротким тонким кинжалом с хищно изогнутой гардой, которая могла серьезно повредить любой клинок, с которым столкнется. Рука Круцы легла на навершие его меча. Он никогда не боялся драки, но сражаться с восемью неизвестными существами и шестнадцатью клинками было просто безумием. Он решил, что достанет оружие только тогда, когда на него нападут, а провоцировать их он не желает — только пусть дадут уйти.

Дохляк пытался загородить Круцу от людей в плащах. Он настолько уверился в своей способности оставаться незамеченным, что считал себя в силах защитить и напарника. Но Круца нервничал, его адреналин вырабатывался в неимоверном темпе, от него буквально пахло страхом. Дохляк не знал, как долго еще он сможет заслонять своего друга, но он держался до конца — ведь это он втянул Круцу в это дело.

Круг, который был образован серыми людьми, начал менять свои очертания. Существа, не переставая глядеть прямо перед собой, наружу круга, разорвали его в дальней от Круцы и Дохляка точке, и два конца начали расходиться в стороны, образовывая полумесяц, который грозил отрезать друзей от единственного пути к спасению.

Дохляк стоял очень спокойно. На лбу Круцы выступили капли пота, несмотря на холод, который внезапно обрушился на подземелье, и мокрые волосы липли к голове. Пот ручьем побежал по спине, стекая на бедра. Круца знал, что должен дождаться нападения, но чувствовал панику, поднимающуюся в нем.

Белый свет стал еще более ярким, а из узора в центре комнаты вдруг поднялся вверх столб его собственного света, многоцветного, как радуга.

Серые люди построились полумесяцем, подняли руки с оружием и развели их в стороны. Когда их клинки сталкивались, они делали небольшой шаг назад, увеличивая дугу. А потом все шестнадцать клинков поднялись вверх и уставились на Круцу.

Он знал, что все ввосьмером напасть и не помещать друг другу они не смогут, хотя, возможно, их это не волновало. В комнате стояла тишина: только дыхание Круцы и легкое посвистывание клинков нарушало безмолвие. Он не знал, действительно ли запах его тела настолько острее, чем вонь давно скисшего молока, которая стала настолько сильна, что обжигала ноздри. Его чувства обострились. Он мог почувствовать ладонью каждую вмятину и зазубрину на навершии своего старого меча. Он сдвинул руку ниже и ощутил холод рукояти оружия. Она была грубой и ветхой, но сейчас подходила его руке как нельзя лучше.

Дохляк выступил вперед. Они не замечали его. Он не был вооружен.

Круца отступил на шаг назад и плотно прижался к стене. Серая фигура шагнула за ним. Круца выхватил меч и крутанул его в воздухе, выбив искры из стены, когда кончик меча чиркнул по камню. Искры сверкнули багровой вспышкой и исчезли. Диким ударом короткий меч выбил длинный клинок из руки первого напавшего, и он остался с одним кинжалом. Серая фигура рубила воздух, стараясь перехватить кинжалом лезвие короткого меча и сломать его.

Круца подумал, что никогда еще не двигался так быстро. Его меч прошел по низкой дуге, под кинжалом. Превосходным выпадом Круца рассек брюхо своего диковинного противника, обнажая скрытую плащом плоть — странно, противоестественно бледную по сравнению с яркой кровью, сочащейся из раны. Серый человек испуганно глядел, как Круца рассекает его снизу вверх от пупа до грудины. Кинжал выпал, и человек упал. На его месте тут же возник другой.

Круца убил троих «серых». Они были как неживые: хладнокровные, не думающие о риске, они даже дрались в одном стиле. Круца начал подстраиваться под ритм их атак и чуть больше уверился в своей возможности выбраться живым из этой передряги. Он рассек третьего злодея одним боковым ударом. Этого хватало — они умирали легко. Круца услышал звук рвущейся бумаги и развернулся для предотвращения очередной попытки убийства.

Дохляк смотрел на сражение, безоружный и одинокий. Враги его не замечали, а Круца забыл о нем.

Трое серых, увидев бесславную гибель предшественников от руки незваного гостя, напали вместе. Шесть клинков двигались в едином танце, скользя один меж другими, нанося уколы, парируя удары и вновь устремляясь в атаку. Круца бился жестко и быстро, его меч был в трех местах сразу, но он знал, что проиграл. Сначала длинный порез появился на руке, и кровь полилась по рукаву невооруженной руки. Прикрывшись ею, раз уж она теперь стала бесполезна в других отношениях, он стал нападать еще яростней. Потом косой удар пришелся ему в голову, рассек лицо и только чудом не задел глаз. Правда, глаз скоро залила кровь из длинного пореза.

Дохляк наблюдал. Он уже не бездействовал. Он выкрикивал предупреждения и команды другу и сновал по песку взад-вперед, чтобы видеть происходящее.

Круца ослеп на один глаз и с тех пор не ранил ни одного врага. Он бился жестче и сильнее, поворачивался зрячим глазом к уходящему противнику и бился дальше, но серые были, несомненно, в более выгодном положении, и скоро этому представлению должен был настать конец. Удар не заставил себя ждать и был принят чуть ли не с радостью. Круцу ранили в плечо. Длинный клинок после прямого удара пронзил камзол, вошел в тело и вышел из спины. Крови было немного — обжигающе горячий клинок прижег рану, когда серый вытащил его.

Круца упал на колени, но не выпустил меч из руки. Его пальцы намертво сжались на рукояти, когда плечо оказалось пронзенным. Круца уронил голову в ожидании смертельного удара.

Дохляк кричал и прыгал, но ни одна из пяти оставшихся фигур не дрогнула и не обернулась. Юнец испустил отчаянный вопль, готовый прыгнуть на ближайшего «серого». Но что-то заставило его обернуться. Они не заметили Дохляка. Они не видели его. Но было здесь кое-что, чего не заметить они не могли.

Дохляк сделал полдюжины быстрых шагов, почти бегом к центру подвала. Там он рухнул на колени прямо в многоцветный песчаный орнамент на полу, который, пока Круца не упал на землю, испускал зловещий свет.

Пыль и песок разлетелись повсюду, и Дохляк обнаружил, что сидит он в центре круглого зала, давит коленями какой-то рисунок, а вот двинуться с места не может. Он сложил руки перед собой, словно в молитве, и, набрав полные легкие воздуха, издал крик, от которого застыла кровь в жилах, крик, которого Круца никогда прежде не слышал и надеялся не услышать впредь.

— КККРРРУУУЦЦААА!

Крик повис в комнате и начал метаться под сводчатым потолком, многократно множимый эхом, обреченный, казалось, на вечное существование.

Серые фигуры начали отворачиваться от Круцы, когда он услышал второй крик.

— БЕГИИИИ!

Он не думал. Он должен был быть уже мертв и не мог даже помыслить, что сможет хотя бы стоять без помощи. А выбора не было. Крик Дохляка заставил его подняться.

Круца стоял, скрестив руки на груди, слегка пошатываясь. Меч, все еще зажатый в его руке, делал его похожим на статую какого-то великого воина и вора. Он посмотрел еще раз на серых людей, которые наступали на песчаную картину. Дохляка он не увидел. Круца повернулся и побежал.

Он взлетел по лестнице, выскочил из измазанной смолой двери в аллею. Он выбежал из Нордгартена и не останавливался, пока не домчался до высокого разваливающегося дома на севере Альтквартира. Все время, пока он бежал, он верил, что Дохляк мчится позади него. Да, парень искусно отвлек серых людей, подставив себя в качестве приманки. Только благодаря этому Крупа еще жив.

«Но парень был невидимкой, и ему было гораздо проще смыться от этих серых, чем мне. Ведь так?»

Круца ждал Дохляка. Он валялся на топчане в комнате на чердаке и ждал. Когда он проснулся, на дворе был уже день, а Дохляк не пришел.

Когда он проснулся во второй раз, стояла ночь. Кровь засохла и ссыпалась на покрывало с его ран. Дохляк не пришел.

Когда он проснулся в третий раз, он нашел в себе силы встать и умыться холодной водой. Он поел, воспользовавшись за-оконными запасами Дохляка. Хлеб был черствым. Малыш не пришел.

Круца не знал, как долго он был в этой комнате, но его раны покрылись коростой, а еда за окном либо кончилась, либо испортилась. Дохляк не пришел.

Когда снова стало светло, Круца поднялся с тюфяка и поправил подушки. Он вылил воду, холодную и кровавую, из умывального таза.

Через час или около того Круца ушел из комнаты Дохляка, плотно закрыв за собой дверь. На лестнице он обратил внимание на то, что в толстом слое пыли на ступенях нет ни одного свежего следа. Он выскользнул в окно раненым плечом вперед и закрыл створку.

Круца уходил. Одно он знал так же твердо, как знал то, что парень был прирожденным вором: Дохляк больше не вернется.


Миттерфруль

Волк в овчарне


Первой их увидела девушка-молочница.

Поздним весенним вечером через месяц после Миттерфруля на темное синее небо высыпали звезды. Тысячи звезд, блестящих и мерцающих в вышине небес.

Род Ганмарк правил приграничным Линцем, центром торговли скотом на краю Драквальда, шестнадцать поколений. Двести лет назад тогдашний маркграф основал поместье в трех милях от города, на берегу большого озера. Замечательная, просторная усадьба, обширные плодородные поля, редкой красоты парк, удобные дороги, ведущие из поместья под стену Драквальдского леса к востоку от озера.

Что-то, а работать там доярке Лении нравилось. Дел, конечно, было невпроворот, не меньше чем на маленькой ферме ее отца, но жить и работать в этом доме — все равно что жить в графском дворце в далеком Мидденхейме. Ей казалось, что она превзошла себя. Отец всегда говорил, что если кто-то из его детей и добьется в этой жизни успеха, то это будет один из ее многочисленных старших братьев. Но вот она, младшее дитя в семье, единственная девчонка среди выводка парней — и уже работает в маркграфском поместье, за что премного благодарна.

Ления ночевала на соломенном тюфяке в крыле для прислуги, еды всегда было вдоволь, и никто ни в чем не обижал семнадцатилетнюю молочницу. И повариха, и дворецкий, и прочие господские слуги относились к ней по-доброму. Даже сам маркграф однажды улыбнулся ей. Ее обязанности были просты: утром она собирала яйца в курятнике, вечером доила коров. Между этими занятиями она чистила, скоблила, мыла, натирала или шинковала — короче, делала, что прикажут.

Она любила вечерние дойки, особенно в это время года. Весеннее небо было таким ясным, и звезды были просто великолепными! Ее мать всегда наказывала Лении считать звезды, если есть возможность. Ну, чтобы убедиться, что все на месте. Если старая звезда исчезает с небосклона, жди неприятностей.

Когда она шла через скотный двор к молочной, она заметила, что сегодня, кажется, на небе появилось больше звезд, чем обычно. Как крапинки на яйце или пузырьки, собирающиеся у края ведра с молоком — так много новых звезд усеяло небо. А вон та прекрасная голубая звезда над горизонтом…

Новые звезды. Добрый знак, не иначе.

Потом она увидела другие звезды, зажегшиеся среди деревьев. Горящие и горячие звезды, похожие на глаза или на…

Ления выронила ведро.

Она вдруг разглядела, что это факелы, пылающие факелы, зажатые в черных, закованных в броню кулаках зловещих конников, что числом не менее трех дюжин приближались к поместью.

Как раз тогда, когда Ления увидела их, всадники ринулись в атаку на усадьбу. Они двигались так, словно были частью тьмы, как будто сама ночь наступала на владения маркграфа, как будто всадники были сотканы из дыма. В ночном воздухе стоял сильный запах, сладкий и пыльно-сухой.

Она вскрикнула от удивления и растерянности…

… и увидела другие звезды, красные огоньки поменьше, горящие за матово-черными забралами всадников и в глазницах их адских коней.

Ления Дунет закричала снова, теперь уже громко, отчаянно, в надежде спасти свою жизнь этим криком.

— Я буду не я, Ульриком клянусь, если мы нынче не позабавимся как следует! — прогремел Моргенштерн, смеясь. Его соратники по Белому Отряду, собравшиеся на своей конюшне за Храмом, тоже находились в приподнятом настроении духа, перебрасывались шутками и насмешками, и все шло своим чередом. Тринадцать боевых коней, сущие олицетворения мощи, уже стояли оседланными и полностью готовыми. В этой безыскусной каменной лошадиной казарме с полами, устланными сеном, чувствовалась сила — подлинная мощь Храма, мощь взнузданных коней и превосходных бойцов.

— Спорим на десять шиллингов, — посмеиваясь, сказал Аншпах, — что я разукрашу свои доспехи кровью врага в первую же ночь! Да, так и будет! — проревел он, пытаясь перекричать поднявшийся вокруг шум, содержание которого сводилось к тому, что Аншпаху не удастся этого сделать.

— Принимаю, — спокойно сказал Грубер.

В конюшне воцарилось изумленное молчание. Грубер был самым старшим и лучшим Волком их отряда, и все знали, как неодобрительно он относится к привычке непутевого Аншпаха спорить обо всем и держать пари на что угодно. Но теперь в глазах Грубера горел новый огонь, его шаг стал другим, и все эти перемены произошли после их великой победы в Драквальде перед самым Миттерфрулем. Тогда Белые Волки отомстили за Юргена, их любимого вожака, погибшего прошлым летом, и стяжали великую славу. Из всех Белых Волков именно в Грубере наиболее очевидным было это возрождение боевого духа.

— Ну? — спросил Грубер ошеломленного Аншпаха с кривой усмешкой на старом, морщинистом лице.

Аншпах взревел и стукнул кулаком в латной перчатке по столу:

— Заметано!

— Заметано! — согласился Грубер с более спокойной, радостной улыбкой.

— Вот это дух товарищества, любо-дорого смотреть! — хлопнул в ладоши огромный Моргенштерн.

Слева от него стоял молодой знаменосец отряда Арик. Он с улыбкой проверил в последний раз седло своего коня, выпрямился и над всем гамом сборов поймал взгляд молодого Драккена. Тому едва исполнилось двадцать лет, волчонок, по большому-то счету, но в битве в Драквальде Белые Волки понесли потери, и тогда к ним перевели Драккена. Это был невысокий, но крепкий, коренастый молодой парень; Арик видел, как умело он управляется с конем и молотом, но у Драккена совершенно не было боевого опыта, и сейчас его явно подавляла эта шумная, переругивающаяся компания.

Арик подошел к нему.

— Все готово? — добродушно спросил он Драккена, который тут же схватился за седло, стараясь не выглядеть бездельником.

— Расслабься, — сказал Арик. — Еще вчера я был на твоем месте: новичок, крови не нюхавший, впервые столкнувшийся с такими парнями, как Волки. Просто иди с Отрядом, и ты найдешь свое место.

Драккен ответил нервной, натянутой улыбкой.

— Спасибо. Просто я чувствую себя чужаком в этой… в этой семье.

Арик ухмыльнулся и кивнул.

— Да, это семья. Семья живет вместе и умирает вместе. Доверяй нам, и мы станем доверять тебе.

Он огляделся и выбрал из буйной толпы людей в серо-золотых доспехах и белых волчьих шкурах тех, с кем Драккену стоило бы познакомиться поближе.

— Вон Моргенштерн. Он здоров, что твой призовой бык, и если он зовет тебя выпить, постели соломы под стол — спать ты будешь там. А еще у него доброе сердце и тяжелый молот. Грубер… вот к кому держись поближе; ни у кого больше нет такого опыта и столько отваги. Вон там Аншпах… никогда не верь его суждениям и не принимай его пари, верь только его правой руке. На поле боя он — сама ярость. Вон тот рыжий парень — Каспен, он еще и наш лекарь. Все твои царапины будет осматривать он. Эйнхольт и Шелл, наши лучшие следопыты. Шиффер, Брукнер, Дорф — замечательные всадники.

Он замолчал.

— И помни, что ты не единственный новичок. Левенхерца тоже перевели к нам в одно время с тобой.

Их взгляды устремились на последнего рыцаря, стоящего в одиночестве в углу конюшни и проверявшего подковы своего коня.

Левенхерц был высоким, царственно выглядящим человеком, красивым, с орлиным профилем. Иные говорили, что это признак королевских кровей, а Моргенштерн божился, что парень — бастард. Он держался спокойно и отчужденно, почти так же, как спокоен и замкнут был Эйнхольт, если это возможно. Десять лет он служил Белому Волку, сначала в Красном Отряде, потом в Сером. Казалось, что он не мог найти себе место по душе, а возможно, он не приходился по душе в тех местах, где служил. Никто не знал, почему Левенхерц пришел к ним, но Аншпах был готов спорить, что парень ждет назначения на должность Комтура того или иного отряда. Грубер думал так же, и этого было достаточно для всех остальных.

— Левенхерц? — пробормотал Драккен. — Он же не новичок, как я. Он уже послужил в Отрядах и… и он такой надменный. Он пугает меня.

Арик подумал над этим и кивнул.

— Да, пожалуй, меня тоже.

Их беседу прервал стук распахнувшейся двери. Ганс, молодой Комтур отряда, внушительно выглядящий в доспехах и волчьей шкуре, зашел внутрь.

— Вот оно… — пробурчал Каспен.

— Момент истины, — согласился Шелл. Его худое лицо напряглось в ожидании.

Дорф оборвал неровный фальшивый свист.

— Итак, Комтур? — высказал Аншпах вопрос, мучивший всех Волков.

Ганс обернулся к нему.

— Мы выступаем в Линц… — тут ему пришлось погасить всплеск их радости. — Хватит, парни! Хватит! Ребята, это не та слава, которой мы жаждем. Я только что получил наш приказ от самого Верховного Жреца.

— И? Что имеет сказать нам этот старый хрыч? — хрипло спросил Моргенштерн.

— Повежливей, пожалуйста, Моргенштерн, — прикрикнул Грубер.

— Извините меня, старики! Я хотел спросить, что нам говорит Верховнейший старый хрыч?

Ганс выглядел печальным и уставшим. Он вздохнул.

— Три отряда Пантер посланы в Линц на ловлю этих ублюдков и охрану города от новых набегов. Нам придется послужить эскортом.

— Эскортом? — Грубер не скрывал удивления, а все остальные молчали, не зная, чего еще ожидать.

— Маркграф с семьей и несколько его слуг спаслись при набеге на усадьбу. Как вы знаете, Линц связан клятвой верности с Мидденхеймом, и граф весьма озабочен тем, чтобы его кузен-маркграф не пострадал. Короче говоря, мы должны сопровождать маркграфа и его свиту в город, обеспечивая безопасность его персоне и его собственности.

Стон разочарования не сдержал ни один рыцарь.

— Значит, вся слава достанется Пантерам? — вслух размышлял Аншпах. — Они будут охотиться на этих рыщущих шакалов, найдут их в конце концов, разомнут свои старые кости, а нам, получается, досталась роль няньки при благородных детках?

Ганс пожал плечами — что ему еще оставалось делать?

— Строго говоря, это задание — тоже почетное… — начал он.

Тут Моргенштерн в подробностях рассказал всем, что он думает о таком «почете» и куда его могут засунуть люди, считающие Волков обозной командой. Ганс не был удивлен такой реакцией.

— Ладно, други. Давайте-ка просто сделаем работу, о которой нас попросили. По коням. Белый Отряд, за мной.

До Линца они добрались за два дня. Свежий весенний дождь умыл луга и прибил дорожную пыль, а вскоре путь Волчьего Отряда осветило бледное солнце, вышедшее из-за облаков.

За несколько миль до разрушенной усадьбы Ганмарков рыцари уже могли разглядеть обгорелый остов некогда великолепного дома, а запах пожарища Волки учуяли еще раньше. Темный, маслянистый дым висел в воздухе как скопище кучевых облаков, несущих грозу погожему весеннему деньку. К дыму примешивался непонятный запах, напоминающий аромат засахаренных фруктов и специй вперемешку с запахом пепла из погребальной урны.

Грубер ехал рядом с Гансом и морщил нос. Молодой Ком-тур поглядел на него.

— Грубер, что это?

Старый Волк прочистил глотку и сплюнул в сторону, словно хотел избавиться от привкуса дыма во рту.

— Понятия не имею. Я такого запаха никогда не встречал.

— В этих краях его повстречать и нельзя, — раздался голос сзади. Ганс и Грубер обернулись, чтобы увидеть точеный профиль Левенхерца. Высокий рыцарь ехал сзади, умело и бесстрастно выдерживая дистанцию.

— Что ты имеешь в виду, брат? — спросил Грубер.

Левенхерц улыбнулся не совсем по-дружески.

— Мой прадед был Рыцарем-Пантерой. В два священных похода ходил. Все в те далекие адские края, где только и есть, что жара да пыль. Когда я был ребенком, он часто, мне рассказывал истории о древних гробницах и мавзолеях, о чудовищной нежити, обитающей во тьме ночи. Он рассказывал. Я запоминал. Я стоял в его старой светлице, где он хранил книги и воспоминания, старые доспехи, знамена и стяги. В этой старой комнате всегда стоял такой запах — запах праха, иссушенных временем костей, сладковатый и острый аромат погребальных благовоний. Он всегда говорил мне, что это запах смерти из далеких гробниц Арабии. — Он поежился. — А теперь я снова чувствую этот запах. И он куда сильнее, чем в светелке моего прадеда.

Ганс хранил молчание, кони резвым шагом шли через луг. Маленькие зеленые бабочки, вестницы весны, кружились над дорогой в веселом хороводе. Ганс посмотрел вперед, на расстилающуюся перед ним равнину и на чернеющий деревянный скелет — обгорелые останки усадьбы Ганмарков. Дым до сих пор курился над пепелищем, словно черные пальцы, когтями вспарывающие воздух.

— Я буду тебе обязан лично, Левенхерц, если ты не будешь делиться этими наблюдениями с остальными парнями.

— Конечно, Комтур, — отрывисто кивнул Левенхерц, пришпорил коня и выехал вперед по извилистой тропе.

У ворот Линца их встретил почетный эскадрон Рыцарей-Пантер, высокомерных и блистательных в начищенных доспехах и шлемах с высокими гребнями. Их капитан церемонно отсалютовал Гансу, Белый Волк ответил тем же. Между Храмовниками Ульрика и воинами личной охраны графа Мидденхейма давно не осталось никакой любви.

— Хвала Сигмару, вы здесь! Капитан фон Фольк, Рыцари-Пантеры, Первая Графская Вотчина.

— Да хранит вас Ульрик! Ганс, Комтур Белого Отряда.

— Добро пожаловать в Линц, Комтур, ваше прибытие развязывает мне руки.

Капитан Пантер тронулся следом за Гансом, а его люди с поразительной четкостью вставали в строй, пока не заняли место эскорта на флангах отряда Волков. Пантеры шли великолепной, выверенной линией, казалось, даже их легконогие кони печатают шаг под неслышную усталым и запыленным Волкам команду. Гансу все это представлялось показухой.

— Я рад, что вы наконец-то здесь, Комтур Ганс, — сказал фон Фольк. — Моим ребятам не терпится броситься в охоту за этими тварями, но мы не могли оставить маркграфа и его людей без защиты.

— Понятно, — кивнул Ганс. — А разведчиков выслали?

— Безусловно. Четыре полевых отряда. Все вернулись ни с чем. Но я уверен, что когда я выведу на поиск все свои силы, эти подонки никуда от меня не денутся.

Сзади фыркнул Грубер, насмешливо и тихо, но фон Фольк обернулся в седле. Капитан был высоким, худым, болезненным человеком со светлыми подвижными глазами. Сейчас они блестели из-под золотой решетки его парадного забрала.

— В чем дело, солдат? О, извини, старик… ты, видимо, просто говорил во сне? Грубер не принял вызова.

— Все в порядке, господин. Дорожная пыль, знаете ли… Фон Фольк оставил Грубера в покое. Шелковый намет его шлема вился под легким ветерком.

— Комтур Ганс, маркграф ждет вас в Гильдейской Палате. Я бы хотел, чтобы вы забрали его до заката.

— И двигаться ночью? — Ганс был само благоразумие и воплощенный такт. — Мы отправимся в путь на рассвете, капитан. Даже зеленые новобранцы знают, что это самое удобное время для отправки конвоя или эскорта.

Фон Фольк нахмурился.

— Собирайте людей и делайте свое дело, — добавил Ганс. — Здесь уж мы разберемся сами. Хорошей охоты.

— Мой дорогой, дорогой друг! — воскликнул маркграф Линцский, пожимая руку Ганса. — Мой наидражайший друг! Как же мы вас ждали!

— Да, мой господин, — успел вставить ответное слово Ганс. Просторная зала Гильдейской Палаты, обшитая панелями, была уставлена сундуками с добром и свернутыми коврами. Между ними сновали два десятка слуг, чад и домочадцев маркграфа, избежавших превратностей вражьего набега.

«И, вероятно, вынесших все это добро на горбу, — размышлял Ганс. — Как, во имя Ульрика, можно успеть скатать ковры во время нападения?»

Маркграф, осанистый бледный вельможа около сорока лет, оделся в свое лучшее одеяние, чтобы приветствовать Волков, но растрепанные волосы и резкий запах гвоздичного масла говорили, что с момента нападения на усадьбу ему так и не удалось толком заняться своим туалетом.

— Я просил о Волках, просил особо, — сказал маркграф. — В письме к моему дражайшему кузену, графу, я просил, чтобы мне выделили именно Волчий Отряд. Пусть эти напыщенные Пантеры отправляются на охоту, но дайте мне Волков, чтобы я мог увериться в безопасности моей семьи.

— Пантеры — великолепные воины. Они отыщут налетчиков, — мягко сказал Ганс, не веря своим словам ни на грош. — Но, несомненно, мы доставим вас домой в целости и сохранности. Теперь мне нужно знать, сколько у вас людей?

Маркграф обвел рукой залу.

— Мы расположимся в трех каретах, и четыре повозки заняты вещами. Шестнадцать слуг, багаж, плюс я сам и мои Дети, еще их няня…

Он указал на парочку угрюмых пятилетних пацанов в коротких штанишках, увлеченно мутузящих друг друга на груде тряпья. Старая и изнуренная няня в черной одежде смотрела за ними.

— Ханц и Харц! — вздохнул маркграф, всплескивая руками. — Разве они не прелестны?

— Невыносимо, — сказал Ганс.

— И наконец, моя супруга… — добавил маркграф.

Ганс оглянулся в ту сторону, куда указал маркграф. Ее светлость собственноручно разливала напитки из принесенных слугами кувшинов, угощая Волков.

Она была высока, стройна и завораживающе прекрасна. Темные, вьющиеся, роскошные волосы ниспадали до умопомрачительных бедер под просторным шелковым нарядом. Белая кожа, темные и глубокие, как бездонные колодцы, глаза, полные красные губы и…

Ганс быстро отвернулся и принялся разглядывать уродливых детей.

— О, это не ее дети, конечно, — продолжал маркграф.

— Их дорогая матушка умерла в родах. А мы с Гудрун поженились в прошлом году.

«Гудрун, — подумал Ганс. — Ульрик! Оказывается, небеса имеют имя!»

— Вина, доблестный рыцарь? — мягко спросила она.

Грубер взял кубок и воззрился на видение, явившееся ему.

— Благодарю вас, госпожа. — Она была восхитительна. Пожалуй, самая прекрасная женщина, которую он когда-либо видел: темноволосая, необычайная, загадочная… а вот гляди ж ты, угощает всех этих грязных потных воинов вином. Своими руками подает кубки.

— Вы наше спасение, сударь, — сказала она Груберу, возможно, заметив его задумчивый взгляд. — После стольких ночей ужаса и боли это самое меньшее, что я могу сделать.

— Она восхитительна… — выдохнул Аншпах, сжимая кубок с вином, которого даже не пригубил, когда маркграфиня отошла от них.

— Эх, вот был бы я лет на тридцать моложе, да на сотню фунтов полегче… — начал Моргенштерн.

— Ты бы все еще оставался старым, толстым и никчемным индюком без единого шанса, — закончил Эйнхольт.

— Владыка Ульрик, помоги нам, — пробормотал Драккен Арику. — Она так мила…

Арик не мог оторвать взгляда от жены маркграфа и кивнул прежде, чем понял, что Драккен на нее вообще не смотрит.

— Драккен?

— Она, Арик. — Драккен улыбнулся и указал на юную девушку, толкавшуюся среди других слуг. Ей было не больше восемнадцати лет, насколько мог судить Арик; невысокая и ладненькая, одетая как доярка, девчушка была в грязи и копоти от выпавших на ее долю приключений.

— Драккен, — шепнул ему Арик, — первое правило Стаи гласит… если богиня угощает тебя вином, не заглядывайся на ее херувимов.

— Какая богиня? — спросил Драккен, уставившись на доярку.

Арик улыбнулся и покачал головой.

На рассвете они выступили из Линца. Колонна карет и повозок растянулась по дороге, а тринадцать Волков охраняли ее с флангов от неприятностей, которые могли подстерегать путников в густом утреннем тумане.

Ганс вызвал Грубера, Аншпаха и Левенхерца в голову колонны.

— Поезжайте вперед, осмотрите лес, — приказал Комтур. Троица разведчиков тут же ушла в туман.

Арик с высоко поднятым штандартом отряда двигался чуть позади Ганса.

— Драккену надо бы дать какое-то задание, а то он совсем себе нервы истреплет, — сказал Арик Комтуру. Ганс немного поразмыслил.

— Ты прав, — сказал он и криком подозвал молодого рыцаря. Драккен мигом оказался подле Комтура.

— Догоняй разведчиков. Лишние руки им не помешают.

Улыбка чуть не расколола лицо молодого рыцаря пополам, и он, взяв с места в карьер, умчался в дымку лесной дороги.

Аншпах резко осадил коня. На мгновение он потерял ориентацию в этом чертовом тумане. Солнце уже давно встало, но через плотную пелену испарений и густые кроны деревьев мог пробиться далеко не каждый луч.

— Что это было? — спросил он у Грубера, ехавшего в нескольких ярдах позади.

— Может, Левенхерц, — предположил Грубер. — Он ушел влево.

— Нет! — решительно сказал Аншпах, дав коню шпоры и развернувшись. — За мной, Грубер, скорее!

Два воина понеслись напролом через темный лес, разбрызгивая грязь и рассекая туман. По воздуху до них донесся сладковатый и сухой запах пепла. Аншпах выхватил молот.

На поляне они увидели Драккена. Его конь был мертв, та же неприятность произошла и с одним из черных рыцарей, напавших на Волчонка. Серый панцирь Драккена был вспорот ударом, сам он ранен в плечо. Но он продолжал махать молотом, яростно выкрикивая боевой клич, в попытках раздробить еще один череп, чтобы тому парню, который сбил его с коня, не было так одиноко.

Он был окружен.

Вокруг него стояли четверо темных воинов в странных угловатых доспехах и в шлемах, напоминающих луковицы Они орудовали темно-синими зазубренными клинками, изогнутыми, как клыки, а между частями доспехов виднелось мелкое плетение кольчуг. Их кони были огромными и черными, как ночь, и глаза их горели тем же внутренним огнем, что исходил из-под забрал их всадников. Что-то странное присутствовало вокруг каждого рыцаря, нечто почти незаметное, невещественное окаймляло их развевающиеся плащи и черные доспехи, как будто туман и тьма, повинуясь чьей-то воле, сгущались и превращались в воинов. Запах сладких пряностей и пепла был невыносимо сильным.

Драккен еле успел нырнуть под удар, погубивший молодое деревце сзади него. Аншпах и Грубер ринулись в битву, пригнувшись к холкам коней, чтобы не вылететь из седла от столкновения с ветвями деревьев.

Грубер очертил молотом круг и подлетел к сражающимся. Ближайший из этих почти призрачных всадников обернулся. В нос Груберу ударил сильный сухой, мертвый запах, а в голову — изогнутый зазубренный меч.

Аншпах и его конь ворвались в пространство между Грубером и его противником, и Аншпах ударом молота вогнал голову темного воина в плечи. Матово-черный шлем с острым навершием треснул, и темное зловонное облако дыма вырвалось из-под него. Свечение в глазах рыцаря угасло.

В это время еще двое воинов насели на Грубера и принялись ожесточенно рубить его своими жуткими мечами-клыками.

— Ульрик вас разрази! — ругался Грубер, пытаясь получить хоть пару секунд передышки. Из тумана, словно из-под земли, на всем скаку вырвался Левенхерц.

Его молот со свистом выбил из седла первого воина, а потом, умело и быстро развернувшись, Левенхерц проломил грудную клетку второго противника Грубера.

Последний темный воин рванулся вперед, изрыгая непонятные проклятия, сверкая красными глазами из прорези шлема.

Аншпах крутанул молот над головой и нанес мощный удар со всего маху в несущегося навстречу противника.

Все.

Отзвук последнего удара еще мгновение висел в воздухе над замершей поляной.

Аншпах спрыгнул с коня и помог подняться дрожащему Драккену.

— Славно управился, парень! Ты теперь Волк, и пусть кто-то попробует это оспорить! Грубер повернулся к Левенхерцу.

— Благодарю. Ты спас мне жизнь, — сказал он.

— Забудь, — ответил Левенхерц. Он смотрел вниз, на тела врагов. Через дыры и прорехи доспехов не было видно ничего, кроме костей, на глазах рассыпающихся в прах, как прогорающие угли в костре обращаются в золу.

Долгая, холодящая тишина стояла над поляной.

— Именем Ульрика! — прошептал Грубер, ошарашенный увиденным. — Едем назад, к конвою.

— Мертвецы не желают спокойно лежать в своих могилах. — промолвил Гансу Грубер, когда они присоединились к остановившейся колонне. Аншпах закинул раненого Драккена в повозку, а Каспен спешился, чтобы осмотреть рану новичка. Левенхерц ехал молча, на шаг позади Грубера. Когда четверо разведчиков вернулись к своим, над повозками и каретами повисла гробовая тишина. Они действительно производили жуткое впечатление: окровавленный Драккен делил коня с Аншпахом, доспехи всех четверых были запятнаны темными кровавыми брызгами. Ганс с ужасом представлял, как это выглядит для людей маркграфа, взирающих на его воинов в тревожном молчании и с еле сдерживаемым страхом.

— Давай без загадок, докладывай! — приказал Ганс. Грубер покачал головой, оправляясь от пережитого страха, скинул латные перчатки.

— Мы столкнулись с бандой темных… существ — Ульрик, спаси наши души! Кем кем, а уж простыми смертными их не назовешь. Несомненно, это были те же создания, что сожгли усадьбу Ганмарк. Обложили Драккена, да он им показал, что такое Волк, клянусь зубами Ульрика Мы забили остальных, вон, Левенхерц львиную долю забрал себе. Но их там уже нет. Помоги нам, Ульрик, Комтур! Эти твари бесплотны…

— Значит, призраки? — спросил Ганс сдавленным шепотом.

— Да не знаю я! Я с такими раньше не встречался! Ганс выругался.

— Значит, сотни миль лесов и полей, Пантеры охотятся за ними по всей марке, а они натыкаются прямо на нас. Сколько шансов из тысячи?

— Сколько шансов? — Левенхерц ворвался в разговор, произнося слова спокойно и веско. Ему, похоже, пришлось по нраву то, что Комтур хранил эти разговоры в тайне от маркграфа и его людей. — Они напали на усадьбу, потом нашли нас.. — Он чуть отъехал.

— Что ты имел в виду? — спросил его Арик, ослабляя захват на древке знамени.

— Я имел в виду то, что они, возможно, следуют за чем-то. За чем-то, что было в имении, за чем-то, что сейчас едет с нами!

Рыцари надолго затихли. Изредка ржали кони, отмахиваясь от мух.

Ганс утер тыльной стороной кисти рот.

— Похоже, ты знаешь многое из того, что неизвестно другим, господин Левенхерц, — наконец произнес он.

— Что ты хочешь сказать? — Левенхерц прикрыл веки.

— Ты, кажется, неплохо осведомлен о всяких исчадиях тьмы, — честно сказал Ганс.

Левенхерц в голос рассмеялся. Смешного было мало, но хохот сотряс тишину поляны и заставил всех обратить внимание.

— Это чистая логика, Комтур… у этих тварей есть разум. Это не свирепые зверолюды, не дикие зеленокожие с горных склонов. Они идут с ясной целью; у них есть предназначение, у них есть задача, которую все они должны выполнить. Это не случайность.

— Тогда нам надо быть настороже, — просто сказал Ганс.

— Нам бы узнать, в чем состоит их цель, господин Ком-тур. Может..

— Мы будем настороже, — прервал его Ганс. — Арик, стрелой в обоз! Посмотри, как там Драккен, готов ли ехать. Мы выступаем.

Он смотрел в сторону приближающегося маркграфа, спешащего к Комтуру Волков пешком. Он шел от кареты в сопровождении двух слуг, и его лицо не выражало особого счастья.

— Мы в опасности, господин рыцарь? — спросил он прерывающимся от волнения голосом.

— Вы в компании Волков, Ваша Светлость, — почтительно ответил Ганс. — Вы просили нас сопровождать вас, как мне помнится, и знали, что мы будем оберегать вас…

— Да-да, конечно… У меня и в мыслях не было усомниться… Но все же… Они все еще там…

— Честью своей клянусь, маркграф, честью моих людей и именем Ульрика, что ведет нас, клянусь вам, что мы будем в безопасности.

Чуть в стороне от них Грубер снова уселся в седло. Его до сих пор колотило после схватки, кровь гулко стучала в виски. «Слишком много, слишком тяжко для такого старика», — думал он. Он осматривал вереницу карет и повозок, проверяя, насколько они готовы выдвинуться в ближайшее время.

В дверном оконце кареты маркграфа он увидел жену вельможи. Она выглядывала из тени, и плутовская улыбка не сходила с ее губ.

Грубер отвел взгляд. Больше всего на свете он желал никогда не видеть ее лица.

Арик направился к повозке, в которой Драккена был окружен особой заботой. Несколько служанок и старая нянька маркграфских отпрысков старались внести свою лепту в исцеление отважного рыцаря. Драккен, казалось, не замечал их потуг. Молочница Ления усердно помогала Каспену накладывать повязку на раны молодого Волка.

— Следи, чтобы повязки были сухими и чистыми, и береги парня от заражения, — сказал Каспен новоиспеченной целительнице.

— Я знаю, что надо делать, Рыжий, — отрезала она, но кивнула, соглашаясь со всеми наставлениями.

Ления сурово взглянула в глаза Драккену, как только Каспен выпрыгнул из повозки. Она подхватила чистую тряпицу из таза с водой и отжала се.

— Я присмотрю за тобой, Волк, не волнуйся. Я довольно часто залатывала на моих братьях дыры посерьезней, чем эта царапина.

— Я… я… спасибо тебе. — Лицо Драккена уже битый час украшала глупая улыбка, которой не замечал только он сам. Арик посмотрел на него, усмехнулся и отправился к Гансу.

— Драккен счастлив, как волчонок, — доложил знаменосец Комтуру.

— Тогда в путь. Поехали! — крикнул Ганс. — Трогаемся!

К ночи они встали лагерем на скалистом склоне у излучины безымянного потока. Волки разложили сторожевые костры вокруг лагеря и разделились на смены для охраны спящих.

Около полуночи Ганс обходил посты. Он на пару секунд задержался возле Эйнхольта, прошел мимо великана Брукнера, пытавшегося затаиться на своем посту, двинулся к Арику. Остальные Волки должны были сейчас спать.

Спали не все. За границей цепочки сторожевых огней Ганс заметил темную фигуру. Он напрягся и стал подкрадываться к ней, осторожно вытянув охотничий нож из-за голенища.

— Левенхерц! — тихо прошипел Ганс.

Рыцарь удивленно обернулся, опустив изящную астролябию из желтой меди, через которую он рассматривал небеса.

— Комтур?

— Во имя Волка, Левенхерц, какого лешего ты тут забыл?

— Видите ли, около костра наблюдения не дают точных результатов, — начал объяснять рыцарь.

— Наблюдения?

— За звездами, Комтур. Порой звезды могут выстроиться в странном узоре, они могут послужить знамением важных событий. А прадед говорил мне, что небесные явления и знамения сопровождают деяния неупокоенных…

Ганс оборвал его сердитым глухим рычанием.

— Теперь я вижу, почему ты до сих пор не стал Комту-ром! Тебе не доверяют, ведь так? Старейшины Храма не вверяют жизни людей тому, кто слишком тесно связан с тьмой!

Левенхерц нахмурился.

— А, я понял, Комтур. Вы думаете, это я, не так ли? В смысле, я — часть этой новой опасности?

— Я… — начал Ганс, слегка сбитый с толку. Левенхерц рассмеялся так, словно ему рассказали самый смешной анекдот.

— Простите меня, господин Комтур. Я всего лишь тот, кем и кажусь: преданный слуга Ульрика, ум которого задает слишком много вопросов! Мой отец был Рыцарем-Пантерой. Он погиб на Антлер-Хилле, изорванный гончими Хаоса. И я всегда пытаюсь быть на шаг впереди врага, стараюсь знать о нем больше, чем он знает обо мне, чтобы служить Храму наилучшим способом, на который способны мое тело и мой разум. Мне бы не хотелось, чтобы вы не доверяли мне Если я могу вам чем-то помочь, вы должны мне доверять…

Последовала долгая пауза. Ганс протянул руку к астролябии.

— И как, выяснил что-нибудь? — спросил он тихо.

Драккен, свернувшись, лежал в повозке среди ковров и отдыхал. Какая-то тень закрыла от него свет костра, моргнув, он вырвался из объятий сладкой дремы. Ления стояла рядом с повозкой и улыбалась.

— Пить не хочешь, рыцарь?

— Меня зовут Драккен. Криг Драккен. Я хотел бы, чтобы ты звала меня так.

— Ладно, Криг, будь по-твоему. Но только при двух условиях Первое: ты скажешь, что хочешь пить; второе: ты будешь звать меня Ленией.

— Я хочу пить, Ления.

Она фыркнула и отправилась за водой.

Драккен повалился на спину и закрыл глаза. Плечо болело, но, так или иначе, это сражение оказалось прекрасным началом службы в рядах Волков Храма.

И снова на его лицо легла тень.

— Надеюсь, вода холодная… — начал он, но смолк, увидев, с кем говорит. Вместо Лении с водой над ним склонялась старая нянька.

— Успокойся, сынок, — сказала она мягко, тепло. — Я, конечно, знаю, что не так красива, как вон та доярка, но я тоже могу сделать кое-что полезное для благополучия моих защитников. А у тебя сегодня выдался длинный день.

Драккен расслабился и улыбнулся. Ее голос был таким успокаивающим, что юноша почувствовал себя в полной безопасности. Не было никаких сомнений в том, что эта женщина всю жизнь заботилась о детях.

— Я пришла только, чтобы благословить тебя, малыш, — сказала нянька и полезла за пазуху. — Есть у меня один чудесный амулет, мне его матушка дала много лет назад. Давай-ка, возьми его в руку, и он поможет тебе скорее выздороветь.

Нянька вытащила тускло поблескивающий амулет, на длинном шнурке свисавший с ее шеи. Его оправа была из олова, а сам амулет, похоже, стеклянный, выглядел как коготь. Возможно, он был частью чего-то большего и очень древнего.

— Он всегда приносит мне удачу и бережет здоровье. Драккен улыбнулся и взял амулет в руку. Коготь был теплым.

— Теперь благословение пребудет на тебе, мой бедный раненый рыцарь, благословение всех богов.

— Благодарю вас, госпожа, — промолвил Драккен. Ему было гораздо теплее, спокойнее, и боль отступила.

— А вон и Ления возвращается. Кружку воды тебе сейчас выпить не помешает. — Старая женщина забрала амулет и спрятала его. — Старая дура больше не будет досаждать тебе. Береги себя, рыцарь.

— Еще раз благодарю, — сказал Драккен. А тут уже и Ления подошла, протягивая ему кружку с водой.

— Старая Мариса снова хлопотала вокруг тебя? — спросила она с усмешкой. — Она так добра. Дети любят ее до безумия. Маркграфу повезло, что он нашел ее в прошлом году, когда понадобилась няня.

— Она замечательная старушка, и очень заботливая, — сказал Драккен между глотками. — Но я знаю, кому бы я доверил заботу обо мне…

— У тебя в обычае подглядывать за дамами? — спросила Гудрун с язвительной, но очаровательной улыбкой на устах.

Грубер остановился и принялся искать нужные слова.

— Я обхожу лагерь, госпожа.

— И это приводит тебя к моей карете как раз тогда, когда я переодеваюсь ко сну?

Грубер стремительно отвернулся, внезапно осознав тот факт, что находится в обществе женщины в одной шелковой ночной рубашке.

— Прошу прощения, госпожа. Я…

— О, помолчи, рыцарь! — сказала она, негромко рассмеявшись. — Мне лестно, что такой достойный и выдающийся человек, как ты, может смутиться моим присутствием. Я ценю ваше старание. Мы вверяем себя вашим заботам.

Грубер неловко повернулся и пошел было прочь, но…

— Как твое имя, рыцарь?

— Вильгельм Грубер. — Он снова повернулся лицом к ней и почувствовал себя отчаянно смелым. — Кто вы, госпожа?

— Жена маркграфа Линцского, если это ускользнуло от твоего внимания, — ответила она.

— И это все? — резко спросил он.

Она ничего не сказала на это. Воцарилась тишина.

— Тебе лучше вернуться к обходу лагеря, Грубер, — наконец произнесла она. — Я не знаю, кем ты меня считаешь, но мне не по душе подобные подозрения.

— Мне тоже, госпожа, — уходя, сказал Грубер. — Поживем — увидим.

Ганс смотрел на звезды через полированные линзы астролябии Левенхерца. Он хотел спросить название очередного обнаруженного им созвездия, когда Левенхерц крепко схватил его за руку.

— Что такое?

— Тихо! — прошептал Левенхерц. — Запах чуете?

Ганс принюхался, Сладкий, пепельный аромат смерти, и ошибки быть не может.

Они припали к земле и увидели полоски красноватого света, исходящие из прорезей в шлемах воинов тьмы, подступавших к лагерю вдоль берега.

— У меня нет другого оружия, кроме ножа! — шепнул Ганс Левенхерцу.

Тот подвинул ему свой молот и вытянул боевую секиру из крепления на седле.

— Приказывайте, Комтур. Они снова пришли за нами.

В ночи они выглядели пятнами мрака и огня. Ганс насчитал пятнадцать врагов, прежде чем они напали на лагерь. В этот раз темные воины атаковали в пешем строю. Они бесшумно, как тени мертвых, вошли в лагерь с востока.

Ганс не стал хранить эту предательскую тишину. Оглушительным криком изо всех сил он переполошил лагерь и Прыгнул вместе с Левенхерцом через прибрежные камни навстречу безмолвному штурму.

Лагерь ожил. Раздались отклики караульных, проснувшиеся Волки яростно ругались и гремели доспехами, перепуганные штатские орали и вопили.

Эйнхольт встретил первых нападавших, отбивая их удары и призывая своих братьев-волков. Через пять секунд в битву вломились Брукнер и Арик, тоже стоявшие на часах.


— Они отступают! — вскричал Аншпах.

— Слава Волку! — еле выговорил Ганс. Битва была напряженной, да и бились Волки в непривычно тесном пешем строю, что тоже сказалось на том, как они устали. Несколько человек были ранены, а на земле лежало семь исковерканных скелетов мертвых темных воинов. Остальные, как призраки из волшебных сказок, растаяли средь деревьев.

— Не расслабляться! — распоряжался Ганс. — Возвращаемся в лагерь! Первым делом восстановите костры — до рассвета еще долго.

— Комтур! — окликнул его Грубер.

Ганс подошел. Воин, спину которого разворотил молот Грубера, был еще жив. Он корчился и шипел, как раненая змея. Люди стояли большим кругом и смотрели на него изумленными испуганными взорами.

— Уведите людей отсюда! — приказал Ганс Дорфу и Шифферу. — Я начинаю думать, что Левенхерц прав. У нас есть что-то или кто-то очень нужное темным тварям. Оно словно притягивает их, поэтому они разорили поместье и идут за нами.

— Не буду спорить. Это не набеги, у маркграфа явно что-то хотят отнять. Они слишком прямолинейны, рискуют вламываться в лагерь вместо того, чтобы изматывать нас по пути.

— Грубер перевел дух. — Я думаю, что кто-то из свиты маркграфа, и я считаю, что знаю…

— Ты думаешь, это я, — раздался голос из-за его спины. Это была жена маркграфа, держащая за руку одного из пасынков. — Я не знаю, чем я заслужила ваше недоверие, господин Грубер. Я могу только предположить, что чем-то пугаю вас. Всю мою жизнь мои облик и жизнелюбие заставляли многих мужчин представлять меня каким-то дьявольским, бесстыжим отродьем, которого нужно остерегаться. Как я могу изменить свою внешность или избавить себя от вкуса к жизни? Как я могу изменить свою натуру? Я не демон. Жизнью своей — жизнью моих детей, господа, заклинаю вас, поверьте, я не имею никакого отношения к этим событиям.

Ганс посмотрел на своего заместителя. Старый вояка понурил голову и рассматривал землю у себя под ногами.

— Похоже, мы оба сегодня сделали поспешные выводы, старик. И оба ошиблись.

— Ты тоже? Ганс кивнул.

— Госпожа, уведите детей к повозкам. Мы разберемся с трудностями. Левенхерц!

Благородный рыцарь не замедлил явиться на зов. Его нагрудник был серьезно поврежден в битве, да и в наплечнике красовалась приличная вмятина, когда Ганс видел его в последний раз. Поэтому сейчас он был в суконном подлатнике.

— Комтур?

— Ты, Левенхерц, человек ученый… по твоим словам. Как бы нам получить сведения от нашего гостя?

Левенхерц посмотрел вниз, на бьющуюся в корчах фигуру и присел на корточки. Он прислушался к шипению темного воина и пожал плечами.

— Я мало что понимаю в этом скрежете… язык… может быть, это наречие дальних земель Арабии. Есть одно слово, которое он повторяет…

Левенхерц глухо повторил слово с явным отвращением. Существо задергалось с шипением и лаем. Белый Волк еще раз воспроизвел низкие гортанные звуки.

Ганс отвернулся.

— Так мы ничего не добьемся…

Левенхерц попытался еще и еще раз, пока существо не ответило ему таким же гортанным языком.

— Я не понимаю его. Слова слишком странные… — Левенхерц предпринял очередную попытку. Безрезультатно.

Потом существо протянуло костлявую руку и начертало в пыли изогнутый символ.

— Это что такое? — спросил Ганс.

— Хотел бы я знать, — ответил Левенхерц. Я не понимаю его языка, а в рисунке нет смысла. Что это? Полумесяц?

— Коготь, — внезапно произнес Драккен из-за спины Ганса. — И я знаю, где он.

Старая няня Мариса отступила к повозке, в ужасе схватившись руками за ворот платья.

— Нет! — кричала она. — Нет, вы его не получите! Ганс взглянул на Драккена и Левенхерца.

— Она же всего-навсего нянька…

— У нее есть амулет в виде когтя. Она меня им благословляла, — сказал Драккен.

— Если это тот предмет, за которым охотятся эти существа, госпожа, вы должны отдать его ради нашего спасения, — неумолимо произнес Левенхерц.

— Эта безделушка, которую мне дала матушка? — запинаясь, спросила старушка. — Но она всегда приносила мне удачу.

Грубер присоединился к Волкам.

— Да, в этом есть смысл. Те воины, которых я убил… я-то думал, что они преследуют госпожу Гудрун с детьми, а на самом деле их целью была эта нянька.

Подошел маркграф с супругой.

— Пожалуйста, господин! — взмолилась старушка, — пусть они перестанут городить всякую чепуху.

— Дорогая Мариса, — обратилась к ней Гудрун, — ты всегда была добра к нашим детям, и я буду защищать тебя от любого вреда, но сейчас мы в большой опасности. Позволь нам доказать это. Дай мне амулет.

Ссохшиеся морщинистые руки тряслись, но старушка смогла снять с себя талисман и отдала его жене маркграфа. Та немедленно направилась к издыхающему существу. Ганс хотел остановить ее, но Грубер задержал его.

— Она знает, что делает, можешь мне поверить, — сказал старый воин Комтуру.

— Ления рассказала мне, что служанка у них недавно. Ее предшественница слегла, и тогда Мариса приехала из каких-то дальних краев, — поделился сведениями Драккен.

Левенхерц кивнул.

— Если этот зловещий талисман долго был в ее семье, они могли и не знать о его силе. Но он ведет этих существ по своему следу. Они чуют ее запах — или запах предмета, которым она владеет.

— Но что это? — спросил Арик.

— Коготь демона, которому они поклоняются? Выпавший ноготь бога? — Левенхерц пожал плечами. — Кто знает? Кому охота знать?

— Человеку, который любит знания, как ты? — предположил Ганс.

— Поверь, Комтур, есть вещи, о которых лучше не знать никому.

Жена маркграфа показала амулет смертельно раненой твари и еле успела отпрыгнуть назад — воин дернулся вверх и попытался схватить коготь с рычанием и визгом.

Грубер подошел и опустил молот на его голову быстрым уверенным движением.

— Вот наше доказательство, — постановил он. Все застыли, заслышав плачущие звуки, доносящиеся из леса. Новой волной нахлынул могильный запах.

— Они снова почуяли амулет, и теперь еще сильнее, чем прежде, — сказал Левенхерц, — так что скоро мы встретимся.

— К оружию! — закричал Ганс, подгоняя людей. Он указал на круг костров. — Нет, нам их никогда не одолеть. Их больше, да и ночь им на руку. Вряд ли мы отобьем их атаку до рассвета. Есть только один способ.

Белый Отряд и его подопечные влетели в сутолоку, царящую в кольце огней. Теперь они могли видеть, как приближаются черные всадники, и слышать стук копыт их коней. Дюжины красных глаз загорались во тьме подобно адским звездам.

Ганс попытался сосчитать темные фигуры. Их снова оказалось двадцать, словно не было убитых в первой стычке. Волк тихо выругался.

— Этак они будут каждый раз возвращаться в полном составе, — прошептал он Груберу. — Тогда мы их точно не осилим. Мы не можем так сражаться — они задавят нас числом. Мы не можем и бежать — они проворнее нас. Эти порождения тьмы будут преследовать нас, пока не получат то, за чем пришли.

Неприятель стоял за кольцом огней, полностью окружив лагерь. Сладкий запах был непереносим.

— И что тогда делать? Погибнуть в сражении во славу Ульрика? — спросил Грубер.

— Да, так… или иначе, — сказал Ганс. — Их можно провести. Это наш единственный шанс выжить…

Он взял талисман и выступил вперед, так что темные всадники могли его видеть. Затем молниеносно, не дав никому и секунды, чтобы осмыслить происходящее, Ганс положил талисман на камень и взмахнул молотом Левенхерца, что было сил.

Всадники в ужасе закричали, но ни один не успевал помешать Гансу. Тяжелый молот превратил талисман в мелкое крошево. Во взрыве света и вспышке зеленого, зловещего пламени на миг исчезло все. Взрыв отбросил Ганса назад, а от молота осталась только рукоять.

Талисман исчез.

Красная молния, словно кровь, обращенная в энергию, заметалась над поляной поверх голов людей в центре круга. Неизвестно откуда налетел горячий вихрь. Призраки завизжали в один голос, свирепый смерч увлек их в свою бешеную круговерть, словно безвольные обрывки черной ткани, и унес во тьму ночи.

Четыре изнурительных дня пути потребовалось им, чтобы добраться до Мидденхейма. Белый Отряд сопровождал маркграфа до самого графского дворца, где предстояло поселиться высокородным погорельцам. Настала пора прощаний. Выслушивая неумеренные благодарности маркграфа, Ганс обводил взглядом двор. Драккен неловко и застенчиво целовал служанку. «До свидания, Ления». Ганс почему-то подозревал, что это свидание не заставит себя долго ждать. Моргенштерн и Аншпах катали на закорках детишек, взяв на себя ответственную роль коней в «конном бою», а знаменосец Арик успокаивал до сих пор перепуганную Марису. Грубер стоял рядом с Гудрун.

— Простите меня, госпожа, — мягко говорил Грубер. — Я ошибочно подозревал вас в том, к чему вы не имели никакого отношения. Стыд и позор на мою седую голову.

— Вы спасли мне жизнь, господин Грубер. Я бы сказала, мы в расчете. — Она улыбнулась, и его сердце в который раз дрогнуло.

— Если бы вы только были моложе и я была свободна, — проговорила она то, о чем думал он. Их глаза встретились на короткое страстное мгновение, потом оба рассмеялись и простились.

В величественной темноте Храма Волчий Хор глубоко, сильно пел прочувствованный благодарственный гимн. Голоса замирали в неподвижном, прохладном воздухе.

Левенхерц стоял на коленях перед главным алтарем. Он поднял голову, заслышав приближающиеся сзади шаги.

Ганс смотрел на него. В руках у Комтура был какой-то предмет, завернутый в старую волчью шкуру.

— Пантеры будут очень огорчены, когда узнают, что мы украли их славу, — сказал Левенхерц, поднимаясь с колен. Ганс кивнул.

— Они будут жить. И думать, будто мы намеревались уйти подальше от боевых действий.

В разговоре возникла долгая пауза. Ганс неотрывно смотрел на Левенхерца.

— Полагаю, ты снова будешь настаивать на переводе.

— Нет, если вы позволите мне остаться, Комтур. Я долго искал свое место. Возможно, оно здесь, в этом Отряде Волков.

— Тогда добро пожаловать в Белый Отряд, воин. Я буду гордиться таким смелым подчиненным.

— Надо бы мне зайти к жрецам-оружейникам, новый молот освятить.

Ганс протянул ему меховой сверток.

— Нет нужды. Сам Ар-Ульрик позволил мне взять это из храмового реликвария.

Старый боевой молот, оказавшийся в шкуре, был великолепен. Его покрывал слой патины — след возраста и частого применения.

— Он принадлежал Волку по имени фон Глик. Один из храбрейших и самых верных друзей, он погиб недавно. Ему бы понравилось, что его молот снова оказался в руках Волка, а не пылится в старом сундуке.

Левенхерц взял славное оружие, взвесил его на руке, проверил баланс.

— Это честь для меня, — сказал он.

Вокруг них поднимались к потолку звуки пения Волчьего Хора, вырываясь из храма и устремляясь к небесам над Мидденхеймом подобно дыму.


Бретонские связи


Рабочий, один из многих, пробегающих мимо нас от обугленной громады Храма Морра, места их работы, рассказал нам о причине такого волнения. Мы услышали эту новость последними в Мидденхейме. Она пересказывалась на рынках и в кофейнях, перекочевывала из гостиниц в трущобы, передавалась криками из окна в окно над кривыми улицами и крутыми подъемами аллей. Сейчас она была у всех на устах. Мы прекратили копать, дали отдых своим лопатам и киркам и стояли в полуотрытой могиле, обдумывая услышанное. В Городе Белого Волка начинался весенний день. Смерть витала в воздухе.

В Мидденхейм поздно приходит весна. Земля Парка Морра остается промерзшей долгие месяцы. Копать могилы в таких условиях нелегко, и мы приветствовали любой повод для отдыха, хотя впереди нас ожидало куда больше работы. Графиня София Альтдорфская, придворная дама и Имперский Полномочный Представитель в Мидденхейме, бывшая жена дофина Бретонии, красавица, светская дама, дипломат, покровительница сирот и убогих была убита в своей постели. Мы ощущали больше чем скорбь по поводу ее смерти. Мы были жрецами Морра, Бога Смерти. Нам выдалась нелегкая неделя.

Переглянувшись, мы сложили инструменты в кучу и отправились мимо рядов надгробий к Храму Морра, что стоял в центре парка, заставленный строительными лесами, словно израненный воин, замотанный бинтами. Через парк шли люди, по одному или парами, сотни людей направлялись к Храму, как и мы. Некоторые из них плакали.

Недавний пожар спалил Храм чуть не дотла, но подземный Факториум и катакомбы, где упокаивались тела зажиточных людей, остались целыми и невредимыми. Все мидденхеймские жрецы Морра — четыре человека да еще один из Храма Шаллайи, помогавший нам до тех пор, пока не прибудет замена погибшим на пожаре жрецам, — собрались в сумраке Факториума, ритуального помещения, где усопшие подготавливались к погребению, кремации или долгому падению со Скалы Вздохов. Трупы лежали на двух гранитных плитах, а вход в погребальный зал выглядел черным и заповедным, как врата Подземного Царства. Комнату наполнял запах мертвых тел, бальзамирующих масел и напряжения.

Отец Ральф медленно спустился по лестнице, ведущей в Факториум, шумно прочищая глотку. Цепь Верховного Жреца тяжким грузом висела на его шее; посмотрев на нас, он дотронулся до нее пальцами. Приближаясь к шестидесяти годам и страдая от жестокого артрита, он никогда не стремился подняться так высоко, не ожидал этого, и эта работа не доставляла ему видимого удовольствия. Других кандидатов просто не было. Остались либо слишком молодые жрецы, либо слишком неопытные, либо я. Но я не нравился ему. Это было закономерно: я никому не нравился. Порою даже самому себе.

— Буду краток, — начал он. — Я уверен, что всех нас потрясла смерть графини Софии. Но работа Храма заключается в том, чтобы обеспечивать людям моральную и духовную поддержку во времена, подобные нынешнему. Мы должны быть сильны, и люди должны видеть, что мы сильны. — Он прервался, откашлялся и подвел итог. — Я лично провожу графиню в последний путь. Питер, Вольмар и Олаф, вы останетесь в храме. Будет приходить много скорбящих, им потребуются ваше присутствие и участие Остальные должны заниматься повседневной работой.

— Остальных двое, — сказал я и указал на себя и брата Якоба. — А убийство графини не остановит простых людей — как умирали, так и будут умирать.

Отец Ральф воззрился на меня слезящимися глазами.

— Да, настали трудные времена, брат Возможно, если бы ты не спалил храм, твоя работа была бы легче.

Я подумал, а не напомнить ли ему, что спалил я его отчасти для спасения его жизни, но это показалось мне плохой идеей. Не сегодня, не при таком настроении. Ральфу, может, и не хватало опыта в улаживании некоторых вопросов, но он остро желал показать, на что способен, как глава Храма, он хотел, чтобы его власть и авторитет почувствовали. Я вполне подходил для этих целей, так что пусть все идет своим чередом.

— Итак, нам с братом Якобом можно возвращаться к могиле, или есть более насущные дела для нас?

— Якоб закончит могилу. Что до тебя, то из ночлежки Сарганта, что в Альтквартире, пришла весточка — там умер какой-то нищий пьянчуга. У тебя вроде бы пристрастие к таким людям, разберись с телом. Да, и прошу тебя, не делай из мухи дракона. У нас есть дела поважнее.

Я подождал, пока остальные жрецы выйдут из Факториума навстречу солнечным лучам и толпе скорбящих и плакальщиков. Якоб тоже поотстал от основной процессии. Я почувствовал жалость к нему. Он был в храме всего несколько месяцев, и все те подвижки, которые произошли здесь после гибели Циммермана, выбили его из колеи А только произошло что-то по-настоящему значительное, как его посылают рыть могилы вместо того, чтобы позволить помочь в обрядах.

— Почему мы? — спросил он с горечью в голосе.

— Потому что ты молодой, а меня не любят, И ни один из нас не справится с непосильной задачей утешить скорбящих. Отправляйся к могиле. Тебе лучше закончить ее, пока солнце припекает.

Он посмотрел на меня с любопытством.

— А что отец Ральф имел в виду, когда говорил, что у тебя пристрастие к нищим?

— Иди и копай.

Я шел извилистыми улочками древнего города в сторону Альтквартира и размышлял над вопросом Якоба. Действительно ли я заботился именно о нищих? Нет. О тех, кто умирает в одиночестве, о тех, кого некому оплакать, о тех, чья смерть не волнует никого Это те люди, о которых забочусь я. Кто-то должен это делать: если до кончины никому не было дела до человека, тогда я проявлю посильное участие в его судьбе после этого. Люди часто проявляют лучшие стороны своей личности в смерти, утрачивая все свои непоколебимые при жизни привычки, становясь спокойными и мирными. В таком состоянии человека гораздо сложнее возненавидеть. Кроме всего прочего, это моя работа. И если она сталкивает меня с необъяснимыми смертями, я считаю своим долгом разузнать о них все, что возможно. Помимо удовлетворения профессионального интереса, это прекрасный способ убить время — мои немногочисленные друзья знают об этом.

Город захлестывали волны слухов и новостей, связанных со смертью графини Люди видели мою рясу и останавливали, чтобы поделиться своей печалью. Казалось, у каждого в Мидденхейме от мала до велика было что сказать о графине: кто-то возносил хвалу ее доброте, кто-то вспоминал о ее любовных приключениях, один красноречиво воспевал ее блестящий ум, другой ограничивался охами и сетованиями на разгул преступности Я обращал внимание, что только люди выносят свою скорбь вовне. Эльфы, гномы и халфлинги кажутся более замкнутыми — ну, да их никогда не было в Мидденхейме много, так что я мог и заблуждаться на этот счет. Рынки работали как обычно, но уличные артисты словно вымерли: жонглеры, гномы-борцы, фокусники с их балаганной магией не осмеливались отвлечь горожан от всеобщей беды. Город был оживлен больше, чем в любой день со времени последнего карнавала, но при этом непривычно подавлен.

Все разговоры на улице были об убийстве: кто поработал — грабитель или наемный убийца? Если верно последнее, то кого винить? Большинство людей, придерживавшихся той или иной теории, сходилось в одном — так или иначе, но за всем этим стоят бретонцы. Смерть графини развязала руки дофину Бретонии, который мог теперь еще раз жениться. Кроме этого, графиню чрезвычайно любили на родине и стар и млад. Между Империей и Бретонией существовало немало противоречий, а за последние месяцы ситуация сложилась просто критическая. И не было лучшего повода для того, чтобы вдохновить армию на вторжение, чем убийство человека, пользующегося всенародной любовью, особенно на землях потенциально враждебного государства. Двойную выгоду получают те, кому живая графиня могла помешать в делах личного или внутригосударственного характера. Были и другие теории. Одна версия, например, называла убийство делом рук мутантов, — еще свежа была в памяти история с нападением их банды на Войско Храмовников; другая рассказывала о тайном проникновении в покои графини мифических ассасинов — скавенов, воспользовавшихся сетью длинных туннелей под городом. Я слышал эти и другие идеи и позволял им стекать с меня, как дождевая вода стекает с гранитных стен города. Это была всего лишь очередная смерть, и ничто больше меня не волновало.

Кривые улочки сузились и стали темнее из-за теней высоких зданий — я вошел в Альтквартир. Дома возводились и сносились здесь, но ощущение трущобности в этой части города было непреходящим. Ночлежка Сарганта… Это название было новым для меня, но стоило мне взглянуть на нее снаружи — явно бывший склад какого-либо разорившегося купца, — как я уже знал, что меня ждет внутри: вши, блохи, тараканы, соломенные подстилки на голом полу общих спален, запах вареной капусты, грязи и отчаяния. Как и любой другой приют для нищих в городе, саргантово заведение пропахло человеческим горем. Бесформенные люди в лохмотьях, кто на костылях, кто с ужасными шрамами, стояли в типичном для Мидденхейма переулке, один конец которого был значительно выше другого. По кругу ходил бурдюк дешевого вина. Я приблизился к двери, и оборванцы раздались в стороны, признав рясу служителя Морра. Даже те, кому незачем больше жить, все еще боятся смерти. Большой лысый мужчина, мускулы которого уже порядком ушли в жир, ждал меня внутри. Его одежда была подражанием нарядам богатых щеголей, дешевой копией последних модных покроев, а на ремне болтался короткий практичный нож Я не ожидал, что его взволнует мой вид, и оказался прав.

— Ты Саргант.

Он не шевельнулся, но пристально посмотрел на меня.

— А вы не были некогда Дитером Броссманом? — спросил он. В его вопросе прозвучала сталь. Мы встретились взглядами.

— Когда-то меня так звали, — медленно произнес я. — Восемь лет я был скромным жрецом Морра. А теперь — к телу.

— Да. Идите за мной.

Я проследовал за ним по темным коридорам, надеясь, что он больше не станет задавать вопросов о человеке, которым я когда-то был Он открыл тонкую сосновую дверь. Комната за ней была маленькой и темной, без единого оконца, и Саргант не пошел за мной внутрь. Я увидел кровать с телом на ней и стоящий около нее стул. Маленькая масляная лампа стояла на стуле, освещая лицо трупа.

Это был Рейнольд. Морр меня побери, но это был Рейнольд! Он выглядел старым, усталым, грязным и основательно побитым жизнью, но он не так сильно изменился за те десять лет, которые прошли с той поры, когда я ворочал делами крупнейшего семейного торгового дома в Мидденхейме. Рейнольд тогда был моими глазами и ушами Малыш Рейнольд, знавший в лицо и по имени каждого стражника и складского охранника в Мидденхейме, вскрывавший любой замок за полминуты, даже знающий по меньшей мере часть древней системы туннелей гномов под городом Рейнольд, столь многому научивший меня. «Что довело его до такого состояния», — подумал я и тут же нашел ответ. В этом был виноват я сам. Отчасти. Я ведь тогда закрыл торговый дом, и он остался без работы.

Ладно, для этих мыслей будет время позже. Меня ждет дело. Я чувствовал даже благодарность Сарганту, который оставил меня наедине с телом и который, как я надеялся, не мог знать о связи между своим мертвым постояльцем и моим прошлым. Положив пальцы на лоб тела — кожа была холодной и грязной на ощупь — я начал напевать слова Защитного Благословения, которое запечатывало тело, оберегая его от воздействия темных сил, охотящихся за трупами. Душа Рейнольда уже была в руках Морра, и тут я ничего не мог поделать. Поставлю за него свечку, когда вернусь в Храм. В свете лампы лицо Рейнольда выглядело старым и твердым, словно вырезанное из драквальдской сосны. Я вел пальцы по лицу и дальше вниз, произнося слова древней молитвы, дошел до его горла — и остановился Там виднелся след, отпечаток размером с золотую крону, глубоко вдавленный в кожу напротив его кадыка.

Я слышал об этой уловке. Все просто — заворачиваешь монету или камень в кусок тряпки, набрасываешь ее петлей на шею жертвы и тянешь посильнее. Монета пережимает то ли дыхательное горло, то ли артерию — никогда полностью не был уверен в этом вопросе — и смерть наступает немного тише, быстрее и оставляет меньше следов. Рейнольд был убит. Карманы. Саргант, несомненно, побывал тут первым, но в них еще могло остаться что-нибудь, что может немного помочь мне. Одежда Рейнольда была липкой и тяжелой от слоя грязи и пота, который образуется, если изо дня в день многие месяцы носить один и тот же наряд. Запах ее тоже не отличался свежестью, и даже легкое прикосновение к ней могло вызывать опасения за здоровье. Не у меня. Я просто чувствовал, что я испачкался. Было и неприятное чувство, что я вторгаюсь в личную жизнь моего давнего друга. Но это не остановило меня.

Носовой платок, грязный. Потертая копия маленького молитвенника сигмаритов. Пять коленчатых кусочков проволоки — не иначе как самодельные отмычки. Горсть гравия. Никаких денег. Правый карман был куда грязнее левого, и лежал в нем маленький складной нож, совершенно тупой и ржавый. Я раскрыл его и был не слишком удивлен, увидев следы относительно свежей крови. Это был тот Рейнольд, которого я знал.

Я сел в полутьме и задумался на пару мгновений, а потом возобновил Защитное Благословение. Теперь я мог сделать для Рейнольда очень мало. В душе я понимал, что последним путешествием Рейнольда станет падение со Скалы Вздохов, это предопределено: все мертвые бедняки именно таким образом покидали город и жизнь. Неизбежно. Фамильного склепа под Храмом у него нет, нет и денег для оплаты места в Парке Морра, где даже богачи лежат в четыре слоя, а то и в пять. Наилучшее, что я могу для него сделать — узнать, как он умер и почему. Моей целью не была месть — это не дело жрецов Морра. Достаточно было найти причину.

Когда я закончил обряд, дверь приоткрылась и вошел Саргант.

— Готово?

— Почти. — Я встал и пошел к дверям, не оглядываясь, явно стремясь выбраться на улицу. Он не должен знать, что я что-то узнал — Я пришлю повозку за телом Он умер в этой комнате?

— Да. Обычно он в общей спал, со всеми, а вчера вернулся поздно и при деньгах, да и спросил себе отдельную комнату. От него разило выпивкой, он колбасы где-то достал, бурдюк вина для подружки прихватил. Ну, значит, они пили до одиннадцатого колокола, а потом он спать завалился. А к утру вон, холодный уже. «Ешь, говорит, пей и веселись, ибо завтра мы умрем». Это он мне вчера сказал. Вишь ты, прав оказался.

Я пристально посмотрел на него. Знал ли Рейнольд, что умрет, что кто-то собирается его убить? А если знал, почему смирился с этим, а не сражался за жизнь? Неужели прозябание на улицах так унизило его, что он даже не мог сопротивляться убийце? Или была иная причина? Мне надо было получить больше сведений о том, как и чем жил Рейнольд в последнее время, и я знал, что из Сарганта я ничего не вытрясу.

— Подружка Рейнольда… как ее имя?

— Луиза. Так, мелкая бретонская крыса Почти каждый вечер здесь. Они крутили любовь. Хотели вчера вместе ночевать, но я не позволил Я такого поведения не потерплю, не в моем доме.

Нет, конечно, не потерпишь. Берешь деньги у нищих за ночлег в этой убогой халупе, да еще и запрещаешь им все, что может их хоть на минуту сделать счастливее, даже такую малость, как тепло заботы другого человека Я знал слишком многих людей, подобных Сарганту Мидденхейм был полон ими Мы почти дошли до «парадной» двери ночлежки, когда я заметил нечто, весьма меня удивившее.

— У вас черная повязка. Вы в трауре? Здоровяк посмотрел вниз на руку, при этом он казался удивленным не меньше меня.

— Да.

— По Рейнольду?

— Да что вы! Из-за старого пьяницы? — Он усмехнулся. — Графиня же умерла.

Он повернулся и ушел обратно, в убогую темноту своих владений. Я проводил его взглядом, потом развернулся к скопищу нищих и попрошаек около двери. Один из них поднял на меня глаза, и я перехватил его взгляд. Он судорожно вздрогнул, как мышь, пойманная совой.

— Только не убегай Я ищу Луизу.

На это ушли пара монет и два часа Меня вели многими закоулками и дворами дешевых забегаловок города, я пробирался через нищенские лазы в заброшенных подвалах и переходил осушенные пруды — но, в конце концов, мы нашли ее Кожа да кости, завернутые в тряпье, грелись у жаровни рядом со сторожевым постом у руин Южных Ворот. Она взглянула на нас, когда мы подошли, и узнала моего проводника На ее лице запеклась кровь, оно было одним большим синяком. Я склонился над ней.

— Кто это с тобой так?

— Мужики — Слово звучало тонко и невнятно, возможно, из-за ее бретонского акцента, а может, из-за порванной губы. Трудно сказать. Я осознал, что не могу определить ее возраст: ей могло быть двадцать, тридцать, даже пятьдесят лет. Уличный народ быстро стареет, дождь, снег и дешевое вино не пожалели и эту женщину.

— Что за мужики?

— Мужики, которые слышали мой голос, сказали, что я шпионка, я убила графиню. Тупое мужичье, разрази их, Госпожа! А ты кто такой, чтобы меня расспрашивать?

Она уставилась на меня серыми глазами, и я вспомнил другую женщину. Но та была блондинкой, и в ее лице было больше жизни и радости. Ее звали Филомена, я любил ее… и не видел ее вот уже восемь лет. Молчание. Я вспомнил, что Луиза задала мне вопрос.

— Я был другом Рейнольда, — сказал я, и она отвернулась, ссутулившись. Я не стал ее утешать: в ее жизни осталось так мало, что я чувствовал себя обязанным оставить ей хотя бы ее печаль. По крайней мере, не я первый принес ей скорбную новость. Прошла долгая минута, и она вновь обернулась ко мне. Слезы пробороздили дорожки в грязи на ее лице.

— Ты же жрец, ты похоронишь его, правда?

— Я позабочусь о нем. — Похоже, ответ ее успокоил. — Луиза, был кто-нибудь, кто ненавидел Рейнольда?

— Ненавидел? — Ее взгляд был пустым. Я попробовал зайти с другой стороны.

— Что Рейнольд делал вчера? Он работал? Луиза утерлась грязным рукавом.

— Не получил он работы. Ходил искать, но не нашел.

— И чем он тогда занимался?

— Ну, с утра на Венденбане попрошайничал. — Я кивнул: по этой улице часто ходил торговый люд, и многие раздавали милостыню в надежде, что это принесет им удачу. — Ко второму колоколу вернулся, напуганный был какой-то.

— Напуганный?

— Человека увидел. Рейнер сказал, человек искал его. Не друг. Потом собрался… ушел снова, и он… Он поздно вернулся. — Она перестала говорить. Нет, это явно было не все. Что-то она от меня скрывала, что-то очень важное, потому что она сильно нервничала из-за моих вопросов. Я знал, как с этим справиться: сначала перевести разговор на какой-нибудь посторонний предмет, помочь собеседнику успокоиться и вернуться к его секрету позже.

— Луиза, ты знаешь, что это был за человек, который искал Рейнольда? Он рассказал тебе что-либо о своем «не друге»? Она долго молчала, вспоминая прошлый вечер.

— С запада. Из Мариенбурга. Из прошлых дней, так Рейнер сказал. Называл его Червем.

Червь, он же Клаус Грубхеймер. Я помнил его. Странно: как бы сильно мы ни пытались отречься от своего прошлого, поставить на нем крест и уйти в новую жизнь, оно все равно рядом с нами, стоит сзади нас и ждет момента, чтобы похлопать по плечу или воткнуть клинок в спину. Десять или одиннадцать лет назад молодой купец с имперским именем и бретонским акцентом прибыл в Мидденхейм с кучей идей и разрешением на торговлю травами из Лорена. Пока я жал ему руку и говорил о грядущих прибылях, партнерстве и взаимопомощи, Рейнольд вскрыл его замки, скопировал его бумаги, украл образцы товаров. Потом мы подбросили ему немного Черного Лотоса и навели на торговца городскую Стражу. Я тогда поспорил с Рейнольдом на пять крон, что голова Клауса окажется на пике стражника, прежде чем он успеет бежать из города. Рейнольд выиграл пари. Это был последний раз, когда мы слышали о Грубхеймере. До вчерашнего дня.

Но Грубхеймер ли убил Рейнольда? И если так, то не ищет ли теперь мариенбургский купец Дитера Броссмана? И как насчет Яна Северянина и Трехпалого Каспара, тоже работавших тогда на меня? Я их не видел долгие годы. Возможно, они уже мертвы. Ледяные пальцы панического страха сжали мои плечи. Успокойся, сказал я себе, успокойся. Но все равно, мои старые инстинкты, когда-то погребенные под жреческим образом жизни, во всю глотку кричали, что если Грубхеймер вернулся в город, то лишь с одной целью. Отомстить. Мне нужно было время, чтобы все обдумать, но, поскольку Рейнольд был уже мертв, времени у меня не было.

— Я должен возвращаться в Храм, — сказал я и поднялся. Луиза следила за мной мутным взором.

— Деньги? — спросила она, и в ее голосе впервые за время нашей беседы появился отзвук надежды. Я посмотрел вниз на ее жалкое обличье.

— Рейнольд совсем ничего тебе не дал? — спросил я. Она промолчала и перестала смотреть на меня. Снова какая-то подробность, которую она от меня скрывает. Ладно, этот секрет мог подождать. Я повернулся и отправился в путь по лабиринту холодных улиц, заполненных скорбящими людьми. Что-то просыпалось внутри меня и застывало кристаллом, жестким и твердым. Я знал, скоро я пойму, что овладевает мной.

— Подожди! Графиня… — заговорила она мне вслед.

— Нет. Не рассказывай мне о графине, — бросил я и ушел.

Чувства сложно передать словами: тот кристалл, что был внутри меня, напитывался стальным холодом страха, что-то еще терзало меня. Я знал, что если Грубхеймер вернулся в город, то для того, чтобы убить меня. Он мог быть двести раз гражданином Мариенбурга, но он оставался бретонцем, а эти люди не забывают обид и не прощают врагов. Я простил своих восемь лет назад, когда стал священником и попытался забыть все то множество преступлений, которые я совершил. Ни об одном из них я не сожалел, но, входя в Храм Морра, уже знал, что ничего подобного больше не совершу. Теперь, восемь лет спустя, жрец станет легкой добычей для Грубхеймера, жаждущего убивать.

Хотя с той поры, как исчезли мои жена и сын, часть меня страстно желала умереть, это была очень малая часть. Бредя узкими улицами, я мог чувствовать, как во мне растет твердое намерение драться за свою жизнь. Грубхеймер был отчаянным и, по нашим меркам, одержимым человеком, который способен задушить нищего в ночлежке, сводя счеты десятилетней давности. Если жрецу, каковым я сейчас являюсь, суждено пережить это, я должен быть тверд. Мне снова надо стать человеком, которого я считал давно умершим, снова надо начать воспринимать жизнь таким образом, какой я пытался забыть восемь лет. И это не сулило ничего приятного.

Даже от размышлений обо всех этих событиях холод во мне становился все сильнее, я чувствовал, как он разрастается. Меня наполняли мертвые чувства — они поглощали разум жреца Морра, заменяя его старыми мыслями, старыми привычками. Неужели жизнь, которой я жил восемь лет, так легко отойдет в сторону? Неужели прошлое, которое я в трудах и муках пытался похоронить, оказалось на самом деле так близко к поверхности своей могилы? И выпустив волка из клетки, смогу ли я загнать его туда вновь?

Часть меня билась в панике и боли, но я посмотрел на правую руку. Она была сжата в кулак, кулак не злости, понял я, а решительности. Я осмотрелся, понял, где нахожусь, и теперь точно знал, что нужно делать дальше. Я вошел в сумрак, который неплохо знал раньше, мимоходом стукнув по двери таверны «Черный Конь».

С виду внутри ничего не изменилось. Полуденных выпивох было немного, да и те были какие-то подавленные, не то, что раньше. Молодого парня в фартуке, который вышел ко мне, едва я переступил порог, я не узнал. Он открыл рот, но я опередил его.

— Стоп. Серый Бруно здесь?

Он закусил губу, как сделал бы любой новичок, если бы в дыру разряда «Черного Коня» пришел жрец и спрашивал человека с репутацией Серого Бруно. Но его глаза метнулись к потолку. Я ожидал этого и следил за его взглядом.

— Значит, он наверху, — сказал я.

— Он спит.

— Ничего подобного, — раздался басовитый голос из-под потолка, и я увидел Бруно, такого же медведеподобного, как и всегда. Мы неловко стояли друг напротив друга, не зная, как поздороваться.

— Отец, — наконец сказал он.

— Бруно, — ответил я, бесконечно довольный тем, что он обошелся без объятий.

— Давно не виделись.

— Так и есть.

— Я полагаю, это не светский визит?

— Нет.

— Тогда, отец, — сказал он, вложив особый вес в последнее слово, — с каким делом я могу вам помочь в такой день, как этот?

— Бруно, помнишь бретонского торговца травами по имени Грубхеймер? Десять лет назад он бежал из города, когда чуть не попался на контрабанде Черного Лотоса.

— Не могу сказать, что помню, отец. Много воды утекло. — Он заинтересовался, судя по голосу.

— Один мой приятель, — тщательно подбирая слова, сказал я, — не был совсем незнаком с тем кисетом семян, который Стража нашла у Грубхеймера. Теперь последний снова в городе, и, если верить слухам, он кое-чем расстроен. Очень сильно расстроен.

— Я думал, такие дела ты давно оставил. Когда пропали твои жена и сын.

Мы замолчали ненадолго. Потом я подтвердил слова Бруно.

— Да, я оставил, а он, похоже, нет. Мне не очень нравится, когда мне напоминают об этом.

— И что? Ты хочешь, чтобы его предостерегли? Выставили из города? Заключили с ним сделку?

— Мне надо узнать, где он остановился. На первое время этого будет достаточно.

— Жаль, что так случилось, но я выясню что-нибудь по этому поводу, — сказал Бруно. — Могу ли я предложить тебе стаканчик бренди и тепло моего гостеприимства? Я бы по достоинству оценил твои советы по поводу некоторых интересных дел.

— Извини, Бруно, я этим больше не занимаюсь.

— Но ты до сих пор просишь старых друзей об одолжениях. Понимаю. — Я начал было что-то говорить, но он поднял ладонь-лопату, прерывая меня. — Нет. Сегодня я тебя прощаю. Такая важная кончина. У людей Морра должно быть много дел.

— Все кончины одинаковы. Только живые думают иначе. Он посмотрел на меня, потом пожал плечами.

— Как скажешь. Ты жрец. Я отправлю посыльного в Храм, если услышу что-либо о Грубхеймере.

— Спасибо, Бруно. Если тебе или твоим ребятам понадобится совет по поводу смерти, ты знаешь, где меня найти. Он засмеялся.

— Может, так и будет. Но если речь идет о смерти, мы будем поопытнее тебя, я думаю.

Недавняя картина встала у меня перед глазами: человек, еще живой человек, падающий со Скалы Вздохов в круговерть снежной бури, и я снова почувствовал тепло его крови на моих руках.

— Знаешь, Бруно, ты можешь и удивиться.

Привозить тело Рейнольда в Храм не было никакой нужды. Тела бедняков отправлялись в полет со Скалы Вздохов в сопровождении кратчайшего из благословений. Но как бы он ни умер, Рейнольд не был нищим. Кроме того, отец Ральф и другие братья были заняты похоронами графини, так что они бы и не заметили ничего неподобающего, а мне приготовление тела дало бы время подумать.

По пути к Храму, выйдя с суетных улиц на относительно спокойные и располагающие к одиночеству просторы Парка Морра, я услышал звон лопаты, пытающейся преодолеть сопротивление промерзшей земли. Брат Якоб все еще рыл могилу. Он стоял в яме, и от вида стоящего в могиле человека по моей спине пробежала необъяснимая дрожь. Я подошел к нему, Якоб, бледный от холода, посмотрел на меня.

— Не думаю, что ты пришел помочь, — горько сказал он.

— Нет, брат, у меня другие дела.

Он отложил лопату и потер руки, чтобы разогнать кровь.

— Ты говорил, брат, что тебя здесь не любят? — спросил он.

— В общем-то, верно.

— Тогда почему ты все еще здесь? Я посмотрел на Якоба.

— Почему? Веришь, «быть ненавидимым» не значит «ненавидеть», брат. Я посвятил свою жизнь Морру. Я работаю в его Храме, и я смиряюсь с ничтожеством и завистью тех, кто лишен этого призвания, хоть и облечен властью. — Я переминался с ноги на ногу, ступни начали неметь. Мои слова были пустым звуком, даже для меня. — Но это не то, о чем ты меня спрашивал. Ты хочешь знать, почему ты должен оставаться здесь.

Он уставился на меня так, словно я выложил ему его самую сокровенную тайну, помолчал немного и сказал:

— Терпеть не могу это место.

— Знаю.

— Я хочу сбежать.

— Что ты хочешь сделать?

— Я хочу быть рыцарем, сражаться за Империю, жить и умереть героем. Вот только без помощи отца мне никогда не видать чина.

Ах, вот оно что. Отец, дворянин средней руки, отправил троих отпрысков на воинскую службу, а четвертого сделал священником, чтобы молился за братьев.

— Тогда убеги и вступи в отряд наемников, — предложил я.

Он посмотрел на меня с надменностью во взоре.

— В этом нет никакой чести. Да к тому же они почти все тилеанцы. — Он сплюнул на холодную землю.

— Но ведь это лучше, чем быть жрецом, а? Жизнь такова, какой ее делаешь ты. Не начнешь прокладывать свой путь, тебя увлекут на чужой. Ты должен выбрать, брат, должен.

Он не ответил. Когда я уходил, медленный звон лопаты возобновился. Он звучал как погребальный колокол.

Наполовину отстроенный храм был переполнен плакальщиками. Обычно спокойный зал теперь наполнился шумной толчеей. Сундуки отца Ральфа наверняка изрядно пополнятся к концу сегодняшней церемонии, а уж как он, наверное, упивается тем вниманием, которое ему уделяют. Толпа, в которой каждый отдельно взятый человек уважал и боялся жреца Морра, не замечала меня, так что мне пришлось продираться сквозь нее всеми допустимыми в Храме способами. Мне нужно было попасть к дальней стене, где находился вход в личные кельи жрецов и в мой подвальный кабинет.

Я не добрался туда. Причитающая женщина рванула меня за рясу и начала вымаливать благословение, потом мужчина в богатой одежде спросил меня, как изменятся предсказания о весенних дождях в связи со смертью графини, и толпа поглотила меня. Я говорил слова утешения, коротко молился за людей, до которых мне не было никакого дела, за людей, которых я ненавидел. А потом рядом со мной оказался отец Ральф.

— Душа нашего отошедшего брата отправилась к Морру? — спросил он, используя храмовый код, подразумевая, сбросил ли я уже труп со Скалы Вздохов. Я покачал головой.

— К сожалению, его уход был быстрым, но неожиданным. — Так я сказал отцу Ральфу, что мы столкнулись с убийством. Он выглядел раздраженным.

— Действительно, достойно сожаления. Я должен узнать об этом больше. Через пять минут будь в Факториуме.

Он отвернулся, чтобы вникнуть в суть горестей какой-то хорошо одетой женщины. Я ушел; мне все равно надо было в Факториум. Стража принесет тело Рейнольда туда.

В Факториуме было холодно, как обычно, пахло смертью. Я сидел на одной из мраморных плит, размышлял, ждал тело, пытался сложить вместе обрывки имеющихся у меня сведений. Рейнольд не смог найти работу, однако вечером пришел с деньгами; с деньгами и с новостью о Грубхеймере. Он поздно вернулся, напился, взял отдельную комнату, где и был убит. Убит серьезным парнем, знающим многие тонкости своего дела, убит так, словно ожидал этого, более того, словно заранее отказывался от сопротивления. Выходило так, что он как бы чувствовал, что должен умереть. Редкая мысль в Мидденхеймских головах: местные жители так же крепко цепляются за жизнь, как их город держится за вершину горы.

И еще: чем больше я думал о том, как выглядел Рейнольд, тем тверже становилась моя уверенность в том, что он был готов к смерти. Никаких следов борьбы ни на нем, ни в комнате. Люди теряют волю к жизни по многим причинам, но отчаяние не относится к ним. Оно может побудить отнять чью-то жизнь, но не позволит вам лежать и ждать, когда жизнь отнимут у вас. А может, зелья? Что, если его опоили? Нет, не похоже. Проще было отравить Рейнольда. Здесь было что-то еще. Я видел это раньше: весь вид Рейнольда оставлял чувство завершенности, окончательности, прохождения. Это был вид человека, который желает покинуть этот мир на высокой ноте. Люди будут смотреть на него на похоронах и спрашивать соседей-плакальщиков: «А что он сделал?», а плакальщики сквозь слезы будут отвечать: «Он сделал то да се, и многое иное!»

Но Рейнольд был опустившимся бродягой, который не мог найти работу днем, чтобы заработать на ночлег. Мысль о неизбежной смерти может подтолкнуть такого человека на самые неожиданные шаги, но не доведет его до такой степени, чтобы приветствовать приход смерти. Что же с ним случилось?

Я знал, что эта тайна мне пока не доступна, но где искать ключ к ней, я уже понимал. Надо найти то место, где Рейнольд добыл деньги, и узнать, получил он их до или после того, как увидел Грубхеймера на Вендснбане. Это не была дешевенькая авантюрная байка, выдуманная для наживы предприимчивым лоточником: я был уверен, что Рейнольд был убит, и убит Грубхеймером или его наймитом. Кроме того, я знал, что Грубхеймер придет за мной. Возможно, сначала он убивает моих старых приятелей, прокладывая кровавый след через редкие ряды того, что осталось от моей организации, осознавая, что я пойму его намерение убить меня. Если так, это было бы хорошо. В этом случае я получал небольшой запас времени.

Раздался резкий стук в дверь, и отец Ральф вошел, не дожидаясь разрешения. Он почти испепелял меня взглядом. Я встал, хрустя чуть ли не всеми суставами.

— Я, помнится, велел тебе разобраться с этим делом как можно скорее, а ты начинаешь расследование убийства из-за пьянчуги, умершего в ночлежке из-за лишней монеты.

— Это нечто большее. Я чувствую, Убитый человек был моим другом. — Мой голос снова показался мне фальшивым. Мое старое «я», Дитер, играло сейчас роль жреца Морра. Это меня беспокоило. Отец Ральф гневно смотрел на меня с нарастающим раздражением.

— Дружбе нет места в жизни жреца Морра, брат. Кроме того, я не думал, что ты можешь дружить с кем-то.

— Мы дружили в моей прошлой жизни.

Ответа не было. Даже отец Ральф кое-что знал о моем прошлом и репутации, которая у меня была в те времена. Следовательно, он мог догадаться, к какому цеху и сословию принадлежал человек, тело которого я подкладываю в «его» Факториум. Пауза затянулась. Наше дыхание белесым туманом заволакивало освещенное масляной лампой пространство.

— Ладно. — Он умолк, но потом вспомнил что-то. — Еще одна вещь. До меня дошли слухи, что ты днем скитался по городу в компании нищих, отказываясь выслушать скорбящих, пытавшихся заговорить с тобой. Такое поведение не пристало священнику нашего ордена, брат. Этак мы можем прослыть высокомерными и заносчивыми в то время, когда должны быть как можно более открытыми и доступными. Ар-Ульрик сам мне это сказал.

В отличие от Ар-Ульрика, я не сказал отцу Ральфу ничего. Я не помнил, чтобы кого-либо проигнорировал на улице сегодня днем, но это не означало, что такого не случилось. Я только сомневался, что Ар-Ульрик, Верховный жрец Ульрика всей Империи, имел какой-то интерес в этом деле. Отец Ральф пытался запугать меня и повысить свой авторитет в моих глазах. Могло бы сработать, если бы меня волновали Ральф и Ар-Ульрик. А они не волновали меня.

— После шестого колокола мы начинаем церемонию прощания с графиней Софией. Ее проводим мы с Ар-Ульриком. Ты непременно примешь участие в церемонии, так как я хочу тебя видеть. И хочу я тебя видеть оплакивающим графиню. Я ясно выразился?

— Да, отец, — сказал я равнодушно. Не согласись я сейчас, мне пришлось бы вступить в препирательства, а я хотел поскорее избавиться от его общества и спокойно подумать. Он, казалось, хочет выдать еще какой-то убийственный довод, несмотря на мое согласие, но нас прервали. Стук в дверь возвестил о прибытии капитана городской Стражи Штутта.

— Помоги мне втащить этого мертвого нищеброда внутрь, отец, — сказал он, ткнув пальцем в сторону тела, лежащего на повозке. — Я бы взял кого-то из своих парней, да они все заняты — отгоняют плакальщиков от городского дома графини в Нордгартене. — Только теперь он заметил отца Ральфа и смущенно притих. Ральф двинулся к двери, повернулся ко мне, стоя у порога и напомнил мне:

— После шестого колокола, брат. Не опоздай.

Штутт и я подняли тело — трупное окоченение прошло, и тело казалось мешком дров. Мы спустили мертвеца вниз и положили его на одну из плит. Штутт тяжко дышал.

— Я не в той форме, как когда-то, а? — Он стряхнул каплю пота с брови. — А кто остался таким, как прежде? Уж точно не он. — Штутт указал на труп. Он явно был расположен поболтать, но я, принимая во внимание течение времени и Грубхеймера, блуждающего по городу, не мог тратить даром ни минуты. Мысли подталкивали меня вперед.

— Штутт, помнишь мариенбуржца по имени Грубхеймер? Высокие, сальные черные волосы, бретонский акцент, изгнан из города за противозаконную торговлю Черным Лотосом? Лет десять назад?

— Не скажу точно. Но если он по-прежнему говорит с бретонским акцентом, ему надо быть осторожным. Городские слишком взбудоражены всеми этими слухами о том, что бретонцы убили графиню и все такое. Уже двоих зарезали в драках, а еще один выпал из окна и сломал шею.

— Несчастный случай, — нервно сказал я, почувствовав панику, нарастающую с каждой секундой, что я оставался здесь. Я уже не думал о Штутте и не слышал, что он говорит. Я думал об одном: если Грубхеймер смог найти Рейнольда в ночлежке, то он легко может узнать, что я стал священником. Если я останусь в Храме, он сможет убить меня в любую минуту. Я должен был уходить.

— Ну, мне пора…

— Хотя, — сказал Штутт, прикипевший к теме, — я слышал от очень уважаемых людей, что графиню убили не из-за политики.

— Да? — изобразил я интерес.

— Да. Больше похоже на ограбление, считают они. Оказалось, что в покои графини выходит старый гномий туннель. Никто не знал о его существовании, но убийца ушел этим путем. С ним ушли ее драгоценности, в том числе и обручальное кольцо бретонского дофина. Деньги тоже исчезли. Она, должно быть, застала грабителя и…

Теперь, вероятно, гномов начнут обвинять в убийстве. Им никогда не жилось особенно хорошо в Мидденхейме.

— Да, настоящая трагедия, — сказал я, — мы все осиротели с ее смертью. А теперь извини, меня ждут дела.

— Ладно, будь здоров. — Он сожалел, что наш разговор так быстро закончился, но знал, когда надо уходить. И ушел.

Я сидел на холодной плите рядом с Рейнольдом и смотрел на тело моего друга. Как мне собрать картину его смерти из обрывков информации? И почему мои инстинкты говорили мне, что прежде всего необходимо выяснить, с чего вдруг Рейнольд лег умирать, когда по городу ходит наш старый враг, замышляющий убить нас… теперь уже только меня? Когда я позволил себе мыслить старыми категориями, я ожидал прилива безжалостности, неожиданных идей и порывов к решительным действиям, но ничего этого не было. Возможно, та моя сущность, которой я боялся, та, которую я похоронил восемь лет назад при вступлении в Храм Морра, потеряла свою остроту и агрессию, как я и надеялся. Возможно, я действительно преуспел в уничтожении моей темной половины. Возможно, теперь этот успех приведет к моей гибели.

Мне все еще необходимо было знать, где Рейнольд достал деньги. Если я не обманывал себя, не убегал и не прятался, я не мог придумать ничего лучшего. Прежний Дитер ни от кого не скрывался, и я не собирался начинать это сейчас. Надо снова поговорить с Луизой.

К тому моменту, как я покинул Факториум, солнце село, и поднялся ветер. Когда я оказался у Южных Ворот, холод пробрал меня до костей, а угли в жаровне охраны горели под его порывами дьявольским красным огнем. Я смотрел вниз на длинный мост, освещенный факелами, невероятным изгибом соединявший горную кручу с землей в сотнях футов внизу. Рабочие все еще возились с веревками и лестницами, с фонарями, камнями и раствором, пытаясь заделать огромную брешь в виадуке, проделанную магией чародея-предателя Карла-Хайнца Васмейера, когда он бежал из города после последнего карнавала. Чтобы закончить работу, потребуется еще не одна неделя.

Позади меня, в свете жаровни Луиза доедала пирог, который я купил ей, с аппетитом женщины, не евшей целый день. Сейчас она была больше настроена на разговор. Она знала, что я был другом Рейнольда, но мне все равно придется задать ей несколько неприятных вопросов. Но начать лучше с мягких, нейтральных вопросов. Чтобы казалось, будто мне небезразлична ее судьба.

— Как ты попала в Мидденхейм? — спросил я. Луиза дернулась и посмотрела на меня так, как смотрят испуганные лошади, что вот-вот понесут. Я улыбнулся ей, а мое отвыкшее от таких причуд лицо почувствовало странное напряжение.

— Дома, в Бретонии, я работала на одну женщину. Она жила с благородным человеком и привезла меня сюда, когда… когда бросила его. Она была дикая, злая, но у нее были деньги. Я шесть лет у нее служила. Потом она вышвырнула меня на улицу безо всего. Даже без повода. — Она остановилась. Я ожидал услышать гнев или злобу в ее голосе, но она, видимо, слишком часто рассказывала эту историю, и все эмоции, которые когда-то вызывала такая вопиющая несправедливость, утратили силу. Я мог сказать, что в ней еще живет боль, глубокая, острая, черная боль. Но было ли негодование? Ненависть? Не знаю.

Я смотрел на нее и пытался найти правильные слова, как вдруг словно мощный поток воды очистил мое сознание, оставив только самое важное. Все встало на свои места.

— Ты же говоришь о графине Софии! Сегодня днем ты говорила ее имя. Ты что-то хотела мне сказать о ней.

Луиза молчала, все говорили ее глаза. Они подтверждали мою правоту.

Луиза, чего ты боишься?

Молчание.

— Рейнольд дал тебе что-то вчера ночью?

Она кивнула против воли. Слезы побежали по ее щекам. С пугающей скоростью в моем разуме из разрозненных кусочков мозаики складывалась целая картина.

— Рейнольд знал, как сильно ты ненавидишь графиню, не так ли? И ты опасаешься, что он как-то причастен к ее смерти. Ты напугана, потому что поняла, что не хотела ее смерти, и потому что не хочешь верить в то, что Рейнольд мог сделать что-то подобное… и еще потому, что если он все-таки это сделал, люди могут подумать, что ты помогала ему.

Она затрясла головой. Я растерялся на мгновение.

— Луиза, ты не хочешь этому верить или, — тут меня поразила неожиданная догадка, — ты знаешь, что так и было?

Она коротко кивнула, безмолвно рыдая.

— Он дал тебе какую-то драгоценность прошлой ночью? Короткий кивок.

— И ты узнала ее.

Еще один кивок, почти незаметный.

— Потому что драгоценность принадлежала графине. Ей уже не надо было кивать. Я уже знал правду. Правда была горькой. Я глубоко вздохнул.

— Луиза, верь мне. Драгоценность действительно принадлежала графине, но Рейнольд не брал ее у твоей бывшей хозяйки. Он украл ее у человека, который его убил — у того бретонца, которого он видел утром.

— Червь, — еле выговорила она.

— Да, Червь. Потом Червь отправился в ночлежку и убил Рейнольда, чтобы забрать эту вещицу, но он уже отдал ее тебе. — Я остановился. Луиза молчала, и я не мог понять, верит ли она мне. — Луиза, как жрец Морра я обязан понимать смерть. Мы общаемся со Смертью, разговариваем с ней. Мы проживаем свою жизнь в окружении чужих смертей и постигаем такие ее тайны, суть которых большинство людей просто не поймет. Мы знаем, кто убил графиню. Скоро его арестуют. А Рейнольд к этому непричастен.

Я сделал паузу, чтобы мои слова дошли до ее сознания. Луиза все так же молчала, держась руками за голову. Холодный ветер пролетал между нами, и раскаленные угли жаровни уже не грели.

— Но ты должна отдать мне эту драгоценную вещь.

Наконец-то она подняла взгляд на меня. Прошел долгий миг напряженного размышления, после которого она полезла в свои лохмотья, и я понял, что победил. Она извлекла оттуда что-то спрятанное в зажатом кулаке. Я потянулся к ней, но стоило мне коснуться кулака, как она схватила меня другой рукой за запястье и крепко сжала.

— Ты даешь мне слово, что сказал правду? — прошипела она.

— Даю тебе слово жреца Морра, — не моргнув глазом, ответил я. И солгал.

Кольцо тонкой работы легло в мою ладонь. Тяжелое, мягкой теплотой своей оно словно говорило: «Я — из чистого золота». Я покачивал его в ладони, размышляя. Я не знал, что мне с ним делать, но вот в моей руке лежит правда о вчерашних событиях.

Это Рейнольд убил графиню. Он знал систему старых гномьих ходов под городом лучше кого бы то ни было, за исключением самих гномов. Он умел вскрывать замки, и его нож был окровавлен. Он дал Луизе это кольцо. Еще более важным было то, что я знал Рейнольда достаточно хорошо, чтобы осознавать, на что он мог пойти. Он свято верил в то, что цель оправдывает средства. А средства его были прежде всего безжалостны. Я никогда не просил его убивать кого-то для пользы дела, но если он считал, что кто-то мешает нашим планам, он никогда не терзался сомнениями: работая на меня, он прикончил не одного человека.

Значит, он увидел Грубхеймера в городе, Возможно, Грубхеймер выследил его и чем-то ему угрожал. А может быть, Рейнольд просто услышал о том, что этот тип вернулся и задает опасные вопросы. Так или иначе, он понял, что его дни сочтены, и решил завершить карьеру громким делом, сделать последний рывок и заслужить славу, пусть и посмертную, но за которую не жалко умереть. А учитывая ненависть, которую его любовница испытывала к графине, что могло быть более красиво, чем убить всенародную любимицу?

Он украл какие-то из ее драгоценностей, чтобы сделать преступление похожим на ограбление, сбыл краденое еще до того, как о преступлении узнали, пропил или раздал большую часть денег, а остальное использовал на приобретение последней ночи в отдельной комнате. Он подарил подружке знаменитое обручальное кольцо ее бывшей хозяйки, а потом умер. Может статься, он умер счастливым. Надеюсь, хоть малая толика удовлетворенности была у него в сознании, когда удавка Грубхеймера выдавила из него жизнь.

Но Рейнольд не был глупцом. Он знал, должен был знать, что драгоценности, проданные скупщику или подаренные Луизе, так или иначе выведут следствие на него, и тогда его имя прозвучит по всему городу. Рейнольд Нож, человек, убивший графиню Софию. Мрачная легенда, отрицательный герой, но для некоторых людей дурная слава лучше безвестности. Особенно для мертвых. Я предполагал — нет, знал, что он желал бы иметь подобную эпитафию.

Луиза закашлялась, приступ был долгий, и после очередного каркающего звука я вернулся к реальности.

— Я должен идти, — сказал я и повернулся. Луиза снова схватила меня за руку.

— Еще одно дело. Вы сказали, что вы друг Рейнольда, а он никогда не упоминал, что у него есть друг-священник. Что же вы за друг, если позволили ему так жить?

— Когда Рейнольд меня знал, — сказал я спокойно, поворачиваясь к Луизе, — меня звали Дитер Броссман.

Луиза выронила мою руку и дико уставилась на меня, издав странный звук, похожий на сдавленный крик.

— Ты! — выплюнула она. — Ты предал его! Ты позволил ему упасть на самое дно! Ты — ты не друг ему! Ему бы надо было выпустить тебе кишки! Ты должен умереть! Ты зло, Зло! Отдай мне мое кольцо! — Тут она позволила себе лишнее. — Отдай мне мое кольцо! — закричала она во весь голос.

Два стражника заторопились в нашу сторону. Бретонская попрошайка кричит на священника — они знают, кого арестовывать. Я повернулся и быстро пошел к Парку Морра, оставив живых людей с их проблемами.

В парке собралось, пожалуй, полгорода. Он был полон: знать, рыцари и купцы стояли рука об руку с сапожниками, лоточниками, поденщиками и слугами. Надо всеми ними царила холодная тьма весеннего вечера, разрываемая редкими факелами на высоких шестах. Чтобы лучше видеть происходящее впереди, на ступенях Храма, люди вставали на могильные камни. И ни один не издавал ни звука. Проталкиваясь через толпу, я отчетливо слышал мощный бас Ар-Ульрика, разносящийся по всему парку, сопровождаемый более высоким, слабым, но все равно внятным голосом отца Ральфа. Я не стал терять времени, вслушиваясь в то, что они говорят. Все, что имело значение сейчас — я пропустил начало церемонии. Позже возникнут неприятности. Если я еще буду жив.

Я пробивался сквозь плотно стоящие ряды охочих до зрелищ мидденхеймцев, держа направление на Храм, мечтая скорее очутиться перед маленькой дверцей позади него. Мне надо было побыть одному, да и спрятать кольцо графини не помешало бы. Для этих целей моя келья подходила как нельзя лучше. Ар-Ульрик и отец Ральф находились на ступенях Храма, и там, где их не было видно, народ не так сильно толпился. Подойдя к двери, я увидел, что она открыта.

Я положил руку на причудливую ручку, и тогда сзади меня раздался голос.

— Дитер!

Я резко обернулся. В нескольких шагах от меня стояла фигура, которую я знал даже слишком хорошо: средний рост, сальные волосы, поседевшие на висках, нос, говорящий о знатном происхождении и пристрастии к дракам. Он стал гораздо крупнее, чем был десять лет назад; может, заплыл жиром, может, развил мышцы… мне не хотелось это выяснять. Я прыгнул за дверь и захлопнул ее за собой.

Грубхеймер! Грубхеймер был здесь. Он говорил со мной. Он хотел, чтобы я увидел его. Он не пытался убить меня. Это значит… это значит… он подстроил мне ловушку, не иначе. И я почти неотвратимо угожу в нее.

Он назвал меня Дитером, и я ответил на это имя впервые за восемь лет. Сейчас я ощущал себя гораздо в большей степени старым Дитером Броссманом, чем жрецом Морра. Я был хладнокровным, более самоуверенным, более жестоким. Часть меня, которая была священником, чувствовала тревогу и страх, но я не обращал на нее внимания. Сейчас я должен быть Дитером или погибнуть.

Я добежал до моей кельи. Было прискорбно очевидно, что кто-то двигал мой тонкий матрас с того момента, как я последний раз был здесь. Я поднял его. Внизу лежал маленький кожаный мешочек. Я открыл его и бросил взгляд на мелкую серую пыль внутри него. Мне не надо было нюхать его, чтобы узнать в нем пыльцу Черного Лотоса. Жуткое вещество. Оно приносит смерть владельцу, причем не одним — единственным способом, как полагается приличному яду. Грубхеймер положил его здесь. Он подставлял меня так же, как я подставил его в нашем совместном прошлом.

Потом я услышал шаги за дверью, легкие и быстрые. Они остановились у моей двери. Я засунул мешочек в рясу, ухватился за стул, чтобы в случае чего оказать посильное сопротивление, и открыл дверь. За ней стоял брат Якоб.

— Я видел, как ты входил, — сказал он. — Отец Ральф в гневе, Я подумал, что тебе надо об этом знать.

Если он думал, что может меня обеспокоить своими словами, он ошибался. Я рванулся вперед, в коридор, схватив его за руку.

— Сегодня намечаются куда более важные дела. Идем со мной. — Меня все еще беспокоило присутствие Черного Лотоса. Грубхеймер должен знать, что я найду зелье. Он наверняка хочет, чтобы меня взяли с ним прилюдно. Значит, он будет действовать как можно быстрее. Я должен немедленно избавиться от этой пыльцы. Одно место пришло мне на ум, и я стал действовать, не думая о последствиях. Как Дитер.

— Возьми это и сохрани, — я сунул мешочек в руку Якобу, прежде чем он успел сказать хоть слово.

— Что это?

— Нечто, за что многие люди готовы убить. Возникнут сложности — держись меня.

Я распахнул дверь, и мы вышли в толпу. Плакальщики допевали последние слова погребального гимна, наполняя мир музыкой печали и сожаления. В любой другой момент я был бы глубоко тронут этой музыкой, но сейчас она только отвлекала. Чуть не волоча Якоба за руку, я прокладывал себе путь вокруг храма к его ступеням.

Далеко мы не ушли. Отряд городской стражи шел напролом через толпу в нашем направлении, освещая путь факелами. В центре шел Грубхеймер. Он указал на меня.

— Вот этот человек. Он мне сегодня днем предлагал купить Черный Лотос.

— Капитан, этот человек лжет, — сказал я, обращаясь к начальнику этого отряда, к человеку, которого я не знал, а отнюдь не к Грубхеймеру. — Я всего лишь жрец Морра. — Мой голос прозвучал неожиданно громко: гимн был завершен, и отец Ральф начинал молебен. Его еловая хорошо знал. Толпа вокруг нас хранила молчание, направив на нас свое внимание.

— Обыщите его, — сказал Грубхеймер сердитым голосом с сильным акцентом. — Коричневый кожаный мешочек.

Якоб уставился на меня и неожиданно стал пытаться высвободить свою руку из моего захвата. Я не позволил ему бросить меня в столь трудную минуту. И вдруг, пошатнувшись, понял, что в руке я все еще сжимаю кольцо графини. Если они обыщут меня, Грубхеймер отпразднует такой триумф, какой ему и не снился.

— Нет у меня такого мешочка, — сказал я. Якоб рванулся сильнее. Со ступеней Храма донесся голос отца Ральфа — он подходил к концу молитвы Морру.

— Он может быть у его сообщника, — сказал Грубхеймер. Я внутренне собрался, сознавая, какое моральное преимущество дает мне моя жреческая ряса, и зная, как мало она соответствует тем мыслям, что бродили сейчас в моей голове. И тут я вспомнил голос, холодный, спокойный голос — не мой, не Дитера. Это был голос Рейнольда. Я знал, что делать.

— Ты обвиняешь меня в этом преступлении, — медленно, с расстановкой произнес я, — потому что я знаю, кого ты убил прошлой ночью. — На лице Грубхеймера отразилось удивление, но не беспокойство. Я быстро шагнул вперед. Прежде чем он успел среагировать, я запустил руку в его карман, а секунду спустя поднес к глазам стражника тяжелое золотое кольцо. Ловкость рук. Много лет назад Рейнольд обучил этому своего друга Дитера.

— Обручальное кольцо графини, — сказал я, тщательно произнося свои слова в паузах между последними словами молитвы. — Вот тот убийца, который лишил ее жизни.

Молитва закончилась. Тишина повисла над парком.

— Этот бретонец убил графиню Софию! — провозгласил я, и будь я проклят, если в голосе моем не слышно было гнева богов.

Осознание того, что положение резко переменилось, словно молния поразило Грубхеймера. Отовсюду несся гул множества переговаривающихся глухих голосов. Сотни людей обернулись к нам. Как это выглядело в их глазах? Два жреца, отряд Стражи и обвиняемый. Грубхеймер понял, что попался: я читал это по его лицу. Я сжал руку брата Якоба еще тверже и наблюдал, как Грубхеймер делает то, что я от него ожидал — паникует. Но наши понятия о панике несколько различались. Он не побежал. Он достал нож и бросился на меня.

Не думая, я отошел назад, протащив брата Якоба так, что он оказался между мной и Грубхеймером. Якоб поскользнулся на холодной земле и закричал, падая ничком. Нож Грубхеймера вошел в его грудь, проткнув тонкую рясу. Кровь брызнула в стороны. Я потерял равновесие и упал.

Кто-то завопил «Убийца!», и народ побежал.

Я врезался в землю так, что из меня чуть не вышибло дух. Грубхеймер стоял надо мной с ножом в руке и смотрел на меня. И выглядел он испуганно. Что-то торчало из его груди. Да, не меньше шести дюймов клинка. За плечом бретонца я смог увидеть человека, проткнувшего моего врага: высокий, бородатый, со шрамом. Он казался знакомым. Через мгновение он вытащил меч и исчез в кружащейся толпе. Грубхеймер осел на землю медленно, как кукла, и умер. Какой-то миг перед смертью он не сводил с меня глаз.

Все ходило ходуном: люди с криками ужаса и скорби кружили вокруг нас. Волна шума от пересказа событий медленно покатилась по парку. Священная торжественность церемонии была нарушена.

Рядом со мной лежал Якоб. Одной рукой он пытался остановить кровь, текущую из резаной раны на животе, но не справлялся. Огонь в его глазах угасал, и он смотрел на меня, как бы говоря: ты в этом виноват.

Я подтянулся к нему и положил руку на грудь, над сердцем. Попытался придумать какое-то прощальное слово, которое имело бы смысл для нас обоих. Я чувствовал, как нарушается ритм биения его сердца, а сами удары все слабее, и понял, что осталась только одна вещь, которую я могу сказать ему. Я встал на колени перед ним, положил другую руку ему на лоб и начал Обряд Последнего Расставания, препровождая его душу в руки Морра.

Это был последний штрих. Все было кончено. Я в безопасности. Превозмогающие все остальные чувства облегчение и усталость одновременно обрушились на меня. Я рухнул рядом с Якобом, мое лицо оказалось напротив его глаз. «Бедолага, — думал я. — Работа с мертвыми была не для такого человека, как ты. Ты говорил, что хочешь умереть смертью героя. Должен признать, это тебе удалось. Человек, который отдал свою жизнь, чтобы задержать опасного убийцу. И, возможно, ты умер счастливым».

В этом я сомневался, но меня не интересовало чужое счастье. Что действительно имело значение, так это факт, что я буду заниматься подготовкой его тела к погребению и тогда, наконец, смогу избавиться от Черного Лотоса.

Мне понадобится история, которой можно будет объяснить, как я установил виновность Грубхеймера и нашел кольцо, но это подождет. Люди Мидденхейма получили таинственного убийцу. Он оказался бретонцем, значит, дипломатический кризис будет развиваться, может, случится война, но если это произойдет, о моей истории все забудут. Отец Ральф будет в ярости из-за того, что я испортил ему такую поминальную службу, но эти неприятности меня ждут только завтра. И уж с ними я справлюсь.

А что с Луизой? Она потеряла человека, который был единственным смыслом в ее грязной жизни. И Рейнольд… я украл у него триумф, лишил его посмертной славы, той печальной известности, которая хранила бы его имя в памяти Мидденхейма еще многие годы после того, как черви объедят последние волокна плоти со скелета, когда-то бывшего Рейнольдом. Эту славу я отдал человеку, который убил Рейнольда. Зато Луиза никогда не узнает того, что ее любимый убил се госпожу. Может статься, это было доброе дело с моей стороны. Я не знаю и не уверен, хочу ли я знать.

Это сработало. Я выжил. Только одна невинная жертва. Рейнольд отмщен. Мне было хорошо. Я едва не улыбался.

Я узнал голос, который пришел откуда-то сверху и вопросительно произнес: «Отец?» Серый Бруно протягивал мне руку, намекая, что на холодной земле принято лежать только после смерти, а я вроде как еще жив. Я ухватился за огромную ладонь и поднялся на ноги. Почему-то я знал, что присутствие Бруно здесь и сейчас не было случайностью. Народ собирался вокруг нас, пытаясь хоть одним глазком взглянуть на два тела, а стражники отпихивали их назад. Скорбное похоронное настроение дало трещину. Все оживленно обсуждали происшествие с убийцей. Я мог слышать голос Ар-Ульрика, пытающийся перебороть шум, но никто уже не слушал его.

Я обернулся к человеку, который помог мне.

— Спасибо, Бруно.

— Одним «спасибо» не отделаешься, отец, — сказал он тихо. — Видел человека, что проткнул твоего бретонца? Мой парень.

— Следили за мной?

— И не зря, — усмехнулся Бруно. — Ты не заметил?

— Нет. — Я выдавил улыбку. — Жизнь священника притупляет чутье.

— Надеюсь, не сильно, отец. Ты задолжал мне услугу, и я по-прежнему высоко бы оценил твой совет по поводу того дела, о котором я упоминал сегодня. Как раз на твоей старой улице.

— Моя старая улица, — повторил я, и странная задумчивость прозвучала в моем голосе. Днем, только сегодня днем я размышлял, смогу ли вновь упрятать волка моих старых инстинктов и воспоминаний за решетку, когда и если разберусь с Червем. Тогда я забыл спросить самого себя, захочу ли я загонять волка обратно. Я забыл вкус настоящей победы. Я многое забыл.

Бруно смотрел на меня, выжидая.

— Ну, так что, отец?

Я усмехнулся и пожал протянутую мне руку.

— Зови меня Дитер.


Страж моего брата


Почуять город они смогли задолго до того, как увидели его.

Последний день их путешествия подходил к концу, и холодный, влажный воздух весны начал доносить до каравана острый запах. Запах города, деловитого и созидающего: кожемяки, кузнецы, пивовары, углежоги и многие другие вносили в него свою лепту. В воздухе сплетались в один тугой, почти видимый жгут запахи металлической окалины, пепла, копоти множества печных труб, солода и хмеля.

В тесноте кареты Франкл выражал свое неудовольствие и шумно опустошал свои оскорбленные ноздри в кружевной платок. Скрючившись на сиденье в углу, зажатая горой ящиков и сундуков, которая грозилась обрушиться в любой момент, Ления Дунет отвернулась с легким отвращением. Франкл был управляющим маркграфского имения; глупый, тщеславный прыщавый болван сорока лет, он был слишком влюблен в завязанные крест-накрест подвязки и дублеты с кружевами, дабы понять, что они делают его похожим на жирного петуха, готового для жарки.

— Какая ужасная вонь, — простонал он, вытирая дряблый нос о кончик кружева. — И куда эти Волки везут нас, хотел бы я знать? И это спасение? По-моему, нет!

Другие погорельцы из усадьбы Ганмарк, теснящиеся в раскачивающейся карете, не ответили ему. Повар спал и храпел с противным бульканьем, две камеристки сидели бледные и отупевшие от дорожных страхов и усталости, а мальчишка, который обычно прислуживал семье маркграфа за столом, получил за свою жизнь столько подзатыльников от Франкла, что просто боялся вступать с ним в разговор. Старая нянька Мариса была погружена в свои сны. Возможно, это были кошмары. С той ночи, когда Комтур Ганс уничтожил ее талисман и спас их всех, Мариса стала отчужденной и равнодушной.

Ления поймала взгляд Франкла.

— Я думала, что такой… всемирный человек, как вы, уже не раз должен был посещать Мидденхейм, господин Франкл, — сладко сказала она.

Франкл высморкался, а потом уже осознал, что эта молочница была единственной его слушательницей. Он слегка дотронулся до носа. В конце концов, она была маленькой симпатичной штучкой, почти красивой, похожей на дикую кошку.

— О, как давно это было, моя радость, как давно… Когда я был моложе, я много путешествовал, я побывал в разных городах Империи. О, эти приключения… Это все сладкий воздух Линца. Он вытравил из моей памяти запах Мидденхейма.

— Да-да, конечно, — улыбнулась Ления.

Франкл заговорщицки наклонился вперед и противно улыбнулся в лицо Лении. Его рука (со все еще зажатым в ней платком) легла на се колено.

— Моя дорогая малышка, я уже порядком подзабыл, что такое место может произвести впечатление на таких, как ты, стройных и румяных девиц, возросших на вольных сельских пастбищах. Да, это ошеломляющее зрелище.

— Я так хочу поскорее это увидеть, — сказала Ления сквозь зубы.

— Так молода и так смела!

«И так хочет попасть туда», — подумала Ления. После всех трудностей и невзгод ей, наконец, улыбнулась удача, и она едет в город! В Мидденхейм! Сколько возможностей вырваться из низов, попасть в высший свет! И она наслаждалась тем чадом, который вызывал у Франкла гримасу отвращения. Для Лении ничто не пахло так восхитительно, как будущее.

Франкл сжал ее колено.

— Ты не должна бояться, малышка. Мидденхейм напугает тебя. Так много людей, столько новых ощущений… и запахов. Ты должна всегда помнить, если тебе придется туго, что у тебя есть верный и надежный друг, к которому можно обратиться. Ты боишься, Линна?

— Вообще-то Ления. Нет. Не боюсь. — Она напрягла ногу, чтобы Франкл почувствовал, как вздуваются упругие мышцы бедра. — А вы?

Он резко отдернул руку и начал искать, чем бы еще заняться. Для начала он отвесил очередной подзатыльник слуге-мальчишке.

Ления откинулась назад и отодвинула занавеску с окошка в дверце, чтобы полюбоваться на окрестности дороги. Шел дождь. Запах далекого Мидденхейма стал сильнее. Караван только что застучал колесами по булыжникам, съехав с грязной грунтовой дороги. Ления отпрянула от окна, так как весь вид загородил конь Белого Волка, подъехавшего к карете. Рыцарь смотрел на нее смеющимися глазами.

— Все в порядке, госпожа? — темноволосый красавец-Волк смотрелся сногсшибательно, даже величественно в своих доспехах и волчьей шкуре.

Ления кивнула. Как звали этого Волка? Она пришпорила свою память. Аншпах, вот как, точно, Аншпах.

— Все замечательно. Где мы? Аншпах махнул рукой вперед.

— Мы только что подошли к западному виадуку, по которому пройдем в город. Еще полчаса, и будем дома.

Ления выглянула в окошко и посмотрела на булыжную мостовую. Длинный пологий подъем виадука, шедшего к Мидденхейму, казалось, не имеет конца. Сам город был неразличим отсюда за пеленой дождя.

Их карета была одной из последних в веренице грязных; экипажей и повозок. Во главе поезда покачивались две кареты с маркграфом и его семейством. За ними ехали то ли четыре, то ли пять простых крестьянских фургонов — Ления точно не помнила. Затянутая промасленной парусиной телега с разным домашним скарбом, который удалось спасти, замыкала колонну.

Тут Франклу приспичило что-то спросить у Волка, оттеснив Лению от окна, он высунулся сам. Так и вышло, что он первым разглядел за моросящим дождиком приближающуюся громаду Мидденхейма.

— О, Сигмар великий! — воскликнул он, впервые в жизни увидев эту огромную гору. — Только взгляните! — кричал он. — Это просто какое-то чудище, поднимающееся из-под земли!

Ления и одна из камеристок ринулись к окошку, отталкивая друг друга и Франкла. Непроизвольный вздох изумления вырвался из груди молочницы. Франкл был прав. Мидденхейм был огромным черным чудовищем. И Лению снедало желание встретиться с ним.

В ясный день Мидденхейм виден издалека, его черный монолит, упирающийся в небо, служит ориентиром даже тем путникам, что еще не вышли из-под полога Драквальда. Сейчас он выступил из влажного воздуха местной весны почти неожиданно. Запах города все крепчал. Запах тысяч людей, живущих и работающих на этой горной вершине. Запахи еды и одежды, домашней пыли и тел собирались в воздухе и проникали в каждую щель кареты, в которой сидели Ления, старая нянька и прочие слуги.

Пока они двигались по исполинскому виадуку, мрак растаял. Тучи разошлись, выглянуло огромное оранжевое заходящее солнце. Могучий Фаушлаг возвышался, суровый и бесстрастный, на фоне прозрачного неба. Монолит скалы был неотделим от большого города, выросшего на его склонах и проткнувшего небо шпилями и башнями.

Когда поезд маркграфа приблизился к городу, на виадуке стало гораздо больше людей и в глухом гуле шумного города сделалось возможным различить богатый узор отдельных голосов. Продвижению поезда мешали всевозможные препятствия: повозки с сеном, фургоны, гурты скота, кареты благородных господ, процессии паломников, разносчики с тачками, скороходы-посланцы, прошедшие многие мили и скоро отправляющиеся в новый переход, непременные вкрапления патрулей городской стражи. Пестро одетые люди шли из города домой в предместья или в город для торговли.

— Не растягиваться! — крикнул Ганс своим людям, и они принялись подгонять возниц. Он видел впереди растущую толпу людей. Некоторые, по неизвестным Гансу причинам, явно пытались проникнуть в город или выбраться из него мимо стражи. Ганс сейчас не хотел никаких неприятностей. Поезд задержался, огибая тяжело нагруженный фургон галантерейщика со сломанной осью. Моргенштерн и Арик выехали вперед, отстраняя встречный поток людей и повозок к краям виадука, чтобы маркграф не застрял в пяти минутах от уюта графского дворца после пяти дней ужасов дороги. Моргенштерн обругал какого-то сигмарита, который пытался заинтересовать Волка свинцовым паломническим символом Сигмара. Они медленно двигались по пологому подъему виадука к городу.

Ления сидела у оконца кареты и смотрела наружу в благоговейном трепете, спеша надышаться всем этим. Даже когда они были вынуждены подъехать близко к низкой стене виадука, чтобы обогнуть сломавшийся фургон, она, не дрогнув, продолжала смотреть в зияющую пропасть, разглядывая известняковые опоры, уходящие в глубины, застланные туманом. Франкл, едва заглянув в пропасть, позеленел и откинулся на сиденье.

Девушка высунула голову в окно, чтобы увидеть как можно больше. Тяжело груженные телеги и упряжки быков медленно двигались бок о бок с большими экипажами и изящными золочеными колясками, пацаны совали палки в колеса и убегали, хохоча и восхищаясь собственной наглостью.

Линцскому каравану удалось не развалиться до заката. Низкое лиловое небо нависло над Мидденхеймом, облаков не было, и свет звезд и пары восходящих лун заставил сорокафутовые башни из камня и дерева по обеим сторонам Южных ворот выглядеть куда более грозными, чем при свете дня.

— Ну, наконец-то прибыли, — сказал Франкл. Когда он подчеркнуто резко задергивал занавесь на окошке, Ления увидела стены высотой с четырех высоких мужчин и в три раза более толстых, чем пузо старого стражника. Стены гордо вырастали из гладкой поверхности скалы под ними. Величественные городские стены были вырублены сотнями гномов-строителей прямо в скале, и они не просто обтесали камень — они придали ему очертания и формы, которые добавляли прочности и долговечности стенам.

За южными воротами их снова встретил свет. Он исходил от тысяч фонарей и жаровен, горящих во благо мидденхеймского люда. Мягкий желтый свет освещал им путь домой и отпугивал подонков, которые могли воспользоваться темнотой, чтобы лишить их собственности и жизни.

Ления снова отдернула занавеску, чтобы впустить свет внутрь кареты. Вместе со светом к ним ворвался и шум; слитный гул сотен голосов коробейников, нахваливающих свой товар, возниц, переругивающихся в создавшемся заторе, кабацких зазывал, приглашающих горожан потратить деньги и время. И все запахи, которые Ления уловила за время подъема по виадуку, оказались здесь, за окном: тяжелая волна неповторимого городского «благоухания» заставила деревенскую девушку задержать дыхание, а заодно выжгла ноздри бедолаги управляющего.

— Сигмар, помоги! — просипел Франкл. — Нет, это уже слишком, слишком, я больше не могу!

«Не более, чем достаточно», — подумала Ления.

Она посмотрела на Марису. Няня, съежившаяся в своем углу, почти перестала дышать вообще.

— Не думаю я, что выдержу этот шум еще минуту, — простонала она, заметив взгляд Лении.

— Или вонь, — добавил Франкл. — Неужели эти нечестивцы не слышали о нужниках?

— Нельзя выйти до ветру в поле, если живешь на скале. Надо привыкать, — сказала Ления грубо и без сочувствия, упиваясь видами города внутри стен. Поезд теперь еле полз из-за людских толп, заполнявших улицы. Лению заворожил безжалостный серый камень неисчислимых зданий. — Нас сюда привезли, и пути назад нет. Но ничто не должно быть внове в Мидденхейме для такого опытного путешественника, как вы, мастер Франкл.

Франкл угрюмо молчал.

Другие погорельцы из Ганмарка тоже рассматривали чудеса большого города. Почти никто из них не был в Мидденхейме раньше. Кто-то из подопечных Белого Отряда вообще никогда не выезжал из имения, кто-то не посещал такой огромный и величественный город. Пока Волки вели колонну по спускам и подъемам через Площадь Боев и Кенигсгартен к Мидденплац, глаза изумленных путников взирали на устрашающее однообразие казарм. Потом они выехали на Парадную площадь. Это был единственный плоский участок земли в Мидденхейме, на котором ополчение обучалось военному делу и проводило смотры. Сейчас площадь была пуста, а из стоящего в центре фонтана били вверх серебристые струи воды.

Франкл первым заметил дворец графа, место их назначения.

— Во имя всего святого! — воскликнул он. — Видели вы когда-то что-либо подобное?

— Мне казалось, вы говорили, что видели? — огрызнулась Ления, отталкивая его от окошка, чтобы посмотреть на дворец своими глазами.

Мариса еще сильнее съежилась в углу. Она закрывала руками уши, а нижнюю часть лица прикрывал широкий платок, из-за чего она напоминала напуганного бандита.

Ления выглянула из окна, чтобы увидеть ряд серых зданий, окруженных забором из стальных стержней, которые заканчивались навершиями в виде копейных наконечников — как для красоты, так и для более действенной охраны владений. Стоящие за оградой дома были изукрашены великолепной резьбой, смягчавшей их линии и придававшей им изящества. Высокие мраморные колонны делали дом графа уникальным среди всех зданий Мидденхейма. Такого не могла создать рука ни одного гнома. Колонны и резьба на фасадах дворца были творениями легендарных художников, которых правители Мидденхейма выписывали из Тилей и Бретонии и отсылали обратно по завершении их работы, вознаградив по достоинству.

Они проехали через Большие Ворота и по дорожке проследовали во двор Внутреннего Дворца. Караван остановился. Ления слышала, как Ганс выкрикивает команды Волкам спешиться. Она толкнула дверцу кареты и выскочила раньше, чем управляющий успел пошевелиться. Двор был широким и холодным. Она уставилась на здания, стоявшие перед ней. Это были самые прекрасные дома, которые она когда-либо видела. Даже во сне она не представляла такого. Франкл почти вывалился вслед за ней, дал подзатыльник бедному мальчишке и послал его за багажом.

Наконец-то проснулся повар и выбрался из кареты. Камеристки жались друг к другу около лошадей. Мариса долго не могла выбраться.

Ления увидела, что Комтур Волков стоит с маркграфом, пожимая ему руку, и ее хозяин выглядит возбужденным и взбудораженным. Поблизости красавчик Аншпах и огромный Волк Моргенштерн со смехом гоняли маркграфских детей по парку. Она заметила, что старый воин Грубер тихо беседует с ее госпожой. Высокий молодой рыцарь по имени Арик появился из-за спины и взял Марису за руку, успокаивая старую няньку. Ления повернулась и увидела перед собой Драккена. Он улыбался ей своей сонной, обаятельной улыбкой.

— Я… — начала она. Он поцеловал се.

— Я найду тебя позже, Криг, — закончила Ления.

Он снова улыбнулся ей и бросился к коню — Волки, повинуясь коротким командам Ганса, выходили со двора.

Пажи и лакеи в розовых шелковых ливреях выходили из дворца и подхватывали маркграфский скарб. По бокам от них стояли другие слуги с факелами и светильниками. Высокий изнуренный человек в величественном черном камзоле с высоким воротником и кружевами на шее вышел приветствовать всех погорельцев, опираясь на трость с серебряным набалдашником. Он носил белый парик в завитках и лентах по последней моде, кожа его лица была бела от благороднейшей пудры.

— Я Брейгаль, дворецкий графа, — сказал он надменным приглушенным голосом. — Идите за мной, я покажу вам ваши комнаты.

— Господин Брейгаль, я приветствую вас! — начал Франкл, выходя вперед и протягивая руку камердинеру. — Скажу как один управляющий другому, я рад видеть…

Брейгаль не обратил внимания на руку Франкла, повернулся и пошел в дом. Он указал своей тростью замершим в ожидании пажам новую цель.

— Заведите их внутрь. Ночь не из теплых, а у меня есть куда более приятные дела.

Пажи рванулись вперед и подхватили тюки, сундуки и свертки. Франкл остался стоять с повисшей в воздухе протянутой рукой, пораженный таким обхождением.

Ления почувствовала, что ей действительно жаль его. Жалость и стыд — вот что она ощущала. Брейгаль уходил, стуча каблуками и концом трости по камням дворцовой дорожки. Франкл и повар подхватили свои немногочисленные личные вещи и пошли во дворец, следуя за пажами, преисполненными презрения.

— Я не останусь, — услышала Ления слабый голос няньки, которую все еще сопровождал Храмовник Арик.

Ления прошла за всеми во внутренний двор. Она подняла взгляд, чтобы осмотреть строения, высящиеся вокруг небольшого мощеного булыжником пятачка. Они были на удивление простыми, убогими и были ничем не лучше обычных домов Мидденхейма. Ни в какое сравнение с большим Дворцом они не шли. Некоторые из окон были освещены, и Ления слышала шум движущихся по комнатам людей. Кое-кто выглядывал из окон, оставаясь невидимым для Лении. Она прислушалась к звукам и различила голоса, обсуждающие новоприбывших.

— Великий Ульрик! Да эта нянька пяти минут здесь не протянет, — услышала она приглушенный смех. — И старик-управляющий выдержит не многим дольше, — продолжил голос.

Ления увидела, что осталась во дворе одна, и направилась к открытой двери.

— Ты погляди на бедную, заблудившуюся маленькую молочницу, — снова раздался голос, теперь поддержанный молодым смехом другого незримого наблюдателя. — Если хочешь, поделим ее… но я буду первым! — Ления подобрала свои драные юбки и припустила за ушедшими в дверь спутниками, сама не своя от испуга.

Это был Мидденхейм. Дворцовая жизнь. Не то, о чем она мечтала. Совсем не то.

Первая неделя во дворце далась Лении с трудом, но она знала, что дальше будет еще хуже. Это было неприветливое место. Она редко видела других слуг, с которыми приехала из Линца, а местные не обращали на нее никакого внимания. Даже хуже. Она стала замечать, что стремится к тому, чтобы хоть Франки зашел к ней. Он-то знал, кто она такая. Дворцовая челядь, надменные дамы, камердинер Брейгаль, даже самые низшие и презренные слуги, вроде чистильщиков каминов или парня, который крутил вертел на кухне, относились к ней с полным презрением. И был один особо противный паж. Звали его Шпиц, настоящее крысиное дерьмо. Это его голос Ления слышала в первый вечер. Она ненавидела его и презирала. Но он не был ее единственной бедой. Раз за разом она терялась в недрах дворца. Несмотря ни на что, она не могла найти дорогу к цели. Снаружи дворец мог выглядеть совершенством и творением богов; изнутри он был темным жутким лабиринтом. По крайней мерс, для Лении.

Маркграф со свитой были приглашены, хоть и не надолго, в приемные залы дворца в тот вечер, когда они прибыли в Мидденхейм. Лению впечатлила величественность и пышность этих залов. Но скоро она поняла, что больше их, по всей вероятности, не увидит. Маркграф стал не более чем гостем при дворе своего кузена, лишенным большей части политического влияния. В этой связи все его домочадцы рассматривались как люди второго сорта, занимающие место во дворце и проедающие запасы графа только из его милости. Комнаты, полученные слугами маркграфа, были сырыми, по большей части без окон — какие-то уродские, маленькие каморки, совершенно не приспособленные для жилья. Ления, умевшая без труда найти дорогу домой через самый непролазный лес, все никак не могла добраться из одной темной комнаты в другую без того, чтобы не заблудиться.

В конце первой отвратительной недели ушла Мариса. Большую часть времени старая нянька провела в закрытой комнате, отказываясь от еды и питья. Фактически своих обязанностей она выполнять не могла. А потом просто поднялась и ушла. Даже зная о том, что дома в Линце больше нет, она предпочитала жить в каком-нибудь амбаре, чем еще хоть день переносить ужасы городской жизни. С сумой в руке она ушла в ночь через северные ворота.

Когда нянька ушла, Ления стала постоянной компаньонкой Гудрун, прекрасной жены маркграфа, которая погрузилась в добровольное уединение и увлекла с собой Лению. Самые распоследние слуги графа считали своим долгом выбранить, поколотить Лению или нагрузить ее работой. Но долго она не собиралась это терпеть, и вскоре ей представился случай дать сдачи.

Время перевалило за полдень, хотя Ления с трудом могла определить время в темных коридорах и слепых комнатах дворца. Ее послали на главную кухню за водой, и теперь она возвращалась, злая и раздраженная особенно длинной тирадой, которой разразился ключник, выражая свое возмущение деревенскими нахлебниками. И тут она почувствовала, как чья-то рука опускается ниже ее спины. От неожиданности она выронила кувшин с теплой водой, из-за которого столько выстрадала. Сзади раздался громкий хохот.

— Придется тебе сходить за водой еще раз! — проскрипел ломающийся юношеский голос молодого пажа, который стоял за ней. Это был Шпиц, жилистый коротышка с редкими волосами (повыдирали, наверное!), бледным лицом и несоразмерно большими зубами. Он крутился вокруг Лении с того самого момента, как увидел ее одну во дворе сразу после прибытия. Все, чего он хотел от своей убогой жизни — стать следующим Брейгалем. Он был просто отвратителен, напыщен и преисполнен чувства собственной важности, каковой не было и в помине. Но все же он считал Лению привлекательной и легкой целью. Почти все женщины дворца, даже если говорить только о служанках, были недоступны для него, кроме этой симпатичной девчонки, которая не имела здесь никакого положения и, что важнее, никакой защиты.

Шпиц с вожделением смотрел на нес, и слюна капала из уголка его рта. Он схватил Лению за бедро и сжал его.

— Убери свои грязные лапы, — взревела Ления, — или так получишь, что жизнь проклянешь.

— Ну, и кто же защитит твою честь, моя маленькая коровушка? — снова засмеялся Шпиц, и его вторая рука направилась к низу ее живота.

Ления схватила пажа за руки, оторвала его от себя, а потом крепко зажала его грязную голову руками. Он потрясенно смотрел на Лению.

— Хочешь меня, да? — сладко спросила Ления и резко пригнула его голову так низко, как только смогла. Паж сложился пополам, а молочница схватила его за шею так, что он не мог шевельнуться. Она засунула его голову себе между коленей, прикрытых юбкой, и сжимала ее, пока его лицо не побагровело и он не потерял сознание. Тогда Ления выпустила его. Шпиц рухнул на пол, а она вытерла руки и пошла прочь.

Она обернулась, когда услышала, что паж приходит в себя.

— Это последний раз, когда кто-то из вас прикасается ко мне, — сказала она.

Первые недели, проведенные девушкой во дворце, показались ей месяцами. У Лении не было времени на сантименты: она знала, что жизнь в деревне была лучше жизни здесь, но ей казалось, что жизнь в городе может быть прекраснее всего на свете. К сожалению, маркграфиня решила, что Мидденхейм слишком опасен, чтобы кто-то из ее подданных исследовал его без сопровождения. А у Лении не было друзей во дворце, зато врагов хватило бы на целую жизнь, так что возможностей для развлечений у нее не было.

Однажды днем она стояла на балконе, облокотившись на перила. В который раз она смотрела на вид города, открывавшийся с этой высоты. Она вспоминала последние события и старалась забыть их, убедить себя, что ничего этого не было. С господствующей высоты она отлично видела город. Она слышала жужжание тысяч голосов, перемежаемое громкими криками многочисленных уличных торговцев. На севере города можно было разглядеть широкие улицы и бульвары. На юге и востоке улицы были более узкими, стесненными серыми стенами угрюмого лабиринта домов, путь из которого она найти бы не смогла, наверное, никогда. В некоторых местах этой мешанины строений крыши соседних домов подходили так близко друг к другу, что Ления видела только узкую полоску тьмы, которая обозначала улицу. Она могла только предполагать, что может твориться в этих темных, грязных, сокровенных местах. Она знала, что там есть воры, нищие, существа странных рас. Также она знала, что ее единственная надежда на хоть какое-то счастье в жизни неразрывно связана с побегом в этот город. Стань его частью — и сможешь стать счастливой.

Ления стояла спиной к двери балкона и не слышала звука шагов сзади. Она не знала, что не одна, пока пара крепких больших ладоней не закрыла ее глаза. Как только они заслонили свет, Ления развернулась и выбросила руку со сжатым кулаком в лицо неизвестному шутнику.

— Ления! Ой-е! — закричал Драккен. — Это же я.

— Криг! Никогда так не делай!

— Можешь быть уверена, не буду, — ответил Драккен, вытирая рукавом кровь, текущую из носа. — Челюсти Ульрика! Это казалось милой шуткой. — Он смиренно смотрел сверху вниз на маленькую, грозную и решительную женщину, которая не раз заставляла обливаться кровью его сердце, а теперь еще и лицо.

— Значит, называешь себя Волком? — хмыкнула она насмешливо. Ей нравилось видеть в глазах юноши, как его сердце тает. Но тут же, не вынеся его побитого вида и чувства своей вины, она раскаялась. — Извини, Криг. Это просто… Мне надо выбраться отсюда!

— Так давай прогуляемся по Конигсгартену.

Безопасный придворный сад, расположенный рядом с дворцом, не так уж интересовал Лению. Там она уже неоднократно была, гуляя с Драккеном. Да, конечно, он был Белым Волком, и она сама видела его мужество на поле боя. Так почему он не проявит себя столь же мужественным с ней? А он был сейчас не более дерзким, чем ведро с помоями, таким же страстным, что и ухоженный, подстриженный, мшистый Конигсгартен. Да, в этом саду были и деревья, и цветы, и трава, но все это принуждали расти там, где немногие растения захотели бы жить. Скала давала жизнь только лишайникам да скудным невысоким травам — не хватало плодородной почвы. Ления считала, что никакой природы в этом саду нет. Растения вынуждены были либо прижиться тут, либо погибнуть. Зеленым цветом этот сад был гораздо больше обязан мхам, чем траве или скрюченным деревьям, которым было некуда протянуть корни. На них росли только редкие темные листья или ломкие иголки. И все же в увядающих лепестках и клочках губчатого мха было больше непредсказуемости и свободы, чем в жизни Лении. Она ненавидела все это.

— Не сегодня, — вздохнула она. — Пойди, нос вытри — и не будь таким паинькой.

Драккен двинулся к выходу, озадаченный и обиженный.

Ления слушала, как стихают его шаги, и глядела на серое однообразие домов Мидденхейма, и вдруг резко развернулась на каблуках. Боясь, что он уже ушел, Ления позвала Драккена по имени.

— Криг? Криг! — Она увидела его раньше, чем услышала стук шагов. — Я могу пойти с тобой! — Мечта вдруг показалась ей не такой неосуществимой, и она улыбнулась Кригу. — Волк Драккен, не окажете ли вы мне честь сопроводить меня в город.

Ее улыбка снова заставила биться его сердце. Никто не запрещал ему выводить Лению за пределы дворца и прилегающих земель, хотя он знал, что госпожа маркграфиня настаивала, чтобы Ления была всегда поблизости. Так сказать, под рукой.

— Ления, — начал он, не зная, что последует за тем, как он разочарует девушку. Он заранее боялся ее реакции. В ее чертах он видел смесь раздражения и вызова, приправленную некой бравадой. Это лицо он любил, но боялся никогда не понять.

— Не говори ничего, я знаю. Госпожа маркграфиня не одобрит этого. — Последние слова она произнесла надменным, раздраженным голосом, который, по крайней мере, ей самой, казался точной копией голоса ее хозяйки. — Тогда я пойду одна! — настояла она, развернулась и скрестила руки на груди. Искусство резких и обиженных движений Ления оттачивала, общаясь с отцом. Тот поднял на ноги нескольких проворных и сильных парней, прежде чем у него появилась единственная дочка. Естественно, она быстро осознала, как использовать свои капризы для смягчения отцовского нрава. А теперь она думала, не разгадал ли ее трюк Драккен, не разглядел ли он тайного смысла за ее вспышкой раздражения. Ведь он был ее единственной надеждой выбраться из дворца.

— Ладно, — сказал Драккен тихо. А потом он понял, что получает редкую возможность сопровождать, оберегать эту чудесную девушку и быть с ней наедине, и просиял. — Ления, я буду горд сопроводить тебя в великий город Мидденхейм. — Тут же ее обворожительная улыбка уничтожила в нем последние остатки сомнений в разумности подобного путешествия.

Драккен и Ления покинули дворец без приключений. Те Пантеры, которые узнавали молодого Волка из Белого Отряда, приветствовали его кивком; незнакомые просто пропускали невысокого крепкого человека в форме и его миниатюрную спутницу. Драккен гордился Ленией, а она — им. Им было все равно, какие толки вызывают их отношения среди дворцовых слуг и сколько незамужних женщин здесь сходят с ума от зависти к успеху бывшей доярки у Белого Волка.

Драккен решил, что для начала Ления должна увидеть то, что он считал своим домом — Храм Ульрика.

— Знаешь что, — закапризничала Ления, — хватит с меня серых домов и мертвого камня. Где люди? Жизнь! События! Вот что мне нужно. Где-то в этом городе должно быть место, в котором люди проводят свой досуг, в стороне от темных улиц и мрачных скал. Здесь должна быть жизнь!

Что-то решив для себя, Драккен схватил руку девушки своей лапой и поволок ее на встречу с Мидденхеймом во всей его красе. Они неслись вниз по бульвару, уходящему на юг, и по обе его стороны высились громады величественных домов. Драккен тащил Лению за собой, словно нитку за иглой, пронзая толпы местных жителей. Ления весь последний месяц глядела на эти толпы с балкона, и теперь оказалась в самой их гуще. Такое видение жизни нравилось ей куда больше.

— Так куда ты меня ведешь? — спросила Ления.

— К Черному Пруду, одному из известнейших мест Мидденхейма, — отвечал Драккен. — А если идти этой дорогой, я еще и Храм тебе покажу.

Ления не обрадовалась. Храм она видеть не желала вовсе, да и название «Черный Пруд» не обещало моря веселья. Но Драккен так крепко сжимал ее руку и был столь целеустремлен, что говорить с ним пока было бесполезно. Они мчались вниз по бульвару, проскакивая короткие лестничные марши, огибая крутые уклоны, а Ления тщетно пыталась разглядеть окружающие улицу богатые дома, лавки купцов, благородных господ и дам, приобретавших изысканные товары. Она так долго стремилась выбраться из дворца и увидеть Мидденхейм, а теперь этот парень тащил ее через город так быстро, что Лении, пожалуй, ничего и не суждено увидеть, кроме его любимого храма да черной лужи. Надо было что-то делать.

Парочка завернула за угол. Впереди Ления увидела высокое, стройное здание, и спросила у Драккена, что это такое. Тот что-то ответил, глядя вперед, так что она не смогла его услышать, и потащил ее дальше.

Хватит, решила она. Она подстроилась под шаг Драккена, поравнялась с ним и подбила его ногу своим башмаком. Старая проказа, от которой, бывало, не раз страдали братья Лении. Волк споткнулся, начал падать, отчаянно пытаясь сохранить равновесие. Его ногам срочно надо было найти опору, иначе голова Драккена первой бы пришла в соприкосновение с булыжниками добротной мидденхеймской мостовой. Вряд ли тогда он куда-нибудь отвел бы Лению в ближайшие полчаса. Но он извернулся, встал на ноги и выпрямился. Сзади него Ления зажала лицо руками, готовая ужаснуться или уколоть воина насмешкой в зависимости от исхода его акробатических упражнений. Он повернулся к ней, багровый и недоуменный. Ления захихикала.

— Может, пойдем медленнее, пока не случилось неприятностей, а?

Нехотя Драккен сдержал свой солдатский шаг и начал размеренный, спокойный показ города. Ления своим любопытным взором увидела массу народа, скопившуюся за невысокой стеной, тянувшейся вдоль улицы. До нее донеслись обрывки фраз и низкий гул возбужденных голосов.

— Что там такое? — спросила Ления.

— Большой Парк.

— А мы туда можем пойти? Я хочу взглянуть.

— Ну, поблизости нет ворот. Но мы дойдем до них по кольцу.

Они двинулись дальше, но Ления то и дело смотрела через стену на то, что творится в парке. Ох, и много же там было всякого люда; может, кто-то из них был сродни ей. Она даже могла бы начать свой поиск с этого места — про эту ее тайну еще не узнала ни одна живая душа. По крайней мерс, здесь Ления могла бы быть такой, какая есть. Это во дворце она — невидимка для высокородных хозяев и приживалка для слуг, а там…

Драккен вел Лению по Гартен-Рингу к ближайшим воротам в парк. Он был совсем не против такого маршрута, позволявшего без всякого принуждения показать девушке Храм Ульрика. Это было святое место для Драккена, где он поклонялся своему богу, но он был и воином этого храма. Белые Волки квартировали здесь же, в казармах на храмовой территории. Так что Драккен вел девушку к своему дому. Гордость засветилась в его глазах, когда он увидел массивное строение.

— Ну, как тебе? — спросил он. Ления не ответила. Он обернулся и увидел, как она продолжает вышагивать уже без его сопровождения ко входу в парк.

Драккен выругался и только развернулся, чтобы побежать за ней, как голос из храма окликнул его. Ганс, его Комтур. Драккен едва не разрывался. Проигнорировать Комтура он не мог, но и Ления уже почти потерялась в потоке людей на Гартен-Ринге.

— Жди меня! — гаркнул он девушке. — Я на минуту! Жди!

Он не был уверен, что Ления услышала его. Ганс позвал Драккена второй раз.

Лению так захватила сутолока уличной жизни, что отсутствие Драккена не показалось ей большой бедой. «Догонит», — подумала она. Сейчас ей нужно было одно — войти в парк.

Следуя общему течению толпы на юг по Гартен-Рингу, спускаясь крутыми и извилистыми дорожками, Ления быстро вышла к Западным воротам Большого парка. Ворота с самого утра гостеприимно распахивали настежь свои створки, сделанные из той же темной древесины, которая была в Мидденхейме повсюду. Да и стены Большого Парка не отличались особой яркостью — они тоже были вырублены все в той же скале. Лению манило в парк то, что там было самое оживленное место, которое она до сих пор видела.

Ления слегка приподняла голову, проходя мимо караульного из городской Стражи, стоявшего возле ворот. Ее одежда — хозяйка настояла, чтобы Ления носила старое платье одной из фрейлин — придавала девушке некоторую уверенность. Но деревенская привычка уже настраивала Лению на то, что придется вытерпеть несколько вопросов, а может, и подвергнуться насмешкам со стороны столь суровой фигуры. Поэтому она старалась изо всех своих сил выглядеть важной особой. Бояться было нечего. Стражник просто отвесил ей неглубокий поклон, прежде чем вернуться к своим делам.

Большой Парк, собственно, не был парком. Это был лабиринт проходов и дорожек между разномастным скоплением прилавков, лавок и мелких магазинчиков. Движение затрудняли открытые тележки разносчиков, продающих горячую снедь, воняющую прогорклым жиром. То и дело прохожие натыкались на высокие, узкие стойки, увешанные съестным, старой одеждой и товарами для дома. Громкоголосые зазывалы размахивали руками, демонстрируя свои богатства, которые они продавали по подозрительно низким ценам и в огромных количествах.

Ления была заворожена. Везде были люди: покупатели, продавцы, праздные зеваки, менялы, семьи, пары, приказчики со слугами, отправленные богатыми хозяевами за покупками, уличные мальчишки, шныряющие между ног у взрослых и привносящие свою толику хаоса в эту суету. Ления совсем позабыла о своем одиночестве, она начала ходить по парку, глазеть на невиданные товары, слушать обрывки разговоров — она впитывала в себя Большой Парк. Никогда она не видела в одном месте разом стольких людей, одетых в такие разнообразные одежды, говорящих на стольких диалектах. Впереди она заметила, как шумная толпа начинает собираться вокруг узкой тележки. Все, что она смогла увидеть, когда подошла ближе — всклокоченные соломенные волосы человека, стоящего на тележке.

— Дамы и господа! — разносился его звонкий голос. — Хватит глазеть, полезайте в кошели и не упустите такую возможность, что выдается раз в жизни! Покупайте!

Над соломенной головой взметнулись две длинные руки, и Ления увидела гримасу на лице огромного балаганщика. Толпа рассмеялась, понеслись насмешки и выкрики, некоторые стали уходить. Ления улыбнулась и попыталась подойти ближе, чтобы узнать, в чем суть дела.

Она скорее почувствовала, чем услышала движение позади себя и была лишь слегка удивлена, когда к ее талии прикоснулись чьи-то пальцы. Она ожидала, что быстроногий Драккен рано или поздно поймает ее. Он, похоже, забыл, что Лению пугать нельзя. Ладно. Дважды она раздумывать не стала: сначала назад рванулся локоть, потом рука распрямилась, и в цель ударил сжатый кулак. Драккену это бы не повредило — такому-то здоровяку, да еще в доспехах. Но вместо того, чтобы врезаться в широкую твердую грудь Белого Волка, локоть и кулак Лении нашли какую-то костлявую, податливую и явно незнакомую цель.

Сзади раздался слабый придушенный вздох. Ления услышала, как падает тело, как замолчала толпа вокруг нее. Люди начали оборачиваться на шум. Человек десять, по меньшей мере, смотрели на девушку, поворачивающуюся взглянуть, во что или в кого пришелся ее удар.

На земле сидел нескладный молодой парень, державшийся руками за живот и широко раскинувший ноги. Он был опрятно одет, у него были черные сухие волосы, а на лице застыла гримаса боли. Он весь, казалось, состоял из рук и ног. Ления перешагнула через его колено и подошла вплотную.

— Во имя всего святого! — воскликнула она. — Что же я натворила?

Люди снова обратили свое внимание на торговца, который снова завел свою песню: на подобные сцены, типичные для этого города, смотреть было неинтересно. Парень на земле смотрел на Лению со смесью боли и насмешки, и вдруг расхохотался.

— Я дико виновата перед вами, господин! — выдохнула остолбеневшая Ления, подхватывая парня под локоть и пытаясь помочь ему подняться. Он снова рассмеялся.

— Не переживай особо. По правде говоря, я должен был попасться сегодня. Ты просто застала меня не в лучший мой день, вот и все. — Он снова схватился за живот и попытался рассмеяться сквозь боль, виновником которой был кулак доярки. Его веселье было заразительным, и скоро Ления смеялась вместе с ним, не зная, над чем, но наслаждаясь свободой. Она неделями не смеялась так открыто и весело.

Встав на ноги, молодой человек мягко взял ее за руку и повел ее к узкому лестничному спуску с высокими стенами по обе стороны от ступеней. Она не испытывала никаких опасений. Когда они остались одни, парень заговорил с Ленией.

— Так, и что деревенская девушка вроде тебя делает здесь, расхаживая в городском платье?

— А что городской парень вроде тебя делает, на людях цепляясь к молодым девушкам?

— Твоя правда, — сказал парень, снова разражаясь смехом.

Парочка сидела на каменных ступенях, не замечая вокруг себя, кроме шума толпы, переливавшегося через стены, никого и ничего. Вот уже второй раз предприимчивый молодой человек воспринял Лению как легкую добычу. Теперь мужчине был нужен ее кошелек.

Нескладный молодой брюнет представился Аркадием, мелким вором-карманником, плутом, каких много в городе. У него не было причин скрывать правду. Он мог быть не тем, кем казался, но ведь и эта доярка обманула его своим придворным платьем. Аркадий ожидал сорвать крупный куш, вытащив пухлый кошель у обычной городской клуши, которая обнаружила бы пропажу только при расплате за что-либо и, возможно, хлопнулась бы в обморок. Вместо этого он получил локтем в брюхо и кулаком в солнечное сплетение. По заслугам.

Ления в ответ рассказала ему о хозяйстве под Линцем, где она выросла, о своих братьях, о том, как она попала в Мидденхейм Она рассказывала об отвратительном паже и промозглых мрачных комнатах, в которых ее вынуждают жить и работать. Ления говорила о дворце, но только не о том, как и благодаря кому очутилась сегодня в Большом парке. Она же, в конце концов, разговаривала с преступником и не желала отпугивать Аркадия рассказом о ее Белом Волке. У нее была еще одна тема для беседы. Ее тайна.

— Знаешь, мой брат ушел сюда, — сказала она, набравшись смелости. — Сейчас уже, пожалуй, год миновал с той поры. Пошел счастья искать. Никогда не думала, что тоже доберусь до Мидденхейма, но вот я здесь. Я хочу найти его.

— В городе такого размера? — Аркадий расхохотался, но резко остановился, почувствовав, что его смех причиняет боль этой наивной, но настойчивой деревенской девушке. — Смотри-ка, если он пришел сюда из деревни, то сейчас он уже мог вернуться обратно. Город не всем деревенским по вкусу.

— А если это не так? — спросила Ления.

Аркадий взглянул на свои стертые башмаки. Он не хотел ранить девчушку, но ей рано или поздно придется столкнуться с правдой жизни.

— Если он все еще здесь, вероятно, он присоединился к одной из менее… признанных гильдий. Один из местных владык нижнего мира мог взять его к себе «на побегушки».

— Нет, он честный парень! Он нашел бы себе достойную работу! — В голосе Лении явно чувствовался испуг. Аркадий только фыркнул.

— Для чужаков в Мидденхейме достойной работы нет. Улицы здесь золотом не вымощены, и ни в одну гильдию мышь не проскользнет — такие там дела. Там же сплошное кумовство и сутяжничество. Свои грызутся между собой, а чужака просто сожрут. Почему еще, как ты думаешь, в Мидденхейме так много «свободных предпринимателей»? Вон тот торговец со своей тачкой — болтливый урод с соломенными волосами — каждую неделю тягает телегу в город и обратно. Большая их часть где-то по ту сторону стены становится добычей разбойного люда… — История Аркадия оборвалась.

— Значит, ты хочешь сказать, мой брат — преступник? — спросила возмущенная Ления.

«Или труп», — подумал Аркадий, однако вместо этого повторил старую версию:

— Может, он все-таки вернулся в деревню? Ления мгновение подумала над его словами и глубоко вздохнула.

— Если он здесь, — сказала она со всей решительностью, — я хочу его найти, кем бы он ни стал. Где мне найти одного из этих «владык»? Надо мне поговорить с ним. Кто-то должен знать, где мой брат.

Аркадия обуревали сомнения. Девушка еще не была нигде в этом городе, кроме дворца, это ее первый выход на улицы города. Она еще ничего не знала о здешней грязи, убожестве, нищете, не говоря уже о безжалостности людей беднейших кварталов города. А с другой стороны, она его вырубила одной рукой, тогда как не должна была даже ничего услышать.

— Ты идешь и ведешь меня к одному из этих пресловутых господ! — горячо сказала Ления Аркадию, увидев нерешительность на его открытом лице.

— Ага, прям сейчас! Да ни за что! Знаешь, есть более простые способы. Я знаю одного вора, он нормальный парень, добрый и все такое. Я-то еще малявка, веришь… Я ни к одному Королю Дна и близко не подойду. Слишком опасно это для мелкой рыбешки вроде меня. А он это может. У него веса побольше. Ну, и тебе будет с ним безопасно. Он за тобой присмотрит, а там, глядишь, вы и твоего потерянного братца найдете.

Аркадий собрался уходить.

— Встретимся здесь же послезавтра. Найдешь еще раз это место?

— Думаю, да, — ответила Ления. — А из-за чего ты меня сейчас не отведешь?

Аркадий глянул за стену. Небо постепенно наливалось привычным лиловым оттенком, шум в Большом Парке стихал. Он-то был тут как рыба в воде, а вот Лении придется туго, если ночь застанет ее здесь.

— Поздно. Ты можешь заблудиться. Иди домой, милашка, прямиком домой. Приходи послезавтра и жди меня.

С этими словами он припустил вниз по лестнице, перескакивая разом по две ступеньки. Через полдюжины шагов он свернул за угол. Ления лишь еще пару секунд могла видеть, как на долю мгновения при каждом новом шаге его макушка показывается из-за стены. Когда Аркадий исчез, она встала и оглянулась вокруг. Темнело, но путь назад она найти могла без труда. Только теперь она вспомнила о Драккене.

— О Сигмар! Криг! — воскликнула она сдавленным голосом и бросилась вверх по ступенькам к выходу из парка. Она просто обязана была найти дорогу к его любимому храму. Может, он еще там.

Ночь опускается на Мидденхейм быстро, и когда Ления сумела добраться до великого Храма Ульрика, солнце уже село. Желтые вечерние огни зажигались по всему большому городу. Злясь на себя и на Драккена, она меряла шагами окрестности Храма уже несколько минут. Девушка собралась сама найти обратный путь во дворец, когда вдруг поняла, насколько трудно это может быть.

Лению во дворце не знал никто. Ни один человек, кроме свиты маркграфа и его слуг. Попытайся она проникнуть на дворцовую территорию даже ясным днем, охрана быстро бы выпроводила ее. А сейчас была ночь. Дневные приключения быстро теряли свою привлекательность. Теперь она поняла, что, если хочет попасть во дворец этой ночью, ей необходимо найти Драккена. Ления не испытывала страстного желания возвращаться во враждебные ей покои, каковые ей приходилось называть домом, — по меньшей мере, пока, — но выбора у нее не было. Аркадий ушел, и город, который завлек ее в свои сети улиц и переулков, начинал казаться зловещим в скудном свете вечерних домов. Силуэты зданий вокруг нее выросли до небес, налились чернотой и злобой, ощерились пиками коньков и шпилей против темного неба. Озерца желтого света придавали серому камню болезненный оттенок. Казалось, что камень поглощает свет, всасывая его в свою поверхность, а потом изливает его в маленькие, мрачные заводи. Тени были длинными и отпугивающими, они словно не принадлежали тем предметам, от которых тянулись. Тьма скрывала неровности дороги под ногами Лении, из-за чего мидденхеймские улицы стали более опасными, чем днем.

«Без паники! Это дом Драккена, и он должен быть в нем. А если не он, то кто-нибудь другой обязательно найдется», — твердила себе Ления.

Она была готова постучать в величественную дверь Храма и даже открыть ее, если понадобится. Она развернула плечи и занесла кулак. Придав своему лицу, как она надеялась, уверенное выражение, она постучала в дверь. Ответа не было.

Ления собиралась повторить процедуру, когда голос, раздавшийся сзади, чуть не заставил ее сердце выскочить из груди.

— Могу ли я помочь вам, госпожа? — спросил голос. Голос был преисполнен уверенности и спокойствия, но при этом в нем чувствовались мощь и властность. Ления медленно повернулась и уперлась носом в могучую грудь человека, стоявшего за ее спиной. Ей не потребовалось отвечать.

— Что ты делаешь за пределами дворцовой территории? — спросил Грубер, узнав в ночной посетительнице Храма смелую деревенскую девчушку из свиты маркграфа. — Так дело не пойдет. Я провожу тебя обратно. Если бы малыш Драккен знал, что ты пропала, он бы уже отправил поисковый отряд.

Ления подняла взор, чтобы посмотреть в преисполненные заботой глаза ветерана. Драккен знал, что она пропала. Он никогда больше не выведет ее из дворца. Ей захотелось закричать от злости и разочарования. Ее теперь наверняка запрут во дворце, подальше от греха.

Оказавшись в относительной безопасности дворца, Ления провела целые сутки, размышляя, что теперь делать. Она думала о своей следующей встрече с Аркадием, умываясь холодной водой из блюда, стоявшего возле кровати, — за ночь вода покрылась плесенью. Она размышляла о том, как бы выбраться из дворца, ухаживая за своей бледной, запуганной госпожой в мрачных покоях без единого окна, которых та никогда не покидала. Она думала о Мидденхейме за воротами дворца, когда ела холодные остатки графской трапезы, застывшие в грязной тарелке — это была основная часть ее рациона.

Она была признательна Драккену за то, что парень решил держаться в стороне. Он точно больше не поведет ее в город, и ей не хотелось выслушивать, как он беспокоился о ней и как волновался, когда она исчезла. Ления могла положиться на свои силы, и никто не должен был предполагать обратное.

Грубер оказался обходителен и добр. Когда они проходили через самый отдаленный ход обратно во дворец, он остановился и перекинулся словечком со стражниками, стоявшими там в карауле. Грубер представил им Лению как девушку, находящуюся под непосредственной защитой Храма. Часовые восприняли это весьма серьезно. Никому из них не хотелось оказаться лицом к лицу с Белыми Волками, повздорив из-за простой служанки. Так что теперь среди стражей ворот есть несколько человек, которые узнают Лению, если ей это понадобится. Если хоть кто-то из них окажется на часах, она смогла бы выйти из замка и вернуться без всяких неприятностей. Если же ее вздумают не пустить, до Храма Ульрика рукой подать, и она надеялась, что если Грубер так легко признал ее, с другими Белыми Волками тоже проблем не возникнет. У нее всегда будет надежный эскорт, который доставит ее во дворец, что бы ни случилось.

Итак, два дня спустя Ления покинула дворец графа, прошла на юг к Большому Парку и снова нашла ворота, через которые входила в прошлый раз. Она пришла туда в то же время, и парк был по-прежнему заполнен людьми. Каменистые дорожки блестели от моросящего дождя, а когда сборища народа вынуждали ее сворачивать на мшистые обочины, ноги скользили по грязи, в которую превратилась темная губчатая почва Девушка пристально всматривалась в людскую круговерть, но у каждого были свои дела, и Лению они просто не замечали. Она сторонилась людей, чей вид внушал ей опасения, переходила из одного людского потока в другой, чтобы избежать встречи с напившимися парнями, готовыми броситься на что угодно, если оно носит юбку.

Ей потребовалось три попытки, чтобы найти узкие ступеньки, на которых они сидели с Аркадием, и то благодаря случайности — она споткнулась и увидела их. Ления уселась на третьей или четвертой ступеньке сверху, так что ее и не было видно сверху. Через полчаса ожидания Ления начала волноваться, на то ли место пришла. А потом вдруг она посмотрела вверх, сама не понимая, зачем Никаких новых звуков в шуме толпы она не слышала, но когда присмотрелась, увидела знакомую черноволосую голову. Она встала со вздохом облегчения и окликнула Аркадия.

Он спустился к ней, слегка пригибаясь, чтобы его не было видно из-за стен, и кивком предложил следовать за ним. Спускаясь вниз по ступеням, круто поворачивая вправо и влево, Ления поняла, почему им никто не встретился в этом переходе Чем круче и уже делался спуск, тем выше становились стены вокруг него. Потом они плавно перешли в невысокий свод, сквозь щели в котором по каплям просачивалась черная густая влага от гниющих наверху растений Ступени сперва были просто слегка влажными, а потом их накрыли темнота, сырость и старый скользкий мох. Подол платья Лении отяжелел, пропитавшись омерзительной влагой, а ее башмаки начали течь. Она остановилась.

— Куда мы идем? — спросила она, и в ее голосе впервые проявились нотки опасения. Она находилась в полном распоряжении совершенно чужого ей человека. Ления доверила ему свою жизнь, и теперь он, похоже, вел ее под землю, в темноту и безмолвие.

Аркадий уловил испуг в ее голосе.

— Доверься мне, — сказал он и засмеялся. — Честно, все в порядке. Просто никто не пользуется больше этими старыми лестницами, но это не значит, что они опасны и не приведут нас туда, куца мы хотим добраться — Ления мрачно посмотрела на Аркадия, и он постарался успокоить ее. — Уже скоро, я обещаю.

Через несколько минут ступени внезапно кончились, и Ления вслед за Аркадием пересекла крохотный внутренний Дворик, над которым почти смыкались крыши домов. Тут они вошли через черный ход в заднюю комнату, как она полагала, частного дома, но на деле это оказалось одно из множества мелких питейных заведений — дыр, известных только местным жителям. Сотни их разбросаны по аллеям юго-западной части Мидденхейма.

— Так! — воскликнул Аркадий. — Что, во имя всех богов, ты прикажешь делать с твоим ужасным нарядом?

Ления уставилась на платье. Оно никогда ей не нравилось, и Ления знала, что носить в этих кварталах такую одежду не стоит ради собственной безопасности. И ей не понадобилось долгих размышлений — женское чутье подсказало ей, что надо ответить Аркадию.

— Сможешь принести мне пару порток и нож? — спросила она молодого вора, одергивая рукава платья. Он посмотрел на Лению, задумался, потом передал ей короткий нож, который был спрятан у него за поясом сзади. Раньше Ления не заметила, что парень хоть как-то, но вооружен.

— За остальным придется на секунду отлучиться, — сказал Аркадий, развернулся и вышел тем же путем, каким они пришли.

Ления взяла нож и отпорола рукава платья по плечи, оставив снаружи простые рукава нижней сорочки. Потом она отрезала от подола четырехдюймовую зловонную полосу ткани, пропитавшуюся водой. Кинув обрезки своей одежды в огонь, Ления мигом придумала еще один фокус. Она вертела обгоревшее черное полено в камине, пока то не загорелось снова, и пепел посыпался сквозь решетку. Погнутым совком она вытащила из очага некоторое количество золы. Затем Ления втерла золу в корсаж платья и принялась за подол. Когда Аркадий вернулся, она была уже довольно близка к типичному образу местной женщины. Вор протянул ей штаны.

Ления отвернулась и сделала большой разрез прямо по центру юбки, начинавшийся слегка ниже талии и шедший до самого края. Потом она откромсала по нескольку дюймов от каждой штанины, подгоняя портки под себя, и влезла в них. Девушка развернулась к Аркадию и воздела руки вверх в драматическом жесте, ожидая его одобрения. Он улыбнулся, подошел к ней и принялся безжалостно ерошить волосы. Когда они осели кривобокой копной на ее голове, сбросив пару бесформенных прядей на глаза и свалившись каскадом на шею, он отошел и рассмеялся.

— Почти то, что нужно. Знаешь, вот эти руки выдают тебя с головой. Но, кажется, я могу это исправить.

Он выскочил наружу и через миг вернулся, неся короткую поношенную кожаную куртку. Она принадлежала местному мальчишке-разносчику, и Аркадий снял ее с крюка за дверью. Он галантно подержал обновку, пока Ления просовывала руки в ее рукава. Куртка оказалась впору, и этим преображение Лении завершилось. Теперь она могла пройти через самые темные улицы города и не привлечь внимания своим неуместным видом — ни богатства, ни опрятности не осталось и в помине. Она была готова встретиться с вором, знакомством с которым так гордился Аркадий.

Круца сидел сгорбившись над кувшином эля в единственной общей зале злачного заведения, которое гордо, но необоснованно именовалось таверной. Круца был неравнодушен к элю, но эта разбавленная, горькая жидкость только бередила его брюхо, и он громко рыгал. В это время через дверь для прислуги за сооружением из досок и бочек, которое здесь называлось баром, в залу вошли Аркадий и Ления. Аркадий рассмеялся своим коронным смехом, и Круца повернул голову в сторону нового звука. Крутыми плечами он даже не повел.

Рассматривая маленькую, симпатичную девушку в одежде, распоротой самым многообещающим образом, Круца выпрямился. Тщательно приведя в порядок свою куртку, он улыбнулся пришедшим.

— Я-то думал, ты приведешь какую-нибудь неуклюжую селянку, — проговорил он вполголоса Аркадию, — а это создание не похоже ни на кого, кто хоть день провел рядом с коровой.

— Подожди, пока она рот раскроет, — усмехнулся Аркадий, на что Ления, сжав зубы, пнула его по голени. — Ладно, оставляю все эти проблемы тебе. Счастливо! — Аркадий подмигнул девушке и выскользнул в дверь.

Ления подсела к Круце и заглянула в его зеленые глаза, пытаясь найти в них то, что с такой силой вдруг начало притягивать ее к этому человеку. Он, конечно, немного пугал девушку своим видом и сомнительной репутацией, но тут он улыбнулся, и Ления успокоилась.

— Аркадий говорил, ты кого-то ищешь, — начал разговор Круца.

— Моего брата, Стефана. Старше меня на два года. Немного выше. Светловолосый. Глаза как у меня. Он ушел из Линца в Мидденхейм год назад. Аркадий сказал, что он может работать на подхвате у одного из… как он их назвал? А, точно, у одного из Королей Дна.

— Более вероятно, что он мертв, — сказал Круца, глядя в кувшин с мутным элем — нет, этой жидкости уже не суждено попасть к нему внутрь! — А если и нет, в Мидденхейме тысяча парней наберется, подходящих под это описание.

— Да, но Стефан только один! — сорвалась на крик Ления. — Если ты не поможешь мне, тогда я сама найду выход на этих Королей Дна.

Круца снова посмотрел на девушку. Аркадий рассказывал ему, как Ления вышибла из него дух на рынке, но она не выглядела и вполовину столь сильной, как говорила. И еще он был уверен, что денег для оплаты его услуг у девушки нет. Он вздохнул.

— Хорошо, — сказал Круца, — я помогу тебе. Но к Королям даже и не пробуй соваться. Я тебя уверяю, что ты менее всего в жизни хочешь столкнуться с такими людьми, как Блейден. Начнем со жреца.

Ления хотела заартачиться — она просто не понимала, какая ей польза от жреца, но Круца уже взял ее за руку и, не дав опомниться, вывел из таверны на узкую, темную и грязную улицу. Это, предположила девушка, был Альтквартир, самый бедный, самый опасный, самый развращенный угол города. Прежде Ления видела его только с балкона, с огромного расстояния. Сейчас она попала в самое его сердце. Узкие, кривые переулки были полны суетящихся грязных людей. Женщины орали на босоногих пацанов и выливали помои из окон прямо на улицу. Естественно, не глядя. Света здесь почти не было. Небо лишь узкой и рваной серой полосой проглядывало между крышами разномастных домов. Лохматые собаки рычали и лаяли на прохожих, спрятавшись в подворотнях, чтобы не попасть под пинок одного из праздных лодырей, небольшими компаниями сидевших возле домов. Здесь не было никакого порядка — только вонь, темень и ругань. Ления жалась к Круце: пусть даже она и стала неотличима от трущобного люда, потеряться здесь она не желала.

А вполне могла. Скоро девушка поняла, что не может вспомнить, в какой стороне находится таверна, из которой они с Круцей вышли совсем недавно. Здесь ее чувство направления совсем «ослепло». Немудрено: это была самая крутая часть Мидденхейма. Здесь было больше всего поворотов, изгибов, обходов, склонов, лестниц. Казалось, что аллея заканчивается тупиком или обрывом прямо перед тобой, но сделай еще шаг, и она перейдет в новый переулок, поворачивающий под неимоверным углом в невидимом прежде направлении. Ления чувствовала себя в лабиринте, из которого нет выхода, хотя примерно догадывалась, что до дворца идти не больше четверти часа. По прямой…

Какими-то закоулками Альтквартира они спешили в известном только Круце направлении, прежде чем он начал сбавлять шаг. Потом он остановился, прислонился к стене и знаком посоветовал Лении последовать его примеру, хотя она предполагала, что это только привлечет к ним внимание. В этой части Мидденхейма аллеи и переулки были отнюдь не пустынны. Прошла пара минут, Лении наскучило стоять, и она заерзала на месте, когда вдруг почувствовала, что происходит нечто необычное. Она прислушалась к голосам за стеной.

— Ганс, бедный мой Ганс! — причитала женщина в глубоком и нескрываемом горе. Низкий голос что-то неразборчиво говорил, несколько всхлипов и вздохов перемежали его монотонность. — Не трожьте его! Не трожьте его! — сорвались на пронзительный вопль причитания женщины.

Мягкий, низкий голос ответил что-то, в его звучании слышалась попытка успокоить отчаяние женщины, но как бы она ни напрягала слух, слов его Ления разобрать не могла. Всего лишь монотонная утешающая речь.

Круца повернулся к Лении и лучезарно улыбнулся.

— Это наш человек, — удовлетворенно сказал он, и Ления начала отдирать спину от сырой мшистой стены. Но Круца не двинулся с места, и она снова вжалась в кладку, всем видом выражая нетерпение. Она ждала знака от своего провожатого и думала, что второй раз на дню вверила свою судьбу в руки незнакомца.

В ожидании развития событий она осматривала окрестности, но людей в этом проулке поубавилось. Она долго наблюдала за крысой, которая прокладывала свой путь через скудную, хоть и довольно большую, кучу отходов. В этой части города объедков было мало. Кости плющились, и из них выедали костный мозг. Осколки костей давали навар в супе. Здесь человек съедал плод целиком — с кожурой, семечками, косточками и всем прочим — и так же потреблял овощи. Достав мясо, человек Альтквартира пожирал все, что ему послали боги. Кровь шла на колбасу, а хрящи и жилы он жевал до тех пор, пока они не станут достаточно мягкими, чтобы их проглотить. Так что по большей части единственными отходами здесь были человеческие «следы». Сами люди здесь выглядели бесформенными существами, почти у всех не хватало волос и зубов, как у этой костлявой облысевшей крысы с половиной клыков. Испытывая смешанное чувство горечи и ужаса, Ления поняла, как низко пали обитатели этих кварталов. Крысы процветали по всему Мидденхейму, но здесь даже им приходилось бороться за существование.

Голоса по ту сторону стены начали стихать, народ понемногу стал выходить на улицу, и Круца наконец сделал свой ход. Пройдя два шага, он обернулся, увидел Лению, по-прежнему пялившуюся на крысу, подождал мгновение, потом взял ее за запястье и завел в маленький дворик за стеной. Узкая тачка с большим корявым колесом ехала со двора. Ее толкали два человека в коричневых суконных плащах до пят. Третий постоял пару секунд, словно размышляя, а потом двинулся за ними следом. Когда тачка с трудом развернулась на углу, Ления увидела, как груз перекатывается в ней. А потом из-под парусины, которой он был накрыт, показалась рука. Ления дернула Круцу за рукав.

— Там на тачке труп! — воскликнула она с ужасом и удивлением.

— Мы должны подождать, пока они уедут, — объяснил Круца, — прежде чем сможем обратиться к жрецу. У него есть работа, и немного уважения к мертвым никогда не помешает.

Ления замолкла, но незаданные вопросы терзали ее ум. Она не понимала, что происходит, и ей это не нравилось.

Круца и Ления последовали за троицей. Они прошли две-три улицы, и к этому времени тачка с ее ужасным грузом уехала далеко вперед от того человека, которого Ления считала третьим членом этой жуткой компании. Она облегченно перевела дух, когда тачка вовсе скрылась из виду, а Круца двинулся вперед, чтобы поговорить с приятелем.

Человек повернулся к ним — благообразный, с приятным, чуть рассеянным выражением лица. Ления не знала, что она ожидала увидеть, но явно не пожилого, изнуренного мужчину, на которого она сейчас смотрела.

— На пару слов, господин, если позволите, — вступил Круца. — Моя спутница ищет в городе родственника… Мы надеемся, что вы сможете нам помочь, но…

— Я тоже на это надеюсь, — ответил человек своим мягким голосом. — Пойдемте присядем и поговорим. Если новости скверные, их нельзя сообщать на улице.

Ления и Круца последовали за человеком, при этом девушка оттянула своего спутника на пару шагов назад.

— Кто он такой? — прошептала она. — Что за плохие новости?

— Он жрец Морра. Он занимается покойниками Мидденхейма и порой раскрывает их тайны.

— А если Стефан не умер? — паническим шепотом спросила Ления.

— Если Стефан не умер, жрец Морра о нем ничего не знает. — С этими словами Круца прибавил шагу и догнал священника, когда он входил в гостиницу несколькими кварталами севернее того двора, с которого увезли тело парня по имени Ганс.

Круца еще не имел возможности толком выпить сегодня днем, поэтому он с видимым удовольствием заказал себе и своим спутникам по кружке куда более добротного напитка, чем тот, который он пил утром.

— А как звали твоего брата? — спросил жрец, когда Круца оторвался от бочки.

— Стефан Дунет. Он ушел из деревни около года назад. Я о нем с тех пор и не слышала.

— Ни с одним человеком под таким именем я дела не имел, — ответил жрец. — Опиши его мне.

— Для мужчины он довольно мал, — сказала Ления, и ее голос слегка дрожал. Она откашлялась. — Низкорослый и стройный, но сильный. Кожа и волосы были очень светлые, глаза были бледно-серые и большие, как у меня.

— Вероятно, до сих пор такие и сеть, — сказал жрец. — Ни одной душе, которая покинула безымянное тело, выглядящее так, как ты рассказала, я не помогал.

Лению просто захлестнуло облегчение.

— Вы уверены? — спросила она.

— Вполне уверен, — ответил жрец, вставая из-за стола. Не сказав больше ни слова, он вышел, оставив нетронутым стакан эля.

— Так, с этим все! — воскликнул Круца, осушая свой стакан и утирая губы. Но Ления не собиралась сдаваться.

— Не совсем, — заявила она. — Он жив. Теперь все, что нам надо, это найти его. А я думаю, ты понимаешь, что это значит Круца вне всяких сомнений знал, что это значит. Это ему ничуть не нравилось. Он был просто одним из многих мелких воров и жуликов этого города, может, чуть более преуспевающим, чем большинство из них, но по сути не отличающимся от массы ничем. Круца работал кое на кого. Он получал не так много приказов, как толпы мелких паразитов, тянущих соки из города, он не был мальчиком на побегушках, как большинство из них. У него был авторитет, малая толика уважения. В конце концов, он приносил пользу. Но итог был один и тот же: у Круцы был хозяин. Так уж повелось в этих местах.

Но это были его места, и они не была безопасными для девушки вроде Лении.

— Сегодня мы не сможем больше ничего сделать, — сказал Круца, посмотрев на нее. — Скоро стемнеет, и тебе надо вернуться во дворец.

— Но ты сказал, что поможешь мне! — взвизгнула Ления.

— Я могу помочь тебе в другой раз, — сказал Круца, пытаясь отцепиться от девушки.

— Нет! Сегодня! — настоятельно сказала Ления и тут же изменила тактику. — К тому же я не могу вернуться во дворец, пока НС найду что-нибудь подходящее из одежды. Ты же не думаешь, что я прибыла в Альтквартир уже в таком отрепье, а?

Ления с удивлением обнаружила, что обстоятельства вновь поймали ее в капкан, причем теперь в гораздо более тугой, чем в первый раз. Тогда она почти оказалась отрезанной от дворца, а в этот раз перемены в ее внешности не позволят ей даже дойти до Храма Ульрика. Да и дойди она до дворца, кто-то непременно захочет поинтересоваться, почему она так ужасно выглядит. Что с ней произошло? Кто на нее напал? Со всеми этими вопросами она не была готова столкнуться сегодня, как, впрочем, и в другие дни. В свое время искромсать одежду казалось неплохой мыслью, более того, единственным разумным выходом. Теперь Ления ужаснулась, когда представила, что возвращается во дворец в столь плачевно выглядящем наряде.

— Я превосходно одета для уличной жизни в этом городе, особенно после наступления ночи, — с вызовом сказала она — Когда еще представится такая возможность, чтобы найти моего брата?

Круце хотелось смеяться, отчасти оттого, что девушка была права, но по большей части потому, что Ления стояла, расставив ноги и уперев руки в бока. Во всем мире сейчас не нашлось бы человека, который не принял бы ее за нечто среднее между обычной шлюхой и уличной скандалисткой. Ее тон был требователен и раздражен, как у неудовлетворенной новобрачной. Это было слишком. Чересчур убедительно выглядела Ления в этой позе, чтобы отказывать ей в праве познакомиться с ночным Альтквартиром и попытать счастья у Короля Дна. Круца решил, что просто будет приглядывать за ней.

— Ладно, — сказал он, — давай попробуем. Но никаких обещаний я не даю, и после всего этого я отведу тебя к одной портнихе, которая тебя снабдит новой одеждой, прежде чем ночь закончится. Тогда ты вернешься во дворец.

— Хорошо, — просияла Ления, — давай начнем!

— Обожди пока, — сказал Круца, взяв ее за руку и мягко усадив обратно на скамью. — Для начала нам надо перекусить, а кроме того, есть вещи, которые ты должна знать о людях, с которыми мы встретимся сегодня ночью.

Круца махнул рукой в сторону женщины, сидевшей на табурете около бочки и посасывавшей глиняную трубку с длинным чубуком Лении показалось, что ее хотят запугать, но она не обратила на это внимания. Она внезапно почувствовала, насколько проголодалась.

Угрюмая женщина, не переставая курить, принесла им жирные, почти без мяса, отбивные, выдала по ломтю черного хлеба и поставила на стол тарелку кислой капусты. Пока они ели, Круца рассказывал Лении о Королях Дна вообще и о своем хозяине в частности. Имен он пока не называл.

— Кто-то придумал для них весьма удачное название — Короли Дна. Монархи подземного мира, абсолютные владыки улиц. Это подонки из подонков: паразиты, кукловоды, прожорливые акулы Они заправляют всей организованной преступностью в городе, почти все карманники, грабители и прочая мелочь зависят от этих владык тьмы. Только горсть Королей Дна правит Мидденхеймом. Граф думает, что он управляет городом, гильдии ставят на ведущее место себя. Но тех людей, которые правят настоящим городом — людей, которые контролируют улицы, содержат шлюх, продают запретные зелья, держат игорные дома — очень мало. Они скрываются за своими головорезами и уличными дельцами, а всякую деревенщину и изгоев используют как смазку для ножей. Их никогда не поймать, а любой человек, который работает на них, не имеет для них значения, сколь бы велики ни были его таланты. Ты понимаешь?

Круца посмотрел на Лению, подмечая, как изменилось выражение ее лица. «Она испугана, — подумал он. — Вот и славно!»

Альтквартир не выглядел так ужасно в сумерках, встретивших Лению и Круцу на выходе из таверны. Бледный серо-желтый свет был неспособен выявить все изъяны, которые безжалостно резали глаз при свете дня. Запылавшие жаровни, стоявшие на углах улиц — а углов было не счесть, — разгоняли часть отвратительных запахов, сгущавшихся над Альтквартиром во влажном и теплом дневном воздухе. Узкие аллеи были по-прежнему полны людей, но в вечернем сумраке люди казались не такими хищными. А возможно, Ления просто привыкла к такому окружению.

Они шли вдвоем, без спешки, вниз по череде улиц и переулков, поворачивая туда-сюда. Потом Круца остановился и повернулся к Лении.

— Ты знаешь, где ты? — спросил он.

— Нет. Это место — лабиринт похуже дворца.

«Хорошо», — снова подумал Круца. Он не хотел, чтобы девушка сама смогла найти дорогу в это гиблое место, если сегодня у них ничего не получится.

Ночь вступила в свои права почти полностью, когда Круца и Ления дошли до Вест-Вега. На улицы выходили толпы народа, и Ления могла слышать бой барабанов и грохот труб, разносящийся над домами. За очередным углом все эти люди слились в одну сплошную массу. Над этим скопищем раздавались взрывы смеха, взвизгов и криков предвкушения удовольствия. Ления подняла голову и замерла с открытым ртом.

Перед ней высилось здание, напоминавшее приземистый каменный барабан, зажатый соседями — кривобокими низкими домами, словно выталкивавшими его выпирающий на улицу фасад. Большие жаровни перед ним отбрасывали длинные трепещущие тени и ярко освещали верхнюю часть здания. Создавалось впечатление, что дом ритмично содрогается. Над криками толпы, пытающейся втиснуться в здание, Ления расслышала другие звуки, словно кто-то дразнил и мучил зверей. Слабый гул разочарования или испуга иногда доходил до ее ушей.

Круце не терпелось идти дальше и увести Лению от толпы, пока ее не смял людской поток.

— Что это за место? — спросила она, вынужденная перекрикивать все растущий шум толпы.

— Это «Западня», — ответил Круца таким тоном, в котором слышалось легкое презрение или, может быть, отречение.

— И что мы здесь забыли? — не отставала Ления.

— Ты хотела повидаться с одним из Королей Дна Мидденхейма. Тип, который держит это и многие другие заведения, знает о преступных делах Мидденхейма больше, чем любой другой человек, которого я знаю или о котором слышал. Положение обязывает: он величайший, самый преуспевающий и, пожалуй, самый большой подонок из всех Королей Дна.

Интонации голоса Круцы заставили Лению заволноваться. Она была так уверена, что хочет встречи с этим человеком, так уверена, что он поможет ей найти Стефана. Но Круца совершенно очевидно боялся его. Он выглядел и говорил так, что без труда можно было понять: сейчас он с радостью оказался бы в любом другом месте.

— Привести тебя сюда днем я не мог, — осторожно сказал Круца. — Слишком опасно говорить с хозяином, когда вокруг только его приспешники. В этой толпе и шуме нам безопаснее. Если случится что-то, что смутит или обеспокоит тебя, да вообще, что угодно, ныряй в толпу, пережди представление и уходи вместе со всеми. А как выйдешь, найди кого-нибудь, с кем будешь в безопасности. Даже к городскому стражнику подойди, если придется.

— А если нам надо войти внутрь, почему мы не идем вместе с толпой?

— Есть другой вход. Блейден держит это заведение, и я знаю, где здесь черный ход.

— Блейден? — спросила Ления. — Откуда ты его знаешь?

— Я работаю на него, — ответил Круца. Голос его наполнился чем-то похожим на стыд.

— Боги праведные, Круца, как ты можешь работать на такого человека? Ты говорил так, будто презираешь его.

— Все, кто работает на него, презирают Блейдена. Все, кто должен ему денег, презирают Блейдена. У него хватает денег и власти, но друзей нет.

Ления заметила самый узкий переулок из тех, что вились вокруг «Западни», перекрытый высокими железными воротами Круца огляделся, потом приоткрыл створку всего на несколько дюймов и проскользнул в нее, протащив за собой Лению. Она чуть не упала на незамеченной в темноте ступеньке, но удержалась, ухватившись за ворота. Раздалось громыхание металла о металл. Вор стремительно обернулся к ней, и его горящий гневом взгляд обжег Лению. Несколько секунд они молчали в пыльной тьме, но, казалось, никто не услышал этого предательского грохота.

— Идем! — прошипел Круца.

Двумя ночами раньше, когда Драккен опрометчиво вывел Лению прогуляться по Мидденхейму, молодой Волк долго не появлялся в своей казарме. Моргенштерн во все горло смеялся над парнем, который, похоже, преодолевает трудности свидания со своей деревенской крошкой.

— Он обрел мужество на поле битвы, — басил старый ветеран грубым от выпивки голосом, — а сегодня ночью, похоже, потеряет девственность в постели!

— Или на ограде графского дворца, — добавил Аншпах, и все Волки рассмеялись Грубер сидел на своей койке и думал о том, что Ления-то во дворце, жива и здорова, а вот где носит Драккена? В этот момент Криг, красный и взмыленный, ворвался в казарму.

Он сбросил шкуру и чуть не сорвал доспехи, сел на койку и зарылся лицом в ладонях. Грубер подошел к нему, махнув другим Волкам, чтобы те оставили парня в покое и занялись другими делами.

Когда Грубер сел рядом с ним, Драккен уронил руки на колени и поднял глаза.

— Я потерял ее, — тихо сказал он. — Я Лению в городе потерял. Я… Я не смог ее отыскать. Ульриковы Зубы, Грубер, что с ней станется в этом городе ночью?

— Не переживай, парень, — Грубер улыбнулся ободряющей улыбкой. — Вот уже несколько часов, как я ее нашел около храма, целой и невредимой. Я отвел ее во дворец, так что она уже давным-давно спит.

На протяжении одного ужасного мгновения Грубер думал, что Драккен стиснет его в своих медвежьих объятиях, настолько очевидны были радость и облегчение бедного парня Но Драккен просто встал, потом резко снова сел, и теперь на его широком лице читались гнев и разочарование.

После крепкого сна гнев Драккена пошел на убыль, и теперь он только хотел убедиться в том, что Ления в безопасности. Он почти решил отправиться к ней, но словно наяву услышал, как она насмешливо скажет, что ничего плохого не случилось, а потом еще и пристыдит его, чтобы не смел за ней присматривать. И он не пошел к Лении.

Зато пошел за ней следом. Весь тот день Драккен следил за ее передвижениями К его огромному облегчению, она не предпринимала никаких попыток выйти за пределы дворца Может, день в Мидденхейме напугал ее, и она решила, что во дворце будет куда лучше Но вот в этом Драккен сильно сомневался.

На следующий день он последовал за Ленией, когда она ускользнула в город. Он проследил, как она прошла по Гартен-Рингу и Большому Парку, держался поодаль, когда Ления продиралась через толпы людей на рынке. Он видел, как она спустилась по ступеням к тому месту, где у нее была назначена встреча с Аркадием.

Драккен был озадачен тем, что Ления знает про эти ступени, и озабочен тем, что она по ним ходит. Он не знал, что она просто сидит на ступенях и ждет. Вихрем Криг помчался к выходу из парка. Ему и в самом деле надо было бежать со всех ног, чтобы первым достичь того места, где заканчивались ступени, и продолжить следить за Ленией. Лестница заканчивалась в Альтквартире, и обходной путь Драккена был куда более длинным. Он преодолел дорогу менее чем за десять минут. Тяжело дыша, он спрятался в тенях крошечного дворика, в который должна была выйти Ления. Волк был уверен, что упустил Лению, но что еще делать в таком случае, просто не представлял. И он ждал.

Через полчаса он начал разрабатывать новый план поисков, когда услышал на ступенях шум шагов. Бесшумно он отодвинулся в тень. Укол ревности пронзил его сердце, когда Криг увидел Лению и Аркадия, перебегающих двор Что его девушка делала в компании этого карманника?

Драккен долго следил за ними. Он видел, как Ления говорила с жрецом Морра. Криг сам переговорил со священником, когда тот покинул Лению, оставшуюся в таверне с неизвестным мошенником Драккен не мог понять, что происходит Два странных человека, жрец Морра, и вдобавок девушка сотворила что-то несусветное со своим платьем. И то, что сказал Волку священник, тоже не имело для него особого смысла. Ления никогда не говорила про потерянного брата.

Теперь Драккен стоял перед «Западней» в Вест-Веге, не понимая, зачем кому-то понадобилось приводить Лению в такое место. Неожиданно он услышал грохот — кто-то закрыл боковые ворота. Он метнулся туда и успел увидеть, как его возлюбленная в сопровождении незнакомца по ступеням уходит в самое чрево «Западни». Откуда-то из глубин Души поднялось ужасное предчувствие. Он разом понял, что пришел сюда спасти Лению. Он только не знал, от чего.

— Э, сюда не ходи! — перекрывая шум, раздался глухой голос из глубин тени, как только парочка шагнула за порог, спустившись по ступеням вниз. — Мы закрыты!

Лении не понравился голос, который словно вынужден был пробиваться сквозь толщи еды, набившей рот. Лении не понравился запах испуганных животных и пота, наполнявший воздух.

— Клед? — окликнул Круца появившегося гнома. Ления никогда не видела никого подобного. Гном был шириной в ее рост, огромные мускулы бугрились на его торсе и короткой шее. Он был голым по пояс и безволосым. Его короткая крепкая рука сжималась в кулак вокруг чего-то съедобного, а кривые редкие зубы то и дело вгрызались, как виделось ее стороны, в кулак.

— Круца! — воскликнул гном Клед. — Мы закрыты Сегодня не твой день! — Потом коротышка, неожиданно показавшийся Лении жестокой пародией на Драккена, посмотрел за спину Круцы и растянул рот в подобие улыбки, продемонстрировав содержимое своей пасти.

— Набираешь молодежь, Круца? Небось, и сам попользовался, а? — бесстыдно и плотоядно скалился гном, обходя Лению по кругу, отчего в свежих опилках на полу «Западни» осталась петля, замкнувшаяся вокруг девушки.

— Нет! — Единственное слово, которое произнес Круца, прозвучало как угроза. Клед расхохотался, закинув голову, а потом снова набил рот.

— Мне нужны сведения, — продолжал Круца, — о молодом парне, мальчишке из деревни.

— Вероятно, сдох.

Ления достаточно слушала эту скотину. Он не запугает ее! Наверное, не запугает… Ления вышла из-за Круцы.

— Жрец Морра сказал, что нет, — сказала она и сглотнула комок в горле, из-за которого голос прозвучал надтреснуто. — Отведи меня к Блейдену. Мне надо с ним поговорить.

— Отвести тебя к Блейдену? — переспросил гном, так близко прильнув к ее лицу, что Ления была вынуждена отойти на шаг. — Не говори таким тоном о моем хозяине, шваль, а то пожалеешь.

— Я должна найти Стефана Дунста, — сказала Ления, едва держась на ногах. — Твой хозяин может знать, где он.

— Цена, которую он с тебя спросит, может оказаться тебе не по карману, — сказал Клед угрожающим басом.

Круца стоял за Ленией, оцепенев от ужаса. Он, конечно, намеревался приглядывать за ней, но не при таких обстоятельствах. Она же совсем не хочет помогать ему в святом деле сохранения ее жизни. Да и его собственной, если на то пошло.

— Клед, — начал Круца. — Я не вижу никаких причин беспокоить господина Блейдена. Может быть, ты сумеешь выяснить, не работает ли на него Стефан Дунет?

— Ни единого шанса, — сказал Клед. Сзади него какая-то тварь бросилась на решетку своей клетки, и из ее пасти вырвался истошный рев. По всему помещению разнеслось эхо от звуков столкновения огромного веса животного с металлическими прутьями. Клед развернулся, взял дубинку и двинулся на звук, на все корки распекая беспокойную тварь.

Ления увидела в таком повороте событий свой счастливый шанс. Схватив Круцу за руку, она рванулась от Кледа к противоположной стене помещения, где была невысокая дверь. Она видела свет, сочившийся сквозь щели между дверью и косяком, и подумала, что эта дверь может привести ее к Королю Дна, которого называли Блейденом.

Сидя на корточках на самом верху лестницы, Драккен внимательно вслушивался в разговор, что шел внизу. Он пристроился боком — проход был слишком узок для его здорового корпуса. Сосредоточенно слушая, рыцарь смог расслышать каждое слово кледова приветствия. Он ждал, надеясь, что на этом все закончится. Но когда зверь зарычал и попытался вырваться из клетки, Белый Волк почуял опасность и начал спускаться вниз, стараясь быть как можно проворнее и бесшумнее в одно и то же время.

Ления потянула за дверную ручку, но та не открывалась. На лбу Круцы выступили первые капли пота, и отнюдь не от жары. Он уже понимал, что обратного пути нет. Он отодвинул Лению в сторону и взялся за ручку сам. Он дернул дверь на себя, а потом, сознавая крушение всех своих планов и надежд, в состоянии, как никогда близком к панике, навалился на дверь плечом.

Она распахнулась, и Круца тяжело ввалился за порог, увлекая за собой Лению. Как только дверь открылась, раздались сотни возбужденных голосов, наполненных ожиданием, приветствовавших пару. За этим последовало внезапное молчание, которое нарушали только единичные медленные хлопки разочарования. Ления вскочила на ноги и принялась отряхивать с юбки опилки. Круца, все еще стоявший на полу на четвереньках, поднял голову, оглядывая мир так, как собака нюхает воздух. Он был совсем не готов к тому, что увидел.

Клед ударил дубинкой напоследок по клетке запуганной твари и пошел к выходу, чтобы выставить вон Круцу и его настырную потаскушку. Но они пропали, а дверь на арену была открыта. Он захлопнул ее, чтобы звери случаем не вырвались на волю.

Что-то было не так. Зрители наверху молчали, потом начали хлопать медленно, в странном ритме, которого гном не слышал ни разу за все годы своей работы в «Западне». Клед выпустил дубинку из рук, снял куртку с крюка и втиснул свои могучие плечи в ее рукава, взбегая по винтовой лестнице на тренерскую трибуну.

Драккен стоял внизу лестницы, всматриваясь в полумрак подвала. Он ничего не видел, но слышал стук по решетке и смутный ропот толпы. Потом хлопки. Потом — громовые приветствия.

Стоя на коленях в опилках, Круца глядел на оскаленную морду здоровой собаки. Грудь у нее была размером с добрый бочонок, голова квадратная, глазки крохотные и мерцающие, а нрав, похоже, отвратительный. С белых клыков бультерьера капала слюна, а рваная рана на боку источала желтую жидкость. Круца едва успел сделать короткий, испуганный вздох, а уже вскочил на ноги и перепрыгнул собаку, чем сорвал овации ошеломленной публики.

Когда Круца уже поднялся и прыгнул, Ления впервые осмотрела свое новое окружение. За Круцей в центре огороженной арены стоял высокий толстый столб. К нему был прикован массивный, грязный, воющий бурый зверь. От огромного шипастого ошейника к столбу тянулось несколько футов тяжелой цепи. Огромные лапы, топтавшие засыпанный опилками пол, были скованы между собой, затрудняя передвижение зверя.

Вокруг большого медведя бесновались несколько бультерьеров, и в их маленьких глазках так и светилась жажда действия. Ления развернулась, чтобы убежать из этого зверинца. Но дверь, через которую они вошли, была закрыта.

Стоя на краю тренерской площадки, Клед вложил пальцы в рот и свистнул высоко и пронзительно. Этот звук прорвался сквозь шум, стоявший на арене и вокруг нее, и заставил бультерьеров оглянуться на мгновение. Но только на мгновение.

Клед коротко махнул четырем мускулистым мужикам, которые поднялись со своих мест в неистовствовавшей толпе зрителей по свисту Кледа и теперь пробирались сквозь плотные ряды охочих до зрелищ мидденхеймцев. Твердо ставя ноги на скамьи, они без усилий продвигались через человеческое море. Скоро четыре огромных бугая в кожаных доспехах и с рогатыми шлемами на головах пробрались к стене, огораживавшей арену, и спрыгнули с нее вниз.

— Уберите их оттуда! — крикнул Клед. — Уберите их!

Вокруг уже царил хаос. Толпа просто обезумела от возбуждения. Люди Кледа двинулись вперед.

Один из четырех спрыгнул вниз прямо сзади Лении и Пытался схватить ее. Он, видимо, не ожидал, что маленькая Женщина окажется столь проворна. Она поднырнула под его руку и шмыгнула между ног неповоротливого здоровяка. Повернувшись, чтобы увидеть, куда делась девчонка, он почувствовал острую, жгучую боль в икре. Собака, с которой лицом к лицу столкнулся Круца, упустила свою первую цель и теперь вцепилась в ногу головореза, не желая оставаться без ужина.

Остальные громилы вооружились копьями на случай опасности и начали отгонять псов. Их работа заключалась в том, чтобы как можно скорее прогнать с арены чужаков, пока все представление не превратилось в балаган. Клед обеспокоено наблюдал за всем происходящим со своей площадки.

После чудесного прыжка Круца приземлился в каком-то футе от медведя. Присев на корточки, он протянул руку в успокаивающем жесте в сторону разъяренного зверя. Челюсти огромного медведя были покрыты пеной, он грыз цепи, которые не давали ему добраться до его мучителей долгие месяцы непрерывной пытки. Псы лаяли и крутились вокруг него. В следующий миг к Круце стал приближаться один из головорезов Кледа, разгонявший псов копьем. Это был огромный мужик с татуировками на тех частях тела, которые не закрывали доспехи из черной блестящей кожи. Его изрубленный стальной шлем с рогами сам по себе производил сильное впечатление, но открывавшиеся ниже стальных глазниц тяжелая квадратная челюсть и большой красный рот с заячьей губой были просто ужасающи.

Все еще сидя на корточках, Круца прижался к полу, а потом прыгнул вперед и плечами врезался в голени страшилы-гладиатора. Он едва успел откатиться в сторону, чтобы рухнувшая в опилки туша в черных доспехах не раздавила его. Не дав противнику подняться — отчаяние придает силы — Круца сел тому на грудь, ухватил его шлем за рога и принялся крутить его из стороны в сторону. Туго затянутый кожаный ремешок шлема начал душить гладиатора.

Толпа ответила Круце-душителю взрывом смеха. Одно дело — призовые бои, а вот таких трагикомических сражений люди еще не видели. Сегодня они явно не зря потратили свои деньги.

Клед уронил голову на руки. Дела из просто скверных превращались в ужасные. Завтра на этой работе его уже точно не будет. Он услышал, как чернь встает, аплодирует, топает и приветственно кричит. Клед поднял голову и взглянул на арену.

Перед входом на арену стояла фигура. Клед тряхнул головой и взглянул второй раз. Да, дверной проем заполнял собой неизвестный богатырь, скрывший лицо под маской. Он был гол по пояс и уже блестел от пота. В одной руке у него был огромный молот — тяжелая железная болванка на длинной и крепкой рукоятке В другой — грубая деревянная дубинка, усеянная железными шипами. Это было не оружие, а орудие. Орудие труда. И Клед прекрасно знал, орудием труда какого старого, бестолкового гнома воспользовался этот любитель маскарадов. Этот жуткий гладиатор нагло взял из подвала Кледову собственную дубинку и сейчас начнет портить его представление. Гном чуть не взвыл от досады. Человек стоял без движения, казалось, целый век — так долго, словно хотел, чтобы Клед и другие люди, попавшие в «Западню», навсегда запомнили его кожаные штаны, сапоги до колен, ремни, туго перехватившие могучий торс. Малый был ниже среднего роста, но то, чего ему не хватало в длине, он с лихвой возмещал шириной. На голове у него была простая маска — небольшой чехол с прорезями для глаз.

Мгновение спустя молот взметнулся над головой нового гладиатора — он увидел что-то, что пропустили другие. Все в «Западне» смотрели на него, а он смотрел на медведя.

Шум толпы и непривычно большое количество людей, скачущих по арене, довели медведя до предела. Он бросился всем весом на столб, а потом рванулся в сторону от него, падая на все четыре лапы. От такого напряжения верхнее звено цепи вырвалось из расщепившейся верхушки столба. Медведь освободился.

Псы, прыгавшие вокруг него, были слишком медлительны. Первый был разорван когтями и зубами на две части, второго пса медведь ударом подбросил в воздух — тот шлепнулся в опилки с перебитой спиной и больше не дергался. Медведь победно взревел. Увидев, что судьба им изменила оставшиеся псы бросились врассыпную. Медведь в неистовой ярости тряс головой, разбрызгивая собачью кровь, а потом ринулся на людей — они тоже не были добры к нему. Теперь взревела толпа.

Стоя на месте, гладиатор в маске раскрутил свой молот и отпустил его. Молот рванулся вперед, дважды провернулся в воздухе, повторив петли, которые выделывал им его хозяин, и с отвратительным хрустом врезался в череп медведя. Зверь глухо застонал и рухнул на пол, придавив двух терьеров своей невыносимой массой.

Толпа завыла от восторга, и Круца отпрыгнул от полузадушенного врага, стараясь не вступать в противостояние с очень уж большим количеством противников за один раз.

Отвлеченная шумом толпы, Ления обернулась, чтобы поглядеть на убийцу медведя, когда кто-то обхватил ее сзади. Она оглянулась и увидела громилу с пожеванной ногой, Кровь у него, конечно, шла, но он все еще был вполне силен и боеспособен. Ления барахталась в тисках его объятий и била его ногами. Зрители засмеялись.

Их смеху на смену пришел новый взрыв криков признания, когда загадочный гладиатор с двух рук ударил громилу по защищенной спине, отчего он выпустил Лению и зашатался. Мужик развернулся и вытащил из-за пояса длинный нож. Выпад, попытка режущим движением клинка зацепить грудь гладиатора в маске. Гладиатор ответил вторым взмахом дубинки, после которого головорез остался лежать на полу, а на полу кровь из раны образовывала темное пятно, смешиваясь с опилками.

Клед в ужасе смотрел на безумие, творившееся на арене Двое из его лучших людей выведены из строя мошенником Круцей и таинственным бойцом. И это еще не считая медведя, который был надежным партнером и лучшим номером многих представлений «Западни» более двух лет. Такого нелегко будет найти. Потом Клед услышал, как толпа скандирует: «Маска! Маска!» и улыбнулся. Возможно, он наткнулся на нечто стоящее. В конце концов, может удача улыбнуться гному и в Мидденхейме. Этот гладиатор в маске мог сослужить ему хорошую службу.

Гладиатор подхватил Лению, и толпа засвистела: одни требовали продолжения боя, другие выражали понимание. Ления увидела Круцу и стала пинать гладиатора, который уносил ее с арены.

— Круца! — позвала она своего спутника в паузе между воплями и ругательствами.

— Здесь не место для вас, госпожа! — твердо сказал гладиатор.

— Ублюдок! — ругалась Ления, извиваясь в его руках и колошматя его по груди. — Пусти! Я должна помочь Круце!

К ее удивлению, гладиатор отпустил ее. Оставшиеся на арене собаки выбыли из игры, увидев, что медведь убит — кушать подано! Двое оставшихся громил, которые пытались до этого держать псов на расстоянии от людей своими копьями, теперь направились к Круце. Затаив дыхание, публика следила, как облаченные в кожу боевые машины окружают карманника, пригнув копья к земле, в полной готовности к нападению.

И тут кто-то крикнул: «Убей!». Сразу же этот клич подхватила вся «Западня»: сотни ног в едином ритме стучали по полу, сотни голосов сливались в один хор: «Убей! Убей! Убей!»

Круца слегка переставил ноги, чуть согнул их в коленях, готовясь к защите. Первое копье было направлено ему в ноги, но Круца подпрыгнул, и Кледов наемник промазал. Только он приземлился, как второе копье оказалось в опасной близости от его груди; не успей вор резко присесть, так что копье просвистело над самой макушкой, не видать бы Круце больше лилового неба вечернего Мидденхейма. И началась безумная пляска. Копья преследовали парня по всей арене, но он неизменно опережал их. Зрители почти смолкли, и только редкие вздохи нарушали тишину. Три человека сошлись в танце смерти.

Ления прыгнула на спину к ближайшему громиле, почему-то не подумав о том, что этот бой отличается от тех драк, в которых она так же бесстрашно нападала на своих старших братьев. Ей пришлось прыгать только для того, чтобы ухватить этого бугая за плечи — он был выше нее почти на две головы. Проворно подтянувшись, пока обидчик Круцы не успел ее стряхнуть, Ления обхватила своего противника за шею, зажала запястье одной своей руки другой и повисла Всем весом она тянула его назад и вниз, и, хотя некоторое время ее ноги болтались в воздухе, Ления чувствовала, что враг ослабевает и постепенно прогибается. Тогда она приподняла колени на уровень его поясницы и оттолкнулась что было сил. Ления отлетела в сторону, а ее жертва осталась лежать на полу, задыхаясь и кашляя после такого захвата.

Гладиатор в маске осторожно обошел схватку, не выпуская из виду пирующих псов, и поднял молот. Отряхнув с него медвежью шерсть и мозги, он направился к оставшемуся головорезу Кледа. Его первый удар совпал с низким выпадом бойца в кожаном доспехе. Оба промахнулись, но равновесие Маски, казалось, невозможно нарушить. Прошедший мимо цели молот рванулся по уже знакомому кругу, набирая скорость. Этот замах уже не пропал даром. Двурогий шлем слетел с головы бойца и оказался в руках зрителей, которые чуть не выпадали на арену, когда прыгали с вытянутыми руками за уникальным сувениром. Задолго до того, как шлем обрел нового хозяина, старый упал наземь, нелепо вывернув ноги в предсмертной судороге, с зияющей раной в голове.

Клед бесстрастно стоял на своей площадке, подсчитывая свои убытки. Два весьма полезных бойца с непоправимо испорченными доспехами, по крайней мере, пара псов (остальные будут бесполезны еще недели две после сегодняшней обильной трапезы), его любимый медведь. А прибыли? Ладно, Маска покроет все убытки, если его можно будет уговорить драться снова.

Громилы, которых обезвредили Ления и Круца, уже пришли в себя, но не изъявляли желания поквитаться. Толпа подняла шум, способный поднять мертвого. Гладиатор в маске повернулся к Лении и Круце.

— Мы уходим. Сейчас же, — сказал он, перекрикивая шум.

— Но дверь на арену закрыта.. — начала Ления.

— Не надолго.

И гладиатор поднял молот.

Клед мчался вниз по винтовой лестнице в подвал, моля всех богов, чтобы они позволили ему перехватить его новую находку, прежде чем этот таинственный боец растворится в ночи. В его ушах до сих пор стояли громовые аплодисменты и крики «Еще!», «Маска! Маска!»

По пути из подвала гладиатор, по-прежнему не снимавший маску с головы, закинул за плечо какой-то узел и повел растрепанную парочку прочь от их нежданного приключения. Ления заметила, что узел был из какой-то шкуры или меха.

Странная троица торопилась уйти подальше от пустынных окрестностей «Западни» по темным и пустынным переулкам. Они остановились на маленькой площадке между задними стенами нескольких высоких зданий. Там даже для троих человек места едва хватало, зато сюда не выходило ни одно окно. Человек в маске склонился над своим меховым узлом и начал распаковывать его. Потом, словно только что вспомнил, он нетерпеливо сорвал с головы мешок. От пота его волосы налипли на лоб.

— Криг! — воскликнула Ления сдавленно — Криг… Но как?.. Что?. — От удивления она чуть не забыла, как люди дышат. Пальцы задрожали, тошнота подступила к горлу.

— Ты его знаешь? — спросил Круца. И тут карманник увидел, что полунагой человек вынимает из своего узла. Сперва он было думал задать стрекача, но по глазам своего напарника по арене понял, что лучше ему так не делать.

Снова облачившийся в доспехи и волчью шкуру Белый Волк Криг Драккен провел Лению и Круцу к ближайшей харчевне. Круца не знал, что сказать, поэтому занялся бочонком, вскоре выдав каждому из спутников по кувшину пива, не забыв и себя. Ему не нравилось общаться с такими важными людьми — даже изредка, даже неофициально. Но он не чувствовал себя вправе оставить Лению после того, что они пережили вместе.

— Я мог помочь тебе найти твоего брата, — говорил Драккен со строгостью в голосе. — Почему ты не доверилась мне? Я чуть не опозорил мой Храм, потому что мне пришлось лезть в эту яму, чтобы спасти тебя. Если бы кто-то узнал…

— Извини, — сказала она. Она сама удивлялась, почему ничего не рассказала Кригу. Не потому ли, что уже считала себя слишком обязанной ему? Она не хотела думать об этом.

— Теперь его никто не станет искать! — проговорила она опустошенным голосом. — После всего этого…

Ления никогда еще не ощущала такой безнадежности Еще никогда ее усилия не были столь тщетными. Все приметы оказались ложными, все следы остыли, да и в целом игра не стоила свеч. Она сражалась так отважно, как только могла, но в итоге темная махина Мидденхейма взяла над ней верх.

— О, Стефан! — воскликнула девушка. — Что ж тебя понесло-то в это место! Эх, Дохляк, нашел ли ты свою удачу, малыш? — И Ления заплакала. Тихо и безнадежно.

— Что ты сказала? — встрепенулся Круца. — Ты же говорила, что его Стефаном звали.

— Ну, это прозвище у него такое было, детское, Дохляк. — сквозь всхлипы выговорила Ления.

— Дохляк… — повторил Круца еле слышно. — Разрази меня Ульрик! — он вскочил из-за стола так резко, что уронил стул. — Твоим братом был Дохляк?


Миттхербс

Проклятие волка


Ночь была сухой и старой. Луны угрюмо висели в лиловом небе, как два очищенных лимона. Мотыльки отчаянно бились в освещенные окна и фонари. Теплая тишина заполняла все огромное пространство Великого Храма Ульрика, растекшись по длинным анфиладам и коридорам. Было уже за полночь, а дневная жара еще не сошла на нет. Камни Храма, днем гораздо более прохладные, чем улицы Мидденхейма, сейчас излучали накопленный жар, стены и колонны храма источали «пот» — тепло ушедшего летнего дня.

Арик, знаменосец Белого Отряда, шел через притвор величественного святилища, преследуемый тенями от двух сотен курящихся свечей. Бисеринки пота усеяли его широкий лоб. Обычаи и законы Храмовников предписывали ему носить на этой службе серо-золотые доспехи и белую волчью шкуру, и обычно он не возражал против такого роскошного наряда, но сейчас ничто не было бы ему так мило, как приказ выйти на дежурство в неуставном виде.

Сторожевая служба. Белый Отряд бодрствовал на часах, охраняя дворец Ульрика до первого света и колоколов, зовущих к заутрене. Арик терпеливо ждал свежего, остужающего тумана, который, как он надеялся, появится перед рассветом и возвестит о близком конце их службы.

У дверей боковой часовни, посвященной павшим сынам Ар-Ульрика, Арик увидел Левенхерца. Высокий воин прислонил молот к косяку и стоял, разглядывая город из незастекленного окна. Услышав приближение Арика, он молниеносно развернулся лицом к возможной опасности и подхватил молот.

— Вольно, брат, — улыбнулся ему Арик.

— Арик… — пробормотал Левенхерц, опуская молот.

— Как ночка?

— Душновато. Понюхай воздух.

Они стояли вдвоем на узком парапете под аркой. Арик без труда различил основные составляющие ночного воздуха. Пот; дым от горящего дерева; смрад гниющих отходов.

— Ах, Мидденхейм, — проговорил Арик.

— Мидденхейм на пике лета, будь проклято его каменное сердце.

Где-то внизу, рядом с Альтмарктом, заходился тревожный набат и поднималось оранжевое зарево. Очередной пожар на высушенных улицах. Только на этой неделе было более десятка пожаров. А за городом сполохи летних молний то и дело расцвечивали мрачный Драквальд оранжевыми цветами огня. Колодцы пересохли, отхожие места извергали невыносимый смрад, драки участились, заразные болезни косили людей, а продавцы гвоздичного масла обогатились из-за этой жары. Настоящее пекло. По любым стандартам это лето было жарким, а для Мидденхейма оно было исключительным.

— Самое жаркое лето за восемьдесят лет, — поделился знаниями Левенхерц.

— Самое жаркое на моей памяти, — ответил ему Арик и как-то значительно замолчал.

— Что? — Левенхерц огляделся вокруг. Арик пожал плечами.

— Я… Ничего.

— В чем дело?

— Вообще-то я ожидал, что ты мне скажешь, в чем дело. При твоей учености и всем прочем… Я думал, ты скажешь мне, что нынешнее лето такое засушливое, потому что это верный знак какой-то беды.

Лицо Левенхерца немного дернулось, словно он услышал насмешку.

— Извини, — сказал Арик, — мне надо продолжать обход.

Он сделал несколько шагов, когда услышал голос Левенхерца.

— Брат Арик?

— Левенхерц?

— Знаешь, ты прав. Лето, подобное такому… это не знак, не знамение, я ни о чем таком не знаю. Но такая жара затмевает разум человеческий. Знаешь, мозги спекаются, разум искажается в этом пекле. До осени мы еще хлебнем неприятностей.

Арик серьезно кивнул и пошел дальше. Левенхерц нравился ему, но, казалось, в мире нет вещи, у которой этот Волк не смог бы найти плохую сторону.

— Тогда сними эту сбрую! — отрезал Моргенштерн Знойная ночь никоим образом не улучшила его манеры, к тому же он обильно потел. Он уже сбросил с себя и шкуру и доспехи и теперь сидел у фонтана в главной капелле, одетый только в посконную рубаху. Моргенштерн прижимался лицом к холодному камню большой чаши с водой. Над ним поднималась ввысь, в темноту огромная статуя Ульрика. Ульрик был величественным и безмолвным.

«И он, бедолага, наверное, потеет», — решил для себя Моргенштерн.

— Но это же против правил! — возмутился Драккен. Он был самым молодым Волком, совсем недавно вступил в ряды Воинства Храма. И так распорядилась судьба, что в караул сегодня он заступил на пару с этим чудовищным — и по размерам и по характеру — ветераном.

— К Ульрику такие правила! — ругнулся Моргенштерн и тут же церемонно кивнул в сторону огромной статуи, выражая неистребимое и глубокое уважение. — Неужели тебе не жарко? Ты что, чудище холоднокровное? Вроде нет, обхаживаешь же ты эту строптивую девчонку из маркграфской свиты! А вдруг она сюда зайдет, а ты еще не раздет как следует? Да ты же сваришься живьем в этой скорлупе!

Драккен решительно тряхнул головой и поправил шкуру на широких плечах, словно бросая вызов жаре.

«Коротышка, крепыш, упрямец, — думал Моргенштерн. — Да, без гномьего наследия тут не обошлось. Парочка прадедов нашего Драккена, небось, и вытесала этот клятый городишко из скалы, не иначе».

Моргенштерн поднялся на ноги, обратив внимание, что Драккен старается не смотреть на старого напарника, и полез рукой в чашу фонтана.

— Ты что делаешь? — зашипел Драккен. Моргенштерн вытащил из святой воды запечатанную бутыль эля.

— Надо охладиться, — сказал запасливый старый вояка, опрокидывая студеное содержимое бутыли себе в глотку. Он живо представил себе, как сейчас давится Драккен от зависти и слюны. И молодой Волк не выдержал, развернулся и чуть не подбежал к Моргенштерну.

— Ульриком заклинаю, дай и мне!

— Что там раздают?

Арик шел по центральному проходу главного зала, и пламя тысяч свечей колыхалось во внезапном движении воздуха от развевавшейся на плечах знаменосца шкуры.

Драккен замер. Раздался всплеск — Моргенштерн разжал толстые пальцы и выпустил бутыль обратно в фонтан.

— Моргенштерн?

Огромный Волк спокойно обернулся, посмотрел на Арика, снова склонился к фонтану, набрал воды в ладони и с шумом и брызгами окропил свое потное лицо.

— Святая вода, Брат Арик, — сказал Моргенштерн, по-собачьи мотая головой, чтобы стряхнуть воду с волос, — это великое дело. В поздний час у стоп Ульрика мне всегда хочется очистить свою душу водой, благословленной Им, и это помогает мне достойно нести службу.

— Неужто?

— О, да! — Моргенштерн еще раз расплескал воду по своей туше. — Я даже удивлен, почему достойнейший из молодых Волков — я имею в виду тебя, Брат Арик, — не знает о таком священном ритуале. А из-за чего еще я бы стал снимать доспехи, находясь на страже? Я смываю с себя грехи! Перед Ульриком. Да, омовение вселяет в тебя новые силы. Ты очищаешься. Полностью.

— Точно, полностью, — поддакнул Драккен Моргенштерн знал, что Криг всего в полувздохе от того, чтобы рассмеяться во всю глотку, поэтому схватил его за шею и сунул лицом в фонтан.

— Вот видишь, Арик, молодой Волчонок тоже натворил дел и теперь смывает с себя свои прегрешения. Он не может спокойно стоять рядом с самим Ульриком, когда его сердце изнывает под грузом греха! Может, и тебе надо пройти ночное омовение?

Арик покачал головой.

— Прости меня, Брат Моргенштерн, что я прервал твой обряд. Я и понятия не имел, что ты столь… благочестив.

— Я Брат из Волков, Арик. Мне больно слышать, что ты думал обо мне как о маловере. Это тебе урок Вы нас, ветеранов, представляете бандой разгильдяев, которые только и думают, что о вине, ба… женщинах и песнях. Так это не верно. — Моргенштерн надежно удерживал под водой голову Драккена, как тот ни бился. — Сколько раз после боя или вахты я выходил на конюшню и хлестал себя солеными розгами, чтобы очистить свою душу страданием во славу Ульрика? Вот и сейчас… А теперь, Арик, скажи мне, когда ты так делал в последний раз?

— Не помню. Прости меня еще раз, — сдался Арик. Он развернулся, намереваясь продолжить обход. — Я смиряюсь перед твоим непреклонным благочестием.

— Не стоит.

— Может, стоит посмотреть, не захлебнулся ли Драккен, очищаясь от грехов, — добавил ухмыляющийся Арик.

— Что? А, точно…

— Ублюдок! Я чуть не потонул! — сказал отпущенный на волю Драккен. По крайней мере, именно это он пытался произнести, одновременно жадно глотая воздух Он лежал на плитах пола рядом с фонтаном, кашлял и задыхался еще минуты две после ухода Арика.

Моргенштерн легонько пнул его сапогом в ребра.

— Видишь, парень, в какие неприятности ты меня чуть не втянул? — Он сунул руку в фонтан и вытащил вторую бутыль.

Мотылек настойчиво бился в светильник. Аншпах подумывал было прихлопнуть его, но рукой он до него не дотягивался, а боевой молот как средство для истребления мотыльков не очень годился. Хотя поставить на такой способ избавления от назойливого насекомого можно. Аншпах только принялся рассчитывать, какие шансы у него и какие — у мотылька, когда появился Арик.

— Как проходит ночь, Брат Аншпах?

— Жарко и паршиво, Брат Арик.

Они стояли на ступенях у входа в капеллу боевых регалий Воинства Храма. За решетчатой дверью виднелись барельефы и фрески, изображавшие Вулкан, разрушение Блитцбейля, Скалу Фаушлаг, множество других образов из длинной истории Мидденхейма.

— Как дела у других? — спросил Аншпах, чтобы задержать Арика хоть на пару минут.

— Ничего интересного. Левенхерц стережет Часовню Павших. Драккен с Моргенштерном дурачатся в главном зале. Каспен с Эйнхольтом дрыхнут в оружейном притворе. Грубер на полном серьезе вышагивает на башне. Спокойная ночь.

Аншпах кивнул и вытащил из-под шкуры фляжку.

— Не освежишься? — предложил он. Арик поразмыслил немного и принял предложение.

— Приятная штука, — сказал он с признательностью, повернулся, сделал шаг, и тут его сапог задел что-то лежавшее на полу и отлетевшее в сторону. Арик отыскал и поднял увесистый металлический предмет.

Навесной замок.

— Давно он тут лежит?

— Кто его знает… — пожал плечами Аншпах, подходя к нему.

Оба разом обернулись к портику капеллы регалий. Железная решетка была открыта.

— О, нет. Покарай меня, Ульрик! — Аншпах рванулся к решетке, Арик мчался за ним. Они распахнули дверь и ворвались внутрь. Арик держал в руке светильник, и бестолковый мотылек все вился вокруг него.

Плита в углу святилища под огромной волчьей шкурой пустовала. Челюсти Ульрика, украшенная серебром реликвия, сделанная из клыков гигантского лесного волка в стародавние времена, величайшее из сокровищ Храма… Челюсти пропали.

Арик и Аншпах в ужасе бросились прочь.

— Вот я влип, — задыхаясь на бегу, выдавил Аншпах.

— Ты? Аншпах, это мы все влипли.

Заутреня. Пришел рассвет, горячий, клеймящий, неумолимый. В особой уединенной комнате раскаленного Храма Ганс внимал Верховному Жрецу Ар-Ульрику. На каждое указание он отвечал просто «Да, Владыка», «Нет, Владыка» или «Несомненно, Владыка».

— Зубы Ульрика, — говорил Верховный Жрец, и его дыхания не хватало, чтобы пересилить стоящую жару. — Из всех наших реликвий эта — наиболее значимая и ценная!

— Да, Владыка, — покорно произнес Ганс.

— Ее надо вернуть.

— Несомненно, Владыка.

Ганс усиленно разглядывал мух и жуков, ползавших по решетке оконца.

— Если мы будем вынуждены признать, что утратили реликвию, весь Мидденхейм падет духом. Горожане набросятся на нас, будут обвинять во всех бедах. Город захлестнет отчаяние. Люди всегда верили в знамения. Особенно в плохие. А это — худшее из возможных.

— Да, Владыка.

— Я могу дать вам два дня отсрочки этих бед.

— Владыка?

— Два дня, чтобы найти и вернуть реликвию в Храм, прежде чем я выйду к народу и навлеку позор и гонения на всех нас — а особенно на Белый Отряд, который проворонил святыню.

— Я понял, Владыка.

— Два дня, Ганс. Не подведи Храм.

Он не подведет. Не подведет. Нет.

Но, хоть убей, он не знал, с чего начать. Направляясь из покоев Верховного Жреца через храмовый сад, в котором стояла легкая дымка от испарявшейся влаги, Ганс проклинал себя последними словами. Что это за Комтур, который не знает, куда вести своих людей? Выбора не было. Он должен… должен… снова положиться на них…

Даже на Моргенштерна. И на Аншпаха.

— Ну, господин Комтур, — сказал Аншпах, который выглядел необычайно серьезным, видимо, благодаря сложившейся ситуации, — я думаю, надо ставить на…

— Тихо! — рявкнул Ганс. В комнате установилось молчание, которое через секунду нарушил стук двери — Ганс ушел заново собираться с мыслями. Оставшиеся Белые Волки посмотрели друг на друга. Арик время от времени тяжело вздыхал. Дорф начал насвистывать, нервно и как всегда фальшиво. Моргенштерн медленно и запоздало снял ноги со стола. Грубер незаметно сидел в дальнем углу. Другие переминались на месте и молчали.

— Да я только… — снова заговорил Аншпах, и снова его перебили.

— Помолчи, а? — попросил его Арик. — Мы его опозорили. Орден опозорили. Храм, город, все, что могли…

— Все действительно так плохо? — тихо спросил Драккен и внезапно пожалел о сказанном.

— Как тебе сказать? Зубы Ульрика были вырезаны из пасти огромного Хольцбекского Белого Волка самим Артуром, благословен будь его добрый дух. Это святыня из святынь. И вот мы, стоя на страже, позволяем кому-то украсть их. — Левенхерц вышел на центр комнаты, рассказывая Драккену историю реликвии. Голос его звучал низко, как погребальный колокол в Храме Морра. — Позор — это самое малое, что обрушится на наши головы.

Аншпах поднялся на ноги.

— Я знаю, что вы думаете. Что это я оплошал. Ну, так тому и быть! Я сторожил реликвии — мне и отвечать!

— Но я был с тобой, когда мы нашли сломанный замок… — начал Арик, но Аншпах шикнул на него.

— Тихо, Арик! Ты ко мне подошел наверняка уже после того, как Челюсти пропали. Это моя вина, Арик. Ну, может, выпил, заснул, ушел куда-нибудь…

— Да, Аншпах, все так и было? — раздался голос Грубера, острый и саркастический.

— Нет, конечно, но кто мне теперь поверит? На деле-то, я думал, что выполняю свои обязанности с особым тщанием.

— Пьян был я, — неожиданно сказал Моргенштерн. Все уставились на него. — Ну, не вдрызг, конечно, выпил слегка, — поправился он. — Ну, из-за меня и Драккен постоянно отвлекался. Так что я тоже виновен…

— Да ладно. Я за Ганса обходил посты — это мой долг. И я видел вас всех. — Арик сделал паузу. — Я видел, как Моргенштерн буянил. Я видел Аншпаха на посту во всеоружии. Я видел Каспена и Эйнхольта, которые на пару храпели в оружейной палате. — Эйнхольт и Каспен дружно уставились в пол. — Я всех видел! Пренебрегающих обязанностями и выполняющих таковые. И тех и других Была спокойная ночь, и все шло как по маслу. Но я все равно должен был ободрить вас духом Ульрика и призвать к бдительности, как и полагается, чтобы ни один из стражей не посмел уклониться от своего долга. А я этого не сделал. Это моя вина.

— Так, — сказал Грубер, выходя на свет и раскуривая трубку. Пожалуй, Арик прав. Это его вина.

— Я был пьян! — взорвался Моргенштерн, и его восклицание прозвучало почти одновременно с возмущенными выкриками Эйнхольта, Аншпаха, Левенхерца:

— Я спал!

— Я задумался!

— Я…

— Хватит! Хватит! — прикрикнул на них Грубер, поднимая руки вверх. — Вина лежит на всех нас… или ни на ком. Мы — единое целое. Отряд подвел Ганса, а не кто-то один. Хватит об этом. Теперь подумайте как следует. Я видел Моргенштерна, пьяного как сапожник — и при этом он замечал крадущегося во тьме гоблина. Аншпах жизнь свою проспо-рит, но его нюх все равно останется лучшим в отряде. Вот так просто он бы вора не пропустил. Левенхерц, самый строгий и бдительный человек — он заметил бы мельчайший намек на то, что замышляется какое-то черное дело. Ни Эйнхольт, ни Каспен тоже не пустили бы чужого в храм, даже спящие. Да они чужака по звуку шагов отличат. Драккен, с его цепким взором и чувством долга… Вы еще не поняли?

— Не поняли чего? — спросил Арик.

— Магия, Арик! Тот, кто украл Челюсти Ульрика, использовал магию! Со всеми нашими недостатками только чудом можно было проскользнуть мимо нас и украсть нашу реликвию. Если бы мы все были трезвыми, бодрыми, бдительными и настороженными… то и тогда Челюсти украли бы! Иди и притащи Ганса. У нас полно работы.

Какими-то странными были эти ощущения… что-то неправильное было в том, что они выходили на улицы Мидденхейма без знакомого веса доспехов и шкуры. Арик постоянно чесал шею, которую натирал ворот легкой льняной накидки, не видевшей света с того дня, когда юноша был допущен в Отряд с прошением о принятии в ряды Храмовников.

Но именно так и надо было действовать, как сказали Аншпах и Моргенштерн. Несмотря на их многочисленные грехи, в определенных вопросах этой парочке можно было доверять. Если Белые Волки хотят начать рыскать по Мидденхейму в поисках Зубов Ульрика, перетряхивая каждую таверну, залезая в кубышку каждого барыги, переворачивая и тщательно осматривая каждый булыжник, они не должны делать это как Волки-Храмовники.

И к середине утра они, умытые, выбритые и не выспавшиеся, вышли на охоту. Если бы кто-то увидел эту дюжину вместе, он сильно удивился бы разнообразию старомодной одежды, которая была на них надета. Большинство этих рубах, плащей и накидок пролежало в сундуках Белого Отряда многие месяцы, а то и годы. Моргенштерн же был вынужден послать Драккена за новым комплектом одежды. С тех пор, как он в последний раз надевал свой старый камзол, он поправился на много фунтов и раздался на много дюймов. От старого имущества у него осталась только шикарная — когда-то — широкополая шляпа, которая придавала его облику таинственность, как думал сам Моргенштерн. На самом деле, в ней он выглядел как большая и вялая лесная поганка, но Арик не стал его расстраивать.

Да они все выглядели странно, непривычно. Грубер в плаще и тунике, которые, хоть и отставали от моды десятка на два лет, все же были не лишены изящества; Шелл в неожиданно богатом бархатном плаще, сохранившем аромат каких-то благовоний; Левенхерц, в посконных портках и кожаной безрукавке напоминавший лесника. Даже те, кто выглядел нормально, казались странными. Арик не привык видеть их такими.

И только Аншпах в прекрасно сидящем камзоле, блестящих туфлях и плаще не отставал от моды и не резал глаза. Все Волки наведывались в мидденхеймские таверны и дома терпимости, но Аншпах время от времени скидывал шкуру и доспехи, облачаясь в приличную городскую одежду. Если Моргенштерн мог кутить до рассвета в «Старом Вояке», не снимая ничего, кроме латных перчаток, то игорные залы, арены и отдельные кабинеты, где проводил свое время Аншпах, требовали от посетителей более утонченного вкуса в одежде.

Они собрались на улице, словно незнакомые друг другу люди, несколько минут не говорили друг другу ни слова, стоя плотной группой под пристальным взором набирающего силу солнца. Воздух еще был чист и относительно прохладен, а небеса поражали своей синевой.

Наконец, к ним присоединился Ганс. Его было почти не узнать в саржевом дублете и шерстяном плаще с капюшоном. Он ничего не сказал. Слова не требовались. Грубер, Аншпах и Моргенштерн убедили Ганса в том, чтобы он передал бразды правления в их руки. Теперь предстоящая работа была поделена между отдельными группами. Ганс подошел к своим людям, они обменялись кивками и отправились пятью отрядами в разные кварталы древнего города.

— Предоставьте говорить мне, — сказал Аншпах Гансу и Арику, когда они подошли к южным дверям «Западни» в Вест-Веге. По ночам, в те несколько раз, когда Арик видел «Западню», этот приземистый каменный барабан театра казался Арику воротами ада: пылающие жаровни, визжащие звуки труб и грохот барабанов, крики, вопли и рев. Рев людей и животных.

При свете дня, в безжалостных лучах летнего солнца, это оказалось весьма убогое, запущенное местечко, заваленное горами мусора. Листки новых и обрывки старых афиш трепыхались на ветру. Между ними известняковые стены были покрыты творчеством не вполне трезвых или не совсем грамотных доморощенных художников и литераторов. Закопченные металлические жаровни угасли. Два работника подметали проход, скидывая всевозможный раздавленный мусор в сточную канаву. Третий разливал воду из уличной водяной колонки по ряду ведер. Все выглядели унылыми и не выспавшимися.

— Было бы куда лучше, если бы мы пришли вечером, — тихо сказал Аншпах, — когда будет представление. Было бы полно людей, они бы прикрыли наше…

— Нет времени, — отрезал Ганс. — А теперь, если хочешь говорить за всех, говори не со мной.

Они вошли через неожиданно холодную тень входного коридора в круглое помещение с высокими стенами, в котором ряды деревянных скамей высились над глубоким каменным колодцем Дно колодца усеивал грязный песок, в него были врыты несколько столбов с цепями для приковывания животных Решетка в стене ямы на уровне арены выводила в подсобные помещения «Западни». В яме очередной работник засыпал свежим песком темные бурые пятна на полу. В воздухе чувствовался только один запах — смесь пота и дыма.

— Мы закрыты, — произнес грубый голос. Троица обернулась на голос. Дюжий гном, раздетый по пояс, что позволяло оценить его внушительные мускулы, наклонился вперед и встал с табурета, на котором сидел, перекусывая хлебом и колбасой.

— Где Блейден? — спросил Аншпах.

— Мы — закрыты! — повторил гном, откусил невероятной величины кусок колбасы и стал жевать, сверля пришельцев взглядом, в котором было мало приязни.

— Клед, — сказал Аншпах, успокаивающе разводя плечи и откидывая голову. — Клед, ты же знаешь меня.

— Ничего я не знаю.

— То, что вы закрыты, ты знаешь, — поправил его Аншпах.

Гном нахмурился. Он поднес ко рту колбасу, потом передумал, потащил к зубам ломоть хлеба, на полдороге остановился, замер в нерешительности. И все это время Клед не сводил глаз с Аншпаха.

— Чего тебе надо? — спросил он, наконец, и добавил: «Мы закрыты», на случай, если кто-то пропустил его слова мимо ушей, а заодно показывая, что, выясняя цель их визита, гном делает огромное одолжение.

— Ты знаешь, что у меня была черная полоса… невезения Блейден был достаточно добр, чтобы ссудить мне немного денег, но настоял, чтобы часть долга я покрыл как можно скорее. И вот я здесь! — расцвел в улыбке Аншпах.

Гном подумал еще минуту, его щеки и губы неприятно бугрились, поскольку его язык преследовал застрявшие между зубов и налипшие на десны куски еды. Потом он махнул им огрызком колбасы.

Аншпах кивком велел Гансу и Арику быстро следовать за ним. Ганс глядел сердито, его лицо было мрачнее ночи.

— Надеюсь, у вас двоих есть деньги, — тихо проговорил Аншпах.

— Если это какая-то уловка, из-за которой мне придется оплачивать твои проигрыши… — сказал Ганс приглушенным голосом и оборвал фразу, позволив Аншпаху домыслить картину его будущего.

Они шли чередой зловонных, душных помещений, которые находились под зрительскими местами. Вдоль стен стояли ящики с каким-то хламом, ряды пустых бутылок, ведра, непонятно откуда взявшиеся грязные садовые ножницы. Гном ломился вперед, без помех проходя через низкие двери, в которых каждому Храмовнику приходилось сгибаться в три погибели.

— Блейден владеет этим и еще четырьмя такими же заведениями, — рассказывал Аншпах. — Он заправляет всеми девочками на Альтмаркте. В общем, у него много дел… и связей Он знает многое о судьбе, скажем, «пропавших» вещей. Но с нами он бы говорить не стал без веской причины. А мои неподражаемые девяносто крон очень серьезный повод для встречи.

— Девяносто? — Ганс поперхнулся самим этим словом и чуть не налетел на остановившегося гнома.

— Мой дорогой Аншпах, — раздался мягкий голос из Дымного мрака перед Волками. — Что за восхитительный сюрприз.

— Посмотри-ка туда, — прошептал Моргенштерн из-под нелепого поля своей шляпы. — Эй! Не так заметно, парень Драккен сделал вид, что рассматривает какую-то диковинку на земле рядом с ногой Эйнхольта.

— Видишь их? У фонтана, притворяются, что не следят за нами? — продолжал Моргенштерн, нарочито уставившись в другую сторону.

— Не.. — начал Драккен.

— Я вижу, — сказал Эйнхольт. Ягбальд Эйнхольт был олицетворением спокойствия в Белом Отряде. Был он высок, широк в кости, лыс как колено. Кустистая борода лишь отчасти скрывала вертикальный шрам, что шел через глаз, щеку и горло. Часто людям было очень трудно понять, куда он смотрит, из-за бельма на одном глазу, но оно давно ему не мешало. Вот и теперь, не хуже Моргенштерна знакомый с приемами слежки, Эйнхольт оценивал четверых преследователей у фонтана, хотя сторонний человек поклялся бы, что он разглядывает затейливый флюгер на здании Свечных Купцов.

— Неплохие бойцы. Все четверо. Увязались за нами после «Дерзкой Барышни». — Моргенштерн потянулся, словно ничто в мире для него сейчас не имело значения, кроме полноценного сна Драккен опустился на одно колено, чтобы поправить завязки на сапоге, и посмотрел на фонтан из-под прикрытия просторного плаща Моргенштерна.

— Ты сильно наследил, — сказал Криг, выпрямляясь. — Мы побывали в пяти тавернах, и везде ты подзывал трактирщика, задавая туманные вопросы о чем-то потерянном. Рано или поздно..

— Мы привлекли чей-то интерес, значит, не ошиблись, — прервал Драккена Эйнхольт.

— Пусть они теперь сделают ход, — сказал Моргенштерн, обнимая спутников за плечи и разворачивая их в направлении другой цели. — Мы сейчас попытаем счастья в «Ленивом Осле» Кстати, уже за полдень перевалило. Там мы сможем и по кружечке пива выпить.

— Вообще-то, — встрял Драккен, — мы сегодня по тавернам шатаемся не для того..

— Мальчик мой, — горько сказал Моргенштерн, — я-то прекрасно помню, зачем мы ходим по Мидденхейму. Подумай, было ли еще такое утро, когда бы я до полудня обошел пять таверн и не выпил ни капли?

И они пошли на запад по округлым булыжникам Писарского проезда, проскакивая между телегами, идущими с рынка. В сотне ярдов сзади них четверо мужчин отошли от фонтана и двинулись следом.

Дом Гильдии аптекарей на Оствальдском Холме отличался нездоровым желтым оттенком своих стен. Это было прогнившее здание, наполовину обшитое деревом Оно отличалось своим почтенным возрастом и пользовалось большим уважением. Это не мешало ему выглядеть так, словно в дерево и камень впитались какие-то таинственные яды, так что дом свело ужасной судорогой Грубер и Левенхерц вошли в спертый воздух приемной залы через никем не охраняемый вход и теперь рассматривали витражные двери многочисленных мастерских и аптек.

— Тебе знакомо это место? — спросил Грубер напарника, морща нос. В сухом воздухе застоялся сильный запах каких-то кислотных испарений.

— Я захожу сюда время от времени, — ответил Левенхерц так, будто подобные визиты были столь же естественны для воина, сколь и походы в оружейную мастерскую. Ответ позабавил Грубера, тонкая ухмылка расколола его старое, морщинистое лицо. Высокий темноволосый Левенхерц носил на себе печать таинственности с тех самых пор, как весной получил предписание о переводе в Белый Отряд. Белым Волкам потребовалось время, чтобы привыкнуть к новичку, его обширные знания и мощный интеллект казались лишними для Храмовника, и Левенхерцу многие не доверяли. Но он показал себя, показал с лучшей стороны, показал на поле боя. Его ум сослужил хорошую службу всем Белым Волкам, и теперь они воспринимали все его заумные словеса с легким юмором, но относились к ним серьезно, и никто в Отряде не мог не признать, что Левенхерц — превосходное пополнение. Человек, который может с легкостью рассказать тебе о тысяче самых разных вещей в этом мире и при этом дерется, как матерый волк, когда наступает пора битвы, пришелся ко двору.

— Постой здесь минуту, — сказал Левенхерц, уходя в дальние, теряющиеся во мраке пределы залы. Грубер посмотрел ему вослед и увидел знамя Гильдии, опаленное при неизвестных Груберу обстоятельствах. Тревожное местечко… Грубер скинул плащ, поправил кинжал за поясом и прислонился к стене. Он подумал о других Волках, рыщущих по городу парами и тройками. Арик и их Комтур Ганс последовали за Аншпахом по его счастливым тропам в игорные дома; Шелл, Каспен и Шиффер работают на рынках; Брукнер и Дорф проверяют, что известно их дружкам в Страже и в ополчении; Моргенштерн, Драккен и Эйнхольт шарят по кабакам. Грубер не знал, что тревожит его больше — то, что поведение Аншпаха может вызвать неприятности с подонками преступного мира; то, что Брукнер и Дорф могут выболтать больше, чем узнать; то, что группу Шелла могут заманить в свои цепкие объятья рыночные дельцы, или то, что Моргенштерн отправился по тавернам. Да, именно это. Моргенштерн и таверны. Грубер вздохнул. Он взмолился Ульрику, чтобы у старого Эйнхольта и молодого Драккена достало сил удержать Моргенштерна от чрезмерного утоления жажды.

Что же до них двоих, то Груберу выпал жребий преследовать вора на пару с Левенхерцем по самому горячему следу. Левенхерц предположил, что Зубы Ульрика могли быть похищены для каких-то мистических целей, и в этом пристанище алхимиков он надеялся найти решение проблемы Белого Отряда. Грубер считал свой жребий вполне справедливым — в конце концов, именно он первым предположил, что в этом похищении замешана магия.

Он чувствовал какое-то беспокойство. Грубер не разбирался ни в науке, ни в ученых. Его просто обезоруживали чудаки, готовые целыми днями напролет не выходить на белый свет, зарывшись в своих колбах, фильтрах и зельях. Грубер считал, что от таких занятий до гибельной Тьмы всего один шаг, и шаг этот очень мал. Поэтому науки он сторонился.

Откуда-то вынырнул Левенхерц и поманил напарника к себе. Грубер подошел.

— Ибн аль-Азир примет нас.

— Кто?

— Как кто? — Левенхерц даже растерялся от такого вопроса. — Главный Алхимик. Мы с ним знакомы уже несколько лет. Он из чужих краев, из далекой страны, но то, как он работает, просто чудо. Прояви соответствующее почтение.

— Ладно, — сказал Грубер, — но это может доконать меня. — У Грубера был некоторый, пусть и кратковременный, опыт общения с людьми из дальних стран. Больше всего он был впечатлен их странной кожей, непонятным говором и явным намерением прикончить Грубера.

— Обувь сними, — сказал Левенхерц, останавливая его на пороге узкого прохода.

— Что?

— Это знак уважения. Снимай. — Грубер увидел, что сам Левенхерц уже стоит босиком, тихонько выругался и принялся стягивать сапоги.

Узкая дверь вела на еще более узкую лестницу, которая по кругу уводила посетителей во мрак верхних помещений Гильдейского дома. Поднявшись, они пробрались через стрельчатую арку в длинную просторную комнату под самой крышей Воздух здесь казался золотым. Солнечный свет тяжело, густо, словно мед, стекал вниз сквозь световые отдушины в крыше и, казалось, застывал в переплетениях шелков и сетей. Комната была застелена искусно вышитыми коврами, поражавшими воображение оттенками Цвета и тонкостью работы. Вычурные светильники и украшенные самоцветами курильницы, стопки книг, свитки, сундуки и гобелены, карты и скелеты — птицы, животные, какие-то человекоподобные твари… Синее пламя вздымалось от горелок к монументальным стеклянным сосудам, в которых бурлили, шипели и булькали жидкости ярких цветов, испаряясь маслянистым туманом. Звонил колокол. Пахло чем-то приторно сладким. Грубер еле мог дышать — воздух был слишком спертым. На несколько мгновений его чувства были полностью заглушены запахом благовоний и ладана.

На круглом столике, инкрустированном слоновой костью, лежала марионетка, пестрая фигурка человечка с суставами из драгоценных камней, в шутовских панталонах и колпаке с бубенцами. Марионетка валялась со спутанными нитями в изломанной позе. Чем-то она напоминала Груберу те, другие фигуры, которых он столько повидал на полях сражений. «Да, именно так мы все и выглядим, когда наши нити рвутся», — подумал он. Мертвые глаза куклы смотрели на него с белого фарфорового лица. Грубер отвел взгляд, невесело улыбаясь про себя. Шестидесятилетний ветеран боится куклы!

Во мраке он заметил движение. Из мрака, раздвинув висящие занавеси, к ним навстречу вышла маленькая фигурка. Великий алхимик оказался коротышкой. Он был одет в синий халат с расшитыми воротом и рукавами. На его восковом, болезненном лице разверзались бездны темных глаз, которые рассматривали посетителей с высоты немалого возраста. Возраста или…

— Мой старый друг, Сердце Льва! — произнес старик. Его речь действительно отличалась сильным акцентом, но была весьма мелодичной.

— Мастер аль-Азир! — склонился в поклоне Левенхерц.

— Как расположены к вам звезды?

Маленький человечек сложил ладони. Темные, с длинными ногтями, они торчали из рукавов халата как лезвия какого-то механического оружия. Грубер никогда не видел так много колец: спирали, печати, петли…

— Мои звезды странствуют со мной, а я следую за ними. Пока в моем доме все благополучно, и он радует меня дарами небес.

— Чему я искренне рад, — сказал Левенхерц и бросил взгляд на Грубера.

— А? О… я тоже рад, господин.

— Твой друг? — спросил аль-Азир, обнажая белые зубы, наклоняя голову и делая рукой круговое движение в сторону Грубера.

«Он движется, как марионетка, — подумал Грубер, — как проклятая марионетка на нитях, со всем изяществом и набором движений, на которые способен умелый кукловод».

— Это мой достойный товарищ, Грубер, — сказал Левенхерц. — Что вы доверите мне, должен получить и он. Мы — братья-Волки. — Аль-Азир кивнул.

— Угощение? — спросил старик.

Нет, поправил себя Грубер. Это не вопрос, не предложение. По крайней мере, не предложение, от которого можно отказаться. Аль-Азир произвел какой-то отрывистый шипящий звук сквозь зубы, и из-за сетей появился огромный человек. Был он лыс, чрезвычайно мускулист и почти гол, если не считать набедренной повязки. В ничего не выражавших глазах стоял туман, а в руках он держал старинный поднос, на котором стояли три миниатюрных серебряных чашечки, серебряный кувшин с носиком и чаша с бурыми кристаллами разной величины. Среди них лежали небольшие щипцы.

Громадный слуга поставил поднос на стол и ушел, прихватив куклу. Аль-Азир указал гостям на атласные подушки вокруг столика, аккуратно разлил по чашечкам черную жидкость, от которой шел пар, и отставил кувшин. Каждое движение он делал медленно и плавно.

Грубер смотрел на Левенхерца, ожидая хоть какого-то намека. Левенхерц взял ближайшую к нему чашку — она смотрелась в его ладони как серебряный наперсток — и бросил в нее щипцами несколько кусочков коричневых кристаллов. Потом этими же щипцами он размешал густую жидкость, пробормотал что-то себе под нос и кивнул, прежде чем выпить.

Левенхерц не скончался в муках, корчах и удушье. Грубер счел это хорошим знаком. Он повторил процесс, подняв чашку и добавив в нее кристаллов. Размешав их, Грубер тихо сказал «Храни меня, Ульрик» и кивнул. Но пить он не собирался. Вдруг он заметил свирепый взгляд Левенхерца и сделал глоток, чтобы успокоить парня.

Грубер отпил, облизал губы и улыбнулся. Проглотить эту жидкость стоило ему самых больших в жизни усилий. На вкус это была смола, горячая смола. С горьким привкусом плесени и сладковатым ароматом разложения.

— Очень славно, — сказал он, наконец, когда уверился, что желудок не воспользуется открытым ртом, дабы вытолкнуть ужасный напиток обратно.

— Что-то беспокоит вас, — сказал аль-Азир.

— Да что вы, все замечательно… — начал Грубер и заткнулся, поняв, что алхимик уже перешел к делам.

— Что-то пропало, — мягко и напевно продолжал аль-Азир. — Что-то драгоценное. Вот именно! Дорогое и ценное.

— Вы знаете об этом, господин?

— Звезды говорят мне, Сердце Льва. В правящем доме Ксеркса боль, а Тиамут и Дариос, Сыны Утра, направили друг на друга кривые клинки. Да! Это видно, и это написано на воде.

— Ваша ученость поражает меня, как всегда, господин. Небеса изменяются, и вы читаете их знаки. Расскажите мне, что вы знаете.

— Я ничего не знаю и знаю все, — ответил аль-Азир, опустив голову и медленно потягивая напиток.

«Так говори короче, — мысленно ругнулся Грубер. — Хватит уже всей этой звездной мишуры!»

— Что было взято, Сердце Льва? — мягко спросил аль-Азир, и Левенхерц уже готов был сказать ему, когда встрял Грубер.

— А почему… — тут он увидел, как гневно вскинулся Левенхерц, и поднял руку, успокаивая его. — Простите мне мою прямоту, господин аль-Азир, но это очень щепетильное дело. Мы были бы признательны, если бы вы рассказали нам, что вы знаете, прежде чем мы полностью раскроем свои тайны.

Он посмотрел на Левенхерца и удостоился сдержанного кивка в знак одобрения.

— За эту помощь, — продолжил Грубер, — мой Владыка Ульрик наверняка ниспошлет вам свое благоволение. Я уверен, где-то на вашем небосводе сияет и его свет.

— Я тоже уверен в этом, — ответил аль-Азир с белоснежной улыбкой. — Где-то сияет.

— Мой друг совершенно серьезен, господин аль-Азир, — сказал Левенхерц. — Можете вы сказать нам, что вам известно?

Аль-Азир поставил чашку на стол и сложил руки так, что они исчезли в рукавах халата. Он воззрился на вычурный рисунок на крышке стола.

— Челюсти Волка, как говорят звезды.

Грубер почувствовал, как против воли сжимаются зубы. Он наклонился вперед, стараясь не упустить ни единого слова из того, что говорил старик.

— Челюсти Волка, драгоценные челюсти из сияющей кости. Они обладают огромной ценностью и были похищены.

— Кем? Для чего? — спросил Левенхерц.

— Тьмой, Сердце Льва. Коварной тьмой. И их не вернуть. О! Я вижу горе, грозящее этому Городу-на-Горе! Боль! Мор! О! Я вижу печаль, и скорбь, и плач!

— Не вернуть? — голос Левенхерца внезапно показался необычайно ломким. — Почему? Господин, о какой тьме вы говорите?

— О ночи. Но не о той ночи звезд, которая позволяет читать и узнавать мир. Я говорю о беззвездной ночи. Она придет, и тогда Челюсти Волка выгрызут из Города-на-Горе, что зовется Мидденхеймом, его сердце.

Грубер взглянул на Левенхерца — тот, казалось, собрался уходить, будто уже услышал все, что хотел. — Что нам делать? — прямо спросил Грубер.

— Хватит, — сказал Левенхерц, — господин аль-Азир сказал свое слово. Нам надо идти.

— Никуда я не пойду! — огрызнулся Грубер, стряхивая руку Левенхерца с плеча. — Господин аль-Азир, если вы узнали то, что рассказали нам, вы должны знать больше! Умоляю вас, не останавливайтесь! Что мы можем сделать?

— Грубер, достаточно!

— Нет! Сядь, Левенхерц! Немедленно!

Аль-Азир глазами показал Левенхерцу на подушки, и тот уселся снова.

— Все именно так, как я и сказал. Челюсти не вернуть. Они потеряны для вас навсегда.

Грубер перегнулся через столик к лицу аль-Азира.

— Извините меня, господин, но я — Белый Волк из Белого Отряда, избранник Ульрика. Я знаю, когда битва проиграна, а когда выиграна, но за свое дело я всегда сражаюсь до последнего. Челюсти Ульрика могут быть утрачены нами, они могут никогда не вернуться к Волкам, но я буду бороться… бороться, я сказал! Когда умирает надежда на победу, Волки живут и дерутся до смертного конца! Так скажите мне напоследок: кто тот враг, который победит меня? Как мне узнать его?

Огромный слуга неслышно возник из-за занавеси, встав рядом с хозяином. В его руках был кривой, расширяющийся к концу меч, размером чуть не с Грубера.

Грубер не сдавал позиций. Он положил ладонь на яблоко клинка, заткнутого за пояс, и ни на дюйм не отодвинулся от лица старого крохотного алхимика.

— Скажите мне! Это может и не принести мне добра, как вы можете счесть, но все равно — скажите мне!

Аль-Азир махнул рукой, и слуга с жутким мечом отправился восвояси.

— Волк Грубер, мне жаль тебя. Но я восхищен твоим символа. Слушай же. Ищи Черную Дверь. Ищи к северу от семи колоколов. Ищи потерянный дым.

Грубер так и рухнул на подушки — это было не совсем то, чего он ожидал. Он чувствовал некоторое оцепенение.

— Ищи…

— Ты слышал его. — сказал Левенхерц, уже стоявший в дверях. Грубер посмотрел в глаза аль-Азира, и их взгляды в первый раз встретились. Старого Волка поразили чистота и задор, которыми светились карие глаза, полускрытые болезненно-желтыми веками. Не раздумывая, Грубер протянул руку и слегка стиснул сухую ладонь старика искренним солдатским рукопожатием.

— Если вы помогли мне, благодарю, — сказал Грубер и вызвал улыбку на губах старого мудреца. Искреннюю улыбку.

— Ты не можешь победить, Грубер. Но постарайся достойно проиграть. И вот еще что: с тобой было интересно поговорить.

Стоя во дворе и натягивая сапоги, Грубер ухмылялся. Левенхерц же, напротив, был хмур и слегка раздосадован.

— Что ты там устроил, а? Ты себя кем вообразил? Есть же обычаи, традиции, ритуалы!

— А, помолчи. Я ему понравился… Сердце Льва.

— Я думал, ты ему кинжал к горлу приставишь, если он не разговорится.

— И я думал, — озорно сказал Грубер, направляясь к воротам. — Но знаешь что? Думается мне, я ему нравлюсь больше, чем ты. Ты так долго крутишься вокруг него со всеми твоими «да, господин — нет, господин», а тут я, простой, невежественный Волк, прихожу к нему, и он говорит мне, что к чему.

— Может, и так… но что у нас есть?

— Наводка, Левенхерц. Ты, вообще, слушал или эту гадость пил? Господин аль-Азир дал нам указание, где искать нашего врага.

— Но он же сказал, что мы проиграем в любом…

Блейден был невысоким, худощавым человеком, немногим выше Кледа, но в отличие от него худ, как щепка. Блейден носил безупречно выглядевший шелковый дублет и диковинные перчатки черной кожи. Он уселся на мягком кресле, напоминавшем трон, которое к тому же стояло на каких-то ящиках. Благодаря этой уловке Блейден мог смотреть на посетителей сверху вниз, но Арик подумал, что это только привлекает излишнее внимание к его тщедушному телосложению. Он не мог сдержать улыбку, увидев, что и конторский стол Блейдена также водружен на ящики, чтобы хозяин мог доставать до него с высокого кресла.

Маленький человечек взял кошель с монетами, переданный ему Гансом. Арик видел, как холодны были глаза Комтура, когда он отдавал сумку. «За это он может и прикончить Аншпаха», — подумал Арик. — Блейден ослабил завязки на кошеле и как-то робко заглянул внутрь, словно ребенок, рассматривающий сладости. На его искаженном, сморщенном лице расцвела довольная улыбка. «Ему, пожалуй, восемьдесят, если судить по седым волосам и восковой коже, — подумал Арик, — и выглядит он как последний конюх. И этот человек тот самый Король Дна, который заправляет преступным сообществом восточного Мидденхейма?»

Блейден принялся подсчитывать деньги, перекладывая монеты из кошеля на свой стол. Его проворные пальцы, скрытые под кожей перчаток, складывали монеты в аккуратные стопки по десятку в каждой, выстраивали стопки в ряд, и каждая из них тщательно выравнивалась. Это заняло три минуты, три безмолвные минуты, во время которых Волки слышали только легкое звяканье монет, громкое чавканье Кледа, приканчивавшего колбасу, и чирканье здорового ржавого ножа по притолоке двери — гном делал одному ему понятные метки.

— Сорок семь крон, — лучезарно улыбнулся Блейден, глядя на Волков из-за золотой колоннады и отдавая Гансу опустошенную сумку. Комтур молча принял ее.

— Первая выплата по моим долгам. Я надеюсь, удовлетворительная? — спросил Аншпах.

— Вполне удовлетворительная, — ответил Блейден. Он вытянул из-под стола расчетную книгу, переплетенную в красную кожу, осторожно открыл ее и аккуратно что-то записал чернилами. Потом его взгляд вернулся к трем рослым воинам, стоявшим перед ним. — Меня впечатляет братская преданность рыцарей-Храмовников, — говорил Блейден, и его голос тек, как патока. — Это же надо: заплатить долг за товарища!

— Волки всегда стоят друг за друга, — ответил Ганс без какой-либо иронии в голосе. Без эмоций вообще.

«Мы и сегодня ночью будем стоять, — подумал Арик, — и смотреть, как Ганс насмерть запорет Аншпаха на конюшне». Ему очень хотелось улыбнуться, но Арик мужественно сопротивлялся подобному неуместному проявлению чувств и даже прикусил щеку. Это помогло от излишнего веселья.

— Что-нибудь еще? — спросил Блейден. — Я немного занят. И мы закрыты, о чем вас наверняка известил Клед.

— Сведения, — сказал Ганс. Слово упало твердо и грузно, как осколок Фаушлага. — Аншпах говорил, что вам известны некоторые вещи. Об обороте… товаров в городе.

Блейден поднял брови и с деланным удивлением уставился на Аншпаха.

— Он так сказал? Удивляюсь тебе, Аншпах. Ты ведь знаешь, что происходит с длинными языками.

— Усыхают и отваливаются, — зловеще напомнил забывчивому клиенту Клед. Блейден засмеялся.

— Как зовут тебя, друг Аншпаха?

— Ганс.

— Комтур Белого Отряда! Что ж, мне оказана немалая честь! — Блейден хохотнул еще раз. — Я и понятия не имел, что нахожусь в присутствии такой персоны! Комтур Ганс… ну-ну. Вы ведь обычно обходите мои заведения стороной. С чего бы?

— В отличие от Аншпаха, я не вижу смысла рисковать или видеть смерть, когда я на отдыхе. В моей ежедневной службе полным-полно такого рода развлечений.

— И то, что вы стоите передо мной живым, предполагает, что смерть, о которой вы говорили, вы же сами и сеете. Ну-ну, Комтур Ганс. Ваши слова так похожи на угрозу, как ни одни, которые я слышал за последние годы.

— Вы можете услышать и нечто большее, — сказал Ганс.

«Ульрик Всемогущий, да он же его провоцирует!» — подумал Арик. Неожиданно он захотел посмотреть, где находится гном с его ржавым тесаком. Клед по-прежнему стоял сзади них. Арик думал, стоит ли рискнуть и положить руку на рукоять кинжала за поясом или это движение только даст гному необходимый повод для действий. Арик сглотнул. «Осторожнее, Комтур!»

Блейден все еще улыбался.

— У сведений есть своя цена, Комтур Ганс. Все, что вы пока сделали — это уменьшили счет, выставленный Аншпаху. Но я не видел сегодня ничего, что могло бы меня заставить добровольно делиться тем, что я знаю.

— И что могло бы? — спросил Ганс.

— Полное покрытие долгов Аншпаха настроит меня, возможно, на более мирный лад. С учетом процентов.

— Но я отдал вам все мои… Блейден сжал губы и потряс головой.

— Монеты — это только монеты. Если их нет, есть другие способы расплатиться за долги. Услуга, например. Я бы очень высоко оценил возможность просить Комтура Храмового Отряда об ответной услуге. Когда она мне понадобится. Сочтем это расплатой за доверие, если хотите.

Арик видел, как напряглись плечи Ганса. Аншпах выглядел обеспокоенным. Арик знал, что Ганс ни в косм случае не должен запятнать себя, дав слово чести этой скотине Блейдену. Дело оборачивалось скверно.

Но на карте стояла еще и честь Храма. Честь всех Волков в целом. Арик внезапно понял в глубине души, что Ганс, в отчаянии от навалившейся на него беды, будет готов принять предложение, переступить через себя и остаться связанным словом чести, данным этому подонку, если это поможет в их поисках.

Ганс уже был готов заговорить, когда Арик вырвался вперед и бросил на стол свой кошелек. Блейден посмотрел на звякнувший мешочек как на птичий помет.

— Мои монеты. Пятьдесят восемь крон. Пересчитайте. Это, с монетами Комтура, покрывает долги Аншпаха… с учетом процентов.

Блейден втянул воздух сквозь зубы.

— Как я уже говорил, я впечатлен братской преданностью рыцарей-Храмовников. Спрашивайте. Аншпах прочистил глотку.

— Не поступало ли что-либо… особо ценное в теневую торговлю сегодня поутру? Что-либо, за что могли запросить немыслимую цену?

Блейден постучал по зубам кончиками пальцев.

— Волки потеряли… что-то такое?

— Отвечайте! — прошипел Ганс.

— Нет. Ничего. Слово чести, как бы вы ее ни оценили.

Повисла долгая тишина. Несмотря на все попытки, они не получили ничего! Арик почувствовал острое желание ударить этого старика. Подлец отлично знал, за какие нити тянуть, чтобы получить дополнительную выгоду.

— Выпустите меня отсюда! — выдохнул Ганс и повернулся к выходу. Клед отошел с дороги и встретил Ганса таким жестом «после вас, сударь», какому бы позавидовал любой придворный.

— Не покидайте меня в таком раздражении, Комтур Ганс, — неожиданно произнес Блейден. — Я, несомненно, злодей, я, безусловно, нечист на руку, но я все-таки деловой человек. Я понимаю механизмы торговли, и я знаю, когда покупатель чувствует, что не зря вложил свои деньги. Послушайте меня еще две минуты…

Ганс обернулся.

— Я не знаю, что вы, Волки, потеряли, и это не особенно Меня интересует. Если это попадет в мои руки, я установлю на это справедливую цену, и вы будете первыми, кому я предложу это приобрести. А все, что я пока могу вам предложить, это сообщение, что вы… не одиноки.

— Что вы имеете в виду?

— Прошлой ночью многие достойные учреждения этого города лишились неких ценных вещей. Не вы первыми пришли ко мне сегодня задавать вопросы. И не последними, я ручаюсь. Всем известны навыки Блейдена в обращении с ценностями. Об этом поговаривают и на улицах.

— И? — сказал Аншпах.

— Ваши деньги не будут потрачены зря, если это будет вам полезно. Вчера ночью Купеческая Гильдия лишилась золотых весов, которые стояли в их главной зале. Они были символом их деятельности. Вчера ночью некий важный символ был изъят из штаб-квартиры ордена Рыцарей-Пантер. Прошлой ночью церемониальная заздравная чаша городского Ополчения исчезла при невыясненных обстоятельствах. Прошлой ночью из закрытого кабинета в Гильдии Алхимиков пропал Перегонный Куб Распятия. Той же ночью Храм Шаллайи утратил Безупречную Вуаль. Картина ясна? Это стоит ваших затрат? Это только те, о которых я знаю, но можете заключать пари на то, что есть и другие. Прошлой ночью кто-то систематически обобрал все важнейшие организации этого города, похитив наиболее почитаемые святыни.

Ганс глубоко вздохнул. Все было куда хуже, чем он предполагал.

— Я не знаю, что происходит в Мидденхейме, — сказал Блейден с сожалением в голосе. — Это не всплеск преступности. Это заговор.

Ганс знаком приказал Арику и Аншпаху следовать за ним. В дверном проеме он остановился. И повернулся.

— Я благодарен вам, Блейден. Как бы вы это ни оценили.

— Это неоценимо, Комтур Ганс. И я попрошу вас об услуге.

— О какой? — спросил Ганс после паузы.

— Когда вы выясните, что здесь творится, расскажите мне. Если честно, все это весьма беспокоит меня.

Из «Ленивого Осла» они вышли через черный ход и остановились в темном переулке, поджидая Моргенштерна, вздумавшего слегка окропить стену таверны.

— Ты же говорил, что по одной кружке, — отметил Драккен.

— Хорошо, что сумели остановить его после трех: радуйся и этому, — устало сказал Эйнхольт.

— И еще кое-что! — с триумфом произнес Моргенштерн, поправляя одежду. — Я говорил вам, что в этом городе не происходит ничего такого, о чем первыми не узнали бы владельцы таверн и постоялых дворов!

Драккен недоуменно нахмурился и посмотрел на Эйнхольта. Вроде бы они сидели в одной и той же таверне и все участвовали в одном разговоре. Что же они упустили?

— Какое «кое-что» ты обнаружил? — спросил Эйнхольт.

— А вы не видели, как тоскливо и скучно там было? Вы не видели, чего не хватало?

— Знаешь, я не такой уж знаток таверн Мидденхейма, — сказал Эйнхольт.

— Представь себе, что мы этого не заметили, и расскажи нам все, пока мы не умерли от старости, — добавил Драккен.

— Кубок Радости! Кубок Радости! Это же очевидно!

Тут же в Моргенштерна вонзилось два взгляда, полных непонимания. Терпеливо, словно он объяснял это детям, Моргенштерн начал обстоятельный рассказ.

— Кубок Радости — талисман Гильдии Виночерпиев. Каждый год таверны соревнуются между собой за эту награду, и победившее заведение выставляет его на почетном месте над баром. Это знак, который говорит людям, какая пивная в городе самая лучшая. Так вот, «Ленивый Осел» выиграл кубок на прошлом Миттерфруле, и где он теперь? Вот то-то! Под сукном, которое закрывает нишу над баром? Явно нет! Он тоже пропал!

— Подожди, не торопись, — сказал Эйнхольт. — Ты полагаешь, что потеря Зубов Ульрика сравнима с кражей какои-то луженой кружки, которой поклоняются твои дружки-выпивохи?

— У каждого из нас свои сокровища, — сказал Моргенштерн. Он готов был распространяться на эту тему дальше, но тут в переулке появилось еще четыре длинные тени.

Люди, которые стояли у фонтана. Они приближались к Волкам по двое с каждого конца переулка. Лица были неподвижны и жестоки.

— Время повеселиться, — сказал Моргенштерн. И бросился в атаку.

Его огромное тело снесло двоих парней, шедших с западного конца, отбросив одного в лужу конской мочи, а второго припечатав к стене. Двое других в то же мгновение набросились на Драккена и Эйнхольта.

Драккен чуть присел, встретил нападающего ударом кулака под ребра и тем же движением перебросил его через себя. Эйнхольт сцепился со своим противником, и они пытались повалить друг друга, топчась по мусору и опрокидывая корзины с пустыми бутылками.

Моргенштерн занялся тем, что вдалбливал голову своего оппонента в заплесневелую стену переулка. Казалось, он ищет зазор между кирпичами, куда вошел бы череп бедолаги. К этому времени его второй противник поднялся на ноги, и в его руке блеснула сталь.

Драккен окрикнул Моргенштерна. Благодаря невысокому росту, Криг легко уходил от ударов противника, который уже оправился после полета и теперь наседал на Волка с новыми силами. Криг уклонился от удара, присел под широкой дугой следующего, отпрыгнул от третьего и прижался к стене. Соперник еще раз попытался достать Драккена, но проворный Волк нырнул под руку и со всей силы ударил в подвернувшийся бок. Парень взвыл от боли, схватился рукой за ушибленное место и тут же получил удар в челюсть. Одним меньше.

Эйнхольт резко ударил своего противника коленом в пах, отчего тот немедленно ослабил захват. Ягбальд повалил его на землю, но тот не собирался так просто сдаваться. Ударом ноги он сшиб Эйнхольта с ног. Драка пошла по новой, и теперь два здоровых мужика катались по навозу и прочей дряни, выламывая друг другу руки, пытаясь удушить, кусаясь…

Драккен метнулся по переулку в сторону Моргенштерна и его согнувшейся жертвы. Малый с ножом вышел ему навстречу. После нескольких ложных движений он попытался ударить Драккена, но тот перехватил его за запястье и отшвырнул к стене. Трижды ударив руку с зажатым в ней ножом о шершавую стену, Драккен вынудил противника разжать пальцы. Нож выпал на землю.

На другом конце переулка Эйнхольт наконец разделался со своим соперником, оставив его приходить в сознание у выгребной ямы.

Драккен гневно душил последнего из четырех, сжимая пальцы на его горле, когда к стене рядом с ними прислонился Моргенштерн. В руке он держал за лезвие выпавший нож.

— Драккен, малыш! Посмотри-ка, какая красивая рукоятка. Какие на ней значки… Эти парни — из Пантер. Я думаю, нам надо поговорить с ними. Как ты считаешь?

Над городом повисла жаркая, удушливая пелена вечернего воздуха, и угрюмые тени начали проникать в окна и двери казармы Храмовников. В длинной, душной трапезной Храма вокруг нескольких свечей сидели Волки Белого Отряда в их пестрых одеждах и четыре крепко побитых человека — Рыцари-Пантеры, повстречавшиеся с группой Моргенштерна. Ганс наклонился к лицу их вожака, который прикладывал к разбитой губе мокрую тряпицу.

— Когда будешь готов, Пантера фон Фольк…

— Я готов, Волк Ганс. — Человек взглянул на Ганса. Последний раз они обменивались такими ожесточенными взглядами у ворот Линца этой весной.

Фон Фольк еще раз дотронулся до своей вздувшейся губы и бросил сердитый взгляд на Моргенштерна, который широко улыбался гостям.

— Прошлой ночью, когда колокола звонили повечерие, святилище Рыцарей-Пантер во дворце было ограблено.

— Что было взято? — спросил Ганс.

— Имеет ли это значение? Мы были в городе и искали следы нашей пропажи, когда наткнулись на мошенников, которые задавали вопросы и собирали сведения. Это… это показалось нам подозрительным. Мы сочли, что они могут знать о нашей утрате, поэтому мы выследили их и перехватили их.

— Ах, вот что это было! Перехват! — захохотал Моргенштерн. — А я-то думал, кого-то как следует вздрючили!

Двое Пантер вскочили с мест с горящими глазами и сжатыми кулаками, но Ганс приказал им сесть и успокоиться. Он смотрел на фон Фолька еще минуту, а потом сел на скамью рядом с ним.

— Знаешь, Пантера, нас тоже обокрали. И, насколько мы можем быть уверены, так же поступили с каждым значительным учреждением в этом городе.

Фон Фольк казался удивленным такой искренностью Ганса. Он отвел взгляд и задумался.

— Неужели заговор? — промолвил он через несколько секунд.

— Да, заговор, и мы имеем на него выход, — сказал Грубер, выходя вперед.

Ганс и фон Фольк уставились на него.

— Выход, конечно, не из лучших, — вынужденно признался Грубер под испепеляющими взглядами суровых Комтуров. — Но тем не менее…

После вечерни, когда сумерки спустились на Мидденхейм, словно камчатый занавес в театре, они вышли в путь. Волки и Пантеры шли вместе, постепенно разделяясь на группы, чтобы обыскать город еще дотошнее, чем прежде Фон Фольк вызвал еще десяток Пантер из Королевских Казарм, и они прибыли, переодетые в гражданское, чтобы без труда присоединиться к поисковым группам.

Арик был в третьей группе: Левенхерц, Грубер, Эйнхольт, фон Фольк и два высокомерных, молчаливых Рыцаря-Пантеры, которых их командир звал Мачаном и Хадриком. Они вышли на улицу в свете слегка покачивавшихся фонарей. Сейчас все были одеты в тяжелые плащи, скрывающие оружие и даже кое-какие доспехи.

Грубер помедлил, взглянул на тяжелое небо, закрытое тонкой пеленой красноватых облаков. — Ночь без звезд… — проговорил он.

— Звезды там есть! — отрезал Левенхерц. — Еще слишком рано, и сумеречная дымка вместе с дымом города мешают увидеть небо. Но ночь будет ясная. Это не будет ночь без звезд.

— Может быть, — отвернулся Грубер, которого эти слова не убедили.

Они находились на Кожевенном Холме, взбираясь по мощеным переулкам к высшей точке города. По обе стороны от них в тавернах шло веселье, из окон вырывался смех, звучала музыка — люди отдыхали.

Колокола начали бить восемь часов. В городе колокольный звон не регулировался никем, поэтому каждый день они заговаривали вразнобой. Арик прислушался к ним. «Колокола, — подумал он, — были одним из загадочных ключей, которые получил Грубер у старого алхимика». Первый, учтивый и деликатный колокол тихо звякнул восемь раз где-то у Альтмаркта. Вторым гулко ударил колокол с Храмовой Площади. Третьим вступил тройной перезвон, заглушаемый расстоянием и ветром, из Остмарка. Четвертой высказалась по поводу времени маленькая церквушка в Зюдгартене.

После небольшой паузы одновременно, перекрывая друг Друга, зазвонили три колокола — пятый, шестой и седьмой. Последний донесся от Коллежской Часовни со склона дворцового района.

Потом был долгий перерыв, после которого зазвонил колокол на изящной башне Шляпников к северу от них. В нескольких сотнях ярдов.

— Это только мне?.. — начал Арик, поворачиваясь к Груберу и Левенхерцу, которых осознание того, в какой последовательности ударил этот колокол, приковало к месту. Грубер огладил подбородок и поглядел на Левенхерца.

— Ну, Сердце Льва?

— Просто… простое совпадение. Какова вероятность? Да, случилось так, что мы стоим тут и слышим семь колоколов к югу и один к северу. Но аль-Азир не мог…

Грубер развернулся к Левенхерцу всем телом. На его лице не было никакого выражения, но Арик слышал настоящую злость в его словах. Пантеры и Эйнхольт в беспокойстве наблюдали за новым поворотом событий.

— Левенхерц, ты меня поражаешь. Ты вроде бы знаешь обо всей этой мистике и сокровенных учениях больше любого из нас, ты беспокоишься о том, чтобы добыть ключи к решению наших загадок у странных чужеземцев, которые пытают нас своими дикими обычаями, ты заставляешь нас искать тайны в строении земли… и ты отказываешься от этого? Почему? Ульрик меня побери, я рядом с тобой — темный старый язычник, но даже я могу представить, что твой аль-Азир, если он обладает навыками и знаниями, которыми ты наделял его в своих байках, мог предсказать нам такое знамение!

— Ты прав, старик. Ты не понимаешь всей тонкости действий просвещенных умов, подобных аль-Азиру. Ульрик! Я даже не пытаюсь притворяться, что понимаю! В его словах заложено куда большее значение, чем это! Его разум и проницательность давно уже превзошли тот рубеж, которого можем достичь мы! Он…

— … дал нам ключ, который мы бы смогли понять, будь мы достаточно сообразительны? — быстро ворвался в разговор Арик. — Как бы ты объяснял тактические сложности сражения конным строем человеку, который не знает ничего об основах ведения войны кавалерией? На пальцах, чтобы он смог понять. Так почему ты думаешь, что аль-Азир не сделал так же?

— Арик прав, — подключился Эйнхольт. — Я тебя уважаю как воина и как брата, Левенхерц, но я думаю, что ты запутался в трех соснах. Будь проще!

— Так его, Ягбальд, — усмехнулся Грубер. — Левенхерц, ты знаешь, что твой иноземный друг пытался помочь мне, а не тебе. Помощи-то просил я — тупой солдат, а не ученый человек вроде тебя. И если он действительно на нашей стороне, он не стал бы запутывать меня чересчур сложными речами. Неужели ты настолько сомневаешься в его силе, что не считаешь возможным признать простую вещь: он знал, где и когда мы, — вернее я, смогу увидеть некие знамения, по которым можно будет найти нашего врага. И аль-Азир рассказал мне об этих знамениях так, чтобы я не смог пройти мимо них!

Левенхерц стоял безмолвной тенью в сгущающемся сумраке ночи.

— К северу от семи колоколов, сказал он, — продолжал Грубер — Давай просто проверим. Разве трудно поверить в то, что старик действительно обладает даром предвидения? И не поэтому ли ты первым делом потащил меня на его чердак? Да еще заставил ходить босиком и пить ту мерзкую смолу?

Левенхерц вздохнул, признавая поражение, кивнул Груберу, развернулся и зашагал вверх по склону. На север, к тонкому шпилю башни Шляпников.

Почти час они бродили по окрестностям Дома Шляпников, осматривая улицы и переулки. Когда колокола зазвонили в очередной раз, на Фаушлаг спустилась настоящая тьма. Горячие закатные облака истаяли в темных небесах. Ночной купол небосвода, накрывший Мидденхейм, был черно-пурпурным и беззвездным.

Фон Фольк неожиданно тронул Арика за рукав и указал вверх.

— Ищи потерянный дым, Волк. Такая вроде у вас была следующая загадка?

Арик подтвердил правоту Пантеры и посмотрел в ту сторону, куда указывал фон Фольк. Ночной воздух над улицей был местом столкновения клубов дыма из печных труб домов и таверн. Дым был почти невидим, и лишь легкая рябь, волнение холодной тьмы выдавали его присутствие.

— Тогда откуда поднимается этот дым? — спросил фон Фольк.

Арик проследил взгляд Пантеры и позавидовал его зоркости. Один столб еле различимой дымки, казалось, вовсе не имел источника — ни трубы, ни еще какого-либо дымохода. Он просто возникал в пространстве между скатами крыш и поднимался вверх, призрачно и медленно.

— Ар-Ульрик, запечатай мои уста! — начал Арик. Он повернулся и чуть не обжег взглядом фон Фолька.

— Дым потерянный? — спросил Пантера с хищной ухмылкой.

— Еще бы! — воскликнул Арик и позвал остальных.

Семь человек осторожно двинулись вниз по переулку с говорящим названием Крутой к нагромождению ветхих строений, среди которых и появлялся дым.

— О, боги! Откуда же он берется? — проговорил Эйнхольт, не настаивая на ответе.

— Ниоткуда… — настороженно произнес Мачан, который уже несколько минут держал руку на рукояти меча под плащом.

Грубер вздернул руку и остановил отряд. Они стояли при входе в темный проулок, и им приходилось пригибаться, поскольку дома так нависали над улицей, что образовывали туннель из расшатанных законченных кирпичей. В проулке было полно мусора, грязи и застоявшихся луж. Крысы сновали и прыгали под ногами. Эйнхольт, Хадрик и фон Фольк наполнили ручные светильники маслом из фляжки и запалили их. Отряд двинулся вперед, разглядывая окрестности в неверном свете трех огоньков.

Пройдя ярдов пятнадцать по слегка искривлявшемуся проулку, забравшись глубже, чем кто-либо за последние годы (исключая крыс и сматывающихся воров, разумеется), они увидели ее.

— Разрази меня, Ульрик! — почти неслышно сказал Грубер.

Дверь. Ниже человеческого роста, больше похожая на люк, но все же дверь. Ее крепкое дерево распирало кирпичную стену проулка. И она была черной от смолы.

— Ищи черную дверь, — произнес Грубер.

— Потерянный дым, к северу от семи колоколов… — добавил Арик.

— В ночь без звезд, — закончил Левенхерц. Он вытащил из-под плаща молот и снес дверь с петель. Тьма поманила их…

За порогом тесный проход уходил вниз. Они шли, не разгибаясь, в некоторых местах даже на корточках, и все равно они задевали макушками и локтями стены и свод прохода.

— Гномья работа? — поинтересовался Арик.

— Древняя, как сам Фаушлаг, — подтвердил Эйнхольт. Прозвучало это зловеще.

Единственное, что они могли разглядеть вокруг в дрожащем огне глиняных светильников, так это ступени, вырубленные прямо в скале и чуть поворачивавшие вправо. Вначале шла известняковая кладка, а когда проход опустился ниже уровня фундаментов старых домов, стоявших в проулке, стенами и сводом стал служить гладкий отесанный камень скалы. Они спустились вниз больше чем на тридцать футов. Освещая дорогу фонарем, фон Фольк оступился на одной из ступенек и уперся свободной рукой в стену, чтобы не покатиться вниз Когда он отдернул руку, она была покрыта черной липкой смолой.

— Ты гляди, и стены смолой промазаны, как и дверь. Словно лодку смолили.

— А она еще и свежая, — сказал Левенхерц, тоже дотрагиваясь до стены. — Кто-то поддерживает это место в порядке.

— Но почему смола? — спросил Мачан. — Чтобы сырость внутрь не пускать?

— Или не выпускать что-то изнутри, — мрачно подытожил Левенхерц.

Ступени становились все более пологими, пока не перешли в подземный туннель, достаточно высокий, чтобы воины могли встать во весь рост. Правда, ширины коридора хватало только для одного человека.

— Куда теперь? — спросил Хадрик.

— На север, — ответил Грубер с полной и жуткой уверенностью.

Они двинулись на север. Через сотню ярдов отряд наткнулся на еще один лестничный пролет, похожий на тот, которым они уже воспользовались. В воздухе запахло сырой древностью… потом старой скалы, на которой был выстроен некогда Мидденхейм и которая окружала сейчас Волков и Пантер.

Фонарь фон Фолька моргнул и погас. Эйнхольт залил в него масло, зажег и отбросил опустевшую флягу.

— Ну, скоро совсем впотьмах останемся, — сказал Эйнхольт во всеуслышание.

— У меня есть еще немного масла, — подал голос Арик, — но, может быть, оно нам не понадобится. — Он попытался проскользнуть мимо фон Фолька, но вляпался спиной в покрытую смолой стену. Отлепив себя от стены, Арик прошел чуть вперед, бесшумно ступая по гладкому, холодному, сырому камню. — Посмотрите! Мне это мерещится или как?

Ему не померещилось. Свет. Холодный, колючий свет горел впереди них и чуть ниже. С Ариком во главе отряд двинулся на свет, затушив фонари, чтобы приберечь масло.

Еще сто ярдов, еще один спуск по каменным ступеням — и они оказались в широком туннеле, стены которого были из грубого неровного камня, как в шахте. Вдоль каждой стены шла гирлянда маленьких серебряных светильников, уходившая в каждом направлении так далеко, как мог видеть глаз. Неровная поверхность стен искрилась множеством бликов от света ламп, и поэтому казалось, что отряд идет среди звезд.

— Стеклянные вкрапления… кристаллы… — Грубер щелкнул ногтем по стене.

— Или драгоценные камни, — откликнулся фон Фольк, посмотрев на стену более пристально. — Если это не ответвление старой гномьей шахты, то я бретонец! Ее, видать, выкопали еще до того, как был основан город.

— Боюсь, ты прав, — буркнул Левенхерц. — Это древнее, заброшенное место.

— Не заброшенное, Сердце Льва, — тихо сказал Грубер. — Кто-то же зажег светильники.

Арик и Эйнхольт вдвоем принялись изучать серебряные лампы. Это были изящные металлические безделушки с крохотными стеклянными колбочками. Их фитили горели ярким белым светом, вытягивая топливо из резервуаров под ними.

— Знаешь, они не от масла горят, — сказал Эйнхольт.

— Точно. Никогда ничего подобного не видел! — пробормотал пораженный Арик. Левенхерц подошел к ним. Он посмотрел на лампу и вдруг испуганно отрывисто вдохнул.

— Алхимия! — сказал он, оборачиваясь к остальным. — Эти светильники горят за счет алхимической смеси, контактная реакция… Боги! Лучшие алхимики, которых я знаю, включая аль-Азира, корпели бы целый месяц в своих мастерских, чтобы сделать всего одну такую лампу!

— А здесь их сотни… куда ни глянь. — Голос Грубера, казалось, лишился былой силы при виде такого чуда.

Они двинулись вниз по освещенному коридору. Теперь они могли идти парами, поскольку этот туннель был куда шире предыдущего. Грубер и фон Фольк шли впереди, Хадрик и Эйнхольт двигались за ними, потом — Арик и Мачен, и замыкающим был Левенхерц. Теперь все достали оружие: Волки достали молоты, Пантеры сжали в руках мечи. У Хадрика на кожаном ремне через плечо висел натянутый арбалет.

Они вышли к перекрестку. Освещенный туннель, по которому двигался отряд, пересекал почти такой же, только темный. Сомнений по поводу того, каким путем идти, не возникло. Арик почувствовал, как его темя покрывается мелким бисером пота, невзирая на затхлый холод старых камней, окружавших семерых отчаянных людей. Арик заметил, что он потерял чувство времени, как только спустился в это подземелье.

Проход расширился и вывел отряд в продолговатую пещеру с низко нависавшим сводом. Здесь тоже светились алхимические лампы. Стены казались сделанными из монолитной глыбы кварца, они блестели как лед в белом свете. Они пошли вперед по неровному полу.

— На вашем месте я был бы осторожнее, — раздался голос из ниоткуда.

Пантеры и Волки замерли, настороженно осматриваясь вокруг. Из боковой ниши, о существовании которой никто из отряда даже не подозревал, появились три фигуры. Воины развернулись в их сторону, угрожающе подняв оружие.

— Немедленно назовитесь! — крикнул фон Фольк.

Три фигуры вышли на свет: высокого человека в длинном зеленом плаще сопровождали два наемника — тилеанца в кожаных защитных колетах и стеганых штанах. Длинные мечи их были обнажены, а лица темны и суровы. Может быть, такими их делали тени, падающие от решетчатых забрал тилеанских шлемов. Зато у человека в зеленом плаще было длинное, чисто выбритые лицо. От его ослепительной улыбки почему-то кровь стыла в жилах. Он смотрел на семерых воинов из-под прикрытых век, и глаз его почти не было видно.

— Я магистр Шорак. Мой полный титул куда длиннее и более обременителен, так что пока довольствуйтесь этим, Эту парочку зовут Гульдо и Лорча. Они не обзавелись более длинными и обременительными титулами, чем эти имена. Тем не менее они опытные убийцы. Теперь ваша очередь. Представьтесь-ка. И немедленно…

Фон Фольк и Грубер рванулись было вперед, желая познакомить Магистра Шорака с их оружием, но Левенхерц ухватил их за плечи и остановил. Потом он подошел к человеку в зеленом плаще, и два тилеанца тут же направили острия своих мечей ему в горло.

— Магистр Шорак, какая встреча, — спокойно и приветливо сказал Левенхерц, словно не у его глотки замерли в ожидании приказа два смертоносных стальных лезвия.

— Неужели это Левенхерц, Волк великого Храма? — спросил человек в плаще, щурясь от света. Он сделал неуловимый жест, и тилеанские мечи скользнули в ножны, а сами наемники отошли за спину Шорака. Магистр шагнул вперед. — Ну-ну, Левенхерц. Кто это с тобой?

— Стая из Волков и Пантер, магистр. Охотится за тем же, за чем и вы, насколько я могу судить.

— Серьезно? Это очень впечатляет. В городе все носятся туда-сюда, чтобы найти потерянные сокровища, и только… Волки и Пантеры… подобрались так же близко, как и я.

— Во имя Ульрика, Левенхерц, кто это? — возмущенно спросил Грубер.

— Магистр Шорак, магистр магии Шорак из Магического Конклава, — сказал Арик из-за его спины. Он не был знаком лично с магом, но знал его имя.

— Собственной персоной, — улыбнулся Шорак. — А теперь позабавьте меня, Храмовники: что привело вас сюда?

— Чутье, — сказал Арик.

— Предопределение… — сказал фон Фольк.

— Левенхерц, — твердо сказал Грубер, выходя вперед.

— А точнее, я. По тем запутанным следам, которые указал мне один из вашей братии, ибн аль-Азир. Шорак в голос рассмеялся.

— Этот шарлатан? Мой дорогой, он алхимик, лудильщик, возящийся с элементарными материями, ребенок в области творения! Я, милостивый сударь, маг. И мастер своего дела! Никакого сравнения быть не может!

— А мне понравился старик аль-Азир, если быть честным, — задумчиво сказал Грубер, понимая, что высказывает свои мысли. Он повернулся, чтобы заглянуть в глаза магу.

— Это редкость. Обычно я стараюсь не ходить одной улицей с такими людьми. На моей памяти были люди, которые смело шли в свете добра, и существа, обитавшие во мраке и заигрывавшие с магией. И… никакого сравнения быть не может.

Шорак прокашлялся, пристально взглянув на Грубера.

— Это какая-то угроза, воин? Или оскорбление?

— Просто констатация факта.

— Учитывая, что мы здесь преследуем одну цель, — мягко сказал Арик со своей теневой позиции, — может, мы забудем об оскорблениях и начнем работать вместе?

— Если только магистр Шорак не стоит за теми преступлениями, по следу которых мы идем, — холодно промолвил фон Фольк. Грубер одобрительно что-то проворчал. Он был первым, кто связал преступление и магию, и пока ничто не разубедило его в этом мнении. И вот теперь настоящий, действующий маг, будь он проклят, попадается на их пути…

— Господа, господа, — взял слово Шорак. — Будь я вашим врагом, вы бы не прошли живыми через эту комнату! — Его зубы блеснули в дружелюбной улыбке. — Так что вы должны поблагодарить меня за своевременное предупреждение!

— Предупреждение? — переспросил Левенхерц, которому все эти препирательства явно были не по душе. — О чем?

— Примите это как жест моей доброй воли. Тот коридор, в который вы намеревались войти, загражден. — Волки и Пантеры как по команде обернулись к дальнему краю кварцевого зала.

— Магия поджидает беспечных невежд. Охранная магия. Простенькое заклинание, мое могущество давно превзошло этот уровень. А вот вас бы оно наверняка задержало.

— И что бы сделало? — поинтересовался фон Фольк.

— А ты бывал пьяным, солдат?

— Было дело, — пожал плечами фон Фольк. — По праздникам. Что с того?

— Представь себе, каково быть пьяным, — негромко рассмеялся Шорак, — если ты — пивная кружка.

Маг развернулся и двинулся по бугристому полу, широко раскинув руки. Он произнес несколько слов пронзительным голосом; Арику показалось, будто кто-то скребет ногтем по стеклу, и у него перехватило дыхание. В воздухе появился запах разложения, словно кто-то наверху выкопал чересчур глубокую выгребную яму и отходы начали просачиваться в подземелье.

— Вот теперь все в порядке, — сказал Шорак, разворачиваясь к аудитории. — Я развеял охранное заклинание. Можем идти.

— Ваши действия повергают меня в благоговейный трепет, магистр Шорак, — сказал Грубер, стараясь, чтобы в его голосе за показным смирением прозвучало как можно меньше почтения. — Набормотали какого-то детского лепета, подняли ветер своими рукавами, а теперь твердите нам, что ваша незримая магия спасла нас от чародейской ловушки, которую мы не видели.

Шорак медленно подошел вплотную к Груберу и вперился в него взглядом Маг улыбался.

— Ваше презрение поистине восхитительно. Когда тебя не уважают, это дает некоторый заряд бодрости. Как вас зовут?

— Грубер, Волк Ульрика.

Шорак наклонился вперед, нос к носу со старым Волком. Его улыбка исчезла, а на ее месте появилось холодное и жесткое выражение, в котором было не меньше угрозы, чем в обнаженных тилеанских мечах. Грубер даже не моргнул.

— Благодари бога, Грубер, Волк Ульрика, что ты не видел моей магии. Благодари бога, что магия невидима для тебя, ибо ты бы выцарапал свои глаза и сдох в мучениях, узри ты хоть толику ее.

— Я постараюсь вспомнить о вас в моей молитве к Ульрику, — бесстрастно сказал Грубер.

— Хватит! — рявкнул Арик, теряя терпение. — Если мы идем дальше вместе, так давайте действовать! Почему вы Не скажете нам, зачем пришли сюда, магистр?

— Вы уже знаете, — Шорак церемонно повернулся к Арику.

— Мы знаем только то, что Магический Конклав, видимо, потерял нечто ценное, как и мы, какое-то сокровище. Но что?

— Это нельзя назвать именем. Это особые чары. Бесценные. И если я расскажу вам об их свойствах и предназначении, немногие сохранят рассудок.

Все обернулись на звук смеха Эйнхольта.

— Это нельзя увидеть, то нельзя назвать — что за бред! Грубер прав! Почему мы принимаем на веру слова этого парня, а он все щадит наши чувствительные уши от настоящей правды. Вам бы в балагане работать, магистр Шорак! У вас драматический талант!

Шорак посмотрел на Эйнхольта. Арик видел, как черты мага застилает странная пелена. Потом из-под нее проступило узнавание и… жалость.

— Эйнхольт, — ровно произнес Шорак.

— Вы меня знаете?

— Твое имя только что пришло ко мне. Незримый мир, над которым ты насмехаешься, дал мне твое имя. Эйнхольт. Ты отважный человек. Не заходи в тень.

— Не заходить куда?

Шорак отвернулся, словно ему внезапно стало горячо смотреть в лицо Эйнхольта. «Невыносимо, — подумал Арик. — Словно его ужаснуло то, что он увидел».

— Может быть, теперь, Волки и Пантеры, мы продолжим наше дело? — непринужденно спросил маг — чересчур непринужденно, по мнению Арика, Шорак повел отряд через кварцевый зал, тилеанские наемники следовали за ним по пятам.

— Что он хотел сказать? — шепотом спросил Эйнхольт у Левенхерца. — В чем тут подвох, парень?

— Я не знаю, — пожал плечами Левенхерц. — Но вот что я тебе скажу: делай, как он сказал, брат. Не заходи в тень.

На дальней стороне зала их встретили очередные ступени. Насколько Грубер мог судить, по этой извивающейся широкой лестнице они спустились еще на сотню футов в недра скалы. И еще трижды Шорак останавливал их, чтобы разыграть очередное представление и спасти «беспечных невежд» от незримых опасностей.

«Как весь этот балаган мне надоел!» — подумал Грубер. Но как бы ему ни противно было смотреть на горделивого мага и его фокусы, Грубер не мог отрицать, что от непонятных слов, которыми Шорак сопровождал свои телодвижения, веяло холодом, не имевшим никакого отношения к их пребыванию в глубине скалы. Грубер видел, как сосредоточенно и внимательно наблюдает за магом Арик, какое темное беспокойство пеленой легло на напряженное лицо Эйнхольта.

Грубер начал пробираться по краю лестницы мимо шедших впереди воинов, пока не оказался за спиной Шорака.

— Магистр Шорак, вот вы многое знаете о сокровенных учениях, так, может быть, у вас есть объяснение всем нашим бедам? Почему эти кражи случились? Зачем были похищены самые ценные вещи города?

— А знаете ли вы, Грубер, как наложить на человека магические чары? Сделать любовный приворот, приманить удачу, наслать проклятие?

— Откуда? Я же простой воин, как вам известно.

— Так вот, каждый раз, когда вы собираетесь кого-то зачаровать, вам необходим символ. Для любых чар — от простейших до самых абстрактных — требуется воспользоваться чем-то принадлежащим тому человеку, жизнь которого вы хотите изменить. Для любовного зелья идеально подойдет локон волос, для чар удачи — монетка из кошелька или любимое кольцо, для проклятия… тут нет ничего более действенного, чем капля крови. Эти символы становятся основой чар, сердцем ритуала, который насылает магию на человека.

Лестница повернула влево и снова круто пошла вниз. Воздух стал более холодным, влажным, и в нем различался запах дыма.

— Теперь представьте, что вам надо наложить чары не на человека, а на нечто большее — скажем, на город. Клок волос не подойдет. Вам нужен символ другого порядка. — Шорак посмотрел на Грубера, приподняв одну бровь, пытаясь понять, имеют ли смысл его слова для старого вояки.

— И предметы, которые у нас увели, — символы?

— Похоже на то. О, конечно, я не уверен в этом совершенно. Мы вполне можем идти по следу безумного собирателя редких предметов. Но эта версия вызывает у меня большие сомнения. Я считаю, что кто-то и впрямь готовит заклятие для Мидденхейма.

Грубер судорожно вдохнул. Говоря откровенно, он уже представлял себе подобный поворот событий еще до разговора с высокомерным магом. Он побывал не в одной битве за свою жизнь и неоднократно видел, как нечестивые воины Тьмы стремятся завладеть трофеями противника, наделяя их таинственным могуществом. Они готовы были пройти любой путь и заплатить какую угодно цену своей кровью и жизнью, чтобы добраться до священных знамен, завладеть легендарным оружием, снять скальп с могучего воина или принести своему шаману череп прославленного военачальника. Грубер не стал больше ничего говорить.

Наконец, ступени закончились, и отряд вышел в огромный зал, о котором Арик впоследствии никогда не думал как о подвале. Выложенный лиловой плиткой, зал был почти так же велик, как тренировочный плац в Волчьих казармах. Только на плацу не было нескольких рядов высоких колонн, которые разделяли этот зал на несколько частей. Арик представил, что когда-то это была огромная кладовая, винный погреб, склад съестных припасов. Тут стояли бочки гномьего пива и солонины, там с крюков свешивались окорока и колбасы, в том углу стояли кадушки с соленьями, на полках вдоль стен лежали завернутые в холстину круги сыра. Сейчас здесь было пусто. Стены и колонны были вымазаны смолой, и по ним бежали цепочки алхимических ламп, С дальней стороны зала шел более интенсивный свет. Где-то в двухстах футах впереди находился его источник, перечеркивавший пол тенями колонн.

Слышался скрежещущий глухой звук, словно камни стен дышали, медленно и размеренно делая глубокие вдохи и выдохи. К запаху дыма примешивался «аромат» прокисшего молока.

И другой звук — голоса. Их отдаленное бормотание напоминало о храме, о священнике, нараспев читающем непонятные слова старинного ритуала. Голоса раздавались оттуда же, откуда шел свет. Ритм им задавал бой барабана. Отряд распался на части. Воины бесшумно бросились вперед, пригибаясь к земле, скрываясь за колоннами. Грубер шел по правому краю вместе с Эйнхольтом, Мачаном и фон Фольком. Левое крыло составляли Арик, Хадрик и тилеанец Гуль-до. По центру шли Левенхерц и Шорак с Лорчей, своим вторым телохранителем. Они перебегали от колонны к колонне, скача из тени в тень. С оружием наготове они стремились на свет, как смертоносные мотыльки.

Левенхерц проскочил последний фут открытого пространства и припал спиной к колонне. Этот звук — нет, не пение, а мерное дыхание камня — сводил его с ума, просто ужасал его. Он посмотрел на подбегавшего к его колонне Шорака. Тот вытирал уголок рта шелковым платком. На ткани была кровь.

— Магистр? — участливо прошептал Левенхерц.

— Все в порядке, дружище. — Магистр закашлялся, прикрывая рот платком. В его дыхании Левенхерц безошибочно распознал металлический запах крови. — Все в порядке. Просто тут на воле бродят всякие духи — смертельно опасные, злобные твари. Я их чувствую, и это сжигает мою глотку.

Со своей позиции за колонной Арик рассматривал источник света. В огромной каменной чаше старинного чана для засолки были сложены вязанки прутьев и веток, горевшие ярким белым пламенем. Языки пламени лизали душистое Дерево, и в воздухе расплывалось облако кисловатого аромата. Дым столбом поднимался вверх и уходил в отдушину на потолке пещеры. Теперь, по меньшей мере, стало ясно, откуда шел «потерянный» дым.

Вокруг огня стояли каменные глыбы, напоминавшие нечто среднее между сапожной колодкой и табуретом. Глыбы громоздились у центрального очага без соблюдения каких-либо видимых закономерностей. Кроме одной. На каждом постаменте лежал один из бесценных предметов: блестящая заздравная чаша, хрустальная бутыль, тонкий просвечивающий отрез льняной ткани, золотой кубок, браслет из когтей пантеры, украшенный жемчугом, знак бургомистра, скипетр, серебряные часы, кинжал, маленький шелковый мешочек… Еще многие предметы Арик не разглядел, но он увидел главное; Челюсти Ульрика поблескивали в свете костра на одном из камней.

А еще Арик увидел двадцать фигур в капюшонах. Люди стояли на коленях среди камней, повернувшись лицом к огню. Именно они были источниками пения. Один из них бил в барабан.

В центре всего этого стояла тощая фигура в черной одежде. Она стояла спиной к огню, обратившись лицом к людям. Движения изможденной фигуры были резкими и отрывистыми, как у марионетки. Она подергивалась в такт барабанному бою. Никаких подробностей Арик не мог разглядеть, но нутром чуял, что более отвратительного существа в жизни не видывал. Ему хотелось оказаться в другом месте. Орды бесноватых зверолюдов в Драквальде казались ему сейчас гораздо более приятной компанией, чем этот черный ужас.

Скорчившийся за колонной рядом с Шораком Левенхерц взглянул на мага и с ужасом увидел, как сильно тот побледнел.

— Шорак? — обеспокоенно позвал его Левенхерц. Маг на мгновение прислонился спиной к колонне, чтобы успокоить дыхание. Его лицо приобрело болезненный оттенок и покрылось испариной.

— Левенхерц… Это.. — пробормотал маг. — Плохо дело, малыш. Звездная Корона! Я всю жизнь провел в общении с невидимым миром. Я ему обязан своими силами. Боги знают, порой я сталкивался с темными существами. Знаешь ли, искушение велико. Но это., этот ритуал настолько проникнут тьмой, его магия столь зла и тлетворна — я никогда не видел и не чувствовал ничего подобного. Мы еще пожалеем о том, что сюда пришли. Левенхерц, малыш, я даже в мыслях представить не мог, что такой кошмар существует! Это место — оплот самой Смерти!

Левенхерц посмотрел на мага в тусклом свете белых ламп. От его недавних надменности и властности не осталось и следа, вся самоуверенность испарилась. Драматических эффектов больше не будет. Левенхерц знал, что Шорак был достаточно сильным городским магом, одним из лучших в Мидденхейме. Его умения оказалось вполне достаточно, чтобы привести их сюда. Но сейчас он был просто человеком. Испуганным человеком, сердце которого ушло в пятки. Левенхерц испытывал неизмеримую жалость к магу. И неизмеримый страх за всех, кто пришел с ним в этот зал. Если уж великий Шорак убоялся…

Грубер лежал на животе и смотрел. Перед ним лежали утраченные сокровища, и теперь у него не оставалось никаких сомнений, что они используются в качестве символов при наложении каких-то чар, как и рассказывал Шорак. «Нет, не чар, — поправил себя Грубер. — Проклятие — куда более подходящее слово». По его коже побежали мурашки. Все из-за этих звуков, словно стены вокруг него дышали. Или из-за барабанного боя. Или из-за пения коленопреклоненных фигур Нет, скорее всего, причина в той дерганой марионетке у огня. Грубер молил Ульрика, чтобы он в милосердии своем больше никогда не дал ему увидеть ничего подобного.

Фон Фольк подкрался сзади, и Грубер медленно обернулся к нему. Страх превратил глаза Пантеры в черные немигающие дыры.

— Что будем делать, Волк? — прошептал фон Фольк.

— У нас богатый выбор, Пантера? — с горькой усмешкой спросил Грубер. — Здесь и сейчас вершится великое и беспощадное зло, и тьма накроет весь город, который мы поклялись защищать до последнего вздоха, если мы не вмешаемся. Давай делать то, чему нас учили, и молиться, чтобы этого было достаточно.

Фон Фольк кивнул, сделал глубокий вдох, провел ногтем по лезвию меча. Потом он перевел взгляд на группу Арика. А несколько секунд спустя поймал взгляд Хадрика и сделал отрывистый рубящий жест кулаком. Хадрик поднял арбалет.

Барабан задавал ритм. Пение продолжалось. Камни по-прежнему дышали, пытаясь втянуть в себя воздух. В костре потрескивали сучья. Вонь смерти и разложения заполняла воздух. Фигура-марионетка дергалась. Хадрик выстрелил.

Арбалетный болт ударил марионетку в грудь и отбросил ее в огонь. Она завизжала нечеловеческим голосом и схватилась за оперенное древко, барахтаясь в огне.

Нечестивцы в капюшонах оборвали пение на полуслове, вскочили на ноги и начали оборачиваться, когда Волки, Пантеры и тилеанцы уже набросились на крайних поклонников неведомого культа.

Арик бросился к костру, раскручивая молот. За ним рванулся Лорча. Нечто похожее на марионетку горело с пронзительным криком, как факел, и все еще пыталось выбраться из огня.

Певцы темных гимнов откинули капюшоны и бархатные плащи. Блеснули кольчуги и глаза, полные ярости, замелькали мечи и секиры. Их лица, перекошенные криками, и доспехи были измазаны кровью.

Арик ударил молотом в лицо первого попавшегося на пути врага, еще не успевшего поднять свое оружие. Молот вырвал тому нижнюю челюсть — она отлетела в сторону как красно-белая комета с кровавым хвостом. Второй противник атаковал Арика сам, но молодой Волк уверенно блокировал удар боевого топора древком молота и тут же пнул противника ногой в живот. Тот сложился пополам и упал. Через долю секунды после того, как его голова коснулась фиолетовых плиток пола, молот Арика опустился на нее сверху.

Грубер ворвался в бой, первым ударом сломав шею одному из колдунов, и вовремя развернулся, чтобы отразить меч второго. Эйнхольт вышел сзади и боковым ударом проложил тому грудь. После первого же удара фон Фольк на жестком блоке сломал меч, но это не помешало ему выпотрошить противника обломком. Он отбросил бездыханное тело и подобрал секиру убитого. Оружие запело в умелых руках Пантеры, и эта песня завершилась треском расколотого черепа еще одного нечестивца.

Удар Левенхерца скомкал рычащую гримасу очередного не в меру агрессивного певца, сбив его с ног и отбросив на пару шагов назад.

Мачан набросился да врагов, и его меч залихватски свистел, вспарывая кольчуги и плоть. Кровь из очередной раны брызнула ему в глаза, он провел рукой по лицу и увидел, как меч врубается в его открытый бок. Он закричал в гневе, но крик прервался. Разрубленный пополам Мачан рухнул наземь.

Хадрик снова зарядил арбалет, вложил новый болт и послал его в лоб убийце Мачана. Секундой позже другой вражеский воин поднял его на копье и пригвоздил к колонне. Хадрик закричал, и оказавшийся поблизости Гульдо снес голову нечестивцу. Тот упал и выпустил копье, но было поздно. Осевший на пол Хадрик был уже мертв.

Арику оставалось пройти совсем немного до священных челюстей, когда он пропустил рубящий удар в плечо и упал на колено Грубер и Левенхерц были окружены со всех сторон Кто-то снес Гульдо полчерепа, и он камнем свалился на фиолетово-красный пол. Фон Фольк вогнал свою секиру между ног очередного певца и разрубил его до грудины. Одним врагом стало меньше, но секира застряла, и Пантера тщетно пытался высвободить ее.

Шорак поднял руки и одним жестом, легким, но преисполненным неизвестным могуществом, превратил одного из врагов в гору маслянистых, дымящихся останков. В воздухе отвратительно запахло расплавленным металлом и горящей плотью Чародей слегка вздрогнул и отошел на шаг назад, казалось, чтобы успокоиться. Потом он повернулся и уничтожил наседавшего на Грубера певца простым сжатием ладони в кулак. Левенхерц успел подумать, что теперь он снова видит прежнего Шорака, уверенного, внушительного, могучего, завораживающего.

Арик ударил противника в бедро и, когда тот упал, опустил молот ему на грудь. Арик встал и обернулся. И он увидел это первым. Горящая и визжащая тварь все-таки выбралась из огня и теперь твердо стояла на ногах. Остатки одежды тлели на ней, она почернела и словно покрылась смолой. Тварь осмотрелась. Взгляд из-под обгоревших век нашел Шорака Губы, вздувшиеся и потрескавшиеся, произнесли одно слово. — Умри!

Шорак завопил так, словно у него внутри все вскипело. Грубер бросился к нему, но невидимая сила, которую почувствовали все, подняла мага в воздух. Холодные силы воздуха, вихри леденящего ветра. Эйнхольт раздробил голову человеку с секирой и прыгнул вверх, пытаясь ухватиться за развевавшийся плащ Шорака Он со страхом осознал, что видит перед собой наглядное доказательство существования незримого мира.

Маг вертелся в воздухе, поднимаясь все выше. Тем, кто остался внизу, уже было не достать его. Невидимые силы терзали и били его, ни на мгновение не ослабляя мертвой хватки. Его плащ и одежда были изодраны в клочья. Кровавые рубцы и ссадины появлялись на его теле. Раздетый почти догола, истекающий кровью Шорак ударился о потолок. Хрустнули кости. Казалось, что он упал на потолок, словно это была земля. Огромная незримая сила вжимала его в свод пещеры. Кровь растекалась по потолку вместо того, чтобы падать на настоящий пол.

Его разбитое лицо, пересиливая боль, обернулось к Груберу и Эйнхольту, которые стояли внизу и, как завороженные, смотрели на мага. Левенхерц, Арик, фон Фольк и Лорча продолжали ожесточенный бой, но два воина были просто заворожены жестоким, неумолимым поражением Шорака.

Маг смотрел вниз в обезумевшее лицо Грубера. За мгновение до того, как лопнули его глаза и череп расплющился о каменный свод пещеры, он успел произнести восемь слов. Вместе с кровью они слетали с его исковерканных губ, и это последнее дело его жизни потребовало от мага самых великих усилий. Он оказался человеком огромной силы воли.

— Разбей. Чары. Без. Символов. Они. Не. Смогут. Причинить.

Восемь слов. Фраза не была завершена, но в девятом слове Грубер не нуждался Того, что он услышал, вполне хватило. Невидимая сила последним нажимом убила мага, размазав по своду его кровь и плоть. Секунду эта красная масса покрывала потолок, а потом хлынула вниз на сражавшихся людей, оставив в воздухе запах крови.

Грубер уже мчался вперед, размахивая молотом Два вражеских воина ждали его, подняв секиры. Покрытый кровью Шорака Грубер был ужасен: он раскрутил молот над головой и, когда до противников оставалось всего три шага, а они бросились к нему навстречу, прочертил смертоносную дугу своим оружием, ухватив молот за ременную петлю на конце рукояти. Он едва смог удержаться на ногах, но два черепа разлетелись вдребезги, как глиняные горшки.

Теперь он был один среди камней, на которых лежали символы Мидденхейма. Грубер знал, что проник в самое сердце чародейства, что между этими камнями сплетают свой пагубный узор темные незримые силы. Его волосы встали дыбом и мурашки побежали по всему телу от ощущения этих окруживших его сил. В ноздри проник сладковатый запах разложения, какой исходит от трупа недельной давности. Магия, это он понимает — и никогда не забудет. Черная магия Магия Смерти.

Он подумал о Гансе, который на их преисполненном опасностей обратном пути в Линц отогнал призрачных тварей, уничтожив коготь, за которым они охотились. Он знал, что Должен сделать то же самое… снова… здесь… и сейчас. Чтобы уничтожить чары, надо уничтожить символ. И теперь он знал, четко и ясно, о чем говорил аль-Азир.

«Их не вернуть. Они потеряны для вас навсегда. Волк Грубер, мне жаль тебя. Но я восхищен твоим мужеством. Даже хоть ты и потеряешь то, что для тебя дорого».

Выбора не было. Так было предначертано, полагал Грубер, причудливым и закономерным движением звезд. У него было время, чтобы нанести один удар, и он точно знал, куда должен направить свой молот. В конце концов, он был Волком Храма Ульрика и знал, что поставлено на карту. С одной стороны — судьба Мидденхейма, а с другой…

Челюсти Волка, столь святые, столь ценные для каждого верующего, вырезанные самим Артуром, блестели на камне прямо перед ним.

Грубер поднял молот.

Что-то вонзилось в его спину, и жуткая судорога сотрясла его тело. Грубер закричал. Когти разодрали его спину от плеч до пояса, распоров плащ, кольчугу и подлатник. Волк упал на колени. Черная фигура выросла над ним. На ее костлявых, крючковатых пальцах алела кровь — его кровь. Фигура-марионетка дернулась, блеснув дьявольским огнем в глазах, и повалила старого воина на пол ударом руки. По голове рыцаря хлынула кровь, левое ухо было почти оторвано.

Задыхаясь, Грубер смотрел на тварь, стоявшую и покачивавшуюся над ним. Ее длинные угловатые конечности дергались и тряслись. Она действительно напоминала марионетку в неумелых руках. «Или нет, — подумал Грубер, когда боль пугающим образом прояснила его сознание. — Оно похоже на недоделанного человека. Насмешка над человеком, скелет, который вспоминает, как надо двигаться, но не имеет мышц, сухожилий или привычки, чтобы достойно справиться с задачей». В падающем сзади свете фигура выглядела тем, кем и была: большим человеческим скелетом, обтянутым могильно сухой кожей и обгоревшими остатками одежды. Скелет дергался и трепыхался, пытаясь снова вести себя как человек. Пытаясь снова стать человеком.

Только глаза говорили все за это существо: розовые огни злобной ярости. Они смотрели на Грубера. Закопченные зубы разомкнулись, и иссушенный рот вытолкнул одно слово.

— Умри!

— Сначала ты! — прорычал Эйнхольт, снося ненавистную тварь мастерским ударом молота. Сложившись от удара, она отлетела в темноту за костер. Эйнхольт бросил взгляд на упавшего навзничь Грубера, но не стал тратить на него время, пока насущной оставалась более важная задача. Эйнхольт был достаточно умен, чтобы прийти к тем же выводам, что и Грубер. Он развернулся к камню и поднял молот, напоминая всем своим видом того великого бога, что когда-то создал Фаушлаг. А затем Челюсти Волка, бесценная реликвия Ордена Волка, разлетелись каскадом сверкающих осколков под молотом Эйнхольта.

И… все.

Ни большого взрыва, ни яркой вспышки, ни звука, ни дуновения ветра. В подвале просто похолодало. Стены перестали дышать. Запах магии улетучился. Напряжение в центре зала бесследно пропало. Огонь погас.

Тьма. Холод. Сырость. Запах крови и смерти.

Кто-то ударил кресалом по кремню. Небольшой огонек пронизал темноту. Лорча с зажженной лампой подошел к кругу камней, забрал маленький бархатный кошель и спрятал его в куртку.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал он в темноту, где его грубому тилеанскому выговору внимали уцелевшие Волки и фон Фольк. — Я извещу Конклав.

Через мгновение он и его лампа исчезли. Арик зажег свой светильник и поднял его над головой. Левенхерц сделал то же самое, заправив светильник последним маслом. Слабый свет разлился над окровавленным залом. Воины вытащили из вязанок рядом с погасшим костром несколько сучьев и сделали факелы. Эйнхольт помог Груберу подняться.

— Ульрик да возблагодарит тебя, брат Эйнхольт, — сказал Грубер, обнимая его.

— Может быть, Ульрик еще и простит меня, — ответил Эйнхольт.

В свете факелов они собрали все трофеи в заплечные мешки. Арик почтительно передал браслет из когтей Пантеры фон Фольку. Пантера принял браслет и кивнул Волку.

— Ульрик видел то, что вы сделали здесь. Ваша жертва не была напрасной. О вашем мужестве узнают все в моем Ордене.

— И, возможно, наши Ордена не будут с этих пор такими непримиримыми соперниками, — сказал Грубер, встав на ноги. — Во имя этого дела и Пантеры пролили свою кровь.

Он и фон Фольк пожали друг другу руки.

— Мы все собрали, — сказал Эйнхольт. Он и Арик несли мешки, полные самых ценных вещей города. — Пора бы и выбираться отсюда. Наши факелы долго не протянут, а наверху я знаю пару-тройку человек, которым вид этих безделушек принесет огромное облегчение.

Левенхерц что-то искал сзади них, высоко подняв факел. Его лицо было бледным и растерянным.

— Слушайте… здесь ее нет. Даже следа не осталось. Та тварь, которую ударил Эйнхольт. Она рассыпалась в пыль или…

— … или сбежала, — закончил за него Грубер.


Признание


Воздух над Мидденхеймом был холоден и спокоен. У земли ветер находил способы пробраться в каждую оконную щель, свистнуть в каждую неплотно закрытую дверь, он носился в проходах и переулках, выбивая расшатавшиеся кирпичи, ныряя в подворотни и крысиные лазы, как убегающий вор. Ему было весело, людям — холодно. В Мидденхейм пришла осень.

Уличные жаровни теперь топились жарче, языки пламени, выскакивая из них, лизали стены домов, оставляя черные следы копоти. Горели они до самого утра. Солнце садилось рано, и для многих горожан рабочий день сокращался. Они не особо надрывались, сохраняя силы для зимних дней, когда холода и бесчисленные болезни свалят с ног не одну сотню человек. Из года в год зима брала свою дань человеческими жизнями с Города-на-Горе.

Но для некоторых обитателей Мидденхейма ранний закат и поздний рассвет означали лишь то, что они начинают и заканчивают работу в темноте. Одним из таких людей был Круца. Нельзя сказать, что ему нравилось работать впотьмах, но порой это оказывалось кстати. Круца заканчивал работу на сегодняшний день и выбирал последнюю цель.

Припозднившиеся торговцы покидали город шумными компаниями при свете факелов, и среди них вышагивал полный человек средних лет с цветущим румянцем на круглых щеках и восхитительным носом картошкой. Его карманы производили впечатление достаточно набитых, а из-под плаща, не сходившегося на объемистом теле клиента, выглядывали завязки кошелька. Круца заметил его выходившим из одного из лучших кабаков на окраине Фрейбурга и теперь шел за ним к северным пределам альтквартирских трущоб.

Круца легко прошел мимо толстяка, которому при его качающейся походке и коротком шаге было очень сложно спускаться по крутым склонам улицы. Вор подождал секунду, потом обернулся в ту сторону, откуда пришел, и, когда купец проходил мимо него, проверил взглядом, на месте ли еще кошелек. Купец не обратил на Круцу никакого внимания.

Вор сосредоточился на цели и уже было двинулся на перехват кошелька, когда вдруг заметил что-то в стороне. Он быстро перевел взгляд с цели и успел увидеть, как в двери таверны на противоположной стороне улицы мелькает край длинного серого плаща.

Круца остановился, потом сделал еще пару нерешительных шагов. Снова обернувшись к цели, он увидел, как беспечный толстяк исчезает за поворотом в один из переулков Круца снова пошел за ним, пытаясь сосредоточиться, напоминая себе о норме.

Но он чувствовал, как чьи-то глаза хищно глядят ему в спину. Он резко развернулся на каблуках, и на этот раз две серые фигуры не получили даже мгновения, чтобы скрыться из виду.

Мгновенно Круца забыл о своей несостоявшейся жертве и сам скрылся в тени. Он крепко сжал холодные ладони перед лицом, словно в молитве — а что, помолиться Ранальду, лукавому покровителю воров, сейчас бы не помешало. Да и не только ему. Любому богу, который захочет выслушать. Неожиданно ладони Круцы покрылись липким потом. Он почувствовал, как капля пота побежала по его лбу, нашла борозду недавнего шрама, скатилась по ней к челюсти и зависла там. Только когда вторая капля проделала тот же путь, они обе сорвались с его подбородка вниз. Круца почти услышал, как эта капля разбивается о булыжники.

Он ждал этого момента многие месяцы, готовился к нему, не раз обдумывал, как это будет и что он сможет противопоставить серым плащам. Теперь момент настал, и Круца был не готов к этому. Да он и не смог бы никогда подготовиться к возвращению серых людей, которые носят блестящие медальоны со знаком змеи, пожирающей свой хвост. Они забрали Дохляка, а теперь пришли за ним.

Круца вышел на середину улицы и огляделся. Он не искал пути к отступлению, не искал помощи у посторонних — он просто осматривал местность. Его преследовало нездоровое ощущение, что в их приходе за ним есть какая-то справедливость. Весной они забрали Дохляка, а парень был невиновен. Его-то душа была не столь испорчена, как та, что гнездилась в Круце. И конечно, они должны были прийти за ним. Гнев их и ярость теперь наверняка будут во сто крат сильнее, чем тогда, весной.

Выйти из этой ситуации можно было только одним путем. Тогда он сбежал, и за них обоих расплатился Дохляк. На этот раз он останется: пришло время платить самому. Он будет сражаться. Если он погибнет, судьба парня больше не будет лежать тяжким бременем на его совести. Круца положил ладонь на яблоко меча и почувствовал, как среди панического страха в его душе пробивается слабый росток решительности. Он встал по центру улицы, широко расставив ноги и расправив плечи, и громогласно взревел. Клич вызова, взрыв раскаяния, крик предостережения. Те, кто услышал этот крик, не могли понять, что он означает, но осознавали, что пора уносить ноги. Круца слышал, как захлопали ставни и двери в соседних домах. Потом наступила тишина. Люди в серых плащах тоже услышали этот крик — они стояли в соседнем переулке, скрывшись в тени.

— Этот твой мошенник — храбрый парень, — сказал своему напарнику худой и высокий человек глубоким сардоническим голосом. — Может, ему кажется, что это он нашел нас?

Более приземистый и крепко сбитый обладатель серого плаща проворно развернулся и вышел на опустевшую улицу, потянув за собой своего спутника. Они появились в тридцати шагах от Круцы, гордо стоявшего в тупике, когда эхо его крика еще не затихло в лабиринте переулков Альтквартира.

Высокий человек сунул руку под плащ и достал оружие Его более плотный компаньон поднял руки, чтобы откинуть капюшон, который закрывал его лицо сукном и тенью, и окликнуть вора.

Но Круца пролетел тридцать шагов быстрее, чем кто-либо успел сказать хотя бы слово. Высоко подняв над головой короткий меч, зажатый в двух руках, он напал на серых людей. Он поставил себе цель — сразу нанести один смертоносный удар, а потом уже драться до последнего вздоха. Чей это будет вздох, Круцу уже не беспокоило. Его налитые кровью глаза с безумными расширенными зрачками, казалось, могли убить сами по себе. Сквозь сжатые зубы вырвался еще один крик.

Потом он ударил.

Круца едва смог удержать в руках меч, когда вылетевший из ниоткуда молот отбил его оружие в сторону. Вор попробовал пробить защиту серого человека сильным боковым ударом, но его меч наткнулся на твердую рукоять молота. Столкновение было такой силы, что меч Круцы зазубрился, а от молота во все стороны брызнули мелкие щепки. Карманник быстро ударил противника в бедро, но тот отпрыгнул, и меч только вспорол серую ткань плаща. В прыжке капюшон слетел с его головы, и Круца увидел нормальное человеческое лицо — розовая кожа, темные блестящие глаза. Этот серый человек не был похож на тех, которых Круца видел весной — мертвенно бледных и словно высушенных заживо. Сейчас его противник был человеком из плоти и крови, готовым сражаться за свою жизнь.

В это время на Круцу набросился невысокий серый человек, пытаясь сбить его с ног своим молотом. Вор принял молот на меч, оттолкнул оружие в сторону и полоснул клинком по напавшему человеку. Коротышка ушел от удара. Он тоже скинул капюшон, да и плащ уже почти сполз с его плеч. Под плащом Круца увидел шкуру.

Такую шкуру он уже видел раньше. Его мозг лихорадочно вспоминал, где и когда он встречал ее. Круца еще раз попытался ударить противника в корпус, и он даже взрезал шкуру, но не задел тела. «Западня»! Несколько недель назад этот человек был там, и его доспехи были завернуты в волчью шкуру, а на голове красовался мешок с прорезями для глаз. Гладиатор в маске!

Круца отскочил и в замешательстве посмотрел в глаза Драккена. «Белый Волк. Белый Волк Лении! Почему? Неужели он из серых людей?»

Круца глубоко дышал, пытаясь успокоиться, перестать паниковать. На губах уже выступила пена, и зубы судорожно сжались, не позволяя больше ни единому звуку вылететь из его рта. Круца стоял и смотрел, как два человека медленно приближаются к нему, размахивая тяжелыми молотами. Сила Храма. Или сила серых людей? Он не мог понять.

Его удар не встретил сопротивления — высокий противник ушел с линии атаки, но почему-то не ударил Круцу в спину, как тот того ожидал, проваливаясь вперед. Вор резко остановился, развернулся и ударил снова, на этот раз почувствовав, как кончик меча взрезает плоть. Прежде чем он успел обрадоваться этой удаче, два молота чуть не вышибли из него дух, врезавшись в его грудь и свалив на землю.

«Почему… почему я не умер? Почему они не убили меня? Почему мне позволяют жить, когда я готов умереть?»

Круца испустил тяжкий вздох и потерял сознание.

Аншпах потер кулаком порез, оставленный на его плече мечом карманника, тогда как Драккен склонился над распластавшейся на булыжниках фигурой Круцы, прощупывая его пульс.

Аншпах был весьма доволен собой. Драккен рассказал ему о некоем ворс, которого надо было найти. Криг, видимо, сводил какие-то личные счеты и хотел, чтобы все прошло тихо. Молодой Храмовник в этих поисках положился на помощь Аншпаха — и не ошибся. Для человека, который знал город так хорошо, как Аншпах, это не было трудной задачей; небольшая стычка, в которой они напоследок приняли участие, приятно разнообразила день азартного Волка. Хорошо, когда есть возможность разогреть кровь холодной осенней ночью. Драккен ничего не сказал Аншпаху ни о том, что у воришки настолько сильный удар, ни о том, что у него бойцовский характер. Слава Ульрику, ничего плохого не произошло. Порезанное плечо заживет за несколько дней, а вот достоинство Драккена было весьма серьезно оскорблено. Его шкуру вор располосовал на два куска, ни один из которых не был достаточно велик, чтобы закрывать его могучий торс. Аншпах ухмыльнулся, представив, как Драккен будет объяснять это Гансу. Он смотрел на странную картину: перемазанный в альтквартирской грязи Волк протягивает руку очнувшемуся уличному головорезу. Он почувствовал смутную ностальгию.

На севере Мидденхейма огромный беловолосый Волк-Храмовник вышагивал по широким проспектам, отходившим от графского дворца. Рядом с ним еле успевала перебирать ногами маленькая девушка.

— А почему Криг послал тебя? И куда ты меня ведешь? — задыхаясь, проговорила Ления, приподнимая свои юбки, чтобы они не волочились по изморози, покрывшей булыжную мостовую Брукнер остановился. Ления чуть не пролетела мимо него, повернулась и подошла к Волку, держась за бок.

— Слушай, у меня уже в боку колет! Может, пойдем потише?

— Разве что немного потише, — сказал Брукнер, почти не глядя на нее. — Драккен просил меня сопровождать тебя в целях твоей безопасности. Он расскажет тебе сам, зачем ты ему нужна. — Он по-прежнему не смотрел на свою спутницу, вероятно, потому, что ему пришлось бы сильно нагибаться, чтобы взглянуть ей в глаза. А может быть, потому что у него была работа, которую он должен был сделать, услуга, которую он пообещал оказать своему соратнику, и все остальные мелочи его не интересовали.

Брукнер снова зашагал на юг, через несколько секунд оглянулся на снова отставшую Лению и постарался двигаться медленнее, чтобы та могла идти с ним рядом. Но очень быстрым шагом.

Драккен и Аншпах отволокли Круцу с улицы в примыкающий переулок, где вор мог бы прийти в себя, а их не увидели бы люди, которые слышали шум сражения и теперь принялись заинтересованно выглядывать на улицу.

Карманник сидел на земле, привалившись спиной к замшелой стене какого-то дома. Он непрерывно кашлял и сплевывал на темную грязную землю. Теперь он выглядел совершенно смирившимся, и Аншпах прислонился к стене напротив него. Места в переулке хватало только им двоим, так что Драккен стоял в стороне и ждал, когда вор оправится от потрясения настолько, что сможет помочь им в том деле, для которого они ушли из Храма сегодня вечером. Драккен не ожидал от Круцы ничего подобного. Вор должен был оказаться трусливым и покорным, как и положено уличному подонку. А теперь Крига одолевало восхищение, смешанное с завистью, к той отваге, которую Круца проявил в схватке с Волками, чем бы эта отвага ни была вызвана.

Круца мельком взглянул на Аншпаха. Одного мгновения, в течение которого он смотрел на Волка, хватило, чтобы увидеть все наиболее важное: небольшую рану в плече, положение молота, элегантную расслабленность позы. У Круцы были воровские глаза, и он пользовался этим, чтобы спасти или продать как можно дороже свою жизнь. Он мысленно отметил каждую важную деталь и зашелся в очередном приступе кашля, сильно нагнувшись вперед и раскинув руки, не отрывая локтей от согнутых коленей.

Драккен не понял, что произошло. Круца внезапно оказался на ногах, а возле горла Крига возникло острие короткого кинжала. Аншпах что-то предостерегающе выкрикнул, но предупреждение запоздало. Старый плут тоже на мимолетное мгновение оказался застигнутым врасплох. Но только на мгновение.

Круца только и успел, что прижать лезвие кинжала к горлу псевдо-гладиатора, когда Аншпах ударил его сзади молотом по ногам. Вполсилы. Этого хватило. Круца свалился на колени, Драккен оттолкнул его, и он ударился крестцом о твердые камни переулка. Кинжал, который Круца вытащил из-за голенища Аншпаха во время того драматического приступа кашля, отлетел к хозяину. Круца привстал и поднял руки, признавая поражение.

— Все, парни. Я ваш. Делайте со мной, что хотите. Можете убить, раз на то пошло.

Аншпах снова улыбнулся. Он не ожидал от этого вечера стольких развлечений. Карманник оказался совсем неплох Он выкрал его кинжал так ловко, что Аншпах даже не почувствовал этого! Нет, этот парень ему определенно нравился, Ульрик свидетель.

Аншпах протянул руку Круце. Вору показалось, что он видел, как Волк улыбается ему. Но их взгляды встретились только на короткий миг. Драккен снова решил взять ситуацию под свой контроль.

— Пойдем! Я хочу, чтобы ты поговорил с одним человеком. За мной. Аншпах, присматривай за тылами.

Ления и Брукнер шли на юг. Походка Волка-великана была уже ближе к обычному прогулочному темпу, но Ления, как ни старалась, не могла втянуть его ни в какую беседу.

— Ты должен сказать, куда мы идем.

— Увидишь.

— А это далеко?

— Нет.

В таких светских разговорах они прошли вдоль северной стены Большого Парка и снова двинулись на юг. Брукнер больше ничего не говорил Лении, да и она не знала, о чем еще можно спросить. Девушка принялась смотреть, как ее Ноги шагают по булыжникам, и увидела, как мостовая меняется. Сначала камни были гладкими, широкими и плоскими, а потом на мостовой стали попадаться выбоины, ухабы и прочие неровности. Булыжники стали мелкими и кривобокими, они складывались в такие мозаики и завихрения, которые не шли ни в какое сравнение с идеально ровной брусчаткой северных кварталов. Итак… по крайней мере, теперь она знала, что они движутся к Альтквартиру.

Круца шел за Драккеном уверенной поступью и прислушивался к звуку легких, расслабленных шагов второго Волка, которого звали Аншпахом. Им не пришлось идти далеко. Время от времени поворачивая то на север, то на запад, они пустыми проспектами и проулками добрались до больших двустворчатых дверей конюшенного двора.

Дела у владельцев здесь складывались не лучшим образом. Эти конюшни наполнялись только в те дни, когда в город одновременно приезжало много богатых и зажиточных людей, и мест в конюшнях более уважаемых дельцов просто не хватало на всех. Те, кого не смогли принять в северной части Мидденхейма, приходили сюда. Но все равно богатейшими клиентами этого заведения были средней руки купцы, наезжавшие в город на один базарный день и покидавшие его к вечеру. Они забирали коней и отправлялись по загородным обиталищам, поэтому конюшня и пустовала большую часть ночей. Конюха и его сыновей такая жизнь вполне устраивала, и они не особо бедствовали. Накладных расходов было немного: соломенные подстилки менялись всего лишь раз в месяц, на корм для лошадей тоже уходило мало средств — утром и вечером животных кормили хозяева в их поместьях и на фермах.

Драккен отворил одну створку двери, и они вошли во Двор, освещенный одиноким факелом, торчавшим в ржавом кольце на стене. Сюда выходили двери целого ряда стойл, отгороженных низенькими, до половины проема конюшенными дверцами. Пахло слежавшейся соломой и конским навозом.

Круца никогда не видел лошадь вблизи. В Альтквартире и кобыл и жеребцов было мало, и при каждой встрече со всадником Круца заблаговременно освобождал ему дорогу, ныряя в ближайший переулок. Но здесь не было слышно ни ржания, ни постукиваний копытом, ни всхрапываний. Круца понял, что конюшня пуста, и слегка успокоился.

Долго расслабляться ему не дал Драккен. Как только дверь на улицу закрылась, Криг обошел Круцу и впечатал его в грубую поверхность стены одного из стойл. Он смотрел Круце в лицо, почти касаясь его носа своим.

Хмурое выражение лица Волка не нравилось Круце. Вор напрягся, его тело превратилось в сочленение прочных тросов и каменных плит. Он действительно чувствовал себя так, словно был системой блоков, канатов и противовесов, которые трещат и скрипят, поднимая на Фаушлаг непосильный груз.

Драккен так сильно прижал Круцу к стене, что тот только удивлялся, как еще может дышать. Волк стоял прямо перед ним с выражением мрачной решимости на лице, и Круца гадал, сколько ж ему жить осталось. Вор украдкой глянул на Аншпаха, стоявшего на страже около большой черной двери, которая теперь была чуть приоткрыта. Да, Аншпах — не союзник. Круца прекрасно знал о том, как Волки держатся друг друга.

— Она скоро придет сюда, — начал Драккен.

«Она? — подумал Круца и внезапно все понял. — Ления! Я должен буду отчитаться перед Ленией за смерть Дохляка. Поэтому меня и привели сюда. А потом этот Драккен меня здесь же и прикончит!»

— Ты смылся после драки в «Западне». Полагаю, мне не в чем тебя винить. Я тебя напугал, назвав вором, лжецом и убийцей. И кто знает, может, я и не ошибся. Но коли так оно и есть, Ления должна услышать об этом из твоих собственных уст. Меня она слушать не будет. — Драккен слегка поморщился. — Лении необходимо узнать, что произошло с Дохляком. Она искала его. Она не говорит ни о чем, кроме своего брата. Ления рассказала мне обо всех тупиках, в которые уткнулась, когда искала его. Она считает, что ты знал его. Если тебе действительно известно, что произошло с этим парнем, ты расскажешь ей об этом, чтобы она успокоилась, в конце концов. А если ты убил его, отвечать будешь перед Стражей.

«Что я могу ей сказать?» — думал Круца. Тот момент, когда он готов был поведать ей все, давно прошел. Прошел в тот памятный вечер, когда они чудом вырвались из «Западни» благодаря этому самому Белому Волку. Когда он потрясенно осознал, что ее брат был именно тем человеком, которого он упорно пытался забыть. «Я не хочу рассказывать ей ничего. Я не понимаю, что произошло. Я все эти месяцы пытался не думать об этом!»

Но теперь эта пара Волков наблюдала за ним, и Круца понимал, что девушке надо будет рассказать хоть что-то, если ему дороги свобода и жизнь. Но в то же время он искренне полагал, что ему было бы лучше погибнуть часом раньше от молотов Храмовников, чем встретиться с Ленией.

Времени для размышлений не оставалось. Ления, пятясь, вошла в дверь, разговаривая с кем-то, кто остался снаружи.

— Ну, и зачем тебе было надо меня сюда волочь? Здесь какая-то ошибка! — воскликнула она, но тут наткнулась спиной на Аншпаха, ойкнула, развернулась и увидела все почтенное собрание. Ее взгляд остановился на Круце, который склонил голову и промолчал. Тогда она бросилась к Драккену и обняла его, а он взял се под руку.

— Ления, я позвал тебя сюда, чтобы ты поговорила с этим карманником. Спроси у него, что ты хочешь знать о своем брате. Он ответит на твои вопросы. — Последние слова Драккен произнес, грозно глядя в глаза Круце, и они прозвучали как предупреждение.

Ления обернулась к Круце. Драккен не выпускал ее из Рук.

— Ты знал Стефана?

— Нет… я знал Дохляка… — Круца подумал, что почти такими же фразами они обменялись в ночь после сражения в «Западне».

— Оставь нас, Криг, — махнула Ления рукой своему возлюбленному-Храмовнику, не сводя пристального взгляда с лица Круцы.

— Забавно получается, — сказал Аншпах с кривой усмешкой, присоединившись к Драккену и Брукнеру, переминавшимся за воротами конюшни, — когда доярки начинают командовать мужчинами. — Драккен встрепенулся и посмотрел на Аншпаха. — Еще, чего доброго, наша девочка станет Комтуром Волков или Королевой Дна!

Драккен опустил взгляд, покраснел до корней волос от смущения и гнева и насупился так, что побагровевший лоб избороздили белые и лиловые линии.

— Я знал Дохляка, — начал Круца, повторяя свои слова.

— Никакого другого имени я от него не слышал. Он говорил, что имени у него нет. Он представлялся незаконнорожденным сыном вельможи, говорил, что мать его умерла в родах. Я не мог знать, что он был твоим братом.

«Я звала его братом, но никогда не была в этом уверена. Никто не знал его по-настоящему. По большей части, мы его редко замечали. Но она ничего нам не говорила». Круца говорил, и Ления подумала, что если она сейчас перебьет его, он никогда больше не соберется с духом, чтобы рассказать ей о Дохляке. А она хотела знать о брате все, что бы ни был вынужден сказать этот вор.

— Он не был похож на тебя.

«Он ни на кого не был похож», — подумала Ления.

— Помнишь, ты говорила, что он был честным парнем? — спросил Круца, не ожидая, впрочем, какого бы то ни было ответа. — Он действительно был честным, но как-то по-особому. Я встретил его, когда он воровал кошелек у старого вора, моего учителя. Но он крал только то, что не принадлежало никому, или то, чего у человека было в избытке. Я был первым, кто пришел к нему домой в Мидденхейме. Я стал его первым другом здесь. Я надеюсь, что я был его другом.

«Если так, значит, ты был его первым и единственным другом за всю его жизнь. — Воспоминания больно ранили Лению. — Люди были жестоки с ним, если, в конце концов, замечали его. Казалось, что его никто не видит».

— Я никогда не видел никого, кто мог бы так воровать, как Дохляк. Бесшумно, так, что никто его не замечал. Я… я использовал его, — повесил голову Круца. — Я не горжусь этим, но, по меньшей мере, я не завербовал его и не позволил Блейдену использовать парня еще более мерзким образом. Мы с Дохляком были друзьями. — Со стороны могло показаться, что Круца разговаривает сам с собой.

«Как же, так бы ты и использовал Дохляка! У него была своя, особая свобода, он делал все только так, как хотел сам», — подумала Ления, но ничего не сказала Она могла понять, когда ей врут, а когда говорят правду.

Круца надолго замолчал, и Ления внезапно поняла, что они все еще стоят посреди двора этой пустой конюшни. Ночь становилась холодной, и колючие звезды смотрели на двух человек, застывших под темно-лиловым небом. Серые и черные, как Фаушлаг, облака, ползли по небу, не позволяя лунам-близнецам посмотреть на Мидденхейм. Лению начал пробирать озноб. Круца замер перед ней в той же позе, в которой она его здесь застала. Она протянула руку к нему, но он отстранился прежде, чем девушка смогла дотронуться до его рукава.

— Нет! После того, что ты услышала, как ты вообще можешь находиться рядом со мной? Я использовал твоего брата… он воровал, чтобы я мог выполнить свою норму Мне и надо было лишь подзадоривать его. Для него это была игра, — говорил Круца, не глядя на Лению.

«С ним не стоило и пытаться играть. Особенно в прятки».

— Он воровал для меня, а я слушал его рассказы. У него была самая необычная комната, которую я когда-либо видел. В ней было полным-полно красивых вещей. Мы вместе выпивали, и я заваливался спать, слушая в пол-уха его байки. Я знал, что использую его, талантливого воришку, но я никогда не причинил бы ему вреда. Ему нравилось играть в мою игру и рассказывать мне о ведьмах, которые вырастили его. Это, конечно, чепуха. Но знаешь, его никто другой не видел.

«Маленький найденыш… Теперь мне не узнать, почему мать звала его так, почему мы все над этим смеялись, отец, братья, даже мать смеялась, пусть и с печалью во взгляде… Может, он вовсе не принадлежал к нашей семье. И не принадлежал никому…»

— Ления, я думаю, он умер. Мне очень жаль. Скорее всего, он мертв. — Круца тысячи раз думал об этом, но сказал это впервые.

«Мертв! Все же мертв… И я уже не смогу найти его и понять. Почему он умер?» Стон, родившийся в ее груди, не нашел дорогу к губам. Ления почувствовала легкую слабость.

— Он был невидимкой и должен был спастись… но он не вернулся. Он больше не вернулся. — Голос Круцы звучал тихо, низко и на удивление спокойно. Он знал, что скажет Лении. — Сначала я думал, что он пользуется какой-то уловкой, чтобы его никто не видел, или ему необычайно везет. Но потом я понял, что был не прав. Однажды он наткнулся на шайку контрабандистов. На большую шайку. — Круца впервые взглянул на девушку. Она побледнела и дрожала, вероятно, от холода.

Ления действительно замерзла, но еще она была напугана. Девушка в растерянности огляделась вокруг, выискивая место, куда можно было бы спрятаться от студеного осеннего воздуха и ночного неба, место, где она почувствовала бы себя в тепле и в безопасности. Но кругом были только пустые стойла. «Ладно, сойдет и это», — подумала Ления. По своему деревенскому опыту она знала, что даже в таком открытом помещении некоторая толика дневного тепла сохраняется дольше, чем на улице. Она повернулась к Круце спиной, двинулась к двери ближайшего стойла и положила ладонь на старую, почерневшую щеколду. Та была отлично смазана и спокойно, бесшумно сдвинулась в сторону. Ления остановилась и посмотрела на Круцу. Он понял, что девушка ждет его, и пошел к ней. Ления вошла в стойло, и запах напомнил ей о Линце, о тех далеких безмятежных днях, когда она доила коров и ухаживала за лошадьми. Круца встал у двери, слегка ссутулившись. Он устал, а тягостные воспоминания разбередили старые душевные раны. Хоть он и вышел живым из нелегкого испытания в бою с Волками, Круца чувствовал, что худшее впереди.

— Это были контрабандисты. Дохляк их выследил, когда начал ходить за перевозчиками трупов. Он рассказал мне всю эту историю, — продолжил Круца свой монолог, когда Ления устроилась на копне старого сена.

«Никто никогда не замечал Дохляка. Потому он и мог пропадать на несколько дней неизвестно куда. Мать говорила, что Дохляк „шляется со своим народом“, И теперь мне не кажется, что у мамы были какие-то причуды. Мы никогда не знали, где он и чем он занимается, но я всегда была рада видеть его, когда он возвращался из леса. Я любила его. И я любила его истории». Ления перевела дух, напоминая себе, что Стефан мертв, но воспоминания о нем продолжали сниться в ее сознании. Тем временем Круца продолжал:

— Только оказалось, что возили туда совсем не тела умерших. Серые люди были не из Храма Морра. Они были контрабандистами, которые поставляли в город разные товары без пошлин и разрешений. А, да что я все это тебе рассказываю? Дохляка этим не вернешь.

Какая-то часть Лении настойчиво требовала спросить у Круцы, кем были эти контрабандисты, куда ходил за ними Стефан. Но девушка догадывалась, что если она начнет задавать вору вопросы, он может вообще замолчать. Она почувствовала неприятный холод, которого никак не ожидала в теплом старом стойле. Круца чертил небольшие круги в пыли носком башмака.

— Дохляк отвел меня в то место, где обитали контрабандисты. Я сперва не хотел туда лезть, — сказал Круца, глядя на Лению, и взгляд его предотвращал вопрос, вертевшийся у нее на кончике языка: где погиб Дохляк?

Она сидела спокойно, а Круца продолжал чертить круги в пыли. Он склонил голову, и девушка едва могла расслышать его слова.

— Дохляк был очень возбужден. Там было так много всего… Я помню его слова: «Эти вещи ждут, чтобы их забрали!» Это казалось… это казалось легким и прибыльным делом. — Его голос стал еще тише.

Ления сползла на пол и подобралась ближе к Круце, чтобы расслышать все его слова, как бы мало ни оставалось ей слушать его воспоминания. Круца попытался отпрянуть от девушки, словно боялся ее приближения.

— Бандиты оказались начеку. Их были десятки. Они заметили нас. Я пытался.. — Круца непроизвольно провел пальцами по узкому шраму на лице, почти не видному под густыми волосами, и замолчал. Ления не заметила шрама раньше.

«Он заработал шрам, пытаясь спасти Дохляка. Он точно был его другом. Но почему же он сомневается в этом?»

— Я выбрался оттуда и ждал Дохляка. Ждал в его комнате. Я не знаю, как долго я ждал его. На ступени лестницы уже лег слой пыли, но Дохляк не пришел.

Круца замолчал, потом неожиданно развернулся и вышел из стойла. Он пошел к двери, ведшей на улицу, когда она вдруг распахнулась, и из темноты вышел Драккен.

— Ну что? — спросил Волк.

Ления, шедшая за Круцей, хотела было ответить Кригу, когда поняла, что Волк говорит с вором. Круца выглядел так, словно увидел призрака — как и в тот момент, когда Ления впервые произнесла при нем имя Дохляка.

— Все хорошо, — сказала девушка Драккену за онемевшего Круцу. Она взяла парня за руку — Спасибо, — сказала она, не зная, что еще можно сказать в этой ситуации. Этот человек пытался спасти Дохляку жизнь. Он получил отметину на память о друге. А ей не осталось ничего. Она уже слишком долго скорбела по пропавшему брату.

— Теперь делай со мной все, что угодно, — сказал Круца Драккену. — Я умру в мире, если мне суждено умереть этой ночью.

— Нет! — твердо и бесстрашно крикнула Ления. — Отпусти его, Драккен. Он не сделал ничего дурного. Он был другом Дохляка и не причинил ему вреда.

Ления позволила Драккену обнять себя.

— Спасибо тебе, Криг. Теперь мне нет смысла беспокоиться о Стефане.

Они расстались. Круца уходил от старой конюшни так быстро, как только мог, стараясь затеряться в темных переходах Альтквартира. Он думал о том, что успокоил Лению, как мог. Может быть…

Он думал, упокоилась ли душа Дохляка. Он думал, обретут ли хоть когда-нибудь покой его разум и его душа.

Он рассказал эту историю. Он рассказал, что случилось с Дохляком. Да, он не упомянул о некоторых деталях тех трагических событий, о деталях, которые его разум долго и тщетно пытался вытеснить из памяти В этом городе творилось нечто, о чем не хотелось говорить, что хотелось забыть как можно скорее. В памяти Круцы снова возникли жуткие люди в серых плащах и их отвратительное пристанище.

Ления узнала достаточно. Теперь она может совершить траурные церемонии и безмятежно спать, смирившись с потерей. А он… он бы забыл. Забыл это все. Он бы отправился в «Тонущую Крысу» и вымыл все эти воспоминания из головы добрым элем. Лению, Дохляка, проклятого Волка… даже серых людей.


Одинокий волк


…Маг смотрел на него пристально, пытливо, словно старался узнать человека, которого давно не видел.

— Эйнхольт, — наконец, сказал Шорак без всяких эмоции.

— Вы знаете меня, господин маг? — спросил он в удивлении.

— Твое имя просто пришло ко мне. Невидимый мир, над которым ты насмехаешься, сказал мне его. Эйнхольт. Ты отважный человек. Не заходи в тень…

Эйнхольт рывком поднялся с койки. В казарме царила темнота. Во рту было сухо, а рубаха промокла от пота. Сон изменился. Первый раз за двадцать зим сон изменился. Прежний сон истаял, уступив место другому.

Он должен был быть доволен. Однако не был.

В общей спальне Белого Отряда было тихо, единственный свет давали предрассветные звезды, проникавшие сквозь шеренгу узких окон под самым потолком. Его собратья — Белые Волки — храпели и кашляли под своими сбившимися одеялами на койках у обитых белой дранкой стен.

В одной длинной нижней рубахе Эйнхольт встал с кровати на холодные плиты каменного пола. Он хриплым голосом пробормотал короткую рассветную молитву Ульрику, глубоко дыша. Потом закутался в свою волчью шкуру и пошел к выходу из спальни неуверенной походкой — слепой на один глаз воин медленно свыкался с темнотой.

Он плотно и тихо закрыл за собой дверь и вышел во двор храма. В нишах, куда не задувал ветер, около входа в спальню каждого отряда горели бледным огнем свечи. Небо еще не просветлело, и воздух был холоден и сер в этот утренний час. «Даже к заутрене еще не звонили?» — подумал Эйнхольт. Возле свечи, которая освещала вход в «логово» Белого Отряда, стояли кувшин с водой и оловянная кружка. Эйнхольт жадно выпил полную кружку ледяной влаги, но во рту не стало лучше.

«Твое имя просто пришло ко мне. Невидимый мир, над которым ты насмехаешься, сказал мне его. Эйнхольт. Ты отважный человек. Не заходи в тень».

Он попытался вытряхнуть эти мысли из головы, но они засели там прочнее, чем осколок кремня в конском копыте. Все это лицедейство, упрекал сам себя Эйнхольт. И впрямь тогда он наговорил лишнего прямо в лицо тому магу. А надменный Шорак был актером, который из любого пустяка делал спектакль. Вот и в тот раз просто пытался напугать Эйнхольта в ответ на издевки Белого Волка.

Но маг узнал его имя. И в том, как Шорак погиб, расплющившись о свод пещеры, не было ничего театрального.

Эйнхольт прошел через спящее мирным сном внутреннее подворье храма, вдоль холодных залов, через ризницы с грубыми циновками на полах. «Не заходи в тень».

Он беспрерывно читал молитву-оберег, слова которой выучил наизусть при вступлении в Орден, как и все другие Волки. Факелы на стенах, пережившие долгую ночь, чадили, догорая. Их мертвый дым витал в холодном воздухе. Далеко снаружи захрипели первые петухи. Что-то прогрохотало, ледяное небо разродилось отдаленным осенним громом.

Эйнхольт попытался вспомнить свой сон. Не этот сон, не магистра Шорака и его предупреждение. Первый сон. Тот один-единственный сон, который продолжался двадцать зим.

Шрам Эйнхольта дернулся. Забавно, сон так долго мучал его, продолжался столько лет, а теперь он не может вспомнить ни одного обрывка. Новый сон полностью вытеснил старый.

«Твое имя просто пришло ко мне. Невидимый мир, над которым ты насмехаешься, сказал мне его».

Эйнхольт вошел в Храм через западный портик под величественным сводом паперти. Два Волка-Храмовника стояли на страже, грея руки над жаровней, стоявшей на медном треножнике. Фульгар и Воормс из Серого Отряда.

— Рано встал, Эйнхольт Белый, — сказал последний с улыбкой, когда старый воин приблизился.

— Да и оделся не слишком строго, — усмехнулся Фульгар.

— Ульрик позвал меня, братья, — просто сказал Эйнхольт. — Вы бы рискнули промедлить с ответом из-за какой-то одежды?

— Да хранит тебя Ульрик, — почтительно ответили Волки, едва ли не хором, пропуская Эйнхольта внутрь.

Храм открылся перед ним. Ульрик гигантской тенью навис над Эйнхольтом.

Волк преклонил колени перед алтарем, освещенным колеблющимися огоньками десятков свечей. Он дочитал молитву, напряженно замер на мгновение, взглянул ввысь, в лицо Ульрика, и старый сон вновь мелькнул перед его внутренним взором. Старый Волк устремился разумом вослед за ускользавшим воспоминанием и ухватился за него, как человек хватает за рукав старого друга, который проходит мимо, не замечая приятеля.

«Хаген! Двадцать зим назад…» Стряхнув оцепенение, Эйнхольт поразился тому, как он смог пережить эти зимы. И как он мог забыть этот сон? Красный, Золотой и Белый Отряды вышли тогда на бой под командованием великого Юргена. Фаланга зеленорылых стояла внизу в долине на краю ручья, рыча и завывая. Их было четыре сотни, а может, и больше; неуклюжие, крепкие, они размахивали топорами и потрясали копьями под полуденным зимним небом.

— Кто еще не видел славу в лицо? Сегодня есть шанс, — сказал фон Глик и рассмеялся. Остальные Волки тоже ликовали, предвкушая добрую сечу. Фон Глик. Тогда он был куда моложе, твердые могучие мышцы не ведали усталости, и непокорные черные волосы вились на ветру.

Грубер, непоколебимый оплот их отряда, правая рука Юргена. Моргенштерн. Тогда он был совсем другим человеком. Веселый плут, крепкий и подтянутый, он выезжал вперед и забрасывал зеленокожих тварей остроумными и заковыристыми оскорблениями. Еще не скоро выпивка сделает его шутки плоскими и непристойными, еще не скоро Аншпах присоединится к отряду и заберет себе гордое звание шута Белых Волков, еще не скоро Моргенштерн превратится в главного пьяницу отряда.

Каспен, рыжеволосый юнец… и он там был, в первый раз выехал на битву. Рейхер, благословенна будь его рука. Вигор, которого Эйнхольту долго потом не доставало, Лутц, малыш Драго, волчонок, которого Юрген определил в обучение к Эйнхольту. Незадолго до этого парень получил боевое крещение в суровой схватке и теперь жаждал большего. Вигор провоюет еще почти год, Лутц прослужит Ульрику целых десять лет после этой битвы. Драго не увидит заката. Юрген привстал на стременах и оглядел ряды противника. Потом обернулся к отрядам Храмовников, как всегда, степенный и внушительный, и не только из-за повязки на глазу. Он рассказал Волкам, что требуется от них сегодня.

«Да не так все было», — сказал Эйнхольт сам себе. Сны часто искажают реальность, они играют с действительностью. Глаз Юрген потерял при Хольцдале, несколько лет спустя. Но именно таким Эйнхольт запомнил своего великого Комтура, он навек запечатлен в его памяти с этой знаменитой повязкой. Да и Рейхер тоже не был там. Он, помнится, погиб еще под Клостином, за пару лет до Хагена.

Двадцать долгих зим события того дня прокручивались в его снах. Неудивительно, что подробности более не соответствовали тому, что было на деле. Был еще один сон: давным-давно, в ночь после битвы он пришел к Эйнхольту. И тогда ему виделось, что орде зеленых уродов противостоит °дин лишь он. Это была ужасная ночь. Но была ли она?

Стоя на коленях перед алтарем, Эйнхольт вздохнул. Он наклонился вперед и оперся на руки. Воспоминания, истинные и ложные, танцевали вокруг него, как языки пламени. Как и каждую ночь в течение всех этих двадцати лет. До сегодняшней ночи.

Стремительный кавалерийский удар вниз по склону холма. Вот это было на самом деле. Громогласные команды Юргена, неистовый боевой клич Храмовников, гром конских копыт.

Снаружи Храма раздался раскат рассветного грома. Его не было во сне. «Копыта», — подумал Эйнхольт.

Он мог чувствовать запахи выбитых из земли комьев дерна, загустевшей пены на удилах боевых жеребцов, насыщенного яростью и азартом пота людей, шедших в атаку бок о бок с ним. И он мчался вперед, внося свою частицу грохота в общий шум сражения у подножия холма близ Хагена. Конь и Волк слились в одно смертоносное существо, несшее погибель врагам.

Они вломились в толпу зеленокожих, и численное превосходство противника не смогло остановить Волков. В тот день больше врагов погибло под копытами коней, чем от ударов молотов.

Его конь влетел в ручей, подняв стену брызг, свалив двух верещащих зеленорылых своими копытами. Каспен мчался за ним, наслаждаясь битвой, забыв все юношеские страхи. Сколько раз Эйнхольт видел такое превращение с тех пор? Арик в его первом деле… Драккен в Линце… на это чудо не устаешь смотреть. Чудо вершится в честь Храма. Волчата, которых бросают в огонь, ожидая, что они выскочат невредимыми и ликующими. Как Драго.

Был ли он сам когда-нибудь настолько молодым? Проходил ли он через боевое крещение так же, как его воспитанники? Конечно, все это было в жизни Эйнхольта. Но давно, слишком давно.

Они бились во славу Ульрика, поднимая столпы воды, заливая все вокруг. Вода пропитывала их насквозь. И кровь заливала их с ног до головы. Молоты крушили и сносили клыкастые морды. Изломанные, выпотрошенные зеленые тела бились о ноги их коней и уносились прочь бесстрастным течением ручья. На дальнем берегу Волки, преследуя беглецов, гнали своих коней в камышовые заросли. Толстые стебли ломались и гнулись по обе стороны от массивных жеребцов, продиравшихся сквозь камыш. Сзади раздались крики, и рукоять молота послушно скользнула в его ладонь.

Конь Драго галопом несся сзади, и сам малыш кричал во все горло, задорно и бесшабашно. «За мной, Эйнхольт!» Драго свернул налево, в прибрежные ивовые заросли. Юный воин, преисполненный духом Волка, совершенно уверенный в своих силах…

Не туда. Не туда. Теперь он мчался за Драго, пригибаясь к холке коня, чтобы уклониться от упругих ветвей. Не туда.

Направо, нет, налево! Где же Драго, во имя Ульрика?

Каждый раз. Каждую ночь. Одна и та же упорная, яростная, отчаянная попытка изменить прошлое.

Не туда. Не в ивовую западню Не на этот раз…

Неожиданно Драго вскрикнул, и крик захлебнулся в крови Слишком поздно! Всегда слишком поздно! Драго, опрокинувшийся навзничь. Его боевой конь с распоротым брюхом. От разливающейся крови в студеный воздух поднимаются облака пара. Свиномордые окружают Драго. Их уродливое оружие стремительно поднимается и опускается.

С нечленораздельным выкриком обезумевший Эйнхольт бросился в гущу врагов, размахивая молотом. Затрещали кости, завизжали твари, какой-то зеленокожий свалился с расколотым черепом. Драго! Драго!

Эйнхольт спешился и бросился к ученику, презрев опасность.

«Ты отважный человек. Не заходи в тень».

Драго! Вон он! Съежившийся в тростнике, как птенец в гнезде. Жив, Ульрик, пусть он будет жив! Пробираясь через камыши к Драго, Эйнхольт шел в тени склонившихся над Ручьем ив.

«Не заходи в тень».

Драго…

Мертв. Никакой надежды. Мертв. Растерзан. Исковеркан. Расчленен. Отрубленная кисть по-прежнему сжимает обломок рукояти молота.

Встать, развернуться и мстить.

«Ты отважный человек».

Зеленый урод оказался прямо за его спиной. Зловонное дыхание. Яростное фырканье. Животная вонь. Здоровый топор с кремневым лезвием движется вниз.

Вот он, конец сна. Здесь он всегда просыпался, покрытый испариной и мучимый сухостью во рту. Каждый раз все эти двадцать зим.

«Удар».

Эйнхольт невольно вскрикнул и отшатнулся от алтаря. Его рука сама по себе поднялась к лицу, и дрожащие пальцы дотронулись до багрового шрама. От брови вниз, через глаз и щеку к челюсти. Эйнхольт прикрыл веки и позволил миру скрыться в темноте.

— Ульрик, храни меня… — прошептал он потрясенным голосом. Слеза боли навернулась на его здоровый глаз. Второй глаз не проронил ни капли за эти двадцать лет.

— Он всегда следит за тобой и хранит тебя, брат. Ульрик не забывает тех, кого избрал для служения себе.

Эйнхольт развернулся, чтобы увидеть, кто говорит с ним В тусклом свете свечей стоял жрец Храма в рясе с капюшоном, под которым нельзя было различить ни единой черты лица этого человека. Но, так или иначе, жрец излучал доброту и ласку.

— Отче, — выдохнул Эйнхольт, пытаясь привести свои мысли в порядок. — Простите… сон, плохой сон..

— Сон, не дающий спать, как мне кажется. — Священник приблизился к Эйнхольту, протянув худую, бледную руку в успокаивающем жесте Он казался хрупким, слабым. «Он стар, — подумал Эйнхольт. — Один из древних магистров Храма, наверное. Это честь для тебя, старый рубака».

— Мои сны беспокоили меня уже… долгое время. А сейчас я встревожен тем, что они меняются. — Эйнхольт сделал глубокий вдох, надеясь прояснить свое сознание. То, что он сейчас сказал, звучало глупо даже для него самого.

Священник встал на колени рядом с ним, и они оба теперь стояли перед алтарем Жрец двигался медленно и трясся мелкой дрожью: видимо, он боялся, что старые больные кости переломятся от быстрых движений. Он осенил себя знаком Ульрика и проговорил короткое благословение. Потом, не оборачиваясь к Храмовнику, он заговорил снова.

— Путь Воина Храма никогда не был мирным. И не будет. Ты был взращен и воспитан для самой кровопролитной из войн. Я повидал достаточно Храмовников на своем веку, которые проходили через это место, чтобы узнать, что никто и никогда не проживает свою жизнь в покое и безмятежности. Насилие смущает души. Любое насилие. Даже та святая жестокость, которую вы проявляете во имя нашего любимого бога. Я не могу счесть ночей, когда я выслушивал жалобы и внимал страхам Волков, приходивших к этому алтарю за утешением.

— Я никогда не уклонялся от битвы, отче, Я знаю, что это такое. Мне не привыкать к насилию.

— Я не сомневаюсь в твоей отваге. Но я понимаю твою боль. — Жрец слегка подвинулся, словно устраивался поудобнее. — Твой двадцатилетний сон становится явью? Он ранит тебя?

Эйнхольт выдавил тихий смешок.

— Я не смог спасти жизнь своего доброго друга. Жизнь ученика. И я поплатился за это. Мои раны всегда со мной, отче.

— Да, я вижу — Жрец не сделал ни одного движения, и Волк задумался, как же священник смог что-либо увидеть.

— Значит, многие годы это будоражит твой сон. Я понимаю. Но Ульрик не зря так клеймит сны своих чад, в этом есть определенное предназначение.

— Это я знаю, отец. — Эйнхольт провел ладонью по покрывшейся потом лысине. — Память сосредотачивает мои мысли, напоминает мне о долге служения Великому Волку. Я никогда раньше не жаловался Я жил с этим, и это жило со мной. Как знак чести, который отличал меня перед Ульриком, когда я спал.

Жрец несколько мгновений хранил молчание.

— И вот сегодня, впервые за многие годы, твой сон приводит тебя сюда среди ночи и заставляет кричать на весь Храм.

— Нет, — просто сказал Эйнхольт и обернулся к священнику. — Я пришел сюда, потому что сон покинул меня. Впервые он не посетил меня.

— А что посетило?

— Другой сон. Первый новый сон, который приснился мне со дня битвы при Хагене.

— И он был столь ужасен?

— Нет. Это было просто воспоминание.

— Недавнее?

— Я был одним из братьев, которые уничтожили проклятие, нависшее над городом несколько дней назад. Я разбил Челюсти Ульрика, и магия проклятия сгинула.

Священник попытался встать, но пошатнулся. Эйнхольт подхватил его мускулистой рукой и почувствовал, как тонка и костиста была рука старца под рясой. Он помог жрецу подняться. Тот с благодарностью поклонился Эйнхольту, неловко и шатко. Капюшон лишь слегка дернулся, и жрец зашел за спину стоявшего на коленях Волка.

— Эйнхольт, — произнес он наконец.

— Вы знаете меня, господин? — удивленно спросил Эйнхольт. Он с ужасом почувствовал, что это с ним уже происходило. Словно это Шорак стоял сейчас сзади него. Словно Шорак вновь узнает Эйнхольта, пользуясь услугами невидимого мира, как он узнал его в кварцевом туннеле под Фаушлагом.

— Ар-Ульрик лично восхвалял твой подвиг, — сказал жрец. — Комтур Рыцарей-Пантер прислал в Храм благодарственное письмо. Другие городские организации, которым вы вернули их реликвии, также восхваляют ваши имена. Так что не удивительно, что я знаю тебя.

— Простит ли Ульрик мое преступление?

— Ты не совершил никакого преступления.

— Я уничтожил Челюсти Хольцбекского Волка. Нашу величайшую святыню. Я разбил их своим молотом, освященным в этом Храме.

— И, вероятно, спас Мидденхейм от ужасной участи. Ты отважный человек.

«Не заходи в тень».

— Я… — Эйнхольт начал подниматься.

— Ульрик готов простить тебе еще тысячу подобных подвигов. Ты знаешь, когда доблесть важнее обладания. Когда город важнее Храма. Эта жертва сделала тебя любимейшим чадом Ульрика. И тебе не в чем раскаиваться.

— Но сон…

— Твоя совесть не приемлет то, что ты сделал, и это понятно. Ты считаешь себя виноватым в том, что просто был частью такого важного события. Но твоя душа чиста. Спи спокойно, Эйнхольт. Воспоминания угаснут. Сны потускнеют и уйдут.

Эйнхольт поднялся на ноги, развернувшись к сухой фигуре старца в жреческой одежде.

— Это… это не то, о чем я видел сон, отче. Я знаю, что уничтожение Челюстей было правым делом. Если бы этого не сделал я, их разбил бы Арик, или Грубер, или Левенхерц. Мы все знали, что этого не миновать. Я не раскаиваюсь в своем поступке. Я бы сделал это снова, если бы события повторились.

— Рад это слышать.

— Отче, мне снился сон о маге. Он сражался вместе с нами. И он погиб. Невидимый мир, в котором обитает Ульрик, этот мир, чуждый мне… растерзал и сломал его. Магия, отче. Я о ней ничего не знаю.

— Продолжай.

— Прямо перед битвой он говорил со мной. Никого из нас он не знал, кроме меня. Он сказал…

«— Эйнхольт.

— Вы знаете меня, господин маг?

— Твое имя просто пришло ко мне. Невидимый мир, над которым ты насмехаешься, сказал мне его. Эйнхольт. Ты отважный человек. Не заходи в тень».

Эйнхольт заметил, что молчит.

— Так что сказал тебе маг? — подтолкнул его мысли священник.

— Он сказал, что невидимый мир знает меня. И этот мир сказал ему мое имя. Он предупредил меня, чтобы… чтобы я не заходил в тень.

— Маги — глупцы, — сказал жрец, отворачиваясь от Эйнхольта с легкой дрожью. — Всю мою жизнь, а она была весьма долгой, можешь мне поверить, я не доверял словам волшебников. Он хотел запугать тебя. Маги часто так делают. В этом часть их силы: драматические позы и игра на страхах честных людей.

«Я так и думал», — с облегчением сказал сам себе Эйнхольт.

— Эйнхольт… брат… вокруг нас немыслимое число теней, — сказал старый жрец, указывая трясущейся, хрупкой рукой на множащиеся тени, падавшие на пол Храма от алтаря, свечей, узких окон…

— Ты не сможешь всю жизнь избегать их. И не пытайся В Мидденхейме им нет числа. Не обращай внимания на дурацкий лепет этого мага. Ты же можешь так поступить? Ты отважный человек.

— Да, отче, спасибо. Я с благодарностью принимаю ваши слова.

Снаружи донесся звон заутреннего колокола. На фоне этих звуков прозвучал грохот… копыт. Нет, переубедил себя Эйнхольт. Рассветный гром. Буря ранней зимы проверяла на прочность деревья Драквальда. Вот что это было.

Он повернулся, чтобы продолжить разговор с жрецом, но старика простыл и след.

Вот уже почти час он лежал в храмовой бане, когда Каспен нашел его.

— Эйнхольт? — Голос Каспена нарушил распаренную тишину. С того момента, как Эйнхольт улегся в ванну, он не слышал ничего громче всплесков воды и звуков, с которыми храмовые слуги наполняли баки для нагрева воды в соседнем помещении.

Рыцарь сел в каменной ванне, отжал воду из своей козлиной бородки и посмотрел на своего рыжего собрата.

— Что такое, Кас?

Каспен был одет в рабочую храмовую рубаху, штаны и сапоги Огненная грива была собрана на затылке в хвост, перетянутый кожаным ремешком.

— Тебя не было в койке, когда мы поднялись, а когда ты не появился к завтраку, Ганс послал меня на поиски Парни из Серого отряда сказали, что видели тебя в Храме на рассвете.

— Со мной все в порядке, — сказал Эйнхольт, отвечая на молчаливый вопрос своего друга, но почувствовал он себя глупо. Подушечки его пальцев побелели и сморщились, как сушеные фрукты, а вода в каменном бассейне давно остыла. «Ульрик, человеку не может потребоваться целый час, чтобы смыть с себя ночной пот!»

Но может потребоваться куда больше усилий, чтобы смыть неприятный налет с души.

Эйнхольт вылез из ванны, и Каспен бросил ему грубое полотенце и рубаху. Пожилой воин стоял на каменном полу, капли воды падали с него на плиты, он усиленно вытирал влагу и отмершие частички кожи шершавой тканью.

— Значит… все в порядке. — Каспен повернулся к двери и подхватил со стола намазанное разбавленным медом овсяное печенье. Эйнхольту был знаком этот тон. Они с Каспеном сильно сдружились за годы, прошедшие с той поры, как рыжий парень присоединился к Отряду. Это было… двадцать лет тому назад. Тогда Эйнхольт был в самом расцвете сил, ему было двадцать пять, а юный Каспен был одним из тех щенков, что были отданы ему в обучение. Длиннорукий и неуклюжий рыжий подросток познакомился со вторым волчонком Эйнхольта уже в первом бою.

«Драго».

Эйнхольт натянул рубаху и накинул полотенце на шею.

— Что у тебя на уме, Кас?

— А что у тебя? Снова этот сон?

Эйнхольт вздрогнул. Каспен был единственным человеком в Отряде, который знал о его снах.

— Да. Нет.

— Это что, загадка? Что случилось?

— Спал я плохо. А почему — не помню.

Каспен жестко посмотрел на него, очевидно, ожидая большего. Когда продолжения не последовало, он передернул плечами.

— Ну, старик, ты хорошо отдохнул, чтобы помахать молотом?

В промежутке между третьим и шестым колоколами каждый Храмовник оттачивал свои боевые навыки. Каждый день недели, независимо от уровня опыта и срока службы в рядах Волчьих Отрядов. На учебном дворе Грубер, Драккен, Левенхерц и Брукнер уже работали вовсю, так же, как и Волки из Красного Отряда. Другие Белые Волки сейчас несли караульную службу в Храме.

Эйнхольт и Каспен в полных доспехах спустились во двор по ступеням, откинув шкуры так, чтобы они не мешали работать с молотом. Утро было сырым и прохладным, хоть предрассветная гроза уже прошла. Свет осеннего солнца натыкался на ряд навесов на восточной стороне двора и заполнял его длинными тенями. Грубер и другие Белые Волки работали в тени у ряда деревянных тренировочных столбов, совершенствуя мастерство и развивая силу с помощью молотов, которые были вдвое тяжелее боевых. Красные Волки боролись на соломенных матах или толкали тяжелые камни на дальность. Эйнхольт не испытывал желания присоединиться к кому-либо Он остановился посреди двора, на хорошо освещенном пятачке Там, где не было теней.

— Пусть Ульрик направляет нас, Каспен, — сказал Эйнхольт, как он говорил каждый раз на этом дворе, приступая к тренировке.

Каспен не ответил Он знал, что означают слова Эйнхольта, знал это с того дня, когда старина Ягбальд, его друг и наставник, впервые вывел его на учебный плац. Он встал рядом с Эйнхольтом, также устремив взгляд в сторону утреннего солнца, тщательно вымеривая расстояние — между воинами оказалось две длины руки и молота.

Они начали молчаливо и спокойно. Выверенными, одинаковыми движениями они подняли молоты и начали раскручивать их. По дуге налево, круг, обратное движение направо, петля, взмах над головой слева, удар наискось направо, хват двумя руками, мастерски остановивший полет тяжелоголовых молотов, и очередной круг, описанный с левой стороны. Молоты резко остановились в верхней точке вращения, замерли на три бесконечно долгие секунды, а потом руки расслабились и позволили молотам начать падать. Ровно до той точки, когда они уже набрали большую скорость, но еще могли быть уведены направо, где их разлет давал возможность без усилий начать новый круг.

Молоты свистели, нарезая круги в воздухе. Темп движений начал расти. Неуловимым движением рабочие кисти Волков оказались в ременных петлях на концах рукоятей. Каждый молот теперь вращался одной рукой, и можно было только восхищаться той уверенностью, с которой бойцы перехватывали рукояти Вверх направо, восьмерка, перехват. Вниз налево, восьмерка, обратный перехват На прямой руке молот пошел вправо, описал круг над головой, остановился и перескочил в другую руку. Молот влево и над головой, ноги слегка развернулись, возмещая этим тягу вращающегося молота. Кроме рук, ничто не двигалось в этих боевых машинах, казалось, оба даже перестали дышать.

Все еще ускоряясь, словно невидимый безумный барабанщик задавал ритм этому убийственному безмолвному танцу, два воина демонстрировали искусство владения оружием, какого могли достичь только два мастера, годами сражавшиеся бок о бок и учившиеся друг у друга.

Теперь увеличившаяся скорость и мощь их неистового оружия начала двигать Волков Удары правыми руками назад по широкой дуге заставили их обоих развернуться быстрым прыжком, чтобы не дать молотам вырваться. Зеркальный повтор, обратный подшаг.

Потом они схватили оружие двумя руками. Правая легла на конец рукояти, левая прикоснулась к железу тяжелого Молота. Они принялись работать молотами как посохами, отрабатывая применение рукояти для блокирования вражеских ударов. С каждым возвратным движением бойцы делали шумный выдох и шажок вперед. Правый блок, рукоять вверх. Верхний блок, рукоять встала поперек предполагаемого удара. Левый блок, рукоять вверх. Повтор. Ускоренный повтор. Снова, снова, снова…

Брукнер остановился и мотнул головой своим друзьям, привлекая их внимание к тому, что происходило во дворе. Все, даже парни из Красного Отряда, остановились. И пусть даже зеленые новички в Храме владели молотом как настоящие профессионалы, лишь немногие-храмовники во всех благородных Отрядах могли продемонстрировать столь совершенное по единству и гармоничности выступление, каким уже не раз поражали Волков Эйнхольт и Каспен. На это было приятно смотреть.

— Во имя Ульрика! — выдохнул изумленный Драккен. Он много раз видел, как тренируются эти двое, но никогда это не было столь потрясающе. Никогда они не работали с таким безупречным изяществом, с такой точностью, с такой скоростью.

Грубер нахмурился, хоть он и видел такое несколько раз. «Они подгоняют друг друга. Словно они хотят что-то доказать. Или один из них, по меньшей мере».

— Смотри и учись, — сказал он Драккену, который, впрочем, не нуждался в лишних указаниях. — Я знаю, что ты владеешь молотом достаточно хорошо, но совершенству нет предела. Видишь, как они меняют руки? Они не сжимают рукояти, а позволяют самому молоту делать большую часть работы, применяя силу его полета для того, чтобы он оказался в нужном им месте.

— Это как с конем, — сказал Левенхерц из-за их спин, тоже явно под впечатлением боя. — Ты не переставляешь за него копыта, а только направляешь его силу и вес.

— Хорошо сказано, Сердце Льва, — отметил Грубер, хорошо зная, что угрюмого Волка мало кто может учить обращению с оружием. — В умелом применении одного боевого молота больше искусности, чем в дюжине мастеров меча со всеми их финтами, шустрыми кистевыми движениями и забавным подпрыгиванием.

Драккен улыбнулся. Но его улыбка быстро угасла.

— Что они делают? — нервно спросил он. — Зачем они сближаются?

— Криг, дружище, — хохотнул Брукнер, — поверь, тебе это понравится…

Теперь Эйнхольт и Каспен орудовали молотами в пределах опасной досягаемости друг от друга. Они гордо и высоко держали головы, а руки и молоты, вращавшиеся с огромной скоростью, превратились в размытые пятна. Тренировочный двор наполнился свистом разрубаемого молотами воздуха. Каждый удар одного Волка с неимоверной точностью проносился мимо удара второго, и Каспен с Эйнхольтом стояли посреди двора как две ветряные мельницы, чьи крылья терзает жестокая буря.

Красные Волки оживленно обсуждали происходящее в своем углу двора. Грубер, который знал о Каспене и Эйнхольте почти все, предугадывал, какое движение будет следующим.

Вырвавшись из ритма затянувшейся череды взмахов, Эйнхольт присел и провел молот на уровне коленей Каспена. Рыжий перепрыгнул древко, запустив свое оружие по широкой дуге над лысой головой своего друга. Не останавливаясь, они поменялись ролями — Эйнхольт подпрыгнул, Каспен нырнул. Ни один из них не сдерживал полет молота. Если кто-то не устоит, если хоть раз молоты соприкоснутся друг с другом или с человеком, удары могут оказаться смертельными. Повторяя движения друг друга, бойцы грянули молотами, одновременно уходя от ударов. Эйнхольт отшагнул вправо, Каспен — влево. Молоты вернулись в атакующую позицию, Волки снова встали друг напротив друга и повторили удары с других рук.

— Безумие какое-то! — выдохнул ошеломленный Драккен.

— Не желаешь попробовать? — подколол Брукнер молодого Волка.

Драккен не ответил. Он был загипнотизирован танцевавшими воинами и их смертоносными молотами. Он хотел вырваться отсюда, найти Лению и рассказать ей о том невероятном зрелище, что он увидел, хотя, хоть убей, он не мог понять, как опишет ей это или как заставит ее поверить.

Налево, направо, вверх, вниз.

Драккен посмотрел на Грубера с таким видом, словно готов был разразиться аплодисментами.

Сверху налево, снизу направо.

Бойцы, вращая молоты, перемещались по двору, обходя друг друга, приближаясь к зрителям.

Справа вверх, слева вниз.

Их ноги ступили на границу света и тени от одного из навесов. Левенхерц вдруг схватил Грубера за рукав.

— Что-то…

Вниз, налево, направо, направо…

Рукояти молотов скрестились в воздухе. Оглушительный треск раздался над двором. Эйнхольт и Каспен разлетелись в разные стороны от удара, рукоять молота Эйнхольта раскололась надвое.

Разразившись проклятиями, Белые Волки рванулись к упавшим друзьям, на полшага опережая Красных храмовников.

Эйнхольт сидел на плитах двора, прижимая к груди правое предплечье. На его опухающей руке наливался синим здоровый кровоподтек. Каспен неподвижно лежал на спине с раной в левом виске, из которой на землю лилась кровь.

— Кас! Каспен! О, дьявол! — Эйнхольт попытался подняться, но боль в его поврежденной руке отбросила его назад.

— Он в порядке! С ним все хорошо! — рычал Левенхерц, склонившись над Каспеном, прижимая к ране край своей волчьей шкуры чтобы остановить кровь. Каспен зашевелился и застонал.

— Рана пустяковая, — настаивал Левенхерц. Он бросил на Эйнхольта успокаивающий взгляд, пока Брукнер и Грубер помогали Ягбальду встать на ноги.

Оберегая руку, Эйнхольт протолкался через товарищей к Каспену. Его лицо было темным, как Мондштилле.

— Разрази меня, Ульрик! — пробормотал он.

Каспен уже сидел, уныло улыбаясь. Время от времени он дотрагивался до головы и болезненно содрогался.

— Похоже, я где-то заснул, Яг. Ты меня здорово подловил.

— Давайте, отнесите Каспена в лазарет! — прикрикнул Грубер. Брукнер, Драккен и пара человек из Красных Волков подняли истекавшего кровью Каспена и отправились со двора. Грубер огляделся вокруг. Эйнхольт смотрел вниз на свой сломанный молот. Он растирал свое распухшее багровое запястье.

— Эйнхольт! Тебя это тоже касается. Быстро в лазарет! — рявкнул Грубер.

— Это всего лишь растяжение…

— Быстро!

Эйнхольт подскочил к Груберу.

— Это просто растяжение! Холодный компресс и травяные притирания — вот все, что мне нужно! И никаких лазаретов, ясно?

Грубер невольно отступил на шаг назад. Эйнхольт, спокойный и уравновешенный Эйнхольт никогда не говорил ни с ним, ни с кем-либо еще в таком тоне. До сих пор…

— Брат, — сказал Грубер, пытаясь сохранять спокойствие, — ты отважный человек…

— … и я не зайду в тень! — огрызнулся Эйнхольт и пошел со двора.

Левенхерц тихо пробрался в полковую часовню Волков. Воздух был наполнен ароматом ладана, густой запах разливался в осеннем холоде.

Эйнхольт стоял на коленях перед пустой плитой, на которой некогда лежали Зубы Ульрика. Его раненая рука была прижата к груди, и засученный рукав открывал взору огромную почерневшую опухоль.

— Эйнхольт?

— Вы знаете меня?

— Как брата, я думаю, что знаю. — Эйнхольт обернулся к нему, и Левенхерц с удовольствием отметил, что из взгляда воина исчезла необъяснимая ярость.

— Это же все из-за тени, правда?

— Что?

— Тень от навеса. Ты из-за нее сбился и неправильно повел молот.

— А, может быть.

— Никаких «может быть». Я там был и все видел своими глазами. Ты знаешь это. И я слышал, что сказал тебе Шорак. Эйнхольт поднялся и повернулся к Левенхерцу лицом.

— Тогда вспомни и свой совет. «Делай, как он сказал. Не заходи в тень». Разве не так было, Сердце Льва? Левенхерц отвел взгляд.

— Я помню свои слова. Но, клянусь Ульриком, я не знал, что еще сказать.

— Ты не такой, как другие. Не такой, как я. Ты принимаешь магов и всю их породу всерьез. Левенхерц пожал плечами.

— Иногда, возможно. Я знаю, что они могут быть правы, когда кажется, что их и слушать не стоит. Но магистр Шорак всегда старался произвести впечатление, по крайней мере, насколько я его знал. Он часто пускал в ход дешевые фокусы. Тебе не стоит принимать его слова близко к сердцу.

Эйнхольт вздохнул. Он уже не смотрел на Левенхерца.

— Я знаю, что он сказал. Я знаю, о чем мои сны. Левенхерц замолчал на минуту.

— Тебе нужна помощь, брат. Помощь более серьезная, чем я могу оказать. Оставайся здесь. Никуда не уходи, слышишь. Я найду Ар-Ульрика, и он успокоит твой разум.

Левенхерц двинулся к выходу.

— Как там Кас, в порядке? — тихо спросил Эйнхольт.

— Сегодняшний урок он не забудет, а так все нормально. Он поправится.

— Много воды утекло с той поры… когда я научил его чему-то в последний раз, — горько сказал Эйнхольт, снова переводя взгляд на Волчью Шкуру на стене. — Двадцать зим… — Он закашлялся. — Я подвел уже двух учеников.

— Двух?

— Драго. Тебя тогда еще не было с нами.

— Каспен уже давно не ученик, — сказал Левенхерц. — Он знал, что делал сегодня на плацу. Несчастные случаи бывают. Я однажды палец сломал…

Эйнхольт не слушал его.

Левенхерц задержался в дверном проеме.

— Брат, ты не одинок, знай это.

— Мой молот, — тихо сказал Эйнхольт. — Я его сломал. Забавно, но я хотел, чтобы это произошло с тех пор, как разбил им Челюсти. Мне казалось, что больше он уже ни для чего не пригоден.

— Оружейники освятят для тебя новый молот.

— Да… это было бы здорово. Старый-то свое отслужил — сам помнишь, как.

— Оставайся здесь, Ягбальд. Я найду Верховного.

Левенхерц ушел, и Эйнхольт снова упал на колени перед Великой Шкурой. Его пальцы сводила судорога. Шрам пронзала острая боль. Разум снова и снова затуманивали картины битвы при Хагене.

Зеленокожие. Белые, острые клыки. Ивы. Драго. Крик. Удар. Тень деревьев.

«Не заходи в тень».

— Все никак не успокоишься, Волк? Старческий голос разбил тишину капеллы. Эйнхольт взглянул вверх. Это был тот древний, хрупкий старик в капюшоне, которого он видел на рассвете.

— Отче?

Эйнхольт предположил, что Левенхерц послал священника к нему, а сам ушел искать Ар-Ульрика. Хрупкая фигура приблизилась к нему, придерживаясь одной костлявой рукой за стену часовни. На Эйнхольта упала длинная тень, и он непроизвольно отстранился.

— Эйнхольт Разорвавший чары. Разбивший Челюсти. Ульрик доволен тобой.

Эйнхольт помолчал, глядя на свои колени.

— Да, так вы говорите… но в вашем голосе есть что-то… словно вы не довольны мной, отче.

— Мир, вся эта жизнь учит человека, что он должен приносить что-то в жертву. И чтобы жертвоприношение наделило человека силой, жертва должна иметь для него особую ценность. Вещи, жизни, люди. Все равно. Я считаю, что самым ценным для Храма Волком из всех ныне живущих является тот, кто разбил Челюсти Ульрика и развеял тьму. И это ты, Эйнхольт.

Эйнхольт встал. Пульсирующая боль в растянутой руке была просто невыносимой.

— Да, отче, это я. Что из того? Вы считаете, что я каким-то образом стал иным человеком, чем раньше? И что мое деяние придало мне какое-то особое значение? — Эйнхольт старался, чтобы в его голосе не было слышно страха, но именно страх, первобытный и всепоглощающий, он сейчас испытывал. Ничто в этом святом месте не могло приободрить его. Слова старого жреца непонятным образом лишили его спокойствия. — Вы говорите так, будто я теперь обладаю каким-то могуществом…

— История нашего Храма, нашей империи — даже всего мира — рассказывает нам о многих людях, которые поднялись над простыми людьми благодаря своим свершениям. Защитники, спасители, герои. Немногие выбирают эту роль. Еще меньше людей готовы к тому, что эта роль на самом деле означает. Твой поступок сделал тебя героем. Это твоя судьба. Кровь героев более свята, чем кровь простых смертных. И для невидимого мира такие люди излучают особый свет.

Эйнхольт открыл было рот, но звуки умерли, не родившись; он дрожал, дыхание участилось.

— Н-невидимый мир? Только сегодня утром в Храме я рассказал вам о словах мага, о том, что невидимый мир знает меня, о том, что невидимый мир сказал магу мое имя. И вы велели мне забыть о словах Шорака. Отбросить это как пустой вымысел. А теперь… вы повторяете мага.

— Ты неправильно меня понял. Храмовник…

— Не думаю! Что это, отче? В какую игру вы играете?

— Успокойся. Нет никакой игры.

— Тогда, во имя Ульрика, отче, что же вы мне наговорили?

— Тебе просто надо понять свое предназначение. Увидеть свою судьбу. Жребий, выпадающий немногим. Отыщи свою судьбу, и твой разум обретет покой.

— Но как?

— Ульрик всегда изумляет меня, брат. Одним он задает вопросы, другим вкладывает в руки ответы.

— Что это значит? — проревел Эйнхольт еще громче и озлобленней, чем раньше.

Старик поднял трясущиеся, хрупкие руки в успокаивающем жесте.

— Ульрик задал тебе вопрос. Ответ на него он дал другим.

Эйнхольт схватил жреца за ворот его рясы и сжал его так, что старик начал задыхаться под своим капюшоном. Его дыхание отдавало старостью и гнилью. Эйнхольт попытался заглянуть ему в лицо, но свет словно отказывался проникать под этот клобук.

— Каким другим?

— Мне больно, Волк! Мои кости!

— Каким другим?!

— Моргенштерн. Моргенштерн знает ответ.

Эйнхольт отбросил жреца в сторону и вырвался из часовни. Пантеры, Волки и почитатели Ульрика, которые были в Храме, ошеломленно глядели на Волка, мчавшегося из полковой часовни к выходу, при этом старательно огибая каждое пятнышко тени, бегущего по полосам света, падавшим из западных окон Храма.

Эйнхольт чуть не сбил с ног Арика, поднимавшегося в Храм.

— Моргенштерн где?

— Эйнхольт?

— Моргенштерн, Арик! Где он?

— Сменился с вахты, старина. Ты знаешь, что это значит…

Эйнхольт помчался дальше, снова едва не повалив Арика на ступени.

Ни в «Рваном покрове», ни в «Медниках» его не было. В «Лебеде и Парусе» его не видали с прошлого вторника, и он задолжал этому кабаку пару монет. Мрачный кабатчик в «Тонущей Крысе» сказал, что Моргенштерн зашел недавно, выпил слегка и отвалил в поход по альтквартирским трактирам.

В Альтквартире Эйнхольт оказался, когда день шел к вечернему звону, а солнце — к горизонту на западе. Эйнхольт мчался по крутым улицам и неровным, замшелым ступеням Мидденхейма, а последние прохожие расходились по домам и тавернам, избегая оставаться на улице после захода солнца. С каждой секундой Эйнхольту становилось все труднее избегать теней. Он прижимался к восточному краю каждой улицы и каждого переулка, двигаясь по последним светлым полосам, высвечиваемым солнцем, еще не спрятавшимся за крыши домов. Эйнхольт не пошел по трем улицам, которые были полностью затенены. Но он продолжал идти.

«Ты отважный человек. Не заходи в тень».

«Карманник». Фонарь зазывно освещал вход, хотя солнечные лучи еще плескались на перекрестках. Обезумевший от напряжения этого дня, он бросился к фонарю и ворвался в бар так резко, что все посетители обернулись ко входу.

— Моргенштерн?

— Здесь был час назад, сейчас должен быть в «Дерзкой Барышне», — сказала девчушка, разносившая пивные кружки. Она отлично знала, что ее хозяин никаких проблем с Храмом иметь не желает. И не он один.

Эйнхольт бросился вон из этой таверны и побежал по улицам — так одинокий волк убегает от своры гончих. Боль в руке была забыта — другие чувства были сильнее ее. Он ловил каждое озерцо света, стремительно огибая быстро растущие тени раннего осеннего вечера.

Гром. Отдаленный раскат грома. Как копыта.

Он с шумом вломился в «Дерзкую Барышню», стоявшую у самого подножья городских склонов, в самом глубоком закоулке Альтквартира. Он столкнул двух выпивох со скамьи, когда ворвался в дверь кабака. Рыцарь поднял их и сунул в изрыгающие проклятия пропитые лица несколько монет Злобное рычание сменилось настороженной тишиной, когда они увидели, кто их побеспокоил.

— Волк Моргенштерн здесь?

Прямо перед ним возникла напудренная распутная баба с несколькими почерневшими зубами, в грязном берете, вонявшая застарелым потом, запах которого не мог перебить даже целый флакон духов, хотя именно столько она на себя и вылила. Она оскалилась в похотливой щербатой улыбке и выпятила грудь, затянутую в платье с большим вырезом.

— Нет, мой любезный волк, но здесь есть более интересные вещи…

Он оттолкнул женщину от себя.

— Где Моргенштерн? — прорычал он в лицо стоявшего за стойкой кабатчика, схватив перепуганного малого за ворот его залатанной куртки. Эйнхольт приподнял свою жертву и перетащил его через стойку, разбрасывая горшки и кружки.

— Иди уже! Нет его здесь! — заикался кабатчик, пытаясь вырваться из рук сумасшедшего Волка, взирая на него в ужасе. Вся таверна смолкла. Драки здесь были обычным делом, но видеть дерущимся в Альтквартире обезумевшего Волка в доспехах и шкуре никому еще не доводилось. И это была жуткая новинка…

— Куда он ушел?

— Какое-то новое заведение в Старых Кварталах! На днях открылось! Я слышал, он говорил, что хочет проверить его!

— Что за место?

— Я не помню…

— Вспоминай, разрази тебя Ульрик!

— «Судьба»! Вот как он ее назвал! «Судьба»! Раньше называлось как-то по-другому, а теперь — «Судьба»!

Эйнхольт вылетел из «Дерзкой Барышни» и остановился. Он тряс кабатчика раненой рукой, не подумав о последствиях. Теперь он разбередил успокоившуюся было боль, и она сжигала его руку огнем. Ему надо было быть сдержанней, принять совет Грубера, показать руку врачевателю. Для этого безумия времени хватило бы и завтра. И завтра это было бы безопаснее. А сейчас солнце село. Колокола отзвонили вечерню.

И теперь тени были везде. Длинные вечерние тени. Черные пятна сумерек. Темные прогалины ночи. От дневного света осталось только слабое напоминание в виде светлой полосы над крышами. Даже если бы его рука работала нормально, это не спасло бы его от теней.

Эйнхольт повернулся, тяжело дыша. Он потянулся, чтобы снять один из фонарей, освещавших вход в «Капризную Барышню», потом содрогнулся и опустил руку, тихо проклиная свою глупость. Сплюнув, он повторил попытку, теперь уже здоровой рукой и осторожнее, прижав больную к нагруднику. Он снял фонарь с крюка и поднял над головой Свет окружил его. Он отбрасывал только небольшую тень, которая образовывала маленькую лужицу тьмы у него под ногами. Высоко держа фонарь, он пошел в указанном ему направлении по улицам Альтквартира. Кровь колотилась в виски, рука болела, мысли путались.

Через некоторое время ему отчаянно захотелось сменить руку, но поврежденная была просто бесполезна. Он покрылся потом, пытаясь удерживать светильник над головой. Фонарь был медным со свинцовым переплетом — и тяжелый, как молот. Дважды Эйнхольту приходилось ставить его на мостовую и усаживаться рядом, давая отдых перенапряженной руке.

В дергающемся свете за очередным поворотом он увидел свежую вывеску: «Судьба». Один из зловонных гнойников Альтквартира, крохотное питейное заведение в зловещем окружении трущоб, оно меняло хозяев и названия изо дня в день, как и большинство местных таверн. «Судьба». Против воли он усмехнулся. Вот он и нашел свою судьбу, теперь все будет замечательно.

Эйнхольт вошел в дверь.

— Моргенштерн! Где же ты, Моргенштерн! — крикнул он, обводя пространство вокруг себя рукой с фонарем. В полумраке кабака выпивохи расползались от него, избегая света его назойливой лампы.

Он пошел в глубь кабака, чуть не споткнулся о какую-то доску, валявшуюся на полу. Ага, старая вывеска, снятая за ненадобностью, когда пришел новый хозяин.

Он подошел к бару. На нескольких бочках лежала тиковая доска. Эйнхольт опустил фонарь на стойку, задев стоявший рядом стакан.

— Моргенштерн? — окончательно выдохшись, спросил он у кабатчика.

— Нету, Храмовник, тут никакого Моргенштерна… но если тебя зовут Эйнхольт, то вон тот приятель тебя давно ждет.

Схватившись за фонарь, как за амулет, Эйнхольт посмотрел в нужную сторону. У конца барной стойки он увидел…

… старого жреца. Как, во имя Ульрика, эта дряхлая развалина добралась сюда раньше него? Откуда он мог знать?

— Отче? Что-то случилось?

— Все кончено, Эйнхольт.

— Что?

— Выпить не желаете? — весело спросил бармен, подходя ближе. Эйнхольт грубо отодвинул его.

— О чем вы говорите, отче?

Голос старца вылетал из-под клобука, острый и болезненный.

— Ты — Волк, уничтоживший заклинание. Разбивший Зубы Ульрика. Спасший свой город.

— Да, отче.

— Хорошо. Это не мог быть никто иной. Ты больше других… виновен.

— Что?

— Ты мой самый заклятый враг. В Храме я не мог до тебя дотронуться, но теперь я выгнал тебя в тени, я выследил тебя, и теперь ты, наконец, стал уязвим.

Сухощавый жрец повернулся к Эйнхольту Медленно. Капюшон откинулся назад. Эйнхольта ужаснуло то, что скрывалось под его рясой. Он был Волк-Храмовник, слуга Ульрика, он сражался с полулюдьми и созданиями тьмы — но он никогда не видел ничего столь чудовищного.

Эйнхольт попятился.

— Смотри, — сказала неживая тварь и указала на сброшенную вывеску, о которую споткнулся Эйнхольт.

Он увидел, что на ней написано.

«Ты отважный человек. Не заходи в тень».

Эйнхольт начал кричать, но костлявое существо неожиданно быстро рванулось вперед. Он заметил только размытое пятно. Эйнхольт знал, что грядет. Это было… как мгновение пробуждения в старом сне. Мгновение, которое всегда будило его, и он вскакивал в поту и с сухостью во рту. Каждую ночь. Двадцать лет.

Удар.

Эйнхольт увидел, как его кровь заливает темную, грязную стойку позади него. Он услышал гром снаружи. Грохотали копыта всадников невидимого мира, которые мчались забрать его туда, где потерянные души, такие как Драго и Шорак, обретают свои печальные судьбы.

Эйнхольт рухнул поперек старой вывески. Жизнь вытекала из него, как вода из треснувшей фляги. Его кровь, кровь героя, более святая, чем кровь простых смертных, заливала выцветшие буквы, которые он едва успел прочитать: «Добро пожаловать в Питейный Дом „Тень“!»

«Не заходи в тень».

Тварь стояла над ним, и кровь капала с ее древних, черных, как смоль, заостренных пальцев. Фигуры в темном кабаке вокруг таинственного существа, посетители и прислуга, разом рухнули на пол, как марионетки, у которых обрезали нити. Они были мертвы уже несколько часов.

Глаза твари блеснули один раз, другой… неприятным розовым огнем.


Мондштилле

Молоты Ульрика


«Оглядываясь на ту свирепую зиму, мне теперь кажется, что зло, которое обрушилось на нас, подобно лавине, копилось в Мидденхейме долгое, долгое время. Для Города-на-Горе это, возможно, была судьба — ведь только судьба бывает столь жестокой. Я видел отметки Судьбы на бесчисленных телах мужчин и женщин, которые нуждались в моих услугах. Злобные предательские удары, бессмысленные побоища, кровопролитие из ревности. На службе Морра я был свидетелем всего многообразия проявлений безжалостной Судьбы.

Она и со мной обошлась неласково. Не в ту зиму, а раньше, когда я был купцом, до того, как моими клиентами стали мертвые мидденхеймцы. Смерть жестока, но ей не тягаться с жизнью. Беспощадная, непрощающая, как суровая пора Мондштилле в самый разгар своих бесчинств.

Но я видел людей, которые сражались против Судьбы. Ганс, достойнейший воин Ганс и его доблестный отряд; девчушка-служанка Ления; уличный вор Круца. Морр да узрит их деяния. И Ульрик тоже. И Сигмар. И Шаллайя. Да все они пусть смотрят. Все эти жалкие божки, взлетевшие на вершины своего невидимого мира и заявляющие, что присмотрят за нами. На самом деле они просто рассматривают нас.

Смотрят на нас, на нашу боль, на наши лишения, на наши смерти. Как толпа в „Западне“ в Вест-Веге, они радостными криками подгоняют нас к нашему мучительному концу.

С меня хватит богов и невидимого мира. С меня хватит этой жизни и всех прочих.

Я — человек смерти. Я стою на краю, у пресечения всего, я наблюдаю, как боги. И как демоны.

Они все смотрят на нас. Боги и демоны в равной мере. Они все смотрят».

Из дневника Дитера Броссмана, жреца Морра.

Зима снарядила город на войну. Мороз заковал в лед весь город, сосульки наконечниками пик свешивались с каждого карниза и навеса. Снег, как плотный подлатник, накрыл крыши домов, и сверху лег панцирь сверкающей наледи.

Война была на пороге. Далеко на западе вдоль границ благородные бретонские воины в нетерпении ожидали весны, когда погода позволит атаковать земли Империи и отомстить за смерть всенародной любимицы, графини Софии Альтдорфской. Что и говорить, повод был замечательный. И хотя дипломаты все еще обменивались нотами и грамотами, заверениями и посулами, никто не сомневался, что весной обе державы окажутся втянутыми в конфликт. Не менее захватывающей была новость о том, что в обледеневшем Драквальде поднимают головы и топоры стаи богопротивных чудовищ. Их толпы уже отравляли воздух своим зловонным дыханием, разоряли поселения и нападали на городские посады. Никогда прежде эти твари не вылезали из Драквальда посреди Мондштилле. Похоже, что-то огромное и темное, пропахшее злом, выгнало их из лесных лощин.

Закованный в доспехи, подготовленный к войне, но нервный и суетный, Мидденхейм скрючился на болезненно холодной вершине Фаушлага и ждал, когда начнутся его страдания.

Только немногие в городе знали, что ждать нет нужды. Настоящая война уже пришла, и пришла изнутри города.

Капитан стражи Штутт отогревал свои онемевшие пальцы над малюсенькой жаровней в караулке на Бурген Бане, когда услышал далекий истошный вопль, вырвавшийся из глубин вымороженного Осстора. Ночь уже перевалила за середину.

— О, великий Сигмар, за что? Не сейчас! — прошипел он сквозь зубы. Пфальц, Блегель и Фич, его сослуживцы, делившие со Штуттом тяготы поздней вахты, без особой радости оглянулись на старшего.

— Пфальц, пойдем со мной. Вы двое остаетесь здесь, — бросил Штутт. Блегель и Фич выглядели так, словно капитан столкнул с их плеч сам Фаушлаг. Да он и сам с удовольствием бы остался в тепле, но…

Штутт натянул перчатки, напялил кожаную шапку на свою плешь, взял алебарду и фонарь. Он подумывал надеть и каску, но сама идея о том, что холодный металл прижмется к его лицу, была непереносима. — Идем, Пфальц. Что ты там застрял?

Пфальц надел рукавицы и подхватил копье.

— Иду, капитан.

— Мы ненадолго, — сказал Штутт счастливчикам Блегелю и Фичу.

Словно им было до этого дело.

Он открыл дверь. Жестокий мороз Мондштилле врезался в него как рухнувшая решетка на воротах. Он вдохнул холодный воздух и чуть не оледенел. Пфальц стонал и сетовал на судьбу сзади него.

Ночной воздух был кристально чист. Штутт плотно закрыл дверь караулки, и двое стражников поплелись в зимнюю тьму.

Капитан на мгновение остановился и прислушался, отчаянно надеясь на то, что, какая бы неприятность ни произошла, все уже закончилось, и все задействованные в очередной городской трагедии лица вымерзли в полном составе. А еще бы лучше было, если бы этот жуткий крик ему просто почудился.

Нет, не почудился. Крики раздались снова. И теперь в них явственно различался страх.

— Пойдем, посмотрим, что там творится! — сказал Штутт Пфальцу, и они поспешили по обледеневшим булыжникам и жестким заплатам слежавшегося снега на мостовой. Они шли на звук до следующего поворота, где вниз между стенами заснеженных домов уходили ступени. У этого места они перестали слышать дрожавшие звуки. Но пауза была невелика.

— Наверх? — спросил Пфальц, тыкая своей пикой направо и вытирая нос рукой в перчатке.

Штутт мотнул головой.

— Нет… вниз… к Училищу.

Они осторожно спустились по ступеням, покрытым слоем наледи. Самой поганой смертью было бы сломать себе шею на оствегской лестнице среди ночи.

Впереди в просвете между крышами домов появился величественный серый купол Императорского Музыкального Училища. Покрытый снегом, он отражал лунный свет, и от этого сам казался полумесяцем. Крик раздался снова, на этот раз из переулка слева от лестницы. Над аркой, ведущей в переулок, угрожающе свешивались иглы льда.

— Это у Волчьей Норы, — сказал Штутт. Волчьей Норой называли небольшое городское святилище Ульрика. По переулку стражники выскочили на маленькую площадь на пересечении пяти улиц. Посреди этой площади и находилась Волчья Нора. Святилище выглядело как большая чаша из черного камня, наподобие фонтана, в центре поднималась плита, на которой была высечена голова волка. Торговцы и местные жители, отправляясь по своим повседневным делам, оставляли перед Волчьей Норой зажженные свечи, бросали в нее монетки или клали на край цветы и травы.

Сегодня, в самый студеный час ночи, кто-то оставил Ульрику иное подношение. Кровь темная, как вино, окропила снег вокруг Волчьей Норы.

Первое тело принадлежало мужчине средних лет в ночной рубашке. Он перевесился через край чаши так, что его голова, руки и плечи были скрыты под водой. Захлебнулся ли он до того, как убийца разорвал его спину, было неясно.

Второй была женщина в изодранном парчовом платье, и она лежала у ног мужчины, согнувшись так, что даже акробаты из Гильдии Лицедеев сочли бы невозможным повторить эту позу.

Третью жертву, мужчину в черном дублете и чулках, похожего на купца, опознать было нельзя. От его лица не осталось ровным счетом ничего. Он лежал на спине в нескольких футах от святилища в луже собственной крови.

Кровью было испещрено все вокруг. Пятна, брызги, кровавые отпечатки тяжелых ног — вероятно, убийцы.

Штутт и Пфальц стояли у Волчьей Норы и безмолвно смотрели на ужасную картину. Капитан дрожал — в первый раз за эту ночь не от холода. Он принуждал работать разум и тело, которые отказывались повиноваться. В конце концов, он из Городской Стражи, и у него есть обязанности, которые он должен выполнять!

— Налево! — прошипел он Пфальцу, коротко взмахивая фонарем. Капитан обошел святилище справа, выставив вперед алебарду.

Это произошло недавно. Пар еще поднимался от остывавших ран. Штутт заметил, что кровью… воспользовались. Кровавые пометки испещряли чашу святилища и статую Ульрика. Буквы. Слова. Что-то было написано и на стенах домов, окружавших площадь.

«Убийство. Святотатство. Поругание». Штутт сглотнул ком, вставший поперек горла. Он подумал, не отослать ли Пфальца за остальными стражниками, чтобы те смогли присоединиться к расследованию, но это означало, что капитану придется остаться здесь в одиночестве, а это было ему не по душе.

Пфальц указал на что-то. Цепочка кровавых следов уходила в один из прилегающих переулков. Стражники пошли по следу, под башмаками хрустел снег. Снова раздался леденящий душу звук — наполовину стон, наполовину крик. Он подтвердил, что направление выбрано верно.

— О, боги, — прорычал Штутт и бегом пустился по переулку. Пфальц не отставал. В одном из домов справа они увидели раскрытую настежь дверь со следами немилосердных ударов чем-то острым и тяжелым. Доски двери и стены вокруг были исписаны кровавыми словами. Внутри плясал вырвавшийся на волю и усиливавшийся огонь.

Стражники ворвались в дом. В прихожей царил неописуемый хаос. Два тела, искромсанных до неузнаваемости, лежали за дверью в озере вишнево-красной крови. Лампа была сброшена на пол и разбита, и теперь огонь медленно пожирал половицы, нижние ступени лестницы, ковры и гобелены на стенах. В воздухе стоял едкий дым, языки пламени появлялись и исчезали, мешая Штутту сосредоточиться. Он даже не осознал, насколько приятно быть в тепле.

Женщина в изорванной и пропитавшейся кровью одежде скрючилась на полу у двери под лестницей. Она стонала, дрожала мелкой дрожью и время от времени издавала вопль, исполненный болью и страхом.

Штутт подбежал и склонился над ней. Она была сильно избита, и на руке кровоточил порез, но угрозы для жизни не было. Когда Штутт наклонился к женщине, она удивленно взглянула вверх, сжалась в ужасе и попыталась отстраниться от протянувшего к ней руку стражника.

— Тихо! Тихо! Вы в безопасности. Я капитан городской Стражи. Кто это сделал? Он еще здесь?

Бледное лицо, покрытое ссадинами и синяками, ничего не выражало, кроме непреходящего страха. Женщина смотрела мимо Штутта, ее губы дрожали.

— Эргин… Где Эргин? — неожиданно спросила она.

— Эргин?

— М-мой муж… где он? Эргин? Эргин? — Ее голос начал перерастать в панический вой.

Штутт попытался успокоить ее. Визг женщины болезненно терзал его и без того измотанные нервы. Он оглянулся, посмотрел на Пфальца, который пытался сорванной шторой сбить пламя, и подумал, что надо бы отправить его за пожарными, когда увидел на лестнице фигуру, украдкой спускавшуюся вниз. Крупный мужчина крался, скрываясь в тенях и пригнувшись, словно дикий зверь. На темном пятне его тела выделялись только три светлые точки, которые блестели в пламени пожара: два белых, огромных, жутких глаза и лезвие стального топора, сжатого в руке.

— Пфальц!

Крик Штутта раздался одновременно с прыжком темной фигуры на сражавшегося с огнем стражника. Женщина зашлась в оглушительном истерическом крике: вполне вероятно, что голос Штутта испугал ее больше, чем все увиденное ею сегодня.

Пфальц обернулся в сторону летящей фигуры и успел поднять руки, чтобы заслонить лицо Человек врезался в него и сшиб с ног, упав сверху. Топор тщился прорезать кольчугу чертыхавшегося, боровшегося стражника. Пфальц пытался скинуть с себя этого проклятого демона, но оба они барахтались в лужах крови, натекшей на пол из тел убитых домочадцев, постоянно оскальзываясь и разбрасывая капли красной жижи по сторонам. Ни тот ни другой не могли получить преимущества.

Штутт подлетел к ним, скользя по крови. Когда он приблизился, то понял, почему фигура человека была такой темной: с головы до пят он был покрыт кровью Она впиталась в его одежду, окрасила волосы, засохла на коже. «И это была не его кровь», — подумал Штутт.

Он не решился ударить убийцу алебардой, поскольку боялся задеть Пфальца Штутт размахнулся и перетянул окровавленного безумца древком поперек хребта. Древко с громким треском переломилось, но чудовищная фигура содрогнулась, по-звериному взревела и слетела с Пфальца. Пальцы по-прежнему сжимали рукоять топора. Пфальц прижимал руку к ребрам и кричал не своим голосом.

— Убейте его! Прикончите эту тварь, капитан, именем Сигмара!

У Штутта в руках была алебарда на оставшемся двухфутовом обломке древка. Он развернулся лицом к сумасшедшему убийце, который медленно и осторожно подходил к капитану.

— Брось его… Брось топор на пол, — приказал Штутт поставленным, басистым голосом, который остановил не одну кабацкую драку, грозившую вылиться в побоище с многочисленными жертвами. Он слышал яростные призывы Пфальца, но считал себя обязанным попытаться уговорить безумца сдаться. Рукопашная схватка с маньяком отнюдь не входила в его планы на эту ночь.

— Брось оружие. Сейчас же.

Если вымазанная кровью тварь и намеревалась бросить топор, то только в Штутта. Человек прыгнул на стражника, высоко подняв топор, с воем, который трудно забыть.

— Идиот! — только и успел выкрикнуть капитан, прежде чем фигура столкнулась с ним и выбила весь воздух из легких Топор плашмя ударил Штутта в висок, а выставленное вперед лезвие алебарды стражника пронзило торс убийцы. Штутт крутанулся на месте, выпустил из рук алебарду и рухнул на спину. Сверху на него упал маньяк, неистово дергаясь в предсмертных корчах, словно страдая от падучей.

Наконец Штутт почувствовал, как убийца дернулся в последний раз и затих. Кровь из разрываемой болью пробитой головы заливала глаза. «Превосходная ночка, чтобы гулять без шлема», — подумал он и потерял сознание.

Круца сидел в углу «Тонущей Крысы», закутавшись в плащ из толстого сукна. Когда мороз принялся украшать своими узорами его стакан, Круца понял, что час уже поздний Он выложил на стол причитающиеся кабатчику монеты и вышел на убийственно холодную улицу.

Луны сияли на небе — зимние луны, изогнутые, как когти. Было в этой зиме нечто леденящее помимо погоды. Повсюду носились слухи и сплетни о недобрых знамениях, о грядущей войне, о набирающей силу Тьме. Казалось бы, такие разговоры он слышал каждый день, каждый год, но сейчас под этими слухами таилось что-то действительно жуткое. Это уже не были нечленораздельные пророчества мрачных пьянчуг в переполненных тавернах, истерические выкрики перепуганных трусов в игорных залах, заявления хитроумных гадалок, проворачивающих свои аферы. Это была правда. Наступало скверное время, и это чувство совсем не нравилось Круце.

По городу ходили кругами истории, подтверждавшие опасения Круцы. От дешевых забегаловок Альтквартира до нордгартенских закрытых питейных залов из уст в уста бродили рассказы, от которых кровь стыла в жилах. Жестокие убийства, безумие, странные призраки в снежных бурях. День назад мясник на Альтмаркте, почтенный человек и хороший торговец, сошел с ума, прикончив своим секачом двух работников и трех соседей по мясному ряду, прежде чем стража заколола его. Сестра-послушница из Храма Шаллайи повесилась на водяных часах в Зюдгартене, навсегда остановив механизм на полночном часе. В конюшнях беговых лошадей в Ноймаркте в ночь перед первым снегом животные взбесились и перекалечили друг друга. Две лошади издохли на месте, еще четырех тоже пришлось пустить на убой.

Дальше — больше: светящиеся шары и дуги зеленого огня около получаса метались вокруг башен Храма Мирмидии две ночи назад, словно кто-то поймал в ловушку молнию Люди говорили, что в Парке Морра по ночам ходят тени умерших В здание Городской Канцелярии неизвестно откуда проник чудовищный запах гнили, и всем пришлось выбираться на улицу. Неоднократно люди видели страшные лица, прижимавшиеся к оконным стеклам или возникающие в зеркалах В таверне «Карманник» на оштукатуренной стене появилось сырое пятно в виде вопящего лица, и пока никто не смог его ни закрасить, ни оттереть. Три человека, которых Круца знал лично, видели старых, давно умерших родичей, стоявших у их кроватей, полупрозрачных, бессловесно кричавших что-то. Кто-то говорил, что в Альтквартире началась чума.

Да, конечно, зимняя лихорадка и простуда были сейчас в каждой семье. Зима на дворе, в конце концов Но чума? Чума, которая распространяется по жаре, среди вони и мух? Холод всегда был ее врагом, ведь так? А смерть? В Мидденхейме жизнь всегда была мелкой монетой, но даже по меркам этого города сейчас убийство и насилие стали пугающе обыденными.

Поистине скверное время. Круца посмотрел в темную высь, на мигающие, зловещие звезды. Иногда он желал научиться читать по ним ту премудрость, которая, по словам знатоков, была изложена на небесном пергаменте. А сейчас, даже без необходимых навыков, Круца мог разглядеть в сиянии этих звезд угрозу. Может, посоветоваться с каким-нибудь звездочетом? Но хочет ли он знать, что грядет?

Он двинулся дальше по промерзшей улице. И почти тут же, хоть он и знал, что один идет по этой мостовой, почувствовал чье-то присутствие за спиной, услышал чье-то тяжелое дыхание.

Он обернулся, обхватив рукоять кинжала.

Никого. Его сознание играло с Круцей глупые шутки. Слишком много страшилок он выслушал за последние дни, слишком сильно разыгралось его воображение, слишком мало вина он сегодня выпил.

Но… это еще было здесь. Точно! Дыхание. Невидимость, скрывающая движения. Круца просто не мог его увидеть, словно это было всегда позади него.

Это напомнило Круце о..

Нет, это уж явная глупость. Это все потому, что он много думал о мальчишке в последнее время.

Но..

Снова вздох, прямо за спиной. Он повернулся кругом, выхватив кинжал. Остатки хмеля вылетели из его головы.

Дохляк?

«Давай, Круца! Эти вещи ждут, чтобы их забрали!»

Круца никого не увидел.

Только зимний ветер свистел, шипел и завывал в подворотнях и переулках вокруг него.

Он встряхнулся и пошел спать.

Высоко на скале, над Графским дворцом тот же ветер ворочал отяжелевшую от наледи ткань церемониальных знамен. У главных ворот он раздувал угли в больших, почерневших от копоти жаровнях, стоявших вдоль дороги к парадному подъезду Два боевых коня с грозными седоками проскочили мимо стражи, не меняя шага, и помчались вдоль линии огней.

Внутри дворца Ления нарушала заведенный порядок, стоя на коленях в одном из закутков, смежных с главным залом, и отогревая руки на трубе большой кухонной печи. Она решила слегка отдохнуть от трудов. Сегодня все с ног сбились, подготавливая дворец к какому-то событию. Событие было наверняка важное, но что именно произойдет, упорно замалчивалось.

Ления замерла во мраке, заслышав мерное постукивание трости по плитам пола, и тут же спряталась за холодную громаду старинных доспехов. Дворецкий Брейгаль прошагал мимо нее, не заметив служанку, отлынивавшую от дел в месте, не связанном с ее работой.

Брейгаль спустился в холодное пространство у главного входа, отбивая тростью с серебряным набалдашником такт своих шагов. Остановился. Думает, что его никто не видит, усмехнулась Ления в своем укрытии. Она еле удержалась, чтобы не рассмеяться, когда увидела, как Брейгаль поправляет свой парик, дышит на ладонь перед лицом, проверяя свежесть дыхания.

Снаружи раздался стук копыт. У парадного подъезда один из всадников спешился, перекинув поводья своего коня второму, и вошел во дворец, широко распахнув массивную дверь.

Ганс, Комтур Белого Отряда, постоял на пороге пару секунд, оглядываясь по сторонам, встряхнулся, топнул сапогами, бряцая шпорами, и засыпал все вокруг себя снегом.

Брейгаль с презрением и неудовольствием смотрел на то, как оседают на мраморный пол белые снежинки с плаща храмовника.

— Кому-то придется это убрать, — сказал он Гансу, выходя вперед и цокая тростью.

— Безусловно, — ответил Ганс, не вслушиваясь в слова дворецкого.

— Дворец польщен визитом достойного сына великого Храма, но я боюсь, что Граф отошел ко сну. Завтра рано утром он ожидает высоких гостей и нуждается в отдыхе, чтобы достойно их встретить. Приходите завтра… чем позже, тем лучше. — Брейгаль изо всех сил старался произвести впечатление важного человека, которого не стоит отвлекать по пустякам.

— Я здесь не для того, чтобы просить аудиенции Его Высочества. Меня сюда прислали с заданием. Найдите мне фон Фолька.

Повисло гробовое молчание. Брейгаль холодно смотрел на ожидавшего ответа Ганса.

— Найти… вам… Ганс подошел ближе.

— Вы не расслышали мою просьбу? Найдите мне фон Фолька.

Брейгаль попятился от огромного рыцаря. Он выглядел так, словно проглотил нечто совершенно омерзительное.

— Мой дорогой… господин рыцарь. Вы не можете заявляться сюда посреди ночи и требовать что-либо от Графского дворецкого. Даже если вы — рыцарь Ульрика.

Брейгаль улыбнулся Гансу самой вежливой из надменных улыбок из своего арсенала. Эта гримаса должна была показать грубому вояке, кто настоящий хозяин положения. Не одну пару влюбленных разлучила эта улыбка, не одну карьеру сломала; три поколения слуг Графа относились к ней со священным ужасом.

Ганс на мгновение замер. Потом отвернулся, словно собрался уходить, но неожиданно резко рванулся назад и пригвоздил дворецкого к полу взглядом, пылающим, как само солнце.

— Я расскажу вам, что я могу делать. Я уполномочен властью Верховного Ар-Ульрика служить Ульрику, Храму и Графу И я буду приходить сюда, когда мне это вздумается, а все дворецкие Графа будут метаться взад и вперед до тех пор, пока я не получу того, за чем пришел! — Ганс улыбнулся и тихо спросил перепуганного Брейгаля — Все ясно?

Рот ошеломленного, попятившегося Брейгаля издал несколько жалобных, невразумительных мычащих звуков. Ления с восторгом наблюдала за тем, как Ганс осадил зарвавшегося дворецкого. «Как бы господин Брейгаль штанишки не замочил, — подумала она. — Незабываемое зрелище!»

— Все ему ясно, Волк! — донесся голос с дальнего конца зала. По мраморному полу навстречу Гансу шел фон Фольк в сопровождении двух других Пантер. Фон Фольк шел с непокрытой головой, неся свой изукрашенный шлем в руке, зато лица Пантер эскорта были торжественно скрыты под глухими шлемами, покрытыми золочеными изображениями пантер и увенчанными пышными плюмажами. Эти знаменитые шлемы давали каждому воину из Графской гвардии лишний фут роста.

Ганс и фон Фольк сошлись на центре зала и стукнулись латными перчатками в знак приветствия. Редко в Мидденхейме Графский воин встречал храмовника такой откровенной дружеской улыбкой, какой фон Фольк встретил Ганса.

— Фон Фольк! Рад видеть тебя в более спокойных обстоятельствах! Грубер мне рассказывал о твоих делах.

— Ганс Белый! Можешь передать Груберу, что и я рассказывал Пантерам о его делах.

Они обернулись к дворецкому, и тот, показалось Лении, усох под их суровыми взглядами.

— Что-то случилось? — спросил фон Фольк.

— Н-нет, господин рыцарь, — выдавил Брейгаль. Фон Фольк подошел к дворецкому, наклонился к его лицу и улыбнулся, как голодный лев.

— Тогда иди!

Брейгаль рванулся прочь из зала. Трость его цокала так быстро, как только он успевал ее переставлять.

— Прими мои извинения за этого напыщенного индюка, — сказал фон Фольк.

— Не стоит. Я с такими не раз сталкивался. Скажи лучше, зачем звал?

Фон Фольк легким движением руки отослал двух сопровождающих рыцарей. Ления навострила уши.

— Через несколько часов прибывает посольство из Бретонии. Его Высочество Граф хочет, чтобы их визит охранялся как можно более тщательно.

— Да, война с Бретонией никому не нужна, — сурово заметил Ганс.

— В этом вся беда. У Пантер в казармах хворь разгулялась. Лихорадка, знаешь ли. Косит всех подряд. Семнадцать человек уже пластом валяются. У вас в Храме нет такого?

— Все здоровы пока. И что ты предлагаешь нам сделать?

— Что-что… какой непонятливый. Подкиньте пару десятков Волков во дворец нам на подмогу, а? Сейчас послы приедут, и тогда Граф с меня семь шкур снимет, если с них хоть волос упадет. А у меня людей нет. Так что вся надежда на вашу помощь.

— Ар-Ульрик сказал мне, чтобы я тебе ни в чем не отказывал, Пантера. Назовем это залогом союза между нашими орденами.

Ления чуть не выпрыгнула из своего укрытия, когда услышала, о чем говорил Рыцарь-Пантера. «Это ужасно, — думала она. — Действительно, ужасно. Чума, хвори, чужеземные захватчики…»

— Пойду, подгоню своих парней, — сказал Ганс фон Фольку и отсалютовал уходящим рыцарям. Ганс постоял в центре пустого зала, а потом вдруг обернулся и посмотрел прямо на того железного болвана, за которым пряталась Ления.

— Я вижу тебя, доярка. Не переживай. Я пришлю сюда Драккена. Но ты уж постарайся не отвлекать его от службы.

Ганс вышел через главные двери к своему коню. Ления оправилась от изумления и перевела дух. Как он ее заметил?

В свете факела Грубер смотрел на Волчью Нору. Он упал на колени и, склонив голову, прочитал молитву благословения.

— Я не знал, что делать, — сказал капитан стражи с перевязанной головой из-за спины Грубера. — Я не знал, надо ли стирать всю эту кровь…

Грубер поднялся и повернулся к капитану. Его серый с золотом доспех отразил свет факела.

— Вы, капитан, поступили правильно. И отважно.

— Я только выполнял свой долг… — сипло сказал Штутт.

— И выполняли образцово, — улыбнулся Грубер. Но улыбка была натянутой, как показалось Штутту.

— Шелл, Каспен! Не подпускайте сюда никого! — отдал распоряжение Грубер двум Волкам, которые пытались оттеснить собиравшуюся толпу зевак. Сам он пошел за лысым капитаном по переулку к дому, в который ворвался убийца.

— Значит, здесь вы его и прикончили? — тихо спросил он стражника.

— Да, моей сломанной алебардой, — ответил Штутт, поднимая с пола свое покрытое коркой запекшейся крови оружие.

— Превосходно.

— Есть еще вопрос…

— Какой?

— Вопрос юрисдикции. Кто будет расследовать это дело?

— С моей точки зрения, вопроса как такового нет. Убийца осквернил святилище Ульрика. Какие вопросы?

Штутт поразмыслил над словами седого Волка, потом над его размерами, снаряжением и подготовкой, потом над тем, что на сегодняшнюю ночь сражений ему хватило с лихвой.

— Вы правы. Оставляю все это вам, — сказал капитан Груберу и отступил назад.

Грубер вошел в дом. Он бросил беглый взгляд на исковерканные трупы, лежавшие в кровавом озере. Огонь давно был потушен, и соседи успокаивали рыдавшую женщину. Убийца лежал посреди пола с ужасающе разверстой раной, которую оставила алебарда Штутта.

— Эргин, мой Эрган… — безутешно бормотала сквозь слезы женщина.

— Это имя твоего мужа, женщина, — спросил Грубер, подходя к ней.

— Да-а-а…

— Где он сейчас?

Женщина без слов указала дрожащей рукой на труп убийцы.

«И это все сотворил ее муж? В своем доме?» Грубер был ошеломлен и поражен. Слухи о поветрии безумия, блуждающего по Мидденхейму, добрались и до Храма Ульрика. Все слухи рано или поздно просачивались туда: слухи о безумии, о болезнях, об убийствах, о тенях. И ни одному их слову Грубер не верил. До этой ночи.

Фигура в долгополой рясе появилась в комнате за его спиной. Грубер хотел было потребовать от пришедшего назвать себя, но тут Волк разглядел, к какому храму принадлежит этот человек, и просто поклонился.

— Грубер из Храма Ульрика.

— Дитер Броссман из Храма Морра. Я намеревался выяснить обстоятельства работы Морра в этом доме, но, как мне кажется, все очевидно. Я прав, Волк?

Грубер подошел к священнику вплотную.

— Отец, я хочу знать об этом преступлении все, все подробности, которые вы сможете узнать, прежде чем похороните тела.

— Я расскажу вам все, что узнаю. Подходите ко мне в Храм перед Часом девятым, и я к тому времени выясню, как обстояли дела.

— Да, отец, а не знаете ли вы что-нибудь об этих надписях? Ну, о словах, которые убийца намалевал здесь и на святилище? Мне они ничего не говорят, но я чувствую, что это не к добру.

— Я тоже чувствую это, — сказал жрец Морра. — И я тоже не знаю, есть ли в них смысл. Вообще-то слова, написанные свежей человеческой кровью, вряд ли могут служить хорошим признаком.

Перед самым рассветом снова пошел снег, укрывший Мидденхейм толстым пуховым одеялом. На Дворцовом Холме вся прислуга вовсю гнула спины. Уже запылали очаги, протапливавшие покои для прибывавших гостей, уже нагревалась вода Для их омовений после тягостной дороги. Розовыми пятнами на белом снегу сновали слуги в шелковых ливреях с лопатами, расчищавшие подъездной путь и разбрасывавшие каменную соль. Среди них был и Франкл, постоянно ворчавший на ворот своей новой ливреи, который натирал шею. Вся свита маркграфа была передана в услужение Графу и его гостям на время столь важного визита бретонского посольства. Как и среди графских телохранителей, среди прислуги тоже свирепствовала зимняя лихорадка.

По всему дворцу слуги были заняты последними приготовлениями, меняя белье, отскребая и начищая полы, полируя статуи и перила, раскладывая дрова по каминам и стряхивая наледь с внутренних ставен гостевых комнат.

Вся прислуга отчаянно хотела знать, что же затевается во дворце, с того самого момента, как поздно вечером Брейгаль выгнал их на работу так, словно это было раннее утро. Большинство было убеждено, что дворец готовится к визиту. Когда Ления подслушала разговор Ганса и фон Фолька, она стала единственным человеком, который, будучи ниже дворецкого по статусу, все же знал детали предстоявшего мероприятия. А ей некому было рассказать о своей тайне. Даже сейчас, работая среди толпы слуг, она была одинока.

Она шла по западной галерее с двумя ведрами теплой воды, чтобы сменить девушек, чистивших главную лестницу, и увидела начавшийся снегопад. Она удивилась, как Круца может ходить по городу в такие ночи.

Как раз перед тем, как колокола зазвонили бдение, отряд Волков въехал в главные ворота, взобравшись на Дворцовый Холм. Стук копыт их боевых коней заглушался снегом. Арик ехал впереди, сжимая в левой руке Знамя Ульрика. За ним тесным строем ехали Моргенштерн, Драккен, Аншпах, Брукнер и Дорф, а за ними — еще дюжина Волков, по шесть бойцов из Красного и Серого отрядов. Пантера у ворот приветствовал их и указал путь вокруг двора к казармам графской стражи.

Восемнадцать боевых коней остановились на каменном плацу перед казармой, выдыхая клубы пара, неуверенно переступая с ноги на ногу в мягком глубоком снегу. Пажи с розовыми от мороза — словно под цвет ливрей — лицами побросали лопаты и наперегонки бросились принимать поводья. Пока они отведут скакунов в конюшни, у них будет время отдохнуть и согреться.

Арик проворно спрыгнул с коня и двинулся к дверям. По пути к нему присоединились Брукнер, Ольрик из Серых Волков и Красный Волк Бертольф. У входа в казарму стояли рыцари-Пантеры с факелами, в полном боевом облачении, хотя Арику всегда было трудно отличить боевые доспехи графских телохранителей от парадных. Арик отсалютовал Пантерам.

— Арик, Белый Волк, Знаменосец. Великий Волк следит за тобой, брат. Ар-Ульрик, да благословенно будь его имя, поручил мне командовать подкреплением Храма.

Стоявший впереди остальных Пантера поднял золотое изукрашенное забрало. На Арика глянуло темное, суровое лицо, рядом с золотыми и красными инкрустациями на шлеме смотревшееся болезненным и бледным.

— Я Фогель, капитан, Вторая Графская Вотчина. Сигмар благословляет тебя, рыцарь Храма. Господин капитан фон Фольк сказал мне о вашем прибытии.

Арик почувствовал напряжение в его голосе. Человек выглядел больным, да к тому же, как показалось Волку, он все еще сохранял чувство соперничества, которое долгие годы разделяло Храмовников и Телохранителей на два непримиримых лагеря. Да, в глазах фон Фолька отношения между Волками и Пантерами могли и смягчиться, размышлял Арик, но старые предрассудки глубоко пустили свои корни и сближение двух сил не произойдет в одночасье.

— Мы высоко ценим поддержку Храма в этот переломный момент, — продолжал Фогель, и голос его выражал какие угодно чувства, только не признательность. — С границы докладывают, что, несмотря на снегопад, посольство прибудет через пару часов. А братство Пантер… обезлюдело. Многие из нас слегли в лихорадке.

— Мы будем молиться за их исцеление. Они сильные, крепкие люди и переживут эту напасть. — Арик говорил уверенно, но Фогель, разворачиваясь к дверям, чтобы отвести Волков в казарму, пошатнулся. Волк видел темные дорожки пота, избороздившие бледное лицо Пантеры. И этот запах… отвратительный запах болезни, наполовину скрытый за изысканными благоухающими маслами. Фогель был не единственным больным рыцарем в этом отряде.

«Ульрик, храни нас», — подумал Арик. Запах ничем не отличался от городского воздуха, когда в город приходит чума. И Аншпах, помнится, пересказывал какие-то слухи о чуме в трущобах.

Почетный караул Пантер двинулся за Ариком и Фогелем, за ними пошли Волки. Они прошли через мраморную колоннаду в продуваемый сквозняками главный зал, освещенный свечами и — какая роскошь! — масляными лампами. Огоньки тянулись в каждом направлении на милю, как показалось Арику, вдоль покрытых гобеленами и зеркалами стен.

— Просто скажите нам, что делать, и мы этим займемся, — сказал Арик. — Какие обязанности вы на нас возложите?

— Я не ожидаю от вас того, что вы сможете разобраться в лабиринте переходов этого дворца. Даже план этого здания может смутить чужаков своей сложностью. — Казалось, Фогель наслаждался, произнося слово «чужаки». Он всячески обращал внимание Волков на то, что они на земле Пантер. — Не отставайте от местных, или потеряетесь. Для обхода здания нам нужны патрули, но их я составлю из Пантер. Вас же я хотел бы видеть на страже покоев наших бретонских гостей.

— Это честь для нас, — сказал Арик. — Покажите нам, где мы должны будем стоять.

Фогель кивнул. Он махнул рукой, и два рыцаря подошли к нему. Их забрала были опущены, и воины казались Арику какими-то механизмами. Он никогда раньше не осознавал, как ему нравится обычай Волков идти в бой без шлемов. Лица и их выражения могут многое сказать без слов, и особенно — в пылу битвы.

— Красс! Гуингол! Покажите Волкам их посты.

— Слушаюсь! — ответил Гуингол. Или Красс. «Как, Ульрик великий, их различают за этими золочеными решетками?»

Фогель обернулся к Арику.

— Стойте непоколебимо, Волк. Это касается всех вас. Пароль — «Северный Ветер».

— «Северный Ветер».

— Ты не должен его говорить никому, кроме своих бойцов. Если кто-то, кого ты встретишь, не сможет назвать пароль, задержи его. Или убей. Никаких исключений.

— Я понял. Фогель отсалютовал.

— Надеюсь, день пройдет хорошо. Может статься, от нас больше ничего не потребуется.

— Так тому и быть, — учтиво улыбнулся Арик. Фогель и его люди развернулись и ушли по коридору, звеня доспехами. Арик обратился к Гуинголу и Крассу.

— Пойдем и мы?

Пантеры кивнули и пошли вперед. Волки двинулись за ними.

— Это местечко дурно пахнет, — прошептал Бертольф.

— Пахнет болезнью, — согласился Брукнер.

— Чумой, — сурово поправил Брукнера Ольрик. За их спинами Драккен вскинул беспокойный взгляд на Моргенштерна.

— Серый Волк прав? Это чума?

Моргенштерн громко, сочно расхохотался, кираса, прикрывавшая его объемистый живот, заходила ходуном.

— Ну, малыш, ты чересчур много слышишь и мало знаешь. Какая чума в такую холодину? Да не может такого быть!

— Обычная простуда, — угрюмо сказал Дорф, оборвав свое насвистывание.

— Во-во! Точно! Простуда Обыкновенная! — подхватил Моргенштерн. — Драккен, малыш, ты когда-нибудь слышал, чтобы люди умирали от соплей?

— Кроме тех нескольких сотен, что замерзли в прошлом Ярдрунге, — сказал Дорф.

— Слышишь, Дорф, ты бы заткнулся и насвистел что-нибудь веселое! — огрызнулся Моргенштерн. Да, порой поднять боевой дух было весьма нелегко.

— Ну, кто хочет поспорить, — проговорил Аншпах, который молчал до этого момента, — кто поставит денежку на то, что это худшая из всех передряг, в которых мы когда-либо бывали?

Белые Волки разом остановились, перегородив дорогу и Серым, и Красным. Арик со своим эскортом прошел еще несколько шагов, прежде чем осознал, что его люди стоят в коридоре и переругиваются между собой.

— Я просто предложил подумать! — говорил Аншпах.

— Мог бы подумать и сам! — прорычал один из Красных Волков.

— Но он прав, — поддержал Аншпаха Серый храмовник. — На Фаушлаг надвигается сам рок. Многие одобрительно загудели.

— Чума… в самом деле… — тихо сказал Драккен.

— Я слышал об этом, — заявил другой Красный Волк. — В Альтквартире все так и мрут!

— А теперь и мы на самом передовом рубеже этого мора, — сказал Ольрик.

Бертольф начал было рассказывать что-то о призраках, скитающихся по улицам, когда Арик подошел к Волкам, оставив в одиночестве ошеломленных Пантер.

— Хватит! Хватит! Эти разговоры убьют нас раньше, чем мы встретим врага!

Арик надеялся, что его голос звучал достаточно сурово и зажигательно. Это было его первое задание в статусе Комтура, да еще сводного отряда, и он намеревался выполнить его со всей твердостью и энергией Ганса. Или даже Юргена. Он собирался проявить себя хорошим вожаком. Но пока он только кричал на спорящих Волков, не успевая даже сосчитать все «за» и «против» в этом безумном споре. Кипящая перебранка заполонила своим шумом весь коридор. Арик, конечно, предполагал, что у него возникнут проблемы с парнями из других отрядов, переданными в его распоряжение, но он ожидал, что Белые Волки будут поддерживать его и следовать за ним. А сейчас от порядка, который он хотел поддерживать, не осталось ничего. Горячий спор, столпотворение, бардак. Никакой дисциплины.

— Ша! — раздался громкий, спокойный голос рядом с Ариком. В коридоре мгновенно повисло гробовое молчание. Все взгляды устремились на Моргенштерна.

— Нет никакой чумы. Вспышка простуды, которая скоро пройдет. И с каких это пор мы стали бояться слухов? А? Этот город стоял на своей скале две тысячи лет, так неужто он падет за одну ночь? Не думаю! Рок надвигается на нас? Пусть его надвигается! Пока на нас наши доспехи, в руках — молоты, а в душе — вера в Ульрика, никакой Рок над нами не властен!

Тишина взорвалась, когда Волки начали шумно выражать свое согласие со словами самого могучего Белого Волка.

— Так давайте сделаем то, что должны сделать, и сделаем завтрашний день безопасным для всех добрых душ! И утро следующего дня! Для Графа, для Ар-Ульрика, для каждого мужчины и каждой женщины в этом городе.

Мощный бас Моргенштерна разливался над голосами других Волков, как голос героя древних преданий.

— Волки Ульрика! Молоты Ульрика! Будем мы стоять вместе до конца или проведем ночь, обсуждая паршивые сплетни?

Они закричали. Они приветствовали Моргенштерна, они приветствовали свою судьбу, какой бы она ни была, они не боялись нового сражения с неведомым противником, они были готовы ко всему. «Ульрик меня побери, — вздохнул Арик. — Мне еще надо многому научиться».

Гуингол и Красс показали им дорогу к гостевым покоям. Арик распределил вахты и посты между семнадцатью Волками, находившимися в его подчинении. Каждому он передал два слова пароля — чуть не забыл об этом! Если бы не Моргенштерн…

Они стояли вдвоем у главного входа в гостевую часть дворца.

— Спасибо тебе, — прошептал Арик слова благодарности Моргенштерну, когда убедился, что они остались одни.

— Арик, Арик, никогда не благодари меня. — Моргенштерн повернулся к знаменосцу с сочувствием на большом бородатом лице. — То же самое я делал и для Юргена, когда тот был молод.

Арик поднял глаза.

— В панике никто не слушает Комтура. Они слушают только тех, кто стоит с ними в одном ряду. Они знают, что истина всегда приходит от простого человека. Это простая уловка И я рад, что смог тебе помочь.

— Я запомню это.

— Вот и ладно. Я тоже запомнил этот трюк, когда его применил старый Вульз. Я тогда был еще щенком. И кто знает, может, через пару десятков лет ты станешь старым, заслуженным ветераном, который сделает то же самое для очередного поколения перепуганных волчат.

Оба улыбнулись. Моргенштерн вытащил из-под шкуры небольшую флягу.

— Благословим ночку?

Арик задумался, а потом взял наполненную крышку, которую протягивал ему Моргенштерн. Они выпили, Арик из крышки, Моргенштерн — из фляжки, чокнувшись перед этим.

— Ульрик любит тебя, Моргенштерн, — прошептал Арик, утирая рот и отдавая крышку обратно старому Волку. — Я обойду людей, проверю, все ли в порядке.

Моргенштерн кивнул. Арик ушел по коридору. Как только шаги знаменосца стихли за поворотом, Моргенштерн привалился спиной к дверному косяку и сделал огромный глоток из фляжки.

Его руки дрожали.

И чума есть. И рок грядет. И Смерть придет за ними всеми, несомненно. От него понадобились все его душевные силы, чтобы сохранить спокойствие там, в коридоре, и высказаться. Надо было поддержать Арика.

Но в глубине своей большой души он знал. Он твердо знал.

Надвигался конец всему.

Круца проснулся в предутренний час. На его чердаке было холодно, как в аду. Шрам немилосердно дергался, пронзая голову болью.

Он попытался вспомнить, что его разбудило. Сон.

«Дохляк».

Он что-то сказал Круце. Дохляк стоял рядом с Графом, но Граф не замечал его.

Что же он сказал? Что-то о… о змее, о гадине, кусающей саму себя. О пожирателе мира.

Круца дрожал так сильно, что ему пришлось заставить себя переползти по холодным доскам чердака к столу, на котором стояла фляга с согревающим напитком. Но даже тот был холодным, почти ледяным. Только его крепость не дала напитку замерзнуть, и Круца надеялся, что теперь содержимое фляги спасет от замерзания и его. Он сделал глоток и почувствовал, как тепло разливается по его глотке.

«Дохляк… что же ты хотел мне передать? Что ты пытался сказать мне?»

Ничего. Тишина. Хотя что-то по-прежнему было здесь.

«Та безделушка? Не про нее ли ты говорил? Церемониальная цепь? Или что-то еще?»

Туман расстилался вокруг него. От холода его конечности затвердели и почти не гнулись. Он выпил еще. Эта порция отогрела все, что располагалось выше глотки, хотя все остальные части тела оставались холодными и омертвевшими.

«Ления, — вспомнил он. — Ления. Ты хочешь, чтобы я присмотрел за твоей сестрой! Она в опасности!»

Это была не такая большая проблема. Защитить Лению не представлялось ему такой уж трудной задачей. Ранальд побери ее Волка… Ления…

А потом он понял — или вспомнил, или просто вообразил себе — что на самом деле хотел сказать ему Дохляк из тихого мира призраков. Дело не только в Лении, хотя она была важна для Дохляка. И для Круцы.

Дело было в Мидденхейме. Во всем городе.

Он встал, натянул штаны и куртку. Его лицо было напряжено, но он больше не дрожал.

Первый свет, слабый и чистый, озарил пронзительно голубое небо. На земле лежал футовый слой снега. Только наиболее крутые склоны и обрывы Фаушлага чернели дырами в белоснежном покрове.

Поезд из позолоченных карет и всадников в бретонских государственных цветах вскарабкался по южному виадуку совсем недавно отремонтированному, и пролетел через ворота, взбивая снег. Высоко вздымая королевские штандарты Бретонии, передовой отряд рыцарей пронесся по пустынным улицам, проложив дорогу ко дворцу среди сугробов и стен Мидденхейма для благородного посольства.

У главных ворот поезд был встречен верховым почетным караулом Пантер. Они сопроводили кареты к парадному подъезду, из которого тут же высыпали пажи в розовых одеждах с факелами в руках, чтобы приветствовать гостей, а пара расторопных слуг раскатала бархатную ковровую дорожку от дверей дворца до подножки кареты посла.

Звонари еще только поднимались на колокольни, чтобы означить Час девятый, когда Грубер привел Ганса в Храм Морра. Они осмотрели обгоревшую часть зловещего храма, поглазели на то, что каменщики уже отстроили, затянув парусиной недоделанные участки кладки от причуд погоды. День был ясный и холодный, но в очередной раз на горизонте собирались снеговые облака. За Грубером и Гансом шли Шелл, Шиффер, Каспен и Левенхерц.

Брат Олаф направил их в Факториум. Комната оказалась ужасно холодной, пропахшей вяжущим ароматом лавандовой воды и препаратами для бальзамирования. Отец Дитер стоял под раскачивавшейся лампой и смотрел, как в подвал спускаются рыцари Храма, с раздражающим звяканьем задевая шпорами твердые ступени. Увидев Грубера, Дитер вновь опустил взгляд на тело, лежавшее на каменной плите перед ним.

Грубер сошел по ступеням в темный подвал. Даже его нервировали эти плиты и холодный воздух. И тела в саванах на плитах. Он виделся с Дитером один раз, на улице Осстор, рядом с Волчьей Норой. Теперь Грубер увидел отца Дитера без капюшона. Высокий, мрачный, зловещего вида человек. На макушке — обычная для священника тонзура. Глаза ясные и холодные, словно затянутые пеленой какой-то давней и великой печали.

Дитер посмотрел на пришедших.

— Волк Грубер.

— Отец. Это Ганс, мой командир.

Ганс подошел ближе к жрецу и коротко, уважительно поклонился.

— Что вы можете рассказать нам об этом ужасе, отец?

Дитер провел их вдоль ряда тел к обнаженному мужскому трупу. Единственным отличительным признаком его, насколько мог судить Ганс, была зияющая рана в обескровленной груди.

— Убийца Волчьей Норы, — тихо сказал жрец, простирая руку над мертвецом, чтобы все поняли, какое тело он называет этим жутким именем. — Когда его привезли, он был с головы до пят покрыт кровью, своей и чужой. Чужой было больше. Я отмыл его.

— И что вам это дало? — спросил Грубер.

— Смотрите сюда. — Жрец подтолкнул Ганса и Грубера ближе к телу и указал на застывшее лицо мертвеца. — Когда кровь сошла, я обнаружил, несмотря на окоченение, следы болезни.

— В смысле?

— Этот человек был болен. Очень болен. Можно сказать, что он лишился разума.

— Как вы можете быть в этом уверены? — спросил Ганс.

— А так. Он не первый, кто попадает ко мне при подобных обстоятельствах. И не последний. Он был болен, брат Ганс, смертельно болен. Безумие овладело им.

— И поэтому он убивал людей? — задал вопрос Грубер.

— Наиболее вероятное объяснение.

— А осквернение Волчьей Норы и дома можно объяснить этим же безумием?

Жрец открыл небольшую книжку.

— Как и вы, брат Грубер, я не распознал эти письмена, но тщательно срисовал их. И сравнил с некоторыми книгами в нашей Библиотеке.

— И?

— Это имена. Письменность очень древняя, и поэтому надписи выглядят так странно для наших глаз, но имена… имена самые обыкновенные. Имена людей. Горожан. Среди них я встретил имя нашего убийцы, Эргина. Там же имена его брата, свояченицы, соседа и трех человек, что жили в том же квартале.

— Что же это — списки мертвых? — тихо выдохнул Левенхерц.

— Так и есть, — удивленно вскинулся жрец, видимо, пораженный неожиданной сообразительностью Волка. — Или списки приговоренных к смерти, если предположить, что писал имена сам убийца. Подобно спискам заупокойной службы по жертвам священного убийства.

— Священного? — нахмурился Ганс. — Что священного может быть в таком деянии?

Жрец мимолетно улыбнулся, хотя этим он напомнил Гансу пса, который растягивает пасть перед тем, как укусить.

— Не в нашем понимании, Комтур. Я не говорю ни о каком богохульстве. Но разве вы не видите, насколько это действо… ритуально? Это обряд, сотворенный безумием. Возможно, только сопровождение для чего-то большего. И это не простая случайность, что безумец осквернил святилище бога-покровителя этого города.

— Вы встречались раньше с чем-либо подобным? — спросил Ганс.

— Да, уже дважды. Дважды за последние два дня. Мясник устроил кровавую бойню на Альтмаркте, и у него я обнаружил такие же признаки припадка безумия. Он написал имена пяти своих жертв и свое собственное на кусках мяса, висевших у него в лавке. А в начале недели, перед снегопадом, кое-что в этом роде сотворил один писец из Оренбурга. Он убил троих перочинным ножом, прежде чем выбросился из окна. Снова лихорадка и безумие. Снова имена… имена убийцы и трех его жертв в книге, над которой работал писец. Занесены уверенным и аккуратным почерком.

— Снова ритуал, — в волнении произнес Левенхерц.

— Точно. Но вчерашнее происшествие у Волчьей Норы отличалось от предыдущих случаев. На стенах было больше имен, чем было найдено трупов.

— Вы проверяли это?

— Да, я провел… расследование.

— Жрец с задатками инквизитора, — начал размышлять вслух Грубер, едва не улыбаясь.

— Я не могу сказать точно, — сказал Дитер, не обращая внимания на слова Грубера, — обязаны ли мы таким количеством жертв только тому, что отважный стражник остановил Эргина до того, как убийца смог выполнить свою… норму Может статься, что это безумие заставило его писать имена людей, которым не суждено было погибнуть от его руки.

— А какие другие имена? — спросил Левенхерц.

— Список мертвых, как вы сами его назвали. Кто может сказать, когда убийца остановился бы?

Ганс принялся мерить шагами комнату, заложив руку за голову и напряженно размышляя.

— Помедленнее, отец. Дайте мне время кое-что обдумать. Одна вещь, о которой вы сейчас рассказали, очень меня тревожит.

— Разве я сказал хоть слово о чем-то, что бы вас развеселило? — спокойно спросил Дитер.

Ганс повернулся к нему, щелкнув пальцами — он поймал ускользавшую от него мысль.

— Вы сказали, что безумие принуждает людей совершать эти убийства и писать имена кровью, так? Я, конечно, не лекарь, но я знаю достаточно, чтобы понять, что болезнь, лихорадка не может указать больному, что делать! И если в Мидденхейме эпидемия безумия, то все, что болезнь может сделать, — это наделить человека звериной яростью. Это я могу принять, но лихорадка, которая ведет безумца в определенном направлении, выстраивает за него план действий, говорит ему, какой обряд он должен совершить? Все это просто не умещается в моей голове. Болезнь, которая заставляет людей совершать одинаковые преступления, применять один и тот же старинный, всеми позабытый язык? Пусть кто угодно верит в это, но я отказываюсь! Ни одна лихорадка, ни одна чума такого не могут натворить!

— Все это так, брат Ганс Но я не говорил о том, что это естественная болезнь.

В Факториуме воцарилась тишина на то мгновение, которое потребовалось Волкам для осознания слов жреца Казалось, что в Факториуме стало на несколько трупов больше, только новички почему-то стояли вокруг плит, а не лежали на них И в конце концов Грубер испустил сдавленное проклятие.

— Ульрик меня разрази! Снова магия!

Отец Дитер молча кивнул и накрыл тело Эргина саваном.

— Нет, на этот год хватит с меня волшебства, — добавил Грубер с нервным смешком.

— Да? — невинно поинтересовался жрец, явно заинтересовавшись словами Грубера. — Знаешь, брат Грубер, ты не один такой. Темные щупальца отвратительной смертельной магии вторглись в этот город еще в прошлом Ярдрунге. Я это испытал на себе. И это — один из ключей к решению наших проблем для меня. Одним из имен, что Эргин написал рядом с Волчьей Норой, было имя Гильберта. В начале года, как раз перед Миттерфрулем я имел дело с одним человеком, называвшим себя этим именем. Он пытался поставить этот святой Храм на службу самому темному колдовству, о котором я когда-либо слышал.

— И где он сейчас? — спросил Шелл, запоздало осознавая, что ответ его не очень интересует.

— Мертв. Как и следовало ожидать, раз уж его имя появилось в списке Эргина.

— А вы можете назвать другие имена? — вышел вперед Левенхерц.

Жрец заглянул в свою записную книжку.

— Обычные имена, как я уже говорил Бельцман, Ругер, Ауфганг, Фарбер — я знаю одного Фарбера, и он еще жив, но это может быть его тезка, — Фогель, Дунет, Горхафф А вот одно имя повторяется два раза, очень любопытно. Некто Эйнхольт.

Волки оцепенели Ганс почувствовал, как на лбу выступает холодный пот Левенхерц оградил себя охранным знаком и огляделся.

— Это имя что-то значит для вас? Я же вижу, что значит.

— Комтур! — чуть не задыхаясь, произнес взбудораженный Каспен. На его побледневшее лицо под рыжей шевелюрой было страшно смотреть. — Мы…

Ганс поднял руку и оборвал его.

— Что еще? — спросил он, подходя ближе к жрецу и стараясь совладать с собственными нервами. Он хотел сохранить спокойствие, пока не поймет этого мрачного жреца, не узнает, что это за человек А пока лишнего болтать не надо.

— Еще две надписи. Одно имя — не местное, Баракос. Никаких воспоминаний? Волки покачали головами.

— И символ, или название символа, по меньшей мере. Слово «Уроборос», все тем же древним языком написанное.

— Уроборос? — переспросил Ганс.

Грубер обернулся к Левенхерцу, зная, что этот парень может помнить такое словечко по своему ученому прошлому.

— Дракон, пожирающий сам себя, — сказал Левенхерц, и от его слов в подвале стало темнее — Он ухватил свой хвост зубами, он — вселенная, уничтожающая все, что есть, и все, что пришло раньше.

— Ну и ну, — сказал отец Дитер — Никогда не подозревал, что у храмовников в почете такая ученость.

— Мы те, кто мы есть, — веско промолвил Ганс — Вы думали по поводу этого символа то же, что и Левенхерц?

Жрец Морра пожал плечами, закрыл свою книжицу и перевязал ее черной лентой.

— Я не знаток в этом вопросе, — сказал он, словно осуждая себя за недостаточное знание — Уроборос — древний знак И он означает разрушение.

— Нет, он означает нечто большее, — подал голос Левенхерц — И нечто худшее. Это вызов смерти. Неумирание. Жизнь за порогом смерти.

— Да, так и есть, — сказал жрец Смерти ожесточенным голосом — Это символ некромантии, и это название греха, в котором был повинен Гильберт. Я думал, что угроза канула вместе с Гильбертом со Скалы Вздохов. Я был не прав. Гильберт был только началом.

— Что нам делать? — спросил Ганс.

— Наилучшим вариантом было бы бегство из города, — спокойно произнес жрец.

— А тем из нас, кто не может так поступить, тем, кто нужен здесь, что прикажете делать, отец?

— Сражаться, — без промедления ответил служитель Морра.

Близился полдень, но улицы Альтквартира были удручающе пусты. Только снег заполнял их в это утро. Небо было стеклянно-прозрачным, и ни одна белая муха пока не лезла в глаза Круце, но стужа не выпускала народ на улицы. Люди сидели по домам, сгрудившись вокруг очагов и тщетно пытаясь согреться.

Пройдя по Нижним Рядам, завернувшись в плащ, Круца вдруг подумал, что людей может удерживать в домах и не холод. Слухи о чуме. Он еще не верил в них, но в холодном воздухе витал запах болезни. Запах разложения. И прокисшего молока.

Эта мысль внезапно ударила тревожным колоколом в его сознании. Он вспомнил… Этот запах они с Дохляком учуяли в тот проклятый день, когда спускались в дыру под башней в Нордгартене. В том месте, где он последний раз видел Дохляка живым.

С тех пор как он посещал комнатушку Дохляка, прошел не один месяц. На самом-то деле, он не был там с тех пор, как в последний раз чувствовал этот запах.

Он пробрался по темным лестницам полуразрушенного дома, зажег свечу — как для того, чтобы осветить дорогу, так и для того, чтобы слегка отогреть пальцы. Сквозь пустые оконные рамы в дом намело снега, и теперь на лестнице лежали почти такие же сугробы, как и на улице. Лед застыл на стенах перламутровой коркой.

Он отворил дверь. Ему понадобилось хорошенько двинуть по ней ногой, чтобы разбить наледь, приковавшую дверь к косяку. В комнате ничего не изменилось с того дня, когда Круца ушел отсюда, восстановив силы после ранения. От вида этой знакомой, но пустой комнаты у Круцы защемило сердце. Без Дохляка он чувствовал себя здесь чужим, незваным гостем. Никто сюда не приходил. Даже ветер не воспользовался возможностью безнаказанно разбить хоть одно стеклышко в старой раме. Мороз покрыл все вокруг своими узорами, забелив зеркала и превратив занавески и ковры в негнущиеся твердые покровы. Комната была столь же холодна, как и в его последний день здесь.

Круца медленно прошел по ковру через комнату, озираясь вокруг. Он поставил свечу на низкий столик, и пламя начало превращать морозные узоры в ряды крупных, сияющих и дрожащих бусин. Круца обратил внимание на то, что неосознанно вытащил меч. Как и тогда. В первый раз. В самый первый его приход к Дохляку. С мечом наголо. «Когда он его вытащил? Что за предчувствие заставило его обнажить оружие?»

Он осмотрелся вокруг. Где эта штука может быть? Он закрыл глаза и постарался припомнить. Дохляк вновь завладел его мыслями. Вот Дохляк смеется какой-то шутке. Вот Дохляк лезет за окно в подвешенный к карнизу мешок за хлебом и сыром. Дохляк сидит у огня и рассказывает сказочную повесть своей жизни…

Круца открыл глаза. Он вспомнил, как взял у Дохляка маленькое золоченое зеркальце, выходя за дверь после их первой встречи. Чтобы выполнить норму. Чтобы угодить Блейдену. На том месте стояла и тогда, и сейчас деревянная коробка, разделенная на несколько ячеек, в которых Дохляк хранил свои травы. Круца подошел к ней. Он протянул руку, чтобы открыть коробку — и замер.

«Здесь?»

Сзади раздался шум. Круца развернулся на месте, как загнанная в угол лиса, выставив клинок. Там стоял Дохляк, кивая и улыбаясь. «Здесь, Круца, здесь».

Нет, это был не Дохляк. И не кто-либо еще. Просто свечной огарок соскользнул на пол со стола, не удержавшись на влажной гладкой поверхности.

Круца наступил на ничтожное пламя, пытавшееся заставить загореться замерзший ковер.

— Не шали, Дох… — начал он говорить пустой комнате и остановился, не понимая, что с ним творится. Словно он верил, что Дохляк до сих пор с ним.

Круца снова подошел к деревянной коробке и открыл крышку. Тонкий, острый запах ударил ему в нос. Он влез в коробку своими онемевшими пальцами и принялся обшаривать каждый ее закоулок. Наконец, он зацепил то, что искал, и вытянул это на свет.

Металлическая цепь из многих квадратных пластин, узор в виде пожирателя мира с его бельмами из слоновой кости. И проклятая цепь была теплой.

Круца сунул цепь в карман куртки и направился к двери. Лед хрустел под его башмаками. Он окинул заиндевелую комнату прощальным взглядом. Он был совершенно уверен, — так, как был уверен в том, что Дохляк был самородком, как позже был уверен в смерти Дохляка, как был уверен в собственном имени — он был уверен, что не вернется сюда. Никогда.

Он выбрался на улицу и пошел вверх по очередному подъему, взбивая ногами снег, время от времени скользя по льду, скрытому под белым покрывалом. Вокруг никого не было, но Круца ощущал самое большое чувство вины за всю свою сознательную жизнь. Он, совершивший десять тысяч краж без малейшего зазрения совести, теперь терзался уколами стыда из-за золотой безделушки, взятой из заброшенного дома мертвого парня «Воруешь у мертвых, Круца?»

Хуже всего было то, что он ясно осознавал: Дохляк наверняка бы хотел, чтобы эта вещь оказалась у Круцы. Или его воображаемая вина была вызвана тем, что он был уверен Дохляк также надеялся, что его другу никогда больше не придется прикасаться к этому проклятому талисману?

Прежде, чем Круца успел привести в порядок свои мысли, он услышал плач Он доносился из проулка слева от него. Женщина надрывно кричала и рыдала. Ноги сами понесли его туда, в мешанину обломков и обуглившихся останков сгоревшего кабака. Снег улегся на почерневшие балки, сосульки нависали над Круцей как некая адская защита этого места от непрошеных гостей.

На покрытой сажей каменной стене близстоящего дома было что-то написано. Слова, которые Круца не мог прочесть. Они были свежими, намалеваны какой-то темной жидкостью. «Смолой? Или еще чем-то? Что я здесь делаю?»

Он увидел женщину, трущобную мать, которая сжалась за почерневшим бревном и рыдала. Она была залита кровью. Круца резко остановился. Он увидел ноги. Мужские ноги торчали из сугроба. Всего человека Круца не видел, но снег… Снег вокруг этих ног был темно-красным.

«Хватит. Не твое это дело. Пора уходить», — подумал он. Именно в этот момент из-за развалин появился человек с мечом. С его покрытых пеной губ слетел пронзительный вопль, а в кошмарных, лихорадочно блестящих глазах читалось одно: смерть.

Полуденный пир был в самом разгаре. Слегка передохнув с дороги ранним утром и выкупавшись в большем количестве горячей воды, чем то, которое обычно дворец потреблял за неделю, иностранные послы наслаждались обществом Графа в главном зале Воздух был пропитан аппетитными ароматами с кухни и от огромных блюд, которые мальчишки-пажи десятками вносили в зал под пристальным наблюдением Брейгаля. Музыка сопровождала пиршество: графские музыканты извлекали чудесные звуки из скрипки, волынки, рожка, барабанов и цитры.

В боковом проходе стоял Брейгаль и шипел на пажей, чтобы те поторапливались. Он отмерял время, отбивая такт тростью, и его глаза были светлы, как лед. Он надел свой лучший парик, расшитый дублет красовался под накидкой дворецкого, а на лицо он наложил такой слой пудры, что в снегу оно могло бы затеряться. А вообще-то Лении его напудренная физиономия напоминала лицо мертвеца.

Брейгаль отвесил подзатыльник пажу, который показался ему неповоротливым, и снова хлопнул в ладони. Он слышал многое о роскоши, принятой при бретонском дворе, и не мог допустить даже мысли, что дворец, находящийся в его ведении, покажется этим гостям хоть чуточку уступающим их стандартам.

Остановив очередного пажа, Брейгаль попробовал гусиный паштет, которым повар нафаршировал свиные ножки. Превосходно. Немного пересолил, но все равно превосходно. «Пусть надменные бретонцы попробуют устроить такой же славный пир, как этот!»

Ления работала на кухне, помогая поварятам разливать меды и вина по столовым кувшинам. Огромная кухня с низким потолком, кипящими котлами и брызжущими жиром сковородами, ревущими огнями плит и орущими поварами производила на девушку угнетающее впечатление Она-то радовалась, что на кухне будет здорово, тепло, уютно, особенно после убийственного холода улицы, но сейчас она чувствовала себя как в аду. Здесь было слишком жарко, да и работа оказалась не из легких. Пот лил с нее в три ручья, лицо раскраснелось, ее трясло от напряжения, а в горле давно все выгорело. Вытирая руки о передник, она услышала, как кто-то позвал ее по имени. Ления обернулась и увидела Франкла.

Он стоял в тени черного хода на кухню и манил ее рукой. Франкл был бледен, он вспотел, его дублет был распахнут, выставляя на всеобщее обозрение восковую, влажную грудь, а розовую ливрею украшали темные пятна пота.

Оглянувшись и поняв, что никто не смотрит за ней, Ления подошла к нему.

— Франкл? — Иерархия Графского дворца давно уничтожила все различия между их прежними статусами.

Старый дворецкий маркграфа отер пот со лба Он выглядел так, словно еще минута — и его сердце разорвется на части.

— Чертов Брейгаль заставил меня скрести снег с самой полуночи. — Франкл говорил с заметной одышкой.

— Да, вы неважно выглядите, — согласилась она.

— Все, что мне сейчас нужно, — глоток доброй выпивки.

Что-нибудь холодное, но согревающее, если ты меня понимаешь.

Она кивнула и шмыгнула обратно в кухню, уклоняясь от торопящихся пажей с подносами и блюдами. Подскочив к двери, что вела в винный погреб, она вытащила из ведра, в котором охлаждались напитки, бутыль эля и поспешила назад.

— Вот. И не говорите, что я для вас ничего не сделала. Постарайтесь, чтобы вас не заметили.

Он мотнул головой, взломал пробку и чуть не захлебнулся холодным элем. Его лицо на глазах порозовело, излучая облегчение и наслаждение. На глаза Франкла навернулись слезы.

— Это что еще? — раздался строгий голос.

Оба «преступника» обернулись Франкл прыснул элем от испуга. Над ними стоял, опираясь на свою знаменитую трость, Брейгаль, выражая крайнюю степень угрозы и презрения, спокойный и самоуверенный… вот только струйка пота сочилась из-под его парика, прокладывая дорожку в слое пудры. Даже он не мог противостоять адской жаре кухни.

Ни Ления, ни Франкл даже не думали о том, чтобы сдвинуться с места или сказать что-нибудь.

Брейгаль поднял трость и указал на Франкла.

— Ты… тебя ждет порка за это, мерзавец. А тебя… — Наконечник трости медленно указал на Лению. Неожиданно на его лице мелькнула крысиная усмешка, отпугивающая, отвратительная. Какая-то идея пришла ему в голову. — Ты тоже получишь свое.

— Какие-то проблемы?

Все втроем посмотрели в том направлении, откуда раздался голос. В двери, ведущей на улицу, стоял Волк-храмовник, и его мощный торс, закованный в доспехи, чернел на фоне лежавшего снаружи снега.

Брейгаль нахмурился.

— О, ничего страшного, господин Волк. Хозяйственные неурядицы. Я разберусь с этим. Драккен вышел из тени.

— Когда у вас столько других забот? Господин дворецкий, вы — главный церемониймейстер, та ось, вокруг которой вращается весь этот пир. У вас не хватит времени, чтобы дать отповедь каждому лодырю, не то чтобы наказать их.

Брейгаль остановился. Его улещивали, это он понимал. Но такого рода лесть он слышал впервые.

— Капитан фон Фольк из Рыцарей-Пантер повелел нам патрулировать дворец. Поддерживать дисциплину и безопасность — наш долг. Ваша обязанность — очаровать посла Бретонии.

— Вполне с вами согласен, но…

— Никаких «но», — отрезал Драккен. Его внешность и манеры напомнили Лении о гладиаторе в маске, которого ей однажды довелось увидеть в качестве главного действующего лица в «Западне».

Драккен наклонился и забрал из рук безмолвного Франкла бутыль с элем.

— Я выведу этого человека на двор и разобью эту бутылку о его пустой череп. А девчонку буду бить, пока она не поймет, как себя надо вести в Графском дворце. Это вам поможет?

Брейгаль улыбнулся, но в его глазах не было особого веселья.

— Да, господин Храмовник, но я заверяю вас, что могу справиться с этим нарушением…

— У вас есть работа, — сказал Драккен, наступая на дворецкого. Его шпоры зазвенели по полу кухни. — И у меня есть работа. Все, кто отлынивает от работы и мешает работать другим, должны быть наказаны. И это — обязанность стражи.

— Нет, вот тут вы совсем не правы! — вдруг сказал Брейгаль. — Да, у вас есть ваши вахты, конечно, но…

— Капитан фон Фольк нам все объяснил. И очень четко. Все тунеядцы — дело охраны. Вы, наверное, знаете, что пароль сегодня — «Северный Ветер»? Так вот: Храмовники выполняют свои обязанности свирепее любого северного ветра.

Брейгаль понял, что ему не совладать с этим рыцарем. Он попятился.

— Что ж, будь по-вашему. Да осияет вас Сигмар!

Дворецкий двинулся через кухню, цокая тростью, награждая поварят подзатыльниками и отдавая распоряжения таким тоном, что Лении стало жаль поваров, на которых отыгрывался за свое разочарование Брейгаль.

— А Ульрик да отгрызет твою костлявую задницу, — пробормотал Драккен, когда человек в парике ушел. Он вытолкнул Франкла и Лению на заснеженный двор и закрыл дверь. Ления рассмеялась во весь голос, да и Франкл усмехнулся. Драккен протянул ему бутыль, Франкл вздрогнул, ожидая, не разобьет ли рыцарь ее о голову нерадивого слуги, а потом взял эль.

— Оставь мне немного, — сказал Драккен и улыбнулся. Франкл кивнул ему и умчался вместе с бутылкой под навес дровяного склада.

Ления обняла Храмовника, несмотря на то, что прижиматься к холодному жесткому доспеху было не очень приятно.

— Криг, ты нашел меня! — вскричала она радостно. Он улыбнулся и поцеловал ее.

— Конечно, — пробормотал он, когда их губы разъединились.

— Ганс сказал, что ты будешь здесь.

— Мой Комтур не ошибается.

Ления нахмурилась и отстранилась от него, по-прежнему держась за его руки.

— Но как ты меня нашел?

— Я убежал.

— Откуда?

— С поста. Но этого не заметят.

— Ты уверен? — спросила она. Ей почему-то казалось, что Драккен подвергал себя немалому риску.

Он поцеловал ее еще раз. И еще. Он знал, в чем он уверен.

Их прервали. Из Винда пришел целый караван носилок и телег с трупами. Отец Дитер отправился помогать стражникам и другим служителям Морра, которые сгружали тела.

Волки отошли к коновязи, у которой стояли их кони, и ждали.

— Почему вы не сказали ему, Комтур? — спросил Каспен.

— Не сказал о чем?

— Об Эйнхольте! Ведь он говорил, что имя Эйнхольта было написано кровью.

— Я слышал, — понизив голос, ответил Ганс.

— А я согласен с Каспеном, — сказал Левенхерц. Он произносил слова медленно, словно от движения его губ зависел смысл того, что услышат остальные. Левенхерц посмотрел на Ганса. — Этот жрец Морра — наш союзник, я знаю это наверняка. Боги, он знает, о чем говорит! И он должен знать об Эйнхольте. Мы должны собрать вместе те кусочки головоломки, которыми владеем порознь!

— Возможно, — только и ответил Ганс. Грубер отвел Комтура в сторону.

— Левенхерц прав. Я думаю, мы должны довериться этому человеку.

— Ты ему доверяешь, Вильгельм?

Грубер оглянулся по сторонам, а потом посмотрел прямо в глаза Гансу.

— Нет. Но я знаю, когда риск бывает оправдан. И я знаю, что сейчас — именно такой момент. Тебя не было с нами в туннелях под Фаушлагом. Ты не видел того, что видел я, что видели Арик и Левенхерц. Ты не видел, что сделал Эйнхольт.

— Ты рассказывал мне. Этого достаточно.

— Ты так считаешь? Ганс, там внизу было такое зло, какого я ни разу в жизни не чувствовал и надеюсь не почувствовать впредь. Там была эта… это существо. Оно сбежало. И разрази меня Ульрик, если оно — не часть проклятия, павшего на наш город. И, судя по словам жреца, он тоже кое-что знает об этом!

Ганс резко отвернулся от Грубера, но промолчал. Его размышления нарушил жрец, снова выбравшийся из своего подвала Он вытирал окровавленные руки о кусок ткани. Ганс двинулся к нему. Они встали лицом к лицу на снегу у подножия храмовой лестницы.

— Это произошло снова, — сказал Дитер. — Теперь во Фрейбурге. Зажиточный купец выпотрошил всю семью и прислугу, а потом повесился. Двенадцать трупов. Двести восемнадцать имен на стенах.

— Что?

— Что слышал, Волк. — Священник вытащил из-за пояса свиток и размотал его. — Мой друг из Городской Стражи не поленился списать все эти имена для меня. Я еще не начал их проверять. Но принцип уже понятен. С каждым убийством список становится длиннее. Сколько еще понадобится убийств, чтобы в этом перечне оказался весь город? Ты, я, Граф… — Его голос угас.

— Эйнхольт был одним из Белого Отряда. Одним из лучших Волков. Три месяца тому назад он проявил личное мужество и… спас этот город. Других слов, чтобы описать это, я не знаю. Он спас город от подкрадывавшейся к нему Тьмы, что таилась в подземельях. А потом, неделю спустя, он пропал. Мы больше не видели его.

— Он мертв.

— Так мы и предполагали, — сказал Ганс и понял, что это никогда не было предположением.

— Я знаю, что это так. Было довольно просто проверить городские архивы и обнаружить записи об исчезновении Эйнхольта.

Ганс яростно уставился на священника, который поднял руки, успокаивая Волка.

— Простите мне мою осведомленность. Я не сомневаюсь, что Эйнхольт был отважнейшим Волком. Мои… источники рассказали мне о том, что он сделал.

— Что ты за жрец, а?

Жрец Морра посмотрел на Ганса пронзительным взглядом.

— Лучший, потому что неравнодушный. И сведущий.

— И что нам делать? — вздохнул Ганс, смиряясь с ситуацией.

— Давай сопоставим факты. Силы темной некромантии угрожают городу…

— Согласен.

— Мы уже не раз видели их следы. По моим догадкам, это продолжается уже по меньшей мере год. А этого вполне достаточно, чтобы закрепиться здесь, пустить корни. Задумать. Подготовиться. Воплотить.

— Не спорю.

Отец Дитер на мгновение смолк, и Ганс слышал только его беспокойное дыхание. Только теперь Волк понял, насколько напуган жрец, как бы уверенно он ни держался.

— Мы видели и его символ, змею, пожирающую собственный хвост, как я и говорил. Сейчас на Мидденхейм наслана душевная хворь, магическое помешательство, которое искажает человеческий разум, заставляя людей выполнять свою волю, направленную на достижение некой злобной цели, о которой мы еще не знаем.

— Совсем ничего не знаем?

— Скорее всего. Но проклятие уже лежит на нас, если я все правильно понимаю. Эта ритуальная угроза уже пронизала все вокруг нас.

— Да, верно, — мрачно согласился Ганс. — Вам известно, для чего все это делается?

Отец Дитер задумался, склонил голову, словно рассматривал свои ноги, по щиколотку утопавшие в снегу.

— Последнее действие? Финал? Проклятие создает список мертвых. Если я не полный болван, там скоро будет поименована каждая живая душа Мидденхейма. Некромантия — магия смерти. Чем больше смертей, тем сильнее магия. Насколько я понимаю — поверь мне на слово, Комтур Храмовников, я не большой знаток всех этих злодейских чар — это проклятие распространяется через жертвоприношение. Одна смерть позволяет проклятию завладеть одним разумом, например. Если сразу несколько человек бросаются на проклятые алтари, то это дает силы более могущественной магии. Если принести в жертву целый город…

— Ульрик всемогущий! Неужели это может зайти так далеко?

— Так далеко? Один город — это еще мелочи. Те десять тысяч душ, которые станут жертвами здесь, не сравнятся с сотнями тысяч, которые падут в войне Бретонии с Империей. Не в этом ли цель? Этот город-государство является одним из ключевых пунктов зреющей распри. А что может больше обрадовать некромантов, чем неисчислимые жертвы развязанной войны?

Ганс отвернулся от жреца. Он почувствовал подступающую тошноту, но переборол ее. Не здесь, не перед Волками. И не перед чужаками. И вообще, не стоит.

— Ты сказал, мы должны сражаться? — сказал он сиплым голосом, оборачиваясь к священнику. — Как по-твоему, где мы должны принять удар?

— Где Бретония? Где Мидденхейм наиболее уязвим? Где находится его могущество?

— По коням! — крикнул Ганс своим соратникам, рванувшись к коновязи. — Выступаем к Дворцовому Холму! Немедленно!

— Я с вами, — сказал Дитер Броссман. Ганс не услышал его.

— Ганс!

Вскочив на своего жеребца, Ганс разворачивался к выезду из Парка Морра, когда увидел жреца, бегущего за ним. Он протянул руку жрецу и втянул его на круп коня позади себя.

— Надеюсь, ты знаешь, как ездить верхом!

— Помню по прошлой жизни, — мрачно усмехнувшись ответил жрец.

Они галопом вылетели с храмового двора и направились ко дворцу.

Круца нырнул под косой удар клинка. Человек был безумен, это было видно по его глазам. Они напомнили Круце о том предопределении, которое смотрит из-под колпака палача. Меч безумца наткнулся на обугленное стропило и застрял. Круца взмахнул своим клинком, но промахнулся.

Человек был не только безумен. Он был чумным. Его трясло в лихорадке, кожа была бледной, весь он покрылся испариной. Но это не пробудило в Круце жалости к нему. Особенно когда безумец вырвал свой меч из дерева и снова бросился в атаку. Клинок был длинным, широким и ржавым, и у Круцы было немного шансов победить в этой схватке. Меч рассекал воздух вокруг Круцы, стараясь найти его горло. Бесконечно уходить от этих ударов вор не мог, а его соперник пугающе ловко для сумасшедшего владел клинком. Круце оставалось уповать только на удачу. Отступая, он выпрыгнул из развалин дома в переулок. За ним последовал и безумец. Вложив в выпад всю свою дикую ярость, он выбросил руку с мечом в грудь Круце. Круца с силой отбил удар в сторону, и безумцу пришлось сделать шаг, чтобы восстановить равновесие. Один шаг Его нога ступила на скрытую под снегом обледенелую мостовую, он поскользнулся и упал навзничь. Меч выпал, но безумец не посчитался с потерей оружия. Он вскочил и бросился на Круцу с голыми руками. Когда он уже хотел сомкнуть свои окровавленные объятия на теле Круцы, тот пригнулся и ушел от захвата, воткнув свой клинок в живот противника.

Горячечный безумец рухнул на снег, крича и корчась.

— Круца! Круца! Круца! — проговорил человек, умирая.

Но Круца уже несся в сторону дворца.

Снег, который накапливался в небе целый день, наконец-то соизволил обрушиться на город всей своей белой массой. Шла вторая половина дня, но сизые тучи обложили небо так, что в Мидденхейме стало темно, как ночью. Сначала шел снег, потом слегка потеплело, и сверху посыпалась леденящая мокрая крупа. Лежащий на улицах снег намокал и почти тут же замерзал, превращаясь в блестящую, твердую, непроницаемую корку льда.

Ления сбежала с кухни после встречи с Драккеном. Ее губы до сих пор горели от его поцелуев. Она добралась до дровяного склада, где под навесом сидели Франкл и еще дюжина слуг, пажей и горничных, спасаясь от дождя. Кто-то запалил костерок, и бутыль, которую Драккен отдал Франклу, явно была не единственной пропажей сегодня на кухне. Ления проскользнула в затхлый мрак и пристроилась рядом с Франклом, любезно предложившим ей выпить эля. Дождь барабанил по крыше так, словно сарай атаковали сотни две пращников Франкл расчувствовался и принялся нахваливать Драккена.

— А все-таки хорошего парня ты себе нашла, — в очередной раз пробормотал он.

— Да знаю я. — Лении и так было слегка не по себе во всей этой толчее, а тут еще Франкл принялся ее смущать разговорами про Крига. Ей уже хотелось отправиться обратно во дворец, но она сочла, что замерзнет заживо, прежде чем доберется до двери на кухню. Зимний гром грохотал над городом, как копыта божественных скакунов.

Она взобралась по поленнице к маленькому окошку, из которого были видны главные ворота, пусть и смутно из-за пелены дождя. Вдалеке она увидела дымящиеся костры, Пантер, затаскивавших жаровни под навесы и закрывавших ворота. Роскошные плюмажи на их шлемах намокли и поникли.

Она чуть не подпрыгнула, когда что-то ударило по крыше Потом еще и еще раз. Как кулаком. Она выглянула в окно и остолбенела. На улице шел град. Градины размером с пушечное ядро падали в снег, пробивая ледяную корку. Смертельная буря. Похоже, началась самая смертоносная зима в Империи. Через мгновение удары по крыше усилились и участились. Шторм набирал силу, гром гремел все чаще. Ления посмотрела в окно и сквозь завесу града увидела, как упал Рыцарь-Пантера, сраженный градиной, и его друзья бросились к нему на помощь. И тут же еще один рухнул наземь с огромной вмятиной на шлеме.

Ления испуганно перевела дух. В Линце она видела разные бури. Но не такие. Это было что-то особое. Никогда небеса не были так разъярены.

Ганс и его воины еле успели заскочить под навес постоялого двора, когда начался убийственный шторм. Продолжать ехать по такой погоде было безумием. За спиной Ганса жрец прошептал: «Только начало…»

Ганс ничего не сказал. До ворот дворца оставалось всего две улицы. При этом буйстве стихий — немыслимо большое расстояние.

Круца подбежал к стенам дворца. Ледяной дождь проморозил его до костей, а потом одна градина ударила его в плечо, оставив огромный синяк, а вторая врезалась в стену рядом с ним, ударив ему по глазам дождем ледяных игл.

Он присел рядом с воротами. Они были закрыты, и у него не было ни малейших соображений, как пробраться внутрь.

Во дворце гости отдыхали. Пир удался на славу, и бретонский посол решил отдохнуть перед вечерними празднествами в его честь Граф и его приближенные тоже разошлись по своим покоям. Град колотил по крыше, а гром заставлял содрогаться воздух внутри дворца.

Обходя преддверия гостевых покоев, Арик следил, как Пантеры и пажи с факелами разводят прибывших сановников по их комнатам. Он уже чувствовал очередной прилив соблазнительных запахов с кухни, на которой готовили кушанья для следующего круга развлечений. «Спите спокойно, — подумал Арик. — К повечерию вам понадобятся все ваши силы».

Он подошел к двери, возле которой полагалось стоять Драккену. Через две минуты крепкий молодой рыцарь появился в коридоре.

— Ты где был?

— На посту… — начал Драккен.

Глаза Арика впились в лицо молодого Волка.

— В самом деле? Прямо тут?

— Ну, я отлучился на минутку…

— Как долго продолжалась минутка?

— Я думаю… полчаса…

— Чтоб тебя Ульрик живьем сожрал! — выругался Арик, разворачиваясь к дверям. Снаружи донесся рокочущий удар грома, а порыв ветра, ворвавшийся в коридор, затушил все лампы. — Что они могли натворить за полчаса?

— Кто?

— Да кто угодно, кому надо пробраться внутрь! — огрызнулся Арик, поднял молот и пинком вышиб дверь.

Драккен побежал за знаменосцем по обитой бархатом прихожей к первым апартаментам. Упавший светильник поджег ковер в этой комнате. Двое слуг в бретонских туниках лежали на полу. Мертвы. Их кровью на стенах были начертаны слова — имена.

Из смежной комнаты раздался крик.

Арик ворвался в нее. К стене прижималась визжащая фрейлина. Огромная фигура, черная, как тень, освещаемая сзади огнем камина, держала бретонского посла за горло на вытянутой руке так, что его ноги болтались в воздухе. На пол капала кровь. Посол из последних сил цеплялся за жизнь.

Громадная фигура обернулась на звук неожиданного вторжения. Она разжала пальцы, и полумертвый посол рухнул на испещренный узорами и его кровью ковер.

Один здоровый глаз фигуры горел розовым огнем.

Голосом низким, как подземный мир, обыденным, как стук копыт, густым, как смола, она сказала два простых слова.

— Привет, Арик.

Градины врезались в мостовые и крыши со все большей силой. Под крышей конюшни боевые кони храмовников дрожали и взбрыкивали.

— Мы не можем ждать. Не сейчас, — сказала темная тень из-за спины Ганса. Жрец Морра.

— Но…

— Либо мы едем, либо все пропало.

Ганс обернулся к потемневшим лицам своих людей.

— Вы слышали, что он сказал. Вперед! Во имя Ульрика! За мной!

Вырвавшись из-под навеса, они помчались вперед под неумолчно рычавшим небом, пытавшимся сбить их с коней своими снарядами.

Круца сидел возле стены, прильнув к обжигающе холодным камням, и снег, заметавший его, уже почти справился с превращением мидденхеймского карманника в мидденхеймский сугроб, когда из темноты появились два факела.

Круца моргнул и поднял заиндевевшие веки. Над ним стояли три Рыцаря-Пантеры.

— Не лучшее время ты выбрал, чтобы прохлаждаться за воротами.

— Не застуди горло… — Граф хочет услышать звуки твоего голоса.

— Ч-чего? — непонимающе переспросил онемевший почти во всех отношениях Круца.

Ления просочилась между двумя рыцарями.

— Как я могла не сказать им, сударь, что столь известный менестрель, как вы, опоздал и мерзнет за воротами, тогда как его высочество будет очень недоволен, если ваших песен не услышат бретонские послы, — подобострастным голоском проговорила она.

— Ах, да, конечно…

— Идемте! — Она помогла ему встать и толкнула вперед.

— Благодари своего бога, что я увидела тебя у ворот, — прошипела она ему на ухо. — Что ты здесь делаешь?

— Я пришел спасти тебя, — еле выговорил он. Ему казалось, что под языком у него ледяные колючки.

— Здорово у тебя получается! — насмешливо фыркнула она. Пантеры довели их до ворот, прикрывая от града щитами Над городом прокатился очередной удар грома, словно копыта били по небесам.

— Он расстроил мои планы, поэтому я выбрал его. Он сделал меня слабее, чем я когда-либо был, поэтому я счел справедливым забрать себе его тело.

Существо с розовым глазом все говорило и говорило, хотя Арик его практически не слушал.

— Тысяча лет одиночества, заточение в Фаушлаге. Можешь ли ты представить себе, как это мучительно, Арик? Тысяча лет. Нет, конечно, ты не можешь, ты слишком боишься. Невероятная огромная фигура обошла стоявший между ней и Ариком канделябр с горящими свечами, вынуждая храмовника развернуться, чтобы не выпускать ее из виду.

— Так или иначе, я обрел новое обличье. Хорошее, мощное тело. Это было своего рода возмездие.

— Что ты такое? — спросил Арик. — Почему ты похож…

— На Эйнхольта? — Существо растянуло губы в зловещей ухмылке. — Похож, правда? Потому что я позаимствовал его тело. Эйнхольту оно больше не было нужно. А мне оно пришлось в самый раз. В нем столько силы, энергии.

Эйнхольт посмотрел на Арика горящим розовым глазом. Второй глаз был закрыт бельмом, пересечен шрамом. Арик видел этот глаз не единожды. Эйнхольт, бледный, одетый в доспехи, говорящий, движущийся, живой. Но не Эйнхольт. Нет — этот взгляд… Этот пронизывающий, обжигающий взгляд…

— Я Эйнхольт. Он — это я. Знаешь, Арик, просто удивительно, как хорошо его воспоминания сохранились в этом мозгу. Словно инкрустация на старинном мече. О, эти воспоминания — просто жемчужины! Они так ярки! Они так отчетливы! Вот поэтому я и знаю тебя, Арик, волчий сын. Я знаю, что ты сделал. Не такое большое преступление, как эйнхольтово, но вполне значимое для меня.

— У тебя лицо моего друга, но я знаю, что ты зло, — сказал Арик, нерешительно поднимая молот.

— Тогда вперед! Разбей это! — и Эйнхольт указал на свое лицо, усмехаясь. — Сможешь, а? Убей своего старого товарища! Прикончи его навсегда!

Арик опустил молот. И упал на колени.

— Я хотел снова жить. Иметь форму, объем, вес. А ты обманул меня, как жрец обманул в прошлом Ярдрунге. Но теперь я вернулся, я возродился! И я жажду жизни! Я истекаю слюной в ее предчувствии!

Эйнхольт оскалился, глядя на стоящего на коленях Арика. Левая рука одноглазого воина с зажатым в ней молотом поднялась над головой знаменосца.

Неистовый удар брошенного Драккеном молота отбросил его назад.

Эйнхольт, или существо, которое когда-то было Эйнхольтом, врезалось в стол, и тот разлетелся под тяжестью рухнувшего тела. Существо испустило разъяренный рык нечеловеческой силы, мгновенно вскакивая на ноги. Отчаянный удар Драккена пробил его доспехи на правой стороне груди и начисто снес наплечник.

Когда оно зарычало, его здоровый глаз словно полыхнул нестерпимым розовым пламенем. Молот Эйнхольта по-прежнему был зажат в его руке.

Драккен рывком поднял Арика на ноги, выхватывая из-за пояса кинжал — молот отлетел слишком далеко, чтобы пытаться подобрать его.

— Вставай! — крикнул он.

— Да у этого щенка больше духа, чем у тебя, Арик. Молодой Драккен не склонен колебаться, убивая старого товарища Эйнхольта.

«Нет, — подумал Драккен, — это искупление вины. Не было бы нас здесь… и посол бы кровью не истекал на полу, если бы не я..»

Арик поднялся. Было похоже, что неожиданное вмешательство Драккена обновило его дух, придало ему уверенность. Он начал раскручивать молот, отгоняя взмахами тяжелого оружия розовоглазую тень.

— Ступай! — сказал он Драккену.

— Но…

— Ступай! — повторил Арик, не сводя глаз с врага. — Вытащи отсюда посла и поднимай тревогу! Живо!

Под прикрытием вращающегося молота Арика Драккен схватил в охапку тяжко дышавшего, едва живого бретонского вельможу, оттащил его к двери, взвалил на плечи и бросился прочь. Вырвавшись из прихожей в коридор, он принялся кричать во весь голос. И он не был одинок. Фрейлина выскочила прямо у него перед носом и с громкими воплями понеслась от места чудовищных событий. Скоро крики и звуки тревоги заполонили дворец.

Арик и нечто двигались по кругу друг напротив друга.

— Что, испытаем себя, Арик — волчий сын? — спросило то, что было Эйнхольтом, рассекая воздух плавными восьмерками.

— Испытаем? — переспросил Арик холодным голосом, сжав молот и передвигаясь в защитной стойке.

— Один на один, ты да я, два человека…

— Ты не человек.

Существо засмеялось. В смехе Эйнхольта раздавались отзвуки какого-то действительно нечеловеческого рычания. Это было похоже на гром.

— Может, и так. Но я все еще Эйнхольт. Один из лучших молотобойцев Храма. Помнишь, какое представление я устраивал с Каспеном? Как это Юрген говаривал? «Искусство молота живо в его высшем проявлении, пока жив Ягбальд Эйнхольт»? Представь себе, маленький щеночек Арик — маленький, исполнительный, чистенький Арик — Ягбальд Эйнхольт живет, и теперь он так неизмеримо жив, как ты себе и представить не мог!

— Нет!

— О да, мой мальчик! — прошипела тварь, и се розовый глаз мигнул, когда она снова двинулась по кругу, ускоряя сплетение петель в воздухе свистящим молотом. — Ты никогда не думал, как будет замечательно встретиться в бою с одним из своих? Ты никогда не размышлял, кто с кем в Белом отряде сможет справиться? Сможешь ли ты вздуть Драккена? Может быть, хотя у парня очень много задора. Грубера одолеешь? Есть вероятность, с твоей-то силой. Ганс? Ты ему не соперник. Левенхерц? Съест тебя живьем. А как насчет… Эйнхольта?

Пауза. Существо моргнуло мертвым глазом, медленно и завораживающе.

— У тебя нет никакой надежды.

Молот Эйнхольта мощно и уверенно рванулся вперед, сметая жесткий, как казалось Арику, блок и выбивая оружие из руки знаменосца. Арик вскрикнул от боли, когда ременная петля врезалась в его пальцы, пытавшиеся задержать отлетавший в сторону молот. Розовоглазый воин на обратном ходе своего молота ткнул знаменосца в грудь тяжелой стальной болванкой.

Арик отскочил. Его нагрудник треснул, и дыхание было сбито. Он пытался вытянуть свой молот, чтобы остановить следующий удар противника, но не-Эйнхольт уже стоял рядом, хищно улыбаясь и опуская свое оружие на Арика. Знаменосец уклонился в сторону, и шедший в голову удар разметал пластины, защищавшие левую руку от плеча до локтя, и сломал кость.

От боли мир вокруг Арика расцвел ослепительными белыми искрами. Здоровой рукой Арик сжал молот, отступая, вжимаясь в шкафы и стены.

— Ты не Эйнхольт! — закричал он.

— Ты не прав, малыш!

— Не Эйнхольт! Что ты? Что ты такое? Ты — та тварь из подвала?

Следующий удар тени попал в бедро Арику, и он рухнул на колени около камина.

Арик молчал. Мир вокруг него померк, он еле различал силуэты предметов, находившихся в комнате. Его левая рука безвольно обвисла, терзая Арика пронзительной болью при каждом движении. Он из последних сил старался сохранить ясность рассудка.

— Тварь из подвала? — медленно произнесло чудовище, и его знакомый голос снова наполнился рокочущими обертонами — Не совсем верно. Я — все страхи этого города, и я — нечто большее. Я — сила, которая сотрет Мидденхейм с лица земли и вытянет свет из звезд. Я — Баракос.

— Не рад познакомиться! — рявкнул Арик, взрываясь одним резким ударом снизу вверх.

Тварь отлетела на несколько ярдов через комнату, окропляя пол кровью из сломанной челюсти. Свалив светильник и разломав письменный стол, тварь упала на пол.

— Ягбальд Эйнхольт научил меня многому, — выдохнул Арик и рухнул на ковер, выпуская сознание из своего терзаемого болью разума.

Драккен опустил посла на украшенный затейливым орнаментом диванчик, отбежав на достаточно большое расстояние от комнаты, где он оставил Арика Он не мог понять, где находится. Отовсюду уже слышался шум тревожной суматохи, и Драккен решил наплевать на достоинство — от того, насколько быстро ему придут на помощь, зависела жизнь человека. Он сложил руки рупором и закричал.

— Сюда! Ко мне! Скорее! Пошлите за лекарем!

С противоположного конца залы появились два запыхавшихся пажа, но, увидев окровавленного бретонца на диване, тут же опрометью бросились вон с воплями ужаса.

— Драккен? — Молодой Храмовник обернулся на голос. Это Серый Волк Ольрик шел к нему с недоуменным выражением на вспотевшем лице, — Что, во имя Ульрика, тут происходит?

— Убийство! Зло! Магия! Здесь, во дворце! Давай скорее, Волк, отнесем этого парня в лазарет!

Ольрик глянул вниз на неподвижное тело в богатых одеждах.

— О, далекие боги! Это ж один из иноземных вельмож! Хватай его за ноги, быстро. Нет, давай лучше отнесем его на диване как на носилках.

Они подняли диван вместе с послом, ухватившись за ножки этого оказавшегося полезным предмета обстановки. Ольрик, пятясь, шел впереди, закинув молот за спину.

— Пантеры! Пантеры! — кричал он. — Покажитесь! Отведите нас в лазарет!

Борясь с противоположным краем дивана, Драккен пытался рассказать Ольрику, что произошло в гостевых апартаментах, но слова замерзали на его губах. Как он мог рассказать приятелю-храмовнику, что убийцей был Эйнхольт из Белого Отряда?

Он продолжал сражаться с непокорными словами, когда появились шесть Рыцарей-Пантер. Они быстрым шагом приближались к Волкам. Фогель в шлеме с поднятым забралом вел их. Остальные могли оказаться Крассом и Гуинголом. Все пятеро. По крайней мере, Драккен не видел между ними разницы.

Ольрик повернулся, еле удерживая вес дивана и посла. — Фогель! Вот славно! Посмотрите-ка, парни! Грязный убийца прокрался к послу!

Пантеры остановились, и Фогель опустил забрало. Он шагнул вперед и воткнул свой широкий меч в спину Ольрику. Ольрик взвыл, на губах его запузырилась кровь, он начал падать и выпустил из рук свой край дивана. От удара о мраморный пол бретонский вельможа скатился с импровизированных носилок в сторону.

Фогель выдернул меч, сорвав спинную пластину доспехов мертвого Волка. Ольрик упал в лужу собственной крови, ударившись лицом о холодный камень. Пантеры во главе с Фогелем двинулись на Драккена.

Молодой Волк почувствовал запах болезни, только на этот раз он был гуще и острее. Прокисшее молоко. Запах безумия и магии мертвых.

Фогель бросился на него, но Драккен был начеку. Он поднырнул под боковым взмахом меча и остановил его обратное движение закованной в броню рукой. Одновременно он выхватил кинжал и вогнал его в шею Фогелю, пронизав кольчужный ошейник и перерубив позвоночник безумца. Из многочисленных щелей и сочленений сияющего шлема Пантеры хлынула кровь. Фогель упал, не дав Драккену времени вынуть кинжал из смертельной раны.

Теперь Драккен был безоружен, а его пятеро противников приближались, хищно ощетинившись мечами.

Стены содрогнулись, когда с металлическим лязгом в тыл Пантерам ударили Моргенштерн и Аншпах. Аншпах немедленно уложил одного Рыцаря-Пантеру на пол, раскроив ему шлем и череп. Моргенштерн ударом снес голову с другого рыцаря так же легко, как если бы это была репа, лежащая на перевернутом ведре. Голова в шлеме ударилась о потолок, упала вниз и покатилась прочь.

Трое оставшихся развернулись лицом к внезапной атаке. Драккен услышал, как Моргенштерн и Аншпах издали боевой клич Волков и начали сопровождать свои удары освященными временем словами «Молоты Ульрика! Молоты Ульрика!»

Драккен подобрал меч павшего Фогеля и бросился в драку, размахивая незнакомым оружием как молотом. Прямо перед ним возник Пантера, рассекающий воздух своим клинком с очевидным мастерством.

Драккен парировал первый удар так, как если бы клинок меча был рукоятью молота. Искры полетели от столкновения стали. Драккен взмахнул мечом над головой, обхватив эфес двумя руками, и с силой вогнал его в плечо зазевавшегося противника, разрубив того до живота. Остро отточенный меч разрезал доспехи графского телохранителя, пройдя сквозь сталь словно горячий нож сквозь масло.

Моргенштерн всей своей массой впечатал Пантеру в стену зала и, не дав ему опомниться, забил его до смерти тремя ударами вращающегося молота. Аншпах расколол шлем последнего врага. Они встали спина к спине над поверженными Пантерами и умирающим послом, когда увидели, что еще дюжина Пантер несется на них с разных сторон зала.

Град поутих. Над городом нависла подавляющая тишина. Звезды в холодном небе сверкали розовым светом, словно налились кровью. В отдалении гремел гром, будто проскакавший над городом конный отряд разворачивал своих скакунов для следующей атаки. Ворота дворца были закрыты.

— Открывай! — крикнул Ганс с высоты пляшущего под ним жеребца. Священник прильнул к спине Волка, стараясь удержаться на коне.

— Дворец закрыт! — прокричал в ответ из-за прутьев решетки Пантера. — Объявлена тревога, и вход закрыт для всех!

Успокаивая своего коня, Ганс посмотрел в сторону дворца. Он увидел пляшущие в окнах отсветы ламп, услышал крики, вопли и колокола.

— Впустите нас! — громовым голосом потребовал он.

— Возвращайся, откуда пришел! — отозвался страж.

Грубер объехал Ганса и двинулся к воротам, вращая молот. С поразительной точностью он одним ударом снес замок, который удерживал ворота запертыми, поднял своего коня на дыбы, и тот ударом передних копыт убрал преграду с пути Волков.

Шесть коней вихрем промчались по главной дороге, и Пантеры не успели остановить их. Да и не могли. Людей Храма Ульрика на полном скаку не остановить никому, кроме самой смерти. Пантеры с тем же успехом могли бы пробовать остановить бурю, поймать ветер, приручить молнию.

У входа во дворец люди Ганса спрыгнули с коней, отпустив их на волю. С Грубером и жрецом Смерти во главе они ворвались в главный зал и вынуждены были отойти, чтобы выпустить наружу обезумевшую толпу прислуги, музыкантов, пажей. Каспен схватил за шиворот бедолагу-лютниста, который зажмурился и прижал инструмент к животу.

— Это безумие, безумие! Они всех убивают! — верещал он, пытаясь вывернуться из одежды и сбежать в ночь.

— Беги! — выругался Каспен, отшвыривая музыканта к двери. Шесть рыцарей и священник пошли через огромное пространство зала. По всему зданию слышались панические вопли и заходящиеся тревожные колокола.

— Мы опоздали, — сказал Ганс.

— Мы не можем опоздать, — отрезал жрец. — Сюда.

— Куда мы идем?

— В гостевые палаты.

— А откуда ты знаешь, где это?

— Я исследовал этот вопрос, — улыбнулся отец Дитер. Это была самая ледяная улыбка, которую Гансу когда-либо доводилось видеть.

Зажатые в углу, отпугивая взмахами молотов любого, кто пытался приблизиться, три Белых Волка-Храмовника стояли рядом, плечо к плечу. Моргенштерн, Аншпах, Драккен. Два молота, один меч против двух десятков ополоумевших Пантер, загнавших их в тупик. Четыре рыцаря уже лежали мертвыми или умирали. Это было все, что защищавшиеся Волки могли сделать.

Из-за рядов противника Драккен увидел, как к ним подходят фон Фольк и еще дюжина Пантер. «Вот и все, — подумал он. — Вот что значит „решающий численный перевес“…»

Фон Фольк зарубил одного противника, потом второго. Его люди отчаянно врубились в спины безумцев, обложивших трех Волков.

Тот первый удар не знал себе равных в истории. Впервые один из священных рядов рыцарей-Пантер убил своего товарища. Но он не остался последним. Драккен отдавал себе отчет в невероятности того, чему он стал свидетелем. Пантеры убивали Пантер. Он подумал об Эйнхольте. «Убил ли когда-либо Волк другого Волка?»

Он подумал об Арике, но мысль причинила столько боли, что он не смог ее удержать в голове, поднял меч и рванулся на врага. Моргенштерн подхватил его клич, он и Аншпах не отстали от Драккена и на полшага. Безумцы-Пантеры попали меж двух огней.

Через три бесконечно долгие минуты гнева и отчаяния все было кончено. Двадцать пять благородных Пантер лежали убитыми и ранеными на залитом кровью мраморном полу. Фон Фольк выронил меч, трясущимися руками стянул с головы шлем и в ужасе упал на колени в кровь своих погибших собратьев. Его живые подчиненные, которых не поразило магическое безумие, казалось, сойдут с ума теперь от осознания того, что они сделали своими руками. Кто-то стоял на коленях, кто-то отвернулся к стене, чтобы никто не увидел его слез, но никто не остался безучастным к тому, что сотворил. К тому, что их вынудили сотворить.

— Во имя Графа… — со слезами на глазах шептал фон Фольк. — Почему я дожил до этого дня? Мои ребята… мои…

Моргенштерн встал на колени напротив фон Фолька и сграбастал его сжатую в кулак руку своими лапами.

— Ты исполнил свой долг, дружище, и пусть Ульрик и Сигмар возблагодарят тебя за это. Во Дворец Мидденхейма сегодня ночью проникло безумие, а ты одолел его, выполнив свой долг по охране Графа. Мы будем скорбеть о душах этих славных воинов. Я присоединюсь к тебе в этой скорби. Но они изменились, фон Фольк. Они перестали быть людьми, которых ты знал, уважал, любил. Зло завладело ими. И ты сделал то, что должен был сделать.

Фон Фольк поднял взор на тучного Белого Волка.

— Это все слова. Они не были твоими друзьями.

— И все равно — ты был прав. Мы верны своей стае, но когда зло наносит удар, наша первейшая обязанность — сохранять преданность Короне.

Моргенштерн извлек из-под доспехов флягу и протянул ее фон Фольку. Тот жадно отпил из нес.

— Между тем, — сказал Аншпах, помогая подняться фон Фольку, — это только начало того ужаса, с которым мы можем столкнуться сегодня ночью.

Капитан Пантер кивнул, вытер губы и еще раз приложился к фляге с огненной водой.

— Пусть Сигмар приглядит за теми, кто все это здесь устроил, так как от меня они жалости не дождутся.

Они нашли Арика лежавшим лицом вниз перед камином в гостевой комнате. Его волосы намокли в крови, которая медленно сочилась из щелей его доспехов. Дорф и Каспен переложили его на кровать, сняв доспехи. Звать врача было бессмысленно — дворцовый лекарь занимался бретонским послом. Вперед прошел жрец Морра.

— Я обычно ухаживаю за мертвецами, но кое-что о медицине знаю. Один — два приема, по меньшей мере.

С помощью Каспена, который был главным костоправом у Белых Волков, Дитер начал перевязывать раны знаменосца.

— Безумие уничтожило моих людей, — делился своим горем фон Фольк.

— Безумие уничтожает весь этот город, — повернулся к нему Левенхерц. — Мы узнали, что черная некромантия проникла в это место, преследуя свои собственные цели. Лихорадка — часть ее чудовищного плана. Это не чума, это магическая хворь, которая призвана заразить нас всех безумием и жаждой убийства. Разве не так, жрец?

Отец Дитер оторвал взгляд от раздробленной руки Арика.

— Примерно так, Левенхерц. Болезнь, овладевающая жителями Мидденхейма, своим появлением обязана магии. Безумие. Ты видел знаки, фон Фольк. Ты прочел слова на стенах.

— Безумие, которое заставляет поддавшихся ему убивать снова и снова во имя увеличения кровавого списка, — сказал Ганс безжизненным голосом. — В любой момент это проклятие может пасть на любого из нас. Оно заразно, оно распространяется, и скоро мы не сумеем совладать с ним.

Драккен вышел вперед.

— Я видел это зло.

— Что?

— Тварь, с которой вы сражались в подземелье, — сказал Драккен Груберу. — Тварь с розовыми глазами. Она была здесь. Но это была не худая фигура, не дерганая марионетка — это..

Он не мог назвать имя.

— Ну, не молчи! — нетерпеливо сказал Левенхерц. Грубер оттащил его от бледного молодого Волка, который все никак не мог собраться с силами и закончить фразу. Ее закончил жрец Морра.

— Это был Эйнхольт.

Головы Волков как на шарнирах обернулись к Дитеру и снова вернулись к Кригу.

— Это так? — спросил Ганс. Драккен кивнул.

— Оно так назвалось. Но это ложь. Оно взяло его тело, как я могу взять чужой плащ. Оно пользуется телом Эйнхольта. Это не было Эйнхольтом, но выглядело, как он.

— И… сражалось, как он. — Арик приподнялся на локте здоровой руки и осмотрел всех собравшихся. — Это была плоть и кровь Эйнхольта, его воспоминания и умения. Но это лишь скорлупа, внутри которой прячется злая тварь. Она сказала, что забрала Эйнхольта, дабы отомстить ему, так как он помешал ей в чем-то… думаю, что тогда, в подземелье. Ей нужно было тело, и она выбрала Эйнхольта.

Дитер закончил перевязывать Арика и отвел Ганса в сторону.

— Я боюсь, — неохотно сказал он, — что мы имеем дело не с простым некромантом.

Ганс посмотрел на жреца и почувствовал, как струйка холодного пота побежала между лопаток.

— Чтобы вот так менять тела, как рассказывает твой Арик… это должен быть кто-то более серьезный.

— Он сказал, что его зовут Баракос, — наклоняясь вперед, сказал Арик, который прислушивался к разговору.

— Баракос? — Дитер закатил глаза и задумался. — Что ж, похоже, это правда.

Ганс схватил жреца за грудки и припечатал его к обшитой твердым деревом стене. Волки и Пантеры смотрели на это в шоке.

— Ты его знаешь? Ты все это время знал?

— Отпусти меня, Ганс.

— ТЫ ЗНАЛ!?

— Отпусти!

Ганс разжал руки, и Дитер съехал по стене вниз. Он потер шею.

— Баракос. Имя появилось на стене рядом с Волчьей Норой. Я спрашивал вас всех, знаете ли вы это имя. Оно оказалось неизвестным для вас. Я отбросил его в сторону, надеясь, что это простое совпадение. Имя какого-нибудь арабского купца, приехавшего в город, которому суждено пасть от рук чумных убийц.

— А на самом деле? Что значит это имя?

— Ничего. Все. В старых книгах оно пишется как «Бабраккос», имя, которое было древним уже во время основания Мидденхейма. Темное могущество, беспомощность смерти, некромантия — вот что приходит на ум при слове Баракос. Его знают под именем Брабака, а в детской страшилке о нем поется; «Ба-ба-Барак грязнуль крадет!» Слышал такую?

— Слышал.

— Так вот, все эти имена относятся к существу, которое угрожало существованию Мидденхейма в самом начале его истории. Он — мертвый чернокнижник. Бабраккос. Теперь, видимо, Баракос. Очевидно, он вновь обрел плоть, и теперь хочет уничтожить Мидденхейм, чтобы получить силы для превращения в бога. В отвратительного, злобного, но все же бога, в нашем понимании этого слова, Ганс Белый.

— Мертвый чернокнижник… — сам голос Ганса словно побледнел. — И как нам драться с этой тварью? Отец Дитер пожал плечами.

— Уже ясно, что он приступил к осуществлению своих замыслов. Сегодня ночью его час. У нас же есть люди, но нет времени. Если бы мы могли найти врага, мы попытались бы остановить его, но…

— Я знаю, где он, — раздался голос от двери. Волки и Пантеры оглянулись. Ления, которую Драккен бережно вел под руку, улыбнулась им.

— То есть, не я знаю, а мой друг. — Ления вытащила на свет Круцу, помахивая золотой цепью с медальоном, на котором был изображен пожиратель мира, змей, кусающий себя за хвост. Блики огня отражались от золота.

— Это Круца. Мой друг. Друг моего брата. Он знает, где обитает это чудовище.

Снег ледяной дробью снова ударил по Мидденхейму с высот промерзшего розового неба. Их скачка напоминала путь через преддверия ада.

Темный город освещался дюжинами пожаров. Дома полыхали от Оствальда до Винда. На улицах ночного города не осталось спокойного места: куда бы ни повернули всадники, их везде настигал и встречал шквал голосов, криков, стонов, плача. Охваченные безумием горожане дрались голыми руками или рубили друг друга смертоносным оружием, сходясь один на один или врываясь на улицы стаями, словно дикие звери. Порой коням приходилось выбирать место, куда поставить копыто, из-за того, что мостовые были завалены мертвыми телами. Падающий снег облеплял трупы белыми саванами. Имена, написанные кровью, воском, чернилами или просто нацарапанные на копоти, покрывали стены улиц и домов. Холодный воздух пах прокисшим молоком.

Отряд выехал из дворцовых ворот и помчался по улицам Гафсмунда к Нордгартену. Ганс мчался впереди, Грубер с развевающимся знаменем ехал рядом. Круца и священник тряслись на норовистых тонконогих лошадях, нашедшихся в дворцовой конюшне, не отставая от Волков. Для Круцы эта поездка была суровым испытанием еще и потому, что до этой ночи он ни разу не ездил верхом на лошади. А с другой стороны, этой ночью все ощущения для него были внове, и без любого из них он вполне мог бы обойтись.

За этой четверкой скакали Моргенштерн, Аншпах, Каспен, Брукнер и Дорф, потом — Левенхерц, Шелл, Шиффер и Драккен. За ними мчался фон Фольк, настроенный решительно и жаждущий мести, в сопровождении шести лучших Пантер, которые еще не выказали признаков лихорадки. Бертольф из Красного Отряда отправился в Храм за подмогой. Арик был оставлен во дворце, где доверенный помощник фон Фолька Ульгринд пытался восстановить спокойствие.

Толпы разъяренных горожан, повредившихся умом, рычали на проносящихся мимо воинов, кидались в них камнями, некоторые в безумии своем даже пытались напасть на храмовников.

На верхнем краю одного из круто спускавшихся вниз переулков Ганс остановил отряд и оглянулся на дрожащего от холода карманника. Вожак стаи только хмыкнул, подумав, как боги играют судьбами людей, передав ключ к спасению целого города в руки человека, принадлежавшего к отбросам общества, которого Ганс в обычной обстановке даже и не заметил бы. Парень в своих лохмотьях не выглядел ни особо крупным, ни мускулистым, ни чересчур тощим. Выражение его лица не оставляло сомнений, что сейчас парень дорого бы дал за то, чтобы очутиться в другом месте. В любом другом месте. Но он сам пришел к ним, как сказала девушка Драккена. Пришел во дворец под смертоносной бурей, побуждаемый к действию какой-то силой, которую он сам не мог объяснить. «Но все же, — подумал Ганс, — в том, что этот воришка идет вместе с ними в бой, есть высшая справедливость. Зло угрожает им всем. И будет правильно, если против этой угрозы город встанет как единое целое и в общем строю не будет разницы между уличным бродягой и благородным воином. Каждый имел право защищать свой дом».

— Итак, Круца, — спросил Ганс, заодно проверяя, правильно ли он запомнил имя молодого негодника. Он хотел, чтобы парень знал, что является важным участником их миссии.

Круца подумал немного, а потом махнул рукой в сторону.

— Сейчас вниз по склону, а там — второй поворот налево.

— Уверен, Круца?

— Как в своем имени, — ответил карманник. «Интересно, почему этот здоровый вояка так часто называет меня по имени», — подумал Круца. Он был напуган — ночью, зловещей обстановкой на улицах, тем простым обстоятельством, что его окружали Волки. Почему-то для него сейчас самым пугающим было слышать свое имя, слетающее с губ воина Ульрика. Круца не должен быть здесь. Это какая-то ошибка.

— Давай, Круца! Эти вещи ждут, чтобы их забрали! — ободряюще пробормотал жрец у него за спиной. Круца резко обернулся.

— Что? Что вы сказали?

— Я сказал, давай, двигайся. Покажи нам это место, — ответил священник, нахмурившись. Он увидел страх в глазах Круцы. — В чем дело?

— Просто призраки, отец, голоса мертвых — но я полагаю, вам все об этом известно.

— Не все, парень, но многое. Слишком многое.

Ганс повел отряд дальше, пустив коня легким галопом. У Круцы возникли проблемы с тем, чтобы остаться в седле, но большой, старый Волк — Моргеншелл, что ли? — пришпорил своего коня и подхватил его лошадь под уздцы.

— Просто держись в седле, а я поведу твою кобылку, — пробасил он успокаивающим и вселяющим уверенность голосом. Волк подмигнул Круце, и это заставило вора улыбнуться. Простое движение века сделало бронированного гиганта человечней и ближе. С таким стариком он с удовольствием бы провел время за кружкой пива в «Тонущей Крысе». То, что Волк подмигнул ему, успокоило Круцу больше, чем что-либо за сегодняшний вечер. Если бы не это, он мог бы смыться отсюда и оставить их одних наедине с их легендарными судьбами и геройскими смертями. А вот старый вояка посмотрел на него не так, как остальные, и теперь Круца был готов идти вместе с Волками в огонь и в воду. Вор вцепился руками в переднюю луку седла, и Волк поволок его лошадь вперед, заставляя ее перейти на галоп.

Камни и оскорбления полетели им вослед, когда они проскакали мимо кучки теней, прижавшейся к краю улицы. Дом, у которого стояли эти люди, был разграблен, изуродован, а изнутри уже выбивались языки огня. На окровавленном снегу скрючились остывающие тела. Одну из жертв убийцы приколотили к стене дома вниз головой, а под ней стоял таз, в который стекала кровь. Вероятно, они хотели добавить новые имена к списку Баракоса.

— Итак, господа, — обратился Аншпах к скакавшим рядом Волкам. — Как вы считаете, какие у нас сегодня шансы? Может, кто-то хочет поставить пару монет на исход дела? Лично у меня есть мешочек золотых, который утверждает, что мы разделаемся с этой тварью, пусть даже она и выглядит как один из нас! Предлагаю три к одному! Таких ставок нет даже у Королей Дна!

— А кто получит выигрыш, если ты проиграешь? — кисло спросил Брукнер.

— Он прав, — обернувшись, крикнул Аншпаху Круца. — На словах-то все лучше некуда, но сдается мне, что ты учился предлагать ставки у Блейдена!

Волки дружно рассмеялись. Ганс слышал весь диалог, и его порадовало, что парни не утратили боевой дух.

— А ты знаешь Блейдена? — Аншпах нагнал Круцу и теперь смотрел на него с явным интересом.

— Разве его еще не все знают? — сухо осведомился жрец.

— Отец, я спрашивал не вас, — сказал Аншпах и снова посмотрел на Круцу. — Так ты знаешь Блейдена?

— Он мне как отец, — ответил Круца, и даже из-за стука копыт Волки расслышали в голосе карманника колючую иронию. Они расхохотались.

— А, вот как. Знаешь, между мной и твоим «отцом» есть один вопрос денежного свойства, — продолжал Аншпах, не обращая внимания на издевки своих собратьев. — Ты не мог бы замолвить словечко?

— Ты хочешь сказать, если мы переживем эту ночь? — мягко спросил Круца, трясясь в седле.

— О, я постараюсь, чтобы ты пережил ее, — серьезно сказал ему Аншпах.

— Гляди-ка, парень! — сказал Моргенштерн. — Тебе крупно подфартило — сам Аншпах становится твоим ангелом-хранителем! Теперь в целом мире тебе нечего бояться!

Раздался новый взрыв смеха, посыпались новые остроты. Ганс не стал одергивать их. Если они будут готовы, когда это понадобится, ему этого достаточно. А они будут готовы. Они будут полны уверенности, ликования, силы Ульрика.

Они свернули в переулок, указанный Круцей. Переулок был пустынен и засыпан снегом, словно кто-то разложил белую шкуру на мостовой, приветствуя Волков. Ганс придержал коня. Волки выстроились в сдвоенную колонну и шагом въехали в переулок.

— Круца?

Круца огляделся вокруг, хотя точно знал, куда они направляются. Высокий, узкий, вычурный дом был точно таким, каким он его запомнил. Он просто отпечатался в его памяти. Стройная башенка с узкими окнами и странной извилистой лестницей, увенчанная крохотным куполом на вершине. Череда узких бойниц у основания лестницы. Вторая круглая башня, сбоку от основного здания, шириной с двух человек, но с куполом и с еще большим количеством бойниц.

Это место было оттиснуто в его памяти раскаленным клеймом тех событий. Место, где обитают ужас, богопротивная магия и смерть.

Он поднял руку. Он указал на дом.

— Там, Волк, — сказал он.

Он проснулся, услышав далекие звуки сражения. Боль хлынула в его тело, как приливная волна. Но сейчас она была уже не такой сильной.

Арик открыл глаза. В сломанной руке явственно ощущалась пульсация крови и боли. «Так же пульсировал тот проклятый розовый глаз».

В колеблющемся свете камина гостевой комнаты он увидел Лению, которая забирала стакан дымящейся бурой жидкости с серебряного подноса, который держал перед ней старый, похожий на высохший труп мужчина в парике, парчовом камзоле и со следами пудры на лице.

— Не надо ли чего еще? Рыцарь выглядит бледным.

— Пока все, Брейгаль, — сказала Ления, и дворецкий, кивнув, удалился.

— Вот потеха! — рассмеялась Ления. — Вся прислуга и даже сам непреклонный Брейгаль сбились с ног, помогая мне ухаживать за бедным отважным рыцарем, который спас жизнь послу!

— Так он… жив?

Ления вздрогнула, чуть не выронив стакан.

— О, ты очнулся?

Арик, помогая себе здоровой рукой, принял полусидячее положение, опершись спиной на атласный валик дивана.

— Да, очнулся. А ты с кем разговаривала?

— Так, сама с собой.

— Он жив, бретонец?

— Да… вот, выпей это. — Она протянула Арику стакан и помогла отхлебнуть глоток. Напиток был острым, полным пряностей.

— Что это?

— Чудесный напиток для восстановления сил. По рецепту моего брата. Главный дворецкий собственноручно его готовил, если тебя это не смущает!

Арик улыбнулся. Девушка просто заражала его своим весельем. Тепло бальзама растекалось по всему телу, и он уже почувствовал себя лучше.

— Твой брат знает хорошие рецепты.

— Знал.

— Это он — Дохляк, да? Про него говорил тот карманник?

— Его звали Стефан. Но ты прав: он… был Дохляком.

— Я отблагодарю его, когда увижу.

— Но…

— Знаю, знаю. Карманник сказал, что он умер. Но за его отвагу Ульрик наверняка взял его в свои чертоги. Так что я встречусь с ним, когда придет мой черед.

Ления задумалась на мгновение, потом кивнула, и улыбка вновь заиграла на ее губах.

Арик был доволен. Он видел теперь, почему Драккен полюбил эту девушку. В ней было столько задора и сил, что иногда они даже затмевали ее красоту. А красота в ней была. Ясные глаза, темные волосы…

— Я слышу шум битвы, — сказал он.

— Пантера Ульгринд выбивает из дворца последних одержимых. Безумие перекинулось и на домочадцев Графа, и на прислугу. Главный повар напал на нескольких пажей, а одна фрейлина заколола слугу вышивальной иглой.

— Граф в безопасности? Его семья?

— Ульгринд отвел их в отдельные покои в восточном крыле. — Ления посмотрела на него, протягивая стакан для очередного глотка. — Они сказали, что город сошел с ума. Дикие твари убивают людей на улицах. Никогда не хотела приезжать сюда, и как я жалею, что оказалась здесь.

— Тебе нравилось в Линце?

— Я тоскую по открытым просторам. По лесам и полям. Я скучаю без родителей. Когда я служила у маркграфа, я каждую неделю выбиралась к ним на ферму. Я пишу им каждый месяц и отправляю письма в Линц с идущими туда экипажами.

— А они пишут тебе?

— Нет, конечно. Писать они не умеют. — Она сделала паузу. — Зато вот что прислал мне отец.

Ления выудила из-за пазухи дешевый потускневший серебряный медальон, в котором Арик увидел локон волос, таких же темных, как и ее собственные.

— Это медальон его матери, а волосы — моей. Он пошел к местному священнику, попросил его написать мое имя и вложил его внутрь. Этого достаточно, чтобы я знала, что родители получают мои письма.

— Ты забрела далеко от дома, Ления.

— А ты?

— Мой дом стоит ниже по холму, при Храме Ульрика, — тихо ответил Арик, потягивая пряное питье.

— Нет, я говорила про дом, где ты жил до того, как стать Волком. — Ления присела на стул с высокой спинкой рядом с диваном.

— А не было никакого дома до этого. Я подкидыш. Через пару часов после моего рождения меня нашли на ступенях нашего Храма. И жизнь в Храме — единственная, которую я помню.

— И что, все Волки приходят в Храм, как ты? Он расхохотался, приподнялся чуть повыше, не забывая о больной руке.

— Нет, конечно, нет. Некоторых родители отдают в Храм уже в разумном возрасте, когда парни проявят какую-то склонность к военному делу. Обычно это выходцы из хороших семей или военных родов. Твой Драккен пришел в Храм в восемнадцать лет после службы в Страже. Так же в Храм попал и Брукнер, только он был чуть моложе, мне кажется. Левенхерц — сын Пантеры. Он поздно попал в Белый Отряд. У него много времени ушло, чтобы найти подходящее место. Аншпах был уличным вором, мальчишкой без связей и без будущего, когда его завербовал Юрген. Там произошла какая-то история, которую Юрген никогда не рассказывал, а вслед за ним и Аншпах отказывается говорить, как было дело. Дорф, Шелл и Шиффер были солдатами Империи, а потом их Комтуры направили их в Храм. Другие, например, Ганс или Грубер, являются сыновьями Волков, продолжающими дело родителей.

— А ты — сын Волка?

— Я часто думаю, что так оно и есть. Мне нравится так думать. Я верю, что именно поэтому меня и оставили на ступенях Храма.

— А что насчет вашего здоровяка Моргенштерна?

— Моргенштерн родился в купеческой семье, и его папаша, когда сын подрос и начал удивлять всех своей силой, разрешил ему уйти в храмовое воинство. И с юношеских лет он живет в Храме.

— Значит, вы все разные, из разных мест?

— Да, и только Ульрик уравнивает нас, он и наша служба ему.

— Расскажи об Эйнхольте.

Арик замолчал, пытаясь совладать с заметавшимися в панике мыслями. Он трижды глубоко вздохнул и успокоился. Ления, кажется, ничего не заметила.

— Он был сыном Волка, служил Храму с детства. Старая гвардия… как Юрген. Он многих привлек в Храм и воспитал настоящими воинами. Например, Каспена, ты его знаешь. Меня он тоже обучал военному делу, когда подошла моя пора. Были и другие.

— Другие?

— Павшие, убитые. Наше братство платит свою цену, Ления Линцская.

Она улыбнулась и приложила палец к губам, призывая Арика хранить тишину.

— Замолчи сейчас же. Я же не какая-то высокородная госпожа, а ты меня так величаешь.

— Для Драккена ты происходишь из самого высокого рода. Не забывай об этом.

— Я боюсь за него, — вдруг сказала Ления. — Когда он уходил, в его лице было что-то такое… Как будто он где-то оплошал, и теперь ему надо исправить свою ошибку.

— Кригу нечего доказывать. Она стояла, глядя в камин.

— Это все из-за того, что он был со мной, верно ведь? Он же приходил ко мне. Оказал мне большую услугу, вот как дело было. Он оставил пост, да? И поэтому тебя ранили…

Арик опустил ноги с постели на пол и замер, борясь с болью в потревоженной руке.

— Нет! Нет, он был всегда верен отряду и никогда не приносил ему вреда. Верен всегда и во всем. Что бы он ни думал о том, что натворил, я ни в чем его не виню. Он спас мне жизнь.

— Может, он и город спасет? — спросила Ления, вглядываясь в янтарное пламя.

— Я бы доверил ему это дело. Ления обернулась к Арику и сердито закричала.

— Ты что делаешь? А ну-ка, быстро в постель! Арик, ты же не маленький! Твоя рука…

— Пока болит, но до свадьбы заживет! Найди мне мои доспехи.

— Доспехи?

Арик улыбнулся ей, стараясь не выпускать на лицо гримасы боли.

— Я же не могу оставить твоему Кригу всю славу!

— Тогда я еду с тобой!

— Нет.

— Да!

— Ления…

Арик вздрогнул от боли, когда Ления схватила его за плечо, но тут же, вспомнив о его ране, отступила, прося прощения.

— Мне надо быть с Драккеном. Мне надо его найти. Если ты идешь туда — а при твоей ране тебе это строжайше запрещено, — то и я иду с тобой!

— Я не думаю…

— А доспехи тебе нужны? Может, договоримся? Арик встал, покачнувшись, и взглянул в глаза вымогательнице.

— Да, мне нужны доспехи. Неси их, и поедем.

Они ждали снаружи, полукругом встав напротив входа. Снег уже перестал таять на их плечах и волосах. Вокруг них выл взбудораженный город. Над ними бил в барабаны грядущей войны гром снежного бурана.

— Там сзади была маленькая дверца, — сказал Круца. — Мы с Дохляком шли через нее…

— Время черных ходов давно прошло, дружище, — сказал Ганс, оглядываясь на него. Он вытащил молот из петли на седле и прокрутил его разок, разминая кисть.

— Молоты Ульрика! Рыцари Пантеры! Вы со мной?

Раздавшееся дружное «Да!» наполовину было заглушено дробным перестуком копыт коня Ганса. Несколькими ударами он переломил запорный брус, при этом выбив добрую четверть досок из двери, пригнулся к холке коня и въехал внутрь дома.

Он оказался в зале с достаточно высоким потолком, чтобы он сумел распрямиться в седле. Ветер, ворвавшийся в дом вместе с Гансом, потушил почти все светильники. Снег вился вокруг всадника. Оставшиеся лампы озаряли зал желтоватым светом, и запах прокисшего молока здесь был очень сильным. Грубер и Шелл въехали за Комтуром в дом. Ганс спешился и осматривался.

— Круца! — крикнул он.

Вор показался в дверях. Он уже шел на своих двоих, сжимая в руке короткий меч.

Ганс обвел рукой помещение. Арка выходила из зала на винтовую лестницу, две другие двери были на противоположной стороне.

— Лестница, — ткнул Круца мечом в сторону арки. — В прошлый раз мы спустились вниз на два пролета.

Грубер проверил по очереди две двери слева от входа. Пустые, холодные комнаты с толстым слоем пыли на полах.

Ганс двинулся к лестнице. Другие Волки и Пантеры постепенно входили в дом. Все были пешими.

— Неужели нас никто не встречает? — сухо поинтересовался фон Фольк. Лезвие его обнаженного меча блестело в слабом огне светильников.

— Знаешь, я не думаю, что они ждут нас в гости, — сказал Моргенштерн.

— Не думаю, что они вообще кого-то ждут, — поправил друга Левенхерц.

— Так пойдем и скажем им, что мы пришли, — сказал Ганс и двинулся в арку, но голос сзади остановил его.

Священник, суровый и спокойный, стоял в центре зала с воздетыми вверх руками.

— Одно мгновение, Ганс, Белый Волк. Если я могу чем-то помочь сегодня, то, скорее всего, я должен благословить вас на этот бой против зла.

Воины как один повернулись к нему. Одной рукой он начертал в воздухе священный знак, второй сжал на груди символ своего бога.

— Ваши боги будут следить за вами — боги города, за который вы идете сражаться. И Ульрик будет в ваших сердцах, пробуждая отвагу и даруя силу. И Сигмар будет в ваших умах, говоря вам о праведности ваших стремлений. — Он сделал небольшую паузу, а потом начертал еще один знак.

— Мой повелитель — темная тень рядом со всеми этими могущественными силами невидимого мира. Он не карает, не казнит, даже не судит. Он просто есть. Неизбежно. Мы идем снискать славу, но можем обрести смерть. И тогда Морр найдет вас. И его именем после всех я благословляю вас. Ульрик да хранит ваши сердца, Сигмар да очистит ваши мысли, Морр да спасет ваши души. Бог Смерти сегодня будет следить за вами особо, ибо вы идете покарать существо, извратившее смерть.

— За Ульрика! За Сигмара! За Морра! — прогремел Ганс, и остальные подхватили этот клич.

Аншпах увидел, как отошел в сторону Круца. Он ничего не говорил, и в глазах его читался страх.

— За Ранальда, Повелителя Воров! — громогласно прокричал Волк. — У него нет храма в Мидденхейме, нет верховного жреца, но ему поклоняются многие в этом городе. Я думаю, он будет скучать, если этот город погибнет. К тому же ему тоже довелось сегодня сыграть свою роль.

Круца закрыл глаза, когда одиннадцать храмовников Ульрика, семь рыцарей Ордена Пантеры и жрец Морра выкрикнули имя плутоватого духа — покровителя воров, и эхо многократно повторило его.

Потом Ганс и фон Фольк повели отряд вниз по лестнице, быстро и неуклонно.

Аншпах ухватил Круцу за рукав и потащил за собой.

— Ранальд долгое время был моим покровителем, братишка, — прошептал Волк. — И уж я-то знаю, что ему доставляет удовольствие каждая крупица почтения, которую он может получить.

Лестница закончилась. Отряд собрался воедино, оружие наготове. Искусной работы алхимические лампочки тянулись по стенам подвала. Грубер указал на них Гансу.

— Точно такие же мы видели в том подземелье.

— Да, ты прав, — подтвердил фон Фольк. — Одно и то же.

А вот Круца почувствовал растерянность. Белый свет открывал его взору картину просторного круглого помещения с несколькими арками и лежащей на полу пылью. Стены были абсолютно гладкими.

— Это… слушайте, тут все изменилось. Там же двери были, и много, а сейчас… все изменилось. Но как? Прошло-то всего… три времени года сменилось!

Круца бросился к стенам, в то время как воины выходили в круг. Его дрожащие пальцы ощупывали цельно-каменные стены.

— Здесь были двери! — проговорил он так, словно это была его вина, что двери исчезли. — Кругом были двери! Их не могли замуровать — остались бы следы!

— Нет, парень, они гладкие и однородные, — заметил Драккен, проверявший противоположную стену. — Ты уверен, что это то самое место, вор?

Круца зло развернулся лицом к Драккену, и только рукоять молота Аншпаха не дала подняться его мечу.

— Круца знает, о чем говорит, — спокойно сказал Аншпах.

— Мы же знаем, что магия в действии, — сказал Дитер. — Магия наверняка поработала над твоими дверями, парень. Вы не чувствуете этот запах? Ну, прокисшее молоко?

Левенхерц кивнул, больше самому себе, чем кому бы то ни было еще. Или запахи погребальных благовоний, сладостей, пепла, праха и смерти, спеленутые в один тугой узел.

Точно так же пахло и в обсерватории его прадеда многие годы назад, и рядом с поездом маркграфа Линцского этой весной. Неужели те призраки, с которыми они сражались в лесах под Линцем, тоже были частью этого? Жрец говорил, что зло это старое, великое, и задумывало свои деяния уже давно. И оно нуждалось в силе, в могуществе, насколько он понял из того, что услышал за сегодняшний день. Амулет старой няньки, который уничтожил Ганс. Не был ли он частью этой головоломки? Трофей, могущественный талисман, который их злобный враг пытался вернуть? Неужели Белые Волки уже испортили игру этой твари, даже не подозревая об этом?

Ирония судьбы заставила его улыбнуться.

— Да мы же били тебя каждый раз, когда ты вставал у нас на пути, даже когда мы не осознавали этого, — пробормотал Левенхерц. — Значит, и сегодня взгреем. Но теперь постараемся не упустить.

— Что ты сказал? — спросил Ганс.

— Просто размышляю вслух, Комтур, — поспешно ответил Левенхерц. Он посмотрел на служителя Морра. Жрец говорил о том, что в начале года уничтожил некроманта по имени Гильберт; еще одна часть головоломки, еще одна победа. Надо бы побеседовать потом со жрецом об этом деле подробнее, чтобы сложить имеющиеся у них разрозненные осколки в имеющую смысл картину.

Неожиданно Левенхерц осознал, что представляет себе время, когда все закончится успешно и все будут живы. «Было бы славно», — подумал он.

Круца обследовал стены дюйм за дюймом. Его волосы намокли от растаявшего снега и пота. Он найдет выход, найдет. Они верят в него. Теперь он не подведет их.

Просто, до невероятности просто. Ответ оказался под самым носом. Прямо напротив выхода с лестницы. Круца не знал, куда подевались остальные двери, и он верил жрецу, когда тот говорил о магии. Но вот она, перед ним. И никакой магии.

— Ганс! — радостно позвал он Комтура Волков, не придавая больше значения рангам и званиям. Ганс подошел к нему, так же не беспокоясь об официальных церемониях.

Круца показал на стену, которая ничем не отличалась от окружающего ее каменного массива, а потом… отодвинул ее.

Кусок ткани, плотный, раскрашенный так, что совершенно не отличался от серого камня, полностью скрывал проход в неизвестность.

— Вот и сходили бы повоевать, когда бы воришка не показал нам дорогу на войну, — засмеялся Моргенштерн.

За раскрашенной занавесью темный коридор, ничем не освещенный, зато теплый и дымный, уходил в никуда. Ганс ступил в него так, словно это были двери родного Храма. Остальные двинулись за ним.

Драккен шел последним. Круца, который придерживал драпировку, ухватил его за руку и вперился в него глазами.

— Ты что, Волк, хотел меня выставить дураком в глазах твоих товарищей?

— Нет нужды. Ты и сам прекрасно справляешься.

— Она не любит тебя, Храмовник, — неожиданно для себя буркнул Круца.

Драккен обернулся.

— И кто тебе сказал?

— Я видел, как она смотрит на меня. Драккен пожал плечами.

— И я знаю, что ты не любишь ее, — добавил Круца, явно испытывая свою удачу и терпение Драккена.

— Мы пришли сюда город спасать, а ты думаешь о ней? Круца улыбнулся, почти с триумфом.

— Я думаю, а ты — нет. Поэтому я знаю, что ты не любишь ее.

— Потолкуем позже, — сказал смешавшийся Драккен и нырнул в проход.

Круца позволил ткани опуститься за последним Волком. В первый раз он оказался один в этом зале. Он прошел к центру зала и опустился на колени, погрузив пальцы левой руки в пыль. Это было то самое место. Место, на котором стоял Дохляк, когда Круца видел его в последний раз. Место, где Дохляк…

«Давай, Круца! Эти вещи ждут, чтобы их взяли!» Круца вздрогнул. Рядом никого не было. Конечно, никого. Дохляк не находился рядом — никогда не находился. Круца знал, что призрак парня обитает в каком-то укромном уголке его разума.

— Я иду, — сказал он этому призраку, поднимая меч и проходя под драпировкой.

На предательском снегу конь Арика оступился и попятился вниз по ступеням Храма. Арик почувствовал, как Ления вжалась в его спину, и приложил все усилия, чтобы совладать с конем при помощи одной здоровой руки.

— Что мы делаем? — испуганным шепотом спросила она, когда конь снова встал на все четыре ноги и продолжил подъем. — Круца же сказал, что это в Нордгартене! Это место, куда они поехали, в Нордгартене! Неужели у вас у всех привычка показывать девушкам Храм Ульрика при первом свидании?

О, Ульрик, она еще может шутить. Арик спешился.

— Это очень важно. Пойдем со мной. Ты должна мне помочь.

Они вошли в Храм. В воздухе чувствовалось смятение. Бертольф поднял тревогу, и сейчас все четыре отряда — Серый, Красный, Золотой и Серебряный — вооружались, чтобы отправиться на выручку Белому Отряду.

Ления поддерживала Арика, пока он пробирался по центральному проходу к статуе Ульрика. В холодном воздухе пахло ладаном. Волчий хор пел гимн об избавлении. Тысячи свечей горели вокруг.

Ления молчала, озираясь. Она никогда не была в этом величественном, благочестивом месте, и теперь поняла, почему Драккен хотел показать ей Храм. Словами никто бы не смог ей объяснить ту сущность Храма для верующих, которую она постигла сейчас, просто разглядывая это помещение. И она поняла, что означает быть рыцарем этого Храма. Она стояла, ошеломленная этим величием, и, к своему удивлению, почувствовала небывалое спокойствие и смирение.

Они приблизились к большому святилищу Вечного Огня. Арик стащил с себя волчью шкуру и принялся оборачивать ею ударную часть своего молота. С одной рукой получалось у него неважно. Он обернулся.

— Оторви от юбки несколько полосок ткани и дай мне.

— Чего?

— Давай, рви, только быстро!

Ления села на холодный пол и начала тщательно отрывать полосы сукна от подола юбки.

Арик тем временем обнаружил какой-то мешок со старыми мощами и привел Лению в ужас, высыпав все его пыльное содержимое на пол. Оказывается, ему был нужен кожаный ремешок от этого мешка. Полосками, которые нарвала Ления, и ремнем он крепко привязал шкуру к молоту, применяя зубы вместо второй руки или прибегая к помощи Лении.

— Что ты делаешь, Арик?

Арик опустил молот, завернутый в шкуру, в Вечный Огонь. Бледное пламя охватило оружие, и Арик поднял пылающий ослепительным белым огнем факел.

— Теперь я отправляюсь на поиски моих братьев. Ты со мной?

Круца догнал Ганса и фон Фолька в авангарде. Впереди, подобно занимающемуся рассвету, виднелся тусклый свет.

— Тут все не так, как раньше, — сказал Круца Гансу. — Все разительно изменилось, и я думаю, это сделала магия.

— Пожалуй, ты прав.

И тут проход вывел их к свету.

Зал, на который они смотрели, был огромным. Немыслимым. Неизмеримым. Холодная громада Фаушлага смыкалась над ними, освещаемая тысячами открытых огней.

— Именем Ульрика! Да этот зал больше ристалища! — выдохнул Аншпах.

— Как этакая громада могла тут находиться, а никто ничего про нее не знал? — прошептал пораженный Брукнер.

— Магия, — ответил ему жрец Морра. Похоже, это был его любимый ответ на все вопросы.

Ганс смотрел в огромную черную чашу открывшегося перед ними зала, где языки пламени вырывались из сотен жаровен, а отсветы костров перебивались белым сиянием тысячи тысяч алхимических ламп, развешанных вдоль стен. Внизу находились сотни приспешников или поклонников Баракоса. Все они стояли на коленях, и из-под капюшонов доносились монотонные звуки напыщенной молитвы, слова которой кололи его душу. В воздухе пахло разложением и смертью.

На дальнем конце зала перед собранием нечестивцев поднималось возвышение, вероятно, алтарь. Над алтарем возвышался каменный трон, вырубленный прямо из самого Фаушлага. На троне сидела фигура, скрытая плащом, и упивалась поклонением.

Вулканическая лава издавала хлюпающие и чавкающие звуки в провале за возвышением, и сернистый дым собирался под сводами пещеры. В левой части пещеры стоял огромный ящик или клетка размером с дом в Нордгартене. Ящик был завешен тканью, пропитанной смолой Он дрожал и раскачивался.

— Что… будем делать? — Круца заикался, прекрасно понимая, что никакой из ответов ему не придется по вкусу.

— Убьем столько, сколько сможем, — прорычал фон Фольк.

Ганс поднял руку.

— План неплох, но я бы хотел прояснить некоторые детали, — и он указал молотом на фигуру, рассевшуюся на троне.

— Вон там наш враг. Убивайте, пока не доберетесь до него. Потом прикончите этого урода. Круца замотал головой.

— Твой план звучит не лучше того, что предложил Пантера. Я считал, что вы умнее других солдат. Тактику знаете и все такое.

— Это война, — огрызнулся фон Фольк. — Если кишка тонка для таких дел, ступай прочь! Ты свою работу сделал!

— Да, иди, — усмехнулся Драккен. — Мы тебя позовем, когда закончим наши дела.

— Чтоб тебя Ульрик сожрал, не жуя! Если я ввязался в это дело, я буду с вами до конца!

— Значит, на том и порешим, — сказал Ганс. — Наша главная цель — мертвый чернокнижник. Пробейтесь к нему как угодно. Убейте его. Остальное не столь существенно.

Ганс поднял молот.

— Вперед!

Не дождавшись команды, Круца бросился в атаку, размахивая мечом, вопя во все горло что-то воинственное. Волки и Пантеры бросились за ним вослед, подхватив боевой клич.

Жрец Морра поймал за руку Левенхерца.

— Отец?

— Не найдется ли у вас лишнего клинка? Левенхерц моргнул, вытащил из-за пояса кинжал и передал его рукояткой вперед жрецу.

— Вот уж не думал, что вы…

— Я тоже не думал, — сказал Дитер Броссман и последовал за атакующими.

Они врезались в толпу поклонников Жизни-в-Смерти с тыла, убив многих еще до того, как те оторвались от молитвы. Первая кровь брызнула на каменный пол пещерного храма.

Они ударили тремя отрядами: Ганс, Грубер, Драккен, Левенхерц, Дорф и Каспен; фон Фольк, его Пантеры, Шелл и Шиффер; Моргенштерн, Аншпах, Брукнер, Круца и отец Дитер Они вломились в нечестивое сборище, круша и кромсая своими молотами и клинками все на своем пути. Но сотни поклонников уже встали с колен и развернулись к неистовым воинам, срывая с себя плащи и капюшоны, поднимая оружие. Здесь были мужчины и женщины, здесь были и чудовищные твари, в которых человеческое сплеталось со звериным. Душераздирающий вой ударил по ушам защитников Мидденхейма. Круца, отбиваясь от противников, увидел, что у каждого из них на шее висит талисман с Пожирателем мира — точно такой же, как и украденный Дохляком и лежащий сейчас в поясном кошельке Круцы.


Атака фон Фолька захлебнулась: вокруг его воинов встала непроницаемая стена отвратительных в своей ярости врагов. Один из Пантер упал, обезглавленный. Второго выпотрошил ловким ударом какой-то нечестивец. Сам фон Фольк получил рану в левую руку, но продолжал прорубать путь к алтарю через ряды вставших на его пути воинов тьмы.

Чернокнижник вскочил с трона. В молчаливом восхищении он наблюдал за резней, происходившей внизу.

Он запрокинул голову и возликовал. Раскатами грома по пещере полетел его смех: «Смерти! Больше Смерти! Не останавливайтесь!»

Отряд, в котором шел Круца, увяз в сражении на правой стороне пещеры. Нечестивцы были повсюду. Вор отбивался как мог, уклоняясь от особо сильных ударов, принимая на меч более слабые. Он тоже колол и рубил кого-то в ответ, но не замечал результатов своих действий. В таком деле ему еще не доводилось участвовать. Шум, жара, кровавая взвесь в воздухе, хаос… Это была битва, нечто такое, ввязаться во что он не думал даже в самых бредовых мечтах. Карманник — и вдруг на войне! Это работа для ребят, которые в три молота крушили сейчас озверевшую толпу сбоку от Круцы. Аншпах, Моргенштерн и Брукнер, видать, находили в этом особое удовольствие, а вот Круца пока еще не прочувствовал всей прелести войны.

Звероподобное существо с пепельной шкурой и остекленевшими глазами на козлиной морде рванулось на Круцу, встав на задние лапы. Круца, который оставил свой меч в теле последнего врага, дернулся назад, лихорадочно обдумывая варианты спасения. Сверкнувший кинжал взрезал горло гадины.

Жрец Морра посмотрел на свой окровавленный клинок.

— Морр со мной, Морр со мной, — тихо произнес он.

Круца успел вытащить меч и проткнуть бешеную бабу с секирой в руках, которая намеревалась укоротить святого отца на голову.

Моргенштерн проломил очередной череп и хохотнул.

— Это напоминает мне битву у Кернских Врат.

— Тебе все напоминает битву у Кернских Врат! — рявкнул Брукнер, разбрасывая молотом приблизившихся на расстояние удара вонючих тварей.

— Это потому, что он такой старый и больше никаких битв не помнит! — прокричал Аншпах, уродуя своим молотом и без того страшные физиономии врагов.

— Вот и нет! — прогрохотал Моргенштерн, отмахиваясь от назойливых поклонников Тьмы, круша ребра и позвонки.

— Нет, он… — Брукнер запнулся. Его рот еще пытался закончить фразу, но только кровь хлестала из него. Копейный наконечник длиной с меч Круцы, вошел в спину беловолосого гиганта. Он посмотрел на сталь, разворотившую его нагрудник, на кровь, сочащуюся по копью, опустил руки и упал.

— Брукнер! — завопил Моргенштерн в ярости. Белый священный гнев пронзил его разум. Как медведь, он бросился в толпу этих подонков, разбрасывая их молотом, ломая шеи и сворачивая челюсти ударами бронированых кулаков. Один бедолага, попавший под горячую руку, взлетел вверх на полных шесть, а может, и все семь футов. С безумным ревом Белый Волк вломился в самую гущу врагов, сминая и круша их, а перед глазами его бесконечно долго падал на каменный пол Брукнер, и его длинные белые пряди укладывались кольцами в кровавое озеро. Кто-то пытался бежать от старого берсерка, кто-то просто падал в задние ряды врага, и число жертв его священной ярости удваивалось, утраивалось. Моргенштерн словно стоял посреди фонтана из крови, ошметков плоти и осколков костей.

Круца смотрел на убитого Брукнера и не мог пошевелиться. Он понял, что всегда считал Волков неуязвимыми существами, полубогами, которые ступают по полю брани, презирая опасность и отрицая смерть. Все это время благодаря одной лишь этой вере он чувствовал себя в безопасности, словно они предоставляли ему частичку своего бессмертия.

И вот Волк лежит перед ним. Мертвый Волк. Брукнер оказался обычным человеком. Просто мертвец лежал перед ним, отнюдь не Волк-полубог. Они все могут умереть. Они — всего лишь люди. И их очень мало. Разъяренных, озверевших врагов не меньше, чем по пять на каждого Волка.

Крепкая рука дернула его за ворот, и Круца упал навзничь. Он увидел, как Аншпах расправляется с двумя подонками, которым он сам, в своем потрясенном состоянии, не смог бы противостоять.

— Вставай! Вставай и дерись! — взревел Аншпах. Круца поднялся на ноги, его трясло. Он подхватил меч и встал за спиной у Аншпаха, прикрывая его от атак сзади. Звероподобные твари были теперь везде. Они лаяли, завывали, и от них нестерпимо воняло. Значит, решил Круца, в одном городе мне с ними не ужиться.

— Извини, — крикнул он Аншпаху, скрещивая клинок с очередным уродом, — я на минуту задумался. О вечном.

— Потрясение, страх, промедление — они убьют тебя быстрее вражеского меча, малыш! Брукнер мертв! Мертв! И сейчас своей скорбью ты не поможешь ему. Помоги местью! Ненавидь тех, кто убил Брукнера! Используй ненависть!

Аншпах кричал что-то еще, но уже совсем бессвязно. Слезы ярости катились по его забрызганному кровью лицу.

А потом Круца увидел то, из-за чего мир сразу перевернулся вверх тормашками. От суеты и паники вокруг большой клетки, у которой они сражались, с нее сползла часть покрова. В разъяренное существо, которое оказалось внутри клетки, Круца не мог поверить. Разум отказывался принимать это.

Безумный приспешник чернокнижника открыл клетку, и огромный дракон выполз из нее, чтобы пожрать их, потом — мир, а потом — себя.

Клинок фон Фолька застрял в захрустевшей от удара грудной клетке очередного врага, и ему пришлось бросить меч. Уже трос его Пантер погибли в этой резне. Волк Шелл окликнул его и швырнул выхваченный у врага меч. Вращаясь, он пролетел над толпой врагов, и фон Фольк без труда поймал его за рукоять, сразу же срубив голову самому настырному и глупому ублюдку.

За ним в толпе вопящих и дерущихся врагов свалился на землю Шиффер, не уследивший за тылом и поверженный в пыль коварным ударом. На упавшего Волка сразу насела добрая дюжина врагов, и все, что он успел сделать, — это выкрикнуть им в лицо имя своего бога. Копье воткнулось прямо в его кричащий рот, и Шиффер умолк навеки.

Фон Фольк увидел, как поджарый Волк, которого звали Шеллом, рванулся назад, чтобы отогнать от тела павшего брата стервятников. Пантера остановил его.

— Нет, Шелл, нет. Его не вернуть! Мы должны идти вперед! К трону! Мы должны!

— Молоты Ульрика! — гневно вскричал Шелл и бросился в битву плечом к плечу с фон Фольком. — Утопим их в крови! Пусть они захлебнутся собственной кровью!

Они шли вместе по центру, а оставшиеся в живых Пантеры держали фланги, прорубаясь через возбужденную толпу поклонников Тьмы.

Ганс первым выбрался из общей свалки и бросился к постаменту с троном. Левенхерц шел за ним вместе с Драккеном и Грубером. Каспен все еще бился с врагами в яростной схватке.

Дорф погиб. Каспен видел, как он упал, разрубленный надвое бешеной тварью. Больше Белому Отряду не услышать его свиста. Каспен удерживал свою позицию, его рыжая шевелюра покраснела, он выл, как волк, неистово вращая молот. Он остался там и встретил толпу врагов в открытом бою, чтобы дать своим собратьям время добраться до трона и чтобы взять с мерзавцев плату кровью за гибель Дорфа.

Ганс добежал до каменных ступеней постамента. Над ним стояла фигура в плаще с капюшоном. Внезапно мертвый чародей скинул свой плащ и расхохотался над Гансом. Вулканический огонь освещал его так, что казалось, будто храмовые доспехи, надетые на его статную фигуру, раскалены докрасна. Один розовый глаз светился в полумраке.

— Эйнхольт! — выдохнул пораженный Ганс. Он знал, с чем ему предстоит столкнуться, но это все равно ошеломило его. «Эйнхольт, Эйнхольт… Ульрик, пощади мою душу…»

— Иди, поздороваемся, старый друг, — просипело одноглазое чудище, маня Ганса рукой.

Комтур Белого Отряда увидел, что Волчий доспех, который был на Эйнхольте, уже покрылся ржавчиной и плесенью. Плоть на оскаленном в неприятной улыбке лице Эйнхольта позеленела и начала разлагаться. Здесь, вблизи чернокнижника, запах гниения был сильнее, чем где бы то ни было. «Должно быть, в старой могиле такой же аромат», — подумал Ганс.

— Называй меня моим настоящим именем, Волк. Я — Баракос.

Ганс не ответил. Он бросился в атаку, вскинув молот над головой. Вот его оружие рванулось к цели по широкой боковой дуге… но мертвый чернокнижник оказался быстрее. Он был ужасающе быстр. Разлагающаяся тварь по всем понятиям не могла двигаться так проворно, и это несоответствие сбило Ганса с толку — а мощный удар молота Эйнхольта сбил его с ног. Ганс свалился на холодный камень, схватившись за треснувший нагрудник и захрустевшие под ним ребра. Он пытался подняться, но ему не хватало дыхания. Его легкие отказывались действовать, перед глазами все плыло в какой-то дымке, во рту появился медный привкус.

Баракос шагнул к нему.

Левенхерц и Драккен взлетели по ступеням наверх и бросились на мертвеца.

Левенхерц бежал первым и опережал Драккена. Он взмахнул молотом, но от первого удара его противник как-то умудрился уйти, а когда молот Левенхерца пошел обратно, блокировал его и сбросил Волка с постамента ударом в живот.

Развернувшись, даже не глядя, словно и без того точно знал, где находится все и вся, чернокнижник направил свой удар прямо в ключицу набегавшего на него Драккена. Молодой Волк взвыл и упал на пол.

Баракос стоял над корчащимся от боли храмовником, словно размышляя, как его лучше прикончить. Мертвец мечтательно рассмеялся — его смех был вязким, как сироп. Потом он поднял взгляд.

На верхней ступени стоял Грубер.

— Снова ты, старый рыцарь, — произнес чернокнижник с лицом старинного друга.

— Надо было тебя прикончить в подземелье.

— Нельзя убить то, что не живет. — Голос Баракоса был сухим и хриплым, но в нем была какая-то нечеловеческая, рокочущая глубина, он глотал концы слов, словно их заглушала вековая плесень.

Молоты взлетели над головами. Грубер встретил атаку монстра с несдерживаемой яростью. Монстр еле удержал молот в руках. Оружие двумя сверкающими кругами замелькало в воздухе, свист тяжелых металлических снарядов прерывался глухим стуком встречающихся рукоятей.

Грубер ушел влево, присел под молотом мертвого чернокнижника и отчаянно ударил его в бедро. Казалось, тварь даже не почувствовала этого, даже не шевельнулась. Она приняла следующий удар Грубера на центр рукояти, а потом пнула его ногой. Грубер отлетел назад, согнувшись, а чернокнижник крутанулся вокруг своей оси и мощным, неудержимым ударом сбросил воина с лестницы. Рыцарь отскочил от каменных ступеней, его доспехи треснули в нескольких местах. Грубер скатился вниз и замер без движения.

Тварь стояла на краю своего каменного постамента и хохотала над упавшим Грубером, когда удар молота Ганса отбросил ее к трону. Прогнившие ремни лопнули, и левый набедренник с лязгом отлетел в сторону. Кольчуга под ним проржавела, из-под нее сочилась черная маслянистая жижа, которую источал разлагавшийся труп Эйнхольта.

Ганс снова кинулся на мертвеца, стараясь добежать до него прежде, чем он поднимется на ноги — тот сумел только поднять руку, чтобы отгородиться от удара Ганса. Волк ударил его по кисти, сорвав потемневшую латную перчатку. Несколько пальцев отлетело прочь вместе с брызгами черной гнилой жидкости и звеньями рассыпавшегося кольчужного плетения.

Ганс взревел, как матерый волк, занося свой молот для очередного удара. Он почувствовал вкус победы, она была так…

Тварь поднялась, пошатываясь. Сдаваться она не собиралась. Баракос взмахнул молотом. Удар был не слишком красивым, но зато ярости ему было не занимать.

Молот плашмя ударил Ганса по уху. Он услышал, как треснула кость. Его развернуло от удара, и Ганс начал заваливаться. Волк прошел, качаясь, два шага и рухнул на колени. Кровь хлынула у него изо рта на камень между ладоней, которыми он уперся в пол, уже не в силах удержать молот. Мир потерял свои краски, голоса и шум битвы доносились до Ганса как из-под воды.

С побледневшим от боли лицом Драккен попытался поднять Ганса здоровой рукой и вскрикнул, когда попытка отозвалась пронзительной болью в сломанной ключице.

— Идем! Идем! — тяжело дыша, говорил он Комтуру, надеясь, что тот сможет пересилить свою боль после удара чернокнижника. Баракос пошел к ним. Он уже не смеялся. Розовая ненависть пульсировала в его единственном глазу. Он открыл рот, и ядовито-желтая жидкость потекла по его сморщившимся губам и почерневшим зубам. Он сжал рукоять молота обеими руками, несмотря на отрубленные пальцы.

Неожиданно между двумя ранеными храмовниками и надвигающимся чернокнижником возник Левенхерц. Он тяжело дышал, и на его доспехе красовалась огромная вмятина. Кровь стекала по его ногам из-под кирасы.

— Тебе… не… жить… больше… — проговорил Левенхерц, выталкивая из себя слова одно за другим.

— Я уничтожу вас. Всех до единого. — Ответная угроза мертвеца прогремела куда убедительней. Когда он говорил, из его рта выпало два опарыша, тут же налипших на его кирасу.

— Придется, — выдохнул Левенхерц, — ибо… пока жив… хоть один из нас… тебе… не жить.

Рыцарь взмахнул молотом, и от этого удара Баракос уверенно уклонился, но рыцарь резко остановил молот и коротко, хлестко врезал молотом по латному нагруднику твари. Чернокнижник не ожидал от раненого бойца такой силы. Ржавый доспех треснул, ремни, удерживавшие его, лопнули.

Как сухие прутья, затрещали ребра. Бурая, густая жижа с отвратительными червями, копошащимися в ней, хлынула на ноги чернокнижника.

Тварь отшатнулась, опустила молот вниз и оперлась на него. Левенхерц чуть не задохнулся от мерзкой вони, ударившей в нос. Это был тот самый запах, запах смерти, наполненный гнилью и пряными ароматами. Им пропахла обсерватория его прадеда, им пропахли зловещие гробницы дальнего юга. Но здесь это было в сотню, в тысячу раз хуже.

Левенхерц подошел ближе, норовя нанести завершающий удар, но тварь сбила его с ног свободной рукой.

Каспен с криком бросился на отвратительное существо, вырвавшись, наконец, из круговерти битвы и поднявшись на постамент. За ним осталась кровавая гора тел убитых поклонников Баракоса. Его покрасневшие от крови волосы развевались на бегу, да и сам он с головы до ног был залит кровью.

— Эйнхольт! — прокричал он, уже занеся молот над головой мерзкой твари. Но он увидел лицо Эйнхольта и замер. Это был его учитель, его друг. — Ягбальд! Остановись, умоляю! Именем Ульрика, Ягбальд, по…

Друг и учитель снес голову Каспена с плеч одним выверенным ударом.

Дракон, Великий Змей, Уроборос полз по пещере воплощением Смерти. Его шея, толстая, как круп лошади, и закованная в чешую, каждая пластина которой была с рыцарский щит, выгибалась по-лебединому перед каждым смертельным ударом. Его череп с огромным изогнутым клювом и рогами на затылке был не меньше телеги. Его глаза — черные бездонные жемчужины — отражали непостижимый ужас тех, кто видел его. Немыслимо было даже предположить, откуда взялась эта тварь. О ней было известно только то, что она была сейчас здесь, в этой пещере, содрогаясь от своего неуемного желания уничтожать и разрушать. Неугасимая ненависть этого дракона ко всему живому была ужасающей.

Круца попятился, споткнулся об один из множества трупов, лежавших на полу, и упал.

— Как… нет, это невозможно… нет… — заикался он, не скрывая ужаса.

Кривые когти, каждый толщиной с мужское бедро, врезались в камень Фаушлага там, куда ступали лапы этого монстра. Его длинный, изящный хвост вздымался, разрезая и круша тела неосторожных людей и чудовищ, подбрасывая их в воздух или переламывая, как соломинки. Откуда-то из утробы змея вырывался пронзительный, громкий звук, похожий на завывания ураганного ветра. Его кожа была золотисто-зеленой, словно дракон был покрыт потемневшими от времени золотыми монетами. Только голова отличалась костяной, смертельной белизной.

Выгнув шею, дракон осматривался. Внезапно его шея выпрямилась, словно огромный бич с узлом на конце хлестнул по пещере. Голова метнулась вперед и вниз быстро, словно молния. Огромные челюсти жутко заклацали, и никто не мог сказать, сколько поклонников Баракоса нашли свою смерть в его пасти за эти короткие мгновения. Змей поднял голову. С клыков свешивались останки погибших. Дракон сделал шаг и ударил снова. Он был неуправляем, дик, он убивал всех, кого видел.

— Как мы можем убить его? — ошарашено спросил Круца, когда Аншпах подхватил его за шиворот и поставил на ноги.

— Никак! Нам его не одолеть! Беги! — ответил храмовник. Круца увидел, как лицо Волка исказил страх.

Из суматошной беготни перепуганных приспешников чернокнижника вынырнул окровавленный Моргенштерн. Он что-то сказал, но его голос потонул в очередном порыве ураганного голоса Уробороса. За ним — новый щелчок челюстей, новые крики и вопли.

— Я! Сказал! Бегите! — завопил во все горло Моргенштерн.

— А я что говорил? — риторически спросил Аншпах. Троица бросилась к стенам пещеры, у которых могло оказаться хоть какое-то укрытие, хоть малый камень, хоть мелкая ниша.


А потом мир исчез. Земли под ногами не было. Круца летел и видел только желтый сернистый дым под сводами пещеры.

Неожиданно земля снова оказалась под Круцей. Это было больно. Он перекатился на живот, чтобы увидеть, где он находится. Драконий хвост отправил их в полет, прорвавшись сквозь толпу. Кругом валялись трупы изломанных адептов некромантии, а вот храмовников Круца не видел.

Пронзительный крик дракона раздался снова.

Круца уже чувствовал запах гада — сухой, чистый запах, чем-то похожий на пшеничную водку.

Он привстал, приготовившись бежать, и увидел чудовище прямо над собой.

Круца смотрел в темные жемчужины глаз пожирателя мира Уробороса. Ничего в этих глазах не было — ни искры разума, ни признака жизни. Тем не менее, казалось Круце, что дракон рассматривает его. Лебединая шея оттянула белую голову назад, змей приготовился к удару, приоткрыл пасть, и Круца понял, что сейчас эта огромная стреловидная голова оборвет его жизнь.

В последние оставшиеся мгновения, Круца подумал о Дохляке. Дохляк, который без задней мысли привел его сюда. И привел не только в тот раз. Он и сегодня завлек Круцу сюда на встречу с его судьбой. «Вот так, Дохляк, меня, похоже, прикончит дракон! Как тебе это нравится, а? Кто бы мог подумать? Это настолько невероятно, что почти забавно».

Так или иначе, это казалось справедливым. Он подвел Дохляка под монастырь, и парень погиб, спасая его. Пришла пора платить по старым долгам.

Вот чего бы я сейчас желал, так это стать таким же невидимым, каким был ты, Дохляк. Я никогда не понимал, как ты это вытворяешь. Я знаю одно — ты был прирожденным вором. Да, вот невидимости бы мне…

Змей яростно взревел, оповещая весь грешный мир о своей ненависти. Шея на мгновение застыла, потом хлестко распрямилась. Дракон прянул.

Словно понимая, что наступают его последние часы, Мидденхейм содрогался в агонии. Небеса разверзлись, и разразилась новая буря. Град расстреливал город и его обезумевших обитателей, снег укрывал трупы белым покровом. Под тяжестью сугробов проваливались крыши, градины разбивали стекла, молнии хлестали улицы, поджигая дома и раскалывая башни. Зеленовато светящиеся всплески чужеродных энергий змеями извивались вокруг Фаушлага. Участок северного виадука длиной в полмили провалился в бездну.

Храм Морра, только наполовину отстроенный после недавнего пожара, неожиданно полыхнул вновь. Огонь был розовым. Изнутри храма раздавался звук, похожий на смех.

Молния ударила в храм Сигмара, и подломленная башня упала на крышу нефа, обрушив ее на головы молящихся.

На улицах царили хаос и насилие. Болезненное безумие и паника из-за начавшейся бури выгоняли людей на улицы. Волки, мчавшиеся от Храма Ульрика на помощь в Нордгартен, завязли в бунтующей людской толпе и были вынуждены сражаться с некогда мирными горожанами за свою жизнь под молниями и градом, среди смерти, опустошавшей город Ульрика.

Тени и духи витали повсюду, словно сама Смерть открыла свои врата, и любой желающий смог выбраться обратно в мир живых из невидимого мира. Бледные и визжащие призраки десятками и сотнями бродили и летали по улицам. Некоторые вылезали из-под земли в Парке Морра, словно утекающий вверх дым. Еще больше призраков выбиралось на Скалу Вздохов. Мертвые бродили на свободе; живые были обречены на скорую смерть.

Ления думала, что сойдет с ума. Она прильнула к Арику, когда они на всем скаку проносились сквозь хаос. Костлявые, истощенные существа, словно созданные из дыма, окружали их, хихикая и маня. Арик не знал, как еще конь слушается его во всем этом сумасшествии. Оглушительные раскаты грома и ослепляющие вспышки молнии раскалывали небеса.

— Ления! Ления!

Она поняла, что конь стоит на месте, и Арик окликает ее. Она соскользнула с седла в хлюпающий под ногами мокрый снег и помогла спешиться Арику. Рыцарь высоко держал молот-факел, сияющий во тьме. Не он ли пока не позволил ни одной тени прикоснуться к ним? Ления видела их вокруг: зыбкие, туманные образы мечущихся вокруг призраков, белесые, как морозные узоры на стекле.

— Где мы? — спросила она, перекрикивая гром.

Арик указал факелом на дом перед ними. Любопытный, приметный дом с башенками. И кони, боевые кони храмовников бродили с брошенными поводьями по улице перед ним, прядая ушами или вскидывая головы при очередном раскате грома.

— Мы в Нордгартене, — сказал Арик. — Не могу сказать тебе, что мы тут найдем. Это может быть…

— Хуже, чем эти твари? — спросила она, подталкивая рыцаря вперед. — Сомневаюсь! Идем!

Туманные существа вокруг них скапливались, и их призрачное свечение даже помогало Лении лучше разглядеть улицу, но отнюдь не успокаивало девушку. Она постаралась не смотреть на них. Она пыталась не вслушиваться в шепот, который исходил от них.

Они дошли до разбитой двери.

Забавно. Я еще жив.

Круца ощупал тело, уверяясь, что дракон ничего ему не отгрыз. Огромная туша прямо сейчас продвигалась мимо него. Змей нанес очередной удар и исключил из рядов поклонников Баракоса еще нескольких человек. Они находились всего в десяти футах от Круцы.

«Ну и дела! Да с такой удачей мне хоть сейчас можно в игорный дом идти!» Глупая мысль. Он обернулся и посмотрел на то, как чудовищное тело передвигается по пещере, истребляя все живое на своем пути.

«Неужели я стал невидимым? Хвала Ульрику, я невидим! Он не увидел меня!»

Он подобрал меч. Не свой — тот был давно потерян во всеобщем смятении. Этот был длинный, с эфесом-корзинкой. Раньше он принадлежал кому-то из подонков, убитых драконом.

Вор увидел, как Аншпах и Моргенштерн поднимают молоты, чтобы встретить свою смерть с оружием в руках. Разбегавшиеся от дракона молельщики не обращали на Волков никакого внимания.

«Доблесть обреченных. Что они смогут сделать против этого чудища? А что я теперь смогу?»

Эта мысль укоренилась в его разуме. Круца не знал, как это произошло, но он был уверен, что боги пощадили его только благодаря Дохляку. Мертвецы этой ночью разгуливали по всему городу — вот и Дохляк как-то нашел его и поделился своим талантом с Круцей.

Нет, не так. Он был со мной все это время. В моих мыслях. Он просто ждал, когда я позову его.

Он взвесил меч на руке, проверяя его баланс. Встряхнулся, вытер пот, заливавший глаза и спокойной походкой направился вслед за уходящим драконом. Главное — не попасть под хвост. Второго шанса может не быть. Путь чудища устилали останки его жертв, раскиданные по окровавленному полу. И проклятый змей, живо вращавший головой, пока не выказал ни единого признака того, что он видит Круцу. Воришка подобрался к его чешуйчатому боку, достаточно близко, чтобы слышать его размеренное, скрежещущее дыхание, достаточно близко, чтобы вновь почувствовать его насыщенный, чистый запах. Змей снова взревел, готовясь к убийству. Аншпах и Моргенштерн были следующими в очереди.

Круца протянул руку и дотронулся до теплого и сухого бока змея. Он нашел щель между пластинами и направил туда острие меча. Все это время Круца сохранял удивлявшее даже его самого спокойствие, словно он находился внутри какой-то волшебной сферы, оберегающей его от опасностей, или в «глазе бури».

Всем весом он навалился на яблоко меча, вгоняя его в тело дракона.

Дракон взревел. Душераздирающий звук начал отражаться от стен пещеры, и эхо его, казалось, только усиливалось. Горячая, вязкая кровь хлынула из раны мощной струей, откинув Круцу назад.

Он лежал на спине в липкой крови гада, когда змей зашелся в агонии. Его гибкое тело содрогалось, свивалось в кольца и резко выпрямлялось, уничтожая еще оставшихся в живых приспешников Баракоса. Лапы сжимались, и кривые когти вспарывали животы, разрубали спины, сносили головы. Аншпах и Моргенштерн, заметил Круца, проворно шмыгнули за крупный валун.

Сотрясая пещеру и дрожа всем телом, змей испустил троекратный пронзительный крик, каждое повторение крика звучало громче предыдущего вопля. Его когти вонзались в камень, высекая искры и разбрасывая осколки гранита во все стороны. Его смертные судороги убили больше врагов, чем смогли одолеть все Волки, вместе взятые. Последний горький стон вырвался из его глотки, и Уроборос замер. Земля содрогнулась от его последней конвульсии. Хвост дернулся еще раз и тяжело упал.

«Вот тебе и вор! Прикончил этого проклятого дракона», — подумал Круца, теряя сознание.

Драккен тащил Ганса прочь от чернокнижника. Комтур был на полпути к могиле и мало что понимал. Левенхерц лежал без движения на постаменте рядом с трупом Каспена. Баракос, растерзанный Волками, тяжело дышал и ходил вокруг молодого Волка, наблюдая за его безнадежными усилиями.

— Я сделаю тебе небольшое одолжение, мальчик… — усмехнулся Баракос своим, — точнее, позаимствованным ртом.

— Вы, Волки, сделали больше, чем я от вас ожидал. Вы изуродовали меня. Теперь мне нужно новое тело.

Чернокнижник с трудом подошел к Драккену. Тот попытался отползти от него, да еще и Ганса спасти, но его сломанная ключица немедленно воспротивилась столь резкому движению, и у молодого Волка на мгновение померкло в глазах от боли.

Первое, что он увидел, когда открыл глаза, было лицо Баракоса. Мертвый чернокнижник склонился над ним и улыбался прогнившими губами. Могильная вонь его дыхания была непереносима.

— Но ведь все уже закончено, малыш. Давным-давно. Я уже победил. — Мертвец улыбнулся, и разлагающаяся кожа на его лице покрылась трещинами. Его голос звучал низко, в нем слышались нечеловеческие ноты высшего могущества. — Мидденхейм мертв. Он принесен в жертву мне. Жизни тысяч закланных на моем алтаре насытят собой ту силу, которая дарует мне божественное могущество. Мне не надо многого. Главное, чтобы этого могущества достало для превращения мира в пепелище, в гнойник. Я ждал этого многие тысячелетия — и наконец справедливость восторжествовала. Смерть наделила меня бесконечной жизнью. И сейчас уже весь город поднялся, чтобы совершить жестокое самоубийство. Тогда-то я и получу власть над миром. Так вот, возвращаясь к моему главному затруднению: мне нужно новое тело.

Баракос вперился в глаза испуганного Драккена.

— Ты молод, крепок. С моей силой я смогу вылечить твою рану за секунду. Ты мне подходишь. Красивый парень — я всегда мечтал выглядеть привлекательно.

— Нет! Именем Ульрика! — прошептал Драккен, протягивая руку за оружием, которого у него уже не было.

— Ульрик мертв, малыш. Тебе уже пора привыкать к имени нового повелителя.

— Баракос, — раздался голос из-за спины чернокнижника.

На ступенях стоял жрец Морра. Кровь пропитала его рясу, и из раны на голове по морщинистому лицу стекала тонкая струйка крови. Он разжал руки, и окровавленный кинжал, который дал ему Левенхерц, упал на пол.

— Дитер. Дитер Броссман, — сказал Баракос, поднимаясь и оборачиваясь лицом к жрецу. — Отец, вы во многих отношениях являетесь моим злейшим врагом. Когда бы не вы, эти надоедливые Волки никогда бы не поняли, что угрожает их городу. А как вы расправились с Гильбертом? Как же я проклинал тогда ваше имя и душу!

— Я польщен.

— Не стоит. Через пару мгновений вы умрете. Но вы крепкий орешек! Ведь только вы увидели — только вы распознали меня. Как ищейка, вы неумолимо шли по моему следу, зарывшись в книги и манускрипты, выискивая мельчайшие намеки…

— Такое древнее зло, как ты, обнаружить легко, — сурово сказал жрец, делая шаг вперед.

— А почему вы углубились в книги, хотелось бы мне знать?

— Что? — жрец остановился.

— Дитер Броссман, преуспевающий купец и — лишь слегка — жестокий человек. Почему вы свернули на путь Морра, отказавшись от мирской жизни в Мидденхейме?

— Не время для игр, — жестко сказал жрец.

— Ах да, конечно: ваши ненаглядные жена и сын, — прошипел чернокнижник.

— Они умерли.

— Нет, вовсе нет, разве ты не знаешь? Они просто оставили тебя, бросили тебя и бежали, куда глаза глядят, потому что ты был жестоким, бесчувственным, неприступным. Это ты заставил их бежать. Они не умерли. Они живы, скрываются от тебя в Альтдорфе и надеются, что судьба больше никогда не сведет их с тобой. Могу я выступить в роли судьбы?

— Нет, это не…

— Это правда. Ты в своих мыслях похоронил их, отослал их к Морру! И все это для того, чтобы забыть о том, как ты сам уничтожил свою семью жестокостью и алчностью. Совесть заставила тебя отречься от этих грехов, и ты притворился, что они мертвы, и стал жрецом Морра, чтобы самому поверить в это.

Лицо Броссмана было непроницаемым, как Фаушлаг.

— В другой жизни я заплачу за свои преступления, и Морр примет меня в свои объятия. А вот когда заплатишь ты? Жрец Морра шагнул вперед и поднял вверх руки.

— Ты ведь мертв, Баракос? Да, я знаю, ты нежить, пробравшаяся к нам из-за порога смерти. И все же… Та форма, в которую ты вселился — бедолага Эйнхольт, Белый Волк. Знаешь, он тоже мертв. Ты можешь с минуты на минуту получить божественное могущество, но пока ты просто труп. Так что предам-ка я тебя в руки Морра.

Жрец снова шагнул вперед и начал погребальную молитву, Безымянный Обряд. Дитер Броссман начал благословение трупа, стоящего перед ним. Он благословлял его, воздвигая защиту от зла, отсылая потерянную душу к Морру, Повелителю Мертвых.

— Нет! — задрожал от гнева мертвый чернокнижник. — Нет! Нет! Ты не сделаешь этого! Не сделаешь!

Жрец Морра продолжал распевное чтение молитвы, направив всю свою волю и всю святость его служения на богопротивное существо, находившееся перед ним.

Обряд столь же старый, как Мидденхейм, призвал на помощь жрецу незримые силы — они вцепились в нежить и начали медленно выталкивать ее из того обиталища, в котором он засел. Баракос сотрясался в конвульсиях, кашлял, разбрызгивая мерзкую жидкость.

— Нет, ублюдок! Нет! — посылал он жрецу проклятия на смеси тысячи языков.

Это была отважная попытка. Драккен, наблюдавший за этим поединком воли и магии, на мгновение поверил в то, что жрец может преуспеть. Но тут извивающийся чернокнижник дошел до Дитера Броссмана и, содрогнувшись, скинул его с постамента злобным ударом неживой руки.

Буря внезапно утихла. Последние градины врезались в избитые мостовые. Розовая ночь внезапно потемнела.

Наступил решающий момент. Момент, когда отвратительная тварь становилась еще более отвратительным божеством.

Каждый язык пламени в городе внезапно угас: свечи и светильники, факелы и фонари, костры и пожары. Погасли все огни.

Кроме одного.

При помощи Лении Арик по одной ступеньке за раз наконец поднялся на постамент. Тут он и увидел то, что когда-то было Эйнхольтом. Быстрым взглядом он окинул вершину постамента. Каспен. Левенхерц. Драккен и Ганс. Столько усилий, столько потерь…

— Снова ты? — прогремел Баракос. — Арик, детка, ты пропустил столько интересного. Ты опоздал.

Рыцарь здоровой рукой начал раскручивать свой молот. Горящая Вечным Огнем шкура прочерчивала в воздухе большие огненные круги. Бесконечный Огонь, пламя волка-бога. Молот свистел, шкура слепила глаза неземным сиянием.

Арик выпустил рукоять. Именно так — плавно, без рывков — учил его метать молот его друг и наставник. Ягбальд Эйнхольт.

Горящий молот ударил чернокнижника в грудь и повалил его наземь.

Напротив него без сил упал Арик.

Ления посмотрела на сбитого с ног чернокнижника, увидела, как тонкие языки Вечного Пламени вырываются из его смятой, пробитой груди, а чернокнижник тем не менее пытается подняться. Горящий молот лежал рядом, постепенно угасая, как если бы он был последней надеждой на спасение.

Мертвец приподнялся, словно из могилы, и его единственный глаз вперился в Лению.

— Я не думаю, что… — прохрипел чернокнижник, и это уже было слишком для девушки.

Она рванулась вперед. Вся ее сила понадобилась, чтобы поднять тяжелый молот Арика. А о том, что у нее хватит сил взмахнуть этим молотом и опустить его на проклятую тварь, Ления не знала и сама. Однако сил хватило.

— За Стефана! — прорычала она, когда горящий молот впечатал нежить в камень постамента.

Тварь вспыхнула Вечным Пламенем Ульрика, охватившим ее с головы до пят. Чернокнижник дергался и трясся. Этот бьющийся, как рыба на крючке, факел издавал пронзительные вопли, заглушавшие даже предсмертный стон Уробороса. Ления отступила назад — жар пламени был слишком велик. Баракос побелел в огне, как искра от фейерверка, и упал замертво. Когтистая тень попыталась выбраться из горящего тела, чтобы найти новое пристанище, но священное пламя оказалось слишком сильным: языки огня, словно белые руки, обхватили дух Баракоса и втянули зыбкую призрачную фигуру обратно в тело. Дух исчез, издав на прощание душераздирающий вопль. Бесконечная жизнь Баракоса подошла к концу.

Осторожный, робкий дневной свет просочился на улицы города, словно разведчик перед наступлением армии.

С той ночи ужаса прошла неделя. Мидденхейм отстраивался, хоронил бесчисленных мертвых, налаживал новую жизнь.

Под навесом, поставленным в Парке Морра и должным образом посвященным Морру, отец Дитер Броссман проводил погребальный обряд для пяти Храмовников Ульрика. Их звали Брукнер, Шиффер, Каспен, Дорф и Эйнхольт. Обряд был необычен. Обычно Воинов Храма отпевал сам Верховный Жрец Ар-Ульрик. Но Ганс настоял на другом.

Жрец говорил тихо и спокойно, словно он выздоравливал после какой-то болезни. Вообще-то он действительно был ранен — об этом свидетельствовала его перевязанная голова. Но на самом деле его терзала не физическая боль, а незаживающий горящий шрам в душе.

Во дворце лекари ухаживали за поправляющимся капитаном фон Фольком, единственным из семи Пантер, выжившим в Нордгартенской битве. Прикованный к постели, он попросил служителей Сигмара, ухаживавших за ним, позволить жрецам Ульрика также помогать ему в выздоровлении.

В таверне «Парящий Орел» после поминальной службы в Парке Морра сдвинули кружки выжившие Белые Волки: Моргенштерн, Аншпах, Шелл, Грубер, Левенхерц. Чувства были старыми, знакомыми. Каждая победа оставляет в душе такое смешанное чувство ликования и горечи, ибо в ней скрывается и крупица поражения. Волки не задумывались о той цене, которую взимает с них судьба: они всегда помнили своих павших и знали, что их тоже будут помнить. На стене Полковой Капеллы добавилось пять новых имен. Вместе с Великой Стаей бегут теперь еще пять бесстрашных Волков.

— За погибших! Да благословит их всех Ульрик! — провозгласил Моргенштерн, снова напомнив им всем о цене победы.

— За новую кровь, — сухо добавил Аншпах. Они снова сдвинули кружки.

— За новую кровь! — крикнули они хором.

— Какая новая кровь? — спросил Арик, подходя к столу. Рука его висела на перевязи.

— А ты не слышал? — спросил его Грубер таким тоном, словно в новичке было что-то необычное. — Тут Аншпах привел в Храм нового Волчонка.

Она поцеловала его в губы и отошла от его кровати.

— Ления… я люблю тебя, — сказал Драккен. Это прозвучало глупо, да он и чувствовал себя глупо во всех этих бинтах и лубках, которые удерживали его срастающуюся ключицу от лишних движений.

— Я знаю. — Она не смотрела на него. — Надо идти обратно. Брейгаль хочет, чтобы мы натаскали воды для пира. Если я останусь хоть на секунду, он убьет меня.

— Ты все еще боишься Брейгаля? После всего, что случилось?

— Нет, не боюсь. Но у меня есть работа, и я ею дорожу. Он пожал плечами и тут же содрогнулся от боли. Зря он так активно двигается.

— Уф… Я знаю, знаю… но ответь: ты меня любишь? — Драккен выжидающе уставился на Лению с лазаретной койки.

— Я люблю… храмовника-Белого Волка, — многозначительно произнесла она и пошла к Брейгалю и его занудным распоряжениям.

Величественная статуя Ульрика нависла над ним.

Ар-Ульрик, великий Ар-Ульрик, закончил обряд в окружении клубов дыма, поднимавшихся от алтаря, и передал только недавно выкованный молот Гансу, который осторожно, памятуя о своем ранении, принял освященное оружие.

— Именем Ульрика, я допускаю тебя в Храм и беру тебя в Белый Отряд, — торжественно и строго произнес Ганс, — где ты сможешь найти дружбу и стяжать славу. Ты доказал свою отвагу. Выдержи со всей стойкостью долгие годы подготовки и обрети свое предназначение в служении Храму.

— Принимаю это как благословение, как я принимаю этот молот.

— Ульрик смотрит на тебя. Теперь ты Волк.

— Я знаю.

Посвященный опустил молот. Тяжелая шкура и серо-золотой доспех были для него обузой. Хотелось надеяться, что скоро он привыкнет к ним.

— Как вы ходите во всей этой амуниции? — прошептал он своему новому Комтуру.

— Волею Ульрика… гроза драконов, — улыбнулся Ганс. Круца тихо рассмеялся в ответ, и они вместе двинулись к выходу из Храма.

В Альтквартире на грязных задворках какого-то паршивого кабака трущобные дети играли мячиком, туго набитым всяким тряпьем. Они швыряли мяч в грязную, закопченную стену и напевали:
		«Ба-ба-Барак грязнуль крадет,


		Не ждет, придет и всех убьет.


		Ба-ба-Барак придет и съест


		Весь город за один присест!»


Как только песенка закончилась, они разом рухнули на землю, делая вид, что умерли. На этот раз.