Потерянный дневник дона Хуана
Дуглаc Карлтон Абрамс








Как удалось автору найти новый, скрытый смысл в легенде о доне Хуане Тенорио, вошедшем в мировую литературу под именем дона Жуана?

Как удалось превратить историю великого соблазнителя в историю великого влюбленного?

Что скрывается за известным преданием о прекрасной донье Анне и безжалостном Каменном Госте?

Дуглас Карлтон Абрамс представляет читателям свою собственную — совершенно оригинальную — историю дона Хуана. Историю, в которой вымысел переплетен с фактами, а полет фантазии соседствует с реальными событиями…






Дуглас Карлтон Абрамс

ПОТЕРЯННЫЙ ДНЕВНИК ДОНА ХУАНА


Рассказ о подлинном искусстве страсти и опасных любовных приключениях.

    

Дуглас Карлтон Абрамс








От автора


«Потерянный дневник дона Хуана» основан на многочисленных легендах об этом персонаже и свидетельствах французского ученого XIX века по имени Луи Виардо, который утверждал, что дон Хуан существовал в действительности. По его мнению, этот дворянин жил в Севилье и был убит в монастыре Святого Франциска. Убийцы дона Хуана хотели положить конец его скандальным похождениям (см. «Eludes sur l'histore des institutions, de la literature et des beaux-arts en Espagne»[1 - Очерки по истории просвещения, литературы и изящных искусств Испании. — Здесь и далее примем. авт.], стр. 344). Приступая к написанию этой книги, я хотел не только воскресить образ этого легендарного любовника, но и показать реальные мотивы его поведения. Я хотел посмотреть, в чем схожи и чем разнятся чувственная страсть и любовь, а также попытаться ответить на вечный вопрос, могут ли мужчина и женщина быть счастливы, всю жизнь храня верность одному партнеру.

Чтобы узнать больше о «Потерянном дневнике» и мифах о доне Хуане, а также новых книгах о величайшем соблазнителе, посетите Интернет-сайты www.LostDiaryofDonJuan.com, www.DouglasCarltonAbrams.com.










1. Собор и башня Хиральда. 2. Дворец герцогини Кристины. 3. Монастырь Сан-Хосе-дель-Кармен. 4. Квартира дона Хуана на Барно-Санта-Круз. 5. Дом доньи Анны. 6. Алкасар — королевский дворец и сад. 7. Дорога на Кармону — монастырь Пресвятой Богоматери и гасиенда командора. 8. Площадь Святого Себастьяна. 9. Река, по которой корабли попадали в порт Санкулар-де-Баррамеда (ворота в Новый Свет). 10. Торре-дель-Оро — Золотая башня. 11. Аренал — город, где расположена «Таверна пиратов». 12. Площадь Святого Франциска — дворец маркиза и монастырь Святого Франциска. 13. Квартира Альмы. 14. Замок Святого Хорхе — цитадель инквизиции. 15. Аллея Геркулеса. 16. Госпиталь «Пять ран».




Предисловие редактора


Как редактору университетского журнала «Калифорния Пресс», ответственному за поступающие рукописи, мне доводилось получать немало интересных посланий. Но ни одно из них не может сравниться с тем, которое вам предстоит прочесть. Судя по сопроводительному письму, решение прислать рукопись ее владелец принял после того, как прочел мою статью, опубликованную в испанском литературном журнале. В той статье я обобщил и прокомментировал некоторые разрозненные свидетельства того, что дон Хуан, знаменитый обольститель женщин, был реальным историческим персонажем и жил на юге Испании в XVI веке. Человек, приславший мне письмо, утверждал, что рукопись является переводом дневника, который вел тот самый дон Хуан, и будто бы эти записи «хранились в тайне на протяжении жизни нескольких Поколений». На конверте не было указано обратного адреса.

Предположительно дневниковые записи были сделаны в Севилье в 1593 году, в разгар Золотого века. Король Филипп II правил самой большой империей, когда-либо известной миру, и согласно приказу короля Севилья была единственным портом, в который стекалось все серебро и золото с американских континентов. Севилью, пережившую грандиозный расцвет и упадок, часто называли Великим Испанским Вавилоном. Прозвище Галантедорес, что в переводе с испанского означает «кавалер» или «соблазнитель», заслужили многие мужчины. Их успех можно отчасти объяснить тем фактом, что мужское население заметно сократилось в результате войн и отъезда в колонии. Разумеется, сегодня трудно с точностью охарактеризовать состав населения, но некоторые исторические данные указывают на то, что в иных местностях половину всех женщин составляли вдовы, а другая половина была покинута мужьями.

В рамках книги невозможно каждому этапу человеческой жизни посвятить отдельную главу. Не удалось этого сделать и на страницах дневника дона Хуана. В сопроводительном письме было сказано, что переводчик взял на себя смелость разделить текст на части и даже снабдить их заголовками. Если судить по датам, дон Хуан нередко за один присест успевал написать текст, составивший впоследствии содержание нескольких глав. Поэтому книга не полностью совпадает с оригиналом, за что я считаю своим долгом извиниться перед учеными коллегами. Должен также напомнить, что я счел необходимым дополнить повествование некоторыми комментариями и перевел испанские слова, чтобы помочь неподготовленному читателю.

Многие ученые утверждают, что хотя дон Хуан Тенорио и упоминается в устных народных преданиях, это не более чем литературный персонаж, придуманный испанским монахом и драматургом Тирсо де Молиной. Однако в том случае, если данный дневник подлинный, он свидетельствует в пользу иной точки зрения, которую впервые высказал французский ученый Луи Виардо в 1835 году. Согласно его версии, дон Хуан, выходец из испанской аристократии, действительно жил в Севилье. Именно этот человек отчасти и стал прототипом героя Тирсо де Молины. Отсутствие полной уверенности в подлинности дневника вынуждало меня не торопиться с его публикацией вплоть до настоящего времени. Однако коллегам удалось убедить меня в том, что право судить об этом следует предоставить читателю.






    

Штат Калифорния, январь, 2006









Слухи и ложь


На этих девственно чистых страницах я намерен изложить правдивую историю своей жизни, очистив ее от бесчисленных лживых слухов, которые распускают обо мне в mentideros[2 - Mentideros буквально означало «таверна». Люди ходили в эти bodegas («винные бары»), чтобы послушать новые сплетни про galantedores и быть в курсе последних событий в Новой Индии (Южной Азии).]. Уверен, что после моей смерти многие обвинят меня в надругательстве над моралью. Однако прежде чем заклеймить человека, следует попытаться его понять.

Я бы никогда не рискнул доверить свои секреты дневнику, если б меня не убедил в необходимости этого мой друг и благодетель — дон Педро, маркиз де ла Мота. Я возражал ему, что при жизни не смогу опубликовать этих записей без риска, что меня осудит и сожжет на костре Святая инквизиция. Не далее как вчера сам верховный инквизитор дал мне это почувствовать. Хотя, возможно, именно эта вчерашняя угроза да еще ультиматум короля и заставили меня взяться за перо. Маркиз, в свою очередь, уверял меня, что я должен вести дневник ради потомков, в противном случае за мной так и останется репутация аморального человека. Однако взяться за перо меня принудило не только стремление защитить свою честь.

Тридцать шесть лет минуло с того дня, как я родился. Точнее, с того дня, когда моя мать оставила завернутого в пеленки младенца в амбаре монастыря Пресвятой Богоматери. Тот факт, что я впервые в жизни задумался над тем, каким предстану в глазах потомков, несомненно, свидетельствует о зрелости, обретенной с годами. Однако есть еще одна причина, побуждающая меня вести дневник. Я хочу передать грядущим поколениям свое понимание женской святости и искусства обольщения. Поскольку я отвергал брачные узы и не обзавелся потомством, в жилах которого текла бы моя кровь, то по праву считаю своими потомками всех, кто придет после меня. С ними и хочу поделиться всем тем, что узнал от женщин, которых мне посчастливилось знать так близко.

Рассказывая о себе, человек рискует возгордиться и нарисовать картину, которая льстит его самолюбию. Поэтому вместо личных опенок я постараюсь как можно точнее описать события и даже привести слова, которые выкрикивались в ходе дуэли или нашептывались в моменты страстных объятий.

Движимый гордыней, я начинаю повествование с самого рискованного обольщения, которое когда-либо затевал. Я возжелал ни много ни мало как подарить ночь свободы целомудренной принцессе, дочери короля, заточенной во дворце Алкасар. Я прекрасно отдавал себе отчет: если меня схватят, то единственной моей привилегией как дворянина будет возможность положить голову на плаху, вместо того чтобы быть позорно вздернутым на виселице.

Однако человеку не дано предугадать, к чему приведут его поступки и как сложится его судьба. Поэтому, покидая объятия вдовы Эльвиры, я еще не знал, что ласкаю ее в последний раз.




Огонек страсти


— Еще один поцелуй… — сказала Эльвира, когда я спешно одевался, и потянула за рукав бордового камзола.

Я опаздывал, несмотря на то, что маркиз предупреждал: сама моя жизнь зависит от присутствия на аудиенции у короля. Я твердо намеревался явиться вовремя, но моя решимость растаяла, когда я узнал, что мужа той женщины, которая только что была в моих объятиях, унесло море. Ее одиночество и ее страсть не угасли за пять лет вдовства.

— …Всего один, — повторила она, подставляя мне губы для поцелуя.

Я посмотрел на ее улыбающееся лицо, на черные волосы, которые разметались по подушке в момент нашей страсти. В ясных карих глазах отражалось пламя свечей, окружавших алтарь ее кровати. Мог ли я отказать?

Я дотронулся до ее щек кончиками пальцев, придвинулся поближе, почти касаясь ее лица и оттягивая момент наслаждения, поскольку нет ничего прекраснее ожидания. Я мягко коснулся ее губ своими и пощекотал уголок ее рта кончиком языка. И уж конечно я не стал набрасываться на нее с поцелуями. Мои губы затрепетали и устремились вперед, как если бы птичка колибри пила нектар из ее уст. Она приоткрыла лепестки своих губ и дала волю желанию. Наши уста слились, я ощутил ее учащенное дыхание и жажду, томившую ее. Своими языками и губами мы впитывали негу, сладкую, как нектар. Когда я наконец оторвался от женщины, ее полузакрытые глаза трепетали, но жажда была утолена.

Я провел указательным пальцем по нежной щеке.

— Мне жаль, что я не могу подарить вам больше чем одну ночь, — сказал я. — Но я дал вам все, что мог.

— Дон Хуан, вы дали мне больше, чем мой муж за всю жизнь… — Ее дыхание прервалось. — Я слышала, что в ваших глазах женщина видит свое отражение. Это чистая правда.

Я улыбнулся и склонил голову, сознавая, что тело и душа каждой женщины — драгоценный клад. Я рос сиротой в монастыре, когда впервые открыл для себя это сокровище, обладать которым выпадает счастье лишь немногим мужчинам. В свое время сестра Тереза научила меня улавливать в словах и поцелуях женщины тихий отзвук наслаждения, боязни и страстного желания.

Звон церковных колоколов обрушился на меня, словно удар плетью. Мой кучер Кристобаль нетерпеливо постучал в дверь. Аудиенция уже началась, и я рисковал упустить редкую возможность засвидетельствовать королю свое почтение.

— Мне жаль прощаться в такой спешке, — сказал я, надевая черную шляпу с плюмажем. — Там, куда я отправляюсь, меня не ожидает и сотой доли того наслаждения, которое мне посчастливилось испытать в ваших объятиях.

Она откинулась на подушки, светясь счастьем. Я схватил плащ и выбежал из дома.

Кристобаль был на голову выше меня, но более худой и с кривыми ногами. Он с опаской перекрестился, как делал всегда, когда становился свидетелем моего очередного похождения.

— Еще одна вдова, мой господин? — подмигнул он.

— Похоже, ты веришь священникам, которые уверяют, будто вдова должна жить, как монашка, до тех пор, пока не составит мужу компанию на небесах. Позволь мне раскрыть тебе один секрет, Кристобаль. Вожделение продолжает жить в женщине до ее последнего вздоха.

Он покраснел и сказал:

— Аудиенция, мой господин.

— Чего же мы ждем? — ответил я с улыбкой и сел в карету.

— Пошла! — Кристобаль погнал лошадь, волнуясь, разумеется, за мою судьбу. И за свою работу.

Кристобаль редко повышал голос, и Бонита сама догадалась рвануть галопом по узким улочкам Лебрихи. Колеса нашей черной кареты царапали побеленные стены домов. В отличие от других кучеров Кристобаль никогда не пускал в дело кнут, ему было достаточно пробормотать что-то на ухо лошади, чтобы добиться всего, что нужно. Он великолепно справлялся с лошадьми, но при этом панически боялся женщин. Этот страх терзал его постоянно, даже в те давние времена, когда я подобрал его двенадцатилетним мальчишкой в Аренале. Он как раз сбежал из дому и искал работу, а мне нужен был кучер, причем я не мог позволить себе нанять взрослого работника. Самому мне в ту пору было только двадцать два года, и я стал ему старшим братом. Так вместе мы и повзрослели.

Разбрызгивая по сторонам грязь, наша карета быстро катилась назад, в Севилью. Не прошло и двух часов, как я увидел за окном кареты прекрасные городские стены и устремленную в небеса башню Хиральды. Венчала башню бронзовая фигура покровительницы нашего города. В одной руке у нее был зажат крест, а в другой — пальмовая ветвь. Рядом с башней на крыше собора покоилась полная луна, напоминая о том, что закончился еще один день. Она была похожа на удовлетворенную женщину, которая возлежит на своей небесной постели.

Внезапно луну заслонило облако черного дыма. Мы приблизились к большой толпе, которая собралась сразу за городской стеной — на площади Святого Себастьяна. Удушливый дым не давал дышать, а желудок едва ли не выворачивало наизнанку. Я с беспокойством огляделся по сторонам и убедился, что проехать невозможно. Кристобаль тоже сообразил, что поворачивать назад уже поздно. Бонита вынуждена была остановиться, потому что со всех сторон карету обступала толпа, глазеющая на дьявольское зрелище. На лицах зевак застыла гримаса ужаса, но при этом глаза блестели от возбуждения.

К высоким столбам, укрепленным над кострами, были привязаны около двух дюжин мужчин и женщин. Одни глядели с вызовом, во взглядах других читалось раскаяние или отрешенность. Огромные костры, сложенные из щепок и бревен, разгорались. Среди прочих я увидел старуху и мальчика, которому было не больше шестнадцати — как мне, когда я впервые приехал в Севилью. Судя по одежде, большинство были из простонародья, как и окружавшие их зрители. Однако трое мужчин и две женщины явно принадлежали к благородному сословью. Я не знал их, но мог предположить, что их обвинили в лютеранстве или в приверженности какой-либо иной ереси. Платья из шелка и атласа занялись пламенем так же быстро, как и льняная одежда крестьян на соседних кострах. Созерцание того, как горят благородные люди, особенно возбуждало толпу. Многие плевали в их сторону и были счастливы лишний раз убедиться, что плоть у всех одинакова, независимо от того, какая кровь течет в жилах.

В числе осужденных был священник в черном одеянии и красной шляпе, с большим крестом, висящим на шее. Даже впав в ересь, он продолжал беззвучно творить молитву. Одна из женщин была рыжеволосой. Как известно, одного этого обстоятельства могло быть достаточно, чтобы объявить ее ведьмой. Рядом с людьми я заметил деревянные фигуры. Они заменяли тех, кто сбежал или умер от пыток. В этих случаях сгореть должны были хотя бы чучела — в напоминание о том, что даже после смерти никому не удастся избежать возмездия инквизиции. Вырезанные и раскрашенные фигуры были удивительно похожи на деревянные скульптуры Иисуса Христа, которые выносят на улицу во время Святой недели. Казалось, что изготовили их те же самые мастера. Для инквизиции было чрезвычайно важно, чтобы сходство было полным, и художники проявили такое искусство, что даже слезы, нарисованные на лицах скульптур, выглядели так, будто на самом деле скатывались по щекам.

Пламя коснулось тел несчастных, и их крики резанули мой слух.

— Поехали! — сказал я Кристобалю, не желая оставаться дольше в этом аду.

Однако карета по-прежнему не могла двинуться с места. И не только потому, что толпа была слишком плотной, — солдаты инквизиции преградили нам дорогу.

Стражники, одетые поверх доспехов в красные жилеты с металлическими заклепками, опоясанные черными кожаными ремнями, в гладких железных шлемах, были вооружены арбалетами. Подобно ружьям, арбалеты оснащены курками, что делает их смертельным оружием. Один из стражников приблизился к нашей карете, держа палец на курке.

— А, дон Хуан! Явились посмотреть на то, что произойдет с вами в ближайшем будущем? — раздался вкрадчивый голос инквизитора, епископа Игнасио де Эстрада, подошедшего к карете.

Глубокие морщины избороздили его щеки, а виски, казалось, были вдавлены в череп с помощью огромных тисков. На нем был черный плащ и островерхая шляпа с бордовым плюмажем. Хотя ему было уже за пятьдесят, выправка все еще выдавала в нем истинного солдата воинства Христова. Именно этот человек затеял то, что в настоящий момент происходило вокруг. Епископ Игнасио возомнил себя новым Торквемадой и посылал на смерть каждого, кто оскорблял веру или нарушал общественный порядок. Он быстро поднялся по ступеням инквизиторской карьеры и теперь был вторым после самого верховного инквизитора. Я знал епископа Игнасио с тех самых пор, когда он был моим учителем в монастыре. Уже тогда он не внушал ни малейшей симпатии.

— Даже самые изворотливые из грешников не смогут избежать гнева Господня, — добавил он со змеиной улыбкой.

Я сделал глубокий вдох и попытался удержать язык за зубами. Попытка не удалась.

— Будущее, как известно, никому не дано предугадать, ваше преосвященство.

— Это не касается вашего будущего, дон Хуан, — процедил он сквозь зубы. — Как только милость короля по отношению к вам иссякнет, я лично прослежу за тем, чтобы вы понесли наказание за каждый из грехов.

— Величайшие грешники всегда расплачиваются последними, ваше преосвященство. А пока позвольте откланяться… Меня ждет король.

— Я тоже подожду, — сказал инквизитор.

Не смея перечить воле короля, он был вынужден сделать стражникам знак, чтобы те нас пропустили. Солдаты отошли, людское море расступилось, и Кристобаль принялся торопливо погонять лошадь. Много лет назад маркиз научил меня никогда не показывать противнику свою слабость, поэтому, только убедившись, что мы отъехали достаточно далеко, я откинулся назад и позволил себе с облегчением перевести дух. Лошадь снова помчалась галопом, и, спустившись с последнего городского холма, мы наконец-то увидели гостеприимные ворота королевской резиденции. На противоположном берегу реки, подобно зверю в засаде, темнел каменный собор Святого Хорхе — цитадель инквизиции.

— Пошла! Пошла быстрее! — Кристобаль погонял лошадь и встряхивал поводьями. Отрезок булыжной мостовой до королевского дворца Алкасар Бонита промчалась рысью, отчего наша карета раскачивалась из стороны в сторону.

Дворцовые стражники, увидев приглашение, пропустили меня внутрь, за тяжелые деревянные двери высотой в три человеческих роста. Спешно миновав внутренние покои, я наконец очутился в приемном зале. Здесь было полно людей, явившихся поприветствовать короля, и воздух дрожал от дворцовых сплетен и политических интриг. Нас окружали стены, украшенные мозаикой с причудливыми мавританскими узорами. Черные мраморные колонны с золотыми капителями окружали зал, образуя арки в форме подковы, — тоже в мавританском стиле. Охваченный невольным трепетом, я взглянул на золотой купол, который сиял подобно звездному небосклону. Именно в этом приемном зале в давние времена король Педро Жестокий решился убить родного брата за любовь к принцессе, на которой король собирался жениться. Хотелось бы знать, что ожидает здесь меня: тоже погибель или, наоборот, щедрая королевская милость.




Желание женщины


Аудиенция подходила к концу, и меня окликнули по имени, пригласив подойти к королю. Когда я шел из другого конца зала, по толпе пронесся шепот, и все повернули головы, пытаясь расслышать, с какими именно словами обратится ко мне король.

Подойдя, я опустился на колени. Его зеленые глаза смотрели, как всегда, подозрительно и отрешенно, а усталое лицо, обрамленное седой бородой, покрывала смертельная бледность. Он страдал от подагры, и потому поездка из Мадрида в Севилью, должно быть, далась ему нелегко. Его правая нога покоилась на маленькой скамеечке, специально изготовленной для него по распоряжению китайского императора. Именно потому, что король был банкротом, он пожелал лично встретить корабли, везущие в Севилью несметные богатства, и для этого вынужден был предпринять это долгое путешествие из столицы. Мне было известно, что король, так же как и я, презирает лесть и лицемерие придворных, и потому даже не пытается скрыть свою скуку. Он с трудом восседал на троне из красного дерева с прямой спинкой, который тоже казался строгим — под стать своему благочестивому хозяину.

Взрослая дочь короля, инфанта Изабелла Клара Евгения, стояла позади. Ни для кого не было секретом, что она являлась его ближайшим доверенным лицом и была его любимым ребенком. Глаза инфанты тоже были зеленые и умные, как у отца, но округлое юное лицо выглядело гораздо более приветливым. Ее каштановые волосы, стянутые в тугой узел, прикрывал черный берет, расшитый жемчугом и украшенный страусиным пером.

Я застыл в ожидании, склонив голову, будто перед топором палача. Запах духов инфанты, в котором смешались ароматы апельсина и персика, успокаивал мои взвинченные нервы. Нарушая напряженную тишину, маркиз тяжелой поступью направился к трону, чтобы представить меня. Для человека с такой широкой грудью, на вид неуклюжего, как медведь, он двигался неожиданно быстро. Эта мощь в сочетании со стремительностью движений делали его опасным противником на дуэли. Подобно королю, он был одет во все черное, по его модное платье было отделано золотой и серебряной тесьмой. Кончики напомаженных усов смотрели вверх, а тоненькая бородка серпантином устремлялась вниз. Ему было за пятьдесят, и линия волос на его голове отступила назад, обнажив значительную часть черепа. Его нос и щеки, как всегда, были красные, а полное лицо свидетельствовало о бесчисленных деликатесах и о множестве бутылок, которые он успел откушать и осушить. Он как-то поведал мне, что в жизни мужчины наступает момент, когда еда доставляет больше удовольствия, чем женщина. Я молил Бога, чтобы для меня такой момент не наступил никогда.

— Ваше величество, имею честь представить вам дона Хуана Тенорио, вашего верного слугу.

— О его вере пусть судит инквизиция, — проговорил король.

В толпе послышался шепот удивления, а я почувствовал, как моя спина холодеет.

— Судя по историям… которые рассказывают при дворе… складывается впечатление, что вы… просто дьявол какой-то.

— Просто человек, ваше величество… — ответил я. — Придворные сплетники могут представить дьяволом кого угодно.

Я поднял глаза и заметил, что король не может подавить усмешку. Он и сам был жертвой дворцовых сплетен и пересудов, причем в большей степени, чем кто-либо другой.

— Мне донесли, — продолжал король, — что сегодня вечером вы объявите о своей помолвке…

Вероятно, мое лицо выражало крайнее удивление. Я оглянулся на маркиза и по его недоуменно поднятым бровям понял, что источником сплетни был кто-то другой.

— Меня ввели в заблуждение?

— Мои враги солгали вам, ваше величество. Любовный недуг не коснулся меня.

Инфанта наклонилась и что-то прошептала на ухо королю.

— Моя дочь говорит, что брачные узы и любовь — не одно и то же.

— В словах вашей дочери есть своя мудрость, ваше величество, — сказал я и постарался тайком поймать взгляд инфанты.

Хотя ей было уже двадцать семь, она продолжала жить со своим престарелым отцом. Ее мать выдали замуж за нашего короля в возрасте пятнадцати лет — с целью укрепить союз между Испанией и Францией. Она скончалась через два года после рождения Изабеллы. Младшая сестра и единственное близкое существо инфанты, Каталина, восемь лет назад вышла замуж за герцога Савойского и уехала. Вне всяких сомнений, инфанта согласилась бы на брак без любви, если бы у претендента был подходящий титул. У меня его не было.

— Нас премного огорчает, что вы до сих пор не связали себя священными узами брака, — мрачно сказал король и отвел глаза.

— Доставить удовольствие вашему величеству — моя единственная забота, — ответил я, многозначительно глядя на инфанту.

Она поверх веера устремила на меня ответный взор, при этом губы ее слегка приоткрылись. Для женщины, несомненно, глубоких страстей двадцать семь лет — это слишком много, чтобы дожидаться подходящего политического союза между королевствами, подумал я, когда она скромно отвела глаза.

— В таком случае данной мне властью приказываю вам подыскать себе подходящую супругу, — с важностью сказал король. — Этого требуют правила приличия… а также Святая инквизиция. В следующем месяце при дворе я намерен услышать о вашем выборе.

Он вяло протянул свою руку. Я поцеловал ее и отступил назад, живо припомнив слова инквизитора и собственные впечатления от ада, свидетелем которого я недавно стал. Наш король, страдающий от болезни, явно был не в силах противостоять растущему влиянию инквизиции.

— Благодарю вас, ваше величество, — ответил маркиз вместо меня. — Вы обладаете мудростью Соломона и терпением Иова.

Король, которому приходилось проявлять благосклонность по отношению к могущественному маркизу, слегка наклонил голову Я отошел назад и немедленно был подхвачен толпой, которая вернулась к своим сплетням так же быстро, как минуту назад вынуждена была замолкнуть. Нескончаемый поток других посетителей устремился за королевской милостью, а я опустил глаза, чувствуя себя неловко среди людей, гораздо более благородных, чем я.

Устроившись возле одной из колонн, я принялся украдкой наблюдать за инфантой. В своем парчовом наряде она выглядела скорее зрелой матроной, нежели девушкой, кем была на самом деле. Рукава ее платья ниспадали подобно крыльям ангела, а шею и запястья украшали кружевные оборки. Пояс, расшитый драгоценными камнями, охватывал ее талию, как бы оберегая целомудрие.

Женщина умеет чувствовать взгляды, так же как умеет угадывать слова, произнесенные почти неслышно. Она обернулась и посмотрела на меня, а затем быстро ответила мне на тайном языке с помощью веера. Она прикоснулась нежным черным кружевом к нижним векам своих зеленых глаз, опушенных длинными черными ресницами. Возможно, таким образом она посылала сигнал о том, что хотела бы видеть меня наедине. Она уже не единожды во время королевской аудиенции дарила мне взгляды поверх веера, и я знал, что только мой страх и моя слабость не позволяют мне сделать ответный знак.

Маркиз, судя по всему, заметил этот обмен взглядами и сейчас приближался ко мне под руку со знаменитой куртизанкой Альмой.

— Боюсь, что король, говоря о священных узах брака, вовсе не имел в виду свою дочь, — прошептал он мне с хитрой улыбкой.

Его маленькие глазки по обыкновению ничего не упускали, замечая каждую мелочь. Он видел меня насквозь и знал меня как никто другой. Его тонкие губы, которые считались признаком благородных кровей, поскольку якобы свидетельствовали о холодной сдержанности, раздвинулись в улыбке, а пальцы принялись теребить бородку.

— Вам известно, что брак занимает мой ум в последнюю очередь, — прошептал я в ответ, стоя рядом с ним под одной из арок.

Черные локоны Альмы оттеняли голубизну ее глаз, которые всегда горели ярким пламенем. Довольная улыбка засияла на красивом лице, когда она позволила себе вмешаться в разговор.

— Слово «брак» не входит в лексикон нашего дорогого дона Хуана.

Мы оба — я и Альма — родились в маленьком городке Кармона, правда, с разницей в десять лет. Она была моей лучшей ученицей, так же как я был лучшим учеником маркиза.

— И напрасно. Это слово необходимо внести в твой словарный запас, если ты все еще нуждаешься в благосклонности короля, — сказал мне маркиз. — С другой стороны, я прекрасно понимаю, почему тебя заинтересовала инфанта и почему инфанта заинтересовалась тобой.

— В самом деле? — Альма откликнулась вместо меня.

— О да, — прошептал маркиз. — Бедняжка инфанта очень одинока, и ей требуется сочувствие.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Из письма, которое она написала сестре, — сказал он еще тише, а потом чуть слышно процитировал: — «Как я хочу выйти замуж, стать настоящей женщиной, познать ласку мужских рук!»

Маркиз постоянно перехватывал королевскую почту, я и сам, будучи его шпионом, не единожды крал для него письма. Я знал, что потом он скрепляет их фальшивой печатью и отсылает по назначению. Тем не менее я не одобрял его манеру совать нос в чужую переписку.

— А вам-то какое дело до желаний инфанты? — спросил я.

— Личному советнику короля надлежит быть осведомленным обо всех событиях в королевстве, — парировал он.

Король и инфанта после своего долгого путешествия нуждались в отдыхе, и гости стали постепенно расходиться.

— Это соблазнение будет достойно того дневника, который я подарил тебе, — прошептал маркиз мне на ухо. — Но, умоляю, будь осторожен. Твоя казнь стала бы невосполнимой потерей.

Маркиз извинился и сказал, что хотел бы до отъезда еще раз поговорить с королем.

— А я знаю твое правило: на первом свидании с девственницей не пытаться самому получить удовлетворение, — сказала Альма, задержавшись возле меня.

— Неукоснительное правило, которое всегда приводит ко второй встрече.

— …И к вечной благодарности, — добавила она, — поскольку удовольствие пробуждается в девушке до того, как случится неизбежная боль.

— Так и есть. Хотя удовольствие и боль порой бывает невозможно отличить друг от друга.

— Как раз на это я и намекаю. Когда ты позаботишься об удовольствии инфанты, я, возможно, смогу облегчить твою боль.

С этими словами она дотронулась веером до моего гульфика, чем привела меня в дрожь.

— Я понимаю, почему ты слывешь величайшей куртизанкой Севильи. Дело не только в твоей красоте. Ты знаешь, чего желает мужчина, прежде чем он сам догадается об этом.

— Это ведь ты научил меня угадывать невысказанные, тайные желания, — ответила она.

Мы рука об руку покинули приемный зал в числе последних гостей и потом продолжали шептаться по дороге через колоннаду Патио де ла Дончелас.

— Ты оказалась талантливой ученицей.

— Приберечь для тебя свободное утро?

Я вдохнул сладкий запах цветов магнолии и покачал головой:

— Я больше не являюсь твоим учителем, донья Альма, так же как маркиз более не является моим.

— Учитель всегда может научить чему-нибудь еще.

— Вынужден напомнить тебе другое мое правило — никогда не покупать за деньги то, что должно быть принесено в дар.

— С тебя, дон Хуан, я не возьму никакой платы.

— Премного польщен, однако я ищу того, чего не может дать ни одна проститутка или куртизанка. На этом и расстанемся.

Я быстро нырнул за одну из двойных колонн. Альма, вскинув брови, растерянно оглядывалась по сторонам, но у меня не было времени обсуждать ее предложения. Теперь мои помыслы целиком занимала предстоящая рискованная затея. В какой-то момент легкая тень сомнения закралась мне в душу, и я почувствовал, как ноги сами ведут меня вслед за Альмой и другими гостями, которые скрывались за углом. Моя правая нога начала подрагивать, как это случалось всегда, если я имел глупость ввязаться в смертельно опасную авантюру.

Мимо колонн, за которыми я скрывался, прошли несколько стражников. Я вспомнил лицо инфанты и ее глаза, с мольбой устремленные на меня поверх веера. Как я мог не откликнуться на ее приглашение? Это противоречило бы моим принципам вольнодумца. Я принес клятву служить женщине и не мог оставить ее в плену одиночества.

За минуту до того, как ушли последние гости и двор погрузился в тишину, я достал черную маску, которую всегда прятал в рукаве. Она давала надежду сохранить инкогнито, если кто-либо увидит меня прежде, чем я доберусь до спальни инфанты. Я шагнул в лунный свет, которым был залит каменный дворик. Руки горели от предвкушения. Теплый ночной ветер не мог остудить моего жара, когда я пробирался между колоннами. К счастью, опыт, который я приобрел будучи грабителем, теперь сослужил мне хорошую службу, и я порадовался, что пробковые каблуки сапог надежно заглушают звук моих осторожных шагов.

Когда я повернул за угол, то внезапно увидел лунные блики на гладких поверхностях шлемов и нагрудных пластин двух королевских стражников. Я замер и, подобно ночной тени, попытался слиться со стеной. Мое сердце колотилось так, будто кто-то настойчиво стучал в дверь, которую не желали открывать.

Стража охраняла величайшее сокровище короля — честь его дочери. В руках, скрытых перчатками, они держали увенчанные пиками топорики, которые могли нагнать страху на злоумышленников, а заодно и обезглавить их. Стражники смотрели в мою сторону.

Черные сапоги, плащ и маска делали меня невидимым в тени колонн. Темно-бордовый камзол и плащ с капюшоном, которые я всегда надевал по ночам, также были неразличимы в темноте. И только серебристое лезвие шпаги грозило выдать мое присутствие. Стражники направлялись в мою сторону. Я быстро отступил в пустую комнату, которую обнаружил за одной из резных дверей красного дерева. Я с трудом сдержал дыхание, когда сначала почувствовал, а потом увидел, как один из стражников просунул голову в комнату. Он находился так близко, что моих ноздрей коснулся едкий запах пота, исходивший от его накрахмаленной униформы, и я услышал его тяжелое дыхание. Дверь заскрипела. Еще мгновение, и он обнаружит меня. Я закрыл глаза и перестал дышать, мечтая обладать способностью проходить сквозь стены.

— Похоже, мне мерещатся привидения, — сказал он своему напарнику и вышел из комнаты.

Они продолжили прерванный разговор, а я с облегчением перевел дух и вновь начал дышать. Я знал, что следует набраться терпения, потому что оба солдата рано или поздно уйдут. Ни один мужчина, за исключением самого короля, не имел права находиться ночью на территории дворца, в том числе королевские стражники.

Ждать пришлось недолго, и я увидел, как те двое стражников в сопровождении третьего направляются к выходу. Луна, перед тем как спрятаться за тучу, ободряюще подмигнула мне; и я продолжил свой путь. Насколько мне было известно, теперь многочисленная стража караулит дворец снаружи и в случае малейшей опасности готова поднять тревогу.

Дверь в королевские покои, разумеется, была заперта. Я вытащил нож и снова пустил в дело свои навыки, приобретенные в юности. Я начал потихоньку отжимать засов, пока наконец не почувствовал, что он отошел и можно открыть дверь.

Осторожно, шаг за шагом, я стал подниматься по лестнице, освещенной пламенем свечей. В золотых канделябрах стояли тонкие восковые свечи, и тени, которые отбрасывал их огонь, плясали вокруг меня, населяя лестницу видениями. Я искал покои инфанты, и чутье влекло меня все дальше в глубь дворца. Завернув за угол, я почувствовал смешанный аромат апельсина и персика. То были редкие турецкие духи, запах которых я запомнил еще в зале, где проходил прием. Аромат усиливался по мере того, как я приближался к низкой двойной двери. Как и большинство дверей в Алкасаре, она была украшена лепниной и арабской вязью, оставшейся еще со времен мавров. Ведь они тоже когда-то караулили эти покои, и гарем султана требовал такой же неусыпной заботы, как и спальня дочери нашего короля. Ручками дверей служили массивные золотые кольца. Предвкушая успех, я уже совсем было собрался потянуть за одно из них.

Внезапно я почувствовал дуновение воздуха, скрипнули петли — дверь сама начала открываться. Я потерял равновесие и едва не упал, но успел отпрыгнуть и притаиться в комнате по другую сторону зала. Сквозь дверную щель я увидел, как из покоев инфанты, ковыляя, вышла слабоумная карлица — ее дуэнья. Голову карлицы покрывала белая мантилья, а на шее, будто ожерелье, болтались четки. В руке она сжимала два тонких поводка, на которых сидели маленькие обезьянки — серая и коричневая. Клок белой шерсти на голове у серой спадал ей за уши, что делало ее похожей на пожилую компаньонку.

Эти умные животные — самые лучшие из королевских стражников. Нюх у обезьян гораздо острее, чем зрение у дуэньи, и бдительные создания остановились возле двери, за которой, обмирая от страха, прятался я. Они принялись повизгивать и совать внутрь свои тоненькие лапки. Я знал, что, если дуэнья войдет в комнату, мою голову вскоре преподнесут инфанте в подарок, как голову Иоанна Крестителя. Пот струился по моей спине, и я лихорадочно шарил в кармане, пока не отыскал монету и не вложил ее в маленькую ладошку, которая просунулась в дверь. После этого обезьяна моментально успокоилась и занялась своей добычей. Каждый стражник имеет свою цену. Спустя еще мгновение обезьяны подняли крик и затеяли драку из-за монеты.

— Прекратите немедленно! Что вы там нашли? Дайте-ка сюда! Эй, маленькие уродцы! — сказала дуэнья и затем добавила, обращаясь скорее к самой себе, чем к обезьянам: — Она не хочет, чтобы мы ей помогали, ну и не надо.

Тяжело переводя дыхание и пытаясь унять дрожь в пальцах, я оставался в своем укрытии до тех пор, пока ее шаги не стихли. А потом проскользнул обратно в зал. Появление дуэньи, которое едва не стоило мне жизни, подтверждало догадку, что это та самая, нужная мне комната. Дверная ручка на ощупь была гладкой и холодной. Я остановился, чтобы еще раз быстро осмотреться и убедиться в том, что никто за мной не наблюдает. После чего решительно потянул за кольцо, надеясь, что инфанта еще не заперлась изнутри. Дверь отворилась, и я осторожно ступил внутрь.




Никто никогда не узнает


— Магдалена, я велела тебе уйти… — сказала инфанта, принимая меня за дуэнью.

Затем, увидев мое отражение в зеркале, она резко обернулась. Изумление и страх отразились на ее лице. Верхнее платье, которое она уже успела спять, висело поблизости. Из одежды на ней оставались только нижняя юбка с оборками и белый корсет, который приподнимал грудь и стягивал талию. Внезапно осознав свою наготу, она стыдливо вскинула одну руку к груди, а с помощью другой попыталась закутаться в белую купальную накидку. Я прикрывал глаза ладонью до тех пор, пока она не оделась. Расшитую золотом накидку, на которой не было пояса, девушке пришлось придерживать руками.

— Следует ли мне немедленно вас покинуть, несмотря на приглашение? — спросил я.

Я намекал на призывные взоры, которые она посылала мне поверх веера. Сейчас на меня смотрели те же зеленые глаза — блестящие и полные жизни, но смотрели очень сердито. Мое сердце колотилось. В настоящий момент моя жизнь зависела от того, насколько точно я понял ее желание.

— Как вы посмели войти в мою спальню? — прошептала она с поистине королевским величием.

Приблизиться к спальным покоям инфанты — преступление столь тяжкое, что немедленной смерти заслуживает любой, совершивший его, не говоря уже о безродном идальго вроде меня. Неужели я действительно заблуждался?.. Мои плечи опустились под гнетом тяжкой судьбы, которая, казалось, была уже предрешена. Однако тот факт, что девушка говорила шепотом, позволял надеяться, что инфанта не слишком торопится предавать огласке мое вторжение.

— Прошу простить меня, ваше высочество, за мою… дерзость.

— Мне следует позвать стражу.

— …И приказать, чтобы мне немедленно отрубили голову. Но тогда вам придется провести еще одну ночь… в полном одиночестве.

— Неужели вы могли предположить… — начала она, но внезапно осеклась, застыв на полпути к двери.

— Вы ведь и в самом деле позвали меня, не так ли?

— Это было бы позором…

— Желание женщины едва ли может быть позорным.

— Ее желание может быть греховным.

— Единственный ее грех — это одиночество.

Инфанта отвернулась от меня и посмотрела на свое отражение в зеркале. Я застыл в томительном ожидании, пока она раздумывала над тем, что же следует считать подлинным грехом. Одинокая восковая свеча, стоявшая на ее туалетном столике, догорела почти до самого подсвечника. Теперь это был просто голубой мерцающий огонек в золотой колыбели, такой же робкий и зыбкий, как огонек женской страсти. Как просто подарить женщине радость, какая великая благодарность ожидает того, кто пожелает это сделать! Почему же так мало встречается мужчин, которые понимали бы женскую душу? Мне доводилось дарить свою нежность бесчисленным женщинам, и единственное, в чем они нуждались, это капля доброты.

Оскорбленные в лучших чувствах, благородные мужи и священники расточают проклятия в адрес женщин, потерявших стыд и покрывших несмываемым позором честь своих мужей и отцов. Полагаю, женщин было бы гораздо труднее соблазнить, если б я не держал в тайне все, что происходило между нами. Однако должен признаться, что причина моего успеха не только в этом. И уж, конечно, мои победы невозможно объяснить такими привычными доводами, как богатство, титул или внешняя привлекательность. Единственный секрет, владея которым я с легкостью открывал двери женских спален, — это их собственная неутоленная жажда жизни. Женская страсть — величайшая сила в мире, гораздо более могущественная, чем власть короля или Папы. Возвышенная любовь, как уверяют нас священники, царит на небесах. Но разве не плотская любовь царит на земле? Тот, кто обладает секретом страсти, держит в руках ключ к пониманию самой жизни… Даже такой одинокой и безрадостной, как жизнь дочери короля.

Инфанта обернулась ко мне с глубоким вздохом.

— Я не могла предположить… что вы осмелитесь… — чуть слышно промолвила она наконец. Итак, я правильно угадал ее желание, и в настоящий момент моей жизни ничто не угрожало.

— Я не мог не откликнуться на призыв спасти женщину от заточения. Даже если ее тюрьма — это дворец.

Она опять опустила глаза.

— Вы сожалеете о том, что позвали меня? — спросил я напрямую.

— Покои моего отца прямо под нами, — прошептала она и бросила тревожный взгляд в сторону двери. Она старалась держаться подальше от меня, поскольку все еще побаивалась зверя, которого имела неосторожность впустить в свою спальню.

Я подошел к двери, повернул ключ и убедился, что замок заперт.

— Никто никогда не узнает, — сказал я и вынул ключ. После этого я начал медленно приближаться к ней, протягивая на ладони этот тяжелый ключ с головкой в виде кольца. Девушка быстро схватила его и тотчас отдернула руку.

Я знал, что в первую очередь должен развеять ее опасения. Страх свойствен всем девственницам, и в особенности тем, от чьей добродетели зависит честь империи.

— Сегодня я ничего не возьму от вас. Ваша девственность достанется только вашему супругу.

Самым кончиком пальца я коснулся ее обнаженной шеи. Все так же нерешительно она протянула руку и позволила ключу соскользнуть в мою ладонь.

Я с нежностью поцеловал кисть ее руки. Эти жилочки на запястье ведут в самую сокровенную глубину женского тела. Она медленно выдохнула. Подушечки моих пальцев скользнули по ее предплечью, пробуждая ото сна чувственность ее кожи. Легкая дрожь пробежала по ее телу. Можно дотрагиваться до женщины так, будто воруешь у нее красоту. А можно прикасаться к женщине иначе — словно превращаешь ее тело в сокровище, которым она сможет гордиться.

Я повлек ее в сторону ложа. На малиновом пологе, окутывающем кровать со всех сторон, был вышит герб ее отца. Два золотых льва в верхней части геральдического щита свирепо взирали на меня. С гулко бьющимся сердцем я откинул складки бархата, приподнял шелковое, украшенное рюшами покрывало, обнажив белые простыни, и пригласил ее взойти на ложе. Ключ я положил на одну из подушек. Нежными прикосновениями я одну за другой вынул шпильки слоновой кости и погрузил пальцы в длинные каштановые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Она дрожала. Подобно всем, кто не знает собственного тела, ей была нужна нежная ласка, прежде чем она сумеет осознать собственное желание, которое так долго подавляла в себе. Несмотря на то что опасность подстерегала нас в любую минуту, я не хотел спешить, чтобы нечаянно не проявить грубость. Посвящение женщины в искусство страсти — это святая честь. События нельзя торопить, потому что в памяти о первой встрече должен навсегда оставаться тонкий аромат, а не кровавое пятно, которое уже никогда не удастся вывести с простыни.

Одной рукой она прижимала к себе накидку, а при помощи другой пыталась устроиться на кровати. Корсет все еще туго обхватывал ее грудь. Я мягко привлек к себе ее голову и слегка прикоснулся губами к нежной щеке.

— Вы никогда не пытались себе представить, каким бывает поцелуй мужчины? — прошептал я, зная, что воображение всегда управляет телом.

Мои губы купались в ее дыхании. Она запрокинула голову и вместо ответа предложила свои губы. Я приник к ней с нежным поцелуем, и она смежила веки. Потом она медленно разомкнула вздрагивающие губы, и я испил сладкий нектар ее языка.

Ее корсет спереди был застегнут на четыре пуговицы, а сзади стянут полудюжиной тесемок. Мои пальцы медленно расстегнули первую из пуговиц, ослабив корсет на ее груди. Она снова вздрогнула и слегка отодвинулась со словами:

— Мне холодно.

Я улыбнулся, потому что под моими пальцами капелька пота змейкой сползала по ее шее. Несмотря на открытое окно и толстые каменные стены дворца, в комнате было очень жарко. Тем не менее я укутал ее плечи своим черным плащом. Теперь, когда нагота была прикрыта, я продолжал расстегивать пуговку за пуговкой, а мой язык исследовал ее кожу от ямочки над ключицами к горлу. Моя собственная рубашка намокла от пота и прилипла к спине.

Мои руки скользнули под плащ и занялись шнуровкой. По мере того как тесемки развязывались, ее легкие наполнялись воздухом. Когда корсет наконец упал, я выдохнул в ее ушко:

— Вы никогда не пытались себе представить, какими бывают прикосновения мужчины?

Не дожидаясь ответа, я откинул плащ и бережно взял ее груди. Проводя ладонью вокруг сосков, я чувствовал, как ее тело наполняется новой жизнью. Она откинулась назад, мои пальцы и губы ласкали ее тело. Она вцепилась в простыни, при этом глаза ее потемнели и засветились, как две полные черные луны. По-прежнему не отрывая от нее взгляда, я поцелуями проложил дорожку к талии, и ее тело устремилось вверх, навстречу моим губам. Ее голова теперь была откинута, а рот приоткрыт. Казалось, будто она вот-вот запоет, и только необходимость таиться не позволяет ни единому звуку сорваться с этих уст.

Всю ночь при свете одинокой свечи я пестовал ее страсть, наблюдая, как в инфанте пробуждается наслаждение, дотоле неведомое. Подушечками пальцев и языком я притрагивался к каждому пальчику ее рук и ног, к каждой частичке тела этой королевской жемчужины, которую имел счастье лелеять в своих руках. Первые лучи солнца осветили ее новое чело, страсть ее духа теперь стала страстью ее плоти. Она была полностью обнажена, в то время как я по-прежнему был скован одеждой.

Я взглянул на распятие, вырезанное из слоновой кости, которое висело в изголовье ее кровати. Оно было выполнено настолько мастерски, что наводило на мысли вовсе не о смерти, а о жизни и о красоте. Тело напоминало древние статуи Аполлона, и не было заметно ни единой капли крови, вытекающей из ран. Четко просматривались напряженные мускулы ног, рук и живота. Казалось, будто повязка, охватывающая его бедра, вот-вот упадет к ногам. Длинные локоны ниспадали на грудь, а на губах светилась тихая улыбка блаженства. То было распятие, которое уже сулило воскрешение.

Инфанта Изабелла взглянула на меня и улыбнулась. Ее глаза были сонными, но при этом широко распахнуты от возбуждения — как у человека, который нечаянно обнаружил спрятанное сокровище. Свеча рядом с ее кроватью почти догорела. Растаявший воск перелился через край и стекал с золотого подсвечника.

— Когда вы вернетесь ко мне? — спросила инфанта.

— Как только меня снова пригласят.

— Вас приглашают — приказывают! — вернуться в течение двух недель. Обещайте мне, что вы вернетесь?

— Премного польщен, ваше высочество, но я предпочитаю свободу и потому не могу давать никаких обещаний и клятв.

— Я могла убить вас, — напомнила она, и в ее голосе вновь зазвучали повелительные нотки.

— Конечно, могли, но в таком случае я бы точно не смог вернуться.

— Вы бессердечны, — она резко вскинула голову. — Наслаждение, которое этой ночью вы заставили меня испытать, обернется болью, потому что я каждую ночь буду ждать возвращения моего желания.

— Ваше желание отныне принадлежит вам, моя госпожа. Оно навсегда останется с вами.

— Ах, если бы вы были принцем или герцогом… — с сожалением сказала она.

— Я ни тот ни другой, я всего лишь недостойный идальго, у которого нет ничего, кроме разве что письма вашего отца, в котором он засвидетельствовал мое благородное происхождение.

— Я знаю, кто вы такой, дон Хуан. Все женщины Испании знают вас.

Я усмехнулся, польщенный этим замечанием. Своим пальчиком она легко коснулась моего плеча, потом другого.

— Вы дон Хуан Тенорио, герцог любовного желания и завоеватель одиноких женщин, жен и вдов, величайший любовник всех королевств Испании и всех территорий Испанской империи.

— Если вы и в самом деле знаете меня, то вам должно быть также известно, что я не испытываю желания править ни одной страной и ни одной женщиной.

У инфанты перехватило дыхание, и она закашлялась. Я наполнил чашу водой из кувшина и протянул ей, а потом прилег рядом на постель.

— Могли бы вы когда-нибудь полюбить меня?

— Я не могу полюбить ни одну женщину.

— Как это печально…

— Разве это печально — не хотеть того, чего не имеешь?

— Чего же вы хотите, дон Хуан?

— То, чего я хочу, невозможно завоевать, это можно только создать.

— Что бы это могло быть?

— Это всего лишь…

— Инфанта Изабелла! — послышался из-за двери голос дуэньи. — У вас в комнате находится мужчина — я видела через замочную скважину! Я позвала стражников! Они идут сюда вместе с вашим отцом!

Изабелла и я взглянули друг на друга и на мгновение замерли. Она потянула на себя накидку и обнаружила ключ, который по-прежнему лежал рядом на подушке. Я осторожно спустился с кровати — там, где это не было видно дуэнье, и устремился было к окну, но внезапно сообразил, что мой плащ так и остался среди простыней. Не покидая укрытия, я протянул из-за полога руку и забрал свою вещь. Потом быстро поцеловал инфанту на прощанье, но она задержала мою ладонь и прошептала: «Скоро». Я улыбнулся и повернулся, чтобы покинуть ее.

— Изабелла!!

То был голос короля. Дверь затряслась, когда он попытался ее открыть.

— Открывай немедленно! — приказал он кому-то из своих спутников. Вероятно, от покоев инфанты имелся запасной ключ.

— Я в постели, отец.

Когда я спешно выбирался через окно на балкон, то краем глаза успел заметить, как поворачивается дверная ручка. К счастью, прямо над балконом нависал козырек черепичной крыши, взобравшись на который, я имел шанс остаться незамеченным.

Судя по крикам и грохоту, доносящимся из комнаты, преследователи были уже внутри. Через минуту я увидел седую голову короля, который вышел на балкон в сопровождении капитана охраны. Стоит кому-нибудь из них теперь поднять глаза наверх, и я уже мертвец. Они тщательно осматривали сад, пытаясь заметить в кустах какое-нибудь движение. Затем капитан стражи начал было поворачивать голову наверх, чтобы взглянуть на крышу. Я сделал шаг назад и с ужасом почувствовал, как кусок старой глиняной черепицы отломился, задетый моим башмаком, и покатился вниз. Я зажмурился и затаил дыхание.

— Вы слышали? — вскричал король. — Там, внизу!

Они не заметили, как осколок катился и падал, а услышали лишь то, как он стукнулся о камни двора.

— Надо немедленно обыскать сад! — сказал король, и их головы исчезли из поля моего зрения. Оба были убеждены в том, что опасность затаилась внизу, и не могли даже предположить, что величайшая угроза целомудрию по-прежнему находится прямо под носом.

— Отец, прошу вас!.. — послышался голос инфанты. Вероятно, король попытался заглянуть за полог ее кровати.

— Прости меня, дитя, — виновато пробормотал король, но в ту же секунду его голос вновь стал суровым: — Но дуэнья Магдалена утверждает, будто видела мужчину в твоей комнате.

— Мужчина в моей комнате! — Изабелла рассмеялась.

Я представил себе, как она ведет разговор с королем и его стражником из за полога кровати. Благодаря этому пологу никому не удастся заметить тревогу на ее лице, ну а что касается голоса, то он звучал спокойно и уверенно. Мужчины не осознают и доли той силы, которой наделены женщины. Умение управлять своими чувствами, несомненно, принадлежит к числу их самых замечательных достоинств, причем оно гораздо сильнее, чем мужчины могут себе представить.

— Магдалена, ты, наверное, подглядела мой сон! Во сне мне было видение, будто Спаситель снизошел ко мне и глубоко затронул мою душу.

Ее самообладание произвело на меня большое впечатление. Слухи о внутренней силе, которой обладает эта девушка, оказались правдивыми. Она нисколько не была похожа на свою сестру Каталину, которая за восемь лет брака успела родить восьмерых детей. Я знал, что инфанту Изабеллу ожидает совсем иная судьба. Без сомнения, рано или поздно она будет управлять королевством вместе со своим супругом.

До меня донеслось, как король с гордостью произнес:

— Мое благочестивое дитя! Ты — свет моих очей, без которого я слеп.

Я не смог сдержать улыбки, потому что знал, какой именно огонь так ярко горит внутри инфанты, а также догадывался о том, что его свет и тепло когда-нибудь вырвутся за пределы дворцовых стен.

— Убирайтесь! — Это относилось, вероятно, к оставшимся стражникам.

— Магдалена, — обращаясь к дуэнье, король буквально выплюнул ее имя и дрожащим от гнева голосом продолжил: — В следующий раз, прежде чем высказывать подозрения в адрес моей дочери, убедитесь, что проникшие сюда мужчины не являются плодом вашего воображения.

Уверившись в том, что доброму имени инфанты ничто более не угрожает, и в том, что поблизости не осталось ни одного стражника, я посмотрел вниз и с ужасом подумал о предстоящем прыжке. Прыгнув с крыши, я мог запросто сломать ногу, а то и обе. Шансов выбраться через внутренние покои дворца не было вовсе. Теперь настала моя очередь дрожать от страха. Сделав глубокий вдох, я, подобно обезьяне, сиганул на ветку ближайшего дерева. И только после того как мне удалось с трудом ухватиться за нее и повиснуть, я позволил себе с облегчением перевести дух.

В этот момент до меня донесся стук копыт. Я отпустил ветку и, упав на землю, невольно поморщился от боли: словно дюжина ножей вонзились в мою застарелую рану. Хромая, я сделал несколько шагов, а потом побежал, понимая, что королевская стража уже совсем близко.

Они спешились возле садовой беседки. Я быстро нырнул в лабиринт, но очень скоро по звукам догадался, что несколько стражников принялись осматривать мое убежище. Пытаясь спрятаться понадежнее, я долго плутал по изгибам и в конце концов уткнулся в тупик. Шаги приближались. Я озирался с отчаянием затравленного зверя. В последний момент, когда стражники были уже буквально в двух шагах, я углядел небольшой проем в живой изгороди. Разрывая одежду и раздирая в кровь лицо о колючие ветки можжевельника, я протиснулся сквозь изгородь и побежал.

До стены, которая окружала сад, было еще довольно далеко, а главное, мне предстояло пересечь тропинки и зеленые гроты, которые патрулировались стражниками. Король, может быть, и поверил в невиновность дочери, но было очевидно, что он не отменил своего приказа обыскать сад. Струи фонтанов, взлетавшие к небу, навевали негу, в то время как мое тело было напряжено до предела. Неподалеку от стены я решил передохнуть, укрывшись за кустом, но вскоре понял, что опять угодил в ловушку: с двух сторон к моему кусту приближались стражники. В то время как мозг лихорадочно искал выход, мой взгляд приметил лежавший на траве апельсин. Я попытался поддеть его с помощью шпаги, но никак не мог дотянуться. Вытянув руку в последнем отчаянном усилии, я наконец почувствовал, как лезвие проткнуло кожуру. Подцепив апельсин на острие, я забросил его в дальний куст. Шорох в листве ненадолго отвлек стражников, и этого времени мне хватило, чтобы выбраться.

И вот, наконец, я у наружной стены сада. Со ствола гигантского дерева, росшего почти вплотную к ней, свисали воздушные корни, похожие на лианы. Упираясь ногами в ствол, я стал цепляться за эти корни и подтягиваться на руках все выше и выше, а потом взобрался на толстый сук и осторожно пошел по нему. Я рисковал в любую секунду свалиться вниз, причем расстояние до земли составляло два человеческих роста и не было ничего, что могло бы хоть как-то смягчить мое падение. Однако топот стражников, доносившийся сзади, не оставлял времени на раздумья.

Внезапно по другую сторону стены я тоже увидел королевских стражников. Они бежали в мою сторону. При мысли, что в любом случае меня непременно схватят, я впал в отчаяние. Путь к спасению был отрезан, и отступать тоже было некуда. В этот момент я увидел, как из-за угла, навстречу бегущим стражникам, выезжает красная карета. Я молил Бога, чтобы она подъехала прежде, чем преследователи успеют добежать до стены. Когда карета поравнялась со мною, я спрыгнул на ее кованую крышу, после чего ловко скользнул внутрь и опустился на обитое кожей сиденье.

Мои невольные спасители в любую минуту могли поднять тревогу, поэтому теперь моя судьба находилась в изящных ручках красавицы, которая сидела напротив и в упор смотрела на меня.




Не каждый человек в маске — грабитель


В карете находились две женщины — сначала я принял их за мать и взрослую дочь. Однако молодая была одета изысканно, в то время как на ее пожилой спутнице было простое платье, говорившее о том, что она, скорее всего, дуэнья. Старшая таращилась на меня, выкатив глаза и прикрыв рот ладонью. Юная удивленно вскинула подбородок, но, судя по всему, не испугалась.

— Прошу прощение за беспокойство, которое я невольно доставил вам, — сказал я.

Во взгляде девушки засветился интерес, алые губки тронула улыбка. Ее щеки были цвета молока с легкой примесью корицы, как будто ее поцеловало солнце. Блестящие черные волосы ниспадали подобно конской гриве и в то же время были такими гладкими и блестящими, что напоминали крылья певчей птицы. Ее улыбка растаяла, и во взгляде черных глаз не было ни вызова, ни застенчивости, а только обескураживающая проницательность.

Когда карета поравнялась с одним из королевских стражников, дуэнья высунулась из окна, чтобы привлечь его внимание.

— Прошу вас!.. Речь идет не только о моей жизни, — взмолился я, но было поздно: несколько стражников уже заметили знаки, которые подавала им дуэнья.

— Ни слова, дуэнья Люпэ! — тихо приказала донья и приподняла черную шторку ровно настолько, чтобы солдаты могли видеть ее лицо, но не имели возможности заглянуть внутрь кареты.

— Отчего такой переполох? — обратилась она к стражнику.

— Посторонний… во дворце… госпожа! — ответил запыхавшийся солдат.

Мои защитницы потупили глаза, словно бы раздумывая, как со мной поступить.

— Надо полагать… вы поймаете его.

— Непременно, госпожа…

Она задернула шторку.

— Донья Анна! — вне себя от ярости зашипела дуэнья и кивнула на мою маску. — Да ведь он грабитель!

Я слегка улыбнулся и покачал головой, но маску снимать не стал, поскольку анонимность была для меня жизненно необходима.

— Человек в маске вовсе не обязательно должен быть грабителем, — возразила донья Анна, глядя на меня в упор. — Да и к тому же, дорогая дуэнья Люпэ, грабители нечасто одеваются, как благородные господа.

Я улыбнулся.

— Благодарю вас, донья… Анна?

— Моего отца зовут дон Гонсало де Уллоа, он предводитель ордена Калатрава, — сказала она, полагая, что воинское звание ее отца произведет на меня должное впечатление. — А вы, я имею в виду — мужчины в масках, не считаете нужным представляться?

— Разве имя человека или даже его лицо способны рассказать всю правду?

Лицо дуэньи Люпэ в обрамлении черного капюшона исказилось от гнева, а ужас в ее глазах сменился на ярость. Мне следовало поскорее завоевать ее расположение, иначе она в любой момент могла меня выдать.

— Ваша дуэнья права: человек в маске может быть опасен. Она поступает мудро, стремясь защитить такую прекрасную девушку, как вы.

Я наклонился вперед совсем немного, но, видимо, сделал это слишком резко.

— Я сама умею постоять за себя, — с этими словами донья Анна выхватила из-под сиденья пистолет и направила его широкое дуло мне в сердце. Похоже, что целиться в человека ей приходилось не впервые.

— Боюсь, что я злоупотребил вашим гостеприимством. Не смею дольше испытывать ваше терпение. — Я распахнул дверцу и на ходу выскочил из кареты.

Стражники остались далеко позади, поэтому я позволил себе снять маску и спрятать ее обратно в рукав. Стоя посреди улицы, я провожал взглядом удаляющуюся карету. Удивительно, почему такая красивая девушка до сих пор не привлекла моего внимания? Надо будет непременно побольше разузнать о ней и найти возможность повидать ее еще раз.

Теперь я шел по направлению к тенистой аллее, где велел Кристобалю дожидаться моего возвращения. Он причесывал Боните гриву и что-то бормотал себе под нос. Всклокоченные черные волосы в беспорядке падали ему на шею, а реденькие борода и усики придавали сходство с подростком, который выдает себя за взрослого. Он имел обыкновение то и дело вскидывать брови и морщить лоб. Длинный бежевый жакет, доходивший ему почти до колен, явно пора было заменить, впрочем, как и брюки. Правда, Кристобаль никогда не жаловался по поводу своей одежды. Он вообще редко жаловался и только недавно начал выражать недовольство по поводу моих приключений. Сегодня он явно был взволнован, и я не смог отказать себе в удовольствии подслушать его разговор с лошадью.

— Наступит ли тот день, когда он сделается уважаемым благородным господином? Тогда я бы стал уважаемым кучером, а ты стала бы уважаемой лошадью, а не участницей бесконечных скандалов. Я знаю, нехорошо жаловаться, если он подобрал тебя и сделал настоящим кучером… Не тебя, Бонита, а меня.

В этом месте я не смог удержаться от смеха. Кристобаль обернулся и с укоризной посмотрел в мою сторону, явно оскорбленный тем, что подслушали его разговор.

— Все в порядке, Кристобаль, ты не единственный, кто хочет, чтобы я остепенился и стал почтенным гражданином. Вот и король приказал мне немедленно жениться.

— Так вы женитесь?!

— Ты знаешь меня как никто другой. Я не способен на любовь или на брак.

Опустив плечи и тем самым признавая свое поражение, он распахнул передо мною дверцу кареты. Я шагнул внутрь и уселся. Однако прежде чем закрыть дверцу, он собрался с духом и задал вопрос, который мучил его.

— Признайтесь, господин… — прошептал он, отворачивая лицо, как будто ожидал пощечины. — Ведь вы обманули горничную, которая вам приглянулась, а никак не нашу благородную инфанту.

— Ты же знаешь, что я никого не обманываю, Кристобаль. Честь горничной так же важна для нее, как честь инфанты важна для империи. А теперь давай-ка побыстрее поедем отсюда, пока нас не обнаружили.

— Куда, мой господин?

Ответа на этот вопрос я не знал. Последнее любовное приключение с лихвой удовлетворило все мои амбиции вольнодумца. Я получил все, к чему стремился. Я довел свое искусство до совершенства и познал любовь стольких женщин, что даже не могу их сосчитать. И вот теперь я удостоился чести быть приглашенным в королевскую спальню. Кипевшая во мне страсть улеглась, моя мечта осуществилась. Однако для того, чтобы жить, у человека должна быть великая цель, иначе он собьется с пути, как корабль без руля. Если человек существует только ради того, чтобы скушать то или иное блюдо, его жизнь лишена высокого смысла. Какова бы ни была моя следующая цель, она должна быть более полной, чем слава небесная, и более значительной, чем слава людская.

— Отвези меня домой, — ответил я наконец Кристобалю просто потому, что не знал, куда еще мне следовало бы пойти.

Грохот деревянных колес по булыжной мостовой ласкал мой слух, как колыбельная песня после бессонной ночи. Кожаные шторки кареты тихонько покачивались взад-вперед, не пропуская внутрь ярких солнечных лучей. Я осторожно пристроил ушибленную ногу на сиденье напротив и почти задремал, когда в проеме окна показался монастырь Сан-Хосе дель Кармен. Я взглянул на окованные медью массивные деревянные двери. Чуть левее находилась дверь поменьше, которую украшал герб: три шестиконечные звезды вокруг коричневого креста и над ними — золотая корона. В юности я нередко пользовался маленькой дверью, и мало кто догадывался, что она открыта именно для меня. Сквозь забранные решетками окна доносилось пение монахинь. Я вспомнил, как инфанта спросила, смогу ли я когда-нибудь полюбить ее, и как я ответил, что не способен полюбить ни одну женщину. В тот момент я невольно несколько покривил душой. Единственный раз в жизни мне довелось испытать безумную любовь.

В ту пору я был пятнадцатилетним юношей и мечтал только об одном — стать священником. Теперь мне и самому трудно в это поверить, но тогда я действительно усердно помогал падре вести службу, и все мои помыслы были направлены на служение Господу. Да и мог ли я желать иного, если меня с любовью взрастили его ангелы? Именно в объятиях одного из его ангелов я впервые узрел Бога.




Любовь его ангелов


Подобно всем остальным детям Евы, первое, что я услышал в этой жизни, были исполненные страдания крики женщины. Но хотя рожала меня только одна мать, воспитывали сразу двадцать четыре. Младенцем я был подкинут в амбар монастыря Пресвятой Богоматери, который находится в предместьях города Кармона, а нашла меня сестра Марта, когда направлялась доить коз. Как мне потом рассказывали, настоятельница Соледад — хрупкая женщина, но солидная аббатиса — при виде меня сначала нахмурилась и взглянула с подозрением: ведь я был незваным гостем мужского пола. Но, вероятно, я улыбнулся ей так же мило, как Младенец Иисус. Мать-настоятельница улыбнулась в ответ и взяла меня на руки. Освободившись тем временем от пеленки, я устроил настоящий фонтан, и намочил ее одеяние. Сестры не могли удержаться от смеха. Мать-настоятельница заявила, что подкидыша следует отправить в сиротский приют, однако сестра Марта показала ей мою увечную ножку и высказала опасение, что в переполненном приюте младенец непременно погибнет. Ко всеобщему удивлению, мать-настоятельница согласилась с монахинями. Мое появление решили считать чудом и взялись меня воспитывать до тех пор, пока я не стану достаточно взрослым, чтобы отправиться в монастырь.

Сестры передавали меня с рук на руки, и их сердца наполнялись благодатью при виде младенца, который чудесным образом нарушил их блаженное уединение. Когда я перестал быть младенцем, которого нужно выкармливать козьим молоком, меня поселили в амбаре, где я спал на топчане, накрытом соломенным тюфяком. Вокруг блеяли козы, ухали совы и заливались пением петухи, бегая за курами. Рана на моей ноге совсем зажила, и сестры усматривали в этом очередное чудо. Как только я смог носить ведро, мне поручили доить коз и собирать молоко, из которого после делали сыр. Со временем в мои обязанности вошло пахать землю, запрягая в плуг старого монастырского осла по кличке Замбомба, который постоянно кричал, издавая звуки, похожие на рождественскую трещотку.

Замбомба не столько тянул плуг, сколько жаловался на жизнь, поэтому от нашей работы было больше шума, чем пользы. Так продолжалось до тех пор, пока однажды я не догадался привязать у него перед носом большую луковицу — таким образом, чтобы ухватить ее губами не было никакой возможности. Стремясь догнать желанную луковицу, Замбомба превращался в бешеного скакуна. Мне нравилось вместе с плугом разъезжать по полю до самого захода солнца, когда небо на горизонте становилось сначала золотым, как сноп ржи, а потом багрово-голубым, и на нем появлялись первые звезды. Именно таким я представлял себе рай, и мне казалось, что я запросто могу дотянуться рукой до длинной бороды Бога, которая колышется на ветру, как волнистые белые облака.

Когда мне исполнилось пятнадцать, я больше всего на свете возжелал стать священником, чтобы во всем походить на своего наставника — падре Мигеля Антонио, который приходил служить мессы, причащать монахинь и давать мне уроки. Именно от падре Мигеля Антонио я узнал, что Бог всегда на стороне слабых, что он защищает вдов и сирот. Я часто засиживался допоздна, читая рыцарские романы, которые давал мне падре Мигель, ведь прежде чем принять сан иезуитского священника, он успел пожить в свете и собрать довольно приличную библиотеку. Всякий раз, когда я просыпал и опаздывал на утренние мессы, он грозился, что больше не станет давать мне книг.

Помню, однажды я, запыхавшись, влетел в часовню и благочестиво преклонил колени, сплетя пальцы так, как это делали сестры. Впереди меня виднелись черные одеяния монахинь и белые мантии юных послушниц. Возле каждого алтаря висели по две масляные лампады. Что же касается алтаря нашей сеньоры де Грасия, городской матроны, которая опекала меня в младенчестве, там всегда было множество лампад, зажженных прихожанами, жаждавшими ее покровительства.

Раскрашенные деревянные святые были такого же роста, как и большинство монахинь. Казалось, что их печальные и отрешенные глаза пронизывают меня насквозь — именно так иногда смотрела на меня настоятельница. Ее левый глаз был больше правого. Изогнутые дугой брови и глубокая складка на переносице придавали ей таинственный вид. Мне всегда казалось, что этот большой глаз может разглядеть самые сокровенные мысли — подозрение, которое, кстати, не раз подтверждалось.

Мать-настоятельница, взмахнув широкими рукавами, воздела руки. Она так крепко сцепила пальцы, будто пыталась не позволить миру расколоться надвое, а потом закрыла лицо ладонями. Я с точностью повторил ее жесты, но при этом продолжал украдкой посматривать на фреску слева от алтаря. То было изображение святого Бернардо, поклоняющегося благословенной Деве Марии, Дева была облачена в красный плащ, ее голову покрывала белая накидка, а вокруг талии свободно струились складки голубого одеяния. Одной рукой она прижимала к себе Младенца Иисуса, а пальцы другой руки направляли струю молока из ее груди прямо в рот святого. Святой Бернардо, облаченный в белое, восторженно взирал на нее и вкушал святую пищу. Я был абсолютно уверен, что мать-настоятельница не может видеть, как мои любопытные глаза подсматривают сквозь пальцы рук, прижатых к лицу. Тем не менее она сурово проговорила в мою сторону:

— Не оскверняй своих молитв.

В тот момент я еще не знал, какие молитвы считаются оскверненными, а какие нет, но вскоре научился это понимать.

Мелодичные голоса монашек, воспевая любовь к Господу, слились в радостный хор. Гармония их многоголосного пения внушала трепет. Именно тогда я понял, что на свете нет ничего красивее женского голоса. Все это привело меня в состояние странного оцепенения: божественная музыка, острый запах розмарина и созерцание ярко раскрашенного тела нашего Спасителя, распятого на кресте. Ярко-алая кровь струилась из зияющей раны на его правом боку; из ладоней, прибитых гвоздями, она стекала на тонкие предплечья, из скрещенных ступней — на большие пальцы ног; кровь сочилась даже из его коленей. А в центре его груди виднелось сердце, охваченное оранжевыми и красными языками пламени. Оно символизировало страсти Господни и торжество веры над смертью. Окруженный любовью сестер с первых лет жизни, я научился поклоняться женщинам, их нежности, красоте и святости. Они поклонялись мужчине — Сыну Божьему, а я поклонялся этим женщинам — его ангелам…

Мать-настоятельница осторожно кашлянула, и это вернуло меня на землю. Я устремился вперед, чтобы помочь падре Мигелю — единственному из священников, который соглашался проделывать долгий путь в монастырь, чтобы исповедать и причастить монахинь. У падре Мигеля был высокий, изрезанный морщинами лоб, на который ниспадали черные кудри, а глаза смотрели вдумчиво и сурово. Но когда падре вел службу, его лицо словно бы излучало тепло, брови двигались, а на губах и щеках играла улыбка. Я не сводил с него глаз, впитывая каждое слово и каждый жест, стараясь научиться быть священником и просто мужчиной. Пока монахини причащались, моей священной обязанностью было поддерживать золотой поднос у них под подбородком, чтобы крошки тела Господня не падали на пол. Мои руки дрожали от усердия, и сестры мило улыбались.

Я помню чудесный свет на лице сестры Марии Бернарды, хотя она была слишком старой и горбатой, чтобы улыбаться. Ей не было нужды специально наклоняться перед алтарем, и мать-настоятельница однажды сказала, что ее физическая немощь — это милость Господня. Не могу забыть я и лицо юной послушницы Иеронимы, ее взгляд не от мира сего. Она была одной из самых набожных сестер и непрестанно молилась.

И в последнюю очередь я подошел к послушнице по имени Тереза, которая приехала в монастырь совсем недавно. Ей было всего шестнадцать, и когда я глядел на ее красивое печальное лицо, мне чудилась, будто какая-то мрачная тайна преследует эту девушку. Ее глаза, опущенные долу, притягивали мой взгляд, и я нередко ловил себя на том, что таращусь на нее не мигая. Сжимая пальцами поднос, я изо всех сил старался не смотреть на ее прелестные алые губы и гладкие белые щечки, но ничего не мог с собою поделать. Мне хотелось их потрогать, и помимо своей воли я коснулся ее подбородка краешком подноса. Черные угли ее глаз вспыхнули пламенем, и золотой поднос выскользнул из моих дрожащих потных пальцев. С оглушительным звоном он ударился о каменные плиты пола и, продолжая грохотать, долго подскакивал, прежде чем наконец наступила тишина. Мать-настоятельница отругала меня, но, к счастью, на подносе не было крошек тела Господня, которые пришлось бы оплакивать.

В тот день, сразу по окончании мессы, настоятельница отправила меня в город. Поскольку монахиням разрешалось покидать монастырь только в крайних случаях — в связи с болезнью, пожаром или войной, все контакты с внешним миром были возложены на меня. Каждую неделю я отвозил на рынок в Кармону сваренный монахинями апельсиновый джем и заодно выполнял другие поручения настоятельницы.

От июльского зноя было трудно дышать, и я едва передвигал ноги. Чтобы защитить прохожих от палящего андалузского солнца, через улицу, ведущую к рынку, были натянуты полотнища ткани, но все равно мало кто решался выходить из дома в самую жару. Крестьянская девочка примерно моего возраста предложила купить у нее лимоны, но я был без денег. Она захихикала и убежала, оставив меня рядом с фруктовым прилавком, возле которого дремал хозяин.

Мое внимание привлекло зеркало в деревянной оправе, которое вместе с другими товарами выставил на продажу бродячий торговец из Дании. Подобные вольности были запрещены в монастыре, и потому я никогда прежде не имел возможности увидеть свое отражение. Убедившись, что никто за мной не наблюдает, я с интересом принялся рассматривать собственное лицо. Выглядел я на удивление старше, чем рисовало мое воображение. Черные волосы, схваченные тесьмой на шее, были длинными, как у Иисуса Христа. Глаза цветом напоминали шоколад без примеси молока, хотя в ту пору я, разумеется, имел слабое представление о шоколаде, как и о прочих деликатесах.

Потом в зеркале замаячили фигуры всадников, и мне пришлось прервать свое бездумное созерцание. Двое из прибывших в город всадников были монахами-доминиканцами, в черных плащах с капюшонами, накинутых поверх белых одеяний. Третий был одет во все черное, и его голову венчала высокая плоская шляпа законника. Я быстро обернулся и заметил, как они остановили девочку — ту самую, которая предлагала мне купить лимоны. Монах, который выглядел моложе, спрыгнул с лошади. У него были длинные черные бакенбарды, на лбу выступали вены, а острый нос был под стать тоненькой козлиной бородке. Он схватил девочку за руку, и слащавая манера, с которой он заговорил, не могла скрыть змеиной угрозы, звучавшей в его голосе:

— Поможешь ли ты нам, милое дитя?

Девочка испуганно кивнула.

— Дети всегда замечают то, что сокрыто от других… Ответь мне, известен ли тебе человек, который произносил проклятья в адрес церкви и ее таинств? Может быть, это кто-нибудь из твоих соседей или родственников, или даже твои собственные родители?

Девочка помотала головой из стороны в сторону.

— Может быть, кто-то блюдет заповеди Моисея, Магомета или Лютера?

Она снова покачала головой.

— Алюмбрадос? Есть ли среди вас алюмбрадос? — продолжал настаивать монах, хотя трудно было себе представить, что девочка и в самом деле могла знать виновных в этой ереси. Она в ужасе покачала головой и попыталась высвободить руку из его цепкой хватки.

— Растлители? Содомиты? Прелюбодеи? — последнее слово он произнес с особой страстью.

Голова девочки и все ее тело дрожали, и я поневоле устремился ей на выручку. Торговец фруктами, стоявший рядом, тотчас схватил меня за руку и удержал от этого намерения.

— Ты что, с ума сошел? Ты не знаешь, кто это такие?

Я покачал головой.

— Святая инквизиция, — прошептал он ужасные слова, и мое сердце на мгновение остановилось.

В конце концов другой монах, постарше, решил вступиться за девочку:

— Брат Игнасио, я сомневаюсь в том, что ребенок знает об алюмбрадос или прелюбодеях.

Брат Игнасио взглянул на него с улыбкой, скорее похожей на гримасу.

— Как вам известно, брат, дети — наши лучшие информаторы. — Он снова повернулся к девочке, и в его голосе опять зазвучало фальшивое умиление: — Не могла бы ты показать нам, где находится монастырь Пресвятой Богоматери?

Трясущейся, как у старухи, рукой девочка махнула в сторону дороги.

В этот момент мне пришло в голову, что необходимо предупредить настоятельницу. Не знаю, откуда взялась эта уверенность, но я чувствовал, что обязан сделать это во что бы то ни стало. Оседлав Замбомбу, я направился в монастырь не по главной дороге, а коротким путем через поля. Я пинал и понукал осла до тех пор, пока он не понесся так быстро, как только мог. Возможно, он испытывал тот же страх, который гнал вперед и меня. Возле амбара я соскочил с Замбомбы и юркнул в потайную дверь, которую было почти не видно за пышными ветвями магнолии. Позднее в дупле этого дерева я буду оставлять любовные записки, моля Бога, чтобы не попасться на глаза наблюдательной настоятельнице.

На пороге кельи я замешкался, и у меня перехватило дыхание. Матушку я застал за ее обычным занятием, которое наблюдал еще ребенком. Из гигантского деревянного креста, висящего на стене, торчали три огромных гвоздя. Чтобы дотянуться до них, ей приходилось вставать на стул. Затем, ухватившись руками за два верхних гвоздя, она опиралась ногами на третий, отталкивала стул и прижималась к кресту всем телом. Повиснув таким образом на кресте, она молилась часа два или три.

— Матушка… настоятельница, — проговорил я, заглядывая в приоткрытую дверь и пытаясь совладать со своим дыханием. Она не слышала меня, взгляд по-прежнему оставался отрешенным. — Свя…тая инкви…зиция … идет.

Вздрогнув, она очнулась и встревоженно переспросила:

— Святая инквизиция?

Я быстро кивнул.

— Я видел их… в городе. Они… спрашивали дорогу… в монастырь.

Пододвинув стул, я помог ей спуститься. Ее руки все еще оставались красными и были сведены судорогой.

— Передай всем сестрам, чтобы собрались в часовне, а сам потом спрячься, — велела она.

Одну за другой я обошел все кельи. Сестры читали или молились при свечах, ведь здесь было темно даже днем. Они удивленно вскидывали на меня глаза, и я, задыхаясь, шептал:

— Мать-настоятельница велела немедленно собраться в часовне.

Последняя келья располагалась в некотором отдалении от остальных. То была комната Терезы. В спешке я сначала толкнул дверь и только потом, осознав свою оплошность, собрался постучать. Однако то, что я успел увидеть, заставило мою руку замереть в воздухе. Мое сердце тоже замерло.




Божественное видение


Темную комнату освещала единственная свеча. Сначала я увидел большую тень на стене и только потом саму девушку, сидящую на кровати. Ее голова была откинута на стену, глаза зажмурены, а рот приоткрыт. Левой рукой она придерживала платье, задранное выше груди, а правой вонзала себе в плоть острую полоску металла. На своем теле она вырезала букву из греческого алфавита, соответствующую первой букве имени Иисуса. Зрелище заворожило меня, но когда я увидел, что она принялась делать дальше, мое дыхание и вовсе остановилось. Содрогнувшись от боли, она коснулась своего соска. При этом из ее горла вырвался звук, которого я никогда прежде не слышал от сестер. Этот протяжный, горестно-сладкий стон прозвучал словно священная музыка. Именно тогда во мне зародилось какое-то смутное неизведанное чувство. Как раз в это мгновение она заметила мое присутствие и, вздрогнув, быстро опустила платье.

— Матушка-настоятельница… Соледад… в часовне, — заикаясь, пробормотал я и бросился бежать, чувствуя, как пот струятся по спине.

Увидев меня, настоятельница сказала:

— Спрячься в амбаре. Им не следует знать, что ты здесь.

Краем уха я слышал, как она напутствовала сестер:

— Не вздумайте рассказывать что-либо друг о друге и вообще ни о чем, что происходит в монастыре. Это обитель Господня, и мы здесь делаем все во славу его…

Солнце клонилось к закату, когда трое мужчин верхом на мулах въехали в ворота монастыря. Нарушив приказание, я не стал прятаться в амбаре, а притаился за большим дубом. Через открытое окно было слышно, как молодой инквизитор допрашивает сначала настоятельницу, а потом других монахинь.

— Одна из ваших сестер не тверда в своей вере.

— Мы все здесь тверды в нашей вере.

— Мне бы не хотелось бросать тень на святую обитель, но среди вас есть еретик.

— Клянусь вам, вера всех сестер так же крепка, как и моя собственная.

— В таком случае нам, вероятно, следует усомниться и в вашей вере.

Я не мог видеть выражения лица настоятельницы, но был уверен, что она выгнула брови дугой и смерила инквизитора суровым взглядом.

Особенно долго он допрашивал сестру Иерониму, с уст которой не сходили слова о Боге. Она не созналась ни в едином грехе, и монах сообщил настоятельнице, что вынужден забрать сестру в Севилью, где Святая инквизиция подвергнет ее «особому допросу». Иеронима рыдала вместе с другими сестрами. Стоя под окном, я тоже не мог удержаться от слез.

Я правильно поступил, не спрятавшись в амбаре: инквизитор зашел туда, чтобы забрать Замбомбу, на котором и увезли Иерониму. Ее руки были связаны спереди, и сестра сплела пальцы, продолжая творить молитву. Спустя много лет мне стало известно, что ее отец поссорился с одним человеком, и тот в отместку донес в инквизицию на его дочь. Эта история вскрылась уже после того, как сестру пытали и казнили как алюмбрад — так называли людей, которые, не признавая таинства церкви, искали мистического единения с Господом. Я не раз имел возможность убедиться в искренности ее веры, и потому не сомневался в том, что сестра невиновна.

Вскоре огни в монастыре погасли, и наступила ночь. Вокруг было так тихо, что, казалось, даже цикады не смеют петь. Единственным звуком, который я слышал, лежа в своей постели той ночью, были гулкие удары моего собственного сердца. Стоило мне смежить веки, как я снова видел Терезу в ее комнате и слышал ее стон.

— Ты совершил грех! — внезапно послышался в ночи ее голос.

Я подскочил на постели и прямо перед собою увидел лицо сестры Терезы, которая прокралась через потайную дверь. Она с гневом ударила меня по щеке, но потом ее пальцы, будто случайно, с нежностью задержались на моем лице. Она опустилась рядом со мною на топчан. Я старался смотреть прямо перед собой, но при этом мои глаза невольно пытались разглядеть, что же она делает.

— Когда-нибудь инквизитор придет и за нами тоже, — с дрожью прошептала она.

— Я ничего не скажу.

Она нежно обхватила ладонями мое лицо и притянула к себе, а потом наклонилась и поцеловала в губы. Мои глаза расширились, и я почувствовал, как мое сердце распахнулось навстречу Богу. Она уложила меня на топчан, и в ту ночь я впервые познал волнующие прикосновения женщины.

Именно в ее щедрых и ласковых руках я почувствовал, как мое молодое тело пробуждается для мира страсти. Она знала больше, чем следует знать шестнадцатилетней девушке, которой предназначено навеки оставаться девственницей. Она призналась мне, что созревающий плод ее любовного желания был безжалостно сорван человеком намного старше ее. И вот теперь с помощью поцелуев и прикосновений она передавала мне эти запретные знания. Так началась наша тайная связь длиною в год. Иногда она вдруг начинала отталкивать меня, тщетно пытаясь оставаться верной принесенным клятвам. Потом, не в силах более сдерживаться, вновь приходила ко мне по ночам. Память о ней, о ее красоте и минутах нашей священной близости окрашивает любое воспоминание о той поре моей жизни. Ее слезы и ее сладостные стоны преследуют меня даже во сне.

В последнюю ночь нашей любви она сказала:

— То, что мы делаем, — великий грех.

— Неправда. Может быть, это как раз свято.

— Ты дьявол! — воскликнула она.

— Тогда мы оба дьяволы, — сказал я, заключая ее в объятия, теперь более уверенные и привычные к ее сопротивлению.

Закрыв лицо ладонями, она заплакала:

— Инквизитор заберет меня.

— Я сумею тебя защитить, — мужественно ответил я, обнимая ее за плечи.

Обнаженные, мы лежали в объятиях друг друга, и я целовал ее тело так бережно, как будто касался губами священного одеяния. Мне хотелось, чтобы эти поцелуи длились вечно. Наконец она уронила голову ко мне на грудь, и наши тела слились воедино. Так, обнявшись, мы и уснули.

В то утро мы не слышали петушиного пения, Тереза не вернулась в свою келью, и сестра Марта застала нас обоих на моем соломенном тюфяке.

Нас высекли кнутом, после чего меня отослали в монастырь Святого Пабло в Севилье, поскольку я со всей очевидностью вырос из невинного возраста. Мать-настоятельница надеялась, что там у меня будет возможность раскаяться в грехе, которому я предавался с сестрой Терезой, и со временем я смогу стать достойным доминиканцем.

Особенно тяжкие страдания мне довелось пережить в связи с тем, что моим учителем в новом монастыре стал брат Игнасио де Эстрада, будущий инквизитор Севильи. Ему было известно о моем грехопадении, и потому он был убежден, что мое присутствие представляет опасность для других учеников. Однажды, проходя мимо часовни, я случайно услышал, как он молится. Замедлив шаг, я заглянул в проем двери. Он лежал лицом вниз перед распятым Христом, из зияющих ран которого стекала кровь. Моих ушей коснулся жалобный, почти плачущий голос:

— Молю тебя, Господи, прошу тебя… избавь меня от дьявола… избавь от вожделения, с которым я не могу совладать. Избавь меня от мыслей и снов, которые терзают меня всякий раз, когда я просыпаюсь и засыпаю. Они раздирают мою плоть подобно острым шипам. Я слаб. Зачем ты испытываешь меня, послав этого грешника? Я должен изгнать из него дьявола! Помоги мне спасти его душу и… мою тоже.

В этот момент дверь скрипнула, и он бросил настороженный взгляд в мою сторону. Я помчался в класс. Остальные ученики уже собрались, и я забился на скамью, с ужасом ожидая появления учителя. Вот тень от его фигуры заслонила дверной проем, и я с дрожью увидел вздернутый подбородок, сузившиеся черные глаза и гримасу ярости на его лице.

Он сквозь зубы поприветствовал всех, но глаза его были обращены только на меня. Я вжался в скамью, пытаясь сделаться как можно незаметнее.

— Кто может назвать мне самый тяжкий из семи смертных грехов? Гордыня, зависть, скупость, гнев, леность, обжорство… — название последнего греха на мгновение замерло у него на губах, прежде чем он пересилил себя и выплюнул это слово сквозь стиснутые зубы: —…Похоть?

Он показал на фреску с символическим изображением этих грехов: павлин олицетворял гордыню, летучая мышь поверх сердца — зависть, коза — скупость, собака — гнев, лежащий человек — леность, свинья — обжорство и обезьяна — похоть. А сверху были начертаны слова: «No mas». Я смотрел на яркие павлиньи перья, бело-коричневую морду рычащей собаки и на обезьяну, которая широко улыбалась. Брат Игнасио щелкнул розгой по столу, вызывая меня, хотя я вовсе не горел желанием отвечать на вопрос.

— Хуан!

Настоятельница Соледад, помнится, говорила, что самый тяжкий из грехов — это гордыня, потому что именно она приводит ко всем остальным грехам. Только смирение перед Господом способно удержать нас от греха. Я кротко ответил, как меня и учили:

— Гордыня.

— Нет! — вскричал он, прежде чем я успел договорить, и снова щелкнул розгой по столу. — Ты должен знать ответ, поскольку именно ты совершил этот грех!

В классной комнате воцарилась тишина, и я не знал, что сказать.

— Подойди ко мне!

Я приближался к учительскому столу так медленно, будто шел на казнь.

— А теперь расскажи всем о том, что ты совершил.

Я молчал, поскольку не был уверен в том, что правильно его понял.

— Что ты сделал с той монахиней?

— Я влюбился.

— Нет! Что ты сделал?

— Мы… лежали вместе, — пробормотал я, опустив глаза и сгорая со стыда, вынужденный посвящать посторонних в свою сокровенную тайну.

— Лежали вместе?! Ты совратил ее — разве нет? Ты осквернил ее нежные груди, растлил ее невинное тело своими прикосновениями. Ты украл из ее уст дыхание Божие и надругался над ней, как исчадие ада… Ты станешь это отрицать?

— Нет… — прошептал я.

— Ты растлил невинную душу! — вскричал он, хватая меня за волосы, после чего с такой силой ткнул меня лицом в стол, что моя щека расплющилась о холодное дерево.

Краем глаза я видел розгу, которую он поднял над головою, как топор.

— Похоть — вот самый тяжкий из семи смертных грехов! По-хоть!

Я с ужасом ощутил, как розга впилась в мою шею. Следующий удар со страшной силой обрушился на мой тощий зад. Меня бросило вперед, но мучитель продолжал прижимать мою голову к столу, буквально вдавливая мою щеку в твердую поверхность.

— Сколько раз ты совратил ее?

— Я не… — закончить фразу мне не удалось, поскольку розга снова впилась в меня с такой силой, что кости, казалось, не выдержат.

— Еще… и еще… и еще… — повторял он с каждым ударом. В ушах у меня звенело, сознание уплывало. Боль была настолько велика, что моя душа словно бы отделилась от тела и воспарила, взирая с небес подобно ангелу. Наконец, он остановился и приподнял мою голову. Кровь из носа заливала мне рот и стекала на платье. Я едва держался на ногах, перед глазами плыл туман.

— Твои руки! — его крик донесся до меня, будто из гулкого туннеля. Я вытянул руки вперед.

Они так тряслись, что казалось, будто ничто на свете не сможет остановить эту дрожь. Когда розга хлестнула по ладоням, моя душа снова возвратилась в тело. Он бил меня до тех пор, пока мои ладони не превратились в кровоточащие раны. Закончив избиение, он процедил сквозь зубы:

— Никогда впредь ты не возьмешь того, что принадлежит Господу, а не тебе!

Опасаясь, что наказание на этом не закончилось, я с тех пор старался держаться подальше от брата Игнасио. Однако забыть сестру Терезу мне не удалось. Разлученный с нею, я чувствовал себя в своей келье, как в тюрьме. По ночам, когда все спали, я перелезал через монастырскую стену, уводил из конюшни лошадь и скакал в Кармону, но девушка никогда не подходила к окну, чтобы поговорить со мной, и, едва заслышав мой голос, захлопывала ставни. Я писал и прятал в дупле магнолии страстные послания, но все они оставались без ответа. Похоже, что она их даже не читала. Однажды, в отчаянии, я решил попросить совета у падре Мигеля, который, как мне было известно, все еще исповедовал монахинь. Выждав, когда все уйдут, я опустился на колени на кожаную подушечку рядом с его исповедальней. Сквозь зарешеченное окошко он сразу узнал мой голос и лицо.

— Я люблю Терезу и хочу на ней жениться, — выпалил я.

— Но она обручена с Господом.

— Она будет не первой, кто уходит из монастыря. Я хочу увезти ее за море — туда, где наша любовь не будет считаться грехом.

— В глазах Господа она везде будет грехом.

— Прошу вас, падре…

— Хуан, мы ничего…

В этот момент мы оба посмотрели на женщину с ребенком на руках, которая направлялась к выходу. Проходя мимо исповедальни, она немного помедлила и пристально взглянула в нашу сторону, после чего, не проронив ни слова, удалилась. До меня доходили слухи, будто эта женщина — его сожительница, или мул дьявола, как называли тайных жен духовенства. Падре Мигель был пламенным миссионером-иезуитом. Однако его паствой были не индейцы, а проститутки из Кармоны и других городов в окрестностях Севильи. Он помогал всем одиноким и забытым, а также тем, кто жил слишком далеко — как сестры в монастыре Святой Богоматери, куда не ездили другие священники. Падре Мигель помнил всех и заботился обо всех. Может быть, и эту женщину он просто не смог обойти своей заботой.

— Пойми, Хуан, иногда мы ничего не можем сделать для тех, кого любим.

— Прошу вас, падре, поговорите с ней! Если она скажет «нет», я больше не стану ее беспокоить. Но это молчание…

— Я поговорю с ней, когда в следующий раз буду исповедовать сестер. Не волнуйся, сын мой.

Судя по голосу, он улыбался. Потом он вышел из исповедальни, чтобы обнять меня на прощанье.

Падре Мигель и в самом деле поговорил с сестрой Терезой. Однажды мне даже довелось увидеть ее — в последний раз, но спасти ее я не смог. Я до сих пор слышу ее плач, как будто она находится рядом, и в эти минуты мое сердце сжимается от неизбывной тоски. Наша память умеет лгать, а наша любовь — это наваждение. Набрасывая в течение дня эти заметки, я так и не разобрался, почему воспоминания о Терезе, так долго дремавшие во мне, вдруг проснулись после вопроса, заданного инфантой. А возможно, причиной тому были черные глаза доньи Анны, которые, подобно глазам Терезы, вопрошали и сами же отвечали на вопрос, проникая в темные глубины моей души.

Должен признаться, что есть еще одна причина, побудившая меня вести этот дневник. Это не испорченность и не тщеславие, а всего лишь сомнения. Я не стану лукавить, утверждая, будто угрозы инквизитора ничего для меня не значат, но я никогда не склоню голову перед его жестоким учением и его деспотичной властью. Тот, кто убежден, будто постиг промысел Божий, находится в руках дьявола. Если суждено, то во имя моих убеждений и святой веры я с радостью приму смерть. Но ради чего, хотел бы я знать, я принимаю эту жизнь?






    

Полдень, 15 июня, 1593









Этого я не сделаю ни за какие деньги


— Вижу, ты последовал моему совету и начал вести записи в тетради, которую я тебе подарил.

Погруженный в свои мысли, я не сразу заметил маркиза, стоявшего в дверях. Поспешно захлопнув тетрадь, обтянутую кроваво-красной кожей, я спрятал ее в письменный стол, а ящик запер на ключ.

— Ничего интересного, просто кое-какие личные размышления, — ответил я.

— Очень умно с твоей стороны держать личные размышления под замком, — заметил он с одобрительной усмешкой. — А мне открыла дверь довольно толстая дама — с усами.

— Должно быть, моя очаровательная хозяйка, донья Фелина?

Он поднял брови, удивленный моей симпатией к женщине такой же огромной, как и он сам. Впрочем, донья Фелина обладала не только большим телом, но и большим сердцем.

— Полагаю, что это была она, — заметил он равнодушно. — Я пришел поговорить с тобой.

— Чему обязан честью удостоиться вашего визита, дон Педро?

Прежде маркиз всегда вызывал меня к себе во дворец и никогда не посещал моего скромного жилища.

— Вчера ты поступил очень мудро, явившись на аудиенцию к королю.

— В том, что я до сих пор жив и свободен, исключительно ваша заслуга.

— Ты заручился милостью короля еще на месяц. За это время нам нужно устроить твою свадьбу.

— Вам известно, что я не в силах изменить себя.

— Разумеется! Я вовсе не хочу, чтобы ты менялся, но брак необходим из соображений приличия.

— Я никогда не смогу так поступить с женщиной.

— И тем не менее ты выполнишь свой долг… как выполняют его другие мужчины. Однако оставим свадебные хлопоты до другого раза. Я явился вовсе не за этим. Просто мне не терпится услышать, чем вчера ночью увенчалась твоя служба королевской короне.

— Дон Педро, — улыбнулся я, — поскольку вы, без сомнения, самый близкий мне человек, то должны понимать, что я более не предаю огласке свои похождения.

— Это сделало бы тебя единственным человеком во всей Испании, — язвительно заметил он. Мне польстил его намек на мою широкую известность, однако слава, живущая только за счет людской молвы, слишком легковесна.

— Честь женщины — это слишком большая ценность, чтобы класть ее на алтарь мужского тщеславия, — добавил я.

Едва ли я руководствовался этим мудрым утверждением, когда вступал на путь соблазнения. В ту пору, как и любой тщеславный юнец без твердых убеждений, я был только рад посплетничать с маркизом, как и с любым другим, кто соглашался меня слушать. Но с возрастом начал понимать, что сохранить тайну бывает гораздо важнее, чем потешить свое самолюбие. Да к тому же, если я не признался в поступке и поступок не был доказан, то и покарать меня будет не за что.

— Вот этого я и боялся, что ты не захочешь ничего рассказывать.

Редкий человек мог позволить себе хоть в чем-то отказать маркизу.

Он с любопытством оглядел мою маленькую гостиную, которую освещала лишь полоска света, падавшая через окно. Я приоткрыл тяжелые деревянные ставни ровно настолько, чтобы они пропускали немного света, но не уличный зной. Письменный стол красного дерева, деревянный стул, на котором я сидел, кресло с черной спинкой и простой круглый стол — вот все, что было у меня из мебели. Голые стены украшал единственный фламандский гобелен, подаренный мне самим маркизом. Отодвинув гобелен, можно было на лестнице попасть на крышу.

— Эта мебель не подходит для благородного господина, дон Хуан, — проговорил наконец маркиз, который, по своему обыкновению, начинал плести свою паутину издалека.

— Вам известно, что благородство моего происхождения по меньшей мере спорно.

— Как бы то ни было, я позаботился о том, чтобы оно было благородным.

— Боюсь, что у меня не найдется денег на новую мебель до тех пор, пока не прибудет флот.

— Кстати, хорошая новость: корабли будут в порту Севильи уже завтра… Но, с другой стороны, торговля — это всегда риск, особенно за океаном. Никогда нельзя быть уверенным, принесут ли прибыль твои вложения, верно? Штормы и пираты, кражи и мошенничество…

Маркиз уселся в обтянутое кожей кресло. Его мощное тело едва поместилось между деревянными подлокотниками, вырезанными в виде львиных лап, а черные атласные рукава, струясь, ниспадали до самого пола. Пока я наполнял бокалы бренди, на моем письменном столе очутился кошелек с золотыми монетами.

— У меня к тебе есть… предложение. Причем вознаграждение за сделанную работу будет вполне гарантированным.

Я протянул ему бокал.

— Вы знаете, что ради вас я готов — и всегда был готов — почти на все.

— Я хочу, чтобы ты продавал мне страницы своего дневника — сразу же после того, как напишешь.

Я сделал глоток бренди и отвел глаза.

— Мне чрезвычайно льстит ваш интерес к моим каракулям, дон Педро. Но я не поэт и не драматург, чтобы писать за вознаграждение.

— Ты прекрасно понимаешь, что меня интересуют не стихи и не пьесы, но сама жизнь, которая запечатлена в твоих строках. Я буду платить по 100 пистолей за страницу.

— Целое состояние за никчемный листок бумаги!

— Я буду счастлив заплатить эти деньги. Так ты продашь мне свой дневник?

— Сожалею, дон Педро, но этого я не сделаю ни за какие деньги. Я больше не служу у вас шпионом, и мои похождения касаются только меня.

— С чего ты взял, что я собираюсь использовать их в каких-то иных целях, кроме как для собственного удовольствия?

— Полно, дон Педро. Мы оба знаем, что именно доставляет вам удовольствие.

Маркиз засмеялся.

— Скажешь, я неправильно использовал твои таланты во славу империи?

— Вашей империи?

— Я всецело предан своему королю, и все, чего я жду от тебя, — это такой же преданности.

— Вы для меня больше чем отец, но сыну рано или поздно приходится выбирать свою дорогу. Мое призвание — это безудержная страсть, а не набор ловких трюков.

Маркиз поднялся, собираясь уходить.

— Дон Педро… я скажу вам то, что вы надеялись от меня услышать. Но взамен вы расскажете мне о женщине по имени донья Анна, дочери дона Гонсало де Уллоа.

— Дочь командора Калатравы? Что именно ты хочешь знать о ней? — удивился маркиз.

— Почему я никогда не видел ее раньше?

— Стало быть, ты все-таки ее увидел?

— Сегодня утром впервые. Удивительно, что до сих пор я ничего не знал о женщине столь редкостной красоты.

— Отец держал ее взаперти, как монахиню, на отдаленном ранчо. Его земли граничат с моими владениями неподалеку от Кармоны. Я знал ее еще ребенком.

— Что вам известно о ней? — упорствовал я.

— Донья Анна — одна из тех, кто способен заставить мужчину забыть обо всех остальных женщинах… Поэтому такому галантедору, как ты, дон Хуан, лучше быть благоразумным и выбросить ее из головы.

— Вы говорите так, будто приходитесь ей отцом. Она ваша родственница?

— Скажем так, в моих интересах охранять ее честь. Но при этом мне прекрасно известны твои интересы, поскольку они долго были и моими интересами тоже.

— Вы собираетесь отдать ее замуж за кого-нибудь из ваших благородных друзей при дворе?

— Я ответил на твой вопрос, а взамен ты обещал сообщить то, что интересует меня. Тебе удалось… ограбить королевскую сокровищницу?

— Видите ли… Нет, боюсь, что не удалось, дон Педро.

— Какая жалость! Твои неудачи, дон Хуан, я всегда принимаю близко к сердцу. — Он запахнул длинный черный плащ и повернулся, чтобы уйти.

— Дон Педро, ваш кошелек, — окликнул я его.

— Купи на эти деньги приличную мебель. Если ты огорчаешь меня, то хотя бы не позорь.

Я запер за ним дверь и вновь взялся за дневник. Я прекрасно понимал, почему маркиз так поощряет меня вести записи. Вне всякого сомнения, он намерен сделать их оружием против мужей и отцов тех женщин, которые великодушно открыли для меня двери своих спален. Однако я не дам ему использовать мои похождения для достижения своих целей. Я больше не его шпион и ни с кем не намерен делиться своими секретами. Отныне дневник будет спрятан не в письменном столе, откуда его слишком легко украсть, а в более надежном месте — под одной из плиток пола в гостиной.

Сейчас я спущусь в таверну и пообедаю, а потом постараюсь засветло добраться до ранчо доньи Анны. Я отправляюсь туда в качестве галантедора, которым сделал меня именно маркиз. Да, я считаю его своим благодетелем, он многому научил меня в жизни. Но тем не менее я намерен доказать ему, что ни одна женщина не может заставить меня забыть других.






    

Вечер, 15 июня, 1593









Как сеятель в поле


— Вы уверены, что не хотите поехать в карете? — спросил Кристобаль, готовя для меня лошадь.

— Сегодня я поеду один.

— А если что-нибудь случится?

Я вставил ногу в стремя и вскочил в седло.

— Спасибо за заботу, Кристобаль, но сегодня Бонита будет единственным соучастником моего похождения.

Он смутился, расценив эти слова как намек на его бестактность, но я ободрил его улыбкой:

— Не жди моего возвращения, ложись спать.

Выехав из Кармоны, я направился по извилистой дороге, проложенной еще римлянами, мимо монастыря Дель Кармен и города Сан-Бернардо. Потом, выехав на проселочную дорогу, пустил лошадь в галоп. Я с удовольствием ощущал бедрами, как играют мускулы моей кобылы, как на ее спине от избытка жизни выступает испарина. Я просто обожал это создание, которое фыркает, стонет и потеет.

Красота окрестностей Севильи завораживала меня. Как чувственны и как плодоносны все творения Божии! Холмы были покрыты золотом созревшей пшеницы. Белые, розовые и алые цветки олеандра источали дурманящий аромат. Возвышенности и ложбины напоминали изгибы тела прекрасной женщины, возлежащей на боку. Оставшиеся позади крепостные стены Севильи были похожи на корсет, а башня Хиральды словно соединяла землю и небеса.

Солнце уже клонилось к закату, когда впереди на самом высоком из холмов я увидел огромную гасиенду маркиза. Она напоминала белую крепость, и ее узкие стрельчатые окна, подобно дюжине глаз, глядели во все стороны. Крестьянин, которого я спросил, где живет командор Калатрава, указал мне на маленькую и тоже белую гасиенду, покрытую красной черепицей. Словно часовые, ее окружали кипарисы, а чуть дальше, где начинался спуск к реке, росли дубы и оливковые деревья. Бониту я спрятал немного ниже по реке, убедившись, что ее не будет видно из окон дома. Привязывать лошадь к дереву не было нужды: я знал, что она никогда не убежит от меня, и просто оставил пастись возле воды. Багажа с собою я не брал, чтобы не нагружать лошадь и чтобы никто не мог ее опознать.

Как всякий грабитель или галантедор, я тщательно осмотрелся, как бы изучая расстановку фигур. Рядом с конюшней стояла карета. Закончив работу в полях, крестьяне, одетые в белые рубашки и зеленые холщовые штаны, расходились по домам. К счастью для меня, ничто не указывало на присутствие командора. Быть может, он сейчас где-то проливает кровь во славу короля? Темнота сгущалась. Я вынул из рукава маску и натянул ее на глаза. Ветви и ствол кипариса, послужившего мне лестницей, царапали лицо и руки, и я решил, что когда-нибудь непременно займусь соблазнением на первом этаже. Я забрался на крышу и устроился так, чтобы видеть внутренний дворик, оставаясь при этом незаметным.

Сердце бешено колотилось в груди. Я надеялся, что долго ждать не придется, поскольку мною овладело странное нетерпение. Спокойно, напомнил я сам себе, галантедор никогда не должен терять выдержки и самообладания.

Со стороны может показаться, что отцы в Севилье, как и по всей Испании, просто помешаны на том, чтобы сохранить под замком честь своих дочерей. Мы унаследовали этот обычай от мавров, которые насаждали его так же усердно, как крестьянин засевает свое поле. К их чести, большинство христианских мужей не расценивают пятно крови, пролитой в первую брачную ночь, как доказательство невинности своих невест. И это очень мудро, поскольку подлинную невинность доказать невозможно. Слишком многие девственницы успевают открыть в себе женское начало задолго до первого брачного соития.

Отцы Севильи тоже прекрасно осведомлены об уловках совращения. Они похожи на псов, караулящих вход в курятник. Но уж если лиса туда забралась, они не станут поднимать шум, потому что на карту поставлено замужество их дочерей и благосостояние семьи.

Я как раз размышлял над тем, где может находиться командор, когда услышал пение. Звуки, исполненные радости и жизнелюбия, нарушили тишину, и я увидел, как донья Анна кружит в танце сопротивляющуюся дуэнью.

— Если командор увидит, как вы танцуете… — ворчала дуэнья, пытаясь высвободиться.

— Но его нет.

— Он появится с минуты на минуту.

— Так давай же танцевать быстрее, пока он еще не приехал! — воскликнула донья Анна, вновь пытаясь схватить дуэнью за руки.

— Вам не следует этого делать.

— Но мы всегда с тобой танцевали! — возразила донья Анна.

— А теперь вы выходите замуж. Благородному господину не нужна простушка с деревенскими привычками.

— Возможно, ты и права… — сказала донья Анна, а потом неожиданно добавила: — А может, и нет. Что, если мой муж захочет перенять от простушки ее деревенские манеры?

Она рассмеялась, и звук ее голоса, сладкий, как песня, был полон озорства.

Дуэнья приложила руки ко рту. Распрямив плечи и вскинув голову, она ушла в дом.

— Не сердись, дуэнья Люпэ. Я не хотела тебя огорчить и постараюсь исправиться… — Донья Анна сказала что-то еще, но я не расслышал, потому что она скрылась в доме вслед за дуэньей Люпэ.

Пока я передвигался по крыше в поисках места, с которого удобнее наблюдать, она снова появилась во дворе — на этот раз с соколом, сидевшим на кожаной перчатке, которая скрывала ее руку до самого локтя. Черноволосая и стройная, девушка была невыразимо прекрасна. После того как она сняла с глаз птицы повязку и освободила лапки от веревки, сокол встряхнул головой и принял горделивую позу. А потом уставился немигающими глазами на меня.

— Лети, Феникс. Лети высоко и пей лунный свет!

Птица захлопала большими крыльями и, как мне показалось, полетела прямиком в мою сторону. Я съежился и зажмурил глаза. А когда взглянул снова, то увидел, как донья Анна приподнялась на цыпочки, словно и сама вознамерилась взлететь в ночное небо. Она любовалась полетом сокола и жадно смотрела на усыпанное звездами небо.

Я уже совсем было решился ее окликнуть, когда внезапно увидел столб дыма. Донья Анна тоже заметила дым и побежала обратно в дом. Я перебрался на другую сторону здания и увидел, что деревянная крыша конюшни занялась огнем. Оттуда доносилось тревожное конское ржанье. Я собирался спрыгнуть, когда донья Анна в сопровождении дуэньи сама подбежала к конюшне и распахнула дверь. Перепуганные лошади галопом выскочили из горящей постройки.

— Куда подевались Франциско и Педро? Где Хосе? — обратилась Анна к дуэнье.

— Ушли домой.

— Отчего конюшня могла загореться? — недоумевала донья Анна.

— От молнии, — послышался вдруг мужской голос.

Из-за угла показался человек с горящим факелом в руке. Его голову прикрывал мешок с прорезями для глаз.

— Скажи своему отцу, чтобы он продал это ранчо. Его дочери слишком опасно здесь находиться. — Человек с факелом направился в сторону дома.

— Нет, пожалуйста! Прошу вас… — Донья Анна побежала за ним, пытаясь остановить, но он грубо оттолкнул ее.

В этот момент я спрыгнул с крыши, обнажил свою шпагу и приставил острие к горлу человека, который собирался войти в дом.

— Молния никогда не бьет дважды, — сказал я.

Он бросил факел на землю, но в ту же секунду успел выхватить свою шпагу и направить ее на меня. Я отступил в сторону и нанес ответный удар. Лезвие скользнуло о деревяшку, которая заменяла ему отсутствующую вторую руку. Выиграв время, он бросился бежать в сторону дубовой рощи на спуске к реке. Я догнал его на самом берегу, и мы продолжали драться на мелководье, балансируя на скользких камнях. Это не было похоже на светскую дуэль, скорее, то была схватка не на жизнь, а на смерть между двумя злоумышленниками. Он был не слишком искусным фехтовальщиком, зато действовал быстро и коварно. Его удары были явно сильнее моих и обрушивались на меня, как ураган. Я старался держать противника на расстоянии и выжидал удобного случая перейти в наступление.

— Стоять! — послышался голос доньи Анны. — Бросайте шпагу, иначе я застрелю вас.

Она стояла на берегу реки и целилась из мушкета в моего противника. Отведя от меня шпагу, он воткнул ее в речное дно, и лезвие блеснуло в лунном свете.

Внезапно в тени деревьев я заметил еще одну фигуру.

— Сзади! — закричал я, пытаясь предупредить донью Анну, но было слишком поздно.

Я увидел, как она отчаянно борется с мужчиной, и все-таки ему удалось приставить нож к ее горлу. Бандиты рассмеялись.

— Бросай шпагу, — приказал мне человек, удерживающий донью Анну. — Иначе я перережу ей горло.

Я вынужден был воткнуть клинок в землю, в то время как противник вытащил свой и приставил мне к сердцу. Из-за деревьев вышли еще несколько человек в капюшонах и с мушкетами наперевес. Это был хорошо вооруженный и хорошо спланированный налет. Двое из них скрутили мне руки и приставили к голове оружие.

— Твоего отца нет дома и тебя некому защитить, верно? — обратился к донье Анне человек без руки. Потом он кивнул в мою сторону: — Отец знает про него? Что ж, пусть твой дружок полюбуется, что я с тобой сделаю. После этого даже он не захочет тебя.

Человек, державший донью Анну, засмеялся. Другой попытался возразить:

— Он ничего не говорил про это.

— А зачем ему было говорить? — сказал главарь, продолжая приближаться к Анне. — Назовем это «издержками войны».

Я снова попытался вырваться. В небе послышался крик сокола, который возвращался к своей хозяйке. Бандит, стоявший слева от меня вскинул мушкет и прицелился.

— Не-е-ет! — закричала донья Анна.

Я изловчился и ударил ногой по прикладу, мушкет выстрелил в сторону. Воспользовавшись минутным замешательством, я сумел освободиться из захвата. Теперь, когда один ствол был разряжен, опасность уменьшилась вдвое, и я решил рискнуть. В ходе схватки второе ружье тоже разрядилось в воздух и стало для меня неопасным. Я повернулся и схватил шпагу.

В то же самое время донья Анна изо всех сил ударила прикладом бандита, стоявшего позади нее, и тот упал на землю, схватившись руками за живот. Главарь бросился на Анну, но я устремился к ней на выручку. Бандит, который спорил с главарем, не стал мне препятствовать. Я почти настиг обидчика, когда раздался выстрел. Пуля из мушкета доньи Анны попала ему в грудь. Увидев, как он рухнул на землю, остальные бросились бежать.

— О, Боже! — прошептала она, опускаясь на колени и зажимая рот руками. — Я убила его.

— Все в порядке, — сказал я, переворачивая его. Глаза бандита безжизненно смотрели в небо. — У вас не было выбора.

— Выбор есть всегда, — возразила донья Анна и повернулась ко мне. — Кто вы такой и чего от меня хотите?

Я собрался ответить, когда послышался стук копыт. Ее отец, вероятно, услышав выстрелы, скакал сюда. Через минуту он был уже рядом с нами.

— Ступай в дом! — приказал командор дочери и обнажил шпагу. — Я сам с ним разберусь.

— Отец!..

Она попыталась остановить его, но времени на объяснения не было. Командор был полон решимости убить меня, и я, чтобы спастись, бросился прочь. Клинок его шпаги просвистел совсем рядом и срубил ветку в дюйме от моей головы, следующий удар рассек рукав моего камзола. Петляя среди деревьев, я отыскал Бониту и вскочил в седло. Командор непременно настиг бы нас, если бы не дерево на его пути, которое пришлось объезжать. Выиграв минуту времени, я пустил лошадь в галоп, и мы понеслись через холмы в сторону леса. Оглядываясь, я видел в лунном свете своего преследователя, шпагу, занесенную над его головой, и лицо, пылающее от ярости. Он немного отстал, а потому нещадно пришпоривал и криком подгонял коня, чтобы тот шел быстрее.

Я свесился с седла на бок, чтобы беспрепятственно проскочить под ветвями деревьев. Бонита ускорила ход, и вскоре нам удалось оторваться от преследования. Остановив лошадь, я дал ей минуту передышки. Я нежно гладил ее по шее и прислушивался. Далеко позади слышался хруст ломающихся веток — командор все еще продолжал погоню. Сделав круг, я осторожно выехал с другой стороны леса и поскакал через поле. Мягкая земля приглушала стук копыт. Только на другой стороне холма, оказавшись на безопасном расстоянии, я позволил себе снять маску. От теплого ветра слезились глаза. Я направил лошадь в сторону города, чтобы укрыться за его надежными стенами.

Беспокойный Кристобаль встретил меня в дверях и уставился на порванный рукав моего камзола.

— Молния, — коротко пояснил я, делая вид, что не замечаю сомнения в его взгляде.

Он снял с меня камзол, чтобы починить, а я, словно грешник на исповедь, отправился делать очередную запись в дневнике.

Мне не давал покоя вопрос доньи Анны: чего же я все-таки хотел от нее нынче вечером? Что привело меня на ее гасиенду? Только ли жажда очередного приключения? Обычно я предпочитал срывать плод, который висит ниже других и успел налиться соком желания. Этому научил меня маркиз, и именно в этой тактике заключалась разгадка моего успеха. Призыв, исходящий от женщины, я умею улавливать с такой же точностью, как определять спелость груши. Но, согласитесь, дама, которая при первой встрече направляет на тебя ружье, едва ли похожа на легкую добычу.

Сегодня ночью мне не оставалось ничего другого, как прийти на помощь донье Анне, хотя, по сути, я вовсе не был рыцарем, единственная цель которого — совершать благородные поступки. Я — вольнодумец, обольститель, расчетливый охотник за наслаждениями. Возможно, по части коварных интриг я не уступаю самому маркизу. В конце концов, это его великодушные и циничные уроки сделали меня тем, кто я есть. Но действительно ли я живу во имя той цели, которую он мне навязал? В своем письменном столе я храню жалованную грамоту, которую он купил для меня у его величества короля Филиппа II. Я знаю наизусть этот текст, поскольку много раз перечитывал его, стараясь убедить себя в том, что грамота настоящая и действительно принадлежит мне.

«Милостию Божией,

всем, кто увидит сию Грамоту, да будет известно, что Мы, Нашей особой милостию, на основании того, что Нам известно, сим удостоверяем, что возводим Хуана Тенорио по положению, достоинству, титулу и почестям в благородное звание идальго нашего Испанского королевства.

Выдано в Нашей канцелярии, заверено Нашей подписью и большой королевской печатью, согласно приказу Короля». Документ скрепляла личная подпись его Величества короля Филиппа II. Или же очень искусная подделка.

Я не знаю, какой ответ мог бы дать донье Анне на ее простой вопрос. И в самом деле, кто я такой? Кем только я не был… Сначала — сиротой и церковным служкой. Нынче я благородный идальго и обольститель. А в промежутке, как ни крути, был преступником и шпионом. Вправду ли у нас всегда имеется выбор или же судьба, выбрасывая кости, сама определяет наш жизненный путь?




Человек — не тот, кем он рожден


Покинув келью Терезы в нашу последнюю ночь, я больше не вернулся в стены своего монастыря. Идти мне было некуда, я стал искать прибежища среди нищих, проституток и преступников в Аренале. Они и подсказали, где можно найти приют — «Таверне пиратов».

Маленькое окошко приоткрылось, и вместо приветствия мне в лицо уткнулось ружейное дуло. Я быстро проговорил пароль, который мне подсказали:

— Иисус Христос, Господь наш, который пролил за нас свою драгоценную кровь, пожалей меня, великого грешника.

— Чего тебе надо?

— Мне сказали, что здесь живет женщина по имени Серена.

— Пусть войдет, — мягко сказал кто-то из глубины комнаты. Позже мне будет казаться, что именно такой голос мог быть у моего родного отца. Какой-то головорез, ворча, впустил меня внутрь, и первое, что я увидел, была широкая приветливая улыбка Мануэля. Круглолицый, с русыми кудрями, он был одет в белую рубашку, рукава которой, закатанные почти до самых плеч, обнажали сильные руки. Поверх белой рубашки был простой коричневый жилет — своего рода униформа владельца таверны.

У жены Мануэля, Серены, были длинные каштановые волосы и темные шоколадные глаза, цветом похожие на мои. Она оглядела меня с головы до ног, как будто приценивалась к лошади, прежде чем ее купить.

— Не знаю, Мануэль, по мне, он выглядит слишком невинным.

— Говорю тебе, от мальчика будет толк. Взгляни на его руки.

Я быстро спрятал руки за спину, но Серена нежно взяла их в свои ладони. Следы недавних побоев — синяки и свежие раны — произвели на нее глубокое впечатление.

— Что с твоими руками? — спросила она.

— Я взбирался по веревке.

Мануэль, вскинув брови, недоверчиво посмотрел на меня. Он, конечно, догадался, что я лгу, но улыбнулся и сказал:

— Мне нравятся парни, которые лазают по веревкам.

Он предложил мне какое-то время пожить у них на крыше. Очень скоро я догадался: от таверны у этого заведения было одно лишь название. На самом деле Мануэль был «крестным папочкой» банды воришек, срезающих кошельки, залезающих в дома по веревкам и находящих иное достойное применение своим ловким пальцам. Это было настоящее воровское братство, и Мануэль с женой возглавляли его.

Серена прибилась к этой компании будучи проституткой, но Мануэль приберег ее для себя. В отличие от многих других, кто бывает только рад дополнительному заработку жены-проститутки, Мануэль хотел иметь настоящую супругу. Таким образом, она стала «матушкой» не только для воров, но и для проституток, которые жили при «таверне», и неукоснительно соблюдали установленные хозяйкой правила.

Братство недавно лишилось одного из своих членов, которого повесили, и мне было предложено пополнить ряды. Я предпочел отказаться, несмотря на то что за последние два дня съел только кусочек недоеденной кем-то лепешки и мой желудок громко проявлял свое недовольство. Я не хотел принимать от хозяев милостыню, и потому, когда они сели ужинать, сделал вид, что не голоден.

— Полагаю, из тебя получится неплохой вор, — сказал Мануэль, когда братство рассаживалось за большим столом. — Первый экзамен ты уже выдержал. Ты передвигаешься по крыше так же бесшумно, как сова летает по ночам.

— Благодарю за честь, сеньор Мануэль, однако боюсь, я не смогу принять вашего предложения.

— Ты боишься попасться? — Он продолжал упорствовать.

Я отвел глаза. Попасться я, конечно, боялся, но это не было единственной причиной моего отказа.

— Говори, мальчик, не бойся высказать свое мнение. Нужно всегда говорить правду. Ну же, ответь мне, что мешает тебе стать членом нашей дружной семьи?

Я колебался, опасаясь обидеть хозяев, особенно в присутствии всех членов этой организации. Дюжина мужчин и полдюжины женщин уставились на меня поверх своих мисок с жарким. Женщины были красивы, но то была особая вульгарная красота, как у всех, чей заработок зависит от привлекательной внешности.

— Если присоединишься к нам, тебе не придется больше голодать, — сказал Мануэль. Видимо, мне не удалось скрыть свой голодный взгляд, как не удалось спрятать руки.

— Красть… это грешно, — выдавил я наконец и потом, заикаясь, добавил: — Так гласит одна из… одна из заповедей.

Сидевшие за столом выкатили на меня глаза и даже перестали жевать. Серена первой нарушила молчание и попыталась объяснить мне, что к чему в этом мире.

— Мораль, мой мальчик, должна быть практичной. Заповеди, о которых ты говоришь, были придуманы богатыми людьми. Взгляни, все вокруг что-нибудь крадут. Благородные господа превратили воровство в свою добродетель и грабят народ с благословения короля. Они даже не платят налогов, и простым людям приходится расплачиваться за них. — Она обняла мужа с неподдельной нежностью. — Мой дорогой Мануэль и все наше братство — мы просто… просто сборщики налогов в пользу бедных.

Братьев, сидевших вокруг стола, развеселила эта аналогия, и некоторые откликнулись эхом.

— Так и есть, все мы здесь — сборщики налогов в пользу бедноты!

— Это чистая правда, — Мануэль затянулся трубкой. — Мы и действительно делаем пожертвования сестрам, которые кормят бобовой похлебкой тех сирых и убогих, которые слишком трусливы, чтобы воровать.

— Благородные разъезжают в шикарных каретах, — продолжала Серена, глядя на свое покрытое пятнами платье.— Они презирают нас и обливают грязью из-под колес. Но мы все слеплены из одной глины, разве не так? Почему же, в таком случае, одни должны кататься в золоченых каретах, а другие — ходить босиком?

— Она тебя убедила? — спросил Мануэль.

Серена пододвинула ко мне миску с жарким. Мой желудок заурчал так громко, что это услышали все сидящие за столом, которые продолжали уплетать за обе щеки. Я принял миску и поднял ее, как бы произнося тост:

— За сборщиков налогов для бедных!

Вокруг одобрительно загудели. Я набросился на жаркое, наслаждаясь густой солоноватой подливой, обволакивающей мой язык и наполняющей желудок.

Потом я принес торжественную клятву, что даже если меня будут резать на куски, мой язык никогда не повернется назвать имена моих товарищей. Меня научили забираться по веревке, чтобы по ночам грабить богатые дома. А мое искусство передвигаться бесшумно, приобретенное в монастыре, оказалось поистине неоценимым. Работали мы поодиночке, чтобы уменьшить риск и увеличить прибыль. Каждый из нас поклялся, что все украденное становится общим достоянием братства. Перед первым ночным выходом Серена вручила мне маску. То была дорогая вещь, выполненная из черной кожи. Я бережно взял ее обеими руками, как будто принимая часть священного облачения.

— Она принадлежала одному из лучших грабителей в братстве, — сказала Серена.

— Что с ним случилось?

— Его повесили, — улыбнулась она ободряюще.

Мое сердце провалилось в пятки, но я постарался скрыть охватившую меня дрожь.

Оказавшись ночью в одном из самых богатых кварталов, я точно знал, какой дом следует выбрать. Тот, что принадлежит благородному идальго по имени дон Диего Тенорио, тому самому господину, который недавно оскорбил меня, окатив грязью из-под колес своей кареты. Забравшись внутрь, я решил, что все обитатели дома покоятся в объятиях Морфея. В гостиной наверху я как раз укладывал в мешок пару серебряных подсвечников, когда внезапно услышал скрип кровати и звук шагов. Я твердо знал, что одну из десяти заповедей, которым научили меня в монастыре, я не нарушу ни за что на свете. Даже несмотря на слова Серены насчет богатых, которые обворовывают бедных. Потом до моих ушей донеслись звуки драки, происходившей, судя по всему, в нижних покоях.

— Как ты смеешь спрашивать меня, куда я иду!

Мне ужасно захотелось взглянуть в лицо человеку, который кричал. Я прокрался вниз и спрятался за дверью спальни. Отсюда было видно, как мужчина схватил жену за волосы, и ее голова дернулась набок.

— Я скучаю по тебе, Диего… — успела прошептать женщина.

Он отпустил ее волосы и наотмашь ударил по лицу.

— У меня будет сотня любовниц, если я того захочу!

Через какое-то время он ушел, с шумом захлопнув за собою дверь. Не в силах пошевелиться, я долго наблюдал за женщиной, которая рыдала, закрыв лицо ладонями. Ненависть к дону Диего жгла мое сердце, и я поклялся отомстить. Вернувшись в гостиную, я взял оба его подсвечника и добавил к ним четыре серебряных кубка.

Эта ночь принесла мне славу одного из самых искусных воров, причем не только среди нашего братства, но и среди всех, кто промышлял подобным преступным ремеслом. В течение последующих двух лет я достиг подлинных высот в искусстве передвигаться бесшумно, что сослужило мне хорошую службу в будущем. В братстве меня нарекли «Сова», потому что никто и никогда не слышал, как я возвращаюсь ночью, я мог налететь и исчезнуть, как ночная птица, прежде чем кто-либо успевал заметить мое появление. Я всегда выбирал самые богатые дома, которые усиленно охранялись. Несмотря на жесткое правило, предписывающее делиться добычей с остальными членами братства, и пагубное пристрастие к азартным играм, мне все же удалось скопить немного денег.

Именно тогда в моей жизни появился маркиз, который подыскивал себе шпиона. Мануэль, судя по всему, частенько помогал ему выбирать подходящую кандидатуру. В течение двух лет я воровал для маркиза чужие письма и подслушивал важные разговоры. Мой новый хозяин был настолько осторожен, что даже его собственные шпионы не могли до конца понять смысл его коварных интриг. Однако я был не просто шпионом, но еще и вором, и потому сумел четко уяснить многое из того, о чем не догадывались другие информаторы. Некоторые из его афер вполне можно было расценить как предательство по отношению к королю. Взять хотя бы его помощь французам или поддержку, которую он оказал беглому министру иностранных дел во время событий в Эболи. Но политика меня не интересовала. Я стремился сорвать запретный плод совсем иного рода.

Вернувшись однажды ночью с его задания, я нашел маркиза сидящим в гостиной в окружении молодых людей благородного происхождения. Он называл их своим личным, правда, отнюдь не священным легионом, и возглавлял этот легион в качестве лидера вольнодумцев. Несколько проституток, одетых в языческие наряды, подносили им кубки с вином и клали прямо в рот вишенки, фиги и виноград. Я с завистью взирал на них, обуреваемый тайной мечтой присоединиться к этому братству. Но в то же время прекрасно понимал, что не имею ни права, ни звания, которые позволили бы мне войти в их круг.

Я устыдился, переведя взгляд с их костюмов, расшитых золотой и серебряной тесьмой, на собственный коричневый камзол и зеленые, до колен, панталоны. Но перед тем как тактично исчезнуть, я открыл ящик письменного стола, инкрустированного слоновой костью, и положил туда документы, которые раздобыл для маркиза. Потом запер ящик и направился к выходу.

Как раз в тот момент, когда я проходил мимо кушетки, на которой сидел маркиз, одна из проституток нечаянно столкнула со спинки кубок с красным вином. Я всегда отличался быстрой реакцией и успел на лету подхватить серебряный кубок, расплескав при этом лишь несколько капель. Обхватив ладонями драгоценный кубок, я поднес его проститутке, как будто в нем была налита кровь Господня. В этот момент в ее красивых глазах я увидел печальный взгляд сестры Терезы, и мы оба задержали в руках этот кубок на мгновение дольше, чем следовало. Увидев, что от глаз маркиза не укрылась эта сцена, я быстро направился к двери.

— Ты слишком рано нас покидаешь. — С этими словами маркиз схватил проститутку за руку и подтолкнул ее по направлению ко мне. — Прими благодарность за хорошо сделанную работу.

Он имел в виду украденные мною письма, которые лежали теперь в его письменном столе. То ли оттого, что он толкнул девушку слишком сильно, то ли оттого, что она чересчур много выпила, проститутка упала — сначала на меня, а потом на пол. Я помог ей подняться, стараясь не смотреть на вырез ее платья и на ложбинку, которая там виднелась.

— Благодарю вас, мой господин, но я не сплю… с проститутками, — сказал я, и его глаза засверкали от восторга.

Он обвел взглядом окружавшую толпу и с чувством произнес:

— Грабитель, обремененный моралью! Это забавно. Подойди ко мне. Я хочу узнать о тебе побольше.

Жестом он пригласил меня занять место на кушетке рядом с собою.

— Ответь-ка мне на один вопрос, грабитель Хуан. Если ты не спишь с проститутками, то, вероятно, соблазняешь чужих жен и невинных дочерей?

— Я никогда не делал ни того ни другого.

Разумеется, женские чары отнюдь не оставляли меня равнодушным. Мое сердце не единожды трепетало при виде дам, приехавших из Европы, чьи ножки в изящных туфельках ступали по грязным улицам Севильи. Но я знал, что ни одна женщина не согласится выйти замуж за бедного сироту. Любовь же вне законного брака означает тяжкий грех прелюбодеяния — так меня учили в монастыре, и я верил в это до сих пор. К счастью, у меня достало благоразумия не признаться в этом маркизу.

— Но ты мог бы с легкостью это делать — соблазнять жен и дочерей.

Увидев мою растерянность, маркиз подмигнул и продолжил:

— Ты уже освоил искусство похищать ценные вещи. Но для человека нет ничего более ценного, чем девственность его дочери и честь его жены.

— Но зачем мне это делать? — удивился я.

— Зачем тебе это делать… — откликнулся он, явно пытаясь выбрать самую убедительную из причин. — Зачем вообще мужчины соблазняют женщин? Из тщеславия? Ради удовольствия? Власти? Однако некоторые ставят перед собою более высокие цели. Они являются как спасители. Подумай обо всех этих одиноких женщинах, которыми пренебрегают мужья, или о девушках, которых сажают под замок отцы. Кто позаботится о них? Это священная обязанность галантедора — доблестного рыцаря ночи.

Чутье маркиза, как всегда, было безупречно. Я тут же припомнил дона Диего и его несчастную жену, донью Елену. На мои глаза навернулись слезы, и я кивнул головой.

— Вот и прекрасно. Кажется, ты начинаешь понимать, — сказал маркиз.

— Да, мой господин.

— А теперь скажи мне, грабитель Хуан, кто ты есть на самом деле? — спросил он, вероятно, чувствуя, что я не похож на остальных его шпионов.

— Я всего лишь сирота, мой господин.

— Человек не может всю жизнь оставаться тем, кем он родился. Человек представляет собою то, чего он желает, к чему стремится и кем в итоге сумеет стать, — сказал маркиз, обращаясь не только ко мне, но и ко всем остальным. — Я вижу по твоим глазам, что ты хотел бы вступить в наш легион вольнодумцев, верно?

Я предпочел промолчать, поскольку считал, что за одну только подобную мысль заслуживаю хорошей порки.

— Но слуге не пристало пить вместе со своим хозяином! — возразил один из знатных юношей, которого, как я позже узнал, звали дон Хосе.

Его голова уверенно возвышалась над белоснежным накрахмаленным воротником, а безукоризненно подстриженные усы и бородка изящно обрамляли рот, скривившийся в насмешке. Он высокомерно вскинул брови и, словно ножом, пронзил меня взглядом.

— В моем доме человека почитают за его таланты, а не за высокое происхождение, в котором нет его личной заслуги, К примеру, мой старший брат должен был унаследовать все семейное состояние только потому, что родился первым. Разве это справедливо? Нет, это в высшей степени несправедливо, — так ответил маркиз дону Хосе и всем остальным гостям, а потом повернулся ко мне: — Ты согласен со мною, грабитель Хуан?

— Да, мой господин, — кивнул я.

— Я полагаю, что у тебя просто талант обольщать женщин, и этот твой дар мне весьма пригодится. Приходи завтра в полночь, и я с глазу на глаз преподам тебе небольшой урок. Посмотрим, удастся ли сделать из тебя нечто большее.




Образование вольнодумца


Всю ночь я не сомкнул глаз. У дверей маркиза я оказался задолго до назначенного часа и вынужден был ждать, пока Фернандо, один из его слуг, не впустит и не проводит меня. В гостиной я увидел только Беатрису — ту самую проститутку, чей кубок я поймал накануне. Она внимательно осмотрела меня со всех сторон, словно оценивая, насколько маркиз окажется прав в своих предположениях. Потом провела пальцем по моей шее, отчего все мое тело пришло в трепет.

— Прикосновение женщины волнует тебя, не правда ли? — прошептала она мне на ухо. — Хочешь овладеть искусством обольщения, чтобы наслаждаться этими прикосновениями, когда только пожелаешь?

Я смущенно кивнул.

— Каждая женщина, какой бы красивой и недоступной она ни казалась, жаждет любви и внимания. Если ты выкажешь ей восхищение, которого ей так не хватает, она будет твоя.

— И как же мне выказать ей свое восхищение?

— Так, как ты сделал это вчера вечером — когда подхватил мой кубок и посмотрел мне в глаза. Покажи ей, что она для тебя важнее всего на свете, восхищайся ее красотой, говори ей нежные слова, выслушай ее…

— Искусство завоевывать женщин — самое древнее военное искусство, — прервал ее маркиз, входя в гостиную. — Каждая женщина защищает свое целомудрие, а каждый мужчина стремится заполучить это сокровище. Таков закон природы.

— Подмечай знаки внимания, — продолжала Беатриса, посвящая меня в стратегию завоевания женщины. — Внимательно наблюдай за тем, как она отвечает на твой взгляд, как смотрит на тебя во второй раз, оглядывается тебе вслед. Возможно, она поигрывает при этом своими украшениями, поправляет прическу или обнажает шею…

— Особенно женщина ценит в мужчине… — начал было маркиз, но потом замолк, позволяя Беатрисе развить эту мысль.

Ее губы почти касались моих, и я ощущал ее горячее дыхание.

— Умение хранить тайну. — Она слегка отпрянула и сжала мою дрожащую руку в своих ладонях. — Не гордость и не тщеславие, а всего лишь умение хранить тайну. Сама жизнь женщины и будущее ее детей зависят от того, насколько мужчина владеет этим искусством. Именно поэтому женщины всегда искали мужчин, от которых исходит ощущение надежности, как от женщины исходит аромат духов.

— И каким же образом мужчина может внушить такое доверие? — заинтересовался я.

— В первую очередь он должен победить собственный страх, — снова заговорил маркиз.

Он сделал жест Фернандо, чтобы тот подошел и вручил мне шпагу. Я слегка обнажил клинок и проверил, насколько он острый.

— Многие мужчины проявляют храбрость в бою, но совершенно теряются, оказавшись лицом к лицу с безоружной женщиной, — заметила Беатриса.

— Довольно болтовни. — Маркиз нетерпеливо помахал передо мною клинком. — Настало время преподать тебе первый урок и обучить искусству фехтования. Если ты намерен наслаждаться объятиями жен и дочерей, то должен уметь защитить себя от мужей и отцов.

Он жестом пригласил меня следовать за ним. Я вытащил шпагу, а ножны отдал Фернандо. Мне стало немного не по себе, но Беатриса поцеловала меня напоследок, и вкус ее поцелуя, оставшийся на губах, придал мне решимости и мужества.

Маркиз привел меня в зал, освещенный горящими факелами. В середине мраморного пола был нарисован круг. Пересекающие его линии складывались в какой-то странный символ.

— Войди в волшебный круг Тибальда, — приказал мне маркиз, стоя на другой стороне. Между нами по диаметру круга был изображен скелет человека, вытянувшего руку над головой. Пальцами ног он как бы касался одной стороны круга, а указательным пальцем — противоположной.

— Все люди лживы, рано или поздно они предадут тебя, а геометрия — никогда. Каждая из этих линий показывает направление возможной атаки.

Он поднял свою шпагу так, что рукоять оказалась прямо у него перед лицом, а потом резко рассек клинком воздух. Звук его приветствия был похож на угрожающий свист кнута. Волнуясь, я, как умел, повторил это движение.

На фоне широких плеч и мощной груди маркиза шпага в его руке смотрелась, как кинжал. В другой руке он держал фужер с вином, причем в задачу входило не пролить ни капли. Он двинулся вдоль круга приставным шагом, а я повторял его танец в противоположном направлении.

— Направляй клинок не вверх, а прямо на меня. Я не ангел, который парит над тобою в небесах.

В этот момент он вступил в тень, и я почти потерял его из виду.

— Используй тень, используй солнечный свет, используй любое преимущество. Мертвый человек никогда не обвинит тебя в жульничестве.

Я направил лезвие в его сторону, но удерживать шпагу в таком положении было тяжело. Мне явно недоставало тренировки, ведь монахини приучили меня даже нож не использовать за пределами кухни.

— Никогда не опускай шпагу, — сказал он, наблюдая за моими мучениями.

В комнате было очень жарко, и моя рубашка взмокла от пота. Тут он сделал выпад, и я попытался оттолкнуть его клинок своим. При этом я невольно опустил руку, прикрывая тело, и острие шпаги оказалась направленным совсем не в ту сторону. Лезвие его шпаги оцарапало мне плечо. Я почувствовал острую боль, а потом увидел кровь.

— Это поможет тебя запомнить, что шпага всегда должна находиться между тобой и противником. Попробуем еще раз!

Во время этого урока маркиз был мне и учителем и противником одновременно. Он научил меня действовать плечом, локтем и кистью, научил использовать широкую часть клинка против узкой, показал, как удобнее держать руку, чтобы оружие всегда находилось в опасном для противника положении. Наши движения напоминали танец, но мы оба понимали, что этот танец означает смертельную схватку. Мы продолжали передвигаться по кругу, карауля подходящий момент, чтобы сделать очередной выпад или отбить атаку. Всякий раз, когда я делал ошибку, он задевал клинком мое тело, и одежда на мне была располосована в клочья. На белой рубашке там и тут проступали пятна крови. Но я молча продолжал драться, не обращая внимания на раны, и в конце концов научился останавливать его лезвие до того, как оно коснется моего тела. Маркиз удовлетворенно кивнул.

— Единственный человек, которого невозможно победить на дуэли, тот, которому нечего терять, — сказал он.

Пот уже струился у меня по лицу и по спине, но мы продолжали снова и снова делать выпады. Мне помогала природная сноровка, а чутье подсказывало, что именно он задумал и каким будет его следующее движение. Я научился этому, живя в монастыре, когда стремился выполнить все пожелания и просьбы, прежде чем сестры успеют их высказать. В какой-то момент мне удалось не только блокировать выпады противника, но и перейти к нападению. Я очень удивился, увидев, как маркиз отступает. Осознав силу своего клинка, я испытал неведомое прежде ощущение власти.

— Вот это да! — воскликнул он с отеческой гордостью, когда фужер с вином выскользнул из его вспотевших пальцев и разбился о мраморный пол, а кроваво-красные брызги разлетелись во все стороны.

Маркиз выразил желание тренировать меня ежедневно и даже пригласил жить к себе во дворец. Он научил меня не только обращаться со шпагой. Довольно скоро я уже мог оценить и узнать на вкус четыреста сортов старинных вин, а что касается духов, то я научился различать не менее шести дюжин ароматов. Мой нюх произвел на него особенно сильное впечатление, поскольку обоняние, по его словам, развить гораздо труднее, чем вкус.

Обедали мы за одним столом, а в свободное время я мог разгуливать по дворцу. Единственной платой за обучение были особые поручения, которые он давал мне не слишком часто. Все остальное время я учился. Он поощрял мою тягу к чтению и разрешал пользоваться библиотекой, которая содержала более трех тысяч религиозных и светских книг.

— Вольнодумец — это не просто человек, свободный от условностей морали, — сказал он однажды, когда мы вошли в круглую комнату, где помещалась его тайная библиотека. — Вольнодумец — тот, кто мыслит свободно, кто стремится узнать правду о жизни и постичь те силы, которые управляют людьми. Тренированное тело — ничто без просвещенного ума.

Однажды Фернандо принес мне одежду благородного господина, чтобы я мог выглядеть как кабальеро. Слуга терпеливо научил меня правильно одеваться, а один из портных маркиза подогнал платье по моему размеру. И все-таки мне продолжало казаться, будто я нарядился в театральный костюм. Кружевной воротник впивался в шею, от чулок чесались ноги. Тогда я впервые осознал, что высокое положение в обществе связано с определенными неудобствами.

За это время я предпринял несколько попыток обольщения, но ни одна из них не увенчалась успехом. Причина неудач была не только в том, что мне недоставало уверенности. Я далеко не сразу научился узнавать и выбирать женщин, чье желание уже созрело. Маркиз называл это «фруктом, который висит совсем низко». Окна и балконные двери многих красавиц захлопывались у меня перед носом, когда я пел под гитару свои серенады. Однажды я даже услышал в свой адрес слова «Пошел прочь». Но услышал их слишком поздно, и на мою голову сверху успели опрокинуть содержимое ночного горшка. Каждую ночь запах отхожего места там и тут вторгался в благоухающую атмосферу нашего города, и это была одна из величайших опасностей, подстерегающих меня и других галантедоров. Тем не менее я был полон решимости овладеть искусством страсти, а также искусствами доблести и свободы, которым обучал меня маркиз. И однажды вечером удача наконец улыбнулась мне.

Я проходил мимо особняка благородного дона Диего — того самого господина, который на моих глазах ударил жену в ночь моей первой вылазки. Его карета как раз выезжала за ворота, и сквозь окошко было видно, что единственным пассажиром был сам дон Диего. Значит, донья Елена опять осталась одна в большом темном доме, как чаще всего и бывало по ночам. Нелюбимая супруга, не более двадцати четырех лет от роду, вынуждена была коротать вечера в полном одиночестве, за чтением и вышивкой. Я уже довольно давно следил за этим домом и за передвижениями дона Диего. Вести тайное наблюдение мне помогали навыки моего недавнего ремесла. А Селестина — женщина, с которой меня познакомил маркиз, передавала донье Елене мои письма.

Был весенний вечер. Сквозь распахнутые настежь ставни на втором этаже я увидел, как она склонилась над книгой при свете свечи. Натянув маску грабителя, я взобрался по фонарному столбу и проник на ее балкон. Чтобы не напугать женщину, я засвистел по-птичьи. Она повернула голову, прислушиваясь к странным звукам, потом выглянула в окно. Увидев меня, она широко раскрыла глаза и испуганно спросила:

— Кто вы?

Я с трудом унял дрожь в коленях и судорожно сглотнул, стараясь, чтобы голос не выдал охватившего меня испуга.

— Вы… вы получали мои письма?

Она быстро осмотрелась по сторонам, словно опасаясь посторонних глаз.

— Ваши письма не были подписаны…

Я действительно не подписывал своих послании, однако не из скромности, а оттого, что у меня не было достойного титула.

— Меня зовут Хуан. — Я снял маску и приблизился, по-прежнему не решаясь взглянуть ей в глаза.

— Вам следует немедленно удалиться, прежде чем вас увидят, Хуан. — Ее голос звучал непреклонно, но мое имя она проговорила с нежностью.

— Вы и в самом деле… хотите, чтобы я покинул вас… или чтобы я вошел внутрь?

— То, чего я хочу, не имеет значения.

Я растерялся, не зная, что сказать дальше, но в этот момент заметил заглавие книги, которую она прижимала к груди, как щит. То был «Роман о Тристане и Изольде».

— Вы по-прежнему хотите только читать о любви?..

— Вы слишком напористы для столь юного возраста.

— Страсть делает меня таким!

Нужные слова теперь давались мне легко. Она со страхом оглянулась на дверь.

— Мой муж скоро вернется…

— В таком случае нам не следует терять время… на слова. — Я шагнул вперед и поцеловал ее в губы, поначалу неловко.

В какой-то момент ее напряженное тело стало податливым. Она заперла дверь и повлекла меня к постели. Нас буквально охватила любовная лихорадка — и оттого, что следовало спешить, и оттого, что каждый из нас слишком долго сдерживал в себе желание. Прикасаясь к этой женщине, я вспомнил все, что познал в объятиях Терезы. Ощущения, так долго дремавшие в моем теле, вмиг пробудились и… снова замерли в момент ослепляющего освобождения. Все произошло слишком быстро, но в ее взгляде светилась добрая и благодарная улыбка.

Потом, лежа в моих объятиях, донья Елена плакала и рассказывала о своем одиночестве, о том, как ей опостылели вышивка и книги, как она ненавидит собственного мужа и всю свою жизнь. Она сказала, что я подарил ей радость — пусть мимолетную, но единственную за долгие годы. С тех пор я не раз бывал в этой спальне, и не только в этой. После доньи Елены у меня появилась вторая, десятая, а потом и двадцатая возлюбленная. Слишком много чужих жен не хотели ограничиваться чтением любовных романов.

Золото Нового Света, которое продолжало вливаться в наш город год за годом, делало мужчин все более алчными. Каждый из них жаждал богатства и совершенно забывал о другом сокровище, которое ожидало его дома с сердцем, распахнутым для любви. Пренебрежение мужчин придавало их женам смелости. Дым может просочиться сквозь дверные щели и замочные скважины, но забытые тлеющие угли угрожают превратить в руины весь дом. Единственное, что гарантирует целомудрие супруги, — это ее удовлетворенность. Именно по этой причине мне отказали те немногие счастливые жены, которых мне довелось встретить.

Кроме того, я пришел к выводу, что дочери, живущие под неусыпным отцовским присмотром, точно так же мечтают избавиться от навязчивой опеки, как жены, страдающие от пренебрежения мужей. Несмотря на то, что они более пугливы и нуждаются в большей нежности, они тоже страдают и жаждут вырваться из неволи. С ними я был особенно честен и ясно давал понять, что, служа их избавителем, я в то же время не намерен жениться на них. Но поскольку я готов хранить тайну, многие девы жаждали распахнуть передо мною дверцы своих клеток.

На многочисленных вечеринках маркиз кивал и подмигивал мне, помогая выбрать тех, кто созрел для смелого шага. Редкая из этих женщин была в силах устоять перед моим натиском и своим собственным желанием.

Однажды, спустя почти два года с тех пор, как я поселился во дворце, я возвращался домой с намерением доложить покровителю об очередном успехе. Меня окликнул дон Хосе — один из любимчиков маркиза и мой соперник.

— Вы для маркиза по-прежнему не более чем лакей, — сказал он с презрением.

— Мы все служим маркизу, разве не так?

— Но не каждый из нас соблазняет женщин именно из тех семей, которые маркиз желает разрушить.

Я был готов пропустить мимо ушей это замечание, расцепив его как одно из проявлений зависти, но наш разговор на том не закончился. Дон Хосе рассказал, что донья Елена — подруга его сестры, и потому ему известно, что маркиз вынуждает ее шпионить за собственным мужем, доном Диего, а в противном случае угрожает предать огласке ее неверность. Мне также стало известно, что донья Елена — не единственная и что маркиз нередко шантажировал и самих мужей, готовых пойти на что угодно, чтобы сохранить в тайне тот факт, что они сделались рогоносцами.

Шокированный этим открытием, правоту которого подтвердила и сама донья Елена, я больше не доверял маркизу. Я дал себе слово, что с этой минуты никогда и ни с кем не стану откровенничать. Ведь женщина сама вправе решать, посвящать или не посвящать кого-либо в свои секреты. Больше недели я не появлялся во дворце и ночевал где придется.

— Где ты был? — сердито спросил маркиз.

— Прошу прощения, дон Педро, я был очень занят.

Дон Хосе и дон Эрнан, присутствовавшие при нашей встрече, почувствовали приближение бури. На губах дона Хосе заиграла довольная улыбка, в то время как лицо дона Эрнана покрыла бледность, а его прозрачные голубые глаза тревожно заблестели.

— С кем именно ты был занят? — уточнил маркиз.

— С теми, кто не представляет для вас никакого интереса — со слугами и рабами, — ответил я.

— Я не для того обучал тебя искусству рыцарства и искусству вольнодумия, чтобы ты метал бисер перед свиньями! — закричал он и, обнажив свою шпагу, стукнул клинком по столу.

— Я бесконечно благодарен за те бесценные знания, которые вы изволили подарить мне.

— Тогда используй их так, как я тебя учил, — сказал маркиз, наставив на меня клинок, а потом тяжело вздохнул. — Я говорю об этом только потому, что я беспокоюсь о тебе, дон Хуан. Я не хочу, чтобы ты попусту растрачивал свои таланты. У тебя есть возможность стать величайшим галантедором Испании, но ты должен ценить себя и не ставить перед собою слишком простые цели.

— Вы мне льстите, дон Педро.

— Это не лесть, а правда. Ты более талантлив в рыцарстве и вольнодумии, чем дон Хосе и дон Эрнан вместе взятые.

При этих словах дон Хосе с негодованием вскочил, и дон Эрнан вынужден был последовать его примеру.

— Если вы не верите — деритесь с ним! — сказал маркиз.

— Вдвоем против одного? — неуверенно переспросил дон Эрнан, в то время как дон Хосе уже схватился за шпагу.

— Да, вдвоем, — невозмутимо ответил маркиз.

Дон Хосе, которого обучали искусству фехтования с юных лет, решительно обнажил шпагу. Дон Эрнан действовал менее уверенно, несмотря на то что владел этим оружием ничуть не хуже.

Мне стало не по себе, но я постарался ничем не выдать своего волнения, поскольку твердо вознамерился доказать, что действительно равен им — если не по рождению, то по мастерству. Мы двинулись вокруг воображаемого круга, пытаясь угадать друг в друге слабые стороны. Дон Хосе в насмешку помахал передо мной шпагой. Я уверенно парировал его выпад, и он был вынужден быстро отступить назад и принять оборонительную позицию. Теперь я ударил по наружной стороне его клинка и, с силой развернув шпагу, выбил оружие из руки противника. Его шпага со звоном упала на мраморный пол. Краем глаза я заметил, как он наклонился поднять ее, но мое внимание было приковано к дону Эрнану, который в свою очередь приготовился к атаке.

На его лбу уже обозначились залысины, а тоненькие усики свисали по сторонам рта, как мышиные хвостики. Казалось, будто они испуганно вздрогнули, когда он поднял свою шпагу. Какое-то время он просто примеривался, но потом стал драться более уверенно. Я чувствовал его страх и предвидел любое движение, прежде чем он успевал сделать выпад. Вскоре он тоже вынужден был перейти к обороне, но опасность теперь угрожала мне сзади: дон Хосе жаждал удовлетворить свое самолюбие. Теперь мне приходилось отражать атаки с двух сторон одновременно. Дона Эрнана я держал на близком расстоянии и заставлял кружиться таким образом, чтобы его клинок представлял угрозу и для второго моего противника. В какой-то момент мне удалось отнять шпагу у дона Эрнана и, скрестив перед собою оба клинка, отразить мощную атаку дона Хосе. Однако, понимая, что использовать два клинка против одного — бесчестно, я спрятал оружие дона Эрнана в свои ножны. Дон Хосе продолжал отчаянно драться. Я скрестил его клинок со своим и сократил дистанцию. Теперь кончик его шпаги оказался прямо передо мной. Приставив рукоять к рукояти, я зажал его клинок под мышкой своего кожаного кафтана и с помощью широкого основания своей шпаги выбил оружие из его руки.

— Ты оправдал мои надежды, — сказал маркиз, отрывисто аплодируя, и звук его хлопков эхом разнесся по всей комнате. — Ты оправдал мои надежды.

Таким образом он поздравлял меня и хвастался одновременно. Я старался подавить улыбку, но мое самодовольство вмиг улетучилось, когда, обернувшись, я увидел; как теперь уже маркиз наставляет на меня свой клинок. Я быстро спрятал в ножны последний трофей, после чего встретил клинок маркиза спокойно и уверенно. Мы обменялись ударами. Его удар был сильнее моего, но теперь я владел оружием не менее искусно.

Он сделал новый выпад, но я перепрыгнул через лезвие его шпаги и мгновенным ударом рассек пышный рукав на его плече. Он взглянул на меня, словно не веря своим глазам, но потом его лицо исказилось от гнева. Я посмел унизить его в присутствии учеников! Вне себя от ярости он вновь бросился на меня. Я отступил, но постарался направить его ярость против него самого. Мы продолжали сражаться, и ему было что терять, а мне — нет. Мы носились по всему залу, сбивая лампы и опрокидывая стулья. Пот струился по лбу и заливал мне глаза. Я перешел в наступление, едва не задевая клинком его красного лица и широченной груди. С его стороны последовала ответная атака, усиленная отчаянием загнанного в клетку зверя, и мне все труднее давалось отражать его удары.

Мои силы были на исходе. Я понимал, что должен быстро предпринять что-то неожиданное, и в этот момент припомнил старинное руководство по фехтованию, на которое когда-то наткнулся в тайной библиотеке маркиза. Раньше я никогда не применял этого приема и понимал, что если потерплю неудачу, то победа, безусловно, останется за маркизом. Наконец, когда наши клинки сомкнулись, я рискнул и кистью руки сделал такое движение, словно змея сворачивается в кольцо. Прежде чем маркиз понял, что произошло, его шпага со звоном упала на мраморный пол. Он проводил ее взглядом и с опозданием догадался, какой прием я применил.

— Кольцо Карранца? — проговорил он, потрясенный и заинтригованный одновременно. — Стало быть, ты нашел этот трактат?

В этот момент сверкнуло лезвие: маркиз выхватил из ножен кинжал и направил его мне прямо в грудь, словно то был пистолет. Мне и раньше доводилось видеть этот кинжал у него на поясе, но я никогда не видел, чтобы он пускал его в дело. Рукоятка была выполнена из золота и слоновой кости в форме лошадиной головы, а на ярко сверкающем стальном лезвии был выгравирован цветок — фамильная эмблема. И все-таки по размерам кинжал не мог сравниться со шпагой, которую он когда-то одолжил мне, и я улыбнулся, полагая, что он признает свое поражение. Однако мое веселье мигом закончилось, когда он повернул кинжал, и я увидел, что с другой стороны это маленький пистолет и палец маркиза твердо лежит на курке.

— Вот так, мой дорогой дон Хуан, — проговорил он зловещим тоном, словно в него вселился дьявол. — Дуэль может закончиться только победой или смертью.

Я выронил свою шпагу, а он громко рассмеялся и одобрительно хлопнул меня по спине. Убедившись, что победа осталась за ним и продемонстрировав свои таланты, он снова стал добродушным наставником.

— Чему я обязан честью вашего обращения ко мне как к важной особе? — спросил я, намекая на то, что он незаслуженно назвал меня доном Хуаном. Прежде он называл меня просто Хуан или грабитель Хуан.

— Ты проявил себя как истинный кабальеро.

Улыбаясь, маркиз повернулся к письменному столу и выдвинул ящик. Письмо, которое он достал оттуда, было скреплено личной печатью короля. Волнуясь, я сломал восковую печать и с изумлением прочел жалованную грамоту, удостоверяющую мое благородное происхождение. Будучи прекрасно осведомленным о таланте маркиза подделывать королевские письма, я спросил:

— Оно настоящее?

— О да, вполне.

— Дон Педро… — проговорил я, все еще не веря своему счастью, но испытывая огромную благодарность. Мое сердце бешено колотилось, и кровь стучала в висках при мысли, что эта минута бесповоротно изменит всю мою жизнь.

— Наш благородный король готов с радостью даровать титулы всем, кто этого заслуживает. А также… всем, кто готов пополнить дукатами его королевскую казну, — сказал маркиз.

— Но с какой стати вам было тратить на меня свои дукаты? — спросил я.

— Причина в том, что ты действительно этого заслуживаешь, в отличие от большинства наших толстых и вонючих аристократов. — При этих словах дон Хосе втянул живот и приосанился. — Слишком многие знатные господа понятия не имеют о рыцарстве, как мой бедный покойный брат. Ты же заслужил свой титул по праву.

— Вы для меня больше чем отец, — проговорил я, опускаясь перед ним на колени.

На мои глаза навернулись слезы, но я изо всех сил старался не показать этого в присутствии маркиза. Мне было известно, что он ненавидит слабость. Однако состояние, в котором я сейчас пребывал, вовсе не было проявлением слабости, а, наоборот, свидетельствовало о величайшей силе моей благодарности. Он заставил меня подняться с колеи и покачал головой, как бы осуждая чрезмерное изъявление восторга.

— Я знал, что могу рассчитывать на твою преданность.

Он сделал знак Фернандо, и тот вынес большую малиновую подушку, на которой лежали шпага и кинжал. Основание шпаги украшал необычайной красоты и сложности узор, выполненный мастерами из Толедо, а удобная для захвата рукоять была свита из золота и серебра. Кинжал выглядел не менее элегантно. Его заостренная рукоятка по форме напоминала парус, в то время как мощное основание широкого клинка плавно сужалось книзу вплоть до единственной смертоносной точки.

— Оружие принадлежало моему брату, а теперь я хочу, чтобы оно стало твоим, — сказал маркиз. — Я уверен, что ты сумеешь найти ему лучшее применение, чем он.

— У меня нет слов, чтобы выразить всю свою благодарность, дон Педро.

— Тебе и не нужно ничего говорить. Тебя украшают не слова, а поступки, и я не сомневаюсь в твоей горячей преданности мне… и нашему королю. А также в твоем благородстве.

Я вернул Фернандо шпагу, которую маркиз когда-то одолжил мне, а дону Хосе и дону Эрнану протянул их оружие. Дон Эрнан при этом выглядел смущенным, а дон Хосе по-прежнему был исполнен презрения. Я поднял высоко над головой новый сверкающий клинок и отсалютовал маркизу. Острое лезвие рассекло воздух почти неслышно.

С того дня я действительно старался верно служить маркизу, но в то же время оберегать репутацию женщин, которые раскрывали мне свои объятия. Вскоре ему надоели мои доклады о бесконечных неудачах, и он вынужден был найти иные пути для осуществления собственных планов. Благодаря титулу я со временем неплохо устроил свою жизнь, а участие в торговых сделках за океаном помогло мне обрести независимость.

Я провел над страницами дневника почти всю ночь, надеясь, что мое прошлое прольет хоть какой-то свет на то, что предначертано мне в будущем. И хотя мне так и не удалось осознать свое предназначение, память подсказывает, что мне не следует безоглядно вверять свою судьбу маркизу.

Завтра, встретив вместе со всеми корабли в порту Севильи, я буду точно знать, богат я или беден. Я пошел на огромный риск и вложил все, что у меня было, в партию ткани, которая отправлялась из Лаваля в Индию. Если повезет, завтра я получу приличное вознаграждение. Если же с грузом что-то случилось, эта сделка полностью разорит меня, и после многих лет я буду вынужден вновь вернуться на службу к маркизу, а значит, попасть к нему в полную зависимость. Штормы и пираты представляют опасность не только для тех, кто в море, но и для тех, кто остался на берегу и ожидает своей судьбы. Но все же, как это ни странно, ничуть не меньше мои мысли занимала женщина, которую я недавно встретил, как будто она и есть мое сокровище, которое я так долго искал. Я искренне надеюсь, что завтра отец доньи Анны привезет свою дочь на празднование. Ведь наш прекрасный город, по жилам которого течет золото, — не то зрелище, которое можно пропустить.






    

Ночь, 15 июня, 1593









Золото в жилах Севильи


Мы с Кристобалем вышли из дома и торопливо зашагали вниз по булыжной мостовой Баррио Санта-Круз. Брать карету не имело смысла — улицы уже были запружены людьми. Каждый, кто рискнул вложить свои денежки в товар, присоединялся к полноводному людскому потоку и двигался вместе с ним по направлению к Ареналу и к порту. Тревожное ожидание буквально висело в воздухе. Сегодня не только я, но и многие другие либо приобретут состояние, либо лишатся всего, что имели. Индия казалась всем сказочной страной, я и сам в юные годы, едва покинув монастырь, мечтал убежать туда. Однако теперь мечты более не влекут меня за океан.

Камни башни Торре дель Оро сверкали в ярких солнечных лучах подобно бриллиантам, а ее позолоченный купол, словно маяк, указывал путь прибывающим кораблям. В свое время султаны прятали здесь свои сокровища, но сегодня башня не могла вместить все золото и особенно серебро, которое прибывало из отдаленных уголков империи — из Новой Испании и Перу — и выгружалось из чрева галеонов. Прошли долгие недели с того момента, как в Санлукар де Баррамеда прибыл шлюп, чтобы возвестить о приближении кораблей. Теперь особую тревогу вызывало их мучительно медленное продвижение по речному мелководью, ведь дно было усеяно гниющими обломками многочисленных судов, потерпевших крушение. Напряжение возрастало, и казалось, что не только вся империя, но и все европейские столицы затаили дыхание. Люди молили Бога, чтобы корабли, которым удалось счастливо избежать встречи с английскими пиратами и маврами, могли наконец благополучно пристать к берегу.

Аренал теперь расстилался перед нами, подобно грязному пляжу между рекой и городскими стенами. Здесь царил хаос: люди, мулы и кареты сталкивались между собою и не давали друг другу двинуться с места.

— Освободите дорогу! — тщетно взывали возницы.

Знатная дама, грациозно подобрав свои пышные юбки, ступала по грязи и взволнованно говорила детям:

— Осторожно, пойдемте быстрее!

Босые простолюдины толпились вокруг.

— Холодный апельсиновый сок! Холодный апельсиновый сок! — выкрикивал торговец, толкая перед собою ручную тележку с напитками, только что снятыми со льда.

Какой-то кабальеро в суматохе толкнул другого, и теперь они выясняли отношения при помощи оружия.

— Как ты посмел не уступить дорогу тому, кто выше тебя по происхождению!

— Сейчас моя шпага покажет тебе, чье происхождение выше!

Даже присутствие короля не смущало дерущихся, которые взялись защищать свою честь с единственной целью — отвлечься от тревожных мыслей о судьбе своего благосостояния. Я потянул Кристобаля в сторону, причем как раз вовремя — иначе он попал бы под горячую руку одного из дуэлянтов. Сквозь жаркое летнее марево мне удалось рассмотреть лес мачт, вытянувшийся вдоль речного причала. Суда со всей Европы тесно стояли бок о бок, как прихожане на церковной службе по случаю пасхального воскресенья. Они привезли кувшины с вином и маслом, мыло, черепицу, ткани, древесину и пеньку, чтобы переправить снова в Индию, и теперь этими товарами был завален весь берег. Я уловил резкий запах соленой трески и сельди, которыми будут питаться моряки на обратном пути. А пока они тоже ожидали прибытия испанских кораблей с сокровищами, чтобы забрать и увезти в столицы Европы золото, которое король отдаст им в уплату своих многочисленных долгов.

— Взгляните, да это же король! — Кристобаль указал рукою поверх людских голов.

Королевская карета была черной: он все еще соблюдал траур по поводу кончины своей четвертой жены. Восемь вороных лошадей стояли, не двигаясь с места. Толпа, против обыкновения, не обращала на короля никакого внимания. Все притихли, поглощенные ожиданием. И наконец из сотен людских глоток вырвался вздох облегчения: на фоне башни показались первые корабли. А когда корабельные пушки дали залп, толпа разразилась оглушительными приветственными криками. Радостное возбуждение охватило меня, и мой голос тоже присоединился к ликующему хору толпы. Я хлопнул Кристобаля по плечу, и мы обнялись, последовав примеру остальных.

Попутный ветер наполнял паруса, закрепленные на крестообразных мачтах, и делал их похожими на мощные торсы бравых конкистадоров. Белые флаги с красными крестами плескались на ветру. Канаты тянулись от мачт к палубам, как гигантская паутина. Военные галеры, по сорок весел с каждой стороны, шли рядом с галеонами. Сами галеоны, впрочем, выглядели довольно маленькими и хрупкими, и трудно было себе представить, как они пересекают моря. Их палубы находились высоко над водой, как у игрушечных корабликов. Казалось, что они утонут в море прежде, чем переплывут его, и я в очередной раз поклялся не вкладывать своих денег в это ненадежное предприятие. Небольшие лодки с тремя-четырьмя гребцами сновали туда-сюда, помогая судам пришвартоваться. Ушлые торговцы стремились попасть на борт первыми, чтобы совершить сделки еще до прибытия береговой стражи. И потому их бесчисленные маленькие суденышки — тартаны, шхуны и фелюги — тоже вертелись поблизости и занимали места, откуда лучше всего наблюдать за происходящим.

Первыми по сходням поднялись сборщики податей и представители инквизиции, которым надлежало проверить груз на предмет еретических книжек. Потом толпа, разинув рты, пронаблюдала, как дюжину деревянных телег, каждую из которых тянули по шесть быков, запряженных цугом, до отказа нагрузили золотыми слитками. И еще две дюжины телег наполнили серебром. Каждый из этих грубых слитков был шириною в два пальца, толщиною — в две фаланги и длиною с человеческую руку. Деревянные колеса скрипели, и быки упирались в твердую землю, с трудом передвигая телеги. Когда вереница телег с золотом и серебром скрылась за городскими воротами, пришло время делить остальную добычу, которая тоже была немалой. Портовые грузчики, как и любой желающий заработать несколько реалов, принялись разгружать драгоценные металлы, древесину, кожу, меха, жемчуг, кораллы, кокосы, сахар и другие бесчисленные товары.

Чтобы обсудить сделки, состоятельные горожане приглашали капитанов к себе домой. Остальные торговались прямо на улице. Купить можно было все что угодно и кого угодно. Я увидел, как на ступенях собора выставили на продажу рабов. Здесь можно было выбрать себе слугу или наложницу, как называют на Востоке невенчаных жен.

Наконец мы отыскали мой корабль под названием «Святой Мигель», с которого уже разгружали меха и кожи. В воздухе смешались запахи дегтя, пота и тухлой морской воды. Здоровенные крысы сновали по сходням взад-вперед. Капитан Федрик Рамирес, огромный, как колосс, выхватил шпагу и отсек крысе голову, после чего торжественно сообщил: «Две тысячи первая!» В этот момент какой-то незадачливый грузчик попытался улизнуть, прихватив с собою одну из шкур. Капитан Федрик, только что покончивший с крысой, мигом догнал воришку и приставил шпагу к его горлу. Сейчас он был похож на пирата, который вершит расправу по суровым морским законам. Жалко улыбаясь и опустив плечи, беглец вернул украденное. А еще через мгновение с криком ухватился за лицо: взмахом шпаги капитан рассек ему щеку.

— Впредь тебе наука: никогда не кради у капитана Федрика!

Человек с окровавленной щекой немедленно скрылся, а капитан вернулся на свой мостик.

— Пойду за своим золотом, — сказал я Кристобалю. — А ты приготовь карету и жди меня у собора.

— Вы собираетесь забрать у него золото?! — на лице Кристобаля отразился ужас.

— У нас с капитаном договор, — сказал я, хлопая себя по груди. — Успокойся, я ничего не собираюсь у него воровать.

Кристобаль счел за благо удалиться.

Однажды на дуэли капитан Федрик лишился глаза, но повязки не носил, и потому была видна наглухо зашитая пустая глазница. А его черная шляпа давно лишилась украшавших ее перьев. Он гораздо больше походил на пирата, чем на торговца, и половина груза на его судне была нелегальным товаром. В полудюжине портов его дожидались жены, но при этом он восхищался моими победами над женщинами и любил поговорить со мной на эту тему. Я великодушно рассказывал ему то, что он уже слышал от других. Мы познакомились в таверне, куда я нередко захаживал с маркизом, и однажды вечером капитан сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Согласно договору, который мы подписали, я становился совладельцем его судна. Кроме того, я получал право вернуть свои вложения в десятикратном размере — в том случае, разумеется, если корабль избежит всех опасностей, подстерегающих в море. Вопреки здравому смыслу, я вложил в это предприятие все средства, которыми располагал. Я настоял на том, чтобы договор обеспечивал мою долю в будущей прибыли. Капитан Федрик, испытывавший в ту пору денежные затруднения, вынужден был согласиться на подобное партнерство.

Я поднялся по сходням, лавируя между грузчиками, сновавшими взад-вперед как муравьи. А потом вдоль палубы прошел к маленькой дверце, ведущей в капитанскую каюту. Через окно я успел заметить, как он пересчитывает золотые монеты. Я постучался.

— Кто там? — прорычал он, смахивая первую полную стопку монет в маленькую, примерно с ладонь, шкатулку, после чего быстро захлопнул крышку.

— Это дон Хуан. — Я толкнул дверь, не дожидаясь приглашения.

— Ах, дон Хуан! — отозвался он вполне дружелюбным тоном, однако без улыбки, что и выдавало его истинные чувства.

Прекрасно понимая, зачем я явился, он поспешил сообщить:

— Мы не выручили за полотно тех денег, на которые рассчитывали.

Рядом со шкатулкой сидел пестрый попугай — зеленый с желтой шеей. В когтях он сжимал золотую монету и пробовал ее клювом.

Прежде чем я успел ответить капитану, в разговор вмешался тщедушный матрос, которого я даже не сразу заметил в каюте.

— Неужели и вправду дон Хуан? — Он разинул рот, в котором было не более шести зубов. — А это правда, что вы соблазнили монахиню? Прямо в исповедальне? Я слыхал об этом в Вера-Круз. Позаботились, чтобы ей было в чем каяться, верно?

Из уважения к воспитавшим меня сестрам я стараюсь держаться подальше от тех женщин, которые успели принять постриг. Но случай, о котором упомянул матрос, был исключительным. То была вдова, которая в расцвете лет пыталась бежать мирских радостей, скорбя по безвременно ушедшему супругу. После нашей короткой встречи она не просто вернулась в мир, но и перестала носить траур, возродившись для новой любви.

Продолжая пристально смотреть на капитана, я ответил моряку:

— Лестно сознавать, что мою миссионерскую деятельность обсуждают в Новой Испании. Однако не следует верить всему, о чем болтают люди. Лично я не верю.

Я взглянул на попугая, который обследовал монету своим черным язычком, пробуя, какова она на вкус.

— Похоже, вы неплохо платите своему попугаю, капитан.

— Возможно, кое-что удастся выручить на живом товаре. — С этими словами капитан Федрик посмотрел на шкатулку, не догадываясь о том, что я подсмотрел ее содержимое через окно. — Мы прогорели на полотне, но, продав рабов, можно кое-как свести концы с концами.

Он кивнул на круглое окошко, сквозь которое было видно, как невольники спускаются по сходням.

— Торговля живым товаром — дело жестокое, — заметил я.

— Зато выгодное, — возразил он с улыбкой. — Ведь мы оба торгуем плотью, разве не так?

— Вы порабощаете ее, в то время как я, наоборот, освобождаю, — проговорил я, незаметно придвигаясь к столу и к монетам.

— Это верно, однако не следует смешивать удовольствие и работу. Мне очень жаль, дон Хуан, но мне действительно заплатили за полотно гораздо меньше, чем мы ожидали.

Я потянулся к попугаю, и тот на время оставил свои попытки проглотить золотую монету. Медленно, как старик, страдающий подагрой, он взобрался на мою руку, и его когти глубоко впились мне в кожу.

— Меня интересует не та сумма, которую вам заплатили за полотно, а та, которая мне причитается. Восемь тысяч дукатов, если мне не изменяет память. — Я достал и развернул свиток с договором. — Все верно. Здесь сказано: восемь тысяч дукатов.

— У меня их нет, — медленно проговорил он.

Болтливый моряк снова надумал поговорить.

— А как насчет сестер-двойняшек? Это правда? Мне рассказали эту историю в прошлом году в Порто-Белло. Вам не кажется, что это уже слишком? — Он улыбался от уха до уха, явно гордясь своей осведомленностью.

— У женщин бывают разные желания, так же как у мужчин — разные способности. — С этими словами я быстро обнажил шпагу.

Попугай в испуге закричал и взлетел под потолок, теряя перья. Шпага понадобилась мне не для того, чтобы сражаться с капитаном, а для того, чтобы откинуть крышку шкатулки, полной монет.

— Я всего лишь хочу получить свою долю, — сказал я. — Не ходить же мне, как миссионеру, с кружкой для пожертвований!

Капитан Федрик засмеялся, но улыбка быстро сошла с его лица.

— Итак, обсудим мое вознаграждение. Если не возражаете, эту шкатулку я возьму себе, — сказал я, удерживая острие шпаги возле его лица.

Он подтолкнул шкатулку ко мне через стол:

— Это все, что у меня есть, пока не проданы рабы.

— Я забираю это в качестве первого взноса. Через неделю вернусь за остальным. — Не поворачиваясь к нему спиной, я отступил к двери и напоследок вежливо добавил: — Всегда приятно иметь с вами дело, капитан Федрик.

Спустившись на берег, я дал одному из матросов эскудо и велел днем и ночью следить за всем, что происходит на судне. Если корабль начнут готовить к отплытию, я должен узнать об этом первым. Объяснив, что живу в доме, где находится таверна «Санта-Круз», я пообещал еще пять золотых монет за успешное выполнение задания. Можно было не сомневаться, что за такие деньги он не сомкнет глаз. Кроме того, я знал, что капитан Федрик не стронется с якоря до тех пор, пока не продаст рабов, а на это уйдут недели или даже месяц.

После этого я присоединился к толпе моряков, которые направлялись в церковь вознести хвалу Господу за свое благополучное возвращение. Вокруг царило праздничное ликование. Повсюду взрывались петарды, и лица прохожих светились радостью. Танцоры и музыканты без устали развлекали народ. Проститутки самых разных мастей, съехавшиеся со всей Европы, делали все, чтобы опустошить у моряков карманы. В жарком воздухе Севильи запахи соленого пота и плесени соседствовали со звуками ликующего песнопения, и нескончаемая череда людей тянулась в святую церковь за благословением. В подобные дни наш многолюдный и слегка тронутый тлением город меньше всего напоминал столицу инквизиции. Этот день, по счастью, всецело принадлежал Бахусу, а не святошам.

Тяжелая шкатулка в руках не позволяла мне присоединиться к танцующим под зажигательные гитарные ритмы. Мой черед веселиться наступит вечером, а в настоящий момент мои мысли занимало нечто более важное, чем веселье.

Бережно, словно это был ребенок, я прижимал к груди шкатулку и торопливо пробирался сквозь толпу. Кристобаль поджидал меня возле собора и, прислонившись к карете, по обыкновению читал. В отличие от других кучеров, которые в ожидании хозяев предаются праздности, Кристобаль никогда не расставался с книгой. Я научил его читать, и он воспылал к этому занятию такой страстью, которую я мог наблюдать лишь в себе самом.

Поместив шкатулку на сиденье, я уже совсем собрался пристроиться рядом и отправиться на поиски доньи Анны. Однако судьба распорядилась иначе. Если бы я руководствовался только доводами рассудка и не верил в судьбу, то ни за что не встретил бы ее здесь, в двух шагах от ужасного места, где торгуют рабами.




Невольничий рынок


— Неужели ты так и пройдешь мимо этого несчастного нищего, дон Хуан? Разве ты сам никогда не был беден?

Поглощенный размышлениями о своем богатстве, я не сразу узнал в священнике, стоявшем возле кареты, моего старого учителя, падре Мигеля. Он опустил несколько медных монет в деревянную кружку одноногого нищего, ветерана бесконечных войн нашего короля.

— Но я уже не беден, — с улыбкой возразил я. — А вот вы скоро станете таким же нищим, как он, если и дальше будете раздавать свои монеты кому ни попадя.

Я заключил падре Мигеля в свои объятия. Мы не виделись много лет, а сегодня он, конечно же, приехал в Севилью, чтобы встретить корабли вместе с другими жителями Андалузии.

— Не я ли учил тебя, что, обижая нищих, ты тем самым наносишь обиду Господу нашему? — сказал он, укоризненно улыбаясь.

— Да, да, припоминаю. «Тот, кто просит — посланец небес, и это Господь просит тебя подать Ему».

— У тебя прекрасная память, — улыбнулся падре Мигель.

— Могу ли я забыть вас или ваши уроки!

— Значит, ты подашь ему, дон Хуан?

— Теперь я подаю только для того, чтобы потом получить свое, падре. — Я слишком недолго держал монеты в своих руках, чтобы отдавать их в чужие.

— Это слова не того мальчика, которого я знал в монастыре.

— Я уже не тот мальчик, падре…

В этот момент послышались крики зазывал с невольничьего рынка. Я взглянул на верхние ступени собора и увидел рабов. Индусы, арабы и чернокожие — все они выглядели одинаково подавленными и стояли, низко опустив головы.

Мой взгляд остановился на лице одной африканки, чья красота поблекла от бесконечных лишений. Красота — это ведь не просто свойство лица или кожи, это скорее присутствие в человеке внутреннего света. Именно этого огня и не было в ее глазах.

Внезапно послышались отчаянные вопли и рыдания. Я оглянулся и увидел командора, отца доньи Анны, собственной персоной. Он схватил за руку девушку — совсем юную, не старше четырнадцати лет — и попытался выдернуть ее из толпы рабов. Она рвалась назад, к пожилой женщине, которая, вероятно, приходилась ей матерью.

Падре Мигель проследил за моим взглядом и прошептал:

— Это нехороший человек!

— Вы знакомы с ним?

В толпе я пытался отыскать глазами донью Анну. Она стояла рядом со своей дуэньей. Они обе с болью наблюдали за происходящим.

— Все мавры в моем приходе знают его, — ответил падре Мигель. — Они прозвали его убийцей мавров. Уверяю вас, такого человека не стоит иметь в числе своих врагов.

Командор тем временем вынул шпагу и размахнулся, намереваясь ударить девушку рукоятью. Лежа на земле, она сжалась в комочек, и рыдала, в то время как мать тянулась к ней и пыталась защитить, несмотря на цепи, которые сковывали ее по рукам и ногам. В этот момент донья Анна решительно встала между отцом и рабами и обнаженной рукою остановила отцовскую шпагу.

— Отец, вам не следует разлучать девушку с матерью. — В ее словах было больше нежности, чем дерзости.

— Ее мать нам не нужна. — Его голос оставался суровым, но, обращаясь к дочери, командор явно смягчился. — А теперь уйди с дороги. Я научу эту девчонку слушаться ее нового хозяина.

— Пожалуйста, отец, сжальтесь над несчастной девушкой, которая еще моложе меня.

Девушка дрожала, лежа не земле и не смея пошевелиться.

— Прошу вас, отец… Зачем нам новые рабы? У нас есть дуэнья Люпэ.

— Дуэнью Люпэ придется продать, чтобы купить эту, — признался командор.

Дуэнья Люпэ вскрикнула от ужаса, когда торговец рабами схватил ее за локоть.

— Нет, отец! Пожалуйста, умоляю вас. Я люблю Люпэ, как родную мать.

— Но она твоя рабыня. Она всегда была лишь рабыней, и таковою останется. Однако сейчас она слишком стара и не внушает доверия. Нам нужна рабыня помоложе.

Он бросил на дуэнью многозначительный взгляд, острый, как укол кинжала. Возможно, он считал ее виноватой в том, что на ранчо было совершено нападение.

— Если вы любите меня, оставьте Люпэ и позвольте ей быть мне вместо матери. А девушка пусть вернется к своей… Ведь мать наверняка любит ее так же сильно, как вы любите меня.

— Люпэ тебе не мать! А эта девчонка научится слушаться меня, иначе ей придется горько пожалеть! — Его голос снова окреп, и командор замахнулся, чтобы нанести удар.

Повинуясь безотчетному порыву, я шагнул вперед и остановил его руку. На этот раз я пришел на помощь донье Анне, не пряча лицо под маской.

— Вы, конечно, не посмеете ударить безоружную девушку, которая не сделала вам ничего дурного.

— А вам-то какое дело?

В его коротко остриженных волосах уже проглядывала седина, хотя тело оставалось вполне крепким. Усы воинственно топорщились в стороны, а бородка узкой черной полосой делила подбородок надвое. Присмотревшись, я увидел шрам на его правой щеке. Он направил на меня кончик шпаги, но я не последовал его примеру.

— Кто бы вы ни были, уйдите прочь с дороги и не вмешивайтесь в чужие дела.

— Меня зовут дон Хуан, и у меня такая привычка — вмешиваться в чужие дела.

Толпа засмеялась, но командору было не до смеха.

— Все понятно. А теперь уйдите с дороги.

Я отвернулся от него и обратился к толпе, как актер со сцены взывает к публике. Мне нужна была поддержка этих людей, чтобы выиграть поединок, а именно: убедить работорговца отказаться от сделки с командором.

— Эта старая дуэнья не будет представлять никакой ценности для нового хозяина, но она бесценна для девушки, которую вырастила. И вы собираетесь совершить столь невыгодную сделку? Быть может, вам следует просто подождать, пока кто-нибудь не захочет купить и дочь и мать? Подумайте, кому будет нужна старая мать, если при ней не будет дочери?

Донья Анна шагнула вперед, схватила отца и дуэнью за руки и прижала их ладони к своей груди:

— Пожалуйста, отец, перемените свое решение. Люпэ сделает все, что вы ей прикажете.

Работорговец вернул командору мешочек с монетами. Командор с угрозой посмотрел на меня, а потом, криво усмехнувшись, сказал донье Анне:

— Здесь нет подходящих рабов.

Юная рабыня поняла, что угроза миновала, и поспешила укрыться в объятиях плачущей матери. Задыхаясь от унижения, командор повернулся ко мне и тихо процедил сквозь зубы:

— Вы еще поплатитесь за эту выходку.

Я вежливо наклонил голову и украдкой улыбнулся донье Анне. Наши глаза встретились. Она нахмурилась и поджала губы, но ее нежное лицо светилось улыбкой. Она быстро отвернулась и взглянула на командора — тот спрятал шпагу. Поблагодарив отца, девушка взяла его под руку и повела к карете. Или позволила ему увести себя.

— Пойдем, Люпэ, — бросила она через плечо.

— Да, донья Анна, — едва слышно пролепетала дуэнья и быстро засеменила за ними к карете, пока командор снова не передумал. Несмотря на то что своим спасением дуэнья была обязана именно мне, она посмотрела в мою сторону с неодобрением, поскольку вновь успела превратиться в бдительного стража и преданного слугу командора.

Садясь в карету, донья Анна украдкой взглянула на меня. По лицу командора было видно, что он вне себя от ярости и, конечно, уже обдумывает план мести. Я понимал, что он не станет долго ждать подходящего момента. Мне вспомнились слова маркиза: «Честь важнее, чем жизнь, поэтому испанец никогда не оставит в живых своего обидчика». Словом «честь» мои соотечественники привыкли называть свою гордыню и тщеславие.

— Ты только что приобрел врага, — прошептал мне падре Мигель.

— У меня много врагов, падре Мигель, зато Господь подарил мне несколько хороших друзей.

Я похлопал его по плечу, а он в ответ улыбнулся мне с нежностью и сочувствием старого наставника.

Оглядывая невольничий рынок, падре Мигель заметил:

— Весь этот кошмар — ради золота!

— К сожалению, в Севилье мы все живем и умираем ради него. — С этими словами я вложил в его ладонь пригоршню золотых монет. — Можете расценить это как налог с моих доходов в пользу святой церкви.

Он посмотрел на меня с благодарностью, по, памятуя о моем преступном прошлом, счел своим долгом поинтересоваться:

— Они честно заработаны?

— Настолько честно, насколько это возможно, когда занимаешься торговлей.

Он улыбнулся, обрадованный тем, что никто не станет придираться к нему по поводу этих монет, и сказал:

— Несчастные возблагодарят тебя. Они от всей души будут тебе благодарны.

Мы попрощались. Я сел в карету и отправился домой, сжимая в руках свою скромную добычу и храня в душе прекрасный образ. Однако необъяснимая тревога не отпускала меня. Я вовсе не был уверен в том, что поступил правильно. Обычно, стремясь завоевать благосклонность женщины, я действовал под покровом ночи. Сегодня же ради доньи Анны я пошел на такой риск, какого никогда не позволял себе прежде. Стоит ли игра свеч? Увенчаются ли успехом мои усилия, как окупились рискованные денежные вложения? Но больше всего меня смущало другое. Сегодня я вел себя не как расчетливый соблазнитель, а как пылкий влюбленный. Мне просто необходимо вновь обрести хладнокровие, благодаря которому я и пользуюсь успехом у женщин.

Спрятав деньги и дневник под плиткой в полу, я решил, что лучшим лекарством будет отправиться в «Таверну пиратов». Несмотря на свирепое название, сюда никогда не заплывают настоящие пираты. Мануэль давно распустил свою банду, и его заведение год от года становилась все более законопослушным. Он признался, что с возрастом человек начинает больше ценить покой и безопасность. Впрочем, таверна по-прежнему являет собою уютную гавань для моряков, игроков, преступников, проституток и пресыщенных интриганов вроде маркиза, которые ищут здесь приключений, чтобы освежить чувства. Может статься, что именно Мануэль подскажет мне, как подобрать ключик к такой сокровищнице, как донья Анна. И возможно, именно здесь я смогу узнать о последствиях своего безрассудного поступка на невольничьем рынке — погубит ли он меня или, наоборот, возвысит.




«Таверна пиратов»


Послышались новые залпы, и ночное небо озарилось огнями фейерверка. Я выглянул из окна кареты и увидел, как красные, голубые и зеленые искры падают с небес. На улицах все еще было полно народа, но праздничное веселье постепенно перетекало в таверны, где ярко сияли огни и звучал смех. Даже ночь в начале лета не дарила спасительной прохлады. В карете было душно и влажно, и моя рубашка прилипла к телу. Наше желание любить, конечно, не ограничивается каким-либо одним временем года, но чувственность раннего лета пробуждает в человеке, как и в любой земной твари, неистовую любовную истому. Если к этому добавить радостное возбуждение по случаю прибытия флота, то станет понятно, отчего люди устремились в таверны Аренала, пели, танцевали и изнемогали от любовного желания.

Мы оказались в районе Коррал де ла Мансебиа, где обитали самые знаменитые проститутки. Эти славные женщины привечали любых посетителей, включая самых отталкивающих и разгульных. Уже на выходе из кареты мне в ноздри ударило зловоние гниющих отходов. Лепестки роз, которые разбросали повсюду в честь вернувшихся из плавания моряков, не могли надолго приглушить привычного запаха.

Кристобаля я оставил стеречь лошадь и карету. Когда я направился к низкому кирпичному строению, в котором располагалась «Таверна пиратов», он, по обыкновению, перекрестился. Его суеверный ужас перед этим заведением был не вполне беспочвенным. Согласно специальному указу короля, посетители публичных домов оставляли свое оружие при входе. Дело в том, что мужчины нередко склонны принимать мимолетное наслаждение в объятиях проститутки за настоящую любовь. Но где любовь, там и ревность с ее роковыми последствиями.

Заметив мое появление во дворе, Маргарита радостно воскликнула:

— Дон Хуан!

Я расцеловал ее в обе щеки. Когда я подростком впервые попал в таверну, Маргарита уже там работала. После того как очарование ее молодости угасло, Мануэль и Серена нашли для нее новое занятие, как и для всех других членов «семьи». Она не оказалась выброшенной на улицу, как это случалось в Севилье со многими проститутками, которые больше не могли привлекать клиентов. Маргарита вполне искусно управлялась с пистолетом, в чем я и сам не единожды имел возможность убедиться. К тому же тучность, которую она приобрела с годами, делала ее фигуру при входе очень внушительной.

— Как твои дела, дон Хуан? Как твои дела? — спросила она низким грудным голосом.

— Так хороши, что хуже некуда, о прекрасная Маргарита, — ответил я с улыбкой, после чего отцепил от пояса и протянул ей свои кинжал и шпагу. Одобрительно подмигнув, она по-матерински потрепала меня по щеке.

В этот момент наше внимание привлек оглушительный треск дерева, которое разносят в щепки, и звон разбитого стекла. Драка была в полном разгаре. Я улыбнулся: приятно почувствовать себя дома.

Несмотря на купленный маркизом титул, мой статус благородного господина всегда оставался лишь маской, и я по-прежнему чувствовал себя скорее бандитом, чем учтивым кавалером. Наверное, поэтому так милы моему сердцу черная маска разбойника и ночная жизнь. Я всегда понимал, что никакая знатная женщина не согласится выйти замуж за безродного подкидыша, который к тому же успел побывать преступником.

Приблизившись к двери, я едва успел уступить дорогу человеку, которого вышвырнули вон. Стоя в тени, я увидел, как появившийся следом великан, на две головы выше меня, подхватил почти бесчувственного противника за рубашку своей огромной лапищей. Его жертва едва ли была способна сопротивляться, что не помешало великану осыпать ее ударами, выволакивая теперь уже на улицу. Мы с Маргаритой сочли за благо не вмешиваться и молча наблюдали, как он возвращается в таверну, удовлетворенно бормоча себе под нос. Разумеется, пистолет в руках Маргариты мог бы приструнить его, однако драка без оружия здесь не возбранялась, поскольку не противоречила королевскому указу.

Я вошел следом, стараясь держаться подальше от верзилы. Глаза не сразу привыкли к полумраку, царившему в помещении, освещенном только масляными лампами на стенах. Старые залы своими нишами напоминали римский некрополь, хотя присутствующие здесь тела были вполне живыми, во всяком случае, по большей части. Успех заведения позволил Мануэлю расшириться и сделать пристройку за счет улицы. Тут теперь располагался центральный зал с высоким потолком и барной стойкой вдоль дальней стены. Грязный пол был сплошь заставлен столами и скамьями.

Выглядывая поверх голов, я наконец увидел Мануэля. Как всегда, он стоял за стойкой, которая, казалось, была сколочена из выловленных в реке бревен. Пьяные матросы цеплялись за нее, как за спасательный плот. Из стены торчала довольно потрепанная голова кабана в компании с не менее потрепанной головой быка, лишенного ушей. Мануэль, скорее всего, купил эти головы, успевшие послужить хозяину другой таверны. С потолка свисали свиные окорока, которые, казалось, тоже вспотели, как и всё остальное в этом жарком накуренном помещении. На полках за стойкой высились ряды пыльных бутылок. Мне было известно, что все они пусты, поскольку в таверне предлагали всегда одну и ту же выпивку. К красному вину, полученному из последней выжимки винограда, добавляли апельсины и лимоны, чтобы было незаметно, что вино, плохое само по себе, еще и разбавлено водой. В то время как Мануэль заведовал едой, выпивкой и любезничал с клиентами, Серена наверху присматривала за проститутками, именно благодаря которым клиенты возвращались сюда вновь и вновь.

Мануэль, по обыкновению, смеялся и шутил с матросами, которые внимали ему, словно священнику, ведущему проповедь со своей кафедры. Спасаясь от духоты, он расстегнул красную рубашку до самого пояса, обнажив довольно густую растительность на груди. Концом черного фартука он протирал бокал, когда заметил меня, пробирающегося к стойке.

— Дон… — Мануэль совсем было собрался окликнуть меня по имени, но я помешал ему.

— Никогда не знаешь, где притаились враги, — прошептал я, прижимая палец к губам.

— Здесь у тебя нет врагов — все только свои.

— Спасибо, Мануэль. Я тебе верю.

Долгие годы у меня не укладывалось в голове, как могло случиться, чтобы столь добрый и честный человек, как Мануэль возглавил банду жестоких головорезов. Но однажды Серена рассказала мне историю его семьи. Отцом Мануэля был Педро Васкеса де Эскамильо — знаменитый убийца. Он взошел на эшафот виселицы с поразительным самообладанием, после чего поприветствовал толпу, пригладил усы и собственноручно надел веревку на шею. Благодаря бесстрашию и презрению к смерти, этот жестокий, но обаятельный убийца сделался легендой. По всей видимости, уважение, которое испытывали к нему преступники, передалось по наследству сыну. Мануэль, впрочем, более походил на свою мягкосердечную мать, которая умоляла его стать священником, а не преступником, как ее покойный муж.

Я вручил Мануэлю эскудо.

— Пата негра, — кивнул он в сторону кухни, посчитав, что я заплатил ему слишком щедро.

Я улыбнулся, и мой рот наполнился слюной только при одном названии его лучшей ветчины. Прежде чем забить, этих благородных свиней откармливали желудями, оттого их мясо было нежным и таяло во рту, как масло. Золотая монета, которую я дал ему, намного превышала стоимость целого окорока, но я решил, что это будет мой вклад в казну воровского братства, ныне распавшегося, и в копилку семьи, реально существующей.

Я занял свое обычное место за столом возле побеленной стены, на которой висела лампа. Проститутки махали с балкона платками, зазывая клиентов. Их белые сорочки оставляли плечи обнаженными, а на груди были пышно присборены, подчеркивая то, что сами же и скрывали. Ярко накрашенные лица и цветы в волосах, казалось, просто светились. Девушки пользовались таким успехом, что зарабатывали в шесть раз больше, чем врачи, которые приезжали их лечить. Правда, врачам не приходилось целовать гнилые зубы, запавшие глаза и бледную кожу матросов, большинство из которых болели цингой.

Мануэль принес блюдо с отменной свиной вырезкой и глиняную кружку, наполненную вином.

— Новый трофей, — кивнул я на бычью голову, висящую на стене. — Благодаря ему твое заведение выглядит почти респектабельно.

Мануэль улыбнулся.

— Когда-нибудь я сделаюсь почтенным хозяином таверны, каким могла бы гордиться моя матушка, упокой Господь ее душу.

— Не в этой жизни, — сказал я Мануэлю. — Хотя ты уже и сегодня вполне уважаемый человек, дай Бог каждому.

— Я бы и в самом деле стал таким. Но деньги… — признался он, мотнув головой в сторону проституток, — деньги слишком хорошие, чтобы от них отказываться.

Мы обменивались шутками, пока ему не пришлось убежать за выпивкой для краснолицего матроса, который умирал от жажды и громогласно давал об этом знать.

Прибыл маркиз в сопровождении других членов нашего тайного общества — дона Эрнана и дона Хосе. Я удивился, увидев дона Хосе рука об руку с Альмой. Только он мог привести с собой куртизанку в публичный дом. Как и другие тусоны, она изображала благородную леди: кокетливо пряча взгляд за шелковой мантильей. На ней были туфли на высоком каблуке и струящееся платье — то и другое было строго запрещено носить обычным проституткам. Только глубокое декольте, которое она то и дело демонстрировала, выдавало ее истинные наклонности. Маркиз пробирался сквозь толпу с величайшей осторожностью, стараясь не запачкаться о людей, которых вынужден был касаться. Дон Хосе вообще-то был женат, но, храня верность маркизу, не считал своим долгом хранить верность жене. Едва он появился в дверях, как его окружили проститутки, с которыми он был хорошо знаком. Сегодня ему пришло в голову, что Альма могла бы составить ему компанию с одной из этих девушек.

— Моего общества более чем достаточно для любого мужчины, а уж для вас — тем более, — сказала Альма и отвернулась, гордо вскинув голову.

Серена немедленно устремилась им навстречу, чтобы уладить ситуацию, которая могла обернуться неприятностями.

— Прелести доньи Альмы слишком дороги для нашего скромного заведения. Но не волнуйтесь, дон Хосе, мы сделаем все, чтобы выполнить любую прихоть клиента.

Вскоре дон Хосе отправился наверх, подхватив под руки двух проституток. Красные и желтые перья его шляпы в сочетании с горделивой поступью делали его похожим на петуха, шествующего в курятник. Прежде чем сесть за стол и поддерживать беседу, ему всегда требовалась «разминка». Серена и Альма весело перешучивались, вероятно, по поводу дона Хосе, а может быть, и по поводу мужчин как таковых. Уж они-то знали мужчин лучше, чем кто-либо другой.

Дон Эрнан приехал с любовницей, которая обращалась с ним как со своей собственностью и бросала ревнивые взгляды на проституток, которые кружили поблизости. Бедняга дон Эрнан отнюдь не выглядел счастливым, несмотря на пристальное внимание подруги. Разрываясь между женой и любовницей, он испытывал нежность к той, которая в этот момент была не с ним. Сейчас он выглядел даже более смущенным, чем обычно, и наблюдал за матросом-великаном, который затеял скандал с очередным посетителем.

Маркиз, дон Эрнан и его любовница расселись вокруг стола. Подле маркиза тотчас же появилась проститутка по имени Бланка, которая умела безошибочно выбирать самых богатых клиентов. Ведь маркиз только за один обед выкладывал денег больше, чем матрос может заработать за три месяца в море. Бланка прильнула и стиснула его бедро. Она недавно вышла замуж, и маркиз удваивал плату, если ее муж приходил понаблюдать за ними. Мануэль быстро принес кружки с вином и поприветствовал знатных гостей.

— Тебе не понравилась пата негра? — спросил он, заметив, что я так и не притронулся к ветчине, а потом пошутил: — Твоя матушка была бы недовольна.

— Боюсь, что этого я никогда не узнаю, ведь я сирота.

— Тогда послушайся своего папочку Мануэля и покушай, потому что человек не может быть сыт только вином, женщинами и песнями. Даже такой человек, как ты.

Когда он отошел, маркиз недоверчиво отхлебнул из кружки вина и тут же скорчил гримасу:

— Сдается мне, что женщины, которых здесь подают, гораздо лучше, чем вино.

Я решил последовать совету Мануэля и отведать ветчины, но при этом не стал пользоваться ножом, прикованным цепочкой к столу, а вытащил свой. Он ничем не отличался от тех, которые носили при себе другие кабальеро, однако хранился в потайном месте, за голенищем сапога, и потому обнаружить его было очень трудно. За долгие годы этот секретный нож с гладкой костяной рукояткой не раз успел сослужить мне неоценимую службу. Я рассекал стальным лезвием нежную розовую мякоть, не торопясь, отправлял в рот очередной кусочек и запивал его большим глотком вина. Каким бы тонким ценителем прекрасного ни сделал меня маркиз, я по-прежнему обожал этот старый дом и даже его запах — затхлый запах дуба, земли и дегтя.

— Дон Педро, мне хотелось бы… — Я собрался расспросить маркиза о донье Анне, но Альма помешала мне это сделать.

— Дон Хуан без женщины — что Хиральда без колокола, — с этими словами она уселась ко мне на колени.

Оставшись без любовника, Альма явно скучала и потому решила почтить своим вниманием старого наставника. Она томно приникла к моему плечу, обняла за шею и нежно коснулась пальцами моего лица. Она заманивала меня в свои сети, как Клеопатра заманивала бедного беззащитного Марка Антония, который в конце концов предал своего императора и свою страну ради женских чар.

Возможность поговорить с маркизом была упущена — он уже поднимался по лестнице под ручку с Бланкой. Правда, я знал, что это ненадолго: любовные утехи наверху не занимали у него много времени.

— Ах, милейшая Альма, ты правильно подметила, что жизнь ко мне несправедлива. По крайней мере, сегодня.

— Я всегда чувствую, когда кто-то изнемогает от бремени желания и… и мастерства. Колокола на твоей башне звонят так же отчаянно, как и на моей.

— Ох уж, это вряд ли. Ведь на твоей башне колокола звонят каждый час.

Дон Эрнан и его любовница рассмеялись, а Альма отодвинулась от меня и сделала вид, что обиделась. Однако вскоре я вновь почувствовал ее дыхание на своем лице.

— Если ты когда-то и отставал в количестве, то брал качеством.

— Моя дорогая Альма, твоя церковь все равно намного богаче, чем моя. Ты же знаешь, мне никто никогда не платил за мою любовь, так же как и я никогда не платил за чужую.

Я и действительно убежден в том, что любовь может быть подлинной только в том случае, если женщина ее дарит. Нежность, которая продается и покупается, — не более чем подделка.

— Я бы не стала брать платы за счастье позвонить в колокола вместе с великим доном Хуаном.

— С моей стороны это означало бы ограбить тебя.

— Можешь считать это благотворительностью.

— Моя бедная одинокая Альма! Я не священник, я азартный игрок. Какой мне интерес соблазнять женщину, которая и без того готова лечь с любым мужчиной за деньги?

Она вскинула брови и отвернулась. Было очевидно, что мое замечание по поводу продажной любви, задело ее. Тем не менее она решила не прекращать словесный поединок. Под аккомпанемент гитар и тамбурина мы продолжили обмениваться остротами.

— Что в тебе есть такого неотразимого, что покоряет женщин? — спросила она, пристально глядя на меня. — Может быть, твое нежное лицо и длинные изогнутые ресницы?..

— …Которые заставляют женщину думать, будто она смотрит в зеркало собственного желания, — продолжил я ее мысль.

— Или твои полные, чувственные губы?..

— …Благодаря которым женщина ощущает вкус собственного наслаждения.

На самом деле я немного стыдился своих полных губ, полагая, что такие бывают только у рабов и у незаконнорожденных детей.

— А быть может, это огонь, который светится в твоих глазах?..

— …И освещает потайные уголки женской души.

— Да, именно так, — подтвердила она.

— Все это, моя любопытная Альма, каждый мужчина может отыскать в себе самом. Да, изменить свою внешность почти невозможно, зато пламя в глазах — не что иное, как отсвет огня, горящего в душе.

— Когда-нибудь я снова заполучу тебя, дон Хуан, можешь не сомневаться.

— Твоя настойчивость делает тебе честь. Однако честь не всегда побеждает порок.

Альма вскинула подбородок и гордо вышла из-за стола.

— В конце концов, я выиграю. Победа всегда остается за женщиной.

Откинув голову и высоко подняв руки над головой, она страстно отдалась музыке. Люди хлопали в ладоши и щелкали пальцами в такт. Альма танцевала сарабанду — танец, который уже в течение десяти лет был запрещен королевским указом как непристойный. Однако ничто не могло быть слишком непристойным для «Таверны пиратов», и толпа приветствовала ее криками восхищения. Вокруг Альмы образовался широкий круг. Возможность посмотреть, как красавица куртизанка исполняет сарабанду, была настоящим подарком для всех присутствующих, включая меня.

Священники уверяют, что от сарабанды до погибели — один шаг и что этот танец был придуман самим дьяволом. Но, уверяю вас, чем усерднее плотскую страсть изгоняют из царства небесного, тем длиннее очередь выстраивается к воротам ада. Любовное желание появилось раньше человека и уж тем более задолго до того, как были придуманы брак и семья, церковь и государство. Господь сотворил его на шестой день, когда сотворил животных, и человеку не под силу противостоять этой великой власти. Именно эту власть использует соблазнитель, как колдун использует свои заклинания. Женщины не меньше, чем мужчины, нуждаются в огне страсти, похищенном у богов, чтобы выжить в суровых условиях этой жизни.

Бедра Альмы покачивались из стороны в сторону, а ее руки извивались над головой, подобно змеям. Потом все ее тело плавно изогнулось, словно волна пробежала от самых ступней до пальцев рук. Когда музыка зазвучала быстрее, Альма закружилась, и волосы упали ей на лицо. Казалось, она обезумела от наслаждения. Потом музыкальный ритм замедлился, и ее движения сделались более плавными и чувственными, подчеркивая стройную красоту женского тела. Ее руки манили и в то же время отталкивали. Потом она вскинула их над головой, и пальцы сомкнулись, как бы очерчивая полную луну. Она продолжала кружиться по залу то быстрее, то медленнее и наконец замерла напротив меня. Протянув руку, она поманила меня тонким пальчиком. Смеясь, я отмахнулся, но девушка настойчиво протягивала руки, и теперь уже публика начала настаивать, отбивая ладонями зажигательный ритм гитары и тамбурина. Я сделал еще одну попытку отказаться, но она продолжала подзывать меня пальцем с ярко накрашенным ноготком. Противиться желанию Альмы и публики было уже невозможно.

Сверху только что спустился маркиз в компании с Бланкой. Он хмурился, явно недовольный тем, что знатная дама танцует для простолюдинов. Увидев его презрительно поднятые брови, я потянул Альму за руку, пытаясь вывести из круга. Но вместо этого ей удалось вытянуть меня на середину зала. Подражая ей, я вскинул одну руку над головой, а другую упер в бедро. Мы двинулись друг вокруг друга, отбивая каблуками ритм. Наш танец напоминал пантомиму соблазнения — поочередное приглашение и отказ, потом снова приглашение и отказ. Я хлопал в ладоши над головой, кружась вокруг нее. Она приблизилась. На мгновение наши глаза встретились, а губы почти соприкоснулись, и я ощутил ее горячее учащенное дыхание. Потом она резко отпрянула, а я схватил ее за руку. Она кружилась, как веретено, и когда вновь прильнула ко мне, я обхватил ее за талию, и мы завертелись еще быстрее. Стены зала слились в сплошной сияющий круг. Зрители отбивали такт все громче, и ритм теперь напоминал стук сердца запыхавшейся женщины. Потом музыка внезапно оборвалась, и мы замерли. Я протянул ей руку, чтобы вместе раскланяться. Но в последнюю секунду она сделала выразительный жест пальчиками, и толпа взорвалась смехом. Она прозрачно намекала, что танец исполнялся ради денег, а вовсе не в порыве любви. Теперь настала моя очередь отвергнуть ее, и я с презрением отступил назад, чем вызвал новый взрыв хохота и аплодисментов.

После этого внимание публики переключилось на проституток — Инесу, Леонору и Бланку, которые не могли допустить, чтобы кто-то посторонний имел больший успех на их сцене. Они запрыгнули на один из длинных столов, откуда все могли их как следует разглядеть. Для местных богинь гитары и тамбурин запели еще радостнее. Юбки девушек, в отличие от нарядов знатных дам или куртизанок вроде Альмы, не прикрывали щиколоток, а многочисленные оборки подпрыгивали и кружились в танце. Их груди тоже пританцовывали поверх корсетов. Сквозь складки ткани просматривались плавные изгибы ног и соблазнительная округлость бедер. Легкие шейные платки метались по воздуху, повторяя движения импровизированного танца. Альма уселась в дальнем конце стола и гордо отвернулась, всем своим видом показывая, что танцы ее больше не интересуют.

Пока публика жадно следила за кипучей жизнью их грудей и бедер, я размышлял о женственности. Женщина — это последнее и самое совершенное творение Господа, наделенное божественной способностью создавать новую жизнь. Словно подтверждая справедливость моих размышлений, они приподняли юбки и обнажили ноги вплоть до самых потаенных чудесных изгибов. Они носили юбки на голое тело — так легче работать. Однако плох тот торговец, который выставляет сразу весь свой товар. Девушки, без сомнения, владели искусством раздеваться. Одного лишь намека на то, что осталось скрытым под складками одежды, было достаточно, чтобы мужчины разинули рты от восторга и принялись бить себя кулаками в грудь и рвать на голове волосы.

Бедра проституток теперь раскачивались, как колокола, возвещающие пожар. Музыка внезапно смолкла. Инеса спрыгнула со стола и набросила свой платок мне на шею, как бы приглашая к танцу. Две другие девушки последовали ее примеру. И снова взорвались огненные ритмы. Я вскинул руки, и платки соскользнули мне на талию. Мы неистово кружились вместе, как колесо кареты, спицы которого вот-вот лопнут и полетят в благодарную толпу. Потом партнерши приблизились ко мне и по знаку, поданному Инесой, которая была заводилой, опустились передо мной на колени, изображая полную покорность. Я поднял их одну за другой. Потом настал мой черед преклонить колени перед их женственностью, что я и сделал, почтительно сложив ладони. Девушки, уперлись каблучками мне в грудь и дружно оттолкнули меня. Я упал на спину, перекатился по полу, затем вскочил и эффектно поклонился. Публика оглушительно рукоплескала, пока я не отошел и не сел рядом с Альмой.

— Им недостает артистизма, — сказала она. — А толпа ничего не смыслит в искусстве.

Я надеялся, что теперь смогу наконец поговорить с маркизом о донье Анне, но с удивлением обнаружил его в компании незнакомца. В присутствии постороннего человека заниматься подобными расспросами не представлялось возможным. Незнакомец был одет в плащ поверх старой солдатской формы, а его голову и часть лица зарывала низко надвинутая шляпа с пером. По виду он очень напоминал наемного убийцу.




Тайное всегда становится явным


— Позволь представить тебе Игнасио Альвареса де Сориа, — обратился ко мне маркиз. — Он служил у командора Калатравы в звании лейтенанта и был его ближайшим доверенным лицом.

Ни один мускул не дрогнул на каменном лице человека, только его глаза заметались по сторонам, словно стремясь убедиться, что никто не слышал его имени. Это имя мне было смутно знакомо. Был ли он убийцей или не был, в любом случае он успел преступить закон, чтобы, подобно большинству отставных солдат, заработать каких-то денег помимо ничтожной пенсии. Когда маркиз вручил ему мешочек с монетами, губы этого человека впервые тронула улыбка. Он слегка приподнял шляпу и кивнул в знак благодарности, прежде чем исчезнуть, не проронив ни звука.

— Этот человек только что поведал мне, где командор хранит все свои тайны, — прошептал маркиз, справедливо полагая, что это мне тоже интересно.

— Не сомневаюсь, что вы до них докопаетесь, — сказал я.

— В этом нет необходимости. Тайны никогда подолгу не лежат в могиле.

Слова маркиза встревожили меня. Какие зловещие планы он вынашивает против командора и, возможно, против доньи Анны? Я знал, что ему не составит труда разрушить жизнь девушки, чтобы добраться до ее отца.

— Ну а каковы же секреты доньи Анны? — спросил я как можно более безразличным тоном.

— Секреты доньи Анны? — удивился он. — Но речь шла о секретах командора.

— Разве это не одно и то же? — я поспешил загладить свой промах.

— Да, в этом ты прав, грехи отцов часто ложатся на плечи их сыновей… и дочерей.

— Интересно, что же это за грехи?

— Боюсь, что тебе интереснее танцевать с проститутками.

— Всего лишь невинное развлечение…

— Позор! — сказал маркиз. — Полагаю, король был бы весьма огорчен, узнав, что ты пляшешь с проститутками, вместо того чтобы выполнять его приказание.

— Я не могу выполнить его приказание.

— Но ты должен жениться… а после танцевать с проститутками сколько душе угодно.

— Я не могу этого сделать.

— У тебя нет выбора.

— Значит, мне придется бежать.

— Наш король, величайший из католиков, правит половиной мира.

— Значит, мне следует бежать во вторую половину.

Маркиз разочарованно покачал головой.

— А ведь когда-то ты был предан королю… и мне.

— Ничто не мешает мне оставаться преданным…

— В самом деле? Что ж, в таком случае нам очень повезло, что преданный лейтенант командора увяз в карточных долгах.

— Выходит, он азартный игрок? А выглядит совсем как убийца.

— Он и есть убийца.

— Вы задумали убить командора? — спросил я напрямую, не в силах больше сдерживать свое любопытство.

— Ваша заинтересованность удивляет меня.

— Я всего лишь пытался понять ваши намерения, — возразил я, снова притворяясь его верным слугой.

— Лишить человека чести гораздо хуже, чем лишить его жизни, не так ли?

— Именно этому вы меня и учили, — сказал я.

— И ты хорошо усвоил уроки.

Припомнив, как я обошелся с командором сегодня утром, я подумал, что усвоил эти уроки все-таки недостаточно хорошо. Сейчас я вновь сомневался в правильности своих действий. Однако еще больше меня беспокоила опасность, которая, возможно, угрожала донье Анне в связи с намерениями маркиза.

К нашему столу подошла Серена, сопровождая дона Хосе, который наконец спустился вниз после долгих утех с ее подопечными. У нее было достаточно опыта, чтобы понять, когда клиент удовлетворен, и потому, отпустив локоть дона Хосе, она сказала:

— Все самое лучшее для вас, дон Хосе.

— Самое прекрасное вино не сравнится с вашими девушками, — сказал он. Альма презрительно отвернулась.

— Скажите об этом дону Хуану, — потребовала Серена. — Он почему-то считает, что мои девушки недостаточно хороши для него. Дон Педро его испортил.

— При чем здесь я? — попытался оправдаться маркиз. — Разве я обделяю вниманием ваших девушек?

— Украсть у девушки честь — это не единственное удовольствие в жизни, дон Хуан, — сказала она, повернувшись ко мне.

— Но воровать, если ты помнишь, меня научил как раз Мануэль. Что же касается маркиза, то он всего лишь показал мне, что именно следует красть.

Все засмеялись, и только Серена ограничилась вежливой улыбкой.

— Когда ты наконец женишься и заведешь семью, — продолжала она, — то, как все прочие мужчины в Севилье, придешь сюда, чтобы порезвиться на воле с моими девочками.

— Ты не единственная, кто хочет, чтобы я женился, — сказал я, посматривая на маркиза.

— Расскажите ему, дон Хосе, — настаивала Серена. — Расскажите же ему про моих девочек.

— Они прекраснейшие из прекрасных, отборнейшие из отборных, — сказал дон Хосе, игриво улыбаясь.

— Но есть одна девочка, которая лучше всех на свете, — сказал Мануэль, подходя к жене и обнимая ее располневшую талию. Он откинул с ее лица седую прядку и приник к ее губам с таким поцелуем, который смутил и заставил покраснеть даже таких опытных соблазнителей, как мы.

— Я приду к тебе позже, когда вся эта молодежь уляжется спать, — проговорила она с понимающей улыбкой. Потом закатала рукава своей белой блузки, поправила простой темно-бордовый жилет и зеленую юбку, которые ладно облегали ее соблазнительную фигуру, и со вздохом отправилась искать новых клиентов. Мануэль, улыбаясь, смотрел ей вслед. В отличие от таверны, на стенах которой оседали вся пыль, грязь и копоть, сам он умудрился сохранить чистоту и блеск молодости.

Долгую паузу, которая последовала за столь нежным проявлением супружеской любви, нарушил дон Хосе:

— Поделись-ка с нами, как тебе это удается? Вокруг столько красивых молодых женщин, а ты замечаешь только свою жену.

— Боже мой! Счастливая семейная жизнь — это редкое сокровище, которым с одинаковой легкостью может обладать любой человек, будь он крестьянин или король. — Мануэль начал как дипломат, которого попросили рассказать о судьбах страны, но потом торговец взял в нем верх: —…И это богатство может стать вашим всего за пригоршню реалов.

— Пожалуй, дороговато, — засомневался дон Хосе.

— Уверяю вас, не следует жалеть денег на то, чтобы разгадать секрет счастливой семейной жизни, — настаивал Мануэль. — Пригоршня реалов — это пустяк по сравнению с тем адом, в который может превратиться семейная жизнь.

— В самом понятии «счастливая семейная жизнь» таится противоречие, — жестко заметил маркиз.

— Я вовсе не надеюсь обрести счастье в семейной жизни, — сказал дон Хосе, высыпая на стол пригоршню реалов. — Но меня занимает философский вопрос: как может столь цветущий, полный жизни мужчина отказаться от… от своих потребностей?

— Ответ, мой господин, будет простым, но не легким — будь он легким, мы бы разорились.

Все замерли в ожидании продолжения.

— Чтобы хранить верность своей супруге, женатый мужчина должен только смотреть по сторонам, но ничего не трогать.

— Ах, вот оно что! — воскликнул я. — В таком случае да хранит меня Пресвятая Дева Мария от супружеских уз.

Это замечание вызвало взрыв хохота. Смеялись все, кроме дона Эрнана, который по-прежнему выглядел подавленным, даже в отсутствие любовницы, которая вышла попудрить носик.

— Как правильно сказал дон Педро, семейная жизнь и счастье — понятия несовместимые. Моя жена ревнует меня к любовнице, а любовница ревнует к жене, и обе требуют бесконечных доказательств любви.

— Именно с этой целью вы участвуете в боях быков? — поинтересовалась Альма, намекая на то, что лучшим доказательством любви к женщине является храбрость в схватке с быками.

— Да, — мрачно подтвердил он. — Я не знаю. Возможно, мне следует покончить со всем этим. Жена подарила мне трех сыновей, и она любит меня, любит по-настоящему.

Мы все уставились на беднягу дона Эрнана. Он родился не в том месте и не в то время. Жизнь в Севилье была похожа на азартную игру, где каждый делает ставку сразу на несколько карт. Сокровища, которые текли сюда непрерывной рекой, обесценили и деньги, и брачные узы, и сам смысл жизни. Никто из мужчин даже не помышлял хранить верность собственной жене, и Мануэль в этом смысле был явным исключением. Возможно, именно этими соображениями отчасти можно было объяснить мое нежелание связывать себя узами брака. Я не хотел жениться на женщине, заведомо не собираясь хранить ей верность. Я слишком часто мог наблюдать, какое бесконечное страдание может причинить такая двойная жизнь.

— Дон Хуан, а как вам удается сделать счастливыми всех ваших женщин? — печально обратился ко мне дон Эрнан.

— Подобно священнику, который служит Господу, я служу женщине. Я преклоняюсь перед каждой и в то же время не принадлежу ни одной. Иными словами, я никогда не женюсь ни на одной из них.

Простота моего объяснения вызвала новый взрыв смеха.

— И все-таки признайтесь, — настаивал дон Эрнан, — женщины, которых вы соблазнили, не могли не затронуть вашего сердца.

— Вольнодумец чувствует не сердцем, но кожей.

Маркиз посмотрел на меня с восхищением.

— Но как же вам удалось сделать бесчувственным собственное сердце? — продолжал недоумевать дон Эрнан.

— Вокруг него следует возвести крепостные стены и ни в коем случае не опускать мост. Вы, мой друг, впустили в свой замок сразу двух женщин, и теперь их ревность разрушает его, а заодно и вас.

— Неужели вы никогда не влюблялись ни в одну из женщин?

— Можно влюбиться во всех сразу и никому не отдавать предпочтения.

— Лично я не могу соблазнять каждую, как это делаете вы, дон Хуан, и потому должен заботиться о тех двух, что у меня есть.

— Но есть одна женщина, которую дон Хуан никогда не сможет соблазнить, — коварно сказал маркиз.

Все обернулись и посмотрели на него.

— И кто же сумеет противостоять чарам дона Хуана? — недоверчиво поинтересовался дон Хосе.

— Донья Анна.

— Кто это? — не понял дон Хосе.

— Прекрасная и благородная донья Анна, дочь дона Гонсало де Уллоа, командора ордена Калатравы.

— Неужто она и в самом деле сможет устоять перед обольстительным доном Хуаном? — засомневался дон Эрнан.

— Она из тех женщин, которые не подарят свое сердце ни одному мужчине.

Похоже, маркиз продолжал плести интриги против командора и сейчас специально дразнил меня, стремясь вовлечь в свою игру. Я решил немного подыграть ему.

— Но я взываю вовсе не к сердцу женщины. Прежде всего, я взываю к ее разуму, который мужчины обычно недооценивают в женщине. А уже через разум взываю к ее лону, которое часто не подчиняется ее воле, как это бывает у мужчин.

— Разум доньи Анны невозможно совратить.

— Но именно вы учили меня, что не бывает женщин, которых невозможно совратить.

— Любое исключение, как известно, лишь подтверждает правило, — сказал маркиз. — В самом деле, у каждой из них есть своя тайна, которая позволяет овладеть ее душой.

Мы все задержали дыхание, пытаясь вникнуть в дьявольский смысл его слов.

Понимая, что маркиз нарочно подогревает во мне интерес, я был вовсе не намерен позволять ему играть моими чувствами и управлять моими действиями. Он собирался уничтожить донью Анну или ее отца моими руками — воспользоваться моим дневником или подослать шпиона, чтобы следил за ее окном. Однако ему не удастся заманить меня в эту ловушку. Я поднялся из-за стола и, извинившись, сказал, что мне пора уходить.

— Дон Хуан, — окликнул меня маркиз. — Надеюсь увидеть тебя завтра вечером на приеме, который я устраиваю в честь праздника Тела Христова. Там ты сможешь повидаться с доньей Анной.

— Премного польщен вашим приглашением, дон Педро, но мне не доставляет радости наблюдать, как Святая инквизиция расхаживает по улицам вместе с праздничной процессией.

— Надеюсь, ты передумаешь, — сказал он.

Я раскланялся со своими друзьями — с Альмой, Сереной и Мануэлем. Я покидал таверну, так и не поддавшись на женские чары. Впрочем, воспитанный в лоне церкви, я ненавидел поститься, и потому с благодарностью принял развлечение, которое поджидало меня на пути домой.




Тысяча ночей с незнакомцем


Когда наша карета проезжала по улице, ведущей от собора к моему дому, я посмотрел в окно и в неверном свете луны заметил фигуру женщины. Приглядевшись, я узнал Фатиму, рабыню из Мозамбика, которую в числе других невольников привезли португальцы. Мы встречались в доме ее хозяйки, герцогини Кристины. В тот раз она поведала мне историю своей жизни, которая оказалась гораздо интереснее, чем у всех собравшихся здесь благородных гостей, вместе взятых.

Фатима попала в рабство уже зрелой женщиной, примерно моего возраста или даже старше. Ее насильно разлучили с мужем и двумя сыновьями-подростками. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы прочесть неизбывное страдание в ее глазах. Ее высокие, красиво очерченные скулы плавно сбегали к полным губам, а длинная шея и гордая посадка головы были плохо приспособлены для того, чтобы кланяться.

— Прекрасная королева должна ехать в карете, — сказал я, когда мы поравнялись.

Не замедляя шага, Фатима бросила в мою сторону испуганный и настороженный взгляд.

— Дон Хуан! — Она наконец узнала меня, и огонь, озаривший ее лицо, казалось, осветил все вокруг.

— К вашим услугам, донья Фатима, — сказал я, распахивая дверцу и протягивая ей руку. Она улыбнулась. Я сжал ее крепкую ладонь и помог забраться внутрь.

Кристобаль догадался поехать к дому длинной дорогой, и это позволило нам возобновить знакомство. Фатима, гордо выпрямив спину, сидела среди подушек в моей карете. Когда эти закрытые кареты, войдя в моду, появились на улицах Севильи, возникло много споров, поскольку комфорт и уединенность легко превращают ее в спальню на колесах. Мне и самому карета не раз служила облаком Зевса.

— Что заставило вас оказаться на улице нашего опасного города в столь поздний час? — с любопытством спросил я, потому что не представлял, как ей позволили покинуть дом среди ночи.

— Я спасалась от еще большей опасности.

— Что вы имеете в виду?

— Он пытался изнасиловать меня… — проговорила она, низко опустив голову.

— Кто он? Герцог Октавио?

— Нет. Герцог, как всегда, в отъезде, в Неаполе, вместе со своей женой. Поэтому главный дворецкий считает себя вправе…

— Что сделали вы?

— Ранила его ножом.

После того как она поведала мне о своей беде, я оставил саму мысль о том, чтобы соблазнить ее.

— Моя карета в вашем распоряжении.

— Мне некуда ехать. — Она взглянула на меня и тут же отвернулась.

Возвратившись, ей, скорее всего, опять придется столкнуться с главным дворецким, но убегать было еще опаснее.

— Вы уверены, что вам больше ничто не угрожает?

— Не думаю, что он решится еще на одну попытку, — гордо ответила она.

— Кристобаль, отвези нас к дому герцогини Кристины.

Я старательно играл роль доброго самаритянина, время от времени поглядывая на стройную колонну ее шеи, на изящную линию подбородка и на алые губы, поблескивающие в свете фонаря.

Фатима тем временем достала из выреза блузки маленький прямоугольный мешочек на истрепанном шнурке.

— Здесь хранится дух моего мужа, — сказала она, нежно поглаживая амулет. — Благодаря ему мой супруг оставался в моем сердце одиннадцать лет и три месяца.

Затем она медленно повернулась ко мне и проговорила сквозь слезы:

— А теперь я его теряю, дон Хуан. Я больше не чувствую его кожу и не могу вспомнить его прикосновений. Даже во сне.

В ее голосе я расслышал невысказанную мольбу и взял ее руки в свои. Длинные и изящные пальцы стали шершавыми от стирки и загрубели от тяжелой работы. Я поцеловал ее ладонь, по затейливым линиям которой, как считают некоторые, можно прочесть судьбу человека. Я не мог предвидеть ее будущего, но, каким бы оно ни было, сейчас я был полон решимости подарить ей несколько минут счастья. Ее рука нежно коснулась моего лица.

— Вези нас домой, Кристобаль, — скомандовал я. То, чего желала дочь Евы, невозможно было подарить ей наспех, в тесноте кареты.

Мы держали друг друга в объятиях, и я медленно целовал ее лицо и губы. Ее дыхание участилось. Карета наконец остановилась, и мы быстро поднялись в мои апартаменты, а оттуда по наружной лестнице на крышу. Она, как девочка, подбежала к самому краю и улыбнулась, глядя на толпу, которая продолжала веселиться на площади. Звон гитарных струн разносился по всей площади и устремлялся ввысь, как будто именно нам старался доставить удовольствие. Хиральда возвышалась над черепичными крышами и целовала небо. Полная луна служила ей нимбом и освещала купол. На верхнем балконе горели факелы, и колокола продолжали трезвонить в честь благополучного возвращения кораблей. Пока Фатима любовалась этой удивительной картиной, я любовался ее красотой. Черная как вороново крыло кожа сияла в лунном свете.

— Ой, голуби, — сказал она, услышав, как они воркуют, и повернула голову, чтобы взглянуть на деревянную клетку.

— Это почтовые голуби, — пояснил я, но не стал признаваться, что использую этих птиц для любовной переписки. Они были куда более надежными почтальонами, чем люди, поскольку можно было не опасаться, что кто-нибудь вздумает перехватить почту во время полета.

Я открыл маленькую дверцу клетки и позволил ей взять одного голубя в руки.

— Отпустите его, — предложил я.

Она взглянула на меня в нерешительности, но я ободряюще кивнул ей головой. Улыбаясь, она подбросила птицу в ласковое ночное небо, и ее вытянутые руки застыли в воздухе, как будто она и сама пыталась взлететь. Я коснулся краешка одного из ее крыльев и провел пальцем вниз и вверх. Ее руки медленно опустились.

Когда она повернула ко мне лицо, мой палец коснулся ее губ и скользнул вниз по шее и груди. Она перехватила мою руку у самого сердца и страстно прижала ее к своему горячему телу. Две слезинки скатились по ее щекам, но она продолжала улыбаться, слегка покачивая головой. Я нежно гладил ее шею свободной рукой, в то время как вторую она продолжала удерживать у себя на груди. Потом она тихонько подтолкнула мою руку, и я бережно подхватил ее груди, словно драгоценные кубки. Она запрокинула голову, и я поцеловал ее в шею, а затем в губы. Я поглаживал ее тело поверх белой блузки и зеленой юбки, а ее ладони скользили по моему лицу и груди.

— Пойдемте со мной, — шепнул я и потянул ее за руку к еще одной маленькой лестнице, ведущей в башенку, построенную для того, чтобы наблюдать, как корабли входят в гавань. Отсюда были видны стены Алкасара, бойницы и шпили, устремленные в небо, как трезубец Посейдона. Нам удалось разглядеть даже башню Торре дель Оро, которая находилась ниже по реке. В свое время мавры не только прятали здесь свое золото, но и наблюдали с этой башни за движением светил.

Однако сегодня меня не занимали ни золото, ни звезды, я жаждал лишь одного — с головой погрузиться в бурный поток желания Фатимы. Мы заключили друг друга в объятия. Я расстелил плащ, и мы, подобно маврам, раскинулись на многочисленных шелковых подушках.

Нас обоих охватила любовная лихорадка, однако я не торопил события, стремясь продлить наслаждение. Кожа Фатимы, свежая, словно прохладный ветерок, пахла лимоном, который она, вероятно, использовала в качестве духов. Я медленно расстегивал ее блузку, и после каждой пуговки она делала глубокий вздох. Ее тело стало податливым, и блузка соскользнула с плеч, обнажив маленькие груди. Я продолжал сидеть, с улыбкой глядя ей в глаза, и мои руки двигались вдоль ее тела, не прикасаясь к нему. Она затрепетала, и жар ее кожи я ощутил даже на расстоянии. Искусство сдерживать себя — главное оружие истинного кабальеро, ибо наброситься и завалить может любой мужлан, но только искусный фехтовальщик способен тонко чувствовать партнера.

Сгорая от нетерпения, она сама приблизилась ко мне, и теперь мои руки и губы касались ее шеи и груди, а потом соскользнули на талию и бедра. Юбка упала к ее ногам.

Раздеваясь, я продолжал обнимать ее, лаская кожу подушечками пальцев, а потом осторожно провел ногтями вниз по ее телу. Многим поэтам приходило в голову сравнивать женское тело с гитарой, но ни один из них не упомянул о том, что каждая струна издает свой особенный звук и, поочередно касаясь этих струн, мужчина может создавать самую красивую музыку в мире. Ведь женщина предлагает свою красоту в обмен на опыт мужчины, и красота ее тела раскроется ровно настолько, насколько мужчина способен ее раскрыть.

Наши языки соприкоснулись. Мои пальцы устремились вниз по ее спине к изящным ягодицам и лону. Она затрепетала. Я почувствовал, как пересохшее русло ее желания увлажняется, однако медлил, дожидаясь, пока река не поднимется до самых берегов. Когда я наконец овладел ею, ее глаза распахнулись, губы приоткрылись, а дыхание стало прерывистым. Наши тела слились воедино, однако в этот момент мы не видели друг друга. Казалось, ее глаза пытаются разглядеть что-то по другую сторону моря. А прямо передо мною вдруг возник образ доньи Анны, и даже послышался ее смех.

Усилием воли я постарался прогнать это наваждение — остановил свой взор на прекрасном лице Фатимы, прислушался к мелодии ее любви. Она задыхалась, и когда по ее телу пробежал трепет, я тоже почувствовал, как меня пронзает высочайшее наслаждение. Мы в изнеможении откинулись на подушки. Ее кожа была влажной от выступившей испарины, и я понял, что наслаждение достигло каждой клеточки ее тела.

Она повернулась на бок и снова, казалось, была далеко от меня. Ее веки были прикрыты, на лице блуждала легкая улыбка. Я нежно провел кончиками пальцев по ноге и бедру, отчего ее тело приподнялось и снова медленно опустилось. Ее кожа блестела в лунном сиянии, и мне показалось, что это свет ее души озаряет мой скромный приют. Когда женщина постигает всю полноту счастья, красота ее души проникает в ее тело. Именно поэтому на свете нет ничего прекраснее женщины, только что познавшей наслаждение. Священники уверяют нас, будто тело — это оковы души, но я-то знаю правду: душа расцветает благодаря телу, и пока человек жив, его душа и тело неразделимы. Касаясь ее кожи, я постигал святость ее души.

Луна зашла, но тело Фатимы продолжало светиться внутренним огнем. Благодаря испытанному наслаждению оно стало более драгоценным, чем само золото. Лаская ее, я вспомнил трактат по алхимии, на который однажды наткнулся в тайной библиотеке маркиза. Его автор утверждал, что именно лунный свет обладает способностью делать драгоценным любой металл, поскольку представляет собою самую тонкую материю и в то же время самый плотный дух. Этот человек почти разгадал замысел создателя, но не сумел понять, что властью небесного светила на земле обладает женское тело. Разве не страсть женщины является эликсиром жизни? Разве не женщина — этот венец творения — помогает нам приблизиться к вечности?

С первыми лучами солнца я поцелуем пробудил ее ото сна. Мы оделись.

— Герцогиня постоянно вспоминает вас и не может дождаться вашего приезда, — сказала она, закутываясь в темно-синий, цвета ночи, плащ. — Теперь я ее понимаю.

Я протянул ей маленькую деревянную клетку, куда поместил одного из голубей.

— Передайте герцогине мой подарок. Скажите, что встретили меня на улице. Возможно, этот голубь сделает ее более снисходительной по отношению к вам.

Принимая подарок, она улыбнулась. Возможно, ей показалась забавной мысль о том, что у госпожи и рабыни один и тот же любовник. В конюшне мне пришлось растолкать спящего Кристобаля. Он подскочил и вывалился на пол из своего гамака, а мы едва сдержались, чтобы не расхохотаться.

— Кристобаль, пожалуйста, отвези донью Фатиму домой.

— Слушаюсь, мой господин.

Я знал, что Кристобаль проявит необходимую осторожность и высадит ее, не доезжая до дома. Он всегда трепетно относился к репутации женщин, от которых зависела репутация его хозяина.

Когда она садилась в карету, я с улыбкой поклонился.

— Надеюсь, мне удалось хотя бы на несколько приятных мгновений помочь вам забыть о своей утрате.

Улыбка на ее лице сменилась печалью.

— Моя утрата… — отозвалась она. — О ней я не могу забыть даже на мгновение.

— И все-таки, согласитесь, нежные руки и губы способны хотя бы на короткое время превратить страдание в наслаждение.

— Я благодарна вам, дон Хуан, за всю ту доброту, которую вы проявили к несчастной рабыне, а ваше мастерство даже превосходит слухи. Но в ваших объятиях я вспоминала своего мужа, отца моих детей.

— Что ж, вероятно, он тоже весьма искусен.

— Не настолько… Однако один поцелуй человека, которого любишь, способен доставить больше радости, чем тысяча ночей с прекрасным незнакомцем.

Мне не сразу удалось постигнуть смысл ее слов. Она, вероятно, почувствовала это и ответила на вопрос прежде, чем я успел его задать.

— Руки моего мужа были не столь искусными. Но искусным было его сердце.

Глядя на Фатиму, я попытался представить ее в окружении семьи, в мозамбикской деревне. Вот муж берет ее за руку и целует в губы, а дети шалят и бегают вокруг… В тот же миг видение рассеялось.

Я постучал по дверце, подавая Кристобалю знак, что пора трогаться. Глядя вслед удаляющейся карете, я вдруг заметил на булыжной мостовой амулет.

— Стой! — закричал я и бросился вдогонку.

Фатима прижала амулет к груди и с улыбкой сказала:

— Благодарю вас, дон Хуан.

Медленно поднимаясь в свою комнату, я продолжал размышлять над словами Фатимы. Я вновь и вновь мысленно возвращался к сказанному, и необъяснимое волнение охватило меня. Вне всякого сомнения, любовь — это болезнь. Я не раз наблюдал, какие страдания она способна причинить. И в то же время я мог представить себе всю глубину наслаждения, о котором говорила Фатима. Однако даже больше, чем ее слова, меня беспокоил образ доньи Анны, нечаянно посетивший меня. Предаваться любовным утехам с одной женщиной и думать при этом о другой означало не что иное, как нарушение одной из заповедей вольнодумца, которым обучил меня маркиз. Я знал только один способ потушить тот костер желания, который разожгла во мне донья Анна.

К счастью, очень скоро я смогу заняться ее соблазнением. Даже если ради этого мне придется созерцать Святую инквизицию и праздничную процессию, прославляющую Господа нашего и святость его тела.






    

Утро, 17 июня, 1593









Праздник Тела Христова


Я облачился в свой самый праздничный наряд — розовый жилет, розовую шляпу и оранжевые панталоны. Шляпу украшало большое зеленое перо страуса, которое поднималось вверх и потом ниспадало на плечо. Днем я всегда предпочитал яркие тона, а по ночам одевался в бордовое или в черное, чтобы слиться с темнотой.

Кристобаль привез меня во дворец маркиза. Своим фасадом дворец выходил на площадь Святого Франциска, где обычно заканчивалось праздничное шествие и где сегодня вечером должен был состояться бой быков. Маркиз пригласил меня, в числе других гостей, насладиться этим зрелищем с балкона.

Выходя из кареты, я наступил на веточку розмарина, разбросанного по булыжной мостовой. Пряный аромат, коснувшись моих ноздрей, напомнил о любви женщины, забыть которую я не могу до сих пор.

Однако розмарин лишь отчасти заглушал запах конского навоза, висевший в воздухе после того, как здесь побывало множество карет, на которых благородные господа привезли своих жен и дочерей. Пока сами господа чистили перышки перед тем как принять участие в праздничном шествии, их беззащитные жены и дочери на выданье приготовились любоваться ими с балкона. Впрочем, сегодня меня интересовала только одна из дочерей, к тому же, насколько я мог судить, отнюдь не беззащитная.

Дворец маркиза представлял собою огромный особняк из темного камня, с колоннами, тремя полукруглыми балконами и большими окнами. Двое стражников стояли у входа. Поверх одежды на них были голубые накидки с вышитым золотом гербом — лев на фоне фамильного замка маркиза. В руках они сжимали бутафорские копья, абсолютно непригодные для сражения. Оставаясь неподвижными, они улыбнулись мне, прекрасно понимая, что я друг, а не враг. Я ступил под своды каменной арки и прошел мимо больших зеленых деревянных дверей с золотыми заклепками в виде сосков. Слепящий солнечный свет и томительная жара позднего утра остались позади. Внутри царил полумрак и было прохладно, как в пещере. Лишь несколько робких солнечных лучей косо падали под ноги. Потолок поддерживали затейливо раскрашенные деревянные балки.

Здесь я чувствовал себя как дома, потому что в течение двух лет жил в одной из двадцати двух комнат этого дворца. То было лишь начало моей учебы. Еще десять долгих лет ушло на то, чтобы постигнуть всякие прочие ереси, пополнив тем самым начальное религиозное образование, полученное в монастыре. И все-таки до сих пор мне удалось прочесть лишь часть из тех книг, которые хранились в двух огромных библиотеках маркиза. Я успел познакомиться с переводами многих мусульманских и древнееврейских книг. Убежден, что понять душу испанца невозможно, если не знаком с мусульманской культурой, доставшейся нам в наследство, или не имеешь понятия о древней иудейской религии, которую исповедовала Святая Дева, апостолы и сам наш Спаситель.

Наружные деревянные двери дворца нередко оставались открытыми, в то время как бронзовая решетчатая дверь, ведущая во внутренние покои, была, как правило, заперта. Я взялся руками за холодные металлические прутья, как узник, который рвется на волю. Через ворота хорошо просматривался круглый внутренний дворик с колоннами, увитыми плющом. Римская мозаика, специально привезенная из-за границы, изображала многочисленные любовные подвиги Зевса. В центре клумбы с белыми и алыми тюльпанами располагался фонтан, и его прозрачные струи дарили прохладу.

Я позвонил и подождал, пока слуга откроет дверь. Сначала я увидел голубую с золотом униформу, украшенную драгоценными камнями, и лишь потом узнал Фернандо. За преданность маркизу и другие многочисленные заслуги он был произведен в должность главного дворецкого. Увидев меня, Фернандо лукаво приподнял брови и усмехнулся. Вероятно, он был наслышан о моих приключениях благодаря сплетникам — завсегдатаям таверн. Он быстро отпер дверь, и мы по-дружески обнялись.

Маркиз оказал мне честь и лично вышел поздороваться, хотя я ожидал скорее взбучки, чем приветствия. Сегодня на нем был роскошный, голубой с золотом, Камзол, похожий по цвету на униформу его слуг, однако, разумеется, гораздо более изысканный. Рукава были пышными, по последней моде, а благодаря огромному воротнику, его голова казалась лежащей на праздничном блюде. На ногах, обтянутых чулками, красовались атласные туфли с квадратными носами, в которых даже его огромные ступни выглядели изящными, как у танцора.

— Так-так, значит, ты все же надумал явиться! Идем скорее, сейчас пойдут монахини, танцующие сарабанду.

Несмотря на упрек, звучащий в его голосе, маркиз улыбнулся и обнял меня как блудного сына.

— Примите мои извинения, дон Педро. У меня было неотложное дело.

Он приподнял брови.

— Знаю я твои неотложные дела. А если надумаешь продать мне дневник, то с удовольствием узнаю и как ее звали. Предлагаю двести пистолей за страницу.

— Мои каракули не стоят и десятой доли того, что вы предлагаете, — сказал я, не собираясь продавать ему ни одной страницы, даже если он предложит в сто раз больше.

Мы прошли мимо часовни, которую открывали лишь раз в месяц, когда из монастыря Святого Франциска приезжал аббат, чтобы сразиться с маркизом в шахматы. В эти дни маркиз распахивал дверь настежь, а внутри зажигал большую свечу. Францисканские монахи давно облюбовали огромное здание монастыря, расположенное на площади, напротив дворца маркиза. В отличие от беспримерно короткого основателя ордена, монахи славились своим рвением и пристрастием наряду с молитвами применять насилие во славу Господа.

Мы вышли на балкон и присоединились к другим гостям. Дамы были в роскошных атласных, бархатных и шелковых платьях, украшенных золотой тесьмой. А их маленькие шляпки с прозрачной вуалью играли роль, прямо противоположную своему назначению. Вместо того чтобы прикрывать лицо от чужих глаз, они делали его еще более загадочным и соблазнительным. Женщины устремили на меня свои взоры поверх вееров.

Маркиз, чтобы избежать участия в праздничном шествии, придумал себе какую-то болезнь. Что же касается моей гильдии галантедоров, то для нее в колонне не нашлось ни флага, ни места.

Я с учтивой улыбкой оглядел собравшихся на балконе женщин, но доньи Анны среди них не обнаружил. Тогда я с неохотой принялся наблюдать за праздничным шествием, а внимание женщин особенно привлекли идущие в процессии великаны и карлики с огромными головами. Их непристойные жесты приводили толпу в восторг, а дам, стоящих рядом со мной, заставляли хихикать и краснеть.

С балкона был хорошо виден зеленый ковер розмарина, устилавший путь идущим в колонне. Собравшаяся толпа напоминала берега реки, в узком русле которой текла праздничная процессия. Я раздумывал над тем, как бы половчее, не выдавая своего личного интереса, вытянуть из маркиза его планы относительно доньи Анны.

По мере того как шествие близилось к концу, на балконе появлялись знатные мужи города. Все смотрели на группу монахинь, танцующих сарабанду, которые как раз приближались к площади. Это действительно был тот самый танец, который Альма минувшей ночью исполняла в таверне. И хотя одежда полностью скрывала тела танцующих, движения были те же самые, правда, несколько менее искусные. Им хорошо удавались шаги — носочек внутрь, носочек наружу. Однако особенный восторг публики вызывали вращательные движения бедрами. Монахини встряхивали грудью и прищелкивали пальцами с замечательным усердием. Маркиз хлопал в ладоши и от души хохотал. Он признался, что лично хлопотал, чтобы архиепископ выдал специальное разрешение, которое позволило бы монахиням в виде исключения исполнить запрещенный танец.

— Позор и богохульство! — послышался сзади чей-то возмущенный голос, в то время как все остальные продолжали любоваться сестрами, исполнявшими танец священного плодородия.

Лично меня это зрелище нисколько не удивляло и не коробило, поскольку я прекрасно знал, что многие женщины вынуждены носить монашеское одеяние по причинам отнюдь не религиозным. Монастыри полны благородных девушек, чьи семьи не в состоянии дать за ними достойного приданого. Этих бедняжек отправляют в монастыри, нимало не считаясь с их желаниями. Поэтому станцевать сарабанду во время праздника для них подобно глотку свежего воздуха, которого им так не хватает в душных кельях.

Я обернулся, чтобы взглянуть на кабальеро, который столь сурово заклеймил танцующих, и увидел знакомое лицо со шрамом на щеке. То был командор. Я принялся искать глазами донью Анну, в полной уверенности, что она должна быть где-то поблизости. Когда я наконец увидел ее неясный профиль, маркиз удовлетворенно потер руки.

— Это и вправду донья Анна, — сказал он. — Ну разве же она не самая прекрасная девушка Севильи?

— В нашем городе так много красавиц! Не представляю себе, как можно выбрать из них прекраснейшую.

В это время на площади появился гигантский дракон, чье тело, покрытое чешуей, передвигалось при помощи замаскированных колес. У него было громадное брюхо, шесть невероятно больших грудей, длинный хвост и красные глаза, а огромная пасть то и дело открывалась и скалила острые клыки. Окружали дракона красные демоны с рожками на голове и большими вилами в руках. На спине чудища стоял барабанщик, а семь акробатов в пестрых трико составляли высокую пирамиду. Самый верхний акробат особенно рисковал, балансируя на голове. Внезапно изо рта дракона высунулся раздвоенный змеиный язык и ужасно напугал стоявшего в толпе крестьянина, сбросив в его головы соломенную шляпу. Это зрелище привело в восторг не только толпу на площади, но и благородную публику на нашем балконе. Впрочем, мне гораздо больше нравилось наблюдать за доньей Анной, нежели за ходом представления. В ее черные волосы были вплетены белые цветы, что придавало ей сходство с невестой, и ее веселый мелодичный смех наполнял мое тело сладкой истомой. Она, должно быть, почувствовала мой взгляд и тоже украдкой взглянула на меня, но тут же отвернулась.

За шутами и акробатами следовали платформы на колесах, на каждой из которых была представлена своя декорация и своя сценка. Сначала показался корабль, в котором сидели старик и юноша в голубых накидках. Один держал в руках крест, а другой — глобус. Между ними можно было разглядеть голубя.

Вторая сценка изображала изгнание Адама и Евы из рая. Даже на расстоянии было хорошо видно, как сначала змей соблазняет Еву, а потом Ева соблазняет Адама. Когда Ева протянула Адаму яблоко, маркиз повернулся ко мне и сказал:

— Кармелиты правы — в Севилье у дьявола гораздо больше рук, чтобы соблазнять.

Я посмотрел мимо него на донью Анну и кивнул.

На третьей платформе был изображен замок Святого Хорхе, главного здания инквизиции. Над бутафорскими пушками вился дымок.

— Дон Педро, позвольте задать вам один вопрос, — прошептал я, продолжая глазами следить за шествием. — Какого рода оскорбление нанес вам командор, что вы так стремитесь ему отомстить?

Маркиз отозвался не сразу:

— Почему обязательно оскорбление?

Следом двигалась группа людей, которые бичевали себя кнутами. Алая кровь стекала по их обнаженным спинам. Некоторые и действительно пребывали в религиозном экстазе, однако многие просто рисовались перед красивыми женщинами, нарочно стараясь забрызгать их своей кровью. Кое-кто расценивал самобичевание как неплохой способ ухаживания и проявление истинной любви.

— Дон Педро, могу ли я обсудить с вами…

Командор обращался к маркизу, однако, узнав меня, замолчал и напрягся, будто перед сражением. Его челюсть подалась вперед, глаза сузились.

— Командор, вы знакомы с моим другом доном Хуаном?

— К сожалению, знаком, и меня удивляет, что вы называете этого человека своим другом, — с этими словами он отвернулся и отошел.

Прежде чем последовать за ним и уйти с балкона, маркиз бросил в мою сторону:

— Нечего сказать, умеете вы снискать людское расположение.

В этот момент я заметил, что донья Анна тоже исчезла. Я отправился на поиски и вскоре увидел, как они с дуэньей, перешептываясь, спускаются по лестнице в сад. Пока я размышлял, не последовать ли за ними, из библиотеки послышался голос командора, и я решил, что будет разумнее сначала подслушать его разговор с маркизом.

— Я ценю вашу дружбу, дон Педро, и доброту, которую вся ваша семья проявляла к моей в течение многих лет. И все-таки я не могу исполнить вашу просьбу.

— Каждый человек, командор, имеет свою цену.

— Мою честь и честь моей семьи купить невозможно.

— Вы огорчаете меня, милейший дон Гонсало! Я так надеялся, что мне не придется… Однако вы не оставляете мне выбора.

Подглядывая в дверную щель, я увидел, как он повернулся к командору спиной.

— Совершенно случайно в мои руки попали сведения, которые могли бы некоторым образом компрометировать вас и вашу семью.

— Мне нечего скрывать.

— Боюсь, что это не вполне так. Видите ли, командор, человек, который хоронил вашу жену, сообщил мне… что в одном гробу было два тела.

Впервые я увидел на лице командора страх. Маркиз подошел к приоткрытой двери, и я отпрянул, прижимаясь к стене. До меня донеслись его слова:

— Может быть, теперь мы сможем обсудить мое предложение?

Я попытался подобраться к окну библиотеки через балкон. Однако там я обнаружил дуэнью Люпэ, которая тоже подслушивала. Возможно, командор догадывался об этой маленькой слабости, потому не доверял дуэнье и даже пытался избавиться от нее на невольничьем рынке.

Разумеется, мне было очень любопытно узнать подробности насчет двух мертвых тел (жертвы убийства?), но еще больше меня занимало одно живое тело, которое я намеревался узнать получше. Застать донью Анну без присмотра дуэньи было редкой удачей, и я поспешил вниз. В моей крови проснулся азарт охотника.

Прогулявшись по саду, я вошел в помещение, где маркиз обычно отдыхал во время сиесты. Это была моя любимая комната, и я слегка прикрыл глаза, ослепленный позолотой на стенах, покрытых резьбой, изображающей многочисленные эротические сцены из языческих мифов. Подле каждой стены стояли кушетки с изогнутыми, подобно греческим лирам, спинками. Потолок поддерживали позолоченные кедровые балки.

Оттуда, сквозь арочный проем окна, я увидел донью Анну, стоящую ко мне спиной. Мое сердце забилось, и я подошел поближе. Плотный ворс турецкого ковра приглушал мои шаги. Лицо доньи Анны было обращено в сторону пруда. Ветви большой смоковницы с неохватным стволом затеняли водную гладь и касались окна. Донья Анна пыталась дотянуться до спелой фиги. Однако огромный сочный фрукт, размером с ее кулак, висел слишком высоко. Я вскочил на выложенный плитками подоконник, вынул шпагу и отсек ветку так ловко, что фрукт упал прямо к ней в руки.

Она вздрогнула и обернулась.

— Поступок, достойный настоящего мужчины: рубить шпагой то, что можно просто взять.

В ее голосе едва ли присутствовала благодарность. Она небрежно бросила ветку с фигой на разделяющий нас подоконник.

— Но вы не могли до нее дотянуться.

— Я вовсе не нуждалась в вашей помощи.

— Приношу свои извинения. Я просто пытался завоевать ваше расположение и искал повода заговорить с вами.

— Я не настолько безрассудна, чтобы прилюдно беседовать с вами, — сказала она, глядя в сад, где за каждым кустом могли притаиться любопытные уши.

— Тогда давайте поговорим без свидетелей. — Я жестом пригласил ее пройти в комнату для сиесты.

— С таким человеком, как вы, я вообще не стану разговаривать.

— И каков же я, по-вашему?

Она молча отвернулась, и я ответил вместо нее:

— Разве не одни и те же страсти живут в сердце каждого сына Адама, будь они скрытыми, как у Авеля, или явными, как у Каина?

— Не у каждого человека репутация, подобная вашей.

— Репутация или слухи? — возразил я.

— Какая разница? — В ее тоне прозвучало полное безразличие.

— То, что люди рассказывают обо мне, иногда бывает правдой, а иногда… почти правдой.

Помимо воли она улыбнулась. Однако через мгновение выражение лица ее вновь сделалось строгим, и я понял, что для обольщения мне нужно избрать другой подход.

— Мне жаль, вчера я вынужден был вмешаться.

— Вы нажили врага в лице моего отца.

— Я пытался подружиться с его дочерью.

— Напрасно старались. Меня не интересуют ваши игры галантедоров.

— Вы правы, донья Анна, это действительно игра. Но игра честная и наиболее приятная из всех доступных развлечений.

Она повернулась ко мне спиной, однако не уходила.

— А по-моему, вы просто боитесь.

— Неправда, я не боюсь ни вас, ни вашей игры.

Она снова повернулась ко мне лицом, потому что гордость не позволяла оставить мои слова без ответа.

— На вашем месте я бы испугался.

— Равнодушие и страх — не одно и то же.

— Вы сказали «равнодушие»? Неужели вчера на невольничьем рынке я неправильно истолковал ваш взгляд?

— Неправильно, если вы приняли его за проявление интереса.

— У меня было такое чувство, будто вы заглянули мне прямо в душу.

— Просто мне было любопытно.

— Любопытно что?

— Любопытно узнать, что за человек может выбрать такую жизнь.

— Человек, который боготворит женщин.

— Идолопоклонник?

— Возможно. По крайней мере, так говорят священники.

— Что ж, меня не интересуют те, кто поклоняются идолу. Я бы предпочла связать судьбу с человеком, который поклоняется любви.

— Но страсть является проявлением любви, разве не так?

— Вот какова ваша страсть, — она кивнула в сторону стены, на которой, в числе других, была изображена сцена обольщения Леды. — Страсть галантедора — всего лишь похоть.

Зевс, принявший обличье огромного лебедя, не уступающего ростом прекрасной спартанке, держал Леду за шею своим клювом, раздвигал лапами ее бедра и хлопал крыльями по ее обнаженной спине. Взгляд Леды был обращен вниз, и по ее лицу невозможно было понять, доставляет ли ей удовольствие этот союз.

Я был удивлен тем, что донья Анна не смутилась и не покраснела при виде панно с изображением плотских утех, которое маркиз привез в Испанию тайком, в обход инквизиции.

— Вас не смущает языческое искусство? — спросил я с любопытством.

— Я выросла на гасиенде и хорошо знаю повадки животных.

Должно быть, устав от жары, она опустилась на подоконник рядом со мной. При этом я оставался внутри комнаты, а донья Анна продолжала скромно глядеть в сад. Мне эта ситуация показалась забавной, и я продолжил свое наступление:

— Вы не допускаете мысли о том, что существует истинная страсть, а не просто похоть? Взгляните сюда.

Я показал на скульптуру обнаженной Афродиты, возлежащей на софе. Сама поза греческой богини, прикрывшей глаза и откинувшей голову, говорила о плотском удовлетворении.

— Это не более чем мечты, — возразила донья Анна. — Истинная страсть, о которой вы говорите, возможна только в браке, потому что страсть без любви остается всего лишь похотью — алчной и бесплодной.

Она вскинула подбородок, как бы ставя последнюю точку в нашем споре, который закончился ее безоговорочной победой. Мы немного посидели в интимной тишине. Я взял ветку, лежащую между нами на подоконнике, и сорвал фигу. Фрукт легко скользнул в мою ладонь, и, припомнив слова маркиза, я подивился сам себе. Что мешает мне встать и уйти наверх к какой-нибудь даме, чье желание вполне созрело и готово упасть в мои руки? Я снял зеленую кожицу, обнажив влажную розовую мякоть. Плод распался на две половинки, одну из которых я предложил донье Анне. Но девушка отвернулась.

— Для юной девушки вы неплохо осведомлены о премудростях любви…

Я разломил нежную мякоть и медленно приблизил ее ко рту. Она обиженно фыркнула и встала.

— Да будет вам известно, дон Хуан, что есть человек, который однажды рисковал ради меня своей жизнью. Вы же не рискуете ничем, кроме собственного тщеславия.

— Вероятно, то был какой-нибудь странствующий рыцарь в маске?

Эти слова вырвались у меня помимо воли. Судя по испуганному удивлению, отразившемуся на ее лице, они прозвучали для нее как гром небесный. Я принялся лихорадочно соображать, как исправить положение, когда со стороны тропинки вдруг послышались шаги. Я притаился в простенке.

— Ваш отец побьет меня кнутом, если узнает… Он и так уже что-то подозревает, — сказала дуэнья.

Я заметил, как донья Анна бросила в мою сторону тревожный взгляд.

— Мой отец всегда что-нибудь подозревает. И совершенно напрасно, ведь я никогда не ослушаюсь его.

— Командор как раз обсуждал с маркизом ваше замужество.

При упоминании о ее замужестве мое сердце упало.

Собственное смятение показалось мне странным, поскольку брачные узы никогда не представляли для меня никакого препятствия. И даже наоборот: те женщины, которые успели разочароваться в семейной жизни, с большей легкостью открывали передо мною двери своих спален. Что же касается доньи Анны, то я желал обладать ею немедленно.

— А за кого он хочет отдать меня?

— Этого я не слышала. Нам следует вернуться — шествие скоро закончится.

Услыхав, как их шаги удаляются по тропинке, я снова взглянул на Леду и Зевса. Плодом их тайного союза явилась Елена Троянская. Донья Анна была не менее прекрасна, чем языческая королева. Неужели и ее красота способна принести страдания и гибель?

Я вернулся на балкон и увидел, что шествие действительно подходит к концу. Юные хористы в своих красно-желтых камзолах и белых обтягивающих панталонах, со шляпами в руках напоминали маленьких королевских стражников. Маркиз подошел и встал рядом со мной. Не отрывая взгляда от праздничной колонны, он проговорил:

— Ты разговаривал с доньей Анной в саду.

Я хранил молчание.

— Ты ведь знаешь, у меня повсюду шпионы.

— Да неужто! Вы ведете себя как ревнивый муж, — заметил я с улыбкой. — Вы просто удивляете меня, дон Педро.

— Я не желаю, чтобы ты компрометировал честное имя доньи Анны. Тебе понятно?

— А вчера в таверне мне показалось, что вы сами подталкивали меня к этому шагу.

— Я не подталкивал, а, наоборот, предупреждал.

— Итак, вы строите планы в отношении доньи Анны. Можно узнать какие?

— Мои планы касаются только меня, и я не желаю, чтобы кто бы то ни было стоял на моем пути.

— Ее отец, кажется, не в восторге от ваших намерений, — заметил я, кивая в сторону дальнего балкона, где командор стоял рядом с дочерью, и лицо его выражало крайнюю степень недовольства.

— Если у человека начинаются неприятности, приходится чем-то расплачиваться. А он потерял милость нашего короля, что очень, очень плохо для военного человека.

Маркиз поджал губы и покачал головой. Его фальшивое огорчение не оставляло сомнений в том, кому именно командор был обязан утратой королевской милости.

— Вы на редкость бессердечный человек, дон Педро, — сказал я, и маркиз самодовольно усмехнулся.

— Однако моя жестокость не сравнится с жестокостью инквизитора, — сказал он.

В это время на площади как раз показался верховный инквизитор. Подобно остальным епископам, он был одет в пурпурную мантию, но, в отличие от остальных, восседал на носилках под алым, расшитым золотом шатром. Кроме тех четверых, которые держали на плечах носилки, рядом находились еще двое, один из которых обмахивал инквизитора веером, а другой нес зеленое знамя инквизиции. Я стиснул зубы, когда увидел на полотнище ненавистный символ. На фоне короны с зеленым крестом перекрещивались оливковая ветвь и шпага, призванные олицетворять милосердие и справедливость. Лично я не усматривал в действиях инквизиции ни малейшего милосердия, а то, что считалось справедливостью, на самом деле было насилием и жестокостью.

С каждой стороны верховного инквизитора загораживала стена вооруженных арбалетами солдат, одетых в красные жилеты и округлые шлемы. Толпа покорно опустилась на колени, ведь каждый, кто не сделает этого, неминуемо попадет под подозрение.

На балконе появилась Альма. Она игриво погладила спереди камзол маркиза и хихикнула:

— Люблю мужчин с большими арбалетами.

— Я так рад, Альма, что ты смогла присоединиться к нам, — сказал маркиз.

— Даже куртизанке следует соблюдать некоторые священные традиции, — сказала она.

— Взгляните туда, — взгляд маркиза вдруг сделался серьезным.

Все посмотрели на человека в простом белом одеянии, который едва волочил ноги. Церковная рака огромной серебряной башней возвышалась за его спиной, и украшавшие ее колонны и арки сверкали под палящим солнцем. А следом, почти в самом конце процессии, шел архиепископ в круглом заостренном головном уборе и с золотым жезлом в руках. Несмотря на эти внешние атрибуты власти, он выглядел гораздо скромнее, чем верховный инквизитор, который этой властью действительно обладал.

— Кто был тот грешник? — спросил я, не сумев разглядеть лица человека в белом.

— Один сельский священник, которого обвинили в ереси, — прошептал маркиз.

— А что было на самом деле?

— У него была любовница.

— Но это не такая уж редкость, — сказал я.

— Верховный инквизитор решил устроить показательную расправу. Он в ярости, оттого что его указы о соблюдении морали не выполняются должным образом. — Маркиз понизил голос. — Представьте, во время пыток они его оскопили.

— О нет! — воскликнул я, холодея от ужаса. — Кто дал им право так поступить?

Никогда прежде я не слышал, чтобы в числе чудовищных пыток была еще и такая.

— Епископ Игнасио — фанатик, — сказал маркиз с отвращением.

— Откуда вам это известно?

— От епископа Игнасио.

— Иногда я прихожу в ужас от того, с какими людьми вы водите компанию.

— Для меня важно поддерживать добрые отношения со всеми, кто имеет власть и влияние. Видишь ли, этот священник — не единственный, кого инквизиция желала бы примерно наказать.

Сказав это, маркиз выразительно посмотрел на меня. Я слишком хорошо знал, что только благодаря его личному заступничеству полиция нравов до сих пор не явилась за мной ночью.

Я наблюдал, как процессия покидает площадь, возвращаясь к собору, и проводил глазами черную тапочку и пурпурный плюмаж верховного инквизитора.

После окончания шествия гостей пригласили в обеденный зал. Мне отвели место по правую руку от маркиза, а донья Анна сидела напротив, рядом со своим отцом. Мне приходилось изо всех сил стараться, чтобы командор не заметил, как я наблюдаю за его дочерью.

Стол был роскошный. Для начала подали королевский салат из всевозможных фруктов, овощей, засахаренного миндаля и вишен. За салатом последовали яйца с пряностями и лосось, потом принесли устриц и креветок. В числе гостей не было ни одного, кто ел бы с таким аппетитом и удовольствием, как это делала донья Анна. Для меня же наивысшим наслаждением было наблюдать за тем, как она кушает. Словно зачарованный, я следил, как высовывается ее язычок, а губы втягивают сочную мякоть устриц. Она не вполне избавилась от своих деревенских привычек, а потому то и дело причмокивала от удовольствия. Я был не единственным, кто не мог оторвать от нее глаз, она поняла это и огляделась со смущенной улыбкой. Едва повстречавшись со мною взглядом, она отвернулась. Меня всегда удивляло, что люди, так тщательно скрывающие от посторонних глаз свои интимные отношения, ни мало не смущаются, вкушая пищу. А ведь этот процесс такой же интимный и такой же чувственный. Заметив наш обмен взглядами, Альма улыбнулась.

Слуги принесли горячее — никак не меньше десяти блюд. Там были куропатки и голуби, ломтики ветчины и колбасы, приправленные дольками лимона, гвоздикой и чесноком. Аппетитное свиное жаркое подали с мелко нарубленным мясом цыпленка в сладком молочном соусе. Потом настал черед зайчатины, телятины, оленины. И наконец, поросенок, запеченный целиком. Когда я жил у маркиза, то имел возможность наблюдать, как повара готовят все эти блюда. Только музыкант способен по-настоящему оценить исполнение виртуоза, и только тот, кто знает секреты приготовления пищи, может по достоинству оценить всю кулинарную палитру.

Каждое блюдо донья Анна вкушала с неизменным удовольствием. В конце концов командор не выдержал, наклонился и что-то прошептал ей на ушко, после чего она взяла салфетку, вытерла измазанные соусом руки и аккуратно промокнула уголки рта.

Наконец принесли десерт. Тут были зеленоватые ломтики дыни, гранаты с надрезанной красной кожурой и жемчужный виноград. А венчали пиршество всевозможные сласти — фруктовые пироги, яичные желтки в сахаре, миндальные пирожные, сыры, оливки и лакричные пастилки. Пробуя то и другое, донья Анна опять чересчур увлеклась — она тихонько стонала и причмокивала от удовольствия. Сейчас она была похожа на актрису, которая забыла свою роль и пустилась во все тяжкие.

Я поймал себя на том, что, поедая ломтик сочной дыни, тоже причмокиваю и облизываюсь. Альма, не желая отставать, начала сладко постанывать, отправляя в рот ягоды с большой виноградной кисти. Маркиз, который до этого беззвучно поглощал ягодный пирог, перестал жевать и поочередно взглянул на каждого из нас. Его взгляд задержался на донье Анне, которая теперь занялась бесчисленными зернышками граната. Возможно, он не хотел оставлять ее в неловком положении, а возможно, просто решил разделить наше удовольствие. Так или иначе, он тоже принялся стонать и причмокивать, и клубничная начинка потекла по его подбородку, словно кровь.

Остальные гости, не желая обидеть хозяина, вынуждены были присоединиться к нашему хору. Доедая миндальные пирожные, сыр, оливки и конфеты, они старались как можно громче выразить свое удовольствие. Донью Анну наши музыкальные упражнения привели в восторг. Один лишь командор не одобрял этот языческий разгул. Он отодвинул стул, взял дочь за руку и сказал:

— Бой быков вот-вот начнется.

При этом он неодобрительно посмотрел в мою сторону, как будто именно я был виновником всего этого безобразия. Или, возможно, он просто заметил взгляды, которые я украдкой бросал на его дочь.

Насытившись, но не утолив своей жажды, я отправился на балкон вместе с другими. Правда, теперь я думал не только о донье Анне, но и о своих друзьях, ведь в числе тореадоров будут дон Хосе и дон Эрнан. Я волновался за них. В прошлом месяце погибли три тореадора, хотя быков было вдвое меньше, чем сегодня.




Бой быков


Площадь успели огородить, а напротив собора специально для короля разбили просторный голубой шатер. Там же восседали мэр и другие сановники, как светские, так и церковные, в числе которых, разумеется, был и верховный инквизитор. Несколько лет назад был издан указ, который запрещал священнослужителям посещать подобные зрелища, однако никто не собирался выполнять это требование, и его пришлось отменить. К счастью для нас, инквизиторы тоже увлекаются боями быков и даже расценивают их как достойную жертву во славу Спасителя. Бесчисленные зрители столпились за изгородью, наскоро сколоченной из неотесанных бревен. Тот, кто успел, укрылся в тени галереи, остальным пришлось стоять под палящим солнцем.

После того как король занял свое место, публике представили дона Хосе, дона Эрнана и других участников предстоящего боя. Как всегда бывало перед сражением, они выпили за обедом слишком много вина, и эта невоздержанность могла дорого обойтись каждому из них. Рога быков, по традиции, специально затачивали, чтобы сделать зрелище более захватывающим. Участники были одеты в красные туники и черные шляпы с плюмажем. Шляпу дона Хосе украшало голубое страусиное перо, а шляпу дона Эрнана — красное. Каждый был вооружен шпагой и кинжалом.

Дон Эрнан повязал шею красным шарфом, показывая таким образом своей любовнице, что предстоящий подвиг он посвящает ей. Чтобы произвести впечатление на донью Анну, в какое-то мгновение мне тоже захотелось принять участие в состязании, однако этот порыв быстро улетучился. Перспектива рисковать собственной жизнью ради эфемерной славы, не слишком привлекала меня. Я предпочитал добиваться высочайшего из удовольствий, а не тешить свое тщеславие.

В знак уважения к публике тореадоры по кругу объехали арену верхом на лошадях, глаза которых были прикрыты шорами. После этого из загона выпустили две дюжины быков. Не теряя времени, тореадоры принялись вонзать в их бока стальные пики, стараясь при этом провернуть наконечник в теле животного. Я заметил, как дон Хосе подъехал к быку сбоку и, резко откинувшись в седле, умело воткнул свою пику, а потом — вторую и третью. Я закричал во все горло, стараясь поддержать его.

По черным спинам быков стекали алые струйки крови. Люди в толпе продолжали болтать между собою, и меня опечалило их явное пренебрежение к тореадорам, которые подвергали себя такой опасности. В толпе продавали лимонад и клубнику, и, чтобы придать зрелищу остроту, на арену выпустили дюжину кошек.

В толпе послышался смех, когда один из торговцев побежал от быка и спрятался в бочке, а другой прыгнул в фонтан. Он даже взобрался на статую Гермеса, будто бык мог растерзать его прямо в фонтане.

Я пристально всматривался в скопище быков, людей и лошадей на арене. В какой-то момент мне показалось, что победа достанется дону Хосе, которому удалось вонзить в быка больше лезвий, чем кому-либо другому. Однако потом мое внимание отвлек дон Эрнан, чей огромный красный шарф развевался на ветру. Его дела были совсем плохи. Большой бык, с которым он сражался, выбил его из седла. Честь тореадора требовала довести начатое до конца. Он храбро вскочил на ноги и бросился на быка с обнаженной шпагой. Меня всегда удивляло, что зрители одинаково болеют за быка и за тореадора, непременно желая увидеть, как отчаянно защищается животное перед своим неизбежным концом.

Этот бык, с мощной шеей и огромными рогами, выглядел поистине устрашающе. Острые пики покрывали его спину подобно щетине и приводили животное в ярость. Страдание придавало ему сил, в то время как силы его противника были уже на исходе. В какой-то момент мой друг попытался увернуться от быка, но не успел. Один из рогов вонзился ему в плечо, и дон Эрнан упал. Все замерли, переживая за него, но, согласно правилам, никто не мог прийти ему на помощь. С бьющимся сердцем я наблюдал, как дон Эрнан, снова поднялся на ноги и направил клинок шпаги навстречу быку. На этот раз мой бедный, тяжело раненный друг, не успел нанести ни единого удара, прежде чем бык поддел его рогами и снова бросил на землю. Я сжал кулаки и мысленно взмолился: «Матерь Божья, пожалуйста, яви свое милосердие!» Однако дон Эрнан больше не поднялся.

— Папа! — послышался вдруг тоненький голос.

В ту же минуту все увидели, как маленький мальчик, не старше восьми-девяти лет, выскочив из палатки, перепрыгнул через ограждение и побежал к дону Эрнану. Бык развернулся в его сторону. Толпа замерла от ужаса, видя, как огромное животное, тяжело стуча копытами, несется прямо на мальчика с явным намерением растерзать. Никакой закон чести не мог оправдать гибели ребенка.

Куда смотрела стража? Куда смотрели тореадоры? Все они продолжали сражаться с другими быками, и прийти на помощь мальчику было решительно некому. Не раздумывая ни секунды, я спрыгнул с балкона на крышу галереи, а оттуда на землю. Не обращая внимания на боль в ноге, я устремился вперед что было сил.

Мальчик стоял, оцепенев от страха. Бык приближался, теперь его отделяли от ребенка лишь несколько футов. Безумные глаза и смертоносные рога сулили только одно: еще мгновение — и сын отправится вслед за отцом. Буквально в последнюю секунду я отчаянно оттолкнул мальчика, и мы оба покатились по земле. На этот раз один из тореадоров успел подхватить малыша к себе в седло.

Бык круто развернулся, и помчался прямо на меня. Он высунул язык, с которого стекала слюна, и ревел, как обезумевший минотавр. На его спине поблескивала кровавая лужа. Времени на раздумья у меня не было. Быстро оглядевшись, я увидел бочку и запрыгнул в нее. Бык ударил бочку рогами, и она разлетелась в щепки. Прямо перед собой я увидел его заостренные рога и, плохо соображая от страха, пустился бежать. Бык был так близко, что я чувствовал его дыхание и едва не упал снова, заслышав его оглушительный рев. Дон Хосе устремился мне на помощь, но я не успел вскочить на его лошадь — бык был совсем близко. Дон Хосе поскакал прочь, а я бежал рядом. Бык гнался за нами по широкому кругу, наклонив голову и явно намереваясь поддеть меня или лошадь своими изогнутыми рогами. Надежды на спасение почти не осталось… Буквально в последний миг мне удалось отпрыгнуть в сторону и выхватить шпагу. Я развернулся к быку и вонзил клинок в его огромную шею. Не желая сдаваться, бык рванулся в сторону, и моя шпага осталась в его теле. Дон Хосе привстал на стременах и, словно гарпун, глубоко вонзил свою шпагу в его загривок. Оба наши лезвия наконец попали в смертоносную точку, и бык, резко остановившись, рухнул на колени, после чего упал замертво.

Толпа с облегчением вздохнула и зашлась в восторженном крике. Посмотрев наверх, я увидел, что публика на балконе аплодирует стоя. Ошеломленный этой неожиданной схваткой, я все же попытался улыбнуться и поднял руку, приветствуя зрителей. Они хлопали все громче, и я успел заметить, что остальные тореадоры, за исключением дона Хосе, едва ли обрадовались тому, что я приковал к себе всеобщее внимание. Дон Хосе аплодировал громче всех. Я жестом указал на него, и, вложив свои шпаги в ножны, мы соединили руки и подняли их в знак общего триумфа.

Броситься на помощь ребенку меня заставила некая сила, неведомая мне прежде. Вероятно, она движет поступками человека так же давно, как и сила любовного желания. Но если бы я заранее знал, какими признательными взглядами наградят меня присутствующие женщины, то, возможно, встретил бы опасность с более легким сердцем. Правда, я не мог слишком долго упиваться всеобщим признанием, поскольку необходимо было помочь дону Эрнану. Он был еще жив, хотя и тяжело ранен. Под неутихающие аплодисменты мы вынесли его с арены на деревянных носилках. Женщины бросали нам цветы и свои шарфы. Мне предложили уши и хвост убитого быка, но трофеи победителя не интересовали меня. Сейчас важнее всего было поддержать друга. Лицо дона Эрнана покрывала смертельная бледность, его взгляд угасал.

— Я умираю, — прошептал он.

— Все будет в порядке, дон Эрнан. Доктор будет здесь с минуты на минуту.

— Это не поможет, я умираю. Попросите маркиза позаботиться о моей жене и детях. Они для меня все.

— Обещаю вам.

— Я совершил ошибку, дон Хуан, ужасную ошибку, — проговорил он, задыхаясь от крови и слез. — Расскажите, пожалуйста, моей жене. Расскажите моему сыну, когда он вырастет, об ошибке, которую совершил его отец. Скажите ему, что быть… мужчиной — значит… уметь сделать выбор.

Я с тревогой заметил, как кровь пошла у него горлом, но все-таки попытался утешить его:

— Вы поправитесь, мой друг. Это не конец.

Я изо всех сил старался ободрить его, но дон Хосе, стоявший рядом, покачал головой. Мы все слишком хорошо знали признаки приближающейся смерти. В тени галереи, напротив дворца маркиза, мы ожидали врача. Пот струился по нашим лицам, а у дона Эрнана он смешивался с кровью, которая текла изо рта. Врач, наконец, появился, и его ассистенты уложили дона Эрнана в длинную карету, чтобы отправить в больницу «Пять Ран».

Я взглянул в сторону балкона и увидел круглое раскрасневшееся лицо маркиза, обращенное вниз. Все остальные, включая донью Анну, тоже молча смотрели на нас. На этот раз она не отвернулась, встретившись со мною взглядом, и ее глаза снова пронзили меня насквозь.

Кристобаль ждал у дверей кареты, которая стояла недалеко от входа во дворец. Больше всего мне сейчас хотелось смыть с себя пыль и кровь. Я велел Кристобалю ехать домой, и на протяжении всей дороги до меня доносилось через окно, как он пересказывает каждую деталь схватки. Вместе со страхом меня вдруг оставили все силы, и я откинулся на сиденье, слушая вполуха, какими невероятными подробностями обрастает в устах Кристобаля то, что происходило на арене.

Дома Кристобаль приготовил мне ванну и принялся тереть мне спину и массировать суставы, которые продолжали болеть после страшного напряжения. Потом я еще долго лежал в остывающей воде, не замечая, как летит время. Мое тело постепенно успокаивалось, но на сердце было очень тяжело. Мысленно я то и дело возвращался к дону Эрнану и к его загадочным словам, сказанным, когда он лежал на моих руках. Однако больше всего мне хотелось понять, что же заставило меня прыгнуть с балкона и устремиться на арену. Мною овладело что-то более глубокое и сильное, нежели доводы рассудка. Безусловно, соображения чести, как и стремление проявить героизм, были не последней причиной, потому что они всегда живут в сердце кабальеро. Но к этим доводам примешивалось что-то иное, не знакомое мне прежде, и теперь я смотрел совсем иначе на смысл победы и поражения.

За окном дневной свет постепенно сменялся вечерним сумраком. Кристобаль зажег три свечи, и их огонь отбрасывал на воду золотые блики. Внезапно раздался тревожный стук в дверь, и Кристобаль отправился посмотреть, кто пришел.

— Он принимает ванну, — донесся до меня его голос.

— Мне нужно с ним поговорить.

— Вам придется прийти в другой раз.

— Это очень срочно, — я узнал голос Альмы.

Выбравшись из ванны, закутанный в полотенце, я сначала обрадовался, увидев ее ярко-желтое платье и мантилью. И только потом заметил, что ее лицо покраснело от слез и выглядит очень испуганным. Рыдая, Альма поведала мне о том, кто был тем несчастным грешником, которого вели в праздничной процессии как пример для устрашения. Услыхав его имя, я не мог поверить своим ушам, и мое сердце упало.




Грехи плоти


— То был падре Мигель, — сказал она упавшим голосом.

Она была привязана к нашему общему другу из Кармоны ничуть не меньше, чем я. Мой учитель был священником в ее приходе.

— Он был единственным, кто всегда сочувствовал и помогал нам, — сказала она, имея в виду марранос из Кармоны и нежелание падре Мигеля отнимать у кого бы то ни было любовь Господа.

— Где он? — спросил я, второпях одеваясь.

— Его держат в замке Святого Хорхе.

Я схватил плащ.

— Куда ты? — спросила она, заранее зная ответ. — Никто не может просто так проникнуть в сердце инквизиции. Они арестуют тебя и казнят!

— Надеюсь, что не в этот раз, — ответил я.

Голос Кристобаля дрожал:

— Пожалуйста, хозяин, не заставляйте меня идти туда. Кто войдет в те ворота, уже никогда не вернется.

— Я поеду один, верхом.

— Тогда я поеду с тобой, — храбро, хотя и с дрожью в голосе, сказала Альма. Возможно, она вспомнила в эту минуту о своих родителях, которых в этом замке сначала пытали, а потом казнили.

Я коснулся полупрозрачной мантильи, которая прикрывала ее плечи и грудь над низким корсажем.

— Ты не можешь пойти туда, одетая, как куртизанка. Нам обоим будет лучше, если я отправлюсь один.

— Умоляю, дон Хуан… Пожалуйста, будь осторожен, — сказала она с тревогой.

Я улыбнулся и кивнул, тронутый ее заботой.

Кристобаль оседлал для меня лошадь, и я помчался по улицам так быстро, как только мог. Площадь Аренал была забита людьми и повозками, но я не мог медлить и пришпоривал вздымающиеся бока Бониты. Мы скакали прямо сквозь толпу. Солома, которой была усыпана мостовая, летела из-под копыт, и люди оборачивались нам вслед. Я летел, как дьявол, вниз по реке, а красное солнце медленно скрывалось за горизонтом.

Наконец копыта моей лошади застучали по деревянному настилу плавучего моста в Тирану. Натягивая вожжи, я глядел на мрачную крепость. Замок словно явился из темного прошлого и теперь тщетно пытался превратиться из символа тьмы и смерти в символ света и новой жизни. Стволы пушек, выглядывающие из бойниц, призваны были отбить всякое желание проникнуть внутрь. Однако мне было хорошо известно, что у любой неприступной крепости есть слабое место. Я промчался галопом мимо главных ворот, возле которых стояли несколько стражников, и подъехал к заднему входу на противоположной стороне.

Там я спешился, привязал лошадь и подошел к стражнику, чье строгое бородатое лицо выглядывало из-под круглого стального шлема. Его кольчуга, как и стальные наколенники поверх высоких кожаных сапог, сохранились еще со времен крестовых походов. Увидев меня, он вздрогнул и направил арбалет мне в лицо. Если постараться, в глазах любого солдата можно разглядеть его голодных детишек. Я показал два золотых эскудо, которые живо его заинтересовали, и кивнул на дверь. Какое-то время он колебался, не зная, как поступить. Потом, оглядевшись по сторонам и убедившись, что за нами никто не наблюдает, он открыл большую деревянную дверь. Я вложил монеты ему в ладонь. Стремление солдат получить хотя бы маленький приработок всегда было слабостью любой армии, и воинство Христово в этом смысле не исключение.

— Грешник — он где? — спросил я, добавляя еще одну монету.

Он указал на башню прямо над нами.

— Я добавлю еще, если мое присутствие здесь останется нашей тайной.

На случай, если с другими стражниками не удастся договориться так же легко, я старался двигаться предельно осторожно. Подкупить стражу на входе — это одно дело, а вот быть обнаруженным внутри — это совсем другое. Я вынул из рукава маску и натянул ее на глаза. Сюда, за массивные стены не проникал свет, и только несколько высоких окон в форме креста все еще сияли красными отблесками. Путь мне освещали горящие по стенам факелы.

Уже почти добравшись до лестницы, я услышал со стороны одной из камер душераздирающий крик и невольно прижался к стене. Маловероятно, чтобы это был голос моего друга, поскольку расправа над ним уже свершилась, но, с другой стороны, жестокость инквизиции не знала границ. Желая убедиться в том, что пытают не падре Мигеля, я прильнул к маленькому, забранному решеткой окошку. Огромная фигура палача загораживала жертву, которая в настоящий момент подвергалась излюбленной пытке инквизиции под названием потро. Тело грешника, выворачивая суставы, привязывали веревкой к обыкновенной решетке, оставляя его уши, нос, соски и гениталии доступными для раскаленных докрасна щипцов палача. Мельком я успел заметить и другие дьявольские приспособления, которые находились в пыточной камере: «костюм из иголок» — ящик с острыми шипами, которые пронзали тело жертвы, когда крышка закрывалась, «стул-удавку», медленно удушающий жертву с помощью специального винта, и многое другое.

— Ты — ведьма! Скажи правду! — послышался злобный голос, похожий на голос инквизитора Игнасио. Однако лица человека, ведущего допрос, мне было не видно.

— Я не… — донесся до меня слабый стон.

Я зажмурился, и в ту же секунду палач приложил к животу вопящей жертвы дымящийся крест — несомненно, с единственной целью: приблизить ее к бесконечной милости Божией. В ужасе я бросился прочь от этой двери, и эхо душераздирающих криков преследовало меня. От сознания того, что я ничем не могу помочь этим несчастным, которых пытают в многочисленных камерах, привязав к решеткам, мои кулаки сжимались в бессильной ярости.

Была только одна жертва, которую я надеялся спасти. Именно с этой целью я пришел сюда и теперь стоял у подножия лестницы, ведущей в башню. Пролетом выше находилась единственная камера, доступ к которой преграждала решетчатая дверь. Шаги внизу заставили меня поторопиться. Потянув за железную ручку и обнаружив, что дверь на лестницу заперта, я достал свой нож, вставил его тонкое лезвие в замочную скважину и попытался дотянуться до пружины. Стражники были уже совсем близко. Наконец, замок щелкнул, и дверь подалась. Я быстро проскользнул внутрь и, переводя дух, услышал, как шаги удаляются по коридору. Теперь предстояло подняться по винтовой каменной лестнице и открыть еще одну дверь, ведущую непосредственно в камеру. Я взлетел, перескакивая через три ступени.

— Падре? — прошептал я, после того как справился с очередным замком и толкнул дверь.

— Кто здесь?

Падре Мигель стоял на коленях и плакал, сжимая в пальцах четки. Я снял маску. Он поднял на меня потухший взгляд, и, казалось, принял меня за ангела, спустившегося с небес.

— Хуан?

— Я пришел, чтобы помочь вам бежать.

— Но я не могу бежать.

— Я выведу вас тем же путем, каким сам попал сюда, — с этими словами я взял его за руку.

— Нет, сын мой, я заточен в темнице своего греха.

— Разве это грех — любить женщину и быть преданным ей?!

— Мне надлежало быть преданным только церкви, но я нарушил данную клятву.

— Разве ваша жизнь не была столь же благочестивой, как у святого Августина? Многие ли священнослужители, подобно вам, по-отцовски любят тех, кого называют «дети мои»?!

— Мне не дано права судить или прощать кого-то другого. Я могу раскаиваться лишь в собственном грехе.

— Но человек не может убить в себе желание.

— Он должен это сделать! Иначе мы не будем отличаться от животных.

— Но мы и есть животные. Мы же не ангелы!

Я с трудом сдерживал свою ярость, которая копилась годами. Именно это стремление святош отделить душу человека от его тела и отвратило меня от церкви. Я глубоко вздохнул и попытался помочь падре Мигелю подняться с колен.

— Пойдемте же, падре, нам следует торопиться.

Он печально улыбнулся и положил руку мне на плечо:

— Слишком поздно, мой мальчик.

У меня опустились руки. Резкий скрип открываемой двери заставил меня вздрогнуть и обернуться. На пороге в сопровождении двух стражников появился одетый в черное инквизитор — епископ Игнасио де Эстрада. Его губы невольно растянулись в улыбке, когда он понял, насколько ему повезло.

— Я пришел, чтобы лично исповедовать раскаявшегося грешника. И чем же Господь вознаградил мою доброту? Он послал мне еще одного грешника — величайшего из всех.

Я напрягся, пытаясь унять дрожь в ноге. В ушах у меня звучал голос Альмы, которая заклинала быть осторожнее, но и на этот раз мне не удалось сдержать свой язык.

— Вам самому следует молить Господа о прощении за то, что вы сотворили с этим святым отцом.

— Не сомневаюсь, дон Хуан, ваша сексуальная распущенность недалека от этого случая. Итак, вы явились, чтобы наставить заблудшего на путь истины?

— Именно в заблуждении и состоит весь его грех.

— Ах, вот как! Вы пришли сюда в качестве адвоката. Что ж, право на защиту имеет каждый узник… включая и вас. Схватите его!

Стражники скрутили мне руки и продолжали удерживать, несмотря на мое отчаянное сопротивление.

— Ваше преосвященство! Я не нуждаюсь в защите, моя вина очевидна! — Падре Мигель на коленях подполз к инквизитору и поцеловал перстень на его руке.

Он пытался спасти меня, но было очевидно, что его слова не будут услышаны.

— Да, да, я знаю…

С этими словами инквизитор погладил падре Мигеля по голове. Потом он повернулся ко мне и, как всегда, счел необходимым обосновать правоту своего дела:

— Сначала происходит заблуждение ума, а за ним неизбежно следует заблуждение тела. Наш Господь ревнив, и он не прощает измены тому, кто поклялся хранить ему верность… Похоже, вы так и не усвоили моих уроков, дон Хуан.

— Похоже, вам так и не удалось вбить их в меня! — процедил я сквозь зубы.

— Мой долг — заставить раскаяться и тем самым спасти души грешников.

Он приподнял край белой нижней рубахи, надетой под черной рясой, и показал десятки шипов, вшитых в ткань, по всей видимости, руками сестер.

— Каждый из этих шипов — душа грешника, за которую я в ответе. Я вправе удалить его только тогда, когда грешник раскается или… освободится. Днем и ночью они терзают мое тело, и я не обрету покоя до тех пор, пока все заблудшие не познают милость Божию.

Он коснулся пальцем одного из шипов.

— Этот — ваш, дон Хуан. Он терзает меня дольше других — с того самого дня, как вы появились в нашем монастыре и ваше преступление заставило одну из сестер навлечь на себя вечное проклятие.

— Неправда, ваше преосвященство, сестра Тереза навлекла на себя вечное проклятие именно благодаря вам.

— Вот уж поистине, дьявол никогда не отвечает за свои злодеяния! — засмеялся он в ответ.

— В таком случае, ответьте хотя бы за свои! Сестра Тереза боялась, что следующей, за кем вы придете, будет она.

— О чем это вы?

— Должно быть, вам нелегко упомнить все свои жертвы. Вы погубили ни в чем не повинную сестру Иерониму!

Он опустил глаза, припомнив те давние события. Сестра Иеронима погибла прежде, чем была доказана ее невиновность.

— Нам не всегда дано знать волю Господа.

— И при этом вы всегда желаете быть ее исполнителем!

— По отношению к вам, дон Хуан, воля Господа совершенно ясна. Не будь у вас столь влиятельных друзей, я бы оскопил вас немедленно, — проговорил он с отвращением и, обращаясь к страже, щелкнул пальцами с желтыми ногтями. — Уберите его!

Два огромных стражника подхватили меня и буквально выволокли из камеры. В коридоре я увидел, как двое других солдат выносят из пыточной камеры носилки с телом. Не было сомнений, что это именно та жертва, которую недавно пытали на моих глазах. Когда носилки поравнялись со мной, я увидел лицо пожилой женщины, ее длинные седые волосы, открытый рот и пустые глазницы. Ужас пронзил мое тело, и мне стало трудно дышать.

Наконец, меня вышвырнули за дверь, что несказанно удивило стражника, несущего караул снаружи. Я вскочил на лошадь и галопом поскакал прочь из этого замка. Движимый бессильной яростью и неутоленной жаждой мести, я выхватил шпагу и располосовал знамя инквизиции, висевшее при въезде на мост. Затем, не дожидаясь, пока инквизитор передумает, я быстро пересек мост и скрылся за стенами Севильи.

По дороге домой я продолжал оплакивать падре Мигеля и ту женщину, с которой он помог мне встретиться в ту давнюю роковую ночь.




Самый смертный грех


После того как падре Мигель согласился устроить мне встречу с сестрой Терезой, каждый день ожидания казался мне длиною в год, а каждый час — длиною в месяц. Наконец падре Мигель появился в нашем монастыре. Брат Игнасио встретил его настороженно, ведь посетитель приехал именно ко мне, а кроме того, принадлежал к новому ордену иезуитов.

Когда мы остались вдвоем, падре Мигель сообщил:

— Она согласилась написать тебе письмо и сказала, что спрячет его сегодня вечером в обычном месте.

Он ничего не знал о тайнике в стволе старой магнолии, но был уверен, что я пойму.

С заходом солнца я в последний раз перебрался через монастырскую стену и «одолжил» лошадь. Обуреваемый нетерпением, я скакал так быстро, как только мог, и даже привставал на стременах. Ночь выдалась холодной, но, когда мы подъехали к стенам монастыря, и я, и лошадь были в поту. Кобыла фыркала, и я похлопал ее по бокам, чтобы успокоить. Потом я толкнул нашу потайную калитку, которая оказалась незапертой, и направился к дереву. В дупле я обнаружил собственные послания и ее ответ. Вновь и вновь при свете полной луны я перечитывал записку, пока до меня не дошел ужасный смысл этих строк.

«Я пыталась забыть тебя. Я пыталась очистить свою несчастную душу от греховности своей плоти, но не смогла. Я нарушила клятвы, данные Господу, и запятнала свое тело. Инквизитор придет, чтобы покарать меня за мой грех, если я сама не покараю себя».

Я выронил письмо, бросился к двери монастыря и колотил в нее до тех пор, пока не вышла сама настоятельница Соледад.

— Хуан, ты знаешь, что тебе запрещено здесь появляться.

Не тратя времени на объяснения, я оттолкнул ее с дороги, сбросив со своих плеч ее жилистые руки. Я устремился в келью Терезы, на бегу выкрикивая имя своей возлюбленной и не обращая внимания на сестер, которые повыскакивали в коридор. Дверь кельи, вероятно припертая изнутри стулом, не открывалась. Тогда я изо всех сил толкнул ее плечом и с криком ворвался в комнату.

Тереза лежала на кровати, вытянув руки вдоль тела, и кровь стекала с ее груди и рук, изрезанных ножом. На полу к этому моменту успела образоваться кровавая лужица. Я бросился к девушке и обхватил ладонями ее голову. Мое сердце бешено колотилось, когда я гладил ее по щеке, как она когда-то гладила меня, и умолял ее не умирать.

— Тереза, прошу тебя…

В ее глазах, подернутых смертельной пеленой, еще теплилась жизнь. Узнав меня, Тереза едва заметно улыбнулась и прошептала:

— Молись за меня, Хуан… Я не хотела…

В ее глазах застыл ужас.

— Я знаю…

Ее глаза начали медленно закрываться.

— Нет! — закричал я и подхватил ее на руки. — Мы отвезем тебя к доктору Пабло. Он вылечит тебя, он спасет тебя…

Я пронес ее мимо матери-настоятельницы и мимо остальных монахинь, которые застыли у дверей, не в силах сдвинуться с места. Продолжая прижимать к груди ее безжизненное тело, я медленно вышел из темного монастыря и упал на колени. Чудовищная боль, словно от удара ножом, пронзила мою ногу. Когда я вновь взглянул на Терезу, она была уже мертва. До самого рассвета я рыдал, качая на руках ее тело. Я смотрел в равнодушные небеса и тщетно надеялся увидеть хоть какой-нибудь знак. Где сейчас душа Терезы? Даровано ли ей искупление и спасение?

С восходом солнца мать-настоятельница накрыла тело Терезы одеялом и сказала, что мне пора уходить. Я едва держался на ногах, и каждый шаг причинял мне страшную боль. С трудом взобравшись в седло, я пустился в обратный путь. В тот момент, когда последние слезы высохли на моем лице, я поклялся, что никогда впредь не стану рыдать ни по одной женщине, и сдерживал свое обещание до сегодняшнего вечера, когда вновь оплакивал Терезу. Сейчас, поднимаясь по лестнице в свою комнату, я решил, что Альма не должна видеть моего отчаяния.




Догадка Альмы


— Хвала Господу, с тобой все в порядке, — сказала Альма, когда я открыл дверь. — Что произошло?

— Душа падре Мигеля заключена в темницу, так же как и его тело.

— Тебе удалось повидать его?

— Они убили его душу.

Она со слезами припала к моей груди, и я нежно погладил ее по голове.

— Чем мы можем помочь ему?

— Ничем.

— Может быть, следует обратиться за помощью к маркизу?

— Невозможно освободить человека от него самого.

— Куда ты? — спросила она, когда увидела, что я, прихватив со стола бутылку рома, направляюсь в спальню.

— Заглушать боль. — С этими словами я одним глотком отпил треть содержимого.

— А как же маскарад во дворце маркиза?

— Я туда не пойду.

— Но… маркиз устраивает маскарад в твою честь. Посыльный только что сообщил об этом.

— В мою честь? — удивленно переспросил я.

— В честь твоей сегодняшней победы на арене.

— Это не было победой.

— Но ты не можешь позволить себе обидеть маркиза, особенно теперь… — Она поплотнее закуталась в свою мантилью. — А кроме того… там наверняка будет донья Анна.

— Какое это имеет значение?

В ее взгляде засветилось лукавство.

— Женщина всегда догадывается о том, в чем мужчина не смеет признаться даже самому себе.

Когда дверь за Альмой закрылась, я подумал о донье Анне и невольно улыбнулся. Если я увижу ее сейчас и услышу ее смех, это хотя бы немного отвлечет меня от моей печали.




Маскарад


Церковные колокола пробили одиннадцать ударов, когда мой экипаж подъехал к особняку маркиза. Маскарад был в самом разгаре. Несмотря на то что празднество проходило в самом большом из дворцовых залов, здесь было негде упасть яблоку. Мое лицо, как и лица большинства мужчин, было скрыто под черной кожаной маской. У женщин были белые шелковые маски, которые крепились на затылке с помощью ленточек, либо же их приходилось удерживать перед лицом нежной ручкой.

Я занял наблюдательную позицию у стены, ища глазами донью Анну. Сотни свечей в канделябрах освещали зал. Большая ширма, украшенная перламутром, была призвана разделять женщин и мужчин, однако она была установлена с таким расчетом, чтобы женщинам было тесно на своей половине и им поневоле пришлось бы присоединиться к компании мужчин. Маркиз был мастер устраивать подобные хитрости, а потом стоять в сторонке и наблюдать, что происходит. Довольно скоро шлюзы между двумя частями зала оказались прорванными, и теперь мужчин и женщин разделяли только маски, которые скорее способствовали флирту, чем препятствовали ему. Впрочем, сегодня такие интрижки не волновали меня.

— Дон Хуан!

Мое одиночество нарушили узнавшие меня дон Хосе и его жена. Я улыбнулся, приветствуя товарища по битве. Белокурые локоны его супруги, которая была родом из Вены, красиво ниспадали из-под маски. В то время как дама засыпала меня вопросами, глаза ее спутника скользили по толпе, высматривая под масками хорошенькие женские лица. Жена держала его под руку и явно изнемогала от ревности.

Как только мое инкогнито было раскрыто, гости обступили меня со всех сторон и каждый желал лично поздравить с победой в бою. В другой раз мне бы польстило такое внимание, однако сегодня оно меня тяготило. Я уже собрался вежливо извиниться и исчезнуть, но появление маркиза помешало мне это сделать. Лицо маркиза тоже было прикрыто маской, при этом его крупную фигуру трудно было не узнать.

— Поздравляю, это был грандиозный успех, — сказал он, а потом наклонился и прошептал на ухо: — Он обеспечит тебе новые победы в Севилье.

— Что слышно о доне Эрнане?

Маркиз снял маску, и у меня упало сердце.

— Он умер от ран спустя несколько часов после боя.

Затем, не желая превращать праздник в поминки, он громко обратился к публике:

— Наш благородный друг дон Эрнан погиб во имя чести и любви. Этот праздник мы посвящаем ему!

— Ни честь, ни любовь не имеют к его гибели никакого отношения, — сказал я, пробираясь сквозь толпу в поисках места, где можно было бы побыть в одиночестве.

Маркиз догнал меня и взял под руку.

— Ты сделал все, что мог. Никто из нас не смог бы сделать большего.

— Он просил вас позаботиться о его жене и детях.

— Разумеется, я не оставлю их.

Несмотря на присущий ему цинизм, маркиз был искренне предан тем, кого считал своей собственностью. От разговора о доне Эрнане нас отвлекло появление командора и доньи Анны. Она придерживала у лица маску, в то время как отец был явно не расположен к подобным развлечениям. По его окаменевшему лицу и мрачно сверкающим глазам нетрудно было догадаться, что на праздник командор явился не по своей воле. Я также заметил, что сегодня с ними не было дуэньи.

Узнав маркиза и не узнав меня, донья Анна приветливо улыбнулась. На лице ее отца не дрогнул ни один мускул. Маркиз сделал вид, что ничего не замечает, и обратился к нему:

— Командор, мы бы не могли переброситься с вами парой слов в моей библиотеке? Это касается ваших земельных владений.

— Мне бы не хотелось оставлять дочь.

— О, это займет всего лишь несколько минут, и я уверен, что мой благородный друг присмотрит за доньей Анной до нашего возвращения.

— Кто он такой?

Маркиз не дал мне возможности представиться и поспешно сказал:

— Мое доверенное лицо.

— Навряд ли в доме маркиза мне может угрожать какая-либо опасность, — сказала донья Анна.

Она искоса взглянула на меня, словно пытаясь что-то припомнить. Вероятно, я напоминал ей того рыцаря в маске, который пришел ей на помощь во время разбойного нападения на ранчо.

— Полагаю, что столь прекрасная молодая женщина нигде не может чувствовать себя в безопасности, — заметил я.

— А я слышал, что донья Анна вполне способна защитить себя, — веско заявил маркиз.

— Со мною все будет в порядке, отец.

Вынужденный последовать за маркизом, командор несколько раз оглянулся на нас. Когда они скрылись за дверью библиотеки, я сказал:

— Может быть, вы хотели бы чего-нибудь выпить?

— Нет, благодарю вас.

По ее быстрому взгляду я догадался, что ей, наконец, удалось вспомнить, где она видела меня прежде. Памятуя о ее пристрастии к свежему ночному воздуху, я сказал:

— А может быть, вы хотите попить… лунного света?

Несколько удивленная необычным предложением, она тем не менее с улыбкой кивнула.

— Да, пожалуй. На подобных праздниках мне становится немного душно от комплиментов.

— Никаких комплиментов, обещаю вам.

Благодаря ее мелодичному смеху, сердце начинало оживать в моей груди. Я протянул ей руку и, даже не коснувшись рукава ее голубого платья, почувствовал, как трепет охватил меня. Из-за небольшого ветра гости предпочитали оставаться в зале, и кроме нас на балконе никого не было. Прохладный ночной ветерок играл белыми цветами в ее волосах.

Мы оба смотрели на полную луну, но я не мог удержаться от того, чтобы украдкой не поглядывать на свою спутницу. Она уже не закрывала лицо маской, поэтому я мог любоваться нежным овалом ее лица и черными глазами, которые светились ярче лупы. Сейчас донья Анна выглядела еще прекраснее, чем днем, хотя на ней почти не было румян и пудры, которые вошли в моду в последнее время. Ее кожа безо всякой пудры была гладкой и бархатистой, а губы блестели, хотя и не были покрыты слоем воска.

— Мне казалось, что вы собирались наслаждаться лунным светом, а вовсе не моей внешностью, — проговорила она, глядя в небо.

— Прошу прощения, донья Анна. Впредь я постараюсь вести себя скромнее.

— Ведь вы и есть тот самый человек, который прыгнул в мою карету… и в тот же вечер спас мне жизнь. Правда?

— Вы сами спасли свою жизнь.

— Надеюсь, вы не сердитесь на моего отца.

— Он защищал свою дочь.

— У нас мало времени… Скажите мне, кто вы?

Я поднял маску, и улыбка погасла на ее лице. Когда я увидел разочарование в ее глазах, мне показалось, будто я падаю с балкона.

— Мне следовало догадаться, что это вы… Боюсь, соображения приличия велят меня покинуть вас, дон Хуан.

— Возможно, чувство сострадания велит вам остаться.

— Я не знаю, что задумал маркиз…

— Я тоже этого не знаю. Возможно, он хочет убедиться, что я действительно заслуживаю звания его доверенного лица.

— Насколько мне известно, преданность не является вашей сильной стороной.

— Полагаю, вы ошибаетесь, — сказал я, глядя в сторону.

— Беру свои слова обратно, — проговорила она.

— Благодарю вас.

— Сегодня днем я могла наблюдать вашу преданность… и вашу храбрость.

— Дон Эрнан мертв.

— О, мне так жаль! И этот бедный мальчик…

Мы помолчали, отдавая дань уважения человеку, душа которого в настоящий момент направлялась на небеса. Или в какое-то иное место, куда попадают души тех, кто при жизни был неверным мужем, зато на смертном одре стал любящим отцом.

— Мне и в самом деле пора идти, — сказала она, вероятно, заподозрив в моем поведении очередную попытку соблазнить ее.

— Прошу вас, не уходите! — воскликнул я. — Только ваше присутствие помогает мне справиться со своим отчаянием. Сегодня я потерял двух друзей.

— Двух?

— Одного отняла смерть, а другого… слепая вера.

— Я трижды могла наблюдать, как вы приходите на помощь другим людям, — сказала она, несомненно, подразумевая в числе остальных и мой поступок на невольничьем рынке.

— Вы не сердитесь на меня за то, что я позволил себе вмешаться?

— Нет.

— Должен вам признаться, что в ту ночь на гасиенде и потом, на невольничьем рынке, я преследовал тайное намерение обольстить вас. Но во время боя быков я испытал дотоле неведомое мне чувство. Мною двигал совершенно иной порыв…

— Благородный порыв…

— Возможно… Прежде со мною такого никогда не бывало.

— Позвольте спросить, дон Хуан, почему вы соблазняете так много женщин и не женитесь ни на одной из них?

— Помимо стремления к наслаждению много движет сострадание к женщинам — к их сердечной боли и одиночеству.

— Возможно, именно ваша сердечная боль и ваше одиночество заставляют вас искать спасения в объятиях многих женщин.

— Может быть, и так, — согласился я, потрясенный ее чуткостью и мудростью.

— А быть может, вы просто боитесь, что кто-нибудь сумеет разглядеть под маской человека… — добавила она с еще большей теплотой в голосе.

Улыбаясь, я снял маску и положил ее на перила балкона, словно подтверждая правоту ее предположения.

— Все мы не настолько смелые, какими хотим казаться, — признался я.

Теперь она сама придвинула лицо совсем близко к моему.

— Да, это верно. Однако некоторые находят в себе смелость взглянуть в лицо любви, а другие… так и умирают в одиночестве.

— Счастлив тот, кто сможет назвать вас своей женой.

— И многим женщинам вы говорили эти слова, дон Хуан?

— Если считать вас, то одной… — Мои губы почти касались ее лица.

— Ах, ваша маска!

Она попыталась поймать маску, которую ветер подхватил с балконных перил, но при этом потеряла равновесие и едва не упала с балкона. Мне пришлось схватить ее за руку.

— Не стоит беспокоиться. На сегодня маскарад для меня закончен, — сказал я, убедившись, что девушка в безопасности.

— Благодарю вас за то, что вы снова спасли меня, — прошептала она.

— Я тоже благодарю вас за то, что вы спасли меня от отчаяния.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Я по-прежнему сжимал ее руку, как будто кому-то из нас двоих грозила опасность упасть с головокружительной высоты.

— Итак, мой дорогой дон Хуан, я вижу, что вы добросовестно присматривали за доньей Анной.

Я не заметил, как маркиз и командор оказались рядом с нами на балконе, и поспешно выпустил руку доньи Анны.

— Я только что узнала о смерти вашего друга, — быстро проговорила девушка.

— Да, конечно, бой быков — это опасная игра, и на этот раз победил бык.

— Что все это значит, дон Педро? — воскликнул командор, кивая на меня и не скрывая своей ярости по поводу того, кто именно оказался доверенным лицом маркиза.

— Дон Хуан спас меня, когда я едва не упала с балкона, — сказала донья Анна, прежде чем маркиз что-либо успел ответить. — Нам следует поблагодарить его.

Судя по смертельной бледности, которая покрывала его лицо, командор вовсе не был убежден в необходимости изъявлять благодарность.

— Командор, сейчас не время затевать ссору, а время пировать. Я хочу, чтобы дон Хуан был первым, кто узнает о том, что вы согласились отдать мне руку доньи Анны.

Судя по недоумению на ее лице, для доньи Анны это тоже явилось новостью.

— Да, моя дорогая. Я счастлив сообщить, что ваш мудрый отец дал согласие на нашу помолвку.

Донья Анна выдавила из себя вежливую улыбку, но тревога в ее глазах выдавала ее истинные чувства. Мое сердце похолодело, однако я тоже заставил себя улыбнуться. Командор продолжал стоять с каменным лицом.

— Во дворце ла Мота давно пора появиться наследнику, и я не могу представить себе более благородной избранницы. Давайте вернемся к гостям и поднимем бокалы за наследника ла Мота.

Вместе со всеми я поднял кубок в честь этого события, после чего немедленно покинул праздник. На булыжной мостовой возле кареты я подобрал свою маску и спрятал ее в рукав. По пути домой под стук колес я дал себе слово с этой минуты оставить попытки обольстить донью Анну. Даже у галантедора имеется свой кодекс чести… Теперь ее рука была обещана моему учителю и близкому другу. Однако чем больше я убеждал себя в этом, тем настойчивее преследовал меня ее прекрасный образ.

Я надеялся, что, описав на страницах дневника события сегодняшнего дня, смогу больше не думать о ней, но я ошибался. Уже утро, а лицо доньи Анны по-прежнему передо мной. Впрочем, есть один способ забыть о женщине из плоти и крови, и он меня ни разу не подводил.






    

Утро, 18 июня, 1593









Приглашение герцогини Кристины


Прошло две недели с тех пор, как я решил прогнать от себя образ доньи Анны хорошо известным мне способом, то есть с помощью других женщин. Если быть точным, то этих женщин было десять. Тем не менее я не чувствовал облегчения. Прежде я всегда жил мимолетными удовольствиями. Любовное желание похоже на пламя свечи, которое горит очень ярко, а потом неизбежно гаснет. Наслаждаться светом и теплом нужно, пока горит это свеча. Страшиться тьмы, которая наступит после, так же глупо, как переживать по поводу собственной неизбежной кончины. Только божественная фантазия любви и ее дочерей — раскаяния и надежды способны заставить нашу душу томиться между прошлым и будущим.

Любовь подобна инквизиции. Она руководствуется такими же благочестивыми намерениями и использует те же самые жестокие приемы. Она постоянно заглядывает в сердце, дабы убедиться в его чистоте и преданности, которые невозможно хранить вечно. Мы не ангелы, парящие в небесах, чтобы неустанно петь хвалебные гимны. Мы рыщем по земле, подобно животным, в поисках пищи или подходящей пары. Верность — будь то верность Богу или любви — не свойственна нам.

Раньше я с легкостью мог поменять одну красивую женщину на другую. Это вовсе не значит, что мне надоедали те женщины, которых я познал. Просто моя жажда жизни и стремление к новым открытиям побуждали меня искать все новых встреч. Многие возвращались ко мне спустя месяцы и годы, но они неизбежно покидали мое сердце вместе с прощальным поцелуем. Что же касается доньи Анны, она не оставляла меня в покое. Ее лицо и голос постоянно преследовали меня.

В воскресенье я премного удивил маркиза, проявив полное безразличие к двум очаровательным француженкам — дочерям дипломата. Он не сомневался в том, что я непременно захочу обольстить этих утонченных и пленительных красавиц, и интересовался лишь тем, займусь ли я сразу двумя или остановлю свой выбор на одной из них. Маркиз приготовился понаблюдать, как поведет себя кот в компании двух канареек, однако у меня не было ни аппетита, ни даже просто охотничьего азарта. Он поинтересовался моим самочувствием, и я не придумал, что ответить.

В самом деле, мои новые ощущения не похожи ни на что. Обычно мое желание бывает горячим и нетерпеливым, я не могу обрести покоя до тех пор, пока не окунусь в живительный поток плотских удовольствий. Но сейчас я жаждал просто увидеть донью Анну, поговорить с ней, услышать ее голос. Едва ли возможно удовлетворить свое желание при помощи взгляда или голоса. Тем не менее мне казалось, что этого с меня будет довольно.

Ее отец, как будто нарочно, перевез донью Анну в их городской дом, который находился всего в двух кварталах от моего, на улице Сюзон. Эта улица названа в честь юной еврейки, которая влюбилась в христианина. Узнав от отца о готовящемся восстании, она испугалась, что ее возлюбленный может погибнуть, и предупредила его. Тот донес властям, после чего отца девушки вместе с другими заговорщиками арестовали и казнили. Сюзон приняла христианство, но вовсе не для того, чтобы воссоединиться с возлюбленным, а чтобы замолить свой грех и окончить дни затворницей в монастыре. Она настояла на том, чтобы после смерти ее голову выставили на всеобщее обозрение. Этот устрашающий символ жертвенной любви до сих пор можно увидеть в нише кирпичной стены дома, где она обрела вечный покой. В том-то и заключается самая большая опасность любви: влюбленному человеку всегда есть что терять, помимо своей собственной жизни.

Прошлой ночью я, словно одержимый дьяволом, надел свою черную маску и поднялся на крышу. В тот момент меня не интересовали ни величественная Хиральда, ни ночные звезды, ни убывающая луна. Обуреваемый смятением и тоской, я отправился в тайное путешествие по крышам, благо, улицы Баррио Санта-Круз достаточно узки и можно без особого риска перепрыгивать с одной крыши на другую. Чтобы защитить горожан от беспощадного андалузского солнца, мавры возводили дома близко один от другого. Потом эту традицию продолжили евреи, и только в новых кварталах появились широкие мостовые, через которые уже невозможно перебраться по крышам.

Преодолев последний зазор, я уселся на крыше соседнего дома. Отсюда хорошо просматривалась маленькая площадь и выходящие на нее фасады домов по улице Сюзон. В лучах фонаря, словно предупреждая об опасностях любви, поблескивал череп. Из уважения к маркизу я не смел разговаривать с доньей Анной, но ничто не могло помешать моему сердцу биться сильнее при виде ее силуэта за шторами. Всего лишь темный силуэт! Как он может тронуть сердце? Но этого было достаточно — я ощутил, что не зря проделал долгий путь по крышам, и вернулся домой по-прежнему поглощенный мыслями о донье Анне.

Словно для того, чтобы отвлечь меня от этих мыслей, ко мне вернулся голубь от герцогини Кристины. В записке, привязанной к лапке птицы, она предлагала мне навестить ее той же ночью: «Мой супруг снова обрек меня на жизнь монахини, уехав на четыре месяца. В то время как он наслаждается обществом своей любовницы, я умираю от одиночества без нежности и любви. Я оставила свое окно открытым, дон Хуан, как в ту первую летнюю ночь, когда вы принесли с собою дождь и утолили мою жажду». Томимый той же жаждой, я немедленно откликнулся на призыв.

Брак герцогини Кристины, которая родилась в королевской семье в Кастилье, был предрешен еще до ее появления на свет. Ее выдали замуж за итальянского герцога Октавио, чтобы укрепить политический союз между двумя державами. Однако ее супруг предпочитал проводить большую часть времени в Неаполе, где его ждала любовница. С таким положением герцогиня мирилась в течение тридцати пяти лет, успев за это время родить четверых детей и обзавестись вдвое большим числом внуков. И вот однажды ночью на балу во дворце графини Лебрихи герцогиня Кристина и я заключили свой собственный союз.

Во время первой встречи меня поразили ее изящные руки в белых перчатках и высокомерное достоинство знатной дамы. Веер в ее руке трепетал, подобно крылышку колибри, что, впрочем, нисколько не спасало от духоты летней ночи. Запястье другой руки украшала золотая цепочка с крестом и увядшим цветком гибискуса — в знак того, что флирт ее не интересует. Ее волосы, стянутые в тугой узел, прикрывала черная кружевная мантилья, наводившая на мысли о трауре.

Я оценил зрелую красоту ее лица, не потускневшую с годами. Морщинки на нежной коже были похожи на изысканный серебристый узор, который лишь оттенял сияющие, как бриллианты, глаза. Крошечные бусинки пота, проступившие под кружевом на лбу, делали ее лицо живым, в то время как застывшее выражение лица придавало сходство с фамильным портретом. Ее щеки разрумянились от жаркого солнца, а под жемчужным ожерельем вздымалась и опускалась пышная грудь. Герцогиню явно тяготила необходимость присутствовать на этом званом вечере. Неутоленное желание, которое я прочел в ее взгляде, привлекло меня к ней, как самка привлекает самца, без слов давая понять, что они нужны друг другу.

Ошибочно полагать, что успех древнего обряда соблазнения целиком зависит от нашего ума или от нашего очарования. Просто все живое тянется к живому. Когда человек постигает эту божественную тайну, он осознает свое ничтожество и свое величие одновременно. Мироздание использует нас в своих собственных целях, и когда мы отдаемся его воле, то словно приобщаемся к каждому поцелую, даже если его дарят не наши губы, и к каждой ласке, даже если ее дарят не наши руки.

— Прошу вас. От этой жары у вас наверняка разыгралась жажда.

С этими словами я взял со стола золотой кубок, на котором играли блики свечей, и протянул ей. В ее голубых глазах появилось выражение покорной жертвы и в то же время голодного хищника. Она молча приняла кубок, постаравшись не коснуться моей руки, и, осушая его, пристально посмотрела мне в глаза.

— Ваш супруг здесь? — прямо спросил я.

— Нет, он в Неаполе… по делам королевского двора, — быстро проговорила она.

Лгать она совершенно не умела, и правдивость ее слов вызвала во мне справедливые сомнения. Важные дела, которые требовали присутствия ее мужа в Неаполе, как я позже убедился, всегда касались прислуги. А если еще точнее, то женщины, которую он любил с юности, но не мог взять в жены ввиду ее неблагородного происхождения.

— Как давно он уехал? — спросил я.

— Шесть месяцев тому назад, — сказала она, по-прежнему не отрывая от меня взгляда.

— Вы, наверное, очень скучаете по нему.

Вместо ответа она кивнула, не в состоянии лгать.

— Шесть месяцев — это слишком большой срок, чтобы отказываться от танцев, — сказал я, протягивая ей руку.

Она в ответ улыбнулась, и мы закружились в вальсе. Бережно обнимая ее за талию, а другой рукой касаясь ее ладони, я почувствовал, как в ее тело возвращается женственность и оно раскрывается для любви.

В ту ночь я последовал за ее каретой, держась на почтительном расстоянии, но в то же время позволяя себя заметить. Увидев, что окно ее спальни осталось открытым, я счел это недвусмысленным приглашением, которое с радостью принял. Я влез по фонарному столбу, который стоял под окном, как часовой в карауле, и перебрался на ее балкон.

Сегодня я снова откликнулся на приглашение и оказался у нее на балконе, надеясь прежде всего доказать самому себе, что плоть — это всего лишь плоть. На этот раз ее спальня выглядела иначе, нежели во время моего первого визита. Стены и пол покрывали турецкие ковры, там и тут появились новые изысканные предметы обстановки, в том числе большие римские вазы, полные цветов. Она вышла из-за деревянной ширмы, облаченная в шелковый пеньюар и с веером в руках. Нежный ветерок трогал ее черные волосы, в которых уже начали проглядывать серебряные нити.

— Я молилась, чтобы голубь доставил мое послание.

Я снял с себя черную маску, которая позволяла мне сохранять инкогнито. Она распахнула пеньюар и застенчиво отвернулась. Большие ярко-розовые соски, вскормившие детей, на фоне матовой белизны ее кожи напоминали звезды, упавшие с небес. Удивительно, что источник священного молока, питающего новую жизнь, является одновременно источником плотского наслаждения. Нуждаемся ли мы в других доказательствах того, что творец создал нас для удовольствия и поощряет наши желания? Я приблизился и нежно провел кончиками пальцев по ее груди. В этот момент меня посетила нечаянная мысль о том, что у доньи Анны кожа более смуглая. Я невольно опустил руку.

— Что-то не так?

Впервые в жизни я вынужден был сознаться, что отвлекся и думаю о другой.

— Мыслями я сейчас далеко отсюда, в объятиях другой женщины.

Против ожидания мои слова нисколько не разочаровали герцогиню. С лукавой улыбкой она сдернула с ширмы белую, украшенную перьями маску и закрыла ею свое лицо.

— Я могу стать другой… И вы тоже можете стать другим.

Проговорив это, она взяла из моих рук черную маску с намерением надеть ее на меня.

Я почувствовал замешательство и задержал ее руку. Никогда прежде мне не доводилось дарить женщине любовь, скрывая свое лицо под маской.

— Боюсь, я не смогу притвориться кем-то другим.

— Нам всегда приходится исполнять чью-то роль… — Она обняла меня и шепнула на ухо: — Я хочу, чтобы сегодня вы были Октавио.

— Вашим мужем?! — мне показалось, что я ослышался. — Да.

— После того как он оставил вас, пренебрегал вами, завел роман на стороне?

— Сердце женщины всегда любит того человека, кем мог бы стать ее муж, а не того, кем он стал.

Она надела на меня маску, и на этот раз я не стал ей препятствовать.

— Женщина решается изменить мужу только в том случае, если она несчастлива, — сказала она, целуя меня в губы. Вне всяких сомнений, в этот момент она представляла себе, что целует собственного мужа.

Перевоплощение в другого человека давалось мне нелегко, но я постарался исполнить ее каприз. Я поцеловал ее в ответ, ласково укусив за губу, и закрыл глаза. Перед мысленным взором тотчас возникли нежные губы доньи Анны и ее прекрасные глаза. Герцогиня Кристина тем временем раскинулась на ковре среди шелковых подушек, и я ласкал ладоням ее тело, ставшее с возрастом округлым и мягким. Пробуждая в ней страсть, я гладил ее розовые соски. Я давно понял, что обнаженный мужчина производит на женщину совсем иное впечатление, чем обнаженная женщина на мужчину. А потому не спешил раздеваться до тех пор, пока в женщине полностью не проснется ее желание. Сегодня мне тем более не следовало этого делать, как не следовало вглядываться в ее лицо. Маскарад продолжался!

Я нежно покусывал ее грудь, и она издавала сладострастные стоны. Наконец мои губы достигли самого потаенного уголка ее тела. Герцогиня дотянулась до золотого кубка и пролила несколько капель вина себе на живот. Терпкий вкус пробудил во мне аппетит, и, отыскав ее розовый бутон желания, мой язык затрепетал на нем, как бабочка. Она изогнулась, предлагая себя, и я втянул в себя ее плоть, нежную, как мякоть омара. Мужчины, которых смущает аромат женщины, забывают о том, что ее лоно, где в муках рождается новая жизнь, не может и не должно пахнуть цветами.

Пока я пытался утолить свой внутренний голод, герцогиня металась из стороны в сторону, расплескивая по полу красное вино. Ей хотелось чего-то большего, и мы покатились по ковру, словно гонимые бурей. Для того чтобы быть возлюбленным зрелой женщины, вовсе не достаточно знать только ее тело. Нужно знать, какого рода голод она стремится утолить. Нужно постигнуть ее мечты и ее тайные страхи. И наконец, нужно помнить, что страсть и сострадание могут уживаться в одном сердце.

Мужчина не должен противиться женщине, чья страсть подобна бурному морю, играющему его кораблем. Подлинное мастерство заключается именно в том, чтобы на время забыть свой курс, свернуть паруса и отдаться на волю стихии. Опытный моряк не боится шторма, он бросается к мачте, понимая, что в капитуляции — его сила и его шанс на спасение.

Раскачиваясь вместе с нею, я старался отдаться стихии ее воображения, пока она не выкрикнула в порыве страсти:

— Да, Октавио, о да!..

Ее тело расслабилось. В изнеможении я последовал за нею и, перекатившись на спину, с отвращением сиял маску. Совершить любовный акт в качестве воображаемого партнера означало нарушить очередную заповедь вольнодумца. «…Быть может, вы просто боитесь, что кто-нибудь сумеет разглядеть под маской человека» — припомнились мне слова доньи Анны. На сегодня маскарада с меня было довольно.

Герцогиня Кристина свернулась рядом со мною, прильнув своей нежной щекой к моей груди. Она быстро уснула в моих объятиях, и хотя мне хотелось уйти, я не решался потревожить ее сон. «Пусть спит, — подумал я, — и пусть ей приснится, что ее драгоценный Октавио наконец вернулся».

Несмотря на то что мои руки продолжали обнимать ее тело, я чувствовал себя бесконечно одиноким. Я пытался убедить самого себя, что любовь — это безумие и что невозможно любить какую-то одну женщину, благоговея перед всеми остальными. И тотчас снова видел перед собою лицо доньи Анны. Однако благословенный сон утоляет все печали, и вскоре я уже покоился в объятиях Морфея.

Мой сон не был долгим и не был благословенным, потому что задолго до рассвета меня словно толкнул в бок демон беспокойства. Еще ни разу я не просыпался в чужой постели от ласковых лучей солнца. Всякий раз, когда я засыпаю в объятиях женщины, некая таинственная сила поднимает меня посреди ночи и заставляет красться во тьме, подобно коварному Каину. Высвобождаясь из объятий спящей герцогини, я внезапно услышал тоненький детский голосок.

— Дедушка?

Вероятно, малыш проснулся среди ночи, и ему почудилось, будто дедушка вернулся из Неаполя. К счастью, свечи успели догореть, и в комнате было совсем темно. Мальчик настойчиво потянул меня за руку.

— Дедушка?

Я тихонько потряс герцогиню за плечо, но она лишь сладко промурлыкала что-то во сне. Когда я привстал, ее голова мягко соскользнула с моей груди на подушки. Герцогиня Кристина по-прежнему спала. Маленькая рука коснулась моей щеки, и я понял, что помощи ждать неоткуда. Шелковый халат герцогини, который удалось нашарить в темноте, едва доставал мне до колен. Я молча взял ребенка на руки и почувствовал, как его маленькое тельце прильнуло к моей груди. В этот момент я вспомнил о сыне дона Эрнана, о том, как мальчик любил своего отца, и с нежностью прижал малыша к себе.

Я понес мальчика вниз, где неподалеку от кухни, как мне было известно, находились комнаты слуг. В темноте мне удалось уловить чудесный запах, который источала кожа Фатимы. Я постучал в дверь и подождал, пока служанка проснется. Фатима зажгла свечу, но мальчик уже спал, уронив голову мне на плечо, и потому не мог видеть моего лица. Я кивнул на спящего ребенка, всем своим видом выражая беспокойство. Фатима мгновенно сообразила, что произошло, и приняла из моих рук внука герцогини. Я подождал, пока она отнесет и уложит ребенка обратно в постель. Оставшись один, я почувствовал странную печаль.

Наконец Фатима вернулась со свечою в руке.

— Дайте хотя бы взглянуть на вас.

При виде моего наряда она рассмеялась.

— Итак, вы познали радость отцовства.

— Радость? Скорее ужас!

— Не спорьте. Лицо выдаст ваши чувства. Когда-нибудь, дон Хуан, вы станете отличным отцом.

— Боюсь, этого не случится.

— Дарить любовь тем, кто в ней нуждается, намного приятнее, чем получать, — заметила она, сдержанно улыбаясь.

— Надеюсь, вы подарите свою любовь тому, кто в ней нуждается, — с улыбкой пошутил я, пытаясь унять непрестанную боль, терзающую мое сердце. И снова мне вспомнились дерзкие слова доньи Анны: «Возможно, именно ваша сердечная боль и ваше одиночество заставляют вас искать спасения в объятиях многих женщин». Я отогнал виденье.

— То, что вам нужно от меня, дорогой дон Хуан, нельзя назвать любовью, — парировала она.

— Я готов принять все, что вы готовы мне дать, — сказал я, прикасаясь к ее щеке.

Она нежно взяла мою ладонь обеими руками.

— Благодаря вам мой муж по-прежнему со мной.

— Я… я счастлив это слышать.

— Однажды подарив свое сердце, вы уже не сможете забрать его назад. Лицо моего мужа и его прикосновения могут померкнуть в моей памяти, но его любовь я никогда не забуду.

Я вздохнул.

— Надеюсь, наступит тот день, когда вы снова будете вместе.

Она стиснула мою руку, тоже надеясь, что этот день когда-нибудь наступит.

Я вернулся в спальню, где герцогиня по-прежнему покоилась в царстве сна и наслаждения. Быстро одевшись, я направился к балкону, чтобы покинуть комнату тем же путем, каким и явился, и напоследок оглянулся на спящую. Удивительно, как этой женщине удавалось сдерживать свою страсть и прятать ее под черным шелковым платьем и белыми перчатками. Изящно обмахиваясь своим веером, она производила впечатление царственно сдержанной дамы, но стоило открыть окно, как тайфун ее желания вырвался наружу, срывая одежду, опрокидывая посуду и ломая веер.

Когда я описывал свои тщетные попытки забыть одну женщину при помощи другой, меня, не переставая, мучил один вопрос. Возможно ли и в самом деле получать больше удовольствия, даря любовь, нежели получая ее? Донья Анна сказала мне в саду, что она нуждается именно в такой любви. Едва ли маркиз будет способен дать ей это. В таком случае ее ожидает несчастливая семейная жизнь. Станет ли донья Анна неверной женой? Размышлять на подобные темы означало предательство по отношению к маркизу, и я попытался прогнать от себя эти мысли. Однако единственное, что меня волновало по-настоящему, была судьба доньи Анны.






    

Утро, 7 июля, 1593









Истина


Когда мы встретились с маркизом возле его конюшен, я обнаружил, что кроме нас двоих никто больше не будет принимать участия в охоте, а значит, она едва ли станет невинной увеселительной прогулкой, как мне представлялось поначалу.

— А где собаки? — спросил я.

— Они не понадобятся нам сегодня.

— А ружья?

— В них тоже нет необходимости.

Я достал пистолет и приладил его к седлу гнедой лошади, которую мне предложил маркиз.

— На случай, если повстречаются грабители.

Маркиз усмехнулся и кивнул. Мы поехали рысью через Пуэрто де Кармона по направлению к его родовой усадьбе, расположенной неподалеку от монастыря, в котором я воспитывался. В тех же краях находилась и гасиенда доньи Анны, хотя я, разумеется, не собирался упоминать об этом в разговоре с маркизом. Мой спутник пустил своего белого жеребца в галоп, и я последовал его примеру.

Мы поднимались на холмы, поросшие красными маками, и пересекали серебристые заросли оливковых деревьев. Желтые подсолнухи печально склоняли свои огромные головы. Среди кустов вербены и розмарина, в тени дубов и кипарисов, простиравшихся до самого горизонта, паслись овцы.

Наш путь проходил мимо покинутых замков, лежащих в руинах, мимо остатков разрушенных крепостных стен и караульных вышек на скалах — безмолвных свидетелей яростных схваток между христианами и мусульманами, которые рубили друг друга секирами и метали смертоносные копья. Каменные кресты на могилах людей, убитых грабителями, выглядели не менее зловеще. Я сильно усомнился в том, что маркиз принял правильное решение, отправившись в путь без охраны. И как раз в этот момент из-за развалин показалась группа разномастно одетых всадников, которые скакали прямо наперерез.

Я пришпорил свою лошадь, стремясь избежать нежелательной встречи, и на всякий случай вытащил пистолет, удерживая поводья в одной руке. Маркиз же, как это ни странно, наоборот, придержал своего коня. Моему удивлению не было предела, когда главарь банды спешился и в глубоком почтении опустился на колени перед маркизом, словно тот был местным судьей.

— Ваше благородие…

Этот голос показался мне знакомым. Несомненно, он принадлежал одному из участников налета на ранчо — тому самому, который протестовал против надругательства над доньей Анной в ту ночь, когда подожгли ее амбар.

— Насколько я понимаю, ты и есть новый главарь? — обратился к нему маркиз, который, очевидно, прекрасно знал этих людей.

— Да, мой господин, после того, как Альваро застрелили…

— Как вы посмели даже думать о том, чтобы совершить насилие над женщиной!

— Альваро… — начал разбойник, и его голос прервался от страха. — Этого никогда больше не повторится, мой господин, можете не сомневаться…

Быстрым движением маркиз выхватил длинный пистолет и выстрелил ему в грудь. Человек упал навзничь. На его рубашке расплылось красное пятно.

— Теперь в этом, действительно можно не сомневаться, — сказал маркиз.

Все остальные замерли от ужаса. Маркиз пришпорил лошадь и поскакал прочь. Когда я поравнялся с ним, на моем лице, вероятно, тоже были написаны ужас и отвращение.

— А что, если это не тот человек, который?..

— Разумеется. Этот мне понадобился просто для примера. Донья Анна сама застрелила того, кто напал на нее. А помогал ей таинственный незнакомец в маске…

Маркиз не стал дожидаться, пока я выскажу по этому поводу свое мнение, и снова жестоко пришпорил коня, послав его в галоп. Мы мчались среди полей золотистой пшеницы, в колосьях которой, подобно кровавым брызгам, алели маки. Миновав родовое поместье маркиза на вершине холма, мы теперь направлялись прямиком к гасиенде доньи Анны.

Еще издали я заметил всадника, который галопом скакал нам навстречу. И сам наездник, и его конь казались сделанными из серебра. Чуть позже я понял, что причиной тому были стальные доспехи, ослепительно сверкающие в лучах солнца. Появление незнакомого рыцаря несколько смутило меня, однако маркиз, не замедляя хода, несся ему навстречу. Когда нас разделяли всего лишь несколько метров, я разглядел крест ордена Калатравы на плаще всадника и узнал командора. Мы натянули поводья и резко остановили лошадей, которые продолжали фыркать и трясти своими благородными гривами. Командор, горделиво восседая в седле, окинул меня взором, исполненным, как всегда, презрения и ненависти. Я спокойно и твердо выдержал его взгляд.

Командор заговорил с маркизом, но при этом продолжал неприязненно смотреть в мою сторону.

— Меня вызывали в Гранаду по поводу беспорядков, которые учинили так называемые новообращенные христиане. Они отказывались платить королю налоги, за что и поплатились — своими жизнями.

Нетрудно было себе представить, какой ужас внушал местным крестьянам один вид командора, облаченного в доспехи и восседающего на коне, который тоже с головы до ног был закован в броню. Седло покоилось на красно-желтой шелковой попоне. В левой руке командор зажимал щит с гербом. Теперь он улыбался, а его собеседник был явно солидарен с ним, когда речь шла о способах восстановления справедливости.

— Не стоит беспокоиться, командор, — с подчеркнутой вежливостью сказал маркиз. — Я понимаю, что ваш священный долг — это прежде всего защищать королевство от врагов, как внешних, так и внутренних.

Похоже, что командору удалось-таки вернуть расположение короля и уж, конечно, не без помощи маркиза.

— Должен заметить, дон Педро, что вы уже во второй раз наносите мне оскорбление, навязывая мне общество моего… моего врага. Да будет вам известно, что враг, которого вы считаете другом, представляет наибольшую опасность.

Не в силах совладать со своей яростью, он выхватил из ножен шпагу и занес ее над головой, совсем как в ту ночь, когда преследовал меня в лесу. Навряд ли он признал во мне того незнакомца в маске, однако оскорбления, которое я нанес ему на невольничьем рынке, было вполне достаточно, чтобы считать меня злейшим врагом. На какое-то мгновение я заподозрил, что маркиз нарочно заманил меня сюда, чтобы погубить.

— Наконец-то у меня появилась возможность поквитаться!

С этими словами командор пришпорил своего коня, вынуждая его прыгнуть вперед. Я быстро обнажил шпагу и отразил его удар, в то время как моя лошадь неловко пыталась увернуться.

— Командор! Немедленно прекратите! — сердито вскричал маркиз, пытаясь остановить его, однако призыв не возымел ни малейшего действия.

Командор продолжал наносить сокрушительные удары, и я едва успевал отражать их своей тонкой шпагой. Мои руки онемели, и противнику в конце концов удалось выбить меня из седла. Моя кобыла попятилась, и я всерьез испугался, что командор в припадке ярости ее обезглавит. Однако, воспользовавшись секундной заминкой, я сумел перекатиться под брюхом лошадей и вскочить на ноги по другую сторону. Теперь кончик моего лезвия был у шеи командора. Гнев на его лице на какой-то момент сменился изумлением. Я убрал шпагу от его шеи. Этот акт милосердия, конечно же, нисколько не уменьшил его ненависти ко мне, но положил конец схватке.

— Уверяю вас, командор, дон Хуан — вовсе не враг. Он — мое доверенное лицо.

— Человек, который спит с чужими женами, является врагом для любого мужчины. А кроме того, как вам должно быть известно, не все доверенные лица и в самом деле достойны доверия.

— Мы находимся здесь, командор, не для того, чтобы ссориться, а для того, чтобы окончательно скрепить наш союз. Вас устраивает та цена, которую я предложил вам за гасиенду?

С этими словами маркиз указал на белый дом под красной черепичной крышей. Командор опустил глаза. Было ясно, что эта сделка ему не по душе, как не по душе и сама вынужденная дружба с маркизом.

— Да, — выдавил он из себя, все еще дрожа от гнева.

— Считайте, что это приданое за вашей дочерью, — сказал маркиз. — Причем такое приданое, за которое вы же еще и получаете деньги.

Вполне вероятно, что таким образом дон Педро пытался помочь командору выйти из финансового затруднения. Однако мне было прекрасно известно, что такой человек, как маркиз, непременно окажется в выигрыше. В данном случае он расширял свои владения. Как-то раз он признался мне, что земля является единственным настоящим богатством.

— Однажды Бог сотворил землю, — с пафосом заявил он. — Но с тех пор он больше этого не делает.

Командор резко развернул коня, собираясь нас покинуть.

— Командор!.. — с некоторой неуверенностью в голосе окликнул его маркиз.

Тот остановился, пытаясь удержать на месте гарцующего жеребца. Повисла пауза.

— Скажите, на нее произвели впечатления мои письма и мои визиты?

Было удивительно наблюдать, как этот сильный, похожий на большого зверя человек обнаруживает столь нежные и трепетные чувства по отношению к донье Анне. Вполне может статься, что им движет нечто большее, чем желание обзавестись наследником.

— Как вы считаете, в ее сердце уже зародилась любовь ко мне?

— Любовь не является частью нашей сделки.

— Поговорите с ней, командор, прошу вас!

Командор едва заметно кивнул головой и с силой натянул поводья, отчего конь, взмахнув длинной гривой, рванул в галоп. Боюсь, этот жестокий человек не сумеет найти подходящих нежных слов, которые смогли бы убедить его дочь полюбить маркиза. Если любовные строки, написанные рукой самого маркиза, не возымели должного эффекта, то приказы отца едва ли способны улучшить положение. Я вспомнил вымученную улыбку, которая не могла скрыть истинных чувств доньи Анны во время маскарада. Что же касается маркиза, то от этой женщины он, несомненно, жаждал добиться именно любви.

— Я не могу понять, как она вошла в мое закрытое сердце. Но я сделаю все, чтобы она осталась в нем навеки, — проговорил маркиз, наблюдая за тем, как тает облачко пыли, оставленное конскими копытами.

— Почему вам непременно хочется заполучить в жены ту женщину, которая вас не любит? Ведь многие дамы были бы счастливы выйти за вас замуж.

— Других для меня не существует. И никогда не существовало. Я наблюдал за тем, как донья Анна взрослеет, на глазах превращаясь из ребенка в женщину. Подобно крестьянину, которому не терпится снять урожай, я долгие годы ждал, пока она созреет.

— Однако мужчина не может против воли заставить женщину полюбить.

— Если я не заставлю ее полюбить меня, то заставлю страдать.

Я знал, что маркиз не шутит. У него есть миллион способов сделать жизнь человека невыносимой, особенно если он с полным правом будет контролировать каждый шаг своей супруги. В библиотеке у маркиза имелись две любимые книги, из которых он черпал вдохновение. Обе были написаны итальянцами: «Правитель» Николо Макиавелли и «Божественная комедия» Данте Алигьери. Следуя примеру последнего, он возьмется провести донью Анну по всем девяти кругам ада, и она, не желая подчиниться, будет вынуждена бороться и страдать до последнего вздоха.

Маркиз пришпорил коня, и тот стремительно сорвался с места. Я поехал следом. Мысль о том, что необходимо предупредить донью Анну, не отпускала меня. Какими бы фальшивыми ни представлялись ей чувства маркиза, она подвергает себя серьезной опасности, не отвечая ему взаимностью.

Я старался не отставать от своего спутника, но как только мне удавалось поравняться с ним, маркиз тут же очертя голову несся вперед. Поневоле я втянулся в это молчаливое соперничество.

Наш путь пролегал через апельсиновую рощу вдоль реки. Сначала лошади осторожно ступали копытами по мелководью, а потом были вынуждены нестись вскачь, поднимая фонтаны брызг. То и дело один из нас вырывался вперед. Стоило маркизу чуть-чуть отстать, он что-то ворчал себе под нос и нещадно вонзал шпоры в бока своего коня. Мы выскочили на дорогу, и копыта звонко застучали по утоптанной земле, оставляя позади шлейф пыли. Виноградники вдоль дороги сливались в одну сплошную зеленую полосу. Когда мы приближались к городским воротам, я снова оказался впереди. Оглянувшись, я увидел сумасшедший блеск в глазах маркиза: он не был намерен мириться с поражением. Сквозь ворота он промчался на полном скаку, обогнал меня и буквально врезался в толпу. Я, в свою очередь, тоже не собирался сдаваться, словно наградой победителю была обещана сама донья Анна. Распугав священнослужителей, мы проскакали мимо собора и принялись лавировать между экипажами на оживленной улице. Копыта высекали искры из булыжной мостовой, а громкое фырканье наших животных заставляло прохожих держаться подальше. Торговцы едва успевали увернуться, а те, кому не повезло, оказывались под грудой собственного товара.

На площади Святого Франциска я наклонился к уху своей кобылы и шепотом сообщил, что такая красивая и сильная лошадь, как она, должна непременно выиграть гонку. Возможно, мои слова придали ей новых сил, а может быть, она просто почувствовала, что конюшня близко. Так или иначе, нам удалось нагнать полкорпуса, поравнявшись с седлом соперника, а затем вырваться вперед на ширину ладони. Я обернулся к маркизу, взглянул на его оскаленные зубы, в его сверкающие от ярости глаза и… внезапно понял, что выиграть в такой момент было бы большой ошибкой. «Сдержанность, напомнил я себе, — одно из главных достоинств истинного кабальеро». Я слегка натянул поводя, хотя лошадь явно намеревалась выиграть, и позволил маркизу въехать в конюшню первым.

Мы оба запыхались не меньше, чем наши животные, но маркизу удалось выдавить из себя:

— Выигрывает всегда один, а все остальные — проигрывают. Я улыбнулся и кивнул, признавая, что победа осталась за ним. Однако мысли мои были далеко. Я знал, что маркиза достаточно обидеть всего лишь раз, и он никогда не простит обиды. Мне во что бы то ни стало нужно предупредить об этом донью Анну. Причем сделать это следует немедленно, как только настанет ночь.




Знание,

которое могло нас погубить


После того как я вернулся с «охоты» и сделал запись в своем дневнике, Кристобаль сообщил мне, что днем своими глазами видел, как известный убийца, Игнасио Альварес Сориа, болтается на виселице. Эта новость произвела на меня гнетущее впечатление.

— Надо же, мы встречались совсем недавно — в «Таверне пиратов», той ночью, когда пришли корабли.

— Вы знали его?

— Именно в ту ночь нас представили друг другу.

Вне всяких сомнений, маркиз позаботился о том, чтобы убрать с дороги нежелательного свидетеля. Он получил от бедняги все, что хотел, и явно не желал, чтобы кто-нибудь кроме него самого знал о втором теле, похороненном в гробу вместе с матерью доньи Анны. Мне захотелось узнать, кем был этот человек, которого командор убил и похоронил со своей женой? И почему он настолько боится огласки, что даже согласился выдать замуж любимую дочь против ее воли?

Дожидаясь, пока стемнеет, я смыл с себя пыль и пот, переоделся в свежую одежду и спустился вниз поужинать. Я уговорил Кристобаля составить мне компанию, несмотря на его глубокую уверенность в том, что кучер не должен обедать за одним столом со своим господином. Я много раз пытался его переубедить и напоминал о том, что многие обедневшие идальго тоже вынуждены исполнять обязанности кучера или лакея, но он продолжал настаивать на соблюдении приличий.

Заметив, что он, по обыкновению, собирается почитать за столом, я сказал:

— Отложи книгу, Кристобаль. Есть время для чтения, и есть время для жизни.

Он с неохотой закрыл книгу. Нам прислуживала красавица Мари — племянница доньи Фелины. Она приехала из Франции вместе со своим отцом, которого, как и многих других, соблазнила молва о сказочном богатстве нашего города. Вскоре после приезда ее отец подхватил опасную лихорадку и всерьез заболел. Весь день Мари готовила еду и обслуживала посетителей, а по ночам ухаживала за отцом в больнице. Ее черные волосы были заплетены в косу, а пухленькие щечки нежно спускались к подбородку с ямочкой. У нее были широкие, как у мужчины, брови, но эта особенность только подчеркивала изящество всего остального.

— Как чувствует себя твой отец? — спросил я, зная, что сочувствие нередко возбуждает интерес.

— Не слишком хорошо, господин, — ответила она и как будто нарочно наклонилась пониже, наливая мне кофе.

Я втянул носом аромат ее нежной кожи и в этот момент заметил, что Кристобаль тоже поглядывает в ее сторону. Наблюдать за тем, как Кристобаль проявляет интерес к женщине, мне доводилось впервые, и эта картина порадовала меня. Он проводил взглядом ее фигурку, но, когда девушка оглянулась, тут же ссутулился и опустил глаза в тарелку. Я похлопал его по плечу, чтобы он выпрямил спину, как подобает не только приличному кучеру, но и приличному кабальеро. Разве можно завоевать расположение женщины, если сутулишься, как калека, и смотришь вниз, не давая возможности разглядеть ни свою грудь, под которой бьется сердце, ни своих глаз, в которых светится душа? Я пытался научить Кристобаля не стыдиться самого себя. Но сердце гораздо труднее поддается учению, чем разум. Когда я оставил на столе реал, Кристобаль кинул на меня взгляд, исполненный смущения и удивления.

— Она тебе нравится? — спросил я по дороге к карете.

Он неопределенно пожал плечами, но по его лицу я видел, что он старается не выдать свои чувства.

— Она заинтересовала тебя, не так ли?

— Она единственная девушка в Севилье, которую вы оставили для другого мужчины, — ответил он с непривычной дерзостью, но потом спохватился и добавил: — … хозяин.

Я улыбнулся:

— Значит, это любовь?

Он не успел мне ответить, потому что к карете подбежала Мари.

— Господин, вы забыли свой реал.

— Я оставил его для тебя, Мари.

Неожиданно она швырнула деньги мне под ноги. Серебряная монетка покатилась по мостовой.

— Я не проститутка, чтобы меня можно было купить! — Ее брови изогнулись, в голосе зазвенело чувство оскорбленного достоинства.

— У меня такого и в мыслях не было! К тому же проституткам не принято платить заранее.

— Но ваш ужин стоит гораздо меньше.

— Мой кучер, Кристобаль, предложил оставить это тебе… чтобы ты могла купить лекарства для своего отца.

Кристобаль был обескуражен моей ложью. Вероятно, для того, чтобы спрятать лицо, он наклонился и подобрал монету с земли, после чего медленно протянул ей. На этот раз она не стала возражать. Опуская монету в ее ладонь, он смущенно улыбнулся, и она ответила благодарной улыбкой, по всей видимости, испытывая неловкость за свою вспышку. Кристобаль быстро отвел глаза, но, когда девушка шла обратно, он неотрывным взглядом следил за тем, как ее зеленая юбка колыхалась при ходьбе и белая блузка прилипала к плечам от полуденной жары. У самых дверей она вновь оглянулась в нашу сторону, но Кристобаль успел опустить глаза.

Я покачал головой, размышляя над причиной его страха перед женщинами. Голубоглазый, с длинными каштановыми кудрями, Кристобаль довольно хорош собою. Даже небольшой шрам под глазом — след от бутылки, которую когда-то запустил в него родной отец, — придавал ему некую загадочность. Я уверял его, что шрамы только украшают мужчину. Они свидетельствуют о том, что человек стоял лицом к лицу с опасностью, не спасовал перед ней и теперь ему есть о чем порассказать. Однако бедолага по-прежнему старается прикрывать лицо руками. Однажды он поведал мне, что мать била его за то, что он не защищал ее от пьяного отца. Вероятно, именно пример отца и отвратил Кристобаля от выпивки, что является замечательным качеством кучера и слуги.

— Отвези меня на улицу Сюзон, — велел я Кристобалю.

Мне надо было взглянуть на окна доньи Анны, а заодно продумать маршрут, по которому я вернусь сюда ночью. Ее кареты не было видно поблизости; а занавеси на окнах были плотно задернуты.

Проезжая через площадь Святого Франциска, я выглянул из окна, пытаясь хотя бы ненадолго отвлечься от мыслей о донье Анне. Я оглядел длинную вереницу профессиональных нищих, безруких и безногих ветеранов, студентов, вдов и безработных, которые терпеливо ожидали, когда из собора для них вынесут бесплатную похлебку. Я уже совсем собрался закрыть шторки, когда возле монастыря Святого Франциска с удивлением заметил красную карету доньи Анны.

— Стой! — быстро скомандовал я и вышел, не дожидаясь, пока Кристобаль откроет дверь. — Возвращайся к таверне и подвези Мари до больницы. Заботясь о ее отце, ты сумеешь завоевать ее сердце.

На самом деле я не хотел, чтобы мою карету заметили, а главное, чувствовал, что сейчас мы можем помочь сразу двум женщинам.

— Я… я… — Кристобаль от волнения потерял дар речи.

— Страх — это вор, Кристобаль. Не позволяй ему украсть твою жизнь.

Он в смятении покачал головой.

Отправив кучера в обратный путь, я пошел к церкви, стараясь быть незаметным в толпе. Я подошел поближе и убедился, что передо мною та самая красная карета, в которую я проскользнул в день нашей первой встречи и на которой командор и донья Анна приезжали на невольничий рынок. По-прежнему оставаясь незамеченным, я вошел в церковь, вероятно, вскоре после них.

Я опустил пальцы в чашу из розового мрамора и перекрестился святой водой. Не помню, когда мне доводилось бывать в церкви последний раз. Прячась за большими колоннами, я осторожно продвигался вперед. Донью Анну и командора я увидел в некотором подобии семейной часовенки, на стене которой было выгравировано: «Часовня Святой Марии Магдалены». Я подкрался почти вплотную и заметил, что донья Анна плачет.

— Отец, почему вы отдали мою руку маркизу? Разве вы не любите меня и не хотите, чтобы я была счастлива?

Было заметно, что командор глубоко опечален горем своей дочери, и все-таки он твердо ответил:

— У меня не было другого выхода, кроме как принять его предложение.

— Но почему? Ведь есть другие богатые люди, за которых вы могли бы отдать меня.

— Вовсе не ради его богатства я дал согласие на этот брак. Хотя, как ни крути, золото маркиза поможет нам сохранить эту часовню, в которой похоронена твоя мать и где я когда-нибудь воссоединюсь с ней.

Он нежно посмотрел на белое надгробье, которое венчала мраморная фигура коленопреклоненной женщины с библией в руках.

— Она будет моим ангелом-хранителем, когда наступит мой черед войти в царство небесное.

— Пожалуйста, не говорите о смерти, отец. Я не хочу потерять еще и вас.

— Судьба солдата висит на волоске от смерти, и потому его могила всегда должна быть готова.

Командор посмотрел на свое собственное надгробие. На соседней плите я увидел вырезанную из мрамора мужскую фигуру. Командор прикоснулся к ней пальцем.

— Совсем как живой, правда?

— Я не понимаю, как вы можете тратить золото маркиза на свое собственное надгробие, если вам приходится продавать свою дочь, как проститутку.

Командор развернулся и той же рукой, которая только что гладила лицо мраморного изваяния, ударил по лицу свою дочь. Я вынужден был сдержаться, поскольку понимал, что если сейчас я снова позволю себе вмешаться, ничего хорошего не выйдет. Он быстро осознал свою неправоту и, видя как девушка закрыла ладонями лицо, смягчился и сказал:

— Мне не следовало воспитывать тебя гордячкой. В замужестве это принесет тебе только страдания.

— Если причина не в золоте, то отчего же вы согласились на это замужество?

— Маркизу стало известно нечто… нечто такое, что может принести нам несчастье.

— И что же ему известно?

— Не важно, что именно. Главное, он знает об этом, — сухо сказал командор, давая понять, что разговор окончен.

Донья Анна не посмела продолжать расспросы. Командор опустился на колени у могилы своей жены.

— Свеча у надгробия твоей матери догорела. Мне следует пойти и купить другую.

— Разве нельзя послать дуэнью Люпэ?

— Купить и зажечь свечу для твоей матери — это мой священный долг и мое право. Это все, что я могу теперь для нее сделать… Но куда подевалась твоя дуэнья? Она должна присматривать за тобой.

— Она молится отдельно.

— Почему не здесь, рядом с тобой?

— Она не смеет заходить в нашу часовню.

— Дуэнья Люпэ! — Зычный голос командора нарушил тишину церкви и эхом отозвался под сводами маленьких часовен.

Дуэнья не заставила себя ждать. На ней была черная мантилья, перетянутая под грудью, отчего ее платье топорщилось, как будто она была беременна. Сегодня мне удалось разглядеть ее лицо, не прикрытое вуалью. Его тонкие черты и бронзовый оттенок кожи выдавали в ней азиатку. Пожалуй, эту старую женщину можно было бы назвать красивой, если бы не страх и беспокойство в ее глазах. Возможно, ее беспокоила судьба доньи Анны, а скорее всего, своя собственная судьба в этой стране завоевателей.

— Последи за ней, это твоя обязанность, — уходя, сказал командор.

Я притаился за колонной. Когда он ушел, донья Анна сказала:

— Я знаю, мой отец велел тебе оставаться со мною, но, прошу тебя… мне хотелось бы немного побыть наедине с моей матерью.

Лицо дуэньи Люпэ исказила гримаса обиды, как будто она целиком съела лимон.

— Я подожду в карете. А вы сами объясните командору причину.

Дуэнья ушла, и я понял, что пора действовать, поскольку времени у меня очень мало. Я приблизился к донье Анне. Она рыдала, закрыв лицо ладонями.

— Донья Анна… я должен поговорить с вами.

Она взглянула на меня в испуге и попыталась быстро осушить слезы.

— Вам нет необходимости скрывать свои чувства. Я здесь лишь для того, чтобы отплатить вам за ту доброту, которую вы проявили ко мне у маркиза.

— Вам следует немедленно уйти, пока мой отец не вернулся.

— Прежде чем уйти, я должен вас предупредить. Отвергая любовь маркиза, вы рискуете своим благополучием. А может быть, даже жизнью.

— Я не могу лгать в любви.

— Ваше замужество разобьет сердца многих мужчин в Севилье, но у вас не будет лучшего защитника и благодетеля, чем маркиз.

— И чье же сердце будет разбито?

— Их слишком много, чтобы я мог назвать, однако в любви, как и в жизни, выигрывает только один, а все остальные — проигрывают.

— Я не хочу быть в числе проигравших.

— Трудно представить себе лучшую партию, чем маркиз. Разве что сын самого короля…

— Титул и положение не значат для меня ровно ничего.

— Маркиз сумеет окружить вас всяческой роскошью.

— Мне не нужна роскошь, — презрительно сказала она.

— Вас отталкивает его возраст?

— Меня отталкивает пустота его сердца… Вы же видели, он не испытывал ни малейшего сострадания по отношению к своему другу… — Она с тревогой огляделась по сторонам и добавила: — …К вашему другу, который погиб во время боя быков.

Это последнее замечание впервые зародило в моей душе надежду, что донья Анна не вполне равнодушна к моей персоне. У меня перехватило дыхание.

— Вы любите другого? — спросил я напрямик.

— Я никогда не встречала человека, который не лгал бы, признаваясь в любви, — ответила она, глядя прямо мне в глаза.

Теперь настал мой черед смущенно отвести взгляд.

— Если вы не примете предложение маркиза, вам придется бежать из Севильи, чтобы спастись от его гнева.

— Мне некуда бежать.

— Но здесь вы не будете в безопасности.

— Незамужняя женщина лишена права жить самостоятельно, если она не монашка или не проститутка. А я не отношусь ни к тем, ни к другим.

— В таком случае, самое мудрое решение для вас — это ответить на любовь маркиза. Поверьте, его чувства по отношению к вам вполне искренни.

— Зато мои чувства по отношению к нему никогда не будут такими же. В отличие от некоторых, я не смогу притворяться влюбленной.

Я понимал, что маркиз никогда не добьется того, чего он жаждет, и уже видел круги ада, который он готовит для нее. Я хотел сказать, что моя любовь к ней неподдельна, но совсем близко услышал шаги командора и поспешил укрыться за надгробием.

— Где дуэнья Люпэ?

— Я хотела побыть наедине с матерью. Я отослала дуэнью в карету.

— Ты никогда не должна оставаться без присмотра. Немедленно ступай в карету!

Донья Анна послушно удалилась, напоследок бросив тревожный взгляд в мою сторону.

Сидя в своем укрытии, я услышал, что командор поменял свечу и преклонил колени, чтобы помолиться. Однако его слова были обращены не к Богу, а к покойной супруге.

— Каталина, душа моя, слышишь ли ты меня? Что я наделал! Виною всему была моя любовь к тебе. Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал тебя, не тосковал по тебе… Пусть лучше наша дочь никогда не знает любви, чем страдает, потеряв ее.

Он замолчал. Его любовь к жене и к дочери глубоко растрогала мое сердце. Величайшая несправедливость заключается в том, что лишь немногим выпадает счастье найти свою любовь. Но даже тех, кому посчастливилось ее найти, рано или поздно разлучает смерть. Любовь — загадка. Почему одним она дарит свое благословение, а другим посылает проклятие?

— Я не знаю, сумеет ли она когда-нибудь простить меня… — продолжал командор. — Я был вынужден уступить шантажу маркиза и согласиться на дьявольскую сделку. У него темная душа, и я боюсь за нашу дочь. Прошу тебя, пожалуйста, помоги ей. Умоляю тебя, любовь моя…

Через какое-то время я услышал, как звякнула задвижка на входе в часовню, и похолодел при мысли, что могу оказаться здесь взаперти. К счастью, командор позвал священника.

— Падре! Вам не составит труда запереть часовню?

— Охотно это сделаю, дон Гонсало. Вам понравилось ваше надгробие?

— Итальянский скульптор отлично справился. Вы были правы, когда рекомендовали его мне…

Пока они, стоя снаружи, обсуждали мастерство скульптора, я выбрался из своего укрытия и тоже посмотрел на надгробие командора. Скульптура была очень похожа на оригинал, только лицо казалось более молодым и симпатичным, а волосы и усы — более длинными. Голова рыцаря покоилась на подушке. Каждая деталь — руки, шпага, которую он придерживал на груди, и даже оборки воротника — были искусно высечены из белого мрамора. Потом я перевел взгляд на скульптуру его жены, выполненную не менее тщательно. Лицо женщины было таким же округлым и гладким, как у доньи Анны, хотя мрамор и не мог передать живого тепла ее кожи. Мать выглядела немногим старше собственной дочери.

Я осторожно прошел к двери и, спрятавшись за колонну снаружи, бросил прощальный взгляд на фигуру женщины, преклонившей колена. Впервые со времен моего детства с моих губ слетели слова молитвы:

— Пожалуйста, защити ее от маркиза!

Я поддался этому порыву неожиданно для самого себя, поскольку считал, что давно успел потерять всякую веру. Стоя за колонной, я слышал шаги и негромкий разговор командора со священником.

— Надеюсь, вы не допустите, чтобы свеча над могилой моей жены опять погасла.

— Примите мои извинения, дон Гонсало, я позабочусь об этом.

Покидая церковь, я видел, как отъезжает красная карета доньи Анны. Я возвращался пешком и, несмотря на это, добрался до дома раньше Кристобаля, чему весьма обрадовался. Когда я достал свой дневник из тайника в полу и сел за стол, чтобы записать эти события, то обнаружил, что замок в ящике стола сломан. Кое-кто хотел почитать мои записи и, не имея возможности их купить, надумал украсть. К счастью, шпионы не обнаружили моего тайника.

Маркизу не следовало так волноваться на мой счет — я по-прежнему хранил верность своему благодетелю. Возможно, кто-то проклянет его за беспримерную жестокость, я же буду вечно помнить его бесконечную доброту. Не встретив маркиза, я, скорее всего, до сих пор оставался бы жалким воришкой. Ему я обязан всем: моими знаниями, моим благородным званием и моей жизненной целью. И я должен отплатить ему своей преданностью. Все, что я мог сделать в такой ситуации для доньи Анны, — это предупредить ее. Несмотря на то что я испытываю по отношению к ней чувство несравнимо более высокое, нежели мимолетная страсть, я не вправе предлагать ей то, к чему она так стремится.

Должен признаться, что эти строки дались мне нелегко, и мое сердце продолжают раздирать сомнения. Донья Анна не собирается сдаваться. А я?.. К счастью, завтра из Кармоны возвращается Альма. Надеюсь, что в ее искусных руках я смогу обрести желанный душевный покой. Никто не сможет лучше, чем она, развеять иллюзию любви.






    

Вечер, 7 июля, 1593









Возвращение Альмы


Я шел вниз по улице Серпент, по направлению к дому напротив монастыря Святого Пабло. Альма занимала угловую квартиру на втором этаже. Там она жила, работала и исцеляла душевные раны своих близких друзей. Все окна и балконная дверь были распахнуты настежь, и белые шелковые занавески вздымались на ветру, как женские юбки. Я находился в приятном предвкушении, догадываясь о том, что за два года, минувшие с тех пор, как она перестала быть моей ученицей, ее и без того выдающийся талант получил достойное развитие.

— Дон Хуан? — с удивлением воскликнула Ленора, ее дуэнья.

У Альмы, как и у других дорогих куртизанок, была своя дуэнья, которая помогала ей исполнять роль благородной дамы.

— Донья Альма… принимает? — поинтересовался я на тот случай, если она находится в обществе своего очередного покровителя.

За короткое время пребывания в Севилье Альма успела достигнуть подлинных вершин в своей профессии. Теперь она по праву считалась лучшей куртизанкой во всей Севилье, и ее гонорары соответствовали ее репутации. С тех пор как она стала брать деньги за свою любовь, я, следуя своим принципам, отказывался делить с нею ложе. Тем не менее сегодня я был намерен сделать исключение, потому что Альма была единственным человеком, способным заставить меня забыть облик и голос доньи Анны.

— Она только что приехала из Кармоны…

— Значит, я как раз вовремя.

— …И она принимает ванну, — сказала дуэнья и даже показала мочалку, с помощью которой только что намыливала тело своей хозяйки.

— Пожалуйста, сообщите ей о моем приходе. И спросите, следует мне уйти или… остаться.

— Да, господин!

Я с интересом оглядел комнату. На книжных полках стояло довольно много трудов по медицине. Я провел пальцем по переплету одной из книг, посвященных ампутации конечностей, и улыбнулся своим воспоминаниям.

— Госпожа приглашает вас присоединиться к ней… в ванной.

Хотя в обязанности Леноры входило не столько защищать скромность своей хозяйки, сколько, наоборот, продавать ее, дуэнья не могла избавиться от привычки заливаться краской стыда. Лично меня столь откровенное предложение нисколько не смутило, а напротив, обрадовало. С улыбкой заговорщика я взял из рук Леноры мочалку и направился в ванную комнату.

Безупречно красивое лицо Альмы по-прежнему выглядело юным, и только глаза, казалось, принадлежали другому человеку — более взрослому и умудренному опытом. Длинные локоны ниспадали ей на грудь, впрочем, не скрывая ее пышности.

— А я все гадала, как долго мне еще тебя ждать у себя в спальне, — сказала она. — Не желаешь ли присоединиться ко мне и рассказать, что новенького с тобой приключилось в мое отсутствие?

Я молча занял место ее дуэньи и начал неторопливо намыливать ее плечи, руки и шею. Мне не хотелось отвечать на ее расспросы. Большинство женщин не желают ничего знать о своих соперницах. Разумеется, слухи распаляют их любопытство и дразнят, как пламя свечи дразнит мотыльков. Но в тот момент, когда женщина дарит себя, она предпочитает верить в то, что она единственная и других после нее не будет. Женщины подобны миссионерам и надеются обратить в свою веру даже таких закоренелых грешников, как я. Они не хотят слушать, когда я честно признаюсь в том, что способен видеть божественное присутствие в каждой из них, и потому боготворю любую женщину.

Впрочем, Альма не была похожа на остальных женщин, которых я знал. Она с не меньшим упорством стремилась познать все тонкости искусства страсти, чем я. Она называла меня своим учителем, подобно тому, как я называл маркиза своим. Мои уроки не только научили ее прислушиваться к собственным желаниям, но и жаждать дальнейших открытий. Именно эта жажда и побудила ее в свое время покинуть Кармону и приехать в Севилью. Я честно предупреждал ее об опасностях, подстерегающих на каждом шагу, и пытался отговорить ее от этого шага. Хотя, положа руку на сердце, если кого-то и следует винить в ее совращении, то только меня.

Однажды я оказался в Кармоне, неподалеку от родных мест. В тот раз мне не повезло: внезапное возвращение ревнивого мужа помешало довести начатое до конца. Разгневанный супруг выхватил свою шпагу, а я не смог последовать его примеру, поскольку моя шпага вместе с моей одеждой находилась в другом конце комнаты. Первым же ударом он ранил меня в руку. К счастью, второго удара не последовало. Как только я сумел добраться до своей шпаги, выяснилось, что мой противник — плохой фехтовальщик и к тому же трус.

Рана между тем оказалась довольно глубокой, и я поехал к своему старому другу — дону Пабло. Доктор Пабло был единственным мужчиной, кроме падре Мигеля, который имел право посещать монастырь Пресвятой Богоматери. Он лечил монахинь, а кроме того, в дни церковных праздников поднимался на колокольню монастырской церкви и звонил в колокола. Родом он был из евреев-выкрестов, которых в городе не любили и сторонились. Поэтому дон Пабло, будучи самым набожным человеком из всех, кого я знал, вынужден был вести образ жизни отшельника. Что же касается матери-настоятельницы, для нее было абсолютно неважно, какая кровь течет в его жилах, к тому же она знала, что он лучший доктор в Кармоне.

Однако истинным призванием дона Пабло было служение Господу. Когда ему выпадала возможность звонить в монастырские колокола, он предавался этому занятию с особой страстью. Он обожал, повиснув на веревке, раскачиваться вместе с колоколом — довольно опасная манера, которая стоила жизни многим звонарям, свалившимся с колокольни. Тем не менее доктор Пабло ликовал и смеялся, рискованно летая вместе с колоколом взад-вперед. Он любил повторять, что наш смех доставляет Господу несравненно большую радость, нежели наши слезы.

— Хуан! Что бы это значило?! — воскликнул доктор Пабло, которого удивил и развеселил мой наряд благородного господина.

Однако увидев кровоточащую рану на моем предплечье, он сделался серьезным и обеспокоенно пробормотал:

— В самом деле, что бы это значило…

Я давным-давно не навещал доброго доктора, и сейчас мое сердце сжалось от чувства вины. Он с отцовской нежностью обнял меня и повел к своему столу. Я попросил прощения за поздний визит, но он жестом успокоил меня. Юная красавица — его племянница — оторвалась от книги и подняла на меня свои голубые глаза, жгучие, как пламя свечи. Доктор имел неосторожность приохотить девушку к медицинским книгам, что вовсе не удивительно для человека, который обожает раскачиваться вместе с колоколом.

— Дядюшка только что рассказывал мне, как правильно ампутировать конечность, — сказала Альма, не выказывая ни малейшего смущения, свойственного большинству молодых девиц.

— Искренне надеюсь, что в моем случае такой необходимости не возникнет.

— Тебе пора спать, Альма, — сказал доктор Пабло, когда племянница изъявила горячее желание помочь ему зашить мою рану. — Как-никак завтра у тебя свадьба.

— Примите мои поздравления, — с улыбкой сказал я. — Должно быть, вы очень переживаете и волнуетесь.

Однако ее лицо не выражало ни радости, ни испуга, а только полнейшее безразличие. Девушка вежливо кивнула и направилась к двери, но на пороге замешкалась и бросила на меня многозначительный взгляд.

— Можно подумать, ей предстоят похороны. На ее месте любая другая девушка в ночь перед свадьбой беспокоилась бы о платье или о прическе. А у этой только и заботы — наложить шов на рану. Возможно, я оказал ей дурную услугу, раскрыв секреты человеческого тела.

— Расскажите мне, милый доктор, как такое могло случиться? Человек, женатый на науке врачевания и влюбленный в колокола монастыря Пресвятой Богоматери, вдруг воспитывает прекрасное дитя.

— Это печальная история, друг мой, — сказал он, продолжая обрабатывать рану. — Но я по секрету расскажу тебе, потому что ты для меня как сын.

— В моей жизни, как вам известно, тоже довольно тайн, поэтому я сохраню и вашу.

— На семью моего брата донес его сосед, который подсмотрел, как они зажигали свечи во время еврейской субботы. Их арестовали и…

Он не смог закончить мысль и надолго замолчал, прежде чем продолжить свой печальный рассказ.

— …С тех пор со мною живет моя племянница. Несчастное дитя обвиняют в грехах ее родителей, и, видит Бог, мне было нелегко устроить ее свадьбу.

— Надо полагать, жених из благородных?

— Вовсе нет, он сын зажиточного торговца. Они с Альмой знают друг друга с детства, и этот юноша просто без ума от нее. Я думаю, именно поэтому его отец и дал свое согласие, сообщил дон Пабло и вздохнул. — Господь милостив, иначе мне никогда бы не удалось выдать ее замуж.

Внезапно он улыбнулся, поскольку обладал редким качеством в любой ситуации видеть что-то забавное.

— Договориться с семьей жениха было гораздо проще, чем преодолеть ее собственное упрямство. Мне понадобился целый год, чтобы уговорить ее.

— И что же ее не устраивало?

— То, что жених — обычный юноша. Ей хотелось приключений и, прости Господи, страсти. Она начиталась этих… как они называются… любовных романов. Боюсь, что это моя вина: я научил ее читать. Но я надеялся, что она станет монахиней.

Из моей груди вырвался невольный вздох.

— В стенах монастыря бушуют свои страсти.

— Ты, без сомнения, прав. Пусть уж лучше она станет женой и матерью. Слава Богу, она все-таки согласилась. Начиная с завтрашнего дня, ее своеволие станет проблемой мужа, а не моей.

Я приподнял руку и с восхищением посмотрел на шов, который он только что наложил.

— Жаль, что она не сможет стать врачом. Из вашей семьи выходят лучшие врачи в округе. Вы только взгляните на этот шов — можно подумать, будто вы портной.

— Иногда мне кажется, что я и в самом деле всего лишь портной, — он снова рассмеялся, — который, к тому же не слишком преуспел в своем деле.

Доктор перебинтовал мне руку и велел держать ее в чистоте. За работу я вручил ему несколько золотых эскудо, и дон Пабло принялся благодарить меня за столь щедрый гонорар. Он и не подозревал, как много сумел дать мне в юности. В мрачных стенах монастыря именно он научил меня смотреть на жизнь с улыбкой. Поэтому не хватило бы и тысячи золотых монет для того, чтобы выразить ему всю мою признательность.

Когда он повернулся, чтобы убрать свои инструменты и бинты, я потянул на себя дверь, ведущую в коридор, и… Альма упала прямо мне на руки. Как оказалось, девушка под дверью подслушивала наш разговор. Милый доктор не заметил этой сцены, и я приложил палец к губам, показывая тем самым, что не собираюсь ее выдавать.

— Тебя проводить? — по-прежнему не оборачиваясь, предложил доктор.

— В этом нет необходимости. Я сам найду дорогу.

Очутившись в коридоре, я взял Альму под руку.

— Ты и в самом деле хочешь узнать, что такое страсть? — спросил я.

В ее глазах засветилось неподдельное любопытство, но внезапно радостное возбуждение на ее лице сменилось тревогой. Девушка опустила глаза. Я догадался, что ее угнетает сама мысль о предстоящем замужестве.

— Не беспокойся, — сказал я, — мой урок длится всего одну ночь и хранится в строжайшей тайне.

Это был один из самых основательных уроков, какие я когда-либо давал в своей жизни, а Альма оказалась самой одаренной ученицей, подлинным самородком. В ней не было ни страха, ни жеманства, свойственных многим девственницам. Она отслеживала каждый мой жест и каждое прикосновение, словно вела наблюдение за собственным вскрытием, однако при этом была полна жизни и вовсю наслаждалась новыми ощущениями. Я прикасался к каждому уголку ее тела, давая ей почувствовать, какое удовольствие скрывается в нем, и ее ощущения были настолько острыми, что она извивалась под моими ладонями.

Я собирался уйти до восхода солнца, но девушка, которая даже и не думала спать, стала упрашивать, чтобы я взял ее с собой в Севилью.

— Я не могу взять тебя с собой, потому что не собираюсь жениться ни на тебе, ни на какой-либо другой женщине.

— Тебе и не нужно жениться на мне. Просто продолжай учить меня. Я хочу жить в том же мире, в котором живешь ты.

Меня потрясла ее настойчивость, и в то же время я был польщен ее интересом к моей не вполне обычной жизни. Однако она просила о невозможном.

— Женщина не должна жить в том мире, в котором живу я. Если, конечно, она не проститутка…

— …Или не куртизанка, — добавила она.

— Откуда ты знаешь о куртизанках? — моему удивлению не было предела.

— Читала в романах… Ну прошу тебя! Забери меня отсюда и сделай куртизанкой.

— Ты даже не представляешь, что тебя ждет и от чего тебе придется отказаться.

— Разве быть женой — не то же самое, что быть куртизанкой? Разница только в том, что у нее всего один мужчина, которого она не выбирала и от которого не может отказаться.

Меня удивили ее откровенность и ее ум.

— Извини, но ты не ведаешь, о чем просишь.

Она замолчала и оставила всякие попытки убедить или разжалобить меня, однако ее взгляд, исполненный решимости, настораживал. Было ясно, что она приняла какое-то решение, и я волновался, как любой учитель, который не вполне уверен в том, что ученик использует полученные знания должным образом. Я направился к выходу и благополучно проскользнул мимо ее дядюшки, уснувшего прямо за столом.

Кристобаль ждал меня в таверне, где мы собирались провести ночь, хотя утро уже почти наступило. Мы как следует подкрепились, съев по тарелке каши с медом и молоком. С рассветом тронулись в путь. Вскоре выяснилось, что в карете притаился еще один пассажир.

— Останови карету! — крикнул я.

— Ты не посмеешь выбросить меня.

Альма смотрела на меня своими голубыми глазами с тем же выражением бесстрашной решимости, которое я заметил в ее взгляде, когда покидал ее комнату.

— Поезжайте! — крикнула она.

Услышав доносящийся из кареты женский голос, Кристобаль, конечно, удивился. Но удивился не слишком сильно и потому послушался. Наша карета покатилась дальше.

— Я не могу взять тебя с собой.

— Ты не можешь меня оставить.

— Ты отказываешься от счастья иметь семью и детей ради сомнительных удовольствий. Женщина не должна вести себя так же, как мужчина.

Во всяком случае, так я думал тогда.

— Я приняла решение, — сказала она.

— Я тоже. Мой ответ — нет.

— Если ты не возьмешь меня с собой, я скажу, что ты изнасиловал меня вчера ночью.

— Но я даже не овладел тобой!..

По решительному выражению ее лица я понял, что ей не составит труда исполнить свою угрозу. Почему она так отчаянно хотела убежать? Бежала ли она от клейма, которое поставила на всей ее семье жестокая инквизиция? В таком случае, имел ли я право отказать ей в помощи? Я вспомнил, как великодушно поступил со мною маркиз, предоставив возможность начать новую жизнь. Так или иначе, я не мог продолжать спор, потому что ее губы уже прижались к моим, а ее рука обвила мою талию. Вне всяких сомнений, из нее выйдет отличная куртизанка…

— Разве ты не присоединишься ко мне? — снова спросила Альма, отвлекая меня от моих воспоминаний. Я ничего не ответил и продолжал массировать ее тело жесткой мочалкой, время от времени поглядывая в сторону спальни. Эта роскошная спальня составила бы честь даже принцессе. Кровать, словно алтарь, стояла на возвышении и была покрыта простынями из тончайшего шелка. Хозяйка предпочла красный цвет, справедливо полагая, что мужчины не слишком отличаются от быков.

То, что она умела делать при помощи своего языка, пальцев и святая святых женского тела, побуждало мужчин вновь и вновь возвращаться в эту комнату. Однако падать к ее ногам их побуждало нечто иное. Альма обладала редким даром понимать мужское сердце, его тщеславие и его страхи, неуемную жажду власти и бесконечную слабость.

— Можешь не называть мне их имена. Просто перечисли самые яркие события. — Она предприняла последнюю попытку вызвать меня на откровенность.

Я осторожно провел мочалкой по ее груди и сказал:

— Что тебе за нужда в моих похождениях, если у тебя предостаточно своих!

— Я по-прежнему жажду новых знаний, дон Хуан. Чему ты научишь меня на этот раз?

— Ты была моей лучшей ученицей, — сказал я, лаская ее подбородок кончиками пальцев.

Она прижалась щекой к моей ладони. Я поднялся с табурета и, словно собираясь творить молитву, опустился на колени подле нее. Моя рука скользнула вниз по ее шее, и полная грудь легла в мою ладонь, как в чашу. Альма прерывисто вздохнула. Я медленно сжал ее сосок указательным и средним пальцем, и она застонала от удовольствия.

Потом она внезапно прижала мою руку к своей груди и спросила:

— А как же твое правило?

— Я решил на одну ночь сделать исключение.

— Ты… уверен, что это правильно?

— Если кто-то и неуверен, так это ты. Может быть, я неправильно истолковал твое приглашение?

— Нет… нет. — Мне показалось, что она пытается убедить не столько меня, сколько саму себя.

— Тебя беспокоит гонорар?

— Никакие деньги не могут сравниться с бесценными знаниями, которые ты мне подарил. Я просто никогда не думала…

Ее дыхание прервалось, когда моя рука нырнула в теплую воду и коснулась ее живота. Мои пальцы играли с ее нежной раковиной, словно пытаясь отыскать спрятанную внутри жемчужину. Она откинула голову и сжала зубы, пытаясь сдержать стон, рвущийся из груди.

Потом она порывисто поднялась из ванны, как Афродита из пены морской. Восхитительные изгибы ее тела сводили с ума. Она набросила на плечи халат, и тонкая шелковая ткань тотчас прилипла к влажному телу, подчеркивая его соблазнительные формы.

— …В Кармоне я видела его, — сказала она наконец.

— В самом деле? — с интересом спросил я, только теперь начиная понимать причину ее неуверенности.

Она отвернулась к зеркалу на туалетном столике и стала медленно расчесывать волосы.

— Томас по-прежнему… хотя мы не виделись два с половиной года… хочет жениться на мне. Он продолжает считать меня своей суженой. — Она засмеялась, но в голосе явно звучали нотки растерянности.

— А ему известно о твоей… жизни… здесь, в Севилье?

— Я рассказала ему все, полагая, что это отвратит его от меня. Однако он утверждает, будто ему нет дела до того, сколько у меня было мужчин, если… Если он станет последним.

— Это — настоящая любовь.

— Что дон Хуан может знать о любви?

— Ничего, — согласился я, и вновь мои мысли устремились к той женщине, которая и была настоящей причиной моего сегодняшнего визита к Альме.

— …Но не могу же я покинуть Севилью, — Альма между тем продолжала спорить сама с собой, — …покинуть Севилью и все ее удовольствия только ради того, чтобы сделаться женой сына торговца из Кармоны.

В эту минуту наше внимание привлекли странные звуки, доносящиеся из раскрытого окна. По улице маршировали верные солдаты инквизиции. Наших ушей коснулась страстная речь инквизитора, который призывал, друзей и родственников доносить друг на друга, распознавая в своих ближних всякого рода еретиков — иудеев, мусульман, лютеран, а также колдунов, богохульников и всех, кто читает запрещенные книги. Альма захлопнула окна и балконную дверь, после чего опустила тяжелые шторы. Я понимал, что она пытается отогнать от себя воспоминания, но мрачный голос инквизитора словно просачивался сквозь стены, и она застыла возле окна, сжимая в кулаке ткань портьеры.

Инквизитор начал зачитывать очередной указ, согласно которому любая внебрачная связь объявлялась смертным грехом и влекла за собой избиение розгами, огромный штраф и иные суровые меры пресечения. Нетрудно было догадаться, что именно подразумевалось под этим последним, самым суровым, наказанием. Кроме того, было очевидно, что инквизитор вовсе не случайно зачитал этот указ прямо под окнами знаменитой куртизанки. Наверняка ему было известно, что его любимый блудник находится где-то поблизости.

Когда звуки процессии замерли вдали, я подошел к Альме и положил руку ей на плечо. Слезы струились по ее щекам.

— О, дон Хуан, давай сотворим живую душу, и она придет на смену тем невинным душам, которые были загублены этими негодяями!

С этими словами она поцеловала меня в губы — совсем как тогда, в карете — и настойчиво потянула в сторону кровати.

Я понимающе улыбнулся, дотронувшись до ее подбородка. С того самого утра, когда я честно объяснил ей, что я для нее не более чем учитель, она никогда не претендовала на какие-то иные отношения.

Моя дорогая Альма, — сказал я. — Тебе хорошо известно мое строгое правило — не оставлять после себя никаких следов, кроме приятных воспоминаний.

Я не мог не понимать, что именно послужило причиной столь неожиданного порыва. Жизнь и смерть кружатся в бесконечной пляске, и звон погребальных колоколов только усиливает жажду жизни. Любое живое существо неизбежно стремится произвести потомство, подготовить себе замену. Именно об этом просила Альма а может быть, сама природа, взывающая из ее тела. Рано или поздно тяга к продолжению жизни обуревает каждую женщину, даже самую отчаянную бунтарку вроде Альмы.

— Может быть, сегодня ты сделаешь исключение и из этого правила?

— Боюсь, что нет, — прошептал я, и мы, слившись в объятии, упали на кровать.

— Мне всегда хотелось узнать, как это тебе удается.

— Что именно?

— Как тебе удается сдерживать свое семя.

— Ах, это…

— Мы не раз бывали близки, но в меня никогда не пролилось ни капли семени. Если этого не происходит, как же ты умудряешься испытывать величайшее удовольствие?

Я улыбнулся, размышляя, следует ли мне посвящать ее в то, о чем я не рассказывал никому, даже маркизу. Будучи куртизанкой, она, разумеется, догадывалась о том, что мой секрет мало кому известен, если известен вообще. Но если кто-то и был достоин его знать, то это Альма.

— Мужское удовольствие балансирует на краю пропасти. Когда мужчина подходит к самому краю, он должен задержать дыхание и с силой напрячь мускулы, чтобы не сорваться. И уже после этого легко прыгать со скалы, поскольку за его спиной выросли крылья, подобные крыльям Дедала. В этот момент он способен испытать величайшее наслаждение полетом, но не пролить ни капли. Это наивысшее мастерство и секрет того, как научиться летать.

Когда я заговорил о крыльях и о свободном полете, то немедленно вспомнил сокола доньи Анны, парящего в ночном небе. Но я прогнал это видение и снова вернулся мыслями к Альме. Я знал, что именно это мое тайное умение позволяло мне удовлетворять самое ненасытное желание любой женщины. Во всяком случае, так мне казалось.

Сейчас огнем горели не только глаза Альмы. Она словно хотела поглотить меня целиком, и я был счастлив подчиниться. Сбросив с себя шелковый халат, она превратилась в хищного зверя и принялась ногтями разрывать мою одежду. Наше соитие походило на жестокую схватку. Иногда мне казалось, что Альма разорвет меня на части, настолько велико было ее желание. Я тоже использовал ногти, чтобы подразнить ее, слегка царапая плечи и бедра, и покусывал нежную шею, отчего ее тело изгибалось, как у кошки.

Я с головой бросился в бурный поток нашей страсти и в то же время хватался за нее, как утопающий хватается за соломинку. То была не придуманная иллюзорная любовь, а настоящая, чувственная страсть, спасительная и благословенная. Я отчаянно старался доказать, что, награждая меня титулом, инфанта не ошибалась. Я хотел доказать прежде всего самому себе, — что я был и продолжаю оставаться величайшим любовником.

Альма между тем тоже преследовала свои цели, напрягая мускулы своего женского лона так, чтобы заставить меня выпустить семя. Возможно, она по-прежнему заблуждалась, полагая, что мое удовольствие неполное. А может быть, решила доказать, что я не способен противостоять ее желанию сотворить новую жизнь. Альма была самой страстной любовницей, и в какой-то момент я понял, что она превзошла меня, подобно тому, как я превзошел маркиза. Древние греки были убеждены в том, что желание женщины в девять раз сильнее, чем желание мужчины. А потому мне пришлось применить все свое искусство, чтобы сравнять наш счет. При этом я испытывал высочайшее наслаждение снова и снова. Я ни в коем случае не хотел признавать свое поражение.

Доставлять удовольствие женщине, которая сумела осознать свое желание, — совсем не то, что ублажать девственницу или зрелую женщину, чья страсть остается загадкой для нее самой. Я удерживал ее руки над ее головой и проводил языком по ее лицу, шее и груди, а она извивалась подо мною, умоляя о пощаде. Применение силы неизбежно сопутствует истинной страсти, и в этой сделке между повелеванием и подчинением сокрыт великий источник удовольствия. Лаская ее грудь, я становился то нежным младенцем, то свирепым зверем. Я сводил ее с ума, оставаясь при этом в здравом рассудке.

Убедившись в том, что моя партнерша вполне готова и не нуждается более в нежных ласках, я вновь овладел ею, стремительно погрузившись в поток ее бурной страсти. Водоворот желания захватил нас обоих и крутил до тех пор, пока, взлетев надо мною, она не оказалась на гребне волны и не вскочила на палубу корабля, идущего к родным берегам. Женщины редко умеют управлять своими порывами, но даже когда им это удается, мужчина едва ли может рассчитывать на милосердие по отношению к себе. Ее тело содрогнулось, и волшебные мускулы ее бедер, затрепетали, как крылья летящего пегаса. Наконец она замерла в изнеможении, и я понял, что она достигла предела.

Теперь Альма в свою очередь стремилась угодить мне, и я охотно отдался во власть прикосновений ее пальцев и языка. Настоящий кабальеро должен уметь не только отдавать, но и брать взамен, поскольку умение получить свое — это тоже искусство. Если же он не владеет искусством сдаваться, оставаясь при этом победителем, он всегда будет лишь ловким исполнителем трюков.

Однако в тот момент, когда мое тело отдалось искусным рукам куртизанки, мои мысли устремились совсем в другую сторону — к донье Анне. Любовное желание мгновенно испарилось, и плоть сделалась мягкой, как глина.

Это было нарушением третьей и последней заповеди вольного повесы: мое сердце последовало туда же, куда и мысли. Я приподнялся, чтобы наполнить вином стакан, стоящий на прикроватном столике. В изумленных глазах Альмы словно завертелся гончарный круг, пытаясь облечь в привычную форму небывалое явление — внезапное исчезновение желания.

— Похоже, ты перетрудился за время моего отсутствия, — заявила она наконец.

Я улыбнулся.

— Не более чем обычно.

— В таком случае, как прикажешь понимать это внезапное исчезновение желания?

— Желание мужчины приходит и уходит так же, как и желание женщины.

— В жизни бы не подумала, что такое может случиться с доном Хуаном. Впрочем, как и со мной.

— Дон Хуан такой же человек, как и все, — сказал я с напускным безразличием, в то время как Сомнение и тревога эхом отдавались в моей голове.

Ни с того ни с сего утратить желание — такое случилось со мной впервые в жизни, и виновата в этом была другая женщина, которую я даже ни разу не поцеловал. Произошло нечто из ряда вон выходящее и пугающее. В то время как мой разум предан маркизу, мое тело, как выяснилось, предано только донье Анне.

— Похоже я теряю навыки, — встревожилась Альма.

— Едва ли. Сегодня ты проявила высочайшее мастерство.

— По-твоему, я подурнела? — спросила она с еще большей тревогой в голосе. Этот страх преследует женщину всю жизнь.

— Ты так же потрясающе красива, как и в день нашей встречи.

— Тогда объясни мне, что с тобой приключилось, пока я была в отъезде. Я должна знать, — лукаво потребовала она. Очевидно, в настоящий момент ею двигало нечто большее, чем любознательность прилежной ученицы.

— Ты же знаешь, что я не веду список своих похождений и не люблю откровенничать на эту тему, — сказал я.

— Кто она такая?

— О чем ты?

— То была встреча… необыкновенная встреча… правда? Твое сердце похитила женщина. Какая-то особа из окружения маркиза. Это… донья… Анна, не так ли?

Теперь в ее голосе послышались угрожающие нотки. И если мне сейчас удастся обмануть ее, то, возможно, удастся обмануть и самого себя.

— Для меня все женщины одинаково привлекательны. Я не отдаю предпочтения ни одной из них.

Теперь, когда ей открылась истина, она говорила, обращаясь в основном к самой себе:

— Ты влюблен — вот в чем дело.

Сама мысль об этом показалась ей настолько забавной, что Альма рассмеялась. Я тоже засмеялся, затем начал одеваться и отвернулся, чтобы не выдать своего замешательства.

— Возможно, ты и права, донья Альма, возможно, я просто перетрудился. Мне надо хорошенько выспаться. Благодарю за прекрасный вечер. Я открыл для себя много нового.

— Ты влюблен, я угадала? — Она продолжала допытываться.

— Любовь? Любовь всегда была моим любимым занятием.

— Кое-кто утверждал, что никогда и никого не полюбит, — заметила она.

— Хороший учитель всегда учится у своих учеников.

Но ее не так-то легко было запутать.

— Скажи мне, это и в самом деле нечто особенное, когда спишь с любимым человеком?

— Мы с ней даже не целовались.

Это откровение, казалось, не столько удивило ее, сколько успокоило.

— В таком случае, возможно, это всего лишь увлечение, которое рассеется после того, как ты впервые коснешься ее губ.

— Боюсь, у меня не будет возможности проверить, так ли это, — сказал я, целуя руку Альмы перед тем, как уйти.

Я вышел в ночь, чувствуя себя разбитым после разговора с Альмой. Мое тело впало в какое-то оцепенение, в то время как мысли метались между событиями прошлого и теми, которым еще предстоит свершиться. Вне зависимости от того, испытывал ли я истинную любовь или всего лишь увлечение, я понимал, что в Севилье с жизнью вольного повесы для меня покончено навсегда.

Образ доньи Анны продолжал преследовать меня, и я должен бежать от него как можно дальше. Новый Свет — вот единственная возможность спрятаться от этого наваждения и избавиться от обломков прежней жизни. А кроме того, это единственный шанс сохранить верность человеку, которому я глубоко обязан. Мне нужно организовать побег в Новую Испанию. Именно с этой целью я отправился на корабль, совладельцем которого все еще оставался и капитан которого все еще был моим должником.

Вечер, июль, 1593.




Новый свет


Когда я поднялся на борт «Сан Мигеля», матрос, который в свое время проявил столь жгучий интерес к моим похождениям, помчался докладывать капитану о моем появлении. Я осторожно толкнул дверь маленькой каюты, готовый к тому, что вместо приветствия меня будет поджидать дуло пистолета. Однако, к моему удивлению, капитан Федрик встретил меня широкой улыбкой.

— Дон Хуан… наконец-то мы можем с вами рассчитаться. Боюсь, я был недостаточно любезен во время нашей последней встречи. Надеюсь, вы примите мои извинения. Вот золото, которое вам причитается, — сказал он, указывая на два мешка, лежащие на столе. Я приоткрыл один из них и запустил руку в монеты, желая убедиться в том, что они и в самом деле золотые. Так оно и было. Вскоре стало понятно, почему его чувства ко мне столь разительно переменились.

— Как партнера и совладельца «Сан Мигеля»… я вынужден просить вас сделать дополнительные вложения.

Поколебавшись, я спросил:

— Когда отходит судно?

— Через восемь дней мы отплываем из Санкулар-де-Баррамеда. Смею заверить, что и на этот раз ваши вложения окупятся в десятикратном размере.

— Сколько вам нужно? — спросил я вопреки здравому смыслу.

— Шесть тысяч эскудо, — сказал он.

— Я соглашусь на ваше предложение при одном условии.

— Все, что угодно…

— При условии, что я буду сопровождать вас, а заодно и свой капитал, до Новой Испании.

— Договорились, — проговорил он, весьма удивленный неожиданной просьбой.

— Мы отплываем через два дня и через шесть дней будем в Санкулар-де-Баррамеда. Оттуда отправимся на Канары, где дождемся остальных судов, следующих до Вера Круз.

— Мне давно хотелось взглянуть на золотую землю.

— Эта земля становится золотой только в том случае, если вы привозите золото с собой.

— Увидимся в воскресенье.

Когда я уже уходил, он бросил мне вслед:

— Дон Хуан… Надеюсь, вас не задержит какое-нибудь из ваших… приключений.

— По эту сторону моря у меня не предвидится никаких приключений.

— Я не верю своим ушам, — с улыбкой сказал он, передразнивая сказанное мною во время нашей последней встречи.

Я возвращался домой, по-прежнему не в состоянии думать ни о чем, кроме доньи Анны. А вдруг случится так, что, убежав на другой конец света, я обнаружу, что ее образ уже поджидает меня там? Для того чтобы моя жизнь вновь обрела смысл, я должен точно знать, какие именно чувства я испытываю по отношению к ней и какие чувства она испытывает по отношению ко мне. Альма права. Вероятнее всего, это не более чем увлечение и плод моих фантазий, которые рассеются в тот момент, как только я приникну с поцелуем к ее устам. Если для того, чтобы прогнать наваждение, требуется поцелуй, то я должен получить этот поцелуй. Абсолютно все, вся моя жизнь, включая сердечную преданность маркизу, зависит от того, как скоро мне удастся избавиться от этого мучения. Один невинный поцелуй — это все, на что я претендую, и сам по себе он не означает предательства по отношению к маркизу. Это будет мой прощальный поцелуй невесте перед тем, как отправить ее к алтарю.

Я вдруг почувствовал себя неразумным мотыльком, бьющимся в стекло, за которым горит яркое пламя — донья Анна. Скоро, очень скоро я отправлюсь в свой ночной полет…. Это будет завтра, когда у меня будет готов план действий. А сегодня следует выспаться.

Ночь, 8 июля, 1593.




Как мотылек на пламя


Утром я пробудился, словно от толчка в грудь. Я поднялся с кровати, точно зная, что мне следует сделать. Я снова ощутил себя грабителем, но сокровище, которое сегодня мне предстояло похитить, было всего лишь прощальным поцелуем.

Я отправился на разведку к дому доньи Анны. Как и следовало ожидать, маркиз подослал шпиона, который сидел на крыше соседнего дома, откуда прекрасно просматривался двор, входная дверь и балкон. К счастью, Карлос был моим старым приятелем и коллегой по ремеслу с тех давних пор, когда я сам был шпионом.

Я сделал вид, будто меня прислал маркиз.

— Дон Педро хочет знать, нет ли новостей.

— Все спокойно, — сказал Карлос. — Не могу понять, отчего маркиз так волнуется. Я никого не видел за целую неделю. Лично я предпочел бы работу повеселее.

— Могу себе представить, — усмехнулся я.

— Видишь ли, командор в отъезде, и маркиз желает знать, не позволяет ли себе его невеста каких-нибудь вольностей. То есть, ты меня понимаешь…

Я засмеялся.

— Охранять невинность девушки — занятие неблагодарное.

Он подмигнул мне.

— Да будет тебе известно, дон Хуан, что мы все скучаем — и по тебе, и по тому бренди, который ты раньше таскал. Лично я вообще скучаю по тем временам.

Карлос был горьким пьяницей и, к моему счастью, никогда не мог отказаться от предложенной выпивки. Когда солнце уже садилось, я вернулся на крышу с бутылкой бренди десятилетней выдержки. К благородному напитку я добавил безобидное снотворное, попросив аптекаря отмерить ровно столько снадобья, сколько мне было необходимо для того, чтобы на несколько часов избавиться от неусыпного взора.

— В память о старых добрых временах! — сказал я, вручая Карлосу бутылку. — Выпьешь за мое здоровье, когда отстоишь свою вахту. Полагаю, маркизу не понравится, если ты станешь пить на службе.

— Благодарю, дон Хуан! Большое спасибо! — сказал он, немедленно откупоривая бутылку и вдыхая соблазнительный аромат.

— Помни, это — после работы.

— Ну, разумеется. Ты же знаешь, что вы с маркизом всегда можете положиться на меня.

Несмотря на то что Карлос был десятью годами старше меня, он относился ко мне с глубочайшим почтением — с того самого дня, когда меня сделали начальником над другими шпионами. А теперь я был еще и благородным господином, и это, разумеется, внушало ему еще больше почтения.

— Скажи-ка мне, кого ты видел возле этого дома?

— Только торговца шоколадом. Шоколадный напиток для женщин — все равно, что бренди для мужчин. Дуэнья купила его да тут же у порога и выпила.

— Одинокие женщины обожают сладкое, — сказал я, помахав ему на прощанье.

Тем торговцем был не кто иной, как Кристобаль, на которого я предварительно напялил широкополую шляпу, чтобы не видно было лица, и отправил к дому доньи Анны торговать жидким шоколадом. В напиток, предназначенный специально для дуэньи, я добавил точно такую же дозу снотворного.

Притаившись на другой стороне улицы, я стал наблюдать. Ждать пришлось совсем недолго. Карлос откупорил бутылку, поднес ее к губам и мигом осушил содержимое, так что золотистый напиток едва успел блеснуть в лучах заходящего солнца. Потом я отправился домой и на всякий случай выждал несколько часов.

Ровно в полночь я решил, что время пришло, достал свою маску и подарок для доньи Анны. Мне не хотелось, чтобы мою карету видели возле ее дома, и потому отправился верхом. Я спешился и оставил Бониту в одном из соседних дворов. Потом, взобравшись по стволу пальмы на крышу, убедился, что Карлос крепко спит, зажимая в руке пустую бутылку. Опершись о фонарный столб, я проник на балкон. Дуэнья тоже спала — прямо в кресле, уронив на колени свое рукоделие.

Донья Анна сидела за столом. Ее красивые черные волосы были собраны в узел. Розовое платье, которое, как мне казалось, она надевала только во время отсутствия командора, оставляло открытыми ее шею и плечи. По тому, как свободно платье облегало ее колени, можно было догадаться, что нижней юбки под ним не было. А накинутая сверху шаль, желтая с голубыми полосками, соскользнула к ногам. Я тихонько постучал в стекло. Девушка вздрогнула и бросила в мою сторону тревожный взгляд. Зная, что она не из тех, кого можно легко напугать, я оставался на месте, пока она не подошла поближе и не узнала меня. Не колеблясь ни секунды, она открыла балконную дверь.

— Что вы здесь делаете?

— Я… э… — Слова замерли у меня на устах, как будто я впервые в жизни пытался обольстить женщину. — Я пришел повидать вас.

— Вы должны уйти… немедленно… дуэнья Люпэ…

Нотки тревоги за меня, которые прозвучали в ее голосе, придали мне решимости.

— Ваша дуэнья спит.

— Что вы с ней сделали?

— Ничего опасного… просто немного снотворного, чтобы мы могли…

— Если вы пришли убеждать меня отдать сердце маркизу, то зря теряете время.

— Я пришел не от имени маркиза… а от своего собственного.

Она опустила глаза.

— И что же заставило вас явиться в столь поздний час, дон Хуан?

— Из чувства верности маркизу я пытался избегать вас и подавить в себе свои чувства… Но это выше моих сил… Я принес вам подарок, — сказал я и полез за пазуху.

Она в смятении закрыла лицо ладонями и отвернулась. Я бережно протянул ей маленькую белую голубку.

— О, какая милая птица! — На ее лице появилась нежная улыбка.

— Она… не такая, как мои остальные голуби. Она особенная. Я никогда не пользовался ею раньше…

Донья Анна улыбнулась. Несмотря на то что я без конца запинался, она прекрасно поняла, что я имел в виду.

— Заходите быстрее… пока вас не увидели.

Эти слова она произнесла довольно громко и при этом наклонилась с балкона и огляделась по сторонам. На самом деле донья Анна вовсе не была похожа на человека, который чего-то опасается. В какой-то момент я даже заподозрил, что она пытается кого-то предупредить о моем присутствии. И если я хочу выйти отсюда свободным человеком, то должен поторопиться и поскорее получить свой поцелуй.

Она повела меня в свою комнату, где стоял небольшой диван с красными и желтыми бархатными подушками, а на стене висело зеркало в деревянной раме. Дверь красного дерева, вероятно, вела в ее спальню. Мне показалось, что наступил подходящий момент для поцелуя, однако внимание доньи Анны занимала голубка. Девушка посадила птицу в небольшую клетку, а потом подвела меня к другой клетке, побольше, в которой неподвижно сидел ее сокол с надетым на глаза колпачком.

— Феликс готов мириться с жизнью в неволе только до тех пор, пока его глаза прикрыты и он ничего не может видеть, — сказала она.

— Но его хозяйке вовсе не обязательно делать то же самое, — сказал я.

— Я не намерена жить в клетке с нелюбимым мужем. Можете не сомневаться в этом, дон Хуан.

Ее губы притягивали меня, как луна притягивает морские полны во время прилива. Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но в это самое мгновение ее ладонь обожгла мою щеку и немедленно привела меня в чувство. Она действительно умела постоять за себя.

— А кроме того, я не намерена жить во лжи и изменять мужу с другим человеком. Единственным мужчиной, который поцелует меня в губы, будет тот, которого я выберу себе в мужья.

Она надела перчатку, вынула сокола из клетки и направилась в сторону балкона. Я следовал за нею. Проходя мимо письменного стола, я заметил раскрытую тетрадь и страницы, исписанные ее почерком.

— Это ваш дневник?

Она быстро захлопнула тетрадь свободной рукой.

— Это очень грустная история…

— Со счастливым концом?

— Пока еще не знаю, — проговорила она, пристально глядя мне в глаза.

Она открыла балконную дверь, и мы вышли в ночь.

— Вы отправитесь со мной в путешествие по небесам с вершины Хиральды?

— Я не могу… — вздохнула она, но я почувствовал, что ее сердце желает именно этого.

— Вы боитесь испить лунного света?

Я посмотрел на нее и на серп луны, напоминающий песочные часы, из которых вытек почти весь золотой песок.

— Страх для меня теперь слишком большая роскошь. У меня осталось только отчаяние.

— Тогда пойдемте со мной прочь из вашей клетки, чтобы насладиться ночью свободы.

— Нас могут… увидеть…

Похоже, эти слова имели для нее глубокий скрытый смысл.

Девушка огляделась по сторонам, сняла колпачок с глаз сокола и, вздохнув полной грудью, сказала:

— Я согласна.

Феникс, хлопая крыльями, скрылся в ночном небе. Снова надев маску, я спустился вниз, встал на седло Бониты и помог спуститься донье Анне. Она скинула с руки перчатку и устроилась в седле. Выросшая на ранчо, она двигалась ловко и уверенно. Особенно меня поразило то, что она предпочла сесть по-мужски, верхом, сжимая ногами бока лошади. Ее длинное платье свисало по обе стороны седла. Ощутив прямо перед собою ее тело, я не сразу сумел выровнять свое дыхание.

Я тронул шпорами бока Бониты, прошептал на ухо лошади несколько ободряющих слов, и мы поехали, сначала трусцой, а потом рысью. С одной стороны, нам следовало поторопиться, чтобы уменьшить риск быть узнанными. С другой стороны, увидев лошадь, несущуюся галопом, случайный прохожий мог вообразить чье-то бегство. Цветки жасмина, которые донья Анна вплела в свои локоны, касались моего лица и дарили нежный аромат. Ее теплая спина и мягкие ягодицы покачивались в такт шагу Бониты и наполняли мое тело сладкой истомой.

Площадь Хиральды в этот час была пустынна и безмолвна. Неподвижной громадой темнел силуэт собора. И только ласточки выписывали в небе замысловатые пируэты, издавая пронзительные звуки, словно муэдзины явились из прошлого и призывают мусульман к молитве. На голове у каждой статуи святого, по обе стороны от входа в собор, дремали голуби, и стук копыт заставил их взлететь. Один голубь спросонья метнулся в нашу сторону, а потом, хлопая крыльями, полетел прочь.

Я спешился, вытащил из сапога нож и с его помощью довольно легко справился со старым дверным замком. Минуя низкие своды арочного входа, мы шли пешком, а потом я вновь помог донье Анне забраться в седло и сел на лошадь позади нее. В одной из книг, найденных в библиотеке маркиза, я как-то прочел, что на башне всего тридцать четыре пролета, по которым муэдзины въезжали на верхнюю площадку пять раз в день, чтобы вознести молитву Магомету. Наш звонарь въезжает туда на осле, хотя удобнее было бы и ему пользоваться лошадью, поскольку подниматься приходится каждый час.

Виток за витком мы поднимались все выше — сначала медленно, а потом галопом. Достигнув предпоследней площадки, мы осторожно, чтобы не сорваться вниз, соскочили с лошади и отдышались.




Путешествие по небесам


Я оставил лошадь за каменной стеной, которая стояла посередине площадки и поддерживала самый верхний ярус башни. Донья Анна протянула руку и взяла нож, который я не успел спрятать в тайник за голенищем и продолжал зажимать в зубах, как пират.

— Спасайся, Бонита, — пошутил я. — У нее нож.

Лошадь не двинулась с места, а я бросился бежать и взлетел по последнему пролету на верхнюю площадку, где неподвижно висел колокол. Донья Анна устремилась следом. Когда она догнала меня, я поднял руки вверх, как бы сдаваясь, и мы оба покатились со смеху. Однако после того как взору девушки открылся вид с вершины башни, она забыла нашу игру. Она медленно шла вдоль площадки, висящей прямо в небесах, словно приближалась к открытым воротам в само царствие небесное. Здесь, высоко над городом, и в самом деле казалось, как будто мы находимся гораздо ближе к Богу, чем к людям. Я глубоко вздохнул, посмотрел на необыкновенную красоту, окружавшую нас, и постарался унять сильно бьющееся сердце. Облокотившись о мраморные перила, мы любовались шпилями собора, причудливыми стенами Алкасара, башней Торре дель Оро, и рекой, в которой отражался узкий серп луны. По другую сторону была видна городская ратуша и за ней церковь Спасителя. Отсюда было можно даже разглядеть, как дворники задувают масляные фонари в женевском, немецком и французском кварталах, где живут ремесленники со всей Европы. Я протянул руку в направлении Кармоны и указал донье Анне на крышу ее гасиенды. Выражение восторга на ее лице сменилось печалью. Она посмотрела на нож, который все еще продолжала Сжимать в руке, коснулась большим пальцем его острого лезвия и, вспоминая события на ранчо, дотронулась им до своей шеи.

— Тогда вы проявили необыкновенную храбрость, — сказал я.

— Зачем вы приехали на мою гасиенду в ту ночь?

— Чтобы обольстить вас… Ну, и, возможно, поблагодарить вас за то, что вы спасли мою жизнь.

— В результате вы отплатили мне тем же.

— Мне было любопытно еще раз взглянуть на женщину, которая не испугалась человека в маске, свалившегося прямо в ее карету.

— А чего же вы добиваетесь сейчас?

— Сам не знаю…

Я поднял руки, чтобы коснуться ее лица, но потом остановился. Нежное тепло ее тела я ощущал даже на расстоянии.

— Вы абсолютно правы, задавая мне этот вопрос. Дело в том, что мне и самому не ведомы те мотивы, которые мною движут.

— Я никогда не выйду замуж за человека, который меня не любит. Что же касается маркиза, его пустое сердце вообще не способно любить.

— Тем не менее вас он любит. Тогда, в церкви, я пытался предупредить вас, потому что убедился собственными глазами, на что способен этот человек, чтобы завоевать вас. Именно он подослал бандитов на вашу гасиенду — чтобы напугать вас и тем самым вынудить покинуть свое уединение.

В ее глазах засветилось удивление.

— Все гораздо хуже, чем я думала. В глазах маркиза я такая же собственность, как наши земельные угодья, которые он заставил отца продать.

— Беда в том, что именно этому человеку я обязан своей жизнью… и вообще всем, что у меня есть.

Я придвинулся к ней, изнемогая от желания хотя бы один раз припасть к ее губам, и в этот момент почувствовал возле своего горла лезвие ножа.

— Я не похожа на других знатных дам, которых вам удавалось обольстить с легкостью. Мое разбитое сердце дорого вам обойдется.

— У вас такие же понятия о чести, как у вашего отца.

Я сжал ладонью лезвие ножа и снова наклонился, чтобы поцеловать ее. Она невольно отпрянула, и я почувствовал, как мою руку пронзила острая боль.

— Ах, Матерь Божья! — воскликнула она, увидев, как кровь струится из глубокого пореза на моей руке. — Надо скорее остановить кровотечение.

Без малейших колебаний она подняла подол своего платья и ножом отсекла полоску ткани от нижней юбки.

— Мне так жаль!

— Я сам виноват. Вы предупреждали меня, а я не послушался, — сказал я, наблюдая, как она бинтует мою руку.

— Я не хотела поранить вас. Это произошло случайно, — проговорила она.

— Я знаю. У меня бывали гораздо более глубокие рапы, нанесенные гораздо менее привлекательным противником.

Она вернула мне нож, и я спрятал его обратно в сапог.

— Вы так ловко справились с дверным замком… Вы еще и грабитель? Во всяком случае, вы очень похожи на грабителя.

Улыбаясь, она коснулась моей маски. Я совсем забыл, что она все еще у меня на лице.

Я отвернулся и отошел к другому краю площадки, размышляя над тем, надо ли рассказывать ей всю правду.

— Мне очень жаль… — сказала она, приблизившись ко мне.

— Нет… ничего. Просто до сих пор я никогда и ни одной женщине не рассказывал правды о себе.

Я припомнил, как донья Анна сказала о том, что не желает жить во лжи. Видит Бог, я тоже этого не желал.

— Я и в самом деле был грабителем, — наконец признался я.

— Что могло заставить благородного идальго пасть столь низко? — удивленно воскликнула она.

— В ту пору я не был благородным идальго. Своим титулом, как и многим другим в жизни, я обязан маркизу.

— Стало быть, вы не принадлежите к знатному роду?

Я ощутил покалывание в затылке, и у меня вспотели ладони.

— Возможно, вы предпочтете верить в легенду, как это делают многие другие женщины.

— Истина всегда привлекает меня больше, чем любая, самая красивая легенда. Пожалуйста, скажите мне правду. Клянусь, она умрет вместе со мною.

— Вы и в самом деле хотите знать обо мне всю постыдную правду? — переспросил я, пытаясь предупредить ее и объяснить свою собственную неуверенность.

— Каждую постыдную подробность, — подтвердила она, улыбаясь и приподнимая брови от любопытства.

Я и сам чувствовал непреодолимое желание рассказать этой женщине все.

— Я признаюсь вам в том, в чем не признавался никому… даже маркизу… даже самому себе.

Она засмеялась своим удивительным смехом, который, поднимаясь ввысь, заставил звезды дрожать и мерцать в небе.

Когда я закончил свой печальный рассказ о детстве в монастыре, о сестре Терезе и о воровском братстве, она спросила:

— Вам удалось узнать, кем были ваши родители?

От внимания доньи Анны не могло ускользнуть, что я пропустил важную часть своей истории. И снова мне пришлось поведать ей то, чего не знала ни единая живая душа.

— В последний раз я отправился известить падре Мигеля, чтобы попрощаться с ним и сообщить о своем решении покинуть монастырь. После долгих колебаний он осмелился нарушить тайну исповеди и раскрыть мне тайну моего рождения. Преклонив колени и не сводя глаз с деревянной решетки исповедальни, я впитывал каждое слово тайной повести, которую он хранил так долго. Пятнадцатью годами раньше на том же самом месте молодая женщина, рыдая, призналась ему в том, что родила мальчика вне брака. Ей было не под силу вырастить и воспитать ребенка, и потому она подкинула младенца в монастырский амбар, надеясь, что монахини сделают это вместо нее, а Пресвятая Дева защитит его. Я спросил падре Мигеля, была ли знакома ему та женщина, и он ответил утвердительно.

— Кто же она? — с интересом спросила донья Анна.

— Она… Она проститутка по имени Серена.

— Она была еще жива? — Задавая свои вопросы, донья Анна волновалась ничуть не меньше, чем я во время той исповеди.

— Этого он точно не знал, но сказал, что, по слухам, она живет в Севилье. Я спросил его, не открыла ли мать имя моего отца, и он снова ответил утвердительно.

Давным-давно страстная проповедь падре Мигеля, в которой упоминалась история падшей Марии Магдалены, убедила Серену оставить свое ремесло. Сжимая в руках святой крест, она даже сообщила о своем желании уйти в монастырь. Однако осуществить это похвальное намерение ей помешало предложение руки и сердца, полученное от благородного господина по имени… дон Диего Тенорио.

— Дон Диего Тенорио? — переспросила донья Анна, услыхав одну из благороднейших фамилий в Севилье.

— Да. Однажды ночью он предложил ей стать его женой. Разумеется, он так на ней и не женился и бросил ее с ребенком на руках.

— Вы познакомились со своим отцом?

— Он не пожелал меня видеть и запретил пускать на порог. Однажды я улучил момент и бросился прямо под колеса его серебряной кареты, когда она выезжала из ворот особняка. Кучер вынужден был остановить лошадей, а стражник вытащил мушкет, но я отказался сдвинуться с места, пока не поговорю со своим отцом.

— Сообщите господину, что я его сын от Серены, проститутки из Кармоны! — крикнул я.

Однако он даже не соизволил приоткрыть дверцу кареты, чтобы поговорить со мной.

— Передайте ему, кто бы он ни был, что у сына проститутки много отцов.

Он язвительно рассмеялся, и его смех подхватили лакеи и стражники. Я вынужден был отступить в сторону, и карета проехала мимо, окатив меня грязью. Его дом был первым, который я ограбил, сделавшись вором.

Донья Анна грустно улыбнулась и попросила меня продолжать рассказ.

— Вам удалось найти свою мать?

— На этот раз я не торопился сообщать людям правду о своем рождении. Не каждому приятно вспоминать свое несчастливое прошлое. Я искал проститутку по имени Серена. Имя, к счастью, было редким, и, в конце концов, я нашел ее. Она оказалась женою того самого владельца таверны в Аренале, который на самом деле возглавлял воровскую банду.

— Она уже не была проституткой?

— Нет, она уже не предлагала себя, но присматривала за другими проститутками в борделе при таверне. Она призналась, что родом из Кармоны. Однажды я спросил ее, есть ли у нее дети. По тому, какая печаль внезапно омрачила ее лицо, я догадался, что падре Мигель был прав. Но она тут же заставила себя улыбнуться — проститутки всегда должны улыбаться — и сказала:

— Дети, мой дорогой мальчик, — это помеха в нашей профессии.

Донья Анна порывисто вздохнула и накрыла своей ладонью мою руку.

— Я так и не раскрыл правду о себе ни ей, ни ее мужу, Мануэлю… Именно Мануэль обучил меня ремеслу грабителя, а Серена вручила мне эту самую маску.

Донья Анна улыбнулась и, потупив глаза, прошептала:

— О, как бы я хотела поговорить со своей матерью! Она умерла во время родов. Но у меня хотя бы есть отец. Мне так жаль вас…

— Не стоит меня жалеть. Маркиз заменил мне родного отца. Это он воспитал меня, привил мне благородные манеры и даже раздобыл у короля письмо, подтверждающее мой титул. При всем том, зная маркиза, я не могу поклясться, что это письмо подлинное. Теперь вам известна вся правда о доне Хуане, который вовсе не дон, и совсем не знатен. И теперь вам должно быть понятно, почему я никогда и никому не открывал столь постыдной правды о себе.

Я отвернулся, уверенный в том, что, подобно любой знатной даме, она не может испытывать по отношению к безродному подкидышу, незаконнорожденному сыну проститутки ничего, кроме презрения.

Она придвинулась поближе и дотронулась до моей щеки кончиками пальцев.

— Правда волнует меня больше, чем самая красивая фантазия, — проговорила она.

Ее яркие полные губы оказались совсем рядом с моими, но на этот раз я решил попросить разрешения:

— Можно мне поцеловать вас?

Она кивнула головой и приоткрыла свои алые губы, блестевшие в лунном свете. Я нежно поцеловал ее, и она растаяла в моих объятиях. Я крепко прижимал ее к себе, наши губы слились и наше дыхание стало единым. Тысячи бабочек порхали у меня в груди. Казалось, этот поцелуй длился целый час, хотя на самом деле прошло не более минуты. С трудом оторвавшись от ее губ, я взглянул на нее и увидел, что ее глаза по-прежнему закрыты.

Волшебство продолжалось. Мое сердце было подобно церковному колоколу, в который трезвонит обезумевший монах. Последние сомнения покинули меня. То была не просто влюбленность! Впервые с той минуты, как умерла Тереза, я полюбил всем сердцем. В своих объятиях я держал не только тело, но и душу любимой женщины. Однако к забытому ощущению чуда примешивалось чувство отчаяния, поскольку я понимал, что не могу одновременно хранить верность маркизу и донье Анне.

Колокольный звон, донесшийся откуда-то снизу, заставил нас разомкнуть объятия. Мы были не одни на этой башне. Испуганная Бонита громко заржала.

— О Господи, кто тут?! — услышали мы голос смотрителя башни и увидели, как он ходит по одной из нижних площадок, пытаясь понять, в чем дело.

— Бегите вниз к выходу!

Убедившись в том, что донья Анна не нуждается в подробных объяснениях, я перемахнул через перила и спрыгнул прямо на спину своей лошади. Испуганная Бонита снова заржала и взвилась на дыбы. С трудом удержавшись, чтобы не упасть, я с места послал ее в галоп. Смотритель наконец заметил нас и верхом на своем осле устремился следом, криками призывая стражу. Поравнявшись с доньей Анной, я протянул ей руку и помог запрыгнуть в седло. Воспользовавшись секундной заминкой, смотритель настиг нас и схватил донью Анну за ногу. Она решительно ударила его по руке, а я пришпорил Бониту, и мы оторвались от преследования.

Вскоре мы были уже далеко от собора и скакали в сторону причала. Однако о безопасности нечего было и думать: колокольный звон, возвещающий тревогу, несся нам вслед. Стараясь избегать освещенных улиц, мы продолжали мчаться по направлению к пристани, и наши сердца готовы были выскочить из груди. Теперь опасность подстерегала нас повсюду. В какой-то момент мы почти нос к носу столкнулись с группой всадников — то был констебль в сопровождении нескольких офицеров. Немедленно развернув своих коней, они поскакали вслед за нами. Я почувствовал, что Бонита устала и начала сдавать. Преследователи были уже совсем рядом. Как только они приблизятся настолько, чтобы узнать меня или, еще хуже, донью Анну, это будет означать неминуемый конец. Однако в извилистых улочках старого города я ориентировался лучше, чем они, и потому быстро свернул сначала в один двор, а затем в другой. С некоторым облегчением я услышал, что топот копыт доносится по-прежнему со стороны Речного переулка, значит, мне удалось запутать своих преследователей. Бонита тяжело дышала, да и мы тоже не уступали ей.

Неподалеку от дома доньи Анны я сдержал лошадь и остановился прямо под балконом. Я был уверен, что Карлос и дуэнья все еще спят, но все же старался не шуметь, чтобы не привлекать внимания соседей.

Я помог девушке проникнуть на балкон и, немного погодя, взобрался следом за нею. В этот момент мое сердце оборвалось: сквозь балконную дверь я увидел, что дуэнья не спит и осыпает упреками донью Анну. Вероятно, прежде чем уснуть, служанка успела выпить не весь шоколад. Я постарался ничем не выдать своего присутствия и прислушался к их взволнованному разговору. То, что мне удалось расслышать, ошеломило меня. Стало очевидно, что я далеко не единственный человек, который вынужден жить во лжи.




Дитя обмана и жестокости


— Вы хотите разрушить свою жизнь?! — вскричала дуэнья.

— Ты расскажешь отцу? — вместо ответа поинтересовалась донья Анна, и ее голос, как ни странно, был не только спокойным, но как будто даже радостным.

— Если это станет известно маркизу, он не женится на вас.

— Именно на это я и надеюсь.

Девушка бросила взгляд в сторону балкона, но, как мне показалось, не разглядела меня под покровом темноты.

— Пойми же, у меня не было выбора, не было другого способа помешать этому браку, кроме как устроить скандал, — сказала она с отчаянием в голосе.

Мне показалось, что ее слова правдивы лишь наполовину. Я пытался уверить себя в том, что она не могла так искусно притворяться, когда мы стояли у Небесных Ворот.

— Маркиз уничтожит вашу семью, — сердито ответила дуэнья Люпэ.

— Он не сможет причинить большего вреда, чем уже причинил.

— Еще как сможет! — зловеще проговорила дуэнья Люпэ, отводя глаза.

— Но как?.. Что еще он может сделать?

— Этого я сказать не могу.

— Ты должна сказать мне правду! Я приказываю тебе! Расскажи мне, что за страшная тайна известна маркизу?

— Ваш отец убьет меня.

— Ну, пожалуйста, прошу тебя!

— Я не могу… — дуэнья Люпэ зарыдала. — Я не могу сказать вам этого, дитя мое.

— Если ты и в самом деле любишь меня, то должна рассказать мне, почему моя жизнь не принадлежит мне.

Дуэнья Люпэ в отчаянии прижала ладони к лицу и упала на диван.

— Потому что моя жизнь тоже не принадлежит мне.

— Что ты имеешь в виду?

Дуэнья Люпэ продолжала плакать, всхлипывая как ребенок.

— Я ничего не скажу отцу, — сказала донья Анна, закрывая балконную дверь и всматриваясь в темноту.

К счастью, покосившаяся дверь закрылась не плотно, и я продолжал подслушивать, как шпион.

Донья Анна села на диван рядом со своей дуэньей.

— Пожалуйста… — умоляла она и слезы текли по ее лицу.

Дуэнья Люпэ подошла к клетке Феникса и прикоснулась к полотняной накидке, которой донья Анна прикрывала клетку.

— Это ваше первое одеяльце… То самое, в которое вас заворачивали младенцем, — сказала она, поглаживая пальцем грубую ткань.

— Что ты хочешь этим сказать? Я храню свое первое одеяло. Оно шелковое, а не льняное.

— …Донья Каталина страшно кричала… роды длились так долго… два дня… три дня… но ребенок все не появлялся…

— Я знаю, что моя мать умерла в родах, — сказала донья Анна.

— Мой ребенок плакал…

— Твой ребенок?!

Дуэнья Люпэ как будто не слышала вопроса доньи Анны.

— Повивальная бабка обезумела от страха и заперлась в комнате. Она держала дверь изнутри и повторяла только одно: «Донья Каталина ушла на небо… и… забрала с собой дитя…»

— Этого не может быть! — воскликнула донья Анна, но дуэнья Люпэ, словно в забытьи, монотонно продолжала свой рассказ.

— Ваш отец с ножом в руке распахнул дверь. Он хотел убить повитуху.

Вспоминая ту ужасную ночь, дуэнья Люпэ захлебывалась слезами.

— Казалось, его разум помутился. Увидев моего ребенка, он уронил нож и сказал: «Вот мое дитя. А ты — всего лишь его нянька».

Дуэнья Люпэ, продолжая плакать, погладила донью Анну по голове.

— Я, как всегда, укачала своего ребеночка…

Донья Анна, не в силах вымолвить ни слова, прикрыла рот рукою, и слезы струились по ее щекам.

— Неужели это правда? — промолвила она наконец. — Неужели ты моя?..

Дуэнья Люпэ потупилась.

— Почему ты не сказала мне об этом раньше?

— Ваш отец тотчас бы избавился от меня.

— Так вот почему он пытался продать тебя на невольничьем рынке!..

— Накануне я всего лишь сказала ему, что хотела бы жить вместе с вами, если вы выйдете замуж.

— Он боялся, что ты откроешь мне правду…

Дуэнья Люпэ молча кивнула головой.

— В таком случае, кто мой отец?

Дуэнья Люпэ снова опустила глаза.

— Это… это он, правда?

Несчастная женщина снова едва заметно кивнула головой.

— Наверняка он заставил тебя, ведь так?

Дуэнья Люпэ не отрицала и этого.

— Выходит, что я — дитя обмана и жестокости.

— Он не такой уж плохой человек. Я должна была бы ненавидеть его, но… он подарил мне вас.

Донья Анна неуверенно посмотрела на нее.

— Но он изнасиловал тебя!

— Всякий мужчина подобен тигру.

— Именно поэтому ты в детстве рассказывала мне сказки про джунгли?

— Да.

— Ну, что же, если мужчина тигр, значит, женщина должна стать пантерой, — сказала донья Анна.

— Ваш отец подарил мне эту вещь… — сказала дуэнья Люпэ, доставая распятие. — Я ношу его у себя на груди, чтобы напоминать себе, что он хороший человек.

Я попытался рассмотреть распятие. Я знал, что очень рискую, продолжая оставаться на балконе, но ничего не мог с собою поделать. Мною двигало не любопытство шпиона, а страсть влюбленного, который жаждет знать о своей возлюбленной абсолютно все.

— Он пытался продать тебя — разлучить с родной дочерью!

— Думаю, он всего лишь хотеть припугнуть меня. Он никогда не сделал бы этого из опасения, что вы узнаете правду.

— Ну, что же, вот я и узнала, — проговорила донья Анна и отвернулась.

— Кроме нас об этом известно только маркизу. Но он не намерен предавать огласке тайну своей будущей жены, — сказала старая женщина, гладя дочь по голове.

Я мог бы подтвердить справедливость этих слов, поскольку знал: для того чтобы сохранить эту тайну, маркиз, не раздумывая, отправил на смерть человека. Того самого человека, который и рассказал ему о двух телах, похороненных в одном гробу — матери и ее новорожденного ребенка.

— Если ему стала известна правда, почему он не передумал жениться на мне?

— Потому что он любит вас.

— Маркизу любовь неведома. Все, к чему он стремится, это власть.

— Если мужчина хочет завоевать любовь женщины, он должен иметь над нею власть.

— Я не могу выйти за него замуж.

— Это самый лучший выбор для вас.

— Я не выйду за него.

— Я так долго страдала, оттого что была рабыней в вашей семье. Вы же в браке с маркизом будете благородной дамой, а не рабыней.

— Но я не благородная дама.

— В жилах вашей матери течет благородная кровь. Мой отец был вождем. Я родилась в семье вождя — короля! — сказала дуэнья Люпэ, гордо вскинув голову. — Да, я была рабыней. Зато моя дочь — знатная дама.

В этот момент в глазах несчастной матери засветилось торжество.

— А ты… — донья Анна не сумела закончить свою мысль.

— Маркиз пообещал, что я буду жить с вами.

— В качестве моей матери или моей дуэньи?

— Достаточно того, что мы обе знаем правду.

— Я не могу выйти за него замуж, — повторила донья Анна и снова отвернулась.

— Но вы должны это сделать! Вы думаете, что дон Хуан… О да, мать знает все! …Думаете, он намного лучше? Он забудет вас при виде первой же красотки. Он никогда не женится на вас, он разобьет ваше сердце. Мужчина, который спит с чужими женами, не умеет хранить верность.

В этот момент я услышал призывный крик сокола, который возвращался домой, однако звуки, которые в тот же момент раздались внизу, были поистине зловещими. К дому подъехала красная карета. Я едва успел натянуть на глаза свою маску, как кучер взглянул на балкон и увидел меня.

— Командор! На балконе грабитель!

Командор высунулся из окна кареты. Второй раз за сегодняшнюю ночь мне пришлось прыгать с высоты в седло своей лошади и скакать по улицам.

— Догони его!

Я пустил лошадь в галоп, не обращая внимания на боль, которая снова пронзила мое колено. Карета командора, запряженная двумя лошадьми, двигалась гораздо быстрее, зато мне было легче лавировать в тесных переулках. В квартале Святого Креста мне удалось оторваться от преследователя, и, петляя по узким улочкам, я вернулся к своему дому. Когда деревянные ворота, ведущие во двор таверны, скрыли от посторонних глаз меня и Бониту, я взбежал по ступенькам в свою темную комнату и приник к окну. Красная карета еще какое-то время кружила по пустынной площади в мерцающем свете уличных фонарей. Командор пристально смотрел наверх, на мои окна, однако я был уверен, что разглядеть меня он не может. Потом я услышал, как он, с трудом сдерживая ярость, крикнул кучеру:

— Отвези меня домой!

Командор прекрасно понял, что человек на его балконе был гораздо опаснее, чем простой грабитель, потому что сокровище, на которое он покушался, было намного дороже серебряных кубков или золотых монет.

Я не сомневался в том, что месть последует очень скоро, хотя командору и придется дождаться утра, чтобы нанести ответный удар. Однако мое сердце сжималось вовсе не от страха перед разгневанным командором. Мое сердце продолжали раздирать сомнения. В самом деле, может ли человек, который совращает чужих жен, то есть я, всегда оставаться верным одной женщине, то есть донье Анне?






    

Ночь, 9 июля, 1593









Ставка на любовь


Всю ночь я метался в постели, продолжая спорить сам с собою. В конце концов, мне стало ясно, что дуэнья Люпэ права. Познав благосклонность множества женщин, я не смог бы хранить верность одной из них. Но даже если бы смог, то не решился бы предать маркиза. А если бы и решился, то маркиз своими преследованиями и жаждой мести обрек бы нас на вечные скитания. Разве такой жизни достойна донья Анна? Ее мать говорила правду: любовь маркиза давала ей власть и почет. Был ли я вправе просить ее бросить все ради скоротечного безумия любви? Любви, которую она, быть может, даже не разделяла? Ведь ночью на балконе я собственными ушами слышал ее признание в том, что она поехала со мной только для того, чтобы расстроить помолвку с маркизом. Неужели восторг от нашего поцелуя на башне испытал только я? Она, конечно, понимала, что в тот момент нас не видел никто, кроме Господа. Но все же, возможно, ее ответ на поцелуй был продиктован скорее ненавистью к маркизу, чем любовью ко мне. Я получил свой поцелуй и теперь я должен был покинуть донью Анну навсегда.

Чувствуя себя совершенно опустошенным, я наконец заставил себя подняться с постели. Я оделся и прицепил шпагу, намереваясь попрощаться с маркизом, после чего отправиться в порт, откуда сегодня утром отплывал «Святой Мигель».

Кристобаль был увлечен раскладыванием пасьянса, который он сам же и придумал. Смысл игры состоял в том, чтобы совместить карты по достоинству и по масти. Я взглянул через его плечо на разноцветные карты и увидел портрет Карла I Великого в качестве бубнового короля, еврейский царь Давид изображал короля пик, трефовым королем был Юлий Цезарь, а бубновой королевой — Елена Троянская.

Испуганный моим внезапным появлением, Кристобаль вздрогнул и выронил из рук колоду. Глядя, как он собирает карты с пола, я сказал:

— Хотел бы я знать, освоишь ли ты когда-нибудь игру, в которую играют двое?

— Я отдам свое сердце женщине только после того, как вы, хозяин, отдадите ваше, — заявил Кристобаль с необычной для него смелостью.

— Если будешь ждать меня, Кристобаль, то рискуешь так и умереть в одиночестве.

— Я приготовлю карету, — сказал он, пряча колоду.

— И захвати мой сундук.

К тому моменту я уже успел упаковать свою одежду, золото и дневник.

— Ваш сундук? — переспросил он, удивленный и обеспокоенный моей просьбой.

— Да, мой сундук. Поставь его в карету.

— Слушаюсь, господин.

Едва я вошел во дворец, меня тотчас же проводили в кабинет маркиза.

— Я как раз собирался послать за тобой, — сказал маркиз, и его голос не предвещал ничего хорошего.

Огромная грудь и пышные рукава камзола делали его похожим на медведя.

— Командор рассказал мне, что кто-то пытается обольстить донью Анну. Вчера ночью он видел на ее балконе человека в маске.

Он посмотрел на меня тяжелым испытующим взглядом. Скорее всего, его отеческая привязанность ко мне помешала высказать обвинение напрямую.

— Я когда-нибудь рассказывал тебе, дон Хуан, как убил собственного брата?

Он сделал выпад вперед и резко выбросил шпату, направив ее мне в сердце с такой силой, что непременно проткнул бы меня насквозь, если б я не успел блокировать его удар.

— Нет, никогда, — сказал я.

Мы продолжали драться. Наши шпаги звенели. Глубокий порез на моей правой ладони давал о себе знать.

— Мы были влюблены в одну и ту же женщину. Он был старше меня, и ему должно было достаться все, включая ее любовь.

— И что же произошло? — спросил я, перебрасывая шпагу в левую руку. Маркиз кивнул, давая понять, что заметил мою рану, но нападать не перестал.

— Мы дрались как будто в шутку, как часто дурачатся братья. Но его шпага оказалась не такой быстрой, как моя.

Вероятно, маркиз заметил, что берет надо мною верх, и шпага в его руке замелькала еще быстрее, нанося молниеносные удары. Мне все труднее удавалось блокировать их. Пот струился у меня по лбу и заливал глаза.

— Что случилось с той женщиной, которую вы оба любили? — спросил я, едва справляясь с дыханием.

— Узнав о том, что я сделал… что случилось, она ушла в монастырь, — маркиз тоже задыхался. — Она… огорчилась, что из-за нее пролилась кровь. Но прежде чем уйти, она сказала мне, что любила моего брата… И что никогда не сможет полюбить его убийцу — такого злодея, как я.

— Если вы тогда не смогли… завоевать ее сердце, — сказал я, чувствуя, как моя рука слабеет под его ударами, — почему вы думаете, что сможете завоевать сердце доньи Анны?

— Я больше не повторю своей ошибки… Она никогда не узнает правду.

Маркиз был весьма искусным фехтовальщиком и к тому же обожал мошенничать. Чтобы отвлечь мое внимание, он сбросил вазу, и я едва успел отскочить в сторону.

Он усмехнулся и на секунду остановился, как будто убийца в нем ненадолго уступил место учителю. Нам обоим не хватало воздуха в его кабинете.

— Молодец… ты всегда был хорошим учеником… Можно сказать, даже чересчур хорошим.

— Вы научили меня всему…

— Не всему.

Он с такой силой взмахнул шпагой, что мне пришлось вскочить в оконную нишу. Его клинок глубоко вошел в мягкое дерево ставни.

— Вы хотите научить меня чему-то еще?

Он возобновил свою атаку с новой силой. А я, не имея ни малейшего желания сражаться с ним, был вынужден из последних сил отражать его удары.

— Однажды я сказал тебе, что любую схватку выигрывает лишь тот человек, которому нечего терять — включая его жизнь.

Я с трудом блокировал страшный удар, направленный мне в грудь.

— Так вот. Такого человека может победить только тот, кто…

— Кто влюблен?

— Ты действительно схватываешь на лету… Однако не каждый человек, который влюблен… Любовь… видишь ли… может сделать человека храбрецом… или трусом… И никто не поймет — пока не станет слишком поздно.

Я не знал, каким любовь сделала меня, но мне хотелось бы это понять.

— Боюсь, я этого никогда не узнаю… Дон Педро, я пришел попрощаться… Я покидаю Севилью.

Услыхав эту новость, он тотчас опустил шпагу и уставился на меня.

— Это печальная новость, — сказал он, пытаясь отдышаться. — Но, думаю, так будет лучше для всех.

— У меня нет выбора. Я не могу жениться на женщине, которую не люблю.

— Очень мудрое решение — уехать, пока это еще возможно.

— У меня есть к вам одна просьба, дон Педро.

— Слушаю.

— Помните раскаявшегося грешника, который шел в праздничной процессии? То был мой учитель, падре Мигель. Не могли бы вы поговорить с верховным инквизитором, чтобы его освободили из замка Святого Хорхе?

— Мне донесли, что ты уже пытался освободить его — своими силами.

— К сожалению, мне не удалось этого сделать.

— Твоя преданность достойна восхищения, но тебе недостает мудрости. Падре Мигель был убит сразу после того, как ты ушел.

— Не может быть! Ему было даровано прощенье, чтобы продемонстрировать милость Господа!

— Твоя любовь к священнику только подогрела ненависть инквизитора. Ты ведь знаешь, что он готов на все, чтобы уничтожить своих врагов — и их друзей.

Я отказывался поверить услышанному.

— Мое влияние на инквизитора не беспредельно, мне и так потребовалось немалых усилий, чтобы убедить его не трогать тебя. Именно поэтому я собирался посоветовать тебе покинуть Севилью. Именно поэтому я считаю твой отъезд лучшим выходом из положения.

— Вы всегда были добры ко мне, дон Педро.

— Прощай, дон Хуан.

— Прощайте, дон Педро.

Я оглянулся, чтобы в последний раз взглянуть на Маркиза, но тот уже повернулся ко мне спиной. Я покинул кабинет, а Фернандо вышел, чтобы проводить меня.

— Прощай, Фернандо. Я уезжаю из Севильи, и, возможно, мы никогда больше не увидимся.

— Наверное, мне следовало бы уехать вместе с вами, — тихо и серьезно сказал он.

— Мы оба знаем, что ты никогда не сможешь покинуть маркиза.

— И все-таки мне следует это сделать, — мрачно возразил он. — У нас произошли большие перемены, дон Хуан.

Он с опаской огляделся по сторонам и прошептал:

— Карлос показывал мне список имен… для инквизиции.

— Для инквизиции?! — У меня перехватило дыхание.

Словно в тумане, я сделал несколько шагов по направлению к своей карете. Как я мог считать своим долгом хранить верность этому негодяю? Вне всяких сомнений, отказавшись любить маркиза, донья Анна рано или поздно окажется в этом списке. Она будет не первой женщиной, на которую недовольный муж напишет донос в Святую инквизицию. Я не имел права оставлять ее на милость маркиза… Но, защитив ее от маркиза, сумею ли я сам оправдать ее надежды? Смогу ли я оставаться ей верным всю жизнь? Я знал только одного человека, который был способен развеять мои сомнения.




Тайны брака


Я заглянул в «Таверну пиратов», когда часы собора пробили четыре раза. Корабль готовился к отплытию, и мне следовало поторопиться. Таверна была почти пуста, за исключением нескольких солдат, которые спали, уронив головы на столы.

— Ну, наконец-то! — радостно воскликнул Мануэль, который всегда с большой теплотой приветствовал своих любимых клиентов. — Надо полагать, ты был очень занят.

— Да, это связано с женщиной.

— Только с одной?

Он наполнил кружку домашним вином и поставил ее на стойку передо мной.

— Только с одной.

— Похоже, что это серьезно.

— Я пришел за советом.

— Значит, ты явился по адресу. Ты же знаешь, я обожаю высказывать свое мнение по любому поводу. По нынешним ценам мои советы относительно недороги.

— Мануэль, я хочу знать твой секрет. Как тебе удается желать только одну женщину?

— Дон Хуан собрался хранить верность единственной женщине? — с улыбкой сказала Серена, спускаясь вниз. — Это невозможно. Если бы такое удалось тебе, то удалось бы и любому другому. Но мы все знаем, что это не так. Ну, мой секрет — это гораздо больше, чем просто совет. Это ценное знание. Оно обойдется тебе… как минимум в двадцать эскудо.

— Ты не посмеешь взять с него двадцать эскудо! — возмутилась Серена.

Я выложил на стойку кошелек с монетами, который Мануэль немедленно исследовал и остался весьма доволен. Серена с упреком посмотрела на мужа.

— Разумеется, я тоже желаю других женщин — каждый мужчина этого желает. — Он сделал красноречивый жест, призванный убедить слушателей в том, что он не евнух. — Но мне нет нужды ложиться в постель с девушками наверху, потому что я могу… Я могу обладать каждой из них, обладая своей женой, могу дотрагиваться до всех, когда дотрагиваюсь до тела своей жены. Я способен видеть все их печали и все их радости, когда моя жена плачет или смеется.

В этот момент у меня в ушах снова зазвучал смех доньи Анны, а перед глазами возникло ее лицо, залитое слезами… И на меня снизошло понимание.

— Стало быть, секрет семейной жизни заключается в том, чтобы любить и узнавать всех женщин, в то время как любишь и узнаешь только одну из них, — воскликнул я, спеша поделиться собственным открытием. — Но это же так просто!

— Вот ты и догадался, — гордо сказал он. — Да, в одной женщине можно увидеть всех женщин, точно так же, как всех мужчин можно увидеть в одном мужчине.

— Маркиз был прав, Мануэль, ты поэт… и философ.

Он с улыбкой наклонил ко мне свое небритое лицо.

— Большинство мужчин успевают лишь второпях пригубить удовольствие. Но для того чтобы чувствовать себя счастливым всю жизнь, нужно по-настоящему узнать женщину, в полной мере вкусить красоту ее тела и души. В этом и состоит благодать и милость семейной жизни, никогда не оскудевающий пир благословенного брака.

— Ты еще и священник.

Я посмотрел на моряков, которые научились находить утешение лишь в кувшине с вином и трусливо избегают той любви, о которой говорил Мануэль.

— Вот моя паства, дон Хуан, — гордо сказал он, показав на пьяниц.

— Позволь открыть тебе еще один секрет, причем мой совет будет вполне бесплатным, — сказала Серена и снова бросила в сторону мужа укоризненный взгляд. — Сердце в любую минуту может солгать, а страсть приходит и уходит. В то время как настоящая любовь — это не то, что ты чувствуешь, а то, что ты делаешь.

— …Или не делаешь, — со смехом добавил Мануэль.

Я улыбнулся, глядя на них и ощущая тепло той любви, которая их соединяла. Долгое время любовь представлялась мне безумием и наваждением, но теперь я сумел разглядеть в ней иной, высокий смысл. Я подумал о донье Анне. Был ли я готов сделать ставку на такую любовь? Я поймал себя на мысли, что по-прежнему отношусь к любви как к азартной игре, в которой никто не может гарантировать выигрыша. Однако я больше не хотел принадлежать к числу жалких трусов, которых так много среди окружающих мужчин. Я понимал, что нельзя быть величайшим любовником, не зная при этом, что такое настоящая любовь. К тому же я больше не претендовал на этот сомнительный титул. Я желал только одного — быть величайшим любовником… для единственной женщины — своей жены. И я знал, какую именно женщину я желаю назвать своей женой.

Я услышал, как звякнули монеты в моем пурпурном кошельке, когда Мануэль бросил его мне обратно.

— Ты все понял сам, а потому ничего мне не должен. В конце концов, я стал более или менее законопослушным гражданином и я не могу брать деньги за неоказанную услугу.

Я улыбнулся и сказал:

— Считай это чаевыми, Мануэль. Ты и Серена были для меня как отец и мать. А для сироты это бесценно.

Я вынул из кармана кожаную маску и с поклоном вернул ее Серене.

— И маскарад, и ночные похождения для меня закончились.

— У меня не укладывается в голове, что такой мужчина, как ты, способен на подобную жертву, — сказала Серена.

— И что же это за мужчина — такой, как я? — усмехнулся я, не рассчитывая услышать ответ. — На самом деле я не приношу никаких жертв. У человека всегда остается выбор.

— Думаю, что наш дон Хуан сумеет сделать правильный выбор, — вступился за меня Мануэль. — Ведь он устоял против чар твоих девушек, не так ли?

Мне показалось забавным подобное доказательство моей стойкости. Я поднялся и собрался попрощаться.

— Если и существует женщина, способная заставить меня забыть обо всех остальных, то, думаю, я ее уже нашел.

Буквально на пороге Серена вновь окликнула меня и задала тот самый вопрос, который задавала в течение многих лет и на который так ни разу и не получила вразумительного ответа.

— И все-таки, почему ты всегда отказывался от моих девушек, дон Хуан?

В ее голосе прозвучали нотки обиды, как будто она была матерью и защищала честь своих дочерей. Я набрался смелости.

— Донья Серена, моя мать была проституткой, и я отказывался от этих девушек из сочувствия к ней.

По ее лицу было заметно, как истина постепенно открывается ей. Мне хотелось, чтобы у нее не оставалось никаких сомнений по поводу мотивов моего поведения.

— Моя мать была вынуждена оставить меня в амбаре монастыря, потому что дети «были слишком большой обузой в ее профессии». Я никогда не хотел принуждать женщину к тому, что приносит ей только отчаяние. У моей матери не было выбора, а у меня он есть. И сегодня я сделал своей выбор.

Я с улыбкой поклонился и повернулся, чтобы уйти.

— Хуан! — услышал я позади себя голос Серены.

Мое сердце замерло, и я медленно обернулся. Она в смятении переводила взгляд с меня на Мануэля, а потом снова на меня. Потом ее лицо внезапно смягчилось, на нем засветилась улыбка любви и благодарности. Очевидно, ей было нелегко подобрать нужные слова, и в конце концов она просто сказала:

— Да хранит тебя… Пресвятая Богоматерь.

Я улыбнулся:

— Спасибо. Думаю, что мне потребуется ее защита.




Путь к спасению


Капитан Федрик стоял на носу корабля и с нетерпением ожидал моего появления. На борту его корабля, как и во всем порту, царили суета и неразбериха. Когда подъехала моя карета, на лице капитана появилась широкая улыбка, а его единственный глаз заискрился, как бриллиант.

— Вы как раз вовремя, дон Хуан. Мы ждали вас.

— Я не еду с вами, — сказал я, и радостная улыбка на его лице сменилась огорчением. — Мы присоединимся к вам в Санлукаре.

Когда капитан сообразил, что обещанные денежки никуда от него не денутся, он с облегчением вздохнул. Я немного изменил свои планы, поскольку гораздо безопаснее было добраться до Санлукара верхом и подняться на борт в самый последний момент. Не было ни малейших сомнений: для того чтобы поймать нас с доньей Анной, маркиз поднимет на ноги абсолютно всех.

— Мы выйдем в море на весельной лодке, после того как таможенные чиновники и представители инквизиции осмотрят твой корабль.

— Кто это «мы»?

— Я буду путешествовать с женщиной.

— Только с одной? — нахально поинтересовался он.

— Только с одной. Да, кстати, приготовь для нас капитанскую каюту. Благородная дама не будет спать на палубе.

— О, да, разумеется, — капитан казался подозрительно сговорчивым.

Я понимал, что на протяжении всего нашего путешествия через Атлантику мне придется постоянно держать под рукой шпагу. Но поскольку мы условились, что вознаграждение он получит по прибытии, я мог рассчитывать на относительную безопасность.

— Корабль не будет ждать, поэтому постарайтесь не опаздывать.

— Мы не опоздаем.

Верхом на лошадях мы прибудем в Санлукар гораздо раньше, чем туда доберется парусный корабль, вынужденный обходить бесчисленные мели.

Я отправился домой, чтобы тщательно подготовиться к побегу.

Как только опустится ночь, я должен увидеться с доньей Анной и признаться ей в своей любви. Мне предстояло отыскать нужные слова и убедить девушку в том, что ее мать тревожится напрасно. Отныне ни одна красавица не сумеет заставить меня отказаться от своей единственной возлюбленной. Мне наконец стало понятно, почему в течение стольких лет я никак не мог насытить свой голод. Желание без любви — что приправа без мяса, вкус без пищи. И, наоборот, любовь без желания подобна мясу без приправы: утоляет голод, но не дарит наслаждения вкусом. В этом меня убедил жаркий поцелуй Мануэля и его жены, который в свое время смутил даже таких опытных соблазнителей, как мы с маркизом. Подлинная страстная любовь, о которой говорила донья Анна, способна превратить нашу жизнь в праздник — хорошо знакомый и все время желанный. Но позволит ли нам Господь присутствовать на этом празднике? Убережет ли от коварных врагов?

Я с нетерпением ждал наступления темноты, и каждая секунда для меня казалась вечностью. Возможно, я просто поддался страху, но тяжкое предчувствие, подобно черной туче, все плотнее окутывало меня. Или виною всему прежние сомнения, мешающие мне сделать последнюю ставку — ставку на любовь? Я чувствовал себя на удивление беззащитным, и мой прежний опыт охотника за удовольствиями оказался абсолютно бесполезным.






    

Вечер, 10 июля, 1593









Обольщение Альмы


На закате, как раз в тот момент, когда я закончил последнюю запись в своем дневнике и тщетно пытался занять время, у моих дверей появилась Альма. На ней было простое красное платье без украшений и даже без нижних юбок, как будто она очень торопилась. В моем жилище было жарко, и девушка беспрерывно обмахивалась веером.

— Ленора, пожалуйста, оставь нас одних. Пойди поиграй с Кристобалем в карты… или в какую-нибудь другую игру.

Ленора прыснула от смеха и ушла вниз.

— Маркиз сказал, что ты уезжаешь… один?

— Это правда. Я действительно уезжаю.

— Один? Ты оставил донью Анну? Неужели поцелуй развеял очарование? А может быть, ты убедился, что близость с любимой женщиной ничем не отличается от близости с любой другой?

Горделивая осанка Альмы и выражение ее лица ясно показывали, что она довольна.

Я промолчал.

— Или ты ее не бросил?

Я по-прежнему хранил молчание.

— Я не знаю, что и думать…

С этими словами она бросила веер на стол и наклонилась, грациозно выгнув спину. То был недвусмысленный призыв — старый, как мир. Однако Альме этого показалось недостаточно. Она приподняла подол платья, обнажая восхитительные бедра. Это великолепное зрелище отнюдь не оставило меня равнодушным, но я глубоко вздохнул и вызвал в памяти лицо доньи Анны. Мне не было нужды обнимать Альму, чтобы постичь ее душу. Альма призывно взглянула на меня, изогнув шею. Губы ее были приоткрыты, а глаза блестели. Я улыбнулся, однако на этот раз моя улыбка вовсе не означала готовность к игре. Я звонко шлепнул ее по обнаженным ягодицам.

— Ай! — возмущенно вскрикнула Альма.

— Ты великая искусительница, но мое сердце не свободно.

— Своим разумом и сердцем мужчина может принимать любые решения, но его плоть в любой момент готова поддаться искушению! — злорадно сказала она.

— Ты права, мужчина намного слабее женщины, и зачастую он не может противиться своему желанию. Но я сделал свой выбор в пользу любви.

— Но почему именно она? Почему именно сейчас? Смог бы ты полюбить ее, если б встретил, скажем, два с половиной года назад… ну, или пять лет назад? Может быть, ты нечаянно приоткрыл свое сердце и она пробралась туда, как кошка? А может быть, великий дон Хуан просто стареет и прежние игры потеряли для него свою привлекательность?

Альма явно пыталась посеять сомнения, и ее слова задели меня. Я понимал, что она спорит не столько со мною, сколько сама с собой, потому что мой выбор ставит под сомнение правильность ее выбора. На ее вопрос я ответил вопросом, как это делают все учителя, если сами не знают ответа:

— Кто пробуждает любовь — влюбленный или объект его любви? И то и другое в равной степени правда.

— Но разве ты не ищешь равного себе?

— Я уже нашел.

— Как может дон Хуан прельститься какой-то затворницей из Севильи?

— Она не затворница.

— Дон Хуан — порождение улицы, и только женщина, которая знакома с изнанкой жизни, сможет удовлетворить его.

— Альма, я предупреждал тебя, что никогда не смогу стать для тебя кем-то большим, чем просто учитель.

— Ты полагаешь, что мною движет ревность? — насмешливо спросила она. — Я просто не верю, что великий дон Хуан готов бросить светские наслаждения ради какой-то одной женщины.

— Просто я понял, что мужчина может познать всех женщин, любя одну только дочь командора. Более того, я уверен, что женщина может познать всех мужчин, любя одного сына торговца.

Мои слова задели ее за живое, но она постаралась скрыть охватившие ее чувства под маской напускного безразличия:

— По крайней мере, я способна заниматься любовью, не теряя своего сердца.

— Я не занимался с ней любовью, — сказал я.

Она удивленно ахнула и, как ей показалось, заметила мое слабое место:

— Когда вы станете близки, ты убедишься, что она сделана точно из такого же теста, как и все остальные. Уверяю тебя, все очарование развеется! Я буду поджидать тебе в своей постели.

Она схватила свой веер, и, обмахивая разгоряченное лицо, направилась к двери. Потом немного замешкалась на пороге и бросила через плечо:

— Если ты хочешь познать ее, пока она еще девственница, тебе лучше поторопиться. Маркиз перенес дату свадьбы, чтобы не допустить ее побега. Он собирается попросить короля обвенчать их уже завтра, во время дворцового праздника.

— Донья Анна уже знает об этом?

— Нет, для нее это такой же сюрприз, как, очевидно, и для тебя.

Она вышла, не оглянувшись, и, казалось, проплыла к выходу, не касаясь ступеней. Сердце мое стучало так, что грозило разбиться о ребра. У меня оставались только ночь и день, чтобы уговорить донью Анну бежать со мной, прежде чем маркиз сделает ее своей женой. Кажется, уже достаточно стемнело. Это значит, что я, подобно соколу Фениксу, могу лететь к ее окну. Однако снова послышался стук в дверь. Кто еще надумал навестить меня этой ночью?






    

Ночь, 10 июля, 1593









Во имя Святой инквизиции


События, которые произошли с того момента, как я услышал стук в дверь, трудно описать. Они принесли мне одновременно и боль и радость.

Я уже направлялся к двери, чтобы открыть ее, когда мое сердце вдруг сжалось от тягостного предчувствия, и я приник к оконному стеклу. В свете уличного фонаря я увидел черную карету без окон. Инквизиция! Мои поздние гости не стали дожидаться приглашения. Несколько солдат ворвались в комнату, прежде чем я успел выхватить шпагу.

— Дон Хуана Тенорио, именем Святой инквизиции вы арестованы!

— Кто подписал ордер?

— Сам король. Вы, должно быть, очень важная персона.

Солдат поднес документ прямо к моим глазам, чтобы я лично мог убедиться. Я увидел королевскую печать и понял, что меня предали. Праздник при дворе должен состояться только завтра. Месяц, который король дал мне, чтобы найти себе подходящую супругу, еще не истек. Кое-кто явно не желал ждать, пока я сделаю свой выбор. Увы, мне было слишком хорошо известно имя этого человека.

Не тратя времени на размышления, я опрокинул на солдат стол и устремился по лестнице на крышу. Однако в самый последний момент, когда я почти выбрался наружу, на меня обрушился тяжелый удар дубинки или ружейного приклада, и я потерял сознание.

В бреду мне чудилось, будто я, закутанный в черный плащ монаха-иезуита, верхом на вороном коне скачу вместе с доньей Анной в Санлукар де Баррамеда. Вот мы прибываем к назначенному месту, и я помогаю ей слезть с седла. В своей руке я чувствую ее нежную ладонь. Мы гребем в лодке по направлению к кораблю, я вижу, как берег исчезает в тумане позади нас. С палубы нам сбрасывают веревку, и я наматываю ее конец вокруг своей кисти. Я лезу и лезу вверх, но почему-то никак не могу взобраться на корабль. Я вглядываюсь вверх, пытаясь разглядеть палубу, но вместо нее вижу… лицо инквизитора. В тот момент я очнулся и понял, что привязан к решетке в камере пыток замка Святого Хорхе. Веревки, охватывающие мои запястья и щиколотки, тянули руки и ноги в разные стороны.

Бледное лицо инквизитора Игнасио де Эстрада низко нависало надо мной, маленькие глазки, казалось, буравили меня насквозь. Я быстро осмотрелся и обнаружил, что, за исключением узкой белой полоски ткани вокруг бедер, я лежу обнаженный. Я попробовал пошевелить руками и ногами, но тщетно: веревки держали их слишком крепко. Шипы, которыми был утыкан стол подо мной, вонзались мне в спину.

— Ну, что ж, наконец-то мы можем начать допрос.

Я почувствовал острую боль в колене и во всех конечностях, когда колесо начало поворачиваться и веревки натянулись еще сильнее. Я сжал зубы и закрыл глаза. Огромный палач в черном капюшоне довольно усмехнулся, но инквизитор умерил его рвение:

— Пока достаточно.

Боль моментально отпустила.

— Возможно, теперь вы готовы к разговору. Имена… мне нужны имена тех женщин, которых вы склонили к прелюбодеянию, — неверных жен, осквернивших священные узы брака.

— Я не могу обмануть… их доверие.

Инквизитор тряхнул головой и сжал челюсти. В ту же секунду на своих бедрах я почувствовал жар раскаленных щипцов, насквозь прожигающих белую ткань.

— Ваше преосвященство, позвольте мне сделать это! Так он быстрее заговорит, — попросил палач.

— Терпение. Я хочу, чтобы дону Хуану было что терять. Жизнь галантедора после кастрации не стоит и ломаного гроша.

— Ну тогда его глаза. Позвольте мне выжечь его глаза.

— Хорошо, — отозвался инквизитор.

Палач взял со стола щипцы, но в последнюю секунду инквизитор остановил его.

— Прежде я хочу, чтобы он хорошенько вгляделся в мое лицо. Я хочу, чтобы мое лицо отпечаталось в его памяти как последнее, что он увидит перед тем, как навеки ослепнет. А теперь оставь нас.

— Оставить? — переспросил палач, не понимая приказа.

— Да, оставь нас.

Палач двинулся к выходу, и я услышал, как за ним закрылась тяжелая дверь.

— Если б не маркиз, я бы убил вас немедленно.

— У меня есть право на суд…

— У вас нет никаких прав! — вскричал он.

Потом его лицо исказилось в злобной усмешке, и он медленно обошел вокруг моего распятого тела.

— Итак, вот он каков, легендарный дон Хуан… Вот его руки, которые трогали так много женщин… Вот кожа, которая испытывала столь сильное наслаждение… — С этими словами он приблизил кончики пальцев к моей груди, как будто надеялся дотянуться до этих женщин через мое тело. — Расскажите мне, каково было обладать ими… сжимать их тело. Что вы делали с ними? Вы пробовали их на вкус? И каков он? Вы пили их кровь, их слезы, их пот? Расскажите же мне!

Он с силой сжал кулаки, так что побелели костяшки пальцев, и впился в них зубами.

— Я ничего вам не скажу.

Он взял нож и провел лезвием вдоль моего бедра.

— Я буду отрезать по кусочку, поэтому потеря мужского естества будет для вас медленной и мучительной. Ваша казнь на костре положит конец разгулу греха в этом Вавилоне и навеки наполнит ужасом сердца всех грешников.

По моим вискам струился пот. Я чувствовал, как острое лезвие касается нежной кожи.

— В таком случае лучше сразу убейте меня. Вы же сами сказали, что жизнь галантедора после кастрации не стоит и гроша.

— Не сейчас.

Он убрал нож от моего паха и, рассекая кожу, направил острое лезвие вдоль моих ребер.

— Сначала я увижу ваши страдания, вы расскажете мне все, что я хочу знать, и только после этого я уничтожу сам источник вашего наслаждения.

Он подошел к двери и подозвал палача:

— Поверни колесо!

Веревки натянулись еще сильнее, выворачивая мне суставы. Все мое тело пронизала ужасная боль.

— Итак, приступим.

Он заговорил официальным тоном, стремясь соблюдать формальности.

— Признаетесь ли вы в том, что обесчестили донью Анну… дочь дона Гонсало де Уллоа?

По мере того как силы покидали мое тело, уходила и последняя надежда на помощь маркиза. Наверняка он дал свое согласие, а то и сам лично организовал мой арест. Вне всяких сомнений, он желал убрать меня с дороги, а заодно воспользоваться возможностью и узнать, успел ли я соблазнить его невесту.

— Нет! — вырвалось у меня вместе со стоном.

— Вы лжете! — закричал он.

— Это правда… — едва выговорил я.

Теперь палач крутил колесо не переставая. Боль все нарастала и нарастала, слабея лишь в те мгновения, когда он перехватывал колесо поудобнее. В тот момент, когда мое сознание почти угасло, я вспомнил то, что читал о пытках в библиотеке маркиза. Сначала выворачивают плечевые суставы, затем локти и колени, а после того как позвоночник оказывается растянутым более чем на шесть дюймов, человек обречен остаться калекой.

Я почувствовал, что меня разрывает на части. Боль превратилась в огонь, пылающий в каждом суставе, но больше всего в моем больном колене. Палач продолжал поворачивать колесо, время от времени посматривая, не готов ли я сдаться. Веревки рассекали мои кисти и щиколотки, словно ножи. Мое лицо исказилось от муки, но я сдерживал крик в груди, поскольку не желал доставлять удовольствие своим мучителям.

Наконец я впал в забытье. Ко мне снизошла донья Анна и, удерживая веревки руками, поцеловала меня. Она прошептала мне на ухо, что наша любовь никогда не умрет, что любовь бессмертна. Ее слова придали мне сил, и я, напрягшись, потянул веревки к себе, не давая колесу поворачиваться. Палач взглянул на меня с удивлением и с силой налег на колесо. Теперь меня не могла спасти даже помощь доньи Анны, и я понимал, что если мои суставы будут вывихнуты, не останется ни малейшей надежды на побег.

— Дово-о-ольно! Я расскажу вам, что вы хотите знать! — закричал я.

Веревки ослабли, и чудовищная боль понемногу утихла.

— Теперь вы готовы рассказать правду и признаться в своих грехах? — с торжеством в голосе спросил инквизитор.

— Да, я расскажу всю правду.

Я знал, что он с удовольствием замучил бы меня до смерти в камере пыток, но его цель была иной. Мой пример был нужен ему для назидания другим грешникам, а для этого требовалось мое признание, перед тем как с чистой совестью сжечь меня на костре.

— Я хотел бы сделать признание в зале суда, чтобы мою исповедь могли услышать не только вы, но и другие люди.

— У нас нет времени, чтобы приглашать адвоката.

— Адвокат мне не нужен. Если понадобится, я сам буду себе защитником.

— На суд у нас тоже нет времени, — нетерпеливо сказал инквизитор.

У меня оставалась только одна надежда. Гордость, самый смертный грех.

— Неужели учитель боится проиграть в публичном споре с собственным учеником? — бросил я.

В его глазах вспыхнул огонь.

— Дайте ему его одежду и отведите в зал суда! Это не займет много времени.

Инквизитор ушел, чтобы, как и положено, переодеться в судейскую мантию. Мы оба понимали, что нам предстоит суровый спор в защиту веры — его и моей.

Едва я поднялся с решетки, мои колени подогнулись, и я рухнул на пол. Снова подняться на ноги стоило большого труда, и мне пришлось ухватиться за стол. Мои пальцы дрожали, и я не сразу сумел одеться. Шестеро стражников с арбалетами наперевес повели меня по темным коридорам замка. Ноги плохо слушались меня, и каждый шаг болью отзывался во всем теле. Казалось, сырость замка проникает в мои измученные суставы, а холод змеей ползет вдоль позвоночника. От горящих факелов на стенах плясали зловещие тени, а на лицах солдат отражались красные блики.

Наконец, мы подошли ко входу в зал для тайных судебных заседаний инквизиции. Три стражника с тремя ключами поочередно приблизились к дверям и открыли замки. За дверью нашим глазам предстала просторная комната, освещенная только факелами. Окна и стены были затянуты черной тканью.

Взглянув наверх, я увидел сводчатый потолок, который некогда украшали фрески, теперь поблекшие от сырости. И все-таки мне удалось разглядеть некоторые сюжеты из Ветхого Завета и изображения святых. Фреска, расположенная по центру, изображала царя Соломона, который вершил свой знаменитый суд над двумя женщинами, предъявившими права на одного и того же ребенка. Солдат занес меч, чтобы рассечь ребенка пополам. Поза одной из женщин выражала полное равнодушие, в то время как другая, стоя на коленях, с мольбою воздевала руки. Она была готова отдать ребенка матери-самозванке, только чтобы дитя не погибло. Царь Соломон приветствовал смерть, и мне придется сделать то же самое.

С трудом передвигая ноги, я прошел дальше и увидел маленькое зарешеченное помещение, предназначенное для «свидетелей». Донося на своих жертв, они имели возможность оставаться невидимыми для присутствующих в зале. За длинным деревянным столом сидели несколько инквизиторов, облаченных в белые рясы и черные капюшоны, скрывающие их лица. Над раскрытой тетрадью застыл писарь, готовый зафиксировать каждое слово и каждый жест, подтверждающие вину подсудимого.

Прямо передо мною, на высоком деревянном троне с кожаным сиденьем восседал епископ Игнасио. Он успел переодеться в официальные черные одежды с алым воротником. Его черную шляпу венчали два алых пера. За моей спиной стояли шесть стражников с арбалетами, готовые выстрелить при; малейшей попытке к бегству.

— Сядьте, — строго сказал епископ, и я покорно опустился на деревянный стул, стоящий в центре большой пустой комнаты.

— Не будем медлить, поскольку деяния дона Хуана говорят сами за себя. Это преступления против Бога и короля. Прелюбодеяние есть смертный грех, который карается смертью. А этот человек превратил его в доблесть и тем самым оскорбил святое таинство брака, а потому является еретиком. Прежде чем назначить наказание, суд намерен выслушать признание грешника и узнать имена соучастников, которые также понесут заслуженную кару.

— Ваше преосвященство, отнюдь не прелюбодеяние возвел я в доблесть. Перед лицом суда я готов признаться, что считаю плотское вожделение таким же священным, как страдание и воздержание.

— Итак, вы не верите в то, что похоть является смертным грехом, оскорбляющим Царствие Божие и заслуживающим смерти.

— Вожделение, о котором говорю я, это не более чем нужда, которая приводит мужчину и женщину в объятия друг друга. Не сам ли Господь заставил мужчину желать женщину — плоть от его плоти?

— Наша плоть — не более чем тлен и прах, смерть и забвение. Наша плоть слаба и грешна, и если мы будем потакать ее желаниям, то обречем свои бессмертные души на вечное проклятие — как это произошло с вами.

— Но разве не сам Господь сказал «плодитесь и размножайтесь»? Или, по вашему мнению, он ожидал, что мы будем делать это, просто глядя друг на друга?

— Если мужчина и женщина не могут противостоять своему вожделению, они должны пожениться, потому что лучше жить в браке, чем гореть от страсти.

— Почему вы полагаете, что познать Бога возможно только через страдание, а не через наслаждение? Неужели вы и в самом деле убеждены в том, что Господу больше нравится, если вы истязаете свое тело кнутом, чем если бы вы ублажали его нежными ласками?

— Наш Спаситель принес себя в жертву и страдал на кресте за наши грехи. Наш долг — следовать его примеру, то есть приносить себя в жертву и страдать.

— Вы помните только о распятии. Но позвольте напомнить, что было еще и воскрешение. Наша вера несет в себе не только боль и страдание. Помимо этого она утверждает победу радости и жизни над страданиями и смертью. Истязая самого себя и мучая других людей, вы извращаете нашу веру.

— Вы сказали «нашу веру»! — в ярости вскричал он и вскочил на ноги. — Ваша вера не имеет ничего общего с моей верой и верой святой церкви!

— А может быть, как раз моя вера и является верой Спасителя нашего? В отличие от вас, он проявлял милосердие к падшим женщинам и порицал самодовольных лицемеров вроде вас!

— Да как вы смеете!..

В этот момент я ощутил, как ярость закипает во мне.

— Вы и ваша церковь скрываете правду от верующих. Отрицая наслаждение и саму плотскую любовь, вы намеренно искажаете учение Господне. Любой может прочитать в Евангелии от Матфея, что Мария не отказывала себе в плотской любви, что Иосиф познал ее и у Господа нашего Иисуса было не менее четырех братьев. Вы и ваша церковь провозгласили вечную непорочность как величайшую женскую добродетель и объявили желание женщины греховным.

— Еретик! Как вы посмели отрицать непорочность Девы Марии?! Тем самым вы отрицаете основу основ нашей веры.

— Я отрицаю ту веру, которая замалчивает правду о Деве Марии и объявляет всех женщин грешницами.

— Немыслимое кощунство!

— Если истина для вас является кощунством, значит, вы боготворите ложь!

— Вы одержимы демоном! В вас вселился Асмодеус — демон похоти! Мне следовало раньше догадаться об этом.

— Вот это и есть ваша вера, не так ли? Любое желание для вас — это всего лишь демон, которого следует изгнать.

— Да поможет мне святой Мигель рази навсегда избавить этого грешника от Асмодеуса! Да обнажит он свой великий меч и спасет душу этого человека от соблазнов!

Инквизитор медленно двинулся в мою сторону. При этом он обращался вовсе не ко мне, а к овладевшему мною демону — на том языке, который был ему понятен:

— Asmodeus! Exorcizamus te, omnis immunde spiritus…

Я прекрасно осознавал, что мои слова обрекают меня гореть на костре, но ничего не мог с собою поделать. Я продолжал отстаивать наличие в женщине божественного начала и утверждать, что плотское желание свято.

— В желании женщины сокрыто само Царствие Божие. Познать женщину — значит узреть лик Господа нашего и тело Господне…

— …Omnis satsnica potestas, omnisincursio infernalis adversarii…

— …Разве не сказано в Писанин, что все люди созданы по образу и подобию творца? Только глупец может полагать, что эти слова касаются только мужчины…

— …Omnis legio, omnis congregatio secta diabolica…

— Инквизиция пытается скрыть, что слиться с Господом может каждый человек…

— …in nomine Domini nostri Jesu Christ!..

— …В наивысший момент плотской любви мы забываем о времени, избавляемся от одиночества и томления…

— …eradicare et effugare а Dei Ecclesia ab animabus ad imagenem Dei…

— …Словно сама вечность прикасается к нам…

— …conditis ac pretioso divini Agni sanguine redemptis…

— …И мы сливаемся со всеми созданиями Божьими и с самим Создателем…

Моя последняя фраза прозвучала как самая вопиющая ересь и окончательно вывела его и себя. Епископ придвинулся ко мне вплотную и в последней надежде изгнать демона занес руку, чтобы ударить меня по лицу. В ту же секунду я правой рукой сжал его запястье, а левой выхватил из тайника в голенище свой нож. Приставив лезвие к его горлу, я развернул своего противника таким образом, чтобы его тело служило мне щитом от выстрелов.

— Невозможно освободить человека от самого себя! — прошептал я ему в ухо.

Стражники, застигнутые врасплох, оказались совершенно беспомощными. Инквизитор жестами приказал им не стрелять.

— Откройте дверь! — крикнул я.

Инквизитор подтвердил мой приказ, после того как я попросил его об этом с помощью острого лезвия.

— Если вы станете меня преследовать, я убью падре Игнасио.

С этими словами я закрыл за собою дверь и поволок инквизитора по коридору в сторону окна. Сквозь оконный проем был виден двор и кони, запряженные в ту самую черную карету без окон, которая и привезла меня сюда.

— Нож поранил мне шею, — пожаловался инквизитор.

— Что именно вам не нравится — боль, которую причиняете не вы, или кровь, которая ваша? — поинтересовался я.

При этом я еще сильнее вдавил в его шею острие ножа. Мне стоило немалых усилий удержаться от желания перерезать ему горло и тем самым отомстить за падре Мигеля. Но я не мог позволить себе опуститься до уровня этого исчадия ада. Я швырнул инквизитора на каменные плиты пола, а сам, не мешкая, выпрыгнул в окно. Оказавшись верхом на одном из коней, я обрезал кожаные постромки, тянувшиеся к карете, и устремился в сторону выхода.

— Заприте ворота! — донесся из окна крик инквизитора.

Огромные деревянные ворота начали закрываться. Один из стражников вскинул свой арбалет, но я на скаку ударил его ногой в грудь, и выстрела не последовало. В самое последнее мгновение я успел проскочить в зазор между створками ворот. Щель была настолько узкой, что жеребец оцарапал себе бока. Позади я слышал крики инквизитора:

— Застрелите его! Откройте огонь из пушек!

Арбалетные стрелы и пули, выпущенные из мушкетов, свистели справа и слева, когда я скакал по мосту. И только оказавшись у городских стен, я услышал пушечную пальбу. Разрывы ядер походили на смертельный фейерверк. Они пугали коня, и мне приходилось натягивать вожжи всякий раз, когда падало очередное ядро. Эти ядра, хотя и небольшие, вполне годятся для того, чтобы потопить корабль или пробить стену города — того самого города, который инквизиция призвана оберегать от греха. Наконец мы отъехали на расстояние, куда ядра долететь не могли, и пушки замолчали. Я прекрасно понимал, что инквизитор уже послал погоню, и потому решил проникнуть в город с противоположной стороны.

Подъехав к воротам, я с тоской взглянул на дорогу, ведущую в Кармону. Возвращаться сейчас в Севилью означало подвергнуть себя огромному риску. Однако я не имел права думать о своем спасении, когда донье Анне грозила смертельная опасность. Венчание должно было состояться в субботу вечером, во время праздника в королевском дворце. Но я не представлял себе, сколько времени провел без сознания в пыточной камере. Оставался ли у меня шанс помешать маркизу?

Приметив случайного прохожего, выходившего из ворот, я обратился к нему с вопросом:

— Какой сегодня день?

— День святого праздника, — ответил он, удивляясь моей неосведомленности, и я понял, что провел в застенках инквизиции не более суток.

— А который час? — с тревогой спросил я.

— Полагаю, около десяти.

Торжество в королевском дворце наверняка уже началось, но у меня оставалась надежда, что донья Анна еще не стала женой маркиза. Единственным шансом повидать ее до того, как случится роковое событие, было немедленно отправиться в Алкасар и попытаться незаметно проникнуть туда. Чтобы не вызывать подозрений, я постарался успокоить коня и медленно въехал в городские ворота. Стражникам не пришло в голову, что знатный господин может быть преступником, и они даже не взглянули в мою сторону.

В этот момент я больше всего уповал на… любовь доньи Анны к лунному свету. Я взглянул на узкий серн луны, и это, как ни странно, успокоило меня. Никогда прежде, предаваясь азартной игре в кости или в карты, я не ощущал такого отчаянного нетерпения, как теперь, когда сделал великую ставку на любовь.




Признание в Алкасаре


Я быстро скакал по направлению к садам Алкасара. Езда верхом по-прежнему причиняла боль моему измученному телу. На одной из самых узких улочек вблизи дворца я остановил жеребца. Убедившись, что вокруг никого нет, я встал на седло, как циркач, с трудом удерживая равновесие, и ухватился за выступающий из стены фонарь. Подтянуться наверх удалось не с первой попытки, потому что мои мышцы предательски дрожали. Наконец, я оказался на балконе одного из домов неподалеку от стены, окружающей сад. Все, что раньше давалось мне с легкостью, после пребывания в пыточной камере требовало невероятного напряжения. Шепотом я приказал коню отойти, чтобы его не обнаружили. Сначала он просто смотрел на меня, но потом, к моему облегчению, медленно пошел вдоль улицы. С балкона я с большим трудом поднялся на крышу. Там, глядя на луну, я принялся молиться, чтобы донья Анна вышла в сад испить лунного света.

Улица, отделяющая меня от высокой стены сада, казалась мне горным ущельем. Я понимал, что сегодня не смогу перепрыгнуть через нее. К тому же вдоль всего периметра стены я заметил стражников. Король, а быть может, начальник его стражи, решили не рисковать и на этот раз сделали все, чтобы не пропустить на территорию дворца нарушителя.

Я в замешательстве огляделся, пытаясь придумать способ незаметно перебраться через улицу. Длинную деревянную лестницу, укрепленную на крыше дома, можно было бы использовать в качестве моста. Однако лестница оказалась настолько тяжелой, что я едва не уронил ее на мостовую. А кроме того, я вовсе не был уверен в том, что ее длины будет достаточно. Изнемогая от нечеловеческого напряжения, я начал медленно подталкивать лестницу в направлении стены, окружающей сад. Наконец, она оперлась о камень, но легла лишь на самый краешек стены. Не было никакой уверенности в том, что лестница не соскочит, к тому же она оказалась кривой и до крайности неустойчивой. Тем не менее у меня не было выбора, и я поставил ногу на ближайшую перекладину. Сухое дерево заскрипело, лестница качнулась, и мне с большим трудом удалось удержать равновесие. Я медленно продвигался вперед, стараясь ступать по краям и при этом почти скользить, иначе лестница грозила перевернуться.

Шаг за шагом, с величайшей осторожностью я преодолел четверть пути, потом половину. Я взглянул на мостовую подо мной, после чего решил, что больше я не стану смотреть вниз, а вместо этого постараюсь представить себя таким же невесомым, как птичка на ветке. Если я ошибусь хотя бы на дюйм, то непременно упаду.

В тот момент, когда я преодолел примерно три четверти пути, в переулок свернула карета. Я замер. Стоило кучеру поднять глаза вверх, и он обязательно увидел бы меня, а потом наверняка позвал бы стражу. Я затаил дыхание. Кучер посмотрел вверх, но либо он дремал на ходу, либо меня не было видно на фоне ночного неба. Так или иначе, он проехал под лестницей, ничего не заметив.

Когда до стены оставалось совсем немного, лестница соскользнула с нее. Я прыгнул вперед, ухватившись руками за камни. Найти опору для ног не удавалось, и мои пальцы уже почти разжались, когда я последним отчаянным рывком сумел подтянуть свое тело наверх. Стражники тем временем столпились вокруг упавшей лестницы, а один из них побежал предупреждать капитана. К счастью, мне удалось притаиться в одной из бойниц, откуда меня не было видно.

Очень скоро сад был уже полон солдат, которые осматривали каждый куст в поисках нарушителя. Теперь у меня не было даже маски, которая могла бы скрыть мое лицо. Шансы отыскать донью Анну, а потом выбраться отсюда живым, уменьшались с каждой минутой. Я постарался как следует отдышаться, зная, что предстоит еще долгий путь, после чего наклонился и ухватился за единственную ветку, до которой смог дотянуться. Слишком поздно я понял, что она недостаточно крепка, чтобы выдержать вес моего тела, и рухнул в кусты, как камень. Теперь мои ноги болели не только от пыток, но и от многочисленных ушибов. Какое-то время я мог только поползти, а потом с трудом поднялся. Если я еще и не опоздал, времени оставалось совсем немного.

Я крался по выложенным камнем тропинкам и несколько раз вынужден был упасть и затаиться, чтобы не столкнуться со стражниками, прочесывающими сад.

Я миновал прямые, как Хиральда, пальмы, кусты дурманящей белладонны с томно свисающими цветками и кипарисы, похожие на королевских стражников. Сумрак ночи наполнил сад черными тенями. Я глубоко вдыхал запах жасмина, пытаясь успокоиться. Прошло чуть меньше месяца с тех пор, как я, тоже под покровом ночи, убегал из этого сада. Просто удивительно, как много событий произошло за столь короткое время. Два десятилетия я провел в неге беззаботного желания, и вдруг властный призыв любви неузнаваемо преобразил мою жизнь. Четыре недели назад я и не догадывался, что в моей жизни чего-то не хватает. Ну а сегодня отчаянно искал донью Анну и понимал: если она ускользнет от меня, то я никогда не сумею найти утешения в объятиях других женщин.

Главный вход усиленно охранялся, и пытаться попасть во дворец этим путем было бы полным безумием. Обогнув здание, я вышел к воротам летнего павильона. Внезапно у меня перехватило дыхание. В лунном свете я увидел изящную фигурку доньи Анны и ее красиво уложенные косы, в которые она опять вплела цветки жасмина. Несколько секунд меня мучили сомнения. Быть может, она снова привиделась мне, как тогда, в пыточной камере, когда явилась, чтобы спасти меня? Она повернула голову, и я увидел, как на ее щеках блеснули слезы. Теперь я был уверен, что это не бред.

— Я молился, чтобы Господь помог мне отыскать вас, когда вы выйдете взглянуть на лунный свет, — прошептал я.

— Дон Хуан! — воскликнула она, оборачиваясь в мою сторону.

В тот момент я мог бы поклясться, что она не только удивилась, но и обрадовалась моему появлению. От моих глаз не укрылось, как донья Анна быстро спрятала свою руку за спину.

— Что у вас в руке?

Я мягко взял ее руку и увидел, что девушка сжимает кинжал.

— Это принадлежит моему отцу, — спокойно сказала она, глядя на драгоценные камни, которые поблескивали на рукояти.

— Надеюсь, вы не собирались?..

— У меня бы не хватило храбрости.

— На столь отчаянный шаг толкает не храбрость, а безысходность.

— Я не могу прожить свою жизнь без любви.

— И я тоже не могу, — прошептал я.

Она посмотрела мне в глаза, пытаясь понять смысл моих слов. Я взял ее лицо в ладони и приник к ее губам. Этот долгий и страстный поцелуй заставил меня позабыть о боли, которая по-прежнему терзала мое тело.

— Я люблю вас, донья Анна. Я хочу жениться на вас и забрать с собою туда, где мы сможем начать новую жизнь, далеко от маркиза…

Ее лицо сияло в лунном свете, а ее глаза, казалось, смотрели мне прямо в душу, как в тот первый день, когда я увидел ее в карете.

Неподалеку послышались голоса. Она поспешно спрятала кинжал в рукав платья, и я увлек ее под своды летнего павильона, где нас было не так просто заметить. Единственным источником света был отблеск горящих в саду факелов, а единственным звуком, нарушающим тишину, было журчание фонтана. Мы сели рядом на одну из мраморных скамей, и я ей рассказал ей самое главное.

— Я нашел корабль, который через пять дней отплывает из Санлукара в Новую Испанию.

Взгляд доньи Анны засветился надеждой, однако через мгновение она вновь опустила глаза, вероятно, припоминая слова своей матери.

— Точно так же, дон Хуан, вы наверняка клялись в любви тем бесчисленным женщинам, которых соблазнили и покинули. Я не хочу бежать от одного мужчины только для того, чтобы меня бросил другой.

— С той самой минуты, как умерла сестра Тереза, я ни одной женщине не говорил, что я люблю ее… до сегодняшнего дня.

— Как я могу поверить, что вы не играете с моим сердцем? Что вы не разобьете его, как только получите все остальное?

— Клянусь вам, для того чтобы обладать женщиной, мне никогда не приходилось лгать ей. Мое искусство состояло не в обмане, а в неприкрытой правде. Подлинное наслаждение можно познать лишь с той женщиной, которая с радостью раскрывает свои объятия. Но с тех пор, как я встретил вас, я ни разу не был счастлив в объятиях женщины. В лице каждой из них я видел ваше лицо, и уста каждой женщины наполнялись вашим смехом.

— Ваши слова кажутся мне искренними. Но все же я не могу вполне доверять вам…

— Единственный способ убедиться в искренности мужчины — это судить по его поступкам.

— Если судить по вашим поступкам, то ни одной женщине не следует доверять вам.

— Не нужно вспоминать то, что было прежде… Сегодня меня арестовала инквизиция. Без сомнения, это устроил маркиз, чтобы держать меня подальше от вас. Ценою невероятных усилий я сумел бежать, но вместо того чтобы спасать собственную жизнь, я пришел за вами. Клянусь, я пожертвую всем на свете ради вашего счастья! Я вытерплю любую боль, только ради того, чтобы мы могли соединить наши души и тела, нашу плоть и кровь. Поверьте, это не просто влечение, это настоящая любовь, которой я никогда не знал прежде, даже с Терезой…

— Неужто вы так переменились?

— Если язычник способен поверить в единого Бога, то почему вольнодумец не может полюбить единственную женщину?

— Донья Анна, вы здесь?! — внезапно послышался громовой голос маркиза. — У нас мало времени. Король ждет. Командор, вам следовало бы лучше следить за своей дочерью.

— Я потерял ее из виду, когда разговаривал с королем! — с раздражением ответил ее отец, которого задел высокомерный тон маркиза да к тому же беспокоило исчезновение дочери.

— Маркиз собирается просить короля обвенчать вас уже сегодня, — прошептал я донье Анне.

— Сегодня?! — переспросила донья Анна. — Что же мне делать?

Я лихорадочно пытался придумать причину, которая могла бы заставить маркиза отложить дату венчания.

— Скажите маркизу, что вы хотите устроить пышную свадьбу, чтобы публика могла вполне насладиться созерцанием вашего счастья. Ну, скажем, в пятницу, перед отъездом короля. К этому времени мы будем уже на пути в Санлукар.

Неуверенность в ее глазах сменилась надеждой, а надежда — страхом.

— Можете быть уверены, я не променяю вас на первую же красотку… и на последнюю… — сказал я, стремясь развеять опасения, высказанные ее матерью.

— Вы слышали тот разговор? Вы все знаете?!

— Да, я знаю все.

— И все-таки хотите жениться на мне?

— Для меня важно не ваше происхождение, а ваша душа и ваше тело.

— Донья Анна, вы здесь? Король ждет.

Голос маркиза прозвучал совсем близко — у самого входа в павильон.

Она поднялась, чтобы успеть уйти прежде, чем меня обнаружат.

— Напишите мне, — шепнул я, взяв ее за руку. — Пришлите письмо с голубкой, которую я подарил вам. И я немедленно явлюсь, чтобы освободить вас из вашего плена.




Дуэль на крышах Севильи


Попрощавшись с доньей Анной, я пошел в ту сторону, где стояли кареты. Внимание стражников не привлек богато одетый благородный господин, который навряд ли мог быть преступником. В тот момент, когда никто из них не смотрел в мою сторону, мне удалось спрятаться под одной из карет, вместе с которой я и покинул территорию дворца.

Отыскав своего коня, я направился в единственное место, где надеялся найти безопасный приют. А именно в новый монастырь Сан-Хосе дель Кармен, который с недавних пор возглавляла мать-настоятельница Соледад, известная своим строгим нравом. Я не знал, как она встретит меня после стольких лет разлуки и захочет ли она предоставить мне убежище. Но у меня не было родственников и не было таких друзей, у которых меня не стала бы искать инквизиция.

Чтобы добраться до Санлукара, мне пригодилась бы лошадь, а этот вороной жеребец был более быстрым и выносливым, чем моя Бонита. Тем не менее я решил, что будет разумнее оставить его на время в конюшнях монастыря. В ближайшие дни для меня будет гораздо безопаснее перебираться по крышам, чем скакать верхом по улицам.

Новый монастырь оказался гораздо больше, чем тот, в котором я вырос. Стоя у входа, я припомнил другую давнюю ночь, когда вот так же, сгорая от тревоги и нетерпения, стучал в дверь к матери-настоятельнице. Тогда я видел ее в последний раз. Наконец послышались легкие шаги и постукивание трости о каменный пол. Дверь открылась, и я увидел матушку Соледад, которая выглядела более худой и морщинистой, чем рисовала мне моя память.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Ее голос, напротив, оказался мягче и теплее, чем я мог себе представить. Она стояла в свете фонаря, и мне почудилось, что вокруг нее разливается сияние.

— Мать-настоятельница Соледад… — От волнения у меня перехватило горло.

— Да, это я, — подтвердила она, расценив мои слова как вопрос.

— Я Хуан…

По моей спине пробежала дрожь. Она по-прежнему не узнавала меня — вероятно, моя одежда знатного господина сбивала ее с толку.

— …Ребенок, которого оставили в вашем амбаре…

Она изумленно вскинула брови, и ее левый глаз уже не казался больше, чем правый. Мне показалось, что улыбка на ее лице была улыбкой радости.

— А я уже думала, что мы потеряли тебя, дитя мое.

— Я вернулся, матушка. Но совсем ненадолго, и… я прошу вашей помощи.

— Входи же, входи, — ласково проговорила она.

Я провел свою лошадь через большие деревянные ворота во внутренний двор и убедился, что настоятельница заперла вход.

— Я прячусь от инквизиции…

Я прекрасно понимал, какому огромному риску подвергаю ее самим своим появлением. Она еще раз внимательно взглянула на меня, как будто припоминая события многолетней давности, и, прежде чем я успел что-либо объяснить, приказала:

— Следуй за мной.

Она провела меня в комнату, предназначенную для привратника. На мое счастье, самого привратника в монастыре не было, поскольку ему нечем было платить.

— Я недолго буду подвергать опасности вас и вашу обитель.

— Здесь тебе ничто не угрожает, — сказала она с улыбкой и удалилась.

Я подошел к окну. Отсюда привратник мог бы наблюдать за тем, кто подходит к воротам. Как и другие окна на первом этаже, оно было забрано решеткой. Отогнув один из ржавых прутьев, я смог довольно легко оказаться снаружи. Итак, дверь оставалась запертой, а я имел возможность уходить и возвращаться незамеченным.

Мне во что бы то ни стало нужно было добраться до своего тайника. А главное, мне не терпелось узнать, удалось ли донье Анне уговорить маркиза перенести день свадьбы. Ноги сами несли меня домой, ведь голубка с письмом прилетит именно туда.

Силы понемногу вернулись ко мне, и я отправился в город. Упершись ногами в бочку и цепляясь за фонарный столб, я влез сначала на балкон, а потом на крышу одного из домов. Там, ближе к небу, я чувствовал себя гораздо увереннее, чем на земле, и, перепрыгивая с крыши на крышу, добрался до своего дома. Надежда придавала мне силы и притупляла боль. Затаившись на одной из крыш напротив своего дома, я внимательно осмотрелся, нет ли поблизости шпионов инквизиции, поджидающих моего появления. Возможно, их еще не успели подослать, но, скорее всего, в настоящий момент меня разыскивали где угодно, но не возле этого дома. Трудно было себе представить, что беглец вернется именно туда, где подстерегает его наибольшая опасность. Я осторожно проник в свои комнаты и в первую очередь отыскал шпагу и кинжал.

Кристобаля я обнаружил в его каморке. Мой слуга безутешно рыдал, вероятно, оплакивая мою кончину, а может быть, тот факт, что остался безработным.

— Кристобаль, — тихонько прошептал я.

Он вздрогнул и посмотрел на меня так, будто увидел привидение.

— Я сбежал. Я жив.

Его лицо, перекосившееся от ужаса, постепенно принимало нормальное выражение, а из груди вырвался вздох радости и облегчения. Я бесконечно доверял Кристобалю, как доверял во время дуэли своей правой руке, и потому посвятил его в свои планы.

— Отыщи таверну напротив монастыря Сан-Хосе дель Кармен и сними там комнату. Туда же отвезешь мой сундук.

— Слушаюсь, господин.

— Да, вот еще… Я хочу, чтобы ты узнал, стала ли донья Анна нынче вечером женой маркиза или венчание было отложено. Когда выяснишь это, ступай вниз по улице и напевай себе под нос, а я буду выглядывать из своего убежища на крыше. Если венчание состоялось, покажешь мне один палец, если нет — два пальца.

— Хозяин… — Кристобаль был явно сбит с толку.

— Что такое? — нетерпеливо спросил я.

— Я… я не умею петь.

В этот момент мне ужасно захотелось стукнуть его по голове.

— А свистеть ты умеешь?

— Да, — серьезно ответил он.

— Очень хорошо, тогда свисти. Когда мы окажемся в безопасности, ты в первую очередь научишься петь. А теперь ступай!

Кристобаль ушел, а я постарался скрыть следы своего посещения и аккуратно задвинул за собою гобелен, прикрывающий вход на потайную лестницу. На крыше соседнего дома я устроил наблюдательный пункт и приготовился ожидать условного свиста и возвращения почтовой голубки. Кроме того, отсюда я мог вовремя заметить появление солдат инквизиции.

Я знал, что, несмотря на все предосторожности, подвергаю себя смертельной опасности. Однако выбор был сделан, моя жизнь поставлена на карту, и единственное, что мне оставалось — это ждать письма от доньи Анны, чтобы узнать, согласится ли она подарить мне свою любовь и бежать со мною.

Всю ночь и весь следующий день, подобно зверю, запертому в клетке, я не сомкнул глаз в ожидании. Вожделение побуждает нас к действию, но любовь требует бесконечного терпения. Наконец, я услышал свист. Осторожно выглянув с крыши, я увидел Кристобаля. Мое сердце замерло, и эти несколько секунд показались мне самыми долгими в моей жизни. Слуга вытянул два пальца. Значит, у меня все еще оставался шанс.

Снова спускалась ночь. За минувшие сутки я съел лишь несколько фруктов, которые по дороге к дому умудрился стащить с лотка уличного торговца. Как это ни печально, мне снова пришлось опуститься до воровства. Денег у меня при себе не было, а кроме того, встречаться с людьми — означало подвергать себя лишней опасности. Теперь мне ничего не оставалось, кроме как терпеть голод до самой поездки в Санлукар.

В этот момент моих ушей коснулся звук, о котором я мечтал и молился. Хлопая крыльями, приближалась моя голубка. Я увидел, как в воздухе мелькнули ее белые трепещущие перья, и птица опустилась на мою крышу. В одно мгновение перепрыгнув через улицу, я схватил своего почтальона в надежде обнаружить привязанную к ноге записку. Однако записки не было.

— Я знал, что ты прячешься где-то поблизости, будто крыса в трюме, — раздался вдруг знакомый голос, который заставил меня похолодеть.

Позади меня, обнажив шпагу, стоял командор.

— Мне следовало заколоть тебя еще на невольничьем рынке. Я уже тогда догадался о твоих истинных намерениях, а теперь у меня есть доказательство, написанное рукой моей собственной дочери. Он вынул и показал мне клочок бумаги.

Написала ли она о том, что любит меня? Согласна ли она бежать со мной? Я должен был во что бы то ни стало прочесть это письмо.

— Что ж, в таком случае, командор, вам известно, что я люблю вашу дочь. Именно потому я и не хочу драться с ее отцом.

— Мне нет никакого дела до того, чего хочешь ты! — Последнее слово он буквально выплюнул сквозь зубы, после чего бросился на меня со шпагой.

Я отпрыгнул в сторону, и сказал:

— С маркизом ваша дочь не будет счастлива. Я могу дать ей лучшую жизнь.

— Лучшую? Ты?! Человек, который предал Бога и короля, опозорил многих мужей и отцов своими непристойными выходками. Человеку, который ставит собственное удовольствие выше долга, нечего предложить своей жене.

— Разве надежда на возможное счастье не лучше, чем уверенность в неминуемом несчастье? Я докажу ей и докажу вам, что никогда не обману вашего доверия.

— Лучше мне умереть, чем дожить до такого дня!

С этими словами он размахнулся и отсек моей голубке голову. Перья несчастной птицы еще кружились в воздухе, когда командор с той же яростью набросился на меня. Прижатый спиной к ограждению, я вынужден был тоже вытащить свою шпагу, чтобы не позволить ему проткнуть меня, как быка.

— Маркиз донес на меня инквизиции. То же самое он сделает и с вашей дочерью.

— Ты вполне заслужил того, чтобы тебя сожгли на костре.

Наши шпаги зазвенели, я отбивал один его удар за другим. Сам я нападать не собирался. В какой-то момент мы сцепились рукоятями наших шпаг, и ему почти удалось опрокинуть меня на спину: после пребывания в пыточной камере я еще не слишком устойчиво держался на ногах. Однако я исхитрился не упасть, повернулся и перепрыгнул через улицу на другую крышу. Подошвы моих сапог заскользили по старой подгнившей черепице, и мне стоило немалого труда удержать равновесие.

— Я не могу сражаться с отцом женщины, которую я люблю. Пожалуйста, примите мои извинения за все обиды, которые я невольно нанес вам. А теперь я прошу вас прекратить дуэль, которая разобьет сердце вашей дочери.

По его лицу, искаженному бешеной злобой, было видно, что мои уговоры не возымели ни малейшего действия. Продолжая преследовать меня, он тоже прыгнул через улицу, но приземлился неудачно: гнилая черепица раскрошилась под его ногами. Командор упал, и его тело начало съезжать вниз по скату крыши. Одной рукой ему удалось ухватиться за скользкий край, в то время как вторая рука и ноги уже болтались в воздухе. Я крепко схватил его за руку, изо всех сил стараясь не сорваться за ним следом и остановить его скольжение. Наконец, мне удалось вытащить его на безопасное место.

Пока он поднимался на ноги, я еще надеялся, что мой великодушный поступок заставит его сменить гнев на милость. Однако командор не был склонен ни к благодарности, ни к перемирию. Более того, воспользовавшись тем, что я опустил оружие, он кончиком своей шпаги мгновенно нанес мне два коротких удара в грудь.

— Этот крест — моя метка. Я оставляю ее на каждом, кого намерен убить, — проговорил он со злобной усмешкой.

Если не считать маркиза, командор, пожалуй, владел шпагой лучше всех в Севилье, и, без сомнения, для многих его искусство имело самые роковые последствия. Он снова набросился на меня, и я с большим трудом сдерживал себя, чтобы не отвечать на его удары. Порезы жгли мою грудь, а кровь уже начинала просачиваться сквозь камзол.

Я перепрыгнул на следующую крышу, но не сумел удержаться на ногах и упал. Перекатившись, я едва успел отразить его очередной удар. Командор продолжал преследовать меня, стараясь не повторить своей ошибки и приземляться подальше от края крыши. Его яростные удары обрушивались на меня один за другим. Я уворачивался, падал, снова вскакивал на ноги, но все лишь с единственной целью — защититься. Всякий раз, отражая его удар, я был буквально на волосок от смерти.

Командор обладал мастерством солдата, который никогда не расстается со шпагой, и он бросался на меня точно так же, как бесстрашный солдат бросается в атаку. У него была только одна цель: убить меня, даже если при этом придется погибнуть самому. В какой-то момент ему едва не удалось вонзить шпагу мне в горло, а потом я с трудом отразил смертоносный удар в живот.

Мы перепрыгивали с крыши на крышу, неминуемо приближаясь к его дому. Возможно, мною двигала надежда на то, что его дочь помешает дуэли, что она опять встанет между нами, как тогда на невольничьем рынке, и смягчит каменное сердце своего отца. Наконец, мы оказались на покатой крыше, расположенной как раз напротив балкона. Я по-прежнему всего лишь защищался, но на этот раз оказался в опасной близости от края и в любую секунду рисковал сорваться вниз и разбиться о камни двора. Он рассмеялся, увидев свое преимущество:

— Это конец, дон Хуан.

Я бросил через плечо отчаянный взгляд на окна его дома, молясь о том, чтобы донья Анна пришла на помощь. В этом взгляде он прочел лишь подтверждение моей вины и, зарычав, как тигр, снова бросился вперед. Из последних сил я балансировал на самом на краю крыши.

Боковым зрением я видел свет в спальне его дочери. Я понимал, что, проиграв эту дуэль, больше никогда не увижу донью Анну. Более того, ее тоже ждет неминуемая гибель — либо от руки маркиза, либо от своей собственной… Любовь придала мне смелости. Я оттолкнул командора назад и с этой секунды стал отвечать на каждый его удар. Затем, применив уже испытанный прием под названием «кольцо Карранза», я быстро выкрутил кисть вместе со шпагой. Таким образом, мне удалось, наконец, обезоружить своего противника.

Его шпага зазвенела по черепице и скатилась с крыши. Без сомнения, командору будет нелегко пережить этот позор, и потому я поспешил предложить ему почетное перемирие.

— Командор, никто никогда не узнает об этой дуэли. В крайнем случае, я скажу, что вы решили пощадить меня и великодушно подарили мне жизнь.

В знак того, что он принимает мое предложение, командор бросил к моим ногам письмо. Но в тот самый момент, когда я наклонился, чтобы поднять записку, он выхватил свой кинжал и бросился на меня с криком «ТЫ УМРЕШЬ!» Я едва успел отскочить в сторону, и командор с разбегу перевалился через невысокое ограждение крыши и рухнул спиною вниз на каменные плиты двора. Я взглянул на его безжизненное тело. Рот его был приоткрыт, а ладони словно воздеты в недоумении.

Я не сразу увидел человека, который во все горло призывал стражу, но вскоре догадался, что это наверняка шпион, которого маркиз подослал наблюдать за домом доньи Анны. Сегодня это был не Карлос. Я схватил письмо, которое оставалось лежать на крыше, и бросился прочь. Только перепрыгнув через множество крыш и оказавшись на приличном расстоянии от места дуэли, я остановился и позволил себе прочитать послание. Мое сердце трепыхалось как пойманная птица.

«Мой возлюбленный дон Хуан, я пишу вам с трепетом в душе. Моя судьба решена, и это судьба рабыни. Боюсь, мне не избежать брака с маркизом, но свадьба, к счастью, отложена до пятницы. В моей душе осталась искра надежды на то, что вам удастся вызволить меня из неволи. Я не знаю, могу ли я верить в искренность вашей любви, но ваши слова лишили меня сна. Зная о вас так много дурного, я долго пыталась скрыть свои чувства от себя самой. Но больше я не в силах лгать ни себе, ни вам, хотя именно этого требуют ваша преданность маркизу и моя преданность отцу. Я действительно люблю вас и я молюсь, чтобы наш побег удался. Я просила Святую Деву Марию, чтобы вы сдержали слово и взяли меня с собой, прежде чем маркиз раскроет наш план».

От счастья у меня закружилась голова, и я упал на колени, мое сердце пело от радости. Но внезапно этот восторг сменился ужасом от сознания, что я только что убил отца своей возлюбленной. Как мне убедить ее покинуть дом, перед дверью которого лежит тело ее отца? Я посмотрел на кровавое пятно на своем камзоле и на дырку в том месте, куда вонзилась шпага командора. Надо ли искать более красноречивое доказательство моей вины? Я отправился назад по крышам к монастырю Сан-Хосе дель Кармен, придумывая свой ответ на ее послание и подыскивая подходящие слова, которые смогут открыть донье Анне всю правду и убедить ее в искренности моих чувств.

Я знал, что впереди нас ждет нелегкий день. Сегодня вечером она узнает о гибели отца, а завтра ей станет известно о том, что убийцей является тот человек, которого она полюбила. Мне оставалось надеяться лишь на то, что любовь и сострадание окажутся сильнее, чем жажда отмщения.




Спальня доньи Анны


В этот день я приблизился к дому доньи Анны с особой осторожностью, зная, что внутри полно офицеров, солдат и священников. Я укрылся за стеной, где меня не мог видеть шпион маркиза, и стал ждать возможности поговорить с девушкой.

Возле самых дверей, словно стражник в карауле, стояла карета дона Педро. У маркиза были все основания подозревать, что командора убил поклонник доньи Анны и что теперь этот человек станет искать встречи с девушкой и постарается убедить ее уехать с ним. Сквозь окно ее спальни я увидел маркиза, который мерил шагами комнату. Донья Анна, сидела на кровати и горько рыдала, закрыв лицо ладонями. Как я смогу посмотреть ей в глаза? Что я скажу в свое оправдание?

Я знал, что должен рассказать ей правду. Любовные игры могут питаться тайнами, но истинная любовь требует абсолютной честности, иначе она просто умрет. Тем не менее сама мысль о том, чтобы предстать перед ее пронизывающим взором, пугала меня больше, чем кинжал командора. Я должен рассказать ей все: как я пытался избежать дуэли, как ее отец гнался за мною по крышам, как он бросился на меня с кинжалом и пал жертвой собственного коварства. Я терпеливо ждал, когда маркиз наконец покинет дом и я смогу сделать свое признание. Рана, которую нанес мне командор, болела, и я зажимал ее рукой поверх кое-как наложенного бинта. Разумеется, мне требовалась профессиональная помощь доктора, но я не хотел рисковать, появляясь на людях, и к тому же не мог упустить возможности поговорить с доньей Анной.

К моему удивлению, тело командора вынесли из дома в тот же день. Его покрыли черным саваном и поместили в погребальную карету. Следом поехали кареты, в которых находились маркиз, донья Анна и многочисленная свита. Судя по всему, маркиз был намерен побыстрее покончить с похоронами, чтобы сократить срок траура и приблизить день свадьбы.

Я дождался их возвращения. Лицо доньи Анны, закрытое черной вуалью, и ее скорбно опущенные плечи наполнили страданием мое сердце. Я смахнул невольные слезы, навернувшиеся на глаза, и продолжал ждать наступления темноты. Наконец карета маркиза уехала. Я понял, что настал мой час. Теперь надо было незаметно проскользнуть мимо оставленного маркизом бдительного стража. Но как это сделать? Шпион наверняка не спускал глаз с входной двери и с ее балкона Похоже, что у меня нет иного способа проникнуть в дом, кроме как превратиться в сокола.

В этот момент мое внимание привлек голубь, взлетевший с окна в дальней части дома. Кажется, там находилось окно комнаты, которую прежде занимал ее отец. Я должен попытаться попасть именно туда! Осторожно обойдя шпиона сзади, я влез на крышу дома доньи Анны с другой стороны и, дотянувшись до нужного окна, тихонько постучал. Я почти висел в воздухе, держась за кромку крыши одной рукой. Неизвестно, сколько времени мне удастся провисеть в таком положении, потому что рука болела так же сильно, как на решетке инквизиции.

Когда я почувствовал, что мои пальцы вот-вот разомкнутся, я услышал ее шепот:

— Дон Хуан?…

Она быстро открыла окно, чтобы впустить меня.

— С вами все в порядке? А я уже боялась, что…

— Я нашел убежище в монастыре Сан-Хосе дель Кармен. Я пришел бы к вам раньше, но…

Она провела меня в свою комнату. Я благоразумно держался подальше от окна, пока девушка не задернула тяжелые красные шторы. Потом она так же тщательно заперла дверь. Теперь, невидимые для посторонних глаз, мы обнялись, и она тихо заплакала, уткнувшись мне в грудь, где все еще болела рана, нанесенная мне ее отцом.

— Мне так жаль, — сказал я. — Мне очень, очень жаль.

— Мой отец увидел, как я пишу письмо, и выхватил его у меня из рук.

Сейчас было самое время рассказать ей правду, но у меня не хватало духу. Я опустил глаза, страдая от сознания собственной вины, а, главное, от страха, что, узнав правду, она возненавидит меня.

— Что случилось? Ваши чувства ко мне переменились? — тревожно спросила она.

— Нет-нет! Дело вовсе не в этом…

Мне даже не пришло в голову, что она может именно таким образом истолковать мое смущение. Однако и на этот раз я не смог заставить себя рассказать ей правду.

— Тогда обнимите меня, — прошептала она, и мы прижались друг к другу, словно жертвы кораблекрушения, оказавшиеся на одном обломке корабля в открытом море.

— Смерть вашего отца… — начал я наконец.

— Я отомщу за него.

В ее глазах засверкал такой же огонь, как в ту ночь на башне, когда она приставила нож к моей шее.

— Не лучше ли предпочесть прощение?

Я почувствовал, как вспотели мои ладони. Ее темные бездонные глаза были исполнены скорби и мрачного огня.

— Если вы и в правду любите меня, то не станете препятствовать.

— Я действительно люблю вас…

Проговорив эти слова, я понял, что именно любовь сделала меня трусом. Я не мог признаться ей в том, что являюсь именно тем человеком, которого она намеревается убить, чтобы отомстить за своего отца.

— Прошу вас, уедем вместе… в Санлукар… пока не поздно.

— Моя честь велит мне отыскать убийцу отца.

— Но для того чтобы попасть на корабль, отплывающий в Новую Испанию, нам нужно выехать не позже завтрашней ночи.

— В таком случае, встретимся завтра в полночь. Или я успею отомстить убийце, или… я доверю эту месть Господу.

Я подумал, что правда может немного подождать. По крайней мере, до тех пор, пока мы не окажемся в Новой Испании и в крови доньи Анны не утихнет огонь мщения.

— Мы не сможем встретиться возле вашего дома: здесь повсюду шпионы, — заметил я.

— Тогда встретимся в нашей семейной часовне. У меня есть ключ. Я буду ждать вас внутри. …Никто не посмеет запретить мне пойти туда и попрощаться с отцом.

Это был отличный план.

— Хорошо. Встретимся в часовне, — кивнул я.

— А моя мать… моя дуэнья… что станет с нею?

— Оставьте ей письмо, в котором объясните, что убегаете от маркиза. Напишите, что обязательно пришлете за ней, как только устроитесь на новом месте. Вот, возьмите этот кошелек с золотыми монетами. Этого должно хватить ей на жизнь и на дорогу. Но ни в коем случае не следует говорить ей, куда именно мы едем, иначе она выдаст нас маркизу.

— Ах, дон Хуан, вы верны своему слову!

По ее щекам опять потекли слезы. Она обняла меня, прижавшись всем своим прекрасным телом, которое под моими руками становилось мягким и податливым словно воск.

— Я должен… идти, — сказал я скорее себе, чем ей.

— Быть может, сострадание велит вам остаться, — сказала она, глядя мне прямо в глаза и слегка приоткрыв губы. — Я не хочу сегодняшнюю ночь провести в одиночестве.

Меня разрывали противоречивые чувства, но она подставила мне свои губы и закрыла глаза. Теперь для того чтобы уйти, мне пришлось бы оттолкнуть ее. Я нежно припал к ее губам, и ее дыхание слилось с моим. В этот момент мне показалось, будто я впитываю в себя ее душу. Она обхватила мою голову и не отпускала от себя. Мои пальцы скользнули по ее шелковистым волосам, по нежному изгибу шеи, по плечам и по рукам. Соприкоснувшись ладонями, мы сплели наши пальцы, и я напрасно пытался унять охватившую меня дрожь.

Донья Анна, трепеща от желания, повлекла меня в сторону ложа. В неверном свете догорающих свечей мы помогали друг другу освободиться от одежды, и наши тени на стене слились в одну. Развязывая шнуровку на ее платье, я сознавал, что никогда прежде мне не доводилось обнажать подобное сокровище. Каждый дюйм ее божественного тела вызывал во мне чувство благоговения. Я не торопился снимать с себя нижнюю рубашку в надежде отсрочить нависшую надо мной угрозу разоблачения. Она провела своими тоненькими пальчиками по моей груди и нащупала полотняную ткань, с помощью которой я, как сумел, перевязал свою рану.

— Вы ранены!..

— Это заживет, — быстро проговорил я, после чего принялся один за другим нежно целовать ее пальчики.

Откинувшись на белую простыню, она утопала в золотистом сиянии свечи. Чувства, которые я испытывал в этот момент, были сродни тем, какие мне довелось пережить в нашу первую ночь с Терезой. Я был так же испуган, взволнован, смущен, и все мое искусство куда-то исчезло. Глядя в ее черные глаза, я не знал, как мне выразить всю глубину той нежности, которую я чувствовал к ней и в которой она так нуждалась. Ее губы трепетали в легкой улыбке, но по щеке катилась слеза. Она ощупывала мое лицо пальцами, словно стараясь запомнить его. Ощущая ее прикосновения, я подумал, что мое сердце вот-вот разорвется от счастья. Ее глаза были подобны двум бездонным колодцам, в которые хотелось упасть и остаться в них навеки. Я положил руку ей на сердце, и она с силой прижала мою ладонь.

— Поклянитесь, что вы никогда не покинете меня.

— Я клянусь.

Принося эту клятву, я не ощутил даже тени сомнения. Только смерть может заставить меня покинуть эту женщину.

Мои руки и губы были подвластны не разуму, но сердцу. Я прикасался к каждому изгибу ее тела, и оно благодарно отзывалось на ласку, щедро даря мне свою нежность. Я наслаждался и не мог насладиться созерцанием ее глаз, ароматом и свежестью ее тела. Я упивался этим, подобно умирающему от жажды человеку, который отыскал живительный источник и припал к нему. Она не сдерживала порывов своего тела, разбуженного страстью, и ее возбужденное прерывистое дыхание сопровождало наши объятия, словно прекрасная музыка.

С величайшим трепетом я овладел ею. В любую секунду я готов был сковать себя железными цепями, если хотя бы малейшая гримаса боли исказила ее прекрасные черты. Но вместо этого я услышал стон страсти, который, наоборот, призывал меня действовать смелее. Мы были первым мужчиной и первой женщиной на земле. Это было нашим падением и в то же время нашим освобождением.

В этот момент мы не стремились к обладанию или к познанию, мы ничего не давали друг другу и ничего не получали взамен. Мы были просто единым телом, в котором нежность и страсть слились в священный гимн любви. Молнии пронзали наши тела, и я не мог определить, была ли между нами хоть какая-то граница. Мне случалось ощущать души многих женщин, но никогда при этом я не чувствовал своей собственной души. Мы прижимали к себе друг друга, покрывшись испариной, и наша страсть была такой сильной, что сжигала нас как огонь, а наша любовь была так велика, что накрывала нас подобно гигантской волне.

Она упала на теплые простыни, и я упал вместе с нею. Я чувствовал, как одинаково бьются наши сердца и как одинаково вздрагивают наши тела. На этот раз я не стал удерживать в себе свое семя, потому что знал: то, что случилось сегодня, было не мимолетным наслаждением, а вечной любовью.

Мы уснули, продолжая сжимать друг друга в объятиях. Утром меня разбудили солнечные лучи, упавшие мне на лицо. Такое впервые случилось со мной в постели рядом с женщиной, и я чувствовал себя Каином, с которого сняли проклятие. Я посмотрел в глаза спящей донье Анне и улыбнулся, испытывая величайшее умиротворение. Мне казалось, будто попутный ветер всю ночь дул в наши паруса, а наутро пригнал наш корабль к родным берегам.

В эту минуту, лежа рядом со своей возлюбленной, я вспомнил тайну, которая все еще стояла между нами, и мне захотелось как можно скорее рассказать ей правду о смерти ее отца. Любовь способна придать нам смелости, когда мы защищаем тех, кого любим, но она делает нас трусами, когда мы вынуждены выступать против них. Мне нужно было собраться с духом. Я поцеловал ее, побуждая проснуться.

Когда мои губы прикоснулись к ее нежной щеке и на ее лице появилась улыбка, резкий стук в дверь заставил нас обоих вздрогнуть.

— Донья Анна! Вас желает видеть маркиз! — раздался из-за двери голос ее матери.

Мы вскочили, и стали быстро одеваться.

— Мама, я не одета.

— Он настаивает на том, что должен поговорить с вами немедленно.

— Пожалуйста, скажи ему, что я спущусь через несколько минут.

Мы порывисто обнялись, а когда разомкнули объятия, повязка соскользнула с моего тела и обнажила еще свежую рану.

— Метка моего отца!.. — ужаснулась она.

— Да. Я как раз собирался все объяснить, — пробормотал я.

— Так это были вы?!

— Ненависть лишила его рассудка… Я умолял его прекратить дуэль…

— Вы убили моего отца… — сказала она, в ярости сжимая кулаки.

Я схватил ее за руки, пытаясь успокоить. Снова раздался настойчивый стук в дверь. На этот раз до нас донесся голос маркиза, который требовал, чтобы его впустили в комнату.

— Донья Анна, я прошу вас немедленно открыть дверь!

— Убирайтесь прочь, — презрительно бросила она в мою сторону.

— Я вам все объясню сегодня вечером.

— Но я не должна… — прошептала она, дрожа и отстраняясь от меня.

— Дайте мне шанс хотя бы рассказать, как произошло это несчастье…

Дверь в спальню снова задрожала от ударов кулаком. Донья Анна, не в силах глядеть мне в глаза, молча указала на окно.

— Я напишу вам.

Это были мои последние слова перед тем, как спрыгнуть вниз — прямо на проезжающую под окном карету. Пока пассажиры пытались понять, что могло свалиться на крышу их кареты, я давно успел спрыгнуть на мостовую и удалиться на безопасное расстояние. Спешно вернувшись в монастырь, я написал для доньи Анны страстное послание, в котором умолял ее встретиться со мной в часовне и выслушать всю правду о той трагической ночи. Я еще раз поклялся, что буду всегда любить ее. Я молился, чтобы ее горе не помешало ей услышать мои слова и впустить меня в свое сердце.

Появляться возле ее дома среди бела дня было бы непростительным риском, и потому я был вынужден прибегнуть к помощи Кристобаля. Я попросил его передать письмо лично в руки донье Анне и умолял не подвести меня.






    

Утро, 14 июля, 1593









Прощание


Вечером в дверь монастыря постучали. Я надеялся, что мне принесли записку от доньи Анны, но на всякий случай обнажил шпагу и затаился. Ведь там могли запросто оказаться и солдаты инквизиции. Мать-настоятельница открывала дверь — на пороге стояла Альма.

— Кто вы? — донесся до меня через окно голос матери Соледад.

— Вы действительно хотите это знать? — уточнила Альма, откидывая мантилью и показываясь во всей своей красе.

— Все в порядке, это ко мне, — поспешил сказать я. — Не волнуйтесь, гостья пробудет здесь совсем не долго.

— От всей души на это надеюсь, — настоятельница осенила себя крестным знамением и поспешила уйти.

— Я пришла попрощаться, — объявила Альма, когда я привел ее в комнату привратника.

— Как ты нашла меня?

— Мне помог Кристобаль.

— А как ты нашла его?

— Мне помогла Мария, — улыбнулась Альма. — Слава Богу, что инквизиция не всегда может уследить за сердечными привязанностями.

Альма очень удивилась, что я нашел приют в святой обители, среди монахинь.

— У нас общее прошлое, — уклончиво ответил я. — Но расскажи-ка мне лучше о своих планах. Ты сказала, что пришла попрощаться. Надо полагать, ты уезжаешь к Томасу?

— Как ты догадался?

— Иногда мужчина тоже умеет догадываться о том, в чем женщина не может себе признаться, — сказал я с улыбкой.

— Представь, он приехал в Севилью и явился ко мне как клиент. Похоже, что я ошибалась, когда думала, что наша семейная жизнь будет лишена страсти. Он сделал мне предложение и дождался ответа прямо в моей постели.

— Вы станете жить в Кармоне?

— Томас согласился увезти меня в Амстердам. Нам хочется жить в таком месте, куда не дотянется шлейф памяти о прошлом… И подальше от этого мира, где пытаются поладить между собою честь и позор.

— Амстердам? Один датский купец как-то сказал мне, что там полно куртизанок.

— Возможно, — равнодушно сказала она. — Но какое это имеет значение для жены и матери?

— Вот и закончилась твоя короткая, но блестящая карьера… Я всегда подозревал, что жизнь, в которой слишком много свободы, недолго будет радовать тебя.

— А вот я даже не подозревала, что смогу быть счастлива с человеком, которого так хорошо знаю… и который так добр. Я хотела познать всех мужчин, так же как ты хотел познать всех женщин, но теперь мне нужен только один мужчина и его доброе сердце.

— Это верно. Зная одного, можно познать всех, — сказал я.

— Я никогда тебя не забуду.

Она устремила на меня взгляд, в котором сквозили восхищение, благодарность и что-то очень похожее на любовь. Альма не единожды уверяла меня в том, что ждет от меня лишь наставлений в ее сомнительном искусстве. Однако сердце не всегда может оставаться равнодушным к влечению плоти. Любовное желание и сама любовь зачастую идут рука об руку.

— И все-таки постарайся забыть меня, — сказал я. — Помни только то, что ты узнала о душе и плоти.

— Ты так многому научил меня, — она по-прежнему не сводила с меня глаз.

— Ты сама научилась, — сказал я.

Неожиданно она протянула руку и коснулась моего бедра.

— Еще один урок, дон Хуан? Прежде чем мы совсем откажемся от них…

Должен признаться, что моя плоть не осталась вполне равнодушной к этому прикосновению. Мои руки были вовсе не против того, чтобы обнять красивое тело, а мои пальцы почти ощутили под собою шелк черных локонов. Но я сдержался, как будто моя воля железными цепями сковала мое тело. Пока я жив, моя плоть всегда будет отзываться на красоту других женщин. Но при мне всегда останется железная воля. Я буду смотреть на других красавиц, как смотрю на прекрасную картину, до которой нельзя дотрагиваться. Это будет безмятежный взгляд художника, который способен оценить красивые линии, а не плотоядный взгляд мясника, который видит перед собой только то, что можно употребить в пищу. Наконец, я вздохнул и сказал:

— Прости, не могу.

— Дон Хуан мертв. Да здравствует дон Хуан! — Альма недоуменно покачала головой. — Один прощальный поцелуй…

С этими словами она прильнула к моим губам. Я слегка отпрянул, но все-таки ответил на ее поцелуй. Если когда-нибудь благосклонные небеса позволят мне жениться на донье Анне, я никогда в жизни больше не поцелую другую женщину. Сейчас я словно прощался со всеми женщинами, которых когда-либо касались мои губы.

За окном послышались торопливые шаги. Я выглянул, но никого не увидел. Комната привратника была удобна, но не слишком безопасна.

— Тебе следует как можно скорее покинуть Севилью. Оставаясь здесь, ты каждое мгновение рискуешь своей жизнью. …Неужели она действительно стоит такой жертвы?

В голосе Альмы прозвучало дружеское участие и искренняя тревога за меня.

— Спасибо тебе.

Я был искренне благодарен Альме за ее заботу. Что же касается доньи Анны, эта женщина и в самом деле стоила любых жертв, а также стоила того, чтобы ради нее быть осторожным. Потом Альма ушла. Мы все сказали друг другу и мы понимали, что больше никогда не увидимся.

Я прикоснулся пальцами к своим губам. Сейчас они казались мне такими же юными и девственными, как в ту ночь, когда Тереза впервые поцеловала меня и я неловко ответил на ее поцелуй. У меня было такое чувство, будто своим прощальным поцелуем я вернул все прошлые поцелуи и теперь мои губы принадлежали только одной женщине на всю оставшуюся жизнь. Но примет ли она меня теперь? Примет ли она ту правду, которую я изложил в своем послании?

Приближается полночь, и я отправляюсь на встречу с доньей Анной в ее семейную часовню. Я твердо намерен избежать той ревности, которая заставляет мужчину цепляться за то, что у него уже есть, и оставить позади тот голод, который заставляет мужчину стремиться ко всему, что для него не предназначено.

Сейчас я вынужден отложить перо, а вместо него взять шпагу, которая пригодится мне в дороге, чтобы защитить донью Анну и себя. Как бы ни сложилась наша судьба, я нисколько не сожалею о том, что отказался от призвания вольнодумца и бесконечных побед ради нескольких мгновений истинной любви и счастья. Фатима была права: один поцелуй любимого человека приносит несоизмеримо большую радость, чем тысяча ночей с незнакомцем. В любовных приключениях я познал изменчивую сущность жизни, которая втягивает нас в свою бесконечную безликую игру. Познав же подлинную любовь, я ощутил дыхание вечности, которое придает нашей жизни цель и смысл.

Скоро я узнаю, предпочла ли донья Анна любовь ненависти, а прощение — мести. Теперь мне есть что терять. Если с нами пребудет любовь, никто не сможет помешать нам — ни инквизитор, ни маркиз.






    

Ночь, 14 июля, 1593









Последняя ночь — прощальный выход


[Примечание редактора. На этом записи, сделанные рукой дона Хуана, заканчиваются. Однако, по словам переводчика, дневник содержал дополнительные страницы, написанные в совсем ином, гораздо менее изящном стиле. По всей вероятности, они были сделаны Кристобалем, слугой дона Хуана. Я полностью привожу их здесь.]




Моя рука дрожит, когда я пишу на этих страницах. Мой хозяин отдал мне свой дневник в ту последнюю ночь, и пусть никто не говорит, что я украл его. В течение пятидесяти лет я хранил эту тетрадь в тайнике под своей кроватью. Прежде чем я умру, я должен рассказать о том, что произошло с моим хозяином в ту самую ночь. Каждое мгновение врезалось в мою память. Все, что тогда произошло, до сих пор стоит перед моими глазами.

Мой хозяин не позволил мне сопровождать его, и я впервые ослушался, словно предчувствуя, что он покинет меня навсегда. Когда колокола начали отбивать полночь, он оседлал вороного жеребца и выехал за ворота. Бонита, запряженная в карету, с трудом поспевала за ними. Подъехав к монастырю Святого Франциска, дон Хуан спешился и вошел в церковь. Я с бьющимся сердцем последовал за ним. Железная дверь в часовню командора была открыта, но внутри я никого не увидел. Я проходил мимо исповедальни с задернутой занавеской, когда странное чувство заставило меня обернуться. Прямо за моей спиной возвышалась деревянная статуя святого Мигеля. Раскинув огромные крылья, он сурово смотрел на меня, а в руках сжимал длинный острый меч. Мне стало не по себе, и я поспешно зашагал дальше.

Перед алтарем я увидел моего хозяина со шпагой в руке. Его окружала целая армия: два солдата с арбалетами и шесть приближенных инквизитора. Их шпаги и кинжалы были вынуты из ножен. Позади всех стоял сам епископ. Свечи отбрасывали тени на его зловещий лик. Вот что он сказал. Я не забыл ни одного слова.

— Суд свершился, дон Хуан. Основываясь на показаниях свидетелей, Святая инквизиция признает вас виновным в тяжких грехах против Бога и человека. Долее вам не удастся избегать гнева Господня.

Я, как последний трус, стоял и смотрел, как приближенные инквизитора и солдаты наступают на моего хозяина. Правда, у меня не было с собой оружия, но мне все равно стыдно, что я стоял там как вкопанный. Сначала мой хозяин бросился на солдат, вооруженных арбалетами. Первого он пронзил шпагой еще до того, как тот успел поднять оружие. Потом рукоятью своей шпаги он выбил арбалет из рук другого солдата, который успел прицелиться. Стрела чудом не попала в него. Когда солдат попытался перезарядить арбалет, мой хозяин, как бык, загнанный в угол, напал на него и убил. Потом на него стали наступать приближенные инквизитора.

Мой хозяин понимал, что не сможет одолеть шестерых противников на открытой площадке. Он побежал к ступенькам, ведущим на балкон. Приближенные инквизитора помчались за ним, уверенные в победе. Они думали, что дон Хуан бежит в страхе и теперь они загонят его в ловушку. Но битва была еще не окончена. Мой хозяин поджидал их наверху, где он мог расправиться с каждым из них по одиночке. Снизу мне было видно, как первые двое упали с балкона. Третий был более искусен. Он дрался довольно долго, и ему на помощь подоспели остальные. Теперь хозяину пришлось сражаться на широком балконе со всеми четырьмя, но мне ничего не было видно.

Звон их клинков эхом разносился под куполом церкви. Мое сердце сжималось при звуке каждого удара. Недалеко от того места, где я прятался, стоял инквизитор. Он рычал, как зверь, а его лицо было перекошено от злости на своих приближенных за то, что они никак не могли убить моего хозяина. Потом он не выдержал, и, взяв кинжал у одного из убитых солдат, подкрался с другой стороны. Я видел, как, задрав кинжал над головой, он бросился вперед. К счастью, хозяин обернулся и перехватил его руку прежде, чем инквизитор успел нанести удар. Теперь кинжал был в руке дона Хуана, а его острие было приставлено к горлу епископа.

— Однажды я пощадил вашу жизнь, но во второй раз не стану этого делать… — сказал он. — Остановите эту кровавую бойню, прежде чем погибнет кто-нибудь еще — включая вас.

— Убейте его! — закричал инквизитор.

Не понимаю, почему мой хозяин сразу не перерезал ему горло? Вместо этого он одной рукой удерживал своего врага, а другой продолжал драться с остальными. Мне были видны только кончики шпаг, мелькавших в воздухе. Улучив момент, инквизитор, схватил моего хозяина за руку и прижал его к перилам. Острие кинжала было направлено в грудь дона Хуана. Приближенные замерли, не осмеливаясь нанести удар, чтобы случайно не ранить инквизитора. Теперь дрались только двое — мой хозяин и его злейший враг.

Инквизитор одной рукой держал дона Хуана за горло, а другой пытался вонзить кинжал ему в сердце. Тело моего хозяина свесилось над перилами балкона, и мне показалось, что его спина вот-вот переломится. Еще мгновение, и они оба упадут вниз и разобьются о каменный пол. В этот момент дон Хуан с отчаянным криком воткнул свою шпагу между деревянными столбиками перил. Ему удалось найти опору и таким образом избежать падения! Инквизитор же не смог удержаться на ногах и, перевалившись через перила, полетел вниз. Падая с высоты в три человеческих роста, он визжал и дергал руками и ногами, пока, наконец, издав громкий стон, не приземлился прямо на меч статуи святого Мигеля. Острое деревянное лезвие вошло ему в пах и проткнуло тело насквозь. На лице епископа застыло страдание. Опасаясь, что меня стошнит, я вынужден был закрыть рот ладонью.

На несколько мгновений участники драки замерли. Все взоры, исполненные ужаса, обратились на инквизитора. Однако вскоре шпаги опять зазвенели. Потом раздался еще один крик, и очередной противник свалился с балкона, приземлившись на голову. Я снова взглянул на епископа. С широко распахнутыми глазами он стонал от боли, его челюсть отвисла, а ноги продолжали дергаться в воздухе. Мой хозяин побежал с балкона, и за ним устремились трое оставшихся преследователей. Я слышал их крики и звон шпаг, доносившиеся из-под лестницы. Потом дон Хуан выскочил оттуда, пытаясь отдышаться, но на это у него не хватило времени. Противникам удалось загнать его в угол часовни. Я подбежал поближе и спрятался за колонной.

Самый старший и, судя по всему, самый опытный из врагов бросился в атаку, двое других поджидали своей очереди. Приближенный инквизитора выбросил вперед шпагу, дон Хуан отбил удар. В какой-то момент, делая выпад, противник ошибся и оставил грудь незащищенной. Клянусь, я видел, как мой хозяин колеблется, прежде чем нанести удар! Мне показалось, что он даже покачал головой… Человек упал рядом с мраморной статуей женщины, преклонившей колена в молитве. Мой хозяин с сожалением взглянул на него, а потом перевел взгляд на оставшихся двоих.

— Может быть, довольно… довольно кровопролития? Или ваши жены тоже должны стать вдовами, а дети — сиротами?!

Приближенные инквизитора в нерешительности посмотрели друг на друга, после чего опустили свои шпаги с кинжалами и бросились прочь из церкви.

Я не мог поверить своим глазам. Дон Хуан жив, он победил! Однако на его лице не было заметно и тени торжества. Он опустился на колени возле поверженного противника, снял с себя плащ и накрыл убитого. Я уже собирался подойти к хозяину и обнять его, но остановился, потому что увидел фигуру женщины, которая выступила из тени. Мой хозяин тоже ее увидел.

— Вы пришли? — тихо сказал он, опуская шпагу.

— Мне пришлось прийти, — ответила донья Анна, не глядя на него.

Что-то было не так. Ее лицо было таким же холодным, как лицо каменной статуи.

— Вы получили мое письмо? — спросил он с тревогой в голосе.

— О да, я получила ваше письмо. Вы осквернили могилу моего отца и опорочили мое честное имя! — вскричала донья Анна.

Потом она швырнула ему в лицо скомканный лист бумаги. Мой хозяин поймал его и быстро развернул.

— Но это не мое письмо — это подделка!

— Не желаю больше слышать ваших лживых слов! Моя жизнь исполнена предательства и обмана, но отныне с этим покончено! — Теперь ее голос был совершенно спокойным. — Я не могла поверить этому письму, и потому сама отправилась в монастырь, чтобы узнать правду. И там я своими глазами убедилась в том, что нельзя верить ни единому вашему слову. Ваша репутация абсолютно правдива. Я видела, как вы целовали проститутку!

Сказав это, она занесла руку, в которой сверкнул кинжал с усыпанной камнями рукоятью.

— Вы можете убить меня, если хотите… Но знайте, что вы убиваете человека, который любит единственную женщину — вас. То, что вы видели в монастыре, было не более чем прощанием. Последний раз в своей жизни я целовал другую женщину.

Рука доньи Анны задрожала и опустилась. Слезы полились из ее глаз. Уронив на пол свое оружие, они с моим хозяином бросились друг к другу в объятия. Внезапно тишину церкви нарушил зловещий голос:

— Как жаль, что у меня только один заряд для вас обоих.

Из исповедальни вышел маркиз. По всей видимости, он прятался там все время, ожидая, пока мой хозяин будет убит. Он вошел в часовню, сжимая в руке какой-то предмет. Сначала я решил, что это кинжал, но ошибся — то был пистолет.

— Должен ли я застрелить ту, которая отказывается меня любить; или того, кто предал меня?

Дон Хуан и донья Анна, опустив руки, стояли, повернувшись лицом к маркизу.

— Я бы предпочел убить нас обоих.

— Умоляю вас, дон Педро… — начал мой хозяин.

— Вот именно, умоляйте меня! Но вам это не поможет.

Рука маркиза дрожала, когда он нацелил пистолет в сердце моего хозяина.

— Я не хотел убивать тебя, дон Хуан…

— Дон Педро, я делал все, что было в моих силах, чтобы не полюбить ту женщину, которая должна принадлежать вам. Но я не смог совладать со своим сердцем…

— Ты оскорбил меня! Я знаю, что ты был в комнате доньи Анны сегодня утром. Я знаю, что ты осквернил ее. Не так ли? Ты лишил невинности мою невесту, не так ли?!

С этими словами маркиз взвел курок. Ответила ему донья Анна:

— Я никогда не выйду за вас замуж — даже если вы убьете тысячу мужчин.

Он направил пистолет в ее сторону. Девушка стояла, не двигаясь.

— Но у вас нет выбора. Ваш отец отдал вас мне!

— Мой отец мертв.

— Вот именно. Этот человек убил его!

— Я отказывался драться с командором и я не убивал его. Он упал… — В этот момент мой хозяин повернулся к донье Анне. — Вы должны мне поверить.

Донья Анна опустила глаза, но не отвернулась.

— Не верьте его лживым оправданиям! — закричал маркиз, снова направляя пистолет на дона Хуана. — Я догадывался о том, что именно ты стоишь на моем пути, но я пытался обманывать самого себя. Сколько ночей я провел без сна, мечтая убить тебя, но не мог… И вот теперь я знаю, как отомстить тебе!

Он прицелился прямо в сердце донье Анне. Она закрыла глаза, но не склонила голову.

— Если я не могу обладать вами…

— Вы не посмеете убить женщину, которую вы любите! Ведь это я предал вас. Так мстите же мне! — вскричал дон Хуан.

Лицо Маркиза передернулось от ярости.

— Так пусть же она не принадлежит никому!

С этими словами он дрожащей рукой спустил курок.

В последнее мгновение мой хозяин бросился вперед и закрыл своим телом донью Анну. Грохот выстрела эхом разнесся под сводами церкви. Сквозь дым я увидел, как дон Хуан и донья Анна вместе упали на могильную плиту. На его спине, в том месте, куда вошла пуля, расплывалось кровавое пятно. Она обняла его, и он приподнял голову, чтобы в последний раз взглянуть ей в глаза. Я не видел его лица, но видел выражение лица доньи Анны.

— Матерь Божья! — вскричала она.

Тело моего хозяина обмякло, и его голова поникла на грудь. Донья Анна припала к нему, она гладила его по щеке и бормотала сквозь рыдания:

— Вы… спасли… меня…

Ответ моего хозяина был едва слышен:

— Нет… это вы… спасли меня.

— Прошу вас, умоляю, не покидайте меня… не покидайте меня, — говорила она.

— Никогда… я никогда вас не покину, — такими были последние слова моего хозяина.

Маркиз стоял, с ужасом взирая на свой разряженный пистолет. Будет ли он теперь мстить донье Анне?

В эту минуту мне почудилось, как будто дух моего хозяина вселился в мое тело. В моей жизни настал момент, когда я должен наконец обрести храбрость. Оглянувшись, я увидел арбалет в руках того из солдат, который не успел сделать выстрела. Я схватил оружие. Несмотря на то что мои руки дрожали, я сумел прицелиться в маркиза. Он с удивлением обернулся и посмотрел в мою сторону.

— Не заставляйте меня убивать вас, — сказал я маркизу.

Но он уже смотрел не на меня, а на тело моего хозяина.

Потом он упал на колени и закрыл лицо руками. Его грудь сотрясли беззвучные рыдания. Однако я не доверял этому человеку и, продолжая держать его под прицелом, схватил донью Анну за руку.

— Пойдемте отсюда.

— Я не могу…

— Вам следует уйти, — настаивал я, по-прежнему продолжая целиться в маркиза.

Кровь пульсировала у меня в висках. Я потянул донью Анну за собой, но она никак не могла покинуть бездыханное тело моего хозяина. Маркиз вел себя странно. Что это было — безумие или скорбь? Так или иначе, я не намерен был рисковать.

— Я убью вас, — сказал я ему. — Я убил собственного отца, когда он напал на меня, и вас я тоже убью.

Мои пальцы застыли на курке. Я храбрился, хотя на самом деле мне было очень страшно. Маркиз даже не пошевелился. Уходя со мной, донья Анна рыдала и все время оглядывалась назад. Чтобы вывести ее из церкви, мне приходилось буквально тащить ее за руку.

Уже с порога я бросил последний взгляд на моего хозяина. Возле его тела на коленях стоял маркиз. До меня доносились его сдавленные рыдания, и было видно, как содрогается его грудь. Я торопливо увел донью Анну, усадил ее в карету и довез до дома. Выходя из кареты, донья Анна была похожа на привидение. Она даже не взглянула ни на меня, ни на свою дуэнью, которая была вне себя от волнения.

Именно встретившись глазами с дуэньей, я впервые в полной мере осознал свою вину перед хозяином. Когда накануне дон Хуан послал меня с письмом, я не выполнил его приказа и не сумел передать это послание лично в руки донье Анне. А ведь он так надеялся, что письмо прояснит всю правду!

В тот день входную дверь охраняли два стражника, оставленные маркизом. Мне удалось подкупить их и уговорить, чтобы они позвали донью Анну. Однако вместо нее вышла дуэнья. Я показал ей письмо и сказал, что могу отдать его только в руки самой донье Анне. Однако дуэнья выхватила его у меня из рук и, как я понял только теперь, передала его маркизу.

Я отправился обратно в монастырь. Там я нашел дневник и золото, которое оставил мой хозяин. Из вещей, которые он приготовил с собой в дорогу, были только два седла. Большая поклажа, говорил он, только помеха в пути. Кроме того, я нашел записку, в которой он просил меня хранить дневник от посторонних глаз и давал подробные указания, как поступить с его имуществом. За одну ночь я прочитал дневник от корки до корки, а на следующий день отнес его донье Анне, чтобы она могла узнать всю правду. На этот раз я отдал тетрадь ей лично в руки. Возвращая дневник, она не проронила ни слова. Вскоре до меня дошли слухи, что донья Анна ушла в монастырь Святого Хосе дель Кармен и дуэнья последовала примеру.

Одно из писем, оставленных моим хозяином, было адресовано донье Елене, чтобы та передала его королю. В этом послании были перечислены все преступления маркиза против Короны. Позже мой приятель Фернандо рассказал мне, что, увидев королевских стражников у своих дверей, маркиз обо всем догадался и, не дожидаясь неминуемой казни, застрелился. После этого меня долго преследовал один и тот же сон: я видел, как маркиз приставляет пистолет к своему виску и слышал точно такой же выстрел, как тот, что прозвучал под сводами церкви в ту роковую ночь. Лишив себя жизни, он совершил смертный грех и тем самым утратил право быть похороненным в семейном склепе. Я не был на похоронах, но слышал, что они состоялись в Эль Пуэрто дель Оссо.

Я стал частенько бывать в «Таверне пиратов», потому что здесь было с кем поговорить о моем хозяине. Там я и узнал, что инквизитор умер не сразу и долго еще страдал от ужасной болезни под названием гангрена, которая явилась следствием того падения. Люди рассказывали, что он целый месяц метался в бреду, и врачи были вынуждены ампутировать ему обе ноги. Тем не менее, болезнь, как проказа, распространилась по всему его телу и в конце концов дошла до сердца. Один стражник из инквизиции даже поведал о последних минутах его жизни. Когда инквизитору отпиливали последнюю конечность, тот выкрикивал странные слова:

— Изыди, Асмодеус! Изыди, демон вожделения!

Кстати, я был не единственным человеком, кто приходил в «Таверну пиратов», чтобы вспомнить о доне Хуане. Мануэль превратил публичный дом в дом беседы. Красавицы там теперь утешают страждущих с помощью беседы. Я никогда не пользовался услугами этих женщин, но не вполне уверен в том, что они ограничиваются только разговорами и не распахивают объятий тем посетителям, которые страдают от одиночества. Мануэль тогда заявил, что отныне его таверна — самое приличное и законопослушное заведение во всем Аренале. Думаю, что его слова не так уж далеки от истины.

Тело моего хозяина никто не обнаружил. Долгое время я объяснял это тем, что инквизиторы боялись одного его имени и сделали все, чтобы уничтожить память о доне Хуане. Их опасения имели под собой серьезное основание. В течение многих недель печальные женщины, чьи лица были закрыты вуалями, проходили или приезжали в каретах, чтобы оставить цветы у входа в наше жилище. Кое-кто даже уверял, что своими глазами видел королевскую карету, которая ненадолго остановилась здесь по дороге в Мадрид. Однако трудно утверждать, чья именно рука показалась из-за шторки, чтобы бросить цветы, — рука камеристки или самой инфанты.

Долгое время ходили слухи, будто бы моего хозяина видели живым. Выяснилось, что «подобно Деве Марии» он являлся огромному числу людей и буквально во всех уголках нашего королевства, так что в его чудесное воскрешение трудно было не поверить. В связи с этими слухами в «Таверне пиратов» многие месяцы царило безудержное веселье. Для кого-то это был праздник, а для кого-то — бессонная вахта в ожидании его возможного появления. Играли гитары, толпа пела и танцевала. Даже я не раз присоединялся к поющим.

Мануэль и Серена переименовали свою таверну в честь моего хозяина. Я лично присутствовал при том, как они заменили старую потрескавшуюся вывеску на новую, выполненную из красного дерева. Золотыми буквами на ней значилось новое название: «Таверна „Сова“». Таким прозвищем наградили дона Хуана в те дни, когда он был грабителем.

Однако, несмотря на все ожидания, мой хозяин так и не вернулся. В том письме, которое он мне оставил, помимо всего прочего было его завещание. Треть своего золота он велел передать матери-настоятельнице Соледад, с тем чтобы монахини могли варить и раздавать беднякам бесплатную похлебку. Другая треть предназначалась для того, чтобы выкупить из рабства Фатиму и оплатить ей дорогу домой. Хозяин написал: «Эта женщина помогла мне освободиться от моих цепей, и я обязан сделать для нее то же самое».

Когда я пришел с этой просьбой к герцогине Кристине, она очень удивилась, но все же согласилась сделать все, как хотел ее старый друг. Она не взяла с меня много денег, потому что ее муж навсегда вернулся из Неаполя и в доме было достаточно других рабов и слуг.

Я никогда не забуду лица Фатимы после того, как она узнала о подарке моего хозяина. Слезы благодарности хлынули из ее глаз. Я отвез ее в порт и помог выйти из кареты. Поднимаясь на корабль, она ступала гордо и с большим достоинством, потому что чувствовала себя свободной женщиной. В этот момент я подумал, что видение, однажды посетившее моего хозяина, скоро станет реальностью. Через месяц эта женщина вернется домой, в Мозамбик, где она сможет обнять своего мужа и услышать радостный смех своих сыновей.

Это был последний день моей службы кучером. Оставшуюся часть золота дон Хуан завещал мне, «чтобы я мог подыскать себе ремесло и стать хозяином самому себе». На эти деньги я открыл книжный магазин и переплетную мастерскую, и это занятие по сей день приносит мне огромное удовольствие. За прошедшие годы я успел прочесть множество книг, но при этом, словно к Библии, все время возвращался к дневнику моего хозяина. Делая эти заметки, я старался подражать манере его письма, хотя, наверное, не слишком успешно.

Торгуя книгами, которые я подбирал на разные вкусы, я всегда был вынужден остерегаться представителей инквизиции и всегда помнил про их список запрещенных книг. После смерти епископа Игнасио де Эстрада жестокость правящей верхушки несколько смягчилась, по крайней мере, на какое-то время. Севилья снова стала чудом.

Теперь, когда я лежу на смертном одре, Мария ухаживает за мной и скрашивает последние дни моей жизни. Ее лицо, несмотря на морщинки, все так же красиво. Именно после того, как я прочел дневник моего хозяина, я набрался смелости и стал ухаживать за ней. Если бы не ободряющие слова моего хозяина, я бы никогда не набрался смелости предложить Марин свое робкое и беззащитное сердце.

Именно стремление засвидетельствовать, как чтение дневника смогло преобразить мою жизнь, побудило меня взяться за перо и дополнить эти чудесные страницы записками о своей жизни простолюдина. Мы с Марией прожили в счастливом супружестве всю жизнь. Именно семья все эти годы была моим надежным убежищем, именно благодаря семье я не провел свою жизнь в трусости и сознании собственного ничтожества. После моей смерти Мария собирается провести остаток своих дней в монастыре, служа Господу и ухаживая за больными.

Я долго размышлял над тем, кому можно доверить дневник дона Хуана после того, как меня не станет. И вот, словно услышав мои молитвы, Святая Дева Мария послала донью Альму, которая оказалась в Севилье проездом в Новую Испанию. Разумеется, она давно слышала о гибели дона Хуана, но только вчера навестила меня и попросила рассказать о том, как именно это случилось. С годами мы всё охотнее возвращаемся мыслями в дни своей далекой юности. Время проявило милосердие по отношению к донье Альме. Ее лицо оставалось все еще красивым, а поседевшие волосы, по-прежнему густые и пышные, были украшены цветами. Ее голубые глаза сияли все так же ярко, как в тот день, когда она спряталась в карете моего хозяина.

Я не сразу решился рассказать ей про дневник, поскольку понимал: прочтя его, она поймет свою роль в гибели моего хозяина. Но, с другой стороны, она образованна и умна, да к тому же замужем за богатым купцом — кому как не ей можно доверить эту величайшую ценность? При одном только упоминании о том, что дон Хуан вел дневник, она удивленно вскинула брови. Я сказал, что завтра утром буду готов отдать ей это сокровище, если она пообещает хранить его в тайне до тех пор, пока слова дона Хуана о плотском желании и любви перестанут считаться ересью. Она засмеялась и сказала, что такое время никогда не наступит, но потом пообещала, что и она, и ее потомки будут бережно хранить этот дневник столько, сколько потребуется.

Как выяснилось, не только я все эти годы хранил свою тайну. Донья Альма тоже открыла мне один секрет, который давным-давно поведал ей ее дядюшка, дон Пабло. По словам старого доктора, который продолжал опекать монахинь, донья Анна провела в монастыре лишь три месяца. А потом она убежала с иезуитским священником или с человеком, переодетым в его одежды, и уехала в Южную Азию.

Теперь, перечитав дневник хозяина в последний раз, я почти не сомневаюсь в том, что этим человеком был не кто иной, как сам дон Хуан. Я закрываю глаза и вижу, как они встречаются в исповедальне, как он сажает донью Анну на вороного жеребца и скачет в Санлукар де Баррамеда. Туда, где его ожидает корабль капитана Фэдрика под названием «Святой Мигель».

Может быть, я просто не желаю верить в его смерть или пытаюсь облегчить сознание собственной вины, но именно эти картины, возникающие у меня перед глазами, наполняют радостью мое сердце. Близится рассвет, я сижу возле окна и ожидаю возвращения доньи Альмы. Последними словами, которые я запишу в этот дневник, станут ее слова.

«Дон Хуан умер. Да здравствует дон Хуан!»




Приложение





Глоссарий


Алкасар (от арабск. «аль гаср» — крепость) — королевский дворец в Севилье.

Алюмбрадос (иллюминаты; букв. «просвещенные») — мистическая секта, появившаяся в Испании в XVI в. Члены секты утверждали, что они общаются с Богом без посредства Церкви и ее таинств. В то время как целью одних «просвещенных» было только познать любовь Господа, другие для того, чтобы вкусить Божественную Любовь, вовсю предавались плотским страстям. Ходили слухи, что некоторые священнослужители, одержимые демонами плотских желаний, пользовались эротическим языком тайных писаний, чтобы заманить в ловушку кающихся грешников. Учитывая убеждения дона Хуана о божественной природе телесного, не удивительно, что ему импонировало такое мировоззрение.

Антонио Перес. — Дон Хуан имеет в виду государственного секретаря Филиппа II, у которого была любовная связь с красавицей принцессой Эболи. Перес лишился милости короля в результате сложных дворцовых интриг и был заточен в Кастилье. Он бежал в Арагон, а затем, через Пиренеи, во Францию. По-видимому, маркиз помог Пересу бежать из тюрьмы, а затем переправил его во Францию, за пределы досягаемости короля.

Аренал — район Севильи за пределами городских стен, расположенный близко к порту, населенный беднотой, женщинами легкого поведения и преступниками.

Аутодафе — официальная публичная церемония, на которой осужденные еретики объявляли о своей вине. За этим следовало приведение в исполнение приговора, а в случае, если преступление считалось серьезным, — сожжение на костре.

Благотворительный суп. — Приток в город золота и серебра из Латинской Америки вызвал большую инфляцию, и, таким образом, хлеб и другие необходимые продукты стали недоступными для многих бедняков. Бесплатную похлебку под звон колоколов выносили из монастырей. Для нищих это был единственный источник пропитания, спасавший от голодной смерти на улицах города.

Бой быков. — Во времена Золотого века в боях быков одновременно участвовала дюжина или даже две дюжины быков. С ними сражались не обученные профессионалы, а представители знати, желающие продемонстрировать свою храбрость. Опасность для человека тогда была серьезнее, чем в наше время. Луис Кабрера пишет в своих «Повестях»: «Быки вели себя отлично. Они убивали пятерых или шестерых и еще многих ранили». На лошадях почти не было защитных доспехов, и они тоже часто погибали от рогов быка. Сегодня многие выступают против жестокости боя быков, но в те времена, когда дон Хуан писал свой дневник, этот вопрос никого не волновал. Бой быков рассматривался как состязание человека и животного в храбрости и героизме, и, как пишет Кабрера, погибали не только быки, но и многие тореадоры.

Брат — обращение к монаху нищенствующего ордена.

Веер. — В описываемое время женщины использовали веер для того, чтобы тайно выразить свои чувства и желания. Если женщина закрывала лицо веером, это означало, что она хочет встретиться или поговорить с мужчиной наедине.

Вершина удовольствия — похоже на определение оргазма, однако этот термин не встречается в других источниках того времени, поэтому его точное значение трудно определить.

Галантедорес. — Так называли человека, который соблазнял чужих жен, вдов и девственниц. Успеху галантедоросов, очевидно, способствовало большое количество вдов и одиноких женщин.

Госпиталь «Пять ран» — в описываемое время самый большой госпиталь в Европе.

Дом беседы — публичный дом, в котором кроме обычных услуг женщины развлекали мужчин беседой. Такие дома были популярны в Испании в описываемое время, однако они были предназначены для богатых клиентов и вряд ли могли находиться в Аренале.

Дом мансебиа (Corral de las Mancebias) — буквально «дом проституток».

Дон — титул, приблизительно соответствующий английскому «сэр».

Допрос — в описываемое время означал пытки.

Дуэнья — прислуга или наставница женщины благородного происхождения. Магдалена Руис была дуэньей Изабель Клары Евгении, и ее изображение есть по меньшей мере на одном из королевских портретов. Она была карлицей и, скорее всего, умственно неполноценной. О ней как не об очень умном человеке кроме дона Хуана упоминают и другие современники.

Евангелие от Матфея. — Дон Хуан, без сомнения, цитирует Евангелие от Матфея, 1:25: «Иосиф взял Марию в жены и познал ее только после того, как она родила первенца».

Замбомба — рождественская игрушка, производящая своеобразный шум. Ее делали из глиняного кувшина, обтянутого колеей. Из горлышка торчала палка, которую нужно было двигать вверх-вниз. Трение производило шум, похожий на звук пилы.

Идальго — буквально означает «сын кого-то». Идальго принадлежали к низшему слою благородного сословия.

Изгнание дьявола. — Инквизитор пытается изгнать дьявола из дона Хуана, используя латинскую молитву «Ritus Exorcisandi Obsessos a Daemono». Слова инквизитора означали следующее: «Мы изгоняем тебя, нечистый дух, сила дьявола, всех врагов преисподней, все твое войско, или дьявольскую секту, именем и силой Господа Иисуса Христа. Мы повелеваем тебе, изыди, и отлети далеко от Церкви Господа, от душ, сотворенных Господом по его образу, и искупленных кровью священного агнца».

Инквизитор. — Главный, или Великий, инквизитор — глава инквизиции и один из наиболее влиятельных людей в государстве. С его властью мог соперничать только король. Ему подчинялось множество инквизиторов, но брат Игнасио явно имел больший вес среди прочих инквизиторов Севильи.

Инфанта донья Изабель Клара Евгения — дочь испанского короля, которая не являлась наследницей трона. Ее судьба типична для старшей дочери королевской семьи. Осталось неизвестным, почему король Филипп II не выдал донью Изабель замуж раньше. По предположению дона Хуана, причиной этого могло быть отсутствие нужного политического союзника. Ее положение любимицы отца являлось, видимо, сомнительным преимуществом, поскольку вдовствующий отец не желал, чтобы она покидала его. Через шесть лет после встречи с доном Хуаном донья Изабель наконец вышла замуж за своего двоюродного брата эрцгерцога Альберта Габсбургского. Ее отец сделал их совместными регентами Нижних стран (Бельгии, Нидерландов и Люксембурга). Она была одной из самых могущественных женщин того времени, выше которой была только королева Англии Елизавета. Говорят, что она правила своим мужем железной рукой. Необычное распятие над ее кроватью, которое описывает дон Хуан, сейчас можно видеть в в Эскориале — знаменитом дворце-монастыре короля Филиппа II.

Истязание плоти на кресте. — Эта довольно необычная епитимья, вероятно, практиковалась в религиозных орденах в те времена. Во всяком случае, свидетельство этому оставлено биографом матери Херонимы де ла Фуэнте, которая, участвовала в подобных религиозных обрядах.

Кабальеро (от исп. «лошадь») — рыцарь, человек благородного звания. Имелось в виду, что это люди достаточно обеспеченные, чтобы иметь собственных лошадей и отправляться на них в бой.

Кармелиты. — К ордену кармелитов принадлежала Тереза Иисусова, известная также как Тереза Авильская, а позже — святая Тереза. Она активно участвовала в создании монастырей. Маркиз перефразирует ее высказывание о Севилье: «Может быть, причина заключается в климате этой земли, но мне известно, что демоны используют здесь дополнительное количество рук, чтобы соблазнять мужчин».

Касик — вождь индейского племени. Туземцы, которых встретили испанцы, высадившиеся на Карибских островах, употребляли слово «касик», обращаясь к своим вождям. Испанцы стали называть касиками вождей всех индейских племен в Латинской Америке.

Колода карт. — Испанские и итальянские масти отличались от французских и английских: Нынешним мастям «червы», «пики», «бубны» и «трефы» соответствовали «чаши», «мечи», «монеты» и «жезлы». Считается, что испанские масти были первыми. Их происхождение, по всей вероятности, связано с мусульманскими картами четырех мастей, существовавшими при дворе. Игра в карты была очень популярна в Испании. В них с увлечением играли даже слуги и бедняки.

Кольцо Карранса — прием в фехтовании, при котором рука двигается по спирали. Этот прием позволял успешно разоружить противника. Херонимо Карранса считается основателем испанской школы фехтования. Ученик Каррансы дон Луис Пачеко де Нарваес называл его основателем науки об оружии. Испанская школа фехтования основывалась на знании геометрии, а также философии и мистических учений, популярных в то время. Карранса писал: «Фехтовальщик из простонародья, заявляющий, что он владеет искусством фехтования, выдаст себя, когда, поддавшись гневу, забывает о своих профессиональных навыках, придавая своим манерам и действиям вульгарность… Если искусство фехтовальщика ненастоящее, оно покидает его во время опасности».

Конкистадоры (букв. «завоеватели») — солдаты и авантюристы, которые завоевали для Испании большую часть Америки и азиатских территорий в районе Тихого океана в XV–XVII вв. В их число входили знаменитые Эрнан Кортес и Франсиско Писарро.

Любовная почта. — Дон Хуан, вероятно, имеет в виду обычай, когда прачки, собирающиеся у реки, зашивали письма в одежду, чтобы потом тайно передать их ухажерам. Возможно, речь также идет о целой организации сводней — женщин пожилого возраста, которые разносили послания любовников.

Мавры. — Мавры произошли от марокканцев, которые давно приняли христианство.

Морискос — потомки мусульман марокканского происхождения, которые перешли в христианство за много веков до описываемого времени. Однако многие из них не принимали христианские традиции и продолжали представлять угрозу: король боялся, что они могут присоединиться к мусульманам Северной Африки. В конце концов, в период 1609–1614 гг. их выслали из Испании. Прозвище командира «Убийца марокканцев», без сомнения, относится к святому Джеймсу, апостолу, который стал символическим героем в войне против мусульман.

Наивысшее мастерство. — Учение дона Хуана не совсем ясно, но, видимо, он был способен достигать оргазма без эякуляции. Эта практика была хорошо известна на Востоке, и он мог узнать о ней из книг, привезенных в Испанию Марко Поло, или из своих собственных, весьма обширных, экспериментов.

Новая Испания — королевское государство, которое управлялось из города, который теперь называется Мехико. В состав государства входили Мексика, большая часть Центральной Америки и большая часть нынешних юго-восточных Соединенных Штатов: часть Калифорнии, Невада, Юта, Аризона, Нью-Мексико, Техас, Колорадо, Вайоминг и Филиппины, которые получили свое название в честь короля Филиппа II. Испания потеряла большую часть своих колоний на территории США в 1821 г. после признания независимости Мексики.

Обращенные — так называли иудеев, принявших христианство, часто под страхом смерти.

Одинокие женщины. — Венецианский посол Андре Навахеро писал, что Севилья почти целиком управлялась женщинами (Андре Навахеро. «Путешествие по Испании. 1524–1526». Мадрид, 1983). Эмиграция во вновь завоеванные земли, опасности, подстерегающие во время морских путешествий, непрекращающиеся войны в Европе, нищета привели к тому, что многие женщины остались без мужей или стали вдовами. Ко второй половине XVI в. тридцать процентов семейств в городе возглавляли женщины. См. также «Испанцы на море» Пабло Эмилио Перес-Мальяина.

«Освобождение» означало во времена инквизицией передачу узников светским властям с целью последующего сожжения на костре. Таким образом инквизиция снимала с себя ответственность за лишение человека жизни.

Португальцы. — Филипп II стал королем Португалии в 1580 г., объединив обе империи. Португальцы, которые имели много колоний в Африке, были наиболее активными участниками в заокеанской работорговле.

Последователи Лютера. — Король Филипп II активно боролся против еретического учения Лютера, которое проникло в его империю. Многие последователи Лютера сжигались на костре. В 1557 г. лютеран преследовали в Севилье и в Вальядолиде. Во времена дона Хуана большинство лютеран, сожженных на кострах, были иностранцами, среди которых были моряки или купцы, путешествующие по Испании.

Приора — глава ордена монашек.

Реал — серебряная монета, равная 34 медным мараведи. На эту сумму в конце XVI в. можно было купить книжку объемом в сто страниц. Эта сумма была равна среднему заработку рабочего.

Санбенито — туника, которую осужденные на смерть еретики должны были носить в знак своего публичного позора.

Сарабанда — танец, в основе которого лежит марокканский танец живота, но также, вне всякого сомнения, в нем присутствуют элементы современного фламенко. Танец отличался сексуальной символикой, флиртом и сопровождавшими его фривольными песнями. Шокирующий факт, что монашки танцевали сарабанду во время праздника Тела Христова, зафиксирован в хрониках описываемого времени — см. «Историю Севильи» Франциско Моралеса Падрона (Francisco Morales Padron’s Historia de Sevilla: La cuidad del Quintientos).

Святая инквизиция. — Инквизиция была учреждена 1 ноября 1478 г. Фердинандом Католическим и Изабеллой как способ объединения Испании под знаменем католицизма. После того как евреев и мусульман выслали или заставили перейти в христианство, инквизиция продолжала преследовать марранос (евреев) и морискос (мусульман), которые зачастую придерживались своих прежних верований. Судам инквизиции подвергались все еретики, включая протестантов, а также нарушители общественной морали. Тысячи людей были замучены и сожжены на кострах в течение трех с половиной веков неограниченной власти инквизиции. По подозрению в ереси могли быть уничтожены целые семьи, причем вина переходила к потомкам. Деятельность инквизиции была окружена тайной; людей нередко заключали в тюрьму и даже казнили, не сообщив им, в чем заключается их вина, и не предъявив никакого официального обвинения. Соседей и даже родственников побуждали доносить друг на друга, поэтому Испания была охвачена страхом и нетерпимостью даже в те времена, когда в Европе начался период Возрождения. Инквизиция в Испании была отменена специальным указом в 1834 г. Ее власть росла и слабела в разные периоды ее развития, и различалась на местах, в зависимости от деятельности разных инквизиторов и от силы противоборствующих светских властей. До сих пор существует Святая конгрегация всемирной инквизиции — структура Ватикана, направленная на защиту Церкви от ереси. Правда, она была переименована в Конгрегацию доктрины веры. До 7 мая 2005 г. Конгрегацию возглавлял кардинал Иосиф Ратцингер. Потом его избрали Папой Римским (Бенедикт XVI).

Севилья снова стала чудом. — В те времена говорили: «Кто не видел Севилью, тот не видел чуда».

Селестина — женщина, как правило, пожилая, которая за определенную плату помогала мужчинам в их ухаживаниях за женщинами, передавая письма и помогая сохранять тайну различными способами.

Сестра (Hermana). — В дневнике это слово используется в сочетании с именем монахини.

Тайные свечи — свечи для шаббата, которые евреи зажигали каждую пятницу по вечерам. Это было одно из религиозных отправлений, совершаемое даже обращенными в христианство женщинами.

Тореадор. — Люди, сражающиеся с быками, совсем не были похожи на современных матадоров. Это были представители знати, которые выезжали верхом, чтобы сразиться с быком. Они должны были вонзить стальной наконечник деревянной пики в спину быка. Короткий размер пики — меньше метра — заставлял тореадора приближаться к быку на максимально короткое расстояние. Тореадор, который вонзал в быка наибольшее количество лезвий, считался победителем. Обычно убивать быка должны были простолюдины, которые работали в загонах. Но если бык «оскорблял» тореадора, напав на него и выбив из седла, то тореадор должен был убить быка сам, и закон чести не позволял ему прибегать к помощи кого-то из простого люда.

Улица Сюзанны. — Трудно сказать, является ли рассказанная доном Хуаном история о еврейке Сюзанне, в честь которой названа улица, достоверной. В то время существовало много клеветнических историй о еврейских заговорах и восстаниях, что оправдывало преследование евреев и, в конечном счете, их изгнание. Однако письменные свидетельства XV–XVII вв. позволяют предположить, что какой-то череп, принадлежавший либо еврейской женщине, либо кому-то другому, по меньшей мере существовал и был выставлен на всеобщее обозрение на этой улице.

Хасьенда — большое поместье в сельской местности или ферма.

Честь, сохранение чести — в XVI в. один из главных жизненных приоритетов у испанцев. Смысл слов маркиза очень близок тому, о чем писал Тирсо де Молина, монах и драматург, который сделал дона Хуана известным: «Испанец никогда не станет откладывать на потом убийство того, кто оскорбил его». Честь определялась личными качествами человека, в частности, его храбростью и социальной значимостью в глазах общества. Так, сборник законов Кастильи определял сложную природу чести и ее огромную важность следующим образом: «Честь — это репутация, которая определялась званием человека, его благородными деяниями и присущему ему благородством… Есть две вещи, которые уравновешивают друг друга: убийство человека и испорченная репутация. Поскольку человек, лишившийся репутации, теряет свое достоинство и честь, для него лучше умереть, чем жить» («Семь частей», книга II, раздел XIII, статья IV). Еще до появления дона Хуана многие подвергали критике одержимость, с которой защищалась честь — эта обманчивая иллюзия, которая зависела от переменчивого мнения общества.

Чиновник инквизиции — почетная должность, которую занимали добровольно. Эти чиновники выполняли волю инквизиции, причем, согласно свидетельствам, часто с особой жестокостью. Многие люди благородного происхождения поступали на эту службу, потому что зачастую она обеспечивала им защиту от судебного преследования по светским делам. Кроме того, служа в инквизиции, они тем самым демонстрировали чистоту своей крови.

Эль Пуэрто дель Оссо (букв. «дверь из костей») — кладбище для бедных и самоубийц за городскими степами.

Эскудо — золотая монета, равноценная дукату или дублону. Эскудо был равен тридцати пяти серебряным реалам и содержал 3,5 грамма золота. За год рабочий зарабатывал менее пятидесяти эскудо.




«Потерянный дневник дона Хуана». Вопросы и ответы


Дуглас Карлтон Адамс в течение многих лет был редактором университетского издательства «Калифорния Пресс» и позже редактором в «Харпер Сан-Франциско». Он является соавтором множества книг о любви, сексуальности, духовности, включая книги, написанные в соавторстве с архиепископом Десмондом Туту, Йогачарая Иенгаром и Мантаком Чиа, священником даосизма.

«Потерянный дневник дона Хуана» — его первый роман. Автор так же искренне предан своим читателям, как и своим замечательным персонажам, таким как падре Мигель, дон Эрнан, Серена, Кристобаль и донья Анна.




Почему вы решили написать о потерянном дневнике дона Хуана?

Если бы это желание было осознанным, у меня вряд ли хватило бы смелости писать о столь легендарной личности, которой уже посвятили свои произведения бесчисленные авторы, включая великих Мольера и Моцарта. Но это не было осознанным желанием: идея родилась во сне, и я взялся за ее воплощение с такой одержимостью, словно кто-то свыше водил моей рукой. В течение месяца я почти не спал и был довольно невнимательным мужем и отцом.




Вы хотите сказать, что создали эту книгу за один месяц?

Конечно, нет. Муза щедра, но она не всегда помогает придать произведению законченный вид. Три года я провел в исследованиях, добиваясь того, чтобы каждая деталь была исторически достоверной. Удивительно вот что: чем глубже я погружался в изучение предмета, тем яснее становилось, что я изначально не ошибся относительно места, времени и основной сюжетной линии. Я ощущал себя детективом, который расследует запутанное преступление, и каждое новое открытие убеждало меня в том, что Муза указала мне правильный путь.




Ваш дон Хуан не был плейбоем — кто же он на самом деле?

Дневник повествует о том, как дон Хуан из величайшего обольстителя всех времен превращается в величайшего влюбленного. Это повесть о двух любовных треугольниках. Дон Хуан отчаянно пытается избежать «безумия любви», но лишь до тех пор, пока ему не открывается истина о взаимосвязи любви и любовного желания. И наконец, эта книга посвящена святости плоти и духа.




Почему действие происходит именно в Испании XVI века?

В начале XVII века Тирсо де Молина создал свою пьесу «Обольститель в Севилье» («El Burlador de Sevilla»), в которой впервые выписал портрет дона Хуана. Собирая материал для книги, я познакомился с ученым, который утверждает, что дон Хуан был реальной исторической личностью, а вовсе не является вымышленным литературным персонажем, как принято было считать долгое время. Изучив многочисленные источники, я пришел еще к одному важному выводу. Именно этот период в истории западной цивилизации ознаменовался самыми жаркими спорами о взаимоотношениях духа и плоти. Открытость и гуманизм испанского Ренессанса столкнулись с жестоким противостоянием и репрессиями со стороны инквизиции. С одной стороны, это был Золотой век — период расцвета и созидания, с другой стороны — эпоха величайшего религиозного фанатизма с его идеей подавления плоти. Именно в это время и могла появиться такая личность, как дон Хуан, чья жизнь отразила все сложности и противоречия эпохи.




Какого рода исследованиями вы занимались?

Я прочитал огромное число книг, но особую роль сыграли мои путешествия по Испании и знакомство со множеством интересных людей, которые стали моими гидами. Воссоздать атмосферу эпохи помогали картины, особенно картины Веласкеса. Помню, однажды в музее Прадо я сказал гиду, что мне хочется представить, себе лицо владельца таверны. Он немного подумал и с волнением сказал: «Пойдемте со мною на третий этаж». Это было очень увлекательно, как будто мы производили археологические раскопки.




Вам доводилось сотрудничать с некоторыми выдающимися религиозными учеными — архиепископом Десмондом Туту, Йогачарая Иенгаром и представителем даосизма Мантаком Чиа.

Как, по вашему мнению, эти люди могли бы отнестись к такой явно сексуальной книге, как «Потерянный дневник дона Хуана»?

Эти люди вовсе не избегают темы секса. Все они женаты и воспитывают детей. Архиепископ Туту даже утверждает, что усматривать в сексе греховность — само по себе является грехом. Господин Иенгар, которому восемьдесят шесть лет, вспоминает о том, что его отношения с супругой, ныне покойной, были исполнены страсти. Все книги, которые я написал в соавторстве с господином Чиа, посвящены сексуальности в даосизме, более того, это религиозное течение рассматривает сексуальность как важную составляющую духовной жизни. Таким образом, все эти выдающиеся представители духовенства утверждают идею святости наших тел наряду со святостью наших душ. Именно эту идею проповедовал дон Хуан в то время, когда западная христианская цивилизация настаивала на полном отказе от всего, что связано с телесной оболочкой. Мой персонаж даже цитирует фразу, которую я услышал из уст архиепископа Туту: «Господь велел плодиться и размножаться, и он не ждал от нас, что мы будем заниматься этим, просто глядя друг на друга».




Вам приходилось испытать в Севилье ощущение «дежавю»?

Вообще-то, я скептически отношусь ко всем этим теориям, но чувство, которое я пережил в Севилье, было очень странным и волнующим. Улицы, по которым я ходил, казались мне знакомыми. Я заранее знал, как расположены некоторые предметы в тех местах, где раньше никогда не бывал. Возможно, во мне происходил некий процесс сродни литературной алхимии.




Может быть, в предыдущей жизни вы были доном Хуаном?

Едва ли. Людям, которые верят в реинкарнацию, хочется думать, что в прошлой жизни все они были королями и королевами, героями и героинями. Но если реинкарнация и в самом деле существует, то, по статистике, большинство из нас должны были быть простыми солдатами и слугами истории. Лично я, возможно, был кучером.




В редакторском предисловии вы упомянули, что, являясь редактором университетского издательства «Калифорния Пресс», знакомились с различными рукописями.

Это действительно так. Я получал множество удивительных посланий. Один из авторов заявлял, что он — избранник Божий, а другой — что он помазанник Божий. Вот я и подумал, почему мне было не получить еще и дневник величайшего любовника, датированный XVI веком?




Что, по вашему мнению, могут извлечь для себя современные читатели из романа о XVI веке?

Исторический роман неизбежно отражает то время, о котором повествует. Но при этом существует множество удивительных параллелей с сегодняшней действительностью. Например, Испания, которая была самой могущественной империей в мире, во многом напоминает сегодняшнюю Америку. И несмотря на очевидное богатство и процветание, многие люди твердили и продолжают твердить о переживаемом упадке. Но еще более актуальной проблемой, которая была и остается поныне, мне видится противоборство между терпимостью и догмой. Причиной упадка Испании как раз и явились религиозная нетерпимость и догматизм, которые не позволяли развиваться духу просвещения. Что же касается описанных в романе интимных переживаний, таких как противоречие между любовью и сексуальным влечением, между страстью и способностью сопереживать, то с этими проблемами постоянно сталкиваются и наши современники. В то время как наше мировоззрение за истекшие века разительно переменилось, наши эмоции остались во многом прежними. Ну а сексуальное влечение, которое испытывают наши тела, и вовсе не изменилось.




Благодарность


Прежде всего, я бы хотел выразить благодарность моему замечательному редактору Эмили Бестлер, чья интуиция, проницательность и деликатность вдохновляли меня в течение всего периода работы над «Потерянным дневником». Ее неоценимая поддержка помогла мне воплотить мои писательские замыслы. Я также должен выразить глубочайшую признательность моему дорогому другу, доверенному лицу и блестящему агенту Хайде Ланге. Ее мудрость и участие не перестают меня удивлять и обогащать мою писательскую судьбу. Ее вера в мой талант придали мне смелости рискнуть окунуться в магию художественной прозы.

Поскольку я сам когда-то работал редактором, я знаю, какие героические усилия и какая неугасимая вера требуются для издания книги. Поэтому я испытываю глубокую благодарность к выдающемуся коллективу в издательстве «Атрия. Саймон и Шустер». Я бы хотел выразить особую благодарность и восхищение Джудит Кур, Гэри Урда, Кэролин Райди, Майклу Шеллеку, Кэтлин Шмидт, Дэвиду Брауну, Кристине Дунлессис и Джин Ли. Я бы также хотел поблагодарить за помощь Сару Юрэнхэм, Джоди Липпера, Лору Стерн, Алекс Кэннон и Линдсея Норта.

Воссоздание исторической эпохи требует работы многих людей. Мой замечательный друг Антонио Доблас является для меня больше чем экскурсоводом по Севилье. Путешественник во времени, он делал полотна трехмерными, позволяя мне проходить сквозь стены и знакомиться с жизнью аристократов и простолюдинов. Он хранитель секретов одного из самых чарующих городов, которые я имел счастье исследовать. Тот, кто не видел Севилью глазами Антонио, не видел чуда.

Я также испытываю глубокую благодарность к моему талантливому и страстному гиду по Мадриду Эрнану Сатту, чья вера в возможности романа сделала мое произведение неизмеримо совершеннее. Одним из замечательных итогов моей поездки с Эрнаном, в которой он знакомил меня с доном Хуаном, является множество лиц в Прадо, которые я запечатлел в памяти и увез с собой. Что касается моих соотечественников, я должен поблагодарить своих коллег Мишель Де Филдс-Гэмбрел и Джей Дотчер за их глубокое изучение материала, внимательное чтение и непрекращающееся сотрудничество.

Многочисленные специалисты по испанской истории, католицизму, искусству фехтования, инквизиции — в их числе профессор Сара Налле, Уильям Кристиан, Роберт Орси, Энтони Блэр, Пол Макдональд, Дреа Лид, Уильям Монте, — обладающие глубокими знаниями, руководили мной. Историческая точность, которая присутствует в романе о доне Хуане, стала возможной благодаря их знаниям. Те ошибки, которые могут там присутствовать, лежат исключительно на моей совести. Профессор Налле, в числе других, не жалела усилий, чтобы обеспечить историческую достоверность книги. Ее щедрая готовность делиться знаниями и эрудиция обогатили роман во многих отношениях. Благодаря им, например, дон Хуан ел инжир, поспевший в тот месяц, в который он писал свой дневник. Кроме того, журналист и литературный редактор Фиетта Жарк пришла мне на помощь в самом начале написания романа. Именно благодаря ее руководству эта книга стала произведением более значительным, чем просто литературный набросок.

Я бы также хотел поблагодарить своих духовных учителей, архиепископа Десмонда Туту, Йогачария Иенгара и мастера таоизма Мантака Чиа, которые показали мне, что страсть и сочувствие являются двумя проявлениями любви, и что желание и чувственность могут быть частью духовности. Я бы также хотел поблагодарить институт «Эсален» за то, что они дали мне благословение полностью напечатать «Потерянный дневник». Без их великодушия я бы вряд ли нашел время и возможность позволить дону Хуану водить моей рукой.

Книга многое приобрела после того, как ее прочитали невероятно талантливые люди, мои товарищи и сотрудники, включая Гордона Уилера, Хасана Кэррола, Моник Шер, Низер Квипер, Лорен Рауш, Дебору Баб, Рашель Бэгби, Джесси Шофи, Анну Мунсель, Линду Акредело, Сюзанну Гудвин, Джошуа Левит, Марлен Адельстсн, Филис Тикл, Марка Никольсон, Карен Абрамс и Ричарда Абрамс. Я бы также хотел поблагодарить: моих искусных переводчиков и издателей Яна Патена, Бет Томас и Мэрилин Шварц. Кроме того, я благодарен Меган Бити, Линн Голдберг, Марку Никосону, Рашель Мастерс и Стиву О'Кифи за то, что они помогли донести дона Хуана до своих читателей. Я также благодарю Джемса Фрей за его уроки и крепкую любовь, Роберта Макки за его глубокое понимание построения сюжета, Пилар Алесандру за ее блестящее понимание принципов повествования и особенно Франка Маккорта за его постоянную поддержку и вдохновение.

Опубликование этой книги стало результатом поистине международного сотрудничества. Я хочу поблагодарить искусного и достойного восхищения Тери Тобиаса из Сэндворд Дж. Гринбургер Ассошиэтс, а также моих ангелов-провожатых, Лини Франклинз и Тода Сигала. Я дорожу нашими плодотворными отношениями. Мне выпала честь работать со многими замечательными профессионалами издательского мира. Я перечисляю их, указывая страны в алфавитном порядке:

Джордон Антор, Катерина Аниова, и Анелия Андонва, издательство «Бард» (Болгария),

Габриэль Хавьер, Джулия Майкл и Роберто Фэйт, издательство «Объектив» (Бразилия),

Кирсти Дансиз, издательство «Вайденфельд и Никольсон» (Великобритания),

Джудит Роза-Симон и Тамас Фолдс, издательство «Габо» (Венгрия),

Бернард Матт и Джулия Бауэр, издательство «Хейне» (Германия),

Хелен Бут и Сандер Ферхайен, издательство «Унибук» (Голландия),

Анжела Сотириу, издательство «Псикогиос» (Греция),

Одед Модан, издательство «Модан» (Израиль),

Берта Ной, издательство «Планета» (Испания),

Карла Танзи и Мария Паола Ромео, издательство «Сперлинг и Купфер» (Италия),

Аник Ланойнт, издательство «РБА Либрос» (Каталония),

Дэвид Ким, издательство «Рэндом хаус» (Корея),

Герд Мосс, Гури Пфайфер и Тоун Торп, издательство «Дэмн» (Норвегия),

Роберт Чопьяки, издательство «Знак» (Польша),

Мануэла Сардозо, издательство «Презенс» (Португалия),

Николай Науменко, издательство «АСТ» (Россия),

Тоуко Силтала и Кити Каттелус, издательство «ВСОИ» (Финляндия),

Натали Фицман, издательство «Эдисион дю Рошер» (Франция),

Магнус Найтел, издательство «Форум» (Швеция).




Спасибо вам всем за вашу веру в дона Хуана и его важность для читателей сегодня.

Более всего я должен выразить мою бесконечную благодарность своей матери Патриции Абрамс и любимой жене Рашель. Невозможно переоценить их глубокое проникновение в человеческое сердце, их читательский ум и удивительную любовь. К счастью, Бог послал мне мать, которая, так же как и мой отец, привила мне любовь к книгам и к мудрости, в них содержащейся. Рашель, я написал эту книгу, чтобы выразить свою вечную любовь и преданность тебе. Ту любовь, которая наполняет ее страницы, я узнал от тебя и вместе с тобой.







notes



Примечания





1


Очерки по истории просвещения, литературы и изящных искусств Испании. — Здесь и далее примем. авт.




2


Mentideros буквально означало «таверна». Люди ходили в эти bodegas («винные бары»), чтобы послушать новые сплетни про galantedores и быть в курсе последних событий в Новой Индии (Южной Азии).