Путь слез
Дэвид Бейкер


Странствия души #1


«Путь слез» перенесет вас в XIII век – мрачную эпоху Крестового похода детей, – когда более 50 000 подростков из Германии и Франции, подстрекаемых духовенством, отправились в Святой Город, чтобы отвоевать Гроб Господень. Автор, Дэвид Бейкер, мастерски соединив художественный вымысел и историческую правду, написал великолепный роман о жизни небольшого отряда крестоносцев во главе с отважным предводителем Вилом, его братом Карлом и сестрой Марией.

Реализм и захватывающий сюжет этой истории возвратит читателя в глубину веков, и расскажет о вере, устремленной в вечность и противостоящей натиску невероятных трудностей.


Дэвид Бейкер

Путь слез


Вступительное слово к русскому изданию


Дорогой читатель!

Меня переполняет радость и благоговение оттого, что мой труд оказался в руках украинских и российских читателей. Ведь это вам принадлежит литературное наследие, которое благословило мир творчеством всемирно известных писателей. От всего сердца благодарю вас за теплый прием.

«Путь слез» это первая книга из серии «Странствия души», и я вручаю ее вам, как свидетельство милости и благодати нашего терпеливого Господа. В романе повествуется о далеком от нас мире, который странным образом посетил меня глубокой ночью в феврале 1994 года. Я сидел в неудобном кресле, одинокий и разбитый отчаянием, как вдруг, закрыв глаза, увидел отряд юных крестоносцев, моливших меня поведать их давно забытую историю.

В течение последующих четырех лет мир становился для меня все шире и шире, раскрывая передо мной богатство тайн былых эпох. Все это трудно описать словами. Я читал, познавал, записывал события, которые затем переносились на страницы рукописи настолько стройно, насколько это позволял мой талант писателя. Затем, когда была завершена последняя глава «Пути слез», меня снова позвало в тот забытый мир. На этот раз уже на шесть лет, в течение которых я написал «В поисках надежды» и «Паломники обета», последние книги из этой серии.

Теперь же я с нетерпением жду того момента, когда мы вместе с вами ступим на путь волшебной силы повествования, в котором авторский след словно исподволь сопровождает читателя. Мы вместе пойдем с теми, кого, я надеюсь, вы полюбите с той же силой, с какой полюбил и я. Однако позвольте мне предупредить вас, что это странствование будет не без трудностей. По своей сути роман «Путь слез» посвящен искупительной силе страданий.

Одно беспокоит меня: мне ли говорить вам о страданиях. Мы, жители Северной Америки, не знаем того, что знаете вы. Наши истории очень разнятся. Немногие из нас голодали, немногие когда-либо мерзли; нас не притесняли, нас не раздирали войны по большему счету, мы жили безбедно и безмятежно.

Все же и мне пришлось пережить кое-что. Я томился под тяжестью стыда, сомнений и ненависти к самому себе. Я проводил ночи в страхе и дни в ужасе. Я неистовствовал против Бога. Меня силой протащило по тернистой пустыне отвержения, которая казалась еще невыносимей от искушающего вида изобилия, окружавшего меня. Я побывал во мрачных местах, о которых пишет Св. Иоанн Креста в «Темной ночи души». Но достаточно ли я выстрадал? Мои стесненные обстоятельства всего лишь легкое неудобство по сравнению с тем, что терпят другие. Мне противно называть пережитое мною «страданием», когда я вижу обритые головы онкобольных детей, когда читаю об убийствах и зверствах в далеких странах, о терроре и безумствах, о невыразимом горе, через которое проходят многие другие. Так что, нет, я не страдал так, как пришлось страдать другим. Но я все же предлагаю вам выслушать одну историю и, тем самым, предлагаю вам выслушать самого себя.

С наилучшими пожеланиями,

Дэвид Бейкер.


Пенсильвания, 2009 год.

Благодарность


Сердечно благодарю милостивого Господа, свою терпеливую жену Сьюзан, всех родных и друзей: слова ободрения и мудрости, которыми вы делились со мной, помогли этому роману увидеть свет. Хочу поблагодарить своего предприимчивого дядю, Гордона Лу, и неутомимого агента, Ли Хью, за их огромную роль в продвижении этой книги и всей серии «Странствия души». Мои новые друзья из «RioerOak» заслуживают особой благодарности за профессиональную поддержку и неподдельную заинтересованность. Огромное спасибо редактору, Крейгу Бабеку. Также выражаю признательность бургомистру Норберту Забелю из города Сельтер, Германия, за уделенное мне внимание и время при подготовке материалов для этой книги. И конечно же огромная благодарность славным жителям немецкого городка Вейер за их гостеприимство, в особенности семьи Ротт, Викер, Локс и Кламс, чья бескорыстная дружба сделала мою работу легкой и приятной.


Введение

Столкновение миров


Зеленеющие поля Франции сотрясались под копытами исламской армии, которая безжалостно топтала самое уязвимое место сердце христианской Европы. Двести тысяч мавров, персов, варваров и коптов, разбойничая, незаметно проникли в христианский мир вслед за своим предводителем, Аб-дель-Рахманом. Жажда наживы увлекала их дальше и дальше на север, в эти богатые земли. Как рой египетской саранчи они пронеслись по владениям Церкви с твердой решимостью: склонить Крест пред Полумесяцем.

Простой местный люд рассеивался пред неистовым полчищем как ворох сухих листьев при порыве ветра: каждый спешил укрыть скот и домочадцев в самых дальних углах плетеных хижин. Не подозревая о том, что вскоре покачнется равновесие сил всего континента, эти несчастные только и могли, что забиться подальше в глубь хилой лачуги и всхлипывать от ужаса в надежде, что вскоре все прекратится.

Армия захватчиков неудержимо продвигалась к реке Луаре, и к октябрю 732 года даже плодородные земли между Пуатье и Турином оказались под угрозой. Весть о неизбежном нападении быстро разнеслась по феодальным поместьям верхней Аквитании, и вскоре местность была целиком оставлена и оказалась во владении свежих ветров и ласкового тепла французского солнца. Ни усталая походка крестьян, убирающих остатки снопов на господском поле, ни потуги быков, старающихся сдвинуть тяжелогруженые телеги, не нарушали спокойствия пейзажа. Ибо на юге уже поднимались облака пыли близившейся бури, и устрашенные владельцы этих добрых земель скрывались, где могли.

На севере собиралась еще одна гроза, и ее грохот зловеще накатывался на встревоженные равнины. Ответным наступлением командовал король франков Карл Великий, Король-молот, ведя за собой ревущую толпу воинов со стальным взглядом. Суровые тевтонцы поклялись больше не отдать неприятелю ни одного молодого леса, плодородной пашни, ни одной священной церкви или златовласой девы. И поэтому, хотя при виде стремительного темноглазого воинства их бросало в холодный пот, они, стиснув зубы так же крепко, как лед сковывал их родную реку, спешили встретить безжалостного врага мечом, копьем, секирой и молотом.

Час за часом, с тех пор как лучшие сыны обоих миров столкнулись в битве, попранные поля Аквитании источали на поверхность большие кровавые озера. На своей усталой спине ветер уносил разрозненные человеческие крики, лязг и бряцанье оружия, звуки падения воинов и лошадей далеко от места сражения, к лесистым окраинам равнины. А за молчаливым солнцем неустанное Провидение по собственной воле распоряжалось судьбой каждой души. И в конце решилось так, что Абдель-Рахман лежал на поле мертвым, его побежденная армия бежала, а вожделения исламских захватчиков угасли, пусть и на время. Обагренная кровью земля пришла в спокойствие, скорбно убаюкивая искромсанные останки сынов Мухаммеда и братьев Христа. Ветер теперь подхватывал только благодарные вздохи освобожденного христианского народа.

Вскоре покорные слуги вернулись к своим скромным обязанностям, и вновь посев и жатва продолжили вековой черед. Однако державные дворы Европы не забыли ту великую битву и не простили врагов. И с той поры меч не вкладывали в ножны и не оборачивались спиной к чужеземному миру, который лежал по ту сторону моря. Напротив, долгие последующие века христиане не сводили с языческой стороны недремлющий взгляд.

И бдительность оказалась благоразумной, ибо ко второй половине одиннадцатого века до тревожного слуха Папы Римского, Урбана II, дошла весть отчаяния от христианских паломников в Иерусалиме, гонимых за свою веру, молва гласила об опасности, угрожавшей самым восточным европейским границам. В ответ папа воззвал к королям и властителям своей земли вновь восстать на защиту Веры. Итак, в августе 1096 года от Рождества Христова, армии христиан сплотились под его призыв, и рыцари первого Крестового похода, с чьих выпяченных нагрудных лат ниспадали плащи с багряными крестами, ворвались в Палестину.

Три года песчаные равнины и зубчатые горы этой древней земли пропитывались кровью, как крестоносцев, так и турков, пока, наконец, в июле 1099 Иерусалим не был взят под покровительство Церкви. Как ни прискорбно, но человеческая бойня, последовавшая за взятием города, не оправдала благодати Креста и никого не привела к познанию Того, Чья кровь проливалась на ту же землю, но в любви. Поколения исламских воинов отчаянно противостояли своим светлолицым завоевателям и вступали с ними в схватку по всей Земле Обетованной до 1187 года, пока они снова не завладели Священным Городом.

Христианские рыцари, изгнанные из святых мест, продолжали нападать на врага еще более двадцати лет. Однако их усилия слишком дорого обходились, и вскоре средоточие армии Султана прижало их к палестинскому побережью. Сам Крест Господень, казалось, будет повержен в воду рукой неумолимого врага. Перед лицом такой опасности Папа Иннокентий III поднял тревогу, призывая своих безукоризненно верных франков и кельтов, саксонцев и норманнов, а также другие племена и народы, рассеянные по королевствам христианской Европы. Но его воины устали и проявляли нерешительное колебание.

Затем, весной 1212 года от Рождества Христова, папская мольба дошла до детей Франции и Германии, и они пришли в волнение. Под наплывом вдохновения священников, равно как и чувств, они готовились променять домашний очаг и привычную жизнь на надежду Божьей славы. Пятнадцатилетний пастушок по имени Стефан из окрестностей французского города Клойе объявил о видении, в котором он видел, как дети христианского мира разделяют воды Средиземного моря и без сопротивления входят в распахнутые ворота Иерусалима. Он провозгласил, что безобидные дети приобретут Святой Город силой своей чистоты и невинности, а не грубой силой топора и меча. В ответ на такое удивительное заявление тысячи людей зажглись мечтой о новом Крестовом походе и вняли призыву Стефана: «Мы идем к Богу и ищем блага для святого креста за пределом моря!»

Примерно в то же время десятилетний Николас из Германии провозглашал похожую весть по всему городу Кельну и за его пределами. Он также созывал армию детей покорить Иерусалим и ускорить обращение из ислама всей Палестины. Николас убеждал толпы жаждущих чуда, что, где пали крестоносные рыцари и воины великих королей, дети добьются успеха одним своим упованием на Самого Бога. Слова Николаса быстро распространялись по хуторам, городам и поместьям и дети ответили на них.

Итак, к месяцу июню бесхитростные агнцы Европы начали собираться стайками от двадцати до ста детей для паломничества на юг. В обществе, где, как было принято считать, добрые дела обеспечивали не только временное благословение, но и само вечное спасение, где самопожертвование еще оставалось благодетелью, а вера понималась буквально и безусловно, легионы детей сплачивались, присягая на верность Богу, Которому они с радостью доверяли. Многие были готовы идти без провизии, чтобы испытать чистоту своей веры и зримо доказать полную зависимость от всемогущего Бога. Непоколебимые даже перед лицом падшего мира, отряды Невинных отправились в путь в простодушном восторге и весело резвились в ожидании чего-то великого. Учитывая их безмерную простоту, такое невиданное ранее, всецелое посвящение должно было привести маловерных в зачарованное молчание. Столь редкое и благородное качество по праву достойно почитания.

Один летописец позже напишет, что детская радость была настолько великой, что никакие преграды не могли сдержать их. Вероятно, некоторые дети все же убежали вопреки мольбам и запретам родителей. Однако не следует забывать и о жертве тех других родителей, которые добровольно отпускали любимых детей, благословляя их со слезами на глазах. Приношение, должно быть, мучительно отзывалось в их совести, а терзающая боль немыслима для нас сейчас. Но их доверчивость, беззаветная и преданная, каковой она наверно была, печально омрачалась их слепотой. Ибо вера, лишенная истины, не вера вовсе, а лишь преднамеренное безрассудство, обреченное на скорбный конец.

Конечно, виновными были не только родители. Дьявольские спекуляции со стороны крестьянства, знати и, возможно, даже самой Церкви в угоду собственной воображаемой наживе поощряли ряды младых Исааков к неминуемым скорбям. По совести нужно отметить, что Папа Иннокентий III не выражал общественного одобрения этого Крестового похода, также у нас не имеется никаких документальных доказательств открытого признания данного предприятия Церковью. Однако мало кто усомнится в том, что именно церковная поддержка подобных движений была решающим вкладом в общественное признание похода. Не располагая ни одним свидетельством попытки предотвратить бессмысленную трагедию, мы, однако, знаем точные слова папы: «Эти дети опорочили нас». В дополнение к сказанному нужно отметить, что ни этот папа, ни его последователи не пожелали освободить выживших крестоносцев от их «обетов». Слава Богу, некоторые проявили мужественное противостояние Крестовому походу, открыто заявляя, что сам Диавол вовлек людей в обман. К несчастью, в то время народ был глух к голосу разума.

В среде этих смешанных и противоречивых толков дети-крестоносцы формировали свои ряды. Как же они отличались от закаленных, суровых ветеранов, которые вкусили от ярости и ненависти войны! Армия защитников христианства, самая преданная своему делу, состояла из смелых юнцов и подростков: молодых искателей приключений, гладкие лица которых еще не знали лезвия бритвы, лупоглазых карапузов, бойких девчушек, молодых матерей с грудными младенцами. Изредка среди них попадался ребенок отверженный, несчастный, униженный или брошенный. Запах жертвы, столь беззащитной как эта, привлекал также и волков, и их нечистые помыслы добавляли новые невзгоды на долю Невинных. Да, к счастью, к детям примыкали и блаженные, богобоязненные пастыри, и они-то, движимые состраданием и заботой, прилагали все усилия, дабы защитить и провести маленьких бойцов к цели. Сыновей и дочерей знатных лиц было значительно меньше. Следует понимать, последние и их родители вполне удовольствовались будущими благословениями, которые причитались им за то, что их сервы[[i] Сервы (от лат. Servi – рабы) – категория феодально-зависимого населения в средневековой Западной Европе (прим. пер.)] сослужат добрую службу. Однако некоторые особы высокого рода не остались в стороне, и многие из них, как и остальные спутники, страдали и умирали. О деталях одеяния таковых, германские летописцы упоминали особо: облаченные в серое, паломники покрывались Крестоносным плащом и носили широкополые шляпы.

Сохранились сведения, что отряд Стефана следовал по полям центральной Франции, через Рейн близ Лиона, через Дофин и удивительную местность Прованса, пока не достиг, в конце долгого пути, портового города Марсель. Имеются данные, что Стефан стал известен как «Пророк» и передвигался в просторном фургоне, завешенном алыми знаменами. По пути он вдохновлял и пополнял толпу приверженцев через проповедь и пророчествование, в которых говорил властно, от имени небес. После выжидания, которое дорого обошлось властям, растерянный король Франции, наконец, приказал отрядам возвратиться домой, но Стефан и его последователи отказались ему подчиниться.

Хроники и последующие поколения рассказывали, что светловолосую армию маленьких германцев сопровождала свита «бабочек и птиц», напевая всем знакомый гимн «Чудный Господь Иисус», известный также как «Гимн крестоносцев». Нам кажется, что по видению Николаса Средиземное море должно было разделиться перед детьми в Генуе, но твердой уверенности касательно их точного маршрута нет. В своей внушительной работе «Детский Крестовый Поход», впервые опубликованной около 1870 года, преподобный Джордж Забриски Грей приводит доводы тому, что отряд Николаса прошел к западу от Рейна и пересек Альпы по хорошо известному Монсенисскому перевалу, попав прямо в район Пьемонт современной Италии. Отсюда, считает он, они последовали по долине реки По к Генуе.

Однако Грей и другие исследователи сходятся во мнении, что не все германские крестоносцы следовали исключительно за Николасом. Первоначальная армия разделилась, возможно, в Кельне, а может быть, и в Майнце. Отщепенцы, не меньше двадцати тысяч детей, решили идти вдоль восточного берега Рейна. Их страдальческий путь покрыт еще более плотной завесой истории, чем судьба спутников Николаса. Но считается, что, в конце концов, они ушли далеко от течения Рейна, в глубь Швабии, прежде чем направиться на юг сквозь опасные земли восточной Швейцарии. Грей утверждает, что они обошли Альпы но Сен-Готардскому ущелью, а затем совершили загадочный поворот на юго-восток к Адриатическому морю.

Принимая во внимание природу той эпохи и ее литературные наклонности, естественно предположить, что потерявшиеся или отбившиеся группы-одиночки, как и независимые отряды, и есть те светловолосые дети, попавшие в Ломбардию через безызвестные альпийские перевалы и направлявшиеся в Геную. Именно эти таинственные и едва заметные следы составляют предмет истории, далее изложенной в книге.

Повествование было бы тщетным и весьма ограниченным, если привязывать его к тому небольшому количеству проверенной информации, которую предоставляют скудные и порой противоречивые источники. Для данной работы был выбран особый путь: представить события таким образом, чтобы, не без участия личных предположений и догадок, совместить исторически достоверные переживания всех крестоносцев в общем. Хотя были приложены все усилия, чтобы факты повести сочетались с историческими данными, автор не ставил перед собой цели предложить вам документальный рассказ. Книга составлялась в надежде, что, перевернув последнюю страницу, читатель полнее осознает природу и дух этого несостоявшегося предприятия и мира, в котором оно имело место. Надежда была и в том, что истины, предложенные в этом, труднейшем странствовании душ, пройдут сквозь время и коснутся укромных уголков сердец нового века.

В мироздании, которое томилось от гнета, эти безобидные дети Европы перенесли непередаваемые трудности. Будь то засуха или голод, болезни или нападки врагов, доблестные воины выносили на себе испытания мира, погрязшего в страшных мучениях. Твердые в своем уповании, эти, отверженные всеми крестоносцы, продолжали путь. Сомнение опутывало их, но они все равно выстояли до конца с желанием верить, с желанием доверять, безмолвные и согретые любовью Бога, перед Чьим взором они терпеливо страдали.

Автор уверен в немногом, но не сомневается, что отважные крестоносцы, чьи страдания стали компасом к вратам Божьих истин, сегодня возжаждали бы стать нашими проводниками. Ибо они вкусили загадочной свободы, обретенной посреди несчастий, и, несомненно, пожелали бы поделиться с нами радостью этого сладостного освобождения. Надежда, проявившаяся в их невзгодах, обладает ключом к нашей собственной свободе, когда мы разочарованы, падаем и переносим несчастья; она придает нам мужества встретиться с тайнами, которых боимся. Возможно, их странствие это метафора надежды посреди уныния и горя.

Итак, в путь! Идите в Палестину, плечом к плечу с доблестными юными крестоносцами. Шагайте вместе с ними по феодальным поместьям, устрашающим Альпам, бревенчатым городам и величественным замкам средневекового христианства и не ослабевайте сердцем ибо, хотя вам предстоят страдания, вам надлежит и освобождение.


Vincit qui patior!


Книга 1


Глава 1

Тьма окутала поместье


Ранним летом 1212 года от Рождества благословенного Господа неизменный Лаубусбах бесшумно катил мирные воды к речке Лан. Он тёк на запад, прокладывая себе путь по Tonschiefer, мягкому пласту глинистого сланца, бесконечно работая над формой широкой и ровной долины еще с тех самых пор, как первобытные франкские племена охотились на оленя и лисицу по длинным склонам и широким спинам лесистых холмов, плавно спускающихся к водам реки. На расстоянии дня неторопливой прогулки от устья потока равнина резко сворачивала к чашевидному ущелью, где более упрямая донная порода, Diabas, сжала берега настойчивых вод. Как уже почти двадцать поколений кряду, так и теперь, эта глубокая впадина служила добрым людям из селения Вейер, заботливо укрывая от холода и непогоды их приземистые, крутоверхие лачуги, крытые соломой. Но даже под такой незыблемой защитой от прихотей природы нужно было убежище от злобных духов, которые, несомненно, рыскали по окружающим лесам и полям. Его предлагала древняя и потемневшая от времени каменная церковь, возвышавшаяся на краю впадины.

Этим особенно сухим и жарким июньским месяцем обычно оживленный Лаубусбах не журчал и не плескался по каменистому дну, и даже колесо вейерской мельницы он не вращал с привычным рвением. Вместо того, чтобы смеяться в ярком свете летнего солнцестояния, поток тосковал, словно не солнце, а звезды мрачной ночи отражались в нем. И эта грусть не ускользнула от простого деревенского люда, Volk, который чутко внимал знакам потусторонних сил, наполнявших мир. Тоска Лаубусбаха стала причиной для размышлений и, возможно, молитв, предвещая будущее время слез.

* * *


В нескольких минутах ходьбы от берега стояла скромная хижина вейерского пекаря. Прочные стены крепко держали на себе густую соломенную крышу и давали хороший приют своим хозяевам. В эту пасмурную, безжизненную ночь обе комнаты освещались тусклым светом тлеющих угольев и единственной свечи.

В углу большой, общей, комнаты сидел Карл, младший сын пекаря. Он присел на корточки возле кипы соломы, служившей ему постелью, и не сводил печального взора с заброшенного очага, расположенного посередине комнаты и окружённого плоскими камнями. Карл был жизнерадостным ребенком, всегда готовым разогнать житейские невзгоды широкой улыбкой на круглом румяном лице. Все люди были ему друзьями – тринадцатилетнему мальчику, веселому и любознательному, приветливому и счастливому, – а сам он никому не был врагом. Непослушные рыжие кудри в беспорядке усеяли пол вокруг него: он неспешно, чтобы скоротать время, состригал их с головы. Сельский старейшина сурово напомнил ему, что только знати и принцам позволительно иметь длинные волосы. И Карл старался сохранять положенный порядок вещей.

В смежной комнате на соломенном, сыром от пота матрасе, умирая от лихорадки, лежала Марта, жена пекаря. Около неё на грубом столе стояла плошка, вырезанная из грушевого дерева, наполовину наполненная холодной водой. Пятилетняя дочка, Мария, была рядом и добросовестно омывала бледное чело матери тряпицей, которую держала в единственной здоровой руке.

На улице, под яркими звездами теплой ночи сидел старший сын, Вильгельм, и со злостью чинил расшатавшийся забор, служивший оградой семейному огороду. Вил был задумчивым и часто отрешенным от мира парнем почти семнадцати лет от роду, легкого телосложения и с приятными чертами лица. Его светло-голубые глаза, бывало, глядели нежно, но чаще они сверкали как два раскаленных меча на страже его раненой и тревожной души. Юноша окунул длинные руки, опустив их до самого дна бочки с дождевой водой и после вытер, проведя ладонями по длинным светлым волосам. Он проворчал, что, мол, не обязан обременять себя заботой об умирающей матери, докучливом брате, калеке-сестре и обязанностями отсутствующего отца.

Парень направился ко входу в дом, продолжая по пути мысленно жаловаться на судьбу. Проходя мимо очага, он швырнул немного хворосту на тлеющие в золе красные угольки, а потом смотрел, как взвившийся сноп искр торопливо протискивался сквозь дымовое отверстие наверху. Он задумался, мечтая улететь вместе с ними. В короткой вспышке света он разглядел младшего брата и с раздражением выбранил его за слезы.

– Прекрати реветь будто девчонка.

Смутившийся Карл опустил взгляд на пол, быстро смахнул слезы грубым рукавом и кротко извинился:

– Это для спасения душ матери, отца, бедняжки Марии и твоей.

Без малейшего сочувствия Вил прошел мимо Карла и вошел в комнату матери. Ему навстречу вскочила сестра:

– Вил, – прошептала Мария, – не принесешь ли еще немного воды? Mutti, нашей маме, может быть, полегчает.

Обрадовавшись тому, что появился предлог снова выйти из дома, Вил кивнул и взял плошку из рук сестры. Он быстро вырвался под спасительный покров звездного света и остановился у бочки с водой. Потом прижался спиной к плетеной стене дома и, обхватив плошку обеими руками, прижал ее к себе. Легко постукивая пальцами о днище посудины, мальчик какое-то время рассматривал очертания горных вершин, обрамляющих деревню, затем с тяжелым вздохом закрыл глаза.

Он позволил воображению перенести его в чужие земли, где, по рассказам странников, происходили удивительные события Священных войн. Юноша представил себя могучим рыцарем па боевом коне, отважно скачущем по окровавленным палестинским равнинам. Держа перед собой алый крестоносный щит, он взирал бы, как враги христиан спасаются бегством от ярости его грозного наступления. Несмелое прикосновение руки к его плечу вернуло Вила обратно в Вейер.

– Ты не мог бы поторопиться с водой?

Вздрогнув от неожиданности, Вил кинул на Карла возмущенный взгляд.

– Матери нужна вода и… ну… доброе слово, думается мне. – Карл сжался, ожидая гневного выговора.

Вил рванулся мимо смущенного рыжика, чтобы отнести воду в комнату. Влетев в дом, он выхватил мокрую тряпку из рук Марии и велел ей отойти в сторону, пока сам полоскал примочку в свежей воде.

Следом вошел Карл, прошмыгнув рядом со свечей, которая отбрасывала по всей комнате желтоватый свет. Крошечное пламя танцевало на скрученном фитиле и высвечивало капельки крови, сочащиеся из уголка сжатых губ Марты.

В порыве неожиданной нежности Вил заботливо вытер материнский лоб и взглядом остановился на капле крови. Потом отозвал брата в угол и прошептал:

– Нам нужен брат Лукас.

– О нет, она же его ненавидит! Да и с каждым днем ей становится лучше… А отец Пий говорит, что надо иметь веру. Если ее у тебя нет, оставь заботу о матери нам с Марией.

– Как хочешь, так себе и верь, а я пойду за монахом.

Встревоженный внезапным чувством, Вил вышел из спальни и направился к выходу, но в общей комнате остановился: его внимание привлекла глиняная чаша, стоявшая на столе. «Мамина любимая, – вспомнил мальчик, – та, что сделал для нее дядя, когда она была маленькой девочкой». Он взял чашу, провел длинными пальцами по ее гладкому ободку и потом только поставил ее в покосившийся шкаф, где ей и полагалось находиться. Он долго смотрел на аккуратные ряды тростниковых корзин, глиняных кувшинов и свеч.

– И хоть бы что-то было не на своем месте, – пробормотал он со злостью. Глубоко вздохнув, он вышел в ночь и повернул на север, к аббатству Вилмар, которое управляло его деревней. Там он надеялся найти брата Лукаса, монастырского травника и старого друга своего отца.

Между домом и целью его путешествия лежало две лиги,[[ii] лига – (примерно) 4.5 км (прим. редактора)] и Вил быстрым шагом стал сокращать это расстояние. Он прошел мимо неясных очертаний покосившихся деревенских крыш, и его задумчивая натура снова отрешилась от окружающей действительности. Он подумал о матери, которая лежала при смерти, и вмиг почувствовал тяжесть в ногах. Но тут же воскресил звуки бесконечных требований и упреков, которые преследовали его всю жизнь, и покачал головой: «Ей просто нельзя угодить, никак. А побои?… Всего-то за пролитый сидр или какую-то работу, которую просто забыл выполнить». Он сплюнул.

Затем его мысли внезапно унеслись к событиям того далекого октябрьского утра, когда деревенский священник, отец Пий, уговорил его беспокойного отца пойти на службу: далекое крестьянское восстание угрожало интересам архиепископа города Бремен и олденбургскому совету. Пекарь не устоял перед соблазном освободиться от ренты, к тому же он жаждал суровой епитимьи, и неохотно, но все же отправился на сорокадневную кампанию против упрямых штедингеров в качестве слуги рыцаря. В памяти всплыла картина прощания: мать стояла со скрещенными на груди руками и безучастно буркнула «Бог в помощь».

– Сорок дней? – гневно выкрикнул мальчик. «Ничего себе сорок дней – уже почти шесть лет!» – Он подумал об отце, и от злости в груди стало тесно: «Убежать от нас хотел, да? Что ж, живи сам и умри сам; мать говорит, что ты заслужил этого. Может, ты уже и умер. Не беспокойся, я справлюсь со своими обязанностями и твоими тоже – не хуже тебя».

* * *


Мария с трудом взяла влажную ткань своей единственной здоровой, но уже уставшей рукой и робко заглянула в бледное и покрытое испариной спящее лицо матери. Она наклонилась, чтобы вытереть шею больной, но отпрянула, увидев новые капельки крови, в уголке ее рта.

– Карл! – испуганно позвала она шепотом. – Карл, посмотри сюда. Пожалуйста, помоги бедной маме.

Карл, мужественно скрывая свой страх, твердой рукой взял примочку и наскоро промокнул кровь.

– Видишь, Мария, все хорошо.

Внезапно глаза Марты широко раскрылись и округлились, как будто от испуга. Она, сильно закашлявшись, вытянулась и напряглась всем телом. Задыхаясь, несчастная рывком подалась вперед, вскинув руки и протягивая их к перепутанным детям. Наконец она со свистом втянула в себя глоток воздуха, и через мгновение, качнувшись вперед, изрыгнула на лоскутное одеяло поток крови.

Дрожащей рукой Карл обнял мать за плечи, желая хоть как-то облегчить ее муки. Он тревожно посмотрел на потрясенную сестру, пятившуюся под защиту темного дальнего угла.

– Матери скоро будет лучше, – проговорил он сдавленным голосом. – Только верь, а не то все испортишь.

Кашель утих. Обессиленная Марта откинулась, назад и погрузилась в мягкую пучину подушек. Она еле коснулась Карла и легонько сжала его руку. Потом сурово взглянула на трепетавшую от ужаса дочь. Струйка кровавой пены показалась между стиснутыми губами.

– Девчонка, подай воды, сейчас же, – прошипела она.

Когда Мария выскочила из комнаты в сени, Марта перевела внимание на добродетельного сына. Минуту она просто смотрела на него, потом погладила по волосам. Её дыхание было по-прежнему тяжелым и прерывистым, она с трудом вдохнула и на выдохе хрипло прошептала:

– Карл, ты любил меня больше всех. Чего бы я ни пожелала, ты мне давал. О чем бы я ни попросила, ты делал. Ты угодил мне больше, чем кто-либо. Теперь достань… – Она силилась снова вдохнуть и исступленно потрясла пальцем, указывая им в пол.

– Здесь… здесь, – проскрежетал ее голос. – Загляни под кровать и увидишь ларец.

Марта кашлянула, ее лицо свело от боли. Потом выпрямилась, глубоко вдохнула всей грудью и бережно выпустила драгоценное дыхание:

– Карл, открой его, и ты… найдешь цепочку….ja, так, хорошо… отец дал мне её за то, что я заботилась о нем в его старости. Пусть у тебя будет… в память о любви твоей дорогой матери к достойному сыну.

Карл молча уставился на железное украшение, которое достал из ларца. Затем приблизил его ближе к свету и провел пухлыми пальчиками по прямоугольным петлям. В тот момент он был так счастлив, как никогда в своей жизни.

Марта вздохнула и снова погрузилась в подушку. Ее лицо посерело:

– Теперь оставь меня, парень, – нетерпеливо проворчала она. – Ступай, не видишь, что я устала… Так устала. Я буду спать.

В дверях стояла Мария с кружкой холодной воды и с надеждой смотрела на брата. Он еле улыбнулся и на цыпочках подошел к сестре.

– Все в порядке, – прошептал он. – Матери нужно спать. На рассвете фрау Анка присмотрит за ней.

Мария, с готовностью доверившись более надежному, братскому совету, задула свечу в комнате матери и свернулась калачиком на своей соломенной кровати. Она с радостью закрыла глаза, оставшись наедине с надеждой – своей ночной спутницей.

* * *


Вил спешил на околицу деревушки, которая служила ему домом с самого дня его появления на свет. Вейер был древним поселением на окраине церковного поместья, однажды пожалованного епархии Майнца самим императором Фридрихом Барбаросса. Впоследствии архиепископ основал в деревне Вилмар аббатство и передал ему бесчисленное количество деревушек, чтобы создать скромное, но прибыльное поместье.

Жители Вейера были, в большинстве своем, подневольными сервами – людьми, которые по закону были связаны клятвой предков служить тому, кому принадлежали эти земли. Владей они какой-либо землей по наследству или нет, их статус зависимых не изменялся: они не могли оставлять имение, жениться, покупать или продавать – все, что значимого совершает человек за жизнь, – без позволения и уплаты налога духовным господам.

К немалой тревоге вейерского люда, сменявшие друг друга аббаты отказывали в строительстве ограды вокруг подопечных деревень, уповая не на защиту физических укреплений, а на силу руки их доверенного союзника, лорда Рункеля. Тем не менее, аббатство управляло Вейером благосклонно и со строгостью, на которую редко можно было пожаловаться. Наипаче, для поддержания духовной жизни паствы, приютившейся в расселине, различные архиепископы Майнца добросовестно поддерживали старую каменную церковь, когда-то давно выстроенную Карлом Великим. Ибо отсюда епископским священникам надлежало присматривать за скромным приходом: им было положено причащаться от лица народа, утешать находящихся при смерти, одарять надеждой при крещении, и предоставлять убежище от искушений сатаны и людей. Итак, поколения пахарей, дровосеков, пастухов и немногих торговцев вели непритязательную жизнь под покровительством аббатства, довольные теми редкими радостями, которые выпадали на их долю. Каждый безропотно сносил свое, предопределенное веками, положение, готовый подчиниться порядку своей Церкви и законам поместий, в которых были рождены. Долгие часы этот славный народ должен был проводить на бескрайних полях поместья – землях своего господина, – плестись за медлительными быками с колесным плугом, косить и молотить урожай зерновых, выполнять другие многочисленные работы. Но они занимались не только услужением аббатству. У некоторых были свой скот или птица, которые также нуждались в уходе, а некоторые жители трудились на собственных наделах – хайдах. Многие женщины вырезали ложки, пряли шерсть, плели корзины или ткали на продажу. При всем при этом каждому семейству приходилось содержать огородик, обнесенный плетнем, где они могли бы выращивать овощи и съедобные травы на весь год.

Отец Вила был сельским пекарем. Предыдущие поколения его рода служили у монахов пастухами, жили рядом с селением Вилмар в скромных домишках под защитой монастырских стен. Однако, согласно семейной легенде, Юст, прапрадедушка Вила, уличил аббатского настоятеля в мошенничестве с деньгами. Смекалистый старик быстро сторговал свое молчание за несколько необычное вознаграждение. Юсту и его сыновьям были переданы некоторые особые обязанности, но было заключено и соглашение на будущее: его праправнуки по мужской линии будут обучаться в аббатской школе, где их наставлением в арифметике, астрономии, латыни и риторике займутся монахи. Обещание было выполнено, и его исполнение как раз пришлась на долю Вила и Карла.

Вил скользил в ночи, убаюканный мерным хлюпаньем собственных шагов по дороге, недавно вымокшей под благодатным дождем. Он выбрался из вейерской расселины и теперь уверенно спускался по длинному пологому откосу к реке Лан и деревне Вилмар, которая лежала по обеим ее берегам.

Вскоре, после того как отзвонили колокола заутрени, он вошел в спящую деревню и направился на другой ее край к монастырю, обнесенному крепостной стеной. Подойдя, он остановился под мутной полной луной и уставился на строение, неясные очертания которого были огромны и зловещи. Слегка раздраженный неведомым, цепенящим ужасом, который вдруг стал обуревать его, он закрыл глаза и отдался под защиту воспоминаний о летних днях, проведенных внутри монастырских стен. Он увидел, как они с Карлом и группкой послушников внимают наставлению доброго брата Лукаса, который осанисто сидит на своем жестком деревянном табурете в тени липового дерева… Мальчик успокоился.

Вил хорошо знал монастырь изнутри и мог найти в нем все, что нужно, в любой день и в любой час. В уме он быстро набросал схему внутреннего расположения помещений. Внешние стены окружали немалое пространство, включая, расположенную в самом центре, монастырскую Kirche – серокаменную церковь с одним нефом, которая была предназначена для братьев. Вокруг церкви находились монашеское кладбище, сады и несколько больших огородов. Вдоль защитных стен протянулись многочисленные постройки, среди них – покои аббата, приорат, общая спальня, трапезная, скрипторий, житницы, ароматный гербарий Лукаса, дом для гостей, гарнизон, пресс для яблок, различные сараи и мастерские.

Мальчик направлялся к запертым воротам восточного входа и издали обозревал грузную фигуру стражника, придремавшего на скамье возле поста. Вил осторожно подошел к часовому и тут же понял, что это не кто иной, как вспыльчивый Ансель из ночной стражи. Он недовольно проворчал, не сомневаясь в приеме, который сейчас получит, но собрал в кулак все свое мужество.

– Эй, стражник, мне нужна ваша помощь.

Мужчина дернулся во сне и невнятно выбранился, потом устроился поудобнее, опершись о каменную стену, которая служила ему подголовником. Вил нетерпеливо просипел и крепко схватил человека за крупное плечо.

– Стражник!

На сей раз, заспанный охранник взаправду проснулся. Он вскочил на ноги и выдернул меч из ножен, одновременно пятясь к возвышавшимся позади него дубовым воротам. Стальными петлями звякнул шлем.

– Стой, – приказал он, пока его глаза шарили в темноте. – Стой или я поражу тебя!

Вил торопливо отпрянул на несколько шагов назад.

– Мне нужен травник. Можете вы позвать брата Лукаса?

– Кто… кто это говорит? – прорычал Ансель. Он прищурил глаза на Вила. – Что ты за отродье, которое смеет приходить сюда на заутрене? Проваливай, покудова я не расшвырял по земле твои кости.

– Нет, mein Herr, – ответил вызывающе Вил. – Мой господин, я не уйду без монаха. Моя мать больна и может не дождаться утра.

Стражник приложил острие меча к горлу упрямого мальчишки.

– Ты знаешь, что братья не оставляют уединения. Теперь, щенок, поворачивай и проваливай домой или, Богом клянусь, я разрублю тебя, не сходя с этого места.

Вил тяжело сглотнул. Он был смущен и напуган. Краем глаза, аккурат под своим подбородком, он уловил угрожающий блеск широкого, длинного меча. Вил растерялся: ему нужна была Божья помощь, а Божьи люди были внутри, куда его не пускали.

– Ну, и чего остолбенел, малец? Пошел, пошел отсель. Вил отошел на один шаг, но только, чтобы собраться с мужеством.

– Нет, сир, я не уйду без брата Лукаса. Разбудите его, или смерть моей матушки будет на вашей душе!

Великан ничего не сказал, только занес свой меч, желая с ужасающей силой обрушить его на непоколебимого парнишку. Не успел перепуганный Вил увернуться от тяжелого клинка, как тут же вскрикнул: меч плашмя хлопнул его сзади по широким плечам. Он упал на землю, катаясь от боли, затем пополз на локтях и коленях под прикрытие ежевичных зарослей.

– Пошел! – заорал стражник, нагоняя Вила. – В следующий раз я оберну меч лезвием.

Пока мальчик пытался подняться на ноги, тяжелый мужской ботинок с силой врезался Вилу в живот. У него отнялось дыхание, и он покатился на росистую придорожную траву, отчаянно ловя ртом воздух.

Караульный, довольный исполненным долгом, заправил меч в ножны и возвратился к своей приземистой скамье, бормоча что-то себе под нос. Он подправил свой железный головной убор и пояс, расправил местами замявшуюся тунику, скрестил руки и прислонил голову к воображаемому изголовью, чтобы поспать еще несколько часов.

Вил отошел по тропинке не далее, чем за край деревни, и, чтобы собраться с мыслями, сменил курс на ближний лесок. Он легонько коснулся кровоподтеков на плечах и, склонившись, чтобы сделать очередной вдох, приложил ладонь к ноющим ребрам. Потом поднял лицо к монастырской колокольне, залитой лунным светом на фоне испещренного звездами неба. Мальчик был готов к новой попытке.

На сей раз он проскользнул сквозь мглистые тени под защиту большого каштана, всего в десяти шагах от храпящего стража, затем осмотрел стену, вальяжные деревянные ворота и старый набатный колокол, подвешенный на высокой караульной башне. Его глаза натолкнулись на толстый колокольный канат, безвольно болтавшийся у Анселя над головой, и Вил улыбнулся. Затем подтянул гамаши, нервно одернул края туники, доходившей ему до колен, и стал пробираться к вратам.

Вил крался по земле, как изголодавшийся кот подкрадывается к добыче, стиснув зубы, сжав ладони в кулак; все чувства напряглись до предела. Он не вспоминал уже ни о боли в животе, ни о болезненных ссадинах на исполосованной спине. Все, о чем он думал – это как бы ухватиться руками за прочный конец веревки, вырисовывающейся на фоне каменной стены.

Еще пять шагов, теперь четыре… только три… Он дважды шепотом наспех помолился: один раз – благосклонным ангелам, которым случилось пролетать над ним в тот миг, другой – каким-нибудь духам, носящимся по лесистой местности. Осталось только два шага. Вдруг Ансель дернулся в полузабытьи и завертелся, борясь с самим собой и старой скамьей. Вил замер на месте, поднятая нога так и застыла в воздухе на полушаге. Сердце неистово заколотилось, и мальчик не осмеливался даже дышать. Наконец страж, примостившись на жестком седалище, затих и захрапел как и прежде.

Словно водимый неведомой рукой, Вил бросился вперед к веревке. Он схватил потрепанный пеньковый канат двумя руками и рванул со всей силой, на которую только были способны его юные мускулы. Но заржавелый колокол едва шелохнулся. Его деревянные крепления лишь простонали и заскрипели, словно были недовольны тем, что их потревожили в столь поздний час. Обеспокоенный парень выпрямился и в недоумении уставился на высокую башню. Смятение охватывало его. Парень сильнее сжал колючий канат и бросил тревожный взгляд на Анселя, сладко дремавшего рядом.

На сей раз Вил сделал резкий рывок со всей силой, на какую был способен. Но снова неподатливый колокол отказался издать хоть какой-то звук. Лишь старый канат прошуршал по гладкому дереву. В отчаянии Вил стиснул упрямую веревку, напоследок даже оторвав ноги от земли и призывая духов предков тянуть вместе с ним. Тут с высокой башни раздался оглушительный бой и разнесся громким эхом по всей долине!

Бедняга Ансель кубарем полетел со скамьи и упал ничком, охая с перепугу. Вил снова дернул за канат. Беспорядочно махая руками, как мельница от свирепого ветра, караульный поднялся на ноги. Он заметил Вила и лихорадочно сорвал с пояса свой меч. Вил, выбросив из головы все планы, понесся вдоль монастырской стены как затравленный заяц, мчащийся прочь от взбешенного пса.

Перепутанный паренек устремился к дальнему юго-западному углу, под прикрытие густой завесы теней. Он не обратил внимания на переполох внутри поднятого на ноги монастыря, потому что слушал только разъяренные крики своего преследователя. Вил уже почти достиг угла стены, как на всей скорости споткнулся о свежеспиленное бревно, лежавшее в темноте поперек дороги. Сдавленно ахнув, он кубарем полетел на траву.

«О, мой Бог, теперь он точно меня убьет «, – подумал Вил, услышав, как звук шагов Анселя становился все громче и громче. Не успев как следует сообразить, юноша схватил лежавшее под рукой полено и нырнул за угол. Там он поджидал своего врага, вжавшись спиной в холодный камень, тяжело вздымая грудь на вдохе и раздувая ноздри. Собравшись с силами, Вил обеими руками сжал новообретенное оружие.

Быстроногий воин с приподнятым мечом метнулся за угол. Едва его ноги сделали каких-нибудь три-четыре шага, как Вильгельм сбил его с ног сильным ударом обрубка по голеням. Ансель, громко вскрикнув, рухнул лицом вниз, превратившись в груду кожи и металла. Его голова сильно ударилась о землю, и маленький шлем, безвольно соскочив с нее, подпрыгивая, покатился вниз по склону.

Повинуясь не то разуму, не то инстинкту, Вил склонился над упавшим воином. Сердце, недавно разрывавшееся от страха, теперь переполнилось странным, но приятным и новым для него чувством победы, даже превосходства. Мальчик, было, торопливо зашагал к воротам, как вдруг остановился: его таинственным образом удерживало тщеславие победителя. Он повернулся к телу, лежащему неподвижно и беззвучно. Вил стоял над поверженным врагом и победно усмехался. Его глаз уловил блеск, выдававший нечто, тщательно заткнутое сзади за пояс стражника. Вил наклонился, а затем выхватил из серебряных ножен кинжал. Он выпрямился и бережно взял свой трофей двумя руками. «И впрямь награда, достойная схватки», – подумал он, быстро запихнул его себе за пояс и торопливо отступил к стене, направляясь к сутолоке у ворот.

Трезвон набата вызвал суматоху внутри монастыря и за его пределами. Горн созывал небольшой отряд легковооруженной пехоты занять надлежащие посты, а взбудораженные монахи сновали в лунном свете, хлопая дверьми и запирая их на засовы. Ржание испуганных лошадей, рассерженные крики караульных и вопли монахов смешались в невообразимую какофонию. Пока юный Вил решал, как ему действовать дальше, дымящее пламя все прибывающих факелов неожиданно осветило темный обод высокой стены.

Колонна военных и монахов в капюшонах вдруг распахнула ворота и, гневно прорвав стену мрака, отправилась на поиски загадочной причины их ночного замешательства. Вил быстро натянул бурый капюшон на золотистые волосы и с силой вжался в черную тень стены, пережидая пока беспокойный отряд, извиваясь, не пройдет мимо него. Выдохнув дрожащий поток воздуха, юноша молниеносно проскочил к открытым, незащищенным вратам и, никем не замеченный, проник на территорию монастыря.

«Надеюсь, он спит крепко… о, мой Бог, пусть так и будет!» – подумал Вил, проворно проскользнув мимо монашеского кладбища через низкую стену вокруг лазарета. Он прополз рядом с трапезной, сквозь тень, падающую от спальни послушников, быстро обошел отхожее место и осмотрительно отступил в темный угол, пропуская группу встревоженных охранников. Затем неслышно проскользнул в пустынный коридор между затхлыми монашескими кельями.

К тому времени гарнизон собрался в полном составе и начал устанавливаться порядок. Конные, уже организованно, продолжали осматривать двор, а благодаря твердым командам, звучавшим из уст, как военных начальников, так и наставников духовных, удалось успокоить народ. Вил взволнованно прислушивался, вполне осознавая, что, как бы ни был милостив брат Лукас, не избежать ему ужасной порки, попади он теперь в суровые руки деревенского пристава.

Решительный малый прокрался по длинному коридору к самой келье Лукаса, в которую его заключили годами раньше. Когда-то настоятель ошибочно рассудил, что подобное еженощное изгнание из общины пристыдит и вразумит своенравный дух строптивого инока к послушанию. Вил слышал, как громко бьется сердце у него в груди, и почувствовал холодный пот по всему телу. «Славный брат Лукас, – подумал он, – надеюсь, ты выпил снотворную настойку перед сном». От воспоминания о монахе мальчик улыбнулся, ведь Лукас был другом его отцу и верным товарищем милой старушки, жившей когда-то у ручья.

В следующий миг его рука резко дернула железный засов, поднимая его. Узкая дверь поддалась с жалобным скрипом, и мальчик легко ступил во внутрь. Он с тревогой посмотрел в сторону монашеской постели, и обрадовался, увидев что Лукас, завернувшись в одеяло, безмятежно спит. Аккуратно взяв щипцы и вытащив из крохотного железного очага тлеющий уголек, он прикоснулся им к свечному фитилю на столике около веревочной койки.

– Проснись, брат Лукас, – прошептал Вил в затылок монаха. – Прошу тебя.

Безмолвный монах не пошевельнулся. Вил мягко взял его за плечо и легонько потряс.

– Пробудись, пожалуйста. Проснись, ты нужен мне.

С растущим нетерпением мальчик прошептал более настойчиво:

– Брат Лукас, это Вил из Вейера.

Но человек лежал неподвижно. Услышав шаги в коридоре, Вил стал яростно трясти Лукаса.

– Проснись, тебе говорят. Проснись сейчас же!

Обезумев от отчаяния и страха, Вил перевернул мужчину на спину и поднес свечу к его лицу. В тот самый миг он потерял дар речи и застыл от оцепенения, не в силах ни пошевелиться, ни вымолвить хоть слово. Глаза округлились от ужаса, он медленно выдохнул и семенящим шагом попятился назад. Он уже видел эти глаза – сухие, отрешенные глаза мертвых.

Сердце его затрепетало, ноги подкосились. Тошнота сдавила изнутри, и он рухнул на крытый соломой пол. Голова задрожала от проносившихся мыслей. Юноша закрыл глаза и глубоко задышал, стиснув зубы и сжав кулаки: «Что делать, что же делать?»

Вскочив на ноги, он неистово засуетился по крохотной обители монаха. На полу, у дальнего края постели Вил заметил три открытые жестянки с травами, два незапечатанных горшочка с кореньями и опрокинутую деревянную миску. Он схватил ее и нюхнул остатки содержимого, приставшие к стенкам.

– Ach! Что за гадкий запах, – фыркнул он. – Ей-богу, Лукас, сколько раз тебе говорили: перестань испытывать на себе все, что попало.

Было слышно, как в соседней келье несколько человек обыскивали помещение. «Теперь-то мне что делать, где искать помощи себе и матери?» – пронеслось у него в голове, и тут от слабости в коленях он едва удержался на ногах: «Меня непременно обвинят в убийстве Лукаса».

Он прислушивался к стражникам поблизости. Казалось, они занимались своими делами.

То, как он затем выполнял действие за действием, словно руководилось чьей-то незримой рукой. Глаза метнулись из стороны в сторону, и вдруг остановились на небольшом раскрытом шкафчике в углу. Он быстро поднес к нему руку со свечкой. Внутри, на рядах тесных полок Вил нашел дюжины дюжин снадобий, заготовленных братом Лукасом, а сбоку на колышке висела кожаная котомка, которую тот столько лет брал с собой в походы за дикими травами. Мальчик наспех собрал все фиалы, колбы, банки и кошели, до которых смог дотянуться, и до отказа набил ими котомку. Потом, привязав ее к поясу-веревке, предусмотрительно задул свечу и бросил на брата Лукаса печальный взгляд – на прощанье.

Вил тихонько толкнул узкую дверь и настороженно выглянул наружу. Караульные по-прежнему обыскивали общую монастырскую опочивальню. Парень помешкал в тени дверного проема еще всего несколько мгновений, а затем просочился в коридорную тьму. Сначала он пробежал вдоль стены, нырнул в узкий каменный сход со скользкими от сырости ступенями и, согнувшись, вступил в полузабытый туннель, ведущий к заброшенной подвальной кладовой. Впотьмах он прополз по засаленному полу, а чуть погодя, провел пальцами по затянутому паутиной своду над головой и нащупал люк потайного хода, ведущего наверх во двор. «Так, так… о да, я нашел его».

Шершавый люк, за годы забытья обросший цепким дерном, поддался не сразу. Однако, под напряжением дюжего плеча, крышка приподнялась, и парень высунулся под звездное небо. Он внимательно осмотрелся и, не увидев во дворе ни души, выскользнул вон из лазейки и присел ничком на мокрую траву. Затем неслышно опустил крышку люка и на животе отполз к опрятной горке пивных бочонков, ровно сложенных у восточной стены.

Вил весь взмок, у него пересохло во рту, но, приблизившись к бочкам, он почувствовал странное внутреннее спокойствие. Весь превратившись во внимание и слух, он окинул взглядом местность, и, никого не увидев, стал легко взбираться по бочонкам. Поднявшись на последний, он дотянулся до верхнего края стены и подпрыгнул. Руки заныли то напряжения, и он поспешно сдержал сдавленный стон. Сначала по локти, затем до подмышек, вот уже по самую грудь он затащил себя на стену, перекинул длинные ноги и, сделав последнее усилие, кувыркнулся на широкую корду.

Запыхавшийся парень полз в темноте, останавливаясь на какое-то мгновение, чтобы перевести дух. Он взглянул на небо, где скопище пригнанных ветром облаков медленно сбивалось в сторону полной, но уже спускающейся луны. Желая воспользоваться любой возможностью остаться незамеченным, он присел на корточки, и, накрывшись широким капюшоном, обождал, пока облака не скрыли убывающий серебряный свет. Наконец луна скрылась, и Вил ловко перекинул свое тело за внешний край стены. Там он ненадолго повис на кончиках пальцев и, закрыв глаза, отдал себя на поруки ангелов, которые, как он надеялся, подхватят и мягко опустят его на землю.

Но как обычно в этом мире случается, тело парня сорвалось вниз как спелый желудь с высокой ветви и упало не мягче обычного. Так беспомощный юноша и приземлился на землю с глухим стуком о твердую, обожженную глину у основания стены.

Вил покатился по земле, хныча и корчась от боли, но быстро собрался и бросился чрез деревню под прикрытие близлежащего леса. По ходу он потирал ушибленные колени и локти, быстро обозревая окрестности. Довольный тем, что на какое-то время остался незамеченным, Вил замедлил шаг, чтобы обдумать свое положение и прислушаться к затихающим звукам изнутри монастыря. Он понимал, что избежал лишь первой облавы, и не в обычае аббатского пристава останавливаться на этом. «Он непременно вышлет конных по всем дорогам». Парень знал, что домой ему придется возвращаться окольными путями, но также подумал и о том, что следует обождать еще немного.

Через час Вил решил, что его преследователи успели разредиться и охватить все поместье. Итак, глубоко вздохнув, он отправился в путь. Не позволяя себе ни малейшего промаха, парень перебегал от дерева к дереву, не забывая время от времени оглядываться. Покинув лес, он выбрал самый дальний путь по парующим полям в обход дома. После часа утомительной ходьбы по затвердевшим бороздам, Вил, наконец, сделал короткий привал у огромного букового дерева на дороге, ведущей к деревне Обербрехен. Он прислонился усталой спиной к гладкому стволу и неспешно опустился на землю под деревом, чтобы обдумать свое положение.

Вдыхая летний ночной воздух, Вил почувствовал, как в его молодом сердце зародился тихий вызов внешнему миру – могучее и живительное чувство самонадеянности и независимости. Весьма приятное чувство, – подобное ощущение он испытал в тот момент, когда сбил с ног Анселя. Но Вил признал в себе еще более глубокое изменение, могущественное преображение, которое захватило его всего, – превращение мальчика в мужчину. Это чувство разлилось по его телу, и юноше оно понравилось.

Он вытащил из-за пояса добытый с таким трудом трофей, зажал в ладони его рукоять – оленью ножку – и с наслаждением провел пальцами по острым, с зазубринами, краям искусно выделанного лезвия. Но звуки приближающихся всадников потревожили мальчика, и он наскоро вложил кинжал обратно, крепко прижался к широкому стволу, посмеиваясь («эта добыча вам не по зубам»), пока его несостоявшиеся захватчики скакали мимо. Он потуже затянул кожаную котомку Лукаса и полоской воловьей шкуры привязал её себе к поясу, поглядывая на почти безлунное небо. Нежное щебетание проснувшихся птиц напомнило ему, что он должен спешить.


Глава 2

Бегство

 Отец Пий


У матери начался нескончаемый приступ кашля, разбудивший Карла с Марией, сидевших теперь в страхе и трепете, не в состоянии снова заснуть. Незадолго до заутреннего звона Карл в нетерпении встал в низком проеме и уставился в ночное небо. Ему почудилось, будто он услышал набатный колокол из далекого аббатства, и старался, если что, не пропустить его в очередной раз. Он шагнул к калитке, навострив уши: «Что за тревога?»

Мария подошла к Карлу и беспомощно заглянула ему в лицо.

– Говорю тебе, с ней все будет хорошо, – убеждал Карл сестренку, хотя сам и не был в этом уверен. Но, всегда предпочитая надежду реальности, он убедительно закивал и повторил слова брата Лукаса: «За самым темным часом в ночи приходит рассвет».

Они пошли в комнату матери. Марта все так же дышала с большим трудом. Карл окунул примочку в миску с водой и вытер матери лоб и шею. Он закалял свое сердце наперекор тьме, внушая себе, что он верен и спокоен в ожидании чуда. «Как благ Господь… как благ Господь будет к нам, ежели…» – его размышления приняли немного отчаянный ход.

Марта приподнялась на локте.

– Где Вил? – закричала она. – Где мой сын? Никогда, никогда его нет рядом, когда он мне нужен.

Карл на мгновенье растерялся: он не знал, как ответить, но солгать не решался.

– Вил пошел за братом Лукасом, и…

– Я же сказала, что мне будет помогать фрау Анка, и что мне не нужен здесь этот безумный монах! – проскрипела она. Тут ее тело бросило в дрожь, и кровь плеснулась изо рта и носа, испачкав горловину ее льняной сорочки и потрепанное одеяло, которое она лихорадочно сжимала руками. Лишившись остатков мужества и самообладания, Карл второпях протянул руку, чтобы помочь ей, но при этом опрокинул миску. с водой и пролил ее на материнскую кровать.

– Довольно, – выбранила его Марта. – Вы, дети, ни на что не годны.

Мариины глаза выдали, как сильно ранили ее эти слова, и дрожащая девочка укрылась в темноте. Карл пошел за ней и, наклонившись, прошептал:

– Ты знаешь, что она часто так говорит… Но в глубине сердца она не такая, и…

– Я все слышала, недомерок, – прохрипела Марта. – Думаешь, ты меня достаточно любишь? Так, что ли? Ты, и твой брат, и эта… ваша сестра принесли мне горе в рождении, и теперь муки в смерти. Ваши это грехи, и грехи вашего отца, что я сейчас несу на себе. И страдания, которые я терплю, – ваши они: вам должно страдать, а не мне.

Горькие обвинения едва успели достигнуть цели, как озлобленная женщина скатилась на край кровати, извиваясь от боли и задыхаясь от кашля и блевотины.

Лицо Карла пылало, а глаза еле сдерживали поток слез. С пустой миской он выскочил наружу, отчаянно пытаясь снова завоевать материнское расположение. Он зачерпнул свежей воды и прибежал обратно:

– Мама, у меня чистая вода для…

– Глупец, – просипела Марта, выбивая миску из дрожащих рук мальчика. – Всегда был глупцом. Вечно путаешься под ногами, шут проклятый. С самого рождения: скачешь и скачешь всюду, как жаба неприкаянная. На каждом шагу – шум и суета, куда ни пойди – шум и беспорядок. С меня довольно… хоть умереть дайте спокойно. – Рассвирепев, женщина задрожала, хватая ртом воздух, глоток за глотком. – Выйди вон из моей комнаты… и забери эту дочь дьявола с собой.

Марта замахнулась на детей.

– Пошли прочь от меня. Ежели умирать, дайте мне умереть с миром, подальше от вас двоих… О, неужели это те дети, которых я взрастила? – застонала женщина, и голос наполнился жалостью к себе. – Было время, когда я думала: «возможно, возможно еще есть надежда». Но я всегда знала, что это не так, всегда знала это глубоко в сердце… Теперь дайте мне уйти из этой несчастной жизни так, как я и прожила ее… в одиночестве. – Марта закрыла пожелтевшие глаза и принялась причитать: – Пропала моя жизнь, сгинуло мое счастье, все сгинуло.

На потрясенных детях не было лица. Они глядели на мать широко раскрытыми глазами, потом, не сводя с нее взгляда, бок о бок вышли из комнаты и сели возле очага.

– Жаль, что Вила сейчас нет, – прошептал Карл. Он крепко прижал колени к груди и спрятал заплаканное лицо в ладонях.

– Может, нам позвать священника? – предложила Мария с некоторым сомнением в голосе.

Карл помолчал, потом ответил, также неохотно.

– Он и впрямь говорил, чтобы мы звали его, когда бы он ни понадобился.

– А… мама ненавидит его, да и Вил тоже, – напомнила Мария.

Карл кивнул.

– Да. Но разве может священник сделать что-то плохое?

Он медленно развернулся к двери. Мария, почувствовав его замешательство, сжала руку брата и поцеловала его в щеку.

– Я… я вернусь очень скоро, Мария.

С грустью глядя на сестренку, Карл выдавил из себя слабую улыбку и исчез в темноте.

* * *


Вил отступил от широкого букового ствола, приготовившись сделать последний рывок на пути домой. Он подтянул гамаши, затянул веревочный пояс, стягивавший его шерстяную тунику, откинул капюшон с головы на плечи и провел длинными пальцами по своим светлым волосам. Глубоко вдохнув, мальчик отправился в путь.

Быстроногий парень скоро миновал Обербрехен. Небо просветлялось. Ближе к дому он засмеялся, припомнив восхитительный момент столкновения Анселя с землей. Он представил, как стражник лежит там со ртом, набитым травой и грязью, и, как обычно, яростно рычит, неуклюже поднимаясь на ноги. Но тут память вернула его к угасшему лицу бедного Лукаса, и вновь реальность его ночного происшествия сжала его сердце. Грусть и настигающая опасность отрезвили его, и Вил вновь сосредоточился на своем бегстве, прислушиваясь только к ударам мозолистых стоп по сырой земле, да позвякиванию болтавшейся сумы.

Вдруг его оглушил грохот копыт, и парень метнулся в сторону от дороги. Закатившись в канаву с высоким сорняком, он плотно натянул капюшон и лежал ничком на земле, пока три воина не проскакали мимо. Потом он выдохнул задержанный воздух и с опаской вернулся на открытую дорогу.

* * *


Карл торопился на юго-запад, к дому отца Пия на восточной окраине Обербрехена. За его спиной уже пробился золотой краешек восходящего солнца. Свежий легкий ветерок ерошил рыжие кудри мальчика. Пока прохладный туман подбирался к залитым росою полям, петух и певчая птица огласили пришествие нового дня. Мальчик, теперь довольный своим решением, с уверенностью спешил по дороге.

Внезапно откуда-то из-за поворота налетели всадники и едва не сбили с ног перепуганного паренька. Чтобы избежать неминуемой смерти под копытами лошадей, ошарашенный Карл бросился в сторону. Озадаченные появлением мальчика в неясном утреннем свете, всадники привстали на стременах, чтобы удержать лошадей.

– Ты, мальчишка, – прикрикнул один воин с каменным лицом. – Не двигайся, а то умрешь.

Карл замер, задрожав от страха, когда двое других спешились и направились к нему.

Командующий крепко взял бедного Карла за тунику и поднял онемевшего мальчика над землей.

– Что за лихо ты замышляешь? Говори. Кого ты видел?

Мальчик в замешательстве стал заикаться.

– Я… я видел только людей, направлявшихся на поля. Я иду за отцом Пием… моя матушка заболела… и…

– Повтори, ты видел каких-нибудь чужаков?

– Ни одного, сир! – заплакал мальчик. – Клянусь вам.

Негодуя, он отшвырнул мальчика на землю и сел на лошадь.

– Тебе лучше говорить правду. Я знаю тебя, ты сын пекаря из Вейера, и я прикажу тебя выпороть, коли ты соврал.

Карл, целый и невредимый после падения, но как всегда желая угодить, осторожно поднялся на ноги и робко спросил вслед уходящим всадникам:

– Мой господин, кого я должен был заметить?

Воин развернулся в седле и ответил:

– Кто-то напал на аббатского стража, и он теперь лежит при смерти. Мы разыскиваем незнакомца, любого чужака на нашей земле.

Карл согласно кивнул удаляющимся всадникам, но в сердце кольнула острая боль. «Конечно, Вил не имеет к этому делу никакого отношения. Нет, только не Вил. С чего бы ему?» – задумался он. Холодный ужас разлился по венам, и мальчик вздрогнул. «О, Господи благой, да не будет никакой вины на моем брате».

Он продолжал путь к двухэтажному дому впереди.

– Вот и славно, – вздохнул он, – дым идет, значит, они дома. Приблизившись к деревянному дому, он заметил хозяйку, собиравшую яйца на заднем дворе, и громко позвал ее:

– Фрау, фрау, мне нужен отец Пий.

В его сторону последовал удивленный взгляд, выражающий только неприязнь к столь нежеланному посетителю. Недовольная рассветным вторжением, женщина обеими руками подобрала подол фартука, полный куриных яиц, и засеменила через стаю гогочущих гусей за дом.

Несколько обиженный ее приемом, Карл зашагал к передней двери и храбро постучал. Он почтительно ожидал приглашения, и заодно пользовался минуткой, чтобы рассмотреть местность в сероватом рассвете и насладиться свежим утренним воздухом. С растущим нетерпением мальчик постучал громче: «Отец Пий?» Его мольба осталась без ответа, поэтому он поднял глаза к закрытому окну над головой.

– Отец Пий, отец Пий! Прошу вас… это Карл, Карл из Вейера, сын лекаря.

Ставни распахнулись от удара, и мутные глаза священника пристально воззрились на незваного гостя.

– Что ты здесь ищешь до обедни, отрок? Ты что, не знаешь… Ach, ладно, приму тебя немедля.

Согласный даже и на колкий ответ, Карл с облегчением ждал, пока отворят широкую дверь, когда его внимание отвлекло какое-то стремительное движение вдоль извивающейся дороги.

Он обернулся и прищурился, чтобы точнее рассмотреть бегущую фигуру, как вдруг у него за спиной растворилась дверь. Карл подпрыгнул и обернулся на пятках, чтобы предстать перед красным, пучеглазым лицом сердитого и пренеприятного отца Пия.

– Скажи на милость, чего тебе надобно от меня до обедни, Карл? – прорычал священник.

– У меня к вам срочная нужда, святой отец.

Карл почтительно наклонил голову и склонил одно колено.

– Неужто? А ты, случайно, не лишился благоразумного уважения? – жалобно промямлил священнослужитель, протягивая руку. Пораженный его недоброжелательным приемом, Карл упал и на второе колено и поцеловал руку священника.

– Святой отец, простите меня, прошу вас, простите меня…

Кабы раздосадованный священник саморучно не втащил мальчика чрез порог, тот, наверняка, продолжал бы свое покаяние до третьей годины!

– Довольно… Я прощаю тебя.

Пий рывком захлопнул тяжелую дверь и приказал парнишке стать около печи, которую топила его суровая стряпуха-хозяйка. Священник оттащил женщину за край грубого платья к самой дальней стене и, близко склонившись к ее очерствевшему лицу, принялся строго в чем-то наставлять. Карл почувствовал себя неудобно и, смутившись, воспользовался заминкой, чтобы разглядеть священника в свете, который просачивался сквозь остекленное окно позади него.

Отец Пий был лысым и тучным, обладал как мощью молодого человека, так и проницательностью бывалого. Карлу его лицо показалось белым, как выбеленная мука, и круглым, как зад у пахотной кобылы. Раздутые щеки вполовину сжимали глаза, подобные глазкам разжиревшего борова, а дрожащие щеки свисали над широкой, беспощадной челюстью. Вел он себя так, словно был всегда раздражен и готов вот-вот разразиться бранью, кроме редких признаков остроумия, доставлявших его собеседникам благодарное облегчение.

Разочарованный состоянием прихода и напористо добиваясь признания, отец Пий прослыл в округе тщеславным, расчетливым и начисто лишенным всякой добродетели, которую должен отражать истинный священнослужитель. Буйный и мстительный нрав священника заставил молчать тех, кто мог бы осудить его житие, и, в особенности, некоторых, ведающих о его плотском распутстве. По-видимому, как равные ему по положению, так и вышние, остро ощущали тяжесть личных, тайных падений и предпочитали не рисковать их обнародованием. Поэтому, презренный и оставленный всеми, он поневоле нес бремя своего долга без душевного участия друга, сочувствующего ободрения собрата или вразумляющего упрека от любящего наставника.

Пий закончил отдавать повеления, крепко стукнув напоследок хозяйку по ее широкой спине, и склонился в попытке зашнуроваться. Карл снова украдкой взглянул на него: в глаза особенно бросались огромные ноги и широкое брюхо, от которого обветшалая льняная сорочка растянулась донельзя. Мальчик поморщился: «Будь он Божий человек, иль нет… глядеть на него – радости мало».

Почувствовав на себе взгляд парнишки, Пий суетливо обвернулся в еще одно шерстяное одеяло. Потом с ворчанием упал на дубовую скамью, уперся толстыми руками в мясистые колени и снова наклонился, пытаясь дотянуться до шнурков.

– Итак, Иоганн Карл, говори, прежде чем я надеру тебе уши и прогоню домой. Из-за тебя задерживаются мои утренние молитвы, и ни я, ни твой Отец на небесах особо этим не довольны.

Карл теребил пальцы и нервно переступал с одной пыльной подошвы на другую.

– Я… мне… нам нужна ваша помощь, – запинаясь, произнес он. – Матушка лежит в лихорадке и, кажись, умирает. Вил отправился в аббатство за…

Священник нахмурил бровь, наморщив самую верхушку темени, и закачался на приземистом табурете.

– В котором часу, говоришь, Вильгельм, пошел к аббатству?

– Поздно вечером, сир, далеко за последнюю службу, никак, ближе к полночи, – отвечал Карл. – По он лишь искал помощи у травника и…

Пий склонился к мальчику:

– Отряд солдат разбудил меня прямо перед твоим приходом и известил меня о случившейся беде…

– Святой отец, Вил не имеет к этому отношения… нет.

Отец Пий нетерпеливо хлопнул ладонями по ляжкам и грузно стал на ноги.

– Садись сюда, парень, и больше ни слова. Я оденусь, и вместе мы разыщем твоего брата и навестим твою мать.

* * *


Вил быстро перебегал от дерева к дереву. Впереди него, обрамляя очертания дома святого отца, прорезался первый луч рассветного солнца, а позади него, с плоских крыш Обербрехена курились тонкие ленточки дыма. Мальчик приостановился за кустом и раздосадовано прошептал сквозь зубы: «Как приятно было бы проткнуть своим кинжалом разжирелую шкуру этой поганой церковной свиньи. О, и почувствовать, тяжесть острого лезвия на этой мешковатой глотке!»

Вил перевел дыхание и вернулся мыслями к более насущному делу. Он выскочил из-за куста и помчался под прикрытием дикой растительности вдоль края дороги. Оставив дом Пия позади себя, он направился на северо-восток, настороженно перебегал от дерева к дереву, пока не оказался под прикрытием более густого леса, простиравшегося вплоть до самого его селения.

Когда утри вошло в полную силу, долины стали оживляться привычными для летней поры делами. Узкие дороги заполонили стонущие и раскачивающиеся телеги, которые послушно тряслись за своими мешкотными волами. Вдоль дорог вышагивали дровосеки с широкими секирами и крестьяне, сподручно сжимая древки вил и кос, – все закабалены дневными трудами и заботами, однако несут их со смиренной решимостью.

Однако ж Вилу это утро показалось особо приметным: оно не было привычным, нарушился его размеренный лад. Более того, ощущалась особая тревожность, беспокойный настрой всего вокруг, словно медленное, зловещее скопище хмари в летний день. Он немного умерил шаг и наблюдал, как странно сгрудились далекие пастухи. Затем оглянулся и заметил, что йомены остановили повозки и обменивались, казалось, не пустяковыми слухами. «Разве может такое быть? – раздумывал Вил. – Может все это быть из-за брата Лукаса? Скорбно, конечно, но неужто весь переполох из-за него? Да и такая спешка всадников. Столько шума из-за сломанной голени Лиселя?»

Парень вновь ускорил шаг и очень быстро покинул лес, ловко скользнув в ущелье Вейера. Не имея ни малейшего понятия о том, что происходит вокруг, он прополз позади свечной мастерской и внимательно обследовал хутор, желая обнаружить малейшую опасность. Довольный увиденным, он собрался выйти из укрытия. Но вдруг группа злобных солдат выскочила из дверей мельника и ворвалась в соседнюю хижину. Вил застыл, крепко прижимаясь спиной к мазаной стене мастерской. Он повернул голову так, чтобы краем уха услышать больше, чем просто стук собственного сердца.

Его слух уловил лишь гусиный крик и раздраженное кудахтанье кур, рассыпающихся от наступления громящей все на своем пути вооруженной компании. Тогда, застыв за углом мастерской, не отрывая глаз от происходящего перед ним, он стал обдумывать свое положение. Отсюда ему были видны выжидающие около своих калиток, встревоженные, с натянутыми лицами хозяйки, молча ожидавшие, когда солдаты прекратят обыск и небрежное обращение с теми скудными ценностями, которые они могли назвать своими. Фрау Фроника, ухватистая жена йомена, скрестила руки и упрямо сдерживала слезы, когда возвращалась к своему жилищу, перевернутому вверх дном. Фрау Эрика, жена красильщика, с выражением застывшей ярости на лице стояла за дверью своего дома. От звука треснувшего горшка, разбитого о твердый земляной пол хижины, ее лицо еле заметно дрогнуло.

Вил вдруг подумал о дани, которую могут взять с его дома, и решительно выскочил из-за укрытия. Перебежав от мастерской к чьей-то телеге, никем не замеченный, он перегнулся через низкий заборчик, вприпрыжку минул кудахчущую куриную стайку и с легким шумом ввалился в собственный двор. Мария, удивленная и в то же время счастливая, выпустила из рук кошницу для яиц и подбежала к брату, обхватив его за талию.

– О, Вил, ты здесь1 Матери совсем плохо… и мужчины обыскивают деревню… и…

– А куда подевался Карл? – сердито шикнул на нее Вил. Марта колебалась и смотрела в землю.

– Он… он ушел за отцом Пием.

– Чего? Кто его просил? – Вил вскинул руки в воздух и выругался. – Богом клянусь, я поколочу этого болвана.

– А что нам было делать? – принялась всхлипывать Мария.

Вил прикусил нижнюю губу и ослабил кулаки. Он взял сестру за плечо – крепко, но нежно – и спустился на колени рядом с ней. Потом приложил конец указательного пальца к ее маленькому подбородку и легонько приподнял его, чтобы встретиться с глазами девочки.

– Прошу тебя, сестра, не плачь. Ты всегда плачешь, а слезами горю не поможешь.

– Я боюсь.

Вил заметил двух стражников, нежданно вынырнувших из-за угла хижины колесника.

– Быстро, Мария, быстро в дом.

Захлопнув дверь позади себя, Вил ловкими пальцами поспешил отвязать от пояса котомку брата Лукаса и погрузил ее вместе со своим новым кинжалом в глубокую насыпь своей соломенной постели. Он поправил на себе одежу, тревожным движением взъерошил волосы и вытянулся на месте, молчаливо ожидая прихода солдат. Это были всеми ненавистные наемники, отбывающие краткую службу под лордом Рункелем, которых поселили поблизости, в аббатстве, из-за боязни гражданских войн в империи. Рот пересох, колени ослабли, но Вил решил держаться храбро.

Мария крепко прижалась к брату, собираясь с силами, на которые только была способна. Хотя они ожидали пинка в дверь, оба вздрогнули от его удара.

– Пошли вон, оборванцы. Мы здесь по делам аббатства, – гаркнул внушительных размеров воин со зловонным дыханием.

Вил слабо запротестовал.

– З-з… зде… здесь все в порядке, сир. Вам лучше поискать в другом месте.

– С дороги, мальчишка, – проворчал мужчина, тяжелой рукой сбив Вила на пол.

Мария быстро склонилась на одно колено, откинула крохотную голову наверх и обратилась к грубым посягателям с предусмотрительной покорностью.

– Пожалуйста, добрые господа, будьте осторожны. Mutti, моя мать, страждет в лихорадке, и ей нужен покой.

Солдаты буркнули и, минуя девочку, подступили к дверям Мартиной спальни. Вил вспомнил о давнем рассказе своего отца и сказал им вослед:

– Мои господа, входите, если желаете, но поберегитесь лихорадки.

Слова мальчика осадили обоих мужчин, и они прекратили свое продвижение, взглянули друг на друга, а затем на затемненную комнату перед собой. На счастье детей Марта застонала.

– Хм. Кажись, здесь все чисто, – проворчал один.

Другой кинул беглый взгляд на скромное помещение, пожал плечами и согласился, запихивая деревянный черпак себе в карман:

– Все чисто, пошли далее.

Воины прошли общую комнату в несколько длинных шагов, и вышли, склонившись, из низкой двери. Рады уйти подальше от лихорадочной, они продолжили поиски в другом месте.

Вил положил дрожащую руку сестре на голову и слабо улыбнулся.

– Наверное, святые сегодня с нами.

Мальчик прикрыл дверь, оставив достаточную щель для обозрения. Он наблюдал, как солдаты закончили обыскивать и сели на лошадей. Резкая команда, облако пыли – и они ускакали прочь. Плотно закрыв дверь и прислонившись к стене, Вил с облегчением обратил лицо к Марии, как из-за ворот завопил на них знакомый голос. В их сторону неслась фрау Анка, раскрасневшаяся и возбужденная, браня душу аббата и всех святых вместе взятых, грозя пальцем и отчаянно вереща.

– Значит так, Kinder, – прогремела Анка в лицо девочки, отворившей ей двери. – Видать, мамаша Марта снова провела смерть и готова встретить новый день. Хорошо. Ты, девчонка, подай яиц, воды и проса для наваристой похлебки. А ты, Вильгельм, запаси мне дров. Матерь святая! Работа, работа, целый день – одна работа, а вы, дети, стоите тут и таращите на меня глаза. А ну делайте, что вам велят.

* * *


Карл безмолвно ожидал, пока отец Пий с усилием влезал в черную рясу с капюшоном и возвращался к прежнему, неуклюжему положению на скамейке. Мальчик подавил ухмылку, наблюдая, как обрюзгший священник заново брал штурмом свою обувку, после унизительного падения на пол во время минувшей попытки завязать ремни сандалий. Пий откинулся назад, ловя воздух зияющим ртом, и дернул свое тело вперед, пытаясь за один прием одолеть один башмак. Достигнув цели, Пий яростно замотал ремни, выдохнул и снова откинулся назад, чтобы взять больше воздуха и повторить изматывающий маневр.

– Проклятые ремни коротковаты будут, – задыхаясь, произнес он. – Служанка, принеси мне новые ремни из аббатского хранилища в следующий раз, или, Бог свидетель, я… Так, теперь приведи этого упрямого осла.

Угрюмая сожительница священника издала невразумительный звук и сверкнула глазами на своего хозяина, обиженная столь неучтивым обхождением. Она уронила орущего младенца Карлу на руки.

– Ты, мальчишка, подержи ее, да не так, тупица, поддержи ее голову рукой, дурачина.

Не в меру обеспокоенный Карл беспомощно глядел на плачущего ребенка, пока ее мать шумно направилась к конюшне.

– Как долго Марта лежит в горячке? – выпалил Пий.

Несколько дней, уж дня три.

Священник кивнул и омыл лицо и руки в кадке с водой Он поднес отполированную оловянную пластину вплотную к лицу и стал изучать свое размытое отражение. Карл, пристыженный собственными мыслями, не смог противостоять им. «Он и впрямь самый уродливый человек, каких я видывал! Его гладкая голова походит на яйцо, усаженное на черную гору из шерсти».

Священник опустил оловянку, чтобы рассмотреть свой нос, затем, удовлетворившись, перешел к обозрению темного родимого пятна на мочке левого уха, слегка пощипав на ней волосы.

Вернулась служанка.

– Можете идти по делам. Ваш осел уже готов и ждет. Лучше бы этому отродью не зря доставить нам столько хлопот.

В ответе священника послышался сарказм.

– Ну, дорогуша, притом, что бедная мать мальчика лежит с лихорадкой, твои слова означают…

– Лихорадкой! Ты дал моего ребенка этому щенку какой-то чумной крестьянки! – Женщина жалила слух своими словами, второпях вырвав младенца из рук Карла и, не церемонясь, бухнула ребенка в колыбель. Потом схватила толстое помело и вовсю разошлась:

– Mein Gott, как посмел ты впустить лихорадку в дом моего ребенка.

Она яростно замахнулась на удивленного мальчика, обе руки которого, оборонительно выставленные перед помелом, приняли, казалось, хорошо знакомую позицию.

– Прочь, отродье, и ты тоже, священник, пошли оба!

Пораженный Карл побежал, сломя голову, к двери. Пий следовал за мальчиком по пятам, спотыкаясь о порог и со всем усердием уклоняясь от помела.

Довольная тем, что отогнала осквернителей на безопасное расстояние, взбешенная служанка водворила метлу обратно в угол, фыркнув напоследок своему втихаря негодующему хозяину и его юному соучастнику.

Запыхавшийся священник поправил покрывало на своем жалком осле, бросил нервный взгляд на тень в передней двери и низко склонился к Карлу.

– Сущий ад на земле, отрок, сущий ад. Где уж тут получить должное, – промямлил он.

Карл малодушно пожал плечами, опасаясь, что фрау может следить за ними, и боязливо озирался, пока священник собирался с мыслями, поправлял рясу и сандалии и, наконец, взобрался верхом на терпеливое животное.

Отчасти вернув себе мужество, Пий сморщил нос в направлении дома и прошептал Карлу:

– Сын мой, Благая Книга напоминает нам, что лучше жить в углу на кровле, чем в доме сварливой жены!

Карл улыбнулся.

Под палящим солнцем пара пустилась в небольшую прогулку к Вейеру, но не успели они отойти, как их нагнал помощник пристава. Мужчина легко осадил коня и почтительно обратился к священнику:

– Не видали ли вы каких-нибудь странников, отец Пий?

– Нет, сын мой. Мне говорили, что аббатский стражник лежит раненый?

– Нет, святой отец, не раненый. Он умер. Ансель был это, из ночного караула. Кто-то расшиб ему голову о камень за вратами аббатства.

– Боже правый, – сказал Пий, – ведь я знавал Анселя.

– Будьте бдительны, святой отец, и сообщите о пребывании любых встреченных чужестранцев или о необычном поведении своих. И, должен предупредить вас, присмотрите за кучками детей, которые минуют наши земли в новом Крестовом походе. Не спускайте с них глаз; говорят, они что-то замышляют, может даже…

– Ach, ай ли? Сомнительно мне, что дитя могло бы убить Анселя. Такого гиганта да и…

– Как бы ни так, святой отец. Видал я сущих мальчиков, творивших дела диавола. Мне пора в путь.

Поначалу Карл обеспокоился совпадением между отсутствием Вила и убийством Анселя, но счел свои рассуждения нелепыми, и мыслями обратился к упоминанию о детях в Крестовом походе. Никогда ранее он не слышал ничего подобного, не знал о множестве детей, примыкающих к военным крестоносцам, кроме пажей и прислужников.

– Гадаешь над вестью о крестоносцах, отрок?

– Верно, святой отец.

– Ja, ja, правду говоря, несколько суббот назад я встречался с аббатом, чтобы обсудить сие дело. Мы думали, как бы Божье благословение одарило наше смиренное поместье, кабы наши дети последовали видению Николаса из Кельна.

– О чем вы говорите? Кто такой Николас из Кельна и что за видение?

Священник прокашлялся и сплюнул.

– Добрый отрок, все окрестные селения созовутся в Вилмар на день грядущей субботы. – Пий сместил вес тела на другое бедро. – Но ты кажешься мне мальчиком благоразумным, посему я поведаю тебе и лишь тебе о том, что за собрание это будет. Смеем думать, что чрез благодатное видение юному отроку, Николасу из Кельна, наш Господь проявил Свое чаяние о Палестине. Согласно блаженному отроку, дети нашей империи вызволят святой Иерусалим из рук сарацинских язычников, которые держат его в плену.

Восхищенный румянец, заалевший на пухлых щечках мальчика, убедил священника о созревшем добровольце. Однако Карл попридержал свой пыл и выразил здравую долю предусмотрительности:

– Но, святой отец, армии королей не смогли удержать Святой Город от неверных. Разве смогут малые дети отвоевать его обратно?

Пий засмеялся.

– О да, истинно так. Поистине, Бог призывает нас отдать первенствующее место в грядущем Святом Походе невинности и чистоте. Как в дни Авраама и Моисея, мы отдаем непорочных агнцев на Его благое дело. Нет, не к оружию Он призывает нас, а к чистоте сердец.

Николасу было видение, в котором армия Невинных христианского мира пересекает могучий океан по сухой земле, как соделал Моисей на Чермном море. Когда неверные узрят сие чудо и засвидетельствуют преданность и веру наших детей, они не только возвратят Палестину ее законному народу, но и склонят Сердца пред Святой Церковью и едино истинным Спасителем.

Карл едва сдерживал свой восторг.

– Как нам идти? Как нам присоединиться к ним? Что нам делать? Когда нам выступать?

– Полно тебе, успокойся, отрок, – торжествуя, произнес подскакивающий священник. – Николас со своим воинством вышли из Кельна и несколько дней тому назад вошли в Майнц дабы собрать силы и внести порядок в строй. Но аббатство проведало о других поместьях к востоку, как далекие Ебербах и Бамберг, которые собирают стада малой паствы к берегам Рейна, в сей самый час. Наше чаянье, отрок, что Бог явит Николасу нужду дождаться остальных детей. Веруй, парень. Сие поместье не должно лишиться достойного места в паломничестве, подобном этому.

Воображение переместило Карла в Иерусалим, в Святой Город, каким он видел его на гобеленах в монастыре и церковных витражах. Он четко видел его высокие, белые стены и округлые башни; он видел, как выступает, плечом к плечу, среди громадной колонны христианских паломников, несущих кресты сквозь сводчатые врата. Думая, что вскоре его ожидает одно большое приключение, мальчик заторопился и перешел на скорый шаг. Суровый упрек священника резко вернул его к делам насущным, ибо отец не выдержал тряски осла, которого тянул засеменивший Карл.

В скором времени Карл разглядел крыши Вейера и едва сдержал порыв побежать к деревне и возвестить весть. Праздный шаг томил его. Но тут он вспомнил об умирающей матери и о смутных, сомнительных поступках брата, и его сердце сжалось.


Глава 3

Договор и совет поместья


Вил с облегчением передал фрау Анке заботу о матери и теперь охотно, пусть и малость нерешительно, шагал к Лаубусбаху, чтобы набрать воды для цыплят. Еще не оправившись от горестей ночного приключения, он осторожничал и не начинал разговоры с проходящими мимо. Он смотрел прямо, на пажити в пойме ручья.

«Верно, редкое время настало», – задумался он. Мальчик помнил, как ранняя засуха еще весной лишила их нежной зелени. Хрусткая стерня после сенокоса так и не позеленела, а становилась все темнее; житные поля остались низкорослыми и жесткими. Облиственные деревья задыхались и томились рядом с более высокими елями, чьи темные иглы слегка посмуглели и загрубели. Он подошел к берегу и окунул большое ведро в вялые воды потока. В памяти возникли милые воспоминания о друге своего отца, фрау Эмме, которая когда-то жила со своими бабочками и цветочными грядками на краю деревни.

– Фрау-бабочка! – не вытерпев, рассмеялся он. Мальчик до сей поры помнил, как сидел на ее дородных коленях. Чей-то голос отвлек его:

– Эй, Вил, слыхал новость?

Вил обернулся и увидел широкое лицо ткача, горящего от возбуждения.

– Неужто не слышал?

– Э-э… не слыхал.

Фрау Герта, жена плотника, деловито прошла между ними. Одним локтем она держала полную корзину яиц, а свободной рукой бережно обхватывала крылья толстой, рыжеклювой гусыни.

– Ja, ja, мне ли не знать? – гордо откликнулась она. – Знаю, что сделалось, как не знать?

Горбоносая крестьянка усадила на землю свою плетенку и пережала гогочущей гусыне шею.

– Говорю вам, блаженного монаха нашли мертвым в своей постели, а стражник умер от пробоины в голове.

В груди у парня сжалось, и суставы затряслись от ледяного озноба. Дыхание стало тяжелым, а мысли поплыли, и сквозь сумятицу Вил только и смог подумать: «О нет, только не убийство».

Звук громкой, отвратительной отрыжки вывел Вила из паники. Он резко повернулся и увидел, как отец Пий скатился с изможденного осла посреди сельской дороги. Став на землю, священник расправил смятую рясу и вытер руки об рукава. Отхаркнув из легких жирный сгусток мокрот, и изрыгнув его перед собой, он прокашлялся и объявил о своем прибытии.

– Утро доброе, любезная паства.

Сельчане склонились перед ним, как он и учил, – все, кроме Вила, у которого на шее волосы встали как на обозленном псе. Парень рванулся к своей хижине, а святой отец и неугомонный Карл уже входили в калитку.

Карл резво проскочил вперед и теперь вежливо придерживал дверь. Довольный оказанной честью, священник улыбнулся, затем заполнил все узкое дверное пространство, раздавив поток утреннего солнца в проеме на тонкие прорези пыльного света.

Из Мартиной спальни проворно вышла фрау Анка, вытирая руки о долгополое платье. Она быстро склонилась, чтобы поцеловать священнику руку. То же сделала и Мария. Карл гордо стоял позади священника, обнадеженный и уверенный в благословении, которое непременно принесет им присутствие отца Пия.

Тут в дверь влетел Вил и скрестил на груди руки с таким суровым видом, чтобы не дать никому усомниться в своем презрении. Священник обернулся к юноше и протянул правую руку. Вил горделиво вытянулся.

– Junge, – строго проговорил отец Пий, – юный отрок, кажется мне, что ты несколько забылся. – Он ткнул руку чуть не в самое лицо упрямцу.

Вил фыркнул.

– Я скорее приложусь к заднице свиньи.

– Склони колено и поцелуй руку служителя Господня, – пригрозил священник.

– Не стану.

Отец Пий медленно опустил руку и нахмурился.

– Я окрестил тебя, Иоганн Вильгельм, как и твоего брата Карла и сестру Марию. Я благословил твоего отца, когда он отправился выполнять свой долг, и служил защитником сего дома с тех самых далеких пор. – Его голос распалялся. – Меня не удивляет, что семейство ваше страдает, пока дьявольские духи, как-то твой и твоего отца, спят под его крышей. – Он плюнул и посмотрел на остальных, потрясенных от ужаса. – Оставьте меня с этим падшим.

Фрау Анка, Мария и Карл не стали ждать повторной просьбы и поспешили за дверь, которую Анка предусмотрительно оставила слегка приоткрытой.

Раскрасневшийся и ставший еще раздутее священник впился глазами в парнишку. Ноздри его одутловатого носа раздулись. Он глубоко вдохнул и подступил к неподвижному юноше.

– Иоганн Вильгельм! – зарычал он, – мнимый сын пекаря из Вейера. Я раскрыл тебя, поганое отродье Люцифера.

Вил открыл было рот для возражения, но Пий закричал еще громче.

– Цыц. Молчи, злобный сын сатаны, или я тут же призову ангелов славы, чтобы они вырвали из тебя презренную, проклятую душу и бросили ее в преисподнюю, где ей и место.

Мальчик стиснул зубы, готовый выстоять до конца.

Пий воздел сжатые кулаки высоко над собой и проревел:

– In nomini Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, я повергаю тебя ниц.

Его толстый кулак нанес сокрушительный удар по лицу Вила, рассекши ему кожу на левой скуле и отшвырнув назад, куда он и упал на соломенную постель.

Отец Пий наступал, готовый ударить снова, когда вдруг его ошалелый взгляд заметил край кожаной сумки, выглядывавшей из-под соломы. Он остановился и указал пальцем.

– Это что? Подай мне.

Вил мешкал, пробурчав проклятье.

– Я повелеваю тебе дать мне это.

Вил выхватил котомку и держал ее за спиной.

– Не твоего ума дела, всего лишь…

Пий набросился на парня и ловко схватил его за глотку. Вывернув котомку из рук задыхающегося мальчика, он с силой оттолкнул его в сторону. Священник потряс содержимое своей добычи, вывалил его на стол и недоверчиво уставился на запасы трав и лекарственных снадобий. Он откупорил один пузырек и приложил пробку к носу.

– Хм… Чистец… – хорошее средство при переломе черепа и болях. Кто-кто, а брат Лукас это хорошо знал. Глупец. Значит это тебя ищут солдаты. Xa! Уж я-то знал, что в этом замешан сам дьявол. Убийца, дважды убийца. Ох, и повеселюсь же я, когда тебя повесят!

Вил потерял вид непоколебимого противника. Словно испуганный ребенок он бросился к двери. Но Пий, ожидая от юноши подобной выходки, выставил левую ногу поперек пути. Вил перелетел через очаг и ударился головой о стол. Толстяк набросился на него как жадная пчела на спелую грушу. Он схватил Вила за плечи и рывком поднял его спиной к стене, так что тот беспомощно заболтал обеими ногами над земляным полом.

Священник поднес лицо близко к мальчику.

– Ха-ха! Да я сам свяжу и приволоку тебя к аббату.

Постепенно обретая самообладание, Вил с поразительной быстротой собрался с мыслями и ответил Пию спокойным, хотя и раздражительным тоном:

– Когда ты притащишь меня к аббату, мне ничего не останется сделать, как исповедаться о своих делах.

Заинтересовавшись таким поворотом, Пий не выпускал своей жертвы, а ждал продолжения.

– Я исповедаюсь аббатскому священнику, а затем расскажу, что я знаю о тебе и твоих делах в этом доме!

Слова мальчика застигли священника врасплох. Он напрягся, и кровь отлила от его дрожащих щек. Губы слегка дернулись, и он стал понемногу ослаблять хватку. Вил легко сполз по стене на пол.

– На что ты намекаешь? – сипло прошептал Пий. – Ты ничего не видел, ничего не было, что бы ты мог увидеть.

В тот самый момент Вил почувствовал, что ловко обернул ловушку супротив зверя. Теперь он стоял прямо, даже почти возмущенно. Юноша смахнул солому, приставшую к его грубой одежде, уверенно прошел к столу и стал складывать содержимое котомки обратно внутрь. Движения его были четкими, он действовал с видом человека, который себе на уме.

– Сию минуту. Я только соберусь, и сможем отправиться к аббату.

Священник начал потеть, и бросил взгляд, впервые за все время, в спальню Марты. Он отвернулся и прямо перед собой увидел широкие глаза Карла и фрау Анки в дверной щели. Священник ринулся к двери и захлопнул ее, потом схватил Вила за уши и оттащил его в дальний угол комнаты.

Вил притворно ухмыльнулся. «Права была фрау Эмма, – подумал он. – Мы ничуть не лучше своих тайн».

Пий перевел дыхание и быстро успокоил себя. Он выпустил ухо мальчика и навел на себя важность.

– Так, отрок, – решительно произнес он, – хотелось бы мне узнать, что ты возомнил, будто бы что-то видел. Как-никак, Святое Писание говорит нам не лжесвидетельствовать против ближнего. – Пий покровительственно сложил на груди руки. – Правду сказать, отрок, я уверен, что ты не причастен к несчастью с Анселем. Однако ж, мне хочется узнать твои мысли о делах иных, ибо негоже тебе прожить жизнь с некоторым заблуждением.

Он слабо улыбнулся, но его выдала капелька пота на верхней губе. Священник уселся на скамье, якобы для создания располагающей обстановки, и положил потные руки себе на колени.

– Давай, устраивайся рядом и поделись своими мыслями, и я помолюсь, чтобы Господь исцелил сей день.

Расхрабрившись от увиденного во враге страха, Вил наклонился вперед и уткнулся носом чуть ли не в самое лицо священнику.

– С того самого дня, как ты отправил моего отца служить епитимию, священник, ты оказывал моей матери неподобающее расположение.

Лик священника вытянулся и удалился от лица мальчика.

– Разумеется, – с запинкой сказал он. – Неужто я должен был покинуть семью столь послушного служителя, как твой отец? Пекарня – дело нелегкое и подмастерья недостаточно, а вы в это время обучались по благоволенью аббата, соблюдающего древние обеты. Ваша бедная мать очень нуждалась в заботе, и…

– Довольно, – отрезал Вил. – Довольно. Моя мать не нуждалась в твоей заботе в постели.

Священник подскочил. Он стал метаться по комнате, ломая руки.

– Это ложь. Это подлая ложь. Ты неблагодарный, лживый щенок. Сын са…

– Я не лгу. А вот как ты смеешь называть себя священником? Служителем Божьим? – начал нападать Вил. – Ты служишь только себе самому. Ты ничто, ты дикий боров, шныряющий, где бы украсть. Ты притворствовал, будто исполняешь обязанности священника, но только и думал, как снискать благоволение матушки. Сомневаюсь я, что отец самовольно ушел тогда. Мне говорили…

– Твоя мать, усталая одинокая женщина, томилась по доброму слову и руке помощи. Аббат задумал быстрее окончить ваше ученье, дабы вы больше помогали в пекарне. Это я спас вас. Я! И твоя мать благодарила меня за помощь. Я отрицаю твои обвинения, парень, отрицаю, слышишь!

Вил потерял терпение и со всей злости ударил мужчину прямо в нос, с криком повалив его на пол. Вспыхнувшая голубизна его глаз обжигала, губы налились багровой яростью, а светлая кожа покрылась алыми пятнами. Он метнулся к постели и утопил правую руку глубоко в солому, пока пальцы не нащупали мохнатую рукоять кинжала.

Пий безуспешно пытался подняться на ноги, из его носа текла кровь. Но прежде чем неповоротливый священник смог встать, Вил снова сшиб его на пол лихим ударом по голове. Глаза мужчины слегка закатились, и он всей тяжестью рухнул назад. Юноша накинулся на сбитого врага и обоими коленями надавил ему на грудь. Он приложил лезвие кинжала к складкам жира на горле Пия и прорычал:

– Богохульник! Враг Господень. Лжец! Признавай свое преступление или готовься к встрече с такими же, как ты демонами в преисподней!

Священник лежал без движения, широко раскрыв от страха глаза. Не в силах вымолвить ни слова от испуга, он беспомощно ждал, пока разгневанный мальчик держал его жизнь на волоске. Вил колебался, затем надавил на кинжал сильнее, пустив тонкую струю крови. Юноша ближе наклонился к лицу священника и прошипел:

– Скажи мне, покойник, скажи мне истину. Я хочу услышать ее из твоих поганых уст.

Пий затрепетал и слегка кивнул, боясь пошевелиться. Он хрипло прошептал:

– Да, да. Я согрешил, согрешил.

Глаза священника наполнились слезами, и он стал просить пощады.

Мальчик не мог решиться, оказавшись между страстной жаждой перерезать врагу горло и невыразимым порывом поручить возмездие рукам Иного. Проворчав, он поднялся на ноги.

– На ноги, ты, свинья. Мне бы впору заставить тебя целовать мою руку за явленную к тебе милость.

Побелевший и трясущийся Пий поднялся на ноги.

– Вильгельм, я заверяю тебя, что такого больше никогда не произойдет…

Вил наклонился к нему.

– Немудрено. Мать-то лежат при смерти у тебя за спиной!

Святой отец робко прищурился, заглянув в сумрачный проем, и кивнул. Рукавом он промокнул кровь с шеи и скомкал полы своей рясы, чтобы приложить к кровоточащему носу.

– Твоя мать всегда была красавицей. Она была так одинока, и я лишь хотел…

Вспыхнувший взгляд Вила напомнил Пию, сколь шатким оставалось его положение, и он сменил тему. Священник отряхнул рясу и собрался с мыслями.

– Однако, сын мой, ты осознаешь, что раскрой я аббату твое ночное посещение монастыря, он, несомненно, поверит мне. Я прослужил сему приходу чуть ли не двадцать лет, честно собирал десятины и был достойным примером. По всей окрестности меня знают как священника достойного и благочестивого. А если станешь обвинять меня, то сомневаюсь, что кто-то поверит тебе, злому деревенскому мальцу, настигнутому в проступке.

Не по годам смышленый юнец смекнул, что рискует тут же все потерять. Не смотря на искреннее благоволение большинства монахов, каждый из них засвидетельствует о его тревожной, и даже подозрительной натуре. Верно, никто не сможет, и не станет рьяно защищать его или заверять аббата, что он – честный малый. Напротив, он опасался, что все смиренно склонятся пред обвинительным решением. Размышляя о своей судьбе, Вил также не забывал, что в такой ответственный момент Пий не должен увидеть в нем ни малейшей слабости духа.

– Вот что я скажу тебе, Пий, – Вил осмотрительно взвешивал слова. – Каждому из нас есть что терять. Но мне ни капельки не жаль, если меня выпорют, или вздернут, или даже отправят на болота. Я готов вынести все, лишь бы знать, что ты, по меньшей мере, проведешь жалкий остаток дней под всеобщим сомнением. Священник вел игру не менее искусно, однако, его встревожило зерно истины, оброненное отчаявшемся юношей. «И то правда, – подумал он, – что терять этому простаку? Чего стоит его презренная жизнь? И хотя его обвинения непременно отклонят, он правду говорит: аббатство поставит меня под сомнение, как и весь Майнц. Это меня уничтожит».

– Хорошо сказано, юный друг, – задумчиво ответил Пий. – Вот уж поистине хорошо сказано.

Скорбный вздох его вышел очень правдоподобным.

– Ах, как же я устал от этого места, и гнетущей тяжести своих грехов. Возможно, грядущее откровение навсегда освободит меня от обеих напастей.

Он пристально посмотрел на мальчика, затем медленно продолжил.

– Однако есть лучший выход, – он поманил Вила подойти поближе. – Святая Церковь посылает тысячи своих лучших сыновей и дочерей осваивать новые земли к востоку, земли епархии Магдебург. Там ты, Карл и Мария будете процветать. Господа хорошо платят, земля щедра, а…

– Мы не станем тратить дни на каких-то болотах, дабы обогатить кого-то иного. Нет, говорю тебе, такой выход не пойдет.

– Ага, понимаю.

Пий уткнул палец в подбородок и прищурил глаза, словно глубоко задумался.

– Тогда поразмысли о следующем: Spiritus Sanctus вдохновляет сердца благословенных детей нашей Империи и Франции на новый Крестовый Поход. Быть может, вы решите вступить в столь благородное и праведное предприятие? Не найти лучшего пути, как заплатить за грехи, свои и своей матери, которая страдает по их причине. Со временем, несомненно, и худые дела забудутся в аббатстве. А вы наполните золотом свои небесные хранилища. И, возможно, паломничество даст мне время справедливо заплатить за собственные грехи.

– А, возможно, мы и не вернемся назад, – перебил его Вил. – Но что же наша младшая, Мария?

– Верно, верно, – сочувствующе закивал Пий. – Путь предстоит тяжелый и опасный. Я с радостью присмотрю за Марией до твоего возвращения.

– И не думай, – отрезал Вил.

Последовало долгое молчание, пока двое сверлили друг друга взглядами. Но слов больше не потребовалось, сделка состоялась.

* * *


Суббота началась блистающим рассветом в ало-красных тонах и пухлых облачках. К позднему утру воздух наполнился летней сладостью и свежестью, и легкий ветерок трепетал между деревьями. Вил решил остаться дома с матерью, а Карл с Марией примкнули к компании любопытных соседей, направляющихся на собрание в Вилмар. Когда солнце взобралось высоко над головой, группы верных сервов стали стекаться мимо вейерской церкви к резкому подъему, ведущему на гребень холма. Вместе с крестьянами шествовали слухи о загадках и странниках в поместье, но теперь, с легкой руки паломников из Обербрехена и Сельтера, они приукрашались еще более. Чудный день предвещал что-то необычайное, сулил нечто дивное. Даже птицы поддались общему настроению праздника, и Карл был убежден, что чирикали они не в пример громче обычного. Он заверял всех, что даже кролики сновали между кустами и кувыркались через борозды с небывалой прытью для своих и без того проворных лап.

Когда люд стал кучками спускаться в долину Лана к аббатству, Карл и Мария взялись за руки с другими деревенскими детьми, чтобы разом декламировать старинные вирши и петь местные песни. Их вдохновенность была столь заразительной, что вскоре их родители и родители их родителей вступили в веселый хор. Радостные мелодии нежно разливались по покоящимся полям и уносились назад, навстречу путникам, поспевающим за ними.

Подойдя ближе к аббатству, они слились с народом из более дальних деревень – Эммерих, Линденхольц и Найдербрехен, и изумленно опешили перед прелестным видом вилмарской долины, расстилающейся перед ними.

– Гляди! – показал Карл. – Доселе никогда я не видел ее такой величественной!

В самом деле, день представил скромное аббатство в особенном великолепии. Здание украшали прекрасные стяги лилового, красного и желтого цветов. Красочный коридор, образовавшийся из штандартов с гербом лорда Рункеля, вел к раскрытым дубовым вратам западной стены, где глашатаи приветствовали прибывающих рыцарей и дворян. Казалось, некий чудотворный Мастер вдруг преобразил древнее строение в Святой Город обетованного Нового Иерусалима!

«Грядет к нам благо, – подумал Карл. – Никогда доселе не было здесь так…». Он улыбнулся спутникам и совершенно ясно в тот миг увидел сияние благословенного Божьего лица на каждом из них, невзирая на уродство некоторых, сломанные зубы и потрепанные одежды. Слухи все преумножались, среди них прокатилась молва, будто то ли папский легат, то ли его милость, архиепископ Зигфрид III Майнский, собирались обратиться с призывом к Походу. Карла прямо-таки распирало от поверенной тайны. К тому же за аббатскими стенами собралось великое множество вельмож и господ для того, чтобы, по общему мнению, заручиться их союзом в гражданской войне Империи. Знатные помещики и архиепископ грезили победой и новыми землями, которые заполучат вследствие нее, а когда, как не в субботу, рассудительно было бы более упрочнить узы обоюдных чаяний?

Вскоре толчея запрудила входные врата, протискиваясь и проталкиваясь мимо друг друга, пока бурая крестьянская масса не вылилась во двор, наполнив его до краев. Когда Карл пробирался ближе к церкви, волна возбуждения мурашками пробежалась по его спине. Он крепко держал Марию за правую руку и отчаянно искал выгодную смотровую позицию. Мальчик так надеялся достать до толстых церковных окон и взглянуть на священный пьедестал, с которого им возвещено будет слово.

Прибыл отряд рыцарей. Поприветствованные пронзительным звуком труб с верхней кромки стены, они терпеливо и искусно провели своих скакунов во двор сквозь переполненные людом врата. По бокам их блистали мечи, высокие черные сапоги блестели на солнце, с серых кольчуг ниспадали легкие накидки с цветами и эмблемами своего господина. Эти воины хранили клятву поддерживать Папу в его признании юного Фридриха II (сына усопшего императора, Генриха IV) императором Святой Империи, в противовес сопернику, Отто из Брунсвика. Многие бахвалились перевязанными ранами, как доказательством своей верности. Другие, только что прибывшие со сражений под Лейпцигом, гордо выставляли знамена покоренных славян, под радостные крики товарищей размахивали украшенными алебардами и жезлами.

Герольды издали семь коротких трубных звука, пока молчаливая процессия Церковнослужителей смиренно входила в церковь. Впереди шествовали архиепископ Майнца и почетный наместник архиепископа Кельна, в сопровождении сомкнутого строя из служителей и священников. Позади них скользила колонна в темных рясах и с обритыми макушками – бенедиктинцы самого монастыря под водительством аббата Удо, за которыми следовали четыре приходских аббатских священника, включая отца Пия.

Карл присоединился к своим простонародным братьям и сестрам в коленопреклонении, благоговейно и послушно отдавая дань уважения. Двор торжественно замолк, только нетерпеливые лошади фыркали и рвались из рук конюхов, да главный колокол посылал перезвон с церковной башни. Краткий порыв ветра хлопнул флагом Рункеля и задал подобающий тон колонне cives и milites, которые начали свое величественное шествие.

Впереди всех, приосанившись, выступал сам лорд Гериберт, щеголяя убранством ничуть не уступающим петушиному. Плащ, ниспадающий до земли, был из чистейшего бирюзового бархата, а гордо выпяченную грудь стягивали сатиновые шнурки в серебряных запонках. Над гривой волнистых волос длиной до плеч возвышалась взбитая шапка из меха рыжей выдры, поблескивающая серебряной брошью. По его левую руку шествовала прекрасная жена, Кристина. Жадная до похвалы и весьма достойная ее, она нарядилась в платье из тончайшего шелка, а рыжеватые волосы плотно стягивали золотые зажимы. С другой стороны с заметным высокомерием шли виночерпий и Управляющий императорского двора, высоко воздев свои орлиные носы над утомительным процессом, коему они по долгу службы оказывали честь своим присутствием. Прямо за ними лился внушительный поток советников и купцов, бюргеров из Далеких свободных городов, и собрание меньших господ и вассалов. Когда Гериберт проводил своих вассалов по застланному соломой церковному полу и с достоинством занимал свое место У ног архиепископа, только литавры нарушали тишину неторопливой дробью.

Несколько крестьян нашли себе местечко в конце битком набитого переднего придела, но большая часть народа старалась подступиться к церкви со двора. Карл, извиваясь всем телом, забрался на приличное возвышение – пивную бочку, стоявшую под широким церковным окном. Держа сестру на коленях, он всматривался в мутное стекло в надежде увидеть величественное зрелище во всех подробностях.

– Мария, это просто чудесно! Лучшего слова и не найти.

Позади них на аббатском дворе, в противовес ярко убранной знати внутри здания, разостлалось выцветшее, обветшалое полотно стриженых сервов. Они оставались в коленопреклонении и молчании, почтительно ожидая разрешения встать на ноги. Эти бедные души знали свое место в Мироздании и свято подчинялись тому порядку, который появился раньше их. Все, кроме Томаса, подмастерья из вейерской пекарни, который вызывающе стоял у дальней стены и что-то шептал на ухо местной колдунье, отчего та сдавленно хихикала.

Малого роста и болезненного вида аббат начал собрание, прокричав привычную молитву через распахнутые двери по три стороны церкви. Карл принадлежал к нескольким избранным из среды двора, которые смогли понять его слова, так как обучались у монахов латыни. Другие же из многочисленной толпы внимали в благоговейном неведении, довольные уже тем, что удивительный язык самого неба наполняет их слух.

Карл обернул взгляд на ряды склоненных монахов, которые сурово стояли на отделенных от общего помещения ступенях. Он вспомнил о Лукасе и к горлу подкатил жесткий комок. Этот брат был смиренным и чутким. Он жил в бескорыстном служении и истинной любви, невзирая на положение человека. Лукас являл Божью милость всем людям, да и разве это не лучшее наследие, на которое способен человек? Карл скорбно вздохнул.

Три резких трубных звука возвестили простым людям о том, что им позволительно подняться с колен. Многочисленный люд, заполнивший все пространство между стенами аббатства, неторопливо поднялся на пыльные необутые ноги. Их немытые, чумазые лица свидетельствовали о нерадении к субботней чистке, которая была обязательной. Старики с тонкими белесыми волосами грузно опирались на узловатые посохи рядом с более крепким молодым поколением. Старухи, сгорбленные и скрюченные годами тяжелой работы, из-под сморщенных, отживших свое век, устало смотрели на величие прочной каменной церкви. Старые и молодые – все они сгрудились в своих подпоясанных, серо-бурых шерстяных туниках, сливаясь в одно грубое крестьянское полотно. Случайная лента или яркий пояс свидетельствовали о каких-то выслугах, но их обладатели стояли разрозненно, сторонясь зависти и возмущения равных им по происхождению. Маленькие дети довольно сидели на плечах своих любящих отцов, младенцы припали к груди молодых матерей. Карл был уверен, что они – самое благородное собрание из тех, что ему довелось видеть.

От долгого ожидания ноги Карла стали неметь, и он, подсадив сестренку поверх бочки, спустился на землю. Мальчик с любовью посмотрел на сестру. Их глаза встретились, и девочка одарила его нежной улыбкой, которая озарила ее хрупкую фигурку.

«Она ангел, – подумал Карл, – ангел, спустившийся на землю». Он ответил на ее улыбку своей, искренней и доброй, и смотрел, как ветер играет ее густыми льняными волосами. Потом посмотрел на ее мягкие розовые щечки и алые губы. «Кабы не крохотная коричневая родинка на левой мочке, ее лицо было бы безупречно чистым», – подумал он. Опустив взгляд ниже, он украдкой остановился глазами на сухой руке и рассмотрел ее. Мальчик погрустнел. «Наверное, она страдает за чей-то грех, может, даже и мой собственный. Ну почему она должна нести чье-то наказание?»

Больная рука кончалась чуть ниже локтя, и вместо пальцев ей служили два уродливых отростка. Из-за своего изъяна Мария сносила насмешки и издевки как соседских детей так и взрослых. Заявляли, будто она носила знак дьявола или клеймо тайного греха. Только братья ее, да кучка друзей вставали на ее защиту. Немудрено, что за упрямую преданность сестре Карл и Вил часто возвращались домой все в крови и синяках.

Карл опустил глаза с изувеченной руки на крошечные ноги, мозолистые и загрубевшие от ходьбы по каменистым дорогам. Он глубоко вдохнул, выдохнул и поднял взгляд, чтобы снова встретиться с ней глазами. Мария все еще улыбалась.

– Какой хороший день, Карл, – радостно завизжала она. – Какой же сегодня хороший день!


Глава 4

Призыв к походу


Звон церковных колоколов гулко прокатился по аббатским землям, и Карл задрожал от возбуждения. Сквозь цветное и обычное стекло на священническую свиту падали толстые столбы солнечного света. Священнослужители отошли за скромную кафедру, и монастырский аббат остался один. Старый бенедиктинец покровительственно поднял руки над паствой и, после нескольких формальных приветствий, начал говорить на родном языке.

– Дети мои возлюбленные, мы пришли к общему заключению, что нас посетило лихо из потустороннего мира. Мы похоронили дорогого брата Лукаса, которого, как открылось, отравили. А перед этим отошел на вечный покой Ансель из Лимбурга: добрый человек, также павший от дьявольских промыслов.

– Нечистый все видит и простирает руку ко всему, – продолжал Удо. – Господь и Его ангелы дают нам духовную защиту, коль мы достойны ее. Наши господа и владыки получили щедрое благословение победы на востоке, однако теперь они боятся, как бы ни потерять все от греха, который насыщает сие место. Сей день должен был стать днем радости, днем восхваления Бога за щедрость дарованных побед. Но, несчастные дети мои, ваши тайны открыли врата для адских легионов.

Но, говорю вам, вы дети наши возлюбленные. И сей день не уйдет, покуда мы не отдадим себя и не склонимся в одном покаянии с вами. Мы ищем божественной и безмерной милости Господней, мы молим о помощи Святой Девы, мы обращаемся за советом, ибо все мы – грешное и развращенное стадо.

Он поднял руки еще выше.

– Говорю вам снова, чада мои дорогие, души несчастные, дорогая, любимая паства, мы согрешили против небес. На своей земле мы дали место тьме. Вот уже несколько лет вас умоляют присоединиться к Святой Церкви для освоения ее новых земель на востоке и на севере. Но немногие ответили. Вместо того вы все, бездушный народ, не покидаете свои обедневшие поместья. Мы дорого платим нашему достойнейшему соседу, лорду Рункелю, за вашу защиту. Но отчего я слышу среди вас только недовольство и жалобы, возмущения и ропот, которых не знал даже Моисей? Аббат опустил руки и закрыл глаза.

– «Чудный Господь Иисус, Царь всех народов, Божий Сын, Богочеловек. Тебя хвалю я, Тебя я славлю…».

Старик запнулся, словно его обуяла скорбь за свой злобный народ. Он обильно благословил их крестным знамением, склонил главу и, не оборачиваясь, отошел от кафедры.

Толпа на улице передавала его слова из уст в уста, потом стала совершенно безмолвной. Люди терялись в догадках о причине упрека и были пристыжены им. Карл дрожал от страха, а, представив, как Люцифер держит его мать за горло, он содрогнулся еще сильнее.

Могущественный архиепископ Майнца подобрал свои одежды и вместе с наместником приблизился к простой дубовой кафедре. Ничто не шелохнулось, кроме теплого ветерка, который играл со знаменами и завесами. Стало так тихо, словно под действием невидимой руки стихли все языки, а все лица вмиг обратились к посланникам неба.

Архиепископ стоял прямо, возвышаясь над прихожанами в просторном шелковом одеянии, которое мягко струилось и оставляло открытыми его черные ботинки. Большие яркие кресты были вышиты по обоим бокам желтой ризы, и темно-зеленая орарь с белой строчкой красиво обрамляла его плечи. Медный головной убор отражал пятнышки света от солнечных лучей падающих сквозь стекла, и словно бы наделял его неземной властью. Наместник, достопочтенно назначенный епархией Кельна стоял возле него в равном благолепии. Он крепко прижал руки к червонной орари и прогнулся назад, созерцая небеса.

Его Милость поднял свой золотой епископский посох над паствой и произнес благословение на всех собравшихся, затем постоял в молчании, чтобы оценить их. Взор его стальных глаз и удивительная мощь молчания завораживала и принца, и простолюдина. С волнением ожидали его слов собравшиеся души, наполненные столь сильным предвкушением, что едва не умоляли его начать.

Затем, как бы оказывая великий дар милости, архиепископ, наконец, заговорил:

– Придите, дети мои, внемлите нам, ибо мы наставим вас в страхе Господнем. Злой дух обитает среди вас, и вы смертельно пострадали от его мерзких рук. Я сердечно скорблю с вами. Милостивый Господь скорбит вместе со всеми нами, и Он привлечет вас к Своей груди.

Я вижу по вашим лицам, что вы полны страха за собственную судьбу, но что вы предложите скорбящим вокруг вас? Позор на ваши головы. Ибо тот же самый злобный князь мира сего рыскает по всей земле. Даже когда я произношу сии слова, он свободно обитает в Палестине, в самой стране нашего Господа. Плачьте, коль угодно, по своим бедам, а уже шесть поколений сильных сердцем христиан отдают жизнь, здоровье и достаток, дабы возвратить Землю Обетованную в руки Народа Завета.

Доколе вы покоитесь в своей мирной долине, Господь Бог взывает: «Моя земля вопиет против меня и борозды ее мокры от слез. Они приходят со своим скотом, и шатры их как рой саранчи. Они вторглись на мою землю и опустошают ее».

Позор тем, кто поет песни Господу, доколе саранча, сии сарацинские неверные, эти дети диавола, оскверняют землю, по которой ходил Сам Христос.

Архиепископ взглянул на небеса, затем отошел, передавая кафедру наместнику, крупному человеку средних лет по имени Паулус, когда-то прибывшему из Гогенстауфена, родины старого императора, Барбаросса.

– Если я забуду тебя, Иерусалим, – воскликнул Паулус, – забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалим во главе веселия моего. Ибо чертоги оставлены; шумный город покинут; Офел и башня служат убежищем диких ослов и пасущихся стад.

Наместник набрал полные легкие воздуха и закричал:

– Ибо Господь говорит: землю, которую Я дал Аврааму и Исааку, я дам вам, дети мои. Не будут терпеть голода и жажды, и не поразит их зной и солнце; ибо Милующий их будет вести их и приведет их к источникам вод.

Чада возлюбленные, прошу вас, придите, все горы Мои сделаю путем, и дороги Мои будут подняты. Вот, придете вы издалека, от севера.

Паулус смягчил голос и обратил добрый и нежный взгляд вверх, к окнам и к детям, рассыпанным по притихшему двору. Он указал на них епископским стражникам.

– Приведите их ко мне. Пустите детей приходить ко мне.

Ждал он терпеливо, снисходительно, как дедушка ожидает внуков летним субботним днем. Пехотинцы поспешили во двор и подозвали изумленных детей в церковь. Там они, широко раскрыв глаза, медленно, даже боязливо проталкивались между не менее пораженными взрослыми, давившими со всех боков.

– Komme, meine Kinder, – закричал наместник, – придите, дети мои, и соберитесь у ног моих. Сыны пастухов и дщери пахарей, придите, придите ко мне все, все придите, дети мои дорогие.

Карл был столько же удивлен, как и все остальные, но он быстро спохватился и с Марией за руку стал проталкиваться к святилищу. Горя от возбуждения и чуть не дрожа от предчувствия чего-то большого, мальчик и девочка присоединились к сверстникам впереди прохода между рядами.

Еще дважды наместник призывал детей прийти, и, наконец, почти что треть церкви наполнилась благоговейными детскими лицами. Оттиснутая знать столпилась по бокам и наблюдала за зрелищем с заметным раздражением, но Паулус продолжал сердечно улыбаться.

– Мои драгоценные агнцы, – мягко произнес он, – благодарю вас, каждого из вас, что вняли Слову Господню, ибо великий труд лежит пред вами. Быть может, некоторые уже слышали о младых христианах, которые понесли Благую Весть нашего Спасителя языческим завоевателям Палестины.

Детская толпа заинтересованно заколыхалась: мало кто слышал известие.

– Истинно так. Во всей Империи и во Франции собирается армия детей, чтобы избавить Иерусалим. Сейчас они в пути и нуждаются в вас, в каждом из вас. Кто знает, может это скорбное поместье получит освобождение от присутствия лиха, кабы и среди вас нашлось такое же послушание и богоугодность? Верую, щедрые благословения ожидают сие поместье, ежели его агнцы присоединятся к стаду, идущему к Палестине.

Воистину, Бог даровал видения вашего перехода к Палестине по суше. Jа, так-так, словно евреи когда-то пересекли Чермное море. О, дорогие мои, отдайте себя воле вашего любящего Небесного Отца. Вы отправитесь не с луком, не с копьем иль клинком, но с простотой, кротостью и чистой верой – с оружием, против которого не устоит никакой противник.

Довольный мгновенным воодушевлением на лицах невинных, служитель, однако, не упустил и настороженных взоров среди родителей, тревожно стекающихся к кафедре со всех сторон. Чувствуя их сопротивление, человек направил все внимание на шепчущихся взрослых. Он обратил взгляд прямо в недоверчиво прищуренные глаза и распростер руки над главами детей, собравшихся у его ног.

– Как пастырь Он будет пасти стадо Свое; агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей.

Он сделал паузу, чтобы отставить свой крючковатый посох и прислонить его к кафедре. Затем схватился рукой за сердце и воззвал к прихожанам.

– Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить малых сих от любви Божьей во Христе Иисусе, Господе нашем.

Он высоко поднял подбородок и возвысил голос:

– Ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасет меня; но Ты спасешь нас от врагов наших, и посрамишь ненавидящих нас.

Он склонился к детям у своих ног и положил ладони себе на колени.

– Вы были некогда тьма, а теперь – свет в Господе. Поступайте, как чада света, чтобы вам быть безукоризненными и чистыми, непорочными чадами Божьими среди строптивого и развращенного рода. Сияйте, как светила в мире, к похвале своей в день Христов, чтобы не тщетен был ваш поход.

Карл лишился слов. Его сердце словно вознеслось к небесному чертогу. Он был убежден, что Господь говорит к нему через этого святого человека.

Паулус продолжил, возвратившись на прежнее место.

– Чада дорогие, наступило последнее время, восходит новая эра. Наступило время невинных христианского мира заявить о своем праве владения. Наш император, Фридрих II, сам еще дитя, а видения получили мальчики десяти и двенадцати лет. Слова Господа нашего искренне отзываются в душе моей: Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то… младенцам.

Паулус остановился, затем снова поднял глаза к старшим.

– Ваши дети будут сильны на чужой стороне, истинно говорю вам, и грядущие поколения получат благословение. Богатство и изобилие придут к вам, ваша праведность пребудет вовек. Бог посетит вас, кто щедр и охотно поручает ему своих возлюбленных.

– О, дорогие отцы и добрые матери, – застонал церковник, – сыновья ваши и дочери – наследие от Господа. Что стрелы в руке сильного, то сыновья молодые. Блажен человек, который наполнил ими колчан свой! Не останутся они в стыде, когда будут говорить с врагами в воротах.

Слова наместника не промахнулись. И действительно, как туман поднимается за рассветом, так в собравшихся пробуждалось согласие.

Паулус обернулся к детям, разинувшим от удивления рты, и ловко захлопнул тенета:

– Дети, повинуйтесь своим родителям, ибо это угодно Господу. Итак, прислушайтесь к словам сиим: если дети, то и наследники, наследники Божьи, ибо с Ним вы страдаете, чтобы с Ним и прославиться.

Я посылаю вас не в беззаботное место, но в место трудное, и вы понесете святой Крест на плечах, подобно нашему дорогому Господу. Вас, мои дорогие дети, посылают на победу от имени Бога, ибо Тот, кто идет с вами, больше того, кто в мире.

Сузившиеся глаза проповедника окинули взглядом церковь целиком.

– Ежели Господу вы окажетесь угодны, Он воистину приведет вас в ту землю, землю, где течет молоко и мед. Восстаньте и овладейте ею! Не бойтесь и не страшитесь.

Он воздел очи к небу, едва не обливаясь слезами.

– И сии малые, Господи благой, дети Твои, кои еще не отличают худа от добра, они войдут в Твою землю. Ты даруешь им ее, и, верно, овладеют они ею. Тогда все узнают, что Ты – Господь Сущий, Спаситель, Лев Иудин. Иди пред сим стадом Твоих возлюбленнейших агнцев с горящим углем, огнем и серой, с палящим ветром иди перед ними! Да будут враги Твои как прах, взметаемый ветром, безжалостные полчища как мелкая пыль.

Ибо волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и никакого вреда на всей святой горе Твоей. Он смягчил голос и упокоил обе руки на отворотах одеяния. – Отважные мои дети, Господь, Бог ваш, ведет вас в землю добрую, в землю, где потоки вод, источники и озера выходят из долин и гор, в землю, где пшеница, ячмень, виноградные лозы, смоковницы и гранатовые деревья, в землю, где масличные деревья и мед. Вы войдете во владение землей, где горы и долины наполняются дождем небесным.

Паулус прикрыл глаза.

– В тот день будет воспета песнь сия в земле Иудиной. Отвори врата, о Иерусалим; да войдут дети праведные, хранящие истину. Твердого духом Ты храни в совершенном мире, ибо на Тебя уповает он. Дай им уповать на Тебя вовеки, ибо Господь Бог есть твердыня вечная!

Он открыл глаза, и долгое время стоял безмолвно. Затем умоляющим, внушающим голосом он воскликнул:

– Дети христианского мира! Пойдете ли вы на Священную войну? Присоединитесь ли вы к остальным и освободите ли Палестину от притеснителей? Послужите ли Всевышнему и Его Святой Церкви, войдете победоносно во врата Иерусалима?

Не в силах сдержать себя ни секунды дольше, паренек подпрыгнул в воздух и крикнул:

– Я пойду, блаженный отец! Я пойду!

Следом, словно резкий порыв ветра пронесся по аббатству и со всех сторон стали откликаться голоса, вторя ответу.

– Да! Да! Мы пойдем, мы пойдем! – кричали и радовались дети, топали ногами и плясали. Неистовая толчея младых крестоносцев кубарем вырвалась на улицу из церковных дверей.

– Мы идем! Мы идем к Господу!

Многие родители, заразившись детским ликованием, теперь смеялись и пели, ибо и они станут наследниками, наследниками благословения Святого крестового похода – детского крестового похода!

Улыбающийся наместник отошел от кафедры. Аббат Удо выглядел встревоженным и безмолвно смотрел прямо перед собой, раскрыв рот. Архиепископ поднялся и вежливо кивнул наместнику, хотя редкий глаз заметил бы в его взгляде скрытый упрек. Его Милость отряхнул на себе одежды и медленно утихомирил собрание, высоко подняв посох. После терпеливого ожидания он, наконец, приказал зазвонить в колокола. Затем, обретя некое подобие власти над вниманием прихожан, он заговорил очень серьезно:

– Знайте: вы посылаетесь как овцы среди волков. Идите по вере в Бога, идите с нашими молитвами, что Он избавит вас от ваших врагов.

Архиепископ поднял руки для прощания, в правой руке зажав свой посох и простерши его над головами у ног своих. Он закрыл глаза и, возвысив голос, произнес: «Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего. Предай Господу путь твой и уповай на Него, и Он совершит, и выведет, как свет, правду твою и справедливость твою, как полдень».

Он оставался неподвижным, словно его собственные слова приковали его к сему месту и лишили дара речи. Слушатели притихли. Архиепископ воззрел на церковные высоты необычайно мучительным взглядом, опрокинул голову назад и широко раскинул руки, точно хотел обнять все небо и землю. Потом он мысленно помолился и отвернулся.

* * *


Эту необычную субботу Вил провел, сгорая от любопытства, а колокола, звонящие без разбору, еще более того обострили его интерес. Он уже справился с томящей душу виной за смерть Анселя, и освободился решением, что это была лишь самозащита. Чтобы прогнать от себя ноющую совесть, он целиком отдался помощи матери и изучению лекарственных трав и корений брата Лукаса, которые он разложил на столе. Мальчик щупал то одно, то другое, подносил ближе к носу измельченные травы. Некоторые были сладки, другие отдавали плесенью, но мало что ему удалось распознать. Редкие надписи были нацарапаны на глиняных сосудах и крышках жестянок. Он вытряхнул из переплета горсть засушенных растений и сразу определил, что одно – тмин а другое – крушина. «Ага, это точно, – просветлел юноша. – А вот это, кажись, чертополох и шалфей, рута и иссоп. Эти я хорошо знаю. А вот сладкая мята и ромашка. Благодарю, Эмма. Мне нужно было внимательнее тебя слушать».

Он вспомнил наставление отца Пия – найти atropa belladonna от материнской лихорадки, и, хотя не испытывал ни малейшего расположения к священнику, Вил решил не отказываться от врачебных советов. После тщательного изучения гравировки на жестяной колбе, он разобрал истертую надпись: X Atropa Bell. Остальное прочесть он не смог. Довольный тем, что нашел искомое, он принялся готовить настойку для матери.

Марте стало на удивление лучше в тот день, и жар ее немного спал.

– Выпей это, – подал ей напиток Вил, втайне надеясь, что она заметит любимую глиняную чашу, в которой он подал снадобье.

Марта взяла чашу обеими дрожащими руками и поднесла к губам горячий настой. Она осторожно хлебнула, затем сжала губы и нахмурилась.

– Слишком горячо! И что за ведьмовское пойло, малец? – выбранила она сына.

– Нет, мама, – вздохнул Вил. – Это лекарство, которое предложил священник, снадобье от лихорадки, и лучше бы тебе его выпить все.

– От отца Альберта, надеюсь, – хрипло перебила его Марта.

– Нет, от отца Пия, – отрывисто ответил Вил.

– Пий! Я не желаю ничего от этого человека.

Она отложила чашу на колени и отвернула голову.

Вил согласно кивнул.

– Верно, но трава… Всего лишь трава.

Марта посмотрела на питье, прежде чем снова поднести его к губам.

– Брюхо им не наполнишь. Дай мне супу.

Вил прилежно отправился в общую комнату и набрал пригоршню сушеного гороху, проса и несколько луковиц из горшков, выстроенных в ряд на полках у двери. Он вышел наружу и зачерпнул немного воды в железный котел, когда до него донеслись первые отзвуки возвращавшихся сельчан. Мальчик прищурился в сереющем свете вечера и напряг свой слух к далеким стонам и подскрипам старых телег. «Подбавить бы чего-то еще в котел», – подумал он, и когда звук шаркающих шагов животных и крестьян заполнил всю деревушку, жидкая похлебка начала кипеть над раскаленными угольями.

Воловья повозка остановилась, чтобы выгрузить Карла и Марию, и они оба влетели в дверь дома.

– О, Вил! – воскликнул восхищенный мальчик – Этот день не похож ни на какой иной. Дети поместья собираются идти к Богу в великом крестовом походе, о котором говорил отец Пий. Деревенские дети тоже готовятся выйти на рассвете, чтобы пойти к величественному городу Сиона «не с мечом и не с луком, и не с клинком» и возвратить Палестину Господу!

– Тем лучше для них, – резко оборвал его Вил. – Хочу напомнить, что нам нужно заботиться о матери. Скажи Марии, чтоб накормила ее, и сам поешь.

Он развернулся и вышел на улицу.

– Но Вил, – настаивал Карл, следуя за братом, – отец Пий сказал, что мать можно исцелить, только понесши кару. Он сказал, что за какие бы грехи ни страдала наша семья, все они могут быть прощены чрез поход.

Вил сначала промолчал, посмотрев сначала на Марию, затем на Карла. Он медленно прошел за очаг и присел на корточки.

– О ней-то подумал? – спросил юноша, кивнув в сторону сестры. – Ты заставишь Марию шагать в Палестину ради вранья какого-то церковника? Почему бы ей ни поплыть в Левант и спасти уж весь мир!

– Мы все под защитой Господа. Церковь клянется нам, что Бог идет с нами. «Нас понесут на крыльях ангелы», – сказал священник из Кельна. А видения Стефана и Николаса? Они видели, что море разверзается перед нами, как перед Моисеем. Господь даст, Вил. Где твоя вера?

Вил подскочил на ноги и сплюнул.

– Где моя вера? Ха! А где твои мозги?

– Вил, – мягко проговорила Мария, – видишь, каждому из нас нести свой крест. – Она подняла три деревянных креста, сделанных из яблоневых веток и связанных пеньковой бечевкой.

Карл горделиво добавил:

– Я срезал их в аббатском саду, и их благословил священник из самого Майнца.

Он крепко прижал к груди один крест и с пылом продолжил.

– Умоляю тебя, дорогой брат, мы должны отправиться в поход, мы должны идти для Бога. Фрау Анка говорит, что нашьет нам на рубахи красные кресты.

Несколько минут Вил неотрывно смотрел в muss, кипящий у его ног. Он напряженно размышлял над соглашением, которое заключили он и Пий. Мысли его метались. «Мне нужно покинуть это место, я хочу уйти отсюда, всегда хотел. Но смею ли оставить эту старую каргу на смерть? Как поступить с малышкой Марией? Что же делать?» Изведенный тревогами юноша кинул в похлебку деревянную ложку и выпалил:

– Я приму решение завтра, но со всеми на рассвете мы не уйдем, и точка.

Карл, разочарованный, но как всегда покорный, медленно наполнял тарелку, пока Мария сновала около матери. Вил угрюмо удалился в укрытие своего ложа и закрыл глаза.

– Ты ведь сказал, что все решишь к заутрене, так? – несмело спросил Карл.

– Ja, ja, или после третьего часа, это точно. Теперь кончай чавкать и иди спать.

Карлу было нелегко успокоиться. Нетерпение жгло его, голубые глаза сияли широко и ярко, щеки пылали алым в свете огня. Не в состоянии уснуть, он снова обратился к Вилу.

– Сегодня я выучил еще одну загадку.

В комнату вернулась Мария и села на постель, скрестив ноги. Вил закрыл ладонями уши и застонал:

– Нет, Карл, только не сейчас. Я думал, ты уж бросил эти детские забавы.

* * *


Вил подумал, что рассвет настал чересчур быстро, а возбужденный Карл готов был спорить, что солнце запоздало. Рыжеволосый мальчик вскочил с постели и суетливо занялся привычными обязанностями, даже не обратив внимания на сладкий ветерок, волновавший ржаные поля за Вейером. Пекарский подмастерье, Томас Шварц,[[iii] Черный (нем).] стоял в дверях, готовясь приступить к делам.

Бедняга Томас был найденышем. Младенцем его нашли под пустующим навесом для стрижки овец, где безымянная мать бросила его четырнадцать лет тому назад, и где его нашли и спасли от неминуемой холодной и голодной смерти. Фамилию свою он заслужил благодаря сверкающим черным глазам и черным волосам. Это был холодный, резкий мальчик, с сильными мускулами, плотно прилегающими к статной фигуре. Когда-то монахи отнеслись к нему с должной заботой, обеспечили его хорошей пищей и кровом, но не смогли уделить ребенку достаточно любви и ни в чем не наставили его. Когда вышел срок его содержания внутри монастырских стен, его отпустили на службу к деревенскому пекарю, вот уже два года тому назад.

Томас показал длинным пальцем на кучку детей, собиравшихся за хижиной колесника.

– Тоже идете в этот дурацкий Поход? – спросил он Вила.

Тот пожал плечами.

– Может и пойдем, но не сегодня.

Томас махнул головой.

– Кабы только вырваться отсюда…

Внезапно от столпотворения деревенских матерей отделилась фрау Анка, размахивая руками и подзывая их.

– А ну-ка, мальчики, собирайтесь на дело Божье. Подходите к остальным. Ваши красные кресты уже можно нашивать, и…Ты чего там стоишь, Вил? Пий говорит, что ты уходишь со всеми!

Вил и Томас посмотрели на нее и ничего не сказали. Озлобившись, дородная баба досадно прорычала и схватила парня за волосы.

– А ну-ка пойдем со мною!

Вил дернулся назад, морщась от боли.

– Нет уж, фрау, я нужен здесь.

– Но ты должен понести кару! Деревне нужно, чтобы вы спасли всех нас.

– Сама неси свою кару, старуха, – пробормотал Вил.

Дети Вейера собирались под легкое журчание пожеланий в добрый час, несущихся со всех сторон. Старики неожиданно взгрустнули. Небывалая тревога просыпалась в людях, беспокойное томление зашевелилось в груди, как трепет листьев пред бурей. В синем небе поднималось безучастное солнце, а Карл с Марией тоскливо смотрели на растущую толпу из знакомых лиц, которые у деревенского колодца ждали благословения отца Пия.

Наконец священник появился на своем несчастном осле, и по обыкновению скатился с него. Дети полукругом приблизились к Пию. Он церемонно поднял к своему безмятежному лику большое серебряное распятие и пробормотал молитву.

Карл с Марией стояли чуть поодаль от остальных и напряженно прислушивались к отцу Пию, когда он произносил благословение и слова ободрения. Карл завистливо смотрел на друзей. Там был Отто, сын мельника, довольно крепкий светловолосый мальчик тринадцати лет, веснушчатый и зеленоглазый. Возле него пошатывался Лотар, младший брат Отто, едва четырех лет от роду и по-младенчески пухлый, весь в ямочках. А у липового дерева стояла Ингрид, дочь йомена, с сестрой Беатрис восьми лет. Карл считал Ингрид очень красивой, ему нравилось как она собирала свои длинные рыжие волосы у основания тонкой гибкой шеи, и как она мило улыбалась. Он всегда был влюблен в Ингрид, и теперь, глуповато ухмыляясь, он пылко махал ей на прощание рукой.

Мария прошептала разрумяненному братцу:

– Смотри, Ингрид берет маленького братика с собой, а он едва-едва ходит. Как он доберется до Палестины?

Карл выпятил грудь.

– С Божьей помощью.

Он махал то одному, то другому, то своим троюродным братьям: Георгу, шестнадцати лет, Вулфхарду, четырнадцати, и их сестре, Ричарде, двенадцати лет. Это были дети Ричарда, двоюродного брата его отца, который тоже вступил в войну против штедингеров, да так и не вернулся.

Дети отважно ждали, одетые, по обыкновению, в домотканое. Мальчики, известно, были в гамашах; редко кто носил их поверх других льняных, исподних гамаш. Сверху они надевали шерстяные туники, длиной до середины бедер, как у крестьянских рабочих, и опоясывались веревкой. Девочки носили льняные рубахи, длиной до щиколоток и без рукавов. Поверх них они надевали шерстяные платья, также ниспадающие почти до земли, но с рукавами и поясом. Мало кто имел обувку; некоторые обворачивали подошвы полосками свиной или телячьей кожи. Ни у кого не было накидки или плаща, но у многих за спиной болталось свернутое в трубку одеяло, и все как один гордо сжимали ручные деревянные кресты. Многие лица носили следы хорошего мытья накануне, и многие чрева ощущали непривычную сытость, но вот в дорогу запасли пищей не всех.

Пий поклялся, что сами ангелы накормят их и дадут им приют, ибо «ни одна из малых птиц не забыта у Бога». Он закончил благословлять, совершил последнее освящение и протянул руку склонившимся у его ног. Юные крестоносцы поднялись с колен, и один за другим целовали руку священника и серебряное распятие, которое он прикладывал к их губам.

Если бы сердце не изнывало от нетерпения, Карл был бы в полном восторге от происходящего. На мгновение он закрыл глаза и представил свое триумфальное вхождение чрез арочные врата Святого Града.

Карл обернулся и увидел, как Мария с улыбкой машет на прощанье маленькому Лотару, и тут он сообразил, что время приятного мечтания вышло. Его славные друзья взаправду уходили в путь. Они стали в колонну и начали песню.

Пий указал им на юго-запад, к обербрехенской дороге.

– Следуйте по течению Лаубусбаха до Обербрехена, – сказал он им, – затем по долинам до самого Рейна. – Он сказал им повернуть направо от Рейна и найти город Майнц, где они сольются с основным отрядом. Оттуда, наставил он, идти им сквозь великие горы в земли странные, пересечь море и ступить на Святую Землю.

– Прежде дня святого Михаила, – воскликнул Пий, – все вы установите свои кресты на горе Иерусалима.

* * *


Два дня пролетели быстро, и в последний вечер июня к хижине пекаря подошел обеспокоившийся отец Пий с фрау Анкой.

– Ежели еще мешкать, вы не нагоните остальных, – предупредил он. – Я мыслю так, Вильгельм, что тебе следует почтить свое прежнее решение по этому делу, решение, которое послужило ко благу нам обоим.

Он поднял одну бровь, затем обернулся к Карлу.

– А ты, кого Господь одарил особым сердцем, хорошо знаешь свой долг. Неужто покинула тебя вера твоя? Неужто мужество оставило тебя? Иль, быть может, ты потерял любовь к Богу? Горе вашей бедной матери.

– Ja, правда, мальчишка, – отрезала Анка. – Ежели у тебя не осталось любви к Богу, тогда и разговора нет. Но есть ли любовь к вашей бедной матери, ибо она цепляется за жизнь, в ожидании, когда вы понесете кару и освободите ее. Ты, Карл, знаешь лучше своего тупого брата, что Бог только тем благоволит, которые повинуются Ему.

Пий закивал и положил руки поверх своего округлого живота.

Карл теребил подол туники, уставившись в пол. Он коротко взглянул в холодные глаза Вила, который ринулся из общей комнаты в материнскую спальню. Марте становилось то лучше, то хуже. Сейчас она спала, но дышала неровно и часто. Вил стоял возле нее, впившись глазами в мокрую тряпку в руке.

Неожиданно в комнате появился священник. Он ничего не сказал, но устремил взгляд на мальчика. Вил напрягся, приросши к месту, словно загнанная лисица. Каждый знал, что у иного на уме, однако ж, в сей день не будет ни ссоры, ни перебранки иль злобных слов, ни угроз и обид, ни клятв, ни проклятий. Вил уступал. Он бросил на мать слезный взгляд и сказал просто:

– Мы выходим на заре.

Итак, верный слову, Вил поднял брата и сестру до рассвета, и они выполняли наказанную работу при свете свечи. Он собрал всю пищу, которую под силу было унести, и сложил ее на столе. Затем собрал снадобья Лукаса обратно в котомку, но большую долю травы, что для матери, он оставил у котелка. Карлу и Марии было велено связать все, что нужно, в их тонкие одеяла и готовиться к пути.

Неожиданно в дверях появился Томас.

– Я желаю отправиться с вами.

– Зачем?

– Я хочу уйти отсюда, – ответил он.

Вил осмотрел парня и заметил ботинки на ногах.

– Где ты их достал?

– Э-э… Пий дал в обмен на обещание, что я уйду.

Вил колебался. Томасу не стоило доверять. Но он быстро смекнул, что парня лучше подальше увести от семейной пекарни.

– Ja, да… можешь идти с нами, но одна твоя выходка – и ты немедля продолжишь путь один.

Томас пожал плечами, но Вил уже ушел с Карлом и Марией в комнату матери. Все трое почтительно склонили колени у ложа. Никому не было легко, в особенности Карлу, когда они по очереди целовали ей руку. Он сжался, чтобы сдержать поток слез, но с каждым взятым вдохом его лицо все сильнее корчилось и опухало от сдавленных рыданий. Мария обвила крошечные руки вокруг запотевшей головы и рыдала открыто. Вил поджал губы и вышел из комнаты, как в хижину вошла Анка.

– Я не ведаю, что у тебя за умысел, старая ведьма, – прорычал Вил, выпятив губу. – Но точно знаю, что ты положила глаз на сей дом и пекарню. Я предупреждаю тебя и твоего трухлявого старика, что мы вернемся. И когда это произойдет, лучше бы тебе не запустить лапы в то, что тебе не принадлежит.

Побагровев, Анка спросила:

– А кто заплатит смертный налог за вашу несчастную Mutti?

– Отдай приставу свинью и будет с него. Богом клянусь, женщина, тебе лучше быть начеку к моему возвращению. Знай, что я упросил мельника следить, как ты заботишься о матери. Будет лучше, ежели я услышу от него только хорошее, а не то – да помилует тебя Бог! Теперь, слушай, – Вил показал Анке на траву. – Пий сказал давать ей это три раза в день. Ежели она будет жива к моему приходу, то получишь четвертину нашей земли. Я поклялся в этом отцу Альберту.

Анка проворчала. Она была Марте подругой еще с детства, но многие годы провела в зависти и жажде быть на ее месте. Женщина взяла жестянку и кивнула.

– Теперь оставь нас.

Анка высокомерно вышла из дверей, оставив семью пекаря наедине. Вил подозвал к себе Карла с Марией, и все трое постояли недолго у порога своего дома. Они слушали, как перебраниваются в кустах птицы, и как просыпается деревня ранним утром. Казалось, каждый понимал, что это было последнее утро, когда мир вокруг них был еще привычным.

Вил перекинул за плечо потрепанную котомку Лукаса и поправил на поясе кинжал Анселя. Карл зажал в ладони свою цепочку и помолился, чтобы Дева пощадила их мать. Мария улыбнулась и подняла с земли крохотный полевой цветок. Затем каждый прошептал матери «в добрый путь», и безо всяких почестей и песен они вместе с Томасом вышли на проселочную дорогу Вейера.

Воздух был чист и свеж, солнце всходило ясным и веселым. Это было первого дня июля, 1212 года после Рождества Христова, когда четверка начала свой путь.


Глава 5

Кривой Петер


Окрестили его, третьего сына Отто, герцога Франконии, Иоганном Петером, в двадцать седьмой день августа 1135 года после Рождества Христова. Обладая живым и проницательным умом, он весьма преуспел в своем обучении под руководством беспощадных наставников школы в Ахене. Вечно присутствующая любознательность и недюжинная смекалка пробили ему дорогу в досточтимый университет в Болонье, и частные занятия в Салерно, и престижную и взыскательную библиотеку в Вормсе.

Невзирая на превосходную ученость, склонность Петера к бесшабашным затеям заставила нахмуриться не одного из его придирчивых учителей. Однако мягкий нрав и доброе сердце так явственно оттесняли его озорство, что не смогли не завоевать любви самых суровых из своих учителей.

Петер женился, но вскоре испытал агонию вдовца. С разбитым сердцем, но по-прежнему стойкий духом, он, одним ясным прохладным октябрьским утром в Университете Кельна, в возрасте двадцати лет стал Магистром искусств и философии. Но не успел он взять желанный свиток в крепкие руки, как объявил о намерении покинуть возвышенный мир мыслителей. «Твердость свою мне лучше испытать в горьком искусстве войны», – решительно заявил тогда он.

Посему, вопреки мольбам и просьбам как священников так и преподавателей, Петер ушел от дальнейшего образования и склонил колено пред Фридрихом Толстым из Бремена, дабы ординарцем быть принятым в грозные ряды его саксонских рыцарей. Воодушевленный молодой человек провел холодную зиму, обучаясь внутри стен промозглой и мрачной крепости на окраине Бремена. Востроглазые наставники обучали ревностного вассала смертельному военному искусству, и юнец быстро учился. Знакомый с длинным мечом, он был особо ловок в обращении с самострелом, копьем и цепом.

При первой же встрече с ужасами битвы Петер показал себя верным и отважным воином, умелым и пылким, но одновременно способным на милосердие и сострадание. Кольчуга и кожаное облачение хорошо держались на его широких плечах и мускулистых руках. Длинные русые кудри выбивались из-под загнутых краев стального шелома, а широкие ладони сжимали ужасающего вида цеп, который он всегда носил с собой. Фридрих любил его как сына и говорил, что у него «сердце льва и нрав придворного щенка-любимца».

Его отвага, явленная в кровавой битве под Тортоной, была отмечена летописцем Фридриха в хронике войны и официально объявлена двору самого Барбароссы. Ибо не кто иной, как решительный Петер, повел в наступление отряд пехоты, дабы спасти из кольца врагов корпус разбитой конницы. Ломбардские герцоги, миланские duces, едва не сомкнули ряды за спинами Фридриха и его осажденных саксонцев, как Петер во всей своей ярости напал на врага с фланга. Дикая мясорубка спасла германцев из западни, и победа досталась им, хотя и ужасной ценой.

Итак, пред великим собранием рыцарей, благодарный Фридрих собирается посвятить Петера в рыцари и подарить ему в Саксонии обширное феодальное поместье с пахотными и пастбищными землями. Но в то славное утро молодой человек поднял взор с преклоненного колена и кротко отверг щедрое предложение. «Прости меня, мой господин, но ни жду я награды за выполненную повинность, ни удовольствуюсь знаком памяти об учиненной бойне». Петер потерял интерес к войне – и это принесло ему облегчение.

Юный Петер, столь же устремленный, вернулся к более привычной жизни, дабы возобновить свои поиски смысла внутри себя и во внешнем мире. Мало его интересовала гонка наживы растущего класса торговцев, или политические происки его собственного титулованного семейства. Душа его истомилась по миру, и он отдал жизнь на служение римской церкви.

Последующие три десятилетия провел он за арочными витражами соборов и высокими стенами монастырей. Как прежде способный к познанию, он быстро продвинулся от положения простого приходского священника к посту служителя влиятельного архиепископа Шанделё. Но чем больше года покрывали сединой его русые волосы и лишали его руки и ноги былой мощи, тем больше беспощадная погоня за знаниями погружала его глубже в самого себя и тайны веры. Разочарованный, но неугомонный Петер, в итоге, отказался от своего поста, чтобы вступить в требовательную общину монахов-картезианцев в далеком Наймарке. «Можно ли глубже познать Божий промысел, – размышлял он, – чем с пером в руке и глазами в Слове Его?» Итак, он зажил с пером и свечой – переписчиком, – давши обет наносить Святое Писание на листы желтого пергамента, день за днем, за маленьким потертым столом.

За те дни единообразия и молчания брат Петер снова многому научился. Но в своем понимании он становился беспокойным, ибо Слово, которое он читал, как бы противоречило монашескому наставлению. Желая всегда проявлять почтение, Петер пытался совладать с видимым несогласием. В конце концов, не в силах сдержать пылкий дух, он решился открыться собратьям, вышним и, наконец, самому аббату. Вышние ответили на его призыв узколобым укором, порождая внутри Петера настоящий мятеж, который проявил себя в сопротивлении и растущей враждебности к обычаю, учению и власти Церкви. Даже пять лет ссылки и трудовой повинности в монашеском ордене на унылых болотах Силезии не смогли заставить замолчать настойчивого инока.

В итоге, его отказ раскаяться в грубейшем ослушании привел к изгнанию через его отлучение Папой. Но, меж тем, лишенный призвания, титула и наследства, крепкий дух Петера едва ли охладел, но даже необычайным образом оживился. Он напоказ отринул прежние обеты и пустился странствовать по долинам Рейна и альпийским землям самопровозглашенным «нищенствующим священником», служа духовным нуждам забытым, изгнанным и неугодным христианскому миру.

Годами жизни он был благословлен особо. Теперь его постаревшую голову покрывали невесомые белесые волосы, которые поддавались даже самому легкому дуновенью самого слабого ветерка. Вытянутое лицо было сухим и морщинистым, но глубоко посаженные голубые очи сверкали страстью и пылкостью куда более живой, чем с виду можно было сказать о его поношенной телесной храмине. Туловище его подалось вперед, словно неся тяжесть всего мира, упорно поддерживаемое длинными кривыми ногами. Длинные пальцы обхватывали потертый пастуший посох, а на боку висела обветшалая кожаная сума. Вот и все его имущество, да еще крест из оливкового дерева, подвешенный на плетеном шнурке, который он хранил под отрепьями своей черной рясы. Петер держал его за сокровище, свой маленький крест, ибо годами раньше он получил его в дар от ирландского монаха, коего нежно любил. Будучи на паломничестве в Палестине, ирландец нашел у подножья Голгофы обломок дерева и вырезал из него крест наподобие кельтского: круг, вроде солнца, который обымает пересечение линий Т. Не только его простая краса привлекла Петера, но и то, что, непохожий на гладкие серебряные кресты, которые висят на шее у многих священников, сей маленький крест был крестом истинным, с шершавыми краями и занозами, как ему и полагается.

Старого священника узнавали еще издалека – по тому, как он ступает по расхлябанным христианским дорогам своей смешной, раскачивающейся походкой, подобный ветхой скрипучей телеге с перекошенным колесом. Вот уже более десятка лет прошло с той поры, как его тело раздавили широкие колеса повозки, которая проехалась по канаве, не заметив спящего в ней старика. Выхоженный парой местных крестьян с сердечной любовью, но и не без здравого познания в знахарстве, он чудесным образом выжил, потеряв всего-то прямоту осанки. С той поры крестьяне, любившие его, звали его не иначе как Кривой Петер.

Странствия многому его научили о делах, свойственных всем людям без разбору. Петер научился распознавать развращенность души как в простолюдине, так и в знатном, и беззастенчиво делился с ними своими наблюдениями. Он вырос в познании и мудрости, и знал, что сказать, как и благодарным ушам, так и не очень.

Он вовсе не желал проводить в одиночестве все время, поэтому с радостью делил путешествие с любимым спутником, Соломоном. Поверенным другом его был лохматый пес, который шесть лет назад нашел Петера спящим в хранилище льна, возле Лимбурга-на-Лане. В отличие от хозяина, Соломон был низкого происхождения, но, как и хозяин, был добродушным плутом. Его серая шерсть была всклочена от цеплявшихся к ней колючек и репейников, и, пусть некоторые указывали на отсутствие бессмертного духа, его доверчивые глаза свидетельствовали о страстной душе.

* * *


Солнце припекало. Было слишком жарко для раннего июля, и лето 1212 года, как и предвещали, обещало быть тяжелым. Злаки поникли и затвердели в сухих, иссушенных бороздах. Страда начнется уже через несколько недель, но желтеющие поля ржи и проса обещали скудный урожай. Сено уже скосили и собрали в стога, но второго покоса не предвиделось. За стенами Майнца, в прохладной тени клена молчаливо сидели Петер и Соломон и смотрели, как убитый духом жнец уныло натачивал свою косу.

Петер тоже пал духом. Последние три или четыре недели он безуспешно пытался разуверить множества малых крестоносцев в надобности святого похода. Каждое ласковое убеждение было встречено столь же ласковым отказом, и они все усердно двигались вперед, крепко прижимая к груди свои деревянные крестики. Группа из тридцати детей отклонила его призыв чуть ранее в это утро, и Петер теперь бросил печальный взгляд к дальнему полю. – Посмотри туда, Соломон, – сказал он, указывая крючковатым пальцем на отару овец, усеявших зеленое пастбище. – Каждому ягненку нужна матка-овца, а каждой овце – пастух. Так жизнь устроена. У агнцев, только что прошагавших мимо нас, нет ни овцы, ни пастуха, и мое сердце болит за них.

Соломон, видать, понял тоску старика, лизнул его в лицо и положил косматую голову Петеру на колени. Священник, вздохнув, поднялся с земли при помощи верного посоха и направился в Майнц в надежде раздобыть немного хлеба для себя и каких-нибудь объедков для старого друга.

Майнц был городом оживленным, прижатым до самого левого берега Рейна. Его древние, каменные стены хорошо охраняли как огромный, краснокаменный кафедральный собор архиепископа Зигфрида III, так и скопление мазаных жилищ, разбросанных внутри стенных громад. Петер восхищенно наблюдал, как кучки деловитых каменщиков карабкались на высившихся подмостях, словно многочисленные пчелы во время летнего роя.

– В самом деле, – обратился старик к Соломону, – это великолепное зрелище и заслуживает нашего искреннейшего одобрения. Однако сомнительно мне одно: для Божьей ли оно славы? Сдается мне, что Бога легче найти близ скромных очагов вон в тех смиренных хижинах, поникших в стыде за такое безрассудство, как это напыщенное строение.

Он разгневанно обратил взор к городскому рынку.

Рынок Майна исчислял свою историю от римлян, и был одним из самых оживленных рынков во всей Империи. Его наполняли шум и гам торговли, аромат цветов и зловонный запах торговцев и их животных. Ярко одетые сирийские купцы тыкали и протягивали всем прохожим рулоны разноцветной ткани, завораживая и заклиная возможных покупателей своими большими, умоляющими карими глазами. Ослы, нагруженные бочками с вином и пивом, проворно цокали копытами между лавками с утварью и корзинами. Сельские работники проталкивали неповоротливых волов сквозь базарную толпу и тревожно следили за повозками, гружеными дарами скудного урожая.

Петер остался доволен собой: он удачно выпросил край черствого ржаного хлеба и кружку теплого пива для себя и Соломона. В ткацкой лавке он облюбовал себе свободный уголок и прислонил дугообразную спину к деревянной стене. Он высоко поднял свой тонкий нос и глубоко вдохнул летнюю душистость скошенного сена и крепкий запах рыбы.

– Средина июля пока рановато для хваленого на сем рынке молодого вина, Federweiss. Так-то так, Соломон, – задумчиво проговорил Петер. – Жаль. А ведь такой это благословенный, сладкий напиток, самые вершки вина, белый муст… Ну, да это золотистое пиво тоже сойдет.

Он вздохнул и пристально посмотрел на движение и краски перед собой. Но не успел он примоститься и уложить старые кости в удобное положение, как заметил небольшую толпу, собиравшуюся на площади перед ним. Петер наклонился вперед и вытянул голову, чтобы разглядеть причину столпотворения. К его восхищению на деревянном помосте готовились выступать трубадуры, и Петер, хотя уже и усевшись в своем углу, вмиг заторопился.

– Подъем, Соломон, подъем, славная собачка, настало время сплясать!

Артисты были разодеты во всё благородное: мягкий сатин вельвет и парчу. Они смеялись и состязались друг с другом в остротах. Яркие зеленые, желтые, красные одежды дразнили воображение толпы. Особенно тучный парень медленно и мучительно долго засовывал толстую руку в объемистый, тканый мешок Сперва он, видать, решил, что и мешок-то у него бездонным оказался, и на лице у малого отразилась неподдельная тревога. Но к восторгу слушателей он споро вынул свою литавру и поднял ее высоко над головой. Другой музыкант громко захохотал и выхватил из рукава флейту, а последний подбросил и ловко поймал свою лютню, свободно висевшую у него за плечами.

– А-а, музыка, дорогой Соломон, послушаем.

Петер не заметил, как стал отстукивать ногами, обутыми в кожаные оплетки, и танцевать под ритмы и мелодии, столь любимые им. К несчастью, валкий старик и его грязный пес быстро забыли обо всем, кроме собственного наслаждения. Раздосадованный люд вокруг них отпрянул, не скупясь в выборе выражений и советов на душу неуклюжего священника и его каркающего пса! Но ни один из них двоих, казалось, не обращал внимания, и так они и танцевали на пыльной площади, повизгивая и хохоча, ничуть не стесняясь недовольного бормотания горожан.

Вскоре музыканты утихомирили слушателей и предложили им изложение новой эпической драмы «Сказание о Нибелунгах». Они распаляли воображение сказаниями о храбрых рыцарях, наделяли их магической силой, воспевали героя Зигфрида и его прекрасную королеву Кримхильду. Яркие глаза Петера вспыхивали от радости. Он от души смеялся, нисколько не смущаясь желтого единственного зуба, который занимал все пространство разинутого рта. Он смотрел глазами ребенка, а захватывающее действо дразнило его разум, трогало сердце песнями.

Когда трубадуры откланялись напоследок, слушатели, благословенные некоторым достатком, швыряли пенни в предложенные им корзины. Петер же, никогда не желая оставаться в долгу, подошел ни к чему не подозревающей труппе и предложил свое благословение. Актеры улыбались и перемигивались, пока старый священник высоко держал немощные руки, благословляя «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…».

Возвратившись к своему углу в лавке ткача, Петер сел прямо в пыль и потрепал запыхавшуюся собаку.

– Ох, какой славный день, Соломон. Да, чаялось мне послушать Песню Гильдебранда, но нищим ли выбирать музыку, верно? – засмеялся он.

Петер прислонился к стене и тоскливо обозрел толпу крестьян и торговцев, воинов и благородных, в беспорядке идущих в разные стороны. Он только собирался закрыть глаза и соснуть немного, как краем глаза заметил детей, направлявшихся со стороны базара прямо к нему.

– Ну вот, Соломон, – вздохнул Петер, – узри облик крестового похода. Верно, это окончание прошедшей колонны?

Он поднялся на посохе и подошел к четырем юным пилигримам, идущим сквозь толпу.

– Приветствую вас, крестоносцы. Могу я поговорить с вами?

Усталые дети остановились и тревожно уставились на него.

– Да, дети мои, – продолжал Петер, улыбаясь, но готовый к холодной встрече. – Да, некоторые говорят, что я странный, но вы вполне можете доверять мне, это точно.

Петер неспешно подходил к ним, Соломон трусил немного впереди него.

– Могу ли я оказать вам услугу?

Пыльные с дороги, дети беспокойно бросили взгляд за спины, несколько оторопев от зрелища, представшего их взору. Их было три мальчика и одна очень маленькая девочка. Она захихикала и протянула руку, чтобы потрепать пса за ухо, пока Петер продолжал:

– Мне ясно, что вы все – доброго роду, хотя и несколько поистрепались в пути… – Петер сверкнул глазами. – Но, прощенья просим, что не представились. Я Петер, некоторые зовут меня Кривым Петером. – Он грузно навалился на свой посох и отвесил глубокий поклон. – А это прекрасное животное – единственно верный друг мой, Соломон.

Он скомандовал собаке сесть и подать лапу, вызвав восхищенный визг девочки и радостную улыбку одного из мальчиков. Двое старших внимательно следили за Петером, затем светловолосый парень вышел вперед.

– Прошу извинить нас, но нам пора в путь. Мы и так потеряли почти две недели!

– О, да, – отозвался Петер, – дороги полны неожиданностей.

Парень тряхнул головой.

– Нам следует проходить четыре лиги в день, не менее того. Обозы делают по шесть, а то и более. Сначала мы не смогли найти треклятый Рейн, затем сели на переправу, дабы догнать отряд Николаса, но только отошли еще дальше на запад. Потом какой-то болван-староста продержал нас три дня в заключении будто бы за кражу! Дурак.

– Ага, значит, вы на пути к присоединению к основной колонне крестового похода. Вы малость отстали от них, знаете ли… Ну, не важно. Благородное это дело – крестовый подход, надо сказать, благой и искренний жест послушания, ничуть в этом не сомневаюсь. Однако, простите за любопытство, совершал ли кто-либо над вами молитву, либо сами вы провели в молитве достаточно времени прежде, чем выступить? Конечно же, да, иначе…

– С дороги, старик, – прорычал черноголовый юнец. – У нас есть дела поважнее, чем держать ответ пред каким-то старым дурнем с уродливым псом.

– Верно-верно, – ответил Петер, – видать перед вами лежат более значимые дела, чем болтовня со старым глупцом, замечательные дела, надо сказать и, не премину сказать, благочестивые. Я лишь счел благоразумным задать сей вопрос. Как бы ни было ежели путешествие начинается не с той ноги, оно обречено завершиться не тем концом, не так ли? – Он широко улыбнулся, заметив, что его слова наверняка достигли хоть одной цели.

Рыжеволосый мальчик нахмурился.

– Сдается мне, старый сир, что вы правы. Так и есть, никто не молился о нас, да и мы сами не помолились за себя.

– Да-да, – понимающе сказал Петер. – Такое случается. Даже часто случается. Я уже дряхлый и мало чего смыслю временами, уж мне-то поверьте. Но вот что я скажу вам: поразмыслите о том, чтобы вернуться домой и получить свое благословение.

Черноволосый парень сделал шаг вперед и злобно заглянул в помигивающие глаза Петера.

– Ты верно говорил, что мало чего смыслишь, старый попрошайка. Теперь – проваливай с дороги.

Петер положил невесомую руку на твердое плечо мальчика.

– Ну, есть кое-что, о чем я знаю очень хорошо: что знаю-то я малость, как-то.

Мальчик смутился, и Петер воспользовался молчаливым замешательством.

– Ты выглядишь так, словно я сбил тебя с толку какой-то загадкой. На деле…

Тут рыжик его перебил.

– Вы любите загадки, старый сир, э-э, простите, я хотел сказать, Гер Петер? Можно мне звать вас Гер Петер?

– О да, безусловно, но сойдет и просто Петер. – Его лицо засветилось надеждой.

– Знаете ли, я очень люблю загадки, и я знаю одну такую…

Беловолосый перебил его.

– Прикуси язык, братец. Нам пора продолжать путь. Прошу прощения, Гер Петер, но позвольте нам идти далее.

– Ja, ja, конечно же, сын мой. Эта идея сдается мне вполне благоразумной. Ты, должно быть, настоящий предводитель. Я так полагаю, что вы направитесь домой за благословением и молитвой?

Мальчик, как мог, сохранял терпение и следил за манерами. Как же иначе, ведь монахи наставили его почитать старших, но теперь старик начал раздражать его, и уже нелегко было обуздывать свой нрав.

– Ты кто, изгнанный священник иль монах? И – нет, это вовсе не то, что у меня на уме. Мы направляемся к Палестине. А теперь, Бог тебе в помощь, и всего доброго.

Петер пропустил мимо ушей раздраженный тон и внимательно изучал детей.

– Дети мои, – тихо сказал он, – могу я узнать ваши имена прежде вашего ухода? Я бы очень желал помолиться за вас, крайне хотел бы.

Светловолосый вздохнул.

– Хорошо, но потом мы уйдем. Я – Иоганн Вильгельм из Вейера. Это мой брат, Иоганн Карл, и сестра, Мария. А он – Томас Шварц, также из Вейера. А теперь мы пойдем.

Петер подморгнул Марии, когда она проходила рядом с ним. Она захихикала и неумело подморгнула ему в ответ, помахав ему пальцами здоровой руки. Глаза Петера увлажнились, и он медленно поднял руку. Но прежде, чем они выступили за пределы слышимости, он наскоро окликнул их.

– Дети, простите меня за манеры, но у меня есть еще одна маленькая просьба.

– Ну, что на этот раз? – резко ответил Вил.

Старик, прихрамывая, поспешил к ним.

– Нельзя ли мне сопроводить вас, чтобы самому узреть славу Святой Земли, прежде чем вознесусь от сей презренной земли?

– Ты, верно, спятил, старик! – выпалил Томас. – Ты всего-то жалкий старый нищий с одним зубом, скрученной спиной и скукоженными пальцами. Только взгляни на ноги-то свои! Ты нам ни к чему.

Карл трогательно заглянул в спокойные глаза Петера.

– Старик, это путь для юных воинов, вроде нас. Тебе нужно отдыхать в тени доброй липы, а не идти к Палестине.

– Что ж, это очень добрые слова, мой мальчик, но мне все равно хочется пойти вместе с вами. Мы могли бы загадывать друг другу загадки по пути.

Петер обратился к Вилу почтительным, чуть ли не заискивающим тоном.

– А ты, молодой друг, ты поистине выглядишь отважным и мудрым предводителем, кто находится под покровительством самого Господа. Как бы мне хотелось поучиться у тебя за время совместного путешествия. Я бы чувствовал себя в безопасности, как и все остальные. Сдается мне, что нигде мне не будет лучше и спокойнее, чем под защитой… Богодвижимого Вила! – Петер поднял брови и фыркнул, довольный собственными речами.

Вил помешкал некоторое время, посмотрел на пыльные кожаные оплетки на ногах и отошел на несколько шагов. Петер метнулся к Марии и упал перед ней на колени, чтобы взглянуть прямо в ее ангельское личико.

– Моё дорогое дитя, что ты за драгоценный агнец! Ты, словно нежный весенний цветок. Старику, вроде меня, надобно быть с такими, как ты.

Мария улыбнулась ему.

– Отец Петер, сколько же у тебя морщин на лице! И почему у тебя согнутая спина? Ты точь-в-точь как старики из моей деревни.

Петер рассмеялся и протянул руки, чтобы обнять девочку.

– Ну-ну, дорогая моя, не всё в мире столь прекрасно, как ты.

Розовое лицо Марии залилось краской, а красные губы задрожали. Она была готова расплакаться, когда отступала назад и вытягивала сухую руку.

– Мама говорит, что я уродливая, отец Петер, посмотри на мою руку.

Петер нежно посмотрел на ее обезображенную руку и погладил девочку по воздушным светлым волосам.

– Что ты! Нет-нет, я думаю, что ты самая хорошенькая. И мне кажется, ты могла бы поблагодарить эту, другую руку. Подумай только, ведь как ты рада хорошей руке из-за нее.

Мария просветлела, и посмотрела сначала на больную руку, а потом на здоровую. Она улыбнулась.

– И то правда, отец Петер. Я очень сильно люблю свою хорошую руку, потому что вторая – плохая.

Петер обнял своего нового друга и легонько похлопал ее по голове. Он глубоко вдохнул и подошел к Томасу.

– А ты, мой юный друг…

– Я тебе не друг, и никогда им не стану, ты, зловонный старый нищий. Не знаю, что ты замышляешь, но держись от меня подальше. У меня нет времени на священников, а ты, кажется мне, и есть какой-то священник.

– Ну да, юный Томас, – мягко ответил Петер. – Думаю, что так и есть. И я, одновременно, и жалкая тварь, как ты только что искусно сказал. Об этом я не стану с тобой спорить. Один старик однажды написал: «кто спорит с насмешником, навлекает на себя оскорбление». Но кажется мне, будь я хоть жалким нищим, хоть священником, я смог бы вам помочь. Я повидал мир, я видел великие горы, которые ожидают вас. Моя смиренная просьба – лишь идти вслед за вами.

Вил открыл рот, но остался безответным, потому что Карл с Марией взмолились к нему принять предложение.

– Пожалуйста, Вил, пусть он идет, – прошептал Карл. – Он ведь священник. Ты должен позволить ему идти.

Вил тщательно осмотрел старика с головы до пят, но, хотя и чувствуя что-то необычное, резко отказал Петеру. Негоже, подумал он, замедлить ход пути из-за седоголового старика, который только и мог предложить, что свои слова.

– Нет, я говорю нет.

Петер кивнул.

– Я принимаю твое решение, отрок. Ответь лишь на это: за кем ты идешь?

За два дня до того, когда из Кельна под руководством юного провидца Николаса в Майнц прибыла основная колонна, случилось разделение крестоносцев. От них отделилась восставшая группа, пожелавшая идти к морю другим путем. Николас хотел следовать по левому берегу Рейна на юг, затем свернуть на юго-запад, чтобы войти в Альпы с французских перевалов. Другие не согласились с ним и выбрали предводителя, чтобы идти по правому берегу, намереваясь достичь перевалов ближе к востоку.

Вил твердо ответил.

– Мы решили следовать собственному чутью. Кой-какие торговцы советовали идти прямо на юг вдоль восточного берега, a после – через малые перевалы прямо к городу Генуи, где все мы должны встретиться.

Петер кивнул. Ему, как никому другому, ведом был христианский мир, поэтому он согласился:

– Идите с Божьей помощью, – нежно проговорил он, – пока мы не повстречаемся вновь.

* * *


Прошло два дня, но крестоносцам показалось, что времени прошло гораздо больше. Они покинули крепость Майнца и вступили на плоскую, ширившуюся Oberrheingraben, долину Рейна. Этим особо солнечным утром Вил разделил между всеми остаток хлеба. Томас сморщил нос при виде твердой, заплесневелой ржаной корки.

– Что теперь, господин? – заявил он с издевкой.

Карл и Мария с тревогой смотрели, как Вил поднимался на ноги.

– Мы обязательно встретим какое-нибудь поместье, которое пригласит нас к себе, или церковь, и они, верно, пожалуют нам немного хлеба или пару реп.

Карл поспешил убедительно добавить:

– Да, как иначе, как не по вере. Мы Божьи посланники, и Его народ позаботится о нас.

Томас пробурчал что-то и неохотно поплелся за остальными по пыльной прибережной дороге. Солнце палило нещадно, и все взбиралось выше и выше над головами голодных, жаждущих крестоносцев.

– Ну, Карл, – буркнул он, – что-то я не вижу ни бабочек, ни птиц, которых ты нам обещал в дороге.

Карл вспыхнул, несколько устыдившись собственных ожиданий.

– Я лишь повторил то, что слышал в Майнце.

Томас осклабился и презрительно фыркнул.

– Карл, бабочки и птицы никогда не будут сопровождать нас, ради Бога, когда ты начнешь видеть мир таким, каким он есть?

Вил, слишком усталый, чтобы выслушивать все это, сжал кулаки.

– Томас, оставь его.

– А ты, пусть и проучился столько времени в школе, такой же дурень, как и он!

Терпение Вила было готово вот-вот лопнуть, и он проскрежетал зубами:

– Закрой рот. Еще одно слово…

Команда молчаливо продолжала путь, а солнце изматывало их жарой, пока спустя многие долгие часы, вечерний ветерок не принес с речных широт спасительную прохладу. Ветер был свеж и сладок, и дети остановились, чтобы почувствовать его движение на разгоряченных телах. Карл посмотрел на небо и сказал, что будто бы увидел, как «легионы ангелов трепетали своими золотистыми крыльями» и обмахивали изможденных путников.

Крестоносцы задержались в ласковых объятьях вечера и снова были благословлены, ибо ангелы теперь доносили до их усталого слуха отзвуки далекого пения. Дети помчались на вершину следующего холма и внимательно прислушались. К их великой радости они услышали знакомую мелодию, Shimster Herr Jesu, веками известную как Гимн крестоносцев. Лицо Карла просияло, и он неловко присоединился к дальнему хору:
		Чудный наш Господь Иисус,


		Царь всего творенья,


		Божий Сын, Господь Иисус,


		Ты мое спасенье.


		Как прекрасны поле, лес,


		Все Твое творенье,


		Но прекрасней всех Иисус,


		Шлём Тебе мы пенье!


		Солнца свет и свет луны,


		Звезд лучи нам светят,


		Но яснее светишь Ты,


		Светишь для спасенья!


		Чудный наш Господь Иисус,


		Победил Ты тленъе,


		Славу шлем Тебе, Иисус,


		Славу и хваленье!


Малышка Мария обняла брата.

– Ты хорошо поешь, Карл. Спой еще.

Но прежде чем Карл смог начать, Томас засмеялся, а его черные глаза сверкнули неистовой яростью.

– Боже правый, да ты и в самом деле болван, kleinen bube, так что ли, карапуз? Да не поешь ты «хорошо», и вообще, это дурацкая песня. Ха! Да ты сам дурак, под стать песне. Дурачина!

Карл смутился и обиделся, но ничего не ответил. Он провел пальцами по цепочке, которую подарила ему мать. «Она никогда не считала меня дураком, – подумал он. Она любила меня. Не иначе, а то разве дала бы она мне это?»

Вил бросил на Томаса презрительный взгляд.

– Закрой рот или я сам заткну его чем-нибудь. А теперь все встали и пошли вперед. Я хочу догнать тех впереди. Может у них есть чем поделиться с нами.

– Но я очень-очень голодная, Вил, – тихо сказала Мария. Ее голубые глаза казались желтоватыми. – У меня болит живот, а ноги совсем устали.

Вил кивнул.

– Знаю. Сейчас немного пройдем, и я найду кого-нибудь, кто бы помог нам.

Крестоносцы, которые шли впереди них, оставались вне видимости, и после утомительной попытки, спутники Вила упали на землю около небольшой бухточки темнеющего Рейна.

– Рыбу можно рукой достать, – недовольно пожаловался Томас, – а у нас – ни сети, ни крючка, ни сачка. Лес кишит от дичи, а у нас нет ни стрел, ни копья. Где же этот ваш любящий Бог, простофиля?

Карл пожал плечами и лег на бок, а Вил встал на ноги. Он уже устал от ругани, да и сам он поддался скрытым сомнениям, но усилием придал голосу уверенность и объявил:

– Я разыщу добросердечного йомена и вернусь с едой как можно скорее.

Вил покинул спутников и пересек высушенное поле в поисках пригоршни милости, скрывающейся где-то среди ночных огней. Остальные терпеливо ждали его в сгущающейся тьме, просто уставившись на звезды, которые рождались одна за другой. Марии казалось, что прошла целая вечность, пока вернулся Вил.

– Все заткнули рты. Чтоб я не слышал ни единого слова от кого-либо из вас. Меня, меня прогнали трижды. Эта луковица – все, что я смог найти. Довольствуйтесь этим и молчите.

– И где это ты нашел ее? Она наполовину изгнила, – заметил Томас.

– Не нравится, отдай свою долю другому.

– Спорим, ты подобрал ее в свином корыте. Огня у нас нет и даже ни полведра угля, да и кресало ты где-то потерял. Хорошо, что ты не нашел нам кроля или оленя! Что б мы с ним делали?

Испугавшись его гневного голоса, изголодавшая Мария расплакалась. Вил взял ее на руки.

– Ну-ну, сестренка, все будет хорошо. – Он сверкнул глазами на Томаса, и слов не потребовалось.

Карл слегка покраснел и встал на колени.

– Я не знаю ни одной трапезной молитвы на латыни, а ты, Вил?

– Нет.

– А Бог понимает германский?

Вил пожал плечами, сконфуженный неслыханным предложением брата. Томас захохотал во все горло.

– Ты когда-либо слышал хоть одну молитву на германском языке? Ты, дурачина, германский язык не для Бога.

Вил наклонился к Карлу и резко произнес:

– Ради всех святых, молись уж как-нибудь, коль тебе от этого легче. Если нам повезет, то какой-то ангел истолкует твою молитву Богу.

Карл запрокинул свою рыжую голову, и мгновенье просто смотрел в никуда. Затем он начал шептать хорошо знакомые слова. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… С каждым словом голос его нарастал. «Мы хотим есть, и совершаем твое дело. Прошу тебя, накорми нас, твоих воинов. Аминь».

Томас оскалился и закачал головой.

– Ой-ой, ну прямо какой-то монах. Готовьтесь поутру затянуть потуже животы.


Глава 6

Новые спутники


Неотвратимо наступил рассвет, но его красное небо не предвещало милости от солнца, поднимающегося над головой. Четверка встала и беспомощно огляделась по сторонам. Вил нарушил молчание.

– Сего дня мы настигнем группу впереди идущих. Я вам точно говорю: у них найдется что-нибудь съестное.

Итак, Вил отложил собственные сомненья и повел спутников по пыльной дороге в направлении юга. В шестом часу дня манящая река оказалась слишком сильным искушением, и молодой командир дал позволение окунуться в медленных водах. Мария визжала, Карл смеялся. Вода поглаживала их горячие тела и казалась такой прохладной и чистой. Гладкие круглые камешки щекотали за голые подошвы, а волны, нежно похлопывавшие об илистый берег, успокаивали души. Даже Томас заулыбался.

Передышка, однако, была короткой, ибо неутомимый голод гнал их снова в путь, где по дороге они целый день выпрашивали еду у прохожих. Наступила ночь, и единственным сокровищем того дня были смутные воспоминания о реке и тяжелое ведро для угля, найденное Вилом в высоких сорняках при дороге.

Темнота немного ослабила хватку дневного жара. Вил нашел пару деревянных обрубков и кинул их в жестяное ведро, тоскливо подняв голову к звездам. Уставший мальчик придумал к своей находке поводок из обрезка старой веревки, выброшенной из проезжавшей мимо телеги. Он вздохнул, на миг усомнившись в своем крестовом походе, и остановился, увидев сестру в ярком лунном свете. Вил подумал, что она выглядит еще более измотанной, заметил темные круги под запухшими глазами. Он провел руками по волосам и развернулся, чтобы найти немного мягкой травы себе на постель.

Томас был занят очисткой травяного ложа от острых камней и веток, когда повернулся к Карлу и прорычал:

– Как я и говорил, либо твоего Бога здесь нет, либо Ему все равно. Выбирай, что тебе нравится больше.

Слова донеслись и до слуха Вила, и он, было, приготовился защищать брата, но пал духом. Он сам не знал, чему теперь верить, и не нашелся с ответом.

Карла вопрос застал врасплох, и он взглянул на брата за помощью. Не найдя ее, он промямлил:

– Я не знаю, как ответить тебе сейчас.

Томас усмехнулся, довольный собой и тем, что загнал растерянного Карла в угол. Он взял глубокий вдох, чтобы снова заговорить, как вдруг Карл вызывающе выпалил:

– Но все равно, я буду снова молиться. И если Он не ответит, я опять помолюсь!

Черные глаза Томаса заплясали от смеха.

– Тогда приготовься молиться вечно.

Как незваный нарушитель покоя утро прокралось в спящий привал. Все четверо неохотно поднялись, с ужасом смотря в новый день. Они позевывали, потягивались, жаловались на рассветный туман и потирали глаза.

Вдруг Мария вскрикнула.

– Что это вон там?

– Чего еще? – проворчал Томас, еще не вполне проснувшись.

– Вон то.

Мария показала пальцем и, раскрыв глаза, вскочила на ноги.

– Смотрите, смотрите! – закричала она.

Теперь уже все встали, а их смущенным взорам предстали четыре маленьких ломтя хлеба, аккуратно выложенных в самом центре их ночлега.

– И там тоже! – вскрикнул Карл, указывая на два острых куска кремня на плоском булыжнике. – Славься, Боже! Он с нами и Он заботится о нас, а ты, Томас, ты ошибался. – Счастливый мальчик, ликуя, схватил один ломоть и заложил половину за румяную щеку. Остаток он поднял к утреннему небу и с набитым ртом прокричал: «Премного благодарен!»

Изумленный Томас помрачнел, словно надменный военачальник, чью армию обошла с флангов невидимая напасть. Он медленно сжевал свою долю и ничего не сказал.

Каждый крестоносец осознавал, что произошло нечто особенное. Однако никто не подозревал, что предложили им гораздо больше, чем хлеб, и более долговечное, чем небольшие ломти его которые крестоносцы поглотили в мгновенье ока. Но не успел Томас проглотить свой кусок, как стал жаловаться.

– Это же всего-то несколько ржаных крошек, Карл, за два дня – один махонький кусок хлеба и обломок кремня. – Он остановился и склонил голову к рыжику. – Если это пришло от Бога, – ехидно произнес он, – Он мог бы дать нам и побольше. А если Он дал нам сегодня, мог бы сделать это и несколько дней тому назад.

Обретя уверенность, Томас почувствовал себя хозяином и продолжал наступать.

– Мне кажется, это вообще не Бог. Это все Вил. Просто он припрятал харчи.

Ужаленный нежданным обвинением, Вил гаркнул:

– Лжец. – Он стал нос к носу с противником. – Закрой рот, а не то я позабочусь об этом.

Мария протиснулась между двумя, умоляя:

– Прошу, не надо драться, пожалуйста.

Вил и Томас сверлили друг друга глазами, но медленно попятились в стороны. Вил ослабил сжатые кулаки, но резкость в его голосе была не менее угрожающей.

– Я не знаю, откуда это появилось. Может, и впрямь с неба. А то ведь мы могли и не заметить хлеба в темноте, когда пришли сюда. Знаю одно: я поел и теперь готов двигаться дальше.

Смутившись, он наклонился за кремнями и затолкал их в суму на плече.

В последующие дни небольшие жесткие ломти хлеба продолжали появляться аккурат в самом центре детской стоянки. Один раз – полбенные хлебцы, в другой – ржаные, и всегда они приходились кстати. Около третьего часа дня – судя по неясному звону далеких церковных колоколов – крестоносцы обогнули поворот и увидели, что им показалось той неуловимой группой товарищей-паломников, которую они вот уже столько дней пытались догнать.

«Наконец-то, – подумал Вил. Его сердце ликовало. – Наконец-то».

Вил поторопил уставших спутников, переводя усталый шаг на ровный бег. Дети воспрянули духом и поднажали. Но чем ближе они подходили, тем более замедляли шаг, ощутив вдруг подозрение к виду перед собой. В груди у Вила зашевелилось неприятное чувство. Он остановил свой отряд и напряг глаза, дабы разглядеть то, что вначале казалось большой группой детей, расположившихся под навесом широкого дуба. Однако дерево было какой-то странной формы, а дети под ним – кто лежал, кто сидел на корточках или бестолково бродил вокруг без видимой цели.

Вил махнул рукой вперед и осмотрительно повел своих товарищей, подозрительно озираясь. Внезапно он остановился и напряженно застыл. Прижавшись сзади, охнул Карл. Теперь было очевидно, почему дерево казалось таким странным. На его толстых ветвях были подвешены четыре или пять тел, и их ноги свободно колыхались над головами дюжины или около того растерянных собратьев.

Вил бросил нервный взгляд на потрясенных спутников. Даже Томас оторопел, широко раскрыв глаза. Юный предводитель стиснул зубы и с напускной уверенностью зашагал к таинственному сборищу.

Когда Вил с группой приблизились, один из детей заметил их и вскочил на ноги.

– О, прошу вас, прошу вас, помогите нам!

К новоприбывшим подбежали и остальные, стараясь держаться поближе. В глазах у них отражался и ужас, и надежда.

Вил увернулся от их рук и стал под ногами детей, висящих у него над головой. Не то, чтобы он никогда в жизни не видел повешенья. Разум быстро вернул его к глубоко засевшему воспоминанию: повешенье шестилетнего Стефана. Несчастного найденыша застали за кражей горсти муки из аббатского хранилища. Нет, то, что предстало взору встревоженного юноши, было иного рода. Не было здесь ни священников, ни военных, ни барабанов, ни приставов с их треклятыми свитками и обнародованиями. Нет, были здесь только дети, старое дерево и тихая речка. Над ним болтались два мальчика; их босые крошечные ноги несли на себе порезы и мозоли длинного пути усердного служения. Глаза их были устремлены в небеса, застыв, как решил погрустневший Вил, в вечном недоумении. На другой ветви висела девочка. Ее лицо скрывала тень, падающая от листьев. Вил подумал, что она маленькая, но легкая округлость форм говорила об обратном. Он посмотрел на двух мальчиков рядом с ней. Вопреки скорбному концу у каждого на лице светилась невинность. Одно лицо было совсем ангельским, подумал Вил; в золотистых кудрях и в полнощеком веснушчатом лице не было и намека на греховность, которая заслужила бы подобную участь. Вил сухо обратился к старшему из толпящихся детей и сдавленно спросил:

– Что здесь произошло?

Испуганный черноволосый мальчик вытер грязным рукавом мокрые глаза.

– Три дня тому один старик из тутошней деревни погнался за ними. – Мальчик указал на восток. – Он думал, они таскают у него хлеб… Потом он споткнулся о колесо, и расшиб голову о деревянный край, и тотчас помер.

– Ага, – пробормотал другой. – Жители связали нас всех, но наказали только этих Господский управитель пришел на следующий день и судил их.

– Он сказал «виновны», – прошептал другой голос. – Уплатите вдове того человека два шиллинга wergeld, выкупа, или полезайте в петлю. У нас и одного шиллинга не было, вот они и висят.

Карл медленно подошел к телам и печально взглянул на безмятежные лица. Он протянул дрожащую руку и робко толкнул девочку за ногу, чтобы ее лицо обратилось к свету. От ужаса он упал навзничь.

– Вил! Вил! Посмотри, о Боже, нет…, это Ингрид.

Вил резко обернулся. Боль пронзила все его тело. Он затрепетал и посмотрел на теперь знакомые, заплетенные рыжие волосы, неряшливо и спутано висящие по обе стороны распухшего лица. Он вспомнил, как уверенно она улыбалась ему, покидая деревню. Вил отвел взгляд.

– Кто-нибудь. Снимите эти тела, – хрипло скомандовал он.

Но дети не шелохнулись. Они просто стояли и переглядывались. Вил, было, открыл рот, чтобы снова приказать им, но медленно закрыл его и сам вспрыгнул на нижайший сук. Он взобрался на облиственную виселицу и вытянулся на толстой ветке. Потом вытащил кинжал и яростно перерезал толстую веревку над каждой безжизненной головой.

Всякий раз, когда тела, одно за другим, падали на землю, Карл содрогался. С каждым тупым ударом о землю мальчику становилось все хуже, и вскоре его вырвало на сухие листья. Даже Томас стоял безмолвно. Не в силах смотреть, он уставился на ноги, но краем глаза все же заметил, как Ингрид рухнула на землю, и быстро смахнул слезу со щеки.

Вил внимательно осмотрел группу. «Они такие беззащитные, – подумал он. Холодок пробежал по его спине. – Мне, что ль, заботиться о них?» Он тяжело сглотнул.

– Назовите ваши имена, – медленно произнес он.

– Меня зовут Ион, – ответил один. – Это мой брат, Ион. А это мой младший брат, Ион.

– Да, – пробормотал Вил, – так не пойдет. Ты старший, значит, будешь Ион-первый; следующий – Ион-второй, и последний – Ион-третий. А эта девочка возле моей сестры?

– Ее звать Марией, – ответил Ион-первый.

Вил на мгновенье задумался.

– Ее будем звать Мария-младшая, поскольку она младше моей Марии.

Ион-первый кивнул и продолжил:

– А остальные… Я знаю немногих из них, они присоединились к нам всего три дня назад. Самый маленький из них совсем слаб. Его зовут Лотар, сдается мне.

Сердце внутри Карла замерло, и он обернулся, тщательно выискивая Лотара. Он немедля признал своего маленького друга из Вейера и подбежал к нему.

– О, Лотар, Лотар, это я, Карл! Смотри, здесь и Вил и Мария, и, ты только взгляни, и Томас тоже.

– Карл! Карл! – защебетал Лотар. – Как хорошо увидеть вас. Смотри, вон там Отто, он, верно, также будет рад увидеть тебя. Остальные ушли с другим отрядом. Мы все перепутались в Майнце, и пошли разными путями. Кажется, основная группа на другом берегу реки, вместе с твоими двоюродными.

– Ну, теперь ты с нами, Лотар, и мы хорошо позаботимся о тебе, можешь не сомневаться… – Прежде чем он успел договорить, Отто обхватил его обеими руками.

Карл рассмеялся и стал умолять крепыша отпустить его.

– Довольно! Довольно, я не могу дышать!

Вил приветствовал Отто и Лотара и внимательно осмотрел остальных.

– Пусть каждый назовет свое имя, – велел он.

– Я Конрад, – тотчас ответил темноволосый мальчик, долговязый, с сильными чертами лица. Ему было около пятнадцати.

– Фридрих, – сказал дрожащий голос. – Мы сожалеем, что воровали еду. – Это был тощий мальчик семи лет.

Вил кивнул.

– Анна, – добавил очень мягкий голос, принадлежавший длинноногой, светловолосой девочке на год или два старше Марии.

Вил кружил среди детей, стараясь, как мог, запомнить имена всех. У него загудела голова. «Я не смогу запомнить всех, – подумал он. – И я не хочу, чтобы они плелись за мной. Мне и так едва удается прокормить четверых». Затем он посмотрел на их печальные лица. «Ну, раз надо, так надо».

Надломленным голосом Вил велел Томасу и Карлу отнести тела к берегу и сложить в ряд.

– А вы, все остальные, добудьте камней, мы закроем ими могилы и двинемся дальше.

Мария-младшая и Конрад бережно сняли с поясов усопших деревянные кресты и укрепили их у изголовья каждой могилы. В смятении от происходящего, Карл невнятно проговорил короткую, но трогательную молитву всем ангелам и Пречистой Деве. Вил стоял натянуто и мрачно, задумчиво обозревая группу, тихо собиравшуюся около него.

– Как далеко деревня, где вы воровали? – медленно спросил он.

– Вроде полдня пути, – ответил Ион-второй.

Вил помолчал и закусил губу, словно ему в рот попала горькая трава. Он сам боялся собственных слов и тщательно взвешивал каждое из них.

– Те, кто хочет продолжить путь, могут идти со мной. Другим придется отправиться в деревню и просить милости у пристава.

Томас засмеялся.

– У того пристава, который только что повесил этих пятерых?

Эта мысль не ускользнула от его острого ума, и Вил дал быстрый ответ.

– Ежели он хотел бы повесить еще, он не преминул бы это сделать.

Вопреки здравости его рассуждений, озадаченные лица детей выдали нежелание возвращаться. Юноша продолжал говорить, почти грубым тоном.

– Больных сопроводим в деревню без разговоров. Веруйте, что вам окажут милость. Жена какого-нибудь доброго человека выходит вас к жатве.

Вил отвернулся, пряча собственное сомнение, прикидывая, кого он обрекает на верные невзгоды, или того хуже.

Обеспокоенные дети перешептывались друг с другом: молодой предводитель пугал их, но и деревенские жители не внушали надежды. Спустя несколько минут сдавленных жалоб и ворчливых согласий, группа разбилась на кучки. Некоторые решили двигаться дальше, изведать опасностей, ожидающих их. Были и те которые отважились попытать сомнительную жалостливость деревни.

Ион-первый обошел группы и приблизился к Вилу. Он ткнул уверенным пальцем на своих двух братьев, Марию-младшую, Анну, Конрада, Отто, Фридриха и Лотара.

– Эти пожелали идти дальше, остальные – остаться.

Вил сглотнул тяжелый ком. Он надеялся, что деревню выберут все.

– Решено, – подтвердил он. – На рассвете мы отправимся каждый своим путем.


Восходящее солнце озарило кучку грустных детей, обнимающихся друг с другом у росистого берега реки. Те, кто болели или боялись продолжать путешествие, – большая часть – попрощались с остальными, и неохотно сбились в колонну. Наперекор наставлению Вила, они тесно прижались друг к другу и побрели к ужасавшей их деревне, испуганные донельзя. Они бросили через плечо последний взгляд на собратьев и навсегда остались в стороне от невзгод, выпавших на долю крестоносцев.

Собрав в шеренгу всех оставшихся на иссушенной дороге, Вил стал осматривать новобранцев и, удовлетворившись, приказал всем идти вперед. Карл был в восторге от пополнения рядов товарищей и болтал без умолку. Так что, спустя несколько часов непрестанного гомона, все взмолились в один голос:

– Карл, замолчи. Довольно.

Карл, поначалу огорошенный таким приемом, вскоре присоединился к остальным, которые от души смеялись над ним. Незнакомцам не потребовалось долгое время, чтобы стать товарищами.

И снова голод быстро пленил солдат, и Вил велел уставшим друзьям сделать привал. Но не успели они повалиться на ссохшиеся травы, как из края привала донеслось еще четыре незнакомых голоса:

– Gut'tag… привет… Мы тоже крестоносцы и просим у вас разрешения присоединиться к вашему отряду.

Вил вскочил на ноги, вздрогнув от неожиданного вторжения и был не в восторге от новой ответственности.

– Нет. Нельзя. Идите своим путем. Мне нечем кормить вас, – рычал он, бранился и отмахивался от отощавших лиц, обращенных к нему.

Новички недоверчиво почтительно ожидали в молчании. Лица их были бледны и вытянуты. Насколько позволял угасающий свет, Вил разглядел их и понял, что они не смогут долго продержаться сами по себе. Вила объяло таинственное сострадание, столько раз дававшее о себе знать в трудностях, и у него защемило сердце.

– Не такой уже великий у нас вожак, так ли? Не такой уж и способный, – дразнился Томас.

Его слова ударили по слуху Вила как палки о злобного пса. Он обратил к черному пареньку неистовый взгляд и стал наступать. Однако здравый смысл остановил его, и парень резко обернулся к обнадеженной четверке новеньких и выдавил доброе слово.

– Ja, ja, конечно. Мое позволение присоединиться к нам, и мы приветствуем вас.

Вил одарил Томаса очередным свирепым взглядом, и, посмотрев сначала на свою паству, затем на новоприбывших, продолжал.

– Чем больше рук, тем легче ноша. – Он на мгновенье замолчал и задумчиво посмотрел на свой притихший строй. – Слушайте все меня, – произнес он, сложив руки на груди. – С завтрашнего дня и впредь вы будете ходить по двое-трое и просить подаяния в каждой деревне, которая встретится нам. – Он отвел глаза и устремил свой взгляд на Карла. – Вскоре мы узнаем, поможет ли нам Бог, в котором так уверен наш брат Карл, иль нет.

Поутру выпала обильная роса и туман, и Карл проснулся от влаги, собравшейся в углублении глаз. Он вытер лицо, вытянулся и зевнул, как нечаянно вздрогнул, обнаружив нечто странное у своих ног.

– Проснитесь! Просыпайтесь же! – подскочил Карл и запрыгал от радости. – Быстро! Смотрите, смотрите – рыба!

И впрямь, на камне лежала большая пучеглазая треска, еще влажная и блестящая. Вил прищурил сонные глаза и пожал плечами, сдаваясь перед тайной. Он достал растопки и вскоре посреди недоуменной компании запылал тусклый костер. Чуть погодя рыбину насадили на прочную свежую палку, и нетерпеливо поддерживали в несколько рук над пламенем. Прежде чем солнце выглянуло из-за горизонта едва наполовину, прожорливые рты оставили от рыбины только кости.

Пополудни они легко спустились в тесную лесистую долину, где дорога с обеих сторон обрамлялась густой порослью. После дневного солнцепека темные тени вдоль тропы были встречены с благодарностью, но жуткий коридор, теснивший обзор впереди, навевал страхи. Вил бросил короткий взгляд на усталых, плетущихся позади него спутников, дабы ободриться. Но напрасно. «Как я дошел до того, что управляю теперь целым выводком заморышей и отребьев».

Без единой жалобы непреклонная компания шла за своим предводителем в самые тени, мужественно встречая неизведанности. Из лесного мрака в строй просочилось еще несколько детей в домотканых, крестных отрепьях. Каждое поступление отягчало Вилу сердце, ибо теперь колонна насчитывала более двадцати, а каждый новый пилигрим – это еще один голодный рот и жаждущая душа. «Если бы мне можно было заботиться только о себе…» Сердцу его было не легче, чем натруженным ногам, и он вообразил, как бы он улизнул от своей ноши в ночную мглу. Мысли унесли его назад, ко времени мирных дней внутри монастырских стен: испить бы пригоршню студеной воды из глубокого монастырского колодца, поплескаться с послушниками в ледяном ключе, который плещется в подвальном хранилище. Три здоровых отвратительных мужика, выскочивших из-за темных деревьев не далее чем в трех шагах от них, застали его врасплох.

– Стоять, эй вы, отродья! – заорал один бородач. Он приблизил темные глаза к широко раскрытым глазам Вила.

– Ну и ну! Такой взгляд, да на таком милом личике.

– П-прочь… с дороги, – запинаясь, ответил Вил. Юноша быстро обвел глазами облик мужчины. Грубиян носил жесткую рубаху с глубокими разрезами по бокам, какую обычно одевают полевые сервы. Вил принял бы его за обычного бандита, если бы не высокие черные сапоги дворянина поверх гамаш и широкий кожаный ремень, который поддерживал большую саблю в ножнах. Такие вещи принадлежали разбойникам с большой дороги, и Вил об этом знал.

Человек снова засмеялся и толкнул локтем ближайшего компаньона. Тот склонил свою широкополую кожаную шляпу.

– Вот так-так Мы нашли себе стайку молодняка, – съехидничал он и запихал толстые большие пальцы за ярко-красный кушак, стягивающий его объемистый живот. Он немедленно взял на себя командование. – Связать всех вместе, – гаркнул он.

Двое других принялись за дело и окружили испуганных детей. Острыми концами мечей они согнали дрожащих крестоносцев в плотную кучу посереди тропы. Вил, было, возмутился, но тотчас получил от бородатого бандита оплеуху.

– Прикуси свой язык, отважный друг, иначе мы приправим им свою вечерю.

– А теперь, мои маленькие браконьеры, – захихикал толстяк, – поделитесь-ка с нами имуществом, которое вы отхватили за ваш поход, найсвятейший из всех крестовых.

Он выдернул из пояса затертый кинжал и поскреб себе подбородок, ожидая ответа.

Карл сперва посмотрел на Вила, затем дрожащим голосом ответил:

– Но мои господа, мы ничего не крали. Мы паломники Божьи.

– А ты бы прикрыл свой рот, малец, – приказал третий негодяй. – Всем снять туники и выложить все из котомок. Немедля, я сказал. А не то мы разденем вас догола прямо на дороге.

Вил с Томасом глянули на уродливого коротышку, стоящего перед ними с широко расставленными ногами, и оба дерзко скрестили руки на груди. Взбешенный человек сорвал с головы шерстяную плюмажную шляпу и яростно швырнул ее в Томаса. Он выхватил из ножен короткий меч и направил Томасу на шею.

– Делай, что тебе велят, или, клянусь, ты умрешь на месте.

Злоба в его голосе еще больше перепугала детей. Взмокший и быстро терявший остатки храбрости, Вил открыл рот:

– Добрые господа…

Но прежде чем он смог продолжить, с дороги донесся голос:

– Tutena? Atque cuius exercitus? Tutena? Atque cuius exercitus?

Удивленные разбойники метнули глаза в направлении странного голоса. Прямо на них мимо озадаченных детей мчался тяжело сгорбленный человек на ковыляющих ногах. Глаза его ярко горели из-под тени черного капюшона. Костлявая рука вгоняла посох глубоко в дорожную пыль, сильнее и сильнее сжимая пальцы с каждым шагом. И снова прогремел его голос:

– Tutena? Atque cuius exercitus?

Карл недоуменно взглянул на Вила. Они вместе учили латынь в монастыре и хорошо поняли слова незнакомца. Трое мужчин, разозлившись и готовые к наступлению, вальяжно направились к пришельцу.

Карл рассматривал незнакомца, и внезапно его глаза просияли. Он близко наклонился к Вилу и прошептал:

– Смотри! Это же Петер, священник из Майнца.

– Ага, – быстро ответил Вил. – Прислушайся, кажется, он сказал: «Ты и чья-то армия?»

Карл поддакнул и осторожно кивнул в сторону происходящей встречи.

– Закрой рот, старик, – резко сказал крепыш. – Мне было гораздо лучше без твоего отвратительного вида перед глазами. И тебе лучше говорить на языке, который мне понятен, а то, Богом клянусь, вырежу у тебя изо рта и тот, что имеется.

Теперь Петер стоял прямо перед разбойниками. Сделав вид, будто ослышался, он стал смахивать пыль с рясы. Начал с плеч, следуя хрупкому очертанию тела, и окончил сотрясанием голеней. Затем вынул из складок одеяния деревянный крест и поцеловал его, прежде чем, наконец, встретиться с глазами остолбеневшей троицы. Хитрый старик отхаркнулся, выпрямился, насколько позволяла ему одряхлевшая спина, и принялся такать своим крестом каждому в лицо. Обратившись к толстопузому бандиту, он спросил:

– Nonne aliquantulum pinguescis?

И не успел озадаченный человек произнести что-то в ответ, Петер повернулся к тому, кто был в плюмажной шляпе:

– Ubi possun potiri petasi similis isti?

Смущенные разбойники попятились назад и переглянулись. Томас медленно подошел к Вилу.

– Что все это значит?

Вил изумленно таращил глаза на старого Петера и ответил озорно ухмыляясь:

– Первому он сказал, что тот – ужасно толстый, а у второго спросил, где ему довелось найти такую шляпу.

Томас чуть не засмеялся во весь голос. Петер подступил к бородачу и, вытянувшись тем же манером, грозно приставил кончик носа к его подбородку. Это вконец запугало мужчину, и он поспешно показал Петеру зубы – вроде как улыбнулся. Жалкая получилась улыбка. Петер воздел пламенеющие очи к небесам и протянул свой крест к последней жертве.

– Caput vacans, in dentibus anticis frustum magnum brassicae habes.

Это последнее воззвание было произнесено с такой властью в голосе, что негодяй тотчас отвесил поклон и отступил на два шага назад.

В стороне корчились Карл и Вил, едва сдерживая непреодолимый приступ дикого смеха. Томас, обиженный на свое невежество, нетерпеливо дернул Вила за край рубахи и потребовал перевода. Вил почти дотронулся губами до его уха и прошептал:

– Он сказал: твоя голова надута воздухом, а в зубах застрял огромный лист капусты.

Мужчины совсем сбились с толку и вдруг сами стали похожими на детей, потрясенных и онемевших от неожиданности. Прекрасно осознавая свое выигрышное положение, Петер подошел к ним и сурово потряс своим посохом у каждого перед носом.

– Я священник на службе у Господа и я требую немедленного отчета о ваших намерениях относительно этих невинных детей.

Взволнованные бандиты суетливо теребили края туник и мямлили нечто Невразумительное из слов и ворчаний.

– Говорю вам, грязные души, – возвысил голос Петер, – на колени – исповедоваться в своих прегрешениях, иначе мне придется призвать суд на ваши проклятые души.

Все трое колебались, доколе Петер не поднял руки к небу. Чувствуя близость божественного гнева, они бухнулись на колени и запросили о прощении. Несколько томительных мгновений Петер промешкал, словно школьный учитель, раздумывая о пощаде, затем резко подошел к чернобородому. Он положил костлявую руку поверх дрожащей непокрытой головы и поднес свой крест к его лицу, провозглашая:

– Stercorem pro cerebro habes.

Вил недоверчиво хихикнул и прошептал Томасу:

– Он сказал, что у него навоз вместо мозгов.

Петер протянул длань к следующему, кающемуся, и положил ее тому на темя.

– Podex perfectus est.

Карл не мог позволить брату отобрать у него и эту попытку и поспешно выпалил:

– Он сказал ему, что он совершенный осел.

Петер заключил свое сомнительное благословение, хлопнув обеими руками по третьей голове.

– Modo vincis, modo vinceris.

Карл хихикнул и улыбнулся Вилу. Он склонился к Томасу.

– Где-то найдешь, где-то потеряешь.

Три человека, не подозревая о только что претерпевшем унижении, в благоговейном смирении и безграничной благодарности по очереди поцеловали протянутую руку Петера. Затем, исполнив долг, они исчезли в лесах, счастливые сохранностью своих душ.

Старик глубоко вздохнул и направился к крестоносцам, весьма довольный собой. Он улыбнулся, выдернул крохотную занозу из пальца и вернул крест обратно за складки рясы. Его доброе, сморщенное лицо излучало любовь и нежность, а глаза сияли. Он протянул руки.

Один из малышей подбежал к Петеру, неуверенный в лицезреемом волшебстве, но равно в долгу благодарности за него. Он обхватил Петера за ногу пухлыми ручонками и сжал во всю мочь.

– Благодарю вас, святой отец, благодарю вас!

Священник нагнулся, чтобы поцеловать белесую пыльную макушку.

– С превеликим удовольствием, пожалуйста, славный мальчик. Я был счастлив помочь тебе.

Остальные дети окружили ухмыляющегося священника, радостно хлопая в ладоши и хватая его за руки и за ноги. Вил, Карл и Томас проталкивались к Петеру, пока Карл по пути истолковывал всем, что за унижение испытали их притеснители. Вил счастливо и облегченно протянул руку приветствия.

Их глаза встретились, и Петер крепко пожал его руку, удивив парня неожиданной силой столь ветхих на вид рук.

– Нет ничего лучше, – мягко сказал Петер, – чем снова встретить вас. А ты, отрок, – протягивая руку Карлу, – как радостно вновь видеть тебя. Напомни мне поведать тебе короткую загадку, которую я припас для тебя.

Петер уделил внимание Томасу.

– Ты, юный господин. Томас, так кажется твое имя. Мне на пользу дважды повстречаться с таким гордым юношей, как ты.

Томас задумался, явно чувствуя издевку в словах старика. Эти двое обменялись кратким рукопожатием.

Петер улыбнулся и обратил слух к нежному щебету откуда-то снизу, нетерпеливо требующему внимания. К своему бурному восторгу он узрел Марию, и старик упал на колени, протягивая призывно обе руки.

– Как хорошо, что ты пришел, отец Петер!

– О, моя благословенная, благословенная малышка. Мое сердце ожило, увидев тебя! – Он закрыл глаза и обнял счастливого ребенка. – Однако ж, дорогая Мария, я разрешаю тебе звать меня просто Петер или папа Петер, если пожелаешь. Чудно, конечно, но мне легче распознавать один простой звук, чем множество титулов, которые приходится выслушивать моим старым ушам.

Петер встал на ноги, сияя и светясь от счастья, как школьник, которого выпустили на улицу весенней порой. Дети, благословенные Невинные, кои окружили его, возвысили его душу до необычайных высот блаженства. Он широко распростер руки и ласково молвил:

– Звать меня Петер, и я друг вам. Ежели вы соблаговолите и дадите свое позволение, я с радостью сопровожу в пути вашу добрую компанию.

На мгновенье Вил глубоко задумался: растущее расположение к милому старику и его здравому смыслу было столь притягательным. Он обозрел обнадеженные лица, ответившие ему умоляющим взглядом. Насилу дождались они заверения:

– Да, Петер, на время ты можешь присоединиться к нам. Ты освободил нас из трудности, и мы – твои должники.

Петер уважительно склонил голову и подмигнул Марии. Он выпрямился, и тут поразил всех вокруг пронзительным криком: Соломон, Соломон! К всеобщему восхищению, из леса выскочила серая собака, весело резвясь среди радостной детской стайки.

* * *


Крестоносцы уходили на юг, добродушно потешаясь друг над другом и дурачась до тех пор, пока голод не превозмог радостей дружбы, Группа остановилась на привал, в изнеможении свалившись у края дороги. Петер упал на твердую почву и подпер большущий гладкокорый клен своим спинным колесом. Ничуть не тревожась о несвойственном положении, он попросту скрестил на груди руки и принялся нашептывать молитву.

Карл, Вил и даже Томас почтительно выжидали, хоть и слегка нетерпеливо, как им показалось, целую вечность. Наконец священник открыл глаза и улыбнулся. Карл начал скороговоркой:

– Так что, Петер, ты по правде священник или нет?

– Ну, – ответил Петер, – правда в том, что одни сказали бы «да», а другие – «нет». – С помощью посоха Петер помог себе встать.

Томас подозрительно посмотрел на человека.

– Что, еще одна из твоих загадок, да? Так что же, старик? Либо ты священник, либо не священник.

Петер недолго помешкал, крепче разжигая любопытство юноши.

– Некоторые полагают, что священник – только лишь порядок мыслей, разумение жизни. Я понял, что иногда вещь не так проста, как кажется. Может статься, что человек – не целость одна, а чуток одного, и чуточку иного… Я разумею так, что во мне чуток священника, и чуточку не священника. – Он улыбнулся.

Вил упрямо замотал головой.

– Томас не мудрствует с вопросом, и заслуживает немудреный ответ. Вот, что я думаю.

– О, сколь необычайно видеть человека столь решительного нрава, – отвечал Петер. – И впрямь, необычайно. И горе мне, ежели я сокрою сию истину. Видите ли, сильная вера и сильное убеждение редко поселяются в одном сердце. Ах, но прошу меня простить! – Старик склонился, довольный тем, что его слова заставили мальчиков задуматься. Он приложил указательный палец к подбородочной ямке, тщательно взвешивая слова. – Мы, Кажись, рассуждали об ином. Итак, позвольте мне прямо открыть вам, что, будучи детьми Божьими, мы все, в некоем роде, священники. Я обучен святым традициям, а вы – нет, но исключая заботу о приходе, это единственная между нами разница, Вил не собирался сдавать позиции.

– Я же говорю, что никакие мы не священники, да и тебе не пристало прикидываться оным. Сомнительно, доживу ли я до времени, доколе увижу второго такого священника, как ты.

– О, да, – улыбнулся Петер, – за столь лестные речи я весьма охотно выражаю сердечную признательность.

Вил почесал затылок и беспомощно посмотрел на Карла.

Петер оперся о посох и потрепал Соломона за уши.

– Вы ведь знаете – ах да, еще бы, ну я и болван. Кому как не вам знать о том, – утвердительно сказал он, – что Благая Книга вещает. «Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?»

Дети озадаченно уставились на него.

– Истинно говорю вам, это так. – Морщины растянулись от широкой улыбки, которая чуть ли не сокрыла донельзя сузившиеся глаза. – Ну, что скажешь ты о таком Писании?

Томас пробурчал что-то и отвел глаза в поисках спасения.

Вил сделал шаг вперед.

– Да говорят же тебе, что ты не походишь на настоящего священника! – Он крепко уперся в колени кулаками и качнулся на ноги, уверенный в своем мнении. – За какого такого священника ты выдаешь себя? Ряса у тебя черная и больше походит на одеяние монаха-бенедиктинца, это точно. Но волосы растут, как ни попадя, макушка не обрита, значит, не монах. И говоришь ты не как священник, и… скажу я, смеешься ты больше, чем позволительно любому священнику.

Брови Петера поднимались все выше и выше, пока он не откинул голову и не завыл так, что все окружение его заиграло ухмылками.

– У-у, парень, да ты только что столько истины возвестил, что самому невдомек. Ха-ха-ха! – не мог остановиться Петер, утирая с глаз слезы. Он вздохнул. – А ряса моя шита женой одного крестьянина для священника из скромного прихода. Вскорости после смерти священника, я окрестил одного ребенка в той деревне, и одежда была мне дана в счет платы. Я счел это вполне подходящим и довольно чудным, чтобы кое-кто и призадумался.

Волосы… а, да что вам сказать? Был я некогда монахом, да шибко мерзла моя голова. А речи мои… что ж, да, смею сказать, что учился я и языку власти, и языку истины.

Карл был в полной растерянности.

– Петер, – проговорил он, – Церковь наша и могущественна, и богата, и даже давшие зарок бедности имеют побольше тебя. Сознаюсь, что никогда не встречал священника, подобного тебе.

Притихший Петер на мгновенье погрузился в себя, потом ответил.

– Лучше смиряться духом с притесняемыми, чем делить награбленное с толпой.

Карл поморщил нос, почесал макушку, провел взглядом по недоумевающим лицам вокруг себя…

Вил нарушил тишину, съехидничав:

– Раз уж ты священник, почему бы не вызвать нам с небес немного хлеба?

Петер помолчал, затем терпеливо ответил:

– Честный вопрос… и весьма трезвый, надо сказать. Вы с братом отлично выучились, так полагаю, в церковной школе. Ja, ja, конечно, где же еще. Вам на благо разуметь, что всякий хлеб ниспослан с неба.

Что до моего умения призвать хлебную буханку из воздуха, я в некоем сомнении. Но разве небеса обделили нас силой рук и остротой ума, дабы мы смогли обеспечить себя пропитанием?

Вил презрительно дернул плечами, услышав привычный ответ.

Петер подошел ближе и уверенно положил руку на широкое плечо мальчика.

– Дозволь мне сказать, юный сир: пусть я и плохо знаком с вашим отрядом, мне ясно и даже очевидно, что небеса благословили тебя остротой мысли. Не сомневаюсь, что ты воспользовался сим даром, когда задумывал выступать в поход.

Вил в замешательстве оглянул лица, выжидающе направленные на него.

– Я… я… – стал заикаться он, – я, конечно, захватил с собой съестных припасов из дома, но они быстро закончились. Мы пробовали выпрашивать хлеб в деревнях, но они прогнали нас.

Карл перебил его.

– А несколько рассветов подряд мы просыпались и находили хлеб или рыбу. Можешь ты ответить, откуда они взялись?

Вил насмешливо поддакнул.

– Хорошо сказано, маленький святоша. Как насчет этого?

– Как насчет этого? – отрезал Томас. – Как насчет этого?

Говорю вам, что никакой у вас не острый разум, говорю вам, что…

Петер закашлялся, привлекая к себе внимание мальчика. Он засунул длинные пальцы в котомку, висящую с плеча.

– Вил, хочу тебе кое-что показать.

Вил с любопытством наблюдал, как старик вытащил из кожаной сумы спутанный веревочный клубок и протянул его на ладони.

– Жду ваших приказаний, – ухмыльнулся Петер.

Мальчик выхватил из рук священника клубок и, взяв его за одиноко торчащую нить, яростно растряс его. После он одобрительно кивнул.

– Ага, рыболовная сеть!

– Верно, – ответил Петер. – Могу я смиренно посоветовать, послать нескольких твоих подопечных за водой для доброго ужина?

Вил уже давно сменил гнев на милость и согласно кивнул. Он отослал к реке Иона-первого с Ионом-вторым и двумя девочками.

Петер указал крючковатым пальцем на гребень холма, видневшегося неподалеку.

– Если прикажешь, я отправлюсь в селение, находящееся где-то неподалеку. Я ожидаю вернуться с парочкой хлебов или одной– двумя брюквами. Мне довелось узнать, что народ позволит ребенку голодать, но не допустит потерю благословения голодного священника, благовидного иль нет.

Вил снова кивнул, довольный, что у него появился пособник.

– Добрый отрок, – добавил старик, готовясь уходить. – Сдается мне, что даже наш старый император Барбаросса устрашился бы задачей, выпавшей тебе на долю, и оробел перед тяжестью ее. Крепись, мой друг. Засушливое нынешнее лето сурово к поместьям. Запасы урожая прошлого года уж кончились, а поля стоят пусты. Мы близимся к новому урожаю: до праздника жатвы остается менее двух недель. Однако взгляни на увядшую рожь, на мелкие плоды, истонченный овес и ячмень. А нынче до меня дошли слухи, что по землям начался мор. Недаром мало кто охочий помогать странникам.

Петер подозвал к себе Карла.

– Ты, отрок, будь так добр, собери немного тонкой лозы или длинных кореньев, а также немного коротких сучков, и, прежде чем уйти, я покажу тебе, как сделать отличные силки.

За короткое время ловцы рыбы и ставящие капканы принялись каждый за порученное ему дело, а Петер медленной походкой исчез из виду, направляясь в лес. Вил приказал собрать костер и велел Иону-третьему выбрать несколько твердых поленьев, чтобы обжечь их, а после их углем разжигать огонь в угольном ведре.

– Только самого прочного дерева, отрок. А не то придется нам маяться с кремнем весь путь до самой Палестины!

К ночи со всех сторон к горящему огню стали просачиваться крестоносцы. Ион-первый сбежал с берега, радостно крича:

– Смотрите сюда, смотрите!

У него в руках хватала ртом воздух недовольная речная форель, которую он держал за жабры. Позади него пыхтел Лотар, таща за хвост треску. Другие мальчики выстроили отличные силки для кролика, но им не удалось найти подходящей приманки. Они неохотно вернулись на стоянку под насмешки раздосадованных собратьев.

Вил с надеждой всматривался в темный лес, дожидаясь Петера. Этот чудный старик быстро стал ему весьма нужным. Не успел он разувериться в доброй совести священника, как услышал дружеский лай Соломона, и несколько нескладных напевов донеслись до него из темноты. Он облегченно вздохнул.

Петера окружили долгожданные пряные запахи горящего дерева и жареной рыбы. Он аккуратно опустошил котомку, вынув несколько черных корок, пол-луковицы, пару листов черемши, пригоршню ячменя, немного протухшего овса и отменный, хотя и прилично побитый, жестяный горшок. Дети поразились его добыче, и спустя краткое время скудная, но аппетитная овощная похлебка закипела над потрескивающим огнем.

Полакомившись добрым ужином, дети свернулись калачиками поверх своих травяных постелей, не ведая о тревогах, которые надвигались на них. И вскоре все животы были наполнены доброй порцией снеди, а сердца укутала верная любовь Кривого Петера. Крестоносцы спали.


Глава 7

Пагуба и смерть


На следующее утро, пока благоверные радостно поднимались навстречу заведомым делам, солнце осияло надеждой стан крестоносцев. Петер встретил рассвет на коленях и распростер руки над паствой.

– Gratia, gratia Dei tebi…

Удовлетворившись укороченной заутреней, старик поднялся на ноги и присоединился к собиравшимся детям.

Вил предпочел держать Петера в строю возле себя, придерживая мудрого советника на расстоянии шепота и взгляда. Карл ни на шаг не отставал от старика, а позади него семенила Мария. Другие шли вразброд, кучками, которые определялись дружбой или враждой, появившейся за время предыдущего ночлега. Вил смекнул, что неплохо бы использовать Соломона в качестве пастушьей собаки, и предложил Петеру время от времени пускать пса в обход строя пилигримов, дабы сгонять отбившихся ближе к колонне. Священник счел эту мысль разумной и послал собаку в хвост колонны, покамест Вил пересчитывал головы. Довольный, что все на своих местах, юный предводитель велел посвежевшим солдатам выступать на юг.

Все дружно брели в тишине, и мало кто жаловался на голод, который снова начинал мучить их. Но всякий глаз шарил вдоль дороги в поисках малейшего кусочка оброненной пищи, которая ускользнула бы от праздного взгляда проезжего извозчика. Петер, подустав и желая отвлечь свои мысли от пустого желудка, не оборачивая главы, окликнул Карла.

– Итак, отрок, ты в предвкушении достойной загадки, не так ли?

Лицо Карла просияло, а губы растянулись в шаловливой улыбке.

– А, ну тогда попробуем эту. Сорока запорхнула в дом одного господина, чтобы испить вина с самого донышка узкого, бокала Кубок сей, однако, был довольно высок, – на манер тех, коими хвастают французы, и бедняжка сорока не сумела достать до вина. Но после продолжительного размышления, смышленая птица наслаждалась благородным напитком. Как сорока додумалась до сего?

Уверенная ухмылка Карла тут же обернулась смущенной гримасой. Он почесал голову.

– Я… мне надобно подумать, Петер. Но я клянусь, что тебе не придется долго ждать!

Вскоре мальчик погрузился в решение загадки и ни на что иное не обращал внимания, как только на возможные отгадки, пока колонна не завернула за угол и не наткнулась на двух плачущих детей, прихрамывающих к ним из-за кустарника.

Вил остановил строй.

– Эй, там, кто идет?

– Мы потерялись, – торопливо ответил мальчик, приближаясь к суровому господину. Он теребил пальцы и не давал покоя рукам, а теперь, когда со всех сторон его окружили незнакомые лица, его глаза умоляюще метались от одного к другому. – А сестра моя вывихнула лодыжку и теперь не может идти быстро.

Вил проворчал и прошел мимо мальчика.

– Девчонка, дай взглянуть на твою ступню.

Он нежно взял ее дрожащую ногу и провел чуткими пальцами по опухоли. Довольный, что кости целы, он повернулся к брату.

Голубые глаза Петера вспыхнули, и он подошел к новоприбывшим с улыбкой и добрыми словами на устах.

– Та-ак, что у нас здесь? Прибавление к нашему приходу, я полагаю.

Прежде чем он успел вымолвить еще одно слово, Вил схватил его за рукав.

В Как мы их прокормим? – проворчал он. – Надо прекратить пополнение. Хватит этих… – Он кивнул на парочку новеньких и продолжал напирать. – Посмотри только. Ее лодыжка сильно опухла, и она не сможет идти сама. А у него, с виду, лихорадка. Нет, мы больше никого не возьмем.

Петер ответил мягко.

– Для тебя, мой отважный друг, эти малыши – нечто вроде проклятия, еще одна ноша на твои натруженные плечи. Однако для них ты – ответ на молитву, дар с небес. Что же из двух верно?

Губы дрогнули в попытке дать ответ, но такового не нашлось, и Вил опустил усталый взор к земле. Петер положил обе твердые руки парню на плечи и сжав их, предал ему уверенности.

Он обратился к двум:

– Ну, дорогие дети, – сказал Петер, – как вас звать-величать?

Напряженный, но обнадеженный мальчик вышел вперед и просипел:

– Я Иоганн Лукас, а это моя сестра Мария Марта.

– Да, и впрямь достойные имена. С позволения Вила, дорогие мои, мы будем звать вас Лукас и Марта, ибо, правду сказать, наши ряды изобилуют Иоганнами и Мариями. – Петер обнял Лукаса за плечи. – Согласны?

– O, ja…ja, конечно, – с облегчением ответил мальчик, расчесав пальцами свои медные кудри. – И мы никому не доставим хлопот… и, думаю, лодыжка сестры поправится… и…

– Wilcum, ja, – бегло поприветствовал новичков Карл. – Итак, Петер, я отгадал твою загадку…

– Подожди, Карл, – засмеялся Петер. – Повремени чуток. Ты должен познакомиться с нашими новыми спутниками, Лукасом и Мартой.

Карл отвесил паре быстрый кивок.

– Но как же отгадка? Сорока набросала в кубок гальки, чтобы достать вина, ведь так?

Петер захлопал в ладоши и потрепал рыжеволосую голову.

– Отлично, просто отлично.

– Теперь и у меня есть для тебя загадка, Петер.

Петер улыбнулся и уселся радом с Мартой. Он положил ладони прямо в пыль позади себя и опрокинул голову назад, чтобы внять каждому слову, которые собирался произнести мальчик.

– Лесные духи навели заклятье на одну женщину. Только под покровом ночи могла она встречаться с мужем, но к заутреннему звону она обращалась в розу рядом с тремя другими розами в цветочном горшке, стоявшем у окна спальни. Ежели муж сорвет ее цветок, она будет свободна, но если он ошибется, его жена умрет.

Итак, к заутрене каждого дня муж подходил к горшку и внимательно смотрел на прекрасные розы. Каждая из них была удивительно похожа на соседнюю, и он сокрушался, что не может распознать, какая же из них его жена. Наконец в один из рассветов он вскочил с ложа, подбежал к горшку, сорвал цветок и освободил жену от заклятья. Как он узнал, какую розу выбрать?

Петер приложил костлявый палец к сжатым губам.

– Вот это да, Карл, отменная загадка. Мне нужно время, дабы раскрыть сию тайну.

* * *


Дети двигались дальше, шагая под жарким июльским солнцем, поедая всевозможные остатки и объедки – то, что выбросили проходящие до них путники, или питаясь от удачливости сети из кармана Петера. Река им верно служила, ежедневно отдавая воду для похлебки и купания, и Господь прославился чрез исцеление Мартиной лодыжки, лихорадки Лукаса, и различных хворей, от которых страдал маленький Лотар. Казалось, все они постоянно поют, насвистывают, вскрикивают и взвизгивают, хохочут и хихикают, что немало сбивало с толку их юного капитана, который счел такое поведение неподобающим для воинов веры!

Ржаные и ячменные поля по бокам дороги стояли, поникши, но упрямо вызревали к скорой жатве. Сено уже давным-давно убрали и обвешили в скирды, и ныне скошенные луга были в крапинку усеяны белыми овцами. За стенами садов начинали появляться ранние фрукты, соблазняя мальчиков невзначай щипнуть то молодое яблочко, то грушу, дабы сдобрить постную овсянку.

Прибывающее утомление сократило разговоры, но дети стали крепче привязываться друг ко другу тесными узами искреннего братства. Петер и Карл, казалось, с каждым шагом сродняются все больше и больше, поддразнивая друг дружку короткими загадками и остротами, которые придумывали на лету. Но не кто иной, как крошка Мария завоевала сердце старика более всех остальных. Милая Мädel, девчушка очень сильно полюбила Петера, а он ее. По вечерам она делила с Соломоном место на коленях старика, когда убаюканных пламенем костра, их обоих клонило ко сну. И возле тех самых становых костров Петер затейливо рассказывал им истории своей молодости.

– Ach, ja, ну да, ну да. Яростная битва при Тортоне, – внезапно разразился он однажды звездною ночью. – Истинно говорю, мои господа и госпожи, и я там воевал пехотинцем. – Глаза Петера расширились и горели, как ревущий костер у его ног. Он стоял, широко расставив ноги, его руки сцепили старый посох, которым, как могучей булавой, он размахивал над головами слушателей. – Славные рыцари Фридриха Толстого были изрублены и окровавлены, загнаны в тесный узел из кожи и железа в самом средоточии ломбардской ловушки.

Затем, от отступающих наших рядов с ревом отделился самый настоящий великан. Простым пехотинцем был он, но таких я больше не встречал, ни до, ни после. До сего самого дня не ведаю я ни рода его, ни племени, ни билось ли то у него в груди сердце льва… или дьявола. Он стоял на две головы поверх любого мужчины, а когда он обратил свою булаву против недруга…

Дети сидели притихшие, словно кролики при виде лисицы, покамест Петер ткал им богатый словесный ковер на сон грядущий. Он наносил очертания тяжело вооруженной кавалерии, как она грохочет по залитым кровью полям, и рисовал отважных рыцарей, как они сражаются в оглушительном крушении конской плоти и клинков. После, запыхавшийся и возбужденный, он провозглашал достославную победу и приглушенно зашептал о верном пехотинце, который спас могучее войско его господина.

Вдохновленные крестоносцы вскочили со своих мест и радостно захлопали в ладоши.

Но Петер всего-навсего остановился, чтобы недюжинно отглотнуть от ковша с выпрошенным медом, и скоро принялся за дело, дававшееся ему так легко – вызывать хихиканье и гогот даже из самых дальних краев освещенного костром сборища. Он присел у горки поленьев и поведал о громадном, трясущемся животе лорда Фридриха, который «лишал присутствия духа даже самых стойких военных лошадей». Он все смеялся и смеялся, далее раскрывая черты нрава – и норова – сэра Балдера Храброго, у которого нос беспрестанно и немилосердно истекал, «покуда его шлем накрепко не защемился. А затем, милые мои, те проклятья, которые загремели с его закованного лица, вогнали в краску даже самых закаленных из наиболее жестоких рыцарей в пределах слышимости!»

Вскоре девочки запросили, священника о сказочных придворных сказаниях времен его отца, герцога Отто, который, по слухам, ревел и вопил так, что «подгибались колени даже у закаленного в боях рыцаря-тамплиера», между тем ловко срывая веточки мяты и примулы для возлюбленной жены. Они мечтательно улыбались, когда Петер говорил о шелковых парчовых платьях, которые носила его кроткая мать, о ее изысканных головных уборах из сирийского красного сатина и желтого шелка, о серебряных ожерельях из Греции и Персии.

Глаза Петера закрылись, и он облизал губы, вспоминая об изобилии застолий прошлого: о фазанах и оленях, о нежнейших изжаренных кабанах и утках под медвяно-вишневой подливой. «Ах – подумал он, – как сейчас помню треск вертелов и вкус хрустящей корочки». Дети вежливо заерзали, и зачарованный рассказчик воротился из мечтаний в реальный мир.

– Да, почти как… да-да, перейдем к другим разговорам.

Свободно и страстно Петер поведал о днях службы приходским священником и годах уединения глубоко внутри темных и сырых стен картезианского монастыря. Дети напряженно выслушивали о его заключительном изгнании в суровый цистерцианский орден в Силезии, где, чаяли настоятели, лишения и тяжелый труд охладят пылкость его духа.

– И там, – задумчиво произнес Петер, – занятый рубкой бескрайних лесов и осушкой скверных болот, впервые я познал Господа-Создателя. Там впервые я почуял, как зимой мягко ступает по снегу волк, а летней ночью нос уловил запах надвигающегося дождя. Там, там я стал познавать, что есть по сути kosmos, ибо в той пустоши мои глаза отверзлись к порочности мира, его достоинству и вездесущей руке, которая твердо держит все происходящее.

Малыши мои, прислушайтесь к моим словам, умоляю вас постигнуть Его, чтобы вы смогли поверить. Каждого из вас Господь благословил здравым умом, а ключи к познанию Его лежат повсюду. Вам лишь нужно собрать их, расставить в правильном порядке, и однажды вы непременно постигнете тайну разума Всемогущего Бога.

Слова Петера набирали силу от возрастающей решительности в его голосе.

– Если бы нам только истинно рассуждать обо всем вокруг себя. Мы должны преодолеть смятение, которое слепит глаз и смущает разум. Ежели мы понимаем, мы можем поверить. Так я мыслю.

Вдохновившись, Карл подхватил:

– Как великая загадка, Петер, не так ли? Как загадка, которую отгадать нам не под силу. Но когда мы устремляем к ней свои мысли, мы находим отгадку… и достойны постичь ее.

Петер несколько мгновений сидел и молча смотрел поверх костра на разгоряченное лицо Карла.

– Сын мой, ты сказал больше многих великих философов. Верно, жил однажды старик-француз, святой Ансельм звали его, который затемнил людей мерзким богохульством «Credo ut intelligam», что значит «Я верю, чтобы понять». Разве вы не видите, дети мои, как он пустил все вспять? С таким опасным уразумением, ежели это «уразумение» вовсе, мне ясно, почему наш мир таков, как есть. Нет, нет, перво-наперво мы должны понять, чтобы стать способными верить, не сомневаюсь, это истинно. Учитесь любви к своему разуму, юные мои, и доверяйте знаниям, ибо, поняв своего Бога, вы непременно поверите Ему. Однако Карл вдруг поник. Он с минуту придерживал слова, не желая делать вызов старшему, но не выдержал:

– Петер, ты и впрямь сказал «святой Ансельм»?

Петер задумчиво кивнул, не ведая пока, куда клонит его молодой ученик.

– Ежели он святой, тогда, верно, он прав и верен, а не ты, мне кажется.

К последним словам голос его совсем потух, и мальчик опустил голову.

Петер чуть повел носом и едва напрягся, но он сумел посмотреть на искреннего мальчика ровным и добрым взглядом.

– Ну… да, мальчик мой, – медленно произнес он. – Знаешь ли…

Прежде чем Петер смог собраться с ответом, внезапно на него напал Томас.

– Знаешь, старик, – оскалился он, – я ничего не ведаю о сем мире и того меньше – о Боге, но я честен с собой и ни во что не верю. Собой клянусь, ты не знаешь достаточно, чтобы поистине верить во что-либо, да и вряд ли когда-нибудь сможешь. Ты ничем не лучше меня, святоша, только боишься признаться в этом.

От едкой колючей злобы Томаса, которая резко и глубоко полоснула по сердцу, Петер опешил. Он отвернулся и скрестил свои голубые глаза на червонном тлении умирающего ночного костра. Он медленно натянул на белую, усталую голову свой черный капюшон и погрузился в мысли.

* * *


Утром Петер проснулся без малейшего намека на душевную усталость, которую своим нежданным откровением накануне вызвал Томас. Когда начался дневной переход, Карл пристроился как всегда рядом, со стариком и искал, как бы разговорить его о чем-то новом. Растерянный священник выдавил из себя улыбку.

– В сей прекрасный день я поведаю тебе и всем любознательным о мыслях Аристотеля, как о них написано в самых уважаемых учебниках по логике.

Не успел Петер продолжить речь, как с хвоста колонны заскулил недовольный голос:

– Ох, нет! Можешь ты рассказать нам о чем-то другом?

– А могу я поинтересоваться, кто ко мне обращается?

На притворно-злобный взгляд, который он бросил через плечо, ответа не последовало. Только чириканье случайной птицы нарушило тишину. Петер повернулся к Карлу и подмигнул ему, прежде чем откашлялся и продолжил.

– Наверное, я и впрямь преподам вам сейчас нечто иное. Что-то мне расхотелось говорить об Аристотеле сегодня.

Итак, вплоть до самого полдня он прошагал, по памяти читая им из Боэция и святого Августина, в простоте душевной ничего не ведая о скуке своих подопечных. Большая часть слушателей изо всех сил старались улизнуть от надоедливого рассказчика; Лотар первым набил уши травой. Некоторые даже изловчились и незаметно поддали Карлу под зад, чтобы впредь он воздерживался от подобных просьб! Наконец Петер повернулся, ухмыльнулся уставшим детям и приготовился продолжать.

Ничуть не впечатленная красноречием старика, Мария склонилась у обочины и сорвала несколько полевых цветов. Она подергала Петера за подол достаточно властно, чтобы выразить легкое недовольство:

– Папа Петер, хватит говорить, давай поедим.

– Ага, – пожаловался неопознанный голос. – Почему бы не наполнить рот пищей вместо слов?

– Будучи молодым священником, – насмешливо проговорит Петер, – я умолял одного древнего и особо скучного пастора сокращать проповеди. «Краткость – прекрасная замена способностей», наставлял я его. Возможно, мне следует прислушаться к собственным словам.

Высказывание несколько развеселило уставших путников, и они дружно плюхнулись на травную опушку при дороге. Вил поспешил разделить скудные порции солонины и потрохов, которые подала Карлу добрая хозяйка, и тщательно уделил каждому от пшеничного хлеба, который выпросил Ион-первый. После того, как все поели и немного отдохнули, Петер аккуратно засунул руку в потайной карман, который собственноручно пришил к изнанке платья, и вынул потрепанную складку свиной кожи. Медленно, почти благоговейно он развернул ее и нежно извлек три сухих, местами обугленных пергамента, хранимых внутри. Дети обступили священника тесным кольцом, пока он трепетно раскладывал таинственный лист у себя на колене.

– Только самым дорогим друзьям показываю я сии свои сокровища. Как вы уже знаете, многие годы я провел в монашестве, дав обет служить переписчиком, и, будучи таковым, провел года, склонившись над столом и нанося Слово Божье на свитки вроде этого.

Но, увы, однажды холодной зимней ночью один из послушников нерадиво следил за тлеющими угольями, и его кровать загорелась. Ему не удалось погасить пламя, и вскоре огонь охватил все покои и превратил целый монастырь в горящую печь. Самое ужасное, что послушники спали возле скриптория, и в считанные минуты от вековой работы остались только дым и хрупкий пепел. Я отбросил бесполезное ведро с водой, чтобы спасти эти страницы Священного Писания из горящей Библии, а этот обугленный лист – из книг Аристотеля.

В обеих руках, между большим и указательным пальцами, Петер держал по странице.

– Вот мое ценнейшее достояние: отрывок из Псалмов в правой руке, и чуть ли не целая страница из 1 Послания к Коринфянам – в левой. Бедный Аристотель так сильно претерпел, что, боюсь, его лучше оставить лежать на коленях, а не то он вконец рассыплется. Я дал обет, что однажды научусь, как вернуть целостность этим страницам.

Петер трогательно вернул страницу Аристотеля обратно на место, и разложил на коленях листы Писания. Дети пытливо склонялись над ним все теснее и теснее, вытягивая шеи и пихая друг дружку, словно выводок любопытных котят, которые наблюдают как травинка колыхается от присевшей на нее бабочки. Большая часть их никогда не видела ни единого слова на письме, и они притихли при виде стольких удивительных письмен сразу. Вдруг один мальчик потянулся к пергаменту своим замызганным пальцем.

– Но-но, сын мой, – по-доброму окликнул его Петер, – твой указатель лучше сначала искупать.

Мальчик тут же сунул палец в рот и показал его улыбающемуся священнику. Он медленно, боязливо протянул палец к неведомым знакам. Прикоснувшись к бумаге, он на мгновенье отпрянул, ожидая, что какая-то сила может обрушиться на него. Прежде чем снова склониться над бумагой, он посмотрел на Петера – для ободрения. На этот раз его палец стал водить по линиям буквы А. Покончив с ней, он ухмыльнулся и пошел далее по всем остальным буквам, а Петер произносил их вслух.

– A-m-o-r, что значит, любовь.

– Почему так и не сказать: «любовь»? – смущенно спросила одна девочка.

– Потому что сии слова написаны на латыни, – объяснил Петер.

Вмешался Карл.

– Да вот. Латынь – это язык Папы и Святой Церкви, это язык самих небес, Иисуса и Непорочной Девы.

Петер тщательно взвешивал слова для ответа.

– Поистине, это язык Священной Римской Церкви, но я не признаю его языком небес, Иисуса или Девы Марии.

Карл опешил.

– Что? – выкрикнул он. – Каждый священник, каждый монах, аббат и даже архиепископ говорят с Богом и внимают Богу… на латыни.

– Ну, милый мой, уверен, ты разумеешь, что на этом… языке небес говорят римляне, которые распяли нашего Господа, и когда-то на нем говорили Цезари, которые в древние времена уничтожали наших братьев и сестер. А не задумывался ли ты, что, быть может, Богу угодно говорить со Своими детьми так, чтобы они понимали Его? Сможешь ли поверить, что Бог способен говорить на германском языке с германцами, на французском – с французами, и даже на арабском – с сарацинами?

Карл не нашелся с ответом.

Не желая продолжать дискуссию, Петер снова обратился к страницам у себя на коленях и выбрал одну из них.

– Сей лист принадлежит сто третьему псалму. Мне очень жаль, но это только отрывок. – Петер понимал, что для детей в тот момент происходило нечто великое. – Ах, дорогие мои агнцы, позвольте любящему небесному Отцу говорить вам через Свое Святое Слово, и скажите мне, умоляю, слышите ли вы Его? Петер вытянул руку с листком во всю длину и стал медленно переводить.


Благослови, душа моя, Господа! Господи, Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием…

Ты напояешъ горы с высот Твоих, плодами дел Твоих насыщается земля.

Ты произращаешь траву для скота, и зелень на пользу человека, чтобы произвести из земли пищу, и вино, которое веселит сердце человека, и елей, от которого блистает лице его, и хлеб, который укрепляет сердце человека.

Как многочисленны дела Твои, Господи! Все соделал Ты премудро; земля полна произведений Твоих.


Петер перестал говорить и закрыл глаза. Он нежно прижал подпаленный лист к сердцу, прежде чем вздохнув, ловко сложил его и вернул на надлежащее место. Дети не проронили ни слова, а он уже расправлял следующий лист на коленях, легко разгибая хрупкие уголки и приглаживая его тыльной стороной ладони.

– Эти строки – из книги, называемой «Первое Послание к Коринфянам», и вам они очень понравятся: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает».

Дети застыли, затаив дыхание, не способны вместить всю полноту то ли послания, то ли самого события его прочтения, но трепетно благоговея ничуть не меньше. Мария прервала молчание.

– Папа Петер, наверное, Бог очень сильно нас любит.

Глаза Петера увлажнились. Огромная слеза скатилась по морщинистому лицу и затерялась в его бороде. Он протянул руку и нежно положил ладонь поверх златовласой детской головы.

– О, мой милый, драгоценный агнец, только Он любит вас больше, чем я.

* * *


Следующим утром Вила разбудили расстроенные Карл и Ион-первый. Они сообщили, что трое или четверо самых младших, в том числе Мария-младшая и Марта, сестра Лукаса, заболели и у них сильный жар. Вил поднял Петера с травяного ложа, и они вместе помчались на отчаянные стоны.

Девочки сильно взмокли в бреду и бессознательно ворочались по земле. Мария-младшая дрожала, ее дыхание было очень скорым, пожелтевшие глаза закатились под лоб. Марте было не лучше. Петер, склонившись на колени, взял Марию-младшую на руки. Он сорвал стебелек мака, все еще хранящего предрассветную росу на лепестках, и с молитвой на устах положил цветок девочке на грудь.

Вил споро вытащил котомку брата Лукаса с травами и протянул Петеру.

– Вот, у меня есть кой-какие лекарства.

Петер просветлел и нежно уложил Марию на короткое одеяло. Глаза его прищурились, пока пальцы перебирали флаконы и сосуды.

– Карл, принеси воды. Быстро. Нам нужно заварить травы, так, немного базилика, тмин и шалфей, да-да, это поможет лучше всего, обязательно поможет.

– Тут у меня, – посоветовал Вил, – есть щепотка belladonna atropa. Деревенский священник сказал давать ее моей матери от лихорадки, и…

– Нет, мальчик мой, нет. Ты его неправильно понял. Это лекарство нам не подходит, ежели только ты не намереваешься лечить смертью. – Петер высыпал содержимое сосуда и расшвырял смертоносное снадобье по мокрой траве. – Нам не надобно сего дьявольского зелья.

Оторопев от действий священника, Вил злобно уставился на него. У него вдруг пересохло во рту.

– Что взбрело тебе в голову, старый… старый безумец? Отрава? Неправда!

– Именно отрава. Я, кажись, ясно выразился. Чего ты так всполошился, парень?

Даже в мутном утреннем свете было видно, как побледнел Вил, и над его бровями выступили капли пота.

– Н-но… священник велел давать ее матери… и…

– Послушай меня, – мягко перебил его Петер, встревоженный тем, как Вил резко поддался ужасу. – Уверен, что твоя память чуток тебя подводит. Какими бы злобными ни были намерения священников, никто из них не способен был бы дать живой душе вот это, и…

– Но он дал, дал! Он сказал, что это положит конец ее лихорадке. – Вил заломил руки и обезумевши оглядывался по сторонам, на оторопелые лица вокруг себя. – Это он дал, клянусь вам.

Юноша медленно пятился назад, а затем побежал вон из лагеря в лесную тень.

Карл возвратился с водой, и взволнованный священник стал готовить настойку.

– Юный отрок, – обратился он, – не припомнишь ли ты название снадобья, которое ваш священник посоветовал давать матери?

Карл на минуту задумался и беспечно ответил:

– Кажется, какой-то отвар травы, называемой Bella… Bella Atrop… Я не помню точно… А почему ты спрашиваешь?

Петер чуть не выронил чашу. Его лицо потемнело от гнева. Он сжал губы и сдавленно выдохнул сквозь напрягшиеся ноздри, но придержал слова. Бросив скорбный взгляд на лес, он дал милосердный ответ:

– Да так, ничего.

Рано вечером того же дня холодная рука смерти лишила верных друзей одной души. Мария-младшая сделала последний вдох и теперь, безжизненная, без кровинки в лице, лежала на просохшей траве. Бедная Марта тоже сдавала, и при виде осунувшегося лица Марии она рыдала от страха. Двое остальных больных также лишились присутствия духа, поэтому Петер предложил с рассветом отнести этих троих в деревушку, замеченную им неподалеку.

Но прежде чем звезды успели отыскать каждая свое место на небе, бедняжка Марта тоже упокоилась духом. Любящие руки омыли тела девочек в темном Рейне и нежно положили их в мелкие свежевскопанные могилки. Горько плачущие дети почтительно стояли на берегу реки, залитом лунным светом, и смотрели на каменные холмики, пока Петер с тяжелым сердцем обращался ко Всемогущему.

– Pater, Filius, Spritus Sanctus… О, Господи всего творения, мы не знаем, почему Ты отнял Свое всемогущество от сих слабых и беспомощных. Мы не знаем, почему Великий Лекарь не всегда исцеляет. Мы так мало понимаем Тебя, но Ты все равно – наш Бог. Помоги нам понять, чтобы мы смогли любить Тебя глубже. Ныне мы умоляем Тебя: избави сии покойные души от геенны огненной и прими их в Свой небесный чертог навеки. Аминь.

Вил стоял поодаль. Его все еще мутило от предательства Пия, и он смотрел на заплаканных соратников с некоторым презрением. Свою личную скорбь и разочарование он держал внутри, и кипел невысказанным гневом. Мысль о том, как он в своем невежестве доверился негодяю, еще сильней питала его ярость. Он жаждал отмщения и поклялся, что больше никогда никому не поверит.

Между двумя могилами в обнимку с Соломоном, всхлипывая, засыпала Мария. Другие медленно разбрелись по своим травяным постелям у дороги и печально смотрели на ночное небо теперь уже позднего июля. Только беспокойный стон Петера нарушал тишь той скорбной ночи, и вскоре все крепко уснули.

Около заутрени путники пробудились от шума птиц и приступили к утренним обязанностям. После печального прощания лихорадочных детей отправили в ближайшую деревушку с несколькими сопровождающими, а остальные занялись завтраком. Скоро над потрескивающим костром задымилась парочка угрей, а в котле закипела похлебка из трех хороших свежих брюкв. Петер закончил утренние молитвы и тихо вернулся в общий круг. – Ну же, отец Петер, – притворно улыбнулся Томас, – разреши нам сию загадку: скажи, как нам с помощью этих смертей лучше понимать твоего Бога.

Вил пристально посмотрел на угнетенного священника и приблизился к Томасу. Петер взглянул сначала себе под ноги, затем на любимую Марию, которая крепко сжимала его костлявую руку в своей. Он погладил Соломона по голове и вздохнул. – Я… я не знаю, как тебе ответить, сын мой. Я просто не знаю. Довольный воображаемой победой, Томас хмыкнул и пошел к дальнему краю стоянки.

Дети быстро справились со скудными долями рыбы и похлебки и к возвращению сопровождавших из деревни успели собрать вещи. Все накрепко привязали деревянные распятия к веревочным поясам и терпеливо ожидали, когда Вил объявит всем выступать. Петер заставил себя занять надлежащую позицию, но память о двух девочках, которых он накануне предал земле, об их бледных лицах и багровых губах, мучила его разум. Он обратил на могилы последний взор и покачал головой.

В тот день крестоносцы шагали на юг в молчании. Ничто не отвлекало их от собственной усталости, разве что случайный коробейник или мимоходный паломник. Петер, желая оставить события прошлого там, где им полагается быть – в прошлом, – грузно навалился на посох и почесал Соломона за ухом.

– Да, Карл… у меня для тебя плохая новость.

Карл быстро подбежал к священнику.

– Плохая новость?

– Я отгадал твою загадку. – Он слабо улыбнулся.

Круглое лицо мальчика отразило сильную досаду. Он разочарованно пнул ногой камень, подняв облачко пыли.

– Но это была хорошая загадка, и я даже постараюсь запомнить ее, несмотря на мой преклонный возраст, – засмеялся Петер. – Посмотреть на тебя, так мне лучше было бы сдаться тебе на милость.

– Петер, хватит меня мучить.

– Муж сорвал тот цветок, на котором не было росы.

Карл пожал плечами и неохотно подтвердил верность ответа священника, который умилительно посмеивался.

– Я тебя еще одолею, священник.

Усталая колонна наконец добралась до самого верха длинного крутого восхождения, и крестоносцы, все как один, повалились на твердую землю. Но не успели они сомкнуть глаз, как легкий ветер наполнил их ноздри ужасным, противным зловонием. Петер застонал и умолял Бога о милости, ибо воздух отдавал до отвращения знакомым запахом, и воспоминания, неприятные и жуткие, всеми чувствами всколыхнули его тревожную душу.

Вил приказал своим хныкающим воинам подняться на ноги и повел их за гребень холма, все надеясь, что им удастся спрятаться от тошнотворной вони. Но на спуске воздух был еще больше пропитан отвратительным запахом, и ноющие паломники натянули туники себе на носы. Вилу хотелось как можно скорее миновать ту гниль, которая находилась поблизости, и он ускорил шаг. Вскоре вся колонна неслась со всех ног вниз. Они сделали крутой поворот, где их движение резко оборвалось. Вся группа, как вкопанная, застыла на месте. Многие отвели взгляд в сторону, потому что вид того, что предстало перед взором крестоносцев внушал ужас и отвращение.

На обочине беспорядочной грудой лежали гниющие тела собратьев. Они гнили и трескались под палящим солнцем, а невозмутимые грифы, горланящие у них над головой, жестоко терзали их плоть. Кровавые струи застыли темными демоническими каскадами, охватив паутиной груды разлагающейся на почерневшей траве плоти. Глаза, нетронутые еще птичьими клювами, беспомощно и непонимающе смотрели с крошечных лиц в небеса, словно умоляя об ответе. По ответа так и не было.

Петер напрягся, и, подавив всякое чувство, мрачно двинулся вперед вместе с Соломоном. Он молча остановился в нескольких шагах от груды тел, осматривая каждое в отдельности, желая почтить каждого ребенка хотя бы несколькими секундами. Затем он медленно упал на колени, поднял руки в благословении, которое он, стеная, произнес об умерших. Закончив, он поцеловал крест и поднялся на дрожащие ноги.

Он склонился на посох, забывшись, завороженный монотонным жужжанием полчища мух, которые облепили тела. Наконец он нахмурился и склонился, дабы выявить следы ран или язв. Но его бывалый глаз смог заметить только легкие повреждения на некоторых лицах. Старик пытливо протянул ловкие пальцы, хотя и будучи вполне уверенным в диагнозе, и потрогал тонкие детские конечности и торчащие ребра. Убедившись, что смерть настала вследствие голода и лихорадки, священник обернулся к своему стаду.

– Душа моя плачет во мне, – закричал Петер, и лицо его перекосилось от негодования. – Я жажду суда на тех злобных, бессердечных демонов, которые сгребли этих бедных малышей как какой-то трухлявый сор! Разве могут они сказать, что у них есть сердце, после всего этого? Но мы, мы не пройдем мимо них.

Он притих.

– Их слишком много, чтобы копать могилы, некоторых сразила лихорадка, так что, милые агнцы, мы должны их сжечь.

Последние слова он произнес еле слышно, но спутники вняли его приказу.

Петеру не понравилось, как дети новели себя: как они прилежно занялись делом – решительно, лишь изредка всхлипывая. Сердце его сжалось. «Gott in Himmel, Владыка небесный, – мысленно застонал он. – Неужто они так скоро очерствели душой?»

Его резко окликнул Томас.

– Костер к вашим услугам!

Петер безмолвно посмотрел на мальчика и на детей, мрачно обступивших обложенное ветками место погребения. Не проронив ни слова, он зажег от тлеющих в котле углей тонкий сухой сук и медленно прикоснулся к веткам ежевики, набросанным у его ног. Потом трясущимися руками откинул его и отступил назад, к спутникам. Он смотрел покрасневшими от горя и ненависти глазами, как огонь пробирался по безучастному фитилю и перекидывался с одного тела на другое.

Жар и вонь вскоре отогнали бедных паломников далеко назад, а языки пламени вспыхивали как факелы у адских ворот. Петеру казалось, что сам Люцифер и его демоны смеются над ним из костра, танцуя и ликуя, насмехаясь и бранясь ему в лицо, дико резвясь в празднестве смерти и проклятья.


Глава 8

Добрый Георг


Вил продолжал безмолвно вести крестоносцев на юг, по долине Рейна Вытянутые липа выдавали внутренние терзания души, и только черствый Томас с наслаждением делился своим омерзительным восторгом. Да и кто бы осмелился опровергнуть бесконечные изъяснения о зрелище, оставленное у себя за спиной? Вконец изведенный и растерянный Карл многие часы давился слезами и пытался найти спасительную лазейку в логике черноволосого противника, но, увы, она была слишком очевидна для всех. Ему нечего было сказать, не было у него ответа и на те сомнения, которые крутились у него в голове, не говоря Уже о яростном богохульстве Томаса. Одна картина неизменно причиняла Карлу невыносимую боль: воспоминание о том, как Крошечные красные кресты съеживаются в пламени горящих крестоносцев. Слух наполнялся отзвуками прошлого – радостные крики в аббатстве: «мы идем к Богу, мы идем к Богу». «И верно, пошли», – подумал он, сжимая материнскую цепочку, но не думал он, что пойдут они таким путем.

Тяжелый взгляд Вила неотрывно устремлялся на горизонт прямо перед ним. Внутри него бушевала ярость, он нисколько не успокоился за прошедшее время. Ему не хотелось ни отрицать ни утверждать свою веру, но виды и запахи предыдущего дня ожесточили его. Молодая душа лишилась основания веры и была в смятении, но, однако ж, тайно силилась сохранить остатки угасавшей с каждым шагом надежды. Он всеми мыслями ушел в воспоминания и шагал более уверенно, ибо нашел внутри подобие мира, спокойствия. Но подобные передышки были недолговременны, ибо не успевал он забыться в размышлениях, как призрак отравленной им матери врывался в его мысли, чтобы обвинить его в преступлении. В такие моменты он радовался, что сорвал с пояса свой крест из яблочного дерева и кинул его на поживу тому чудовищному костру. «Лучше верить в кинжал, чем в тот крест», – подумал он.

После дня пришла ночь, а с наступившим утром крестоносцы вернулись к своим обычным обязанностям. Нескольких мальчиков Вил послал за водой, других – растопить огонь, остальных – попрошайничать с Петером к дому лесника у дороги. Девочки по обыкновению занялись поисками каких-нибудь остатков пищи для завтрака, которые могли случайно заваляться в одеялах и котомках, как из-за деревьев неожиданно выскочил Ион-первый.

– Вил! Вил! Мой брат упал в колодец! Помоги ему, скорее!

Вил, а за ним и все остальные побежали за Ионом-первым к заброшенному, вымощенному камнем колодцу, который кто-то выкопал в самой чаще леса. Крики попавшего в западню раздавались громким жутким эхом по лесу, и вскоре все старательно всматривались в черную пропасть колодца. Вил едва смог различить Иона-третьего, но понял, что мальчик долго не продержится на скользких стенках.

Бедный Ион-третий видел лишь темные очертания на ярком просвете у себя над головой.

– Помогите! – завопил он. – У меня, кажется, сломалась нога… мне больно и я не могу подняться выше, мне не за что держаться, я сейчас утону, скорее, умоляю!

– Нам нужна веревка, чтобы вытащить его, или длинные ветки, – приказал Вил. – Быстро! Найдите крепкий сук, или…

Запыхавшийся Петер наконец догнал их.

– Ой-ой! У нас ведь нет ни веревки, ни топора.

Вдруг Карл вскрикнул.

– Нашел! Нашел! – Он повернулся к Вилу и Петеру. Лицо его горело от возбуждения, а глаза округлились. – Петер, помнишь загадку? Загадку, помнишь ли ты загадку?

Старик только непонимающе смотрел на него.

– Нам надобно забросать туда все, что найдется, тогда вода в колодце поднимется и Ион всплывет наверх.

Сообразив, наконец, чего хочет от них Карл, Вил и Петер встретились глазами.

– Ja! Конечно, святые угодники, ну конечно же! – воскликнул Петер.

Едва эти слова слетели с губ священника, как дети принялись ворочать булыжники, вырывать кусты, таскать бревна и все, что только могли, переваливать за оклад колодца. Несчастного Иона-третьего не потрудились известить о хитроумном замысле, и поэтому тот во все горло возмущался, увертываясь от лавины лесного мусора. Но вскоре ко всеобщей радости мальчик приподнялся чуть выше, потом еще выше.

– Еще! – завизжал Карл. – Давай еще! Он выплывает наверх!

Дети забавлялись вовсю, проворно бегая туда-сюда и всем, что попадалось под руку, закидывали мальчика, чье кровоточащее, всё в синяках лицо радостно светилось от надежды на избавление. Наконец мальчик дотянулся пальцами до края колодца, и сильные руки Томаса и Вила вытащили его вон. Счастливец рухнул на землю обессиленный, но обласканный радостными товарищами и вполне довольный несколькими минутами всеобщей любви.

Хотя перелом на ноге оказался серьезным, Петер сумел смастерить прочную повязку из крепких сучьев, перевязанных лозой.

– Ты добрый малый, – утешал его Петер. – Считаю тебя достойным добропорядочного дома, где бы тебя вылечили, и к рождественским празднествам ты уже будешь плясать на славу.

Довольный тем, что его ожидания оправдались и дела пошли на лад, Карл хвастался перед другими.

– Бог все еще с нами. Мы были достойными крестоносцами и Бог таки позаботился о нас.

Томас равнодушно пожал плечами.

– Если бы Бог и впрямь заботился, думаю, Ион вообще не упал бы в тот колодец.

Карл опроверг эти домыслы небрежным взмахом руки и поморщив нос, отошел. Настроение его изменилось. На деле вся компания теперь вдохновилась и приободрилась, осчастливленная светлым проблеском на безрадостном пути. Луч надежды снова милостиво разогнал мрачный туман, который окутывал их.

К следующей заутрене Петер отправился осуществлять обет данный Иону-третьему, и в поисках хорошего дома для своего подопечного забрался аж за гребень восточного взгорья. Некоторые скажут, что священнику несказанно повезло натолкнуться на семейство опрятных домов, выстроившихся в тени почтенного феодального поместья, где Петер скоро оказался в компании его добродушного господина. И за гостеприимным столом священник и знатный лорд условились о надлежащем доме для Иона-третьего. Лорд сразу же велел слугам привести паренька, и вскоре хромающий мальчик вместе с оравой любопытных крестоносцев подоспели к поместью.

В то самое время помещичий валяльщик с женой и тремя детьми были призваны из прачечной, дабы они приняли на себя обязанность воспитателей Иона-третьего. Петеру валяльщик показался человеком достойным, еще молодым и учтивым. Он был крепок телом и смешлив. Жена его была великодушной крестьянкой, дородной и румяной.

Иона-третьего представили новым опекунам, и участь оказаться в этой доброй семье ему, казалось, понравилась. Он застенчиво заулыбался, когда женщина обняла своего нового подопечного, и в ответ на поддразнивания бывших соратников залился густой краской смущения.

Жена лорда призвала крестоносцев в большую залу великолепного дома и приказала слугам внести щедрое обилие всяческих яств и напитков, которые ставили на широкий стол в середине. Вопреки раннему часу дня дети не проявляли умеренности и немилосердно набивали животы первыми фруктами, пшеничным хлебом, медом, сидром, медовыми пряниками и свининой.

Когда все наелись, Петер встал, почтительно поклонился лорду и его хозяйке и благословил их за доброту.

– Мой добрый господин и госпожа, за вашу бескорыстную доброту в этот день, память о вас сохранится навеки.

Довольный человек поклонился и взял Петера за плечо.

– Это скудный дар, святой отец, скромный символ того обильного благословения, в котором благоденствует сей дом.

– И смогли бы мы отплатить вам за такое…

– О, да. По правде говоря, вы можете предложить мне кое-что в знак благодарности. – Лицо помещика расплылось в улыбке. Из-за гобелена робко выступил мальчик, краснолицый и взволнованный. Лорд сиял от гордости. – Святой отец, крестоносцы, позвольте представить вам моего сына Георга.

Мальчик встал рядом с отцом и потупил взор. Лорд обвил руку вокруг покатых плеч сына и продолжал.

– Сделайте милость, прошу вас. Пройдите со мной во двор.

На его бородатом лице сияла дружелюбная улыбка, а глаза шаловливо подмигивали. Хозяин повел колонну вон из зала в залитый солнцем сад прямо за воротами поместья. Он усмехнулся про себя, на мгновенье взволновавшись, и хлопнул ладонями. Вслед за хлопком из дальнего угла сада вышел крестьянин, который вел тяжело груженого провизией осла.

Лорд подбежал к животному и помог слуге разгрузить поклажу. К ногам изумленных детей он выкладывал корзины и сумы, и вскоре на земле расположился целый склад копченой рыбы и оленины, солонины, лука и черемши, репы, проса, овса и свежих бобов.

Петер был поражен.

– Да благословит вас Господь, мой господин, – тихо проговорил он.

– Это пустяки, невелико дело. Я весьма рад в смирении разделить свое изобилие с такой благородной компанией. – Он снова подозвал сына к себе. – Но… должен вам признаться в корыстных замыслах, ради которых я делаю все это для вас.

Петер насторожился.

Мужчина взялся за отвороты пурпурной мантии.

– Я в самом деле хочу благословить ваше паломничество, но я обрету спокойствие в двойной мере, ежели мой личный крестоносец, мой единственный сын Георг также будет иметь провизию в достатке.

Петер и Вил содрогнулись от его слов, хотя мудрый священник скрыл свои истинные чувства. Вил выпалил:

– Мой господин, я думаю…

Поднятый палец и строгий взгляд Петера подали ему знак замолчать. Священник вежливо улыбнулся и повернул голову, дабы изучить стыдливо зардевшегося новобранца На вид ему было лет четырнадцать, а определение «пухлый» Петер посчитал слишком мягким применительно к нему. «Такой круглый, почти как мяч, не из таковых, которым по вкусу приключения», – размышлял Петер. Не в пример крестьянским детям, юнец наверняка не пропустил ни одного обеда. «Щеголь с добрыми глазами. Хотя их и сложно разглядеть, когда они так немилосердно сдавлены пухлыми щеками».

Широкую голову Георга покрывала модная широкополая шляпа, которая плотно облегала его прямые длинные каштановые волосы. Но каким бы причудливым ни был его островерхий колпак, крестьянские дети больше глазели на его льняные панталоны. Как некоторые где-то прослышали, это были новомодные гамаши: с поясом, длиной до колен, которые поддерживали длинные чулки, натянутые от ступней. Многие считали их излишними. Как-никак, цельные простецкие гамаши служили им с незапамятных времен.

Вместо туники на мальчике была белая льняная рубаха с манжетами и воротником, а поверх нее он щеголял зеленым расшитым камзолом с недавно нашитым ярко-алым крестом крестоносцев. Ботинки с толстой подошвой немного шаркали при ходьбе.

– Милостивый и добрый сир, – решился, наконец, Петер, – моих спутников, безусловно, вдохновил благородный порыв вашего отважного сына. Мы продолжим путь, обнадеженные знанием, что такие как он надеются на нас и даже – да-да – молятся за нас из надежного прибежища, столь благословенного Господом дома. Мой скудный слог не в силах выразить, сколь много для нас значит служение Георга на благо христианства, да и на наше благо, которое он понесет за прочными стенами сего благословенного поместья.

Расположение духа лорда изменилось. Его взор напрягся, и он заговорил, тщательно взвешивая слова.

– Это и мой завет, как и твердое решение Георга, чтобы присоединиться к вам. – Несколько смягчившись, он добавил: – Он… он бы присоединился к другому отряду, если бы две недели тому не мучился великой болью в животе.

Георг побледнел от насмешек, последовавших за последним высказыванием.

– А теперь желание мое и моей госпожи, чтобы вы приняли его как одного из своих.

Петер, подняв брови, взглянул на Вила, пожал плечами и обнял трясущегося мальчика.

– Добро пожаловать, Георг, добро пожаловать. Да пребудет с нами Господь.

Старый священник отступил назад, давая место лорду и его жене обнять сына на прощание.

– Иди, Георг, иди с Богом и поскорее возвращайся назад.

Георг закрыл глаза и в последний раз почувствовал прикосновение материнской руки на лице. Взволнованно, но решительно он посмотрел в увлажнившиеся отцовские глаза и осторожно приблизился к новым товарищам.

Крестьяне-воины подозрительно обозревали его. Зависимые крестьяне и благородная знать редко обменивались словом, что уж говорить об общем паломничестве, но дети испытывали благодарность к доброму лорду и послушно ответили на угрожающий взгляд Петера. Они выстроились позади Вила и почтительно поклонились хозяевам, прежде чем завернуть припасы в свои одеяла. Затем, прослезившись об Ионе-третьем и воздав хор благодарностей и признательностей, крестоносцы гуськом вышли со двора и исчезли за холмом.

Детям было радостно и сытно, они вдохновились и чаяли подвигов. Рейнская дорога больше не угнетала их, а увлекала в святой поход далее, на юг. День прошел быстрее обычного, и, проделав большой путь через широкое низовье Верхнего Рейна, Вил приказал устроить короткий привал в тени леса, который обрамлял дорогу.

Даже довольный тем, что спутники воспрянули духом и поднабрали провизии, Вил не мог пересилить растущую неприязнь к Георгу и его участию в походе. Не совладав с чувствами, он оттащил новобранца за большое дерево.

– Слушай ты, толстяк. Ты будешь делать то, что я скажу и когда скажу. Ты теперь один из нас, ничуть не лучше. Ты нам не господин. Ты будешь шагать в хвосте колонны, и смотри, чтобы твои вялые ноги поспевали за всеми. Будешь получать столько пищи, сколько я скажу, и мне плевать, болит у тебя в животе или нет. Хоть одна жалоба хоть одно недовольное слово дойдет до моего слуха, – и я прогоню тебя. Ты понял?

Кроткое лицо Георга затрепетало и залилось краской. Он слабо улыбнулся и почтительно кивнул.

* * *


На следующий день Петер уже бодро шагал на своем обычном месте следом за Вилом, бок о бок с верным Соломоном. Он приподнял подбородок и выставил морщинистое лицо навстречу сиянию яркого солнца, на мгновение задумавшись о мраке неминуемой и уже близкой могилы. Борода его развевалась в легком ветерке, и он, вздохнув, подмигнул Карлу.

– А сейчас, Карл, милый мальчик, мне выпала прекрасная возможность предложить тебе еще одну загадку.

Карл выжидающе улыбнулся.

– Эту особую загадку я представлю тебе в нескольких частях и, посмотрим, разгадаешь ли ты ее, прежде чем услышишь последнюю подсказку. Да и, должен тебе признаться, отрок, что только ныне начинаю я во всей полноте осознавать суть отгадки, а сей сомнительный успех приходит после многих лет размышлений. Итак, начнем. Ты готов?

Карл кивнул.

– Отлично. Вот первая подсказка:
		Куда душе цветка лететь,


		Когда окончен путь?


		Где тень заснеженных деревьев


		Мечтает отдохнуть?


Карл поморщился.

– Так что, – довольно продолжил священник, – когда тебе понадобится другая подсказка, спроси, и я тебе ее дам!

Вил повернул голову к брату и священнику, но взгляд его упал на сестру. Он еще более замедлил шаг и внимательно разглядел ее, исхудавшую и изнуренную, и как неуклюже подгибаются ее колени. «Она выглядит такой уставшей, – подумал он, но не проходило и часа, как она вновь и вновь весело улыбалась ему и помахивала рукой. – Если бы остальные жаловались столь же, как она». Она всегда старалась ободрить других, а сама часто отходила от дороги, чтобы собрать диких цветов.

В мыслях вдруг возникла картина, как она лежит, распростершись, на той проклятой груде тел, и пламя, извиваясь и охватывая все вокруг, подбирается к ее безжизненному телу. Боль пронзила сердце брата. Холодный пот сковал кожу, и мальчик с трудом сдержал слезы. Закаленная годами страдальческого детства, его настороженная душа не до конца загрубела, и ее нежнейшие участки яростно сражались с черствостью, рожденной мрачным недоверием к миру. «Мария непременно умрет в походе, – подумал он, сжав кулаки. – Я знаю, Бог убьет ее. Все самое прекрасное быстро умирает. И цветы по весне, и краски неба на заре, все… А если смерть пощадит ее, жизнь превратит милую девочку в чудовище, каким стала наша… мать».

Карл, по мнению Вила, носил облик выдохшегося, но вечно преданного пса: всегда на месте, всегда работает, редко жалуется и отзывчив. Круглое, румяное лицо, казалось, не прекратило гореть искренним участием, но он также тощал, и, прежде ясные, глаза все реже вспыхивали радостью: постоянное томление взяло свое и угашало его дух.

В хвосте колонны плелся Томас, всегда один и на расстоянии от остальных. От его жесткого нрава на душе становилось тяжело, а скрытность и угрюмость лишили его дружбы и братского участия среди спутников. Он редко упускал возможность пожаловаться, и всегда был наготове подкинуть Вилу новые причины для сомнений. Черные глаза его отслеживали павших духом и нерешительных, и вскоре все видели, как он поражал новую жертву, нашептывая ей о разочаровании. В последнее время он стал отходить от колонны, иногда на целый день, всегда возвращаясь с новой сказкой о лесных духах или феях, или устрашающей небылицей о колдовстве в темных восточных лесах.

Петер же продолжал верно следовать с возлюбленной паствой, умело скрывая от них мрачные опасения, которые лишали покоя и его душу. В самых потайных уголках разума он отчаянно сражался с сомнениями, которые все сильней охватывали его. «Что мне сказать об этом своем Боге? Одного Он спасает из колодца, так почему не других от лихорадки? Этих Он спасает от голода, а тех нет… почему?»

Его седая голова кружилась, мучимая беспорядочными мыслями, а позади него послушливо шагали его ничего не ведающие, возлюбленные дети. Временами они жаловались, но не так часто, как им действительно приходилось туго, и предпочитали искать силы внутри себя и извне. Всегда щедрый Георг не преминул мимоходом выдавить поспешную улыбку, перебирая тяжелыми ногами. От него-то и слова не слышали, а только запыхавшееся бормотание. Милый Лотар, ослабевший и часто путешествующий у Вила на плечах, успокаивал сердца ласковым пением. Другие, подобно крошке Анне и верным Ионам, продолжали путь с усердием, что умилило бы самых закаленных христианских рыцарей.

* * *


На следующий день крестоносцы завернули за поворот пыльной дороги и остановились, чтобы присмотреться к тому, что предстало их взору. Верный товарищ, Рейн, вдруг усеялся плоскодонными баржами и одномачтовыми лодками. На одном берегу женщины собирали тростник для плетения, а вдоль другого – расположились рыбаки, проворно и далеко закидывая своими мощными руками тресковые сети.

– Смотрите, вон там, – показал рукой Лотар. – Должно быть город поблизости. Видите, сколько людей на дороге.

Дети всматривались в неясные очертания страсбургских стен на том берегу. Длинное шествие из телег и наездников, идущее по дороге от переправы, выглядело как множество крошечных фигурок.

– Верно, – ответил Петер, – и впрямь, город и есть, притом город хороший. Ах, если бы вы смогли насладиться им изнутри, его рынками и ярмарками, обилием яств, прекрасными домами и храмами. – Петер обнял Карла и Иона-первого и поведал о временах странствований по сим местам. Он рассказывал об огромном базаре, заполненном товарами с Востока: шелками и благовониями, специями и удивительными изделиями из серебра. – В богатых домах со стен свисают прекрасные гобелены, а женщины украшают себя чистейшим золотом. А вино – ах, какое это вино! Говорят, на базарах ныне вовсю торгуют новомодными принадлежностями, которые благородные граждане покупают для своих одежд. Зовутся они пуговицами.

Дети выжидали объяснений.

– Как мне рассказали, пуговицы бывают круглыми и квадратными, из резного дерева иль меди, и ими края туники крепко сцепляются на груди. Умно придумано. Их пришивают с одного края, а продевают в дырки на другом крае платья.

Дети рассмеялись.

– Пуговицы, – кривлялись они. – Может достать парочку Георгу на панталоны?

– Ну-ну, не смейтесь над нашим другом Георгом, – улыбнулся старик и продолжал говорить о городских менестрелях и жонглерах, шутах и паяцах, которые заставляли смеяться до слез как крестьян так и знатных. – Дети мои, помните, что веселье принадлежит как принцам крови, так и нищим. Когда мы, люди, смеемся, мы смеемся без оглядки на чины и положение, ибо смех наш – не смех господина или слуги, благородного или простолюдина, а смех творений, созданных по образу Бога, Который также смеется. Удивительно сие – видеть, как одинаково солоноватую слезу утирает и шелковый рукав бюргера, и холстяной крестьянский рукав.

Вскоре крестоносцы отвели взоры от видов Страсбурга и вновь обратились к дням сурового похода. Одним поздним вечером после очередного изгиба дороги им открылся вид на торговый город Дюнкельдорф, расположенный поодаль. Солнце уже садилось, и Вил предложил разбить лагерь на ночлег. Спустя короткое время в кругу, посреди несчастных замаранных лиц весело затрещал небольшой костер.

За последние полмесяца стоянки были передышкой приятной, хоть и не всегда радостной, но в эту ночь рождались мысли тяжелые и грустные. Петер, как всегда, коротко благословил их и разделил между всеми остатки угря, пригоршню сушеных яблок и последний, черствый кусок хлеба. Паломники остро чувствовали, что сейчас они съедают последнее из запасов, которыми снабдил их отец Георга, и понимали, что снова грядут тяжелые времена.

Чтобы развеять уныние среди своих детей, Петер встал близ тихого пламени и, улыбаясь широкой, однозубой улыбкой, принялся рассказывать истории древнего германского народа. Он увлекал детское воображение все дальше и дальше, к стародавним деяниям прародителей-тевтонцев, и душевные страдания крестоносцев рассеивались в ночной тьме.

Петер вскидывал свой посох и отражал им воображаемые нападки невидимых врагов, громогласно вещая предания о воинах Мэйфилда, о битвах с драконами, о спасении прекрасных Дев, о незримых взорами духах – хранителей долин.

– А скоро, дети мои, – он указал посохом в темноту, – мы выйдем к пределам бескрайнего Шварцвальда, того леса, который, по слухам, кишит эльфами и феями, места, полного тайн. Там звезды осыпают вас волЗшебной пылью, а деревья хранят секреты. Ах, дорогие мои, что это за чудесное место.

Дети притихли. Петер медленно отошел к краю освещенного костром пространства и величественно возложил обе руки на посох.

– Закройте глаза, дети мои, и разумом узрите дивные образы мира. Все, что только видит глаз, – все имеет предназначение.

Его голос дошел до шепота. Он надвинул на лоб свой черный капюшон.

– Падающий лист осенью, каждая летняя росинка, каждый вскрик совы, каждое дыхание ветра, все имеет предназначение.

Из тени кто-то прощебетал:

– И даже эльфы?

– Да, дитя, и даже образы в нашем воображении.

Возмущенный шепот пронесся по кругу.

– Нет, Петер! – убежденно воскликнул один из сидящих. – Неправда. Vater, отец мой, бывал в лесах и видел их собственными глазами!

– Так-так, – подтвердил другой. – Эльфы окружают мою деревню чуть ли не каждое летнее празднество. Они живут не только лишь у нас в голове.

У Петера не было желанья спорить по этому делу, а огонька надежды в глазах Марии стало достаточно, чтобы ему придержать собственные мысли о подобных вещах. Он вспомнил, как сам когда-то томился от желания хоть одним глазком увидеть кожаный колпак веселого тролля иль взмах легкого крыла лесного эльфа.

– Ну, возможно, это и впрямь так, – уступил он. – Признаться, я не уверен в сих вопросах. Вероятно, духи обитают и у нас в мыслях, и в лесах.

Довольные, что священник пощадил их мечты, крестоносцы снова поддались спокойствию огня и теплых слов старика. И совсем скоро веки их отяжелели и перестали сопротивляться глубокому сну.

Многим показалось, что рассвет настал слишком рано, но только не Вилу: он жаждал отправиться за сокровищами, которые таил в себе город, лежащий перед ним. И поскольку скудный завтрак не потребовал долгих приготовлений, все быстро стали в строй и последовали за предводителем к воротам Дюнкельдорфа.

– Бывал ли ты в этом городе, Петер? – спросил Карл.

Петер медленно кивнул.

– Ja, сын мой сын, бывал. Бывал, и решение снова навестить его мне не кажется мудрым.

Вильгельм был не в духе для пререканий.

– Петер, – отрезал он, – у нас нет выбора, как только пойти туда и найти пропитание. Скоро праздник урожая и, думается мне, в городе смогут уделить нам от своего изобилия.

Петер вздохнул и не промолчал на язвительный тон мальчика. Напротив, он любвеобильным взглядом окинул утомленные лица паствы. Он грустно посмотрел на их изорванные одежды и опухшие ноги. Всем хотелось есть, многие болели, но в глазах, с которыми он по очереди встречался, еще сохранилась искорка упрямой веры и неизменный свет надежды. Вид столь твердой решимости потряс его до глубины сердца, и Петер вознес тихую молитву за мудрость для себя и защиту для малых сих Старик обратился к Вилу.

– Я беспрекословно подчиняюсь тебе, мой юный господин, но прислушайся к моим словам: этого места следует бояться. Будьте начеку, не расходитесь, и платите высшую дань уважения городскому народу.

Неожиданно сквозь строй протиснулся Георг. Было видно, что такая решимость давалась ему нелегко.

– Могу я сказать?

Вил кивнул.

– В этих землях я не бывал, и, насколько известно мне, здесь не бывал и мой отец. Но я слышал от наших охотников, что места эти опасны для каждого чужеземца. Говорят, что местные бюргеры и магистрат заправляют городом заодно, а люди они злые и порочные. Место это зовут убежищем для законопреступников из окрестных земель, и даже из королевства Франции.

Томас оскалился и с напыщенным видом подошел к Георгу.

– Ежели ты струсил, толстяк, можешь оставаться и поддерживать огонь к нашему возвращению. Уж мне-то вовсе не хочется, чтобы из-за своих переживаний у тебя снова заболело в животе.

Георг покраснел.

– Может быть он и прав, Томас, – вступился Карл.

– Что ж, может быть и прав. Но наш толстяк все равно трус.

Петер ободряюще положил руку Георгу на плечо и обратился ко всем.

– Георг правильно поступил, что поделился своим знанием, и за это мы ему благодарны. Я также осведомлен о темных делах, творящихся здесь, но наши запасы истощились. Мы последуем за Вилом с удвоенной бдительностью.

Буркнув несколько слов и махнув рукой, Вил повел воинов к стене города. Петер настроился на молитву, но едва успел помыслить о первом прошении, как его отвлек Карл.

– Я готов к следующей подсказке.

– Какой подсказке, друг мой? – не понял Петер.

– К твоей загадке.

Старик улыбнулся.

– Уже? Ну что ж, хорошо, вот она:
		Песнь дрозда и соловья


		По ветру рождена.


		Но вот куда, к каким краям


		Лететь она должна?


Карл скривил лицо, усиленно раздумывая над словами священника.

– Ach Петер, твоя подсказка чересчур сложна, и я не могу ответить на загадку сейчас.

– Это верно, подсказка не из легких, но какая радость нам от легких загадок? А тебе есть что-либо загадать мне?

Карл задумался, а Мария, которая слушала их разговор, подскочила к Карлу и что-то прошептала ему прямо в ухо.

– Ну, это совсем старая, – отозвался Карл.

Он оглянулся на хвост колонны и подозвал Георга и нескольких других. Когда они все сгрудились возле него, он продолжил.

– У Марии есть для вас загадка: молодого священника послали посмотреть на застолье в аду. Прибыв на место, он увидел, что проклятым душам раздали острейшие вилы в человеческий рост. Изголодавшись, все хотели быстро накинуться на еду, но как они ни старались, никак не могли дотянуться до ртов своими вилами, на которые они наткнули куски мяса. И застолье обернулось проклятиями и драками.

Затем опечаленного священника отвели на небеса, где ангелы предложили обитателям поиграть в ту же самую игру. Небесным жителям раздали такие же вилы для еды, но все они прекрасно насытились хорошим мясом, и за столом пребывали в радости и веселье. Как такое возможно?

Глаза Георга напряженно вдавились в потные щеки, – так усиленно он принялся за разгадку. «Может быть, – представил себе он, – я смогу завоевать дружбу Карла, если отгадаю эти его чертовы загадки. Вот было бы хорошо!» Голова его была еще занята мыслями, когда, не найдя ответа, он оказался у внушительных врат Дюнкельдорфа.


Глава 9

Дюнкельдорф


Свободный город Дюнкельдорф был центром торговли. Он располагался прямо на восточном берегу Рейна в каких-то двух днях пути от французского города Колмара и на расстоянии приятного путешествия до Базеля в южном направлении. Благодаря удачному месторасположению в городе процветали торговцы из обоих примыкающих королевств, и сборный рынок привлекал своей удобностью и купцов, пересекающих долину Рейна. Недавно был утвержден независимый статус города, и его границы охранялись крепостной стеной и отрядом наемных солдат.

Городской люд селился в домах с деревянным остовом, неряшливо разбросанных вдоль узких, немощенных улиц. Некоторые дома обшили широким и прочным тесом и отштукатурили, некоторые – изящно дополнили тонким стеклом и ставнями, но большинство домов, все же, были на старый манер простыми и грубоватыми, из лозы и соломы.

Срубная часовня у базарной площади представляла собой временный приход для страждущих духовно, а на южном холме, на окраине города, началось воздвижение надлежащей каменной церкви. Майнцкая епархия наделила отца Сильвестера полной властью во всех делах города. Жизнь его управлялась посредством бюргерского совета, а независимость свою он получил от священника императора Генриха VI. Законы писались так, чтобы служить исключительно интересам влиятельных лиц. остальным же не стоило ждать милости или правосудия.

Оказалось, что праздник урожая они пропустили, и опечаленные дети тесным строем вступали за Вилом и Петером в суматоху оживленного города. Вскоре со всех сторон крестоносцев стали теснить бедняки и богачи, воры и священники, своенравные охранники и всякого рода путники. Полотно из людских тел обволакивало всей своей пестротой и завораживало детские взоры. Купцы громко зазывали покупателей и расхваливали – кто льняные холсты, кто выдубленные кожи, фруктовые сласти или оружие. Шумливый, но заманчивый водоворот звуков дополняли нетерпеливые крики животных, да еще случайный звон церковного колокола. Однако гнетущий мрак, владевший умами продающих и покупающих, внешне столь беспечных, не ускользнул от обостренных чувств пилигримов. И прелести жизни, которые должны бы воспламенить их любопытство, вызвали в них лишь недоверие.

Петер хлопотал над детьми как беспокойная наседка над цыплятами, непрестанно увещевая их быть бдительными и не навлечь на себя чье-либо недовольство.

– Ради всех святых, будьте ангелами, и делайте только то, что я вам скажу.

Обычно столь уверенный в собственной смекалке и жизненной мудрости, Петер вел отряд Невинных с чуждой ему робостью. Он всеми силами держался за веру в возможную благосклонность Церкви, и, кротко выпросив у какого-то нищего о дороге, старик направился к деревянной часовне. Он громко постучал в тяжелую дубовую дверь.

– Приветствую, приветствую вас.

Ответа не последовало. Петер сильнее заколотил кулаками и громко выкрикнул:

– G'tag? Да есть здесь кто-нибудь?

Из появившейся сумрачной щели показался крючковатый нос.

– В чем дело? – изнутри прошипел голос.

Смутившись столь необычным приемом, Петер дернул плечами и представил себя и свое общество. Дверь раскрылась, но лишь настолько, чтобы отец Сильвестер смог высунуть свою голову в кожаной шапке. Сильвестер ничего не произнес, а только посмотрел своими черными глазами-бусинками на уставших, пыльных детей. Он сделал долгий напряженный вдох, от которого его ноздри, казалось, готовы были лопнуть, и проскулил.

– Пошли вон. Прочь отсюда, грязное скопище выродков. Вон, вон немедля. Сколько можно! Ходят и ходят тут.

Петер стиснул зубы.

– Я взываю к вам во имя нашего Господа: смилуйтесь над малыми детьми. Неужели в христианском сердце не найдется жалости, чтобы разделить с нами немного пищи и питья? Истинно говорю, благословив наш Святой поход, вы обретете изобилие для своего прихода.

Священник зарычал и настежь распахнул двери.

– Святой поход? Мне-то он не кажется святым! Вы обратили благо ко злу. Говорят, что ваши так называемые пилигримы – не более чем браконьеры и обычные воры, которые несут убытки и смерть на земли нашей Империи и Франции.

Голос его становился все пронзительнее. Он снова отшвырнул дверь, чтобы ткнуть пальцем прямо Петеру в лицо.

– Истинный Бог не потерпит подобное богохульство, также и Его Святая Церковь. Мало вас, жуликов, еще пороли во имя всего святого, что еще осталось под небом. По мне, так порочные умыслы таких самозванцев достойны виселицы. Мне говорили, что наш Господь в праведном гневе до смерти поражает легионы таких как вы и лихорадкой, и голодом. И поделом им. Вот уж достойная награда за их богохульство. Разве не достаточно очевидно сие свидетельствует о ереси и нечестии вашего отвратительного притворства? Прославляй они Бога, несчастие не стало бы их компаньоном!

– Разве вы не разделите сострадания Святой Девы к своим детям, даже столь несовершенных как…

– Не говори мне о Деве Марии и отставь велеречивость священнослужителя. Как ты смеешь! Подлый оборванец, мошенник. Как смеешь ты носить одеяние Святой Церкви! Возможно, тебя следует отдать под суд магистрата и предать судьбе, подлежащей за твое самозванство! – Сильвестер благочестиво взялся за отвороты рясы и заговорил более уравновешенно: – Однако, я человек Божий, и, как таковой, предлагаю милость, о которой вы говорите. Я не нашлю на вас истребление, но предупреждаю об оном. Лучше воспользуйся оказанной терпимостью и убери этот мусор, этих жалких подкидышей, с улиц нашего достопочтенного города.

Священник захлопнул дверь, оставив недоуменных крестоносцев с пустыми руками.

Петер закрыл глаза в молитве, прося у Бога прощения за ярость, которая разрывала его изнутри. Затем он поднял глаза к небу, словно ожидая увидеть там ответ: «Что же, Отец, неужели это я? Я ли это? Я ли сошел с ума, или я один из тех немногих разумных существ, которым суждено скитаться среди умалишенных?»

Он обратил взоры на смущенные, испуганные лица вокруг себя и попытался что-то сказать им, но язык, скованный гневом прилип к гортани.

Молчание прервал дрожащий голос Лотара:

– Отец Петер, разве он не поможет нам?

Ион-первый схватил старика за рясу и отчаянно спросил:

– Ежели народ Божий не окажет помощи, тогда кто нам поможет?

Ответ Петера прозвучал едко и колко:

– Божий народ не всегда является народом Бога. Остерегайтесь, чада мои, держите ухо востро, наипаче, когда поблизости рыщут святоши!

Громкий призывный лай Соломона вдруг позвал их в тесный проулок, сжатый между двумя гильдейскими домами позади часовни. Группа поспешила туда за Петером и Вилом, которые осторожно последовали за возбужденным псом в сырую тень между домами. Там во мраке сидели, сгрудившись, трое испуганных детей. Прислонившись к стене, они крепко поджали ноги под самые подбородки и сжимали знакомые плетеные крестики. Они со страхом уставились на Петера и Вила. Соломон дружелюбно сунулся к ним своим острым носом, но они только сильней съежились.

– Успокойтесь, дети мои, – тихо сказал Петер. – Мы друзья, пришли помочь вам.

Троица колебалась. Наконец один ребенок встал.

– Я… меня зовут Фрида, – проговорила длинноногая светловолосая девочка лет пятнадцати. Она крепко сжала капюшон на горловине. – Я родом из королевства Вестфалии, и… я.

Не в силах дольше сдерживаться, она осеклась. Ее карие глаза наполнились слезами. Петер положил руку ей на плечо, и она упала в его объятья.

– Все хорошо, дитя мое.

Выплакавшись, она немного успокоилась и, шагнув назад, обтерла лицо рукавом. Она глубоко прерывисто вдохнула представила своих младших: брата Манфреда и сестру Гертруду. Потом она поведала историю об их злоключениях.

– Многие из нас умерли от лихорадки и голода еще в лесах к северу отсюда. Те что выжили, пришли на эту порочную землю. Мы только трижды попросили пищи у случайных торговцев, как охрана магистрата приказала нас выпороть. Затем…

Тут рассказ быстро подхватил Манфред, взволнованный, но полный самообладания одиннадцатилетний мальчик, и продолжил:

– Так оно и было, но мы побежали со всех ног и спрятались, а они все ходили и кричали, что надобно утопить желтоволосую ведьму.

Теперь встала Гертруда. Было ей не более десяти лет. Слабым дрожащим голосом она добавила.

– Мой господин, мы надеялись, что Бог поможет нам, быть может, это Он послал вас?

Петер едва сдерживал слезы, к горлу подступил тяжелый ком. Он протянул девочке руку.

– Ja, Mädel, да-да, прекрасная малышка, вы не напрасно надеялись и хорошо молились, и Бог сегодня ответил вам. Мне кажется, что Он несколько запоздал, учитывая ваши неотложные нужды, но так часто бывает. Наверное, такая у Него особенность.

Он подмигнул детям.

Вил схватил священника за рукав и прошептал:

– Нам больше некуда принимать новеньких.

Священник понимающе кивнул и отозвал мальчика в сторону.

– Доблестный и терпеливый Вил, как и нашему Господу, тебе доверили заботиться об отверженных, обездоленных и одиноких. Теперь считай каждого из этих несчастных – благословением, и ноша твоя облегчится.

Вил вздохнул, уступив мягкой настойчивости священника, и присоединился к остальным, пока Петер выводил троих ободрившихся найденышей из проулка. После короткого знакомства Фрида вместе с братом и сестрой влилась в строй новых товарищей и терпеливо ждала указаний.

Петер встал рядом с Вилом и тревожно взирал на площадь, где горожане суетились между лотками и прилавками базара. Ему на память пришли знаменитые площади Шампани, Трои и Базеля, но на этом месте он почувствовал гнет, тягостную завесу мрака, которая, казалось, давила даже сам воздух. Полевые сервы подозрительно натягивали соломенные шляпы на самые глаза, и как-то напряженно шли вслед неохотных волов, понукая их с несвойственным ожесточением. Купцы с Востока зазывали покупателей громко, но как-то нескладно, неубедительно, что весьма странно для людей своего дела. Все крестьянские женщины торопились куда-то, никто не останавливался, чтобы поболтать, а только переходили от прилавка к прилавку, одной рукой придерживая длинные платья, другой – тяжелые корзины с хлебами или овощами, которые несли на головах. То тут, то там в толпе случайно показывался дворянин, но такие, заметил Петер, всегда проходили с надменно поднятой головой и с видом глубокого презрения к скопищу черни, напиравшей со всех сторон. Больше всего священника обеспокоили бесчисленные солдаты, всегда пьяные и озлобленные, одетые в большинстве своем в цвета Брунсвика, носители гнева, напыщенности и раздражения.

Как же так, думал Петер, ведь город, казалось, изобиловал всем необходимым, и для тягости не было видимых причин. Вдоль всех главных улиц были разбросаны длинные деревянные лавки торговцев, а по всей площади – палатки булочников, и медников, и жестянщиков; шатры, набитые рыбой, кожаными изделиями, коврами, шелками с Востока и рулонами прекрасных тканей. Над повозками и телегами возвышались груды чесаной шерсти и связки кудели, только что прибывшие с ближайших поместий. Вдоль стен амбаров аккуратными рядами стояли плотные стога сена. Но вопреки видимому изобилию, почти на каждом углу сидели нищие и попрошайки, как напоминание о скудости сострадания, которая царила в душах горожан.

Петер о чем-то шепотом предупредил Вила, прежде чем тот вывел колонну на рынок. Но крестоносцы прекрасно поняли недомолвки священника и медленно шли вдоль длинного стола с изгибом посредине, который ломился от меда, соли, масла, ранних фруктов, солений и варений. Их глаза округлились при виде несметных бочонков с элем, жареных уток на вертелах, корзин с печеньями и солониной, опрятно выложенных в ряд с бочонками с угрем и осетром.

Принимая во внимание голод, который терзал детей изнутри, вид подобного изобилия вскоре стал невыносимым. От жаждущих мыслей Вила отвлек чей-то рывок: крошечная рука дергала его за пояс. Он повернулся и увидел Лотара. Его пожелтевшие глаза слезились от усталости и пыли.

– Господин Вил, можно мне немножко отдохнуть?

Вил заколебался, но уступил.

– Мы сделаем короткий привал, но у нас много дел.

Лотар улыбнулся и проследовал за остальными в укромный угол, где все повалились прямо в пыль. Томас подобрался ближе к Вилу, смутившись от издевок в свой адрес, на которые расщедрились прохожие. Петер задумчиво не сводил глаз с города, затем посмотрел на измученных спутников.

– У меня появилась идея. В этом злосчастном месте не хватает музыки. Кто-нибудь видел хоть одного менестреля или трубадура? Нет! Итак, сдается мне, что за хорошую песню мы сможем выручить немного еды.

Прежде чем ошеломленные крестоносцы подумали что-то возразить, их уже стремительно подогнали к центру базарной площади, где они расположились тесным полукругом. Через несколько мгновений Петер, желая напомнить им песню, весьма отдаленно воспроизвел ту мелодию и слова, что они так горячо пели всего лишь несколько недель назад.

– Чудный наш Господь Иисус, – запели они. – Царь всего творенья…

Голоса их звучали сдавленно и приглушенно, и чем дольше они пели невпопад, тем тише становилось пение, что и лишило их первоначального любопытства нескольких горожан. Петеру вздумалось подбодрить их, и он громко присоединился к их пению. На их беду, его визгливый и нестройный голос принес не подаяние, а насмешки, и восхитительный хор крестоносцев потонул в лавине глумливого хохота!

Залитый краской стыда и смущения, Вил повернулся спиной к товарищам и растворился в ревущей толпе. За ним с выражением отвращения на лице последовал Томас. Но верный Карл твердо выполнял долг, силясь петь вопреки слезам унижения, которые катились по раскрасневшимся щекам. Сбоку ему басом подпевал Георг, крепко зажмурив глаза и сжав кулаки.

Наконец Петер милостиво остановил хор, уверяя детей, что Даже ежели смертные не оценили их великолепное пение, то это непременно сделали ангелы небесные. Гогочущий люд вернулся к своим делам, а старик снова собрал свое малое стадо вокруг себя.

– А сейчас, чада, настало время для нового плана. – От парочки высказанных недовольств он отделался шутками. – с согласия Вила я предлагаю всем нам пойти парами и просить у каждого торговца и у тех, кто откроет нам двери.

Фриде стало не по себе, и она беспокойно перебила священника.

– Отец Петер, несколько дней тому назад нас с братом и сестрой едва не выпороли за подобное, и…

– Ja, ja, я знаю, дорогая моя. Но ничего иного нам не остается, а увидев столько просящих рук, охранники просто не смогут сообразить, за кем пускаться в погоню!

Фриду его слова не убедили.

– Ну и на сей раз, малышка, вы будете под моим строжайшим присмотром, – добавил Петер. – Я прокляну всякого, кто посмеет причинить вам худое! Теперь внимательно послушайте меня. Будьте скромны, оказывайте надлежащее почтение. Низко клоните головы и никому не смотрите прямо в глаза. Теперь вперед и скорее возвращайтесь ко мне.

Не издав ни единого недовольного слова, верные дети послушно разделились по парам и разбрелись по базару. Петер следил за ними, как старая наседка, которая высматривает цыплят, отбившихся из-под материнского крыла, и молился о Божьей защите для них. Его особенно беспокоили Вил и Томас, и он нисколько не обрадовался, когда эти двое ушли вместе. Последующие полчаса он зорко следил за ними, а когда мальчики подошли к дворянину и его жене, сердце его неистово заколотилось.

Состоятельная чета горделиво и уверенно шла наперерез мальчикам, и, под стать их манере, крестоносцы также приосанились. Госпожа была облачена в длинное черное платье из тончайшего шелка. Поверх платья был надет вышитый камзол и красная сатиновая накидка, капюшон которой красиво обрамлял ее светлые волосы. Серебряное ожерелье подчеркивало молочно-белую шею, а манжеты на рукавах застегивались на огромные жемчужины.

Господин красовался в сатиновых гамашах и блестящих сапогах, которые доходили ему чуть ли не до самого колена. Длинный вышитый плащ был застегнут на новомодные пуговицы из меди, а длинные черные волосы покрывала роскошная бархатная шляпа, искусно дополненная пурпурным павлиньим пером.

Блеск доселе невиданных пуговиц привлек внимание Вила. Он прочистил горло и поприветствовал чету, неохотно склонившись в почтении перед их высоким статусом.

– Моя госпожа, мой господин, – неловко произнес он. – Умоляю, окажите милость вашему покорному слуге. Не уделите ли вы ему несколько пенни, чтобы он купил немного хлеба для своей малой сестры?

На женском лице промелькнула тень сострадания, и взгляд, брошенный в сторону мужа, казалось, выразил искреннее желание помочь. Но лорд лишь уперся кулаками в бока, откинул голову и разразился смехом, отталкивая Вила и Томаса с дороги.

– Пошли прочь, щенки.

Петер торопливо поспешил к мальчикам, надеясь застать на месте и господ. Но не успел он приблизиться к супружеской паре, как Вил вдруг прорычал им вслед.

– Caput tuum in ano est.

Он подмигнул подошедшему Петеру, который застыл от неожиданности. Но дворянин вдруг повернулся на каблуках и, размахивая кулаками, стремительно бросился в их сторону. Троица благоразумно выбрала отступление и растворилась в толпе, так что брезжащему слюной лорду пришлось вернуться к озадаченной жене.

Вил робко посмотрел на взмокшего Петера, который тут же посвятил его в тонкости словесной тактики.

– Впредь будь осмотрителен в выборе мишени! – выбранил его старый священник. – Хитрость латыни в том, что она работает тогда, когда ее не понимают! Давай соберем остальных.

Крестоносцы, ворча, вернулись к Петеру и медленно обступили его. Никому не повезло сегодня: не удалось выпросить ни гроша, ни одна душа не пожелала подать милостыни. Петер вздохнул, хотя и внутренне успокоился, что удалось избежать враждебно настроенных властей. Разозлившись, Вил настаивал, чтобы они снова попытали счастья, но уже подальше от ворот.

Дети послушно поплелись вслед предводителю за угол, где они узрели очередное удивительное изобилие товаров. Петер изучал новое поле деятельности и попросил крестоносцев, как и прежде, держаться парами. Но его обостренные чувства внушали ему тревогу, и, услышав, как заскулил Соломон, он еще сильнее забеспокоился. Он обратился к Вилу.

– Отрок, – почтительно сказал он, – прости мое постоянное вмешательство, но я прошу позволить мне встать в середине площади, вон там, на той бочке. Оттуда я буду пристально наблюдать за вами. Ежели кто-то почувствует опасность, зовите Соломона, а я уж поспешу следом за ним.

Вил согласно кивнул.

Старик нахмурился и снова погрузился в размышления.

– Вот еще что. Все послушайте меня. Частенько поглядывайте на меня и на эту бочку. Если увидите, что я делаю так, – он распростер руки и закружился на месте, – сразу идите ко мне. Без колебаний и без вопросов, просто идите ко мне все, верьте мне и не сомневайтесь. Вы должны верить мне. Поняли?

Дети закивали.

– Все хорошо поняли? – добавил Вил. – Хорошо? Отлично! Тогда пошли.

Тревожно вздохнув, Петер направился к своей бочке и осторожно взобрался на нее. Отсюда, с этого шаткого сторожевого поста, Петер нес бдительную вахту, словно верный Защитник Христианства, непрестанно вознося молитвы, дабы ангельский легион спустился с облаков и оградил Невинных своими надежными могучими крыльями.

Два часа кряду дети просили подаяния впустую. День клонился к вечеру, и от закатного солнца по всей площади стали вытягиваться длинные тени. Добрая половина купцов уже уложила свой товар. Для крестоносцев ночь грозилась быть голодной и полной разочарования. Детям нелегко было противостоять искушению и не украсть брюкву, оставленную без присмотра, или оброненную грушу, но они проявляли верность и стойкость.

Бедный Петер устал, от долгого стояния на посту у него заныли ноги. Он, было, собрался присесть и немного отдохнуть, как вдруг заметил нескольких солдат, которые шли к базарной площади. Их определенную шаткость походки Петер ни с чем бы ни спутал: они были пьяны. По молодости он и сам, к своему стыду» был хорошо знаком с утроенной силой крепкого эля, солнечного пекла и скукоты. Тело старика налилось свежими силами, возникшими неведомо откуда, и его взор метался по обезлюдевшим улицам в поисках агнцев, которым грозила бы опасность. Он заметил белокурую головку Фриды и сестру ее, Гертруду, не далее чем за пятьдесят шагов от солдат. Сердце его замерло.

Без промедленья Петер стал так прямо, как только мог, широко развел руки и принялся вертеться на бочке. Трижды он терял равновесие и валился на землю, и трижды он вскарабкивался обратно и вертелся, вертелся, вертелся… Верные его приказу, дети постоянно держали его в поле зрения и теперь спешили со всех дальних концов площади, подгоняемые громким лаем Соломона.

Фрида посмотрела на Петера в тот самый миг, когда ее заметили солдаты. Она схватила сестру и резво помчалась прочь от насмешек и призывов опьяневших мужчин. И так, по двое, паломники собрались около радостного и довольного Петера.

– Молодчины! – вскрикнул старик и спрыгнул на землю. – Слава Господу. Вы просто умницы. Вил, пересчитай всех, и пойдем прочь от этого проклятого места.

Петер вознес молитву благодарения и бросил за плечо последний взгляд на солдат, которые охотились теперь за другой жертвой.

– Мы должны попытаться еще раз, прежде чем уходить, – упрямо запротестовал Вил.

– Но здесь негде переночевать, – возразил Карл, – и к ночи нам нужно отыскать ночлег где-то в окрестном лесу.

Не успел его старший брат ответить, как перед ними неожиданно возникли помощник магистрата с двумя стражниками.

– Стоять, а иначе все отправитесь на виселицу.

– Господа, – резко вступился Петер, – мы добрые христиане, идем вслед за Святым крестовым походом. И вам следует проявить терпимость, пока мы оказываем добрым гражданам сего города особенное благословение.

– На таких как вы у меня больше не осталось терпения, – проворчал помощник. – Вы оскверняете мой взор, мерзкое отрепье, и, клянусь Богом, я бы вздернул каждую из ваших пронырливых крысят. А тебя, старик, отец Сильвестер называет самозванцем. Может нам вырвать твой лживый язык, а? Теперь – пошли прочь!

Крошка Лотар испуганно прижался к коленям Петера и ласково улыбнулся солдатам в надежде, что его смиренный дар любви смягчит их.

– Чего уставился, чертенок? Ты еще смеешься? – прорычал один.

Лотар что-то неслышно прошептал и вцепился Петеру в pясу.

– Значит, насмехаешься… Сейчас я покажу, как надобно поступать с дерзкими щенками.

Не успел Петер сообразить, как воин резко поднял ногу и ударил мальчика, расшибив ему голову каблуком сапога. Удар рассек Лотару кожу над ухом и отшвырнул малыша далеко в пыль.

Петер закричал и яростно замахнулся дубовым посохом прямо в лицо солдату. Оторопевший воин упал навзничь, хватаясь за разбитый и кровоточащий нос и прикрываясь руками от нападок неистового священника, который избивал его с яростью праведного гнева.

Помощник с ревом повалил старика на землю, тяжело ударив его два раза по лицу. Но за это он заплатил сполна, ибо только старик упал в пыль дороги, как в драку вступила его верная армия!

Отто из Вейера, плотный и крепко сложенный, покинул мучающегося брата и повел товарищей против удивленных стражников. Детские кулаки без разбору колотили и пинали по взрослой плоти. Ион-первый поспешал позади всех и нечаянно ткнулся носом в огромную, мускулистую ляжку. Он схватил ее обеими руками и, насколько широко позволили челюсти, вцепился в нее мелкими острыми зубами, за что и был щедро награжден вражеским воплем, куда как приятным его слуху! Солдат с воем колотил решительного грызуна, пока Георг своей крепкой головой не врезался аккурат в самую промежность, поразив ненавистного врага в самое незащищенное место.

Тем временем Соломон пришел на подмогу Карлу, ожесточенно рыча и набрасываясь на общего противника, жадно разрывая его одежды и кожу. Вил и Томас вцепились в спины остальных двух стражников и наносили им удар за ударом, пока банда товарищей колотила, кусала и царапала все, что попадало им под руки.

Но взбешенные воины вскоре оправились от неожиданности и стали немилосердно бить по детским плечам и головам своими дубинками, страшно избивая крестоносцев, от чего они повалились на землю, харкая кровью. Наконец обессиленные крестоносцы взмолились о пощаде.

Окровавленные солдаты встали, широко расставив ноги, и взирали на Петера, который поднял к ним дрожащую руку.

– Довольно, – прошептал он. – Довольно.

Старик медленно поднялся на ноги. Его опухшее, все в синяках лицо кровоточило, но в глазах еще горели искорки.

Стражники рычали угрозы в лицо Петеру и его побежденной армии.

– Пощады? Ну, как же, пощады захотели! Вас просто вздернут…

– Нас не вздернут! вызывающе ответил священник. Старик сплюнул сгусток крови к ногам одного из солдат. – Это вам надобно бояться за свои жалкие души, ибо вы подняли руку на священника…

Речь Петера резко оборвал детский голос.

– Сюда, папа Петер, быстрее! – навзрыд закричала Мария. Все глаза устремились на нее. Она бежала к Отто, который бережно держал голову Лотара у себя на коленях. Петер прошмыгнул мимо стражников и упал на колени рядом с мальчиком. Лотар лежал тихо и неподвижно. Его коричневая крошечная туника была запятнана кровью, которая сперва текла из уха, а теперь перестала. Старик нежно взял бледное умиротворенное лицо мальчика в свои руки и испустил стон к небесам.

Стражники грозно зашагали к Петеру и швырнули его на дорогу, ткнув его лицом в свежую кучу лошадиного навоза. Помощник прорычал сгрудившимся крестоносцам.

– Лучше позаботьтесь о своих душонках. До завтра вас повесят, а этот самозванец отправится первым.

С дороги послышалась сдавленная брань Петера, который рывком освободил лицо от липких испражнений.

– Горе вам троим. Горе вам! – Он обратил к своим врагам пылающие божественным гневом очи, словно сам архангел с небес. – Вашим смертным душам грозит вечное проклятие. In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti… Сейчас я отправлю ваши грешные души прямиком в вечный ад! Отпустите нас немедля!

Помощник презрительно усмехнулся.

– Что за помешательство тут происходит? Разве ты священник? Посмотри на себя! Scheisse – вот твои слова! – Он рассмеялся вместе с товарищами.

– И впрямь, лошадиный навоз, – добавил другой. – Да еще и со всего рта свисает, старый дурак!

Обеими огромными руками помощник схватил священника за рясу, но своим пристальным взором Петер лишил его присутствия духа. Старик выпрямился, потом достал ирландский крест из-за пазухи и вытянул его перед троицей.

– Мне осталось лишь произнести вечное проклятие на каждого из вас, но прежде мне следует напомнить вам и о земных последствиях.

Солдатам стало не по себе. Зрелище становилось правдоподобным, и они испугались.

– А что, – один прошептал другому, – ежели он и есть священник, знаешь, из тех, что бродят по разным землям?

Тот только пожал плечами, но помощнику стало любопытно.

– Что еще за последствия, старик?

– Хм. Посмотрите на себя. Как на вас посмотрят, доложи вы о побоях, которые претерпели от рук малых детей и дряхлого старика.

Солдат взглянул на избитых, окровавленных товарищей. Он тихо выругался и пихнул коленом Петеру в живот, снова повалив священника на землю.

– А теперь немедля убирайся со своим поганым отродьем прочь с моих глаз. Вон из моего города, иль, клянусь всеми святыми, мои люди искрошат вас на мелкие кусочки вон в том дальнем проулке.

Когда солдаты скрылись за углом, Петер закрыл глаза и вознес краткую молитву благодарения, а потом подполз к Лотару. Возле него уже сидели Вил с Карлом и смотрели на своего павшего друга, которого знали с самого его рождения, который связывал их с дорогими воспоминаниями о доме. Петер не произнес ни слова, а только смотрел на застывшего Отто, который нежно обнял тело братика обеими руками. Вил и Карл помогли старику подняться на ноги, и он, встав, коротко обозрел притихших спутников.

Петер гладил по головам своих кротких агнцев – одного за другим – и ободряюще улыбался. Потом, сдавленно рыдая, он обнял несчастного Отто, и скорбная процессия избитых в кровь крестоносцев направилась к вратам Дюнкельдорфа.

Дети смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на насмешки горожан, на камни и комья глины, которые изредка пускали в их сторону. Ибо теперь их сплачивало то единство, которое рождается только в страданиях, и оно объединяло их так крепко, что никакое слово глумленья или унижения не могло разорвать этой связи. Но дорога была к ним милостива и вскоре вывела их из ужасного города. Они вернулись на приречную дорогу и вскоре нашли подходящее место для ночной стоянки. Здесь, под узловатым дубом, в свете розового закатного солнца они положили маленького Лотара в неглубокую могилу. Рыдающий Отто прижал к груди деревянный крест Лотара и прицепил его себе на пояс, а свой крестик установил в изголовье Лотару.

– Теперь я понесу твой крест, брат.

Дети тихо отступили в удлиняющиеся сумеречные тени. Они разбрелись по парам, чтобы выкупаться в реке и перевязать друг другу раны. Поддавшись исцеляющему покою звездного неба, они стали перешептываться о горестях и бедах дня прошедшего. Только Петер сидел молча, уставившись на крохотный, потрескивающий костер, пока его сердце не воспламенилось вновь. Он приказал хромоногому Соломону сидеть на месте, а сам тревожно вышел на поляну, где лег посреди росистых трав и обратился лицом к лицу к звездному пологу у себя над головой. Безучастное созерцание вскоре оборвалось: Петер вскочил на ноги, подняв к небесам сжатые кулаки.

– Почему, Боже мой, за что? После всего случившегося Тебе бы должно устыдиться и спрятаться! Почему Ты так несправедлив к сим невинным? Потрудись взглянуть на них и увидишь, что они любят Тебя! А Ты молчишь и даже рукой не шелохнешь. Одной Твоей мысли хватило бы, чтобы спасти их, но Тебе все равно! Если бы Ты был всего-то жалким плодом моего воображения, о, насколько бы мне легче было жить.

Я не ведаю, что мне делать с Богом, которого я не понимаю. Тем не менее, Ты не просвещаешь меня, а ожидаешь моей невежественной благодарности за все. Ха! Как усердно я не старался, я могу поблагодарить лишь за… за ту слезу, которую пустил Томас, когда хоронили бедняжку Лотара. Кроме сего, мне не за что благодарить Тебя. Не за что!

Петер метался в сумерках, размахивая посохом и угрожая небесам и земле, пока обессилено не упал на колени.

– Ты сказал пускать детей приходить к Тебе и Ты сохранишь их в покое. Лжец! Обманщик! Эти страждущие дети – они пришли к Тебе, они умоляли Тебя о милости, но нет у них покоя а только несчастье и смерть.

«Господня земля и все, что наполняет ее», так? А сегодня Ты отказался уделить им самую крохотную милостыню. Да что Ты за Бог? Какому бессердечному чудовищу служу я?

Петер снова вскарабкался на ноги и беспокойно зашагал по кругу. Так он ходил и ходил кругами, глубоко вонзая посох в рыхлый дерн. Потом он стал кричать.

– Уже семьдесят семь лет я хожу по этой обездоленной земле, но я все равно не понимаю Тебя. Я прилежно изучал Твое Слово Я стойко выдерживал жалкую, пустую набожность Твоей Церкви и усердно роднился с самыми презренными из Твоих убогих созданий. Многие часы я терпел боль, молясь на коленях… и все это вопреки Твоему вечному молчанию! Я упражнял свой ум во всех делах, которые на земле и на небе, но никогда понимание Тебя не было более скудным, чем сейчас. Почему Ты прячешь Свою истину от меня? Разве Тебя нет? Разве Тебе все равно?

Петер не ведал, что позади молодого дерева притаился потрясенный Карл. Широко раскрытыми глазами он наблюдал, как старик борется со своим Создателем. Слова священника глубоко ранили сердце мальчика, и он стал дрожать от собственного замешательства. Дух его никогда доселе не был в подобном смятении а сомнения, которые последние недели мучили его, еще никогда так плотно не окутывали его разум. Борьба Петера напугала его.

Петер вел войну, доколе вконец не обессилел. Наконец он упал ничком ни землю и закричал словами певца псалмов: «Восстань, что спишь, Господи! Пробудись, не отринь навсегда. Для чего скрываешь лице Твое, забываешь скорбь нашу и угнетение наше? Ибо душа наша унижена до праха, утроба наша прильнула к земле».

Затем он притих и лежал спокойно, словно ожидая ответа. Но ночь была безмолвна, и, в конце концов, он поднялся на ноги, вытер лицо грубым рукавом и нехотя вернулся к детям. Когда он вышел на желтоватый свет костра, все крестоносцы замерли, ибо теперь они видели перед собой иного Петера. Ласковая улыбка и добрый взгляд исчезли, их место заняли жесткое выражение лица и чуждый блеск в глазах.

Он первым нарушил томящее молчание, пристально наблюдая за горящими ветками.

– «Горе тому, кто строит дом свой неправдою и горницы свои беззаконием. Горе тебе, опустошитель, который не был опустошаем, и грабитель, которого не грабили! Когда кончишь опустошение, будешь опустошен и ты; когда прекратишь грабительства, разграбят и тебя».

Затем он подозвал к себе Вила с Томасом и что-то прошептал им. Спустя мгновенье они втроем поспешно исчезли в темноте.

* * *


Ночь окутала Дюнкельдорф, и теперь дымные сосновые факелы коптили его опустевшие улицы. Город стал жутким зверинцем, где шумят скандальные таверны и мрачно зияют опасные проулки. Городской люд тяжко спал за надежно захлопнутыми ставнями и толстыми засовами. Петер с двумя спутниками проскользнули мимо пьяной стражи в открытые врата, и теперь осторожно крались от одного темного угла к другому, обшаривая базарную площадь.

Священник нашел несколько одеял, накинутых на повозку с фруктами, и сунул одно в руки Вилу, другое – Томасу. Тройка всматривалась во тьму, чтобы случайно не натолкнуться на охранников. Как кошки, они воровато переходили от лавки к лотку, от лотка к ящику, стаскивая солонину, сельдь, овощи, фрукты и хлебы. Они тихо и проворно набивали провизией свои одеяла. Спустя недолгое время они едва могли нести в руках все то набранное, включая горшок с медовыми сотами, которые Петер стянул с чьего-то подоконника. Затем они вышли из ворот так же расторопно и неслышно, как и вошли, и заторопились под защиту леса.

Отойдя на безопасное расстояние, Петер приказал мальчикам остановиться.

– Идите далее без меня и накормите всех, – сказал он. – Мне осталось завершить кой-какие дела, и я скоро присоединюсь к вам.

– Но куда ты пойдешь? – спросил Вил.

Петер не ответил. Он медленно натянул на голову капюшон и исчез в ночи, чтобы снова оказаться у врат Дюнкельдорфа. И вновь он проскочил мимо спящей стражи и проследовал прямиком к деревянной часовне. Нимало не опасаясь за собственную участь, он бесстрашно схватил с ближайшего столба пламенеющий факел и понес его над головой к намеченной цели.

– Всему свое время, – тихо бормотал он. – Время любить и время ненавидеть. Сильвестер, ты заслужил для своего burg, этого грешного города, должное наказание, которое свершится сегодня же ночью.

Петер швырнул пылающий светоч на сухую соломенную крышу часовни. Он стоял не шелохнувшись, и с порочным наслаждением внимал первым потрескиваниям занимавшегося огня. От нежного дуновенья ветра пламя вдруг поднялось ввысь и адски загудело, мгновенно перекинувшись на кровли соседних торговых лавок.

Желтый свет озарял лицо Петера. Его заострившиеся скулы и нос отбрасывали резкие тени, а кипящие страстью глаза поблескивали пламенем, внутренним и внешним. Но неожиданно его внутренности содрогнулись от приступа тошноты, который нарушил его молчаливое созерцание. Он крепко прижал края накидки к подбородку и отвернулся, заспешив по рыночной площади мимо несущихся солдат и горожан, которые стали стекаться на пожар. Он проталкивался и пихался, пока не выскользнул из ворот – в последний раз.

Старик, спотыкаясь, торопился к своему стаду. С каждым шагом радость его умалялась, а сам он все больше терзался тем злом, которое обнаружил в собственном сердце. Лишь раз он бросил взгляд за плечо, но то, что он увидел, только обострило его муки.

Беднягу Петера напугали Вил с Томасом, которые спрыгнули с верхушки дерева, где они поджидали и откуда вели слежку за скрытным товарищем. Мальчики смотрели, как языки пламени лизали ночное небо над Дюнкельдорфом, и уже заподозрили священника. Томас шагнул вперед и призвал его к ответу.

– Петер, это ты его поджег, так?

Старик ничего не ответил, а только уставился в землю.

– Я снова спрошу. Ты ли поджег город?

Петер крепко поджал губы. Он вцепился в посох и глубоко вогнул его в землю, словно оттолкнувшись, чтобы быстрее пройти мимо мальчиков.

– Хо-хо1 Я так и знал! – засмеялся Томас. – Отличная работа, святой отец! Ничего не скажешь, сработано на славу!

Когда все трое пришли на место стоянки, Петер отошел к самому темному ее краю и тихо прислонился к дереву. Вил и Томас еще не открыли остальным свои трофеи, добытые во время ночного похождения, и гордо подтащили одеяла ближе к костру. Во не успели они рта раскрыть, как Георг выпалил:

– Смотрите. Посмотрите туда!

Мальчики обернулись и увидели кролика, который жарил на вертеле, и кочаны капусты в кипящем котле. Ионы первый и второй подбежали к Петеру.

– Отец, отец Петер! – закричал Ион-первый. – Когда ты ушел, Карл сказал, что нам надобно молиться о Божьей милости. И как раз, когда Карл молился, Фрида что-то закричала о сове с кроликом.

– Точно! – взволнованно воскликнула Фрида. – Я услышала громкий взмах крыльев над головой, посмотрела вверх и…

– И она заорала изо всех сил и швырнула в сову камнем.

– Она напугала птицу, и та из когтей выпустила целого кролика! Мы слышали, как что-то стукнулось о землю и потом нашли его.

Карл сиял.

– А потом Мария с двумя другими пошли к реке за водой и нашли несколько голов капусты, которые, должно быть, выпали с телеги! Господь благ, как ты и говорил.

Гертруда подошла к смятенному священнику и протянула пригоршню вареных капустных листьев.

– Попробуй! Кролик тоже почти готов.

Петер пошатнулся и отпрянул смутившись, не желая выдать ни малейшего намека на ту месть, которую он только что произвел. Он вернулся в тень, где его стошнило. А тем временем Вил с Томасом представили спутникам свою добычу. Хотя дети и поразились богатым сокровищем, добытым неправедным путем, Томас и Вил с досадой признали, что слава их успеха значительно померкла пред чудесными событиями в лагере. Однако крестоносцы с удовольствием сдобрили свое пиршество из жареного кролика и вареной капусты свежими фруктами и хлебом, и вскоре наелись досыта.

Спустя некоторое время, когда все было съедено, некоторые заметили, что Петер молчаливо и пристыженно сидит за пределами освещаемого пространства. Карл, как и все сбитый с толку поведением священника, подал знак всем собраться вокруг одинокого друга и окружить его заботой. После того, как несколько крестоносцев попытались по очереди ободрить его, священник заговорил:

– Мои дорогие, дорогие дети. Вы научили меня, старого дурака, верности, и мое сердце полно благодарности. Мой дух перестал было верить, и зло обуяло меня. Да смилуется надо мною Бог, и да простят ваши души столь скверного человека.

Соломон положил свою голову Петеру на колени и посмотрел на него своими печальными глазами. Петер погладил друга и на несколько минут задумался. Потом он поднял на детей слезящиеся, усталые глаза и вздохнул. Он наклонился к Соломону я тихо прошептал:

– «Сладок для человека хлеб, приобретенный неправдою; но после рот его наполнится дресвою».

Ведомый юными спутниками, Петер вернулся к костру и сев спиной прислонился к гладкому стволу дерева. Он закрыл глаза чтобы послушать, как оживленно щебечут дети, и вскоре их добродушные шалости умиротворили старика. Он умилился, как они не уставали утешать Отто и как все вдруг притихли, расплакавшись о маленьком павшем товарище. Но потом едкий голос Томаса, который рассказывал о своих ночных приключениях, перекрыл все остальные разговоры.

– А почему Петер оставил вас с Вилом одних в лесу? – спросил кто-то.

Сердце старика замерло в ожидании ехидного ответа Томаса.

– О, это самое интересное. Наш добрый, набожный священник хорошо повеселился этой ночью. После того, как мы обобрали город, он вернулся и поджег его!

Петер рыдал.


Глава 10

Успех покидает крестоносцев


Фридрих вздрогнул и проснулся. Он сел, озираясь в предрассветной мгле. Его карие глаза стали круглыми от страха, и он тревожно посмотрел на очертания спящих товарищей.

– Проснись, Карл, – прошептал он, настойчиво дергая спящего мальчика за тунику. – Пробудись же, прошу тебя.

Карл слабо внимал отчаянным рывкам и мольбам беспокойного друга. Он потер глаза и поднялся, озадаченно уставившись на грязное лицо соратника, которое с трудом проглядывалось в темноте.

– Что с тобою сталось?

– Деревья снова со мной говорят.

Некоторое время Карл сидел беззвучно, обдумывая столь странное заявление, потом ответил, позевывая.

– Хорошо, Фридрих, несомненно. Расскажешь мне все это утром.

В Нет-нет, – взмолился Фридрих. – Послушай-ка меня. К нам близится беда, и мы должны разбудить остальных.

Он повысил голос, и Лукас с Фридой всполошились со сна.

– Прощу тебя, Карл, верь мне. Скажи им, что надо уходить!

Но теперь не было нужды будить остальных, ибо потревоженные крестоносцы стали сами собираться около беспокойного товарища. Встал и Петер, изможденный, с мутными глазами. Он, спотыкаясь, прошел в круг детей и безмолвно сел, чтобы выслушать страхи Фридриха.

– Когда я был маленьким, – сказал восьмилетний мальчик, – vati, отец мой, сказал мне, что деревья говорят друг с другом шелестя листьями на ветру. Он говорил, что не знает наверняка то ли это лесные духи, то ли сами деревья ведут разговор между собой. Он говорит, что листья – это их языки, и в каждую пору они разносят вести с севера на юг и с запада на восток, повинуясь направлению ветра.

Петер лишь поднял левую бровь, но Томас не преминул открыто высмеять юнца:

– Ты совсем обезумел, раз веришь подобной чепухе. Да еще и будить остальных своей сказкой! Ну да, ты либо безумец, либо просто глупец. Точно-точно! И папаша твой рехнулся, ежели верит в эту чушь.

– Послушайте меня! Неужто вы не видели, как тревожно ведут себя деревья, когда надвигается буря? И как они после успокаиваются.

Многие согласно закивали.

– Конечно, – поддакнул Петер. – Мы наблюдаем, как они весело трепещут в легком летнем ветерке, и как безмолвно роняют листья осенью.

Вил внимательно прислушивался. Он вспомнил, как старушка Эмма из Вейера плела подобные небылицы про деревья и все такое. Он решил вступиться:

– Видать Фридрих и впрямь верит, что деревья предупредили его об опасности, и будь они духами или деревьями, мы внемлем им, кто бы они ни были, поэтому мы выступаем – сейчас же!

Исполнительные крестоносцы придержали свои языки и наспех приготовили похлебку из замоченного овса и проса. И вскоре они уже торопливо уходили от пределов Дюнкельдорфа.

Небо просветлялось, но вопреки яснеющему свету воинов стал обуревать томительный ужас. Он подгонял их на пути, и дети с опаской оглядывались по сторонам дороги, словно их преследовали неведомые тени сумрачного леса. Быть может, на их воображение так подействовал увлеченный рассказ искреннего Фридриха, а может, это было следствие спешного завтрака, или же деревья, на самом деле предупреждали их о чем-то важном. Что бы там ни было, страх теперь разделялся всеми детьми, и строй, как по команде, принялся бежать, пока, выбившись из сил, они с облегчением не заметили, что на горизонте слева от них прорезался долгожданный край солнечного диска.

Петер ничуть не меньше остальных обрадовался свету нового дня. Прошедшей ночью ему снились собственные злодеяния в Дюнкельдорфе: воровство и поджег, жажда лишить жизни губителей Лотара, дикая ненависть. Но той же поздней ночью он смиренно исповедал слабость своей людской природы и поручил себя на милость Бога, Который не поддавался его уразумению. А этим днем Петер решил оставить прошлое далеко позади себя.

Когда солнце полностью показалось на свежем утреннем небе, священник взглянул на Карла, и в его голубых глазах зажегся слабый огонек.

– Мой славный мальчик, я не смог отгадать твоей загадки.

Карл просиял.

– Однако, должен с прискорбием признаться тебе, сын мой, – продолжал Петер, – что и ты не смог представить мне загадку, достойную твоих способностей, ибо эта была легчайшая из всех, которую я не смог отгадать, но легко вспомнил с прошлых лет.

– Ладно, Петер, раз уж ты так много знаешь – говори отгадку.

– Отлично, вот она: осужденные души по самой своей природе корыстны и себялюбивы, и думают лишь о том, что может им дать окружающий мир. Они схватили длинные вилы и попытались насытиться с них. Поступив так, они заплатили за свое тщеславие. И остались голодным, пустыми и к тому же жутко разозлились.

– С другой стороны, милый отрок, – добавил Петер, – души усопших святых познали бесплодность служения собственному «я» и обрели радость служения и общения с другими. Они воспользовались вилами, чтобы накормить друг друга, и каждый из них получил благословение жизни, которая посвящена служению и любви к ближним.

Карл недовольно кивнул.

Крестоносцы двигались решительным шагом аж до самого полудня и вышли на вершину небольшого подъема, где они остановились, чтобы передохнуть.

Дети, – объявил Петер, – посмотрите, мы находимся на краю восхитительного леса.

Дети безмолвно стояли, пока Петер рассказывал им о высоких деревьях, напиравших со всех сторон.

– Сей хвойный лес тянется насколько видит глаз, а под благовонным пологом игольчатых деревьев простирается чудная страна оленей и лисиц, зайцев и белок. То тут, то там вы можете встретить дровосеков с руками как дубовые стволы, которые рубят и пилят древесину для всей Империи.

Однако живут здесь также ведьмы, колдуньи и злые духи из мира призраков. Полог леса столь плотен, что луна не может ночью уронить и одного серебряного луча на лесную землю, а днем солнце пытается пронзить зеленую бездну хотя бы наитончайшими нитями своих золотых потоков, изливаемых на окружающие земли. На востоке этот лес зовется Черным.[[iv] Шварцвальд.]

Петер поднял брови, увидев, как заворожено внимали ему крестоносцы.

– Эти лесные места служат убежищем равно святым и грешникам, а для нас оно окажется либо безопасной гаванью, либо ужасным логовом сатаны.

Петеру самому стало не по себе от собственного рассказа. Он напряженно вытянулся, суетливо оглядываясь по сторонам. Все утро напролет он беспокоился, как бы магистрат Дюнкельдорфа вместе со своей армией не начал преследовать их по дороге. А теперь его устрашал огромный лес, который лежал у них на пути. Не в состоянии тут же решить, что для них безопасней – угроза открытой дороги или зловещий бор, – он сел у большого дерева, пока дети сварили немного капусты на обед.

Пока остальные занимались своими обязанностями, Вил прошел немного вниз по дороге и свернул в лес, где он неожиданно вышел на поляну. Он медленно шел в густых травах, доходивших ему до колена, потом остановился, дабы подставить лицо под палящее, ослепительно-желтое солнце. Его светлые волосы мерцали в свете ясного дня. Он медленно повернул к северу и снова подумал о старушке Эмме, мудрой Фрау-Бабочке. «Она и эти все ее цветы!..» – пронеслось у него в голове. Он сорвал цветок и положил его в котомку. Он вспомнил брата Лукаса, как тот тайком выбирался из кельи, чтобы под летним солнцем вдоволь насмеяться и повеселиться вместе с ним, Карлом и их отцом. Мысли его перескочили на воспоминания об отце, и он со злостью сжал зубы. Он представил себе далекое окровавленное поле битвы, где, верно, и было похоронено тело отца. Вил мысленно нарисовал себе, как он встречается с ним в Судный день, и засмеялся про себя. «С каким удовольствием я схвачу его за горло и брошу наземь, на раскаленные камни, – подумал он. – Как смел он оставить меня одного!»

Мальчик подумал о матери Марте. Он стал размышлять, в какой день она могла умереть, и кто похоронил ее. Вил гневно подавил комок, подступивший к горлу. «Больше ей ничего не надо будет от меня», – подумал он. Он вспомнил отца Пия и с отвращением плюнул под ноги. При воспоминании об ужасном дяде Арнольде он вздрогнул, а потом покачал головой, вспомнив назойливую Анку. Ему захотелось узнать, кому досталась их крохотная семейная лачуга, земля, кто отобрал у них пекарню. В памяти возникли иные лица, и снова волна ужаса сковала его мысли. Он словно узрел призрак Анселя, и чувство вины стало невыносимым. «Все. Хватит,» – решительно тряхнул он головой.

Мальчик неторопливо вернулся назад на дорогу и успел, потехи ради, запустить парой камешков, когда его вдруг напугал рокочущий гул. Он резко развернулся и вперил взгляд в облако пыли, поднимающееся на расстоянии от него. Когда чрез тонкие подошвы ботинок он почувствовал, как дрожит земля, на дороге показались трое конных рыцарей, несущихся на него во весь опор, тесно державшихся друг друга, словно одно воинственное целое из стали, кожи и конской плоти.

Вила так захватило зрелище, что он застыл как вкопанный. Сердце его билось в такт стучащим железом копытам и громыхающим доспехам. Затем, словно по чьему-то веленью, всадники осадили лошадей, и поднятая ими пыль окутала завороженного мальчика.

Трое златовласых рыцарей, восседающих на фыркающих вороных конях устремили суровые голубоглазые взгляды на Вила. Никто не произнес ни единого слова, но их души… их души, казалось, слились в таинственном единенье, словно рыцари соединяли свои уставшие от войны души с юным духом нового воина. Лошади вставали на дыбы, переступали с ноги на ногу и нетерпеливо ржали, вскидывая головы. Но рыцари твердо сидели в седлах, набираясь сил для новых кровавых ужасов, которые ожидают их впереди. Закованный в кольчугу кулак одного воинов держал моргенштерн – «утреннюю звезду» – знаменую боевую палицу, другой – алебарду на короткой рукоятке, а третий – грозный цеп. На мускулистых бедрах покоились Длинные мечи в ножнах, а благородные мантии носили знак Креста. На круглых шлемах красовались густые черные плюмажи, а на щитах – герб, сродни тому, который у Ордена тевтонских рыцарей, гордых воинов со странных земель самого дальнего болотистого севера. Светлые бороды их покрылись толстым слоем дорожной пыли, и потрепанные непогодой лица смотрели устало.

Зачарованный Вил глубоко, во всю грудную мощь, вдохнул, вырвал кинжал из-за пояса и высоко поднял его в приветствии. Всадники попридержали коней еще на мгновение дольше и молчаливым кивком ответили на оказанную дань почета. После они пронеслись мимо мальчика и, так же скоро, как и появились, исчезли за поворотом.

Вил безмолвно стоял и смотрел, как поднятое ими облако пыли взметнулось к кронам деревьев. Он почувствовал, что в нем что-то изменилось. Его мысли, к несчастью, были прерваны шумной болтовней бегущих к нему товарищей. Вил взглянул на них с каким-то презрением и вернул кинжал на место.

– Довольно. Идем по дороге. Вперед.

Старик Петер молчаливо шел позади Вила. Его беспокоил невиданный доселе взгляд на лице Вила.

– Должно быть, это были могучие воины.

– Да, старик, и в свое время я буду одним из них. Когда я приду в Палестину, я войду в те земли в доспехах рыцаря и внушу туркам страх.

– Да-да, верно так и будет, отважный юноша, – осторожно ответил Петер. – Не сомневаюсь, ежели Господь пойдет пред тобой.

Вил кинул на Петера колючий взгляд.

Священник продолжал:

– Много лет тому назад я прочитал слова, написанные гораздо более мудрым человеком, чем я, который был гораздо более великим воином, чем те, которых ты только что увидел. Он написал: «Ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасет меня; но Ты спасешь нас от врагов наших, и посрамишь ненавидящих нас». Конечно же, он обращался к Богу.

– Ты когда-нибудь прекратишь говорить мне о Боге? Ты целыми днями треплешься лишь об этом, а сам-то: разграбил город и сжег его!

Лицо Петера натянулось, а глаза потухли.

– Верно, сын мой, я знаю, что частенько лицемерю. Я лишь пересказываю мудрость другого человека.

– Вот и придержи эту мудрость, старик, – отрезал Вил, – и предлагай ее Карлу. Ему она интересней, чем мне.

* * *


В сумерках дорога стала темнеть, и Вил приказал спутникам остановиться и сделать привал. Петер ушел в лес, чтобы уединиться для вечерней молитвы, но не мог избавиться от муторного смутного чувства. «Быть может мы должны уйти с дороги, дабы найти убежище в лесистых землях, находящихся на расстоянии всего полдня ходьбы».

Фридрих тоже почувствовал что-то дурное и подергал Карла за руку.

– Тут что-то неладно, Карл, – прошептал он. – Ничего не говори остальным, а не то засмеют, но деревья… прислушайся вновь.

Карл услышал, как в ближних елях пронесся порывистый шелест, и кивнул.

– Скажи Петеру.

Фридрих с готовностью согласился и нырнул в темноту, чтобы найти старика. Ведя за собою Петера, он вместе с Карлом подошел к Вилу и остальным.

– Должен признаться, что пока мы на этой дороге, меня самого не оставляет чувство опасности.

Томас нагло встрял в разговор.

– Так что, нам теперь дружно слушаться говорящих деревьев Фридриха и стариковских страхов? – Он обратился к Петеру. – Ты заставишь нас войти в тот черный лес, полный ведьм и духов?

Самые младшие забеспокоились. Они вглядывались в угрожающий лес по обе стороны, и им вовсе не хотелось заходить в него. Никого не прельщала идея войти в обитель призраков, но лихая доля, которая, возможно, ожидает их на открытой дороге, также нагоняла страху. Вил не знал, как поступить, и Томас воспользовался его замешательством.

– Итак, Вил, у нас кажись, возникли трудности. У тебя нет ни готового плана, ни достаточно ума, чтобы его придумать, да и слушаешь ты советов – вот смеху то! – говорящих деревьев. Твои крестоносцы больше не верят тебе. Мне кажется, что ты более не годишься в предводители.

Такой неожиданный удар со спины застал Вила врасплох, а Томас все гнул свое.

– Думаю, пришло время, Вил, чтобы я повел отряд. Подумай сам: не я позволил Лотару умереть, не я оставил Иона-третьего каким-то чужакам, не я поджег город. Не зря Петеру чуется опасность. Нас всех еще могут повесить благодаря нему. И не я довел всех нас до полуголодной жизни, но именно я достал всю ту пищу, которую мы имеем, и именно я…

– Захлопни рот, ты, змей поганый, – сделал свой выпад Вил. – Я здесь распоряжаюсь, а ты либо следуй за мной, либо ступай своей дорогой.

Томас стоял уверенно, несколько удивленный резким тоном Вила. Он скрестил руки на груди и наклонился к Вилу в самое лицо.

– Посмотри на них. У них ведь нет выбора, а? Теперь они боятся и леса, и дороги. Естественно, они не вернуться обратно в Дюнкельдорф, и переплыть реку они тоже не могут.

Вил обозрел лица, окружавшие его. Он не мог не заметить, как они, один за другим, опускали глаза.

– Итак, Вил, – напирал Томас, – теперь я вожак. Ты можешь преспокойно мечтать о бравых похождениях в Палестине, а я уж позабочусь о хорошем присмотре за детьми.

Томас обратился к Карлу.

– Эй, ты. Бери толстяка и перенесите лагерь на берег реки, подальше от дороги.

Карл смутился и с волнением посмотрел на озадаченного Вила: что скажет он. Петер мгновенно учуял нависшую угрозу и поспешно подошел к Томасу.

– Мой мудрый и сообразительный друг. Я весьма впечатлен твоей великой мудростью и равным ей милосердием. Как благородно с твоей стороны предложить себя на служение другим. Я благодарю любящего всевышнего Бога за то, что твое сердце благоволит к нам.

Томас сморщился.

– Я ни за что Его не благодарю, и вовсе не разделяю твоих пристрастий. Я устал мотаться за этим златовласым идиотом. Теперь эти овцы – мои, и будут выполнять мои повеления.

Петер помолчал, чтобы дать словам Томаса глубже и больнее полоснуть по сердцам остальных. Затем он посмотрел на мальчика и прошептал.

– О, милый мой, тебе бы не следовало расставлять сети на полном виду у птиц.

Томас понял, что слова были сказаны не от сердечного расположения к его особе.

– Хватит с меня загадок, старый, бесполезный бродяга, и делай, что велю, а не то получишь по башке.

– Прости меня, юный отрок, – медленно произнес Петер. – Позволь смиренно напомнить, что человек, владеющий собой, лучше завоевателя города.

Это последнее замечание уязвило гордого Томаса, и он угрожающе шагнул вперед. На шее Соломона волосы стали дыбом, а пасть оскалилась и издала низкий рык. Не в силах сдержать себя ни секунды дольше, Вил запрыгнул между ними и схватил Томаса за тунику, рывком приблизил его осклабившееся лицо к своему.

– Последний раз говорю, – сказал он. – Заткни рот. Сегодня мы ночуем здесь, а завтра – там, где я скажу.

Черные глаза Томаса вспыхнули. Он замахнулся и сильно ударил Вила по щеке, отчего тот пошатнулся, но сумел удержаться на ногах. В отместку Вил яростно ударил противника – раз, потом другой, третий, нанося Томасу удары по животу, груди и голове. Жестоко заехав сопернику в нос, Вил повалил его на землю. Томас с воем рухнул.

Но парень не сдавался. Он набросился на Вила, стал царапать его, кусать и пинать, неистово вопя во все горло. Они сцепились в суровой схватке, а ошарашенные спутники отступали все дальше и дальше. Истекающие кровью лица дерущихся исказились от злобы и проклятий, пока, наконец, Томас не упал на землю, хватая ртом воздух. Он лежал в темноте, и до него доносились крики спутников, радующихся его поражению. На глаза ему навернулись слезы, и он изорванным рукавом вытер лицо. Он с усилием встал, и, покачнувшись назад, вдруг поразил Вила резким пинком в бок и ударом по челюсти. В мгновенье ока он выхватил кинжал с пояса противника и сделал выпад в направлении его сердца.

Вил отступил, дабы спастись от клинка. Теперь он очутился лицом к лицу с врагом, который жаждал его смерти. Пока гладиаторы пронзали друг друга напряженными взорами, дети испуганно молчали. Томас отдался во власть всей той ненависти, которая годами тлела в глубине отринутой всеми души. Его выпученные глаза налились кровью. Оттопырив губы как у дикого волка, который чует близкую кровь жертвы, он медленно кружил вокруг Вила.

Внезапная перемена в расстановке сил застала Петера врасплох, и он почувствовал себя беспомощным. Он мельком бросил взгляд на собственные шаткие ноги и хилые руки. Потеряв всякую надежду, он в сердцах стукнул посохом оземь и поднял глаза в отчаянной молитве.

Внезапно Томас снова ринулся к противнику, но Вил ловко увернулся и пнул правой ногой Томасу под живот, а кулаком наддал по затылку. Томас плашмя полетел в траву, а Вил продолжал колотить по его спине. Прежде чем Томас успел собраться с мыслями, Вил выхватил кинжал из рук соперника, схватил его за волосы и приставил клинок к дрожащему горлу врага.

Взгляд победителя дико и безумно вперился в затылок Томаса. Вил прорычал:

– Назови хоть одну причину, чтобы мне оставить тебя в живых.

Томас не смог ответить.

– Отличная работа, – вмешался Петер, судорожно заковыляв к противникам. – Отлично, доблестный Вил. Теперь время протянуть руку милости к заблудшему другу.

– Другу? – переспросил мальчик. – Этот предатель мне не друг, а его кровь лучше пролить раньше, чем позже.

Петер ласково положил руку Вилу на плечо.

– Сын мой, прошу, взгляни на меня.

Вил нехотя обратил разгоряченное лицо к Петеру и посмотрел в его строгие, но любящие глаза.

– Прошу тебя, юноша. Ради малых сих, которые смотрят сейчас на тебя, пощади парня, – тихо попросил он.

Вил чуть слышно, ворчливо выругался и напоследок вдавил лицо Томаса глубже в пыль. Он встал.

Вслед за ним на ноги неуклюже поднялся Томас, отряхнул с одежды грязь и пристально посмотрел на Петера. Не было в его глазах благодарности, а только адский огонь горел в них.

– Ты за это дорого поплатишься, старик, и все вы с ним заодно.

Он дерзко посмотрел на Вила и Петера, и, кинув последний разъяренный взгляд на Карла с Георгом, исчез в темной чаще.

Карл шагнул вслед ему.

– Томас! – позвал он. – Вернись! Мы прощаем тебя. Томас.

Петер остановил его.

– Отпусти его, сынок. Человек должен заплатить за несдержанные слова. Ежели ты освободишь его от повинности сейчас, она останется неискупленной.

* * *


Ha следующее утро Мария с Фридой занялись избитым и опухшим Вилом: тряпицами, смоченными в студеной речной воде, они сноровисто промыли раны и порезы. Прикосновение рук Фриды было особенно приятным.

– Томас всего-то выродок, и душа у него насквозь черна, – пробормотал Вил. – В нем нет ничего хорошего.

Старик подумал над ответом.

– Ну, сын мой, мы, может, и все грешны, но не все в нас грешно.

Карл улыбнулся.

– Юный господин, ежели ты ведешь за собой людей, помни: пусть всякое неискупленное сердце однажды предстанет перед троном безгрешного Создателя и будет осуждено, но покамест каждое из них носит на земле маломальский образ Творца. Это свидетельство Его благости. Тебе следует различать сей слабый образ и в друге, и во враге.

– Разве, Петер? – запротестовал Карл. – Ведь в нас-то нет ничего худого. Мы как цветы с добрыми корнями: кто посажен в почву хорошую, кто – в худую, на кого-то льет дождь и греет солнце, на кого-то – нет. Оттого-то и в пору цветенья кто-то благоухает меньше, а кто – больше, но все мы люди добрые.

Мальчик выжидал ответа Петера.

Старый священник улыбнулся.

– Ах, кабы было по словам твоим, сын мой, но с прискорбьем замечаю, что все корни в людском цветнике изгнили, загноились. Я знавал людей достойных, людей высоких по званию и роду, которые часто – к своему изумлению – погибали в собственных пороках. Да-да, и к удивленью своему, встречал я и отъявленных злодеев, которые преображались в милосердии и доброте, пусть и не на долгое время – но расцветали как цветок в палестинской пустыне. Боюсь, юноша, что наши корни сплошь прогнили, но Господь по милости Своей дает цвести тем, которые Ему угодны, и когда Ему угодно.

Карл растерялся. Его неприятно разозлил упрек Петера. круглое лицо его покраснело.

– Я… я не верю, что у меня прогнившие корни, Петер, и я часто получаю благословения.

Вил встал на ноги и поправил кинжал на поясе.

– И на мой счет ты тоже ошибся, Петер. У меня добрые корни, чистые и сильные. Кроме тех необходимых наставлений всяким там дюнкельдорфцам, Томасам и Пиям, ничего худого я не совершал. Я неплохо забочусь о себе, и только я еще ни разу не подвел себя. – Он самодовольно ухмыльнулся и нахально прошел мимо священника, прикрикнув: – Живо построить шеренгу. Мы идем к восточным лесам, затем на юг к Базелю.

* * *


С жестким попутным ветром дети послушно отправились за вожаком на восток, доколе не добрались до сомнительной безопасности лесистого кряжа. Но вопреки неизведанным доселе окрестностям, долгожданная прохлада бесконечных еловых зарослей была приятна, и дети радовались, что опаленная солнцем дорога осталась позади. Они довольно улыбались, ступая натруженными ступнями по толстому ковру из мягких иголок, и полной грудью вдыхали чистый и бодрящий запах леса. Под ногами копошились белки и мыши, а толстые ветви над головой давали приют птицам, чьи задорные песни эхом разносились между живыми колоннами, стоящими гордо и прямо. Казалось, лесу не было конца.

Вскоре дети повернули на юг и, к всеобщему восторгу, натолкнулись на оленью тропу, которая вела чрез многие студеные и чистые ручьи. Так они шли по темному лесу, полагаясь лишь на мимолетные проблески неясного солнца, по которому они держали путь. На душе у крестоносцев было легко, а бойкие крестьянские песни вперемешку с захватывающими вековыми легендами и сказаниями делали путь приятным и скорым.

Карл уже выбросил из головы последние изречения Петера и весело подошел к старику.

– Помоги же мне с той твоей окаянной загадкой!

– Могу предложить еще одну подсказку, – сказал Петер. – Слушай:
		К какому очагу летит


		Блеск искорки в глазах?


		И что за чудеса таятся


		В далеких серых небесах?


– Ну, а дальше.

– Все! Вот очередная подсказка, как ты и просил. Надобно сложить все отгадки, и ты найдешь ответ.

Карл простонал.

– Давай, я их перескажу.
		Куда душе цветка лететь,


		Когда окончен путь?


		Где тень заснеженных дерев


		Мечтает отдохнуть?


		Песнь дрозда и соловья


		По ветру рождена.


		Но вот куда, к каким краям


		Лететь она должна?


		К какому очагу летит


		Блеск искорки в глазах?


		И что…


Карл выжидающе замер.

– О, прости! «И что за чудеса таятся в далеких серых небесах?» Карл пожал плечами.

– Кажется ты говоришь о каком-то месте, об особом месте, полагаю, о месте, куда уходит душа цветка, пение птиц, сила ветра… и надежды человеков.

– Отлично! – воскликнул Петер. – Просто отлично. У тебя острый ум, юноша.

Петер подал знак Вилу умерить шаг.

– Мои старые ноги малость подустали.

Вил поднял руку и остановил колонну. Он посмотрел на священника с нескрываемой досадой.

– Я предупреждал тебя, священник, еще вначале, что ты идешь с нами, пока ты идешь с нами в ногу.

– Точно, у тебя великолепная память, – смиренно ответил Петер. – И я полон решимости не отставать от твоего нового шага. – Посмотрев на детей, которые проявляли признаки утомления, он добавил: – Мои старые глаза подсказывают мне, молодой господин, что юные воины также исчерпали запасы сил. Могу ли я почтительно…

– Ты можешь держать свои мысли при себе, – перебил его предводитель. – Я решаю, как нам идти, а твоя задача – повиноваться мне.

Петер решил не отвечать, последовав тактике временного подчинения, но когда кивнул, строго посмотрел заносчивому парню в глаза. На сердце стало тяжко, ибо он знал опасности, которые таит в себе гордость. Он почесал Соломона за ухом и вспомнил слова старого французского мастера по вазам, который много лет тому назад сказал, что глина непригодна для ваяния, пока ее хорошенько не растолочь и все ее изъяны не выйдут на поверхность «Значит, Соломон, как и прежде: мы ждем, мы наблюдаем, мы молимся и надеемся».

Прошло еще несколько изнурительных часов, пока Вил, наконец, позволил сделать короткий привал. Отряд повалился на мягкий лесной настил, устремив глаза на зеленый полог над головами. – Петер прошептал Карлу:

– Юноша, по моему разумению, мы минуем Базель и прибудем в Бюргдорф как раз в пору празднества Успения Богородицы, к середине месяца.

Глаза Карла восхищенно расширились, а Георг, неотступно следовавший за Карлом по пятам, просиял от радостного нетерпения.

– Несколько лет тому назад я побывал на празднике Успения в Мангейме, – вдруг заговорил он, и восхищенно добавил: – Wunderbar! Это было чудесно. Я до сих пор не могу забыть трубадуров и менестрелей, и выступления англичан. А еда – столько еды! – Он остановился и засмеялся. – Папа пили эль и хватили лишнего, а мама – слишком много вина. Я потом нашел их за садовой стеной лорда Конрада, где их стошнило!

– Верно-верно, Георг, – заметил Петер, – мне и самому довелось заплатить ту же цену за излишки удовольствия.

Их разговор донесся до слуха Фриды и Фридриха, и они восхищенно захлопали в ладоши.

– Не может быть? Неужели мы попадем на праздник, Петер? – спросила Фрида.

– Ну, думаю, удача может улыбнуться нам, дорогая моя. По моим исчислениям сейчас первая неделя августа, и мы находимся в двух днях от Базеля, получается, что в неделе пути до Бюргдорфа. Святые угодники, кажется, мы успеем вовремя!

* * *


Ветер переменился и распространил по вечнозеленому лесу мерзкое зловоние, вызвав целый хор детских жалоб и возмущений. Петер застонал и медленно поднялся на ноги. Он слишком хорошо знал, что это за запах, и боялся, что по дороге им не миновать его источника. Путники снялись со стоянки и пустились в путь, но вонь стояла перед ними как плотная завеса, сквозь которую им надо было прорваться. Все зажали носы и спрятали лица в пазухи туник. Фридриха вырвало.

– Я же предупреждал вас. Я же предупреждал, что что-то случится, а вы не слушали.

Вдруг Соломон застыл на месте и слегка приподнял длинные уши. Он потоптался около ног Петера, затем дико бросился в гущу деревьев. Его лай эхом раздавался по лесу, пока не затих где-то вдалеке. Встревоженные крестоносцы беспомощно уставились на Вила и Петера, ожидая объяснений столь необычному поведению пса. Вдруг тишину резко пронзил жалобный протяжный вой: так скулят только от душеной скорби, от невыразимых страданий. И в предчувствии их, Петер задрожал от ужаса.

Старик откашлялся и твердо положил обе руки на посох. Он глубоко вдохнул и громко выкрикнул:

– Соломон, Соломон, ко мне!

Стенания собаки мигом прекратились, и через некоторое время Соломон уже шумно несся к хозяину через густой кустарник. Но почему-то он остановился в двадцати шагах от группы, и настойчиво переминался с одной лапы на другую и кружился на месте – как Петер в Дюнкельдорфе. Карл мгновенно опознал заведенный у них знак.

– Он хочет, чтобы мы пошли за ним, Петер.

– Верно так, юноша, – кивнул Петер.

Любопытные крестоносцы и старик, не мешкая, побежали за пыхтящим Соломоном вверх и вниз по хвойным ущельям до самых пределов широкой просеки, которая виднелась вдалеке. Наконец они достигли поляны, но не успели пересечь ее границ, как тут же остановились, потрясенные зрелищем, никем доселе не виданным. Точнее, никем, кроме Петера, который угрюмо лицезрел картину из своего прошлого. Ему стало безумно тоскливо, и слезы потекли по его вытянувшемуся лицу.

Крестоносцы были потрясены до глубины души. Некоторые, ужаснувшись, поспешно отступили назад под мнимое убежище леса, но большинство все же осталось, ибо картина смерти и разрушения, запечатленная перед ними, поработила их своей жестокостью. Они стояли безмолвно, широко раскрыв остекленевшие глаза, завороженные видением, которое вселяло смуту в их юные сердца, мучило и терзало их, пятнало остатки душевной невинности, которые еще чудом уцелели.

Земля перед ними была устлана следами недавней двухдневной битвы: обезображенными останками когда-то славного отряда бравых воинов. В жутком сплетении помятых доспехов искромсанной человеческой и лошадиной плоти, и рваных стягов лежала почти сотня солдат с обеих противоборствовавших сторон – почти сотня душ в тот день покинула жестоко истерзанные тела.

Фридрих нарушил молчанье.

– Петер, – прошептал он, – они сами решили сотворить такое друг с другом?

Петер не стал отвечать, а только кивнул. Он знал, почему мальчик задал этот вопрос. «Это ведь непостижимо, – подумал он, – что люди согласились предать себя на столь жестокое уничтожение. Разве можно добровольно учинить подобное истребление, и в гордости своей надеяться, что сам уцелеешь?»

Петер обратил взор на остолбеневших детей и резко приказал всем отступать в лес. Но его прервали.

– Петер, на поле могли остаться раненые. Разве твой Бог не призывает нас проявлять сострадание?

Петера удивило, что Вил вдруг заинтересовался Божьими призваниями. Он взглянул на потрясенного мальчика и кивнул.

– Верно, юноша, стоит осмотреться. Не думаю, что младшим надобно участвовать, но, возможно, Карл с Георгом, да парой старшеньких, как Конрад и Отто, справятся.

Вскоре Петер, Вил и несколько других стали медленно пробираться по полю битвы в поисках хоть кого-то, в ком еще сохранилось дыхание жизни. Вил хранил гробовое молчанье, погрузившись в собственные далекие мысли, а смятение Карла с каждым шагом становилось все сильнее и сильнее. «Где же Бог? – спрашивал он. – Хотелось бы мне, чтобы сейчас глаза меня обманывали. Ведь ежели Он видит все, Он видит то же, что и я. О ужас, как Он может допускать такое?»

Неожиданно с другого конца поля лихорадочно замахал Георг, там при смерти лежал молодой юноша лет двадцати. Стрела глубоко засела у него в плече, а живот был рассечен наискосок. По цвету одежды Петер определил, что он служил пехотинцем Папе Иннокентию, защитнику короны для Фридриха III.

Петер нежно поднял голову юноши и приложил к его губам флягу с водой. Солдат закашлялся кровью, но сумел слабо отхлебнуть. Затем священник ласково прижал юношу к груди и положил руку ему на лоб. Петер вознес молитву, и, в утешении добрых слов старика, юноша, дрожа, улыбнулся, прежде чем сделать последний вздох.

Мальчики глядели на лицо пехотинца, который был всего на несколько лет старше их Вил тяжело сглотнул и настроился, во что бы то ни стало, держаться отважно. Однако, обернувшись, он споткнулся о разбитый край щита и ничком упал на тело павшего рыцаря, носившего герб мятежного короля. Он пронзительно вскрикнул и вскочил на ноги, но прежде его взгляд упал на пустые глаза, которые смотрели прямо на него, и холодок пробежал по его спине. Там, под ногами лежало искалеченное тело одного из трех златовласых рыцарей, которых он повстречал на дороге. Вил не мог отвести от солдата оцепенелого взора: он ведь был так уверен в непобедимости рыцарей.

Вил с трудом оторвал взгляд от воина, как заметил второго из некогда славной тройки: этого смертельно придавил его собственный жеребец. Вил схватился за кинжал и попятился назад, но снова споткнулся о мертвое тело – одно, потом другое. Не в силах более выдерживать притяжения страшного зрелища, он повернулся, перескочил через груду трупов и умчался в глубь леса.

Петер приказал мальчикам снять с мертвых некоторые вещи: кремни, фляги, провизию, котомки, сапоги, которые подошли бы на детскую ногу, – все, что могло пригодиться. Затем он вывел их с поляны. Сам он остался на краю ее, чтобы напоследок помолиться о легионе, распростертом у его ног. Когда он окончил, Мария подбежала к нему, схватила за подол рясы и прижала заплаканное лицо к его ногам.

– Ах, малышка моя, – успокаивал ее Петер, – сейчас найдем твоих братьев и отправимся в лучшее место.

Вил одиноко сидел в чаще леса, крепко прижавшись к надежному широкому стволу ели. Он так уверен был в силе, которая, как ему казалось, передалась ему от златовласых рыцарей, что теперь вид их гниющих тел и весь ужас той чудовищной бойни душил в нем всякую надежду. Самым важным для него было пробить себе путь наверх, воцариться над горем и лихом этого мира, но безуспешность его чаяний, как призрак, преследовала его повсюду, а теперь нагло смотрела ему в лицо бессильными глазами мертвых. Он выглянул из-за ствола дерева и наблюдал, как его повсюду ищет и зовет жалкий старик в черной потрепанной рясе, слабый, беспомощный… И в нем Вил не увидел власти, и со вздохом поднялся на ноги.

Ожидая возвращения юного предводителя, Петер молился, чтобы Бог по милости Своей очистил детские умы от воспоминаний об ужасах того дня. Он умолял ангелов наполнить обоняние свежими запахами полевых цветов и золотым светом нового дня озарить их поникшие взоры.


Глава 11

Возвращение надежды

Крестоносцы обретают друга в Базеле


Еще не рассвело, когда испуганный лай Соломона разбудил крестоносцев. Вопреки горячим молитвам Петера никакие ангелы не пришли к ним, зато из-за умирающего костра появились двое здоровяков и стали распихивать заспанных детей и вытряхивать их из одеял.

– Подъем, бравые крестоносцы! – издевались они. – Вставайте на свои мелкие ноги, презренные твари!

– Кто здесь? – спросонья закричал Вил.

Мужчины засмеялись.

– Хо-хо! А мы лесные демоны, о которых рассказывали вам мамаши, и мы пришли по ваши жалкие душонки!

Петер встал не без помощи посоха.

– Заклинаю вас: оставьте в покое сих детей!

Его речь вызвала шквал гогота и парочку проклятий из уст незваных гостей.

– А ну-ка посмотрим, что у нас здесь? – вышел один из громил. В красноватом свете костра он вдруг стал очень похожим на огромного тролля. – Глянь, – сказал он второму, тыча пальцем в Петера, – только глянь на этот говорящий скелет.

Второй засмеялся и большим черным сапогом пнул самое сердце кострища, отчего в темное небо взвился целый сполох искр. Внезапная вспышка света озарила лица разбойников и их жертв.

– Ну и ну, – насмешливо проворчал первый, – Да у нас тут трусливая армия Иисуса собственной персоной. И надобно сказать, вам есть чего трусить, ибо мои руки чешутся надрать спину старику его же собственным посохом и отправить всех вас заодно с вашей визгливой собакой по мелким могилкам. – Он замолчал, чтобы пригладить бороду. – Ach, да что это со мной! Где же мои хорошие манеры? Скоро светает, и к заутрене мы проверим, что за сокровища вы успели стянуть за время своего далеко не святого Похода. А до тех пор, кроткие агнцы, мы с товарищем должны крепко связать вас.

Посмеиваясь, он передал второму конец твердой колючей веревки, и вдвоем они подогнали детей с несчастным Петером к толстому стволу березы. Они ржали и грубо насмехались, обматывая беспомощных крестоносцев новыми и новыми витками пеньковой веревки, пока накрепко не привязали их к старому дереву.

– Право, чудный вышел сноп. Кабы вы сопротивлялись, мой товарищ быстро перерезал бы вам глотки и справился бы с вашими пожитками без лишних хлопот. Вам надобно благодарить ангелов, что я оказался рядом, – прорычал второй разбойник. Рассветная дымка становилась все светлее, и перепуганные дети смогли лучше разглядеть своих захватчиков. Это были огромные и волосатые мужчины, с ног до головы в грязи, с широкими, громоздкими плечами, круглолицые, с крепкими толстыми ногами и полными одутловатыми руками, на которые были повязаны широкие кожаные ремни. На ногах у них были черные кожаные ботинки и стальные налодыжники, какие носят всадники в папской армии. Тяжелые кожаные рубахи и кольчуги обтягивали их плотные тела. Петер не сомневался, что они презирали самих себя (он это прочитал по их гневным красноватым глазам), за собственное малодушие и позор.

– Что скажешь ты, Леопольд, о наших маленьких пленниках?

– Ну, Альфред, мне кажется, что от столь никудышного скопища следует немедля избавиться, как от пехоты презренного Отто!

Альфред прижался к испуганной и смущенной Фриде.

– Вот это прелестная находка. Может не стоит их всех убивать. А, Леопольд, что скажешь?

Неожиданно Вил прошипел:

– Ежели тронешь ее, я самолично отправлю тебя прямиком к адским вратам!

Петер с сомнением прикрыл глаза, а Карл пораженно смотрел на страстного брата.

– Клянусь всем святым, Леопольд. Кажись, среди нас появился храбрец.

– Ха! Храбрецов мы так просто не оставляем. Думаю, надобно распотрошить наш сноп и проверить, из какого теста этот малец.

Воины вместе развязали толстый канат и выволокли Вила за волосы. Они играли с ним как откормленные коты с только что пойманной мышью, толкали его взад и вперед и хлестали по лицу и голове.

– Ну что, крестьянский мальчишка? Видать возомнил себя великим воином этого вашего Крестового похода. Ach, ага, это точно. Постой-ка… У тебя что, нет на поясе такого маленького крестика? Почему-то я вижу только очень хороший кинжал из оленьей ножки.

Альфред сорвал драгоценное сокровище с пояса Вила и полюбовался им, прежде чем аккуратно заложил его за собственный кожаный кушак. Вил промолчал.

– Ну, думаю, ты не против поделиться краденым с другим вором? – рассмеялся первый.

Петер медленно выступил вперед.

– Мои отважные воины, мы видели великие.

– Заткни рот, старик, – прикрикнул Леопольд. – Я не нуждаюсь в твоих словах, и если ты снова заговоришь, я, – он замолчал и улыбнулся Фриде. – Я познакомлюсь с юной светловолосой Madel, с этой нежнейшей особой по нашему, мужскому обычаю.

Фрида зажмурилась и в ужасе отвернулась: вид разинутого рта, полного гнилья, был ей невыносим. Петер почтительно склонил голову.

Разбойники принялись охаживать детей, пялясь каждому в лицо, пока зловещий взгляд Леопольда не упал на беднягу Георга.

Отличный откормленный боров, надо сказать, – передал он Альфреду, схватив испуганного мальчика за шиворот. – Взгляните на этого маленького лорда в этих его льняных одеяниях и шитых кожаных ботинках. Мне кажется, пузатик, этим простакам выпала редкая удача – разделить твое общество. Думаю, в Базеле за твою одежку можно запросить высокую цену.

Напарник улыбнулся.

Георг от волнения стал запинаться.

– Про… прошу прощения, я… я… сын г…

– Да мне нет дела, кто породил такого, как ты, – прорычал Альфред. – Снимай одежду.

Георг беспомощно озирался на дрожащих спутников, но никто не мог ему помочь. Гертруда, Мария, Фрида и другие девочки милостиво отвернулись, а Альфред стиснул Георговы щеки и заорал:

– Ты чего, оглох? Я сказал: немедля снимай одежду.

С покрасневшего, словно свекла, лица Георга градом лил пот, а по дрожащим пухлым щекам вдруг потекли слезы. Трясущимися пальцами мальчик медленно развязал шнурки на жилете и аккуратно выпустил тонкую исподнюю рубаху, ладно сшитую на заказ. Он нехотя снял панталоны и мучительно тяжело расстался с мягкими подштанниками, которые для него сшила мать. Теперь обнаженный Георг пристыжено стоял на виду хохочущих мужчин.

– Таким сынком возгордился бы любой отец! – гоготали они. – Уж поверьте, меня бы взяла гордость за все эти складки и сборки студенистого жиру. «Познакомьтесь с моим сильным, здоровым парнем», говорил бы я дружкам. Думаю, он отлично сгодился бы в вассалы Отто! Эдакий «Защитник королевства».

Георг молчаливо сносил унижение, пока Петер медленно подошел к нему и не закрыл его наготу от взора солдат.

Альфред поднял одежду мальчика и внезапно вынул кожаный кошелек, который позванивал монетами.

– Ха, xa! – проревел солдат. – Кажется, дети, ваш пухлый товарищ нес с собой целое сокровище, и наверняка вы ничегошеньки об этом не знали! Предчувствую, что тебе есть чем поделиться, может, пересчитаем монетки, толстяк?

Альфред стал высыпать серебро на землю, пока Леопольд рылся в мешках с провизией.

– О, у нас отличная солонина и лососина, и, мать честная, целая луковица. Немного проса, овса и две краюхи хлеба, о, походная фляга. Боже правый, кремни и хорошие сапоги и… Фу, да вы рыскали в карманах у мертвецов! Вам следует перерезать глотки за та…

Альфред перебил его.

– Наша жаба несла с собой чуть ли не двадцать шиллингов. Надо же, целый фунт, еще и с лишком. Отлично, добрый малый. Премного благодарны.

Петер внимательно наблюдал, как Альфред запихал пенни себе в карман, накрепко привязанный к поясу.

– Всего у меня в кармане три фунта, Леопольд, да еще тот, что у тебя. Надо сказать, неплохо наработали на целую неделю.

Леопольд подозрительно следил за товарищем.

– По-моему, самое время проверить счет и поделить все поровну.

Тихо выругавшись, Альфред уступил и снова выложил все пенни на землю: двенадцать пенни – это будет шиллинг, двадцать шиллингов – это фунт, да еще остаток… Они тщательно разделили все до мелочи. Затем каждый сгреб в карман причитающуюся часть трофея, и разбойники встретились взглядами.

– Это отродье нам больше ни к чему. Дадим им попробовать нашего меча – всем, кроме желтоволосой девицы.

Дети столпились около Петера как испуганные щенки. Вдруг Карл выпалил:

– В одном-то вы правы!

Солдаты удивленно уставились на мальчика.

– Э-э-э… м-м-м… господа, вы посчитали нас умелыми ворами. Тогда, вместо того, чтобы убить нас, дайте нам пойти и обшарить ближние деревни в поисках наживы. Да ведь мы и впрямь удалые разбойники, особенно, когда дурачить крестьян нам помогает священник.

Петер судорожно глотнул.

Оба солдата посмотрели друг на друга и подумали над предложением.

– Хм! – проворчал Леопольд. – Занятная мысль, но эти недомерки нам все равно не потребны. – Он схватил одного из самых маленьких детей и приставил к его горлу свой клинок.

Карл хладнокровно продолжал.

– Делайте как вам угодно, сир, но как раз самые маленькие ловчее всех проникают в амбары и кладовые, да и хозяйки охотнее раскрывают двери, стоит малышам пустить слезу.

Альфред откинул голову и рассмеялся. Он схватил Карла за уши и заревел.

– Боже правый, а у тебя голова что надо. Сегодня ночью мы вам зададим работу, дьяволята. В Кандерне.

Перепуганную паству, не мешкая, повели из лесу, и они снова вышли на приречную дорогу, откуда их направили на юг, к Кандерну. К ночи солдаты подустали и ворчливо велели детям разбить лагерь на виду у хутора, обнесенного плетнем.

– Я знаю, что у них водится мельник, пекарь, колесник и пивовар. Сомневаюсь, что в селении есть кто из зажиточных, кроме этих. Но это уже ваша забота. – Леопольд вытер рукавом рот. – Десять из вас пойдут и принесут нам все, что только можно. Ежели хоть один не вернется, клянусь, я задам работу своему мечу, и если добыча будет малой, для вас всех это также будет последняя ночь.

Мужчины осмотрели группу и выбрали для вылазки Вила с Карлом, Фридриха, Конрада и шестеро других. Бедняга Георг, завернутый в одеяло, прятался за стволом дерева и ничуть не жалел, что его оставили на месте. Альфред засмеялся и приказал Вилу найти для их толстого друга новую одежду.

– Добрые Господа, – вмешался Петер, – могу я просить вашего позволения, чтобы сопроводить моих славных парней?

Леопольд прищурил глаза.

– Ты священник или безумец? Я не встречал еще священника, который бы подсоблял другим красть!

Альфред хмыкнул.

– Ну тогда ты слеп как крот. Я вот не встречал священника, который не был бы вором.

– О, мой добрый друг, Альфред, – откликнулся Петер, – ты изрек большую правду, чем думаешь! Однажды я повстречал вора, который был священником, и знавал священников, которые были ворами чистейшей воды. Все это мне кажется…

– Довольно твоих загадок! – огрызнулся Леопольд. – Знаю одно: эта твоя ряса – лучшая наживка для тех, кто ничего не подозревает об обмане, так что катись отсюда вместе с остальными.

Петер напоследок взглянул на грустные лица детей и скрылся в темноте. Он тихо прошел вместе с сообщниками короткое расстояние, и они оказались у плетня спящей деревни. Вил прошептал Петеру.

– Нам нужен план. Я не собираюсь становиться их рабом, и, верно, все остальные тоже.

– У меня есть план, сын мой, ответил Петер. – И грустная его сторона в том, что мы вернемся с богатой добычей, награбленной у бедных крестьян. – Он подозвал детей подойти ближе и тихо зашептал: – Теперь слушайте очень, очень внимательно…

Окончив наставления, Петер почувствовал отвратительную тошноту внутри, ибо он вспомнил Дюнкельдорф и подумал, что очень ловко свыкся с ролью простого воришки. Он вздохнул. Вскоре одиннадцать теней прошмыгнули через покосившийся забор и стали пробираться по дремлющему селению. Они бесшумно крались между домами хутора, стремительно перебегали между дымящими кострищами и проворно заползали в темные дверные проемы. Своими шустрыми пальцами Фридрих стягивал всякую всячину с подоконников, которые крестьяне решили не запирать на ставни в эту тихую летнюю ночь. Карл шнырял между домами, вынося изнутри то несколько хлебов, то медовые соты. По всей деревне вдоль плетней, под окнами и между крошечными хижинами ни о чем не подозревающего люда скользили легкие детские тени. Только крестьянский храп, да редкое приглушенное ворчанье пса, подозрительного спросонья, нарушали безмолвие.

Вскоре запыхавшиеся дети собрались за стенами деревенской ограды, и расселись кружком под защитой деревьев. Не обошлось без тяжких вздохов и парочки сдавленных смешков, прежде чем каждый из них представил свою добычу остальным. Один гордо выложил на середину освещенного луной круга две свечи бараньего жира, другой – глиняной кувшин сидра и плетенку с ранними яблоками. Фридрих вынул пригоршню полосок копченой свинины и кишок, а Вил достал большой кусок сыра, отличную свинцовую пряжку и ковшик с медом.

– Отлично, ребятки, – поздравил их Петер, осмотрев добыток. – Просто отлично. – Сам он где-то стянул хлюпающий бочонок с элем, который он подкатил к изумленным мальчикам. – Смотрите, что у нас еще есть. Это наше оружие, – довольно сказал он. – Теперь наблюдайте, как оно поразит нашего противника!

Команда вернулась к нетерпеливым захватчикам и подошла к самому огню, чтобы предъявить добычу. Леопольд с Альфредом громко засмеялись, увидев разнообразное богатство награбленного.

– О, Боже правый, – гоготал Альфред, – сокровищ маловато, зато столько нужных и важных вещей! Кажется, мы отлично поладим, партнеры! Однако жаль, что вы забыли прихватит что-то из одежи для маленького хряка. Ach, да ладно. Главное вы раздобыли эля.

Забыв про детей, солдаты запустили огромные руки в свои мешки и выхватили две огромные деревянные пивные кружки, которые они немедля окунули в раскупоренный бочонок. Петер подмигнул Вилу, ибо знал, что за плоды приносит жадность до молодого пива! И как заведено, вскоре похитители, смеясь и пошатываясь, разгулялись в темноте, то дружно напевая что-то, то через мгновенье угрожая друг другу мечами.

Петер медленно отвел детей к краю стоянки, откуда они наблюдали за двумя простаками, которые опустошали кружку за кружкой. Через несколько часов веселья Леопольд нетвердой походкой приблизился к Петеру.

– Коли ты, священник, чаешь обкрутить нас, – промямлил он со злобой в блестящих глазах, – этим элем, ты, ты… э-э-э… Мысли куда-то разбрелись…

– Уверяю тебя, мой добрый друг, я не желаю тебе ничего злого.

– Ну да, как же, – пробормотал солдат, возвращаясь обратно к бочонку.

Они пили, пока на восточном небе не показались первые признаки рассвета, и Петер забеспокоился, что скоро проснутся сельчане и хватятся пропавших пожитков. «Ох, – подумал священник, – они нас найдут и не станут верить нашим словам». Он взглянул на красноглазых разбойников, которые все еще сохраняли остатки сознания, невзирая на снотворную траву, которую он тайком добавил в эль. «Эх, слишком мало белены, – с досадой подумал он. – Ах, кабы я не выбросил тогда белладонну!» Но было не время для сожалений, и Петер знал, что надобен новый план – и поскорей. Некоторое время он только смотрел на Соломона, потом осторожно прошептал Вилу.

Вил улыбнулся и рукой подозвал Фридриха. Ему также был доверен план Петера, и все трое стали осмотрительно подбираться к захмелевшим воинам.

Петер прокашлялся и впился глазами в Леопольда.

– Доброго утра тебе, сын мой. Я ожидаю услышать о твоих повелениях на грядущий день.

Леопольд потер чумазые щеки и промямлил:

– Ja, ja, да-да, старик, Богом… – запнулся он, зевая, – Богом клянусь, мы повторим вчерашнее. Мы с-с-с…

Отяжелевшие веки его опустились, но Петер наклонился ближе и сразил Леопольда длинным монотонным потоком рассуждений о смысле жизни, непостижимости Бога, философии и риторики, астрономии и тому подобном, от чего солдат, безусловно, провалился в глубокий и крепкий сон!

Альфред тем временем каким-то образом сумел подняться с земли и спиной опереться о надежный сосновый ствол, но его все равно одолевала тяжелая дремота. Вил присел перед ним, чтобы проверить, насколько тот еще владеет собой, но разбойник только невнятно пробубнил:

– Прочь… щенок, а не то… дорого за… платишь.

Голова его упала на грудь. Вил знаками поторопил Фридриха, и через несколько мгновений своими проворными пальцами малыш уже развязал веревки на кошельке и вынул из него несколько монет. Он тихо выложил пригоршню серебра себе на колени и полез за новой порцией. Почти опустошив кошелек, он проворно завязал ремни, подмигнул Вилу и пробрался между деревьев к Петеру.

Занудная лекция Петера сослужила отличную службу: Леопольд дремал без памяти. Старик внимательно следил за храпящим болваном, пока Фридрих осторожно пересыпал монеты Альфреда в кошелек Леопольда.

Вдруг Альфред нежданно метнулся спросонья, отчего Вил подпрыгнул и отскочил на несколько шагов назад, напугав Гертруду, которая пронзительно вскрикнула и метнулась в лес, мутно-серый от предрассветной дымки. От стремительного бегства девочки остальные вспомнили о собственных страхах, и лагерь мгновенно наполнился испуганными детскими криками.

Суматоха вывела солдат из дремоты, и они поднялись. Леопольд еле держался на ногах. Он метался во все стороны, ревел на Альфреда и хватал всех, кто попадался ему под руку. Разбойник загнал Марию в лес и поймал ее за волосы. Она завизжала, увидев, что он вытаскивает из ножен меч.

– Всем стоять, я сказал, или, клянусь всеми святыми, я снесу ей голову.

– Точно. И я ему подсоблю. Теперь всем стоять на месте, всем до единого, – орал Альфред.

Большая часть детей уже застыла на месте, и остальные тоже постепенно вняли мольбам схваченных товарищей.

– Добрый Леопольд, – убаюкивающий голос Петера был подозрительно спокоен. – Никто не пытался сбежать, славный господин, нет-нет, клянусь тебе. Перепуганные дети лишь сторонились лиха, ведь Альфред прознал о твоем воровстве.

Одурманенный солдат непонимающе взглянул на Альфреда. Альфред, не мешкая, решил проверить гнусный намек: он разорвал ремни кошелька и стал пересчитывать монеты. Леопольд же туго скрутил в руке Мариины волосы.

– Что за… что за смуту ты сеешь, старый…

– Гм-гм, я бы советовал тебе промолчать. Да-да, я уверен, что я…

– Отвечай, старик, или девчонка лишится своего языка! – прогремел Леопольд.

– Ну в этом, разумеется, нет никакой надобности, – с запинками протянул Петер. Он нетерпеливо посмотрел на Альфреда, который неуклюже считал свое добро. «Вот тупица! Ну и дурень! Да поторапливайся же», думал он. – Мой господин, искреннее желание мое – быть всегда и во всем только лишь миротворцем, – улыбаясь, добавил он.

Наконец лицо Альфреда стало подергиваться и надуваться.

– Где мои остальные деньги? – требовательно обратился он к соучастнику.

Леопольд повел плечами и безмолвно выпятился на разгневанного товарища. Он суетливо обратился к Петеру.

– Ты здесь что-то натворил, священник…

– Прошу прощенья, сир, но я связан клятвой говорить лишь истину и…

– Говори, человек! Говори, где мои монеты! – заорал Альфред.

Петер поклонился.

– Должен сознаться, Альфред, что я видел, как Леопольд взял твои пфенниги и переложил их себе в мешок, пока ты спал.

– Ты лжешь, старик! Лжешь! – закричал Леопольд. Он сорвал с пояса мешочек и подкинул его в руке. Но его глаза вдруг расширились, ибо разбухший кошелек упал ему на ладонь двойной тяжестью. У него затряслись губы, но прежде чем он успел вымолвить хоть одно слово, Альфред выхватил меч и кинулся на него.

Ловко расставленная ловушка захлопнулась! Петер сразу же велел самым маленьким детям бежать в укрытие леса.

– Бегите! Бегите! Быстрей, агнцы мои! А вы, Вил, Карл, Георг, ты, Ион, и ты, Фрида, хватайте, что можно, – и в лес! Быстрей! Быстрей же!

Старшие дети сновали и суетились по поляне, стараясь как бы ни попасть при этом под руку одного из дерущихся разбойников. Они собрали все одеяла и провизию, – всё, что только могли унести, – и исчезли в утреннем тумане вслед за остальными спутниками.

Оставив позади себя лязг клинков, мычанье и проклятья дерущихся солдат, дети со всех ног помчались по лесу. Они спотыкались о поваленные стволы, падали и поднимались снова, скатывались по одной стороне лощины и стремительно вскарабкивались по другой. На бедного Петера стоило посмотреть: как он прихрамывал и шатался на своих длинных паучьих ногах, несясь во весь опор в дымном свете утра, похожий на старую телегу на кривых осях, которая кренится то в одну сторону, то в другую. Наконец колонна выбежала на клочок земли, покрытой дерном, и запыхавшиеся крестоносцы повалились на мягкий прохладный настил. Но Петер не дал им отдышаться и поторапливал всех в путь.

– Прошу прощенья, дети, – просипел он, – но нам надобно бежать далее, и мы должны спешить.

Спустя многие и многие минуты бега Петер, наконец, решил, что они в безопасности, и позволил обессиленным детям недолгую передышку. Все дружно, со стоном упали на толстый игольчатый ковер хвойного леса. Вил утер пот с лица и, пользуясь случаем, напомнил пыхтящему священнику о своем главенстве.

– Да-да, о Боже, конечно, юноша, – с одышкой проговорил Петер. – Ты у нас самый главный.

Он закашлялся, большими глотками втянул в себя воздух и потряс головой.

Вил хмыкнул и повел плечами, потом приказал остальным на скорую руку собрать что-нибудь поесть. Когда с приготовлениями было покончено, Вил собрал всех вокруг себя.

– Отлично поработали. Мы прихватили с собой добрую половину пожиток, и, гляньте, я забрал у Леопольда свой кинжал!

– А я, Вил, – захвастался Карл, – выкрал с постели Альфреда свою цепочку!

По его красному лицу мелькнула дьявольская усмешка.

Петер подозвал Соломона и медленно отошел прочь от своего стада к огромной глыбе, возвышавшейся меж двумя древними соснами. Он стал на колени и поднял руки к небесам.

– «Господи, Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле! Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным врага и мстителя. Буду славить Тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса Твои. Враги мои обращены назад, преткнутся и погибнут пред лицом Твоим».

Старик заплакал от радости.

* * *


Чтобы увеличить расстояние между собой, бывшими захватчиками и селением Кандерна, крестоносцы шагали во всю мочь и вскоре снова вышли на приречную дорогу. К полудню они уже могли разглядеть каменные стены Базеля, который лежал на краю излучины Рейна. Для крестьянских детей зрелище было не из обыденных, и они восхищенно помчались к городу, пока Вил не осадил их.

– Стой! Всем сойти с дороги и сделать привал.

Он указал на овечий выгон, обнесенный низким забором. Дети послушно расположились на сочной зеленой траве лицом к северному берегу Рейна, где неухоженные лачуги громоздились одна на другую.

Петер оперся на посох и почесал Соломона. Он пристально рассматривал небольшие плоскодонные судна, которые везли на себе пассажиров, тревожно глядящих на бурливые воды реки. Суденышки кренились под тяжестью лошадей, вьючных мулов, воинов и крестьян, торговцев и священников, неуютно сбитых в одну кучу. С суден неслись такие проклятья и богохульства, какие редко достигали слуха старого священника. Петер скорбно покачал головой.

После небольшой передышки Вил и Петер отошли поодаль от остальных.

– Я говорю тебе: в этом городе нам, верно, повезет, – настаивал Вил.

Петер мягко ответил:

– Я, конечно, в твоем распоряжении, но, будучи твоим советником, всем сердцем заклинаю тебя: позволь мне единолично провести разведку. С городом ты не знаком, а я здесь бывал. У него женский норов. Не далее, как двадцать с лишним лет крепость сожгли дотла, и я сомневаюсь, что, восстановленная, она допустит хоть малейший намек на опасность. Говорю тебе: и всех крепостей, которые я повидал на своем веку, эта более всех похожа на женщину. На первый взгляд она привлекательна и приветлива, а через миг – злобна и своенравна.

– Мне ли не совладать с женщиной? – вызывающе спросил парень.

Петер погладил бороду и крепко поджал губы, чтобы обуздать невольную улыбку. Он не знал как ответить, поэтому просто сказал:

– Ах, да. До сих пор мне не посчастливилось узнать о твоих способностях в делах сердечных, зато я, безусловно, удостоверился в особом даре управлять нашим отрядом. Однако будет лучше, если сначала я осмотрю сей славный город. Но постой. Боже правый, я, кажись, снова опрометчиво преступил свои смиренные права! Конечно, ежели ты велел бы мне пойти, я бы так сделал. О, прости меня. Тысяча извинений.

Вил на минуту задумался, затем подбоченился и громко провозгласил:

– Я остаюсь с остальными, а тебе приказываю осмотреть город и донести сведенья о нем.

Петер склонился в молчаливом согласии. Затем, передав Соломона на попечение Марии, он простился с детьми.

– Я вернусь, как отслужат последнюю службу, а вы можете молиться за мою сохранность. – Он улыбнулся и помахал им, оттащив Вила в сторону. Он показал на мутную воду. – Смотри, юноша, как высока река. От небывалой жары высоко в горах растопился снег – более чем положено, – и это значит, что в предлежащих на пути низовьях небезопасно. Слушай меня. Ежели я не вернусь, не входите в город. А если у вас не останется другого пути, как только вперед, тогда веди их через великие горы. И – осторожней на перевалах.

Вил кивнул.

Крестоносцы смотрели вслед ковыляющему другу, пока он не подошел к пристани и не смешался с толпой путников. Затем они расселись вокруг костра, чтобы пересчитать остатки из съестного. «Ach, брат, – прошептал Вилу Карл, – с твоей стороны было бы куда благороднее, если бы ты, вместо своего кинжала, захватил бы одежду Георга!»

Вил оглянулся на Георга, который сидел, закутавшись в кусачее шерстяное одеяло, и растирал голые кровоточащие ступни.

– Ага, a с твоей стороны ты мог бы поступить по-дружески: что ж ты побежал за своей проклятой цепочкой?

– Ja, верно, но не я здесь главный. Это тебе нужно заботиться о других, – резонно возразил Карл.

– Георг, – окликнул его Вил, – тебе надобно было захватить свои панталоны.

Несколько детей захихикали, но покрасневший Георг только беспомощно посмотрел на них и слабо улыбнулся.

Вил дружелюбно засмеялся.

– Ладно, не горюй. Я пошлю Карла с Лукасом, чтобы они нашли тебе, что одеть. Есть у кого что-либо на обмен… или несколько монет?

Фридрих встрепенулся и, улыбнувшись во весь рот, подскочил к командиру. Он опустил пальцы в котомку и хихикнул.

– Знаете ли, сир, я оставил себе скромную долю пенни.

– Ха-ха! Отлично, Фридрих! – одобрительно воскликнул Вил.

Мальчик гордо опустил монетки в раскрытую ладонь Карла.

– Отыщи для Георга хорошую одежку!


Крепость Базеля служила пристанищем для римских легионов еще восемь веков до того, как Петер посетил город, и, сидя на носу приземистой лодки, старик вновь поразился великолепным видом древнего селения. Когда его взгляд упал на парные шпили кафедрального собора, расположенного сразу за доками, он стал освежать в памяти воспоминания о городе и расположение его улиц. «Неплохо бы напрячь ум, да и сократить блужданья по городу», – подумал он. В воображении перед ним разворачивались длинные ряды соломенных кровлей вдоль тесных улочек, которые вели к возвышенностям, где селились состоятельные горожане. Он вспомнил нищих, ютившихся в низинах, и как часто их дома становились жертвой наводнений.

Улицы в Базеле были узки, но все равно манили путника. Петер вспомнил о коробейниках и менестрелях, жонглерах и охотниках за богатством. В многообразных тавернах и постоялых дворах столы ломились от хлеба, вина, сыра и эля со всего, известного в те времена мира. Ибо тут были врата Альп, и сюда стекались темноглазые торговцы с восточных герцогств Моравии и земель Коринфа, цветастые танцоры из Бургундии, невидимые папские лазутчики. Городские роскошества привлекали уставших путников, которые, дабы достичь северных тевтонских земель, преодолели опасные горные перевалы и пересеченные местности. Для тех, кто устремлялся по тем же тропам, но в обратном направлении, город также был гостеприимным домом и богатым источником всего необходимого в пути.

Крепкий теплый ветер настойчиво увлекал одномачтовое судно вперед. Несколько могучих усилий гребцов – и выцветшая лодка легонько стукнулась о покореженную пристань. За свое нетерпение несколько пассажиров заработали ласковый упрек Петера, но вскоре все благополучно выбрались на досчатую дорогу, ведущую к банку. Но не успел старик отойти далеко, как его верный посох напрочь застрял в трещине между досками. Громкие проклятья, которые, не долго думая, стали слетать с его закусанных губ, никак не совмещались с внешностью священника, что и привлекло внимание любопытного путника.

– Добрый день, приятель. У вас, кажись, маленькая неприятность.

Петер раздраженно нахмурился.

– Угу. А вы, кажись, мастак замечать то, что и так хорошо видно.

Без дальнейших разговоров незнакомец своей единственной рукой схватился за посох, выдернул из щели его и протянул озадаченному священнику.

Петер вздохнул.

– Что ж, благослови тебя Бог, сын мой. Наверное, отныне я твой должник.

Странник улыбнулся и кивнул, положив руку Петеру на плечо.

– Да, наверное, так и есть. Позвольте сказать еще. По вашему виду вы наверняка состоите, или состояли, священником?

Петер залился краской.

– Ага, так я и подумал. Однако простите меня за дерзость, но вам бы пристало повнимательнее следить за своими речами.

Старик сверкнул глазами и от всей души рассмеялся.

– Ах, странник! Твой весьма учтивый укор попал прямехонько в цель, и я дважды твой должник. Позволь отплатить тебе за учтивость кружкой дорогого эля.

– О, благодарю, святой отец, но нам, кажись, не по пути.

Петер взял его за плечо.

– Не столь важны наши пути сейчас, а вот за твою доброту я должен отблагодарить тебя. Умоляю тебя перекусить и выпить со мной на скорую руку.

Путник колебался.

– Я обязан идти. Может как-нибудь в другое время и в другом месте?

– Взгляни на меня: мне осталось не так много времени и мало где я успею еще побывать. – Огонек в его глазах не давал незнакомцу уйти.

– Ach, ладно. Что с тобой поделаешь, старик, – вздохнул странник. – Ты меня заговорил.

Незнакомец был небольшого роста. Его кудри, червонно-золотые под полуденным солнцем, спускались до плеч нечесаным руном. Широкое добродушное лицо обрамляла коротко стриженая борода, а правый глаз прикрывала заплата черной кожи, которая держалась на тонкой пеньковой бечевке. Одет он был в грубую длинную тунику коричневого цвета, заношенные кожаные гамаши, покрытые пылью месячной, а то и годичной давности. Кожаные сапоги плотно обхватывали его голени. Справа, на широком поясе висел короткий добротный клинок. Левой руки у него не было, а пустой рукав был аккуратно завернут и подвязан за культю. Он производил впечатление грустного, но доброго человека, а по речи и свободном обхождении с окружающими легко можно было догадаться о кротости духа.

Они хорошо поладили, Петер и незнакомец. Они смеялись и перекидывались шутками, пока проходили чрез городские ворота под тревожным присмотром верной базельской стражи. Незнакомец указал на последнюю торговую лавку в длинном ряду домов, которые неуклюже взбирались по крутой дороге, ведущей на холм. Там он заметил уютную таверну, с обычными длинными столами и кривыми деревянными скамейками.

– Итак, странник, – сказал Петер, усаживаясь за стол, – как перед Богом говорю, еще ни разу за всю жизнь я не пил с человеком, чьего имени не знал.

Незнакомец робко отвел глаза.

Петер настаивал.

– Прошу прощенья, я не расслышал твоего имени.

Мужчина медленно ответил.

– С меня довольно имени «Незнакомец».

– Нет уж, – ответил священник, – что это еще за имя, «незнакомец». Ой, да ведь ты моего пока не знаешь. Меня все зовут Петер К… впрочем, довольно и просто «Петера».

Незнакомец улыбнулся.

– Я бы хотел забыть свое имя, – добавил он тихо. – На это много причин.

Петер сочувственно посмотрел на собеседника и мягко спросил:

– Могу хоть я звать тебя «Другом»?

Глаза незнакомца влажно заблестели, и он кивнул.

–. Значит, решено, – сказал Петер. – Я буду Петером, а ты – Другом. Мне очень даже нравится.

Он взглядом нашел дородную служанку и лихо, во всю мощь проревел:

– Эй, барышня! Пива для Петера и Друга! – он хихикнул как мальчишка, вспоминая буйные дни былой юности. На беду Петера, он всецело отдался памяти о прошлом, не подумав о настоящем, а в настоящий момент кошелек его был пуст. И стоило появиться элю на столе, как веселье священника резко оборвалось. Он тупо уставился на злобную тучную прислужницу, которая возвышалась над ним.

Петер стыдливо зарделся, и Друг решил, что волосы старика еще более побелели. Робкая однозубая улыбка не спасла священника. Служанка недовольно сложила руки на объемистой груди и с высоты гневно взирала на вспотевшего Петера.

– Хорош улыбаться, сморчок, лучше, давай, плати за пиво. И поспеши, некогда мне тут с тобой возиться. У меня и без тебя дел хватает.

Петер сморщился. И в такой-то момент извечная изобретательность подводила его! Мысли его были лишь о пышущем яростью, надутом лице женщины, которая подступала к нему все ближе и ближе. Он стал что-то мямлить. Позабавленный этим зрелищем незнакомец, наконец, хмыкнул и бросил на стол пенни. Петер склонил голову.

– Я снова попал к тебе в должники, мой друг. Прошу, поверь, у меня не было в намерениях снова повторяться. Я… я помолюсь об особом благословении для тебя, знаешь ли, ряса моя придает какую-то силу молитвам.

Друг жестко посмотрел на Петера и ответил строго.

– Петер, не пытайся выкупить мою доброту, а принимай ее как есть.

Слова были сказаны так искренно и неподдельно, что удивленный Петер устыдился еще более.

– И снова я у тебя в долгу. Ты правильно делаешь, что обличаешь меня ради моего же блага. «Искренни укоризны от любящего». Прости меня.

Друг сердечно похлопал Петера по плечу и заказал еще эля и вскоре они выпили намного больше кружек пива, чем позволило бы благоразумие, кабы его заблаговременно не усыпили. В очередной раз отхлебнув от своей кружки, Петер тоскливо придвинулся ближе.

– Скажи мне, Друг, и прости за любопытство, но твой в-вид свидетельствует о каком-то тяжком н-на-наказании. Какая провинность стоила тебе твоего доброго имени?

Друг уперся взглядом в столешницу и медленно заговорил.

– Я не ужился с женой и для искупления души нуждался в церковном наказании. Поэтому я вступил в армию лорда, которая сражалась на севере с восставшими сервами. Я… я старался добрыми делами прикрыть свою ненависть к жене. – Его голос становился громче. – Ach, но я всего лишь обманщик, лжец и слаб духом. Моя солдатская служба, чается мне, не имела ничего общего со служением Церкви. – Он запнулся и длинным глотком пива залил тяжелый комок в горле. – И что хуже всего, я покинул своих двух сыновей.

Петер внимательно слушал. Дурманящее пиво не лишило его сострадания. Он рассмотрел понурого собеседника и ласково дотронулся до его руки.

– И мне также ведома боль, добрый человек, – промолвил он. Друг только посмотрел на коричневое питье в кружке.

– Нет-нет, истинно говорю тебе: я изведал земной боли, – утверждал Петер. – Мало кому я поведал об этом, но будучи студентом в университете, я женился на прекрасной дочери герцога Рейнфельдского. Звали ее Анна Мария, и для меня она была ценнейшим цветком во всей Империи. – Петер утер глаза. – У нее были длинные косы и большие зеленые глаза. Кожа ее была чистой и гладкой, без изъяна и единого пятнышка, как ваяние искусного мастера. Когда она смеялась, в ее глазах вспыхивали огоньки как крохотные свечки, а щеки алели цветом самой зрелой летней розы. Все ее тело было гибким и округлым, упругим и здоровым. У нее была добрая и нежная душа, и острый ум. Многие часы мы провели в саду, где вместе смеялись, собирали цветы и мечтали о будущем.

Голос его дрогнул, и старик замолчал. Внезапно, он переменился в лице.

– Но вскоре я познал, из сколь худой глины сотворено во мне сердце. Меня отослали в Салерно изучать медицину и аптекарскую науку, и в то чудесное, теплое италийское лето она приехала ко мне. Но сентябрем, в первый же день его, ежели память не изменяет мне, один бенедиктинец поведал мне о чуме в Ломбардии. И я, по своему обыкновению, немедля отправился, дабы узнать, какой способ лечения самый успешный. Около двух недель я провел вдали от Анны Марии и все дни находился среди больных. Мои мысли были только о врачевании, но вскоре я затосковал по ее прикосновению и вернулся к ней, не ведая о демонах, которые преследовали меня. Спустя немного времени после Дня всех святых она заболела лихорадкой и через две недели, на заре нового дня, ее дух покинул землю.

Мне велели самому сжечь ее тело и два месяца прожить вдали от всех. За эти два месяца, добрый человек, я до конца изведал себялюбие собственного сердца.

Голос Петера угас, глаза наполнились слезами. Между двумя мужчинами, да еще несколькими суровыми посетителями, коих затронул печальный рассказ священника, встала стена смущенного молчания.

Но слушателям вдруг стало неловко от чувств, от всей истории, которая пробрала их до глубины души, и они старались разогнать нахлынувшую нежность. Один беззубый резко поднял кружку.

– За… Анну Марию, – проревел он.

Другой отхаркнулся и подробно изложил, в чем его собственная жена так отличалась от Анны Марии.

– Хотя, верно, и моя походила на розу – эдакая колючка с шипами!

Плешивый коробейник поспешно смахнул слезу и заорал, что его жена больше напоминает быка, чем женщину.

– Точь-в-точь, как наша пивная хозяйка!

Другой вопил, что округлости его жены были, еще куда ни шло, привлекательны, но вот ее лицо наводило на него ужас по ночам!

Петер и его новый друг сначала только мило улыбались, затем засмеялись и вскоре присоединились к многоголосному реву диких историй и небылиц. Петер решил скинуть долой печаль и улыбался во весь рот. Не желая, чтобы его превзошли в рассказах про сватовство и женитьбу, он взобрался на стол и потребовал тишины. Какой-то приятель поддержал тощую руку Петера, пока другой плеснул в его кружку еще эля, и в таверне установилось молчанье. Захмелевший священник прокашлялся и провозгласил:

– «Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена – равны!»

Товарищи одобрительно заревели и зааплодировали, и потребовали еще что-нибудь в таком духе. Выпитый эль уже окончательно возобладал над Петером, и он, смеясь, опустился на шаткий табурет, задыхаясь от смеха.

– «Лучше жить в земле пустынной, нежели с женою сварливою и сердитою!» – с усилием просипел он.

– Точно! Большей правды я отродясь не слыхал! – проревел кто-то из толпы.

Служанка с кувшином свежего эля пробиралась между бесстыдными мужчинами, щедро раздавая пощечины направо и налево. Лицо ее пылало, но она и не подумала скрывать свое отвращение к происходящему вокруг.

Петер усердно припоминал еще стихи из Писания. Он почесал макушку, затем властно простер руки над сомнительного вида паствой. Он шикнул на буянивших товарищей и сдержал преждевременный смешок. Он честно старался принять подобающий вид, прежде чем невнятно прошамкал:

– «Что золотое кольцо в носу у с-свиньи, то женщина к-кра-сивая и – безрассудная».

Ему не удалось выговорить стих до конца, как он свалился с табурета на руки ликующих приятелей.

Но служанка не вытерпела и гневно направилась к Петеру.

– Старый дурень, – проревела она, перекрыв общий гам.

Твоя бедняжка Анна Мария, видать, по безрассудству вышла за тебя.

Петер повел плечами и упал на скамью, тяжело раненый словами женщины. Праздник кончился.


Глава 12

Нa краю преисподней


Карл и Фридрих оббежали все ближние селенья и вернулись в лагерь, довольные полным комплектом одежды для Георга, которую им удалось раздобыть.

– Мы нашли мельника, который отдал нам все это за каких-то восемь пенни! – хвастал Фридрих.

Георг несмело улыбнулся, почтительно сдержав комментарии по поводу выбора платья. Зато Вил не сдерживался в выражениях.

– Вы истратили почти целый шиллинг на отрепье, поеденное молью? Вам ли не знать, что мельникам не след верить.

– Никакое это не отрепье! – возмутился Карл. – Туника сшита из хорошей шерсти, а гамаши – из плотного сукна. Нам дали еще и льняную рубашку и, посмотри только, кожаные ботинки с одной-единственной дыркой на пяте.

– Карл, – вздохнул его старший брат, – эта твоя «хорошая шерсть» обветшала на плечах, швы по бокам разошлись, гамаши истерлись на задке, и на обоих коленях – дыры. Ботинки ссохлись и потрескались. Ты что, ослеп, болван? Да, для торгового Дела ты не годишься.

H Но, Вил, – нерешительно вставил Георг, – это куда лучше, чем мое одеяло.

– Глянь, – перебил его Карл, – я выпросил у мельника ножницы. В Базеле нам нужно предстать в подобающем виде, а для этого нужна хорошая стрижка.

– Ты совсем рехнулся, Карл! – засмеялся Вильям. – Держись от меня подальше со своим кресалом!

– Я буду поступать, как учила мать. Она говорит, что окружающие не станут доверять тем, чей облик не…

– Не смей говорить мне о матери, – с досадой перебил его брат, – о ее бесконечных наставлениях! Мне до них дела нет, а еще меньше меня волнует доверие других.

Карл не ожидал такого упрека.

– Я только лишь хотел, чтобы мы хорошо выглядели на празднике Успения. Ты ведь тоже надеешься туда попасть?

Вил не ответил, но в разговор вступил ясноглазый Лукас, говоря, что праздник станет «должной наградой за их злоключения». Остальные подхватили его мысль, и вскоре все чумазые крестоносцы дружно болтали о том, каким надлежит быть хорошему празднику. Они восхищенно говорили о столах, на которых высятся горы ранних фруктов и копченой свинины, о менестрелях и жонглерах, о многоцветных флагах и всеобщем веселье. Что за чудесные картины рисовали они в своем воображении, что за прекрасные мечты светились в их радостных глазах!

Пока другие шумно тараторили, Георг приступил к более насущным и безотлагательным делам и, спрятавшись за густую поросль кустарников, принялся примерять новое платье. После долгих мучительных стонов он, наконец, вышел из укрытия и направился к товарищам. Он упорно всем своим видом старался сохранять то скудное достоинство, которое ему позволял новый наряд. Пораженные дети моментально затихли и осторожно поглядывали на раскрасневшегося товарища, пока Вил осматривал его с ног до головы.

– Карл и Фридрих, дурни вы безмозглые, вам бы следовало вспомнить о размерах парня.

Карл беспомощно взглянул на Фридриха: он не знал, то ли ему просить прощения, то ли от души посмеяться! Льняные панталоны Георга обтягивали его ноги как мокрый шелк, так что на потеху зрителю выпячивались все его выпуклости и складки на теле. Панталоны заканчивались где-то чуть ниже колена, хотя должны были доходить до лодыжек. Ботинки для него были слишком велики; Вилу они казались огромными ведрами, в которые были посажены толстые ноги Георга. Заношенная туника сильно натянулась на животе, по бокам зияли треснувшие швы, а подол загнулся на бедрах. Рукава опускались немного ниже локтя, а тесные подмышки, видать, терли, и ему было невыносимо больно от каждого движения рукой. От каждого сделанного шага на нем все разрывалось и трескалось, когда он вперевалку подошел к друзьям, которые вовсю потешались над ним.

– Быть может, ежели я чуточку наклонюсь, одежда будет на мне лучше сидеть, а, Карл? – робко спросил Георг.

– Ну, ты ведь незнаком с крестьянским одеянием, поэтому…

– Крестьянское одеяние? – переспросил Вил. – Да это одеяние шута!

Его высказывание еще больше рассмешило детей, вызвав целую лавину хохота, а Мария сорвала цветочек и запихнула его Георгу за пояс.

– Может так будет лучше? – нежно пролепетала она.

Георг взглянул на цветок, безжалостно сдавленный между складками на животе, и внезапно просветлел.

– Гляньте на меня, – проревел он. – Только гляньте на меня!

Развеселившись, он смеялся и смеялся – по-доброму, искренне, от души, сотрясаясь всем телом и плача от смеха. Так смеются добрые хорошие друзья.

Когда крестоносцы, наконец, успокоились, Карл сердечно извинился перед Георгом, и они пожали друг другу руки. Затем он велел всем мальчикам стать в ряд, дабы остричь волосы и стать похожими на «истинных христианских воинов», как им и подобает. Мальчики неохотно, но послушно выстроились в очередь, привычные к подобным приказам, и тревожно ждали, пока Карл быстро отхватывал, срезывал и дергал за сбитые кудели. Он закончил работу прежде чем мальчики успели сообразить, удивлено взирая на претерпевшие головы друг друга. Юные воины стали похожи на дурно остриженных овец, которые ждут, чтобы сострадательный пастырь увел их подальше и скрыл их позор! Но гордый цирюльник был глух к жалобам и сам отстриг свои рыжие кудри, прежде чем дать отдых заржавелым ножницам.

Карл плюхнулся на траву рядом с братом, который только покачал головой, глядя на безнадежную стрижку младшего. Они сидели молча, забывшись каждый своими мыслями, а день медленно клонился к концу. Под ними тек вечный Рейн, усеянный переправами и редкими лодками. За рекой вставали городские стены, а за ними – дома купцов. А там, еще дальше, их ждал прекрасный мир высоких зеленых гор и ярко-синего неба.

– Ах, как же красиво, Вил. Поистине прекрасно. Если бы я был ангелом и мог взлететь высоко-высоко! Сверху, наверное, такая красотища.

Вил ответил не сразу.

– Я и не сомневался, что ты так скажешь. Нет, нет, бедный несмышленыш, мир не таков. Я смотрю на мир как завоеватель: он – как гигантская крепость, которая противостоит мне.

– Ach, Вил, разве ты не видишь красоту вокруг? Разве тебя не пленяют загадочные тени вон там, в долине, и… сочная зелень. Я никогда не видал такой зелени. А посмотри, посмотри на город, на стяги и гербы, на…

– Я и прежде видал зелень, и видал тени, хм, каких ты не видывал и даже не представляешь себе. Ну видел я и синее небо, и красивые цвета, но что из этого?.

Карл пожал плечами.

– Я… я… не знаю, что сказать, но когда я смотрю вокруг, глаза говорят мне, что мир лучше, чем ты и другие думаете о нем. Мир – это место красоты, и надежды, и… и восхитительного будущего!

– Ara, как же. Поди, скажи о надежде Лотару, Карл. И скажи Марии, что у нее прекрасная рука. А в чем благая весть тем детям, которые висели там, на том проклятом дереве? Боже правый, Карл! Ты как слепой, не видишь истинного мира. Тебе пора открыть глаза и научиться противостоять окружающему, а не то окажешься под могильной плитой раньше, чем успеешь первый раз побрить свое «ангельское» лицо.

Несчастный Карл не мог найти, как ответить.

– Ты, – горько молвил он, – ты всегда считал себя лучше других.

– Так-то лучше, – ехидно ответил Вил. – Теперь-то ты прозрел, наконец. Клянусь святыми, ты увидел истину. Верно, я не совершаю многих ошибок, и никогда не стану прислуживать другому. Нет, все что мне нужно, – это мои верные руки. Ты никогда не увидишь, что я бегу с поля битвы. Никогда! Я повсюду вижу зло и готов к встрече с ним, ибо я сильней его.

Вил вскочил на ноги и надменно улыбнулся – самодовольной, обидной улыбкой, которая вызывает ненависть и горечь, ранит в самое сердце.

И Карл упрямо поднялся и посмотрел в жесткие глаза Вила.

– Кто-то из нас неправ. Быть может, со временем ты все поймешь.

Вил пропустил мимо ушей последнее замечание и резко ткнул руки в бока. Он посмотрел поверх головы брата и гаркнул:

– Строй шеренгу. Скоро стемнеет, а мы должны еще найти старика. Боюсь, из-за своего не в меру острого языка он снова попал в беду.

Дети поспешно собрались и послушно пошли за Вилом к берегу Рейна, а потом – к оживленной дороге, ведущей на пристань.

– Нам потребуется немного денег для переправы. – Вил достал котомку и вынул монеты. Он передал плату седому паромщику, и вскоре крестоносцы плотно сидели на борту широкой плоскодонки. Когда ворчливые гребцы подтянули их ближе к южному берегу, до слуха детей донеслось хлопанье флагов на городской стене. Юным крестьянам из германской глубинки казалось, что они входят во врата самого града Сиона, и им вдруг стало не по себе.

– Я думаю, мы должны петь! – предложил Карл.

Вил презрительно закатил глаза, но компания сошла на заполненную народом пристань и хором затянула песнь надежды.

* * *


По залу пробежал ехидный смешок. От упрека служанки Петер робко повел плечами и съежился, глазами ища поддержку в улыбающемся незнакомце. Вдруг сердце его екнуло.

– Mein Gott, Бог ты мой, – воскликнул он. – Мои дети!

Петер резко встал на шаткие подкашивающиеся ноги и упросил нового друга пойти с ним.

– Только до моста, – согласился тот, – а далее мне следует идти своим путем.

Они оба торопливо шли по многолюдной дороге. Петер все настаивал.

– Я так рад, что ты повстречаешься с моими дорогими агнцами, милый друг. Ты, верно, слыхал, что «один взгляд в глаза юных добавляет добрый год жизни!»

Друг замедлил ход.

– Нет, – с расстановкой ответил он, – дети напоминают мне о моих мальчиках, и мне невыносимо больно от таких напоминаний.

Петер стал, чтобы отдышаться.

– Несчастный незнакомец, твоя тоска тяжким грузом ложится на мое сердце, но я более чем уверен, что ты поймешь какое это благословение – моя маленькая компания. Они такие усердные, такие решительные, такие стойкие. Клянусь, что теплое общение с ними вернут надежду твоей уставшей душе.

Вскоре они вышли за широкие врата и поспешили к пристани, как Петер вдруг услышал знакомую мелодию. По его морщинистому лицу поползла умилительная улыбка, и он, схватив Друга за тунику, сквозь толпу поволок его к тому месту, где возлюбленная паства высаживалась из лодки на берег.

– Хо-хо, детишки мои! – завопил Петер, ковыляя к детям. – Как хорошо, как славно снова вас увидеть. Смиренно прощу прощенья за то, что я задержался.

Глаза Вила выражали достаточно упрека, но парень не преминул высказать его вслух.

– Да все это время ты пил без продыха, – резко сказал он. – От тебя хмелем несет на целую милю, и ты даже идти не можешь без этого парня, который держит тебя.

Соломон игриво подскочил к священнику, и старик почесал его за ухом. «Хоть этот ничем не попрекнет», – проворчал про себя Петер.

– Ой, юноша, от тебя ничего не скроешь. Молюсь лишь, дабы ты учился на моих ошибках, а не последовал им.

– Ей-богу, Петер, – не стал напирать на него мальчик, – ты меня, бывает, разочаровываешь. Не стану лгать и говорить, будто бы не рад тебя найти, хотя, не сомневайся, мы бы продолжили путь и без тебя. Надеюсь, ты раздобыл что-то съестное и нашел нам место для ночлега?

– Э-э-э, – помедлил Петер. Его взгляд упал на Карла. – О! Добро пожаловать в Базель, отрок. Пусть, – Петер замолчал и молча посмотрел на крестоносцев. – Милые мои, что сталось с вашими бедными головами?

Девочки захихикали, а мальчики вмиг потеряли свой, доселе бравый вид, и, запихав деревянные кресты обратно за пояса, все резко посмотрели на Карла.

– Ага, понятно, – продолжал Петер. – Значит теперь вы более похожи на прекрасных образцовых солдат, в отличие от некоторых… оборванцев, – Он подмигнул и взглядом указал на Вила.

Поскольку на пристани со всех сторон их теснили прохожие, крестоносцы направились за Питером и его странным спутником к городским воротам, а затем – в тихий закоулок на рыбном рынке.

– Ты не ответил на вопрос, – настаивал Вил.

– Да-да. И вопрос твой верен и справедлив, надо добавить. Но позволь мне прежде представить своего друга. – Петер повел рукой в сторону странника. – Он освободил себя от уз земного имени, и нам оказана честь называть его по своему желанию. Думаю, лучше нам называть его Другом, ибо именно другом сегодня он стал для меня.

Незнакомец заметно смутился. Он слабо улыбнулся и робко кивнул подозрительным детям. Мария боязливо показала на него рукой.

– А где вторая рука?

Друг удивился вопросу, но от слов девочки ему вдруг стало необычно тепло на душе. Он склонился перед ней на колени и ласково посмотрел на нее. Он заметил, что кожа у нее обветрилась, однако носила приятный румянец летнего солнца. Золотые волосы были заплетены в неровные косы, которые обрамляли ангельское, по мнению Друга, лицо. Когда его взгляд упал на ее сухую руку, он все понял.

– Знаешь, малышка, милая Madchen, – нежно промолвил он, – просто мне нужна только одна рука.

– А почему? – спросила она.

– Я прекрасно справляюсь одной рукой, ведь у меня есть только один нос, чтобы ковыр… хм, чтобы утирать его, только один рот, только одна голова, которую надо чесать. Понимаешь?

Но Лукас не дал девочке ответить.

– Вы что, солдат? – спросил он.

– Когда-то был им.

Вил внимательно осмотрел его и поинтересовался:

– А откуда вы родом?

– Я с севера.

– Откуда – с севера?

– Не столь важно, юноша. Я пришел с севера и на север возвращаюсь.

– И мы тоже пришли с севера, – добавил Карл.

– Это хорошо, что ты не забываешь, где твой дом.

Вил не отставал от Друга и все требовал ответа на вопрос.

– Почему вы не отвечаете?

Странник посмотрел на Петера, ища подмоги, но священник только пожал плечами. Теперь к нему обратился еще и Фридрих:

– А что случилось с вашим глазом и рукой? Вы были крестоносцем в Палестине?

Странник терял остатки терпения: вопросы заметно его раздражали, но он вежливо ответил:

– Да, я был воином, но не в Палестине. Глаз я потерял в битве с врагом иного рода, а руку.

– А кто был вашим врагом? – перебил его Карл.

Друг долгим взглядом посмотрел на Карла.

– Он не был моим врагом, и никого из живущих я не назову своим врагом.

В разговор вступил Фридрих.

– Тот, что выколол вам глаз, был храбрым воином? А вы его потом убили?

Страннику было не по себе от любопытства детей, и он снова взглянул на Петера. Старик опять пожал плечами.

– Что поделаешь, Друг, и они – воины, боевые товарищи, которые жаждут познаний.

Друг обратился к Фридриху.

– Скажу тебе одно. Человек, лишивший меня глаза, был, верно, отважным и честным воином. Но в тот самый миг, когда его булава поразила меня, я проткнул его копьем. Не знаю, выжил он тогда, или нет. Больше не спрашивай меня, ибо я ничего не скажу.

Пока странник отвечал, Вил с Карлом пристально его разглядывали и почувствовали, что и он сам не сводит с них глаз. Но больше ничего они не успели спросить друг у друга, ибо на рынке вдруг появился пристав с дюжиной военных и немедля подошел к детям. Пристав схватил Фридриха за ворот:

– Гляньте-ка! Наши крысы будут сыты! – Солдаты засмеялись. – Именем магистрата Базеля я арестовываю вас по обвинению в краже.

– Вы ошибаетесь, – запротестовал Петер. – Ни один.

– Молчать, старый дурак, – зарычал пристав и швырнул Фридриха об землю.

То ли это от пива Петер так расхрабрился, то ли сам дьявол Науськал его, то ли его разумом завладел защитный звериный инстинкт, но он дерзко приставил длинный нос к лицу черноглазого пристава и разразился длинной тирадой таких непристойностей, которые вогнали бы в краску даже самого развращенно сквернословца!

Огорошенный пристав, однако, быстро пришел в себя и выплеснул на Петера собственный запас брани и ругательств, еще больше приблизив свое бородатое лицо к лицу соперника. Громкая перебранка завладела вниманием воинов, и Друг этим мудро воспользовался.

– Юноша, пусть дети сбросят свое имущество ко мне в мешок. Быстро! А не то стражники все отнимут.

Вил подозрительно посмотрел на странника, но затем шепотом передал его приказ остальным детям. Бурный поток ругательств Петера оскорбил нежный слух некоторых прохожих, которые теперь поспешно удалялись с рынка, но пристав с воинами, напротив, еще больше распалялись. Крестоносцы вовсю пользовались отвлекающим маневром: незаметно, по одному подходили к Другу и бросали ему в мешок – луковицы, несколько брюкв, кусочки солонины, черствые корки и другие разнообразные остатки провизии. Вил неохотно расстался с кинжалом, а Карл – с цепочкой. Они тревожно смотрели, как странник торопливо завязывал мешок. Затем, в мгновенье ока, незнакомец с поклажей и Соломоном, привязанным по боку, скрылись в тени.

Наконец пристав велел стражникам заковать неуемного священника и привязать детей друг к дружке тяжелым канатом. После сего военные повели колонну детей словно овец на убой, подгоняя и подстегивая их на ходу длинными копьями. Крестоносцы в ужасе послушно зачастили ногами, пробираясь по узким улицам и отважно снося насмешки горожан. Однако когда они завернули за угол и уперлись в зияющие врата страшной тюремной башни, все упали духом.

Неотступно Друг следовал за крестоносцами на безопасном расстоянии. Он украдкой бросил взгляд на детей из ближнего проулка. Мимо проковылял нищий и, услышав тихий стон, обернулся и прошамкал:

– А-а-а, следишь за этими дьяволятами? Да-да, они получат свое по заслугам, верно, по заслугам. Я видывал, как они приходили сюда толпами, и, ей-богу, думал, что они уже перевелись. Так нет. Ну, пусть теперь изгнивают в темнице.

– Ja, верно, – прокряхтела старая ведьма. – Наконец-то у нас появилось правосудие. Эти малые подонки пришли с самого севера, а по пути к нам они грабили и убивали честных жителей. Говорю вам, их всех надобно вздернуть.

– Точно, точно, – вступил еще один голос из толпы. – Я слыхал, что они воруют и в городах, и в селениях аж до самой Франции. Говорят, они приносят с собой чуму.

Друг ничего не ответил, а только стал старательно пробираться сквозь глумящуюся толпу – поближе к темничным дверям, окованным железом. Он вытянул шею, чтобы увидеть детей, но когда ему это удалось, он побледнел от ярости и крепко сжал зубы. Но что он мог сделать, как только безмолвно и беспомощно стоять и смотреть, как священник и отряд Невинных сносят оплеухи и пощечины немилосердных солдат. Друг отчаянно пытался придумать план спасения, но когда беззащитные крестоносцы со своим стариком-хранителем исчезли в бездонной пасти темницы, он потерял всякую надежду на их освобождение.

* * *


Жестоко избитого Петера грубо втолкнули в темную темничную камеру. Его губы, невидимые во мгле, шевелились в беззвучной молитве. За ним тесным строем шли дети, дрожащие от ужаса. Страх разбудил в Вильгельме самые мрачные его сомнения, и внутри юноши все бушевало от злости на все то доброе, что, он надеялся, все же существовало на земле и над ней. Он обратился к испуганному брату:

– Что брат, не спасла тебя хваленая добродетель.

Карл не нашел что ответить. В свете факела круглое лицо его пожелтело и осунулось, с висков сочились капельки пота. Он шел вплотную к Марии, которая держала Вила за подол туники, прижавшись лицом к спине брата. Все послушно следовали за суровыми стражниками по темным пролетам, где пахло гарью, и только редкие сосновые факелы освещали сырые стены. Крестоносцы шаркали и спотыкались на заплесневелых подъемах и спусках, минуя множество кованых дверей, пока им не приказали остановиться перед одной, уготованной для них.

Стражник крикнул заключенным отойти к дальней стене, пока он занялся связкой ключей. Дети безмолвно стояли и ждали. Наконец, он провернул длинный ключ в заржавелой замочной скважине. Упрямый замок со скрежетом и стоном сопротивлялся, но после недолгой борьбы дверь проскрипела и отворилась. С алебардами наготове стражники нырнули в дверной проем и согнали заключенных на середину огромной камеры.

Дети испуганно заглядывали под своды затхлой темницы, которая была вся в ожидании новых жертв. Тлеющий факел тускло освещал комнату с высоты дальней стены, зловеще мерцая над головами шайки сокамерников. Огонь не изгнал тьму из подземелья, а таинственным образом смешивался с ней в адском союзе пламени и мрака. Под ним плотной кучей копошилось гнусное скопление тел. Они извивались как тесный клубок червей, корчились и скрючивались, протягивая руки к агнцам, которых вели в опасной близости от них.

За их спинами с жутким стуком хлопнула дверь. Петер и его паства застыли в неподвижности, задыхаясь от зловония испражнений и разлагающейся плоти. Тяжкий дух давил на них Некоторые из детей отважились поднять взгляд, но едва смогли различить несколько призрачных ликов, сверкающих глазами из-под натянутых капюшонов. Петеру показалось, что он вместе со своими возлюбленными попали в самое пекло преисподней.

Заключенные стали зловеще подбираться к детям: некоторые ехидно смеялись, другие визжали или нечленораздельно бормотали слова ругательств и оскорблений.

– Иди сюда, красотка, иди…

– Сюда, малышка. Побудь со мною.

– Я тебя не обижу, малышка Madchen, иди сюда. Папочка ждет.

Узники подступали ближе и ближе, цеплялись и угрожающе дергали детей, но больше всего Вила раздражал их дьявольский смех. Он отважно стиснул зубы и прижал сестру к себе. Дрожащий Карл ни на шаг не отступал от брата.

Даже сейчас Петер не лишился ни остроты ума, ни присутствия духа, а распростер руки над любимой паствой и произнес на них умиротворяющее благословение: «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… Речи священника остановили наступление узников. Долгие годы тюремные стены не слышали ничего подобного, и похотливые намеренья на миг притупились от звучанья святых слов. За это короткое время Петер торопливо шепнул Вилу собрать всех девочек и младших мальчиков в середину, а самых сильных – по бокам. Затем он велел детям тихо пройти в угол, где они, по крайней мере, были бы под прикрытием двух стен.

Дети немедленно повиновались ему и стали осторожно пробираться мимо застывших узников. Но едва только крестоносцы сдвинулись с места, как со всех сторон сокамерники стали вновь наступать на детей. Петер плотно зажмурился, вознося отчаянную мольбу, но не успел он вымолвить и одного слова, как к собственному удивлению и неожиданно для остальных, он запел Он не понимал, отчего и зачем он это делает, но своим низким голосом, вдруг обретшим удивительную ясность и зычность он пел любимый гимн детей так проникновенно и чутко, словно помолодел на добрую половину лет своей жизни. Затем, будто бы по чьему-то немому приказу, нежные голоса малых агнцев присоединились к гласу пастыря, и теперь они уже вместе пели славу Спасителю:
		Чудный наш Господь Иисус,


		Царь всего творенья,


		Божий Сын, Господь Иисус,


		Ты мое спасенье…


Потрясенные, они все пели и пели, громче и громче. И – ах если бы они только отверзли глаза в тот миг! Они бы увидели что посреди злобной темноты, вместе с ними поет хор ангелов. Легион светлых небесных существ охранял их от тьмы и угрозы Ада. Первый раз за неисчислимые годы существования темницы она была озарена великолепием небес, и ничто не могло затмить его. Спаситель поднял над Своими возлюбленными верный щит – вовек нерушимый!

Пораженные узники смущенно отпрянули от поющих, и снова собрались на середине темничной камеры. Крестоносцы не смолкали, пока не дошли до назначенного угла, где они собрались в тесную кучку. Там они, с не меньшей решительностью и верой, запели второй куплет.

Когда песнь закончилась, Петер сел поближе к незнакомым сокамерникам и поднял руки. Священник закрыл глаза и отверг всякое чувство обиды, которую ему и детям причинили эти падшие души. Он представил себя за устойчивой и хорошо знакомой кафедрой, пред собранием чистых, прилично одетых прихожан, в какой-то уютной, залитой солнцем церкви где-то на юге Франции. Он широко распростер руки и стал проповедовать о любви.

Поначалу изумленные узники рычали в ответ только проклятья, но вскоре притягательная теплота, которая чувствовалась в мелодике и ритме старческого голоса, и сила слов заставили их замолкнуть. Спустя короткое время усталые, беспокойные глаза стали смыкаться, а измученные души унесли целями к сотне различных алтарей в сотне различных селений и городов, разбросанных по всему христианскому миру. Каждого из них потянуло к родному спокойствию и порядку прошлой жизни, и от воспоминаний на сердце стало легко-легко! Нежданная встреча с любящим Богом в таком неподходящем месте коснулась каждого из узников, за малым исключением. Присутствие в темнице небесного образа Спасителя и Его ангелов было так ощутимо, что многие упали на колени и со слезами на глазах прославили Всемогущего.

* * *


А в это время за стенами темницы бродил Друг, меряя шагами темные улицы, и изредка останавливаясь лишь для того, чтобы рассеянно потрепать Соломона за загривок. Мужчина прекрасно понимал, какие мерзости ожидают крестоносцев со стороны сокамерников и стражников, и он поклялся, что освободит детей. Никогда больше он не покинет ребенка в беде, подумал он. Никогда и ни за что.

Вдруг Соломон метнулся на другую сторону мостовой и схватил зубами посох, оброненный Петером накануне. Пес отдал находку Другу, и тот, почему-то обнадеженный, прижал его к груди.

– Нужно придумать план, Соломон, хороший и верный план. Ach, мне нужно напрячься и придумать что-то.

Он долго ломал голову, пока, наконец, на обветренном лице не мелькнула уверенная улыбка. В ясном лунном свете человек направился к вратам темницы.

– Эй, стражник, – закричал он. – Кто-нибудь… ответьте!

– Кто говорит? – прорычал страж, снимая со стены один факел. – Кто здесь?

– Я.

– Ага, – проворчал невозмутимый воин. – Чего тебе?

– Говорят, вы схватили на улицах шайку детей и заперли их внутри.

– Ну, да. А тебе какое дело? Кабы мне поручили решать, я бы всех их утопил в реке.

– Какое мое дело? Ха! Да таких болванов, как ты, свет не видывал. Я тебе скажу, какое мое дело! – сказал Друг. – Мое Дело касается также и тебя, ведь ты чуму провел по городским Улицам, и теперь она находится за твоей спиной. Так что дело касается нас обоих, да и могильщикам скоро выдастся хорошая работенка!

Солдат напрягся.

– У тебя нет доказательств.

– Разве? Я был рядом и видел желтую испарину у них на челах и пятна на лицах. Думаешь, мне нечем заняться, как только болтать тут с тобой о своре недомерков? Боже правый, подумай своей тупой башкой!

– Никто ничего не заметил, и…

– Слушай, дурень! Клянусь тебе, что я все видел. Позови магистрата, разбуди его, подними с постели, и пусть он сам посмотрит на них вблизи. Увидишь, через месяц вам потребуется новый магистрат!

Стражник сомнительно покачал головой и промолвил:

– Ежели ты говоришь правду, то угроза осталась там, за стенами, с нами же не станется ничего худого.

– Стенам не сдержать чумы, болван! – гневно прикрикнул Друг. – Чума есть чума. Ты что, забыл, как было в Берне на Троицу два года тому назад? Любого, на которого больной хоть разок дохнул, окочуривался за каких-то несколько часов.

Растревоженный стражник знаком был с историей Берна. Достаточно ему было представить дымящиеся гробы на улицах родного Базеля, как он поспешно позвал сержанта и прошептал ему что-то на ухо. Сержант немедля велел привести тюремного смотрителя, который примчался из своих покоев, раздраженный и яростный.

– Повтори, что ты видел, – гаркнул он Другу.

Друг прищурил глаза и приглушенно сказал:

– Всего несколько часов назад твой болван-пристав провел чуму по этим самым дорогам. Ты видел когда-либо чуму? Я видел. И я пришел предупредить вас, что вы принесли в город проклятье и смерть. У вас еще есть время избавиться от них, пока улицы пусты, и, клянусь Святой Девой и Церковью, коль вы не сделаете сего, завтра поутру я выйду на площадь и всем разглашу о вашем смертоносном ночном поступке!

На лбу у смотрителя выступил пот. Друг наклонился ближе к нему.

– Ты когда-либо видел чуму собственными глазами? – Смотритель отрицательно покачал головой. – А мне довелось узреть как она действует. Она прибирает к рукам сильных и здоровых – таких, как ты сам, – и изъедает изнутри, с головы до пят. Кожа на теле чернеет, и вскоре ты начинаешь задыхаться и безумно кричать от боли. Тебя уложат вряд с такими же, как ты, и спустя короткое время дьявол бросит твою жалкую душу в Геенну, а изгнившее тело кинут на телегу и отправят в огонь. И коль тебе и этого мало, твое жалкое имя забудется и останется в памяти одного Люцифера, и ты будешь гореть в аду навечно!

Друг сам удивился своему убедительному красноречию, но ничем не выдал искусного розыгрыша. Он впился взглядом в глаза смотрителя.

– И… и кто из пленных несет в себе это… эту чуму? – беспокойно запинаясь, спросил тот.

– Кто же еще… – дети. Почти на всех я увидел следы болезни, и, не сомневаюсь, ты слышал, что они разносят заразу по всей Империи.

Смотритель тупо уставился на врата темницы.

– Да-да, – медленно проговорил он. – Наверное, я должен сообщить магистрату.

– Ach, конечно! Я знал, что у тебя мозгов будет побольше, чем у этих деревенщин. Добрый человек всегда заботится о своем народе и ограждает его от несчастья. Ежели вы не поспеете и не выгоните это чертово отродье, к Успенью город заполнится тысячами черных трупов. Поэтому не стоит их вешать, да и сжигать на костре: Церковь может вас осудить за такое. Но зачем звать магистрата? Не думаю, что он будет рад, а, скорее, даст тебе пинок под зад за подобную неосмотрительность!

Губы смотрителя тревожно дернулись, и он вытер влажные руки о высокие гамаши.

– Я имею власть самолично брать в плен и отпускать, и, думается мне, лучше поскорее избавить наш добрый город от чумы. Сержант, выволоки их за главные стены, только чтоб ни единого звука. Пусть себе умирают в горах. – Он ехидно улыбнулся. – И наверное мы у тебя в долгу, странник? Тебя должно вознаградить за предупреждение и за… э-э-э… молчание, так? Бери серебро и проваливай.

Странник был всего-то – крестьянином, простолюдином и нечто вроде воина-пехотинца, но отличную сделку он не пропустил. Он ловко спрятал монеты в мешок и скрылся в темноте.

Четверо солдат со злостью распахнули камерную дверь и гневно направились к сгрудившимся детям. Удивленные крестоносцы съежились под ударами стражников, которые, не смея подходить близко, направляли их вон с помощью длинных хлыстов. Чертыхаясь и проклиная на чем свет стоит, воины гнали детей из тюрьмы к открытым вратам, а затем, к недоумению пленников, по тихим улицам, и, наконец, вывели за городскую стену. Отхлестав детей впрок и пригрозив им большей поркой, стражи повернули к городу, оставив пилигримов посреди ясной и безмолвной ночи.

От потрясения Петер не мог вымолвить ни слова. Дети были равно изумлены и боялись малейшим своим неверным звуком или движением спугнуть нежданную удачу. Прежде чем кто-либо сумел собраться с мыслями, из кустов выскочил Соломон и прыгнул к Петеру. Пока счастливый пес слизывал соль с лица смеющегося хозяина, из темноты их окликнул знакомый голос:

– Ха-ха! Вы свободны! – воскликнул некто, приближающийся к ним. – Петер, все ли дети на месте, все до единого?

– О, Боже небесный! – закричал Петер. – Друг мой добрый. Ja, ja, конечно, нужно пересчитать. Дети, соберитесь в шеренгу.

Вил выстроил возбужденных крестоносцев в ряд, и Петер насчитал их всего двадцать шесть.

– Что это? Нас теперь больше?

Несколько испуганных детей вышли вперед.

– Святой отец, мы оказались в темнице несколько дней назад, – пугливо заговорил за всех один мальчик. – Мы также крестоносцы, как и вы. Мы бы хотели присоединиться к вам.

Петер обнял мальчика.

– Меня зовут Петер, а перед вами стоит ваш новый предводитель, его зовут Вил. Утром мы сможем познакомиться и разглядеть друг друга поближе, а пока – ничего не бойтесь. Все позади. Бог сохранил вас.

Друг тревожно осматривал детей в тусклом серебряном свете луны.

– Никого не забыли, не оставили?

– Кажется, нет, странник, – ответил Вильгельм.

– А… а рыжик здесь?

– Ja, тут я, – откликнулся Карл.

Человек на мгновенье замолк.

– Это… это хорошо. Я… пусть Бог вас благословит в путь. Я должен идти своей дорогой. – Он вытряс из мешка детские пожитки и вернул Петеру посох. Заплаканный священник тепло обнял Друга и поблагодарил его.

– Я понятия не имею, почему и как Господь освободил нас, но я чувствую, что для нашего спасения он использовал тебя. Мой милый Друг, этой ночью Он показал нам Свою любящую заботу, и никогда я не забуду ни явленной милости, ни Его верного орудия.

Петер с детьми умоляли странника идти с ними, но он упрямо отказывался. Наконец Друг подал Петеру руку, и они снова обнялись. Затем он медленно протянул руку к высокой фигуре Вила, но остановился, едва дотронувшись до него.

– Пусть Господь идет поперед тебя, – сдавленно проговорил он. – Я уже давно должен был попрощаться.

С этими словами странник отвернулся и растворился во тьме.

Несколько крестоносцев принялись звать его, другие – просто грустно посмотрели ему вслед. Петер тихо благословил его, прежде чем обратился к детям.

– Итак, – вздохнул он. – Вил, принимай командование. Мы ждем твоих указаний.

Вил откашлялся, повел глазами по собравшимся соратникам, чуть вздернув нос. Потом улыбнулся.

– Мне кажется, от нас всех воняет! – Он показал засмеявшимся друзьям на темный берег Рейна. – Приказываю всем искупаться.

Дети с визгом бросились в прохладные воды могучей реки. Они радостно вскрикивали и брызгались, резвясь под звездами, и все время над ними светились улыбающиеся ангелы.


Глава 13

Благосклонность судьбы


Дети накупались в холодной реке и побежали вдоль стены Базеля к югу, под укрытие молчаливых гор, залитых лунным светом. Они намеревались выйти из-под того клочка неба, который розовел от городских факелов, и оставить его далеко позади, поэтому без единой жалобы дети со всех сил мчались к спасительному убежищу.

Высоко над головами крестоносцев ласково мерцали звезды, но не могли они избавить путников от ужасных воспоминаний, которые подгоняли их всю ночь и добрую половину следующего дня. День клонился к концу (было уже за девятый час службы), когда Вил приказал запыхавшимся воинам сделать привал на дне крутой лощины.

– Довольно, – пропыхтел он. – Мы ушли от них на достаточное расстояние, а здесь хорошее место для стоянки. Думаю, неподалеку есть вода. Конрад, возьми Фридриха, и найдите чистый ручей. Остальные, открывайте мешки и соберите костер.

Дети собирали остатки провизии, которую сохранил для них смекалистый странник, пока Петер со слезами радости снова возносил благодарность за спасение драгоценных детей.

– Ого, Вил! – кликнул предводителя Конрад, выбираясь с Фридрихом из лесу. – Мы набрали полное ведро воды.

– Значит на обед у нас похлебка!

Дети сильно изголодались, и то жидкое варево из остатков круп, сухарей и полусгнивших луковиц вперемешку с обретенной свободой показалось им царским пиршеством, а кривая лощина – прекрасным королевским залом. Двое новоприбывших, Альберт и Иост, сидели поодаль от остальных и тревожными, глубоко запавшими глазами наблюдали за дружными крестоносцами. Но голод быстро удалил отчужденность и страх, и они резво подскочили к котлу, зачерпнули по пригоршне теплой похлебки и снова скрылись за большим серым валуном. Петер устало проковылял к мальчикам и боком прислонился к раскаленной поверхности камня.

– Дорогие мои, – сказал он, – простите, что не поприветствовал вас должным образом сразу же.

Мальчики преклонили колени, чтобы поцеловать ему руку.

– В этом нет надобности, – с тихим смешком произнес Петер. – Встаньте, поднимайтесь, давайте я обниму вас и приглашу в нашу семью.

Альберту было около девяти. У него были курчавые каштановые волосы и большие круглые карие глаза. Он охотно дал любящему Петеру себя обнять, но Иост, который на вид казался немногим старше, подозрительно уставился на старика своими темно-зелеными глазами. По желтизне лица и выпиравшим костям Петер понял, что оба они не ели очень долгое время.

Вил снова пересчитал подопечных в свете дня, и, выполнив привычные обязанности вожака и съев причитающуюся долю похлебки, нашел себе пятачок мягкой травы и растянулся на земле. Он закрыл глаза и расслабился под радостный шум игры: Соломон резвился в кругу освобожденных спутников. Детский смех и теплое прикосновение солнца умиротворяли, и вскоре юноша отдался во власть честно заслуженного сна.

А Карл с Георгом предпочли отдыху сладкие мечты. Они оживленно болтали о празднестве Успения, надеясь застать его в Бюргдорфе. Их радостное возбуждение было столь заразительным, что вокруг них собрались желающие послушать: мысли о пиршестве были для них как целительный бальзам, и скоро все отдались мечтам о веселых трубадурах и изобилии еды. Появилась серебряная луна и незаметно для всех прокралась к неровным краям лощины. Тогда даже самое усердное воображение не могло сдерживать тяжести усталых век, и вконец измученные крестоносцы погрузились в крепкий сон.

Утро настало слишком быстро и принесло с собой привычное чувство голода. Непривычным было то, что впервые за все время Святого Похода поблизости не оказалось Рейна. Не довелось им в то утро подкрепиться ни угрем, ни жареной рыбой. Крестоносцы облазили окрестность в поисках затерявшегося средь зубчатых холмов поместья, старались учуять хотя бы запах дыма из какого-то недалекого селения, где бы добрые хозяева пекли хлебы или варили сытную похлебку. Но как ни прискорбно, долины не скрывали в себе долгожданной милости, и детям пришлось доедать черствые последние крохи сухарей и солонины. На обед крестоносцы оставили только скудную пригоршню зерен, случайно залежавшихся в мешках, и безрадостно зашагали вперед в надежде, что найдут помощь за следующим перевалом – или через один.

Хотя до сердца могучих Альп путь еще был далек, дорога становилась все круче и трудней. Даже те немногие, счастливые обладатели обувки – ботинок на тонкой подошве и истертых кожаных оплеток, – теперь страдали. Старик всем телом налегал на посох и осторожно переставлял кровоточащие ступни по истязательнице-земле, которая каждым камешком, каждым корешком впивалась в израненную плоть. Он поскальзывался и падал на каменистую дорогу, с трудом удерживая язык от худого слова.

Вил с Карлом вели колонну на самый верх гряды. Чувство, что вот-вот что-то произойдет, подталкивало их на самый гребень горы. И предчувствие их не обмануло: с высоты открывался вид, который заворожил взоры молодых, привычных к более равнинным землям. Радость открытий толкала спутников к следующей вершине, затем – к следующей, словно они были первооткрывателями новых земель. Снова и снова у них под ногами разворачивался пейзаж небывалого величья.

– Идите сюда все! Смотрите, – позвал их Карл, одолев очередное восхождение. Круглолицый мальчик сиял от восторга, а большие голубые глаза старались вобрать в себя великолепие, тихо и мирно лежащее у его ног. Насколько видел глаз, перед ними простирались широкие долины, зеленые и пышные, с узором редких темных и желтоватых клочков. Долины и холмы были усеяны плотными грабовыми и дубовыми зарослями, а разноцветные полевые цветы весело трепыхались в легком ветерке. Зеленое полотно земли окропилось овечьими стадами как крупицами белоснежной соли; то тут, то там с крыш крестьянских построек, Mittertennhauser, к небу вились ленты ароматного дыма.

Петер последним взобрался на вершину, где он широко раскрыл рот, дабы вобрать в себя побольше чистого горного воздуха. Одну руку он положил на косматую голову Соломона, второй – приласкал кроткую Марию. Тогда он не думал о голоде или усталости, а обратил увлажненные глаза к сияющим голубым небесам:

– «Торжествуйте, небеса, ибо Господь соделал это. Восклицайте, глубины земли; шумите от радости, горы, лес и все деревья в нем; ибо искупил Господь». – Он сглотнул подкативший к горлу тяжелый ком. – «Господи, Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле! Когда взираю я на небеса Твои – дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил, то что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?»

Страстная молитва Петера впечатлила детей, еще больше они узнали о глубокой любви, которую испытывал старик к своему Творцу. Петер обратился к ним:

– О, дети мои, сей прекрасный вид коснулся моего сердца, но еще большее чудо ожидает вас. За сими великолепными долинами высятся чудо из чудес – великие горы, называемые Альпами. Господь изваял их похожими на седовласых старцев, которые молчаливо взирают на Его царственное создание!

– Петер, – нетерпеливо перебил его Вильгельм, – нам нужно двигаться далее.

Когда крестоносцы достигли низовья, тени уже удлинились и стали мрачнее. Усталые дети недоброжелательно поглядывали на очередной холм, представший перед ними. Вдруг Георг показал рукой на струйку дыма, поднимавшегося из-за высоких сосен.

– Смотри, Вил, там еда. Может, нам дадут хоть немного?

Вил позвал Петера, и несколько минут они обсуждали планы между собой. Вил подумал, что об их нуждах крестьянам лучше всего донесет его развеселый братец в компании убедительного священника.

– Старайся понравиться фрау: шире улыбайся и расчеши свои золотые кудри, Карл, а Петер постарается завоевать благосклонность хозяина. Остальные разобьют стоянку на ночлег.

И помните: будет ли еда, или нет, на рассвете мы отправимся в путь.

Карл и священник послушно побрели к крестьянскому домику, приютившемуся среди глубокого леса.

– Я очень надеюсь, что эти люди окажутся добрыми, Петер Мне ужасно хочется есть, и я едва переставляю ноги.

– Хм. Думаешь ты самый усталый и голодный, юноша? Тебе не помешает провести несколько минут в моем дряхлом теле!

– Да-а, ты уж поистине старый, верно. Я никого не встречал старше тебя. А как это – быть стариком?

Петер остановился и прижался спиной к стволу большого дерева, переводя дыхание.

– Может не такой уж я очень-очень старый. Лучше спросить о старости у этого дерева или того валуна. Ей-богу, отрок, я ведь не вижу себя твоими глазами, и поэтому не думаю о себе так, как должно! Тело мое разваливается, это верно, болит и ноет частенько, но внутренности у меня работают хоть куда, временами даже слишком хорошо! – усмехнулся Петер. – Но разум мой обогащается, а сердце становится все более чутким. У меня больше воспоминаний, чем в молодости, и это тоже неплохо.

– Да-да, – перебил его Карл, – но ведь ты ближе к смерти, чем все мы.

Петер слабо улыбнулся.

– Ах, это верно. Все, кажется, думают, что стареть – это то же самое, что умирать. Но будучи священником, я не должен бояться смерти, хотя, признаюсь, иногда мне страшно, особенно от самого момента умирания. Правда в том, что я не столько боюсь смерти, как стыжусь ее. Она, похоже, последнее проявление человеческой беспомощности, последняя неудача, позор. – Петер закрыл глаза и вздохнул.

– А я очень боюсь умирать, – медленно сознался Карл. Слова прозвучали как исповедь, зрелая и искренняя. Мальчик опустил глаза. Петер ласково на него взглянул.

– Ах, славный мой, даже я боюсь. Но иногда, когда мне сильно хочется спать, смерть мне не кажется такой страшной. А что касается умирания, я знаю, что наш небесный Отец не оставит нас в темной долине того мира, как не оставляет и в этом. Те самые ангелы, которые вывели нас из ворот темницы, приведут нас в Его славное царство.

Карл улыбнулся, ободренный словами священника, и они оба мысленно вернулись к более насущным делам. Вскарабкавшись по шершавым булыжникам и пройдя еловую рощу, они вышли к длинному бревенчатому дому, прочно прижатому к высокому подножью крутого холма.

Прежде чем подойти ближе, Петер с Карлом остановились за широким деревом и осмотрели дом издалека. Карл где-то слыхивал о подобных постройках, но воочию видел впервые, поэтому он с интересом разглядывал каждую мелочь. Строение было длинным и прямоугольным, похожее на дома в далекой Скандинавии, о которых поведал ему один вейерский старожил. Построили его из бревен, большей частью из твердых лиственных деревьев, – решил мальчик. С одного конца была приделана каменная дымоходная труба, доселе им не виданная. Двор целиком ограждал высокий плетень, а за дальней стеной виднелось огороженное пастбище, где бродили вол, несколько овец, две коровы, многочисленные цыплята, гуси и утки. Из трубы валил дым, с гумна доносились приятные слуху звуки усердной работы. Небольшую часть земли за домом оградили с помощью переносного забора: там копошилось небольшое стадо свиней, выискивая коренья, ранние орехи, ягоды и другие плоды.

Карл дивился мысли, что это народ свободный, неподчиненный никому, который работает только на себя. Петер и мальчик вышли из-за дерева и медленно приблизились к дому. Странников либо приглашали в дом, либо убивали, кормили или побивали, но всегда они появлялись нежданно.

Петер наскоро прошептал молитву и тихо окликнул хозяев:

– День добрый? Есть кто дома?

Вокруг стоял оглушительный грохот молотьбы, чрез который изредка прорывалось обрывки ругательств, по-видимому, самого хозяина-йомена. Петер знаками позвал Карла следовать за ним. Они осторожно вошли в сени, которые отделяли гумно по левую руку от жилого помещения – по правую. Петер снова позвал:

– Mein Herr, meine Frau… господин, госпожа…

Никто не отвечал. Несколько раздраженный, Петер потянулся к двери, ведущей налево, но не успел он взяться за деревянную ручку, как дверь распахнулась.

– Святые угодники! – вскричала перепуганная хозяйка. – Дидер, Дидер, иди скорей сюда!

Дородная женщина выронила кошель с намолотой пшеницей и убежала.

Едва зерна с частым стуком рассыпались по каменному полу как в сени ворвался широкоплечий бородатый хозяин. Он яростно сверкал глазами, а огромные кулаки угрожающе сжимали молотильный цеп. Его взмокшее лицо было покрыто слоем пыли и шелухи от зерна Он пристально взглянул на дрожащих незнакомцев. Очевидно, непрошеные гости ухудшили его и без того мрачное расположение духа.

Петер робко поднял крест.

– Б-благословение вашему доброму дому? – неуверенно запнулся он.

Карл послушно растянул губы в улыбке, но Дидеру было не до манер. День клонился к ночи, сам он устал и проголодался, а работы еще было и было. Он нахмурился.

– Чего? Вон отсюда, пока я не задал вам трепку. – В его устах угроза прозвучала очень убедительно.

Но Петер не сдавался, а только судорожно сглотнул. «Злой давно бы уже пустил в дело свой цеп», – решил он. Священник обаятельно улыбнулся, выставив единственный зуб.

– О, простите. Я повторю: благословение вашему доброму дому во имя нашего Спасителя. Да будет ваш урожай обильным, а силы да не иссякнут из ваших рук.

Из-за широкой спины хозяина пугливо выглянула жена. Светлый малыш, ковыляя, подошел и ухватился за отцовские колени. Дидер ничего не ответил, а только посмотрел сначала в мигающие глаза Петеру, потом – Карлу.

Мужчина немного подобрел.

– Вы крестоносцы, так ведь?

– Верно, – ответил Петер.

Крестьянин немного помешкал перед вторым вопросом.

– И, надо полагать, вас не двое, а гораздо больше, так ли? Петер кивнул.

– И, надо думать, вы ищете пропитания и ночлега?

Петер отвесил почтительный поклон.

– А с чего вы предположили, что у меня есть и то, и другое?

Священник ответил просто:

– Мы ничего не предполагаем, мой господин. Проявите ли вы милость, или нет, во всем да благословит вас Господь.

Взор крестьянина смягчился, и он взглянул на жену. Потом доверительно отложил цеп и склонился, дабы взять ребенка на руки.

– Господь милостив к этому дому, и мы должны проявлять милосердие. Входите, входите в мой дом.

Сердце Петера ликовало, когда он вслед за Карлом входил в крестьянские покои. В доме пахло полем и лесом, навозом и шерстью, салом, и сыром, и свежеиспеченным хлебом Родные запахи напомнили Карлу о собственном доме, и к горлу мальчика подступил тяжелый комок. «Ах, – подумал он, – кабы мне только прилечь на свою постель». Ему вдруг так нестерпимо захотелось учуять сладкий запах пекарни и увидеть, как мать, далеко-далеко отсюда, снует по их маленькой хижине.

Хозяева повели Петера с Карлом чрез кухню с земляным полом, на котором стояли корзины со свежесрезанным щавелем, синильником и мареной. Потом их завели в небольшую комнатку, где у них от удивления расширились глаза. Дидер заметил их восхищенные взгляды и гордо подступил к новой самодельной печке. Жена, уже освоившись с гостями, гордо улыбнулась и затараторила о том, как хорошо и бездымно работает их комнатная печка.

– Никакого дыма, – воскликнула она. – Даже сырые дрова не доставляют мне хлопот! Клянусь, этой зимой у нас в доме ничуточки не пахло гарью. А еще духовка для хлеба, и мокрые гамаши есть где сушить, и…

– Довольно, женщина. Хватит. Ох, святой отец, им бы болтать без умолку. Но что верно, то верно. Зимой мы садимся за стол как раз у этой печки, снег за окном все падает и падает, а нам тепло и уютно. Да-а… хороший стол, теплая комната, толстушка-жена, смирные дети и кружка хмельного меду! Что еще нужно человеку?

Петер улыбнулся.

– Теперь смотрите, – показал рукой йомен. – Герта разжигает печь снаружи – не изнутри. Видишь! А теперь посмотри сюда: дым идет по каменной трубе вон из дому. Больше не нужно рубить дымного отверстия в крыше. – Сияющий от гордости Дидер прижал к себе зардевшуюся жену. – Никогда нам еще не было теплее, так, женушка? Кроме той зимы, в которую мы поженились! – проревел хозяин, вгоняя жену в еще большую краску. – Ах, да. И наша красавица, малышка Беатрис, перестала так часто болеть.

– Мой муж первым в Листале заимел такую, – хвастала Герда. Ее голубые глаза прищурились и ярко поблескивали из глубины. – Верно, говорю вам. И он единственный смог заготовить двести сыров за год и…

– Ой-ой, Герта, тыковка моя, ты опять заговариваешься! – Фермер, казалось, не привык к столь открытой похвале, де еще и при чужих. Однако улыбка, которую ему даже усилием воды невозможно было сдержать, свидетельствовала о внутреннем торжестве! – Бог благословил меня хорошими овцами и коровами, и дал нам сыру, сколько требовалось. Я работаю не больше остальных людей, а вот моя Герта трудилась, не покладая рук. От заутрени и до вечерней она сбивала молоко. Она даже пряла на продажу, чтобы купить еще молока для сыра. Нет-нет, это не мои руки добились успеха, это все пухлые ручки моей фрау.

Герта стала пунцовой. Ей тоже неловко было от откровенного проявления чувств, но все равно, подметил Петер, оно ей понравилось. Карл восхитился хитроумным изобретением и прервал смущенное хихиканье хозяев.

– Сир, а откуда у вас печь?

– Из Базеля, – ответил Дидер.

– Значит у вас в доме нет ни дыма, ни чадящих углей?

– Не-а.

– Замечательная выдумка. Видать, вы послушный служитель Святой Церкви, раз Господь вас так благословляет!

Фермер устремил на мальчика жесткий взгляд.

– О чем ты говоришь? Я не более послушен остальных людей.

Петер опустился на стул и сморщился от слов Карла.

– Ну, мой господин, верно, Бог благословляет тех, кто подчиняется Его Святой Церкви, и проклинает тех, кто отвергает ее. Вы живете в благословении, потому что вы – добрый христианин.

Петер издал беззвучный стон, а Дидер помрачнел. Он скрестил толстые руки и нахмурился.

– Три года тому назад двое моих сыновей умерли от лихорадки. Это ты их называешь неверными христианами? Значит тогда мой дом жил в грехе, а теперь нет? Может мы вдруг стали лучше после их смерти? Четыре года тому назад нашу малышку Марию растерзал вепрь – тут же, на самом пороге дома… Скажи мне, чем она-то согрешила?

Карл глазами молил о подмоге, но священник молчал. Мальчик не ожидал такого резкого возражения, и отчаянно искал ответа.

– М-м-м… ну…

Дидер упер каменные кулаки в боки и приблизился к Карлу.

– Слушай, слушай меня внимательно, самонадеянный щенок. Под этой крышей ты никого не будешь судить и осуждать.

Карл снова взглянул на Петера, но мудрый старик дал мальчонке немного побарахтаться в каше, которую тот сам заварил, и усвоить тяжелый урок. Мальчик беспомощно взирал на гневного крестьянина, потом на его притихшую жену, и, наконец, на собственные башмаки.

Спустя некоторое время Петер смилосердился и нарушил грозную тишину.

– Верно, Гер Дидер и Фрау Герта, верно. Наш Бог дает изобилие или погибель кому захочет и когда захочет, согласно своей воле и намереньям. «Всего насмотрелся я в дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем». Признаюсь вам, что прожив долгую жизнь, я по-прежнему не могу судить о добре и зле с уверенностью моего юного друга… Надеюсь, вы простите его за его… незрелость.

Герта жалобно посмотрела на мужа, и тот нехотя согласился.

– Хорошие слова вы говорите, священник. Так чем могу вам служить?

Петер ответил, не таясь и не скромничая.

– Нам очень нужна еда, одеяла, охотничий лук, немного целебных трав и – для хорошего ночлега – крыша доброго дома, такого, как ваш.

Дидер слегка изменился в лице и бросил растерянный взгляд на молчаливую жену.

– Вы, кажись, добрый и великодушный человек, святой отец, – медленно произнес он. – Но с тех пор, как крестоносные дети прошли по нашим местам, минул целый месяц. Они шли толпами и стайками. Многие из окрестностей Листаля тоже отправили своих детей в Святой Поход, а мы послали своего отважного Рудольфа.

Герта пустила слезу.

– Нам говорили, что многие дети умерли, многие заболели. Мы не знаем, свидимся ли когда с нашим Руди, – ее голос задрожал, и Дидер сильнее прижал ее к себе.

– Мы поможем вам ради нашего мальчика. – Фермер взял жену за руку. – Но, послушайте меня, святой отец, некоторые из детей воровали в поместьях и принесли с собой чуму. Две недели тому назад мельник и все его семейство вымерло, и в доме графа сейчас многие при смерти.

Петер кивнул, но ничего не сказал.

Лидер стряхнул с длинной русой бороды зерновую шелуху.

– Мало кто будет рад вам и вашим детям. Те, что приходили до вас, принесли нам несчастье. Засуха, которая была на севере, миновала нас, а с тех пор, как прошли первые крестоносцы, у нас не было дождя. Некоторые считают, что эти дети приносят с собой беду. – Мужчина погладил всхлипывающую жену по плечу, утешая ее. – Сколько вас?

– Чуть более двух десятков, – ответил Петер.

– Сколько больных?

– Я не заметил ни одного, хотя многие сильно ослабели. Фермер пристально посмотрел на Герту, затем на дочь Беатрис. На мгновенье он задумался, потом решительно ответил:

– В дом я никого не впущу, но с радостью отпущу вас с провизией. К утру вы должны будете покинуть мою землю. Вот что я попрошу взамен: ежели Господь по милости своей даст вам встретиться с нашим Рудольфом, передайте, что мы любим его, я и его мать, и сильно по нему скучаем.

Герта сдавленно всхлипнула и выбежала вон, обливаясь слезами. У Петера на глазах появились слезы, и он пожал заскорузлую крестьянскую руку:

– Gracias tibi, сын мой. Отныне я буду молиться за Рудольфа и его благополучное возвращение.

Украдкой смахнув слезу со щеки, Дидер вышел в кухню, где стал вынимать содержимое бочонков и корзин, аккуратно расставленных вдоль стен. Большими руками он щедро накладывал припасы на одеяла Петера и Карла, расстеленные пред ним. Он положил сыра и жирной свинины, луковицы, несколько буханок пшеничного хлеба, деревянную кадку с овсом и просом для похлебки, и любимую бутыль с медом. Петер вдохнул запах хмельного медового напитка и зажмурился от предвкушения.

– Вы слишком добры, мой господин.

Нагрузив одеяло Петера, Дидер повернулся к Карлу.

– Осторожней со своими суждениями, парень. Ложные ожидания обманут тебя, и тяжким грузом лягут на плечи других.

Карл кивнул.

– Жена, подай мне те шерстяные, нет, те, что висят на колышке.

Герта забежала обратно в комнату и вынесла два одеяла, немного затертых, но все же приятных для глаз крестоносцев.

– Они принадлежали моим сыновьям, – ласково молвила Герта. – Они вам понадобятся холодными ночами, которые ожидают вас вскоре. – Она погладила Карла по золотистым кудрям положила руку ему на щеку. – Да хранит вас Господь от лесных духов.

Приближалась ночь, и, когда Петер и Карл прощались с добрыми хозяевами, прохладный горный воздух пробирал их до костей. Они направились к стоянке.

Когда крестоносцы заметили впереди знакомый блеск костра, небо совсем потемнело, звезды мерцали на нем как чистые бриллианты на густом черном бархате. Они вдвоем вышли на поляну, а когда начался дележ, дети радостным визгом приветствовали дары йомена. Петер внимательно обвел взглядом круг детей и тщательно оценил нужду каждого. Одно одеяло он вручил Посту:

– Поделись с Альбертом, – твердо сказал он, – и благодари Всевышнего Бога за Его милость.

Он провел глазами по выжидательным лицам остальных детей, сгрудившихся у костра. Всем было холодно, многие дрожали; у некоторых и вовсе не было одеял, но им давали приют другие, так что под одним узким одеялом жались друг к другу двое, а то и трое детей. Петер взял оставшееся шерстяное покрывало и еще раз осмотрел всех. Наконец он подошел к дрожащей Гертруде и накинул одеяло ей на плечи.

– Держи, малышка, и поделись с кем-нибудь еще.

* * *


Утро как обычно наступало под недовольное ворчанье и мычанье позевывающих детей. Фрида, Гертруда, Анна и Мария варили жидкую просяную похлебку.

– Я никогда этого не говорила, – резко сказала Анна. Ее бледные щеки вдруг вспыхнули нежным румянцем.

– А Гертруда поклялась, что говорила, – съязвила Фрида.

– Неправда. У меня даже и в мыслях такого не было, а я никогда не говорю того, о чем не думаю.

– А вот и нет! Ты думала, иначе ничего такого не сказала бы.

– Нет! Я не думаю, что ты красивее Гертруды, поэтому как бы я смогла такое сказать? Видишь!

– Тогда почему Гертруда так сказала?

– Гертруда, ты ей правда так сказала?

Гертруда покраснела.

– Ну, я уже не помню…

– Что? Ах ты, лгунья! Ты сказала, что злилась на Анну за то, что она тебя обидела. Ты сказала, что она тебе больше не подруга.

– Что-о? Это правда, Гертруда? Ты не хочешь со мной дружить? А вчера вечером ты сказала, что я тебе нравлюсь больше чем Фрида!

Ион-второй долго сидел, зажимая ладонями уши, но теперь не выдержал.

– Девчонки! Девчонки, заткнитесь! Каждое утро одно и то же: «Она сказала то, она сказала это», «мне нравится Вил» и «Конрад такой милашка».

– Кто меня так назвал? – вступил недовольный Конрад. Девочки застыли.

– Э, кажется, не важно… – запнулся Ион. – Вил зовет нас, слышите?

И снова, как у них заведено было по утрам, крестоносцы выстроились в ряд, получили благословение Петера и послушно потопали за Вилом к следующей горе.

Восходящее утреннее солнце вселяло радость и надежду, поэтому Карл с Георгом продолжили нескончаемую болтовню о Бюргдорфе и празднике Успения, до которого оставалась целая неделя.

– Наверняка мы увидим такое, что еще никогда не видывали, Георг. Засуха пощадила эти земли, урожай их обилен, и еды должно быть много…

– Ты правда думаешь, что еды будет достаточно много? – недоверчиво перебил его Георг. – Как бы я хотел снова увидеть столы, на которых много-много всяких яств!

Карл захохотал и ткнул Георга в живот. Вскоре их веселость передалась всей компании, и уже все взахлеб говорили о празднестве, и менестрелях, жонглерах и танцах, а лучшего лекарства для несчастных детских сердец было и не найти.

Петер немного отстал, и теперь усиленно пытался нагнать Вила. Он, спотыкаясь и натружено сопя, умудрился обогнать всю колонну, и нога в ногу, ступил с Вильгельмом на очередной гребень холма.

– Я убежден, – произнес запыхавшийся священник, – что мучительное хожденье по этим горам весьма схоже с мучительным хожденьем по жизни.

Вил закатил глаза.

– Разве ты не согласен со мной, отрок?

Юноша предусмотрительно прикусил язык. Ему надоели конечные мудрствования Петера о природе жизни, о Боге и состоянии мира.

Петер кивнул в знак согласия с самим собой.

– Да-да, мы только и думаем, как бы выбраться из низовья долины и насладиться величием высот. Да, нас привлекают вершины, и мы совершенно упускаем мудрость, которую хранят в себе неприметные равнины. Красота долин, и даже порою ее мрачность не трогают наших душ. И еще: с каждой вершины мы видим другую, более высокую и прекрасную, и так продолжается весь жизненный путь. Нет, кажется мне, нам нужно искать мира в каждом шаге, который мы делаем. Некоторые из нас найдут свой конец во мраке, другие – в небесном свете, но не это важно сейчас. Важно, чтобы мы наслаждались той жизненной дорогой, которую нам предстоит пройти.

– Матерь Божья! Хватит с меня твоих нравоучений, старик! – не выдержал Вил. – Я собираюсь вот-вот стать великим воином, а к старости приобрести знатное положение. Я никогда не буду внизу, клянусь тебе, я ни за что не останусь внизу. Можешь доживать в своих жалких низовьях, а я взберусь до самого верха. Я проживу на самой вышине, как богатая знать Базеля!

Петер сник. Он чаял, что сеет слова мудрости в добрую мягкую почву, но горько ошибся.

Солнце клонилось к западному горизонту. Притихшие воины терпеливо шагали на юг. Вил неумолимо гнал их все дальше и дальше. Наконец, выйдя к игривому ручейку на дне широкой долины, он разрешил сделать короткий привал. Карл с Георгом повалились рядом с Петером на мягкий берег и наблюдали, как вдалеке, на склоне холма овцы пощипывали зеленую траву. Карл похлопал уставшего священника по плечу.

– Петер, ежели бы ты был мальчиком и притом свободным, каким трудом ты бы занялся?

Петер погладил бороду, и на несколько мгновений задумался над вопросом. Он побрел к воде, зачерпнул немного и приложил сложенные ладони к иссохшим губам. Напившись, он вернулся назад к детям. Он все еще не проронил ни слова, а только задумчиво очесал Соломона за ухом. Нетерпеливые крестоносцы кольцом окружили священника и выжидательно смотрели на него.

– Ну, – наконец сказал он, – интересный ты задал вопрос и мне нелегко на него ответить. Может быть, я стал бы каменщиком: как хорошо, наверное, крепкими руками добывать из недр земли твердые, прочные камни и закладывать их в стену дома какого-то доброго человека. Должно быть это приносит радость. Но то же чувство приносит труд и лекаря, и наставника. Сказать по правде, хм, из всех занятий под Господним небом я бы выбрал труд пахаря.

Слушатели застыли с раскрытыми ртами. Выбор Петера их так разочаровал, что даже робкий Иост не выдержал и воскликнул:

– Чего? Мой папа пахарь, и он ненавидит каждый день!

– Мой тоже! – выкрикнул Фридрих. – Да в мире полно таких. Ни один пахарь еще не был доволен своей судьбой.

– Да, с одной стороны, – вступил Петер, – мы смотрим на жизнь так, но взгляните на пахаря с другой стороны. Пахарь смотрит на невспаханное поле и говорит: надеюсь. Когда он погружает в почву плуг, он говорит: верю. Он сеет семя, и тем самым говорит: доверяю. А когда под лаской солнца и свежестью дождя нежные ростки пробиваются сквозь твердую землю, пахарь улыбается и говорит: я знал. И собрав урожай и наполнив амбары, он верно знает, что Господь благословил его и на этот год.

– А мой отец – мельник, и говорит, что все пахари болваны! – выкрикнул кто-то.

Петер устало закрыл глаза.

– Вот как? Сейчас как поколочу тебя! – ответил ему другой.

– Мой папа говорит, что все мельники – разини! – откликнулся третий.

Вскоре, как Петер и ожидал, Вил растаскивал свару дерущихся мальчиков и остужал самых горячих в прохладном ручье.

– А теперь, дети, – продолжил Петер, – скажу вам, что пахари хоть и простые люди, но вовсе не болваны. Просто некоторым не хватает слов для мыслей. – Он остановился. – Надеюсь, вы ведь понимаете, что для того чтобы мыслить, нужны слова?

Дети непонимающе смотрели на него.

– Ладно. Вам достаточно знать и того, что пахарь может чего-то и не понимать, но он мудро полагается на всевышнего Благого Садовника, а ученые мира сего часто об этом забывают и надеются на знания.

Несколько минут дети молчаливо размышляли над услышанным. Некоторые упрямо мотали головами, а Петер только улыбался про себя. Ему казалось, что он очень умело подобрал слова. Но не успел старик насладиться собственной похвалой, как Карл выпалил:

– Знаешь, Петер, ты никогда не стал бы пахарем!

Петер ждал ответа. Лицо Карла расплылось в язвительной улыбке.

– Пахарю не нужны знания, чтобы верить! – рассмеялся он.

Петер не нашел, что сказать в ответ. Он кивнул и слабо улыбнулся. Карл разоблачил его самое томительное сомнение, то жало во плоти, из-за которого он не имел простоты веры, так красноречиво восхваленную им только что. Ах, если бы он мог верить и принимать Божьи тайны с безусловным и открытым доверием, коим обладают самые малые дети! Почему так ненасытна его жажда постигнуть непостижимое? Она – как неустанный хищник, подстерегающий мысли и чувства, лишающий всякой радости, которая посещает его беспокойную душу.


Книга 2


Глава 14

Исцеляющие руки

Буря


Отряд встал еще до рассвета, и на заутрене подошел к небольшому городку Ольтен, обнесенному бревенчатой стеной. Петер предложил зайти и попробовать добыть там немного еды, но крестоносцы заупрямились. Ион-первый недовольно проворчал:

– Нет! Идем далее, к Бюргдорфу. Там на празднике мы найдем больше еды, чем в этом вонючем селении. Я за то, чтобы идти быстрей.

Спутники захлопали в ладоши, сызнова вдохновившись мыслями о пиршестве, но священник успокоил их.

– Всем будет легче идти, ежели сейчас подкрепиться. Смотрите, Мария едва держится на ногах. Она валится от усталости и дрожит по ночам. А Альберт? А Ион-второй с Фридой? Гляньте, какие они бледные и уставшие. Нам нужна провизия, Вил, и еще одеяла. Прошу тебя, давай на короткое время остановимся здесь и попытаем щедрость сих жителей, а затем отправимся в путь.

Вил напряженно стоял в размышлении, остальные ждали приказаний. Наконец он уперся кулаками в бока и объявил:

– Учтите, мы задержимся здесь и возьмем, что дадут, но – к третьему часу снова соберемся в путь. А теперь все прикусили языки и за мной.

Вил повел недовольных крестоносцев чрез отверстые врата Ольтена. Стражник только хмуро посмотрел на них, но не успели дети войти в город, как неизвестно откуда появился магистрат с небольшим отрядом солдат.

– Пошли прочь, лихорадочные оборванцы, – крикнул он со злостью. – Нам не нужны разносчики заразы.

Петер выдохся настолько, что резкая брань не смутила и в разозлила его. Он поковылял к солдату.

– Среди нас нет больных, – со вздохом проговорил он – Разве не должно вам проявить христианское благорасположение к сим беспомощным агнцам?

– Христианское благорасположение? – ехидно повторил один из стражей. – Вы отведаете наших мечей, коли не уберетесь – сейчас же!

Последнее замечание Петер пропустил мимо ушей и, минуя яростные взгляды магистрата, осмотрел пустынные улицы города. Мудрое око подсказало ему, что здесь чего-то не хватало для времени заутрени было слишком тихо и безлюдно. Лишь изредка улицу пересекали несколько горожан, да и те двигались так странно, словно изо всех сил старались не издать малейшего шума. Петер про себя подумал, что они похожи на перепуганных мышей, на цыпочках стороной обходящих спящего кота.

– Что за беда случилась в вашем городе? Быть может повальная болезнь? – поинтересовался Петер.

– Не твоего ума дело, – предупредил его магистрат. – А теперь проваливайте, – проговорил суровым, но сдержанным голосом.

– Я обучен медицине, – настаивал Петер. – Я учился в университете Салерно, и охотно поделюсь знаниями в обмен на еду и, возможно, несколько покрывал для моих бедных детей.

Виски магистрата напряглись.

– Мы не нуждаемся в твоих услугах. В последний раз говорю: убирайтесь отсюда.

– О, мой добрый друг, – возвысил голос Петер, – боюсь, вы не расслышали меня. Как я сказал, я ваш покорный слуга и только и ищу, что пропитания для сих детей.

Петер надеялся, что его громкие речи услышат в каком-то доме, и, верно, его чаяния вскоре оправдались. К магистрату приблизилась молодая девушка, и по легкому взмаху ее белоснежной руки солдаты отступили в сторону. По одеянию и тому, как статно она держала себя, Петер узнал в ней благородное происхождение. Но еще больше его заворожила ее красота, и он решил, что это одна из прекраснейших дев в христианском мире.

Она молчаливо стояла и с тревогой осматривала Петера с его паствой. На ней было длинное платье из голубого шелка и великолепная красная накидка. Светлые косы обрамляли молочно-белое лицо, а голову украшал венок из роз.

– Меня зовут Доротея, – по-доброму произнесла она, – я дочь Бернарда, городского бюргера и владельца здешних поместий.

Петер поклонился.

– Моя госпожа, я к вашим услугам.

– Мой отец лежит с больным зубом. Ни один из его лекарей и ни одно лекарство не помогли умерить его страданий. Даже, хм, даже местная ведьма. Самый слабый звук еще больше раздражает его и усиливает боль, поэтому он отдал приказ не шуметь. Вам лучше говорить тише, иначе вы непременно навлечете на себя его гнев.

По его приказу копыта лошадей и ослов должны обматывать плотным полотном, и, мне кажется, даже птицы испуганно притихли на крыше. А вы, Pater, ежели способны на чудо и можете положить конец мучениям отца, то обретете в его лице самого благодарного и щедрого благодетеля для своего малого отряда, – добавила она с улыбкой.

Глаза Петера игриво вспыхнули, и он поклонился аж до земли.

– Верно, моя госпожа, мое умение велико.

Соломон прекрасно сыграл свою часть: он дружественно протянул девушке лапу. Доротея украдкой улыбнулась мохнатому псу и позвала Петера следовать за ней.

– Мы увидим вас в деле. Но должна предупредить вас, ежели вы не справитесь, вам несдобровать.

Петер вежливо улыбнулся, затем поспешно велел Вилу захватить мешочек с травами и присоединиться к ним.

– Ладно, – прошептал Вил. – А остальным – всем ждать за стеной города и помалкивать.

Защитную стену вокруг Ольтена строили из высоких нечищеных стволов, досок и, местами, камней, скрепленных известковым раствором. Дороги были изъезженными, с бороздами на диво обильно сдобренные неубранным навозом. Видимо никто не отважился случаем потревожить тишину стуком лопат. Петер и Вил молчаливо следовали за Доротеей мимо узких двухъярусных домов с покатыми соломенными крышами. Из полуоткрытых ставен за пришельцами тревожно наблюдали жители домов. Вил гордо вышагивал по городским улицам, его длинные золотистые волосы развевались на ветру, а Петер, спотыкаясь, брел поодаль, отчаянно пытаясь вспомнить снадобье от зубной боли. Он так ушел в мысли, что не заметил ни прелести цветов на подоконниках, ни изысканности городского сада вокруг рыбного пруда.

Тройка в последний раз завернула за угол и вышла к трехъярусному дому из камня и бревен, с наглухо запертыми ставнями. По одну сторону дома высилась стройная липа, которая бросала густую тень почти на всю стену, а с другой стороны рос великолепный сад, где благоухали цветы и росли разнообразные овощи. У дверей беспокойно озирались несколько стражников. Внезапно знойную тишину пронзили вопли и гневные крики – видимо от боли. Неожиданный переполох ничуть не смутил Доротею, а вот ее спутники ненадолго застыли в дверях. Уже в покоях мимо Петера с Вилом промчались несколько слуг с подносами, на которых пахли травы и снадобья, дымились горячие примочки и грозно поблескивали зубоврачебные инструменты.

Как раз в тот момент, когда священник и его молодой друг вошли в спальную Бернарда, лекарь и аптекарь раздраженно спорили со злобным лордом.

– Сир, – взмолился лекарь, – стоит нам вырвать зуб, как ваше страдание тотчас прекратится.

Он щелкнул огромными щипцами прямо под носом у свирепого лорда Бернарда, чьи опухшие карие глаза чуть не выскочили на лоб при мысли о столь ужасном лечении. Больной одной рукой схватил лекаря за ухо, а другой – вцепился ему в горло.

– Ты освободишь меня от боли так, что я останусь при своем зубе! – заорал он. – Или, черт возьми, твоя безмозглая ломбардская башка полетит в корзину палача!

Лекарь вырвался из хватки Бернарда и свалился на пол.

– Другого лечения нет, mein Herr. Мой господин, боюсь, вам надо прислушаться к совету моего коллеги, – робко вступился аптекарь.

Бернард громыхнул кулаком о стол и проревел:

– Не позволю этому итальянскому болвану шарить у меня во рту какой-то дьявольской штукой!

– Но сир, позвольте, это не дья…

Его перебил нежный голос Доротеи:

– Vati, – обратилась она к отцу, – я привела к вам более умелого целителя, который пришел с севера и клянется помочь вам.

Лекарь с аптекарем онемели от неожиданности и оскорбления что столь жалкого вида человечишку ставят им в упрек!

– Ну уж нет! – выпалил аптекарь. – Не…

– Молчать, болван! – проревел Бернард, – Я тут говорю «да» или «нет». – Он окинул незнакомцев оценивающим взглядом и оскалился, словно приготовившись издать очередной рык. Но тут его лицо свелось от резкой боли, и он захныкал как мальчишка.

– Святые небеса, – простонал он, – что за напасть! Ну и лекари у меня: сумасшедший мясник из Ломбардии и тевтонец – сам-то с одним-единственным зубом!

Он обратился к Петеру.

– Твои голые десна весьма красноречиво свидетельствуют о хваленом умении!

Петер неуверенно улыбнулся.

– А ты, оборванец, – заревел Бернард на Вила, – ты-то здесь зачем?

Нимало не смутившись грозного горожанина, Вил спокойно ответил:

– Я пришел с сим добрым священником дабы почистить твой прогнивший рот.

Бернард что-то промямлил и взялся рукой за челюсть, потом снова взглянул на Петера.

– И то верно: священник он и есть. Ach, – ахнул он, – ладно. Я скорее поручу себя старцу, умудренному твоими годами, чем сим невежам… Давай, принимайся за дело. И поторапливайся.

Петер повернулся к Доротее и вполголоса попросил ее:

– Моя дорогая госпожа, мне кое-что понадобится от вас. Мне нужен уксус, масло и… сера. Также и свечка бараньего жира. И… – он порылся в мешке, вспоминая, что еще ему надобно для лечения. – Так, семена синеголовника у меня есть, да, пожалуйста, внесите лохань с водой. – Внезапно он просветлел: – Точно! Мне нужна также чаша и кусок полотна.

Бернард застонал сильнее и пригрозил Петеру, чтоб тот поторапливался. Петер заставил больного лечь на постель и заглянул в его раскрытый рот.

– Милый друг, скажете, когда я отыщу виновника ваших мучений, – сказал Петер и, подмигнув Вильгельму, ткнул деревянной кочерыжкой по воспаленному коренному зубу.

– А-а-а! – заревел Бернард, вскакивая на ноги. – Дурни проклятые! Я сдеру шкуру с ваших чертовых спин, я от…

– Отлично, господин, отлично. Теперь я знаю, какой из зубов требует внимания. Разве хотелось бы вам чтобы я занялся лечением не того зуба, а?

– Чего? Ах, да-да, ты нашел больной зуб, верно, чертов сын Теперь тебе лучше вылечить его, или, клянусь могилой моей дорогой Марго, к завтрашнему утру ты будешь болтаться на виселице.

Петер скрестил руки на груди.

– Вам не следует угрожать мне или моему помощнику, да и я не стану лечить вас, пока мы не условимся о плате. Как вы знаете я веду отряд молодых крестоносцев и должен заботиться о них.

Бернард злобно стиснул зубы.

– О чем нам условиться, ты, пройдоха?

– Ваша прекрасная дочь Доротея обещала нам за услуги хорошее вознаграждение.

– Ты еще смеешь торговаться со мной, когда я так страдаю? – завыл Бернард.

Петер сдержал улыбку.

– По правде говоря, лучшего времени и не сыскать.

Бернард склонился к священнику и посмотрел ему в глаза.

– А ты хитрец, – оскалился он. – Надеюсь, ты столь же умел в медицине, как и в торговле. Назови цену.

– Будучи облаченным духовным саном, – медленно начал Петер, – у меня нет намерений обогатиться за счет ваших весьма неприятных обстоятельств. Поэтому цена моя будет скромна. – Петер кивнул писарю, который скрючился в дальнем углу – самом дальнем, от греха подальше. – Милостивый господин, запишите мою смиренную просьбу на бумаге.

Писарь плотнее запахнулся в накидку, дрожащей рукой окунул в чернила перо и ожидал.

Петер поднял бровь и продолжал речь:

– Мне потребны: пять мер овса, пять мер проса, десять ржи, пятнадцать фунтов солонины, пятнадцать фунтов вяленой рыбы, двадцать фунтов колбасок – да самых пряных. Еще, пожалуй, пять корзин свежих яблок, несколько горстей черешни, половину туши копченой или засоленной оленины, несколько рубцов, пару голов капусты, корзину лука – и брюквы тоже, и немного сотового меда. Еще нам надобны… – Петер приложил костлявый палец к подбородку и задумался.

Вил улучил момент, дабы взглянуть на лорда, у которого глаза полезли на лоб, а лицо скорчилось самым неприглядным образом. Петер прокашлялся.

– Я попрошу двадцать три детские накидки, двадцать три толстых шерстяных одеяла для детей и три добротных охотничьих лука со стрелами – или французских арбалета.

Взмокший писарь вытаращился на дерзкого священника, а потом кинул робкий взгляд на ошарашенного хозяина.

– А пока вы принимаете решение, – добавил Петер, – позвольте мне заняться досаждающим зубом. Ах, кабы Доротея поторопилась, и я смог бы избавить вас от этой ненавистной боли. – Петер запихнул свои длинные пальцы лорду в рот и нажал на больной зуб.

Бернард откинул голову и заревел.

– Ты сам дьявол с севера! Ты черный зловонный… ты… однозубый сын демона! Вытащи свои пальцы у меня изо рта, проныра. Что за священник станет грабить добрых людей в час страданий! Самозванец! Никогда я не пойду на такие условия! Лучше уж сумасшедший итальяшка засунет мне стальную лапу в самую глотку, чем я дам себя так обворовать.

– Так-так, сын мой, – спокойно ответил Петер. – «Богатством своим человек выкупает жизнь свою, а бедный и угрозы не слышит».

– А? Ты еще смеешь загадывать загадки, когда мне нужна помощь?

Петер улыбнулся растерянному пациенту.

– «Язык мудрых – врачует».

– Вон отсюда! – выкрикнул Бернард, хватаясь за челюсть. – Mein Gott… Бог ты мой, какая боль!

– Отлично. Мы уходим. Я весьма уважаю человека, который так скоро принимает трудные решения. Но должен признаться, я часто размышляю, что сложнее всего для торгового человека вроде вас: воспользоваться преимуществом или защитить себя от того, чтобы преимуществом не воспользовался кто-либо другой? Мне, нищему паломнику, охрана такого изобилия, как у вас, кажется невыносимым бременем. Однако, что я могу знать об этом. Да благословит всех вас Господь.

Петер повернулся к двери и прошептал Вилу:

– С чистыми душой будь чистым, а с нечестивыми поступай хитро.

От громкого удара – Бернард со всей силы стукнул кулаком по столу, – писарь пугливо зажмурился.

– Подойди, глупый презренный обманщик. Иди, вылечи мне зуб, бессердечный.

В комнату вошла Доротея. Она принесла все необходимое и положила поднос на стол у постели Бернарда.

– Отец, с тобой все хорошо?

Бернард откинулся на подушку и простонал.

– Нет, мне совсем не хорошо. Этот… этот… тевтонец, что ты привела, – у него сердца нет и…

– Ах, папа, видишь, его голова седа от мудрости, а пальцы ловки и умелые в исцелении. Доверься ему, и завтра же утром ты возблагодаришь, что он пришел к нам.

Бернард проворчал что-то: он слишком устал, чтобы спорить, да и всегда легко поддавался на ласковые уговоры дочери.

– Эх! – процедил он сквозь зубы. – Давай приказ, я подпишу.

Пока писарь с ехидной усмешкой подносил бумагу Бернарду, Петер проверял, все ли травы на месте. Бернард утвердительно кивнул и передал пергамент Петеру. Умудренный житейской мудростью, Петер не пренебрег прочтением документа, ибо знал о лукавости торговцев. Он подошел к окну и внимательно пересмотрел все условия в ярком дневном свете. Затем он отложил бумагу и улыбнулся.

– Благодарю вас, щедрый и добрый господин. Да благословит и поспешествует вам Господь в роды и роды. Однако, что это… кажется…

– Довольно! Довольно. Я знаю, что ты хочешь сказать. Я не могу уделить тебе всего, что ты попросил, но отдам тебе ровно половину, – закричал Бернард. – А теперь займись проклятым зубом!

Мужчина чуть не плакал, и Доротея бросила на Петера укоряющий взгляд. Старик немного подумал и погладил бороду.

– Половина не спасет моих детей. Но я не бессердечный, бесчувственный чурбан, поэтому вот как я поступлю, мой господин, за ваше предложение я избавлю вас от боли ровно на половину.

Перекошенное лицо Бернарда налилось кровью, и он яростно и недоверчиво воззрился на священника.

– Ты просишь слишком многого. Где твое милосердие?

– Ах это, – ответил Петер. – Мое милосердие направлено на благо моих агнцев, а могу я поинтересоваться, где ваше? Вам мое слово что боль покинет вас прежде, чем я покину сию комнату, не сомневайтесь. И я берусь сохранить ваш зуб на его законном месте. Вы насладитесь покоем и сохранностью зуба, но вдобавок приобретете благословение вечной награды. Ибо, верно, Матерь Божья видит Его агнцев, как они дрожат на холоде, и непременно награждает тех, кто помогает беззащитным.

Петер остановился и заметил, как Бернард нетерпеливо стучит пальцами по столешнице.

– Итак, вот я стою и предлагаю вам облегчение страданий земных и вечное блаженство, а меня клевещут, называют вором и демоном. – Он воздел свой длинный тонкий нос высоко к потолку, словно он, безвинная жертва, подвергся невиданному оскорблению. – Должен вам признаться, мой господин, что мне это непостижимо, и более всего я опасаюсь не за ваш зуб, а за вашу душу.

Обескураженный Бернард опасливо сжался на постели и беспомощно посмотрел на дочь, которая едва сдерживала смех. Картина выглядела такой смешной и забавной: ее отец, хитрый и изворотливый бюргер, кого за беспощадную смышленость и смекалку боялись равно крестьяне и горожане, забился в угол и беспомощно моргал на нищенствующего священника.

Резкий приступ боли сразил лорда, и он снова зажал рукой челюсть.

– Старик, – заныл он, – послушай меня. Всем кажется, что мы утопаем в изобилии, но урожай в этом году был не таким хорошим, как прежде. Ты слишком много запросил за один зуб. Я… я дам тебе половину, и еще половину половины. Прошу, не требуй большего.

Петер понял, что не стоит испытывать терпение мужчины. Даже Вил взглядом просил его смилостивиться над несчастным.

– Благослови вас Господь, сир. Я смирен вашей верностью Господу.

Выиграв бой, священник мысленно обратился за помощью к Создателю: «Господи, память моя подводит меня. Прости мне мое нахальство и руководи моим разумом и руками. Милостью Твоей восстанови мои знания, дабы Вил и твой презренный раб вышли из этого дома живыми!»

Петер тревожно улыбнулся и предусмотрительно промокнул капли пота, выступившие у него на лбу, и наугад протянул руку к травам. Он вынул корень пиона и медленно растер его с розовым маслом, затем промокнул полученной смесью кусок холста. Он аккуратно положил примочку на лоб покорному больному.

– Э-э-а… – он тревожно подыскивал слова, это снимет боль. С этой примочкой следует спать сегодня ночью. Дочь, проследи за этим.

Доротея кивнула.

Какое-то мгновенье Петер колебался, затем вдруг стал выполнять действия с растущей уверенностью. Он слегка улыбнулся тому, как ловко двигались его руки, словно управляемые разумом Иного. Он быстро смешал уксус, масло и серу в тестообразную пасту и проворно приклеил ее к больному зубу. Потом несколько минут он осторожно втирал пасту в десну, надеясь что что-то произойдет. К его облегчению Бернард пробормотал, что боль уменьшилась. Петер отставил пасту в сторону и снова обратился к Доротее:

– Нужно втирать эту смесь в десну через каждые два часа сегодня, днем и ночью, а также завтра и послезавтра.

Теперь Бернард умиротворенно лежал с влажной тряпицей на лбу и горькой пастой во рту. Ослабив боль, Петер перешел к первопричине ее. На мгновенье он задумался, потом улыбнулся: память прояснялась с каждым мигом, и теперь он точно помнил дальнейшие действия. Старый священник взял свечку и натер фитиль семенами синеголовника. Он зажег свечу и сел позади Бернарда с чашей воды наготове. Затем он бережно положил голову больного себе на колени, осторожно отвел верхнюю губу от воспаленного зуба и капнул расплавленным воском на край опухшей десны. Это должно было убить червей, что иногда подтачивали корни зубов.

Бернарду велели прополоскать рот теплой водой и сплюнуть в глиняную плошку, которую Вил держал в руках. Парень наморщил нос, когда Петер стал ковыряться в мутной блевотине в поисках невидимых червей.

За последующий час Петер повторил процедуру несколько раз, и, наконец объявил зуб здоровым.

– Ja, ja. Уверен, что лечение помогло. Хорошо отдохните, сир, ваша жалоба удовлетворена.

Бернард вздохнул и слабо улыбнулся, безмерно благодарный за облегчение мук. Он велел писарю передать управляющему чтобы тот выполнил условия договора.

– Отличная работа, Vater, отличная работа. – Он наклонился к уху Петера и прошептал: – Я восхищен вашими познаниями… в торговле и медицине, святой отец. – Он подмигнул. – A теперь, прошу вас, оставьте меня. Да пребудет с вами милость Божья.

Петер почтительно поклонился и ткнул Вила, чтобы тот последовал его примеру. Они вдвоем тихо последовали за Доротеей из дому и направились к главным воротам. Отряд чумазых крестоносцев подбежал к ним, ожидая отчета об успехе. Петер был счастлив не менее Бернарда. Он задорно и весело улыбнулся и подхватил любимицу-Марию высоко вверх.

– Господь благ к нам сегодня, дети, – объявил он. – Отец сей прекрасной девы благословил нас обильной провизией!

Дети, не смущаясь, стали радостно кричать и обступили улыбающуюся Доротею. Фрида с Гертрудой взяли знатную женщину за руки и благоговейно дотрагивались до ее одеяния.

– Моя госпожа, – произнесла Гертруда, – у вас такое прекрасное платье и накидка. Никогда таких не видела.

Доротея погладила девочку по спутанным волосам и ласково поблагодарила ее.

– А у тебя, милая моя, просто восхитительно красивые глаза.

Гертруда зарделась и потупила взор. Прежде ей никто не говорил, что она красива, и слышать об этом ей было непривычно, хотя и приятно.

К трем часам дня из-за поворота появились двое солдат, которые сопровождали согбенного старца и его тяжелогруженую воловью повозку. Дети обнадежено посмотрели в их сторону.

– Ja, ja, доброго всем дня. Я привез вам хозяйский наказ. – Старик остановился и закашлялся. – В деревнях бушует лихорадка, имейте в виду. – Он указал на телегу, призывая детей подойти ближе. – Это все ваше. Берите.

– Всем за дело, соберите все в одеяла и мешки, быстрей! – приказал Вил.

Когда все ринулись разгружать телегу, Мария подошла к запыхавшемуся старику и протянула ему крохотный цветочек. Он вытер лицо и крепко обнял девочку, просипел благодарное Danke.

Счастливым крестоносцам потребовалось совсем немного времени, чтобы тщательно рассовать провизию по мешкам, склонить вместе с Петером колени в благодарной молитве и попрощаться с Доротеей. Оставив бревенчатые стены Ольтена за спиной, дети упорно направились к широкой долине, ведущей к Бюргдорфу и празднеству Успения.

* * *


К Иону-первому и Иону-второму, Лукасу, Отто, Марии, Фриде, Гертруде, Анне, Георгу, Карлу, Конраду, Манфреду, Иосту и Альберту, Фридриху, Петеру с Соломоном, Вилу и ко всем остальным солдатам снова присоединился блуждающий, но верный спутник – надежда. Воспоминания о пережитых ужасах в Базеле быстро таяли, как и картина поля боя и скорбь по утерянным друзьям. Казалось, будто отряд начал путь сызнова, а страх и страдания остались где-то в стороне. Дети чувствовали, что вопреки всему, Бог все же идет рядом с ними, и они бодро и весело шагали до самой темноты.

Крестоносцы следовали на юг от Ольтена по реке Аре, намереваясь дойти по ее удобному берегу до самой восточной излучины. Вскоре они вышли на узкую дорогу, которая вела к Бюргдорфу по середке широкой равнины. Идти было легко и весело. Многие дети пели и смеялись, резвясь вдоль реки, которая несколько взбухла от сильных дождей, что, по словам лорда Бернарда, совсем извели местных жителей в то лето.

День быстро темнел, тем более что мрачная туча, которая нависла над крестоносцами, двигалась теперь на них. Петер бросил взгляд на небо, затем обвел глазами плоскую равнину. «Писарь Бернарда предупреждал меня, что по эту сторону гор свирепствуют бури», – вспомнил он.

Пройдя еще три фарлонга вверх по течению, они увидели мельницу, совсем новую, которая стояла возле берега реки. Ее построили внутри излучины, а к воде прокопали канаву и перекрыли плотиной, так что углубление заполнилось водой на манер небольшой заводи, где и ворочалось мельничное колесо. Таким хитроумным способом люди решили сдерживать напористую силу течения. А по узкой глубокой канаве вода из-под колеса возвращалась обратно в реку. Вил указал на мельницу.

– Смотри, Петер. Там мы сможем переждать бурю.

Небо вдруг разъярилось, и дети бегом помчались к укрытию. Но мельничная дверь была накрепко заперта, а ставни – заколочены. Вил с Петером недовольно проворчали о чрезмерно опасливых хозяевах мельницы, когда на голову им упали первые тяжелые капли холодного дождя.

– Там, на берегу! – Вил показал рукой на овечий навес, который ютился у основания плотины на небольшом расстоянии от колеса. – Нам довольно и такого укрытия. Есть где спрятаться от ветра и дождя.

Ветер все крепчал. Петер согласно кивнул и поторопил всех:

– Быстрей! Все за мной.

Дети резво помчались к низкому берегу и по очереди нырнули под короткий навес загона, безмерно благодарные за добротную крышу, которая, надо сказать, была наново выстлана плотным тростником, а дощатые стены хорошо защищали от хлеставшего во все стороны ветра с дождем. Карл вынул новый кремень – подарок лорда Бернарда – и выдернул из-под кровли несколько сухих тростниковых стеблей. Остальные дети проворно шмыгали между загоном и речкой, принося охапки плавника и мокрых палок. Вскоре весело затрещал небольшой костер, и все снова приободрились.

Ночь опустилась на землю черным пологом и резко приглушила все звуки. На равнине установилась мертвая тишина. Несколько минут до слуха доносилось только тревожное поскуливание Соломона, да плеск близкой воды. Отряд смотрел в темень в надежде, что буря прошла.

Вдруг ветер, словно набравшись сил после краткой передышки, резко переменился на восточный, и принялся жестоко хлестать долину колючими потоками дождя. Стало холодно, и дети испуганно жались друг к дружке, вздрагивая от каждого удара грома и страшного блеска молний. Мгновенье спустя, мимо загона с воем пронесся вихрь и на ходу задул костер детей, – шутя, словно гигант погасил чахлый фитиль тлеющей свечи. Теперь они сидели в кромешной тьме.

Петер, как мог, ободрял детей, хотя мало кто мог разобрать его голос посреди шума ревущей бури. Мария протиснулась между Карлом и Вилом, подобрав под себя ноги, подальше от мутных ручейков, которые стали пробираться внутрь загона. Девочка вскакивала и всхлипывала от каждой вспышки молнии, поэтому Карл взял ее за руку и стал успокаивать сестру:

– Все будет хорошо, тебе нечего бояться…

Но от каждого очередного раската грома Карл сам глубже втягивал голову в плечи и отчаянно хотел верить собственным словам.

Гроза бушевала около часа. Наконец громовые раскаты стали стихать, звучали приглушенно, словно издалека. До самой полночи молния горящей паутиной пронизывала западное небо дождь лил как из ведра. Ночью ветер постепенно утих, дождь перешел на негромкое мерное постукивание. От неторопливой дроби капель клонило ко сну, и вскоре изведенные страхом и усталостью юные солдаты успокоились и, почувствовав себя в безопасности, крепко заснули.

Однако Соломон, наделенный Создателем необычайно сильным чутьем, беспокойно метался. Он выл и упирался лапами Петеру в грудь, пока тот строгим голосом не приказал ему, наконец успокоиться. Не стоило ему так бездумно пренебрегать предостережением, ибо звериное чутье не обмануло пса: надвигалась беда… Верный пес неохотно, но послушно положил морду на колени Петеру, но уши остались настороженно стоять торчком, а ясные глаза расширились и блестели.

И снова разверзлись небеса, и более неистовый дождь обрушивался на долину несколько часов кряду. Соломон беспокойно вертелся и поеживался. Гул снаружи, казалось, все усиливался, как и волнение пса. Вдруг он дернул носом кверху и склонил голову набок. Его умные глаза сузились, а уши навострились, словно он к чему-то прислушивался. Затем очередная вспышка молнии его как будто ужалила, и он вскочил на лапы и стал яростно лаять и пихать носом задремавшего Петера. Старик перевернулся на бок и протянул руку, дабы присмирить обезумевшего пса. От громкого лая пробудился Карл.

– Почему он лает? – прокричал мальчик над оглушительным ревом дождя.

– Я не знаю! – громко ответил священник.

Но прежде чем они успели обменяться еще хоть одним словом, как их оглушил звук, подобного которому они не слышали прежде. Он был как гром небесный, но более глубокий и свирепый. Даже земля под ними дрогнула и затряслась, словно съежившись от чего-то ужасного. Пробудившиеся крестоносцы едва пришли в себя, как неистовый поток из грязи, камней и воды с треском хлынул у них над головой, наполняя недавнее убежище обломками прорвавшей плотины!

Стойкий крохотный приют недолго продержался под напором шквала. Постройка быстро превратилась в груду щепок, и вместе с несчастными паломниками ее унесло бешеным потоком. Дети, старик и даже их бедный пес были смыты в бурлящую реку, и вскоре все они исчезли в круговороте бревен и кустарника, выдернутого с корнями. Рты их судорожно ловили воздух, конечности сводило от судороги. Всех их разбросало врозь по спине разъяренного водяного змея.

Вила выбросило на поверхность воды вверх ногами. Мальчик отчаянно пытался вынырнуть и взять необходимый глоток воздуха, поэтому он извивался и крутился, безуспешно выворачивался, как только мог. Наконец он сумел вынырнуть и глубоко вдохнул, снова и снова. Он скоро забил ногами по ускользающему дну и всеми силами старался держаться на поверхности, как вдруг его лодыжка застряла в расселине скалы. Он снова стал тонуть под напором воды.

Юноша, обезумев от страха, цеплялся за ветки и все, что ни проносилось мимо, и слышал только собственные сдавленные стоны, отчаянные, жалобные. Он корчился и работал руками и ногами: только бы снова поднять лицо из воды и вдохнуть! Наконец это ему удалось, и его, свободного от каменной ловушки, понесло потоком к берегу. Там он рванулся к стволу большого прочного дерева и крепко обнял его обеими руками.

Вил чуть не кричал от радости, и все глотал воздух, глоток за глотком. Однако спасение оказалось мнимым: тяжелый сук налетел на него со стороны и охватил его ногу. Застигнутый врасплох, Вил продолжал упрямо сжимать ствол, но вскоре горящие от напряжения руки ослабели, и вот он уже держится одними ладонями, пальцами… Но вскоре и пальцы не выдержали, хоть он вонзил их в самую кору дерева, и Вила унесло водой.

* * *


Все закончилось так же неожиданно, как и началось, только слышно было, как успокоенные волны робко плескались у корней вывороченных деревьев и валунов. Дождь теперь лишь тихо накрапывал. Ночью установилась зловещая тишина. Ветер мимолетом коснулся веток ивы, отчего та зашуршала, но ни одного звука не издали крестоносцы.

Грозовые тучи вскоре покинули темное небо, позволив луне и звездам взглянуть на жуткое затишье реки, окутанной густым туманом. И так они, ночные среброокие стражи, несли службу До самой зари, пока их милостиво не прогнало солнце, пришедшее с востока как доблестный сияющий рыцарь.

Желтые лучи света пронзили туман, оживив веселую трескотню сорок, безразличных к недавнему бедствию. Где-то невдалеке запел дрозд. Со всех нор стали выглядывать усатые мордочки сурков. Серны, покачиваясь, лазили по непросохшим камням, полевки проворно карабкались с бревна на бревно. Высоко в небе парил орел, распластав крылья на прохладном утреннем ветру, едва лишь взглянув равнодушным оком на изборожденную долину внизу. Единственными существами, которые помнили о прошедшей трагедии, были стаи стервятников, которые кружили над берегом и зорко высматривали добычу.

Вдруг полевка застыла в движении и навострила уши в направлении каких-то странных звуков. Она мотала головой то вправо, то влево: то тут, то там кто-то вскрикнул, застонал, прокряхтел или закашлялся. Наконец послышался первый призыв о помощи, вслед ему – другой. Дрозд замолк, и даже сороки притихли.

Вильгельм разомкнул залипшие грязью глаза и на мгновенье зажмурился от слепящего солнца. Он еще не до конца пришел в себя, но быстро собрался с мыслями. Его голова приподнялась, и он увидел, что лежит посреди груды веток, прочно засев в глубокой грязи. Он ерзал, извивался и усиленно высвобождался из-под наносного мусора, пока, наконец, не выкарабкался на топкий берег, безмерно счастливый, что остался в живых. Туника и гетры на нем превратились в лохмотья, руки и ноги были все в порезах и ссадинах. Лицо с одного боку было покрыто запекшейся кровью. Однако кости остались целы, да и раны были неглубокими. Довольным собственным состоянием, Вил поспешно принялся разыскивать остальных спутников.

Ему не пришлось идти далеко: не далее чем в нескольких шагах вверх по течению, он заметил в болоте голову сестры. На счастье, плавучий лес вынес ее на поверхность, и, хотя она была сильно напугана и заживо похоронена под толщей грязи и мусора, судьба пощадила ее. Вил бросился к сестре и стал отшвыривать обломки, которые придавили девочку. Он яростно откапывал ее голыми руками, и вскоре поднял благодарную Марию на ноги. Они счастливо обнялись.

Вил обозрел оба берега реки и увидел Карла, который шел, пошатываясь, с другой стороны.

– Карл! – крикнул он. – Карл!

Рыжик слабо махнул и осторожно взобрался на груду бревен. Около него, по самый пояс в трясине, застрял Георг, – он старательно выдергивался из липкой ямы. Откуда ни возьмись рядом с ними, потирая ушибленное колено, появился Фридрих, потом – еще кто-то, и еще. Дети подходили, кровоточа, кашляя, плача Крестоносцы один за другим медленно возникали из поддернутой коричневым налетом земли, и Вилу казалось, что у него на глазах томительно, нехотя, совершается нечто вроде воскресения из мертвых.

Петера придавило к крутому берегу большим обломком ствола. Свободной рукой священник зажимал окровавленный нос. Губы у него были рассечены и сильно кровоточили. Георг побежал к нему, спотыкаясь и крича остальным:

– Сюда, сюда! Помогите мне! Я нашел Петера!

Услышав имя старика, дети забыли о собственной боли и поспешили, наперекор всем преградам, вызволять священника. Множество рук протянулись, дабы вытащить Петера из болота, а Мария дожидалась, чтобы вытереть грязь и песок с прищуренных век. Священник дрожал от прохладного утреннего воздуха, но сумел слабо поднять руку и вяло улыбнуться. Он напрягся, чтобы произнести что-то, но смог только прошептать:

– Остальные, остальные…

Он опустил голову и закрыл глаза.

Пока Мария укрывала продрогшего священника густыми ивовыми прутьями, Вил с другими мальчикам продолжал поиски уцелевших. Дети рассеялись по берегу и усердно обследовали малейшие признаки присутствия соратников. Карл вброд переходил обмельчавшую речку, как вдруг краем глаза увидел подошву ботинка, которая едва заметно выдавалась из огромной кучи обломков.

– Сюда! Скорее… нога, я нашел чью-то ногу!

Мальчик со всей силой своих маленьких рук тянул и дергал за упрямый клубок из веток и листьев. Через несколько мгновений к нему подоспели Вил с Георгом, и общими усилиями неведомый товарищ был вырван из темницы липкого ила. Георг поспешно обтер грязь с лица мальчика.

– Это Альберт, – хрипло прошептал он.

Братья застыли и окаменелым взглядом, молча смотрели на смятое детское тельце у себя под ногами. Вил поднял Альберта на руки и жалостливо прижал его к себе, но едва он сделал пару осторожных шагов, как едва не наступил на чью-то руку, торчащую из болота.

– Тут, Карл, копай тут, – прохрипел он.

Ион-первый пришел на подмогу Карлу с Георгом, и они яростно бороздили по слякоти вокруг безжизненной руки. Вил нежно уложил Альберта в стороне и присоединился к мальчикам. Через некоторое время им открылось безучастное лицо Иоста, глядевшего на них пустым взглядом своих зеленых глаз К своему ужасу они заметили еще одно тело всего несколько шагов вниз по течению.

Всех троих утопленников перенесли на большой плоский обломок скалы рядом с Петером и молчаливо положили их в ряд пока остальные вели поиски. Неожиданно с другого конца долины донесся чей-то слабый голос, и Вил помчался на его звук-это Фрида выбралась из-под груды камней и сломленных веток и теперь, покачиваясь, шла к нему навстречу.

– Вил, – всхлипывая, позвала она.

Она обняла подоспевшего друга, и по ее исцарапанному лицу потекли слезы. Вдруг ее глаза дико расширились от страха, и она задрожав, стала звать брата с сестрой. Оттолкнув Вила, девочка спотыкаясь, побежала по разбитому берегу, безутешно плача и выкрикивая родные имена. Вил присоединился к ее поискам, и они вдвоем карабкались по взрыхленному берегу в надежде найти хоть кого-то.

Со всех сторон подходили новые и новые уцелевшие крестоносцы, медленно, с трудом. Они примыкали к кольцу плачущих товарищей, которые собрались вокруг Петера.

– Помогите мне, кто-нибудь, – шепотом попросил старик.

Георг помог священнику встать на ноги. Петер окинул взглядом местность, и его взор остановился на павших жертвах ночного потопа.

– Вы пересчитали живых? – простонал он.

– Еще нет, – ответил Карл, – но многих нет среди нас. Я не видел Манфреда, Гертруду, Лукаса, Отто и Иона-второго.

– Конрад с Ионом-первым ищут их вон там, – показала Мария рукой. – А… где Соломон?

Петер осел на камень и зарыдал.

– Де… дети. Де… дети мои, – причитал он. – Со… ломо-о-он. Карл приказал всем осмотреть берег еще раз.

– Вперед, быстрей. Смотрите внимательно. Идите до самого низа и посмотрите там.

Недалеко от плачущего Петера, на сломленном стволе поваленного граба, сидел выдохшийся Вил. Рядом с ним в истерике билась Фрида, тщетно дергая за безжизненную руку брата Манфреда, похороненного под кучей камней.

– Фрида, он умер, – мягко увещевал ее Вильгельм, но девочка оставалась глухой к его словам. Подошли другие и помогли Вилу выкопать тело Манфреда из трясины. Фрида без чувств упала на землю.

В это время Карл с Конрадом нашли Гертруду: она крепко застряла между корнями вывороченной ивы, но дышала, и мальчики быстро перенесли ее в безопасное место. А из-за холма вышел подавленный Отто с разбитым телом друга на руках. Он положил маленького Лукаса рядом с Манфредом, и Вил со скорбью пересчитал потери.

– Теперь все.

Мальчик сдерживал горький ком, который подступал к горлу, и глотал слезы. Он еще не свыкся с видом мертвых лиц, и они своими широко раскрытыми глазами и мертвенной бледностью все еще вселяли ужас в сердце.

– Все, кроме Соломона, – подсказала Мария.

– Да, сестра, кроме бедняги Соломона, – согласился Вил и бросил на священника сочувствующий взгляд. – Нужно похоронить друзей здесь, на берегу возле скалы. Вы все знаете, что надо делать.

Тела бережно омыли буроватой водой, которая так недавно погубила их, и положили в мелкие могилы, вырытые в болотистой почве. Могильные холмики тщательно выстроились в ряд, и Петер медленно вознес молитву. Тело его ныло от боли, а сердце – от тоски. Дети почтительно стояли, но слушали его вполуха, и даже сам Петер чувствовал, что молитвы его пусты, бесполезны и идут вразлад со скорбью в душе. Погребение проходило словно во сне, смутном, туманном, который, едва начавшись, закончился. А когда он произнес последнее «аминь», дети просто безмолвно разбрелись по берегу в поисках уцелевших пожиток.

Спустя час малоуспешных поисков Вил повел мокрых дрожащих крестоносцев вверх по реке мимо разрушенной плотины к мельнице, которая никак не пострадала от бедствия. С громким проклятьем парень выбил дверь, сорвав ее с петель, и приказал всем войти внутрь.

Карл с Георгом зажгли небольшой костер, и отряд жалостливо сгрудился вокруг него. Мария взобралась Петеру на колени и прижалась к груди.

– Все будет хорошо, папа Петер. Вот увидишь, и Соломон найдется.

Борода священника была сплошь заляпана кровью, а тонкие белесые волосы слиплись от грязи, отчего голова казалась еще больше. Он ничего не ответил, только обнял своего дорогого агнца, а из глаз потекли горькие слезы.

К полудню Вил собрал своих крестоносцев и произвел осмотр сохраненного имущества. Довольный тем, что им удалось найти несколько одеял, мешков и кое-что из еды, он приказал солдатам выступать.

– Слушайте меня: мы идем дальше. – Он повернулся и печально посмотрел на Фриду. – Можешь плакать, Фрида, но нам нужно идти дальше. Фридрих, у тебя сломано запястье, а у тебя, Ион-второй, – нога. Вы вдвоем должны вернуться в Ольтен.

– Нет, Вил! – запротестовал Фридрих. – Я уже столько прошел и не вернусь обратно. Да и подумай, что с нами может случиться в Ольтене?

Вил ненадолго задумался, припоминая зубоврачебную практику Петера в том городе, и прикидывая, как она может сказаться на крестоносцах. Но он умело скрыл свои сомнения и строго повторил.

– Доротея позаботится о том, чтобы найти вам достойный дом.

– Но…

– Довольно. Это приказ.

Восьмилетний мальчик беспомощно посмотрел на товарищей, глазами моля их вступиться за него.

– Фридрих, – ласково проговорил Георг. – Вил прав. Тебе надо вернуться назад. Ион-второй не справится сам: ему нужен верный друг, да и не стоит лезть в горы со сломанным запястьем. Думаю, на это воля Божья.

Фридрих неохотно кивнул и надрывающимся голосом попрощался со спутниками. Он думал, что насовсем.


Глава 15

Нет большей любви


К сумеркам отряд вышел на широкую долину, отделяющую их от долгожданных Альп. Вил приказал своим подопечным разбить стоянку, и вскоре все плотно сгрудились около небольшого костра, громко потрескивающего на открытом прохладном воздухе. Многие дети ушли в себя, тихо скорбя о потерянных друзьях, и оттого губы у них были поджаты, а щеки – влажны от слез. Петер засунул руку за пазуху и, к своему облегчению, обнаружил сверток на его законном месте. Он раскрыл его и вынул три пергамента. Старик бережно положил страницу из Аристотеля себе на колени, а Писание дрожащими руками поднес к глазам. Он стал читать его при свете костра – сначала про себя, затем, забывшись, вслух, все громче и громче: «Все они от Тебя ожидают, чтобы Ты дал им пищу их в свое время. Даешь им – принимают, отверзаешь руку Твою…»

Внезапно по стоянке пронесся резкий порыв ветра, от которого огонь прижался к земле, а драгоценный свиток Аристотеля сорвало с колен Петера и унесло как сухой осенний лист. Он пролетел над головой онемевшего Петера и, было, стал спускаться, как ветер снова подхватил его и увлек дальше. Петер бешено вскочил на ноги.

– Мальчики, мальчики, помогите мне! – вскричал он, высоко подпрыгивая за порхающим листком, но тот кружился и взлетал все выше и выше. Священник заковылял в темноту, спотыкаясь и падая. Наконец, он остановился, и жалкой фигуркой стоял в лунном свете, молчаливый и безутешный.

Полно, Петер, – утешал подоспевший Карл, – всего-то лист бумаги…

Молчи, юнец, ты говоришь бездумно! Это была одна из двух ценностей, которые я имел: тот свиток и… несчастный Соломон.

Карл жалобно посмотрел на слабого старика, который дрожал от гнева и холода, и оставил его горевать в одиночестве.

Георг встал с первым светом, когда соратники еще спали и отправился искать пропавший свиток Петера. Правда, в то утро он только напрасно бил ноги, но добряк не хотел возвращаться к другу с пустыми руками. Он вошел в лагерь и, счастливо улыбаясь, протянул Петеру новый посох и новые напоясничные кресты для паломников.

– О, благодарю, Георг! – похвалил его Карл.

– Угу, – пробормотал Петер.

– Для тебя у меня тоже есть крест, Вил, – окликнул Георг предводителя.

Вил был не в духе принимать подобные дары.

– Крест? Для меня – крест? Да ты спятил, подобно Карлу. Намедни мы погребли еще пятерых наших и утратили почти все, что имели.

Георг не желал спора, он просто хотел быть другом. Он робко улыбнулся и отошел с Карлом. Но Вил пошел за ними.

– Что, нечего ответить мне? Еще бы. Что ты можешь сказать в защиту вашего хваленого Бога? А ты, брат, подумал о сестре? Я вот пораскинул мозгами над сущностью Бога, наделяющего такую славную малышку больной рукой. Ты уже раскрыл грех, за который она так страдает?

Карл что-то промямлил и теребил пальцы. Ему хотелось занять себя сытной похлебкой, а не ответами на такие вопросы.

– Ну же, Карл, я хочу больше узнать о Боге, который допускает такое!

Тревоги дня прошедшего и так вконец извели Карла, а гнев брата довел его до самых слез.

– Я не знаю! – крикнул он, оттолкнув Вила. – Я не знаю, думаю, ежели мы будем делать добро, Бог полюбит нас, как наша мама. Мы, наверное, мы что-то сделали не так, наверно…

– Дурак. Болван. Это все не по нашей вине. – Вил схватил Карла за грудки. – Ты слеп к тому, что окружает тебя, и по глупости своей ты нас винишь во всем. Мир злобен и порочен, в нем трудно делать добро.

Карл, задыхаясь, вырвался из хватки старшего брата.

– Неправда, мир не порочен, в нем всего довольно для хороших людей.

– Разве? А почему я вижу только зло, нечестивых людей а обманщика-Бога?

Карл смутился. В нем проснулись старые тайные сомнения.

– А я вот хороший, Вил! – выкрикнул он в защиту. – Видишь? Я стараюсь быть добрым. Когда ты ругался с матерью, я заботился о ней. Я делал все, что она велела. Я поступаю хорошо и правильно, поэтому Бог позаботится обо мне. Он обязан! Я… я заслужил Его любовь, я заслужил ее! Быть может, это из-за твоего жестокого сердца мы несем наказание и страдаем!

Вил ничего не ответил, а только злорадно усмехнулся, дав возможность Карлу обвинить и погубить себя своим же языком.

– А вот ты, Вил, загордился! Ты хвастаешь день и ночь. Думаешь, будто самый мудрый, а на самом деле ничего не смыслишь. Ты не любил мать, и она тебя никогда не любила. Л я ее слушался, и меня она любила Теперь понятно, почему вокруг себя ты видишь только зло: ты сам насквозь злобен, и душа у тебя черная!

Молчание – испытанная тактика, и Вил добился своего: улыбка, пересекавшая его лицо, свидетельствовала о наслаждении, с которым он одержал чистую победу над братом. Карл разоблачил самого себя, опрометчиво выставил нутро души напоказ.

Георг вступил между братьями.

– Прошу вас, у нас и так неприятностей хватает. – Он обратился к Карлу: – Тебе не следует так обвинять брата.

Карл насупился.

Георг покраснел от неловкости, но искренняя любовь придала ему отваги, и он решился:

– Карл, ты кичишься не менее брата, только хвастовство твое иного рода. Ты… прячешь гордость под видом праведности. Ты поступаешь благопристойно и добродетельно, не спорю. Ты ищешь блага во всем и для всех. Ты верен и набожен, но, однако, боюсь, ты делаешь все это лишь для того, чтобы казаться лучше в своих глазах – и обрести благоволение в окружающих. Нe знаю от чистого ли, истинного сердца исходят твои намерения. Карл и впрямь мало обращал внимание на злосчастное бревно в своем глазу, и столь точное замечание из уст друга пристыдило и разозлило его. К напрягшемуся лицу приступила жгучая кровь, и он яростно выпалил:

– Боже правый! И это говорит мне наш толстяк? Как смеешь ты называть меня гордецом! Обманщик. Предатель. Я, я защищал тебя от остальных. Я заботился о тебе как настоящий друг. Я… я… нашел тебе одежду, постриг твою башку, а ты мне в благодарность говоришь такое? Пошел прочь от меня!

Вражда между двумя закадычными друзьями не прошла даром: весь тот долгий день крестоносцы ссорились и дулись друг на друга. По широкой равнине было бы легко идти, если бы не тяжесть сердец, напитанных злобой, отчего шагать было не в пример труднее, чем даже по самым высоким горам. Никто больше не говорил о празднике, никто не шутил, не слышны были ни песни, ни смех, а только звуки усталых ног, шагающих по промокшей земле. Карл плелся в хвосте колоны, мрачный и угрюмый. Он пропускал мимо ушей дружеские слова Петера и противился приказаниям Вила. Жалея обиженного брата, сестра тихо шла рядом с ним.

И на следующий день время тянулось невыносимо медленно. Крестоносцы приближались к виднеющимся на юге горам, уныло не замечая красоты вокруг себя. Затем, словно желая еще больше удручить их, небо снова полило на них сильным дождем и подуло холодным ветром. Шаг их замедлился, но они, наконец, достигли каменных стен Бюргдорфа: было промозгло, холодно и слишком рано для праздника Успения.

Они все же вошли в город, надеясь перехватить несколько крох со стола изобилия горожан, но отряд солдат наскоро выпроводил их обратно за ворота. Крестоносцы только недоуменно посматривали друг на друга, снова очутившись по эту сторону стен. Они слишком устали, чтобы умолять кого бы то ни было о милости. Без единого ропота они уступили и оставили всякую попытку пробраться к богатой сокровищнице, лежавшей всего в нескольких шагах за упрямыми стенами.

Почти исчерпав запасы пищи, в лохмотьях, которые остались от одежды, имея всего несколько одеял на всех, – так они и отправились дальше в путь, и шагали еще целый день, прежде чем вышли к красивой эмментальской долине. Детские взоры смягчились от вида пестро-зеленых, залитых солнцем горных склонов, усеянных белыми овцами, и пышных лиственных лесов, спускавшихся в долину с гор. Они задержались, дабы впитать в себя свидетельство долгожданной благосклонности Создателя, и, ободрившись, поспешили на тропу, вившуюся на дне долины» и дальше – к зубчатым вершинам вдалеке.

Питаясь от щедрости редких крестьянских и пастушьих домов, встречавшихся по пути, они, наконец, взобрались по лесистому склону до пересеченного альпийского перевала. Продвигались они теперь ужасно медленно, иногда преодолевая всего лигу за целый день, иногда – и того меньше. Но вскоре они спустились к бирюзовым водам великолепного горного озера, и его яркое, сияющее мерцание вдохнуло в путников надежду.

Однодневный привал на чистом озерном берегу – и снова в дуть: в самую глубь смешанных лесов, к более высоким горам, и строго на юг, где высились скалистые вершины. Петер целыми днями молчал. Дороги – то вверх, то вниз, – утомляли его, и он преодолевал их с мрачной покорностью. Он перестал молиться по вечерам, и пренебрегал утренними молитвами. Некоторые утверждали, что во сне он, бывает, шепотом зовет Лукаса, или Альберта или Соломона. Он перестал шутить и веселить детей, и не докучал им привычными нравоучениями. Крестоносцы жаждали и того и другого, ибо от тоски священника им было не по себе.

Однажды утром, около третьего часа, крестоносцы спустились с крутого обрыва прямо к маленькой опрятной деревне, расположенной на обширной прогалине. Это был самый обыкновенный rundling – круговое собрание деревянных хижин с общим центром, где благоухали цветники, пряные травы и росли овощи, и множеством пчел гудела пасека. Усталые дети несмело вошли в селение, не в силах даже проявить обычное красноречие, и подошли к хозяйке, которая сбивала масло. Не успел Вил заговорить, как женщина отставила мутовку и улыбнулась. От нежданной благосклонности крестоносцы смутились.

– О, добро пожаловать, дети. Меня звать фрау Мюллер, и я рада вас всех видеть. – Она смахнула с блестящих глаз прядь седых волос, вытерла заскорузлые руки о домотканый передник и Деловито уперлась кулаками в бока. – Наши дети давно уж отправились в сей славный Поход, и вы первые, кто прошел через нашу деревню.

Вил внимательно смотрел на женщину.

– Да, мы также приветствуем вас. Не найдется ли у вас много еды для нас, добрая хозяйка? Или несколько одеял?

Фрау Мюллер откинула голову и захохотала.

– Для тебя и твоих спутников, славный юноша, у нас всего вдоволь!

К этому времени крестьянки побросали дела: кто – тесто месить, кто – в огороде копаться, и окружили крестоносцев Улыбаясь во весь рот, довольные женщины повели грязный отряд на общий двор, где принялись хлопотать над ними, как кошка-мать возится с новорожденным приплодом. Они расчесывали девочкам косы и отмывали чумазые лица. Мальчиков тоже не обошли доброй щеткой. С детей долой поснимали вонючую одежду и замочили ее в чанах с горячей водой, тщательно заштопав все дыры.

Закутанных в теплые одеяла крестоносцев поспешно усадили за длинный стол, уставленный печеными яблоками, медом хлебом и сыром. На восхищенные лица детей вернулась улыбка, и вскоре песни и смех раздавались на весь горный хуторок. После того как все поели, внесли теплое овечье молоко для детей, и кружку меду для Петера.

Старик рассматривал лица возлюбленных агнцев, в особенности был рад тому, как самые маленькие мирно дремали на коленях воркующих женщин. «И малышка Мария, она – как нежный цветок, – подумал он. – Бедняжка, все болеет и болеет».

Вил прервал размышления Петера и указал на довольных детей:

– Кажется земная мать куда нужнее той, что на небесах.

Петер пожал плечами. Сейчас ему просто не хотелось отвечать на колкости.

– Ты прав, юноша. Малышам нужна мать, которая бы нежно погладила их, да и всем нам нужно нечто большее, чем невесомое прикосновение с небес.

Неожиданно в дверь ввалились несколько огромных дровосеков с широкими секирами под стать им. Они подозрительно уставились на непрошенных гостей, но жены строго велели им. Учти, Ханс, это наши гости, и нечего пугать их.

Вслед за дровосеками подошли двое охотников, – как и положено, с добычей. Несколько взмахов острым ножом – и пять кроликов и два диких кабана лежат освежеванные и выпотрошенные.

В горах наступил вечер. По счастливой деревне разносились соблазнительные запахи свежей похлебки и жареной свинины. Веселый костер и полные желудки хорошо прогревали до самых костей, и благодарные дети потихоньку клевали носом. Поэтому вскоре им вернули почищенные, высушенные и заштопанные одежды и развели по хижинам счастливых крестьян Каждый в ту ночь получил собственную соломенную постель, теплое шерстяное одеяло и поцелуй на ночь. Сон был легким и сладким.

На следующее утро посвежевшие крестоносцы собрались на общинном дворе и от всей души поблагодарили хозяев за столь непривычно теплое гостеприимство.

– Да благословит вас Господь всяким изобилием, – умиротворенно вздохнул Петер. Он утолил душевную жажду, изголодавшись по человеческой доброте, и на сердце было так приятно, что хотелось просто тут же лечь на траву и заснуть.

– Бог в помощь, – ответил церковный староста. – Но прежде примите наши дары.

Сметливые женщины сновали между детьми и оделяли их новыми одеялами, в которые они завернули солонину и яблоки, копченую оленину, капусту и все такое прочее.

– Мы словно помогаем нашим собственным малышам, – улыбнулась одна хозяйка. – Да пребудет с вами Господь и Его благословенные ангелы.

После шумного прощанья и множества объятий Вил выстроил отряд и, не мешкая, они отправились в путь, упорно продвигаясь к высоким горам. В сторону жителей, махающих вслед уходящей колонне, было брошено несколько томительных взглядов. Но rungling остался позади, и дети снова стали крестоносцами.

* * *


Тропа, по которой Вил повел крестоносцев, уходила далеко на юг, к все более сужающимся ущельям. Солнце тепло пригревало сквозь прохладный горный воздух, и благоухание хвои приятно освежало.

В Каких-то несколько дней пути, – объявил Петер, – и мы начнем взбираться по новым перевалам: по труднопроходимому перевалу через Брюнинг, и еще через более непроходимый, заснеженный Гримзель. А потом мы какое-то время будем идти по нагорью. – Петер взглянул на Вила. – А вам, сир, я советую умерить темпы.

– Вот еще. Мы и так много времени потеряли, да и следуем мы по другому пути, чем у остальных крестоносных отрядов.

– Ну и что? Иерусалим-то никуда от этого не денется.

Отряд продолжал шествие по змеистому дну ущелья покуда дорога не стала резко идти вверх. Вил нехотя согласился остановиться на обед, время которому давно пропою. Когда все разошлись каждый по своим обязанностям, Петер отвел Георга в сторону.

– Милый мальчик, прошу твоего прощения. Только ныне я осознал, что так и не отблагодарил тебя за сей прекрасный надежный посох.

Он вытянул посох перед собой и полюбовался им. Георг улыбнулся. Одобрение священника было ему слаще глотка меду.

– Рад был послужить, отец Петер.

– А он послужит мне долгие годы, словно ты сам будешь сопровождать меня повсюду.

– Вместе мы вступим на улицы Священного Града!

Петер на мгновенье задумался, потом ответил.

– Знаешь, сын мой, пришло время поговорить об этом. Думаю, мое путешествие заканчивается у воды, как Моисеево – у брега иорданского. Наверное, вам, юным воинам, полагается обрести Землю Обетованную, как собственную твердыню.

– Об этом мы позаботимся, – воскликнул Георг. – Но нет более достойного тебя, чтобы войти во врата Иерусалима! Ха! Великий день это будет, когда я ступлю на землю Палестины со своими тремя друзьями: тобой, Вилом и Карлом. И я, я… – осекся Георг. – Отец Петер, должен сознаться вам кое в чем. Мне кажется, я обидел Карла. Наверное, я поступил опрометчиво…

Петер внимательно посмотрел на мальчика и погладил бороду.

– Славный Георг, безусловно, я слышал вашу перебранку, разве мог я пропустить ее мимо ушей? Верно, твои слова укололи Карла, но не были они опрометчивыми или ложными. Ведь только мудрое сердце может правильно подсказать время и слова для наставления друга. Но выслушай меня: я верю, что Карл в свое время поблагодарит тебя за твой острый упрек. Пока он еще не может вполне оценить твои суровые слова. Пока… – Петер погладил мальчика по широкой голове и улыбнулся. – Представь себе, что ты бросил жемчуг в пруд, который, пока еще, покрыт льдом.

Георг не мог противостоять заразительной усмешке священника, и сам принялся хихикать над одиноким желтым зубом, который открылся его взору.

– Прошу прощенья, святой отец, но иногда вы такой смешной!

К ним подошел Карл.

– О, мой дорогой Карл, – радостно приветствовал его Петер. – Полагаю, ты уже оправился от обид.

Карл повел плечами, но в ответе послушались нотки раздражения.

– Да, наверное, Петер, от большинства из них.

– Отлично, отлично. Тогда твои мысли, видать, прояснились, и мы можем приняться за загадки?

Священник ошибся: Карл еще не настолько исцелился от душеных ран, нанесенных ему другом.

– Мыслю я всегда ясно, Петер, а раз тебе вздумалось поговорить со мной, то выслушай, что я мыслю о потопе. Я долго думал над нашими бедами, и теперь уверен в Божьем промысле. Тебе пойдет на пользу выслушать мой «острый упрек».

Петер поднял брови.

– Да, конечно, не сомневаюсь, говори.

Фрида с несколькими другими услышали их разговор, и подошли поближе.

– Петер, – начал Карл, – я прослышал от Вила о твоем нахальстве с лордом Ольтена.

– Ja, – медленно согласился Петер. – Я считал, что в нашем положении не грех проявить некоторую суровость. Продолжай. Карл повысил голос.

– Все ясно, как день Божий, Петер. Ты обманул того человека, и Бог всех нас наказал за твою провинность. И будучи одним из отряда, мне опротивели твои пререкания с Господом и невзгоды, которым мы подвергаемся из-за тебя. Мне надоели твои дикие выходки и странные вопросы. То ты поджигаешь Дюнкельдорф, то со всей набожностью молишься из Священного Писания… На ум мне приходит только одно слово – лицемер. После всего лиха, которое ты навлек на нас, мы чудом живы доныне! Я считаю, что тебя надо изгнать, как Иону.

Петер остолбенел. Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, губы предательски задрожали. «Право же, мое лицемерие часто кажется безмерным, – пронеслось у него в голове, – но неужто все страдают по моей вине?… Или парень нападает на меня, дабы самому выглядеть непорочным? Что ж, ежели он хочет идти таким путем, пусть идет».

Наконец он взглянул на Карла светлым и добрым взором.

– Сын мой, – ласково проговорил он, – возможно, я и есть Иона, ибо я самоволен и часто непокорен. Божья наука и впрямь дается мне нелегко, ибо я упрям и непостоянен, верно, и лицемер. Благодарю тебя, юный друг, за то, что не побоялся напомнить мне о сем.

Ежели говорить о делах насущных, вполне может быть, что я запросил у лорда чрезмерно высокую цену, и Бог наказал нас всех за мою жадность. Или может, я потребовал слишком мало и Бог наказал нас за это. А может, я попросил по справедливой мере, а в ту ужасную ночь просто пошел сильный дождь. Наверное, Господа стоит благодарить за всякую милость, и за оставшихся в живых.

Карл не сдавался.

– Когда мы делаем добро, мы получаем добро взамен, Петер, а когда мы делаем злое, нам плохо! На нашем пути нам было и хорошо, и плохо, равно как и дела наши были добрыми и злыми, – заметьте, добрый сир, безо всяких «наверное» и «может быть»!

Теперь к ним присоединился еще и Вил.

– Кажется, братец хорошо усвоил Господни пути. Отлично, Карл, не думал, что ты справишься, – засмеялся он. – «Поступаешь хорошо – тебе хорошо. Поступаешь плохо – и тебе плохо». Просто, да?

– Так, – высокомерно отрезал Карл. – Так и есть.

– А поскольку тебе обычно хорошо, ты решил, что и сам неплох?

Карл помедлил, но потом вызывающе выкрикнул:

– Да!

– А случалось ли с тобой чего худого, мой добрейший братец Карл?

– На мое усмотрение, ничего злого со мной не приключалось. Я силен, здоров, с чистым разумом и добрым сердцем. Каждый скажет, что я учтив, послушен…

– …и также скромен, – ехидно добавил Вильгельм.

Дети засмеялись, и Карл покраснел. Он хотел что-то сказать, но вступил Петер.

– Юноша, неужто ты не видал, как злое случается с добрыми людьми, а хорошее – со злыми? Разве ты так быстро позабыл слова йомена?

Карл облизнул пересохшие губы. Ион язвительно подколол его:

– Так что, Карл? Я жду. Расскажи мне, за какое злое деяние моего брата сломана нога?

– Ага, – злобно спросила Фрида. – И мой брат Манфред, значит, тоже был плохим, раз Бог не пощадил его жизнь, а тебя спас?

– Что ты скажешь в оправдание отца Пия, этого борова? – гаркнул Вил. – У него и дом хороший, и деньги водятся, готов спорить. Он, по-твоему, хороший человек?

– Он Божий человек, – промямлил Карл.

– Значит Божий человек, да? Так ты.

Их перебил Петер.

– Так, дорогие мои, думаю, нам всем задали отличный вопрос, но не стоит горячиться. Отнеситесь к нему, как к загадке, и непростой: почему плохие люди живут хорошо, а хорошие люди – плохо? Уверен, что загадка она и есть, только без ответа – пока без ответа. Однако ж, дорогой Карл, слова мои верны, мы не всегда получаем добро за добро, и зло – за зло. И подумай вот еще над чем: кого из людей ты сможешь назвать поистине добрым?

– Довольно! – выкрикнул Вил. – Меня тошнит от твоих глупостей, Карл! Прекрати эти безумные речи сейчас же. А ты, Петер, как же мне осточертело слушать, как ты рассуждаешь над каждым проделанным шагом, над каждой мелочью! Мне никто не нужен, кроме самого себя, а до остального мне дела нет. Вот знак моей доблести и силы! – он хвастливо выхватил клинок из-за пояса. – У меня разумная голова и две сильные руки, и больше мне ничего не нужно в этом мире. Давай, Карл, выслуживайся хоть всю жизнь, а ты, Петер, хоть умри со своими загадками. А я – хорош ли, плох ли, – перейду горы и крепкими ногами ступлю в Палестину. А тебе, Георг, я вот что скажу: я никогда, слышишь, никогда не опорочу того, кого зову другом. Теперь, в путь.

Георг медленно свернул одеяло. Слова Вила глубоко ранили его, и он нехотя побрел к остальным. Он трепетно взглянул в лицо Карлу.

– Я… я не желал зла. Я только хотел помочь тебе разобраться в себе. Отец говорит, для того, чтобы изменить что-то, надо сперва посмотреться в зеркало…

– Я не владею зеркалами, и меняться мне незачем, – буркнул Карл.

Петер вздохнул так тяжко, словно произнесенные слова грузом легли на его хилые плечи. Он стал идти между мальчиками, наваливаясь на посох.

– Юноши, довольно. Время позволить молчанью исцели ваши сердца.

* * *


Солнце добралось до зенита и стало клониться к горизонту Вил сердился на медленный шаг спутников, и чтобы сократить путь, решил свернуть с дороги.

– Туда, – гаркнул он, – мы пойдем наверх, прямиком овечьими тропами. Так мы нагоним время, потерянное на этой петляющей дороге.

Петер возразил:

– Господин, – с сарказмом сказал он, – мне кажется сей путь суров и опасен.

– Нет, старик. Ты свободен идти любым путем, а мы полезем наверх.

Верные подопечные лишь что-то слабо проворчали и последовали за предводителем, хватаясь и цепляясь за камни и корни деревьев. Они карабкались все выше и выше, пока не вышли из соснового леса. Добравшись до небольшого голого участка на склоне утеса, они расположились и немного отдохнули, прежде чем направиться к вершине. К вечеру они, наконец, собрались вокруг скромного очага и уснули на прохладном горном ветру. Следующее утро встретило заспанных крестоносцев жестким ветром и ливнем. Вил тревожно смотрел на ненадежный спуск, ведущий вниз, и тонкий туман, клубившийся в узкой долине у них под ногами.

– Петер, – прокричал он, перекрывая свист ветра, – нам лучше пойти на юг этой долиной, а… оттуда… к подножью вон той туманной вершины!

Петер с опаской взглянул на размокшую тропу, которая резко спускалась в глубокое ущелье. Он ничего не ответил, а только поднял глаза к низким небесам и попросил ангелов бережно спустить их вниз.

Когда отряд начал спускаться ко дну долины, дождь усилился и больно хлестал по лицам, а ветер перешел в настоящий ураган. Маленькие ноги осторожно ступали по безжалостному горному откосу, ибо каждый шаг грозил обернуться жестоким падением на острые камни и выступы. Крестоносцы медленно спускались вниз под сомнительное убежище малорослых сосен, и, наконец, столпились под низким игловатым пологом, который протекал дождем, чтобы наспех подкрепиться сушеными яблоками и сухарями.

Передышка была короткой, и вскоре продрогшие крестоносцы продолжили спуск, боязливо перебегая от дерева к дереву, пока не вышли к небольшой расселине, где они остановились и осмотрели местность. Далеко внизу под ними лежала тесная додана, зеленая и пышная, по которой были рассеяны срубные дома крошечных селений. На расстоянии от них высился бурый каменный замок, который примостился на самом краю соседнего утеса и нависал над его обрывистым откосом. Несмотря на зловещие скалы вокруг, низовье манило детей. Быть может их привлекла мягкость тумана, который окутывал верхушки деревьев, или мощь отвесных сероватых гор, охранявших долину со всех сторон. По неизвестным причинам всем показалось, что окрестность перед ними – место благоприятное.

Вил убрал с глаз намокшую прядь и посмотрел на небо. Дождь умерился и потеплел, но тучи по-прежнему висели угрожающе низко над головой, словно едва-едва сдерживая в себе обилие вод. И не успели дети снова выйти на тропинку, как тучи не выдержали и обрушили на гору целый ливень. Шквал неистовых водяных потоков пригибал детей к земле, но они покорно следовали за Вилом, поскальзываясь, цепляясь за древесную кору и ветки, корни или камни – все, что попадалось под руку на этом скользком горном спуске. Наконец Вил приказал отряду укрыться в скоплении нескольких глыб, и промокшие воины устроились посреди недоброжелательных каменных стражей.

А Карл держался в стороне от спутников и отошел к древней сосне неподалеку. Он натянул капюшон на насквозь промокшие волосы и присел передохнуть. Затем вытащил из-за пазухи материнскую цепочку и с нежностью провел по ней огрубевшими пальцами. В памяти всплыли воспоминания о матери: теплый обед у горящего очага, скорый звук метелки, которой она выметала сор с порога и с тропинки, ведущей к дому. Он закрыл глаза и вдруг увидел, как она лежит на постели, – бледная, с кровью, которая сочится меж губ. На него пусто смотрели ее безжизненные глаза. Карл закрыл лицо кулаками.

– Прочь от меня, прочь, видения!

Но подобные картины редко подчиняются людским приказаниям, и несчастный Карл предстал перед мысленным образом матери: как ее обернутое саваном тело везут к простой земляной могиле-яме. Он видел, как мельник, ткач, красильщик и даже убогий дядя Арнольд, неуклюже покачиваясь, несут ее к мрачной и глубокой земляной дыре. Мальчик замотал головой из под сжатых век полились слезы.

Карл метался между влажными деревьями, скрипя зубами и стеная над самой пропастью, отважно противостоя ее манящему притяжению и страшному желанию души броситься вниз. Устав бороться с самим собой, он упал на бревно и издал громкий плач.

– Все кончено, мать умерла.

Гул дождя и ветра перекрывал повелительный голос Вила но предводителю удалось-таки собрать крестоносцев и повести их дальше. Карл нехотя побрел к хвосту колонны и стал спускаться со всеми. В конце концов, отряд достиг дна ущелья и дети с облегчением вздохнули, ибо теперь их путь лежал по более проходимым местам.

Почувствовав себя в безопасности меж задумчивыми утесами, поднимавшимися с обеих сторон, паломники прибавили шагу. Идти было весело, пока дорога не вывела их к подножью следующего восхождения. Веселость как рукой сняло: им предстояло взбираться по крутым скалам и расселинам сурового перевала Брюнинг.

Вил благоразумно объявил о стоянке, и крестоносцы, забыв на время о трудностях, засуетились по своим обязанностям. Дети надрали сухой коры с упавших деревьев и растопили чадящий, но вполне пригодный костер. Если бы не изнеможение, крестоносцы едва ли так скоро заснули бы под студеным дождем, но сейчас тяжелые веки закрывались сами собой.

Многим казалось, что они не успели положить головы на сосновые постели, как забрезжил моросящий рассвет. На завтрак – холодная похлебка с дождевой водой, но крестоносцы не жаловались. Они поели и собрались привычным строем, чтобы идти за Вилом. Брюзжащий дождь вскоре снова перешел на ливень.

Поднимаясь по трудному откосу, Петер с тревогой взял Вила за плечо.

– Смотри внимательней, юноша. У меня душа холодеет от ужаса, что может статься в этих горах. Думай над каждым шагом, ибо небеса нынче немилостивы к нам.

Почти все утро напролет крестоносцы взбирались к перевалу под дождем. Воздух напитался влагой и запахами смолистых сосен и елей и стал тяжелым, а тропу непроходимо развезло Только собравшись остановить отряд для передышки, Вил поскользнулся на шатком камне. Он грузно рухнул на живот и стал беспомощно скатываться назад, мимо изумленных спутников. Fro стремительно увлекало к пока невидимому обрыву внизу. Он напряженно хватался за камни и кустарники, которые проносились мимо, но в руках оставались лишь комья грязи да рваные корни. Затем, словно ангелы почуяли отчаянные крики Петера, Вил ногой зацепился за ствол крепкого куста и запустил пепкие пальцы в сильную ветвистую крону. Все задержали дыхание, пока он так висел. Потом, собравшись с силами, парень рывком поднялся на ноги. Дети облегченно вздохнули. Вил посмотрел на обрыв, который был всего в нескольких шагах от него, и прикрыл глаза.

Подниматься обратно к ликующим собратьям Вил помогал себе руками, и, выдохшись, повалился на траву рядом с ними.

– Уф, – с одышкой заговорил он. – Как славно остаться в живых!

После короткого привала он велел снова идти.

– Осторожней там, – со смешком добавил он. – Эта гора точь-в-точь лицо моего дядюшки Зигмунда – сплошь дыры, шрамы, бородавки и наросты. Вот уж никому не советую встретиться с ним лицом к лицу!

Утомленные пилигримы ползли до самого верха и к концу дня взобрались на вершину. Там, после короткого отдыха, они начали томительный спуск, надеясь, что им посчастливится найти подходящее место для лагеря еще до темноты. Дети боязливо смотрели на тропу, резко обрывающуюся книзу между острых горных выступов. Опасность не давала их чувствам задремать, но силы уже исчерпали свое.

Неожиданно Карл потерял опору под ногами и, с криками, кувырком покатился прочь с узкой тропы. Его несло на гребне обвала из камней и гальки, сыпавшейся вниз. Товарищи беспомощно смотрели, как мальчик устремляется к кромке утеса. Он вонзал пальцы в поток гравия, который мчался рядом с ним, и упирался ботинками в каменистую почву, но все безуспешно. Вдруг с пронзительным криком он исчез!

Спутники Карла остолбенели, не веря своим глазам. Не в состоянии ни двинуться с места, ни даже вымолвить слова, они все просто стояли и смотрели на край обрыва – все, кроме Вила. Широко раскрыв глаза от ужаса, он метнулся вниз по горе. Местами он скатывался, местами – кубарем летел вниз, перебегал от опоры к опоре, сломя голову скользил по слякоти, удерживая равновесие, пока не добрался до края. Он крепко схватился за какой-то, на вид прочный, куст и осторожно заглянул в пропасть, которая страшно зияла под ним.

Где-то наверху кричали крестоносцы:

– Карл! Ка-а-а-а-рл!

Все до единого стали пробираться к подножью скалы. Вдруг Вильгельм показал рукой в сторону и закричал:

– Там! Там! Он там – на дереве!

Внизу, на расстоянии трех-четырех человеческих ростов сбоку скалы росло раскидистое дерево. Оно простирало свои узловатые ветви над плоским выступом. Карл чудом умостился в сплетении сухих ветвей и мокрых листьев и чуть дышал от ужаса.

Но едва его заметили, как отмерший сук под ним громко треснул, и Карл провалился меж ветвей. Когда он падал, цепочка на шее случайно зацепилась за плотный сук, и мальчик повис, задыхаясь и хрипя. Железная цепочка больно впивалась в кожу, зажимая глотку и не давая воздуху доступа к легким. Он дико хватался за листья, окружавшие его, но все напрасно! Он мотал ногами и извивался всем телом, но железная петля затягивалась все туже и туже. Мальчик вконец обессилел.

Обезумевшие крестоносцы лежали ничком над пропастью и отчаянно кричали. Вил беспомощно взглянул на Петера в надежде, что смекалка не подведет старика и в этот раз, но тот лишь остолбенелым взглядом тупо смотрел перед собой. Однако юноша поддался чутью, и сам ринулся на другой, более пологий край откоса и спустился на спасительный пятачок земли, прямо под ногами Карла.

Руки младшего брата вяло свисали по бокам, лицо посинело и стало опухать от удушья. Он слабо судорожно дернулся и замер, слегка покачиваясь на ветру.

Дети стонали, с воем взывая ко всем ангелам о помощи, а Мария схватила Петера за подол рясы, умоляя священника спасти брата. Никто не знал что делать.

Неожиданно Георг поднялся на ноги и подошел к самому краю обрыва. Он закрыл глаза и пробормотал несколько слов, бросив короткий взгляд на Петера, который изумленно раскрыт рот. Мальчик, дрожа, улыбнулся, поцеловал свой деревянный крест и спрыгнул с обрыва.

Пораженные товарищи ахнули от неожиданности, когда Георг плотным комком розовой плоти и коричневого платья полетел вниз.

– Нет! Георг, нет!

Но всего лишь мгновенье – ужасающее, мучительно долгое мгновенье, – и тело Георга приземлилось поверх виселицы, где мучился Карл. Дерево не выдержало подобной отваги и, издав громкий треск, выронило мальчиков из своих объятий прямо на каменный пол внизу.

Затаив дыхание, дети смотрели на путаницу из ног, рук и сломанных веток, и какое-то время следили в ожидании признаков жизни. Наконец Фрида пришла в себя и закричала:

– Скорее, Вил! Скорее!

Вил почти достиг цели. Следом за ним по пятам бежали Отто с Конрадом. Петер тревожно всматривался вниз и шептал молитву. В ожидании вестей он взял Марию за руку.

Минула целая вечность, прежде чем Вил добрался до мальчиков и принялся яростно сдирать с них цепкие ветви.

– Карл, Карл! – звал он сквозь слезы. – Георг! Карл! Это я, Вил, я здесь!

Первым он вытащил Карла и вырвал его из хватки опавших обломков. Он быстро положил его на спину и стал дергать за цепочку, пока не сорвал ее с окровавленной шеи брата. Покончив с ней, он наклонился и беспомощно посмотрел в лицо бездыханному брату. Вил застонал и прижал мальчика к себе. Фрида, подбежав, упала рядом с ними.

Неожиданно Карл зашевелился. Он икал и слабо кашлял, затем вывернулся из рук брата и перекатился на живот, хватая ртом воздух и рыдая. Вил вытер глаза и засмеялся от радости и облегчения.

В это время Отто с Конрадом прошмыгнули мимо, чтобы высвободить Георга. Крепыш лежал лицом вниз, скрючившись под огромным упавшим суком. Мальчики отпихнули тяжелую ветку и легонько тронули Георга. Он не шелохнулся, и они толкнули его сильнее.

– Георг, Георг… ты слышишь нас?

Отто беспокойно посмотрел на Конрада.

– Что нам делать? – спросил он.

– М-может перевернуть его?

Они со стоном, осторожно перевернули Георга на спину.

Мальчик поддался, и когда он оказался лицом кверху, товарищ закричали:

– О, Боже! О, Боже, нет!

Вил подскочил к несчастному Георгу и уложил его болтающуюся голову себе на колени. Встретившись с глазами мальчика. Вил на миг застыл, окаменев от ужаса, потом зарыл лицо в потрепанную грудь Георга и зарыдал.

– Георг, Георг. Как же так, Георг, – стонал он. – Как же так От падения шея Георга переломилась как та ветка, что не выдержала его веса. Юный лорд неподвижно и безжизненно лежал на одинокой горе, весь в грязи и липких влажных листьях. Но кто бы усомнился, что душа его воспарила, обласканная и благословенная слезами ангелов, которые были посланы воздать ему честь и проводить на небеса?

Дрожащий Карл подполз к Георгу и крепко прижал его к себе.

– Мой милый друг, – всхлипывал он. – Ах, Георг, мне так… очень… жаль.

Он закрыл глаза и зарыдал.

Вил крикнул остальным детям, оставшимся наверху.

– Георг погиб… Мы сейчас спустимся… там… внизу, на росчисти.

Крестоносцы молчаливо кивнули и послушно выстроились в колонну, чтобы идти за Петером, куда велено.

Вил, Отто и Конрад напружились и подняли тело Георга с камня. Спотыкаясь и поскальзываясь на мокрой земле, тяжело сопя, они старались нести Георга с достоинством, полагающемся его жертвенному поступку.

Фрида утешала Карла, который страдал от боли телесной и душевной.

– Осторожней, Карл, потихоньку. И… вытри глаза, чтобы невзначай не спотыкнуться. Вот так, – ласково говорила она.

– Бедный Георг. Я… я…

Девочка положила руку ему на дрожащие плечи. Она выглядела очень женственной: сильной, заботливой, мудрой и великодушной.

– Мужайся, Карл. Твой друг любил тебя и знал, что ты также любишь его. Вот, возьми его крест.

Окровавленными руками Карл взял деревянный крест Георга и поцеловал его. Слова были излишни. Он просто оперся на руку надежной Фриды, и они пошли за остальными.

Никто потом не помнил, как они спустились. Все происходило как в забытьи или в смутном сне. Только когда они, рыдая, встретились внизу с товарищами, пришло осознание, что все это наяву и что во все дни жизни они не забудут того, что произошло. Вил с Отто положили тело Георга посреди поляны, а крестоносцы окружили их плотным кольцом, держась за. руки. Спустя некоторое время Вил срывающимся голосом велел вырыть яму – тут же, под широкой приветливой кроной древнего дуба.

– Так, вот здесь, достойное место.

И правда: старый дуб словно стоял на посту. Отсюда долина внизу раскрывалась как на ладони. В сердце роскошных земель восседало оно, сильное дерево, с крепкими дюжими корнями, раскидистое и решительное – под стать самому Георгу.

Петер, Фрида, Мария и Гертруда омыли костенеющее тело водой из луж, пока остальные рыли могилу, голыми руками вычерпывая грязь. Петер опустил Георговы веки и сложил его руки на груди. Девочки пригладили ему волосы и поправили истрепанные тунику и гамаши.

Когда все было готово, Вил, Ион и Отто отнесли Георга к могиле и бережно положили его в нее – ногами на восток, в ожидании Воскресения.

– Да, так хорошо, так солнышко будет пригревать его, – всхлипнула Мария.

Дети по очереди стали закрывать могилу камнями, пока не выложили настоящий курган. Карл воткнул в изголовье свой крест, а Мария положила букет полевых цветов над сердцем мальчика. Петер всхлипывал и давился слезами. Душераздирающая молитва лишила его сил. Язык не желал слушаться, и он с большим усилием выговорил в конце привычное: «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…».

Священник запнулся и вновь поднял руки к небесам:

– Господи небесный, неисповедимы пути Твои. Твои промыслы тайны для нас. Прими же сейчас Своего доброго слугу, прекрасного юного лорда, в Свои объятья. Пусть Твои ангелы отнесут его к Твоему столу, где бы он пиршествовал в присутствии своего Спасителя. Облачи его в наипрекраснейшие Твои одежды. Да воздадут ему почести, достойные его. Пусть он веселится в сиянии света Твоего, наслаждается в садах славы Твоей, во веки и веки веков. Аминь.

По щекам старика потекли слезы, когда он снова достал свой драгоценный свиток. Медленно развернув одну из страниц он промолвил:

– Дети, дети мои, драгоценные агнцы. Невзгоды, которые мы с вами пережили, не поддаются моему уразумению.

Но, думается, смерть Георга зовет нас взглянуть далее той боли, которую мы переносим на пути. В своей смерти мальчик подарил нам то, что он дарил и при жизни – драгоценность сокровище от самого Бога, – то, что зовут Любовью.

И смотрите, у нас появилась надежда. Надежда, что Любовь восторжествует над невзгодами. Верно, память о нашем милом Георге всегда будет напоминать нам, что где любовь – там надежда, и вместе они победят тьму.

Я и прежде читал вам сей отрывок, и снова прочту, ибо святые слова надобно произносить в часы, подобные этому. Слушайте – и вы увидите в словах доброе сердце нашего Георга.

Петер медленно вытер глаза рукавом и задержал взгляд на Марии, которая нежными пальцами бережно положила цветы поверх могилы. Затем, словно сами небеса засвидетельствовали о правоте слов священника, сквозь бегущие облака на землю упали длинные ясные лучи солнца и бриллиантами света осыпали потрепанный отряд детей, понуро опустивших головы.

Петер взял лист дрожащими руками, но его голос не проявил ни малейшего намека на трепет или сомнение. Он говорил с такой уверенностью, что собравшимся почудилось, как долина, лежавшая под ними, внезапно притихла, отдавая наибольшую дань почести – своему Всевышнему.

– «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает».

Только сейчас голос Петера дрогнул, и священник, упав ничком, зарыдал.

Крестоносцы окружили могилу, утопавшую в цветах, и взялись за руки, чтобы спеть свой гимн, хотя немногие смогли допеть его до конца.

– Ах, – всхлипывал Карл. – Мне… так жаль, так жаль. Мне так стыдно.

Другие согласно закивали. Им стало неприятно, что они сами втихомолку презирали Георга за его добродушие, и скрыто ненавидели за благородное происхождение. Спустя долгое время на ночном своде появился месяц и озарил сокрушенный отряд, который разжег небольшой костер и лег спать возле Георга – в последний раз.


Глава 16

Освобождение Петера


Тихо наступило утро, и свет ясного неба ласково пробивался сквозь сомкнутые веки спящих крестоносцев. Пробудившись, Карл принялся опасливо трогать порезы на шее и синяки на руках и ногах. Он встал на постели и, увидев могилу Георга, жалобно простонал. Затем он проверил, на месте ли цепочка, и бешено вскочил на ноги.

– Вил, Вил, где моя цепочка? Я должен найти свою цепочку!

Вил сдернул ее со своего пояса и зажал в кулаке.

– Дьявольская штука! Нужно было еще вчера скинуть ее со скалы!

Вил развернулся на пятках и швырнул украшение за ближний горный выступ. Мальчики молчаливо провели глазами ее полет.

– Что ты наделал? Это подарила мне мать. Ты всегда завидовал мне, так я и знал!

– Чего? Из-за этой безделицы? – прорычал Вильгельм. – Это не был подарок, болван, да и не любила она тебя. Это была всего лишь плата за твои услуги.

Карл непонимающими глазами уставился на брата.

– Ты всегда плохо соображал. Проклятая цепочка не была подарена из любви. Ты заработал себе ее тем, что вечно вертелся под ногами, вечно улыбался, поддакивал и со всех ног бежал, куда пошлют. – Вил резко показал пальцем на могилу Георга. – Ежели ты ищешь любви, то она лежит там. Георг любил тебя слепой глупец, не по долгу, а просто так.

У Карла задрожал подбородок.

– Я вовсе не добрый человек, и… я не достоин доброты.

* * *


После долгого завтрака Вил приказал всем собраться под Георговым деревом, и уже к заутрене они шагали к узкой долине пеки Аре и селению Мейрингер. Удача не улыбнулась им в тот паз и с пустыми руками они свернули с дороги в направлении столбика дыма, который вился над дальним лесом. Быть может там, чаяли они, им попадутся приветливые крестьяне, которые уделят путникам немного хлеба.

Не найдя благожелательности и в новой деревне, крестоносцы разбили лагерь и съели последнее из запасов, жадно проглатывая полоски свинины и прогорклые сухари. Съев все подчистую, они расположились у костра, и отдались его теплу, которое навевало приятные воспоминания о Георге. Фрида улыбнулась. Она перестала заплетать свои золотистые волосы и произнесла:

– А помните, как он убегал от разбойников в том одеяле, что едва прикрывало его? Как сейчас его вижу!

– Jа, – поддакнул Отто, давясь смехом. – А тунику, которую Карл нашел для него в Базеле?

– Я был уверен, что она лопнет на нем, – засмеялся Конрад. Карл вспомнил, как смешно и нелепо Георг выглядел в тесном наряде, и сам улыбнулся.

– Я не сомневался, что одежда подойдет для него. Она бы, верно, вместила двух крестьянских детей, но на одного богатого ее не хватило!

– А стрижка, Карл, стрижка? – фыркнул Ион.

– Ja! – согласно взвизгнула Гертруда. – Бедняга, его голова стала походить на тыкву, обильно покрытую плесенью!

Петер смеялся со всеми. Спустя некоторое время они поддались легкой грусти, и она убаюкала их. Вскоре крестоносцы крепко спали.

Отряд вернулся на дорогу и зашагал вдоль игривой Аре. Через два дня они вышли к глубокому пруду, разбили стоянку и наблюдали, как Петер с помощью соснового копья охотится на рыбу. Вил в предвкушении представлял себе, как сочная, вкусно пахнущая рыба жарится на ночном костре. Его мечтам суждено было осуществиться: старик бросил извивающуюся добычу в руки голодным товарищам.

– Ловля рыбы, мои юные друзья, может не только наполнить голодный желудок, а много больше. О, да, намного больше. Поистине, она напоминает нам, что долготерпение и упорство неизменно вознаграждаются.

Вил закатил глаза и раздраженно отошел.

– Прошу прощенья, Петер, но меня не шибко тянет на философию. Не мог бы ты смотреть на рыбу просто, как на рыбу?

Петер не смутился и продолжал:

– Каждый раз, когда мы закидываем копье, или удочку, или же бросаем сети, мы тем самым свидетельствуем о своей вере в то, что нечто хорошее вполне возможно. И хотя мы можем уйти с пустыми руками, мы всегда вернемся на берег воды в надеже что хорошее случится именно сегодня, что именно сегодня нам попадется рыба, – засмеялся Петер, выхватывая из прозрачной воды новый улов. – Хотя ведь – подумать только! – наше приобретение – это чья-то потеря!

Ночное небо выглядело как плотная черная ткань, густо расшитая мерцающими бриллиантами. Дети уже лежали по постелям и не могли отвести от него глаз.

– Однажды я поведаю вам, о чем говорят звезды, – сказал Петер, – но сегодня ночью я слишком хочу спать.

– Отлично! – ответил из темноты чей-то пискливый голосок.

– Аминь! – добавил другой.

– Ах, вот как, – улыбнулся Петер и устроился на ночлег.

Настало утро, и дети двинулись к деревне Хендег, находящейся в поместье бешеного феодала, лорда Арнольда Гриндельвальдского. Вскоре они уже с трудом взбирались по крутой тропе, ведущей в более высокие горы.

– Дети, – задыхаясь произнес Петер на ходу. – Впереди за деревьями нас ожидает еще более опасный путь и много снега. Будьте осторожны. Вил, может мы передохнем?

Он остановился, дабы перевести дыхание: из-за разреженного воздуха дышать стало тяжелее.

– Еще чересчур рано. Отдохнем, когда я скажу! – резко ответил парень. – А сейчас я говорю «нет».

Итак, крестоносцы послушно держали путь на перевал через Гримзель. Слышно было только, как они натружено дышат, да еще камень изредка громыхнет под ногами – и все. Ближе к вечеру они вышли из лесистой полосы и стали продвигаться серо-белой горе, которая отмечала начало снежного перевала.

Только поздним вечером Вил позволил отряду разбить лагерь. Они расположились на огромной плоской скале к северу от перевала, и дрожащие дети разбежались по округе в поисках растопки для костра: во множестве расселин утеса гнездились низкие иссушенные кустарники. Едва они расположились на ночевку, как из-за скалы раскатисто прогремел незнакомый голос.

– Bonjour.

Вил обернулся и увидел двух незнакомцев, вышедших из-за большого камня и направлявшихся к ним. Он обратил внимание, что мужчина, приветливо махающий одной рукой, другой ведет понурого осла, груженного полными корзинами и большим, только что убитым оленем. Вил предусмотрительно кивнул в ответ на приветствие.

Человек казался безобидным. Он был дружелюбен и опрятно одет. Вил решил, что он еще молод, – на вид ему не было и двадцати пяти. Волосы его были коротко пострижены, как и аккуратная черная бородка. В общем, человек не состоятельный, но и не без достатка. На нем был яркий плащ из плотной шерсти, добротный и прочный, который ниспадал на кожаные гетры, под стать плащу; одежда ладно сидела на молодом человеке. Однако любопытный взгляд Вила упал к ногам незнакомца, которые были обуты в поношенные деревянные башмаки. Мальчик сделал шаг навстречу путникам.

– Добрый день, чего вам надобно?

– Что-что? Тевтонец? С северных земель, надо полагать? Вил подтвердил его догадку кивком головы.

– Простите мой плохой германский, но позвольте мне представиться.

Крестоносцы стали осторожно подбираться к странникам. Петер следовал позади всех. Человек продолжал говорить и располагающе улыбаться.

– Я Филипп из Клойе, и я здесь по распоряжению аббата. Его друг зарычал.

– Как же, по распоряжению аббата!

Спутник Филиппа выглядел старше по меньшей мере на десяток лет, был шире в плечах и довольно неряшлив на вид. Его густые курчавые волосы топорщились из-под кожаной скуфейки, а лохматая седеющая борода дико трепыхалась на горном ветру. Человек перестал смеяться, чтобы представиться.

– Верно. А я Жан из Ридо, и – mon Dieux – мы не друзья аббатам или бритоголовым монахам.

– Добрые господа, bienvenues, – поприветствовал их Петер. – Я Петер, а это мои товарищи… по походу.

– Мой вам поклон. Не желаете отобедать с нами? – предложил Филипп.

Прежде чем онемевшие от неожиданности дети смогли ответить, улыбающиеся путники отвязали от поклажи большую серну и бросили наземь.

– Что такое? Французы, которые разбойничают в лесах императора? – сурово вопрошал Петер.

Незнакомцы неловко переглянулись.

– Ммм… ну, мы просто, хм.

Священник подмигнул, и его лицо растянулось в довольной улыбке.

– Не страшитесь, братья, и добро пожаловать. О малолетнем Фридрихе II я не особо забочусь, а вот пропустить такой пир мне вовсе неохота! – он протянул ладони и положил их путникам на плечи. – Да благословит вас Господь, однако, нам нечем с вами поделиться.

Жан обнял Петера.

– Bon, bon. Отлично. Сегодня ночью нам выпала честь угощать. И мы с радостью разделим с вами трапезу.

Под звуки радостного разговора и под треск жаркого огня мужчины освежевали выпотрошенную тушку зверя и насадили четвертины на длинные вертела. И вскоре огонь лизал румяную сочную оленину острыми кончиками языков.

У детей потекли слюнки. Они нетерпеливо ждали своей доли стряпни: всем своим видом выражали готовность запустить пальцы в обжигающее мясо, до которого было рукой подать. Наконец Жан рывком содрал пылающую полоску с хорошо прожаренного огузка и медленно пережевал его. От показного удовольствия он закатил глаза и улыбнулся во весь рот. Проглотив кусочек мяса, он облизал губы и пальцы.

– О, почти готово, быть может, оставить его на огне еще чуть-чуть… – запнулся он и подмигнул Филиппу. Дети тревожно зашевелились.

– Мне кажется, оно сгодится и так, – вежливо пискнула Гертруда.

– Oui? Разве? – смешливо спросил Жан.

– Э-э-э… да, добрый господин. Думаю, да.

– Тогда за дело! – рассмеялся Жан, согласившись с девочкой. – Oui, oui. Наслаждайтесь, друзья!

Французы торопливо сняли вертела с опор и положили дымящуюся оленину поверх плоского камня рядом с костром. Лети с криками радости ринулись к тушке и принялись разрывать ее вкусное мясо и запихивать себе в рот. Не успели хозяева застолья услышать хоть одно слово благодарности, как ночное яство наскоро превратилось в груду обглоданных костей и хрящей. Наевшись до отвала, крестоносцы расположились на земле, чтобы петь и смеяться в свете костра, забыв под великолепным звездным небом обо всех своих невзгодах.

Петер был радостно взволнован присутствием образованных и повидавших жизнь мужей, и ухватился за возможность обогатить свои познания в философии, астрономии, военном деле и положении Святой Церкви. Дети почтительно слушали их пока все, кроме Карла с Вилом, не поддались теплу и не уснули. Однако Петер противостоял искушению сна, а разговор еще больше взбодрил его и оживил.

– Римская Церковь, – уверенно произнес Филипп, – это заблуждение, развращение Святой воли Господней, ибо нигде в Писании не написано, что какие-то люди должны стоять между Богом и Его творением. Мне не нужен священник, дабы говорить с Богом вместо меня. И никакой римский папа не указ моей душе.

Вил с Карлом переглянулись.

– Могу ли я узнать об источнике столь дерзновенных… высказываний? – спросил Петер.

– Хм! – дерзко сказал в ответ Жан. – Да само Священное Писание. Мы с радостью примкнули к другим, и делимся сей благой вестью свободы со всеми христианами. Послушайте. Вы все вы, свободны, свободны принимать любовь Божью без того чтобы платить за нее или склонять колено перед бритоголовым монахом или черной рясой священника. Христос заплатил за это сполна!

Жан вдруг осознал значение Петерового одеяния и неловко поежился. Не успел он снова раскрыть рта, как заговорил Петер.

– Прошу, поведайте нам больше об этой… свободе.

Жан подался вперед.

– Свобода говорить с Богом напрямую, друг мой. Свобода слышать или читать Его Слово на родном языке. Свобода полагаться на Его совершенство, а не на свои добрые дела, Свобода зависеть от Его платы за наши грехи: мы больше не связаны десятиной, индульгенциями, постами, паломничеством, епитимьями. И еще: благодаря одной только Его Милости, sola gratia, мы свободны наслаждаться общением с Ним вечно!

– N'est-çe pas, – согласился Филипп. – И свобода от загребущей хватки Церкви, а значит, освобождение человека от власти последнего препятствия. Так вот! Думаю, всеми этими десятинами и индульгенциями дьяволы покупают себе особо горячее место в аду!

Жан укоряющее взглянул на спутника.

– Non, Филипп, – возразил он. – Мы должны любить и таковых. У нас нет права бросать в них камни. – Он обратился к Петеру. – Друг, по твоему одеянию, ты – человек церковный, но мы не желали оскорбить тебя. Однако совесть понуждает нас…

– Хм. Однако мы довольно досаждаем вашему Папе! – буркнул Филипп.

Петер ничего не сказал, а только кивнул и бросил взгляд в сторону мальчиков, у которых от услышанного язык прилип к гортани.

– А с вами, юноши, – продолжал говорить Жан, – да пребудет мир и благодать во имя нашего Господа Иисуса Христа, а также свобода в Его имени. Только полагаясь на Спасителя, а не на Римскую Церковь, вы освободитесь.

Мальчики не ответили.

– Вы что-то сказали о других… Как вы зовете себя? – спросил Петер.

– Мы последовали французского…

– Non! – перебил его Филипп. – Мой брат обмолвился. Мы последователи одного Иисуса Христа, но нашим наставником был один француз по имени Питер Вальдо.

Петер улыбнулся и кинул.

– Ja, верно, я ведь слыхал о нем. Кажется, он был купцом с необычайными познаниями в Святом Писании. А вас часто называют лионскими бедняками, не так ли?

– Oui, – подтвердил Жан его догадку.

– Ну конечно. Мне должно бы тотчас догадаться о сем – по вашим деревянным башмакам.

– На юге итальянцы зовут нас Sabotati. Нас сейчас уже много, больше всего в горах Франции и Ломбардии. Мы ходим по миру как бродячие лудильщики, используем свое ремесло, дабы делиться благой вестью. Но временами мы прячемся в этих горах: убегаем от гнева своего короля и немилости вашего Палы.

– Что ж, добрые люди, славно, что мы встретились с вами. Я ношу рясу, это вы верно заметили, но сердце мое радо слышать ваши слова.

Филипп изучающим взглядом осмотрел священника.

– Так и есть. Одет ты священником, но глаза у тебя горят по-особому.

Петер улыбнулся и подмигнул Карлу.

– Как и вы, я состою на службе у нашего Господа. Но званье свое я приобрел не только лишь одеждами. Когда-то давно я был священником и слугой Рима. Да Церкви не по вкусу пришлись мои суждения, и меня отвергли ради других, более послушных и подходящих под образ ее служителя. Итак, в сих рясах я странствую по Империи, дабы искоренять самодовольный обман тех, кто отменяет священство всех верующих в Спасителя.

Глаза Жан вспыхнули в свете костра.

– Да, да, mon amie. Мы все священники. Всякий, кто призывает имя Иисуса как своего Спасителя, есть священник, даже малые дети.

Карл покрылся холодным потом и тревожно прошептал Вилу:

– Думаешь, нас могут повесить за то, что мы слушаем подобные речи?

Нет. Уж их я не боюсь.

Разговоры велись далеко за полночь, при полной луне. Мужчины обсуждали роль Церкви, мудрость кельтов, английские свободы, видения будущего. Наконец Петер, хоть и жаждал большего, поддался усталости и мольбам терпеливых собеседников. Он отошел и свернулся в углублении холма, выстланном лишайником. Однако старик проснулся еще до рассвета, быстро справил утренние молитвы и со всей силы пнул корягой по тлеющему костру, надеясь разбудить французов.

– О, прошу прощенья, – прошептал Петер в самое ухо Жану. Я не разбудил вас?

Спящий проворчал что-то во сне и поерзал, но какая-то палка умышленно упала ему на ноги, и мужчина вскочил спросонья:

– Чего?

– Доброго дня, – хитро заулыбался Петер.

– Et tu, – вздохнул Жан.

К великой радости Петера вальденсы вскоре карабкались вместе с ним в горы, на покрытую снегом вершину, с которой можно было обозреть окрестности стоянки. Воздух был прозрачен и студен, и сквозь него просвечивались слабые краски зари, которая зачиналась над восточными горами. Петер тяжело оперся на посох и искренне посмотрел на товарищей.

– Я не могу понять нашего Бога. Разум мой часто бессилен: то я вижу Его изобилующую любовь повсюду, то мне кажется, что Он вовсе покинул землю. Иногда Его присутствие так близко и так явно в каждой частичке космоса, а иногда, кажется, что Он невыразимо далек.

Ach, душа моя изнемогает и болит. Она взывает в свете дня и во тьме, ибо разум мой слаб и немощен. Уже семьдесят семь лет я брожу по этой горестной земле, и многое повидал. Но чем больше я вижу, тем меньше моя способность различать истину. Я старался понять окружающее, дабы разобраться в стремлениях и томлении души, но я так и не смог всего понять, а вера часто оставляет меня.

Французы слушали внимательно, даже сочувственно, сокрушение Петера о том, как запутана его жизнь, как изнурительны и тщетны все его усилия познать суть посреди хаоса мира. Наконец он выговорился и замолк, усевшись с друзьями посмотреть, как за морщиной гор восходит ослепительное солнце.

Жан набрал полную грудь горного воздуха и нарушил молчание, заговорив уверенно и спокойно.

– Mon amie, Писание учит нас благодарить Бога за время благоприятное, а когда настают тяжелые времена – принимать и их, ибо Бог равно создал дни радости и горя.

– Ja,ja, – с досадой поддакнул Петер. – И мне приходилось утешать такими словами. Но, ах, зачем же Он позволяет злу преследовать нас, за что нам такая боль и страдание? Почему любовь Его увядает и исчезает, как немощный цветок, который запоздало расцвел по осени?

– А-а-а… справедливый вопрос, не спорю, – заметил Филипп. – Позвольте спросить: не является ли вера достойным венцом страданий?

– Ja, конечно, так и есть. И…?

– А не стали ли душевные терзания причиной возрастания потребности и вере или ее упрочнения?

Петер подумал.

– По-видимому, и то, и другое имеет место в моей жизни.

– Тогда, милый друг, как же вы утверждаете, что страдания происходят по Его упущению, недосмотру? Быть может это непостижимое благословение от Того, Кто один знает, что нужно пережить Петеру, или Жану, или мне самому, дабы вырасти в вере? Петер колебался с ответом.

– Могу ли я задать иной вопрос? Когда более всего вы боролись со своим Создателем? Когда вы угрожали кулаками небесам или в отчаянии падали на колени?

– Во дни уныния и скорби, – медленно ответил Петер.

– Верно. Кажется что мы, человеческие создания, склонны отстраняться от Того, Кто желает слышать нас, даже когда мы кричим от боли, и видеть, даже когда наше лицо искажено от гнева. Как печально, что мы обращаемся к Нему лишь тогда, когда мы сошли с пути или терпим лишения.

Петер напрягся.

– Какой странный способ привлекать нас – через мучения. Да-да, жестокий это способ, думается мне. Как можно понять такого, как Он.

Жан ласково улыбнулся.

– Не Господнему сердцу недостает любви, а нашему. Он не суровый наставник, просто мы – упрямые ученики. И никогда, брат, никогда нам не познать разум Господень. Нам не дано познать Его промысел, иначе зачем нам вера? Ибо, знай мы пути Божьи, стали бы только полагаться на свое знание.

Петер вскочил на ноги и возмутился:

– Нет! Нам должно ведать о Его путях, дабы знать, чего нам ожидать. Я просыпаюсь на заре и с ужасом думаю, кого из моих детей я сегодня лишусь, а кого пощадит безжалостная судьба! Я не знаю, угодно ли Ему будет сегодня накормить нас или вновь терзать голодом наши тела, обрушится ли на нас новое лихо или же милость сопроводит нас. Ежели бы я смог знать Его мысли, до конца понимать Его пути…

Жан взял старика за плечо и посмотрел ему в лицо.

– Наша вера разумна, но нам ясно велено «не полагаться на разум свой», а давать место тайне Господа, Который не должен давать объяснение собственному творенью. Священник, собственными словами ты отрекаешься от послушания и покорности. Как бессмысленно тратить жизнь на тщету поисков непознаваемого.

Жан прищурил глаза и вздохнул. Он говорил мягко, но решительно.

– Брат Петер, мне ясно, что «сердце твое лукаво более всего и крайне испорчено».

Петер вспыхнул от столь прямого обличения и застыл лицом.

На его плечо легла рука понимающего Филиппа.

– Любовь побуждает меня изрекать истину. Жан прав: твой разум затуманен духом высокомерия. Ты обуздан скрытой гордыней, коварной и неуловимой, что грозит разрушением твоей души. Идем, мы покажем тебе кое-что.

Смущенный старик последовала за французами на вершину утеса, откуда перед Петером открылся вид, подобного которому он не видел за всю свою долгую жизнь.

Первые лучи солнца только-только пробивались с востока, испещряя лазурное небо широкими, желтыми с красным полосами и вспыхивая на заснеженных вершинах пылающей и горящей жизнью горной земли вокруг. Молчаливое полотно гор послушно расстелилось под властным солнцем, и серые с белым утесы подернулись багрянцем – но не беспричинно: ибо сие место было тронным залом Самого Бога, и освящалось Его присутствием. Непреклонная твердыня свидетельства Божьего светилась отраженным сиянием с лика Господнего.

В тот момент Петер почувствовал себя очень, очень маленьким, незначительным, неприметным. Глаза наполнились влагой, когда он узрел себя, столь жалкого, беспомощного, словно комок пустой и беспорядочной материи, сидящего на возвышении над землей. Бессильная, тщеславная щепоть грязной и упрямой глины – его суть – и величие перед его глазами настолько разительно отличались, что он повергнулся на землю, осмеянный и презренный собственной глупостью.

Петер горько плакал и в беспамятстве лежал ничком под теплым солнцем, пока его уязвленное тщеславие еще сопротивлялось и не желало покидать его. Наконец сокрушенный человек издал громкий стон: «Что есть человек, что Ты помнишь его?»

Он лежал в полном безмолвии, лицом вниз на заснеженной скале, пока, наконец, не поднялся на колени и обратился лицом к солнцу. Он раскинул руки и улыбнулся.

Истощенный и дрожащий, он повернулся к спутникам.

– Мои дорогие, дорогие братья, вы подвели меня к краю земли и явили самого себя. Я в неоплатном долгу. Каким же безумцем был я, полагая, что смогу познать разум Того, Чьи руки изваяли эти горы, Чьи пальцы провели борозды долин! Мне непосильно осознать такую мощь. Я не в состоянии по знать Его силу, Его славу. Как я только посмел отважиться на такое? Довольно для меня Его дара жизни, а Его позволение уразуметь хоть то немногое о Нем, что я знаю, – уже чудо великое. Сколь же безгранична милость! Как смел я требовать отчета о Его воле! Как смел я подавлять веру! Да простит Он мое высокомерие!

Петер упал на колени и снова воздел руки.

– Я верю, что Ты здесь, и верю, что Ты любишь, и этого довольно для меня.

Во все дни жизни Кривого Петера еще никогда так не касалось присутствие Божьего Духа. Все странствия и пролитые слезы, наука и часы молитвы – ничто так не приблизило его к Творцу, как то благословенное утро. Он вскочил на ноги и обнял Филиппа и Жана.

– Я свободен, свободен. Я узрел истину и по истине освободился. Credo ut intelligam… Я верю, дабы понять.

Петер вприпрыжку помчался вниз по тропе, легко и быстро, смеясь от радости. Он забылся и плясал, плясал, как малый счастливый ребенок весело скачет и кружится в надежных покоях свого Отца.

* * *


В то утро завтрак не походил ни на одну из былых трапез, и все из-за перемены в священнике. Его глаза озорно вспыхивали, и он резвился с детьми, как юный царственный наследник резвится в саду теплым летным днем. Столько радости было в нем! Столько глубокого искреннего наслаждения жизнью! Справившись с похлебкой, Петер подозвал Филиппа с Жаном. Он засунул руку за пазуху, достал кожаный сверток и бережно развернул страницу с псалмами.

– Вас ко мне, верно, сами ангелы привели, хм, вернее быть не может! Mes bon amis, возьмите сей свиток как чистосердечный дар. Возьмите и поделитесь его богатством со всеми, кем придется. Разделите его со своими благословенными вальденсами. Господь поистине велик настолько, что нам не понять… И жизнь дана на то, чтобы принять сию простую истину.

Жан и Филипп благодарно приняли подарок и обняли старика.

– Merci, merci! Но увы, пришло время нам расстаться. Да благословит тебя Господь, брат, и вас, милые дети. Да обретете вы благодать Святой Земли Божьей, – в ней ли, или вне ее. Пусть каждый из вас найдет для себя свободу в Его благом сердце. И помните: мы поистине свободны, когда Он наполняет нас верой, – дабы мы терпеливо бездействовали… в мудром познании полноты времени!

Затем французы скрылись из виду – так же неожиданно, как и впервые появились. Однако радость Петера не покинула его вместе с новообретенными друзьями. Напротив, она все росла и росла, когда он присоединился к возлюбленным детям, и блаженство духа его передалось остальным, отчего путь стал легким.

Девочки весело взвизгивали, а мальчики завывали от восторга, забрасывая друг дружку восхитительными снежками. Никому не было дела до холода и голода или отвесного восхождения. Это было время, когда все наслаждались красотой мира и общей дружбой. Около вечерни крестоносцы обогнули высокий пик и стали снова спускаться, минуя снеговую линию, лохматые сосны – до самых елей, которые росли густо. Ночь быстро догнала их, и Вил приказал расположиться на ночлег.

– Вил, – спросила Анна, потирая усталые глаза, – а что мы будем есть? У нас ничего нет.

Вил пожал плечами и порылся в одеялах в поисках завалявшихся остатков.

– Вил, полагаю, ты это ищешь, донесся голос Конрада. Он протягивал прощальный дар французов. – Гляди! Они запрятали в мое одеяло кусок оленины и немного красной капусты!

– Ах! – воскликнул Петер. – Кто бы мог подумать, что я когда-либо благословлю французов! – засмеялся он. – Что ж: Боже, благослови французов… oui? Не так ли? Давайте теперь поедим.

Вскоре все набили животы щедрыми вальденскими подарками и, завернувшись в одеяла, расположились на сухих ветках поваленного дерева. Мария свернулась клубочком сзади Петера. Старик поманил Карла:

– У меня для тебя есть еще одна подсказка, если желаешь.

– Не знаю, – поморщился Карл, – наверное, я никогда не разгадаю твою загадку.

– Тогда тебе надо узнать еще одну подсказку на сон грядущий, а? Готов?

Карл повел плечами.

– Отлично.
		Зажжется росинки слеза


		На зелени листа,


		Но вот растает, и тогда


		Куда умчит она?


Карл снова пожал плечами.

– Я никогда…

– Терпение, отрок. Вот еще:
		Забыт ребенок на земле,


		Но не забытый он!


		В какой твердыне, в глубине,


		Раздастся его стон?


Карл напрягся и простонал, плотно сжав веки. Он прошептал про себя все подсказки, и тряхнул головой.

Петер улыбнулся.

– Я подумаю над твоей загадкой, ежели ты обещаешь поразмыслить над моей. А теперь пора спать. Кто знает, что ожидает нас на рассвете?


Глава 17

Отражение в воде

 Менестрель


Что сейчас за месяц? – однажды утром спросил Карл, позевывая и приготавливаясь выступать в поход.

Петер потер красные со сна глаза.

– Ежели судить по встрече с французскими друзьями, на дворе начало сентября. А что?

– Разве ты не говорил, что твой день рождения приходится на конец августа?

– Ах, да. Так и есть. Точнее двадцать седьмое число самого приятнейшего месяца августа.

Чуть поодаль от них Мария собирала хворост и услышала их разговор.

– Но папа Петер, почему ты не сказал нам? Мы ведь так и не пожелали тебе особых благословений в твой день рождения.

– О малышка, забудь об этом.

– Как так, святой отец, – добавил Отто, – ведь дни рождения должны быть необычными, особенно, когда у тебя их было так много!

Все рассмеялись.

– Хорошо сказано, сын мой, – ответил Петер. – Ибо это был мой семьдесят седьмой год, и я надеюсь, последний.

– Позволь спросить почему? – вмешался Карл.

– Правду сказать, однажды в Милане один еврей поведал мне, что семь – число совершенства. А сейчас у меня на счету две семерки, так стоит ли стремиться к большему? – он откинул голову и задорно хмыкнул.

Вил приказал крестоносцам поторапливаться с завтраком и продолжать путь. Так что, согрев руки над огнем и с трудом сжевав скудный паек из черствых сухарей, юные воины прилежно свернули одеяла, склонили головы для привычной утренней молитвы Петера и зашагали, размеренно и решительно, как всегда.

Отряд взобрался высоко в горы и с каждым шагом приближался к скалистому заснеженному перевалу чрез Гримзель, который должен вывести их к реке Роне и далее, к землям Ломбардии. После нескольких часов утомительного подъема Вил остановил крестоносцев и обозрел местность, которая ждала их впереди.

– Смотри, Петер, туда… там… над гребнем сильный снегопад, а оттуда, глянь, какие тяжелые серые тучи надвигаются на нас.

– Сильные у тебя глаза, юноша, зоркие. Нужно найти укрытие. Немедленно.

Вил с тревогой взглянул на грозное небо и ласково посмотрел на вздрагивающих крестоносцев. Губы Марии посинели и дрожали. Она осунулась и побледнела, – как и все ее спутники. Уверенно упершись кулаками в бока, словно желая придать себе мужества, предводитель велел следовать за ним против ветра, который пригибал их к земле. Верные подопечные безмолвно подчинились, жалостливо сбившись в одну кучку. На разреженном ледяном воздухе их выдохи превращались в густые теплые клубы пара. Шквал ветра со снегом больно бил им в замерзшие лица.

Небо сгустилось и казалось низким. Снег шел, не переставая, весь день. К вечеру путники оказались в весьма затруднительном положении. Вил приказал остановиться, и вглядывался сквозь сумерки, пытаясь отыскать проходимый путь.

– Если бы только эти п-п-проклятые тучи ушли куда-нибудь, – простучал зубами Вил. – Мы смогли бы ид-д-дти при свете л-л-луны, и найти н-н-ночлег.

Отряд молчаливо ожидал распоряжений Вила. Они сгрудились плотной стайкой, чтобы обороняться от ветра. Петер прошептал на ухо упрямому проводнику:

– С-с-сын мой, мы в серьезной опасности. Снег уже доходит нам до колен, а детские ноги утопают в нем. Если так пойдет дальше, у самых маленьких может статься и обмо-мо-морожение. Нам не из чего развести костер – оба ведра лопнули… ни хвороста, ни углей… у нас м-м-мало еды…

– По-твоему я слепой? – огрызнулся Вил. – В твоей старой голове есть хоть одна умная мысль?

Петер плотнее закутался в одеяло и натянул капюшон на самые щеки. Со всех сторон из-под полуприкрытых век на него смотрели детские глаза в надежде, что его осенит спасительная идея. Пурга усиливалась. Подозвав Вильгельма поближе, старик прошептал:

– Я слыхал про с-с-скандинавов, которые однажды сбились с пути, и к-к-корабль викингов разбился о с-с-скалы. Они вс-с-се промокли и едва ос-с-стались в живых, но без огня и к-к-крова. Г-г-говорят, они вырыли пещеру в с-с-снегу и легли тес-с-сно друг к другу. Так они с-с-спрятались от ветра и… с-с-согрелись… М-м-может и мы поступим так же…? – неуверенность в голосе выдала сомнения Петера.

Карл пробрался ближе к ним и слушал.

– Но, Петер, – захныкал он, – мы не можем…

– Хватит! – гаркнул Вил. – Ничего другого нам не остается.

Вил прокричал план остальным. Крестоносцы не верили свои ушам и стояли неподвижно, будто бы ожидая чего-то иного.

– Вы что, оглохли? Делайте что сказано. Н-н-начинайте рыть прямо здесь, – указал он на наносную груду снега с подветренной стороны и швырнул Отто к зубчатой гряде. – Копай… Всем копать… и быстрей.

Дети нехотя стали голыми руками копать нору, пригоршнями выбирая снег из дыры в снегу. Снег с новой силой стал вгрызаться им в лица, а Вил все пинал и колотил товарищей, дабы они копали глубже и глубже. Но больше всего их подстегивал пугающий рев ветра, и спустя короткое время крестоносцы вырыли достаточную норку и дружно повалились внутрь.

Пока они неуютно тормошили соседей, стараясь устроится поудобней, Петер успокаивал их:

– О, мое малое стадо. Тише, тише, успокойтесь. Ailes klar.

Его голос умиротворял. Даже в кромешной темноте ему удавалось ободрять и успокаивать тревогу.

– Мы все сейчас похожи на маленькие печки, не правда ли, – продолжал Петер. – Верно, мы маленькие печки с большими сердцами, – он усмехнулся, но дети угрюмо молчали. – Ладно, ладно. Каждый из нас похож на бурдюк с горячей водой. Ежели мы теснее прижмемся друг к дружке, наверное, произойдет чудо, на которое мы все так надеемся.

Как выводок птенцов сидели в своем снеговом гнезде семнадцать детей и один старик, как одно большое шерстяное покрывало, безмолвно и без малейшего движения. Но скоро слова Петера стали сбываться. Детям стало так тепло, словно они попали домой, каждый на свою постель, и укрылись стеганым маминым одеялом. Они почувствовали себя в безопасности и безмятежно засыпали. Где-то там бушевала буря, занося мир снегами, а дети мирно спали, пока сквозь стены пещеры не забрезжил рассвет.

Над горной рябью заблистало утреннее солнце и залило снег красно-розовым сияньем. Горные вершины молчаливо смотрели себе под ноги, на заснеженную тропу, и терпеливо ожидали, когда же крестоносцы выберутся из своего снежного кокона. Дети стали беспокойно ерзать: сказывалась непривычность места для ночлега. Мария оказалась в самом центре общей кучи и проснулась первой.

– Мне жарко, – пожаловалась она. – Мне жарко и нечем дышать!

Рядом тормошилась Анна, зажатая в тисках тел. Она проснулась с криком на устах.

– Выпустите меня отсюда! Быстрей выпустите меня отсюда!

От ее визга стали просыпаться остальные дети, непонимающе озираясь вокруг себя. Они мало что могли различить в мутном свете, но стало ясно, что за ночь их пристанище замело, и вход плотно прикрыт толщей снега.

– Я не могу дышать! – снова пискнула Мария.

– Я тоже! – закричал Отто, который принялся расталкивать и распихивать навалившихся на него крестоносцев.

– И я! – добавил чей-то сдавленный голос.

Разношерстный комок стал панически шевелиться и корчиться: дети отчаянно бились о стены ледяной могилы. Петера так сильно придавили лицом к снеговому потолку, что он не мог вымолвить и слова. Вил лихорадочно лягал и бил кулаками по льду, пока, наконец, не протаранил стену ногой. Дети вывалились из пещеры прямо на свежевыпавший снег.

Петер вышел последним: он полз на животе, помогая себе дрожащими руками. Какое-то время он лежал неподвижно, затем с трудом поднялся на неуверенные ноги, – как цыпленок, который только-только вылупился из яйца. Он стоял и морщился от яркого солнца. От медленной широкой улыбки сосульки, которые свисали с его всклоченной бороды, стали одна за другой падать, что вызвало целый взрыв хохота. Страх прошел, на душе у всех стало спокойно.

Вил отряхнул с накидки прилипший снег и соскреб сосульки, образовавшиеся у него на гетрах.

– Бог ты мой, а я не прочь повторить наш ночлег.

Карл засмеялся. Его рыжие кудри, тяжелые от свисающих комьев снега, плотно пристали к раскрасневшимся ушам.

– И я не против, брат. Ты только подумай, какие про нас пойдут легенды!

* * *


Пока дети обминали несколько коротких спусков, преодолевали гребень невысокой горы и входили на пустынный перевал Гримзель, солнце поднялось высоко над головой, и воздух постепенно прогревался.

– Дети, – провозгласил Петер, когда они оседлали новую вершину, – позвольте мне кое-что вам показать. Вон там, на четверть мили в сторону.

Я вижу только белую, – прищурилась Мария, – какую-то белую речку, что ли?

– Это, моя драгоценная, некоторые и впрямь зовут речкой, но это река изо льда и снега. Это ронский Gletscher.

– А что такое, этот gletscher? – озадаченно спросил Ион.

– Будь мы чуть ближе, мы бы все увидели, как восхитительная стена льда со снегом скользит по ущельям, похожая на гигантский слизень. Она ползет по чуть-чуть, а во время таяния питает речку кристальными водами. Великолепное зрелище, не правда ли?

Вил задумался на некоторое время. Его не впечатлил рассказ священника, но необычный ледник заинтересовал его.

– Петер, это всего-навсего длинная белая долина, и все. Немного странная, но что нам до того?

– Нет, нет, юноша, погоди. Готовьтесь насладиться плодами сего чудного явления!

– Плодами? – спросила Фрида. – Какой плод может принести обычный снег?

– Воду!

– Ну, тогда я довольно повидал плода за свою жизнь, Петер, – разочарованно проговорил Вильгельм.

Петер озорно хмыкнул и сверкнул глазами.

– Но это вода из тех, которые движутся быстро, и поможет нескольким усталым крестоносцам преодолеть большой участок пути.

– Значит, мы поплывем? – воскликнул Отто. Его зеленые глаза расширились от восторга.

– Верно.

– Но разве вода не движется на север, как рейнская? – с сомнением переспросил Карл.

– Ты как будто мне не веришь, юноша, – ответил Петер.

Крестоносцы неуверенно пожали плечами, но чем дольше они шагали по трудной дороге, тем более привлекательной становилась мысль о плаванье. Вскоре они спустились мимо низких сосен и с радостью наблюдали, как сугробы под ногами становятся все тоньше и тоньше.

– Ура! – воскликнула Фрида. – Следы исчезли.

Они добрались до лесного селения Обервальд, чье гостеприимство было столь же холодным, как речка Рона, струящаяся под ее деревянными стенами.

Группа детей вошла в деревню, надеясь найти сострадание у ее жителей, но лесной народ пытлив и недоверчив к чужакам. Вила и Конрада прогнали с проклятьями и угрозами, а одна сердитая хозяйка побила Анну жесткой метлой. Но Мария, Фрида и Гертруда нашли благочестивый дом, где им подали вяленой баранины, три больших куска хлеба и сыр.

Пока остальные просили подаяния, Карл с несколькими товарищами разбили стоянку и разожгли многообещающий костер. Они выжидали в надежде, что жители окажутся благосклонными к ним, поэтому весело болтали о предложении оседлать узкую речку и малость прокатиться на ней. Из-за редких елей до них доносился шум воды, бурлящей о каменистое дно, и дети ерзали в возбужденном предвкушении.

Солнце почти спустилось за лесом, и все, кроме Петера, вернулись из деревни. Крестоносцы расстроились из-за скудости ужина, но с благодарностью приняли ту пищу, какую им подали, и теперь терпеливо ждали. Ко всеобщему облегчению из темной чащи до них донесся хриплый голос священника, который на ощупь пробирался к лагерю. Петер вышел к костру, широко улыбаясь всем и каждому.

– Вил, отрок, – сказал он, – остались еще добрые люди на этой земле, тебе надобно только хорошенько поискать их. Я случаем нашел четырех лесорубов, которые согласились смастерить для нас два плота.

Вил подозрительно посмотрел на старика.

– Уж и страшно спросить, за какую твою услугу они так охотно согласились.

Петер усмехнулся и присел погреть руки у огня.

На следующее утро дети пошли на шум воды – разведывать берег. Мало кто предполагал, что ожидает их в тот день, да и многие опасались великих планов, которые строил Петер. Но не успели они дойти до каменистого берега, как вышли на папоротниковую поляну, притаившуюся посреди игольчатого леса. Чудесное это было место, волшебное, прохладное и свежее, в коричневых и мягко-зеленых красках. Лучи света легко проникали сквозь смолистые стволы, словно ласковое солнце протягивало руки, дабы с нежностью коснуться земли и согреть ее.

Дети пялились во все глаза, изо всех сил надеясь увидеть, как пролетит фея или прошмыгнет какой-нибудь другой лесной дух. Некоторые с уверенностью заявляли, что слышали шаркающие шаги гнома. Очарование места было сродни разве что самым сладким снам. Голубые глаза Марии расширились от восторга, когда ее нога, легко ступив на мохнатый ковер, утонула в нем. С улыбкой, которая осветила бы весь мир, она проникла в это святилище природы. Золотые волосы переливались на потоках света, молочно-белая кожа покрылась сияющим румянцем. Пораженный Петер наблюдал за девочкой, нимало не сомневаясь, что его перенесли в сад Эдема, и он предстал перед легконогим ангелом. Казалось, она скользила поверх мягкого покрова, и в танце едва касалась его. Она кружилась, вертелась так беззаботно и радостно, что у Петера захватывало дух.

Мария подскочила к кромке мерцающего родникового пруда и наклонилась, чтобы зачерпнуть его хрустальной воды, как вдруг снизу на нее глянуло чье-то отражение. На миг она решила, что вспугнула речную фею: так изумленно бедное создание уставилось на девочку, широко раскрыв рот! Но она сразу же спохватилась и поняла, что смотрит на собственный образ, столь точный, как никакое зеркало не способно отразить.

– Вот это да, – с расстановкой произнесла она.

Товарищи заметили, что она застыла на месте, и поспешили присоединиться к ней. Они окружили пруд, и какое-то время все молчали: внимательно рассматривали своих близнецов, лежащих у их ног. Некоторые впервые узрели себя как есть. Мерцающая водная гладь не походила ни на поверхность тусклых оловянных кружек для сбора подаяния в церкви, ни на мутные рыбные пруды в поместье.

Фрида с любопытством рассматривала себя. Она теребила свои желтые волосы, то накручивая их на палец, то укладывая вокруг шеи. Затем медленно провела ладонями по плавным линиям груди и бедер, и чуть не коснулась челкой воды, пытаясь заглянуть себе в темно-карие глаза. Она дотронулась пальцем до изящной ямочки на подбородке и улыбнулась. В ее девичестве уже проскальзывал образ прекрасной женщины, и Фрида застенчиво отметила это про себя.

Гертруда – сестра Фриды, младше ее на пять лет, – смотрела на себя с некоторым разочарованием. Она решила, что у нее слишком большой нос, и слишком непримечательные карие глаза. Но больше всего ее удручало то, что если бы не длинные волосы, то ее и вовсе приняли бы за мальчика!

Отто не придал особого значения тому, как безобразно острижены его соломенные волосы. Его нисколько не беспокоили запачканное лицо или лохмотья, висевшие на нем вместо одежды. Зато он нашел себе занятие по душе: задрал пальцем кончик носа, выпучил ноздри и выпятил губы.

– Эй, Конрад, глянь сюда! – он растянул щеки и вывалил язык до подбородка.

Мальчики дико захохотали.

Вил горделиво лицезрел высокого светловолосого воина, который смотрел на него из воды. «И, впрямь, – подумал он, – отличный солдат. Какие у него сияющие волосы, страстные глаза и сильный нос! Думаю, он очень похож на рыцаря. Достойнейшего из рыцарей». Мальчик вытянул ладони над водой и сжал кулаки. «…Сильные руки и плечи…». Он выхватил из-за пояса клинок, и солнечный луч, упав на него, отразился в воде. Юноша улыбнулся, довольный собой.

Карл боязливо таращился на замызганные щеки и путаницу рыжих колечек поверх широкой макушки. «Лицо чересчур широко, руки – коротки, да и весь я сам какой-то нескладный и усталый, однако я довольно упорен, дабы дойти до Иерусалима», – размышлял про себя мальчик. Он оскалился и внимательно рассмотрел в воде свои зубы, словно приценивался к лошади. «Зубы какие-то большие. Особенно передние, и грубые, зато хоть крепко держатся». Он наморщил нос, и еще сильней осклабился, когда вдруг его заметила Анна.

– Ты что делаешь, Карл? – засмеялась она.

Карл покраснел как спелый помидор и с позором убежал под крики и гиканье поддразнивающих товарищей. Тем временем Мария коснулась взглядом больной руки. Когда она дотронулась до культи своей здоровой рукой, на глаза навернулись слезы. Она грустно отвернулась и отошла от воды.

Некоторые дети просто стояли и смотрели на себя, о чем-то задумавшись, другие – дразнили соседей и подшучивали над их изъянами.

– Видишь, Конрад, я же говорил, что губы у тебя тонковаты, – кто-то засмеялся.

– Заткни рот, или я пришлепну твои губы так, что…

– Что случилось, Конрад? Не нравится? – подтрунивал другой.

– А сам! А сам-то. Что у тебя за яйцо вместо головы, а?

Склонившийся Петер не замечал перебранки у себя под ухом, а внимательно, с ног до головы, изучал свое отражение. На знаменитом зубе, который один уцелел и вызывал немалый восторг у окружающих, он ненадолго остановился взглядом и улыбнулся. «И, верно, зрелище еще то», – подумал он.

Но вдруг его охватила тоска: он не видел той заветной искры в глазах, которая видна была остальным. Ему показалось, что он вглядывается в окно обветшалого храма и видит, как внутри него угасает усталый и измученный дух. Петер смотрел, как ветер властно треплет его белоснежные волосы: сколь многим они свидетельствовали о мудрости, а он видел лишь древнюю главу, угловатую и немощную, покрытую редкими белесыми лоскутами. Нос казался слишком длинным и костлявым, плечи – узкими и хилыми. Петер взглянул на острые колени, выпиравшие из-под поношенной рясы, и вспомнил, как когда-то эти же ноги несли на себе могучего и прекрасного воина. Он неровно вздохнул, и с глаз упали крупные капли, пустив рябь по водяной глади.

Мария пристально за ним наблюдала.

– Почему ты плачешь, папа Петер? Пожалуйста, не плачь.

Петер обнял ее и легонько притянул к себе.

– О, моя дорогая Madel, я плачу о человеке, – проговорил он, – которого мне очень не хватает. Он вяло улыбнулся.

Мария ласково взглянула на него.

– А кто он? Он был твоим другом? Или это была дама?

– Милая моя, этот человек был моим другом, читал все мои мысли, делил со мною мечты и боль.

– Он что, умер?

– И да, и нет, ангелочек. Он жив в моих мыслях, и даже сейчас неотделим от меня.

– Но кто он? – настаивала Мария. – О ком ты плачешь?

Петер погладил девочку по голове и грустно прошептал:

– Я скучаю по тому человеку, которым я был раньше.

Мария посмотрела на него непонимающим взглядом. Петер продолжил:

– Того человека больше нет, но кое-что от него осталось. Ах, если бы я смог перелететь во времени и снова увидеть его! Ах, ежели снова пережить хоть один день, хоть один вечер или час, которые были шестьдесят лет назад. О, какое блаженство вздохнуть полной грудью – молодой грудью, смеяться и сидеть за столом со старым другом. Ах, ах, моя нежная… Анна Мария, – стал запинаться Петер. – Душу отдал бы, чтобы хоть один разок провести ладонью по ее щеке. – Петер задумчиво посмотрел на ребенка, притаившегося рядом. – Милое дитя, не торопи юность. Испей ее сполна, дабы запечатлеть каждое мгновенье, воспоминания станут лучшей наградой в твоей старости.

Старик медленно сел. Солнце подсматривало за ними сверху, щурясь между стволами сосен.

– Но увы, ангел мой, вот незадача: то, что придает великую цену нашему прошлому, оно же и крадет наши дни. Ибо настоящему должно остаться в памяти, прежде чем оно станет поистине ценным для нас, но при этом настоящее остается позади, покидает нас, а мы стареем. О, двоедушное создание! То, что одновременно и друг, и смертельный враг. Время, ангел мой, это безжалостное время… Если бы можно было познать цену настоящего прежде чем ее назначит Время, я бы…

– Гой, гой! Старик-священник, ты ли это? – внезапно раздалось. На поляну вышли трое лесорубов. – А это те воины, о которых ты говорил нам? – засмеялись они.

– Ах, верно, верно, – вздохнул Петер, вытирая глаза. – Готовы ли плоты?

– А то как же! – хвастливо ответил один из них. – А теперь послушай: воды наши быстры и студены, да и выше обычного. Мы подумали, будет лучше сделать один большой плот вместо двух, лучше удержится на плаву. Самых слабых ваших надобно держать посередке.

Петер согласно кивнул. Другой лесоруб продолжал:

– Моя фрау передала немного еды для детей.

– Что ж, да благословит ее Бог, твою фрау! – воскликнул Петер. – Вперед, дети. Идем за этими добрыми людьми.

Пока Вил выстраивал колонну, Карл вплотную подошел к Петеру.

– Позволь спросить, как тебе это удалось?

Старик мигнул глазами.

– Хм. Видишь того веселого темноволосого юношу? Кажись, их епископ запретил свадьбы между деревенским людом, и признает только те, которые освящены церковным служителем. Однако деревенский священник требует слишком высокую плату за венчание, поэтому юноша не мог жениться. Я сказал ему, что я тоже священник, – Петер потряс крестом на шее, – и с удовольствием обвенчаю его с невестой в обмен на несколько хороших плотов.

Карл одобрительно ухмыльнулся.

Дети последовали за лесорубами к кромке воды и опасливо остановились у огромного квадратного илота. Он был связан из двадцати длинных прочных бревен, которые скреплялись суровым канатом. На вид он был устойчивым и надежным, однако на фоне неистовой горной реки выглядел слабым и почти невесомым. Фрида испуганно прошептала Вилу на ухо:

– Мы ведь не собираемся плыть на этом?

– Конечно собираемся. Девочки, вы сидите в середине.

Гертруда с Марией взялись за руки и опасливо глянули на бурлящую Рону. В то лето снега обильно таяли в горах, а от частых дождей река разбухла еще больше. Ледяной поток пенился и вздыбливался вокруг белых донных камней, отчего шум стоял оглушительный. Анна испуганно уткнулась лицом Иону в спину.

– Ну же, ну же, Анна. Мы и не такое проходили. Всего-то вода, которая, тем более, сможет ускорить наш путь.

– Но Ион, я не умею плавать! – хныкала Анна.

Новоиспеченный муж отвел Петера в сторону и предупредил его:

– Осторожнее на воде, ибо она коварна. Брат говорит, вам лучше держаться правого берега. Мы приделали короткое кормило, но для него нужны руки сильные руки. Шесты, расположенные по углам, доверьте самым умелым и зорким… подводные камни нужно замечать много раньше, чем вы почувствуете их под собой. Самых слабых держите в середине, и обвяжите их веревкой. Около полудня вы выйдете к излучине – там вы сможете отдохнуть, но на вашем месте я бы держал путь до сумерек, до самой деревни Фиш.

Вилу было не по себе, но он хорошо скрывал тревогу и говорил уверенно.

– А как мы узнаем Фиш?

– Там будет таверна с коротким причалом для парома. В конце причала вы увидите зеленый флаг. Мало кто пользуется паромом, многие ходят свиным бродом, который лежит южнее по реке. Еще вы увидите низкий частокол вокруг дюжины дрянных хижин, и непременно услышите музыку менестреля, играющего у воды.

Далее на юг вас снова ожидает изгиб: коли не уснете, не пропустите. Вам бы неплохо остановиться в Фише на ночь, но будьте осторожны: про тамошних жителей ходят плохие слухи.

Вам нужно плыть и весь следующий день, а к вечеру доберетесь до Брига, где вы и высадитесь. Повезет, так сможете выручить за плот немного еды… козьего сыру или баранины… это мой вам совет. Оттуда идите на юг по тропам, ведущим к перевалу через Симплон – это и есть врата солнечного юга.

Петер поскреб макушку.

– Я, кажись, бывал в тех местах. Оттуда недалеко до Ломбардии, я правильно мыслю?

Ему поспешно поддакнул другой брат, также желая оказаться полезным:

– Ja, там близко. Пойдете по глубоким ущельям, минуя темноглазых жителей деревни Гондо, затем – мимо недремлющей стражи замка, который возле Домодоссола… Дальше я не знаю.

Жених протянул большие мозолистые руки и взял Вила и Петера за плечи.

– Да пребудет с вами и вашей отважной братией Господь Бог и все добрые духи.

Братья кивнули на прощанье, заложили секиры за широкие спины и исчезли в чаще.

Вил взглянул на беспокойных крестоносцев, потом – на плот, нетерпеливо покачивающийся у берега. Он притворно-сердито рявкнул, дабы скрыть собственное замешательство:

– Девчонки, малыши – все на середину. Отто, возьмись за шест; ты, Карл, – за этот, Гюнтер, – вон тот. Конрад, ты стоишь со мной у кормила. Ион, твой угол там. А ты…

– Хайнц, господин Вил.

– Верно, Хайнц, – все не могу запомнить ваши имена. Ты еще маловат. Встанешь с Ионом, будешь помогать ему.

Хайнц всегда был тихим и незаметным. Он вместе с Понтером, двоюродным братом-силачом, проник в отряд где-то на переходе в горах. Никто точно не помнил, когда братья появились среди крестоносцев: как и все пришлые, они скоро слились с общей толпой, говорили мало, работали много. Это был решительный мальчишка, всего девяти лет от роду. У него были прямые каштановые волосы, блестящие прищуренные глаза и вздернутый нос посреди конопатых щек, из-за чего он и был похож на лесного эльфа. Хайнц проворно прыгнул на деревянный плот, вне себя от восторга, что ему позволили быть со старшими.

– Петер, – скомандовал Вил, – ты стоишь посередине. Возьми веревку и обвяжи ею тех, кто стоит у шестов, а концом захвати и остальных. Ежели кто случайно упадет, мы сможем его вытащить.

– Или присоединимся к нему в воде, – проворчал кто-то.

Дети с опаской заползли на плот и распределились по нему, как каждому было велено. Никто, однако, не подумал отвязать плот от пристани, и теперь он тяжело осел на мелкое дно. Дети удивленно переглядывались и недоумевали, пока все, как по команде, не принялись смеяться над тем, как они потешно, должно быть, выглядели.

– Отличная работа, Вил, – дразнился кто-то из мальчиков, но предводитель и сам смеялся над своей неосмотрительностью. Наконец он с двумя мальчиками вывели плот в холодные бурлящие воды. Дети заохали от страха, когда быстрый поток подхватил зеленый плот и понес его на своей спине. Как ни старательно мальчики управляли шестами, толку было мало, ибо норовистая река держала их в своей хватке и вела по своему усмотрению.

Когда плот первый раз накренился, все от страха задержали дыхание, но после нескольких томительных минут крохотная армия почувствовала себя не в пример уютнее на плавучем островке. Вскоре они уже радостно визжали, взлетая то вверх, то вниз по пенистым бурунам. И так они неслись, неслись вниз по реке, сильнее раскачивая плот и смеясь, глотая бодрящие ледяные брызги, которые река бросала им в лицо, а крепыш-плот уверенно и гордо прокладывал себе дорогу меж водных борозд.

Горы, густо поросшие сосной, издали казались легким зеленым облачком на удивительно-голубом небе, а справа высилось еще одно такое же облако, но уже серо-бурого цвета. Доселе неслыханный шум громогласной реки был так приятен на слух! Даже Петер смеялся и хлопал в ладоши, как ребенок на празднике.

– Ах, как же славно жить! – вскрикнул он.

Рона уносила их все дальше, час за часом раскачивая и встряхивая плоским суденышком, направляя его к далеким заснеженным грядам на западе. Небольшие деревушки из срубных домов мелькали с ошеломительной быстротой, и дети весело махали недоумевающим крестьянам на берегу. Когда долина стала расширяться, северные горы исчезли из виду, а по бокам начались зеленые пастбища, усеянные козами и овцами. Река присмирела. Кронистые деревья обступили воду, и крестоносцы проплывали под раскидистыми ветвями буков, и белых берез, и дубов. Несколько детей отважно свесили босые ноги с края плота. Пальцы покалывали от холодной воды, было щекотно, и дети еще больше хохотали.

– Если бы только Георг смог с нами прокатиться! – воскликнул Карл.

– Ja, – согласился Конрад, – а плот выдержал бы?

– Скорее нам потребовалась бы еще четверка толстых бревен, не меньше! – усмехнулся Вил.

К полудню, как и предсказывал лесоруб, отряд миновал первую излучину. Дети лежали на спинах, удобно растянувшись на плоту, и смотрели, как над головой проплывают облака. Кто-то изредка замечал то парящего ястреба, то сокола. Глянь кто с небес вниз, им, без сомнений, предстало бы необычайное зрелище: бурые туники, грязные лица и крапчато-коричневая кора плота – все сливалось в одну плавучую массу. Общий цвет нарушали только алые кресты, нашитые на каждую детскую грудь, редкая шевелюра золотистых волос или яркая улыбка.

Солнце постепенно садилось, и воздух остужался. Петер тревожно всматривался вдаль по реке, надеясь увидеть зеленый флаг таверны. На восточном небе уже появились первые звезды, когда Отто вдруг показал в даль: там виднелся корявый, нескладный причал, а рядом с ним – покоробленный, крытый щепой навес. Отряд встал на ноги и внимательно смотрел, как они во весь дух приближаются к месту назначения.

– Поворачивай вправо, – крикнул кормчему Петер, – вправо, Вил. Скорей, вправо!

Вил схватил рычаг и дернул со всей силы… в противоположную сторону, едва не повалив Карла и Отто с их поста.

– Нет, нет! – вскрикнул Петер, – в другую сторону. Двигай в другую сторону!

Вил смешался и оробел, но времени терять было нельзя. Петер перемахнул через головы пригнувшихся детей и схватил кормило.

– Вы, на шестах, – заорал он, – приготовьтесь.

Петер толкал и дергал за рычаг, мастерски управляя плотом, вылавировав его прямиком на причал.

На шатком доке, куда направлялись крестоносцы, сидел человечек в колпаке и играл на лютне. Заметив плот, с грохотом мчащийся на него, он вскочил на ноги, И едва успел: более крепкий плот вдребезги разбил бы прогнившие сваи дока. От резкого толчка дети повалились друг на друга, а плот все кружился и вскидывался на больших прибережных камнях. Петер быстро сообразил и прогудел мальчикам:

– Держите нас, парни. Навалитесь на шесты, сильнее, ребята, сильней!

Плот дрогнул, столкнувшись с отвесным берегом. Течение увлекало его дальше, но шесты выдержали. Петер крикнул менестрелю:

– Хватай веревку и привяжи нас к столбу, а не то нас унесет рекой!

Менестрелю не надо было долго объяснять, чем грозит подобный поворот дел, и он ловко схватил веревку, перекинутую Петером, и принялся наматывать ее на столб. Несколько быстрых движений руки и крестоносцы в безопасности. Петер проверил сохранность драгоценного груза и, успокоившись, что все целы и на месте, выбрался на берег.

Добрый вечер, друг мой. Господь да благословит!

– Виоп giomo, мореход, – со смешком поприветствовал его менестрель. – Mилости просим в Фиш. Меня зовут Бенедетто. – Он снял шляпу и отвесил поклон.

Петер представил себя и своих спутников, которые успели собраться вокруг него.

– Что ж, дорогой Бенедетто, значит ты с юга?

Менестрель утвердительно кивнул.

Не найдется ли здесь милосердного человека, кто бы приютил на ночь сих агнцев Божьих?

Бенедетто улыбнулся и погладил свою острую черную бородку.

– Думаю, не найдется, старик. Это свободный город, но не щедрый. Я играю па берегу, и они не трогают меня, но это все, что я получаю за свою музыку.

– Но, – настаивал Петер, – разве холодная вода остудила их сердца?

– Ах, друг мой, – с улыбкой отвечал Бенедетто, – здешние жители бежали с юга от войн меж домами Гвельфов и Гибеллинов дабы спрятаться в горах. Немногие говорят на твоем языке, и ни у кого нет времени на путников – разве что обменять товар на звонкую монету.

Петер почесал затылок и посмотрел на детей.

– Не знаю, о каких войнах ты говоришь, но разве войны чем-то отличаются одна от другой.

– Верно, верно говоришь. Однако выслушай: одеяние твое свидетельствует об священническом сане, поэтому тебе след искать друзей среди гвельфов, но держись подальше от гибеллинов.

– Откуда мне знать, кто из них кто, да и что это за разделение?

– Гвельфы союзничают с римским напой, а гибеллины воюют на стороне восставших лордов. Конечно же, и те, и другие преклоняют колени пред Церковью, – что весьма озадачивает. Однако в южных городах они ожесточенно враждуют между собой.

– А кому ты будешь другом?

– Я – друг музыке, и пою своей прекрасной возлюбленной – реке.

– Станешь другом моим детям?

Бенедетто сел и стал беспокойно теребить дырки на порванных кожаных туфлях. Он слегка сморщился и почесал кончик длинного узкого носа:

– Вы наверняка подразумеваете, найду ли я для вас ночлег и еду, поэтому я спрошу, во сколько вы оцените… мою дружбу?

– Денег у нас нет, – ответил Петер.

Менестрель поднялся, улыбнулся и поклонился. Он перекинул лютню за спину и приподнял колпак.

В таком случае, signore, позвольте откланяться.

Петер взглянул на неряшливое селению и почувствовал себя неуютно. Солнце зашло, и все небо покрылось звездами. «В таком месте темнота – не товарищ», подумал он.

– Денег у нас нет, Бенедетто, но для тебя у меня есть особый дар.

Менестрель остановился и развернулся с вопросом на лице.

– Si?

– Я научу тебя одной балладе.

Музыкант поднял брови. Баллады – вот все его состояние, и возможность приобретения еще одной была соблазнительной.

– Я научу тебя «Песне о Роланде». Хорошая застольная баллада.

– Предложение заманчиво, – задумчиво ответил Бенедетто, – но вас более дюжины.

– Но ведь они маленькие, как и ты, – заметил Петер, – и довольствуются малым.

– Эта «Песня о Роланде», – продолжал Бенедетто, – хорошая баллада или германская баллада? – Он заметил угрожающий оскал Вила и быстро поправился: – Прошу прощения, я не хотел вас оскорбить, безусловно, нет. Но я слышал некоторые ваши баллады, все про войну, да кровавые поля Мэйфильда, да о ваших диких саксонских рыцарях и все такое прочее. И только не говори, что это одно из сказаний вашего Вольфрама фон Эшенбаха! Я предпочитаю петь о любви, вине и бабочках.

Вил со стоном закатил глаза, а Петер пожал плечами.

– Хм, а вы, дети, знаете балладу о подобных вещах?

Крестоносцы молчаливо стояли и пытались припомнить или хотя бы представить себе такую песню. Вил силился вспомнить песню, которую напевала фрау-бабочка из Вейера. Наконец молчание нарушила Мария.

– Мы можем научить его песне об Иисусе.

Бенедетто покачал головой.

– Нет, эта не подойдет, малышка. Мне не нужны детские песенки. Мне и так туго приходится в этом месте, а коли я запою нечто эдакое, жители деревни меня и вовсе утопят!

– Ach! – проскрежетал зубами Петер. – Это не детская песенка, а тебе, ежели не прижился здесь, почему бы не отправиться с нами? Мы с радостью возьмем тебя на плот в обмен на ночлег и немного хлеба. Наш путь лежит к Генуе: через горы, а потом по морю.

Бенедетто нерешительно покачивался на пятках, и бросал взгляд то на деревню, то на реку. Наконец он долгим взглядом оглядел кольцо лиц, обнадежено глядевших на него серебристыми от лунного света глазами, и его сердце смягчилось. Потрепав оловянную пряжку на поясе и порядочно искомкав колпак, он ответил:

– Действительно, почему бы и нет? Вот уже десять лет я здесь, быть может, пора вернуться домой. – Он ненадолго задумался. Si Buono. По рукам. Следуйте за мной, и я дам вам кров и ужин.

Крошечный человечек ловко проскочил сквозь брешь в частоколе и повел детей к пустому загону для свиней, где они нашли вдоволь чистой соломы – для постелей и для костра. Вскоре крестоносцы сидели вокруг огня, надеясь, что им дадут чего-нибудь поесть и попить. Отблески огня придавали особый блеск черным глазам Бенедетто, а когда он улыбнулся, дети захихикали.

– Он похож на маленького лесного гнома, – прошептала Билу Мария.

Анна тоже не сдержалась и прыснула со смеха.

Затем Бенедетто пропал, но тут же вернулся с несколькими хлебными сухарями и куском вареной баранины.

– Держите! – гордо сказал он. – Держите, дети. Это вам на ужин.

Детские глаза загорелись, особенно при виде мяса. Менестрель снова улыбнулся и вынул флягу с вином и кувшин с козьим молоком.

– О, прекрасно, милостивый сир. Просто великолепно! – воскликнул Петер.

Не прошло и получаса, как крестоносцы и их новый друг крепко спали.


Глава 18

Замок Кастелловерди


На следующее утро Вил поднял отряд и приказал всем собраться у плота для утренних распоряжений.

Проверьте, хорошо ли держат веревки. Конрад, проверь узлы. Карл, посмотри, в исправности ли кормило.

Петер стоял рядом с Бенедетто и смотрел, как мимо течет ледяная вода.

Великолепное зрелище, не так ли, мой маленький друг. Смотри, как искрится голубая вода и как уверенно скользи г меж пышной зелени по обеим сторонам. О, а величественные горы, которые вплотную подбираются к тому берегу! Право же, милый друг, прозрачным утром, вроде этого, сердцу хочется летать.

Бенедетто покрутил пальцами кончик бороды.

– Для тевтонца ты слишком хорошо чувствуешь красоту.

– Пожалуй так. Значит, ты отправляешься с нами?

Бенедетто молчаливо стоял и дрожащими руками теребил шейку старой лютни.

– Пока ты спал, я много размышлял, – со вздохом ответил он. – Уже более десятилетия я сижу на этом причале и играю для каждого, кто проходит мимо. Иногда получаю пенни, немного серебра… или насмешку, рваное одеяло или обветшалый плащ, или же одну только улыбку. Я выучился говорить на вашем языке, и на языке французов, знаю немного из латыни, но, все равно, чувствую пустоту внутри.

Сердце жаждет вновь однажды летом увидеть солнечные берега прекрасного Lago di Varese и родное селение Браббии. О, Петер, если бы ты видел красивые сады и огороды моего народа! Цветы, наполняющие обоняние ароматами небес, а их пестрому многообразию впору соперничать с радугой. Плоды, большие и сочные, истекают сладким нектаром. И музыка. О, музыка. И прекрасные девы. Чего же я сижу здесь, на краю варварского севера и пою глупые песни, до которых никому нет дела?

Так почему, – перебил его Петер, – почему ты не ушел?

Бенедетто поднял несколько камешков и медленно швырнул их в реку.

Моя семья потеряла расположение нашего господина, и нас выгнали из нашего дома. Мы не обрели убежища ни у Гиларатов, ни у Боргомнеров. Они воевали за обладание свободными землями и городами, и всюду, куда бы мы ни бежали, всюду шло кровопролитие.

– А сколь давно было это?

– О, десятка два лет тому назад, надо полагать, – ответил Бенедетто, – Я уже потерял счет.

– Мир меняется.

– Как раз об этом я и размышлял прошлой ночью, падре. Есть кое-что, чего я боюсь куда сильнее, чем снова повстречать жестокость. Его черные глаза заблестели слезами. Что если воспоминания… обманывают меня? А вдруг цветы не так нежны, а вино не горячит, как прежде?

Тогда, добрый менестрель, – снова перебил его Петер, – почему просто не умереть? Смерть спасет тебя от боли разочарования, быть может.

Вил нетерпеливо мерил шагами берег, пока, не вытерпев, приказал воинам подниматься на плот.

– Петер, мы ждем. Менестрель, нам пора уходить. Благодарим за оказанную доброту.

Петер отвел Вила в сторону.

– Юноша, человек может поехать с нами. С твоей стороны благоразумно пригласить его.

Вил подозрительно посмотрел па Бенедетто.

На что он нам?

– Он говорит на языке юга лучше меня и знает обычаи той стороны. У него верный глаз: он поможет нам на опасных перевалах, да и с ним нам легче будет раздобыть пропитание в селениях. И, мне кажется, мы ему тоже нужны.

Вил повернулся к Бенедетто и высокомерно подбоченился. Ему неохота было брать менестреля, но он послушал совета Петера.

– Сир, можете ехать с нами, ежели хотите. Учтите, что вам придется слушаться моих распоряжений.

Бенедетто бросил тоскующий взгляд на пристань, снял шляпу и слегка поклонился.

– Сын мой, волею судьбы я всю жизнь кому-то подчинялся, и считаю за честь последовать под вашим командованием.

То ли скорбный взор, то ли равнодушие в голосе менестреля, то ли что иное затронуло Вила, но он вдруг пожалел этого человека и дружелюбно протянул ему руку.

– Тогда – добро пожаловать.

Крестоносцы радостно визжали и хлопали в ладоши, рассаживаясь по местам: общество музыканта детям пришлось по нраву. Несколько напряженных усилий рук – и лодку подхватило речным течением.

Пока плот стремительно уходил вниз по Роне мимо деревень Беттен и Морель, все смеялись и поддразнивали друг друга. Яркое солнце ласково пригревало макушки.

– Расскажи, менестрель, – попросил Гюнтер. – Расскажи нам о своем доме.

– О, мальчик мой! Вряд ли слова способны передать подобную красоту. Вы, северный народ, и не видывали такого.

Крестоносцы обступили Бенедетто, а он закрыл глаза и вздернул лицо к небу.

Мальчиком я жил в маленьком доме из камня и глины, с плоской крышей, который стоял на берегу могучего Lago di Varese, самого прекрасного озера на земле, темно-синего пристанища аистов и лебедей. Жаркими летними днями мы плескались и резвились в его чудных водах. Ах, что за прелесть!

Отец мой был простым рыбаком. Я все еще вижу в памяти, как он чинит сеть, проводя по ней толстыми пальцами с легкостью самого виртуозного игрока на лютне, словно исполняя мелодию для самих ангелов. А мать… ах, мама! Каждый вечер она готовила самые вкусные блюда, при этом напевая нежные песни, как птица по весне. Si, si, свежая рыба и маслины, мягкие пшеничные хлеба и фрукты. Отец, как обычно, наливал красного вина из глиняных бутылей, которые изготавливал гончар Фернандо, мой дядя. По вечерам мы с братьями и сестрами, кузинами и кузенами, с тетями и старым дедушкой, и с дядей танцевали и пели, пока не валились на землю от усталости. А потом мы лежали под звездами. А звезды-то, звезды! Так уж их много, этих блестящих алмазов, которые повсюду вспыхивают и мерцают.

Глаза Бенедетто загорелись.

– А женщины, юноши мои, женщины все прекрасны. Светлые и темные, и ходят плавно, как ангелы. Улыбки их ярки, как свет зари, а гру…

Петер громко кашлянул и сурово взглянул на новичка. Да и уместно ли вести подобные разговоры в окружении охочих до взрослых бесед отроков!

– О, si, si, конечно. Итак, bambini, я жил посреди красоты и достатка.

Анна показала пальцем на лютню.

– Сыграешь для нас?

– А тебе хотелось бы, милая?

– Ja! – взвизгнули в один голос Гертруда с Фридой. – Пожалуйста.

Все дети стали наперебой упрашивать менестреля, и даже Петер ободрительно поднял брови.

– Виопа medicina, amico, buona medicina.

Бенедетто ухмыльнулся.

– Из-за шума реки придется петь очень громко, дабы вы меня слышали, но я спою.

– Спой про женщин, крикнул Ион с края плота.

Его просьба вызвала укоряющий взгляд Петера, но менестрель не заметил предостережения священника.

Конечно, мальчик мой, – ответил он, легко перебирая тугие струны лютни. Он закрыл глаза. – Я спою вам о женщинах Браббии.

Бенедетто коснулся струн, прежде чем начать, и стало ясно, что он благословлен совершенным голосом для своего призвания:
		Мне повстречалась


		Прекрасная дева


		То ангел небесный


		Спустился ко мне.


		Как шелк – ее власы,


		Как злато – косицы,


		Улыбкой своей


		Озарила меня.


		Губы как розы,


		А пышные груди…


– На этом песня заканчивается, – вмешался Петер. – Спой другую песню, более подходящую для твоих слушателей. – Негодуя, он насупился.

Конечно-конечно, – спохватился Бенедетто. – Я часто ошибаюсь в выборе, как не жаль. Прошу прощенья, падре, – он подмигнул Иону, который благоразумно скрыл смешок. – Итак, дети, спеть вам более искусную балладу, которую я написал прекрасной деве, прошедшей однажды мимо моего причала?

– Ja! – зааплодировал Хайнц. – Спой, пожалуйста!

Музыкант просветлел: простой просьбы было достаточно, дабы его сердце возрадовалось и вдохновилось. Пел он со всей душой:
		Аронская роза.


		Цвети лишь для меня


		Я буду ждать у сада,


		Колени преклоня.


		Где травы чудно пахнут,


		Где дивный кипарис,


		Я не возьму лаванду,


		Ни сладостный ирис.


		Аронская лишь роза


		Влечет к себе, маня.


		Ты на цветочном ложе


		Танцуй лишь для меня.


		Других не надо вовсе


		Среди красавиц дня.


		Но ты, Ароны роза,


		Цвети лишь для меня.


Дети все хлопали и хлопали нескончаемым песням Бенедетто: сначала – песням о любви, затем – о вине и бабочках, празднествах и танцах, о свете солнечном и лунном. Его пальцы теребили и перебирали струны верной лютни, пока на южном берегу, на излучине, не появились знакомые стены Брига, и музыкант нехотя замолк.

– Вот он, Вил, вот Бриг, наша цель.

Вил внимательно осматривал деревянные дома селения, подступающего к кромке воды, но не увидел ничего необычного. Потемневшая деревянная обшивка, да крытые соломой крыши – дома, как и повсюду. Дым вился над частоколом: за стенами домов деревенский люд готовил ужин. Мычанье коров и блеянье коз, доносившиеся до чуткого уха, смешивались с журчаньем быстрой воды.

Вил с Петером верными руками выправили плот к огромному булыжнику, который лежал посреди ямины, бившей исподними родниками. Это было подходящее место для причала, и, сделав последнее усилие над кормилом и хорошенько подтянувшись на Ионовом шесте, крестоносцы плотно пристали к берегу. Карл с Конрадом спрыгнули на берег с веревкой в руках и накрепко привязали плот к вековому дубу. Когда все приготовления были завершены, Вил приказал отряду высадиться на берег.

К этому времени вокруг собралась порядочная толпа деревенских зевак. Нечасто путники появлялись от верхнего течения реки: небольшая глубина редко позволяла ей быть судоходной, да и мало кто отваживался испытывать неизведанный и опасный поток. Пора, однако, ознаменовалась сильным таянием снегов, и путешествие по полноводной реке казалась заманчивым, поэтому к скалистому берегу Брига в том году пристало не одно судно. Удостоверившись, что новоприбывшие – не из числа разбойников или беглецов, сельчане разошлись по делам.

Крестоносцы со смешанными чувствами растянулись на плоском камне. Им хорошо лежалось на твердой земле, однако путешествие по реке оказалось приятным: куда приятнее, когда тебя влечет сильными потоками вод, чем карабкаться по безжалостным кряжистым утесам. Помня о насущной задаче, Петер и Бенедетто отправились в деревню, где они ловко сторговали плот каким-то искателям приключений – коробейникам, направляющимся в Монтро. И еще до наступления темноты они вернулись с бурдюком красного вина и шестью мерами овса и проса.

Вил пришел в негодование.

– Надобно было обменять вино на хлеб! – гаркнул он. Даже в тусклом сумеречном свете было видно, как злобно горят его глаза.

– У нашего менестреля во рту пересохло от жажды, и я подумал, что неплохо бы отблагодарить его за доброту, спокойно ответил Петер.

Вил что-то проворчал, но согласился. Он вылил гнев на других детей, раздраженно погнав их на поляну за стенами селения.

– Ион… Конрад… Карл… Гюнтер… Ричард, соберите хвороста и веток. Тут повсюду валяются отличные дрова. Остальные… Фрида… бери котелок и иди за водой. Анна, Отто, возьмите помощников и наломайте сосны для постелей. Все за работу. Пошли, пошли.

Крестоносцам не впервой было выслушивать гневные распоряжения, а работа успела стать привычной и быстро спорилась в руках. Вскоре они хорошо отужинали в свете жаркого костра. Повеселившись перед сном и выслушав спокойную песню Бенедетто, дети крепко уснули, сытые и довольные.

* * *


На следующее утро крестоносцы проснулись и приуныли: все было затянуто густым туманом, однако небо над ними многообещающе сияло. Хватило нескольких пинков по тлеющему костру, дабы он воспламенился с новой силой. Наспех хлебнув разогретой каши, оставшейся со вчерашнего ужина, крестоносцы без сожалений покинули стены Брига и берег шумливой реки и стали взбираться по торной дороге, которая лежала поперек Симплон-перевала.

Дети послушно карабкались по длинной, извилистой тропе. После хорошего отдыха на плоту, набравшись сил за время плаванья, идти им было куда легче. Кому и было тяжело, так это Бенедетто: менестрель не привык давать работу ногам. Он судорожно, со свистом вдыхал и выдыхал, с трудом взбираясь по каменистому пути, и при каждой возможности садился передохнуть и перевести дыхание.

День за днем они шли по узким высоким ущельям, поднимаясь все выше, оставляя позади лиственные деревья и крепкие сосны, пока, наконец, не достигли вершины перевала. Там они начали медленный спуск к равнинам Ломбардии. Путь легчал, хотя и не становился легким. Временами дети заходили в селения, чтобы найти помощи у ее жителей, кареглазых обитателей Гондо и Преглии. Сей народ разительно отличался от крестоносцев в лице и обычаях. Многие были значительно темнее и ниже детей тевтонского рода, но все, кроме странных жителей Гондо, отличались радушием и добротой. Даже ветер доносил иные запахи. Его дуновенья были теплыми и сладостными, столь же приятными, как и народ, обитающий в здешних местах. Пронизывающие северные ветры остались позади, и это также сказывалось на приподнятом настроении крестоносцев.

Нагие скалы и каменные вершины вытеснялись мягкими лиственными холмами с дубом, лавром и буком. Дети воспрянули духом.

– Верно, верно, kinder, – еще больше ободрял их Петер, – больше нам не придется проходить сквозь облака, хотя перед Генуей нас ожидает еще один перевал. Теперь нам идти и идти по долинам. Сейчас мы идем по долине Di Vedro, в конце которой нас ожидает озеро.

Следуя тропе, которая слегка поднималась над долиной около середины скалы, отряд прошел мимо Домодоссолы. Дети купались в теплых лучах итальянского солнца. Они танцевали и пели всю дорогу к скалистому берегу реки Точе, до которого оставалось всего-то около полдня ходу. Вдруг из-за поворота показался приземистый замок, зловеще глядевший прямо на них.

Крестоносцы приостановились, дабы лучше рассмотреть castello. Рыжеватые стены замка сложены были из толстых и громоздких камней. Своим основанием он опирался на листель, узкий горный уступ, и одной стороной уверенно прижимался к груди утеса. Многочисленные бойницы, казалось, в упор смотрели на детей, словно это не бойницы вовсе, а недремлющие глаза гигантского стража. Пожалуй, замок вел достойный караул над господскими землями. Отряду не оставалось другого пути, как пройти под его крепостным валом, ибо тропа вилась аккурат под ним. Паломники заволновались. Лучше повстречаться с простым деревенским людом, – подумали многие, – чем с лордом и его вооруженными стражниками. А другие, как Фрида, привыкли к замкам и не понаслышке знали о том, что за их стенами простолюдину можно найти надежное убежище.

– Вил, нечего страшиться! – убеждала она. – Где мы найдем лучший запас провизии, чем в хранилище вроде этого!

Вил разозлился тону девицы. Да как она смеет его предусмотрительность называть страхом!

– Страшиться? Ха! – с вызовом ответил мальчик. – Думаешь, я испугался? Нет уж, девчонка, я не боюсь этого места. Мне судьбой уготовано стать рыцарем и править землями, так что не смей обзывать меня трусом.

– Я… я только подумала, что ты…

– Хм. Ты девчонка. Думать – не твоего ума дело.

Фрида вспыхнула. Девчонка иль нет, она не станет молчать в угоду кому бы то ни было, тем более, в угоду задиристому мальчишке – пусть и красивому!

– Послушай-ка, юный господин, – насмешливо сказала она. – Что я решу, то и будет моего ума дело, а уж ум-то мой меня не подводит! Может я и мало говорю, да у меня мозгов побольше будет, чем в твоей дырявой болванистой голове!

Вил стиснул кулаки. Слыханное ли дело, чтобы какая-то девчонка унижала его во всеуслышание его же отряда! Вряд ли какой мужчина из его селения не отколотил бы надменную девицу, не сходя с этого же места, – подумал Вил, – но ему всегда становилось жалко несчастных. Нет, он не станет бить и слабую тварь, тем более, юную Madchen. Ему вспомнился отец, который ни разу не поднял руки на мать, и раз даже понес за это наказание от деревенского старосты. Он часто наказывал сыну не причинять боли женщине. Нет, и Фрида не почувствует тяжесть его кулака сегодня или когда-либо, но ее не мешало бы присмирить малость! Мальчик не мог подобрать подходящих слов.

– Так вот. Знаешь, может статься, однажды ты и будешь рыцарем, а я всегда останусь лишь женой и хозяйкой, но это не значит, что я хуже тебя!

Щеки у нее раскраснелись, но она быстро спохватилась и попридержала остальные слова, готовые сорваться с губ.

Своевременно вмешался Бенедетто:

– О, bambini, взгляните, взгляните туда, – он показал на четырехглавую крепость и крутую покатистую крышу главной башни, возвышавшуюся посреди замка. – Я помню это место с детства, – сказал он.

Вил шаркнул ногой и отвернулся от Фриды.

– Ja? – безразлично отозвался он. – Продолжай, менестрель.

– Дабы выучиться пению я приехал сюда с нашим деревенским padre, когда тот поехал в замок передать какое-то послание епископа. Мне, маленькому деревенскому мальчику, оказали великую честь. И к тому же меня научили обычаю лордов и принцев, и обычаям этой семьи. Мне сказали, замок был построен семьей Верди незадолго до начала вражды с родом Висконти, а враждовать они начали два или три поколения тому назад.

Верди много лет были владельцами этих земель, хотя в наши дни именно Висконти заведуют поместьями от Милана до озера Маджоре. Как бы там ни было, дед нынешнего синьора Верди присягнул на верность императору Барбаросса. Висконти же объединились с ломбардскими городами, и когда союзники поразили Барбароссу у Легнано, Верди остались без сильных сторонников и лишились многих угодий. Даже сейчас до меня доходят слухи, что они присягнули Отто и каким-то лордам Пьемонта. Ах, – вздохнул Бенедетто, забывшись в размышлениях. – Ну, ладно. Видите, как тропа вьется прямиком к castello? Никому из путников не удастся миновать зоркой охраны. Ее нарочно выстроили так высоко, чтобы с нее можно было обозревать всю окрестность.

А листель? Узкое пространство вокруг? Врагу здесь негде развернуться. А вон там, у синьора Гостанзо ров… вода вокруг внешней стены… видите? Он весьма гордится им. Горные замки редко могут похвастаться защитным рвом.

Вил показал на высокий угловой частокол из заостренных бревен, который окружал листель на уровень ниже от него.

– Замок кажется довольно укрепленным. Врагам надобно пройти через колья, через весь листель, а потом – ров, а все это время они находятся на виду у лучников, которые могут обстреливать нападающих из бойниц.

– Si, и еще барбикан, навесная башня, – сказал Бенедетто и замолчал, рассматривая стены замка. – Боюсь, здесь что-то не в порядке… Вал обложен дополнительными укреплениями… верный признак опасности. – Менестрель покачал головой и понизил голос. – Смотри, прорези в стенах полны лучников. Многие погибли по эту сторону стены. И многие крестьяне укрылись за его стенами, нашли здесь пропитание во время голода. Быть может, они проявят милость и к нам.

Вил приказал товарищам ускорить шаг и поспешно вывел их к подъемному мосту, охраняемому подозрительной стражей, которая сейчас беспокойно суетились у открытых врат. Юноша осторожничал, и все не мог сообразить, какое приветствие будет самым удачным, как его мысли прервал вскрик брата.

– Ach! Ну и вонь!

– Чего? – не понял Вил.

– Воняет… Неужто ты не чувствуешь?

Отряд стал дружно стонать и с отвращением высовывать языки. Все остановились, чтобы взглянуть на стоячую воду внизу. Бенедетто пожал плечами.

– Нужно же куда-то девать нечистоты.

Конрад присел на корточки и уставился в скверную воду.

– Глянь, Ион, – сказал он. – Глянь, капуста плывет.

– А там, – показала Анна, – кусок луковицы. А вон там еще кусок чего-то.

Вдруг Отто залился смехом.

– Глядите! – закричал он. – Там, у коряги.

Сначала все друзья следили за его указательным пальцем. Потом, хоть все они были из простого народа, девочки с омерзением отвернулись от неприглядного зрелища, а вот мальчики нашли его более чем забавным. Они хохотали и вовсю забавлялись при виде плывучих человеческих нечистот, которые собрались у коряги как у эдакой плотины.

– Довольно, – проворчал Петер, быстро обходя их. – Пора войти внутрь.

Мальчики вскочили с рук и колен и сломя голову побежали за Петером, который нетерпеливо ждал их у главного входа.

– Gentile signore, – обратился Петер к стражнику, – мы пришли с миром и просим впустить нас ради милости вашего господина.

Человек молчаливо смотрел на него из-под низкого забрала. Петер заметил, что воин был еще совсем молод, и выглядел уставшим. Вокруг его глубоко посаженных карих глаз образовались темные круги. Он слегка покачивался, едва выдерживая вес стальной кольчуги, ниспадавшей ему до колен. Даже от колена до щиколотки он был закован в тяжелые кольчужные чулки. От Петера не ускользнуло и то, что он был во всеоружии, и он заинтересованно заглянул внутрь тихого двора.

Привратник, однако ж, был хорошо научен для своего юного возраста, и ответил в обычае стражников:

– Padre, – проворчал он, – забирайте свой тщедушный выводок, и vattene… уходите. Нам сейчас не до странников и милостынь.

Петер посмотрел поверх стражника и обозрел внутренний двор. Он заметил, как приготовленные к бою отряды собирались в строй.

– У вас какие-то неурядицы?

Юный солдат угрожающе подступил к Петеру. Он дал знак остальным воинам.

– Просто разворачивайтесь и уходите, старый человек. Вам здесь не рады.

Карл, который оказался в самом хвосте колонны, нетерпеливо вытягивал шею.

– Что там такое? – прохныкал он.

Едва он успел произнести вопрос, как воздух сотрясся от трубного звука с верхней башни. От этого пронзительного гласа весь двор пришел в беспорядочное, суматошное движение. Воин, стоящий высоко на парапете, выкрикнул:

– Смотрите! Смотрите, вот он!

Петер с детьми удивленно проследили, куда он показывал рукой, и долго всматривались, пока не увидели одинокого всадника, мчащегося к замку по длинному пологому откосу. Петер напрягал глаза во всю мочь, но так и не смог разобрать, что это был за всадник. Вдруг мимо детей вихрем проскакал конный отряд, едва не сбив нескольких крестоносцев в воду, и поспешил к приближающемуся всаднику. Петер не понял, собирались ли они нанести тому всаднику поражение или сопроводить его в замок: отряд проскочил мимо них слишком быстро, и, хотя глаза их не выдавали жажды крови, они были вооружены до зубов.

Ударили в башенный колокол, и военные внутри замка поспешно занимали позиции на верхней стене. Далеко внизу один из посланных всадников осадил лошадь, развернулся в седле и приложил ладони ко рту:

– Красный флаг! – прокричал он. – У него красный флаг!

Голос у воина был сильным, но нельзя было не услышать ужаса в его крике, от которого юный стражник побледнел у Петера на глазах.

Как только эти слова достигли главной башни, во все стороны стали отдаваться новые приказы, а сутолока крестьян вперемешку с воинами с новой силой взялись за дело. У привратника от волнения дрогнул голос, когда он острием копья приказал Петеру с детьми войти внутрь:

– Sbrigatevi, – гаркнул он. – Быстрей! Avanti. Avanti!

Вил не двинулся.

– Ч-что здесь происходит?

Проклятые тевтонцы, разве вы ничего не смыслите в войне? Нас сейчас атакуют. Живо внутрь. Сейчас же!

Главный привратник приказал своим людям проводить крестоносцев во двор, где их покинули посреди царившего хаоса. Какое-то время крестоносцы непонимающими глазами глядели на человеческий улей, гудящий вокруг них. Все стены были сплошь опутаны паутиной веревочных лестниц и канатов, подъемников и смотровых корзин, а на каждой ступеньке стоял наготове лучник. Ставни мастерских и навесы рабочих, теснившиеся вдоль внутренней стены, наглухо заперли ставнями и теперь колонны слуг-водоносов обильно поливали постройки водой, готовясь к худшему. Строи легковооруженной кавалерии уже собирались у ворот, а полуодетые рыцари лорда Гостанзо осыпали проклятьями слуг и оруженосцев за нерасторопность.

Белокурый солдат заметил светловолосую кучку смущенных детей и подбежал к ним.

– Падре, – позвал он Петера. – Германцы, ja? – спросил он.

Петер кивнул.

Воин подскочил к Вилу и вперил в него огненный взор.

Сердце Вила заколотилось.

– Поставьте меня на стену, сир. Я буду сражаться за этот замок!

На солдата ничуть не подействовало рвение юнца. Он видал таких, как он, – горящих битвой, но чей огонь потухал при первом же виде крови.

– Придержи язык, щенок, не то я рассеку его надвое. Пойдешь туда, куда я велю.

Он повернулся к Карлу, Отто, Конраду и Иону, но ничего не сказал. Он быстро обошел взглядом девочек и остальных детей.

– Слушайте внимательно, – сказал он. – Скоро на нас нападут, возможно, к заутрене, а может и сегодня на закате. Старшие мальчики, ты и ты, – показал он пальцем, – со мной.

Вил кивнул.

– Ты, рыжий, и ты, как твое имя?

– Конрад, сир.

– А тот, что рядом?

– Ион.

– Отто.

– А я Гюнтер.

– Ричард, сир, и мой брат Август, сир…

– А я Хайнц.

– Хайнц, ты еще коротыш и не годишься… Конрад, ты и ты… да, и ты тоже, – тыкал воин пальцем, – идете за этим солдатом. Остальные, Гюнтер, Отто, и Ричард, и вы там… следуете за тем солдатом. Малыши, станьте рядом с девочками и идите вот за этим воином.

Солдат обратился к подчиненным и отдал приказы.

– Этих забери в лазарет и возвращайся.

Петер многозначительно кашлянул.

– Ах да, старик. Найди часовню и держись подальше от беды. Судя по одежде, ты выдаешь себя за падре. Что ж, можешь молиться за наши души.

Хайнца, Фриду, Марию, Анну, Гертруду и других немедля повели по оживленному двору и, дальше, по каменным лестницам в помещение для слуг. Там они в безопасности ожидали, когда поступят первые раненые. Карла, Вила, Иона и Конрада тем временем отвели к основанию стены, к вратам, которыми они недавно вошли, и приказали стоять около спутанного клубка из веревок, канатов, и корзин. Какой-то солдат мельком взглянул на них и принялся орать.

Вил оборонительно поднял руку.

– Мы… мы не говорим на вашем языке. Мы не понимаем вас.

Воин разочарованно выругался.

– Я говорю на твоем языке, сержант, – вмешался Петер, который следовал за мальчиками по пятам. – Каковы будут твои приказания?

– Vecchio, – обратился воин к Петеру, – скажи юнцам оставаться здесь… у основания стены, и наполнять корзины стрелами и дротиками из бочек, и подбирать те, что упадут во двор. Затем они должны поднять корзины к лучникам. Когда корзины опустеют, лучники сбросят их вниз, и, Господь свидетель, им лучше не мешкая наполнить корзины снова!

Петер кивнул и перевел приказ мальчикам. Карл внимательно слушал, но не мог оторвать глаз от оживленного двора: он поражался строгому порядку, которому подчинялось каждое действие, а ведь чуть раньше он видел вокруг лишь беспорядок и суматоху. Крестьянки окунали в глубокий колодец ведро за ведром и с отработанной точностью передавали их мужчинам, которые снабжали водой бригады неустанных поливальщиков.

Затем его внимание отвлек ровный поток пехотинцев, которые своим чередом подбегали к оружейному складу и снова покидали его: подходили безоружными, а отходили в полном вооружении, облаченные в тяжеловесные кожаные туники или кольчуги. От страха у Карла свело живот.

Вил пихнул брата.

– Смотри, – показал он на непроходимые укрепления из дерева и камня, которые защищали верх башни у входа. – И глянь на эти огромные чаны. Говорят, их наполняют кипящим маслом и водой, которую выливают на головы посягателям на врата замка.

– Хотелось бы мне убраться отсюда, – вздохнул Карл, вытирая пот со лба.

Вил оскалился и выхватил драгоценный клинок.

– Убраться отсюда? Болван. Сейчас свершается моя судьба. Ты еще мальчишка, но когда все начнется, уж я-то покажу, на что способен! Наверняка меня возьмут пажом к одному из рыцарей. Да ты не бойся, я буду здесь и присмотрю за тобой!

Удары башенных колоколов эхом отзывались по землям лорда, и толпы запоздалых крестьян спешили под защиту крепостных стен, что есть силы погоняя перед собой волов и лошадей. Им ничего не оставалось, как бежать в укрытие, ибо, промедли они на полях еще хоть недолго, они испытают на себе меч кровожадного врага. Ежели кто-то не успел достигнуть врат до закрытия, его оставляли за стенами – на верную смерть.

Внутри замка установилось тревожное затишье. Все воины заняли свои позиции на стене. Своим видом они выражали решимость и непоколебимость, но их лица были беспокойно вытянуты. Тишину прерывали только крики младенцев, лай собак и последние приказания суровых командиров.

Петер проковылял к солдату постарше, который занял место привратника. Он прикрыл глаза, дабы вспомнить те немногие итальянские слова, которые когда-то знал, и заговорил:

– Gentiluomo, что это за война?

Стражник посмотрел на него из-под загнутого козырька шлема и слегка повел плечами.

– Сколько я себя помню, семья моего господина воюет с родом Висконти, но вражда эта началась еще до моего рождения.

– Как звать твоего господина? – спросил Петер.

Стражник удивился.

– Ты стоишь на его земле, в его замке, и не знаешь его имени? Он – синьор Гостанзо из рода Верди, сын Августино.

– А как твое имя, отважный воин?

– Себастьяни, родом из Преглии. И вовсе я не отважный. А кто ты такой, несчастный пилигрим?

– Меня зовут Петер, и вовсе я не несчастный. Мы вместе с товарищами-крестоносцами направляемся в Геную.

– Si, – знающе кивнул страж. – Мы видели, как толпы ваших появлялись из-за гор. Господин жалеет их, и многих отпустил с миром и провизией.

Себастьяни озорно посмотрел на Карла и Вила. От искорки в глазах его лицо подобрело.

– Коль судьбе будет угодно, и вы переживете эту ночь и достигнете цели, – улыбнулся он, подкрутил кончики каштановых усов и поправил широкий пояс на кольчуге. Заметив впечатление, которое произвели его меч, кольчуга и обложенный твердым деревом щит на восхищенного Вила, воин добавил:

– Может однажды, парень, ты вооружишься подобно мне.

Мальчики нетерпеливо ждали, пока Петер обдумывал перевод его слов. Вил просиял.

– Верно, сир, я буду рыцарем на службе нашего императора!

Себастьяни откинул голову и захохотал.

– Si. Ну и мечтатель! – проревел он! – Вот так мечтатель!

Петер напомнил о вопросе, более интересовавшем его.

– Итак, Себастьяни, почему вы враждуете?

– Мы уже десятилетиями ведем эту вражду, но теперешняя война началась около полумесяца тому назад. Висконти без повода напали на одну из наших деревень. Мой господин послал пешую рать и целый отряд конных, дабы отомстить. Увы, жажда мести обернулась нашим поражением! Быть может, нас нарочно заманили в ловушку, – скорбно покачал головой Себастьяни. – Уже много лет эта война приносит нам только убытки.

Петер посмотрел из ворот на долину перед замком.

– Но не вижу никаких признаков нападения.

– Скоро увидишь, мой друг. В прошлые разы первыми показывались наши изнуренные пешие отряды, которые спешили, спотыкаясь, под укрытие крепости. Сзади за ними следовали рыцари, прикрывая беззащитных воинов с тыла. За ними с визгом мчалось все огромное войско Висконти, а то, бывало, и отряды дьявольских наемников, убивая на пути всех отставших.

Петер перевел его рассказ мальчикам.

– Затем они нападают на замок? – спросил Карл.

– Никогда нельзя сказать наверняка, – с задержкой ответил Себастьяни.

– Но с чего началась вражда между этими древними родами? – настаивал Петер.

Солдат раздраженно пнул ком глины.

– Да я и сам не могу разобраться. Немногие посвящены в эту тайну. Говорят, когда-то очень давно убили одного из Висконти, и в его смерти обвинили кого-то из рода Верди. Верди заявили о своей непричастности и вот уже два поколения отстаивают свою невиновность в той смерти. Но мне кажется…

Вдруг с главной башни трижды протрубили. Замерли все языки, и все глаза взметнулись к смотровым окошкам на стене. Себастьяни оказался прав: по пологому скату вразброс приближалась пехота, выбившаяся из сил, а за ними – разбитые всадники-рыцари. Но самое страшное открылось их взору чуть погодя: из-за дальнего бугра поднялась волна вражеской конницы и инфантерии, которые направлялись к крепости.

Изможденные пехотинцы лорда Гостанзо миновали колья барбакана и томительно-медленно устремились по мосту. Перейдя канаву, они вошли вратами и при последнем издыхании повалились прямо на пыльную землю, кашляя и постанывая от боли в раненых телах, судорожно глотая воздух. Сразу за ними прогрохотали копыта окровавленной конницы, которая беспорядочно ступала по дороге, сбивая с ног замешкавшихся крестьян. Люди вопили от страха, избегая тяжелых лошадиных копыт и тел рыцарей, без сил валившихся наземь со своих скакунов.

Петер с мальчиками отчаянно вжались в гладкую каменную стену, дабы не быть затоптанными. Они наблюдали за происходящим со стороны, пораженно-широко раскрыв глаза. Когда последний из армии Верди оказался внутри замка, главный привратник дал знак закрыть ворота. Себастьяни тут же передал приказ исполняющим, которые всем весом навалились на подъемные колеса по обеим сторонам ворот, пока сам он забирал подпору из-под решетки, чтобы опустить ее. Пока поднимали мост, Себастьяни высвободил кованую решетку: железо прогремело по спусковому жёлобу, и решетка кольями впилась в землю. Затем солдаты затворили массивные дубовые двери внутреннего двора и перекрыли вход тремя объемистыми балками. Крепость была готова к осаде.


Глава 19

Позор


Смотрите… там!

Над общим шумом слышались радостные возгласы, которые становились все громче. Редкие приветственные крики то тут, то там по двору крепости окончательно слились в одно громогласное «ура».

Из господских покоев на восточной стене вышел хозяин замка, синьор Гостанзо, сын Августино, хозяин Домодоссолы и всех окрестных земель. Он появился в полном боевом облачении и, досадливо махнув в ответ на приветствие вассалов, ринулся на середину двора, где его ожидал предводитель рыцарей.

Хотя Петер и мальчики не могли слышать их разговора, они поняли, что синьор недоволен: он ткнул пораженного командира в грудь и сшиб его наземь. Поражение стоило господину больших людских потерь, и нанесло еще более невосполнимый ущерб его гордости.

Однако, несмотря на столь показательный приступ ярости, синьор заворожил крестоносцев своим видом. На нем была искусно сделанная кольчатая рубаха – длинная, до самых колен, поверх которой было надето желтое безрукавное платье. Он опоясывался широким кожаным поясом, на котором держался длинный меч. Металлические пластины, которые крепились у локтя, прикрывали руки воина, а голову надежно защищал круглый широкополый шлем, из-под которого до плеч ниспадал тонкий кольчужный наголовник. С плеч струилась длинная красная с зеленой каймой накидка с черным крестом посредине. Обут он был в кожаные сапоги до колен, и когда он ходил по двору, его глаза горели огнем власти и мощи. Только человек высокого рода смог бы глядеть на других столь же непоколебимо. Сильная выдающаяся челюсть и густые черные усы придавали особую властность его словам, когда он раздавал направо и налево приказы об укреплении стен.

От пронзительного звука трубы Вил зажал ладонями уши и почувствовал, как колотится его сердце и как кровь приливает к шее. Приближалась битва. Карл, Конрад и Ион не разделяли восторга своего капитана и взбудоражено вертелись на месте, наблюдая, как стрелки готовят самострелы к битве.

Все устремили глаза и слух к горизонту: не идет ли враг? Многие надеялись, что Висконти повернут обратно: разве мало им пролитой крови в тот день? Но, увы, все надежды пали при зловещем звуке труб и барабанов, которые ознаменовали приближение враждебно настроенной армии.

Ратники беспокойно переминались с ноги на ногу. На всех лицах – застывшее выражение ужаса. Даже земля задрожала под копытами тяжелой неприятельской конницы. К замку приближалась многочисленная орда, которая походила на беснующиеся потоки воды во время мартовского таяния снегов.

Одного слушания было недостаточно, поэтому мальчики резво поднялись по деревянным ступеням и столпились около узкой щели бойницы. У Карла перехватило дыханье, когда он узрел армию захватчиков, надвигающуюся на них. Рыцари в тяжелых доспехах, выступавшие впереди войска, расступились и дали пройти наступающей пехоте. Сердца детей отчаянно забились от громкого, в такт, звука литавр, бряцанья доспехов и топота. Протяжный горн дал знак остановиться, и передовая линия армии Висконти замерла на подъеме горы, чуть поодаль от зубьев барбакана. Неприятель бесстрашно вытянулся под угрозой лучников замка.

Карл судорожно глотнул и потер онемевшие ладони. Пешие воины выстраивались, линия за линией, в безупречном порядке; щиты впереди, копья, секиры, булавы и мечи по бокам. За ними, вниз по склону, нетерпеливо били копытами храпящие жеребцы, гордые осанистыми рыцарями, которых несли на своих спинах.

В крепости же слышны были только приглушенные мольбы священников, которые мужественно обходили солдат, благословляя их. Однако их шепот еще более усиливал ужас ожидания и словно подтверждал неминуемость гибели. По щекам Карла катились капли пота, у Петера стучало в висках. Только Вил горел от возбужденного предвкушения, что вот-вот свершится его мечта – мечта глупца. Нет, он не забыл то поле кровавой битвы, которое потрясло его совсем недавно, но сейчас его воображение наполнилось картинами собственного тщеславия.

Ужасающую тишину нарушил бой барабана – одного, затем другого, третьего… Пешие воины заколотили в свои деревянные щиты. Они стучали все громче и оглушительнее, затем стали скандировать:

– Morte, morte, morte, morte!

Карл зажал уши и из последних сил сдерживал слезы, готовые вот-вот хлынуть из глаз. Всем казалось, что даже стены не выдержат грохота и падут, как древний Иерихон.

Себастьяни спешно подошел к Петеру и сухо дал ему распоряжения:

– Скажи рыжему, что битва начнется лишь на рассвете. Сейчас они только запугивают нас: не ждали, что мы подготовимся к нападению столь быстро, а ночью штурмовать крепость никто не отважится. Около пяти лет тому назад, после праздника святого Михаила, они как-то напали на нас ночью, но мы их разбили. Ночью они займутся барбаканом, дабы подобраться ближе к замку на рассвете. Кроме того, их священники не успели еще произнести на них благословение. Найдите себе чего поесть и ложитесь спать.

Когда выкрики и грохот стали стихать, Карл открыл уши. Он выглянул из бойницы и наблюдал, как неприятель развернулся и спустился в долину.

– Ты что, надеешься, они пошли восвояси, дурень малодушный? – насмехался Вил. – Разве я не прав, Карл?

Он схватил кинжал с пояса и сделал выпад в сторону удлиняющейся тени от главной башни.

Тем временем Петер не мешкал и пошел разыскивать остальных детей. Второй группе старших мальчиков поручили такое же задание, что и Вилу с остальными, но только у восточной стены. Петер немного успокоился на их счет, ибо вряд ли нападение придет с востока. Затем он беспокойно направился во внутренний двор, где крестьяне повсюду разложили костры, варили похлебку и жарили баранов и оленей. Петер вскарабкался по крутым ступеням и добрался до временного лазарета, где и нашел еще нескольких крестоносцев. Они сгрудились в углу комнаты, а присматривала за ними добродушная матрона.

– Меня зовут Петер, – представился священник. – Я забочусь об этих детях.

Дородная женщина улыбнулась.

– Меня звать Габриелла. Я уже полюбила этих bambini, как своих собственных.

Матрона обеими руками обхватила Анну и так сильно прижала ее к себе, что худенькая девочка едва не утонула в ее объемистой груди. Анна прытко выскользнула, но вежливо улыбнулась.

Петер довольно усмехнулся, он был рад новому союзнику. – Вы позаботитесь о них во время битвы?

– Как о своих родных! – воскликнула она и дотронулась до Марии. – И об этой малышке тоже, – вздохнула она. – За ней я буду особо присматривать.

Петер осмотрелся в дымной комнате.

– Этих ранило во время дневного боя?

– Si, – указала Габриелла на постели. – Большая часть раненых находится здесь. Тяжелых больных мы расположили в библиотеке священника, возле больных лихорадкой.

Петер навострил уши.

– Я не слыхал о лихорадке в здешних местах.

– О да, si, si. Все лето мы страдали от сего бедствия. На праздник жатвы в той самой комнате умерла моя милая Розальба, – всхлипывая, проговорила женщина, вытирая слезу. – Многие, многие умерли тогда. Говорили даже, что болен наш signore, но, видно, Бог миловал. Некоторые считают, что это вы, германцы, принесли к нам мор, я же вас не виню.

Габриелла, быть может, мои дети послужат в другом месте? Слова Петера донеслись до одного из стражников.

– Дети будут там, где прикажут, или всех вас вышвырнут за стену. Хм. Кабы я мог, вас бы давно сожгли за то, что вы принесли заразу на наши земли!

– Ты не прав, Фернандо. Один из падре заболел лихорадкой после дня пятидесятницы, когда этих детей и в помине здесь не было, – сурово выбранила солдата Габриелла.

Петер собрал подопечных в углу и понизил голос:

– Дети, оставайтесь около этих раненых и держитесь подальше от библиотеки. И еще, – предупредил он, – когда на заре начнется битва, не выходите из-под укрытия. Слышите, всегда оставайтесь под крышей. Не забудьте.

Фрида непонимающе смотрела на него. Петер взял ее за плечо и строго проговорил.

– Поняла, Madchen? He позволяй детям выходить под открытое небо во время битвы. Ты меня поняла?

Фрида кивнула.

– Кто-нибудь видел Бенедетто?

Дети отрицательно покачали головами.

– Кажется, я видела его у колодца, – ответила Анна, – но это было давно, и с тех пор он не показывался.

* * *


От возбуждения Вил не мог спать. Повинуясь тяге беспокойного сердца, он покинул пост и отправился бродить по замку. Он пересек двор и направился к огромному залу – пристройке к господским покоям с внешней стены башни. Прошмыгнув мимо сонных стражников, Вил вошел внутрь зала и остановился перед его длинными столами и огромным камином. Помещение освещалось только еле тлеющим, забытым огнем в очаге, да несколькими факелами, но даже такого смутного освещения было достаточно, чтобы рассмотреть богатые гобелены и окаймленные бахромой стяги, висевшие на стенах. Вил смотрел на все восхищенными глазами. Он неспешно ходил, проводя пальцем по гладким дубовым столешницам, восторгаясь оружием на каменных стенах. «Какая мощь, какое богатство», – подумал он.

В конце комнаты Вил заметил темный коридор. Поддавшись соблазну неизведанного, он слегка втянул голову и шагнул в черный проход, освещая дорогу сосновым факелом со стены. Шел он быстро. Миновав короткий пролет, он вышел в большое, хорошо освещенное помещение и столкнулся с удивленной молодой девушкой.

Девушка быстро пришла в себя от неожиданности и отругала незваного гостя.

– Ma come si puo? Пошел прочь немедля, или я прикажу тебя повесить и четвертовать!

– Прошу прощенья. Я не говорю на вашем языке.

Девушка уткнулась руками в бока и презрительно тряхнула головой. Она помолчала, затем ответила Вилу на его родном языке.

– Что ты здесь делаешь, деревенщина?

– Мне… мне кажется, я заблудился.

– Si, так и есть. А знаешь ли ты, что вторгся в личные покои signore?

Вил помотал головой.

– Так вот знай, мальчишка. Ежели я закричу, не успеешь ты и единого шага сделать, как тебя схватят десять солдат и по моему слову они рассекут тебя надвое.

Она сложила руки на груди и сердито посмотрела на смущенного крестоносца.

Вил теребил рукав и растерянно одергивал полы туники. Он вдохнул воздуха, но заговорить не мог. «Боже правый, – подумал он, – она, верно, самая красивая женщина, которую я когда-либо видел». Как ни велико было смущение юноши в тот момент, новое чувство взволновало его еще больше. Он силой заставил горло издать звук.

– Э-э-э… м… меня зовут Вильгельм… из Вейера. Я… э-э-э… я предводитель отряда крестоносцев, направляющихся в Палестину.

Собственные слова придали ему смелости, и он выпрямился и расправил плечи.

Девушка подошла и приблизила руку с факелом к незнакомцу. «Хм. Красив… несколько… Хотя… очень красивое лицо. Какие жгучие голубые глаза и золотые волосы!» – пронеслось у нее в мыслях, но она, подавив порыв чувства, снова напустила на себя высокомерный вид.

– По мне, так никакой ты не предводитель. Я вижу лишь крестьянина с кинжалом на веревке.

Вил озлобился от ее язвительных слов. Он вперил жесткий взгляд прямо ей в глаза.

– Я Вильгельм из Вейера, предводи…

– Si, – оборвала его девушка на полуслове тоном, не терпящим возражений. – Тебе здесь не место. Уходи.

Вил выпятил грудь: он не позволит избалованной девице распоряжаться им! И кроме того, пока ему вовсе не хотелось уходить.

– Прежде, назовите свое имя.

Его вопрос возбудил любопытство девушки. Она слабо улыбнулась, отчего Вил почувствовал, как куда-то исчезает его гнев, а ноги странным образом слабеют в коленях.

– Меня зовут, – кокетливо произнесла она, – Лючия, из рода Верди.

Вил зачарованно онемел: «Лючия! Совершенное имя для красавицы, такой как она». Он решил, что она с ним одного возраста. Он провел взглядом по хрупким плечам и мягким бедрам. Украдкой взглянул на юную грудь, но поспешно поднял глаза к длинным каштановым волосам, которые шелковой волной струились по гладким, оливкового цвета щекам. Наконец они встретились взглядами. Ее большие карие глаза смотрели из-под ровных дуг бровей и блестели в свете факела. Вил забылся в мечтательном восхищении, как его мысли резко оборвал голос Лючии:

– Не соизволишь сопроводить меня но замку?

Сердце Вила затрепыхалось, и он чуть не выкрикнул «конечно!», но вовремя сдержался и неуклюже шаркнул ногой.

– Н-наверное скоро мне надобно будет возвращаться на пост, но я с радостью приму предложение госпожи.

Лючия улыбнулась. Более бдительный парень заметил бы ехидный смешок, и притворную любезность, но не ослепленный чувствами Вил.

– Тогда следуй за мной, и я покажу тебе то, чего ты желаешь.

Она протянула ему руку, и более чем удивленный юноша легко поддерживал ее при ходьбе. Прикосновение мягкой руки было таким приятным, что от счастья Вил совсем потерял голову. Они ходили по владениям синьора, и Лючия живо проводила его по различным комнатам и покоям, безразличным голосом называя их предназначение.

– Это комната папы.

Вил с благоговением рассматривал украшенные коврами стены и тонкой работы мебель в спальне лорда.

– А эта дверь ведет в опочивальню матери, эта – в комнату служанки, та – к отцовскому писчему.

Лючия повела юношу по очередному коридору и вниз по заплесневелым ступеням. Они прошли мимо кабинета писаря и скромной обители священников. Лючия усмехнулась.

– Ты когда-либо бывал на вершине башни?

– Не… не в этой крепости.

– Верно, ты побывал во многих, но я поведу тебя на вершину нашей башни. Оттуда мы увидим врага.

Они взобрались по спиральной каменной лестнице, протиснулись мимо недовольных стражников и вышли на смотровую площадку. Беспокойные солдаты еле держались на ногах от усталости. Дозорные немигающими глазами следили за лагерем Висконти, освещенным факелами. Им не дали подойти к странному предмету, завешенному огромными кусками ткани, но они преспокойно свесились с парапета, чтобы увидеть мрачное войско, которое заняло всю долину.

– Какая большая армия, – заметил Вил.

– Они уже приходили сюда прежде, – ответила Лючия. – Ты боишься?

– Я? Боюсь? Никогда. Я никого не боюсь.

Девушка кивнула.

– Я наслышана о храбрости мужчин с севера. Могу ли я быть уверена, что когда враги нападут, ты станешь защищать меня?

– Да, моя госпожа, – самонадеянно ответил Вил и резко повернулся к Лючии. – Я буду защищать вас и вашу семью даже ценою собственной жизни!

Лючия приподнялась на цыпочках и влажными губами слегка прикоснулась к его щеке. Вил испуганно отпрянул, но темноволосая девица отвернулась и побежала вниз по ступенькам. Он поспешил следом, а сердце его млело и томилось от сладкого чувства. Они перебежали двор и бегом поднялись на другую башню, которая стояла лицом к горам по западную стену. Все вокруг было залито лунным светом.

– Здесь также выставляют дозор, – тяжело дыша, проговорила Лючия, – но с этой стороны еще никто не нападал. Гора слишком крута, чтобы войско смогло одолеть ее, но мои предки вырыли ров даже и в каменной земле. Такое не часто увидишь. Мой народ весьма умен.

Они взялись за руки и помчались вниз по ступеням и снова по двору. Они взобрались на крышу северо-восточной башни, затем по короткому пролету сбежали к большому дверному проему. Вил зажал нос, и Лючия засмеялась.

– Уборную придумал отец моего папы. Эта идея пришла ему в голову, когда вырыли защитный ров. – Дверь скрипнула от усиленного толчка рукой. – Он придумал так, что все стекает вниз, в воду, которая уносит нечистоты прочь. Разве не великолепно? Больше не надо возиться с ночными вазами!

Вил неуверенно улыбнулся: сомнительное новшество не впечатлило его. Он безуспешно пытался найти слова, чтобы выразить свое восхищение дедушкой Лючии.

– Хм… и… ну, эти… отходы, вот, оседают на дно или плавают на поверхности рва, отлично, значит, не нужно ничего убирать. Я…

– Ты что, насмехаешься над моим Nonno?

– Нет, как можно! Я даже и не помышлял. Это… эта… м-м-м… очень интересная идея, просто замечательная.

– Виопо. Следуй за мной.

Лючия повела его вниз по лестнице и толчком открыла тяжелую дверь.

– Здесь находится еще одно изобретение, – хихикнула она, – на этот раз моего дяди Лючио. Он сказал, что выведал этот секрет у одного госпитальера из Дамаска.

– Никогда бы не догадался, – пробормотал Вил.

– Здесь мы храним наши лучшие одежды.

Вил зажмурил глаза от сильного запаха, от которого разъедало глаза и першило в горле.

– Zio Лючио сказал, что запах от уборной убьет вшей на одежде. Он оказался прав.

Вил мотнул головой.

– Ваш дядя Лючио… ох… был не менее умным, чем ваш дедушка.

Жизнь в замке вдруг показалась ему куда более грязной, чем его прежняя жизнь в хижине. Как бы то ни было, мальчик радостно ходил по пятам за юной хозяйкой, которая вела его по лабиринту крепости. Они прошли мимо сокровищницы, часовни, кузницы и амбара. С особым интересом Вил заглянул в щель между ставнями пекарни и на некоторое мгновенье восхищенно-задумчиво замер. Потом они побывали в плотницкой, в колесне – мастерской по изготовлению колес – и лазарете.

– Капитан Вил, – молвила Лючия с притворным почтением, – говорят, что некоторых из твоих… солдат послали служить в это ужасное место. Быть может, ты представишь меня своим людям?

Вилу стало не по себе.

– Может, и так, – неуклюже проговорил он, – только помните, что я лишь предводитель. Я не могу…

– Боже правый! – воскликнула Лючия. – Ты же хозяин, а они… – только вассалы.

Когда они подошли к запертой двери, Лючия остановилась и захныкала.

– Я не войду… туда. Там спят слуги, и все время кто-то умирает. Вели своим… солдатам… выйти, а я посмотрю на них.

Вил колебался, но легкий толчок изнеженного локтя – и он послушно зашел в смрадную комнату.

Лючия ждала снаружи, нетерпеливо топая ногой, пока короткая вереница сонных крестоносцев не вышла из дверей. Вил выстроил их под факелом и представил каждого хозяйке.

– Лючия, вот несколько из моих… подопечных. Это Хайнц, Анна, Мария, Гертруда… это Фрида…

– Si, si. Я не стану запоминать их имена, – оборвала его девушка. Она подошла к Фриде. Ее презрительный взгляд скрестился с вызывающим взором больших сверкающих глаз крестьянки. Они мгновенно стали соперницами. – Капитан, – холодно проговорила госпожа, – эта… эту… девицу едва ли назовешь красивой, однако у нее такой вид, будто она пойдет за тобой куда угодно. Она у тебя… на особом счету?

Фрида вспыхнула, но выпрямилась во весь недетский рост. Она с достоинством подняла подбородок. Правда, он слегка дрогнул, когда девушка услышала, как Вил пробормотал:

– Нет, это просто… крестьянская девчонка, Лючия.

Он опустил взгляд под ноги.

– Ах, я так и подумала. Я вижу, ты предпочитаешь более благородную кровь, не так ли? – вкрадчиво спросила она и взяла Вила под руку, и, уткнувшись головой ему в плечо, улыбнулась Фриде.

Вил закусил губы и суетливо мял полы туники. Ответил он тихо, чуть ли не шепотом:

– Конечно, Лючия, я… высокого рода. Моя родословная утеряна, но я… я не такой, как… эти.

Последние слова он проговорил только лишь губами.

– Поклянись мне в этом! Я сразу решила, что ты с ними разных кровей, – резко выпалила Лючия. Она крадучись подошла к Марии и убрала с детского лица золотистый локон. Она обернулась к Вилу и дотронулась до его щеки. – Я вижу некоторое сходство, но, как можно, чтобы ты принадлежал к тому же несчастному роду, что и она. Посмотри на это несчастное существо. Такая уродливая клешня на месте руки. И как это пристало простолюдинам. Но только не тебе, мой юный лорд! Ты иного племени, потомок могучего рыцаря или богатого господина, si?

Вил не мог видеть жалобное лицо сестры и отвел от нее взгляд.

– Ну же, Вильгельм? Капитан Вильгельм из… Вейера какого-то. Вы ведь действительно похожи между собой. Прошу, скажи, что этот жалкий уродец – не родня тебе.

Вил посмотрел на красивое лицо Лючии и медленно повернулся спиной к Марии.

– Нет, Лючия. Она… она мне никто. Во мне течет иная кровь, лучшая…

Лючия взяла Вила за руку и с видом победителя прижалась к нему, увлекая прочь. Прежде, чем они зашли за угол, девушка напоследок еще раз злорадно улыбнулась несчастной кучке растрепанных крестоносцев.

Фрида не верила тому, что произошло, и не могла прийти в себя от потрясения. Она беспомощно посмотрела на остальных, нежно обняв Марию за плечи. Малышка из всех сил старалась держаться и не заплакать, и рука верной подруги придавала ей мужества.

От совершенного предательства ныло сердце, и Вил бросил краткий взгляд на сестру. Когда он увидел, как она сжалась в объятьях ласковой Фриды, у него помутилось внутри. Никогда прежде он не замечал в себе такой подлой слабости, тем паче, жестокости. Ему было противно от близости девушки, которая висела у него на руке. Искушенный ее тщеславием, он увидел тот же порок и в собственной душе и устыдился. Под ее влиянием выползли наружу злобные духи, все это время таившиеся в самой глубине его души, и он испугался сам себя.

Они вышли во двор, и Вил с тоской посмотрел на крестьян, спящих повсюду. «Посмотри на них. Они – то же, что и я: бедные, беспомощные, отчаявшиеся, – подумал он. – Но, готов спорить, нет среди них ни одного слабого, безвольного, черствого, подобно мне».

Он шел за Лючией до дверей ее комнаты, где она остановилась и обернулась. Он внимательно, насмешливо рассмотрел ее с ног до головы. Со стыдом он уже не в силах был совладать, и поддался ярости, дабы умерить боль. Былые чувства пропали, и сердце стало холодным. Он прижал девушку к себе, словно объятие обладало силой вернуть ему достоинство. Но она была проницательна и поддалась ему, отчего его маленькое насилие не принесло ему наслаждение местью.

– Прощай, крестьянский мальчишка, – прошипела она ему на ухо. – Ты слишком возомнил о себе. Ха! Думаешь, я бы позволила какому-то щенку простолюдина осквернить меня? – Она отдернулась и хмыкнула:

– Это будет тебе наукой.

* * *


Петер, Карл, Конрад, Ион и Себастьяни сидели вокруг самодельного костра, прижавшись к стене. Петер сумел избежать встречи с церковнослужителями замка, и остался доволен, что ему никто не мешает быть рядом с его мальчиками в эту, как полагал он, последнюю ночь. Им не спалось, и Себастьяни, подобрев, занимал беспокойных странников беседой.

– Петер, спроси его, как они нападают, – спросил Карл.

Себастьяни крутил кончик уса, пока Петер медленно переводил вопрос.

– Скажи мальцу, Петер, – повел плечами вояка, – что, во-первых, они сегодня непременно нападут, это безоговорочно. Во-вторых, скажи, что нападают они всякий раз по-разному. За долгие годы они много раз приходили, и каждый раз мы не знали, чего от них ожидать. Боюсь, завтра утром нам придется горше всего. Они наняли рекрутов, этих дьявольских наемников с юга. – Его лицо напряглось. – Они способны на все. Варвары готовы убивать кого угодно ради того, кто заплатит им большую цену, и дерутся они просто зверски. Клянусь, что души у них нет, хотя их проклятые священники и обкуривают их, и водою поливают.

Пока Петер переводил, мальчики тревожно переглядывались.

– Бьюсь об заклад, они начнут швырять камни с помощью знаменитого требушета, а может, даже и не камни, а мехи с горящим маслом. Однако, чует мое сердце, они и «греческий огонь» пустят на нас, как когда-то прежде.

– Греческий огонь? – пробормотал Конрад. – Что?…

– Да, – перебил его Себастьяни. – Скажи парню, Петер, что не земной это огонь, не земной, а взят из самой преисподней; неугасимое пламя геенны огненной. Тогда мы потеряли множество укреплений, а, перелетев через стену, эта чертова штука заживо пожрала много хороших парней. Он липкий, этот огонь, как пылающий мед, и даже вода с трудом гасит его.

– Я слышал о нем, – сказал Петер. – Один аптекарь поведал мне о древней греческой смеси из смолы, серы и негашеной извести.

– Si? He важно… Мы зовем его адским огнем, и, коли ты взаправду священник, тебе лучше придумать молитву недейственней.

Мальчики притихли, пока Петер раздумывал над словами воина. Себастьяни продолжил:

– Однажды, во время праздника жатвы, они решили осушить ров. Святые небеса, они добрались-таки до дна, но такой ценой, что у них не осталось людей для штурма ворот.

А в другой раз – зимой кажись, ежели память меня не подводит, – они при свете Божьего дня преодолели барбакан и весь путь по листелю тащили с собой огромный деревянный мост. Они перекинули его через ров, словно смеясь над нашими лучниками. Поделом им: они гибли десятками десятков. Боже правый, как сейчас вижу их. Они не смогли миновать решетки. Хо-хо! Главным стражником тогда был мой дядя, zio Альберто, и уж он-то не позволил бы им пройти через его благословенные врата! Мы осыпали их потоками стрел и дротиков через эту самую решетку, а сверху их поливали кипящим маслом. Славный был денек. Бедный zio, в тот день он встретился с Создателем, но не прежде, чем отстоял ворота.

Себастьяни засмеялся и поправил шлем.

– Никогда не забыть мне той битвы. Матерь Божья, святая Дева Мария, я уж думал, что и мне не миновать могилы. Что за резню мы устроили, – вздохнул он. – На сей раз, гляжу, они взяли с собой лестницы. Попытаются перейти через ров, а потом кинут их на стену.

Он показал на самострел одного из товарищей.

– Знаешь, священник, чуть ли не сотню лет тому назад ваш же Папа запретил вам пускать их в ход против христианских воинов. Так я слыхал. Наверное, лорды прислушиваются к святому Padre только тогда, когда им это выгодно.

Рядом засмеялся другой воин.

– Себастьяни, наш грех не столь велик. Смотри, у нас стрелы однофутовые, а у них-то – двухфутовые!

Некоторые ворчливо поддакнули ему и согласно закивали.

Солдат продолжал:

– Хм, да кому какое дело до Церкви? Я бы пустил в ход и двухфутовый, ежели б он у меня был. А, – досадно махнул он рукой и приосанился, – какой ни есть, завтра задам ему работу!

– Si, ~ проворчал другой, – ты только посмотри на дротики, которые нам выдали. Все как на подбор, тупые и кривые. Их столько раз пускали, что они и летят по кругу, а не в цель. На день Всех Святых это было: выстрелил я вперед, а стрела ушла в сторону и продырявила ухо одному лучнику по левую руку от меня. Себастьяни привык к подобным жалобам и небрежно махнул рукой. Он обратился к Петеру.

– Скажи своим ragazzi вот что: ежели мы продержимся в замке два дня, или даже один – придут Баттифоле, наши союзники, и нападут с флангов. Тогда неприятель побежит. А после праздника победы signore надумает мстить, так что… спадут зимние туманы – и наша армия ударит по их армии… И так будет продолжаться вечно.

Матерый воин зевнул и поправил доспехи. Завороженные его словами мальчики тормошили Петера, чтобы тот спросил у Себастьяни еще что-нибудь. И солдат ублажил их любопытство.

– Наверняка все здешние castellerie, поместья рыцарей, запылают огнем сегодня ночью. Урожаи все собраны по амбарам, но им также не миновать пожара. Да, к обеду вой разоренных хозяев поднимется до небес! – засмеялся Себастьяни и лег спать.

Когда воин уже устроился на ночлег, пришел Вил и кинулся на землю рядом с братом.

– Где ты был? – спросил Карл.

– Заткни рот и не мешай спать.

Я не желаю затыкать рот!

Вил хватил Карла за грудки и крепко стиснул кулак.

– Делай, что велю, иначе…

– Юноши. Довольно, – устало сказал Петер. – Спите. Будет с вас и завтрашней брани.


Глава 20

Битва

 Крах гордости


На рассвете Петер с мальчиками пробудились от странного, щемящего сердце, чувства опасности. Оказалось, не спалось всей крепости. Хотя солнце еще не показалось из-за восточной горной гряды, жители замка собирали силы и волю в кулак, дабы лицом к лицу встретить неминуемые ужасы.

Посреди детского плача и крика птиц бесшумно ходили священники. Они проходили между рядами встревоженных воинов, медленно поднимались по лестницам к бастионам, бормоча молитвы и утешая слабых.

Башенные дозорные не успели предупредить товарищей внизу об опасности, как огненные шары с огромной скоростью пересекли розовое предрассветное небо над стенами замка и рассыпались по двору. Послышались крики и проклятья, затрубили в горн, забили в колокола, и замок ожил. Буря началась.

– Воды! Еще воды!.. Сюда… стройтесь, идиоты! Шевелитесь!

Сервы быстро подчинялись приказаниям старших и, сбиваясь с ног, метались взад и вперед с бадьями воды для тушения пожара. Ведра, один за другим, передавали по длинным рядам цепких рук и выплескивали на горящие соломенные и деревянные дома. Двор наполнился едким дымом.

Петер с мальчиками с ужасом взирали на длинные огненные хвосты зажигательных ядер, которые вспыхивали у них над головами. Себастьяни услышал команду начальника и пожелал напоследок Петеру: «Бог в помощь!» Он отбежал немного, но вдруг остановился и вернулся.

– Держи самострел, падре. Мальчики еще не доросли до него, но у тебя-то, кажись, хватит духу выпустить стрелу. Он заправлен хорошим дротиком, но будь осторожен… Мое желание, чтобы в конце этого дня вы с мальчиками остались стоять на ногах!

С этими словами Себастьяни отвернулся и пропал в толпе товарищей по оружию, которые все устремились на боевые высоты. Огневой шквал длился целую вечность. Одно за другим, над стеной с ревом пролетали зажженные ядра, и падали оземь как огромные капли дождя, как градины, от которых содрогался пыльный двор. Изнуренные крестьяне продолжали отважно тушить пожары, не взирая на опасность с неба, и многие пали жертвой огненного хищника. Клейкое пламя охватывало одного человека за другим, и теперь повсюду раздавались вопли горящих заживо.

Вил оторвал взгляд от адского зрелища и прильнул к смотровому окну. Как он ни старался, ему не удавалось унять страх, разливавшийся по всем жилам. На краю около замкового листеля он увидел шесть больших катапульт, стрелявших «греческим огнем». Они походили на живых чудовищ, которые усердно поднимают длинные руки и со стоном выпускают горящие камни. Однако, когда Вил заметил плотные ряды пеших воинов, подбирающихся к крепости, тогда он поистине ужаснулся. Неприятель наступал упорядоченно, но Вилу показалось, что он движется беспорядочной бурой массой. Их головы и плечи были защищены длинными кольчугами, а тела – толстыми кожаными куртками. Они нетерпеливо разбивались на наступательные отряды: их раздражало, что предводители сдерживали общий натиск. Неприятель ощетинился волком, и Вилу даже показалось, что от предвкушения крови у них потекли слюни.

Неожиданно под ними задрожала земля.

– Что это? – пронзительно крикнул Ион.

– Что ты видишь? – взвизгнул Карл.

Вил ничего не ответил, но когда он отвернулся от окна, лицо его побледнело и осунулось.

Карл махнул к стене.

– О, Святая Матерь Божья! Мы все умрем.

Конрад оттолкнул его от бойницы, чтобы самому посмотреть. Бесчисленная пехота Висконти начала наступать на крепость, топоча ногами и колотя по деревянным щитам. За ними следовали рыцари в тяжелых доспехах. Норовистые кони храпели и били копытами, готовые проломить мост над рвом. Сзади подходили вереницы лучников и выстраивались в ровные линии, дабы поражать защитников замка на крышах, стенах и внутри него.

Тем временем внутри крепости над ревом атакующего врага возвысился чей-то ровный и спокойный голос.

– Синьор Гостанзо! – воскликнул Конрад.

На высоком южно-восточном углу стоял хозяин замка, и всем своим видом ободрял своих людей и смеялся над врагом. Зеленый с красным плащ легко развевался над широкими плечами мужчины, а серебряные доспехи ярко сияли в лучах восходящего солнца. Вызывающе улыбнувшись, он поднял руку и дал знак сержанту обнажить орудие, которое высилось на башне. Солдаты радостно закричали.

– Ballista! – выкрикнул кто-то.

Наступающая инфантерия слегка замедлила ход и мельком подняла глаза: сверху на них смотрела новейшая, самая быстрая катапульта, заряженная корзинами с камнями. Пока враг мешкал, синьор Гостанзо приказал выстрелить из баллисты. Орудие затрещало и выпустило заряд, посылая на голову неприятеля целый камнепад вперемешку с осколками железа. Середина фронта Висконти тут же полегла, а выжившие в смятении отступили. На земле остались лежать десятки раненых и убитых. При очередном запуске баллисты защитники крепости издали радостный клич. Командир армии Висконти не растерялся и быстро навел порядок в разбежавшихся рядах пехоты. По его команде они побежали, вопя и визжа, как дикие демоны, готовые растерзать каждую живую душу на своем пути.

– Вил, мы погибли! – простонал Конрад.

Вил тяжело глотнул и сжал зубы.

– Нам нечего бояться, нечего. Будь мужчиной! – прикрикнул он.

Петер отчаянно молился о сохранности драгоценной паствы, но от страха у него выступил противный холодный пот. Он поднялся с пыльной земли и стал на дрожащие ноги, ласково обняв Конрада.

– Выше голову, юноша.

– Они идут с лестницами! – выкрикнул Карл. – С лестницами! Их стрелки готовятся. Они снова заряжают катапульты.

Вторая линия пехоты подняла с земли длинные лестницы, и под потоками камней и стрел мчалась с ними прямиком ко рву. Стрелки Висконти, все три линии, присев на одно колено, приготовились прикрывать осадчиков с тыла. Сначала тучу стрел выпустила передовая линия: эти метили поза стену – во двор. Затем и средний с задним ряды лучников дали несколько залпов, но уже по защитникам на стенах и на крепостном валу.

Однако защитники сумели достойно ответить: потоки дротиков и стрел оглушительным летним ливнем сыпались со всех смотровых площадок. И все время метатели непрестанно загружали орудие новыми зарядами камней, и баллиста снова и снова посылала смертоносный град.

Вил с товарищами нерешительно ждали, пока им скинут пустые корзины.

– Вот! Первая корзина тебе, Карл! Беги к телеге со стрелами и наполни ее! Быстрей!

Мальчики сломя голову побежали к оружейным запасам, а затем рассыпались по всему двору, чтобы подобрать упавшие стрелы неприятеля и снабдить ими стрелков на стене.

– Быстрее, Карл! – поторапливал его Вил. – Заполняй корзину. Живее, Конрад! Да шевелитесь же!

Петер метался по двору, помогая то одному, то другому. Он крикнул Вилу:

– Слушай и следи за залпами, з-а-л-п-а-м-и! Не пускай мальчиков за стрелами, пока не настанет час. Держи их около стены, пока не упадет последняя стрела очередного залпа, – умолял он его, заламывая руки. – О Господи, Ион, Ион только что чуть не получил стрелой в спину. Вил, я же сказал: залпы!

Однако, как это часто случается с человеческими планами, никогда не знаешь всего наверняка. И Вил – тому не исключение. Он отослал Карла вовремя, точно между двумя залпами, но тот споткнулся и упал, беспомощно взглянув на товарищей у стены. Все замерли. Внезапно небо потемнело от множества дротиков, летящих прямиком во двор – на беззащитного Карла! Петер закрыл глаза.

Недремлющим инстинктом мальчишку прижало к земле и сжало его тело в плотный клубок. И хотя вплотную вокруг него стрелы со свистом вонзались в пыльный двор, ни одна не причинила ему вреда!

– Слава Богу! – воскликнул Петер. – Да будет благословенно имя Его. Теперь поднимайся, отрок, поднимайся!

Старик подбежал к чудом уцелевшему Карлу, и они вдвоем вернулись под спасительную защиту стены и в радушные объятья собратьев.

Карл наклонился вперед и уперся руками в колени, чтобы на минутку отдышаться. Только он заулыбался, как сверху на них упали несколько солдатских тел и рухнули на землю со страшным тупым стуком. Улыбка исчезла с лица Карла, и он побледнел. Мальчик перешагнул через искореженное тело молодого воина и остановился взглядом на кончике стрелы, торчащей у него из шлема.

Было не время предаваться печальным мыслям, и Вил нарушил молчание.

– Карл… Конрад… Ион… стрелы! Стрелкам нужны стрелы!

Конрад дрожал.

– Я… я не могу… пошевелиться…

Вил хлестнул его по лицу. Сверху на и их свалилось еще одно тело, потом еще, и еще.

– Ты должен, Конрад! гаркнул Вил. Ты должен смочь, иначе они не перестанут падать со стены!

Он схватил испуганного мальчика за волосы и швырнул его во двор, сплошь утыканный стрелами.

Какой-то сержант подбежал к Карлу и схватил его за горло. Он прокричал ему прямо в лицо:

– Bambino! Стой в середине и наполняй телегу стрелами… Хватит прятаться под стеной, иль я сам изрублю тебя! А ты, – крикнул он Вилу, – тоже стой здесь, собирай стрелы в эти корзины. Еще раз убежишь к стене, я, Богом клянусь, вышибу из тебя дух. Ты, черноголовый, держи веревки.

Мальчики не поняли солдата, и помчались в укрытие, ибо близился час для очередного залпа вражеских стрел. Петер споткнулся об обожженный труп и упал, а пока он, обезумев от ужаса, приходил в себя, настал черед следующего залпового выстрела. Когда он уже услышал свист смертоносного полета, бежать было слишком поздно. Он поднялся на ноги и застыл, покорившись судьбе, как та мраморная статуя, которая стояла напротив него всего в десяти шагах. Петер закрыл глаза. Он чувствовал, как стрелы рассекают воздух у самого его лица. Статуя раскололась надвое, но священник остался стоять невредимым. Он посмотрел на смертельные шины повсюду на земле вокруг себя и выдохнул к небесам беззвучное «благодарю».

Миновал третий час, потом шестой, а стрелы все летели. Полуденное солнце немилосердно палило по упрямой пехоте, которая осаждала крепость. Защитники замка выбивались из сил. Листель покрылся телами убитых, и кроваво-красная вода во рву также была усеяна плавающими телами. Некоторые решили, что, наверное, чудовище Висконти задумал выстроить мост из человеческих тел.

Обессиленные сервы делали все что в их силах, дабы как-то помочь воинам, но многие, очень многие лежали мертвыми: кого пронзила падающая стрела, кого огонь изувечил до неузнаваемости. Пока молодежь подбирала стрелы и поднимала на верхние ярусы новые чаны с кипящим маслом, старики относили раненых в лазарет, где лихорадочно трудились Габриелла с девочками.

– Гертруда! – закричала Фрида. – Гертруда, помоги мне удержать этого больного!

Девочки изо всех сил придавили грудь юного воина, который часто и тяжело дышал. Стрела проткнула ему левую руку, и он истекал кровью. Подошел хирург с острой, как бритва, секирой и одним могучим ударом отсек безнадежную руку до самого плеча. Когда тяжелый топор коснулся деревянного операционного стола, Гертруду вырвало. Фрида тоже сильно побледнела, но держалась, пока хирург не взял раскаленный меч и плашмя не прижег окровавленную культю.

Сено на полу промокло и отяжелело от крови, так что ходить по нему было невмоготу. Хайнц уже не поспевал менять отсыревшее сено на чистое и свежее, потому что раненые все прибывали и прибывали, проливая на пол целые потоки крови.

Десятки людей лежали вдоль мокрых стен лазарета. Они наполняли комнату стонами и плачем, метались и корчились от боли и ожогов. От вони невыносимо мутило внутри, но Фрида, Мария, Анна, Гертруда, Хайнц и остальные дети так отважно и бескорыстно трудились наперекор страху, что прослезились бы и ангелы, стоявшие, невидимо повсюду.

Тем, кто стоял на башнях, стало ясно, что в план Висконти не входило захватить ворота крепости, а вопреки ожиданиям, овладеть ее стенами многочисленной ордой инфантерии. А попади они внутрь, ворота окажутся в их распоряжении, и они с легкостью смогут опустить целехонький разводной мост для ожидающих извне рыцарей. Итак, пешая вражеская рать подводила новые и новые лестницы но всей окружности стены. Неприятели умирали без числа, но все ближе подбирались к заветной зубчатой площадке на стене.

Петер оставался с Карлом и Вилом на опасном дворе, подбирая упавшие стрелы и наполняя ими корзины, которые Ион с Конрадом поднимали наверх, к стрелкам. Вдруг с относительно безлюдной западной стены донеслись крики паники, которые перекрыли весь остальной шум. Враг проник в крепость!

Видя, как из бреши в стене выскакивают бурые куртки, у Петера защемило в груди. Он видел такое и раньше: сначала появится один, за ним – другой, а за ними – целая лавина, несущая смерть защитникам крепости. «Западная стена?… – подумал Петер. – Но как?»

Рыцари синьора Гостанзо поспешно выстроили внушительной силы линию обороны, дабы не дать врагу проникнуть во двор, и приготовились дать отпор. Пока они строили тяжеловооруженную передовую, синьор Гостанзо приказал стрелкам с северной стены целиться в бурую массу, которая разрасталась поверх западных укреплений. Петер предвидел такое развитие битвы. Одновременно самых зорких лучников отправили на крышу главной крепости, откуда можно было обстреливать неприятеля по всему двору.

Без колебаний и сомнений бывалые воины натянули тетиву и по команде давали один залп за другим по волне захватчиков, перелезающих через стены. Многие пали, срываясь со стены как спелые желуди по осени. Но за ними прибыла новая волна, нахлынувшая потопом на беспомощных дозорных.

Синьор Гостанзо поспешил к рыцарям и возглавил яростное наступление на армию Висконти и его наемников, скапливающихся у основания дальней стены. Он раскрутил над головой огромную булаву и первым нанес удар по противнику. Господин исступленно орудовал тяжеловесной палицей, выкашивая себе дорогу во вражеской лавине, единым взмахом рассекая головы и вколачивая недругов в землю.

Воодушевленные отвагой хозяина, рыцари забились еще ожесточеннее: кто – могучей секирой, кто – копьем, мечом или алебардой с широким лезвием. Они ревностно и безжалостно вклинивались в ряды противников.

Но верхи все заполонялись воинами Висконти. На парапетах появлялись брешь за брешью, через которые прибывали свежие силы в подмогу сражающимся в стенах крепости. Битва переместилась во двор, и Петер с мальчиками больше не могли подбирать упавшие стрелы. Они прижались в углу и с ужасом взирали на бойню вокруг себя. Сверху на них сыпались тела воинов с обеих враждующих сторон, и падали наземь, как тугие мешки репы. Карла мутило от режущего слух звука дробимых костей и скрежета металла. Он не выдержал:

– Петер, – взмолился он, – Петер, прошу, помолись, чтобы это быстрее закончилось!

Вдруг двое неприятельских воинов заметили крестоносцев и направились к ним, разгоняя перед собою густой дым. Зоркий Петер тоже заметил их, и в нем вспыхнул прежний инстинкт. Он выхватил самострел, наскоро прицелился и без малейшего колебания выстрелил. Один из мужчин пошатнулся, схватил конец дротика, пронзившего ему горло, и упал замертво. Но второй продолжал идти, не сводя глаз с Вила.

Мальчик прирос к земле… лишь на короткий миг. На это короткое мгновенье мысли и чувства покинули его, а потом ужас охватил его как ледяная вода Роны. У него помутилось в глазах, живот и конечности свело в цепенящей судороге. Он беспомощно смотрел на солдата, с визгом несущегося на него, и сделал рывок, словно хотел бежать. Но ноги не слушались его и стали такими тяжелыми, что он едва мог пошевелить ими. Он сделал всего несколько несмелых шагов и рухнул, зацепившись носком за разбитое колесо.

Противник злорадно захохотал и поднял окровавленный топор над головой до смерти напуганного юноши. Огласив двор пронзительным криком, он размахнулся что есть силы.

Что-то внутри мальчика заставило его вскочить, и он ловко увернулся от стремительного лезвия. Разъяренный враг бросился за ним вдогонку, дико размахивая секирой, но Вил быстро загнал себя в тупик и, обернувшись, стал спиной к горящей повозке. Он заплакал и умолял о пощаде. Но перед ним стоял не обычный солдат, не бедный крестьянин, взявший орудие по прихоти жадного хозяина. Нет, это был наемник, routier, и он лишал жизни с ревностной жестокостью. Помилования ждать не стоило.

Но, каким бы одиноким он ни чувствовал себя, друзья не покинули его в опасности: Петер, Карл и остальные лихорадочно перезаряжали единственный на всех самострел.

– О, Боже, быстрей! Петер… скорей же! – кричал Карл.

Трясущимися пальцами Петер обронил дротик не раз и не два, а целых три раза подряд. Карл и сам обезумел от спешки и отчаянно снова и снова поднимал дротик с земли и заряжал его в желоб.

– Натяните тетиву, все вы.

Карл с Конрадом напружились, дабы заложить лесину за приклад… – задача, часто непосильная даже для закаленных рук ветеранов.

В это время routier наслаждался мольбой в глазах юнца-жертвы и, играючи, угрожающе занес секиру над его головой. Вил вскрикнул и упал навзничь, чуть не обжегшись огнем позади себя. Мужчина снова занес топор.

Однако в пылу битвы, кипевшей вокруг, Вил неожиданно расхрабрился и, сдернув с пояса кинжал, робко выставил его на врага. Слабый блеск родного железа на полуденном солнце придал ему еще капельку отваги. Зубы сами собой стиснулись, взор прояснился, и он отважился на вызывающий взгляд в сторону удивленного врага.

Грубый наемник только насмешливо оскалился и прищурил глаза. С мастерством бывалого воина он легко и быстро рассек пополам крохотный клинок, как сущую безделицу. Вил посмотрел на бесполезную оленью ножку, которую до боли в пальцах сжимала его рука, и лишился остатков мужества. Упав на колени, он неотрывно следил за поднимающимся лезвием секиры и умолял врага о пощаде.

Но не успел взмах наемника образовать полную дугу, как он вдруг вскрикнул и упал в сторону подобно мешку зерна, который случаем выпал из телеги мельника. От неожиданности Вил открыл рот, увидев, как Себастьяни вытаскивает окровавленную алебарду из ребер противника. Мальчик содрогнулся: безжизненные глаза павшего неприятеля странным образом притягивал его.

– Вил, Вил, посмотри на меня! – кричал, бежавший к нему Карл. – Ты спасен, ты жив!

Крестоносцы укрылись под защитой темного угла, где Вил обессилено повалился наземь. Карл повернулся к Петеру:

– Надобно снова зарядить самострел!

– Верно, юноша, но я вряд ля смогу. Я уже попрощался с Вилом, когда… мне стало так…

– Но ты должен, нам всем грозит опасность! Я видел кое-кого из наших на той стене, Ричарда и…

Конрад сгреб самострел.

– Ja. Давай вместе.

Мальчики уперлись ногами в дугу широкого самострела и заклали-таки тетиву на положенное ей место. Карл схватил оружие и положил себе на плечо. Конрад показал на Себастьяни.

– Вот он. Защищай его.

Карл кивнул и прицелился в воина Висконти, который собирался напасть на Себастьяни сзади.

– Стреляй! Стреляй! – орал Конрад.

Карл задрожал и закрыл глаза.

– Стреляй же! – кричал товарищ.

Карл открыл глаза и проскрежетал зубами. Он и гуся за свою жизнь не выпотрошил, а уж человека убить было куда выше его сил. Правда, ему хватило смелости рывком спустить тетиву. Хороший получился выстрел, достойный умелого стрелка, да только стрела ушла в сторону и воткнулась в безобидную бочку. Карл досадливо простонал.

Однако Себастьяни сопутствовала удача, и его врага поразил кто-то из его товарищей. Встревоженные мальчики облегченно вздохнули. Конрад отобрал у Карла оружие и велел ему собрать дротиков. Петер пришел в себя и прикоснулся ко лбу Вила.

– Ты в порядке, сынок?

Бледный, как полотно, Вил остался сидеть неподвижно.

– Ты цел?

Ответа не было. Петер ласково похлопал мальчика по плечу и ободрил его:

– Ангелы с нами заодно сегодня, юноша, это точно.

Битва разгоралась. Войско господина Верди отвоевало стены крепости, но множество врага теперь находилось внутри, и они угрожали вратам. Во дворе шла яростная сеча. Петер отчаянно искал глазами остальных крестоносцев и взглядом остановился на синьоре Гостанзо, которого окружили со всех сторон. Лорд явно выбивался из сил, замахиваясь увесистой булавой, и противники все ближе и ближе подступали к нему с копьями.

Петер молниеносно сообразил и побежал.

– Держитесь около меня, мальчики, – на ходу приказал он. Священник чувствовал, как кровь стучит по тонким венам. От опасности вокруг все его чувства обострились Он прямо-таки перелетел через двор, проворно увертываясь от неприятелей, и вместе с мальчиками нырнул под прикрытие высокого ряда бочек.

– В чем дело? – задыхаясь, проговорил Карл.

Петер показал на синьора, который яростно отбивался от двух, а иногда от трех противников. Плащ на нем был изорван, а все лицо, щит и нагрудная пластина – заляпаны кровью многих.

– Он выдыхается! – вскрикнул Конрад.

– Верно, ему нужна подмога. Товарищи оставили его.

Неожиданно под мощью вражеского удара лорд упал на одно колено, прикрываясь щитом. Он устало взмахнул булавой и раздробил колено противника, повергнув его на землю. Но под весом собственного оружия Гостанзо опрокинулся и упал лицом в кровавое месиво под ногами. К нему тут же подскочил востроглазый воин Висконти.

Гостанзо безуспешно пытался подняться на ноги, но доспехи непосильным грузом давили на него. Петер прижал к плечу заряженный самострел, прицелился и выпустил дротик.

При звуке тетивы крестоносцы затаили дыханье: промахнись Петер сейчас, всему неминуемо настанет конец. Но меткий выстрел оправдал надежды: дротик угодил прямиком в грудь наемнику, и тот, на миг оцепенев, повалился поверх ног господина. От сильного удара по ногам голову синьора Гостанзо подкинуло вверх, и только тогда он понял, какая опасность только что миновала его. Оруженосец помог господину встать. Лорд бросил короткий взгляд на несостоявшегося убийцу, и его глаза скрестились с глазами Петера, стоявшего в тридцати шагах от него. Он слабо поприветствовал его и снова вступил в битву.

– Отличный выстрел! – воскликнул Карл. – Просто замечательно, Петер! Конрад, ты видал? Какой выстрел!

– Довольно, мальчики. Все к стене, – велел Петер. Он вовсе не жалел, что поразил намеченную цель, но посреди кровавой резни его душа вдруг затосковала по мирным полям и пастбищам. Долг же требовал от него силы духа, и, спрятавшись в тени, они с мальчиками приготовились к дальнейшему кровопролитию.

Мальчики заправляли заряд за зарядом, а Петер без промаху бил по каждой жертве. Но каждый раз, когда священник-воин отпускал тетиву, слезы застилали ему взор.

– Будь милостив, Господи, – шептал он.

Битва убывала. Огромной ценой солдаты Верди отбили дозорные площадки на стене крепости, и врата замка все еще прочно стояли, однако силы защитников истощились. Какое-то время судьбы многих зависели от небольшого перевеса в выдержке одной из сторон.

Вдруг в лагере Висконти всполошились и затрубили тревогу. Сильно потрепанная инфантерия начала торопливо отступать от стен, а затем сломя голову побежала по сломанным укреплениям барбакана. Наемники, которые так успешно пробили стену, остались в полном одиночестве, как в ловушке, посреди чужого замка. Они побросали оружие и попытались пробиться к окружному рву, надеясь на спасение за крепостными стенами. Они знали, что пощады не будет. Их страхи оправдались.

– Смотрите! – радостно крикнул дозорный на башне. – Баттифолли! Баттифолли!

Крики «ура» разнеслись по всему замку. Зазвонили колокола. Грохочущие копыта армии союзников нападали на пораженное войско Висконти с фланга, отчего последние обратились в беспорядочное бегство.

Карл ликовал, прильнув к щели бойницы.

– Глянь, Петер! – воскликнул он. – Смотрите! Вил, Конрад, посмотрите! Они бегут!

Навалившись на тяжелые рычаги, стражники со стонами растворили скрипучие врата. С лязгом поднялась решетка, с глухим стуком упал подъемный мост. Синьор Гостанзо поспешно оседлал своего белого скакуна и повел выстроившийся отряд рыцарей через ров.

– За мной, мой народ! Вперед! – прогремел голос лорда. – Сегодня мы не дадим им пощады. Гоните их вниз и отошлите обратно в преисподнюю!

Конрад, Ион и Карл вскочили на ноги и вместе с окровавленными, черными от сажи крестьянами с ликованием побежали за конницей. Только Вил остался на месте, угрюмо уставившись себе под ноги, а Петер отправился искать остаток своей паствы.

Крестоносцы, которые трудились в лазарете, были слишком заняты, чтобы присоединяться к общему веселью. Стоны и вопли раненых и умирающих наполняли помещение, и нельзя было сделать и шагу, чтобы не споткнуться о чье-то тело или часть его. Габриелла отослала подмогу во двор крепости, ибо для прибывающих извне больных в лазарете не осталось места.

Фрида была вся в крови, черной, запекшейся и свежеалой, только что брызнувшей ей на лицо и волосы. Она до смерти устала. Вокруг тусклых глаз проступили темные круги, щеки впали, лицо осунулось.

Мария, Анна, Хайнц и другие выглядели не лучше. Они, пошатываясь, ходили по двору. Им не хватало сил на радость, но все же, выйдя под небо, они облегченно вздохнули: ужасный день подходил к концу. Петер с легкостью нашел их: светловолосые головки приметно мелькали посреди темноволосой толпы, теснившей со всех сторон. Старик подбегал к каждому ребенку и со слезами на глазах по очереди обнимал их.

– Ah, mein kind. Как хорошо, как хорошо снова тебя обнять, – проговорил он и запнулся, глотая слезы. – А где остальные мальчики?

– Мы не видели их, – устало покачала головой Фрида. – С самого утра. Я видела Вила рядом с тобой, а Отто ушел с другими к западной стене.

Петер обнадежено поковылял к дальней стене. Он тревожно обыскивал каждый закоулок в сереющем свете вечера, пока не заметил кучку мальчишек, сгрудившихся у разрушенного склада, все еще дымящегося.

– Мальчики! – закричал Петер и побежал к ним. – Сегодня был ужасный день, но, главное, вы остались живы!

– Не все, – грустно сказал Отто. – Вон там.

Когда Петер узрел безжизненные тела троих спутников, от боли у него защемило на сердце. Он опустился около них на колени и нежно прикоснулся к каждой голове.

– Славный Гюнтер. Мы обрели тебя в горах и никогда не слышали от тебя худого. Да примет Господь тебя как верного слугу.

А вы, братья Ричард и Август, стойкие сыны Эмменталя. Ах, как жаль, что я не узнал вас ближе. Простите жалкого старика за его невнимание и суетливость. Покойтесь с миром.

Слезы стекали с щек священника. Он распростер над павшими товарищами руки, дабы помолиться об их душах.

Деловитые сервы и воины замка не обращали внимания на священника с группкой чужеземных детей, молча обступивших павших друзей. Только-только Петер договорил молитву, как около них проскрипела телега с мертвыми, и три детских тела увезли для сожжения. Все слезно попрощались с друзьями и упали друг другу в объятья – все, кроме Вила, который замкнулся в себе и не выходил из тени.

– Кажется, у нас еще много работы, – простонал Петер, озираясь на раненых, которые устлали весь двор. Дети согласно кивнули.

К ним подошла Габриелла и улыбнулась, дрожащей рукой обняв старика за плечи.

– Ваши bambini сильные и добрые душой, – вздыхая, проговорила она. – Да благословит их Господь во все дни.

Когда на крепость опустилась ночная темнота, двор наполнился новыми ужасами. Радостные возгласы и победные песни уступили место душераздирающим крикам больных и умирающих, томившихся в душном лазарете. Дымящие крыши и тлеющие стены домов еще потрескивали и вспыхивали красными огоньками, наполняя воздух запахом гари при малейшем дуновении ветра.

Давно отслужили последнюю службу. Воины Верди, наконец, завершили свою работу – убили каждого врага, оставшегося в живых после бегства. Жалобные мольбы о пощаде были бесстрастно пресечены секирами и копьями. Затем тела врагов свалили на одну телегу, вывезли за мост и подожгли. Вместо отпевания им служили проклятия и гнусная брань.

Не так прощались с защитниками castello: их тела были торжественно уложены в ряд у главной башни и облачены в жутком свете факелов. Прежде чем отнести их к свежевырытым могилам на краю листеля, их помыли и завернули в чистые холсты. Священники тихо прошли между рядами усопших, благословляя и исполняя надлежащие погребальные ритуалы.

Синьор Гостанзо вернулся уже поздно вечером. Он вошел во двор во главе измотанных колонн своих рыцарей и рыцарей своего доброго кузена и верного союзника, синьора Фернандо Баттифолле.

– Хорошо, мои славные люди, – слабо прокричал он. Лорд устало прохаживался по двору на взмыленном жеребце и заглядывал людям в лица. Они добились окончательной победы. – Вы хорошо сражались, и Господь благословит вас. Я сам благословлю вас. Назначаю два дня отдыха от работы, два дня празднества.

– Целых два дня? – пробормотал Петер. – Какие-то два дня без работы и немного еды за все, что они сделали?

Дети слабо улыбнулись. Они слишком устали, чтобы поддержать негодование священника. Габриелла поманила девочек, и они засеменили за ней по пятам, как пугливые утята за мамой-уткой.

– Сюда, мои bambini, отдохните здесь, – ворковала она. – Вы хорошо послужили. Да благословят вас святые.

Девочкам не надо было переводить ее слов: они и так не сомневались в любви женщины. Мария улеглась в углу, на охапке соломы и тесно прижалась к Анне. Габриелла накрыла их обеих одеялом.

– Спите сладко, carine mie. Пусть ангелы охраняют ваш покой.

Пока мальчики с Петером перетаскивали мертвых к могилам, Вил укрылся в какой-то дальней комнате и забился там в угол. Впервые в жизни он стоял на коленях и, плача, взывал к Богу.

– Я отрекся от сестры и струсил в бою. Я сомневался в Твоем присутствии, но всей душой чувствую Твой гнев. Молю, удержи от меня Свою ненависть, пощади…

Юноша едва сдерживал поток слез, давивший на глаза изнутри.

– Я совсем не такой, как мнил о себе. Я отрекся от собственной сестры и верного друга из-за желания обладать избалованной девчонкой. Я поджал хвост перед лицом врага… я… я задрожал… я трясся как перепуганная женщина.

От стыда и презрения к себе у него свело все внутри хуже, чем от протухшего мяса. Он вновь и вновь поносил себя. «Недостойный чести, малодушный… не смог сам себя спасти, я ничтожество, ничтожество!» – проносилось у него в мыслях. Он пошарил на поясе, но желанного клинка там не нашлось, и он уткнулся лицом в колени и горько зарыдал.

Вдруг он заметил, как к нему приближается одинокий огонек, и притих. Вил заскрежетал зубами: это была Лючия – конечно же, чистая и безмятежная. Свирепый бой прошедшего дня ничуть не затронул ее.

– Мой маленький капитан? – ехидно начала она. Ты и есть самого низкого рода. Притом, и трус. – Она высоко подняла голову, развернулась и пошла прочь. – Мне нравятся сильные мужчины, – донесся из темноты ее голос, – а ты, Вильгельм из Вейера, ты просто жалкая тварь.

Вил сокрушенно, не мигая, смотрел в темный коридор. Он лишился всего, кроме своего позора.


Глава 21

Пир благодарности


Уже светало, когда Петер и его возлюбленные дети, наконец, стали потихоньку засыпать по укромным уголкам и нишам крепости, пострадавшей в бою. Старик мирно спал. Потеря трех спутников его огорчила, но он несказанно радовался, что остальные остались живы, и за несколько часов до того ему удалось отыскать Себастьяни, также в полном здравии. Ему снились былые времена, безмятежные дни и спокойные ночи.

Где-то около полудня он проснулся от легкого пинка в бок тяжелым кожаным ботинком.

– Эй, падре, – позвал солдат. – Проснитесь.

Петер сначала медленно сел, потом с помощью верного посоха поднялся на ноги. Все тело его ныло от усталости и боли. Старик застонал.

– Слушаю тебя, сын мой?

– Вас, gentiluomo, приглашают присоединиться к пиршественному столу нашего достославного signore!

Петер потер сонные глаза и прищурился от яркого солнечного света.

– А?

Юный солдат несколько разозлился.

– Я сказал, сир, что вас приглашают на пир к нашему лорду Гостанзо, отпраздновать нашу победу. Приглашаетесь вы с вашей… вашим отрядом спутников.

– Прощу прощенья, вы сказали «пир»?

– Si.

– О! Пир так пир! – воскликнул Петер. – Позвольте мне пробудить моих собратьев, и мы присоединимся к вам. – Петер радостно поковылял по двору, отыскивая одного за другим заспанных крестоносцев и собирая их около себя. – Слушайте меня! Мы идем есть и пить!

– Пир! Пир! – припевая, отправилась в замок компания оборванных гостей. Они победоносно направились к лазарету, где спали оставшиеся товарищи. Нo стоило им войти внутрь, как послышались недовольные стоны:

– Все святые, – проворчал Карл, ну и вонь! Пошли, пошли с нами! – закричал он, увидев в углу Фриду с девочками.

Вила нашли спящим за бочкой. Он долго сопротивлялся, но, в конце концов, сдался на громкие и убедительные просьбы. Он нехотя шел в хвосте колонны и наблюдал за друзьями: сплошь забрызганные кровью, все в грязи и саже. «Уйма оборванцев, – подумал он, – но каждый из них более меня достоин пира».

Когда они приблизились к большому. юлу перед покоями господина, стражник приказал им остановиться у колодца. Им это показалось немного странным пока они не увидели отряд хохочущих крестьянок, направляющихся прямиком к ним. Улизнуть не удалось никому: каждая женщина схватила по одному визжащему ребенку, и детей развели по разные стороны колодца – отдельно мальчиков и девочек. Они сопротивлялись и жаловались, но матроны лишь посмеивались, донага раздевая бравых крестоносцев. Затем они сбросили снятую одежду прачкам, которые замочили замусоленные туники и рубахи в огромных чанах с мыльной водой. Куда было теперь деваться нагим воинам? И женщины, крадучись, напали на них с кусками грубого полотна, ведрами ледяной воды и мылким щелоком! Затем, с ревностью рыцарей Тамплиерского Ордена, которые приступом берут врата Иерусалима, они начали дочиста оттирать и выскребывать орущих питомцев.

– Полегче, полегче, фрау! кричал один крестоносец.

– Ай! Ой! Не так сильно, я же не враг вам! – вскрикивал другой.

Женщины только смеялись над жалобными ахами и охами и наподдавали еще усердней. Петер же успокоился, что его дети попали в заботливее руки, и сам нашел себе лохань, где мог бы отмыться и постирать засаленные одежды. Тщательно соскоблив с себя многонедельный налет пыли и пота, он поднял глаза и заметил знакомое лицо.

– Ха-ха! Бенедетто! – воскликнул он. – Бенедетто, где ты пропадал, маленький пройдоха?

Человечек тревожно поблескивал глазами из пивной бочки. Когда Петер его обнаружил, он нехотя вылез из укрытия, робко улыбнулся и поправил лютню.

– Все эти два дня я сильно беспокоился о тебе, – укоризненно помахал пальцем Петер.

– Я… я решил воевать своими молитвами, – неуверенно промямлил менестрель.

Петер помрачнел. Он торопливо оделся и направился к музыканту.

– Так ли это? А может, все это время ты попросту прятался в этой своей «часовне»? Молился! Так я тебе и поверил.

Бенедетто стыдливо опустил глаза.

– Должен признаться, падре, что я не воин и, увы, скорее трус, чем храбрец.

– И тебе не стыдно?

Бенедетто равнодушно повел плечами.

Петер покачал головой.

– Тогда мне жаль тебя, менестрель. Мне бы в пору и самому сослаться на немощность, и… знает Бог, я часто малодушествую… Но чтобы при этом жить без малейшего укора совести, без того, чтобы не сожалеть о своем пороке… Такая жизнь достойна порицания! Тебе следовало бы задуматься о том, что в твоей.

Вдруг в дверях появился синьор и пригласил гостей внутрь. К Петеру он обратился лично.

– Этот человек, – объявил Гостанзо, широко раскинув руки, – этот старый падре… ведь вы священник, не так ли?

Петер кивнул.

– Si. Послушайте все: этот падре спас мне жизнь!

Гостанзо обнял Петера, как медведь обхватил бы слабое деревце. Его темные глаза заблестели, а широкое лицо расплылось в улыбке. Затем лорд положил огромную руку смущенному старику на плечо и проводил его в зал.

– А вы, bambini, – кинул он через плечо, – также приглашены к моему столу!

В сопровождении господских слуг крестоносцы вошли в высокий зал и поразились его красотой. Пол был покрыт свежим сеном, усеян цветами и сладко пахнущим тростником. По сырым каменным стенам развесили прекрасные гобелены с цветами и птицами, ангелами и другими небесными прелестями. За длинными дубовыми столами, которые ломились от подносов с фруктами, жареной олениной, свининой и бараниной, в нише дальней стены гудел огромный камин. Принимая во внимание переживания предыдущих дней, детям с трудом верилось, что в мире осталось столько приятностей.

Маленьких гостей рассадили, и они, истекая слюной, терпеливо ждали, когда же им разрешат приступать. Но столы еще не были готовы для пира: прислужники вносили новые и новые блюда с кухни. Там был и сыр, и сочная репа, лук и фрукты. Двое слуг-мужчин согнулись под тяжестью восхитительного серебряного блюда, на котором возвышалась гора красного винограда с виноградников самой Лигурии. Кружки тонкой ручной работы, наполненные элем, и кубки с вином, которыми слуги обносили рыцарей, вызывали хриплые возгласы особого восхищения и даже, местами, рукоплескания.

Синьор Гостанзо встал и высоко поднял руки над присутствующими.

– Добро пожаловать. Сегодня день печали для тех, кого мы лишились, но также и день радости. Мы хорошо сражались и защитили наш народ и земли. И многое, многое больше. Я поднимаю свой кубок за верных союзников и преданных родичей – за род Баттифолле!

Все гости поднялись из-за столов и отдали честь синьору Баттифолле и его рыцарям. Отхлебнув своего любимого красного вина, Гостанзо снова поднял глиняный кубок.

– Прошу тишины. Падре! – подозвал он священника.

Зал притих, и все взоры устремились на Петера. Он смущенно улыбнулся своей однозубой улыбкой и беспокойно заерзал на лавке.

– Падре, подойдите, сядьте со мной.

Петер сморщился, но послушно оставил детей и присоединился к господскому столу.

– Хо-хо! – проревел Гостанзо. – Старик только кажется бессильным и хилым! Но это он метким глазом и верной рукой сразил моего врага. Ему я обязан своей жизнью. – Лорд поднял кубок навстречу Петеру: – В моем доме ты всегда желанный гость.

Петер смиренно поклонился.

В середину вышел облаченный в богатые одежды падре Антонио, к которому благоволил лорд Верди, и произнес молитву благодарения и благословения на всех званных. Начался пир.

Как только Антонио выговорил «аминь», изголодавшиеся крестоносцы накинулись на еду. Они хватали и разрывали обеими руками вареные окорока, куски солонины, баранины, пышущей жаром оленины, птицы и зажаренной рыбы. Они хохотали и перешептывались между собой, протягивая руки за новыми и новыми порциями снеди. Черешни, груши, яблоки и медовые соты… ах, истинное богатство Божьей благодати! Нельзя выразить в словах, с каким наслаждением дети облизывали жирные пальцы или отхлебывали от крепкого пива! Только Вил безразлично ковырялся в полупустой оловянной тарелке, лишенный всякой радости от пиршества.

Пронзительный голос Карла перекрыл даже бурный гомон вокруг:

– Ах, если бы Георг был с нами!

Ион засмеялся и кинул обглоданную свиную кость собаке, которая терпеливо ждала подачки у его ног.

– Да! Георг оставил бы на столе только несъедобные подносы!

– Ах, Георг, – вздохнул Карл. – Я так скучаю по тебе. Быть может, ты смотришь на меня с высоты? Надеюсь, что так.

Неожиданно Гостанзо вскочил на ноги и закричал:

– Говорят, среди нас есть менестрель. Мой-то сгорел во время пожара, а сейчас мне хочется музыки.

Бенедетто скорчился.

– Ты, карлик, похож на слагателя баллад. Подойди.

Бенедетто боязливо вышел и поклонился до земли.

– Да, signore, я… к вашим услугам.

Гостанзо сложил на груди руки и пристально посмотрел на музыканта.

– По виду ты похож на шута.

– Так и есть, мой господин.

– Но, говорят, даже ангелы спускаются послушать твой голос?

– Некоторые так говорят, мой господин.

– Хм. Вчерашний день принес мне как печаль, так и радость. Поэтому я приказываю тебе спеть песню скорбную и песню веселую.

– Я… я знаю не так много скорбных песен, signore.

– Ты отказываешься? – опешил Гостанзо. – Мне тяжело на душе, и сердце мое жаждет услышать песню о быстротечности жизни, о ее тщетности и…

– Я… я не пою о таком, мой господин.

Гостанзо нахмурился.

У Бенедетто похолодело внутри, но его лицо неожиданно просветлело.

– О, signore… – Я вспомнил одну короткую балладу, в которой говорится о подобных вещах.

Гостанзо опустился на стул и закрыл глаза, дабы всем сердцем внимать тоскливым словам певца. Могущественный, величественный лорд неожиданно поник и превратился в простого человека, который скорбит о погибших друзьях. Он непривычно съежился на буковом престоле и поманил менестреля к своему столу.

– Подойди сюда, ставай на эту лавку и… пой, человечек. Пой хорошо.

Бенедетто прочистил горло и прикрыл глаза. Мысли отнесли его обратно к его любимой пристани. Как бы ему хотелось, чтобы он никогда не покидал ее, а, как когда-то теплым летним вечером, сидел у самого края воды и болтал нотами в студеной Роне. Он тронул струны лютни и запел:
		Кабы я легким паром был,


		Я б с ветром взвился ввысь.


		Свободный от оков земных


		Я б средь людей не жил.


		Кабы мне выпало выбрать


		Свою судьбу и часть,


		Я б не остался здесь сейчас,


		И не был бы средь вас.


		Не льстит мне заводи туман,


		Что вьется над волной.


		И не манит меня обман,


		Что топь плетет ночной порой.


		Я бы не жил средь облаков,


		Хоть и высок их путь.


		Гром, молнии и бой ветров


		Не даст мне отдохнуть.


		Та дымка, что объемлет брег,


		Таит грозу и смерть.


		Я б не избрал ее в удел,


		Я б не остался с ней.


		Не стал бы дымом я ночным,


		Что водится с луной.


		Он избегает света дня


		И тает под зарей.


		Что долей мне избрать своей,


		Кабы я паром был?


		Ведь пар так скоро уловим


		И ветром унесен?


		Я б предрассветный выбрал дым,


		Что властвует в полях


		И мирный утра поцелуй шлет тем,


		Кто мал, и кто богат.


		Та дымка ласковой рукой


		Коснеет бутон, и клевера листок,


		И станет ждать со всей землей,


		Пока не заалеет золотом восток.


		Пусть пар – то есть, то вот его уж нет,


		В почете не большом.


		Но как же славно раствориться в свет


		Под самым ранним солнечным лучом.


Бенедетто открыл глаза и посмотрел на притихших слушателей. Синьор Гостанзо еще какое-то время задумчиво молчал, потом открыл глаза и хлопнул в ладони.

– Отлично, человечек, – медленно произнес он. – Так и есть: жизнь наша словно пар, не так ли, падре? Лучше и не сказать. Не знаю уж, являюсь ли я тем, кем хотел бы быть…

Петер осушил кубок и добродушно подмигнул Бенедетто. Он наклонился к синьору:

– Ваше красное вино, сир, целое празднество вкуса. Слегка горчит, и столь насыщенный букет, полагаю, это рефоско, не так ли?

– Si, si! Как вы догадались?

– В былые времена я много путешествовал. Но, надобно сказать, обнаружить на вашем столе виноград с Фруили – сущее диво!

– Верно, оно издалека, но вы, видать, и там побывали! – засмеялся Гостанзо. Глаза его весело блестели.

– Мой господин, плоды восхитительны, куда лучше тех, которые со склонов Пьемонта – прошу прощения за мою дерзость, господин.

– Не стоит! Вы правы. Вина нашего Пьемонта мне не по душе. Баттифолле вовсю расхваливает свою барберу, но по мне, так она кислит и отдает черешней. И даже ломбардское неббьоло мне не по вкусу, да и пахнет смолой да розами.

Чья-то кружка перелетела через весь стол и грохнулась на тарелку Гостанзо.

– Что ты смыслишь в вине и женщинах, старый дурак? – проорал Баттифолле.

Не успел Гостанзо ответить, как Петер ловко сменил тему.

– Синьор, позвольте спросить: говорят, ваша вражда с Висконти началась с давнего ложного обвинения в адрес вашей семьи?

– Si, si, – Гостанзо ударил кулаком по столу. – Нас ложно обвинили! И не желали прислушаться к здравому смыслу. Вот уже два поколения мы невинно страдаем за убийство одного из рода Висконти, в чьей смерти нам не было никакой выгоды. Наши священники клялись кардиналу, что семейство Верди не причастно к убийству, но все тщетно. Нам не верят! Даже наш епископ поехал в Рим по этому делу, но все напрасно. Два поколения уж они ведут против нас вендетту и постоянно разоряют моих людей и земли. Ха! Видит Бог, мы их тоже хорошо потрепали.

Синьор Баттифолле вскочил с места.

– А кто вам помог?

– Верно, добрый кузен, ты помог. Без тебя я бы терпел поражения.

Петер задумался над словами лорда.

– А знаете ли вы, почему они не приемлют вашего доброго свидетельства?

– Нет, и это терзает меня день и ночь. Я не могу понять, как они могут быть столь слепы. Все, что мне остается делать, это воевать с ними.

Петер медленно выбрал с бороды крошки сала и пристально посмотрел на синьора. Непрошенный совет часто расценивался как непростительная дерзость, поэтому старик тщательно подбирал слова.

– Я полагаю, что как мудрый и прозорливый владелец этих земель, вы знаете: прежде, чем согласиться на что-то разумом, человек должен согласиться сердцем.

Гостанзо непонимающе уставился на Петера. Он прижал указательный палец к губам и сделал жест священнику продолжать. В комнате установилась тишина.

– В северных землях бытует пословица, которая, наверняка, чужда жителям здешнего юга, ибо она проста и по-детски наивна. Мы говорим, что человек, убежденный супротив воли, образ мыслей не переменит…

Гостанзо нетерпеливо стучал пальцами по столу.

– Да, да, продолжай.

– Ах, да, ja, я говорю лишь то, что мой господин, без сомненья, знает. Суждение человека основывается на убеждении, а всякое убеждение на желании. Часто мы принимаем решения волей, а не разумом. Наше сердце, а не разум, выбирает, во что мы будем верить. Ежели вы хотите изменить чье-то мнение, надобно изменить его сердечное стремление.

Гостанзо заерзал в кресле. Более молодой Баттифолле, смекалистый и ученый, наклонился к священнику.

Вы полагаете, Висконти хотят верить в виновность моего кузена?

Мы все верим в то, что хотим. Быть может, Висконти неприятно признать виновным иного?…

Баттифолле вскочил на ноги и стукнул кулаком по столешнице.

– Si, Гостанзо, верно. Старый мудрец верно говорит! Что ты всегда приводил в свою защиту? Кого ты называл истинным убийцей?

Гостанзо поднялся и воздел руки:

– Истинно так, клянусь, что настоящие убийцы – семейство Маласпина, с восточных границ Лигурии. Они сильны и богаты, к тому же в союзе с Генуей и Миланом, и в сговоре с самим Папой. Кто еще посмеет обвинить их, кроме меня?

Да… да! Ежели Висконти поверят в виновность рода Маласпина, их честь потребует расправы, вендетты. Но они, напротив, ищут их покровительства и не хотят воевать против них. Мы для них – более легкая мишень: не связаны с сильными городами и отрезаны ото всех горами Пьемонта.

Гостанзо ходил взад и вперед, проводя длинными пальцами по черным волосам. На этот раз Баттифолле ударил но столу обеими руками.

– Значит, старик, стоит Висконти перестать бояться Маласпина, как они примут истину?

Петер кивнул.

Гостанзо созвал кузена и советников в тесный круг, а остальным гостям велел продолжать пир. Он притянул старика в середину и наклонился к нему:

– Как нам избавить их от их же страха?

Петер тщательно поразмыслил.

– Сир, вы сказали, что Маласпина могущественны благодаря союзу с Миланом и Генуей – удивительно ловкий трюк: ведь эти города часто воюют друг с другом, а ненависть между ними растет.

– Да, да, продолжай, – пробормотал Гостанзо.

– Тогда вам следует вступить в союзничество с одним из них, на мой взгляд, лучше с Миланом, ибо Маласпина лигурийцы, как и генуэзцы.

Синьор напрягся, но ничего не сказал.

– Затем вам надобно перессорить Милан с Маласпина, скажем, состроить козни, дабы бросить тень на их дружбу. Даже сейчас они в серьезной опасности, в союзе с двумя враждующими между собой соседями. Как только…

– Ха! – выпалил Баттифолле. Для этого дела у нас имеется одна хитрая лисица: умелый охотник и ловкий дипломат из Турина. Он ведает в делах союзничества и также ненавидит проклятых Маласпина.

– Такой человек, – продолжал Петер, – должен иметь глаза на затылке, и желчь вместо крови.

Баттифолле довольно подмигнул.

– Мой господин, – дал последние наставления Петер, – ежели вы будете успешны в деле разъединения рода Маласпина и Милана, римский папа, безусловно, охладеет к этой семье, ибо, прежде всего, он нуждается в миланцах: они являются ключом ко всей Ломбардской Лиге свободных городов. Чем теснее ваш союз с Миланом, тем быстрее Церковь прислушается к вашим взываниям о справедливости.

Висконти также нуждаются в дружбе с Миланом и Лигой, хотя последние и ломбардцы. По моему мнению, произойдут две вещи. Первая – дабы избежать подозрений, семейство Висконти пересмотрит свои обвинения в сторону рода Верди. Вторая – как только ломбардцы и Церковь оставят семью Маласпина, этот род ослабеет и станет уязвимым. Висконти больше не придется вас обвинять. Напротив, они наверняка придут с миром и обратятся к папскому суду за возмездием над Маласпина.

Баттифолле заревел и снова громыхнул кулаками по столу.

– Мы будем отмщены. Ха-ха! Постойте, падре, мы ведь сами можем собрать союзников и напасть на Маласпина. Они заслужили хорошую трепку: сколько раз нападали на наши торговые пути, посягали на наши земли, а все это время мы терпели их. Генуэзцы потеряют доверие к прошлой связи с Миланом. Без поддержки они падут к нам в руки, как спелые груши, а затем, Бог свидетель, Висконти на коленях будут просить у нас прощенья!

Громогласная речь лорда перекрыла все разговоры в зале. Священник, казалось, подстрекал новое побоище. Рыцари обеих семей встали со скамей и принялись колотить по столу кружками.

– Война, война, война! – скандировали они. – Morte, morte, morte!

Петер закрыл глаза и вздохнул: «Болваны. Вам бы только мечами махать. Когда же вы уразумеете…»

Гостанзо протянул руки, словно желал обнять весь зал.

– Grazie, отважные воины, – поблагодарил он. – Никому другому не выпала честь вести на битву столь отличных солдат. Падре, а вы и впрямь мудры под стать своей седой голове. Дочь, Лючия, сядь подле меня. А ты, менестрель, спой нам веселую песню, и пусть вино течет рекой!

Бенедетто обрадовался, что настроение господина переменилось, и снова вспрыгнул на постамент. Он отвесил синьору поклон.

– А теперь, мой господин, будем петь!

Менестрель заливался смехом и ударял по струнам лютни, задорно скача по столу:
		Что исцеляет горе?


		Что изгоняет грусть?


		Что освящает тайну


		И что – услада уст?


		Что равно зло и благо?


		Что хвастовству виной?


		Что движет господином


		И что его слугой?


		Честь имени пятнает,


		Собою же – мирит.


		Что льется так отрадно,


		Что не с чем и сравнить?


Он откинул голову и тихо, почти шепотом пропел:
		Во сто крат лучше пива!


		Оно нас всех бодрит,


		Не сомневайсь – то диво  —


		Вино! – Не грех и пить!


Толпа восклицала и радостно шумела, умоляя его петь снова и снова… и снова. А менестрель тому и рад: прыгал со стола на стол, увертываясь от добродушных пинков и летящих яблок.

Ликованье перевалило далеко за полночь. Опьяневшие рыцари резвились между столами и носились друг за другом, как мальчишки, подставляли подножки, падали и летели кувырком. Но вскоре игривость и озорство стали весьма небезопасными: они принялись размахивать мечами, и но всему залу стали летать копья, вонзаясь в деревянные колонны позади синьора.

Петер вовремя решил увести детей, завороженных буйством недавних героев, подальше, на улицу.

– Но, Петер, – упрямился Отто, – там весело!

– Петер, Петер, – канючил Хайнц. – Можно нам…

– За мной, – раздраженно прикрикнул старик. – Идите за мной.

Дети разочарованно уселись вдоль стены темного коридора. Вил держался поодаль ото всех. Когда им наскучило хныкать и жаловаться, они взахлеб увлеклись рассказами и небылицами, смеялись и тузили друг дружку, пока где-то около рассвета не задремали, сытые и довольные, в чадящем свете факела.

* * *


По заутрени Петер растолкал вялых крестоносцев и повел их по разгромленному залу, где вповалку спали рыцари, на улицу. Они осторожно прошли мимо рычащих псов и окунулись в утренний туман, окутавший весь двор.

Все было аккуратно прибрано и вычищено к новому дню, и уже начали прибывать телеги со свежим тростником для крыш и бревнами для починки стен. Мастеровые были в духе, однако из-за приглушенных стонов, доносящихся из лазарета, не было слышно ни песен, ни громкого смеха.

– Идемте, агнцы мои, нам пора в путь. Славный Вил поведет нас на юг.

Неожиданно прозрачный воздух огласился знакомым голосом синьора Гостанзо: он вышел на балкон своей опочивальни и потирал опухшие глаза.

– Прощайте, отважные пилигримы. Да пребудет милость Божья на вас и вашем Святом Походе.

Дети взглянули наверх и помахали улыбающемуся лорду. Даже малейшим жестом внимания господин оказал бы им честь, а уж теплые слова куда как вдохновляли! Затем во дворе появился усталый Себастьяни, который усиленно тянул за собой упрямого мула. В свою очередь мул сгибался под тяжестью огромных корзин, груженых хлебом, мясом, фруктами и крупами.

– Мой добрый друг, – выговорил Себастьяни, приблизившись к Петеру, – я несу дары от моего хозяина в знак признательности за твою отвагу и мудрость. А тебе, кроха-менестрель, он преподносит своего лучшего вина.

Принимая из рук стражника драгоценный подарок, Бенедетто улыбнулся от уха до уха. Он низко поклонился.

– Передай твоему милостивому господину благодарность от меня, его смиренного слуги.

– Смиренного? Ну-ну! – усмехнулся Себастьяни. – Дети, облегчите ношу этой несчастной твари, и да пребудет с вами Господь. Л тебе я желаю всего доброго, – обнял он Петера.

– Да хранят тебя небеса, – ответил Петер.

– Где тот златовласый парнишка? Его, кажись, Вилом зовут?

– Вон он там. Страдает, бедняга.

Себастьяни подошел к Билу и внимательно на него посмотрел.

– Утро доброе, юноша, – сказал он. – Позволь мне, старому вояке, заметить, что однажды ты станешь хорошим солдатом.

Вил ковырнул землю носком ботинка. Ему хотелось одного: чтобы его оставили в покое.

– Нечасто я встречал подобный огонь в глазах, – продолжал Себастьяни и подошел ближе. Вил медленно поднял на него глаза. – Я всегда страшусь в битве, мой храбрый друг. Благодаря страху я еще жив. Благодаря страху и моим товарищам. Я бы не пережил и первой битвы, кабы не зоркие глаза, да быстрые руки собратьев по оружию. Никто не бьется на войне в одиночку, ragazzo, – с чувством добавил он, никто.

Вил неловко переступил с ноги на ногу и с любопытством взглянул на Себастьяни.

– Я думал, ты не говоришь на нашем языке.

– Хм, я никогда не выкладываю нее сразу, – подмигнул солдат. – Маленькая уловка старого вояки.

Мужчина потрепал юношу по мыльным, светлым волосам и твердой рукой хлопнул по спине. Вил слабо улыбнулся и кивнул.

– Теперь присоединяйся к споим крестоносцам и веди их. Пусть никто не погасит огня в твоей душе.

Вил, казалось, воспрянул духом, но тщательно избегал ледяного взгляда Фриды и обиженных взоров сестренки. От укора в их глазах ему становилось так больно, как никогда до сих пор.

Они коротко попрощались с полюбившимся воином Верди. Ветеран и старый падре снова обнялись. Дети благодарно помахали на прощанье синьору Гостанзо, и вышли из ворот. Они миновали мост и направились к долине реки Точе.

* * *


Было свежо, и даже чуть прохладно в то сентябрьское утро, но небо ярко голубело над головой, а теплое италийское солнце приятно согревало. Дети любовались красивыми зелеными холмами, которые появились по обе стороны дороги. Крестоносцы шли мирно, ни о чем не волнуясь: припасов было достаточно, а крестьяне из Пьево, а затем и Вергонте, радушно приняли их на ночлег. Чем дальше они уходили на юг, тем более оживлялись разговоры среди отряда. Все вслух мечтали, как легко будет шагать по мягкой долине, которая ждет их впереди, и как они, наконец, увидят восхитительное море, плещущееся всего в нескольких неделях пути от них.

Одним теплым днем Карл пялился в сверкающее небо, как вдруг неожиданно для себя вспомнил загадку.

– Петер, – проворчал он, – я так и не нашел ответа на твою проклятую загадку!

Бенедетто навострил уши.

– О, а я люблю загадки!

– Как я не бился над головоломкой Петера, мне ни за что не отгадать ee!

– Ну же, Петер, – уговаривал Бенедетто.

– Что, Карл, пусть попробует отгадать?

– Давай. Мне-то все равно не решить ее.

– Тогда слушайте оба, да внимательно, – с напускной гордостью сказал Петер, перебирая посохом камни на дороге. – Я перескажу сейчас всю загадку целиком, и даже две подсказки, которые ты, Карл, еще не слышал. Слушайте внимательно. Вспомните всё, что вы пережили за наш долгий путь и поразмыслите над услышанными словами.
		Куда душе щетка лететь,


		Когда окончен путь?


		Где тень заснеженных дерев


		Мечтает отдохнуть?


		Песнь дрозда и соловья


		По ветру рождена.


		Но вот куда, к каким краям


		Лететь она должна?


		К какому очагу летит


		Блеск искорки в глазах?


		И что за таинство таится


		В серых небесах?


		Зажжется росинки слеза


		На зелени листа,


		Но вот, растает, и тогда


		Куда умчит она?


		Забыт ребенок на земле,


		Но не забытый mil


		В какой твердыне, в глубине,


		Раздастся его стон?


А теперь, юноша, будь бдителен. Вот две последние подсказки – надо сказать, мои любимые.
		И где долина, что века


		Хранит дух розы той,


		И овевает им всегда


		Лик девы молодой?


		Где сокровеннейший причал


		Армаде звезд найти?


		Куда же теням путь держать,


		Чтоб свет вновь обрести?


Карл почесал затылок.

– Это все? Самый-самый конец загадки?

– Даю слово.

– Боюсь, – вздохнул Карл, – я даже и близко не ведаю ответа. Но… мне кажется, что в ней говорится… о каком-то месте… особенном месте. Загадочном и…

– Удивительном, – задумчиво бросил Бенедетто.

– О да, верно. Удивительное место, – сказал Петер. – Больше всего на свете мне бы хотелось узреть вечноцветущую долину! А вообразите только гавань, где качаются на якорях бесчисленные звезды! Чудесно! Однако не отчаивайтесь: лишь недавно сам я начал понимать суть ответа! А когда вы отгадаете иносказание, вы несказанно обрадуетесь.

– Я уже не гожусь для разгадывания, быстро пошел на попятную Бенедетто. – Но мой юный друг обязательно справится с задачей, готов поспорить.

* * *


В ту ночь крестоносцы заночевали на берегу Точе. У их ног уверенно и мерно текла река: ни широкая, ни узкая, но местами довольно глубокая и бурная. На этот раз не из чего было сбить плот, поэтому крестоносцы довольствовались тем, что наловили рыбы и наплескались в прохладной чистой воде. Затем они собрались у жаркого костра, чтобы поужинать от щедрости синьора Гостанзо: они лакомились длинными полосками соленой оленины, свежим пшеничным хлебом и медом, копченой бараниной, яблоками и наваристой овощной похлебкой.

Наевшись, они разлеглись на опавших ветках, и Бенедетто спел им тихую песню на ночь. К утру, однако, собрались тучи, и паломники проснулись от легкой мороси. Небо грустно серело над ними. Вил встал, потер глаза и зевнул, поправив тунику. Он затянул пояс и ворчливо раздал наряды на утро. Вил по-прежнему остался вожаком отряда, но былая сила духа оставила его. Не горело в нем прежнее чувство гордости за себя, и, лишившись столь привычного основания, парень сломался. Теперь вместо самовлюбленной уверенности в нем поселилась тоска, которая терзала его душу мучительным чувством cтыда. Раскаяться было для него немыслимо, а отрицать очевидный позор – тщетно. Так он и страдал на перепутье, неспособный принять истину, но и отказаться от нее не в силах. Его не обошла стороной участь многих разочаровавшихся в себе гордецов: внутри его накалялась горькая ярость. От каждого умоляющего взгляда Марии и каждого резкого словца Фриды ярость с еще большей силой закипала в его сердце. Л парочка колкостей от осведомленного обо всем Карла раздувала и без того пылающий гневом костер внутри.

По не один пристыженный юноша страдал втихомолку. Кроткая Мария не злилась на брата, но и ей было больно. Она также страдала от стыда, но другого по своей природе, ибо она несла на себе позор, незаслуженно возложенный на нее близким человеком, и стыдила ее вовсе не собственная совесть. Сердце ее разбилось на тысячи осколков, которые кололись от каждого движения души.

Карл тоже не находил себе места от беспокойства, но он не догадывался о скрытых помыслах собственного же сердца. Хотя он был справедливо разгневан поведением брата, от скрытого злорадства над чужими ошибками его самомнение раздулось еще больше. Как старая дева с упоением внимает подлым сплетням, так и Карл снова и снова перебирал в уме обвинительный рассказ Фриды, где каждое слово убеждало его в собственном превосходстве над Вилом.

Вил ослаб, и это особенно бросалось в глаза его младшего брата, который перестал видеть собственный порок. От столь глупого безрассудства мог спасти его сейчас только Петер. Ложно-праведный гнев всё разгорался, а внушенная самому себе ярость постепенно овладевала чувствами Карла. «Как хотелось бы ударить по его красивому лицу… Будь я старше, я бы переломил ему руки и ноги… я бы вырвал ему язык за его слова», – мечтательно думал он. В конце концов, взращенная злость вырвалась наружу, и он приблизился сзади к Вилу.

– Ты должен ответить за слова, которые ты говорил о Марии и остальных.

– Заткни рот! – гаркнул Вил, развернувшись.

– Не стану! Мало, что ты струсил в бою, так ты еще и предал нас из-за… какой-то девчонки. Мария плачет каждую ночь, а тебе не хватает смелости даже…

– Заткни рот или я сам заткну его своим кулаком!

После битвы в крепости Карл изменился: исчезла былая мягкость и податливость. Он и сам ощущал, что но венам разливается какое-то неизведанное чувство. Мальчик ничего не сказал, только неистово сверкнул глазами и набросился на Вила. Он с силой ударил брата но лицу, и от неожиданности тот не удержался и упал на спину. Кровь хлестнула из носа поверженного и заструилась по подбородку.

Петер благоразумно попридержал Иона с Отто.

– Оставьте их, – прошептал он. Просто оставьте их.

Карл наступал.

– Я говорю: ты трус, и гнусный предатель.

От злобы у Вила перехватило дыханье. Он ловко поддел Карла снизу и повалил его наземь.

– А я говорю: заткнись или я тебя прибью на месте!

Карл не испугался и вызывающе ответил:

– Разве есть у тебя мужество убить меня? Да и чем? Я видел, как ты стоял перед врагом на коленях и молил о пощаде!

Вил молчаливо смотрел, как Карл поднимается на ноги.

– Доселе я не считал тебя трусом, продолжал Карл, – но ты боишься не только битвы и властной девчонки – ты боишься собственных ошибок!

Вил сделал угрожающий шаг в сторону брата, бессильно вспыхнул и, отвернувшись, удалился. Отряд молчаливо постоял, затем так же молчаливо отошел на обочину, дожидаясь восстановления порядка в своих рядах. Крестоносцы разбились кучками. Некоторые просто отдыхали, некоторые воспользовались удобным случаем, чтобы вздремнуть. Отто пошел за Петером к Густой травянистой поросли и сел рядышком. Он устало убрал С лица отросшие волосы, обнажив веснушчатые щеки и лоб, и Грустно тряхнул головой.

– Иногда кажется, – прошептал он, – что весь мир обозлился.

– Ja, мой мальчик. Мир и вправду зол, и мудрый человек должен помнить об этом, – покачал головой Петер. Послушай Меня, отрок. Есть два вида гнева. Научись распознавать их – и жизнь станет чуточку легче. Первый – это гнев Божий. Когда мы гневаемся на чьи-то – или свои – злодеяния, мы гневаемся праведно. Такой гнев дается нам для защиты невинных и для поражения Врага душ человеческих. Этот гнев чист и идет во благо. Многие осмеливаются назвать свой гнев праведным, но мало кто поистине праведен во гневе.

Второй – обычный, который окружает нас день-деньской. Гнев высокомерия, плод черствости сердечной, которым люди обороняют свое многообразное тщеславие. Такой гнев, милый Отто, – дитя разочарования, внук гордыни. Это гнев подневольный и уловка Люцифера.


Глава 22

Озеро слёз


Остаток того серого дня и весь следующий дети спускались к Lago Maggiore, и уже в сумерках разбили лагерь на каменистом берегу спокойного озера со стороны селения Стреза. На рассвете Петер, Карл, Отто и менестрель покинули стоянку, чтобы просить подаяния в городишке, и вернулись уже после обеда – с щедрым даром рыбы, спелых фруктов, всяческих овощей, сыров и хлебов. Дети приободрились, хотя Петер подметил, что многие из них, как будто, занемогли.

Дети устроили тихий полдник под тяжелым и низким небом. Воздух на берегу пах рыбой и мокрой галькой. Бенедетто показал на дальний берег.

– Говорят, где-то там стоит одинокая келья. Несколько лет до моего рождения в здешних местах случился мор. Один купец, которому посчастливилось остаться в живых, богато одарил часовню, на том утёсе. Там его и похоронили после смерти. По слухам, в тех местах можно увидеть чудо.

Дети вяло смотрели на противоположный берег: они видели только голубую воду да зеленые холмы, больше ничего.

– Ах, si, – продолжал менестрель. – Она зовется капеллой Катерины дель Сассо. Может и нам доведется увидеть чудо там!

Погруженный в невеселые мысли, Вил дал знак всем собраться и построиться. Он внимательно их осмотрел и согласился с Петером, что у некоторых были первые признаки лихорадки, в том числе, и у его сестры.

– Пойдем вдоль берега. Путь должен быть легким. Бенедетто говорит, что селение Ароны лежит в трех лигах на юг отсюда. Думаю, до темноты управимся.

Дети послушно кивнули, хотя у Петера было неспокойно на сердце. Он тоже чувствовал какую-то слабость.

– Может остановимся в Стреза? Тамошний народ хорошо нас принял, да и в церкви щедро одарили нас. Думаю, больным лучше воздержаться от перехода сегодня.

Вил колебался. Он вгляделся в длинный ряд умоляющих глаз и покачал головой.

– Три лиги не так уж и много. Мы сильно отстали.

Без дальнейших рассуждений, они начали медленно идти вдоль скалистого берега Lago Maggiore. День минул быстро, хотя Вил сокрушался их медленному продвижению. Наступила ночь, а огни Ароны виднелись далеко впереди.

– Мы не можем идти дальше, Вил, – простонал Петер. – Смотри, Анна и Гертруда отстали от колонны. Фрида уже целый час несет Марию на руках. Здесь достаточно плавника чтобы растопить костер, и еды у нас полно. Да и не к добру это – заявиться в деревню после темноты.

Вил раздраженно простонал и сплюнул. Невыносимо видеть вокруг себя печальные лица, когда знаешь, что напрасно заставил их идти в такую даль.

– Хорошо. Отдыхайте уж. Переночуем здесь.

Небо опустилось еще ниже, воздух напитался сыростью. На лагерь опустился туман. Потемневшая вода еле слышно лизала узкий озерный берег. Уставшие крестоносцы безучастно смотрели на трепещущее пламя костра, который окутывал их колечками дыма. Некоторые действительно где-то подхватили лихорадку и заметно чахли на глазах. Остальные приглушенно переговаривались за похлебкой из рыбы и овощей.

С тех пор, как Петер побывал в Стреза, он держался от всех на расстоянии, и даже теперь сел под кронистым деревом вдалеке от лагеря. Фрида заметила перемены в старике и переживала за него.

– У тебя все хорошо, Петер? – спросила она, подойдя к нему.

– Боюсь, что нет, милая Madchen, совсем не хорошо, – устало ответил Петер. Он чувствовал, как лихорадка начинает пробирать его. Еще днем у него начался жар. Кожа болезненно ныла от любого прикосновения, перед глазами все расплывалось, и лоб покрылся липким потом. Он счел, что ему лучше держаться подальше от детей. – Знаешь, Фрида, я хочу спать и прошу тебя оставить меня.

Фрида мешкала. Она протянула к Петеру руку, но он перехватил ее.

– Прошу тебя, дорогая моя, просто дай мне отдохнуть. Благодарю.

Юная девушка была от природы чуткой помощницей. Она подчинилась старшему, но опасения не забыла: отошла к кругу товарищей и украдкой, неусыпно следила за Петером. Когда поздно вечером священник забился от дрожи и сильного пота, она первой заметила беду и кликнула остальных. Вскоре они вдвоем с Марией делали ему холодные примочки, и, вопреки слабым протестам старика, мальчики бережно отнесли его к костру и положили в наскоро сбитую постель из листьев.

– Славные киндеры, прошу, держитесь подальше, – умолял Петер. – Ради всего святого, отойдите.

Вил с Карлом быстро забыли свои раздоры и низко склонились над старым другом.

– Разве у тебя не осталось больше трав? – со страхом спросил Карл.

– Нет, юноши, – слабо помахал головой Петер. – Потоп унес все. Отойдите, отойдите подальше.

Мария не придала никакого значения просьбе старика. Она ласково улыбнулась и прижалась к его дрожащему телу.

– Мы нужны тебе и мы тебя любим.

Петер попытался сесть и собрал все силы немощных рук, дабы оттолкнуть девочку.

– О, нет! Милая, милая Madel. Ты правда-правда должна держаться подальше.

Выдохнувшись, он заплакал от бессилья и отчаянья, но слезы только больше привлекали к нему его возлюбленных крестоносцев.

– Прошу, умоляю вас всех, – заклинал он детей, – прошу, отойдите. Однажды я заразил одного человека лихорадкой. Да милует меня Бог, дабы я снова не навлек лихо на ближнего.

Бенедетто нежно забрал Марию с груди старика.

– Si, bambini. Петер прав. Вам лучше отойти подальше.

Но дети словно не слышали протестов взрослых. Они ни на шаг не отходили от священника, посвятив себя бодрствованию у постели больного. Они окружили его плотной стеной, загородив от выпавшего тумана.

Время текло медленно. Все дети упорно отгоняли сон прочь, но, увы, дерево выгорело, оставив лишь мерцающие уголья, над невидимыми горами взошла расплывчатая луна, и вскоре верный отряд крепко спал, как когда-то апостолы в Гефсиманском саду.

Ночью жар у Петера еще усилился, и он весь обливался потом. На рассвете он медленно открыл глаза: солнце еще не показалось из-за горизонта, но небо уж просветлело в преддверье наступающего дня, и Петер вознес молитву благодарности. Он вытер лоб и шею потрепанным рукавом и осмотрелся. Юные стражники спали вокруг него – все, кроме Вила: он встал раньше всех и нес терпеливую стражу. Петер поднял отяжелевшие веки и слабо прошептал:

– Да благословит тебя Господь, милый мальчик. Да благословит обильно.

Вил мотнул головой и пробормотал:

– Из-за моего сердца и моих дел Бог никогда не благословит меня. Божье проклятье будет вечно преследовать меня.

Не успел Петер ответить, как его внимание привлек детский кашель. Старик опустил глаза на землю рядом с собой и увидел пылающее лицо любимой Марии. Девочка вся покрылась испариной, дергалась в забытьи и дышала с трудом. У Петера кольнуло на сердце. Возле костра со стоном закашляли Анна с Ионом. Петер напрягся и с помощью посоха поднял себя на дрожащие ноги.

– Скорей, Вил, скорей! – как безумный крикнул он. – Разожги костер и помоги мне завернуть детей в одеяла!

От крика проснулся Карл и, пошатываясь, встал на ноги. Вил отослал его за хворостом, а сам заботливо укрывал больных одеялами.

– Отто, проснись! – с криком тормошил он товарищей. – Все… Фрида, Гертруда… все, сейчас же. Нам нужны все одеяла, больше хвороста, воды и… и горячая похлебка. Живо!

Петер упал на колени и простер ладони к небесам. Лицо его побледнело и осунулось от ночной битвы за жизнь, и собственная душа едва-едва теплилась в обессиленном теле. Но физическому истощению ни за что не воспрепятствовать решимости сердца, и все свои силы он бросил на помощь возлюбленным агнцам. Хриплым голосом он прочел молитву Господню:

– Pater noster qui es in coelis, Sanctificetur nomen tuum, Adve-niat regnum tuum…

Умолив небеса снизойти к несчастным детям, священник подполз к Анне и положил ладони ей на голову. Он, плача, молил о Божьей милости и Его исцеляющем прикосновении. Затем он наклонился к Иону и снова умолял:

– О, Отец! – стенал он. – Яви нам милость Свою!

Он любил всех детей без исключения, но, подойдя к Марии, чуть не обезумел от горя, ибо девочка занимала особое место в его сердце. Он на коленях безмолвно склонился над ней и посмотрел на ее взмокшее чело и руки. Видеть ее, страдающей так безропотно, было невыносимо, и старик сокрушенно сел на поджатые ноги и безутешно зарыдал.

Мария неожиданно открыла пожелтевшие глаза и прошептала что-то невнятное. Ее голос застал Петера врасплох, и он подвинулся ближе, дабы расслышать. Мария засунула руку в складки платья. Она слабо улыбнулась и протянула Петеру смятый букет из мелких полевых цветов, которые она собрала накануне вечером.

– Я… я… собрала их для тебя, папа Петер, прошептала она. – Я думала, они тебе помогут.

У Петера затрясся подбородок. Он безмолвно протянул к Марии руку и взял у нее цветы так, словно сам ангел несказанно одаривал его. Он плохо скрывал слезы, и они текли по его растянутым в улыбке губам, а руки прижимали крохотные цветки к груди, дрожащей прерывисто и глубоко.

– О, моя драгоценная малышка. Только любовь могла спасти меня сегодня ночью от смерти.

Рядом на колени упал ее младший брат с красными, заплаканными глазами.

– Любовь спасет и тебя, сестрица. До завтра Бог благословит тебя исцелением, я… я знаю, так и будет, – его голос затерялся среди всхлипываний.

Мария слабо улыбнулась. Петер уложил ее горячую голову на подушку из зеленых листьев и подоткнул теплое одеяло под самый подбородок. Девочка заснула, а верный папа Петер стенал к вратам Сиона.

Потом Петер вернулся к Анне и взял ее безвольную руку в свою. Он гладил ее по волосенкам, пока она не задышала ровнее и спокойнее. Он обратился к Иону, положил ладони поверх взмокшей макушки и отчаянно взмолился о его исцелении.

И так весь день Петер молился… и снова молился… в посте, отказавши в еде своему хрупкому телу. Тем временем Бенедетто со всех ног помчался в Арону в поисках лекаря или доброжелателя-монаха, а Фрида с помощниками ухаживали за больными: смачивали тряпицы в холодных водах озера и прикладывали к пылающим лбам. Но к концу того дня еще трое крестоносцев лежали в горячке. Общая тревога нарастала.

Карл отвел Петера в сторону и проговорил голосом, полным отчаянья:

– Петер, тебя ведь Бог исцелил. Ведь это чудо, правда?

Петер упал на валун у самой кромки воды.

– Ах, мальчик мой, мне ли знать, где чудо, а где естественный ход вещей? Знаю только, что благодарен Отцу за продленные дни жизни. Но и правда, исцеление похоже на чудо.

– Похоже? – с укоризной переспросил Карл. – Ты стар и немощен, а ведь испытал дьявольскую лихоманку и жив остался! Бог силен делать все… все на свете… ты сам так говорил. Он непременно спасет Марию и остальных!

– Милый мальчик, – медленно ответил Петер. – Бог совершает чудеса лишь по Своему усмотрению. Но, боюсь, Он не желает их часто. Послушай меня: научись видеть мир таким, как есть, а не таким, как тебе хотелось бы видеть его.

– Но чудеса ведь бывают, – настаивал Карл.

– Да, отрок, конечно бывают. В каком-то смысле они прямо окружают нас. Мудрый и верующий человек ищет чудес и просит о них. Но задача наша – не надеяться на небывалое, а основывать жизнь на обыденном и здравом. Не нужно своей верой принуждать Бога.

– Нет, Петер, – упорствовал Карл. – Я думаю…

– Довольно! – усталость и тревоги подточили терпение Петера. – Не стой надо мной и не требуй чуда. Не нам выбирать чудо по своему хотению. Наш долг поддерживать огонь, кормить товарищей и держать их в тепле, а остальное мы возлагаем к таинствам премудрого Господа. За работу!

Пока Петер с Карлом препирались, Вил медленно подходил к сестре, и, улучив момент, когда Фрида отошла к Иону, тут же оказался рядом с Марией. Он взял ее слабую руку в свою и нежно сжал ее. Он осторожно вытер пот с ее лба и бережно подоткнул одеяло.

Мария открыла глаза и слабо взглянула на брата. Она пошарила под одеялом и вынула увядший, но все еще прекрасный голубой цветок.

– Я сорвала его несколько дней тому назад. Прости, что сразу не отдала тебе.

Вил не нашел, что сказать в ответ. Его глаза увлажнились, а в горле образовался горький ком.

Мария протянула ему подарок.

– Я люблю тебя, брат, я так сильно тебя люблю. Мне нужно было давно тебе сказать. Прости.

Вил взял из ее рук цветочек и погладил ее по слипшимся волосам.

– Я… я… – нерешительно начал он. – Благодарю тебя, Мария. Я…

Он не смог выговорить то, чем томилась его душа, и отвернулся. Во рту у него пересохло, а руки задрожали. Он снова посмотрел на страдающую девочку и не смог выговорить ни слова. Страдание было так велико, что он, не помня себя, бросился в лес, где прислонился к гладкому широкому стволу и зарыдал.

* * *


День неспешно перешел в ночь, а Бенедетто с долгожданной помощью все не появлялся. Ночь прошла под неусыпными, бдительными взорами, но рассвет не принес утешения. Только Анне стало заметно лучше. После полудня того же дня первый ребенок из шести больных умер, а к ночи еще две души перенеслись В вечный покой. Ион и Мария пережили день, но, казалось, были обречены вскоре присоединиться к несчастным собратьям, которые лежали в лунном свете, омытые и приготовленные для погребения.

Петер встретил новую зарю безучастным пустым взором. Безоблачное небо приветливо встречало солнце, лучи которого посеребрили легкие волны озера. Теплый южный ветер шелестел в деревьях, прибой ласково плескался у берега. Петер созвал всех детей и привычно, даже как-то обыденно помолился над покойными. Как во все прежние разы, дети торжественно уложили усопших друзей в мелкие могилы и установили у каждого изголовья маленькие деревянные кресты. Немного позже Вил приказал Отто и Конраду отправиться в деревню и найти Бенедетто, или какую другую помощь.

Предчувствие новых потерь лишало Петера мужества. Он обернулся к двум страждущим детям и пал на свое лицо. Колокола недалекой Ароны отмечали время, и с каждым ударом колокола Петер возносил к небесам одну и ту же просьбу: «Tu es adjutor in tribulationsibus, Ты наш помощник в бедах, Tu es vita et virtus, Ты жизнь и благодетель, дорогой милостивый Господь, прошу Тебя, пощади этих двух».

Когда сумерки снова опустились на берега озера Маджоре, Петер молился… невнятно и тоскливо, стеная и плача, пока не выдохся окончательно. Когда силы покинули его, он упал на землю рядом с любимой Марией и заснул тревожным сном.

Даже в страшные часы ночного мрака Фрида старательно присматривала за обоими подопечными. Когда луна стала клониться к земле, она еще раз подошла к Иону, дабы поменять влажную ветошку у него на лбу. Она привязалась к мальчику и любила его, как родного брата, преданно посвятив себя заботе о нем. Она протянула руку, чтобы убрать с его лица волосы, но кожа под пальцами была остывшей и неживой. Холодок пробежал по спине девушки, и у нее затошнило внутри. Отчаянно прикусив губу, она поспешила к Петеру и растрясла его:

– Петер! Петер! – звала она неистовым шепотом. – Кажется, Ион… умер.

Петер подбежал к мальчику и приложил ухо к неподвижной груди мальчика. Он простонал, а после упал на тело горячо любимого крестоносца и зарыдал.

От всхлипываний священника проснулись остальные, и вскоре все окружили кольцом еще одного усопшего товарища. Петер ослабел настолько, что ничем не мог помочь, и бессильно смотрел, как Вил с Карлом завернули тело Иона в одеяло и отнесли к воде. Там, под блестящим звездным небом, юные воины омыли тело мальчика. Они оба онемели от скорби. Вместо того чтобы говорить, они предались спасительным воспоминаниям о павшем товарище.

Петер поднял руки.

– Ego te absolvo ab omnibus censuris et peccatis in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.

Вил приказал всем остальным копать могилу: он чувствовал, что нельзя долее откладывать то, что ему следовало сделать. Вернувшись к постели Марии, он взял девочку за руку. Он мыслью – куда уж говорить про слова – редко обращался к Отцу небесному, но сейчас юноша умолял Создателя о милости и просил об Его исцеляющем прикосновении. Люди опытные и знающие в молитвах, несомненно, осмеяли бы его мольбу, сочли ее невнятным и косноязычным бормотанием, но сердце брата, смягченное недавним падением и горящее любовью, изливало поток искренних слов из самой глубины души.

Карл с Фридой хорошо заботились о Марии час за часом, но теперь Петер благоразумно отправил их спать, оставив девочку на попечении брата. Обменявшись тревожными взглядами и усталыми вздохами, сиделки перепоручили Вилу влажные примочки и нехотя улеглись на одеялах.

Снова и снова он смачивал лоб сестры прохладной водой. Его глаза неустанно следили за Марией, и даже приятное тепло костра ни на мгновение не соблазнило его прилечь и оставить вахту. Пока остальные крепко спали, юноша сидел у постели сестры как преданный телохранитель, охраняющий покой царственной принцессы.

При первом свете зари в лагерь прибежал Бенедетто с кучкой чернорясных монахов; сзади поспевали Отто и Конрад с паланкинами.

– Э-ге-ге! – кричал менестрель на ходу. – Эй, Петер!

Все тут же поднялись на ноги и изумленно смотрели, как к ним подбежала запыхавшаяся компания. И без того мрачное лицо Петера потемнело еще больше.

– Где ты пропадал, – выбранил он менестреля, – ленивец нерасторопный?

Бенедетто оборонительно помахал головой.

– Прошу прощенья! Прошу всех простить меня! Аронцы засадили меня в темницу. Я стащил меду для наших больных, но стражники меня заметили и схватили.

Один из бенедиктинцев выступил вперед и поклонился.

– Отец Петер, я брат Чиво из аронского монастыря.

Петер поклонился, и оба церковнослужителя пожали друг другу руки. Низенький, круглолицый монах с положенным брюшком чем-то расположил к себе Петера, и тот решил, что в иных обстоятельствах брат-монах наверняка не погнушался бы доброй шуткой.

– Со мною братья Фиглио, Палья и Гаддо. Я служу при монастырском лазарете. Ваш друг говорит правду. Его схватили, как только он пришел в селение, и с тех самых пор он изводился криками как безутешная пичуга. Л поскольку наш монастырь находится неподалеку от городской темницы, мы слушали его жалобный вой денно И нощно! Двое ваших товарищей отыскали менестреля и добились приема у нашего настоятеля. В конце концов, настоятель послал священника, дабы тот разобрался с этим делом и, заодно, с Бенедетто. После клятвенных заверений последнего – и хорошей баллады – наш capo отпустил его на наши поруки, и вот мы здесь!

Крестоносцы раскрыли рты и изумленно смотрели на боязливого менестреля. Петер покачал головой и привлек внимание братьев к Марии.

– Брат Чиво, малышка лежит при смерти. Мы отчаялись спасти ее.

Бенедиктинцы подобрали полы одежд и засеменили к девочке. Чиво наклонился над Марией и прислушался к слабому дыханью. Лицо его помрачнело. Он положил ей руку на лоб, толстым, но нежным пальцем приподнял одно веко и легонько пощупал ее горло. Голос его зазвучал по-доброму, но решительно:

– Отец Петер, не стану лгать. Боюсь, спасти малышку не удастся.

Карл подслушивал рядом. Слова укололи его в самое сердце, и он громко расплакался. Вил побледнел и отшатнулся. Оба брата припали к постели сестры, пробудив ее. Девочка приподнялась на здоровой руке, со свистов выдохнула и закашляла, попытавшись положить голову старшему брату на грудь. Вил обнял ее и прижал к себе, как младенца. Он гладил ее по волосам и целовал мокрый лоб, и она еле-еле улыбнулась. На несколько коротких драгоценных мгновений их глаза встретились, и сердца забились ровнее. На душе у Вила потеплело, но сестра вдруг задрожала и безжизненно повисла у него на руках.

– О Боже! – закричал Вил. – Брат Чиво… Петер! Скорей сюда!

Служители упали на колени вокруг девочки и напрягли слух.

– Еще дышит! – воскликнул Петер.

– Si, сердце еще бьется в ней. Надобно сейчас же отнести ее в лазарет! – приказал Чиво и велел двум братьям принести паланкин. – Поднимайте ее бережно!

Вил с Карлом протолкнулись сквозь кольцо монахов и подняли Марию с постели так трепетно, словно несли самую великую драгоценность на свете. Затем они осторожно уложили ее на холщевые носилки и прикрыли двумя одеялами. Они потянулись к ручкам паланкина.

– Нет, мальчики. Браться понесут ее. Петер, крестоносцы проследуют с нами?

Священник устремил умоляющие глаза на предводителя. Вил неотрывно смотрел на увядающее тельце Марии. Он облизнул пересохшие губы и, не поднимая глаз, кивнул.

* * *


Крестоносцы поспешали за монахами, бегом уносящими Марию вверх по крутым улицам города, в свою обитель. С годами монастырь и город обширно разрослись и процветали. Монастырь превратился в богатое аббатство, которое обладало угодьями по всему Пьемонту. Как раз в тот день аббат находился в ином месте, и его отсутствие было на руку крестоносцам, ибо старый аббат недолюбливал постоянно прибывающих послушников и иждивенцев, забота о которых ложилась на его плечи. Однако более доброжелательный настоятель с радостью предоставил детям все необходимое.

Когда отряд вошел во двор, Бенедетто сообщил всем, что Мария будет лежать в присутствии целительных мощей.

– Останки Фелинуса и Грациана были перенесены сюда многие века назад.

Германские дети безразлично пожали плечами.

– Они воевали в армии цезаря, а когда приняли христианство, их убили за веру!

Петер обнадежено кивнул. Он почувствовал на себе взгляд и повернулся к Карлу, который просиял от поданной надежды.

– Возможно, отрок, возможно.

Марию отнесли в кирпичное строение лазарета и положили на мягкую соломенную постель рядом с другими больными монахами. Чиво немедля позвал травника, и, пока детей отвели в трапезную и досыта накормили, они втроем целый час совещались.

Наконец Петер с оцепеневшим, угрюмым лицом отошел от остальных и подозвал Карла с Вилом.

– Друзья мои, – медленно проговорил он, – ваша сестра умирает. Братья опасаются, что ничего уже не изменить, хотя – кто знает наверняка? На мой взгляд, они умелые и сведущи, но паша малышка уж очень ослабла. Чудо… нам остается ждать только лишь чуда.

На этот раз Карл не стал требовать невозможного, а только поник лицом и, заплакав, прижался к брату. Вил тоже не мог сдерживать слез и обхватил ослабевшими от горя руками приникшего брата. Петер подошел к ним и обнял их обоих, и они вместе плакали.

* * *


Наступило новое утро, но Марии становилось все хуже и хуже. Всю ночь Карл с Вилом и Петером провели у ее постели. Брат Чиво принес для девочки целебный настой и легонько приподнял ее голову с подушки.

– Ну-ка, милая, выпей. Хоть чуть-чуть.

Веки трепыхнулись, и Мария открыла глаза и осмотрела тревожные лица вокруг себя. Она послушно приложила губы к ободу кружки и медленно отхлебнула.

– Море… вы должны… идти, – еле слышно прошептала она.

– А? – не расслышал Вил и наклонился к ней.

– К морю, вы должны идти к морю.

Вил передал слова девочки Петеру и Карлу и поцеловал сестру в лоб.

– Мы останемся с тобой, пока ты не поправишься и не пойдешь с нами.

Мария резко очнулась от забытья. Умоляющим голосом она повторила:

– Но вы должны идти, вы должны идти к морю, – произнесла она, закатив глаза и откинувшись назад. Все тихо переглянулись, но девочка снова открыла глаза:

– Карл, разве ты не видишь ангелов в саду?

Мальчик раскрыл рот, но слова застряли у него в горле, ибо сестра без чувств упала на постель. Чиво быстро приложил ухо к ее груди и облегченно вздохнул. Он обратился к Петеру:

– Девица уснула. Я обещаю служить при ней, пока не явится воля Господня.

Священник кивнул.

– Благодарим тебя, брат.

Он подошел к драгоценному агнцу и преклонился у ее постели. Он гладил ее по волосам и шептал горестную молитву, затем внимательно вгляделся ей в лицо. Старик весь дрожал и трясущимися губами поцеловал девочку в щеку.

Крестоносцы вышли из кельи и вернулись к товарищам, терпеливо ждавшим в саду. Они почтительно молчали, пока Петер не задал Вилу вопрос, которого они оба боялись:

– Итак, останемся и будем дожидаться ее смерти?

Брат оторопел от страшного звучанья слов, и медлил с ответом. Было ужасно думать, что в момент, когда сестра покинет землю, она будет совсем одна. Вилу захотелось, чтобы все живущие сейчас бодрствовали у ее изголовья, и кивнул.

Но Карл мягко возразил:

– Брат, и я бы остался. Но ведь ты слышал: она хочет, чтобы мы шли к морю. Верно, она очень хочет, чтобы мы шли. Словно ей было видение.

К тому же, если мы останемся, она ускорит свою смерть, дабы мы скорее продолжили путь! Это в ее духе, – он обратился к Петеру. – Ей-богу, Петер, не молчи!

Старик отвлеченно кивнул и оторвался от мыслей о загадочных словах девочки.

– Но почему именно море? – размышлял он вслух. – Не Палестина, не Иерусалим… и что еще за сад с ангелами?

– Но мы ведь не можем просто взять и оставить ее саму, – протестовал Вил.

Карл осмотрелся. Аббатство казалось очень мирным. Оно благоухало сладкими ароматами: повсюду росли цветы заботливых монахов.

– Ей бы здесь понравилось, – вздохнул мальчик и посмотрел на остальных.

Наперед отважно вышла малышка-Анна.

– Вил, я хочу остаться. Она – моя подруга, да и я еще слишком слаба для пути.

Но Петер вдруг ужаснулся расставанию с любимицей:

– Вил, – умолял он, – разве ты не можешь просто оставить эту затею? Все вместе отдохнем в этом блаженном месте и проводим ее с миром?

Вил посмотрел на Петера, потом на Карла, и, наконец, на Анну.

– Мы исполним желание Марии. Здесь же мы бесполезны, и только расстроим ее своим промедлением.

Без дальнейших слов он вернулся в лазарет и опустился на колени около сестры.

Он долгое время смотрел на родное лицо. Приятные и неприятные воспоминания прошлых дней переплелись в его голове, пока он снова не представил ее лицо той ужасной ночью в замке Верди. Вил тихонько всхлипнул и тесно прижался щекой к ее щеке, но когда его коснулось теплое дыханье Марии, он не выдержал и зарыдал. Он спрятал лицо у нее на груди и легонько покачивал ее, проливая горькие слезы.

– Прости меня, Мария, – всхлипывал он. – Прости, прости меня. Прошу! Ах, Мария, малышка Мария… извини меня. Я… я люблю тебя. Я очень, очень тебя люблю.

Дитя еле слышно вздохнуло. Она мирно спала, а ее душа готова была отлететь к ангелам. Губы ее подернулись синевой, щеки больше не пылали. Она лежала на своих волосах как на подушке из золотой пряжи.

В комнату вошел Карл и склонился на колени с другой стороны постели. Он зарылся лицом в ее соломенную подушку, смешав свои червонно-красные кудри с золотом ее волос. Он вспомнил Вейер и дни, проведенные у Лаубусбаха. «Она непременно должна жить!» – подумал он. Карл молился всем небесам, каждому святому, которого знал по имени, каждому ангелу, Деве Марии, Христу, Святому Духу и Отцу всего сущего. Он поднялся и провел пальцем по ее сухой руке. Он снял с пояса Георгов крест, который носил с собой, и положил его рядом с Марией.

– Любовь, сестра, любовь исцелит тебя… здесь или в ином, лучшем мире.

Затем он взял в руки ее крест и обратил лицо к брату.

– Вил, нам и впрямь лучше отправиться в путь, – без обиняков сказал он. – Ради всего святого, брат, давай пойдем с надеждой, что однажды мы встретим ее счастливой и увидим, как она танцует под солнцем.

Последних слов было достаточно. Вил кивнул и горячо попрощался с сестрой, поцеловав ее в лоб. Затем они твердым шагом вышли в залитый солнцем двор.

– Мы отправляемся! – огласил Вильгельм.

Петер ничего не сказал. Он никак бы не смог покинуть остаток отважного отряда, даже ради умирающей любимицы. Он удалился в тихое место, где уединился ото всех. Там, посреди пышного цветущего сада, он упал на колени и стенал в одиночестве. Его истощенное сердце разрывалось на куски от скорби, доселе неизведанной. Ветер подхватывал его вопли и уносил мимо городских крыш прямо к озеру вопли, похожие на мученические крики с Голгофы. Петер упал лицом вниз, разбитый, сокрушенный, безмолвный.

* * *


В полдень крестоносцы с тяжелым сердцем покинули Марию и заплаканную Анну и, спустившись, вышли из Ароны. Не прошли они и лиги на юг, как снова оказались у берега Lago Maggiore и пустыми глазами смотрели, как перекатываются его волны. Никто не думал тогда о святом призвании, Святом Походе… Карл тоскливо взглянул на деревянный крестик, который Мария так долго и верно хранила при себе, и с надеждой подумал, что они правильно поступили, продолжив путь без нее. Он медленно подошел к священнику, который бесцельно метал камешки в покрытое рябью озеро.

– Петер?

Старик не ответил.

– Я не требую чуда для Марии, но я не перестану просить о нем.

Петер кивнул.

К ним подошел менестрель и медленно подбирал слова. Падре, сердце мое отяжелело, оно неспособно нести такую боль. Бедные дети, – он вытер с глаз слезы и погладил себя по бороде. – Я никогда не переживал подобной утраты. Я вижу эти могилки у берега…

У Петера не осталось слов утешения, и он снова просто кивнул в ответ. Он исчерпал все свои силы, и душа его вконец извелась от скорби.

Вил ушел от товарищей и смотрел на зеленые горы, возвышавшиеся над озером, как мускулистые плечи великана. Небо отливало яркой бирюзой, солнце мягко пригревало, а воздух наполнял ноздри сладким ароматом, но ничего не утешало сейчас. «Верно, – подумал он, – нет на этой земле негодяя, по злодеяниям своим подобного мне. Я мнил о себе ложно. Я трусливый, себялюбивый, слабый. Я бессердечный. Как я посмел так обидеть ее?» Он сполз спиной по стволу дерева и сел у его корней в прохладной тени кроны. На память снова пришли картины из детства: Мария младенцем спит на руках у матери, резвится у печи в пекарне, ухаживает за больными утятами или собирает цветы. Тоска обуяла его вновь.

– Милая, славная Мария, – во весь голос, умоляюще попросил он. – Прошу тебя, дорогая schwester, коли слышишь, прошу, внемли мне: прости, прости меня. Я так сожалею.

Фрида принесла Петеру сырную корку и немного вяленой рыбы и оставила его наедине с его мыслями. Он безмолвно сидел нa берегу и смотрел, как солнце клонится все ниже и ниже к западу. Наконец он подошел к кромке воды и плеснул себе на лицо немного освежающей влаги. Взбодрившись, священник поискал глазами разбредшуюся паству. «Так не годится, – подумал он. – Никуда не годится».

На его голос все обернулись.

– Котт, meine kinder, komm, – позвал он и протянул к детям руки. Он подождал пока все соберутся вокруг него, обвел взглядом лица и ласково улыбнулся.

– А где Вил? – спросил Петер.

Дети посмотрели вокруг и пожали плечами. Гертруда протянула руку.

– Кажись, я видела, как он пробирался сквозь деревья.

– Хайнц, – попросил священник, – найди нашего Вила. Скажи ему, что он нужен нам.

Хайнц мигом пронесся через пляж и исчез у подножья лесистого холма.

– А вы, мои возлюбленные, – продолжал Петер, – уже не раз прощались с дорогими друзьями. Бедный Георг, и Альберт, и Иост, и Лукас и, теперь, все Ионы, Гюнтер, Август, Ричард, и остальные…

– И мой брат Манфред, – добавила Фрида.

– Да, милая, – откликнулся Петер, – и наш Манфред. Но мы не должны медлить у озера.

– Вперед! – выкрикнул Карл. – Пора в путь.

– Верно! – подхватил Отто. – Они не умерли ни за что. Они хотят, чтобы мы довершили начатое.

Петер вздохнул.

– Агнцы мои, вам кажется, что путь полегчал, но не обманывайтесь. Кроме трудностей дороги, есть и другие препятствия. – Он посмотрел на небо и покачал головой. – Ежели я правильно определил вчера по звездам, скоро наступит равноденствие. Знайте, что перемены во времени года навевают беспричинную тоску, особенно тем душам, которые и так отягощены печалью. День станет укорачиваться, и ваши телесные соки будут в преизбытке производить желчь, от которой весь мир вам покажется серым и безрадостным.

Ребенком я любил прозрачный воздух осени и предвкушал плоды богатой жатвы, но с годами я переменил свои наклонности. Теперь от осени мне становится еще горше. Вместо надежды и светлых мыслей меня посещают тени прошлого и мысли о кончине. В эту пору умирает юность человека… – Петер прослезился. – Но что вам до брюзжания усталого старика, чье время на исходе. Secretum Secretorum говорит, что «грусть сильнее всего в пору от полудня до вечерни». И годовое положение солнца указывает на то, что мы – далеко за полдень.

Петер обратился к Бенедетто, который безразлично пощипывал струны лютни.

– Мой добрый друг, знаешь ли ты сию местность?

– Несколько.

– Полагаю, нам лучше отправиться отсюда по воде, чем идти вдоль берега. Ты знаешь, где мы можем достать лодку или плот для переправы?

Бенедетто кивнул.

– Знаю. А если вам удастся доплыть до Сесто Календе, оттуда вы смогли бы плыть по течению Тичино… до самой Павии. – Он отвернулся к воде. – Но я должен сказать вам, друзья, что дальше не пойду с вами.

Карл горько воскликнул:

– Ты должен! Ты стал одним из нас. И… нам нужны твои песни.

– Милый мальчик, – тихо проговорил Бенедетто, – веселые песни исходят только из веселого сердца. Боюсь, я бы пел только о том, что у меня на сердце, а, поверь мне, веселого в нем не осталось ни капельки.

Вил вышел из укрытия как раз на последних словах менестреля.

– Никому так не тяжело на сердце, как мне, но я иду дальше.

Когда Бенедетто взглянул Вилу в лицо, он увидел сокрушенность в глазах юноши, опустошенность души, которая явственно наложила свой отпечаток. Менестрель колебался, борясь с сомнением.

– Вот как я поступлю, – решительно ответил он. – Я пойду искать средства, чтобы вы переплыли озеро, и за это время все обдумаю.

С этими словами он повернулся и зашагал к глиняным крышам небольшой деревеньки неподалеку.

Петер смекнул, что самое важное сейчас – занять всех делом.

– Вил, – прошептал он, – по-моему, стоит разбить лагерь. Небо чистое, погода теплая, а добрая еда и хороший сон поможет нам набраться сил.

Вил послушался. Благодаря подаркам синьора – горшки, ножи, кресала и различные другие пригодные вещи – работа спорилась куда быстрее, и вскоре дети вовсю занялись назначенными обязанностями.

Петер не сводил с Вила пристального взора, и, наконец, решился окликнуть его.

– Юноша, дозволь поговорить с тобой.

Вил безразлично повел плечом.

– По твоему лицу я вижу, что ты страдаешь, но знай, мне тоже больно.

– Тебе неведома боль, какую я испытываю. Ты не отрекался родной сестры, и ты не трус.

Петер положил руку Вилу на плечо.

– Ты ошибся оба раза, дорогой друг. Я сделал намного больше ошибок, чем можно было предположить. В своей первой битве я был так напуган, что застыл лежа на земле и притворился мертвым! Я тайно потакал гордыне, и я ужасаюсь от мысли, что однажды кто-то раскроет мои тайны. И хотя я не предавал сестринской любви, будь у меня сестра, я был бы способен и на такое преступление.

Вил не отвечал.

– Разве ты не помнишь, как святой Петр отрекся от Господа? И не только раз, а трижды. Но даже это было ему прощено. Отец небесный сильно любит тебя, сын мой. Ты должен верить, что Он прощает Своих детей – всегда, и не потому, что они заслуживают прощения. Ежели прощение можно было бы заслужить, это было бы вовсе не прощение, а нечто вроде обмена или расплаты.

Ты горячо любим, Вильгельм, не забывай об этом. И ты не совершенен, об этом также помни. Я уже старый человек, и часто за свою жизнь охотнее желал бы заслуженного признания своей правоты, чем незаслуженного прощения. Да… Однако, жизнь не даром прошла, раз я понял, что моя «правота» – правота не до конца: все мои дела и мысли всегда пятнает то злоба, то корысть, тщеславие или просто ошибка. И я ничего не заслужил на этой земле! Поэтому, Вил, я нуждаюсь, нуждаюсь в прощении… всегда.

Вил упрямо не поднимал глаз с земли.

– Я повидал многое, и мне никогда не понять Бога, который позволяет твориться стольким бедам. Да и не хочется мне познавать Его.

– Ja, мне ведома твоя борьба. Но мне нечего тебе ответить, юноша, ибо Его пути принадлежат Ему, а мы не призваны понимать их, да и не способны на такое. Он просит у нас доверия, и, кажется мне, доля тайны уготована для нас, дабы мы научились доверять Ему как… Вседержителю.

– Не стану я доверять Ему! – с горечью ответил парень. – Скорее я научусь верить в самого себя.

Старик кивнул и облокотился на посох.

– Вот что я тебе скажу, мальчик: самоуверенность – безжалостный тиран. Он ослепляет, он ненасытен и неутомим. Предупреждаю тебя, сынок, ежели ты пойдешь путем самодовольствия, а не признаешь истинную нужду души, ты проведешь всю жизнь в неволе.

К великому удивлению Петера и несказанной радости, лицо юноши смягчилось, плечи расслабленно опустились. Внутри Вила зародилось новое чувство, которое что-то изменило в его сердце.

Уходя, он кротко кивнул наставнику.

Старик глубоко-глубоко вдохнул и обратил глаза к нежной голубизне озера, которое подернулось рябью от легкого ветерка. Он вспомнил о Марии, и как она любила сворачиваться около него клубочком, стоило только подуть с гор холодному ветру. Священник крепко зажмурил глаза и представил, как она счастливо примостились на коленях драгоценного любимого Иисуса. Он обернулся к стоянке, к ужину, который кипел в котелках, к уютно потрескивающему костру. И тогда Карл подошел к нему.

– Мне неспокойно, Петер, – печально сказал мальчик.

Петер подозвал его поближе.

– Да, сын мой?

– Я не нашел в Марии греха, за который бы она так страдала. – Мальчик провел пальцами по кудряшкам и тряхнул головой. – Но теперь я понимаю, как сильно я ранил Фриду и того йомена.

Петер тяжело вздохнул. Он устал и хотел есть, и говорить ему сейчас хотелось о чем угодно, только не об этом. Но сердце подчинилось духу пастыря.

– Позволь спросить тебя: ты никогда не думал, что для послушных Богу детей страдания часто являются благословениями?

Карл задумался и швырнул несколько камешков в воду.

– У меня в голове не укладывается, что такое может быть.

– Знаю, это не просто. Карл, поразмысли над следующим: мне кажется, что наши теперешние мучения надобно рассматривать в ином свете. Видишь ли, Господь ходил по нашей скорбной земле, Он понимает наши чувства. Но ведь Он – Бог, и лучше знает, что нам необходимо, а нам необходимо приближаться к Нему. А чтобы это произошло, боюсь, многим из нас приходится испытывать печаль, иным – хвори, или нищету… или падения. Однако Он все недоброе обращает ко благу. Он посылает нам испытания, дабы мы познали Его милость.

Карл немигающими глазами смотрел на воду.

– Но почему так?

– Ха-ха-ха! Отлично, парень! – он нежно обнял мальчика. – Вот эту загадку мне ни в жизнь не решить. У меня нет на нее ответа, и я не стану ломать голову над ответом, отрок, но послушай, пусть все услышат: мне больше не нужен ответ!


Глава 23

Звезды над Тичино


На озеро медленно спускались сумерки, когда откуда-то издалека до лагеря донесся чей-то голос. Карл с Петером вскочили на ноги и вместе с остальными вглядывались в туманную даль. К ним бежал Бенедетто, радостно крича:

– Bambini!Bambini! Петер! Радостные вести!

Дети возбужденно бросились ему навстречу, Хайнц – впереди всех. Бенедетто обнимал каждого, кто попадался ему на пути, тяжело дышал, смеялся и хлопал ладонями.

– Слава Богу! – воскликнул он, прерывисто глотая воздух. – Слава Богу!

– Что такое? – спросил вожак.

– В деревне я нашел для вас средство передвижения. Из Стреза прибыли две баржи, но обе команды гребцов теперь сбежали. Помощник купца уж отчаялся найти новых гребцов, чтобы доставить товар в Павию!

– Гребцов? – не поверил ушам Карл.

– Si, si, ragazzo, – засмеялся Бенедетто. – Именно гребцов. Грести ведь легче, чем идти. Обе лодки вмещают в себя четырех гребцов и груз – тюки с шерстью, которые вам должно доставить. I Го места будет довольно на всех вас.

Ага, менестрель, – недовольно протянул Карл. – Самые младшие не смогут грести и…

– Не смогут, но я-то смогу, – сказал Петер. – У нас довольно сильных рук, чтобы грести. Да! И Бенедетто нам поможет. Мы справимся.

Бенедетто перестал улыбаться.

– С твоего позволения, Петер, но мой путь кончается на этом месте.

Поднялся целый хор возражений крестоносцев.

– Нет-нет, ты должен остаться… Ты один из нас… Нам нужны твои песни!

– Bitte, bitte! – умоляла Фрида. – Ты должен пойти с нами. Мы полюбили тебя, менестрель, да и ты один знаешь эти земли.

Вил выступил вперед.

– Послушай, ты нам нужен.

Бенедетто заломил руки.

– Мои слова не выразят того, как сильно вы успели полюбиться мне. Но с самого начала нашего знакомства я многое потерял. При осаде крепости я лишился той несчастной доли самоуважения, которая у меня была. На этих самых берегах я познал горечь невосполнимой потери, когда мы хоронили малышей. Ах, а бедняжка Мария!.. Мое сердце не выдержит более. Bambini, amici… цена путешествия стала слишком высока, а я всего лишь бедный человек. Я тоскую по своей пристани, где бы я смог петь веселые песни и наблюдать, как мирно течет жизнь вокруг меня.

– Вот уж поистине неблагородное дело, – резко оборвал его Петер. Все мы можем время от времени прятаться в страхе, но предпочесть всю жизнь скрываться – ach, какая самовлюбленная трусость!

Бенедетто опешил от упрека священника.

– Я только пожелал сидеть у воды, петь свои песни и радовать путников. Мне не нужно все это… душевное расстройство.

– Ну и живи себе, как деревенский простофиля. Иди же! Спрячься на своей жалкой пристани, и лиши людей того большего, что ты можешь им дать.

– Почему ты так строг ко мне, Петер? – жалобно спросил Бенедетто. – Я послужил, помог вам, что стоило мне больших усилий. Разве мы не можем мирно распрощаться?

Петер покачал головой, но голос смягчил. Он беспокоился о менестреле, и ему вовсе не доставляло удовольствия сурово поучать его. Дети обступили их обоих и ждали ответа священника.

– Дорогой Бенедетто, ежели бы я молился об исполнении твоих чаяний, я поступил бы как ложный друг. Ибо твои же слова обвиняют тебя, а не я. Ты сам говоришь, что твое сердце жаждет спрятаться от всего, что может заставить тебя страдать Ты не ищешь ни временного отдыха, не заботишься о том, как лучше служить другим. Нет, ты просто спасаешься бегством и трусливо скрываешься.

Открытые слова священника начали злить Бенедетто – верный знак, что слова метко поразили цель.

– Я не скрываюсь! гневно возразил он. – Я ищу простой жизни.

Петер спокойно продолжал.

– Я тебе не судия, да и не ведомы мне тайные намерения твоего сердца. Прости меня, ежели я неправ, добрый друг, но тебе не мешало бы здраво пересмотреть собственную жизнь.

Петер помолчал и положил обе руки менестрелю на плечи.

– Кое-кто заявлял, что простая жизнь достойнее всякой другой. Однажды я сам удалился в монашеский орден, дабы жить просто. Моя жизнь подчинялась простому тройственному обету: беднота, целомудрие, послушание. Но она была тщетой. Нам всем бы хотелось жить просто, без затей, но мир, которому мы призваны служить, это бурный водоворот сомнений и разочарований.

Бенедетто отстранился от священника.

Я был счастлив на пристани. Меня не посещали никакие тревоги, пока я не повстречался с тобой и остальными. Я хочу вернуться к прошлой, безмятежной жизни.

– Истинно, истинно простота может быть в радость. Но простота бывает разная. Когда человек понимает, что миром управляют простые истины, – такую жизнь я охотно похвалю. Однако путь такой простоты лежит именно через жизненный водоворот, дабы преодолев его, мы смогли вполне насладиться простыми истинами.

А простота, к которой стремишься ты, Бенедетто, – другого рода: это чистой воды невежество. Радость, предлагаемая оной, мимолетна, и не спасает от тягот жизни, которые со временем будут притеснять тебя все сильней и сильней. Невежество руководствуется слепотой, а слепота никогда не считалась добродетелью. С годами мнимое блаженство слепоты обратится несчастьем, Бенедетто.

Менестрель не желал, да и не мог признать правоту Петера, и or этого ему стало не по себе. Он долго колебался с ответом, наконец, сказал:

– Я… я не могу жить подобно остальным, Петер. Я не могу сносить собственный позор. Посмотри на меня: я неказист и глуповат. Я поведал вам о том дне, когда священник отвез меня в замок? Я не рассказал всю правду. То был не жест благодетели – отец отдал меня тогдашнему Верди в качестве придворного шута. Шута! – У него дрогнул подбородок.

– Я не обладаю ни дюжим умом, ни большими руками, чтобы забрасывать рыбацкую сеть или жать пшеницу – ничем. У меня есть только музыка, которой я живу.

Бенедетто изо всех сил сдерживался, дабы не заплакать.

Слушатели исполнились искренним состраданием, и многие глаза прослезились. Петер стоял безмолвно, а сердце отчаянно ныло внутри него. Он не сожалел о высказанном упреке, но сомневался, правильно ли он подобрал слова. Возможно, знай он о прошлом Бенедетто, его речь была бы менее взыскательной и пылкой. Священник напомнил себе, что он призван ободрять, а не ранить.

Он ласково улыбнулся, подошел к менестрелю и заключил его в объятья.

– Ах, Бенедетто, следуй своим путем и размышляй над моими словами по мере сил, которые дает тебе Господь. Мы же всегда будем любить тебя.

Дети окружили плачущего Бенедетто. Некоторые взяли его за руки.

– На рассвете, – сдавленно проговорил он. – Я сказал купцу, что вы будете у пристани на рассвете.


Задолго до рассвета Вил поднял крестоносцев, чтобы западным берегом дойти до рыбацкой деревушки.

– Подъем. Всем проснуться. Поднимайтесь! Нам нужно идти. Скорей, скорей!

Дети тихо и привычно послушно выстроились в колонну, позевывая и потирая глаза, и грызли: кто – хлебную корку, кто – твердый кусочек вяленой рыбы или копченого окорока. Получив последние приказания, они бесшумно скользнули в мутный предрассветный туман, следуя за серебристой кромкой воды. Когда забрезжил первый свет, они увидели кирпично-глиняные стены безымянного селения. Бенедетто повел детей прямиком к единственному причалу. Угрюмого вида управляющий еще издалека стал разглядывать детей.

– Кого ты мне привел, менестрель? – прорычал он.

– Эти дети сильны и надежны, мой господин.

Управляющий поправил широкий кушак, который охватывал его круглый живот, и провел пальцами по волосам.

– Что-то не похоже. Я собираюсь в свою контору, в Стреза. Думаю, там я найду команду получше.

– Как я говорил, друг мой, – прошептал Бенедетто, – они доставят ваш груз до самой Павии бесплатно, ежели вы позволите ехать всем детям.

Управляющий подозрительно посмотрел на вероятных гребцов.

– Я вижу нескольких сильных парней, но что же малые?

– Ах, синьор, – настаивал Бенедетто. – Озеро… покойно, а Тичино течет плавно. И с этими самыми детьми я плыл по неистовой Роне.

– Я никогда не плавал по Роне.

– Вы никогда не бывали на Роне?

– Нет.

– Ха! Да по сравнению с ней Тичино и это ваше озеро просто сонные пруды!

Управляющий колебался.

– У моего господина тяжелый нрав. Я не отважусь доверить детям столь ценную поклажу.

– Ну же, друг, – понуждал его менестрель. – Они ведь крестоносцы из Священного Похода. На них пребывает рука Божья, неужто вы не видите? С тех самых пор, как они покинули родные деревни на далеком севере, ангелы повсюду ступают с ними. Они благополучно перебрались через великие горы, а вы боитесь доверить им всего-то две жалкие баржи? Сами ангелы предлагают вам охрану груза без никакой платы, а вы еще сомневаетесь?

– А где гарантия, что они довезут мой товар в целости? Мой господин ожидает баржи в Павии, чтобы потом отправить их за тонким сукном и…

– Справедливое замечание, синьор. Могу вам предложить следующее: я останусь здесь как залог до тех пор, пока товар не будет доставлен в сохранности.

А что мне делать с менестрелем-поручителем?

Бенедетто пожал плечами.

– Я стану играть, и ежели лодки не вернутся через две недели, отдам вам все вырученные деньги. А ежели они вернутся вовремя, деньги останутся у меня, а вы отблагодарите меня скромной… частью прибыли.

Управляющий возмутился и грозно посмотрел Бенедетто прямо в моргающие глаза.

– А ты хитер, – пробормотал он, – но за услуги получишь шиллинг и ни пенни больше.

Они хлопнули по рукам. Бенедетто улыбнулся и призывно помахал друзьям подойти к плоскодонкам.

В каждой лодке лежали аккуратные кучки овечьего руна, которое прошло весь путь через Францию и направлялось к прядильщицам Милана. На носу и вдоль кормы на всю ширину лодки раскинулись длинные деревянные скамьи, над которыми выжидающе томились длинные весла в железных петлях.

Детям приказали подняться на борт, и они проворно пробирались между обмотанными тюками с английской шерстью к местам, назначенным Вилом и Петером. Малыши, недоверчиво посмеиваясь, взялись за толстые гладкие древка весел. Образцовая дисциплина, с которой отряд погрузился на лодки, потрясла управляющего, и он уже более спокойным тоном отдал Петеру последние распоряжения.

– Падре, на берегу вы должны будете найти моего хозяина, Константино. Он будет сидеть в своем магазине между лавками свечника и мастера по парусам. Передайте ему лодки вместе с этим запечатанным письмом.

Петер и управляющий пожали руки, и священник подошел к Бенедетто.

– Я буду скучать по тебе, мой друг.

Бенедетто печально кивнул.

И я тоже, – добавил Вильгельм.

– Прощай, Бенедетто, – сказал Карл.

– Да пребудет с тобою Бог, – ласково проговорила Фрида.

Воздух над лодками зазвенел от детских голосов, которые выкрикивали слова прощания и благословения. Бенедетто всхлипывал и обеими руками махал юным друзьям. Он обнял Петера и смотрел, как тот занимает место в лодке. Баржу отвязали от причала и медленно оттолкнули крестоносцев в тихие воды озера. Дети взялись за весла, а менестрель прижал к груди лютню и стал напевать:
		Прощайте, друзья дорогие,


		Прощайте.


		Пусть Бог ведет вас к берегам,


		что могут радость дать.


		Прощайте, друзья дорогие,


		Прощайте.


		И пусть пребудет вечно с вами неба благодать.


		Прощайте…


Вскоре плеск волн заглушил звуки прощальной песни.

* * *


Петер наваливался на тяжелый барочный руль и с трудом обуздывал острый язык. Что и говорить об остальных, которые ручонками еле ворочали громоздкие весла. Сначала кормчий Петер решил, для быстроты ходу, связать лодки, но это вызвало еще большую путаницу и панику. Решили снова плыть раздельно. Однако, мало помалу, дети наловчились грести более-менее ровно и размеренно и держать оба судна борт о борт. Баржа, управляемая Отто, прекратила беспорядочное кружение на месте, и выведенный из себя капитан, наконец, успокоился: лодка поплыла прямо. Да и Вилу больше не надобно было проклинать, на чем свет стоит: его команда гребцов выработала общий ритм и держала его, а капитан выровнял судно, и оно легло на курс вдоль берега, – но крайней мере, относительно. Дети даже начали смеяться над своими постоянными ошибками, особенно, когда весло срывалось, и брызги окатывали всех на борту с головы до пят! Надо заметить, судоходные навыки крестоносцев заметно улучшались!

Часы тянулись медленно. На борту завязывались неторопливые разговоры. Конрад проворчал:

– Мне совсем не кажется, что грести легче, чем идти!

Многие согласились с ним, а Петер усмехнулся.

– Кабы мы сейчас пробирались сквозь сосны да ели, я бы только и слышал от вас: как было бы хорошо плыть!

– Может и так, – откликнулся Отто, – но мы ведь не плывем, а гребем. У меня спина болит, и все руки растрескались. Ох, я бы сейчас завалился спать где-нибудь в Иерусалиме с гроздью винограда в руке!

Остальные подхватили его жалобы. Петер указал им на груз шерсти.

– Потрите ладони о шерсть. Жир смягчит кожу.

Когда дети по самые локти зарылись в мягкие тюки, Вил вспомнил:

– Бенедетто говорил, что лучшее средство для изнуренного тела – хорошая песня или доброе воспоминание.

Крестоносцы притихли. Слышно было лишь, как хлюпают по воде мокрые весла и постанывают неуклюжие лодки. Тут Фрида расхохоталась.

– А помните, как Фридрих стянул монеты? Вот проныра, скажите!

– А ты, Карл, – донесся чей-то голос с другой лодки. – В жизнь не забуду, как ты нас однажды обкорнал!

Дети повыпускали из рук весла и схватились за животы, вспомнив себя после стрижки. Карл почувствовал, как к лицу приливает горячая кровь, но и сам не мог сдержать смеха.

Петер, – хихикнула Фрида, я до сих пор помню, как ты крутился на бочке в Дюнкельдорфе.

– Ja, – взвизгнула Гертруда. – ты падал и падал!

– Ты походил на кривой волчок или на пьяного мельника, танцующего на бочонке!

– А я помню, как ты латынью одурачил тех разбойников!

– Ага, Петер, – сказал Вил. – Помнишь капусту в зубах? И…

– Ja, ja, конечно, – перебил его Петер. – Я все помню.

– А кто сможет забыть Георга в его новой тунике? – некстати вставил Отто.

Послышался невеселый смех, который быстро затих.

– Ах, бедный Георг, – вздохнула Гертруда. – Он был таким добрым. Ежели бы все лорды Империи походили на Георга, мир был бы намного лучше.

Все согласно, но понуро загудели в ответ.

Петер почувствовал перемену в крестоносцах и попросил Вила о передышке. С редкими криками радости весла втащили в лодку, и старик поднялся, широко раскинув руки.

– Дети, нам есть за что благодарить. Те, которые покинули нас в пути, теперь отдыхают на руках Спасителя. У нас же есть хорошие лодки, еще немного припасов; под нами в изобилии обитает рыба. Мы вышли из холодных гор и теперь греемся под лучами жаркого южного солнца.

Слова Петера воздействовали умиротворяюще, и когда вечерние туманы залегли на озерную воду, довольный отряд сошел на берег для ночлега. Натертые веслами ладони болели, руки отрывались, но крестоносцы прилежно таскали воду, собирали хворост, перебирали пожитки и ломали ветки для постелей. Вскоре на берегу затрещал дружелюбный костер, на котором закипел густой суп.

– Завтра, киндеры, нам нужно будет отыскать реку, – сказал Петер. – Когда мы минуем Сесто Календо, до нее будет рукой подать.

– И лодка сама поплывет по течению?

– Верно, сестра. Надеюсь на это!

В ответ послышался хор мечтательных вздохов. Через некоторое время у оловянного котелка образовалась очередь детей с мисками для сытного ужина. Вил быстро справился со своей долей и неловко ерзал на месте. Он долго молчал, прежде чем глубоко вдохнул и обратился к компании:

– Послушайте… все.

Даже в бледном свете огня было заметно, что он волновался.

– Мне… мне нужно кое-что вам сказать. – Он откашлялся и сжал челюсти. – Хочу попросить у всех вас прощенья за свои слова тогда, в замке. Фрида, Гертруда, Хайнц, все остальные, я… прошу простить меня за глупость. Мне стыдно, мне будет стыдно до конца дней.

Он быстро сел, а крестоносцы пораженно уставились на своего предводителя, раскрыв от удивления рты.

Петер, как всегда, хранил мудрое молчание, но сердце внутри взыграло от радости.

Встала Фрида. Когда она подошла к Вилу, все затаили дыхание и приготовились, что девушка примется распекать незадачливого вожака – заслуженно, конечно. Но Фрида протянула к юноше руку и мягко сжала ему плечо.

– Вил, – нежно проговорила она, – я прощаю тебя.

Она наклонилась и поцеловала его в щеку.

Губы юноши дрогнули, но он ничего не сказал. Он пристально посмотрел Фриде в глаза, внезапно очарованный ее красотой. Никогда раньше он не замечал, как она прекрасна, и словно впервые увидел ее фигуру, ее лицо, впервые услышал трепетный голос. Он заворожено улыбнулся.

* * *


Они гребли все следующее утро. Все устали и с надеждой вытягивали головы, дабы увидеть, где же заканчивается озеро. Наконец Петер поднялся на нос лодки и показал рукой на шпиль, блестящий к югу от них. Священник улыбался, как ребенок при виде меда.

– Глядите, чада мои! Как я и обещал – верховье реки!

Обнадеженные дети вертелись на скамьях и заглядывали за плечи.

– Ну наконец-то, Петер, – простонал один. – Я рук не чувствую, а спина раскалывается от боли.

Они торопливо миновали Сесто Календе и вошли в узкие воды реки Тичино. Петер вдруг вскочил на ноги.

– Остановитесь, дети. Говорят вам, прекратите! – прикрикнул старик. Он пошатывался на тонких ногах и выбросил по сторонам руки, дабы удержаться от падения. – Ну, неужто не чувствуете?

Дети тихо переглядывались, как Конрад неожиданно проговорил.

– Ага, точно. Я чувствую, чувствую! Река помалу толкает нас!

Петер засмеялся, и дети радостно завизжали. Они побросали весла и окунули опухшие, горящие от мозолей ладони в теплую реку. Петер подозвал Вила.

– Лучше нам плыть всю ночь и держаться подальше от берегов. Бенедетто предупреждал о разбойниках.

Вил кивнул, и обе лодки медленно заскользили, ведомые слабым течением, на юг. День тянулся неторопливо. Иногда детям приходилось браться за весла и грести вниз по глубоким неподвижным водам. В конце концов, решили снова связать лодки вместе, дабы они неслись одним течением. Это пошло на пользу их продвижению, и Петер занялся управлением скромной флотилии по более мелким и быстрым прибрежным водам.

Припасы кочевали с одной лодки ни другую всю ночь. Пока лодки мирно увлекались силой течения, а крестоносцы смирно лежали вокруг, Петер припомнил годы юности, посвященные изучению астрономии. Он напряг память, и объявил:

– По утру я поведаю вам из знаний о звездах.

До его слуха донеслись несколько недовольных слов.

– Нет, Петер, хватит с нас. Ты когда-нибудь можешь просто помолчать?

– Или, – продолжал Петер, – мы просто насладимся их видом в тишине.

Они дрейфовали всю ночь и начало следующего дня, пока около полудня Вил не приказал всем высадиться для спешного обеда. Отто нашел небольшую рыболовную сеть, и его отослали вместе с Карлом и Хайнцем ловить угрей. Вскоре дети расселись у огонька, уплетая вкусную уху.

Фрида заметила, что местность изменилась.

– Посмотрите, вокруг все другое.

И верно, пилигримы миновали горы и вышли на равнину, со всех сторон окруженную плодородными низинами и низкорослыми лиственными лесами. Русло реки усеяли множество островков, а дно и берега стали белыми от валунов и гальки. Высоко над головой парил ястреб; на противоположном берегу боязливо пил голубо-зеленую воду олененок.

– Красивая страна, – промолвила Фрида. – Теплая и уютная.

– Верно, – согласилась Гертруда. – Даже воздух здесь, кажись, сладок. Мне тут нравится.

Петер кивнул.

– Земля эта поистине прекрасна, как и многие ее люди. Однако не все здешние обитатели столь же приветливы, как земля, по которой они ходят. Я помню, где-то в нескольких днях пути на восток есть деревня под названием Новара. В молодости, будучи на службе у одного лорда я мимоходом посетил селение, и моим глазам не забыть прекрасной юной жены одного ужасного отвратительного старика. Кажись, женщину звали Серена, ежели я не запамятовал. Она была сущей красавицей: длинные косы, матовая оливковая кожа.

– Почему ты вспомнил о ней именно сейчас? – спросил Вил.

– Быть может, близость той местности. Но скорее, виной тому лодки.

– Лодки?

– Ja, лодки. Мы тогда стояли у рыбного пруда, у которого было два назначения: там разводили господскую рыбу и там же производили суд. Я помню, как бедняжку Серену связали по рукам и посадили в лодку вместе со священником и приставом. Когда ее обматывали веревкой, она громко выкрикнула о милости– дважды, ежели память не изменяет мне. Затем ее швырнули в пруд, дабы посмотреть: выплывет она или утонет. И, конечно, она утонула, а жители твердили, что оно к лучшему: видать, не ведьмой она была все-таки.

Крестоносцы на время притихли, затем Хайнц монотонно пробубнил:

– У нас в деревне нет пруда, но мой папа однажды засунул голову mutti в бочку с дождевой водой за то, что она его упрекнула перед господином.

Кое-кто ехидно усмехнулся, но Петер покачал головой:

– Нет, дружок, женщина должна знать свое положенное место, но это место – место высокое и почетное.

Фрида улыбнулась.

Часок соснув под италийским солнцем, Вил отправил всех по лодкам. Поворчав для приличия, дети вскарабкались на борт и отплыли на безопасное расстояние от берега, где неспешно, вместе с рекой снова поплыли на юг.

Поздно ночью Петер открыл глаза, посмотрел на небеса и улыбнулся. Луна взошла уж высоко, а над головой разостлался черный полог, усыпанный бесчисленными драгоценными камнями, которые поблескивали то голубым, то зеленым.

Карл заметил его восхищение.

– Петер, ты однажды пообещал, что расскажешь нам про звезды.

– Ja, и сегодняшняя ночь как нельзя лучше подходит для рассказа.

– Мой vati научил меня кое-чему, – отозвался Отто. – Кажись, та звезда – самая яркая из всех.

Он осторожно вытянул пухлый палец.

– Верно, юноша, так и есть. А как она зовется?

– Хм… э-э-э… начинается на «с»…

– Сириус. Сириус зовут ее, – подхватила Фрида.

– Отлично! – похвалил ее Петер. – Это Сириус. Господин среди звезд. Когда-то я изучал работу человека по имени Клавдий Птолемей, который жил около сотни лет после смерти нашего Господа. Так вот, он жил в Египте, в великом городе Александрии и написал несколько книг под названием «Двенадцать книг Птолемея» и… еще какие-то. Память меня подводит, но одна из книг, кажись, называлась… «Альмагест», что ли…

Петер замолчал и поскреб макушку.

– Ну, не это важно, а важно то, что в своих книгах он перечислил звезды. Конечно, люди изучали звезды многие поколения, задолго до рождения старого Птолемея.

– Точно, – подтвердил Карл. – Нам о них рассказывали в аббатской школе. – Он сморщился и постарался вспомнить что-то эдакое, дабы произвести впечатление на товарищей. – Ах да, звезды рассказывают о чаше, и деве, и…

– А некоторые могут поведать сказания о древних богах, – со знанием дела добавил Вильгельм. Он чуть свысока посмотрел на Фриду.

– Да, и это верно, – ответил Петер, – но мы-то больше смыслим в звездах, чем бедные язычники. Сам Господь Бог рассказал евреям, Своему избранному пароду, о звездах.

Гертруда зевнула.

– По мне, так это просто сияющие точки, да и все.

– Хм, – улыбнулся Петер, – а ты знаешь, Слово Божье говорит, что Бог дал звездам имена? Написано, что Он «всех их называет именами их».

Дети на обеих лодках благоговейно притихли. Петер продолжил:

– Царь Давид, великий псалмопевец, написал, что «небеса проповедуют славу Божью». Можете ли вы представить свечу, которая горит столь же долго, как самая малая звезда, зажженная Богом?

– Ох, и много же понадобилось бы сала! – со смешком ответила Гертруда.

– Верно! Больше сала, чем я видел за свою жизнь, – поддержал ее Петер. – К сожалению, глаза мои не те, что были раньше. Я ослабел взором, но, что смогу, покажу вам. Сначала я преподам вам небольшую хитрость: звезду легче разглядеть, коли вы будете смотреть не на саму звезду, а на небо рядом с ней. Следите за мои пальцем, сосредоточьте взоры около звезды, и вы ясно увидите ее.

Начнем. Как и все творение, звезды даны нам для пользования. Они помогают нам определять времена года и находить путь, и всякое-всякое. К примеру, видите мой палец?… Следите за ним до полярной звезды… так, это северная звезда. Видишь, Конрад?

– Нет.

– Тогда отыщи очертания созвездия, известного как…

– Карлов воз! – выкрикнул Отто. – Это мой дедушка показал мне ее.

– Верно так, юноша. Некоторые видят в нем Воз… Все видят? Вон те четыре звезды, которые складываются наподобие ковша – с ручкой. А теперь вы ее все видите?

– Ja, ja, видим.

– Хорошо… запечатлейте в голове ваше самое первое созвездие, первый образ ночного неба.

Старик приподнял брови.

– Отлично! Теперь вы узнаете истинное чудо звездного неба! Знаете ли вы, что Бог написал нам послание, и оно сейчас сверкает над нами?

Крестоносцы вперились глазами в небо, удивленно открыв рты.

– На протяжении тысяч лет астрономы видели образы в расположении звезд на небе. Представьте мысленно, что звезды соединены между собой линиями, и образ воза станет четче.

– Ага!

– Отлично.

По небу шествует несколько созвездий, называемых Зодиак. Для многих это слово – пустой звук, но оно означает «путь». Карл почесал голову.

– Путь? – переспросил он. – Так же как и Вейер, наша деревня.

– Верно. Теперь послушайте. Многие думают, что Зодиак, в смысле «путь», – это всего лишь путь, который совершает солнце по небу. Но это не так. «Путь» – это путь спасения.

Давайте, я вам покажу. Взгляните на запад, там очень близко к земле вы увидите две яркие звезды – это локоть и рука Девы.

– Что-то оно вовсе не похоже на женщину.

Петер усмехнулся.

– На первый взгляд, да. Нужно посвятить много времени – и выпить изрядно вина, – дабы увидеть в двух звездах деву! Но девой они и были у всех народов со времен древних евреев.

А вот другие небесные знаки, которые говорят нам о Господе. Посмотрите – там, высоко на севере – и увидите яркое соцветие звезд. Над ними расположены Рыбы. Они напоминают о предстоящем пришествии Искупителя, Который спасет Свой народ. Библия говорит: «Вот, Я пошлю множество рыболовов, говорит Господь, и будут ловить их».

Дети засмеялись. Петер прищурился в темноте. В его голосе явственно слышалось недовольство.

– И нечего смеяться, так оно и будет. Теперь гляньте на восток: под красной Бетельгейзе сверкает еще одна красная звезда – это глаз Тельца, Таруса.

– Да, я слышал о нем, – сказал Вил.

Видите красивое скопище звезд, Плеяды? Они являются частью Тельца, а если вы напряжете взоры, то увидите двойную звезду. Впервые ее увидели всего два века назад и назвали Раком. По прежде евреи говорили, что Телец – это знамение грядущего Судьи всех народов, который придет в конце времени.

– Я помню, что отец как-то показывали мне охотника, – сказал Хайнц.

– Верно, Хайнц, а охотник у нас зовется Орионом. Боюсь, он сейчас отсыпается на темной стороне неба, но скоро ему подойдет время встать и показаться нам. Слабая память не позволяет мне найти все остальные частицы Божьей повести. Помню, есть еще созвездие Близнецов, что на древнем наречии означает «Христос-Царь». Теперь посмотрите к северу и ближе к земле: те яркие звезды составляют часть Л…

– Я знаю! – воскликнула Фрида. Это же Лев.

– Правильно! На месте сердца у него сверкает Регулус, а серповидное созвездие очерчивают голову. Лев замыкает круг и возвращает нас к началу, ибо хвост Льва прикасается к Деве. Лев, конечно же, – это Лев колена Иудина.

Дети озадаченно молчали.

– Лев Иудин – это Христос!

Все заулыбались и захлопали в ладоши.

И еще. Звезда, именуемая Регулус, означает «топтать ногой». Так Лев Иудин однажды растолчет ногой Своих врагов. Ах, кабы глаза мои видели зорче, а память была яснее, дети мои, я бы столь много поведал вам… Но пока мои познания исчерпаны.

Карл безмолвно взирал на молчаливое небо: рассказ Петера заворожил его воображение.

– Я никогда не думал, что звезды говорят мне, Петер. Я не знал, что за сокровище простирается у меня над головой, когда Я сплю!

Верно, сын мой, – ответил Петер. – Иногда нужно поглядывать к небесам, отрывать взоры от нашего скромного земного пути.


Глава 24

Нежданная прибыль и баня по-древнеримски


Дрейфующие крестоносцы спали по очереди, и сны шли вперемешку с обворожительными видами звездного неба. Когда наступило утро и прибрежная полоса перестала пугать зловещими тенями, они подгребли к берегу, дабы наскоро состряпать завтрак и немного поразмяться. Вил разрешил им вздремнуть часок-другой, и они снова отчалили. До Павии было более двадцати лиг, и весь путь займет у них несколько дней. Речка несколько подгоняла их, но как перевозное средство она оказалась намного благодатней любого другого: кто бы их еще так сладко убаюкивал и дарил столь драгоценный отдых? Где-то впереди катил воды мужественный По, а пока усталые крестоносцы пользовались благосклонностью нежной Тичино.

Осенним солнечным утром пилигримы умело обогнули некоторое количество островков, и вышли к пристаням Павии. Вил приказал готовиться к высадке, и дети послушно расселись по местам как заправские моряки. Около шестого часа они со знанием дела выправили суденышка прямиком на пристань и сбросили причальным канаты.

Вил приказал подчиненным следить за поклажей, а сам с Карлом и Петером отправились на поиски мастерской парусника. Они уверенно шагали по мощеным дорогам, и шумная пристань будоражила их чувства невиданными зрелищами, чудными звуками и запахами.

Шумная и беспорядочная жизнь набережной была им в новинку. Повсюду кряхтели и стонали погрузчики, ворочая на себе бочки с рыбой и клети всевозможной клади со всей Ломбардии и из-за ее пределов. Бочонки с элем, деревянные ящики с копченостями и сырами, бутыли с красным вином и чесаная шерсть в тюках – все это выгружали с нетерпеливых лодок и выкладывали на телеги, запряженные усталыми лошадьми и волами.

Карл остановился и вперил взор в темные глаза сирийских купцов, которые вежливо улыбнулись ему из-под шелковых тюрбанов. Красочная одежда свободными фалдами мягко свисала с их плеч. Они поклонились братьям, которые, в свою очередь, неуклюже ответили на их поклон. Вил неотрывно смотрел на изогнутые кинжалы, висевшие у незнакомцев на поясах. Старожилы Вейера рассказывали ему об этом диковинном оружии. Он прошептал Карлу:

– Это же неверные! Язычники, враги христиан. Что они затевают здесь?

Один из купцов расслышал его слова и засмеялся:

– Мы не язычники, сынок. Мы доставляем изысканные пряности и шелковые ткани вашим господам и лордам, и они зовут нас друзьями.

Вил растерялся.

– Вы… вы говорите на нашем языке?

– Прошу прощенья, юный господин. Ja, я владею вашим наречием. Ваши светлые волосы говорят мне, что вы пришли с севера, и, не сочтите за дерзость, позвольте спросить, что привело вас на это место?

На лице юноши отразилась внутренняя нерешительность.

– Я… я следую за Крестовым Походом, дабы… дабы освободить Палестину от ваших людей.

Карл чуть не задохнулся от испуга.

Купцы снова учтиво поклонились.

– Тысячу извинений, юный господин. Да призрит на вас милостивый Господь, и да приведут Его ангелы вас благополучно… обратно домой.

Вил озадаченно посмотрел на них: что-то в голосе чужеземцев смутило его. Впервые он слышал, как с виду доброжелательные слова прозвучали столь неискренно! Открытое злорадство или обиду он бы сразу признал и точно не остался бы в долгу, но тонкое ехидство просто выбило у него почву из-под ног. Он растерянно разинул рот и пялился, как мужчины сухо улыбнулись и, напоследок отвесив еще один поклон, растворились в толпе.

Петер догнал мальчиков и мягко подтолкнул их в спины.

– Вперед, друзья, дела ждут нас.

– Ты видел этих неверных, Петер? – спросил Карл.

Петер остановился и рассмотрел толпу вокруг. У лавки купцов, среди взъерошенных крестьянских шевелюр и шляп горожан он заметил несколько тюрбанов.

– Ах, эти, эти… хм, неверные. Да, вижу. Они уже сотни лет привозят нам свои товары из Палестины. Они не желают вам зла.

– Но они неверные, Петер! – возмутился Карл. – Враги нам.

Петер вздохнул: ежели бы в мире все можно было объяснить с такой детской наивностью.

– Подобные мысли, – ответил он, – сами часто становятся злейшими врагами. Да, их армии чинят злодейства и губят наших воинов, но эти-то люди просто добывают на пропитание себе и своим семьям, как и все мы.

Вил с Карлом неодобрительно покачали головами.

– Видать, – прошептал младший старшему, – старик выжил из ума. Они же сущие демоны в сандалиях. – Братья презрительно посмотрели на темнокожих путников. – Кожа черна, носы как крюки, а в глазах – в глазах огонь самого Люцифера!

Карл осуждающе скрестил на груди руки.

Вил согласно кивнул.

– Ja. Их надобно согнать со Святой Земли. Наши воины правильно делают, что истребляют их.

Петер раздраженно проворчал, но пресек дальнейшие прения. Некоторые битвы лучше откладывать на потом.

– Вперед, парни, за мной.

Священник повел подопечных по оживленной пристани Павии. Они протиснулись сквозь толпу возле лавки красильщика и серебряных дел мастера, чуть не опрокинули столы с пряностями и стойку с винными бочонками и добрались-таки до мастерских свечника и парусника. Петер остановился и внимательно осмотрелся: все было в точности, как описал управляющий. Он повел мальчиков вперед.

Втроем они подошли к скромному одноэтажному заведению. Перед входом стоял приземистый столик, за которым торговались и спорили несколько мужчин. Старик обратился ко всем сразу:

– Gentiluomo, scusi.

Торговцы замолчали и удивленно взглянули на оборванного старика с однозубой улыбкой. Горбоносый мужчина досадливо бросил перо на стол и поднялся на ноги. Непрошенный посетитель был некстати, и торговец проскулил:

– Чего угодно?

– Мы ищем Константино, торговца шерстью. Нас послал его управляющий в Стреза, что у Lago Maggiore.

Из-за стола поднялся кучерявый толстобрюхий мужчина.

– Я – Константино. Чего тебе, нищий? – прорычал он.

– Я принес вам добрые вести, gentile signore. У причала вас дожидаются две лодки с вашим товаром.

– Две лодки?

– Верно. По просьбе вашего управляющего мы доставили сюда две лодки и поклажу тонкой шерсти. Кажется, он ожидает, что вы отправите ему лодки обратно с собственным товаром.

Константино недоверчиво уставился на Петера. Обычно о прибытии товара он узнавал от сквернословов-гребцов, а не с уст красноречивого монаха и двух мальчишек.

– И кто же доставил мои лодки?

– О, si, справедливый вопрос, говорящий о вашей бдительности и торговой сметливости. Синьор, вы как раз видите перед собой троих из команды, остальные стерегут ваш драгоценный груз.

– Управляющий доверил вам мои лодки? Да он, верно, спятил! – торговец оттолкнул Петера и поспешил к пристани. Троица засеменила за ним. Человек вовсю разошелся и извергал проклятье за проклятьем, потом вдруг обернулся и широко расставил ноги на прочной дощатой пристани. – Что происходит, черт возьми? – Он хлопнул кулаком по раскрытой ладони. – Безмозглый, тупоумный, бо…

Петер учтиво перебил его.

– Мой господин, прошу вас, пожалейте слух невинных детей… bambini.

Торговец возбужденно фыркнул.

– Я не могу поверить, что управляющий доверил баржи каким-то оборванцам. Он получит выговор за свою опрометчивость. Вы могли потопить их, потерять, вас могли обокрасть, лодки могли перевернуться, и груз лежал бы сейчас на дне реки. А-а-а! – злобно прорычал он. – У меня в голове не укладывается, как он мог так поступить!

Вил не понимал слов купца, но его тон безошибочно подсказывал их смысл.

– Пусть попридержит язык и скажет спасибо, – пробормотал он.

– Чего? Что ты мямлишь, щенок? – заорал Константино.

Петер поклонился.

– Юноша полагает, что вы должны возрадоваться тому, что груз доставлен в целости и сохранности, мой господин, и поблагодарить нас.

– Дерзкое отродье еще смеет стыдить меня?

– Синьор, юноша устал после долгого пути и расстроен вашей неблагосклонностью. А ведь именно он благополучно привез вам ваше добро, причем в такую даль. И заметьте, друг мой, не потерял ни одного мотка шерсти.

– Скажи, что мы ждем плату за услугу, – добавил Вильгельм.

– А?

Петер промолчал. Он хотел завоевать расположение человека иным путем, а нахальный тон мальчика никак не способствовал этому.

– Давай, Петер, скажи ему.

Старик боязливо улыбнулся Константино и крепко вцепился Вилу под руку.

– Но разве нам обещали плату? – прошептал он.

– О чем вы толкуете? – гаркнул Константино. – У меня нет времени для тайн, а этот щенок довольно проявил неуважения. Может я и не понимаю его слов, но в том, что он дерзит, я не сомневаюсь.

С этими словами купец тяжело хлестнул Вила по голове.

– Я не потерплю непочтительности от подобных!

Петер охнул от неожиданности и покраснел от гнева. Одной рукой он придержал Вила, а другой уткнул посох прямиком человеку в грудь. Он говорил сдержанно и неторопливо.

– Ваше поведение возмутительно. Юноша только напомнил мне о плате, которую нам должны выплатить. Мы вправе просить о вознаграждении, так что доставайте кошелек, и мы пойдем каждый своей дорогой.

Миролюбивого священника как не бывало: перед торговцем стоял грозный противник.

Константино оттолкнул посох.

– Плата? Я ничего тебе не заплачу! Мы не договаривались о плате.

– Понятно. Значит, вы притязаете на доброе имя, достойное уважения? – возвысил голос Петер. – Ха! Ваш управляющий обещал нам вознаграждение вашим же именем. Он хвастал, что вы достойного и благочестивого рода. Он благоразумно не заплатил нам, дабы иметь поручительство в нашей доброй совести. I [о теперь, сир, я ожидаю, что вы оправдаете свое доброе имя.

Константино мельком взглянул на собирающуюся вокруг толпу. Ему вдруг стало не по себе.

– Si, никто не смеет обвинить мою семью в нечестии. Все согласятся, что я – достойного рода.

– Мой благочестивый, достойнейший друг. Разве какой дурак согласится доставить груз без платы?

Константино переминался с ноги на ногу. Безусловно, никто не станет оказывать подобную услугу без платы. Видать священник прав: управляющий рассудительно не заплатил гребцам ранее срока доставки товара.

– А как мне узнать, каковой была условленная плата?

Петер вспомнил о письме в кармане и засунул его глубже. Он колебался. Неуверенно взглянув на Вила, Петер промолвил:

– Вам придется… довериться слову священника, мой сын. Нам обещали скромное вознаграждение в один шиллинг.

Торговец облегченно вздохнул. Шиллинг это не так уж и много, а, заплатив его, он сохранит о себе добрую молву: скудная цена за бесценное сокровище.

– Священник, говоришь? Говоришь и одеваешься ты и впрямь, как священник, и я не стану тебя судить, – улыбнулся он и возвысил голос, дабы все услышали: – Конечно, я заплачу за работу! Пусть все знают, что Константино – честный христианин. Держи, падре.

Мужчина подкинул в ладони небольшой мешочек с деньгами и запустил внутрь него толстые пальцы.

– Вот твой шиллинг, – приговаривая, стал он отсчитывать монеты на ладонь писчего.

– A… si…, один шиллинг… за лодку, – поправил его Петер.

– Шиллинг за одну лодку! – вспыхнул Константино. – Я не дам себя обобрать! «Шиллинг за лодку»! Нет, полшиллинга и ни пенни больше!

– Да, но ваш достопочтимый управляющий обещал нам целый шиллинг за каждую лодку, – настаивал Петер. – Несправедливо было бы уклоняться от его слов.

– Но это неслыханная цена!

– Возможно. Si. Но ваш помощник знал, что помогает детям, идущим в священном Крестовом Походе. Он заверял, что ваша… вы достойны, благочестивы, и к тому же щедры!

Константино негодующе завыл, но удержался от потока брани, который был готов вот-вот сорваться с его губ. Он приказал писарю достать казну, и к его ногам со стуком опустили кладенный железом ларчик. Купец открыл внушительный висячий замок, кинул в кошелек несколько пенни и с силой хлопнул им по пивному бочонку.

– Забирай, мошенник, забирай свою плату! Тут довольно моей щедрости на вас всех, – прорычал он. – Константино никого не обижает и помогает бедным. А теперь, – он тихо проворчал Петеру, – забирай награбленные деньги и уноси своих щенков с моих лодок.

Пока Петер почтительно кланялся, он приказал своему поверенному пересчитать поклажу.

– Добрый человек, я хочу сердечно поблагодарить тебя и пожелать Божьих благословений…

– О, довольно с меня благословений, священник! Они мне не по карману. Проваливайте все отсюда.

Петер обвел глазами толпу зевак.

– Константино, сын мой…

– А?

– Бывают времена, когда нам следует проявить бережливость в даянии, ибо мы призваны быть рачительными распорядителями своего добра. И мы безмерно благодарны за дар, как ни скромен он. Да благословят небеса по мере благодеяния твоего. Однако…

– Si, si,, продолжай.

– Ах, даже не знаю, как это выразить, – Петер многозначительно сморщился и эффектно покачал головой. – Не хотелось бы мне смущать тебя в окружении столь многочисленных друзей, но ежели бы получить еще несколько грошей на дело Церкви…

Побагровевший торговец накинулся на Петера.

– Ты… ты…

Толпа выжидающе приблизилась. Всем хотелось услышать ответ всем известного прижимистого и хитрого купца. Краем глаза он заметил пристальное наблюдение со стороны, зачерпнул пригоршню монет и швырнул их в Петера.

– На сегодня этого довольно для Церкви, – проворчал он и сделал попытку поспешно удалиться.

Петер посмотрел, как скачут монетки у его ног, и подмигнул безмолвным крестоносцам.

О, добрый и почтенный человек!..

Купец замер на полушаге. Он боялся снова встретиться с глазами священника и спросил, не оборачиваясь:

– Si?

– Не окажешь ли последнюю милость своим верным слугам, когда мы разгрузим твои лодки? Не найдется ли в твоем щедром сердце довольно милости, дабы переправить нас на другой берег реки, откуда мы продолжим свой путь?

Константино бессильно хлопнул кулаком по ладони и снова взглянул на толпу, терпеливо ожидающую его ответа. Он закрыл глаза и покорно кивнул.

Петер еще раз поблагодарил его и обратился к слушателям.

– Из всех жителей Павии Константино более всех заслужил благословение во все дни свои, помяните мое слово.

Толпа рассеялась, а крестоносцы остались ждать обещанной переправы. Все умоляли Петера рассказать о том, что только что произошло. Старик вздохнул: не особо хотелось ему поведать о своей хитрости, не испытывал он гордости за проделку. Но не в их правилах было секретничать, и ему пришлось выложить всю правду.

Когда он закончил, Карл сурово посмотрел на священника и упрекнул его:

– Признаюсь, Петер, иногда я думаю, что ты самый благочестивый человек на земле, но иногда я вижу, что ты злобный и бессердечный! Нам не обещали никакого вознаграждения, и ты попросту соврал. Разве не так?

Петер прекрасно понимал, что он несколько перебрал с наказанием грубияна, но высокомерная набожность мальчишки его не смутила.

– «Не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?»

– Ты говоришь из Писания, дабы оправдать содеянное зло? Боже правый, Петер, ты меня поражаешь. Я…

Вилу надоело.

– Успокойся, маленький святоша, с каких пор ты стал святым Карлом из Вейера?

Дети рассмеялись.

– Что худо, то худо, и я лишь указываю…

– Возможно, – перебил его Петер, – ты вправе укорять меня, Карл. Действительно вправе, – старик вздохнул. – Возьми монеты и закинь их в реку: это будет мне в науку.

Карл посмотрел на пенни. Он колебался.

– Дело не в этом. Я просто не понимаю, зачем тебе надобно было выставлять человека посмешищем перед всеми и уязвлять его своим остроумием, причем призывая в свидетели святую Церковь.

– Если б я был молод, Карл, я бы отколотил того жирного борова за то, что он безвинно ударил твоего брата, – ответил Петер. – Но я не молод и сил во мне не осталось, поэтому я проучил его обманом. Я поступил нечестно, не спорю. Он примирительно протянул руку Карлу. – Я не желал обокрасть его, и ложь не приносит мне удовольствия. Его поведение разозлило меня, и я подумал, что он заслужил возмездия. Может не стоило так расходиться, может, лукавство всегда некстати.

Петер замолчал и, улыбнувшись, добавил:

– По хитрость бывает уместной.

* * *


На протяжении нескольких дней крестоносцы держали путь на юг, слегка уклоняясь к западу. Они шли по ломбардской равнине, мимо белокаменных стен селения Соммо, затем у мелкого брода перешли широкое течение реки По. Еды им хватало вдоволь, к тому же каждый день они подбирали колосья с богатых обширных полей. Хотя молотить вручную, да еще и не вполне плоскими камнями было нелегко, и каша получалась вперемешку с шелухой, крестоносцы благодарили судьбу, что идти приходилось не впроголодь.

Дорога была легкой. Вскоре они вышли к узкой реке Скривил, которая вела прямиком к Тортоне. По ровной песчаной почве было легко и приятно ступать усталыми ногами, и крестоносцы достигли древнего города в добром расположении духа. Хотя они не жаловались на нынешнее существование, все же щедрое угощение, что, возможно, ожидало их за стенами, прельщало их не менее обычного.

За день до субботы Вил провел отряд мимо благожелательного привратника, и они вышли на торговую площадь. Городской люд суетливо хлопотал, приготовляясь к празднеству дня святого Михаила, до которого оставалось менее недели.

– Я был так уверен, – сказал Вил, что мы выйдем к морю задолго до дня святого Михаила. Мне начинает казаться, что моря и не существует вовсе.

Старик усмехнулся.

– О, сын мой, конечно же, море существует, и оно уж недалеко, может, в неделе пути. Нам осталось пересечь верховья Пьемонта к горам Лигурии, а там вы уже точно почуете море.

– Может мы останемся на праздник? Хоть на денек? – взмолилась Фрида.

Ее поддержал целый хор голосов:

– На денек! На денек! Вил, разве мы не можем отдохнуть один день? – добавил один из малышей.

Вил не решался.

– Нам нужно идти. Я не хочу, чтобы из-за одного дня мы пропустили отряд Николаса. Но уже девятый час, да и город выглядит приветливым. Останемся здесь до утра.

Довольные, что им разрешили хоть немного развлечься, дети пошли за вожаком на площадь, чьи яркие краски вскружили им головы. Тусклые дома из серого камня оживлялись повсеместными клумбами, пестрыми гобеленами и развеваемыми ветром стягами. Над головой сверкало ослепительно-голубое небо и яркое солнце. С праздником иль нет, день был необычайно хорош.

– В здешних местах свободные города богатеют, – просвещал детей Петер. – Сметливый и умный здесь процветает, и трудолюбивый может хорошо устроить свою жизнь.

Когда они завернули за угол, глаза Петера округлились. Он задорно ухмыльнулся и показал пальцем на огромное строение бани.

– Ха-ха! Гляньте, дети. Перед вами находятся купальни, где за несколько пенни можно мокнуть в теплой воде в свое удовольствие, пока не сморщишься как сушеная виноградина!

Фрида стыдливо зарделась.

– О, не стоит стесняться, милочка, обратился к ней Петер. – Мужчины, конечно же, купаются отдельно от женщин.

Собравшись в тесный кружок, пилигримы перешептывались и хихикали. Затем Отто подмигнул Хайнцу и хитро улыбаясь, подошел к Петеру.

– У тебя есть целых несколько шиллингов. Некоторые считают, что мы можем истратить несколько пенни, чтобы искупаться, как богатые.

Несколько мгновений Петер обдумывал предложение. Он долгим взглядом обвел чумазое войско.

– Хм… вы только недавно купались в Тичино… но, Бог ты мой, ну вы и грязнули! Конрад, у тебя кожа стала черной, как и волосы. А ты, Карл, и ты, Вил, и Хайнц… Ach, вы позорите христианскую веру. Mein Gott, Отто, у тебя из-под грязи даже веснушек не разглядеть!

Дети смеялись. Гертруда вытянула запачканные руки и сравнила с руками сестры.

– Что бы сказала mutti, кабы увидела нас, а Фрида? Она бы тут же взялась за щетину.

Все дружно заскулили, выпрашивая разрешения искупаться в бане.

– Вил, если от нас будет вонять, кто подаст нам милостыню? Да нас никто и близко к себе не подпустит! – просил Хайнц. – А крестоносцы, которые идут впереди нас? Что они подумают?

– Я… я… мы можем потратить деньги с большей пользой, и… – с сомнением ответил вожак.

Но крестоносцы не сдавались и подняли такой гвалт, что наверняка разбудили души усопших римлян, которые давным-давно купались в этих самых ваннах! Наконец Вил сдался.

– Ладно уж, пошли. Фрида, ты отведи девочек, а остальные – за мной.

Радостные паломники издали победный клич, и по пути всё похлопывали Вила по спине, а Петер вприпрыжку бежал впереди всех, поднимая клубы пыли. Наконец-то! Как славно было порезвиться после утомительного пути: верное средство от уныния в самое, что ни на есть, надлежащее время!

Дети возбужденно добежали до здания бани, визжа и крича по пути от восторга, как детвора вокруг майского дерева.[[v] Украшенный цветами столб, вокруг которого танцуют 1 мая (прим. автора).] Смотритель неохотно принял из рук Вила отсчитанные монеты и повел отряд в комнату со скользким, выложенным плиткою полом, где они посдирали с себя замусоленные туники и гамаши. Затем, к ужасу лордов и господ, которые безмятежно расслаблялись в тихих доселе водах, в водоем запрыгнул грязный и визжащий отряд малолетних германцев и стал плескаться, как стая изголодавшихся карпов по весеннему дождю!

Обескураженные лорды ворчали и брюзжали на буйных мальчишек.

– Fermatevi… Andate via!

Но внезапно они замолкли, словно потеряв дар речи при виде жуткого древнего духа, который восстал из вековой могилы. Довольно с них было бы и назойливой детворы, так нет: перед ними возник еще и Петер – устрашающее зрелище, подобных которому не видали в купальнях Тортоны!

Ни один из самых искусных словесников не смог бы вполне описать, что являл собой старик – нагой, как в тот далекий день своего рождения. Он стоял возле бассейна и довольно улыбался. Конечно, он не мог видеть себя целиком, но судил по выражению окружающих, дерзнувших взглянуть в его сторону. По ошалелым взглядам он понял, что выглядит куда хуже, чем думал о себе сам. Однако он ни капельки не стыдился и беспечно стоял и улыбался, гордо выставляя напоказ единственный зуб и оголенные десна. Его голубые глаза радостно сверкали, жидкая бородка трепыхалась на легком ветру. Обыкновенный старик, что и сказать, но вот его иссиня-бледная кожа, свисающая со столь древних костей, и ребра – ужас, что за ребра – привели завсегдатаев бани в смятение.

Вдруг с другого берега донесся чей-то голос:

– Пожалей нас, nonno, спрячься в воде… быстро!

Баня разразилась хохотом.

– Нет-нет! – вскрикнул другой. – Ежели он войдет, то я хочу выйти!

Посреди всей этой суматохи, язвительных вопросов и насмешек, как друзей так и незнакомцев, Петер ловко прошел по скользкому полу и по мраморным ступеням спустился в теплую иоду древней купальни.

В соседнем бассейне робко обосновывались девочки, хихикая при виде богатых матрон, которые вымачивали дородные тела в целительных водах. Невзирая на недовольное ворчание знатных посетительниц бани, девочки принялись натираться душистыми французскими мылами и подтрунивать друг над дружкой. Ласковые воды умиротворяли боль, душевную и физическую.

Но, увы, удовольствие длилось не дольше терпения владельца бани, и вскоре отряду приказали выйти из воды. Обменявшись парочкой гневных и жалобных слов, крестоносцы оделись и снова оказались на улице, следуя за Вилом к центру города.

– В бане я услышал две удивительные новости, – сказал ублаженный Петер. На тот момент ему даже было все равно, слушают его или нет. – Две поистине удивительные новости. Во-первых, астрономы Леванта считают, что железную иголку можно наловчить все время показывать на север. Ах, в моем возрасте этого уже не понять.

– Железную иголку? – озадаченно переспросил Карл. – Откуда иголке знать, где север?

– Я только пересказываю, что слышал от других, – пожал плечами Петер. – Но люди, которые говорили об этом, на вид много путешествовали и вряд ли рассказывали друг другу небылицы. Мне кажется, Богу неугодны подобные вещи. Лучше находить путь по небесам и звездам, – задумчиво проговорил Петер и прищурился.

– А второе, что ты узнал? – спросил Карл.

– Ах, да. Не менее удивительное новшество. Арифметики предложили кое-что занятное. Вы знаете, что для обозначения количества люди используют знаки? Отлично. Теперь слушайте: они рисуют круг, чтобы обозначить… ничего.

– Чего? – буркнул Вил. – Как так? Как что-то может обозначать ничего? Еще одна из твоих загадок, да?

– Нет-нет. Никаких загадок, парень. Они назвали этот круг нулем.

– Что за надобность выдумывать всякие глупости, – проворчал Карл. – Зачем прибавлять знак, который ничего не прибавляет?

– Верно, – почесал макушку Петер. – Хм, знак, который означает «ничего». Очень интересно.

Конрад краем уха слушал их разговор.

– Что означает ничего?

– Круг означает ничего.

– Нет, круг означает круг, Карл. Ты что, рехнулся?

– Нет. Круг означает ноль.

– Что такое ноль?

– Ничего! – отрезал Вил.

– Да вы что, все ума лишились?

Петер рассмеялся.

– Что за удивительный мир, юноши, – мир, в котором мы живем. Как бы мне хотелось узнать, что поразит и смутит вас в старости.

О, дети, еще одна вещь. Моя память снова подвела меня. В Павии я кое о чем забыл вам сказать.

Дети замедлили шаг.

– На том самом месте великий карфагенский полководец Ганнибал одержал победу над римским военачальником Публиусом Корнелиусом… дальше забыл.

– А что нам до того? – спросил Вильгельм.

– Хм. А то, что Ганнибал совершил то же, что и мы. Он вместе с армией пересек Альпы. Правда, до этого он еще переплыл океан, а его войско ехало на животных – животных, которых вы никогда не видели, называемых слонами.

– Как-как?

– Слоны.

Отто навострил уши.

– А на что походит слон?

– Я видел слона лишь однажды в молодости, когда был в Париже, – ответил Петер. – Но вы и так, кажись, думаете, что я выжил из ума, поэтому я ничего вам не скажу.

– Нет, Петер, расскажи нам!

– Хм. Эту тварь не так легко и описать словами, но я попытаюсь. Закройте глаза и представьте свинью. Теперь вообразите, будто она величиной с ломовую лошадь… или лучше две ломовые лошади.

– Что? – проворчал Вил. – Опять языком треплешь.

– Я говорю сущую истину, а ежели вы мне не верите, я и словом больше не обмолвлюсь.

– Прошу, Петер, продолжай, – умолял Карл. – Расскажи нам до конца.

– Ja… теперь вообрази, Карл, что у этой свиньи, величиной С хижину лесника, ноги стали круглыми и толстыми, а вместо ступней – огромные подушки.

Девочки захихикали.

– Все верно. Слушайте меня внимательно. Я говорю правду, клянусь вам. Возьмитесь за свиное рыло и потяните за него, словно оно из расплавленного воска, пока оно едва не коснется земли.

– Ты просто дурачишь нас всех! – рассердился Вил. – То говоришь о кругах, которые означают ничего, а теперь – гигантские свиньи. Черт возьми, Петер…

Гертруда подозрительно сверлила Петера глазами.

– Петер, поклянись, что не обманываешь нас.

– Ах, моя дорогая, – он наклонился и обнял ее. – Тебе бы я ни за что не солгал.

– А что со слоном? Больше у него ничего нет? Или нам и далее воображать? – насмешливо отозвался кто-то.

– Боже правый, вот неверующие мальцы! Да вы их собственными глазами увидите в Палестине! Вот тогда вам захочется покаяться в своем неверии. Но со слоном мы еще не закончили. Приставьте ему на голову огромные уши, больше чем ставни.

– А… а хвост?

– Хвост свинячий, только побольше будет.

– Значит, ты говоришь, медленно начал Карл, – что свинья размером с дом, с толстыми и круглыми ногами, с носом до земли и ушами, как хлопающие ставни – и есть слон?

– Верно, так и есть. Клянусь вам.

Карл покачал головой.

– Не сочти за оскорбление, Петер, видать, от воды у тебя малость размокли мозги!

Он с друзьями ехидно осклабились.

– Я начал с того, – продолжил Петер, – что полководец Ганнибал пересек Альпы на слонах и победил римских легионеров под Павией, где мы…

Вил досадливо перебил старика приказом рассеяться по базару и попрошайничать. Хотя поутру ожидали празднество и лавки изобиловали товаром, горожане не расщедрились вопреки ожиданиям крестоносцев. Гертруда вернулась с пригоршней сухарей, а Фрида – с двумя луковицами. Мальчики выпросили и того меньше: три яблока, несколько головок чеснока и одну грушу.


Поход продолжался. Вскоре дети зашагали по песчаным берегам узкой речки Скривия, а впереди замаячили предгорья Апеннин. Крестоносцы уже осведомились, что только горы теперь отделяют их от Генуи, поэтому шли с удвоенной ревностью. Прошлые испытания закалили их, и ничто теперь не могло помешать их встрече с загадочным морем.

– Петер, а на что оно похоже? – спросила Фрида.

– Что на что похоже, дитя мое?

– Море – на что оно похоже?

– Ах, да, вы ведь не видели его. Подумать только… Вас ожидает самое невероятное зрелище.

Вил объявил привал, и все расселись вокруг Петера.

– Можете представить пруд?

– Ja, конечно.

– Так вот, море на него совсем не похоже, – загоготал Петер, а слушатели возмущенно вспыхнули и презрительно уставились на него.

– Ох, простите. Море… так много можно сказать о нем… оно такое волнующее, такое изменчивое – как женщина.

Фрида и ее подружки злобно сверкнули глазами.

– О, еще раз простите. Итак, море… снова закройте глаза и вспомните долины, на которые вы смотрели вниз с высоких гор. Представили? Помните, какими зелеными были они? Отлично. Теперь мысленно превратите зеленую землю в голубую и прострите ее до самого горизонта. Но, конечно, еще оно пучит и перекатывается на ветру, а когда небо сереет, оно… а ночью… о, Боже!

– Ты еще говорил, что оно хорошо пахнет, – воскликнул Карл.

– Верно, и издает прекрасные звуки! Волны, птицы и… и… Вил поднялся на ноги и равнодушно посмотрел на священника сверху вниз.

– Ага, Петер, а теперь снова расскажешь нам про слонов и ноли? Но нам пора идти дальше.


Глава 25

Темный лорд

Загадка разгадана


Крестоносцы отправились к подножью Апеннин. Путь их лежал по долине, мимо селений Виллаверния и Стаззано. Идти было легко, к тому же настроение у всех было приподнятое, поэтому спустя короткое время они уже пробирались по апеннинскому предгорью. На ночь они остановились у небольшой Лигурийской деревни.

Доброжелательный народ отнесся к детям благосклонно и даже разрешил им заночевать у стен поселения. Петер с поклоном произнес сердечное «grazie» от имени всего отряда, и компания устроилась вокруг веселого огонька, на котором кипела каша. На следующее утро крестоносцы пробудились много позже рассвета, и теплое солнце ярко озаряло всю окрестность.

– Кажется, мы можем идти вдоль Скривия? Так даже удобней, – предложил Вил.

– Нет… не всегда. Идти вдоль русла горной реки местами очень трудно, поэтому нам лучше держаться торговых путей. Бьюсь об заклад, с ними мы скоро выйдем к прямой дороге на Геную.

Вил согласился.

Дети еще на некоторое время задержались, дабы полюбоваться видами. От цели их отделяло самое последнее препятствие, и оттого предвкушение их возросло. Хотя ожидавшие впереди горы зловеще ощетинились на путников, все же перевал был короче, чем альпийский. Да и сами горные кряжи были пологими, а между ними простирались узкие долины, устланные блекло-зелеными деревцами с круглыми верхушками. Это были гибкие деревья, с мягкой древесиной, и от порывов свежего ветра листья поблескивали серебристой обратной стороной. Но Вил тосковал по родным высоким елям и раскидистым дубам.

Они отошли от селения и целый день взбирались на гору, следуя, по совету Петера, хорошо проторенными дорогами коробейников. На следующее утро Вил проснулся от странного запаха. Он глубоко вдохнул и задержал дыхание.

– Хм? Эй, вы все, проснитесь. Чувствуете запах?

Товарищи открыли глаза и послушно потянули носами холодный утренний воздух. От чудного запаха приятно защекотало в ноздрях, и дети повскакивали с постелей и высоко задрали носы.

– Верно, пахнет чем-то необычным, – кто-то проговорил.

Петер вытянулся и вдохнул бодрящий солоноватый воздух.

– Ах, киндер, – улыбнулся он. – Сегодня благословенный день… воистину благословенный. Чувствуете, ветер дует с юга, агнцы мои дорогие, с моря. Дышите вволю этим морским воздухом.

Дети ликовали и резво плясали у дороги.

– Море, море! Мы пришли к морю!

Быстроногие дети ликуя помчались по крутой тропе. Они взбирались все выше, свистели на все лады и припевали по пути, совсем не замечая густого леса, окружавшего их со всех сторон. Они пыхтели, кряхтели, но упорно держали путь вверх, невзирая на острые камни, и узловатые корни деревьев, от которых тонкие башмаки и обмотки на подошвах изрывались в клочья.

Тропа привела их к двум Лигурийским замкам, возвышавшимся друг напротив друга, но, ко всеобщему облегчению, они спокойно прошли между подозрительными стражниками на бастионах. Однако, когда в тот же вечер они подошли к деревне Брусалья, их поджидал отряд солдат. Ходили слухи, что в то время какие-то дети обкрадывали тамошние земли, и отряд Вила с чужеземцами-детьми вызвал подозрение. Но, как всегда мудрый и хитрый, отец Петер тут же призвал на солдат осуждение небесного гнева, и благодаря полившему невесть откуда ливню крестоносцы остались на свободе.

Вечером четвертого дня в горах Вил приказал разбить стоянку на поляне, покрытую пушистой травой и крохотными цветами. Хвороста долго искать не пришлось, и еще до темноты дети уютно сгрудились у костра. Петер уселся на мягкой траве и погладил верный посох. Он вспомнил о Георге и тяжко вздохнул.

– Дети мои, а впрочем, мне надобно звать вас уже «мои юные господа и госпожи». Думаю, завтра утром, или по крайнему, через день мы должны спуститься к порту Генуи, и вы узрите самое невероятное и не поддающееся уразумению. Вы увидите воду, которая простирается и протирается даже туда, куда уже глаз не видит.

Один из крестоносцев воскликнул сбоку:

– А затем – в Иерусалим!

Все дружно закричали «ура»!

Петер вздохнул.

– Я не знаю, как Господь уготовил вам достигнуть пределов Палестины, но должен снова напомнить, что, подобно Моисею, я в Землю Обетованную с вами не проследую.

Поднялся целый шквал возражений. Гертруда вскочила на ноги и жалобно протянула:

– Прошу тебя, Петер, прошу, идем с нами! Мы так много уже прошли вместе!

Теперь все крестоносцы поднялись с земли и окружили усталого старика. Многие дергали его за рясу и просили остаться с ними.

– Нет, мои драгоценные агнцы, нет. Я и прежде уже говорил вам, что тело мое обветшало и поизносилось. Я отпускаю вас во время благодатное: служил вам, как мог, бывало, и подводил также, но настал черед иным ветрам нести вас дальше, а мне – остаться.

Большие соленые слезинки скатывались по щекам Карла, да и Вил не стеснялся и не прятал заплаканных глаз. Оба они вспомнили тот далекий день в Майнце.

– Как нам уговорить тебя? – сдавленно проговорил Вильгельм. – Может пообещать что-либо или дать обет, дабы ты изменил свое решение?

Петер покачал головой.

– Нет, мой добрый друг, я должен оставаться здесь и молиться о душах наших друзей. Думаю, я вернусь к брату Чиво, дабы совершать молитвы вместе с ним.

Старик замолчал и осмотрел тревожные глаза, уставленные на него. Он тщательно взвесил слова, которые собирался произнести, и неторопливо начал:

– Meine kinder, мне нужно сказать вам кое-что. Верно, каждый из нас надеялся и клятвенно обещал ступить на Святую Землю.

Дети согласно закивали.

– Наш путь был и печальным и радостным, порою – ужасным, порою – чудесным, разве нет? Каждый из нас страдал, но и получил благословение. Думается мне, пережитое нами в странствии принесет, – и уже принесло – добрый плод.

В наших невзгодах я вижу любящие усилия небесного Садовника, который Своими стараниями превратил наши черствые, бесплодные сердца в благодатную почву Господню. Он словно насадил в каждом из нас виноградные лозы с душистыми и сладкими ягодами. И… вам не надо идти за море, дабы ступить на Божью Землю, ибо она находится в вас самих.

Карл вскочил на ноги.

– Петер? Мы столько прошли, мы не повернем обратно.

– Верно, сынок, ты правильно сказал, и я говорю о том же: мы столько прошли, и именно наше странствие послужило Спасителю для Его благой цели. Его царство теперь упрочнено – в ваших сердцах.

– Я понимаю теперь смысл твоих слов, – медленно отозвался Вил. – Однако я хочу узнать: может Он позволит нам ступить и на землю Палестины? Мне так хочется взять горсть той благословенной земли и поднять ее к небесам.

Дети восторженно захлопали.

Петер сделал все что мог, и не собирался мешать им. Он доверился непостижимому провидению незримого Бога.

– Я не стану повелевать вам, что делать, возлюбленные мои. Только помните: я всегда буду вспоминать в молитве ваши имена.

* * *


Утром в их сон прокрался нежный птичий щебет. Петер заворочался под одеялом, кашлянул и потер сонные глаза. Все было как обычно. Дети потягивались и зевали, понимая, что впереди их ждет новый день и новый переход, но оттягивая его наступление. Костер превратился в кучу золы и тлеющих угольев. С их мерцающей поверхности вдруг отделилась стремительная искорка и легко вспорхнула вверх. Она мелькнула в густом сером тумане и исчезла меж деревьями.

Вдруг из лесу донесся чей-то смех, и пугливые птицы сорвались с насиженных веток. От трепета крыльев проснулся Вил и рывком поднялся с постели. Он прислушался: казалось, за пределами поляны кто-то сдержанно посмеивался. Юноша выбрался из одеяла, стал посреди росистых трав и прищурился навстречу слабому свету нового дня. Он расталкивал Карла и Петера со сна, как вдруг над туманом проревел раскатистый насмешливый голос.

– Эй вы, отважные крестоносцы Иисуса!

Голос был глубоким и сильным, бархатным и густым по звучанью, но у Вила от него по спине пробежал холодок ужаса. Все проснулись и поднялись на ноги.

– Кто это, Вил? – прошептала Фрида.

– Тсс, – шикнул на нее Вил и предупредительно поднял палец.

Из-за деревьев показались расплывчатые тени и, словно скопище призраков, стали стекаться к стану крестоносцев. Дети сбились в одну тесную, беспомощную кучку позади потухшего кострища, а неведомые тени все приближались и приближались, пока, разразившись диким и злобным смехом, не стали полукругом перед испуганными детьми.

Внезапно огонь ослепил их сполохом красных искр: нарушители покоя завалили тлеющий очаг охапками сушняка. Крестоносцы удивленно озирались в яркой вспышке, и когда их глаза постепенно привыкли к свету, они ужаснулись тому, что предстало их взорам.

Петер вышел из оцепенения, поднял посох и зычно окликнул незнакомцев.

– Кто здесь? – вопросил он.

От тумана отделилась огромная мужская фигура и стала впереди приспешников. Он широко расставил ноги и прошипел:

– Кто спрашивает?

Карл тревожно взглянул на Вила и заворожено уставился на мужчину, в коем безошибочно чувствовалась сила предводителя. «Он еще молод, – подумал Карл, – но уже не юн». И верно, мужчина находился в расцвете сил, как физических так и душевных. У него были сильные и выразительные черты лица, как у статуй во дворах Тортоны. Острый нос ровно делил квадратное лицо; над блестящими черными глазами темнели густые брови, а подстриженная борода обрамляла волевой подбородок и сильную челюсть.

Человек притягивал к себе восхищенные взоры и был вполне осведомлен о собственной обаятельности. Он надменно рассмеялся, блеснув ровными белыми зубами в зыбком свете огня. С широких плеч ниспадала черная с капюшоном накидка, которая доходила до голенища высоких черных сапог. Он выпятил грудь и уперся кулаками в узкие бедра.

Фрида прижала сестру к себе и взглянула на лица друзей, ища поддержки. Потом ее взгляд упал на ехидно ухмыляющегося громилу, и она затрепетала. «Такой высокий», – пронеслось у нее в голове. Таких внушительных размеров человека она никогда прежде не видела.

– Приветствую вас всех! – гулко произнес незнакомец. – Слышите, жалкие безвольные крестоносцы? Я вас приветствую!

Петер вышел вперед, не сводя глаз с предводителя и компании его приверженцев, собирающихся за его спиной.

– Тебе здесь не рады. Уходи.

Человек громко засмеялся и повернулся к товарищам:

– Слышали новость? Нам здесь не рады.

Последовал гвалт насмешек и оскорблений. Мужчина снова повернулся к Петеру и оскалился. Он чуть наклонился над костром и пригрозил Петеру указательным пальцем.

– Кто ты такой, бродяга, чтобы указывать мне? Петер сжал посох еще крепче.

– Твоя манера одеваться и держать себя свидетельствует о благородном происхождении. Мне кажется, тебе должно выказывать также некое приличие, как и полагается. Ты пробудил нас ото сна и даже не потрудился представиться.

Человек помолчал, затем широко улыбнулся.

– Ну и ну! Значит наш преподобный слаб телом, но силен духом? О, прошу прощенья за мое неподобающее и просто скверное поведение. – Он низко поклонился, подмигивая своим приспешникам. – Прошу вашего позволения представиться. В прошлом некоторые звали меня «сударь», другие – «граф», позже – «Pater». О той поре, когда меня звали «брат», мне до ужаса не хочется вспоминать. Спустя какое-то время сам архиепископ Магдебурга окрестил меня «магистром богословия».

Теперь же меня повсеместно знают как «Черного лорда», или «Колдуна», хотя также я ведом и под именами «Лесной чародей», и даже «Люцифер во плоти», – он откинул голову и поднял руки у небу: – Люцифер во плоти! Думаю, это мое любимое имя.

Петер призвал на помощь все свои силы, но от слов разбойника у него подкосились ноги. Человек взаправду был насквозь черен. Казалось, в его проницательных глазах сверкал нечистый огонь, от которого у священника задрожали руки и ноги. Человек прямо-таки испускал зло вокруг себя, и Петер нутром чуял присутствие чего-то нечестивого, потустороннего. Никогда раньше геенна так явственно не дышала ему в лицо зловещим пламенем смерти. Силы покинули священника.

Вильгельм смутился не менее своего наставника. От страха у него пересохло во рту. Он научился полагаться на седовласого друга, но сейчас расстановка сил была не в пользу крестоносцев. Однако на ум пришли столь многочисленные случаи, когда все, казалось, было потеряно, но стоило Петеру собраться с мыслями, как он всегда выходил победителем из передряг. Поэтому Вил с надеждой взглянул на старика, дабы убедиться в его способности и на сей раз противостоять злым силам. Но только его взгляд коснулся черт верного, но, увы, дряхлого проводника, его потрепанной рясы и дрожащих рук, судорожно сжимающих посох, юноша упал духом. «Нет, – подумал он, – бедному Петеру не справиться с вражеской мощью, подобной этой».

– Итак, – продолжал незваный гость, – дабы вполне искупить свою вину непочтительности перед тобою, хоть ты и весьма древний, что уж во гроб глядишь, представляю вам моих славных спутников… верных товарищей… моих братьев и сестер.

Петер обозрел отряд, ставший полукругом позади предводителя. Там были дети – такие же дети, как и те, которые стояли позади него, только хорошо одетые. Среди них виднелось несколько крестьянских туник, но большинство были облачены в добротные камзолы с деревянными пуговицами и широкими кожаными поясами. На ногах – прочные башмаки и ботинки, на головах – толстые шерстяные накидки. У каждого через плечо висела туго набитая котомка. Тусклый свет не позволял сосчитать их, но навскидку Петер определил, что детей было в пять раз больше, чем его малочисленных крестоносцев. Старик бросил взгляд на светлеющее небо и мысленно поторопил солнце.

Черный лорд снова улыбнулся. Он обнял за плечи мальчика, который стоял возле него, и кивнул ему. Мальчик гордо выступил в свете костра и откинул с головы капюшон. Он дерзко скрестил на груди руки и зловеще ухмыльнулся Вилу.

– Т-Томас, – с запинкой выговорил Петер. – Томас, ты вернулся!

Томас рассмеялся священнику в лицо и сверкнул глазами в сторону Вила с Карлом.

– Вернулся? – Он сплюнул себе под ноги. – Верно, старый дурак, я вернулся. Но я вернулся иным человеком.

– Довольно грубостей, Томас, – перебил его колдун. Он обратился к крестоносцам: – Мне ведомо ваше знакомство с моим помощником. У этого славного парня сердце под стать моему Священному Походу.

– И что же это за поход? – спросил Петер.

– Нам выпала честь, старик, – отец Петер, так, я полагаю, тебя часто называют? – Он улыбнулся. – Нам выпала честь пройти священным походом по моим родным землям и южным просторам, дабы… хм, как бы это сказать… освободить многих людей от их бремени.

– И каково же бремя?

– О, да, справедливый вопрос. Ответ на него тебе должен быть известен, ибо, будучи в сане священника, ты и сам помогаешь другим подобным образом. На самом деле, именно церковь наставила меня в делах освобождения от бремени.

– Ja, ja, так что же?

– Прошу прощенья. Мы… освобождаем богачей от бремени богатства. И мы также лишаем бедняков их скудного состояния, тем самым, освобождая их от соблазнов. Я же освобождаю мудрых от их познаний, а преданных – от веры.

Но самой великой честью я считаю возможность освободить этих несчастных детей от бремени надежды. Надежды, которую навязали им остальные, от мечты, которая для многих обернулась смертью, и отчаянием для всех без исключения. Да, старый священник, я посвятил себя на то, чтобы освобождать людей от подобного рода бремени. Таков наш Священный Поход.

Петер шагнул к колдуну.

– Ты, демон жестокосердый, отнимаешь у людей лишь то, что они добыли трудом и чего чают получить. И ты не отнимешь у нас ни надежды, ни нажитого добра. Ты торгуешь обманом и распространяешь ложь. Ты сам изрек, что бросаешь людей в рабство нищеты, невежества и отчаяния. Петер больше не боялся: собственный голос придавал ему уверенности. – Не навлекай на себя лиха: мы останемся при своих скудных пожитках, скромных искушениях, достаточных познаниях и смиренных мечтах, а с тобой мы распрощаемся.

Черный лорд подошел ближе, не скрывая ярости за нахальство старика.

– Уж не возомнил ли ты, что сможешь отвадить меня как какого-то паршивого выгребщика!

– От твоих слов несет гнильем. Безрассудство и порочность – вот твое колдовство, твое заклятье.

– Заклятье? Заклятье, говоришь? Что ж, я и впрямь заклинатель, как и ты. Вы, священники, заклинаете ангелов, я же – демонов, а они суть одно. Все они существуют там же, где и твой Бог – в воображении.

Давай-ка, священник, призови своих ангелов, а я вызову моих демонов. Но, постой! Быть может, ты говоришь истину, и ангелы существуют. Но где же они? Трусливо прячутся? Ха! Они – лишь вымысел, а мои демоны – нет. Демоны, которых я заклинаю, дурак, это знания, знания о мире вокруг нас. Они вестники истины, а твоя порочная Церковь оклеветала их «демонами».

Черный лорд уже чуть не касался сапогами огня.

– Уразумей сих «демонов», старик, и ты уразумеешь истину. Истину, которая «сделает вас свободными».

Теперь уже и Петер подступил к самому краешку костра. Его глаза сверкали в свете высокого пламени.

– «Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога"». Жалкий колдун, «…не полагайся на разум твой». Не того ты состава, дабы познать вечное. Ты сотворен из праха, прахом и умрешь.

– Хочешь состязаться по Писанию? – насмешливо спросил колдун. – Я не боюсь слов святоши! «Рассудительность будет оберегать меня, разум будет охранять меня».

Петер стиснул зубы и твердой рукой воткнул посох в дерн под ногами.

– «Лживый наговорит много лжи».

– Но «…при разумном и знающем муже страна долговечна».

– «Беззаконного уловляют собственные беззакония его», – нанес Петер ответный удар.

– Старый дурак! «Мудрость разумного – знание пути своего, глупость же безрассудных – заблуждение».

– «Отвечай глупому по глупости его».

Лорд закинул голову и разразился диким хохотом. Потом заложил руки за спину и стал ходить кругами вокруг костра, приближаясь к Петеру. Он улыбался и помигивал оцепеневшим крестоносцам.

– Отец Петер, – начал он, – ты называешь меня обманщиком. Обвиняешь в глупости и безрассудстве, более того, в злодействе и разврате. Однако ты даже не выслушал меня до конца. Послушай, послушай меня внимательно, старик. Ты говоришь словами царя Соломона. Но ведь он – не я – сказал: «И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их – сила, а утешителя у них нет».

И он же сказал: «…что будет иметь человек от всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его – скорби, и его труды – беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это – суета!»

Твой царь Соломон, святой Pater, сказал: «…кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень?… Ибо все суета».

Неужто сии слова говорят тебе о приятных мечтах, а, охотник помечтать? И разве сии есть слова веры, священник? Но это подлинно слова истины. Ваши страдания и мучения, смерть и отчаяние, которые преследуют тебя с твоим жалким отродьем, голод и холод, что вы терпите – бессмысленны.

Ты гонишь детей к морю ради пустого. Смерти тех многих, которых ты похоронил на пути, тщетны. Ты заговариваешь их разум бессмыслицей, пустыми словами, обманом.

Колдун вернулся назад и обнял Томаса за плечи.

– Мой помощник поведал мне о твоем учении, и ты – ты, старик, – подлинный лжец. Нет под солнцем той надежды, которую ты призываешь. Глянь, глянь на себя и свой выводок несчастных. Вы разбиты и обездолены, голодны и изнурены, опустошены и обречены. Вы тоскуете по друзьям, которые гниют в могиле. Вам не до смеха, на душе нет мира. Безумие толкает вас в пропасть, а проводниками вам служат ангелы, а точнее, тени ваших собственных умишек! И вы все еще надеетесь на какого-то добренького Бога!

Да что у вас за Бог? Где Он? Где Он прячется? Или Он стыдится своего бессилия помочь малому стаду? «Всемогущий Бог»! – ехидно скривился он. – Вы заявляете, что Он силен исцелять, но повсюду свирепствует мор. Он умеет говорить, но молчит; прощать, но требует кровавой платы. У Него достаток, но мир погряз в нужде.

Говорите, Он заботится о земле как о Своем саде, утучняет нивы зерном, дает плоды виноградной лозе и дереву, охраняет моря как собственный пруд? Значит Он единственным словом Своим мог бы орошать поля, дабы жатва была обильной из года в год. Однако все христианские земли мучаются от жажды. Он обладает мощью успокоить бушующее море, но каждый день тонут моряки…

Петер больше не мог сдерживаться.

– «Что хвалишься злодейством, сильный? Милость Божья всегда со мною; гибель вымышляет язык твой; как изощренная бритва, он у тебя, коварный! Ты любишь больше зло, нежели добро, больше ложь, нежели говорить правду; ты любишь всякие гибельные речи, язык коварный».

– Замолчи! – яростно замахнулся на него руками колдун. – Молчи! Ты выслушаешь все, что я хочу сказать, или же я уничтожу тебя на месте! Черты лица его смягчились, и он громко засмеялся. – Разве ты слеп к собственной глупости, священник? Ты не можешь ответить на мой вопрос, поэтому попросту клевещешь, а «…кто разглашает клевету, тот глуп».

Петер молчал.

– Что меня сильней всего озадачивает, священник, – продолжал колдун, – зачем тебе упорствовать в навязчивой идее благого Бога? Твой Бог – выдумка. Ежели и есть зло на этой земле, его следует искать в этой твоей черной религии.

Неужели ты никогда не задумывался о смысле собственных убеждений? Не поинтересовался, почему Бог допустил, чтобы Его человека постигло искушение, зная наперед о неизбежном падении? А когда он согрешил, ты не задался вопросом: почему твой Бог сразу же не простил его.

А так называемая «Его Церковь»? Что за благословенное скопище лицемеров, лжецов и воров! Ты, священник, и тебе подобные греете руки на невежестве других. Вы наводите на людей страх, и словно удила влагаете его в рот изможденного христианского люда, дабы помыкать им. Даже демоны не станут выманивать у человека последний грош, предлагая пустые надежды о любви и прощении.

Он ткнул длинным пальцем в перепуганных крестоносцев.

– А вы, сироты, зачем вам следовать за Богом, Который убил собственного Сына, дабы потом позволить Своим священникам вгрызаться зубами в Его плоть и хлебать Его кровь!

Его ошалелый взор снова обратился на Петера.

– Какое безумство гонит тебя, священник? – требовательно вопрошал он. – Разве никогда ты не задумывался, как глупы «великие люди» вашей презренной веры, о коих говорится в Писании? Я говорю о «великих» Аврааме и Иакове, о Моисее и Давиде, и о женщине по имени Раав. Вот что я тебе скажу: твой Бог требует совершенства, а вы почитаете странное собрание неудачников. Авраам был лжец и трус. Он отдал свою жену на ложе фараона – и не раз, а дважды, дабы спастись самому. А твой Бог называет его праведником.

Иаков-мошенник хитростью выманил у брата первородное наследование и присвоил его себе. I [о его именем твой Бог называет Свой избранный народ. Моисей был убийцей, и всю жизнь оставался гневливым человеком. По твой Бог поручил ему вести всех евреев! А Давид? Ах, блаженный царь Давид, прелюбодей и душегуб: украл чужую жену, а законного мужа послал на смерть. Твой Бог называл его возлюбленным! И даже Раав, лживую блудницу, превозносят как великую женщину веры. Ну и жалкий перечень безвольных, лукавых и презренных лицемеров.

Петер молил Бога о мудрости и силе, ибо мысли его помутились, а сердце поникло. Он взглянул на восток и возрадовался алому краешку восходящего солнца.

Колдун насмешливо добавил:

– Старый дурень! Сейчас ты, видать, взываешь к Господу о помощи? «Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лице Твое от меня? Доколе врагу моему возноситься надо мною?» кривлялся он.

Петер спокойно ответил:

– «К Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня». Лорд вернулся к Томасу.

– «Возгорится гнев Господа на народ Его, и прострет Он руку Свою на него и поразит его».

Но Петер смело оборонялся щитом Священного Слова.

– «Славлю Тебя, Господи; Ты гневался на меня, но отвратил гнев Твой и утешил меня. Вот, Бог спасение мое: уповаю на Него и не боюсь; ибо Господь сила моя, и пение мое – Господь».

– Внемли словам мудрости, священник: «Вот, Господь опустошает землю и делает ее бесплодною; изменяет вид ее и рассевает живущих на ней. Сетует, уныла земля; поникла, уныла вселенная, поникли возвышавшиеся над народом земли».

Петер улыбался.

– «Поглощена будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц, и снимет поношение с народа Своего по всей земле; ибо так говорит Господь. Милости же Моей не отниму. Не нарушу завета Моего».

Нетерпение разгневанного лорда нарастало. «Как же так, – недоумевал он. – Ему пора бы склонить колени, а не бросать мне вызов за вызовом…» Он раскинул руки, и полы плаща с шумом взметнулись в брезжащем свете зари.

– Бог покинул тебя, и тебя, и тебя, – кричал он и поочередно тыкал пальцем то в Петера, в Карла и Вила. – И тебя… и всех вас… и тебя, девчонка. Какая милость? Какой завет?

Но Петер еще не закончил.

– Милость Твоя, Господи, вовек. А твой язык, колдун, вымышляет гибель. Горе тем, которые зло называют добром, и добро – злом, тьму почитают светом, и свет – тьмою. Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою!

– Несчастный, несчастный обманутый человек, – продолжал священник. – Ибо все твое сокровище премудрости и знания, твоя сила и могущество не насытили душу, и она пуста, а вера – без надежды.

– Нет у меня никакой веры! – напыщенно воскликнул лорд.

– Ах, вот оно что, – проговорил Петер, – вот где твои ложные доспехи дали брешь. Твои убеждения требуют большей веры, чем кажется. Но твоя вера зыбка, у нее нет основания, нет твердой опоры. Но ты, впрочем, как и все люди, предполагаешь, что за твоими словами что-то стоит, но там ничего нет: твое что-то – это ничего, пусто. А ты, получается, нечто вроде нуля.

Конрад с Карлом не сдержали смешок.

– Не смей говорить со мной загадками, старый дурак! – резко ответил колдун. – Я не потерплю!

– Ничего, потерпишь, – рыкнул на него Петер. – Я тебя выслушал, а теперь ты меня слушай, ежели не боишься моих слов.

– Боишься? – язвительно кинул в ответ черный лорд. – Боишься? – Он сжал кулаки. – Я ничего не боюсь, тем паче слов полумертвого священника Рима.

– И к своим многочисленным ошибкам ты добавил еще одну: я священник Христа, как и крестоносцы, и обращаюсь к тебе как Его слуга, а не слуга Папы.

Я выслушал твои речи и тщательно взвесил их. И увидел, колдун, что скорбь затмила твой разум, ибо ты слеп к порядку, и красоте, и благости, которые окружают нас посреди смуты, разрухи и зла. Сего свидетельства довольно, дабы поверить: надежда покорит зло. Любовь, друг мой, избыточествует и в свое время одержит победу.

Земля сетует, но лишь на время сетование ее, ибо она ждет искупления и не теряет надежды. На всяком месте, где царит зло, присутствует и добро. Я также повсюду вижу слезы, но вижу и улыбки. Вижу тучи и яркое солнце, смерть и светлое рождение, болезнь и чудесное исцеление, голод и обилие благодати. И как бы ни черна была ночь, настанет день и не преминет.

Мне легче сносить тьму мира сего, чем тебе – свет. Не о безрассудной, безумной вере свидетельствуют грехи Божьего люда, а о самой надежде, о которой я говорю! Отец наш Авраам был взаправду трусом и лжецом, а Иаков – обманщиком, Давид – прелюбодеем и убийцей, а Раав – распутницей. Ты забыл упомянуть святого Петра, предателя Господа, и высокомерного Иосифа, и святого Павла, называющего себя грешником из грешников. Ты даже запамятовал назвать и мое имя, ибо я стою перед тобой, слабоумный и грешный, лицемер из лицемеров.

Верно, в нашей порочности и слабости мы с благодарностью призываем имя Иисуса. Людская греховность не уличает веру в тщетности, но подтверждает безмерность Божьей любви. Разве возможно представить более яркое свидетельство надежды?

А в остальном… У меня нет ни ответов, ни заумных доктрин. Я не в силах постигнуть Божьи тайны, да и не нужно мне оно. Мне довольно того, что наши страдания, кажется, – самый верный путь приблизиться к Нему. А в близости к Богу я чувствую любовь, а не вражду, надежду, а не отчаяние.

Через страдания мы преображаемся. Как в засуху томимое жаждой дерево, мы пускаем корни глубже и глубже, к источнику жизни. Нет, мой несчастный друг, смуты и невзгоды мира – Его орудия, ими Он привлекает нас к Себе и к непостижимой радости, что ждет нас при встрече с Ним. Ах, бедняга, как же тебе не понять! Быть может мне должно страдать еще, дабы становиться еще и еще ближе к Нему!

Колдун, поджав губы, неловко переминался с ноги на ногу. Огонь в его глазах померк, и он прищурился, дабы скрыть потускневший взор.

– Басни все это, стариковские басни! Никому в здравом уме не постигнуть разглагольствований этого безумца!

Восходящее солнце отбросило на поляну толстые столпы света, и туман начал отступать. Лицо Петера смягчилось, глаза добродушно заблестели.

– Истину не найти в человеческом разумении, а только в живом Боге. Постижение истины начинается с осознания, что мы не можем познать все на свете. Увы! Но в познании Его мы обретаем мудрость.

Наш Бог – это ведомое и неведомое. Он источник света и тени, улыбок и слез. В сердце Господа надежно хранятся все радости и печали, победы и падения.

Нам не предназначено заглянуть по ту сторону тайны, сын мой, нам остается лишь выбирать: склониться перед тайной страха или тайной надежды. Ты выбрал первое, друг мой, ты избрал предрассудки и тьму. Но второе приглашает тебя вступить в свет веры.

– Я тебе не друг! – вскричал черный лорд. – Я смотрю вокруг и не вижу света, не вижу надежды, ни тени любви… ничего. Все эти улыбки и сияние солнца, исцеления и дни изобилия, о коих ты твердишь, слабые доказательства. Все это – либо прихоть рока, либо естественное течение жизни. Мы скитаемся по миру собственных чаяний, и сами производим плод, сладкий либо горький. Есть мы – и ничего больше. Ах, да покажи мне хоть что-то, в чем бы проявилось доброе намерение Создателя, на чем бы стояла печать благого Творца, и я склонюсь пред Ним.

Петер молчал. Его смущала страстность притязаний лорда, и он не был уверен в ответе. Он видел, видел, как посреди ужасов жизни процветает любовь – любовь, которая, без никакого сомнения, рождена свыше, которая сильнее могучих гор и морских пучин. Но как это выразить словами, он не знал! Он крепко схватился за посох и попытался привести мысли в порядок, как на него нахлынули воспоминания о Георге. Он лишь на короткое мгновенье задумался о бескорыстном поступке мальчика и восхитился: разве столь живое проявление любви – не явное доказательство милосердного и благонамеренного Бога, Который вложил в детское сердце Свой образ?

Но не успел Петер дать ответ, как Вил вдруг склонился и сорвал с росистой травы красивый полевой цветок. Мысль о родной Марии вдохновила его, и он, не смущаясь, подошел к колдуну. Он взял крохотный цветок за конец стебелька и поднял его высоко к свету нового дня.

– Вот, сир, наше доказательство: незамысловатая печать благого Творца.

Черный лорд выхватил цветок из рук Вила и, стиснув зубы, долгим взглядом посмотрел на него.

Дух Петера воспарил. Он проникся жалостью к врагу и сказал:

– Смотри внимательно, колдун. Прошу тебя, пристально рассмотри этот хрупкий цветок и поведай мне о сердце Того, Кто создал его. Только глянь, как тонко обрамлены края лепестков нежнейшим цветом, дабы радовать всякий глаз. Непохоже, что чудовище способно создать такую красоту. Поведай мне о ткаче, кто бы сотворил такое чудо лишь для того, чтобы расстелить его нам под ноги, дабы мы любовались или попросту попирали его ногами. Ах, друг мой, разве ты не видишь проблеска надежды в слабом творении? Разве не ликует душа оттого, что Бог, который повелевает бурей, заботится и о красоте полевых цветов?

Колдун оскалился на Петера и безжалостными пальцами смял цветок. Он сверкнул глазами на крестоносцев, но ничего не сказал. Потом, словно желая сказать что-то, он взглянул на Петера в последний раз, но быстро отвернулся и исчез в лесу.

Поначалу Петер и крестоносцы только молчаливо посмотрели вслед человеку, так внезапно скрывшемуся. Затем некоторые радостно закричали, но их ликование резко оборвали.

– Моя драгоценная паства, – устало проговорил старик, – «…не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется».

Петер болел душой за черного лорда, ибо всякий человек без надежды удручал его сердце. Он ломал голову над тем, какие беды могли так сильно ранить его. Он увидел, как облако приспешников лорда рассеивается меж деревьями, и воззвал к ним:

– Kinder! Мы приглашаем вас присоединиться к нам! Прошу, останьтесь с нами.

Томас обернулся и бросил на бывших товарищей взгляд, полный сожаления. Но он резко стиснул зубы и удалился. Остальные дети даже не обернулись на мольбы старика, кроме трех малышей, которые задержались на дальнем краю поляны. Они одиноко смотрели на Петера и его потрепанный отряд крестоносцев. Их взгляды носили отпечаток усталости и покорности судьбе. Петер медленно раскрыл навстречу им свои объятья, непрестанно молясь, дабы Господь подтолкнул детей на трудный шаг. Они короткое время помешкали, но затем отвернулись и скрылись под тенью леса.

Все оставшееся утро Петер провел на заслуженном отдыхе Он проспал до самого полудня и проснулся лишь тогда, когда дети приготовили обед. Привычное потрескивание огня и шум торопливой стряпни подняли его с постели, и ему тут же вручили миску с горячей похлебкой. В это утро каша из овса и проса была особенно вкусной: Отто раздобыл где-то немного меда и добавил его в обед. Но в воздухе витала сладость иного рода, ибо среди детей распространилось тихая радость, которая вилась над поляной, как дым от костра.

Вил облизал пальцы, вытер их об тунику и наклонился к Петеру.

– Ты нас многому научил.

– Не я, милый мальчик, не я, а сами уроки вас научили.

– Да, но посреди невзгод ты показал нам то, что мы никогда не увидели бы сами.

– Верно, возможно. Но и я научился этому у других, а вы еще многим поведаете о своих душевных странствиях.

Крестоносцы собирали добро и выступали в путь под веселый свист Карла. Солнце ярко озаряло каждый изумительный цветочек на поляне, и мальчик остановился, дабы запечатлеть восхитительное мгновение и сохранить его в памяти, как дар с небес. Он перестал насвистывать и увидел, как Петер смотрит вверх.

– Думаешь о Георге?

– Верно, отрок.

– Я тоже. Когда колдун сказал, что в мире только тьма да отчаянье, что нигде нет свидетельств любви, я вспомнил о Георге… и Марии. – Карл подобрал остатки провизии и завернул их в одеяло. Он взглянул на Вила. – А когда ты подобрал тот цветок, ты тоже думал о сестре.

Вил печально кивнул.

– Я видел, как в солнечном свете сияют ее золотые косы. Как она нагибается… и собирает цветы для всех нас.

– Думаешь, сейчас у нее обе руки здоровые?

Ничего не ответив, Вил построил крестоносцев привычным строем и повел их вверх, на последний горный перевал, отделявший их от моря. Целый день они с трудом, молчаливо преодолевали пыльный подъем, а под вечер Карл повеселел принялся напевать что-то. Петер и раньше видал этот шаловливый огонек в его глазах.

– Ах, отец Петер, ты никогда не догадаешься, что я нашел.

– Сдаюсь, Карл. Я даже и не стану ломать голову.

– Ну, хоть попытайся!

– Ладно. Хм, наверное, ты нашел мешочек прованских denier?

– Нет, – рассмеялся Карл. – Я говорю о чем-то большем.

– Ja, ja, видать так и есть.

– Ach, прости, я просто хотел позабавиться. Но знаешь, я нашел то, что куда важнее кошелька с деньгами, даже и с большими деньгами.

Остальные дети подошли поближе.

– Что может быть лучше кошелька с монетами? – недоумевал Хайнц.

– Многое чего, – гордо ответил Карл. – Но это – особенно.

Вил приказал всем остановиться на короткий привал у обочины, и усталые, но любопытные крестоносцы тесным кружком окружили Карла. Рыжеволосый мальчик вспыхнул от радостного возбуждения и расплылся в широкой довольной улыбке.

Отто потерял терпение и понукнул друга.

– Говори, Карл! Не век же нам тут сидеть.

– Верно, говори, что задумал, – согласился Вил.

– Ja, ja, всегда-то торопитесь, верно? Ну ладно. Слушайте все: я разгадал загадку Петера.

– А? – воскликнул Петер. – Ну и дела! Я сомневался, что ты додумаешься до ответа, ведь даже я сам теряю отгадку временами.

– А я нашел ответ, – ответил Карл. – Нашел. Хорошая была загадка. Но и сложная, не спорю.

– Ладно-ладно, юноша, говори уж. Но ежели опять попадешь впросак, то без обид.

– Нет, Петер, на этот раз я уверен. В споре с колдуном ты дал мне подсказку.

– Неужто?

– Верно. Я внимал каждому твоему слову. Когда ты держал в руках цветок, я вдруг мысленным взором увидел, как предо мной расстилается целая цветочная долина. И я вспомнил о подсказке: «И где долина, что века Хранит дух розы той, И овевает им всегда Лик девы молодой?»

Но я продолжал слушать, – посерьезнел вдруг Карл, – и когда ты сказал про нечто, что хранит вместе и тени, и солнечный свет, я узнал слова из загадки.

– Как ты это узнал? – не выдержал Отто.

– Помнишь подсказку: «Куда же теням путь держать, Чтоб свет вновь обрести?»

– Ну и что?

– А то, ежели ты следил внимательно, то догадался бы сам.

– Я следил внимательно!

– Но не так, как я. Поэтому я, а не ты решил загадку.

– Давай же, говори ответ к этой проклятой загадке! – воскликнул Хайнц.

Петер кинул на мальчугана укоряющий взгляд, а Карл выразительно откашлялся.

– Твоя загадка задает вопрос: где находится прибежище всему?

И ответ: в сердце Бога.

Петер молчаливо встал на ноги и прижал посох к груди. Глаза его наполнились слезами, и он с гордостью посмотрел на ясноглазого мальчика.

– И… почему ты решил, что это и есть ответ?

– Загадка спрашивает о каком-то месте. О месте, откуда все исходит и куда все возвращается. Это место объединяет все на свете, исцеляет и наполняет все сущее.

Петер покачал седой головой и погладил Карла по рыжим кудрям.

– Сын мой, Господь благословил тебя чувствительным сердцем, которое открыто Ему. Наслаждайся твоим Господом все дни твои. Ja, ja! – вскричал он. – Это сердце Божье! – Петер обнял Карла, – Я так горд тобой, – прошептал он, – так горд. – Петер обвил плечи мальчика своей костлявой рукой и обратился к детям: – Сын пекаря постиг много больше ученого колдуна, который постыжено скрывается сейчас в чаще. Сердце Божье, дети мои, – вот наше убежище. Там все сущее хранится бережной любовью: наши радости и страдания, победы, падения, мечты и наши разочарования. В этом надежном месте мы в безопасности.

Петер склонился и сорвал с земли белый цветок. Затем попросил Фриду снять с пояса крест из яблочных прутьев, с которым она не расставалась.

– Дети мои, цветок – это символ присутствия Божьего, а кресты, которые мы несем, – символ Его любви. Видя их, драгоценные мои агнцы, помните, что Бог рядом и Он заботится о вас. Ежели вы знаете это, вам не потребны иные знания.


Глава 26

Сад цветов


Той ночью все дружно разместились вокруг костра. Детям было хорошо и уютно, а близость моря чуть будоражила их. Они смеялись, и пели, и вспоминали минувшие дни – радостные и скорбные, и от которых до сих пор сердце сводились от ужаса. Петер прислонился спиной к широкому старому дереву и тоскливо смотрел на потрескивающие языки пламени. Его унылое лицо выражало сильную боль. Фрида с Гертрудой легонько дернули его за рукав и заглянули в глаза.

– Ты скучаешь по Соломону, Петер? – тихо спросила Фрида.

– Да, мне очень не хватает старого друга. Очень. И я очень скучаю по остальным друзьям, которых мы лишились. Но… таков порядок жизни.

– Я помню, как вы с Соломоном кружились в Дюнкельдорфе, – улыбнулась Фрида.

– Ты говоришь о том призывном знаке?

– Ja, – отозвался Вил с другого края, – Я тоже помню, как ты вертелся на старой бочке. Кажись, ты упал тогда раз десять, не менее того.

– Как сейчас помню: шлепается в пыль и встает, падает – и снова взбирается на бочку! А рядом – Соломон ловит себя за хвост. Горожане, наверное, приняли тебя за полоумного!

– Точно так, – сказала Фрида. – Но это был хороший знак, и многих нас он спас от опасности.

– Я был так горд тогда, – улыбчиво произнес Петер. – ведь вы безоговорочно верили и повиновались мне, потому что доверились моей любви к вам. Кажется, мне так и не выдалось поблагодарить вас.

Он уронил подбородок на грудь и погрузился в размышления. В памяти пронеслись заснеженные перевалы и бури, вальденсы, потом – потоп, ратное поле, детские могилы, Домодоссола, купальни Павии, смерть Георга, Мария с неизменным букетом цветов, и многое, многое другое. Он заворочался и пробормотал что-то, потом лег на постель из ветвей и вскоре уснул.

На рассвете Вил напомнил отряду, что не позже следующего утра, а то и раньше, они должны достигнуть Генуи. Крестоносцы так всполошились от возбуждения, что их едва удалось выстроить в шеренгу. От Вила потребовалось несколько суровых команд и строгий выговор Хайнцу, дабы они смогли продолжить путь к городу, маячившему где-то невдалеке.

К полудню они вышли на широкую дорогу, которая спускала путников с плечистых гор прямиком к порту. По пыльной дороге идти было легко, и спуск давался без особых усилий, хотя, приближаясь к морю, дорога петляла и бугрилась. На каждом холме крестоносцы отчаянно вытягивали шеи, дабы первыми увидеть кромку воды, и временами то один, то другой вскрикивал от радости. Но от чрезмерного желания, бывает, нетерпеливые натуры попадают и под обман зрения.

Итак, настойчивые дети двигались дальше, вперяя взоры в горизонт, пока, наконец, кто-то не выкрикнул уверенно:

– Ja, вон там. Это море, море!

Это было море. В крохотном пространстве между двумя склонами ослепительным светом мерцала морская вода. Крестоносцы заплакали от радости. Петер упал на колени и поднял руки навстречу славному Создателю и радостно воспевал Его, а дети плясали вокруг.

Ликование вскоре сменилось трепетным благоговением, и чей-то голосок прощебетал:

– Петер, а воды моря и впрямь разойдутся перед нами?

– А? Ну, правду говоря, я сомневаюсь, но…

– Но видение возвестило, что море разойдется перед нами, – настаивал другой.

– Да, но море не повинуется видениям.

– А Иисусу оно повинуется! – сказал Карл.

– Отлично сказано, отрок. Конечно, Иисус управляет морем. Но, может, видение Николаса было неправильно истолковано, или же в нем был заложен символ… Как-никак, куда же деваться бедной рыбе?

– А куда деваться нам? Петер подмигнул глазами.

– Хм. Мне кажется, что милосердный Бог скорее найдет для вас достойное судно, чем потребует от вас долгие недели идти по морскому дну… пусть и сухому.

Дети взглянули на свои побитые ноги и решили, что мудрый Петер, все же, прав.

* * *


Приближаясь к Генуе, дорога все больше и больше оживлялась странствующими торговцами, паломниками, военными отрядами и путниками самого разнообразного толка. Тяжелогруженые телеги постанывали вслед везущим их лошадям, ослы неторопливо тащили поклажу. Повозки прогибались от множества свежесобранных яблок и груш, и погонщики направляли лошадей каждый в свою сторону: кто на север – тот щелкал кнутом, подгоняя лошадей в гору, а кто на юг – те тяжело наваливались на скрипящие тормоза.

Солнце ярко припекало, и воздух был теплым. Соленый запах моря становился сильнее, от чего нетерпеливые крестоносцы ускоряли шаг и чуть не бежали. Потом, наконец, они повернули и узрели море во всем его великолепии. Столь потрясающим было зрелище перед ними, что они не могли сделать и шагу, а только стояли и смотрели, не веря глазам. Хайнц нарушил молчание.

– Так это и впрямь оно или нет? Все засмеялись.

– Да, Хайнц, – задорно сверкнул глазами Отто. – Это и впрямь оно.

Вил с Карлом стояли плечом к плечу.

– Подумать только, как далеко мы зашли! – сказал Вил. – Смотри, вода и небо словно соприкасаются там, в конце.

– Я не вижу конца, – ответил Карл. – Разве море где-то заканчивается? Может это край света?

– Посмотрите, – сказала Фрида. – Посмотрите туда! Она показала на четыре крохотные белые точки.

– А, перед вами паруса кораблей, которые плывут на юг, – просветил их Петер. – Гляньте туда, и увидите еще множество.

Вил мог бы весь день стоять и смотреть на чудо, сверкающее перед ним. И хотя он еще не ступил на землю Палестины, он достиг моря, и от сознания совершенного подвига его сердце переполнилось чувствами. Однако он ни на миг не забывал об обязанностях, и поэтому, оторвав восхищенный взор от морской глади, приказал остановиться и пообедать – тут же, на этом самом месте, дабы все могли и дальше наслаждаться великолепными видами. Он велел своим солдатам развести костер у извилины дороги. Быть может, кто-нибудь из проходящих путников уделит им от обилия собственного добра.

Вскоре крестоносцы разделили между собой полоски оставшейся солонины и несколько кусков хлеба. Отто с Хайнцем подобрали несколько яблок, которые упали с телеги, а какой-то добрый прохожий подал Фриде кусочек сыру и ломтик грудинки. Даже за обильным столом лорда Гостанзо дети вряд ли чувствовали себя более уютно. Они нежились на теплом итальянском солнце, смеялись, жадно вдыхали пьянящий солоноватый воздух.

Карл сиял. Его голубые глаза блестели подобно волнам, мерцающим вдалеке, а веснушчатое лицо пылало от восторга. От потоков воздуха, поднимавшегося с подножья горы, его кудряшки весело трепыхались. Он съел причитающуюся ему долю обеда и принялся изучать окружающие пологие горы, которые мягко спускались к окраине города. Его взор привлекли замки, возвышавшиеся по правую и левую стороны от дороги. «Наконец-то, – подумал он, – наконец-то. Скоро покажется Палестина». Он взглянул на лица товарищей, и внутри у него потеплело от приятных мыслей.

Когда по другую сторону дороги он заметил купину полевых цветов, ему вспомнилась Мария, и мальчик вздохнул. Он поднялся и поправил крест на поясе. «Она б уговорила всех девочек войти в город с цветами в волосах!» – решил он.

Переметнувшись на противоположную сторону дороги, он оказался по щиколотку в душистых цветах. Там были желтые и красные цветы, лиловые и голубые, пышные и скромные. Он протянул руку и нежно сорвал белоснежный длинноногий цветок с красивым золотым сердечком посередине и поднес его к лицу. Затем он потянулся к оранжевому цветку с большими лепестками, к голубому с красной окаемкой, к нежной лаванде. Он напевал про себя и тихонько присвистывал. Казалось, сами ангелы насадили этот величественный цветник ради одного только сего дня.

Петер, Вил и остальные безмятежно отдыхали в стороне. Солнце приятно пригревало, да и в самой долгожданной близости моря было что-то упоительное. Но неожиданный гул копыт нарушил тишину. По людной дороге мчался отряд легкой конницы, сокрушая все на своем пути, в том числе и ни о чем не подозревающих путников. За ними поспевала упряжь тяжеловозов, запряженных в повозку с пехотинцами и провизией. Конница неслась напролом через толпу, а вопли и крики испуганных крестьян смешивались с грохотом падающих телег.

Взгляд Вила метнулся к Карлу, который беспечно собирал цветы в опасной близости от дороги. Затем он снова взглянул на безразличных ко всему вокруг солдат, чей путь, казалось, лежал прямиком на его младшего брата. Вил вскочил на ноги и неистово закричал, но его голос затерялся посреди всеобщей суматохи и отчаянных криков. Он помчался к брату, лихорадочно размахивая руками.

– Карл! Карл! Уходи с дороги! – кричал он. – С дороги!

Оглушительный рокот копыт подкатывался все ближе и ближе к Карлу. Застигнутый врасплох мальчик вскинул голову. Не успев сообразить, он в безотчетном порыве помчался к дороге. Со всей силы, на какую были способны его ноги, бежал он, но тщетно: его рыжая шевелюра пропала среди смешения конской плоти, повозочных колес и клубов пыли.

Одна из лошадей споткнулась. Вил вскрикнул, но когда перевернулась одна из огромных повозок, сердце замерло у него в груди. Он понял, что Карлу пришел конец.

Когда воины исчезли за поворотом, крестоносцы выбежали на дорогу. Вил бежал впереди и первым нашел Карла. Он упал рядом с братом и прижал к себе его разбитое тело.

– О Боже, о Боже, – стенал он. – Только не это, Карл. Только не ты, не ты!

Вокруг рыдали остальные дети – от страха, жалости, потрясения. К Карлу тянулось множество пальцев, едва касаясь его сокрушенного тела, словно дети хотели передать ему искорку жизни. Безутешный Петер растолкал толпу крестоносцев и рухнул возле возлюбленного Карла. Старик жутко затрясся от рыданий. Он стенал, взвывал, бил кулаками дорожную пыль.

Вдруг Карл пошевелился. Глаза Вила округлились, и все затихли.

– С-скорей… скорей… помоги мне, Отто! – вскричал он. – Нужно унести его с дороги.

Поддерживаемые множеством дрожащих рук, двое мальчиков бережно положили Карла на траву, где так недавно все валялись под солнечными лучами. Вил уложил голову брата себе на колени. Петер ласково взял мальчика за окровавленную ладонь, а Фрида пригладила растрепанные кудри.

Грудь мальчика выпятилась, и он судорожно вдохнул. Ресницы затрепетали, и Карл открыл глаза, чистые и ясные. Он слабо улыбнулся и снова сипло вдохнул. Кровь пенилась у его губ, а теперь еще и начала сочиться из ушей, медленно капая Вилу на рукав. Всеобщий любимец взглянул на Вила, затем на Петера. Его глаза излучали доброту.

– Милый Карл, – всхлипнул Вил. – Я… я…

Он гладил брата по щеке, а слезы падали на лоб умирающему мальчику.

Карл попытался что-то сказать, но не смог, а только губы дрогнули в ласковой улыбке.

Петер наклонился над мальчиком и мягко положил ладонь ему на плечо.

– Сегодня, мой мальчик, душа твоя обретет покой. И ты ступишь ногами на Святую Землю – святую святых. – Он дотронулся дрожащей рукой до рыжеволосой головы и помолился: «Ego te absolve ab omnibus censurius etpeccatis in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti».

Вил наклонился к самому уху Карла и прошептал:

– Прости меня, Карл, за мои прегрешения против тебя. И знай, что я всегда любил тебя… И… и скажи Марии, – продолжал он, – что я очень… очень люблю ее.

Голос его дрогнул.

Карл мотнул головой и изо всех сил напрягся, дабы сказать:

– Её… крест, – хрипло прошептал он. – Отдай Марии её крест.

Петер с Вилом переглянулись, пораженные неувядающей надеждой брата. Вил наклонился и ответил:

– Я буду верить, Карл. Буду. И возвращу крест ей в руки.

Взор Карла помутнел, но он продолжал смотреть на заплаканные лица вокруг него. Он снова с трудом вдохнул обессиленными легкими и на выдохе прошептал:

– Господь благ…

Тело его содрогнулось, глаза закатились, лицо расслабилось, и он замер на трясущейся груди брата.

Никто не заговорил, ибо ни одно слово во всей вселенной не смогло бы утешить крестоносцев сейчас. От ужасающей привычности потери и распинающей боли внутри дети спасались тихим прощальным ритуалом. Все товарищи по очереди гладили Карла и говорили «прощай», а Вил не выпускал тело брата из объятий и рыдал. Затем Петер положил дрожащую руку. Вилу на твердое плечо и склонился радом с ним на колени.

Водой, которую подали сочувствующие прохожие, они омыли тело Карла, а Хайнц выпросил у какого-то купца холст для погребения. Вечером того же дня тело мальчика отнесли в его «ангельский сад» и похоронили под цветущей землей. Фрида сняла с пояса распятие крестоносцев и трогательно установила его в изголовье могилы. Крестоносцы стали кругом и соединили руки.

Петер, запинаясь, проговорил молитву, и обессилено упал на могилу драгоценного мальчика. Дети тихо сбились в кучку и безмолвно смотрели на далекую воду. Она больше не манила их, не казалась прекрасной. Даже солнце остыло, а воздух потерял былую свежесть. Им не хотелось покидать Карла, поэтому весь вечер они просидели у его могилы, а ночью распластались по цветущей земле и смотрели на звездное небо перед собой, пока сон не сморил их всех.

Наступило утро, но не было в нем радости. Отряд глубоко скорбел. Некоторым казалось, что поутру смерть Карла будет всего лишь ужасным ночным кошмаром… с отвратительным привкусом протухшей свинины или незрелых яблок, которые достались им накануне. Но чаяниям не суждено было сбыться. Дети неохотно пробуждались со сна, опустошенные и лишенные всякого желания идти дальше.

Петер отвел Вила в сторону.

– Карл теперь покоится в «прибежище», за пазухой Господней. Закрой глаза – и увидишь, как он резвится с остальными, как шалит с Георгом. Может теперь он загадывает свои загадки ангелам.

Вил еле-еле улыбнулся.

– Сын мой, мы можем остаться или идти дальше, можем двигаться к морю или повернуть обратно к домам. Ты, как и прежде, предводитель отряда, и мы ждем твоих распоряжений.

Вил одиноко сидел у могилы и смотрел вдаль, пока его верные солдаты неохотно хлебали утреннюю кашу. Наконец он поднялся на ноги и подошел к Петеру, сидевшего в окружении спутников. Он поправил на себе тунику и кашлянул, прочищая горло.

– Когда наступит время закончить наш поход, я об этом узнаю. Я все тщательно рассудил, и мое решение таково: мы идем далее. Карл и Мария, Георг и Манфред, и все остальные воспротивились бы, кабы мы прервали паломничество из-за них. И еще… мне кажется, Бог не повелел мне остановиться. Я доверюсь Ему, и буду ждать, пока Он велит мне поставить точку в нашем походе.

Вил склонился и сорвал длинный цветок, чтобы засунуть его себе за пояс – туда, где раньше находился кинжал. Он обратился к Петеру.

– Ты говорил, что не последуешь за нами. Ты говорил, что вернешься за Марией?

Петер кивнул.

Вил отвязал от пояса Мариин крест и передал его старику.

– Тогда вот твое последнее поручение: когда распрощаешься с нами, найди Марию и поцелуй ее от всех нас. Отдай ей это, вручи ей крест со словами благословения Карла.

Петер взял крестик и прижал к груди.

– Обещаю.

Затем Вильгельм смастерил из тополиных веток два креста: один он отдал Фриде, другой крепко схватил дрожащими пальцами. Он окинул взором остатки отряда и бросил последний любящий взгляд на могилу Карла. Крестоносцы высоко подняли свои деревянные кресты и запели любимый гимн, отправляясь к стенам Генуи, к морю.

* * *


Несколько позже крестоносцы сделали поворот, и Вил приказал всем остановиться.

– Глядите, – провозгласил он, – Генуя ожидает нас.

Дети не смогли вполне насладиться видом, который открылся им впереди, ибо на сердцах лежала еще тяжесть горя. Тем не менее, им доставляло удовольствие видеть, наконец, пред собой серые черепичные крыши, которые тянулись от самого предгорья до изогнутого берега бухты, где плескалось голубое море. При виде долгожданного города дети облегченно вздохнули, расправили плечи и довольно выпрямились, как будто с их сгорбленных спин сняли давнее бремя. Отряд остановился в тени кучки низких широколиственных деревьев, чтобы ненадолго передохнуть.

– Гляньте, – показал рукой Петер, – видите высокий шпиль собора Святого Лоренцо? Когда я был еще безусым мальчишкой, собор уже тогда называли древним. А там, у стены причала – видите высокие мачты галер? Ach, kinder, дети мои, сие место не похоже ни на одно, доселе увиденное вами. Здесь процветает искусство и обилие всевозможных богатств, но это место дурно. Помяните мои слова. Генуя – город свободный и гордый. Здесь не платят подати лорду. Держитесь вместе и не дремлите. Здешний люд хитер и сообразителен. Они заслуживают уважения, но не доверия.

– Все запомните наказ Петера, – сказал Вил. – А теперь… в Геную.

Дети выстроились привычной колонной и начали последний переход. Городские стены замаячили ближе, и, наконец, отряд прошагал мимо неприветливых привратников и вступил на улицы суетливого портового города.

Чудесные виды Генуи замедлили продвижение колонны. Дети заворожено глазели на величественные каменные строения, которые возвышались по обе стороны ровных мощеных улиц. Однако от щедрых насмешек горожан им стало не по себе. Они почувствовали себя незваными пришельцами из другого мира. Не впервой им была городская толпа, шумные базары и людской гомон, да и дух враждебности им был не в новинку. Ведь они бывали и в Базеле, и в Дюнкельдорфе, где им оказали подобный прием. Возможно, отчужденность вызвал диковинный вид гладких мазаных стен, или запах гнили, или же непонятное наречие. Как бы то ни было, крестоносцы больше не радовались долгожданной встрече с городом.

Дети тревожно забирались в самую глубь города, где горожане становились все более злобными. Со всех окон на них неслись проклятья и угрозы, а также всякий мусор и нечистоты. Разъяренная casalinga выбежала из-за выштукатуренного дома и гневно замахнулась на них метлой:

– Tomate a casa! – заверещала она. – Tomate a casa!

Петер вздохнул.

– Она говорит: возвращайтесь домой.

– Неужто мы испугаемся старой ведьмы с помелом, – подбадривал Вил товарищей. Кое-кто из детей невесело улыбнулся его словам, но не так-то легко было преодолеть разочарование в красочных мечтах, взлелеянных детьми за долгие месяцы пути. Некоторые даже призадумались: а вдруг Иерусалим окажется столь же нерадушным?

Они вяло тащились по улицам. За очередным поворотом им повстречался старик, который сидел на приземистом дубовом табурете. По одному его виду стало ясно, что доброго слова ожидать от него не стоит. От злости старик стиснул зубы и вперил в детей выцветшие глаза. Крестоносцы приготовились к худшему. Старик поднялся на ноги и принялся гневно размахивать своей кружкой, расплескав добрую половину вина.

– Tornate da dove siete venuti, via, via.

Хайнц дернул молчаливого Петера за рукав.

– Что он сказал?

– Ничего особо приятного.

– А все же, – вступился Отто. – Что он сказал нам?

– Он сказал: убирайтесь отсюда, возвращайтесь туда, откуда пришли.

Крестоносцы подтянули ряды, и опрометчиво вышли прямиком на отряд военных. К ним приступили трое из них:

– Andate vial – проревел один.

Вил уперся руками в пояс и собрался, было, сказать что-то, как Петер его опередил:

– Signore, мы паломники Крестового Похода и нуждаемся…

– Si, si, – отмахнулся от него второй стражник. – Мы знаем, чего вам надобно. Мы выпроводили уже легионы таких, как вы. Да и вам здесь нечего делать.

– Но, сир, умоляю вас…

– Прочь пошли. Вам не позволено оставаться в городе.

– Милостивый сир, – настаивал Петер, – мы не бродяги и не нищие. У нас есть средства.

Солдаты подозрительно взирали на Петера. Они внимательно оглядели потрепанные туники, рваные одеяла, поношенные башмаки. Один воин склонился к Хайнцу. Он снял с головы шлем, положил его себе под мышку и, нос к носу, уткнулся мальчику в лицо.

– Малолетний господин с севера, – с издевкой проговорил он. – Ты ли здесь богач?

Хайнц не понял слов мужчины, но догадался о насмешке. Он вызывающе выпятил грудь и сверкнул глазами.

К солдату снова обратился Петер.

– Я же сказал, сын мой, что у нас есть деньги.

Стражник выпрямился и водрузил шлем обратно на голову Он тщательно взвешивал слова.

– У тебя вид падре… Может ты последователь Франциска Ассизского?

– Я не знаком с сим человеком, но последую лишь нашему юному господину Вильгельму.

– Однако на тебе черная ряса, да еще странный крест на шее.

– Si. О, простите меня, сир. Позвольте объясниться: как и вы, я следую нашему Спасителю.

– Это не относится к делу, – прорычал третий воин. – Воришки с севера заполонили город, и мы, по мере сил, выдворяем их. Но поскольку ты заявляешь о принадлежности к Церкви, ты волен выбирать: покинуть город или же встретиться с нашим тюремщиком.

Петер сжался от воспоминаний об ужасах темницы в Базеле. Он поспешно снял с пояса мешочек с деньгами и подкинул его на ладони.

– Повторяю, signore, мы не воры. Я на самом деле священник, и небо щедро благословило нас.

Он открыл мешочек и вынул несколько монеток.

Солдаты пошептались меж собой, затем снова повернулись к Петеру.

– Хочешь нас уверить, что вы не стянули эти деньги? – язвительно спросил один воин. – Может тебе заплатили их за отпущенье грехов?

Петер медленно, по одной уронил монеты обратно в кошелек. Несколько пенни он удержал в пальцах и протянул их воинам.

– Прощенья просим, почтенные сиры, за отнятое у вас время. Мы должны восполнить вашу утрату.

Он подбросил монеты в воздух, и они со звоном упали и покатились по камням мостовой.

Пока солдаты дрались за рассыпанные пенни, дети улизнули от них и затерялись среди толпы. Убедившись, что за ними нет погони, они проследовали по улицам, которые спускались к воде.

Когда крестоносцы шли старыми кварталами, они заметили, как разительно отличается эта часть города от той первой. Не было здесь ни высоких просмоленных крыш, ни добротных дощатых стен. Строения большей частью были из камня или глинобитные, поверх которых нахлобучили странного вида черепичные кровли. Коричневые и рыжие оттенки уступили место бело-серому цвету, и даже деревья, казалось, присели. Наконец отряд миновал последний поворот и вышел прямиком на шумный причал. От изумления у детей отвисли челюсти, а глаза сделались круглыми как плошки: перед ними высились горделивые носатые галеры со всего ведомого мира. Со стороны казалось, будто корабли терпеливо ждали у доков, довольно покачиваясь на кристально-голубых волнах, похожие на могучих волов в просторном стойле.

Петер мало что ведал о мореплавании, однако кое-чем мог поделиться. Он показал на мачты и балки, которые несли на себе тесно связанные паруса, и обратился к любопытным детям:

– Только гляньте! А еще посмотрите, какие уключины и крепления: разве не великолепная работа? А вон тот корабль с двойным рядом длинных весел: никак и в полный штиль несется по волнам, как ветер. Бьюсь об заклад, ее суровый capita.no способен выжать из эдаких парусов невероятную скорость!

Теперь дети обратили все взоры на пристань – здесь лежали плоды моря и земли вперемешку. Около корзин с черным перцем и бочками маслин располагались столы, нагруженные рыбой. Так много рыбы, думали дети, что кабы ее раздать людям, все христианские земли ввек не испытают голода! Здесь сливались север и юг: кувшины благовонных масел из Дамаска соседствовали с тюками шерсти из Линца и мешками зерна из Шартра, бочонки с северным элем – с бутылями южного вина. Скандинавское дерево возвышалось возле кипы гладких индийских шелков, сученого хлопка и тончайшего фламандского полотна. На одни телеги, направлявшиеся к северу, грузили прекрасные гобелены, а другие несли на себе янтарь и меха, предназначенные Константинополю, Палестине и далекому Леванту. Чуткими ушами дети ловили визг чаек и хлопанье парусов, крики гребцов, звон колоколов и трубный звук рожка, монотонные призывы торговцев, расхваливающих свой товар. Где-то орал осел, лошади цокали по прочному настилу пристани. Бок о бок с морем воды разлилось море людское.

Но даже посреди столь пышного зрелища, Петер не проглядел жаждущие лица десятков и десятков изголодавшихся детей, которые бесцельно бродили меж лодками и умоляли о глотке пресной воды, о кусочке хлеба. Сердце в нем ёкнуло, и он подозвал некоторых из них.

– Малыши, – тихо сказал он, – что вы здесь делаете?

Худенькая девочка с длинными рыжими волосами, собранными в пучок, печально посмотрела на него. Лицо у нее осунулось. «Кожа да кости, – подумал о ней Петер. – На вид лет семь».

– Ich habe hunger, Voter, – произнесла она. – Я устала и потерялась.

Глаза Петера увлажнились, и он потянулся, дабы обнять ее, но она испуганно отпрянула он прикосновения его рук.

– О, драгоценный агнец, – произнес он. – Славная девочка, не бойся.

Она посмотрела на него своими круглыми зелеными глазами.

– Я пришла издалека. У меня никого не осталось. Я совсем одна.

К крестоносцам стали подтягиваться остальные бродяжки, грязные и подозрительные, но жаждущие утешения и защиты. Петер улыбнулся кольцу обнадеженных лиц, собравшихся вокруг него.

– И ты, славный отрок, и ты, Madel, и ты… и ты… да придет на вас благословение.

Наперед выступил отважный мальчик лет четырнадцати с побитыми, опухшими ногами. Его длинные волосы песочного цвета были страшно спутаны, лицо, замаранное сажей, вытянулось от истощения, а голубые глаза заплыли кровью и слезились.

– Меня звать Гельмут, я родом с земли лорда Орсбаха возле Бремена… и… я хочу домой.

Петер устало сел на землю и кивнул головой, а тем временем крестоносцы окружили новоприбывших. Отряду показалось, что их верный проводник вдруг постарел на добрую сотню лет. Сначала он и говорить-то не мог, а только смотрел на толпу детей, которые тянулись к нему со всех сторон. Наконец он ответил терпеливому мальчику:

– И ты вернешься домой, милый мальчик, вернешься. А как твое имя, дорогуша? – он снова обратился к рыжеволосой малышке.

Она долго колебалась, а потом, всхлипывая, проговорила:

– Ава. И… я не знаю, откуда я.

– Кто из вас знает Аву? – спросил Петер остальных.

Дети молчали.

– Тогда, моя милая, – сказал он, – ты будешь со мной, и вместе мы отыщем твой дом.

Петер подозвал Гертруду к себе и познакомил ее с Авой. Гертруда взяла новенькую за обе руки, и они улыбнулись друг дружке. Старик окинул взглядом растущую толпу.

– Послушайте меня, дети. Я рад всякому, кто хочет стать моим другом. Но вначале я должен помочь своим прежним друзьям продолжить странствие.

Петер всем телом налег на посох, ибо сердце его было тяжело. Он очень, очень устал. Но лица, сияющие улыбками вокруг него, подбодрили его.

– А теперь все, кроме Вила, ждите здесь и не сходите с сего места. Познакомьтесь между собой и до моего возвращения ни с кем не заговаривайте из здешних.

Вил, кажется море не думает распахивать свои воды. Ежели тебе уж очень надобно продолжать путь, идем искать корабль.

– Корабль – так корабль, – отвечал Вил. В его глазах мелькнул огонек решимости, и у Петера на душе стало неспокойно: а вдруг мальчиком вновь овладела самодовольная гордыня?

Они вдвоем покинули отряд и принялись искать среди кораблей тот, который плыл в Палестину. Тщетно они поднимались на каждый корабль, встречая обязательные насмешки и ругательства команды. Но на их долю выпадало куда больше ненависти окружающих, чем сквернословия простых матросов, и они терпеливо сносили все, прежде чем их поиски привели их к борту «Madré Maria».

– Эй, славный capitano, – обратился Петер. – Я ищу судно, чтобы провезти нескольких паломников в Палестину.

Капитан направился к Петеру, обидно смеясь, подобно всем остальным.

– Неужто? Вот беда! Жаль, малость опоздали, – сказал он. – Не далее, как на праздник Святого Михаила из этого самого порта вышло семеро судов, до отказа набитых светлолицым отрепьем.

– Ara, понятно. А когда было Святого Михаила?

– Ха-ха! Да третьего дня. Празднество было на славу: что верно – то верно.

Лицо Петера вытянулось, а по коже пошли пятна.

– Неужто никто не поможет бедным bambini, которые чуть отстали от остальных?

– Гм! Несчастные дети, говоришь? Эти дьяволята все идут и идут откуда-то с гор. Мы собираем их и отправляем подальше, но они все прибывают. Тысячи из них отправились в южные порты… или в Рим.

Да они просто воришки, и приносят с собой заразу. Скоро мы всех их потопим, как крысят.

Петер стукнул посохом о палубу.

– Это же дети! – вскричал он. – Бедные, беззащитные дети!

– Тоже мне, беззащитные! – кинул проходящий мимо матрос. – Такие беззащитные, что аж не могут не украсть. Когда я был мальчишкой, и за меньшую провинность могли вздернуть на pee. No. Они заслужили то, что заслужили.

– И что же это? – прорычал Петер.

– Побудь на пристани до темноты, – ответил матрос, – и увидишь, что станет с теми, кто не сумеет спрятаться… особенно с желтоволосыми девчонками.

Ярость бушевала в Петере как левиафан, поднимающийся со дна океана, и сквозь сжатые зубы старик процедил ухмыляющемуся моряку:

– Будь же проклят. Пусть мучения грядущих веков прейдут на душу твою, пусть…

Вил взял Петера за локоть и успокоил наставника. Матрос расхохотался и вперевалку пошел к трюму. Когда священник унял свою ярость, он направил жесткий взгляд на удивленного капитана.

– Я снова спрошу, capitano: какой корабль сможет доставить нас в Палестину?

Мужчина погладил короткую черную бородку и ответил:

– За добрую цену, старик, я разузнаю о нужной пристани. Но, полагаю, твой многочисленный выводок крестоносцев не способен заплатить мне за хлопоты. Они не могут ни грести, ни справляться с парусами…

– Верно, сир, – резко перебил его Петер. – Но в одном вы ошибаетесь. Детей-то меньше дюжины, и у них водятся деньги.

– Значит, – рассмеялся капитан, – они владеют целым состоянием, раз способны оплатить столь далекое путешествие! Посмотрим, что я смогу найти для вас.

Петер поблагодарил человека и вместе с Вилом отошел к краю пристани. Они сели на почерневшие от времени доски и уставились вдаль.

– Как бы мне хотелось запомнить это на всю жизнь, Петер, – проговорил Вильгельм. – Это море, это солнце… Кажется, солнце вот-вот утонет в безбрежной воде.

– Смотри и запоминай, юноша. Вдыхай запахи, внимай звукам, ощути солоноватый привкус моря на языке. Да-да, и даже запомни прикосновение шершавого дерева. Почувствуй жизнь юноша. Почувствуй дыхание жизни!

Вдруг к ним подбежал Хайнц.

– Отец Петер! Ты нам нужен. Новенькие говорят, что мы должны спрятаться до темноты.

Петер возвратился к встревоженному стаду и поднял над ними руки.

– Ничего не бойтесь. Сегодня ночью нам ничего не грозит: нас много, много больше.

– Нам нужно кое-что решить, – обратился Вил к крестоносцам и понизил голос. – Возможно, завтра мы отправимся на корабле.

Дети закивали.

Вил обратился к новоприбывшим:

– Кто из вас хочет присоединиться к нам?

Почти все замотали головами, и чей-то голос робко пробормотал:

– Мы… мы только хотим вернуться домой.

Но один мальчик вышел вперед. Он заговорил тихим, спокойным голосом.

– Я Павел из Кельна, и хочу идти с вами.

Конрад хлопнул его по плечу.

– Добро пожаловать.

Гертруда шепталась с Фридой. Затем и она вышла вперед.

– Вил, – спросила она дрожащим голосом, – ты не рассердишься, ежели Павел пойдет вместо меня? Я бы хотела остаться с Петером и остальными. Я хочу быть с Марией и Анной.

Вил сочувственно посмотрел на неуверенную девочку. Он положил ей палец под подбородок и поднял ее опущенную голову. У него дрогнул голос.

– Конечно, дорогая Гертруда, ты можешь остаться. Кто еще из моего отряда хочет остаться с Петером? – громко спросил он.

Дети молчаливо переминались с ноги на ногу: всем товарищам хотелось продолжить путь. Довольный решенным вопросом, Вил повел всех к дальнему краю пристани, где Петер дал несколько указаний.

– Нам нужно отправиться по делам. Поэтому разведите большой костер и держитесь вместе до нашего возвращения.

Вил с Петером поспешили обратно на «Madré Maria» в надежде услышать добрые вести.

– Звезды благоволят тебе, старик, – отозвался капитан. – Я нашел твоим щенкам судно: они поплывут с моим другом. За каждого ты дашь капитану один шиллинг, да и мне – столько же.

Петер несколько помешкал с переводом. Вил ощетинился и гневно ткнул пальцем прямо в лицо жадному посреднику.

– Мы паломники Святого Крестового Похода. Как ты смеешь столько с нас требовать?

Капитан скрестил на груди руки и пожал плечами.

– Скажи своему парню, что своей тарабарщиной ему меня не запугать. Или пусть платит, или пусть убирается восвояси.

Петер почтительно поклонился.

– Славный господин, у нас нет таких денег, но мы отдадим вам все свои сбережения. – Петер кинул ему шесть пенни. – А вас мы отблагодарим тремя пенни за хлопоты. Теперь расскажите, что вы узнали о корабле в Палестину?

– Сделка была иной! – жалобно проворчал человек.

– Цена упала, так где же наш корабль?

– Вон там, – рассержено указал моряк. – У третьего причала пришвартован «San Marco». Да поглотит морской дьявол ваши души!

Петер с Вилом отправились к указанному месту и остановились перед огромным кораблем, который легко покачивался в тусклом свете сумерек На вид корабль был прочным, добротным, с единственным рядом весел и двумя крепкими мачтами. Судно носило отпечаток бывалого мореплавателя, сурового и умелого. Сердце Вила затрепетало от восторга.

Но душа Петера была не на месте. Он нутром чуял опасность, но все же поднялся с Вилом по трапу. Они незаметно ступили на покоробленную от времени палубу «San Marco» и притаились, осматривая судно.

Вил опьянел от радости. Он запрокинул голову и попытался разглядеть верхушку мачты. До сих пор ему приходилось видеть только речные лодки, да и то редко, коренастые одномачтовые рыболовецкие суденышки, плоскодонные баржи или паромы. Но здесь было иное. Он провел пальцами по гладкому деревянному поручню, любуясь прекрасной работой корабельного мастера.

– Вижу, вам приглянулся мой маленький корабль, – хвастливо сказал высокий худощавый человек, который появился на пороге каюты. – Меня величают capitano Гаетано, и я изъясняюсь на вашем наречии. Этот негодник, furfante, который стоит возле меня – это Оттавио. Мне сказали, что вы хотите плыть в Палестину.

Петер кивнул.

– Si, верно, звезды вам сопутствуют. Корабль отправляется поутру. Мы везем груз лекарств и оружия для госпитальеров в Аккре. – Человек улыбнулся. – Удача улыбнется нам, ежели мы возьмем на борт избранных Божьих.

Капитан поднял брови и обратил взор на Вила.

– Ragazzo, тебе следует знать, что первые из вашего Похода, благополучно направляются к Иерусалиму. Мы слышали, что неверные теряют рассудок при одном только упоминании о детях-крестоносцах!

– Вы уверенны?

– Si., но знаете, море есть море, и слухи есть слухи. Люди говорят… Кто их знает, правда это или нет. Моряки – люди смышленые, а порой, коварные.

Петер не удивился тому, что человек пошел на попятную. Он бы вообще предпочел капитана простоватого и менее хитрого. «Море и свой корабль – вот все, что ему надобно знать. Он и так с лихвой остер на язык, да и вид плутоватый», – подумал он.

Тревога Петера нарастала. Он не доверял Оттавио и пристально следил за ним, а у самого внутри все холодело от предчувствия чего-то страшного. Оттавио был высок и строен, как мачта позади него. С широких плеч свободно спадала белая рубаха, а поперек пояса красовался шелковый кушак. Большая голова была повязана красным платком. В тусклом свете корабельных факелов слабо поблескивала в ухе единственная серьга, толстая пятерня слишком привычно покоилась на эфесе серебряной сабли – по-видимому, верного товарища.

– Не сомневаюсь, мой товарищ сообщил вам о плате, – продолжал Гаетано.

Петер на мгновенье задумался, затем горячо ответил:

– Si, Вот, – продолжал он уже медленно, – все, что у нас есть. – И положил скромный кошелек на отрытую ладонь капитана.

Гаетано откинул голову назад и расхохотался.

– Ты и верно священник! Это видно по твоим уловкам мошенника. Мы условились о сумме, мой друг: шиллинг за каждого пассажира… кажется, их пятнадцать?

– Это была первоначальная цена. Однако я сказал вашему компаньону, что мы с радостью отдадим все имущество.

Гаетано взвесил тяжесть монет на ладони и притворно-разочарованно вздохнул:

– Ах, падре! Вы меня убиваете. Мне ведь предстоит и кормить их, и выслушивать их жалобы, и… да ладно. Быть может Господь еще более благословит наш путь за мое бескорыстное сердце. – Гаетано перекинул кошелек в руки Оттавио и улыбнулся. – С первым светом вам надобно быть на этом месте, или же мы отплывем без вас.

Петер с Вилом вернулись к ожидавшим их детям и объявили:

– Мы нашли корабль, и отплываем на заре! – победоносно воскликнул Вил. Его товарищи с радостными возгласами окружили предводителя, дабы услышать о корабле, и вести про Николаса и первой волне крестоносцев.

– Говорят, что наши братья и сестры достигли Иерусалима, и неверные бегут в страхе! Мы отвоюем Палестину, как и было предвидено!

Вскоре дети вовсю болтали о кораблях и океанских волнах, о сарацинах и всем прочем. Наконец Петер прервал всеобщее ликование и повел отряд, который, надо сказать, продолжал пополняться, к открытому пространству на краю пристани.

– Численность всегда обладает силой, – сказал он. – Даже когда это всего лишь много детей и один-единственный старик. Вил приказал разжечь костер, а детям было велено поделиться остатками провизии с теми, кто ничего не имел. Петер отыскал двух пьяных солдат, и, в обмен на молитвы о душах усопших матерей, приставил их стеречь растущую паству. После скудного ужина, короткого разговора и нескольких тихих молитв все дети – около двух десятков – улеглись спать в теплом сиянии бесстрастного костра.

Петер пробудился еще до рассвета и принялся бродить посреди спящих невинных, которые тесно прижались друг к другу. Он снова и снова падал на колени и молил Бога о милости на каждого из детей: на тех, с кем он многое прошел, и на тех, которых он только узнал. После того, как он возложил руки в последний раз, он отполз к дальнему углу и распластался на мокрых от росы досках.

– Дорогой Господь, – простонал он, – нет моих сил, чтобы прощаться с возлюбленными детьми, и не осталось сил возвращаться обратно горами.

Он устал. Он был сокрушен.


Глава 27

Свобода


Когда яркие предрассветные звезды потонули в дымном мареве утра, Вил вскочил на ноги и принялся поспешно расталкивать спящих товарищей.

– Подъем, мои воины, проснитесь! Сегодня мы отплываем. Просыпайтесь! Просыпайтесь!

Но в приказаниях не было надобности: восхищенные крестоносцы сами поднимались и торопились построиться привычной колонной. Они перешептывались и хихикали, болтали и довольно фыркали, предвкушая славу приключений и грядущей победы. Когда возросшая толпа детей собралась-таки воедино, крестоносцы безбоязненно подняли кресты и зашагали к пристани.

Когда они достигли пирса, где стоял «San Marco», их встретило недовольное ворчание матросов, готовящих корабль к отплытию. Морякам мало доставляло радости соседство «целого выводка отрепышей» и они не преминули выразить свое недовольство, подняв гвалт сквернословии и самых мерзких проклятий. Однако, завидев Фриду – хрупкую, нежную, светловолосую, уже совсем взрослую девушку в самом соку, – они прикусили языки и, отложив работу в сторону, похотливо глазели на нее. Вил рассвирепел, но ему оставалось лишь бросать то на одного, то на другого гневный взгляд и молиться, чтобы капитан подоспел вовремя.

Спустя продолжительное время ожидания из каюты вышел Гаетано. Он и его приятель Оттавио поднялись на возвышение и поприветствовали гостей.

– Si, si, bambini. Добро пожаловать на мой корабль. Мы готовы к отплытию.

Пришло время прощаться. Долгожданный миг, о котором все мечтали, ради которого страдали и умирали, настал, и крестоносцы растерялись. Мысль о том, что они оставляют Петера, сжала детские сердца, и бравые крестоносцы обратили на любимого наставника заплаканные лица.

Петер храбрился, но не мог унять дрожи в ногах, хотя и намеревался напоследок вселить в дорогих ему детей отвагу и уверенность. Но когда малыши стали по очереди подходить и прощаться с ним, он не выдержал, и горькие слезы обильно потекли из глаз. Он отложил верный посох и крепко обнял каждое дитя, обливая детские макушки своими слезами.

Смелый и стойкий Конрад крепко пожал руку Петера, изо всех сил стараясь сдержать поток слез, которые томили его изнутри. Но, увы, и он не смог противиться горю и в порыве отчаяния обхватил старого друга за шею, рыдая, как мальчишка.

Крепыш Отто, как всегда чумазый, провел ладонями по желтой взлохмаченной шевелюре и коротко обнял старика, затем, потеряв голову от скорби, помчался прочь по трапу. Следом побежал заплаканный Хайнц.

Наконец большая часть отряда поднялась на палубу, дожидаясь, пока оставшиеся попрощаются с Петером. Фрида крепко-крепко обняла старика, словно задумала ни за что не отпустить его, и всхлипывала в его объятьях, как маленький ребенок. Петер погладил ее по золотым волосам и ласково прошептал:

– Прошу, юная дева, позаботься о своей новой семье, – сказал он.

Фрида кивнула и повернулась к сестре.

Гертруда стояла рядом, красная от слез. Девушки обнялись, поклявшись встретиться снова.

Настал миг, которого Петер так боялся с самого начала. Мысли возвратили его в тот далекий день, на майнцкую дорогу. Сердце затрепыхалось от воспоминаний о первой встрече с Вилом, Карлом и Марией, Томасом. Улыбнувшись, он вспомнил, как уверенно они держались, как решительно действовали. Какая недюжинная смелость!

Петер остался один на один с Вилом. «Он больше не мальчик, – подумал священник. – Нет… далеко не мальчик. Сколько опыта он приобрел. А какая отвага! Он силен и благороден – прекрасный молодой человек, широкоплечий и пригожий. Только взгляните, как струятся его власы, как ровно посажены суровые голубые глаза! Он уверен, но теперь смирен, юн, но мудр не по годам». Он протянул молодому товарищу дрожащую руку, и когда их ладони встретились, Вил кинулся старику в объятья.

– Я так люблю тебя, Петер, – сдавленно проговорил он. – Мне будет не хватать тебя.

– Я… я… – запинаясь, начал Петер, – я не знаю, что и сказать. Ты стал мне сыном, сыном, которого у меня никогда не было. Да пребудет с тобой милость и мир во все дни жизни твоей.

Глаза Петера переполнились слезами, и все поплыло у него перед взором, даже Вил стал казаться одним большим золотым пятном. Петер отвернулся. Он вытер слезы и беспомощно смотрел, как убирают корабельный трап. Затем он отыскал слабеющим взглядом своих возлюбленных и погрузился в мысли, словно вокруг все замерло, и не было слышно ни криков моряков, ни скрипа снастей. Однако, когда с причала сбросили толстые канаты, он с содроганьем очнулся от забытья и совсем упал духом. Корабль, поскрипывая, пробудился от покоя и стал медленно скользить в открытое море, вдаль от протянутых рук Петера.

Отважные крестоносцы принялись махать старику с палубы и вразнобой выкрикивать его имя. Священник прикусил губу, дабы унять дрожь, и закрыл глаза. Подошла Гертруда и прижалась к нему головой. Она обвила его руками за пояс и нежно сжала в объятьях, тихонько смахивая слезы со щек.

Петер похлопал девчушку по плечу и обратил взор на скопище незнакомых лиц, с надеждой глядящих на него. Он улыбнулся, поднял слабую руку к исчезающему кораблю и прошептал: – Прощайте, возлюбленные!

* * *


Петер смотрел, как восходящее солнце отбрасывает на кончики мачт «San Marco» восхитительный золотистый свет. Паруса с треском и трепетом надулись свежим утренним ветром. Корабль неповоротливо кренился, покачиваясь на голубых водах, и с особо громким всплеском направился к дальнему изгибу бухты.

В воздухе раздавались пронзительные крики чаек, пристань наполнилась звуками нового дня, но мысли Петера были только о детях, его возлюбленных агнцах, которые исчезали вдали. Ему стало невыносимо одиноко.

Вдруг чей-то громкий голос спугнул его мысли.

– Вы можете снова их увидеть, pater.

– А? – вздрогнув, переспросил Петер. – Кто это сказал?

– Я. Говорю, вы можете снова их увидеть.

Голос исходил из толпы новоприбывших, собравшихся позади него. Петер обернулся и увидел приятного и серьезного на вид мальчика лет четырнадцати, который вежливо улыбался.

– Ах, ja, мой юный друг. Я увижу их однажды, на небесах.

– Нет, я говорю не об этом. Ежели вы проследуете вдоль причала, то выйдите к мысу. Все суда проходят мимо него, и очень близко – даже лица моряков разглядеть можно.

Сердце Петера воспрянуло от радости, и он порывисто обнял недоумевающего юношу.

– Ja? Премного благодарен! – выпалил он. Да сохранят тебя святые за твою доброту.

– Благодарю вас за благословение, но…

– Как славно! Ты говоришь, мыс вон там? – Петер показал рукой к востоку.

– Верно! – засмеялся мальчик. – Но вам нет нужны торопиться: ветер упал, а на веслах они будут идти довольно медленно. И еще вам на руку тутошний обычай: когда корабли подходят к мысу, вы увидите, как капитаны стараются подойти как можно ближе.

– И зачем же это?

– Я слыхал, таков давний спор у моряков. Каждое судно держит ставку, что оно ближе всего подойдет к земле, не задев ее веслами и не сев на мель.

– Опрометчивое тщеславие, – сказал священник, – но опрометчивость сослужит нам сегодня добрую службу! – Он со всех ног направился к мысу. Однако хорошо выработанное временем чувство благодарности вынудило его остановиться, и он обернулся, став лицом к мальчику. – Прости старику, юноша, за то, что не спросил твоего имени.

– Рудольф, – ответил мальчик. – Рудольф. Родом с предгорья Листаля.

По спине Петера пробежал странный холодок, и он уставился на мальчика, широко раскрыв глаза. «Нет, быть того не может, – пронеслось у него в голове. – Разве что… чудо».

– Твоего отца зовут не Дидер?

– Верно.

– А маму – mutti Герта?

– Верно, – пробормотал смущенный мальчик. – Все так. Вы знакомы с ними?

Петер вскрикнул и обнял юношу.

– Ja! Они проявили к нам милость во время нужды. Да благословит их Господь! Для тебя же у меня есть послание: твоя mutti сказала, что очень сильно любит тебя и скучает по тебе.

Лицо Рудольфа исказилось от горькой радости.

– Я… я не могу в это поверить! Ox, pater, я так соскучился по ним. Можно… можно мне пойти с вами, когда вы отправитесь обратно?

– Да. Да. Тысячу раз да! Но… нам нужно поспевать за кораблем!

Петер схватил мальчика за плечо и увлек его за собой. Остальные побежали следом. Они бежали и бежали, и пристань казалась бесконечной. Забавное это было зрелище: сперва старик, за ним юнец, а за ними – длинная вереница оборвышей. Не обращая ни малейшего внимания на сыплющиеся насмешки и издевки, шествие изгоев держало прямой курс на мыс. Обогнув полуостров, они достигли цели. Все остановились, чтобы перевести дыханье и проверить, насколько они отстали от «San Marco». Корабль потерял скорость и копошился еще где-то на середине бухты. Петер облегченно вздохнул.

Однако они спешили. Петер бежал с посохом в руке и со стороны казался пастухом, ведущим отару оборванных, но довольных овечек! Овечки эти, как ни странно, умели смеяться и даже потешались над невиданной прыткостью старика, а когда он, оборачиваясь, улыбался им своей однозубой улыбкой, они взвизгивали от восторга.

Отряд миновал длинные ряды домов и лавок, жилище колесных дел мастера и постройки гильдии судовых конопатчиков, мастерскую парусника и гудящую таверну. Наконец, задыхаясь от продолжительного бега, они начали взбираться по каменистому склону длинного и узкого мыса.

– Право же, папа Петер, – прочирикал чей-то голосок, – мы слишком торопимся. Смотри, как далеко наш корабль.

Петер замер: «Папа Петер?» На него нахлынули воспоминания о дорогой Марии, и он резко обернулся назад. Перед ним стояла крошечная Ава и счастливо улыбалась. На короткий миг Петера охватило разочарование, но он взял себя в руки, улыбнулся и положил ладонь девочке на голову.

– О да, какое благословение, – с присвистом сказал он.

Пробираться по острым камням было опасно и нелегко. Мыс был усеян длинными рядами черных камней, выступавших ребрами вверх, поэтому каждый шаг давался с трудом и мог стать последним. Но никакая преграда в мире не смогла бы помешать намерению Петера Изодрав голени и тихо пару раз выругавшись, старик со своей братией добрались до окончания мыса.

Восходящее солнце приятно пригревало. Дети с хохотом опустили ноги в теплые волны моря, которые время от времени окатывали их серебристыми брызгами. Петеру посчастливилось взойти на большой плоский валун. Он уселся на него, не спуская глаз с «San Marco», который нерешительно подбирался к ним.

Убедившись, что может несколько повременить с вахтой, старик прикрыл веки и глубоко вдохнул соленый воздух. Он улыбнулся навстречу могучему всплеску волны, которая забрызгала его седую голову. Море убаюкало Петера, а приглушенный ребячий щебет обогрел его измученную душу. Лучшей колыбельной для старика было и не сыскать, разве что ему до боли хотелось услышать нежный голосок Марии или тихий смешок Карла. Мысли его вновь унеслись в страну воспоминаний, как вдруг чей-то далекий голос позвал его по имени – снова и снова.

Старик обернулся и увидел, как к нему кто-то бежит. Он приподнялся, дабы получше разглядеть бегущего, но видел только расплывчатое очертание некоего большого и лохматого человека. «Кажись, и собака с ним», – подумал Петер.

– О нет, Боже! Хватит с нас вездесущих магистратов с их собаками, – рассерженно пробормотал он. Он боялся, как бы ему не испортили миг прощания, которого он так дожидался. Старик бросил тревожный взгляд на приближающийся «San Marco» и собрал детей вокруг себя. Незнакомец был уже близко. «Он чем-то встревожен, – подумал Петер. – Такая спешка, такой гигантский, размашистый шаг».

Чем больше он вглядывался в человека, тем больше он казался Петеру знакомым. Может, раньше он видал эту странную походку, или что-то еще, что он не мог разобрать.

Решив всё же выйти из оцепенения и утолить томящее любопытство, старик сам принялся пробираться навстречу нежданному гостю. Он поднялся, распрямил плечи, словно желая отгородить паству от близкой опасности. Но не успел он навести на себя грозный вид, как собака незнакомца залаяла и кинулась на него. Священник судорожно сглотнул и схватил посох обеими руками, направив его на нападающего пса. Во рту у него пересохло от страха, а сердце неистово колотилось, но он не сдавал позиции и решительно выпрямился.

Пес мчался к нему со скоростью ветра, прорезая воздух, как серая молния, наводя ужас на перепуганного старика. Вдруг сердце Петера пронзила щемящая боль, и он упустил посох Глаза наполнились слезами радости. Он раскрыл объятья и закричал:

– О, Господи небесный! О Боже! Соломон, Соломон!

Верный пес подскочил к Петеру, который упал на колени, и повалил его наземь, затем принялся извиваться и кататься по камням, поскуливая, повизгивая и облизывая хозяина, пока тот не взмолился:

– Соломон… хватит, Соломон!

Запыхавшийся незнакомец подбежал к счастливым друзьям, которые вновь обрели друг друга, и отчаянно воскликнул:

– Петер, Петер, внемли мне!

Петер поднялся и отряхнул рясу. Он прищурился в ярком утреннем свете, но и это не помогло ему видеть лучше. Тогда он прикрыл глаза ладонью и снова взглянул на странника, стоящего против солнца. У него перехватило дыханье.

– Друг! Друг! Святые небеса…

Петер бросился к однорукому мужчине, покрытому дорожной пылью, и раскрыл руки для объятья.

– У меня… у меня нет слов.

Друг был не в духе для приветственных объятий. Он стремительно прошел мимо Петера и направился к кучке незнакомых детей, стоящих позади.

– Где мои сыновья? – крикнул он.

– Какие такие… твои сыновья? – смущенно и недоверчиво спросил Петер.

– Карл и Вил! – ответил Друг. – Меня зовут Генрих, Генрих из Вейера! Так где они?

Петер колебался.

– Генрих из Вейера? Отец Карла, Вила… и Марии? Но как?… – старик разинул рот и ткнул пальцем на корабль. – Вил сел на корабль…

Он не успел закончить – Генрих тут же выпалил:

– Слушай меня! Их нужно забрать с корабля: их собираются продать в рабство!

Все слушающие удивленно раскрыли глаза и взглянули на «San Marco», паруса которого безвольно висели на мачтах. Мысли Петера пошли кувырком. Он с ужасом уставился на тяжело дышащего человека.

– Ты уверен?

– Да! – вскричал Генрих. – Я слышал это собственными ушами в таверне. – Он нетерпеливо показал пальцем на ряд строений невдалеке. – Нужно забрать их с корабля!

Петер в оцепенении кивнул. «San Marco» усиленно подгребал в их направлении. Петер видел моряков, которые взбирались на мачты, и знал, что они собираются готовить паруса к поднятию. В лицо подул упругий бриз, и мысли старика бешено заметались. Он схватился за виски и умолял Бога освободить детей, а сам бросился к самой кромке воды.

* * *


Вил с товарищами высовывались над гладко-отполированными деревянными перилами и прощались с Генуей и друзьями, которые остались на далеком берегу. Путешественникам было хорошо и тепло: солнце нового дня ласково пригревало на них сверху, а в лицо дул свежий морской ветер. Несколько крестоносцев затеяли овладеть моряцкой походкой и весело смеялись друг над дружкой, когда очередная волна подкидывала палубу и валила их с ног.

Вил закрыл глаза. Ему доставляло удовольствие слушать, как скрипят чайки, следовавшие за ними поверху, как всплескивают волны от удара весел, как полощутся на ветру паруса. Возле него стояла прекрасная Фрида. Она с таким удивлением, такой радостью наблюдала, как берег удаляется все дальше и дальше, что переполнявшие ее чувства озаряли милое личико более, нежели уборы из золота и серебра. Вил восхищенно раскрыл глаза и улыбнулся ей.

Он осмотрел оживленную галеру. Ехидные взгляды двух стражников теперь не беспокоили его. Корабль двигался столь неторопливо и размеренно, что, казалось, Вилу никогда не было так мирно и спокойно на душе. Проводя взглядом по горной гряде вокруг города, он вознес краткую молитву Создателю. «Карл смотрит на нас с небес, – задумчиво помыслил он. – И, наверное, Мария тоже…». Мысли унесли его обратно в аббатство Ароны, и он снова закрыл глаза.

Вздрогнув, он открыл глаза. «Наверное, просто ветер», – ухмыльнулся он про себя. Но спустя несколько мгновений ему вновь померещился чей-то голос. Он окинул взором палубу, затем – мачты над головой. «Карл? Мария? Это вы? Ach! Я совсем потерял рассудок».

– Чего? – Конрад ткнул его в бок. – Ты что-то сказал?

– Н-нет… я подумал… нет, ничего.

Паруса упали, повисли, лишь изредка болтаясь от набегавшего ветерка. Капитан приказал всем стать по местам. Весь следующий час корабль томился в неподвижной воде, пока гребцы, наконец, не расселись – не без парочки ругательств и пинков от помощника капитана. Корабль нехотя встрепенулся и заскользил по волнам, устало подчиняясь новому ритму.

Дети с интересом наблюдали, в каком строгом порядке весла окунались в воду и увлекали корабль вперед как множество заботливых рук, одновременно то опускающихся, то поднимающихся ввысь из воды. Однако спустя некоторое время кливер поймал свежий ветер, и грот ожил, надувшись туго и горделиво, как грудка откормленного голубя.

«San Marco» уверенно приближался к мысу, и дети столпились у носа корабля. Вдруг Фрида протянула руку и взвизгнула:

– Глядите, глядите! Это, это, кажется, я вижу белую голову Петера и всех остальных… Они машут нам.

Крестоносцы жадно припадали к поручням и принялись кричать Петеру. Раздался голос Вила, который перекрыл всех остальных:

– Верно! Это Петер… Привет, Петер!

Морякам не по нутру пришлась нежданная встреча, и они засуетились. Капитан Гаетано почувствовал смутную, непонятную тревогу и что-то прошептал Оттавио на ухо. Его приятель злобно оскалился на крестоносцев и подозвал нескольких матросов.

Чем ближе приближался корабль к мысу, тем радостнее становилось ликование детей, которые благодарили судьбу за приятную неожиданность. Вил прикрыл глаза от слепящего солнца и наклонился чуть ли не над самой водой.

– Эй, Петер! – орал он. – Славный, верный дружище! Я буду скучать по тебе.

Отто внезапно замолчал и пристально всмотрелся в толпу на мысе. Он толкнул Вила под локоть.

– Это, случайно, не Соломон?

Вил от удивления раскрыл рот и, не веря глазам, направил взор на серого пса, который выл у ног Петера.

– Точно. Mein Gott, это же Соломон Верно, Соломон! Фрида, Конрад… глядите – Соломон!

Дети чуть не расплакались при виде лохматого пса, который задрал морду высоко к небу и усиленно мотал хвостом. Прежде чем кто-либо успел проронить слово, вскрикнула Фрида:

– И… смотрите, это же Друг из Базеля!

– Друг? Верно!

У Вила по спине пробежали мурашки.

Фрида утерла слезы радости и снова помахала в сторону мыса, как вдруг что-то в поведении Петера привлекло ее внимание.

– Что-то не так, – прошептала она Вилу. – Я это чувствую. Он и машет как-то странно. Словно зовет нас сойти на берег.

– Jа? – рассмеялся Вил. – Ну, ты же знаешь Петера и его замысловатые шутки. Он же и впрямь хотел, чтобы мы остались с ним и вернулись домой. Он думает, нам недостанет мужества отправиться без него!

Но Фрида не успокоилась.

* * *


Петер, Генрих и остальные стояли по колено в прибойных волнах и отчаянно кричали и махали руками. Ах, ежели бы на корабле услышали их неистовые крики! «San Marco» подошел уже довольно близко, и они могли разглядеть лица товарищей на корабле. Внемли крестоносцы их призыву, они с легкостью переплыли бы узкую полоску моря, которая отделяла судно от твердой земли. Но благоприятное время миновало быстро, и вскоре корабль отойдет слишком далеко в море. Путь к отступлению будет отрезан. Петер сложил ладони и поднес ко рту, но в ответ на его зов возлюбленные агнцы лишь улыбались и махали руками. А Хайнц своим низким гудящим голосом лишь чаек вспугивал. Он досадно выругался.

Надежда покидала Петера. Он упал на острые камни и молил Бога о мудрости, стонал и протягивал раскрытые ладони к небу.

– О Боже, смилуйся! – восклицал он. – Помоги нам, научи нас… донести слова до их слуха! Скажи, что мне делать!

Фрида не унималась и упрямо дергала Вила за рукав.

– Прошу, Вил, сделай что-нибудь. Они же зовут нас!

Настойчивые мольбы заставили Вила напрячь слух и прислушаться к крикам на берегу. Из-за рокота на корабле ему было не разобрать ни единого слова, но и ему почудилось, будто это были слова призыва, а не прощания. Его сковал леденящий холод: происходило что-то неладное.

– Bambini! – прогремело с палубы. – Avanti… надобно спускаться вниз.

Вил обернулся и встретился с жестким взглядом Оттавио и мрачными лицами моряков, которые обступали крестоносцев плотной стеной. Вил прикинулся, будто нечего не понимает, и только простодушно повел плечами, украдкой бросив очередной взгляд на мыс. Завидев Петера, у мальчика подкосились ноги.

Матросы также заметили старика, и один захохотал:

– Гляньте на бродягу, как он заюлил вокруг, что вертушка у твоего дитяти! Вот простофиля!

Схватив Вила под локоть обеими руками, Фрида с ужасом прошептала:

– Знак, Вил! Это же знак, неужто не видишь? Он зовет нас!

Петер неистово кружился вокруг своей оси, избивая ноги об остроконечные камни. Он кружился и падал, вставал и снова кружился. И Соломон вертелся возле него… как когда-то в Дюнкельдорфе.

«Но мы столько прошли, – подумал Вил. – Нет, это не конец. Нам осталось всего чуть-чуть».

Оттавио прогремел парню в лицо:

– Двигай прочь с палубы! Спускайся со своим выводком негодников в трюм!

Вил растерялся от нерешительности. В такой то момент, когда он нуждался в мудрости наставника, того не оказалось рядом. Надобно было выиграть время…

– Прошу прощенья, сир. Но мы щедро заплатили за проезд, и имеем право попрощаться с друзьями.

Пока Оттавио разражался потоком ругани, Вил уличил момент и снова глянул на берег. Теперь уже и Друг кружился возле Петера, вытянув единственную руку. А затем, один за другим, дети принялись раскидывать руки и вертеться, пока не закружился весь отряд, стоящий на краю воды.

Вил мучился с ответом, но времени на раздумье было слишком мало. Что делать – прервать поход или довершить? Хуже всего ему было оттого, что он не знал, в какой стороне конец похода, а где – его спасение!

«Почему… о Боже, ну почему? Почему именно я? Зачем этот знак? Что же мне делать? Что же…». Мальчик стоял в оцепенении. Он разрывался между зовом упрямого честолюбия и несмелым шепотом рассудка. Но только любовь помогла ему в тот миг, только любовь. Он научился беззаветно доверять любви старика, и этого вдруг стало достаточно для решения.

Слова едва слетели с его губ, как матросы кинулись к нему и его изумленным товарищам.

– Прыгайте! – выкрикнул он изо всех сил – Прыгайте в воду – все! Прочь с палубы… живо!

Спутники хорошо расслышали своего предводителя, но не верили своим ушам. Однако времени на обдумывание приказа не было, ибо им предстояло еще избежать множества рук, которые ловили и хватали их, за что придется.

– В воду! Живо! – пронзительно закричал Вил. Он схватил запуганного мальчишку за пояс и швырнул его, орущего во всю мочь, за поручни. Затем он подхватил другого, третьего, отправляя их по очереди за борт корабля. Но не так-то просто было сбежать от моряцкой команды, во все времена славящейся своим проворством и силой. Бывалым морякам, порой, приходится справляться с мокрыми канатами, толщиной в руку, и это в пору самого сильного шторма. Визжащие дети не должны были доставить им хлопот.

Но эти-то дети были не робкого десятка! На долю им выпало множество испытаний, и прошли они неимоверные трудности, весьма закалившие их дух. Нет, от них не стоило ожидать ни слез, ни трусливых жалоб. Хитрые, смекалистые, скорые на ноги и решительные – они так просто не дадутся в руки!

Оттавио и его головорезы яростно гонялись за детьми. Они хватали руками все, что движется, чертыхались, догоняли и падали, растягивались во весь рост по палубе, хватая то одного, то другого, но непременно теряя обоих, получив в отместку хороший пинок или злющий укус.

Вил с Отто прошмыгнули мимо растопыренных пальцев двух матросов и кинули за борт деревянный ящик – подмога для тех, кто не умел плавать.

– Прыгайте! Все в воду! – выкрикивал Вил.

Внезапно пара громадных ручищ прижала его к палубе, но юноша увернулся и проскочил между ног человека.

Конрад, Отто и Вил лавировали между снастями, толкая товарищей за борт, выкидывая их в воду и проворно увертываясь от преследователей. Затем, когда большая часть детей уже оказалась в безопасных водах, верному Отто было приказано спрыгнуть с корабля.

Вил помчался мимо разъяренного моряка, но тот схватил его за плащ и опрокинул навзничь, ударив по лицу. Когда он замахнулся для очередного удара, из-за бизани на него выскочил Конрад и колотушкой хлопнул врага по голове.

Вил вскочил на ноги, и вместе они направились к борту, пробивая себе путь кулаками, зубами и ногтями, немилосердно поражая моряков, которые в путанице тел и разобрать не могли, где – свои, а где – чужие, поэтому во все горло орали самые изощренные ругательства. Конрад прыгнул первым, но Вил, поддавшись чутью вожака, замешкался: ему почудился чей-то сдавленный крик. Он обернулся налево и увидел, что какой-то мускулистый моряк пытается затащить Фриду в каюту. Юноша увернулся от цепких рук, которые тянулись к нему со всех сторон, и напал на захватчика Фриды, стукнув его по лицу своим стальным кулаком. Фрида выпала из лап недоуменного мужчины, и, кинув на Вила полный благодарности взгляд, стремительно подскочила к бортику и бросилась в воду.

Вил побежал по корме, разыскивая отставших спутников. Убедившись, что никого не осталось, он оглянулся в поисках собственного пути отступления, но увидел только злобно скалящиеся лица команды, которая подкрадывалась к нему. В груди затрепетало от страха. Он попятился к левому борту и по пути наткнулся башмаком на оброненную колотушку. Схватив ее, он попытался обойти команду и прорваться к борту, но один из моряков встал поперек пути и зловеще ухмыльнулся.

Тогда испуганный мальчик развернулся и помчался к правому борту, но еще двое перегородили ему дорогу. Вил отполз на середину палубы, и отчаянно мотал головой: то направо, то налево, то назад.

Было ясно, что парнишке не уйти. Команда решила позабавиться с жертвой, окружая ее все тесней и тесней. Со всех сторон теперь поблескивали кинжалы и клинки. Он заплатит – и заплатит дорого – за их убытки. Месть – таков закон моря.

Окружив беззащитного юношу, они остановились, насмехаясь и в самых гнусных выражениях описывая его грядущие мучения и неминуемую смерть. Вдоволь насладившись собственным красноречием, они замолкли и отдались чувству, которое приятно щекотало их злобные души: жажда крови. На палубе установилась жуткая тишина. Только ветер в парусах, да плеск весел перекрывал иногда стук сердца, бешено колотившегося у Вила в груди. Затем один из моряков нетерпеливо хмыкнул, и вся команда с гиком сорвалась с места и помчалась на юношу.

Вил проскочил мимо ног одного из них и выскочил из оцепления, как заяц из облавы. Он повалился на палубу и покатился, увертываясь, то от чьей-то ступни, то от взмаха сабли. Вил уперся взглядом в правый бортик и снова направился к нему, но тяжеленный башмак пнул его по лодыжкам, и он растянулся на досках.

Ничуть не растерявшись, Вил вскочил на ноги. На него неслась ужасающего вида стена из плоти и стали. Он наскоро прошептал молитву, порывисто вдохнул и метнулся к левому борту, но и там его ждал атакующий строй неистовых головорезов. «Я пробьюсь», – решительно процедил он сквозь сжатые зубы. Он вперил немигающий взгляд в темноглазого зверину, который шел посреди наступающей лавины матросов. «Мне не пройти снизу или сбоку, но я прорвусь сквозь них».

Три длинных шага – и человек оказался возле него, но Вил замахнулся колотушкой, как когда-то Давид на Голиафа, и ударом по лбу повалил врага навзничь. Матрос еще не успел грохнуться о палубу, как Вил подскочил над его падающим телом, дабы шмыгнуть в брешь в строю и достичь бортика. От одной мысли, что там, на краю воды, затаив дыхание, его ожидают товарищи, которым не терпится обнять его, он был готов на все. Его мышцы налились силой молодого льва. Но, увы, брешь между моряками мгновенно заполнилась такими же быстроногими и закаленными в стычках разбойниками, да и не спасла бы она юношу: вокруг него уже поблескивал целый лес остроконечных сабель. Беспощадные пираты окружили его, и паренек с отважным кличем исчез в лавине клинков и загорелых тел.

Однако в страшный и смутный миг Вил вдруг почувствовал перемену. Он, казалось, снова летел сквозь мир снов, вдали ото всех опасностей. Словно ангельский отряд обволок его и извлек из среды врага, легко приподняв над бортиком и бережно опустив в объятья воды.

Вил закрыл глаза и улыбнулся мягкому, теплому прикосновению ветра на лице. Он широко распростер руки, будто желая обнять небо целиком. Внутри не осталось места ни страху, ни сомнениям. Сердце его трепетало, как крылья бабочки, резвящейся на весеннем цвету. Потрепанная тупика развевалась подобно королевскому знамени на главной башне замка, доблестное лицо излучало спокойствие и уверенность. Золотые волосы заискрились в свете солнца нового дня, и он обрел свободу в прозрачно-голубой воде мерцающего моря.

КОНЕЦ


notes


[i] Сервы (от лат. Servi – рабы) – категория феодально-зависимого населения в средневековой Западной Европе (прим. пер.)


[ii] лига – (примерно) 4.5 км (прим. редактора)


[iii] Черный (нем).


[iv] Шварцвальд.


[v] Украшенный цветами столб, вокруг которого танцуют 1 мая (прим. автора).