Особые отношения
Дуглас Кеннеди


Вы встречаетесь с американской журналисткой Салли Гудчайлд во время наводнения в Сомали, в тот самый момент, когда малознакомый, но очень привлекательный красавец англичанин спасает ей жизнь. А дальше — все развивается по законам сказки о принцессе и прекрасном принце. Салли и Тони Хоббс знакомятся, влюбляются, у них начинается бурный и красивый роман, который заканчивается беременностью, скоропостижной свадьбой и прибытием в Лондон. Но счастливые «особые отношения» рушатся в один миг. Тяжелейшие роды, послеродовая депрессия и… исчезновение ребенка.

Куда пропал малыш? Какое отношение к этому имеет его собственный отец? Сумеет ли Салли выбраться из того кошмара, в эпицентре которого она случайно или совсем не случайно оказалась?


Дуглас Кеннеди

Особые отношения


И снова Максу и Амелии и снова — Грейс.


В огромном городе моем — ночь,

Из дома сонного иду — прочь,

И люди думают: жена, дочь,

А я запомнила одно: ночь.

    
Марина Цветаева, «Бессонница»


Глава 1


Примерно через час после нашего знакомства с Тони он спас мне жизнь.

Понимаю, звучит немного мелодраматично, но это чистая правда. Ну, по крайней мере, я максимально правдива для журналистки.

Все случилось в Сомали — стране, где я ни разу не бывала, пока однажды у меня в Каире не зазвонил телефон и я не получила срочное задание туда выехать. Был вечер пятницы — у мусульман религиозный праздник. Как и большинство иностранных корреспондентов в столице Египта, я использовала этот официальный выходной по прямому назначению — отдыхала. Я загорала у бассейна клуба «Гезира». Раньше, при короле Фаруке, это было излюбленное место британских офицеров, теперь же клуб облюбовала каирская светская тусовка и кое-кто из иностранцев, обитающих в египетской столице. Хотя, конечно, солнцем в Египте никого не удивишь, журналистам удается его видеть только изредка. Особенно таким рабочим лошадкам, как я, которым приходится в одиночку покрывать не только весь Ближний Восток, но еще и Восточную Африку. Именно поэтому мне тогда и позвонили в пятницу вечером.

— Это Салли Гудчайлд? — спросил незнакомый американец.

— Верно, — отозвалась я, садясь, и прижала трубку плотнее к уху, чтобы хоть что-то расслышать сквозь громкую болтовню двух египетских матрон, сидящих рядом. — Кто это?

— Дик Леонард из газеты.

Вытащив из сумки блокнот и ручку, я поднялась и отошла в угол веранды, где было потише. «Газета» была моим работодателем. Также известным как «Бостон пост». И если мне позвонили оттуда на мобильник, значит, явно что-то произошло.

— Я новый сотрудник иностранного отдела, — сказал Леонард. — Замещаю сегодня Чарли Джейкена. Вы, конечно, слышали о наводнении в Сомали?

Первое правило журналиста: ни под каким видом не сознавайся, что хоть на пять минут отвлекся и утратил контакт с миром. Поэтому я спросила:

— Сколько погибших?

— Согласно Си-эн-эн, точных сведений о числе жертв пока нет. Но, судя по репортажам, потоп 1997 года по сравнению с этим — просто грибной дождичек.

— Где именно в Сомали?

— Долина реки Джуба. Затопило по меньшей мере четыре деревни. Редактор хочет, чтобы кто-то туда съездил. Вы можете отбыть немедленно?

Вот так и вышло, что через четыре часа после разговора с Бостоном я сидела в самолете, совершающем рейс в Могадишо. Чтобы добраться до места, пришлось, смирившись со странностями эфиопских авиалиний, делать пересадку в Аддис-Абебе, так что в Могадишо мы прибыли уже за полночь. Я вышла во влажную африканскую ночь и попыталась найти такси до города. Наконец такси удалось поймать, но шофер вел машину, как камикадзе, да к тому же направился в город в объезд, по какой-то немощеной и совершенно безлюдной дороге. Когда я спросила, почему он выбрал такой странный маршрут, водитель зловеще расхохотался. Так что я достала мобильник, нажала несколько кнопок и попросила регистратора отеля «Центральный» в Могадишо немедленно сообщить в полицию, что меня похитили на такси, номер машины… (да, представьте, я взглянула на номерной знак, прежде чем сесть в салон). Шофер рассыпался в извинениях, тут же повернул на главную дорогу, уверяя, что не хочет неприятностей, и пояснил:

— Просто хотел довезти вас побыстрее, срезать.

— Среди ночи, когда пробок нет? Вы правда хотите, чтобы я вам поверила?

— Что же, теперь в отеле меня ждет полиция?

— Если довезете меня без приключений, я им дам отбой.

По магистрали мы без проблем добрались до отеля в Могадишо — таксист все извинялся, даже вдогонку, когда я уже вылезла из машины. Поспав четыре часа, я связалась с представительством Международного Красного Креста в Сомали и выторговала для себя местечко на их вертолете, вылетавшем в зону бедствия. Сидений внутри не было. Я, как и трое сотрудников Красного Креста, уселась на холодный металлический пол. Вертолет был старенький, и грохот стоял оглушительный. Оторвавшись от земли, машина опасно накренилась на правый борт — и мы повисли на толстых рубчатых ремнях, которыми пристегнулись перед стартом. Когда пилоту наконец удалось справиться с управлением и выровнять вертолет, мужчина, сидевший напротив меня, улыбнулся и произнес: «Что ж, неплохо стартовали».

Трудно было что-нибудь расслышать сквозь неумолчный грохот лопастей, но я все же уловила, что у парня английский акцент. Тогда, приглядевшись внимательнее, я подумала, что он не похож на социального работника. Дело было не в хладнокровии, проявленном в минуту, когда казалось, что мы вот-вот разобьемся. Дело было не в голубой джинсовой рубахе, не в джинсах и не в стильных роговых очках. И не в загорелом лице, которое, вкупе со светло-русыми волосами, было довольно привлекательным — для тех, кому нравятся обветренные бродяги. Нет — в том, что он не сотрудник Красного Креста, меня убедила именно эта улыбка, непринужденная, слегка игривая, которой он одарил меня, когда мы едва не расстались с жизнью. Тут-то я и поняла: он журналист.

Заметила я и то, как он оглядел меня: оценивающе, вероятно тоже догадываясь, что на соцработника я не тяну. Разумеется, мне было любопытно, какое впечатление я произвожу. У меня типичное лицо обитательницы Новой Англии, в стиле Эмили Дикинсон: худощавое, удлиненное, с белой кожей, легко обгорающей на солнце. Помнится, однажды человек, который собирался на мне жениться — и превратить в типичную домашнюю клушу, на что я решительно не подписывалась, — заметил, что я «можно сказать, красива на свой интересный манер». Когда я отсмеялась, меня осенило: он хотел сделать мне комплимент и при этом остаться честным. Он еще отметил, что ему нравится, как я слежу за собой. Спасибо, хоть не сказал, что я «молодо выгляжу». Хотя это как раз правда: на моем «интересном» лице почти нет морщинок, возраст не оставил на нем отметин, а в светло-каштановых волосах (довольно коротко стриженных) не проглядывает седина. Так что я, хоть и приближаюсь к среднему возрасту, вполне могу сойти за тридцатилетнюю.

Эти мои рассеянные мысли были резко прерваны, так как вертолет вдруг завалился налево, а потом на полной скорости взмыл вверх. Этот резкий, толчками, взлет — во время которого нас, привязанных ремнями, кидало из стороны в сторону, — сопровождался ясно различимым звуком пальбы из зенитки. Англичанин, порывшись в небольшом рюкзаке, извлек полевой бинокль. Не обращая внимания на протесты одного из сотрудников Красного Креста, он расстегнул ремень безопасности и пробрался к бортовому иллюминатору.

— Похоже, кто-то пытается нас сбить, — прокричал он, перекрывая рев мотора. Но голос его при этом оставался спокойным, разве что слегка удивленным.

— Кто это «кто-то»? — прокричала я в ответ.

— Как всегда, ублюдки из ополчения, — ответил он, не отрывая бинокля от глаз. — Те же молодчики, что устроили такую неразбериху во время прошлого наводнения.

— Но почему они обстреливают транспорт Красного Креста? — спросила я.

— Да просто чтобы пострелять. Они стреляют во все иностранное и во все, что движется. Для них это спорт…

Он обратился к троице затянутых ремнями медиков из Красного Креста:

— Надеюсь, ваш парень в кабине знает, что делает?

Никто не откликнулся — все трое сидели бледные от страха. Вот тут-то он и обернулся ко мне с широкой озорной улыбкой, и я подумала: да он получает удовольствие от нашего приключения!

Я улыбнулась в ответ. Это было предметом моей гордости: под огнем я никогда не выказывала страха. По опыту я знала: все, что ты можешь сделать в подобной ситуации, это вдохнуть поглубже, сконцентрироваться и уповать на то, что все обойдется. Поэтому я выбрала пятно на полу и пристально смотрела на него, непрерывно повторяя про себя: все будет хорошо, все будет просто отлично…

А потом вертолет сделал еще один круг, и англичанина отшвырнуло от окна, но он, извернувшись и схватившись за ремень, сумел не повалиться на пол и не покатиться по салону.

— С вами все в порядке? — спросила я. Очередная обаятельная улыбка.

— Теперь да, — был ответ.

Еще три вызывающих тошноту поворота направо, за ними еще один рывок с ускорением, и мы, по-видимому, покинули опасную зону. Десять минут полёта в нервном напряжении, и мы начали снижаться. Вытянув шею, я выглянула в иллюминатор и тихо ахнула. Подо мной расстилалась долина, полностью затопленная водой, — настоящий Всемирный потоп. Вода поглотила все. На поверхности качались всплывшие хижины, коровьи туши. Затем я увидела первый труп, плывший лицом вниз, а за ним еще четыре, два таких маленьких, что даже с высоты было очевидно: это дети.

Теперь уже все, кто находился в вертолете, смотрели в окна, осознавая размеры бедствия. Вертолет снова заложил вираж, поднялся выше и переместился к холму, куда не добралась вода. Там виднелись джипы и военные автомобили. При ближайшем рассмотрении стало ясно, что мы пытаемся приземлиться в полуразрушенном военном лагере сомалийской армии. Всюду в беспорядке стояла потрепанная военная техника, валялся какой-то инвентарь, вокруг суетилось с полсотни солдат. В стороне я разглядела три белых джипа с реющим над ними флагом Красного Креста. Вокруг собрались человек пятнадцать, они изо всех сил махали нам руками. Однако все было не так гладко. Метрах в ста от команды Красного Креста стояла группка сомалийских военных — и они так же энергично махали руками, жестами показывая, чтобы мы садились рядом с ними.

— Сейчас будет весело, — сказал англичанин.

— Не так, как в прошлый раз, — отозвался один из врачей.

— А что случилось в прошлый раз? — спросила я.

— Нас попытались ограбить, — ответил он.

— Тогда, в девяносто седьмом, такое тоже случалось, — заметил англичанин.

— Вы были здесь в девяносто седьмом? — спросила я.

— О да! — Он озарился очередной улыбкой. — Чудесное это местечко, Сомали. Особенно под водой.

Мы пролетели мимо солдат и джипов Красного Креста. Но похоже, соцработники там, на земле, разгадали маневр, потому что попрыгали в джипы, развернулись и рванули на полной скорости к прогалине среди кустарников, на которую мы приземлились. Краем глаза я взглянула на британца. Он прижал бинокль к окну, а язвительная улыбка с каждой секундой становилась все шире.

— Глядите-ка, там собрались устроить гонку, кто первый нас встретит, — сообщил он.

Выглянув, я увидела с десяток сомалийских солдат, бегущих в том же направлении.

— Понимаю, о чем вы, — прокричала я ему в тот момент, как мы приземлились, глухо стукнувшись о землю.

Почуяв твердую землю под ногами, сидевший передо мной парень из Красного Креста вскочил и рванул рычаг, запиравший дверь салона. Другие, не мешкая, бросились к грузовому отсеку в хвостовой части и принялись отстегивать ремни, закреплявшие ящики с медикаментами и пищевыми концентратами.

— Помощь нужна? — спросил англичанин у одного из парней.

— Спасибо, мы справимся, — ответил тот. — А вам лучше уносить ноги, пока не подоспели военные.

— Где ближайшая деревня?

— Была в километре к югу отсюда. Но от нее ничего не осталось.

— Ясно, — пробормотал он. Затем обратился ко мне: — Вы со мной?

Я кивнула, но потом повернулась к ребятам из Красного Креста:

— А как же вы-то справитесь с военными?

— Как обычно. Помурыжим их, потянем время, пока радист не свяжется с сомалийским центральным штабом — если можно его так назвать — и не велит какому-нибудь офицеру распорядиться, чтобы нас оставили в покое. А вы оба лучше поторапливайтесь. Солдаты действительно считают, что журналистам тут не место.

— Уже ушли, — сказала я. — Спасибо, что подбросили.

Мы с англичанином выбрались из вертолета. Оказавшись на земле, он хлопнул меня по плечу и указал на джипы Красного Креста. Пригнувшись, мы, не оглядываясь, побежали к ним. Это оказалось стратегически верным ходом: нам удалось ускользнуть от бдительных сомалийцев, которые уже успели окружить вертолет. Четверо направили ружья на команду Красного Креста. Один из солдат начал что-то выкрикивать — но они, не обращая на него внимания, явно приступили к процедуре «мурыженья». Хотя из-за шума мотора невозможно было расслышать слов, было очевидно, что ребята из Красного Креста уже не новички в этой опасной игре и знают, как себя вести. Англичанин подтолкнул меня локтем.

— Видите вон те деревья, — сказал он, показывая на жидкую рощицу метрах в пятидесяти от нас.

Я кивнула. Бросив последний взгляд на солдат — они рылись в коробках, — мы устремились к деревьям. Понадобилось всего двадцать секунд, чтобы преодолеть пятьдесят метров, но, Господи, какими же долгими они мне показались. Я понимала, что, если солдаты заметят две бегущие фигуры, естественной реакцией будет дать по ним очередь. Добежав до лесочка, мы нырнули за ближайшее дерево. Мы не запыхались — но, глянув на своего спутника, я заметила еле уловимую напряженность во взгляде, признак волнения. Поймав на себе мой взгляд, англичанин немедленно включил фирменную улыбку.

— Отлично, — прошептал он. — Как думаете, сумеем мы перебраться отсюда так, чтобы Нас не подстрелили?

Я посмотрела в том направлении, куда он показывал — еще один перелесок, выходивший на разлившуюся реку, — и ответила твердым взглядом на его подначивавшую улыбку. «Меня еще ни разу не подстрелили», — сказала я. Мы выбежали из рощицы и что было сил устремились прямиком к следующему укрытию. Перебежка длилась около минуты — за это время в мире не раздалось ни звука, точнее, я не слышала ничего, кроме оглушительного топота собственных ног по траве. Но, как и в вертолете, когда мы первый раз оказались под огнем, я попыталась сосредоточиться на чем-нибудь отвлеченном, например на собственном дыхании. Англичанин бежал впереди. Но добравшись до деревьев, вдруг остановился как вкопанный. Я тоже притормозила, увидев, что он идет назад, высоко подняв руки над головой. Из-за деревьев показался сомалийский солдат, на вид совсем мальчишка — лет пятнадцати, не больше. Он наставил винтовку на англичанина, который что-то успокаивающе говорил, видимо нащупывая пути выхода из этой ситуации. Вдруг солдатик заметил меня — и когда он повернулся, переведя на меня ствол, я совершила серьезную ошибку, неверно оценив ситуацию. Вместо того чтобы немедленно изобразить подчинение — остановиться, поднять руки вверх и не делать резких движений (ведь меня в свое время учили, как поступать в таких случаях), — вместо этого я бросилась на землю в полной уверенности, что он сейчас поднимет стрельбу. В ответ он злобно выругался, пытаясь обнаружить меня в траве. И тут англичанин стремительно прыгнул на него и сбил на землю. Вскочив, я со всех ног бросилась к ним. Для начала англичанин кулаком врезал сомалийцу под дых, так что тот захрипел, потом ногой придавил к земле его руку с винтовкой. Мальчишка завопил.

— Отпусти ружье, — потребовал англичанин.

— Пошел ты… — проорал парень. Англичанин сильнее надавил башмаком на руку. На сей раз солдат выпустил оружие, а англичанин, проворно перехватив, наставил ствол на парня.

— Терпеть не могу грубиянов, — заявил он, взводя курок.

Мальчишка, скорчившись, громко рыдал, умоляя сохранить ему жизнь. Обернувшись к британцу, я начала:

— Не можете же вы…

А он посмотрел мне прямо в глаза и вдруг подмигнул. Потом, снова обернувшись к юному солдату, произнес:

— Слышал, что говорит моя подруга? Она не хочет, чтобы я тебя застрелил.

Мальчишка не ответил, только свернулся в комочек и плакал, как напуганный до смерти ребенок — да он таким и был.

— Мне кажется, ты должен попросить у нее прощения, а? — сказал англичанин. Я видела, что винтовка у него в руках подрагивает.

— Простите, простите, — пробормотал мальчишка, захлебываясь плачем. Англичанин посмотрел на меня.

— Вы прощаете его? — спросил он. Я кивнула. Англичанин кивнул в ответ и повернулся к мальчишке:

— Как рука?

— Болит.

— За это извини. Теперь можешь идти.

Мальчишка, все еще дрожа, поднялся на ноги. Лицо его было полосатым от слез и грязи, а на штанах я увидела мокрое пятно — он обмочился со страху. Он смотрел на нас с ужасом, все еще уверенный, что сейчас его пристрелят. Надо отдать должное британцу: он подошел и ободряюще потрепал мальчишку по плечу.

— Все в порядке, — сказал он спокойно. — Мы ничего тебе не сделаем. Просто пообещай, что никому не скажешь, что видел нас. Обещаешь?

Солдат посмотрел на винтовку в его руках и часто закивал.

— Хорошо. Последний вопрос. Много здесь по реке патрулей?

— Нет. Нашу базу смыло. Я отбился от остальных.

— А как насчет деревни вниз по реке?

— От нее и следа не осталось.

— Всех людей смыло?

— Кое-кто успел добраться до холма.

— А где холм?

Солдат махнул рукой в сторону заросшей тропы.

— Сколько времени туда идти? — продолжал англичанин.

— Полчаса.

Посмотрев на меня, англичанин сказал:

— Там что-нибудь и узнаем.

— Понятно, — откликнулась я.

— А теперь беги отсюда, — обратился англичанин к солдату.

— А ружье…

— Извини, его я оставлю себе.

— Мне попадет, если вернусь без оружия.

— Скажешь, что его унесло водой. И запомни: ты должен держать слово. Ты нас не видел. Понял?

Мальчишка перевел взгляд на винтовку и опять на англичанина:

— Обещаю.

— Молодец. Теперь ступай.

Солдат закивал и побежал туда, где стоял вертолет. Когда он скрылся из виду, англичанин прикрыл глаза, глубоко вздохнул и пробормотал:

— Вот ведь чертово дерьмо.

— Согласна.

Открыв глаза, он посмотрел на меня:

— С вами все в порядке?

— Да… но чувствую себя полной идиоткой.

Он ухмыльнулся:

— Вы и вели себя как полная идиотка — но это бывает.

— Особенно если на тебя вдруг выскочит сопляк со стволом.

— На этой радостной ноте…

И он жестом показал, что пора продолжить путь. Что мы и сделали — бегом преодолевая открытые места, отыскивая заросли погуще и пробираясь по самому краю залитых водой полей. Так мы двигались без остановки минут пятнадцать, не обменявшись ни словом Англичанин шел впереди, я за ним на расстоянии нескольких шагов. У меня была возможность разглядеть своего спутника, пока мы топали по хлюпающей под ногами земле. Он полностью сосредоточился на выполнении нашей главной задачи — убраться как можно дальше от солдат. При этом он чутко реагировал на любой необычный звук. Дважды, когда ему казалось, что он что-то слышит, он останавливался и оглядывался на меня, приложив палец к губам. Мы снова трогались с места, только когда он убеждался, что никто не висит у нас на хвосте. Меня заинтересовало то, как он держал отобранную у солдата винтовку: не повесил на плечо, а так и нес, сжимая в правой руке, на отлете, дулом вниз. И я поняла, что он никогда бы не убил этого мальчишку. Именно по тому, как неумело он держал эту винтовку.

Минут через пятнадцать он указал мне на груду больших камней у реки. Мы уселись, но не промолвили ни слова, продолжая прислушиваться, нет ли погони. Спустя минуту англичанин заговорил:

— Мне так кажется, если бы мальчишка нас выдал, его товарищи сейчас уже были бы здесь.

— Вы его изрядно напугали — он и вправду решил, что вы его убьете.

— Пришлось припугнуть, иначе он без сожаления пристрелил бы вас.

— Понимаю. Спасибо вам.

— К вашим услугам. — Тут он протянул мне руку и представился: — Тони Хоббс. Вы для кого пишете?

— Для «Бостон пост».

На губах у него мелькнула удивленная улыбка.

— Да что вы, правда?

— Да, — сказала я. — Правда. У нас есть зарубежные корреспонденты, знаете ли.

— Правда? — повторил он, подражая моему акценту. — Так вы — зарубежный корреспондент?

— Правда, — ответила я, постаравшись сымитировать его акцент.

Надо отдать ему должное, он расхохотался. И сказал:

— Поделом мне.

— Да уж. Поделом.

— И откуда же вы корреспондируете? — спросил он.

— Из Каира. А теперь попробую догадаться. Вы работаете в «Сан»?

— На самом деле, в «Кроникл».

Я попыталась скрыть, что ответ произвел на меня впечатление.

— На самом деле, в «на самом деле в «Кроникл»»?

— А вы за словом в карман не лезете.

— Приходится, особенно если работаешь в маленькой провинциальной газетке. Иначе нам не справиться с большими самоуверенными дядьками.

— Ого, а вы уже решили, что я самоуверен?

— Мне хватило двух минут, чтобы понять это, еще в вертолете. У вас офис в Лондоне?

— На самом деле, в Каире.

— Постойте, я же знаю, кто там представляет «Кроникл» — Генри…

— Бартлетт. Заболел. Язва, кажется. Поэтому меня перевели сюда из Токио дней десять назад.

— Я работала в Токио. Четыре года назад.

— Хм… похоже, я гоняюсь за вами по пятам.

Внезапно мы услышали неподалеку шаги и насторожились. Тони схватил винтовку, которую прислонил было к камню. Шаги приближались. Мы вскочили и увидели молодую сомалийку, бредущую по тропе с ребенком на руках. Ей было не больше двадцати лет, а младенцу не больше двух месяцев. Мать казалась изможденной, ребенок не шевелился, и это было страшно. Увидев нас, женщина стала что-то кричать на диалекте, которого мы не понимали, и отчаянно жестикулировать, показывая на винтовку у Тони в руке. Тони сразу все понял. Размахнувшись, он бросил винтовку прямо в бурлящую реку, в самую гущу мусора и грязи, плывших по течению. Этот поступок, казалось, удивил женщину. Она повернулась ко мне и снова начала кричать, умолять о чем-то, но тут у нее подкосились ноги. Мы с Тони подхватили ее, чтобы не дать упасть. Не выпуская ее из рук, я покосилась на безжизненное дитя. Потом посмотрела на англичанина. Он мотнул головой в сторону вертолета Красного Креста. Обхватив истощенную женщину с двух сторон за талию, мы медленно потащились в обратный путь, к прогалине, где сел наш вертолет.

Добравшись туда, я с облегчением увидела, что сомалийские машины отъехали подальше, и солдаты спокойно стоят в стороне, а не роются в привезенном грузе. Передав женщину солдатам, мы направились к вертолету.

Двое ребят, что летели с нами, все еще занимались разгрузкой.

— Кто здесь врач? — спросила я. Один из парней поднял голову, увидел женщину с ребенком и тут же побежал у ним, а его коллега не очень вежливо предложил нам проваливать:

— Здесь вам больше делать нечего.

К тому же выяснилось, что у нас нет надежды добраться до затопленной деревни: дорогу к ней уже перекрыла сомалийская армия. Отыскав главного врача миссии Красного Креста, я сообщила ему про жителей деревни, спасшихся на холме в двух километрах от деревни, на что он ответил (с твердым швейцарским акцентом):

— Мы об этом знаем. Как только их военные дадут добро, мы направим туда вертолет.

— Можно с вами? — спросила я.

— Нет. Военные разрешили лететь с ними только троим из нас…

— Так скажите, что мы из вашей команды, — вмешался Тони.

— Нам нужно отправить туда медиков.

— Пошлите двух медиков, — сказал Тони, — и одного из нас.

Разговор прервал подошедший к нам сомалийский офицер. Он похлопал Тони по плечу:

— Вы — документы. Потом похлопал и меня:

— Вы тоже.

Мы протянули ему свои паспорта.

— Документы Красного Креста, — потребовал он.

Когда Тони начал с ходу сочинять какую-то нелепую историю о забытых дома документах, офицер вытаращил глаза и произнес одно слово, прозвучавшее как приговор: «Журналисты». После чего повернулся к своим солдатам и приказал:

— Следующим вертолетом отправить их в Могадишо.

В сопровождении вооруженных до зубов конвоиров мы вернулись в столицу. Я была совершенно уверена, что, как только мы приземлимся на военном аэродроме в пригороде Могадишо, нас схватят и отправят в камеру. Вместо этого один из солдат еще в вертолете спросил, есть ли у меня американские доллары.

— Может быть, — ответила я, а потом опасливо спросила, не подбросят ли они нас за десять баксов до отеля «Центральный».

— Платишь двадцать — мы везем.

Он даже сам сел за руль джипа, чтобы доставить нас на место. По дороге мы с Тони заговорили — в первый раз после того, как нас взяли под стражу.

— Мало что из этого можно выжать, правда? — сказала я.

— Уверен, мы с вами сумеем что-нибудь нацарапать.

Мы сняли два номера на одном этаже и договорились встретиться, когда напишем свои репортажи. Мы встретились через два часа. Вскоре после того, как я сбросила по электронной почте семьсот слов — о наводнении в долине реки Джуба, о телах, плавающих на воде, о хаосе и неорганизованности властей и о том, каково это, находиться в обстреливаемом вертолете Красного Креста, — в мою дверь постучали.

За дверью стоял Тони с бутылкой шотландского виски и двумя стаканами.

— О, жизнь налаживается, — сказала я. — Заходите.

Он оставался у меня до семи часов утра — мы решили выехать пораньше, чтобы успеть на утренний рейс в Каир. Когда я впервые увидела его в вертолете, я уже знала: мы неизбежно окажемся в постели, как только представится такая возможность. Таковы уж правила этой игры. Дело в том, что зарубежные корреспонденты крайне редко обзаводятся супругами или «любимыми» — и как-то так получается, что с подавляющим большинством людей, которые встречаются вам на пути, решительно не хочется провести в постели и десяти минут, не говоря уж о целой ночи.

— Но, когда я наутро проснулась рядом с Тони, в голову пришла неожиданная мысль: «А ведь он живет в том же городе, что и я». А это, в свою очередь, привело к еще более необычной для меня мысли: «…и я, пожалуй, не прочь еще раз его увидеть. Вообще-то, я бы не прочь встретиться с ним сегодня вечером».


Глава 2


Я никогда не считала себя сентиментальной. Напротив, я знала за собой определенную склонность и даже тягу к бегству от серьезных отношений — в этом меня обвинил семь лет назад мой бывший жених, когда я с ним порвала. Звали его Роберт Петтифорд. Он был юристом в Бостоне — умный, эрудированный, энергичный. И он действительно мне нравился. Проблема, однако, состояла в том, что моя работа нравилась мне не меньше.

— Ты постоянно убегаешь, — сказал он, когда я сообщила ему, что меня назначили корреспондентом «Бостон пост» в Токио.

— Это серьезное продвижение по службе, — ответила я.

— Ты говорила то же самое, когда тебя отправили в Вашингтон.

— То была командировка всего на шесть месяцев — и мы с тобой виделись каждые выходные.

— И все же это было бегство.

— Это был превосходный шанс. Как и поездка в Токио.

— Твой превосходный шанс — это я.

— Ты прав, — ответила я. — Это так. Но в ответ и я могу сказать то же о себе. Поэтому предлагаю: поедем в Токио вместе.

— Если я уеду, то не стану партнером в своей фирме, — сказал он.

— А если я останусь, то все равно не стану хорошей женой партнера.

— Если бы ты меня по-настоящему любила, ты бы осталась.

Я рассмеялась. И ответила:

— Значит, я, по-видимому, тебя не люблю.

Чем, в общем-то, и положила конец нашей двухлетней связи — потому что, если делаешь такое заявление, на продолжение рассчитывать трудно. Мне было жаль, что мы не «преуспели» (одно из любимых словечек Роберта) в наших отношениях, но я всегда понимала, что не гожусь на роль обывательницы, которую он мне уготовил. Смирись я с такой судьбой, и в моем паспорте только по праздникам появлялись бы редкие отметки о пересечении границы Бермудов и прочих курортов — ничто в сравнении с двадцатью страничками, заполненными всевозможными визами, которые я умудрилась нажить за последние годы. И уж точно я не ждала бы сейчас самолета из Аддис-Абебы до Каира и не вела бы непринужденную и приятную беседу с обаятельнейшим и циничнейшим бриттом после того, как провела с ним ночь…

— Так ты действительно никогда не была замужем? — спросил Тони, когда мы отстегнули ремни безопасности.

— Не делай вид, что удивлен, — ответила я, — я не так уж легко теряю голову.

— Буду иметь в виду.

— Зарубежные корреспонденты и замужество — редкое сочетание.

— Правда? Надо же, не замечал. Я засмеялась, потом спросила:

— А ты женат?

— Ты, должно быть, шутишь.

— И никогда не был близок к этому?

— Каждый однажды бывает к этому близок. И ты тоже.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что однажды это случается с каждым.

— По-моему, ты повторяешься.

— Твоя правда. Дай-ка угадаю — ты не вышла замуж за того парня потому, что тебе впервые предложили работу за границей.

— Боже, боже, ты проницателен, — сказала я.

— Не особо, — ответил он. — Просто именно так все обычно и случается.

Конечно, Тони был прав. И достаточно умен, чтобы не расспрашивать меня о том парне, а также о других моих так называемых романах и даже о том, откуда я родом и где росла. Если что и произвело на меня впечатление, так это именно то, что он не приставал с расспросами (только выяснил, что и я ловко ускользнула от женитьбы). Ведь это означало, что — в отличие от многих других журналистов, которых я встречала за границей, — он не отнесся ко мне как к дурочке, случайно попавшей на передний край прямиком из отдела мод. Кроме того, Тони не пытался произвести на меня впечатление внушительным послужным списком, не выпячивал то обстоятельство, что лондонская «Кроникл» — не в пример более внушительное и авторитетное издание, чем жалкая «Бостон пост». Он держался со мной как с ровней в профессиональном плане: живо интересовался моими контактами в Каире (ведь он был там новичком) и с удовольствием делился историями о работе в Токио. Приятнее всего было, что ему нравилось меня смешить… и он добивался этого с поразительной легкостью. Я быстро обнаружила, что Тони Хоббс не просто обожает поговорить — он к тому же потрясающий рассказчик.

Мы оживленно болтали всю дорогу до Каира. По правде, мы вообще не закрывали рта с того момента, как проснулись утром в моем номере. Нам с самого начала было очень легко друг с другом — и не только потому, что нашлось много общего в профессиональной сфере. Мы были очень похожи своим отношением к жизни: немного циничные, отчаянно держащиеся за свою независимость, страстно преданные своему делу. И еще мы оба отдавали себе отчет, что работа корреспондента за рубежом — удел молодых. Большинство сходит с дистанции к тому времени, как им перевалит за пятьдесят.

— Значит, мне осталось восемь лет, а потом в утиль, — заметил Тони, когда мы пролетали над Суданом.

— Ты так молод? Я бы тебе дала лет на десять больше, правда, — сказала я.

Он бросил на меня слегка удивленный взгляд:

— А ты язва.

— Стараюсь.

— У тебя неплохо получается… для провинциальной журналистки.

— Один-один, — сказала я, пихнув его локтем в бок.

— Ведешь счет, да?

— Конечно.

Могу сказать, что подобный обмен колкостями нисколько не обижал Тони. Он наслаждался словесной перепалкой, и не только потому, что в совершенстве владел этой игрой — это позволяло ему избегать серьезных разговоров и не раскрываться. В самом деле, каждый раз, как наш разговор касался личных моментов, он тут же уходил от них, прячась за шутками и иронией. Меня это не смущало — мы ведь только что познакомились и сейчас примеривались, оценивали друг друга. Я просто отметила эти отвлекающие маневры и подумала, а не помешает ли мне это узнать его получше — ибо, к моему собственному изумлению, Тони Хоббс был первым мужчиной за четыре года, которого мне захотелось узнать получше. Впрочем, я не собиралась сообщать ему об этом, потому что, во-первых, понимала, что это может его отпугнуть, а во-вторых, никогда не гонялась за мужчинами.

Итак, мы прибыли в Каир и вместе добрались на такси до Замалека (довольно приличного района Каира, где живут практически все иностранные журналисты и бизнесмены). Оказалось, что дом Тони находится всего в двух кварталах от моего. Он настоял на том, чтобы сначала высадили меня. Когда машина, резко затормозив, остановилась у моего подъезда, Тони полез в карман и протянул мне визитную карточку.

— Здесь все мои координаты, — сказал он.

Я извлекла собственную визитку и нацарапала на обратной стороне номер.

— А это мой домашний телефон.

— Спасибо, — сказал он, принимая карточку. — Так позвони мне, идет?

— Нет, уж первый ход за тобой, — ответила я.

— Э, да мы старомодны? — Он приподнял бровь.

— Да нет. Но первой не звоню. Хорошо? Он высунулся из окна автомобиля и поцеловал меня.

Это был очень долгий поцелуй.

— Прекрасно, — сказал он и добавил: — А весело было.

— Да. Весело.

Пауза. Я нагнулась за багажом.

— Ну, надеюсь, до встречи, — сказала я.

— Да, — он улыбнулся, — увидимся.

Поднявшись в свою пустую, безмолвную квартирку, я начала ругать себя за то, что решила изобразить неприступную дамочку. «Нет, первый ход за тобой». Надо же было сморозить такую глупость! Ведь я же понимала, что не каждый день попадаются такие мужики, как Тони Хоббс.

Тем не менее мне ничего не оставалось, как выбросить все это из головы. Я целый час отмокала в ванне, потом забралась в постель и провалилась в небытие часов на десять — предыдущие две ночи я почти не спала. Проснулась я в семь утра. Приготовила завтрак. Включила ноутбук. Подготовила свою еженедельную колонку «Письмо из Каира», в которой рассказала о головокружительном полете под обстрелом на вертолете Красного Креста В полдень зазвонил телефон, я подскочила к нему одним прыжком.

— Привет, — сказал Тони. — Это первый шаг.

Он зашел за мной через десять минут, чтобы вместе пойти пообедать. До ресторана мы так и не добрались. Я бы не сказала, что затащила его в постель — потому что он отправился туда сам и очень охотно. Достаточно сказать, что в тот самый момент, как открылась дверь, нас просто притянуло друг к другу.

Позже, в постели, он повернулся ко мне и сказал: «Так кто сделает второй шаг?»

Сказать, что с той минуты мы стали неразлучны, было бы большим преувеличением. И все же именно тот вечер я приняла для себя за точку отсчета — с этого времени каждый из нас стал неотъемлемой частью жизни другого. Одно обстоятельство поразило меня больше всего: я говорю о том, как удивительно легко и гладко прошел переходный период. Тони Хоббс вошел в мою жизнь, и это не сопровождалось даже обычными колебаниями, сомнениями и вопросами, не говоря уж о бурных романтических переживаниях, которые обычно ассоциируются у нас с coup de foudre[1 - Coup de foudre (франц.) — любовь с первого взгляда. — Здесь и далее примечания переводчика.]. Поскольку оба мы были людьми уверенно стоящими на ногах, привыкшими жить самостоятельно, каждый с уважением относился к независимости другого и с готовностью подстраивался под него. Правда, нас явно удивляли друг в друге национальные черточки и причуды. Тони частенько мягко подсмеивался над моей чисто американской склонностью понимать все чересчур буквально, привычкой то и дело задавать наивные вопросы, излишней тягой к копанию в мелочах. Я, в свою очередь, изумлялась его нежеланию говорить о чем-либо серьезно и стремлению все сводить к шутке. А еще Тони оказался совершенно бесстрашным во всем, что касалось его работы. В этом я убедилась примерно через месяц. Как-то вечером нам позвонили и сообщили, что исламские фундаменталисты расстреляли автобус с немецкими туристами, посещавшими пирамиды в Гизе. Мы не мешкая прыгнули в машину и понеслись по направлению к Сфинксу. Когда добрались до места происшествия, Тони удалось пробраться сквозь кордоны египетских солдат прямо к автобусу, залитому кровью, — несмотря на реальную угрозу, что террористы могли его заминировать. На другой день, на пресс-конференции по поводу этого нападения, египетский министр туризма попытался обвинить в преступлении иностранных террористов — и Тони перебил его, держа в руке обращение, в котором каирский филиал «Братьев-мусульман»[2 - «Братья-мусульмане» («Гамаат аль-ихван аль-муслимин») — исламистская организация, созданная в Египте в конце 1920-х гг.] заявлял, что берет полную ответственность за нападение на себя. Тони не только прочитал обращение исламистов на почти безупречном арабском — сделав это, он повернулся к министру и спросил: «А теперь не соблаговолите ли пояснить, почему вы нам солгали?»

Тони испытывал неуверенность по поводу одной-единственной вещи: своего роста, хотя я не раз убеждала его, что для меня, черт возьми, это не имеет ровно никакого значения. Наоборот, меня даже как-то умиляло то, что этот способный, образованный и такой смелый мужчина комплексует из-за внешности. Тогда-то я и начала понимать природу его бравады: он бесстрашно задавал трудные вопросы и в погоне за сюжетом бросался очертя голову в самое пекло, чтобы заставить всех забыть о своем росте. И не только росте. Втайне он считал себя белой вороной, вечным неудачником, чей удел — высунув в окошко нос, смотреть на мир, в котором он чувствовал себя чужим. Мне понадобилось некоторое время, чтобы распознать в Тони эту неуверенность, настолько умело скрывал он этот комплекс, демонстрируя окружающим свое превосходство. Но однажды он открылся в общении с другим англичанином — корреспондентом «Дейли телеграф» по фамилии Уилсон. Уилсону не было и тридцати пяти, но его шевелюра уже изрядно поредела, он располнел и как-то оплыл По выражению Тони, стал похож на круг камамбера, забытый на солнцепеке. Я относилась к нему спокойно, хотя из-за манеры говорить — он лениво тянул гласные — и преждевременной полноты (не говоря уж о неизменных куртке сафари немыслимого покроя и фланелевой клетчатой рубахе) он смахивал на героя мультфильма. Тони держался с Уилсоном вполне корректно, но на самом деле терпеть его не мог — особенно после одного разговора, происшедшего между ними в клубе «Гезира». Уилсон нежился на солнце у бассейна. Голый по пояс, он красовался в клетчатых длинных шортах и замшевых туфлях с носками. Зрелище было не из приятных. Поприветствовав нас, он спросил Тони:

— Ну что, на Рождество домой?

— В этом году вряд ли.

— Ты ведь тоже лондонец, верно?

— На самом деле, из Бакингемшира.

— А точнее?

— Эмершем.

— А… Эмершем, как же. Девятая зона метро, линия Метрополитен. Выпьем?

У Тони лицо сделалось каменным, но Уилсон, казалось, ничего не заметил. Он окликнул официанта, заказал три джина с тоником, потом извинился и отошел в туалет. Как только он удалился на достаточное расстояние, Тони прошипел:

— Тупой придурок.

— Ты что, Тони? — Меня удивила эта необычная для него вспышка гнева.

— Девятая зона метро, линия Метрополитен… — передразнил он, пародируя сочный акцент Уилсона. — Я так и знал, что он это скажет. Обязательно лягнет, влезет со своей издевочкой.

— Слушай, но он же просто сказал…

— Я понял, что он сказал — я слышал каждое долбаное слово.

— И что он хотел сказать?

— Ты просто не понимаешь.

— Да для, для меня это слишком тонко, — ответила я беспечно. — А может, я просто тупая американка и не улавливаю английские нюансы.

— Никто не улавливает английские нюансы. Англию трудно понять.

— Даже если ты англичанин?

— Особенно если ты англичанин.

Я была удивлена: его ответ показался мне уверткой. Потому что уж кто-кто, а Тони понимал Англию лучше некуда. В частности, он отлично понимал (и объяснил мне) свое положение на социальной лестнице. Эмершем был провинциальным, безнадежно мелкобуржуазным городком. Тони его ненавидел, хотя единственная его сестра — с которой они не виделись много лет — осталась жить там, под родительским кровом. Их отец — рано ушедший из жизни из-за страстной любви к сигаретам «Бенсон и Хеджес» — работал делопроизводителем в архиве муниципального совета (откуда уволился только за пять лет до смерти). Мать — ее уже тоже не было в живых — трудилась в регистратуре врачебного кабинета, прямо напротив скромного пригородного дома на две семьи, в котором и прошло детство Тони.

Тони всегда мечтал порвать с Эмершемом, однако свое намерение осуществил не сразу — чтобы угодить отцу, он пошел учиться в Йоркский университет. Но, получив диплом (как выяснилось, диплом с отличием — Тони хоть и не сразу, но все-таки поведал мне в свойственной ему сдержанной манере, что ему присудили первую премию за успехи в английском), он решил с год повременить с поисками работы. Вместе с парой приятелей он отправился в Катманду, а оттуда каким-то образом добрался до Каира. Через два месяца Тони нанялся на работу в сомнительную англоязычную «Египетскую газету». С полгода он писал заметки об автомобильных авариях, мошенничествах, скандалах и прочих пустяках, а потом вернулся в Британию, где стал предлагать разным изданиям свои услуги в качестве внештатного корреспондента в Каире. Еще через год он уже регулярно поставлял в «Кроникл» короткие репортажи — а когда их египетского корреспондента отозвали в Лондон, Тони предложили работу в штате. С того момента он и «Кроникл» были неразлучны. Если не считать шести месяцев, которые он провел в Лондоне в середине восьмидесятых (после чего пригрозил уволиться, если его снова не отправят «в поле»), Тони мотало из одной горячей точки в другую. Разумеется, несмотря на все разговоры о работе на переднем крае и о полной профессиональной независимости, Тони не мог заниматься только тем, что ему нравилось. Несколько раз ему приходилось, считаясь с интересами корпорации, тянуть лямку и в офисе — во Франкфурте, Токио и столичном Вашингтоне (городе, который Тони очень не любил). Несмотря на эти вынужденные уступки прозе жизни, Тони Хоббс был не таким, как большинство людей вокруг, и не собирался попадаться в ловушки домашнего уюта и карьерного роста. Ну прямо как я.

— Знаешь, я всегда старалась избегать таких вещей, просто спасаюсь от них бегством, — призналась я Тони примерно через месяц после того, как мы начали встречаться.

— А… так вот что это такое — вещь.

— Ты же понимаешь, о чем я.

— О том, чтобы я не вздумал преклонить перед тобой колено и сделать предложение, потому что ты собираешься разбить мне сердце?

Рассмеявшись, я сказала:

— Ну, вообще-то, я не собиралась этого делать.

— Тогда… в чем суть твоего высказывания?

— Суть в том, что…

Я замолкла, чувствуя себя полной дурой.

— Что ты хотела сказать? — поинтересовался Тони с очаровательной улыбкой.

— Суть в том, — продолжала я, заикаясь от неуверенности, — что я иногда страдаю от недержания речи. И… но больше я не собираюсь говорить всякие глупости.

— Не извиняйся, это ни к чему, — сказал он.

— Даже не собиралась, — ответила я раздраженно, а потом вдруг заявила: — Вообще-то, как раз извинялась. Потому что…

Боже, совсем запуталась, какая же я косноязычная и неловкая! Тони, хитро улыбаясь, продолжал разглядывать меня. Потом спросил:

— Так ты не планируешь спасаться бегством?

— Да нет. Потому что… эээ, хм… потому что, знаешь…

— Я весь внимание.

— Потому что… черт, да просто мне с тобой так хорошо, и я сама поражаюсь тому, что так счастлива… именно потому, что я тысячу лет не ощущала ничего подобного, и я только изо всех сил надеюсь, что и ты чувствуешь то же самое, потому что мне не хочется тратить попусту время с человеком, который не чувствует того же, потому что…

Он не дал мне договорить — нагнулся и поцеловал. Потом спросил:

— Это отвечает на твой вопрос?

— Ну…

Я и впрямь считаю, что поступки бывают красноречивее слов, и все же хотелось услышать от него примерно то, что я ему только что высказала. Но я не раз убеждалась, что Тони не любитель сердечных излияний, и если уж мне откровенные разговоры на подобные темы даются нелегко, то он просто всячески их избегает. Поэтому я была искренне удивлена, услышав: «Что ж, я очень рад, что ты не собираешься от меня сбежать».

Было ли это признанием в любви? Я очень на это надеялась, ведь я-то к этому времени уже точно знала, что влюблена, А еще я знала, что моя неуклюжая тирада — максимум того, на что я способна по части объяснений в нежных чувствах. Мне всю жизнь трудно давалась подобная откровенность. Мои родители, школьные учителя, тоже были в этом не сильны — это были самые заботливые родители, настоящие друзья двум своим дочерям, но только не в том, что касалось внешнего проявления нежности и всяческих излияний.

— Знаешь, я только один раз видела, как они целуются, — сказала моя старшая сестра Сэнди вскоре после того, как родители погибли в автомобильной аварии. — Да и обнимались они нечасто. Но ведь это неважно, дело не в этом, правда?

— Да, — ответила я. — Совершенно не в этом.

После чего Сэнди уже не могла держать себя в руках и разрыдалась так громко, что это напоминало крики плакальщиц. Сама я на людях почти не плакала, даже во время похорон. Может быть потому, что потрясение оказалось слишком сильным и оглушило меня. Это случилось в 1988 году. Мне был двадцать один год. Я только что окончила последний курс колледжа и собиралась через пару месяцев приступать к работе в «Бостон пост». Мы с подругами только что подыскали квартиру на троих в Бэк-Бэй[3 - Бэк-Бэй — престижный жилой район в Бостоне.]. Я только что купила первую машину (видавший виды «фольксваген»-жучок за тысячу баксов) и только что узнала, что у меня диплом с отличием. Родители были на седьмом небе от радости за меня. Они приехали в колледж на церемонию вручения дипломов и были так непривычно взволнованы и возбуждены, что даже остались на вечеринку, устроенную в честь актового дня. Я настаивала, чтобы родители и переночевали у меня, но они непременно хотели вернуться в Вустер вечером, чтобы с утра поспеть на какое-то важное церковное мероприятие (как и многие либералы в Новой Англии, родители были истовыми приверженцами унитарианства). Перед тем как сесть в машину, отец вдруг крепко меня обнял — это было так на него непохоже — и сказал, что любит меня.

Через два часа он задремал за рулем на шоссе, ведущем на юг. Машину развернуло, она на полном ходу врезалась в ограждение и при этом задела автомобиль на соседней полосе — «форд-универсал». В нем ехала семья из пяти человек. Двое пассажиров — молодая мать и ее сынишка — погибли. Погибли и наши родители.

На похоронах и поминках Сэнди все ждала, когда же я наконец разрыдаюсь (сама она ревела непрестанно). Ее огорчало и тревожило, что я не способна дать волю чувствам и выплакаться (впрочем, и она, и все, кто общался со мной тогда, не могли не замечать, что происшедшее нанесло мне тяжелую и мучительную травму). Что ж, Сэнди отличалась эмоциональностью и даже взбалмошностью, не в пример прочим членам нашей семьи. При этом я всегда знала: Сэнди — человек, на которого я при любых обстоятельствах могу положиться (как она могла положиться на меня). Хотя характеры у нас были совершенно непохожими. Сэнди была настоящей домоседкой. Она пошла по стопам родителей, устроилась работать в школу, вышла замуж за учителя физкультуры, переехала в пригород Бостона и к тридцати годам уже родила троих ребятишек. За это время она позволила себе немного располнеть — перевалила через отметку в сто семьдесят фунтов[4 - Около 77 кг.] (далеко не оптимальный вес для женщины ростом пять футов три дюйма[5 - Около 160 см.]), а все оттого, что постоянно что-нибудь жевала. Иногда я намекала, что ей надо бы повесить на холодильник большой висячий замок, но не слишком настаивала на этом. Я никогда не смогла бы давить на Сэнди: она болезненно реагирует на любую критику, непосредственна, как ребенок, и вообще — она просто прелесть.

А еще Сэнди — единственная, с кем я всегда откровенно делилась и делюсь абсолютно всем, что со мной происходит — если не считать некоторого времени после гибели родителей. В то время я замкнулась, и никто не мог до меня достучаться. Спасла меня новая работа в «Пост». Мой начальник в отделе местных новостей, кажется, не рассчитывал, что я сразу выйду на службу, но я настояла на том, чтобы начать уже через десять дней после похорон. Я нырнула в работу с головой. Двадцатичасовой рабочий день был для меня обычным делом. Я подписывалась на все сверхурочные работы, хваталась за любой завалящий сюжет — и быстро приобрела репутацию полнейшего трудоголика, на которого можно положиться.

Я работала уже месяца четыре, когда, возвращаясь вечером домой, обогнала на Боулистон-стрит пару примерно того же возраста, что мои родители. Они шли, держась за руки. В этой паре не было ничего особенного. Они вовсе не были похожи на моих маму с папой. Обычные, заурядные люди, видимо муж и жена, лет пятидесяти пяти, которые шли, держась за руки. Может, именно это меня и пробило — то, что им, в отличие от многих пар с большим стажем супружеской жизни, до сих пор явно нравилось быть вместе. Вот и моим родителям общество друг друга всегда доставляло радость. Как бы там ни было, в следующее мгновение я уже обнимала ближайший столб и, заливаясь слезами, ревела как белуга. Я не могла остановиться, я даже не пыталась сдержать этот поток, который наконец настиг меня и захлестнул. Я долго простояла так, не двигаясь, обнимая столб, — горе вдруг стало неизмеримым, бездонным. Появился полицейский. Он опустил мне на плечо ручищу и спросил, не нужна ли помощь.

«Где мои мама и папа?!» — чуть было не прорыдала я, готовая выпустить наружу шестилетнего ребенка, ведь он таится в душе у каждого из нас и в трудные минуты отчаянно нуждается в защите родителей. Но я умудрилась собраться и объяснить, что переживаю утрату близких и единственное, чем он может мне помочь, — это поймать такси. Полицейский взмахом руки остановил машину (в Бостоне это непросто, но на то он и полицейский). Он помог мне забраться на сиденье, сказав (неловко запинаясь, грубовато, но вместе с тем ласково), что «поплакать-то нужно, тогда полегче станет». Я поблагодарила и всю дорогу до дому сдерживалась. Но, оказавшись у себя, упала на кровать и снова зарыдала в полный голос, предаваясь горю. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но когда я опомнилась, было два часа ночи, и я лежала, свернувшись калачиком, в полном изнеможении. Мне только хватило сил порадоваться, что обе мои соседки в ту ночь отсутствовали. Я вовсе не хотела, чтобы кто-нибудь увидел меня в таком состоянии.

Наутро, проснувшись, я обнаружила, что у меня распухло лицо, покраснели глаза и я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Но слез больше не было. Я понимала, что второго такого нервного срыва позволить себе не могу. И потому, напустив на себя невозмутимый вид, отправилась на работу — а что еще я могла сделать? Неожиданная смерть всегда абсурдна и трагична В тот единственный раз, когда я поделилась этой историей с Тони, я добавила: когда из-за нелепого стечения обстоятельств теряешь родителей — самых главных в мире людей, — начинаешь ясно понимать, как все в этой жизни зыбко, осознаешь, что так называемая «защищенность» — лишь видимость, хрупкая скорлупа, и может дать трещину в любой момент.

— Тогда ты и решила стать военным корреспондентом? — спросил он, ласково погладив меня по лицу.

— О, да ты прямо ясновидящий.

На самом деле мне понадобились долгие шесть лет и путь от коротких сообщений в отделе местных новостей до разделов экономики и культуры и даже небольшой собственной колонки на редакционной полосе. Потом меня наконец направили на полгода в Вашингтон. Если бы Ричард отважился на перевод в Токио, я бы, наверное, тогда выскочила за него.

— Пожалуй, ты слишком заупрямилась тогда с Токио, — заметил Тони.

— Представь, если б я тогда вышла за Ричарда, жила бы сейчас в тихой дыре вроде Уэлсли[6 - Уэлсли — пригород Бостона.]. У меня было бы двое детей, джип «чероки», и я бы пописывала статейки в «Пост»… Не такая уж плохая жизнь. Вот только меня не носило бы по всему миру, и я не пережила бы даже четверти своих приключений, а ведь мне за это еще и деньги платят.

— И ты не встретила бы меня, — добавил Тони.

— Верно, — отвечала я, целуя его. — Не встретила и не полюбила бы тебя.

Пауза, Я была поражена своими словами даже больше, чем он.

— И как это я ляпнула? Вырвалось… — пробормотала я.

Тони поцеловал меня.

— А я этому рад, — сказал он. — Потому что чувствую то же самое.

То, что я, оказывается, влюблена, меня ошеломило. Поразительно было и то, что мне отвечал взаимностью именно такой человек, какого я втайне всегда мечтала встретить, но была уверена, что в реальной жизни подобных мужчин нет (журналисты, по большей части, никуда не годились).

Какая-то природная осторожность или подозрительность заставляла меня сдерживаться, не торопить события. По той же причине мне не хотелось задумываться о том, сколько еще мы будем вместе — неделю, месяц, неважно. Я чувствовала, что и с Тони происходит то же самое. Он ничего не рассказывал о своих прошлых романах — только раз упомянул, что однажды чуть было не женился («но все пошло кувырком… и вообще, наверное, все к лучшему»), В ответ на попытку выяснить хоть какие-то подробности (в конце концов, рассказала же я про Ричарда) Тони быстро сменил тему, а я и не настаивала, решив, что со временем он сам мне все расскажет. Но дело было еще и в том, что за два месяца жизни рядом с Тони Хоббсом я прекрасно поняла: он ненавидит, когда его припирают к стенке или требуют объяснений.

Мы не торопились афишировать отношения перед коллегами, каирскими журналистами. И вовсе не потому, что боялись сплетен — просто мы оба считали, что это никого, кроме нас, не касается. Так что на людях мы держались так, словно нас не связывает ничего, кроме профессиональных интересов.

Ну, по крайней мере, мне так казалось. До тех пор, пока Уилсон — тот самый толстяк из «Дейли телеграф» — не дал мне понять, что дело обстоит иначе. Он позвонил мне в офис и пригласил вместе перекусить в обеденный перерыв, заметив, что нам необходимо обстоятельно побеседовать. Это было сказано в характерной для него высокопарной манере — а потому прозвучало как приглашение от члена королевской семьи. Можно было подумать, что Он оказывает мне особую честь, предлагая посидеть в дешевой кофейне отеля «Семирамарис», Как выяснилось, он надеялся, что я поделюсь с ним кое-какой информацией о египетском правительстве, а также некоторыми своими связями. Поэтому, когда речь вдруг зашла о Тони, это застало меня врасплох — мы ведь были уверены, что никто ни о чем не догадывается. Это оказалось верхом наивности, учитывая особенности журналистской тусовки в таких местах, как Каир, где каждому известно, что его коллега ел на завтрак. Тем не менее я вздрогнула, услышав:

— Ну, а как дела у мистера Хоббса?

Я попыталась сохранить невозмутимый вид.

— Полагаю, у него все хорошо.

Услышав столь сдержанный ответ, Уилсон хмыкнул:

— Полагаешь, значит?..

— Откуда же мне знать? Еще одна елейная улыбочка.

— Понимаю.

— Но если это тебе так интересно, — продолжала я, — почему бы не позвонить ему в офис и не спросить у него самого?

Это замечание Уилсон пропустил мимо ушей и заметил:

— Интересный он фрукт, этот Хоббс.

— В каком смысле?

— О, это я о его хваленом безрассудстве и о том, что он якобы не умеет угождать начальству.

— Ничего об этом не знаю.

— А в Лондоне всем давно известно, что Хоббс — сущий монстр по части офисных интриг. От него всего можно ожидать, совершенно непредсказуем, — но при этом репортер талантливый, только поэтому его и терпят столько лет.

Он смотрел на меня, ожидая ответа. Я промолчала. Уилсон расплылся в улыбке — видно, сочтя мое молчание признаком замешательства (тут он был прав). Потом добавил:

— Но ты, надеюсь, в курсе, что в любовных делах он всегда ведет себя, как… хм… как бы поточнее выразиться?.. ну, скажем, как бешеный бык. Меняет женщин, как…

— С чего ты вдруг об этом заговорил? — весело перебила я.

Настала его очередь изумляться — хотя удивление было деланым, почти театральным.

— Да просто к слову пришлось. — Он притворился смущенным. — Да и посплетничать захотелось. А самая главная сплетня про мистера Энтони Хоббса — то, как одна женщина разбила старому пройдохе сердце. То есть это, конечно, старые слухи, но…

Он замолчал на полуслове, дразня мое любопытство. И я, как идиотка, поддалась на провокацию:

— Что за женщина?

Тут-то Уилсон и рассказал мне про Элейн Планкет. Я слушала, не в силах сдержать любопытство — и растущую неприязнь. Уилсон говорил тихо, доверительно, но при этом легко и даже игриво. Нечто подобное я и раньше замечала за некоторыми англичанами, когда они общаются с американцами (или еще того хуже — с американками). Они считают нас простаками, неспособными понимать тонкий юмор, и противопоставляют нашей бесхитростной прямолинейности легчайшую иронию — такую особую интонацию, когда решительно ни о чем не говорится всерьез… даже если речь идет о самых важных вещах.

Именно в таком стиле и общался со мной Уилсон, но ощущение легкости нарушалось сквозившим в голосе ехидством и даже злобой. И все же я слушала его рассказ с напряженным вниманием. Потому что он говорил о Тони, в которого я была влюблена.

Итак, благодаря любезности Уилсона, я узнала, что некогда сердце Тони разбила женщина — ирландская журналистка Элейн Планкет, с которой они работали в Вашингтоне. Само по себе меня это не огорчило — я твердо решила не изображать ревнивую дуру и не теряться в бесплодных догадках по поводу этой Планкет и того, не вернется ли она к Тони… или, еще того хуже, не она ли — любовь всей его жизни. Но не могу выразить, до чего противна была мне игра, которую вел Уилсон, — хотелось врезать ему по физиономии. Со всей силы. Но я молча слушала и ждала, когда же в его монологе наступит пауза.

— … так вот, после того как Хоббс пустил слезу перед нашим общим знакомым в Вашингтоне… знаешь Кристофера Перкинса?.. так неосмотрительно, просто фантастика… ну, в общем, Хоббс немного расчувствовался, когда они с Перкинсом выпивали. А на другой день, представь, история была известна уже всему Лондону. Железный Хоббс расклеился из-за бабы-журналистки…

— Такой же, как я, хочешь сказать?

Уилсон хохотнул, но ничего не ответил.

— Ну же, не молчи, отвечай, — настаивала я громким, веселым голосом.

— А какой был вопрос?

— Похожа я на эту Элейн Планкет?

— Откуда я знаю? В смысле, я ее и не видел никогда.

— Да. Но я тоже — баба-журналистка. И тоже сплю с Тони Хоббсом.

Долгая пауза. Уилсон попытался скрыть замешательство. Это ему не удалось.

— Я не знал, — выдавил он наконец.

— Лжец, — произнесла я со смехом.

Это слово подействовало на него как пощечина.

— Что ты сказала?

Одарив его ослепительной улыбкой, я пояснила:

— Назвала тебя лжецом. И повторяю это, потому что ты лжешь.

— Я просто думал…

— О чем? Что можно немного поразвлечься за мой счет, а потом улизнуть?

Он ерзал на стуле своим толстым задом и комкал в руке носовой платок. — Я действительно не хотел тебя обидеть.

— Но обидел.

Уилсон начал озираться, отыскивая глазами официанта.

— Вообще-то, мне пора..

Я перегнулась к нему через стол, почти вплотную приблизившись к его лицу. И все тем же бодрым, легким тоном заявила:

— Вижу, ты ничем не отличаешься от остальных мелких мерзавцев. Точно так же бежишь, поджав хвост, как только почуял, что тебе могут дать сдачи.

Он поднялся и вышел, не извинившись. Англичане никогда не просят прощения.

— Убежден, что далеко не все американцы бросаются просить прощения по любому поводу, — парировал Тони, когда я поделилась с ним своим наблюдением.

— Они лучше воспитаны, чем вы.

— Это потому, что они растут со скрытым пуританским комплексом вины… и с представлением, что за все нужно платить.

— А англичане…

— А мы полагаем, что можно удрать безнаказанно… если удастся.

У меня было искушение рассказать ему обо всем, что я узнала от Уилсона. Но мне казалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот, я опасалась, что, узнав о моей осведомленности, он почувствует себя незащищенным или — еще того хуже — попавшим в неловкое положение (а этого все британцы боятся как огня). В общем, я решила не говорить ему даже о том, что, услышав историю об Элейн Планкет, полюбила его еще сильнее. Ведь отныне я знала, что он так же уязвим и раним, как все смертные. Странно, но эта его слабость была мне по душе — она свидетельствовала о том, что он может быть таким разным.

Прошло две недели, и мне представилась возможность понаблюдать за Тони на его территории. Совершенно неожиданно он вдруг спросил:

— Как насчет того, чтобы сбежать в Лондон на несколько дней? — Он пояснил, что его вызывают в «Кроникл». — Ничего страшного — просто ежегодный обед с главным редактором, — обронил он небрежно. — Что думаешь о паре дней в «Савое»?

Долго уговаривать меня не пришлось. В Лондоне я была только один раз, в середине восьмидесятых, еще до моих заграничных командировок. Я отправилась тогда в суматошный двухнедельный тур по европейским столицам, в программу которого входили четыре дня в Лондоне. Мне понравилось тогда то, что я увидела. Конечно, видела я немного: несколько исторических памятников и музеев, пара интересных спектаклей и беглое знакомство с жизнью местных обитателей — состоятельных, из тех, кто может позволить себе отдельный дом в Челси[7 - Челси — один из самых дорогих и модных районов Лондона.]. В общем, мое знакомство с Лондоном было очень поверхностным. Надо сказать, что номер в «Савое» тоже дает не слишком объективное представление о реальной лондонской жизни. Я была в полном восторге, оказавшись в люксе с видом на Темзу, в котором нас ожидала бутылка шампанского в ведерке со льдом.

— «Кроникл» всегда так принимает своих зарубежных корреспондентов? — спросила я.

— Шутишь? — ответил Тони. — Просто управляющий — мой давний приятель. Мы с ним очень подружились в Токио, он там работал в «Интерконтинентале». Теперь, если я бываю в городе, он всегда рад меня принять.

— Уф, прямо от сердца отлегло, — с облегчением вздохнула я.

— Почему?

— Потому что ты не нарушил одного из главных правил журналиста — никогда ни за что не платить.

Он засмеялся и потащил меня в постель. Потом плеснул шампанского в бокал.

— Не буду пить, — запротестовала я. — Не могу, я на антибиотиках.

— Давно?

— Со вчерашнего дня, ходила к врачу с фарингитом, он прописал.

— У тебя фарингит?

Я широко открыла рот:

— Давай загляни.

— Нет уж, спасибо, — сказал он. — Так вот почему ты не пила в самолете?

— Выпивка и антибиотики не сочетаются.

— Сказала бы раньше.

— Зачем? Подумаешь, горло болит.

— Э, да ты крутая!

— Да, я такая, а ты не знал?

— Должен сказать, я в некоторой растерянности. С кем же прикажешь мне пить все это время?

Вопрос был риторическим, ибо на протяжении наших трех дней в Лондоне у Тони всегда было с кем выпить. Каждый вечер мы встречались с кем-то из его знакомых или коллег-журналистов. Все его друзья-приятели, без исключения, пришлись мне по душе. Кейт Медфорд — давнишняя коллега из «Кроникл», которая теперь вела большой вечерний обзор новостей на Радио Би-би-си, — устроила для нас обед. Они с мужем, онкологом Роджером, принимали нас у себя дома, в зеленом предместье Чизвик. В другой раз мы провели великолепный вечер с морем выпивки (для Тони, во всяком случае) с его приятелем Дермотом Фэйхи, журналистом, ведущим постоянную рубрику в «Индепендент», и большим любителем поговорить! Как выяснилось, он был к тому же известным бабником и весь вечер плотоядно посматривал на меня, что очень веселило Тони (потом он сказал мне: «Дермот так себя ведет со всеми женщинами», на что мне только и оставалось ответить: «Ну, спасибо»). Ещё мы встречались с бывшим репортером из «Телеграф», Робертом Мэтьюсом, только что получившим неплохой гонорар за свою первую книгу, триллер в стиле Роберта Ладлэма. После долгих уговоров он все-таки затащил нас на дорогущий ужин в «Айви»[8 - «Айви» — элитный ресторан в районе Вест-Энд.], заказывал вино по 60 фунтов за бутылку и пил слишком много, попутно потчуя нас мрачными и в то же время забавными историями о своем недавнем разводе. Рассказывал он блестяще, с непроницаемо-бесстрастным лицом подсмеиваясь над самим собой, но было понятно, что за этими шутками скрываются боль и страдание.

Все друзья Тони были первоклассными собеседниками, с удовольствием засиживались допоздна, пили, но немного — не больше трех бокалов вина — и (что произвело на меня неизгладимое впечатление) практически не говорили о себе. Даже притом что все они не виделись с Тони по году и больше, работа упоминалась лишь вскользь (в шутливых замечаниях, вроде «Ну что, Тони, эти исламисты со своим джихадом ни разу тебя не подстрелили?»). Если разговор касался личных тем — например, развода Роберта, — просто отшучивались. Даже когда Тони начал расспрашивать Кейт про ее дочь-подростка (которая, как оказалось, страдала анорексией и находилась в критическом состоянии), она ответила: «Перефразируя то, что Россини сказал об операх Вагнера, время от времени выпадают великолепные пятнадцать минут».

Больше к этой теме не возвращались.

Меня удивляло, что они умудряются сказать ровно столько, чтобы дать друг другу представление о своей жизни и состоянии дел, но стоит разговору коснуться чего-то личного, как его тут же переводят на общие темы. Я поняла, что здесь не принято обсуждать свои дела в компании больше двух человек, и особенно в присутствии посторонних, вроде меня. Впрочем, мне нравилась их манера ведения беседы и постоянное легкое подшучивание. В разговоре поднимались и серьезные темы, но обсуждали их все в том же грубовато-ироничном стиле. Ни разу я не заметила пылкой искренности, характерной для застольных бесед американцев. Действительно, говорил же мне как-то Тони, что основное различие между янки и британцами в том и состоит, что американцы считают жизнь штукой серьезной, но не безнадежной, а англичане — безнадежной, но не серьезной.

Три дня с лондонскими приятелями Тони убедили меня в том, что это правда. Еще я обнаружила, что с легкостью могу поддерживать подобный треп. Тони знакомил меня с друзьями и был явно доволен, видя, как органично я вписываюсь в их компанию. А мне было страшно приятно, что он гордится и даже хвастается мной. Мне тоже хотелось похвалиться Тони, но моя единственная подруга в Лондоне, Маргарет Кэмпбелл, как раз уезжала на эти дни. Пока Тони обедал со своим главным редактором, я поехала на метро в Хэмпстед и любовалась богатыми жилыми кварталами, а потом целый час гуляла по парку Хит[9 - Хэмпстед-Хит (или Хит) — большой парк на севере Лондона.9], ежеминутно повторяя про себя, как же здесь хорошо. Возможно, отчасти мой восторг объяснялся тем, что после безумной суматохи и толчеи Каира Лондон мне показался образцом чистоты и порядка. Конечно, за целый день я видела и мусор на тротуарах, и граффити, и спящих на улице бродяг, и автомобильные пробки. Но из-за того, что в Лондон я приехала с Тони, город казался мне еще красивее, чем был на самом деле. Тони, видимо, чувствовал то же, потому что сказал, что впервые за долгие годы он вдруг «заново открыл» Лондон.

О своем обеде с главным редактором Тони почти ничего не рассказал — обмолвился только, что все прошло хорошо. Но через пару дней он вдруг решил посвятить меня в детали их встречи. До вылета в Каир оставался час, когда он повернулся ко мне:

— Мне нужно кое-что тебе сказать.

— Что-то важное? Ты так серьезен. — Я отложила роман, который читала.

— Я не серьезен, просто интересно.

— Ты имеешь в виду…

— Ну, в общем-то, я не хотел заговаривать об этом, пока не вернемся из Лондона, потому что жаль было бы тратить последние два дня на обсуждение этой темы.

— Какой темы?

— Главный предложил мне новую работу.

— Что за работа?

— Заведующий отделом внешней политики.

Потребовалось несколько секунд, чтобы до меня дошло.

— Поздравляю. Ты согласился?

— Конечно нет. Потому что…

— Что?

— Ну… потому что я хотел сначала переговорить с тобой.

— Потому что это означает перевод в Лондон?

— Вот именно.

— Ты этого хочешь?

— Скажем так: его светлость очень прозрачно намекал, что я должен принять должность. Еще он намекнул, что после двадцати лет «в поле» настало время потрудиться в редакции. Конечно, можно было бы настаивать, чтобы меня оставили на прежнем месте, но не думаю, что мне удалось бы его убедить. Кроме того, возглавлять такой отдел — это, мягко говоря, не понижение… Пауза. Я сказала:

— Значит, собираешься принять предложение?

— Думаю, придется. Но… это не означает, что я должен возвращаться в Лондон один.

Снова пауза: я обдумывала его последнее замечание. Наконец произнесла:

— У меня тоже есть новости. И мне надо кое в чем признаться.

Он встревоженно посмотрел на меня:

— Что за признание?

— Я не принимаю антибиотики. Потому что горло у меня не болит. Но мне все равно нельзя пить, потому что… в общем, я беременна.


Глава 3


Тони достойно воспринял известие. Не вздрогнул, не побледнел. Конечно, на миг он оторопел, потом ненадолго задумался. Но после этого взял меня за руку, сжал ее и произнес:

— Хорошие новости.

— Ты правда так думаешь?

— Ну конечно. А ты уверена?..

— Тест дал положительный результат, — сказала я.

— Ты хочешь оставить ребенка?

— Мне тридцать семь лет, Тони. А это значит — теперь или никогда. Но то, что я хочу оставить его, вовсе не значит, что ты обязан быть с нами. Конечно, я была бы рада. Но…

Он пожал плечами:

— Я хочу быть с вами.

— Уверен?

— Абсолютно. И хочу, чтобы ты поехала со мной в Лондон.

Настала моя очередь слегка побледнеть.

— Ты как себя чувствуешь? — спросил он.

— Удивлена…

— Что тебя удивило?

— Направление, которое принял наш разговор.

— Тебя что-то волнует?

Это было мягко сказано! Хотя мне и удавалось скрывать тревогу во время поездки в Лондон (не говоря уж о неделе до отъезда, когда я уже знала от своего врача в Каире о положительном результате теста на беременность), она не оставляла меня ни на минуту. И у меня были для этого основания.

Да, какая-то часть меня спокойно радовалась беременности, но другая, не менее значительная часть моей личности была в ужасе. Может, дело было в том, что я как-то не думала, что могу забеременеть. Нет, с гормонами и инстинктами у меня все было в порядке, просто в моей вольной и независимой жизни совершенно не было места для такого-ответственного дела, как материнство. Поэтому открытие, что я уже беременна, меня потрясло и выбило из колеи.

Однако люди никогда не устают нас удивлять. Тони это, безусловно, удалось. По пути в Каир он до конца полета говорил мне, что беременность — это просто прекрасно; что вкупе с его переводом в Лондон это прекрасно вдвойне; что он видит в этом перст судьбы и что нам предстоит принять важное решение. Все это произошло как раз вовремя. Потому что мы так чертовски здорово подходим друг другу. Конечно, нам придется притираться, когда начнем жить одним домом, а мне придется привыкнуть к работе в редакции (Тони не сомневался, что я сумею убедить руководство «Пост» перевести меня в лондонский офис), но разве уже не ясно, что нам обоим пора смириться с неизбежностью и вообще остепениться?

— Ты имеешь в виду женитьбу? — спросила я, когда он наконец закончил.

Хоть и не глядя мне в глаза, он все же ответил:

— Ну… да, я… хм., да, наверное, так.

Внезапно мне отчаянно захотелось хлопнуть стакан водки, и я страшно пожалела, что не могу себе этого позволить.

— Мне нужно обо всем как следует подумать.

Тони сразу умолк. Он не давил на меня и всю следующую неделю не задавал никаких вопросов. Да это и было бы не в его стиле. Итак, вернувшись из Лондона, мы дали друг другу несколько дней на раздумье. Вернее так: он дал мне время на раздумье. Да, мы дважды в день разговаривали по телефону и даже один раз пообедали вместе — и при этом ухитрялись обходить молчанием вопрос, который интересовал обоих. В конце концов я спросила:

— Ну что, ты уже сообщил в «Кроникл» о своем решении?

— Нет, я ведь ожидаю кое от кого уточнений.

Говоря это, Тони слегка улыбнулся. От него ожидали ответа, но он не хотел давить на меня. А я невольно сравнивала его с Ричардом Петтифордом, поведение которого не выдерживало никакого сравнения с терпением Тони. Пытаясь уговорить меня выйти за него замуж, Ричард то и дело выходил за рамки дозволенного, обращаясь со мной (чисто адвокатские штучки), как с упрямым присяжным, которого нужно заставить поменять точку зрения.

Я спросила:

— В ближайшие три месяца ты не уедешь?

— Нет, но главному редактору нужен мой ответ до конца недели.

И он сменил тему.

Тем временем я не только все обдумывала, но еще и сделала множество важных телефонных звонков, первый — Томасу Ричардсону, главному редактору «Бостон пост», человеку, с которым у меня сохранялись теплые, даже сердечные отношения, хоть и на изрядном расстоянии. Янки старой закалки, он, как и я, ценил прямоту. Поэтому, когда он взял трубку, я была с ним совершенно честна. Я объяснила, что выхожу замуж за журналиста из «Кроникл» и собираюсь переехать в Англию. Еще я сказала, что «Пост» для меня — родной дом и я хотела бы остаться в газете. Но нужно учитывать и то обстоятельство, что я жду ребенка, а значит, месяцев через семь мне неизбежно потребуется отпуск на двенадцать недель.

— Ты ждешь ребенка? — В его голосе слышалось искреннее удивление.

— Похоже на то.

— Так это же чудесная новость, Салли. И я прекрасно понимаю, что ты хочешь родить и растить его в Лондоне…

— Но мы переедем туда не раньше, чем через три месяца.

— Что ж, я уверен, за это время мы подыщем тебе место в нашем лондонском отделении. Один наш корреспондент как раз поговаривает о возвращении в Бостон, так что со временем ты подгадала как нельзя лучше.

Меня слегка встревожило то, как легко босс отнесся к идее моего переезда в Лондон. Теперь у меня не было отговорок, чтобы отказаться следовать за Тони. Узнав, что мой перевод в лондонское отделение «Пост» — дело вполне реальное, я ощутила настоящий страх перед предстоящими глобальными переменами. Конечно, реакция босса обнадеживала: он не счел меня предателем. И мне не грозил перевод куда-нибудь в Улан-Батор. И я не теряла работу. Ну а что, если окажется, что сидеть в конторе невыносимо скучно? И неужели мы теперь привязаны к Лондону до конца наших дней?

— В конце концов, мы не из тех, кто ограничивает чужую свободу, правда? — спросил Тони.

— Ни в коем случае, — ответила я.

— Рад слышать, — фыркнул он. — Стало быть, это еще не конец света, если мы поженимся через пару недель, а?

— С каких пор ты стад таким романтичным?

— С тех пор, как поговорил с одним парнем в нашем консульстве.

Оказалось, тот «парень» объяснил Тони, что мой переезд в Британию — как и перевод на работу — будет намного легче оформить, если мы станем мужем и женой. А если я останусь одиночкой, придется долгие месяцы биться лбом об стенку, пытаясь победить бюрократию иммиграционной службы. И вновь я подивилась, как круто и быстро меняется моя жизнь. Вот что такое судьба! Живешь себе, плывешь по течению, наивно полагая, что траектория твоей жизни уже определена (особенно если ты уже на пороге среднего возраста). Но вдруг встречаешь человека, позволяешь вашим отношениям развиваться, — и вот ты уже ступила на опасную территорию, имя которой «любовь». Не успеешь оглянуться — и ты уже звонишь на другой конец земли своей единственной родственнице, чтобы сообщить, что ты не только беременна, но еще и…

— Выходишь замуж? — переспросила Сэнди ошарашенно.

— А что в этом необычного?

— Ничего, как и в том, чтобы впервые забеременеть в тридцать семь лет.

— Поверь, все вышло совершенно случайно.

— О, в это я охотно верю. Потому что мне и в голову бы не пришло решить, что ты специально постаралась залететь. Кто угодно, только не ты. А как Тони это воспринял?

— Очень хорошо. Лучше, чем я, честно говоря. Я имею в виду, он даже произносил всякие ужасные слова, вроде «пора остепениться», причем в хорошем смысле.

— Может, он понял что-то, что до тебя никак не дойдет…

— Это ты о том, что каждому приходит пора остепениться? — Ехидство в моем голосе почти не было заметно.

Хотя Сэнди одобряла мою работу и постоянные разъезды, время от времени она заводила нудные разговоры об одинокой старости, которая меня ждет, и о том, что надо завести ребенка, а то пожалею, но будет поздно. Что-то в моей вольной бродячей жизни ее тревожило. Поймите правильно: о зависти тут и речи не было. Она так обрадовалась моим новостям просто потому, что в душе надеялась: когда я стану матерью, у нас наконец появится больше общего. И я наконец спущусь с облаков на грешную землю.

— Эй, алё… я что, велела тебе залететь? — спросила Сэнди.

— Да нет, просто последние десять лет ты одолевала меня расспросами, когда же это произойдет.

— И вот наконец свершилось. Я за тебя страшно рада. И сгораю от нетерпения, хочу познакомиться с Тони.

— Приезжай в Каир на свадьбу на той неделе.

— На следующей неделе? — удивленно переспросила Сэнди. — А почему так скоро?

Я объяснила, что хочу побыстрее оформить перевод на работу и вид на жительство, ведь уже через три месяца нам предстоит переезд в Лондон.

— Господи, просто ураган какой-то.

— И не говори.

Мне было ясно: Сэнди на нашу свадьбу наверняка не приедет. И не только потому, что в тот момент у нее было туговато с деньгами. Дело в том, что любой выезд за границу Соединенных Штатов казался ей таким же опасным событием, как экспедиция в джунгли. Вот почему я была почти уверена — Сэнди обязательно найдет причину избежать поездки в Египет. Она не раз говорила мне: «В этом мы с тобой не похожи — меня совсем не тянет куда-то туда». Мне многое нравится в сестре, но больше всего то, что она совершенно не рисуется, говоря о себе. «Я ограниченная», — однажды сказала она мне. Признание самоуничижительное и, в чем я искренне убеждена, несправедливое, ведь Сэнди совсем не дурочка. Она очень умная и очень образованная женщина, которая не опустила рук и стойко держалась, когда три года назад ее бросил муж.

Через месяц после его внезапного ухода Сэнди, едва оправившись, нашла работу учителя истории в маленькой частной школе — и умудрялась сводить концы с концами, выплачивать долг по ипотеке и воспитывать троих детей. Для этого (о чем я ей и сказала) требовалось несравненно больше отваги и мужества, чем мне для разъездов по горячим точкам Ближнего Востока. Теперь же наставал мой черед знакомиться со всеми тонкостями и прелестями семейной жизни — и даже сквозь помехи на линии Сэнди почувствовала, как я боюсь.

— У вас все будет просто прекрасно, — уверила она. — Даже еще лучше. Просто классно. В конце концов, ты же не собираешься бросать работу, и тебя не заставляют ехать в Лоренс (этот городишко нам с Сэнди казался самым ужасным в Массачусетсе). Речь ведь шла о Лондоне, кажется? А материнство тебя вообще не должно пугать — ты же столько раз бывала в зоне военных действий, так это почти то же самое.

Я невольно хихикнула. И задумалась: шутит она или, говорит правду?

Но в следующие месяцы у меня решительно не было возможности сидеть и размышлять о грядущих переменах в жизни. Тем более что как раз в это время Ближний Восток то и дело выкидывал какой-нибудь безумный фокус: то кризис израильского кабинета министров, то покушение на жизнь премьер-министра в Египте, то на Ниле в Северном Судане перевернулся паром и все сто пятьдесят пассажиров погибли. По утрам меня жутко тошнило, но это только подчеркивало банальность происходящего со мной по сравнению со всеми этими катастрофами. Отвлекали меня и книги по уходу за детьми, которые я выписывала по Интернету, — я глотала их одну за другой, изучала так же, как иные туристы перед дальней поездкой лихорадочно листают путеводители. Вот и я, вернувшись домой после работы над репортажем о вспышке холеры в дельте Нила, начинала читать про колики, ночные кормления, молочные корочки у новорожденных, знакомясь с новыми для себя словами и понятиями из этой области.

— Знаешь, о чем я буду скучать, когда уеду с Востока? — сказала я Тони накануне свадьбы. — Мне будет не хватать риска, всего этого безумия и сумятицы.

— Думаешь, в Лондоне тебя ждет только будничная скука?

— Этого я не говорила.

— Но именно это тебя беспокоит.

— Ну да, немножко. А тебя нет?

— Там будут и неожиданности, и перемены.

— Особенно с «дополнительным багажом».

— Ты случайно не себя имеешь в виду? — осведомился он.

— Вряд ли.

— Что ж, дополнительный багаж, как ты выразилась, меня только радует.

Я расцеловала его:

— Я рада, что ты рад.

— Конечно, привычный уклад придется поменять, но все будет просто прекрасно. И уж поверь мне, Лондон тоже по-своему безумен.

Мне вспомнилось это замечание через полтора месяца, когда мы летели на север, готовясь приземлиться в аэропорту Хитроу. Спасибо «Кроникл», они оплатили своему новому заведующему внешнеполитическим отделом и его супруге места в бизнес-классе. Спасибо «Кроникл», на шесть недель, пока мы занимались поисками дома, нам предоставили редакционную квартиру в Уоппинге, неподалеку от редакции. Спасибо «Кроникл», весь наш багаж отправили из Каира морем и оплатили хранение его на складе до тех пор, пока мы не определимся с жильем. И еще, благодаря «Кроникл», в аэропорту нас встретил большой черный «мерседес», на котором мы долго ползли к центру Лондона по запруженным машинами улицам.

Пока машина дюйм за дюймом пробиралась вперед, я тронула Тони за руку — и, невольно взглянув на сверкающие платиновые кольца, к которым еще не успела привыкнуть, вспомнила шумную и веселую церемонию в каирском офисе регистрации браков — настоящем сумасшедшем доме под открытым небом. Там мы надели друг другу эти кольца, и чиновник, похожий на арабский вариант Граучо Маркса, объявил нас мужем и женой. И вот мы здесь — всего через несколько месяцев после тех безумных суток в Сомали — едем себе по трассе М4…

… в Уоппинг.

Да, Уоппинг меня и впрямь удивил. Автомобиль выбрался наконец с шоссе и направился к югу, мимо жилых домов из красного кирпича. Я развлекалась, следя за чехардой архитектурных стилей и эпох: от Виктории и Эдварда до современной муниципальной застройки в шлакоблочном стиле «чем дешевле — тем круче». Был зимний вечер, уже начало темнеть. Но, несмотря на сумрак, я разглядела, что Лондон — настоящая головоломка, задача повышенной сложности для упражнения в спортивном ориентировании. Городской пейзаж напоминал меню из китайского ресторана: видимая логика в нем отсутствовала, а роскошь соседствовала с убожеством. Конечно, я замечала это смешение всего и раньше, когда была здесь вместе с Тони. Но тогда, как всякий турист, я невольно сосредотачивалась на более приятных вещах — и, как всякий турист, я совсем не видела Южного Лондона. Главное, я даже бывала здесь, в те дни мы несколько раз проезжали по этим местам — но тогда я расслаблялась и попросту отключила свой профессиональный нюх. А теперь — теперь я, кажется, приехала к себе домой. Поэтому я прижала нос к стеклу «мерседеса» и глазела: мокрые тротуары, переполненные мусорные контейнеры, бесчисленные забегаловки, изредка элегантные дома, расположенные полукругом, большой зеленый парк (Клэпхем Коммон, пояснил Тони), жутковатый клубок узких улочек (Стоквелл и Воксхолл), потом сплошь административные здания, за ними — великолепный вид на парламент, и снова конторы, офисы, безликие кирпичные дома, внезапно — Тауэрский мост, затем туннель — и… Уоппинг.

Симпатичные новостройки, несколько старых пакгаузов, пара башен с офисами и громадный приземистый промышленный комплекс, упрятанный за высоченные кирпичные стены с колючей проволокой по верху.

— Это что? — вырвалось у меня. — Местная тюрьма? Тони расхохотался:

— Здесь я работаю.

Отъехав примерно на четверть мили от этих строений, «мерседес» остановился у входа в современное девятиэтажное здание. Мы поднялись на лифте на пятый этаж. Коридор был оклеен невыразительными кремовыми обоями, на полу — нейтрального цвета палас. Мы открыли облицованную шпоном дверь. Водитель протянул каждому из нас по ключу.

— Предоставляю честь тебе, — улыбнулся Тони.

Я отперла дверь и шагнула в небольшую квартирку. Единственная квадратная комната была обставлена в характерном стиле четырехзвездочной гостиницы, окно выходило в пустынный проулок.

— Ну что ж, — пробормотала я, осматриваясь, — хороший стимул поскорее найти дом.

За поиски дома активно взялась Маргарет Кэмпбелл, моя подруга еще со времен колледжа. Когда перед отъездом я позвонила ей из Каира и рассказала, что не только насовсем переезжаю в Лондон, но еще вышла замуж и жду ребенка, она невозмутимо спросила:

— Больше новостей нет?

— Куда уж больше.

— Что ж, здорово, что ты приезжаешь — и поверь мне, этот городок тебе еще полюбится.

— Ты имеешь в виду…

— Ну, конечно, нужно время, чтобы приспособиться — только и всего. Вот что, как только приедете, приходите-ка к нам на обед, и я введу тебя в курс дела. — И надеюсь, что налички у тебя достаточно. Потому что, по сравнению со здешними ценами, в Цюрихе — дешевизна!

Маргарет с семьей обитала в Южном Кенсингтоне, где они занимали трехэтажный дом. Сказать, что у нее было приличное жилье, значит не сказать ничего. Я позвонила ей наутро после нашего приезда в Лондон — и, верная своему слову, она в тот же день пригласила меня на обед. С нашей последней встречи она немного отяжелела, превратилась в солидную даму из тех, что носят элегантные костюмы-двойки и щеголяют в дорогих шарфах фирмы «Гермес». Маргарет отказалась от руководящей должности в «Ситибанке» ради роли матери, а потом переехала в Лондон, куда на два года перевели ее мужа, юриста. Но невзирая на это, она не превратилась в домохозяйку, оставшись все той же острой на язык и верной подругой, какой была и во времена учебы в колледже.

— Чувствую, нам такое вряд ли по карману, — протянула я, осматривая ее жилище.

— Да уж, если бы компания мужа не оплачивала нам ренту — шестьдесят кусков…

— Шестьдесят тысяч фунтов. — переспросила я, не веря своим ушам.

— Ну что ж, это ведь Южный Кен. Черт, да в этом городе однокомнатную квартирку в скромном районе не снять дешевле, чем за тысячу в месяц. Безумие. Но такие уж здесь цены на съемное жилье. Так что вам, ребята, надо постараться поскорее что-то купить.

Мне предстояло приступить к работе в «Пост» лишь через месяц, а оба ребенка Маргарет с утра до вечера были в школе, так что Маргарет объявила, что будет помогать мне подыскивать дом. Тони был этому только рад. Он весьма одобрительно отнесся к идее обзавестись в Лондоне недвижимостью. К тому же, коллеги из «Кроникл» одобряли это решение, приговаривая, что не так страшен черт, как его малюют. Однако, как я вскоре обнаружила, цены даже на самые непритязательные домишки были просто заоблачными. У Тони на счету лежали сто тысяч фунтов — его доля от продажи родительского дома в Эмершеме. Я, откладывая понемногу, скопила за десять лет сумму, равную двадцати тысячам фунтов. Исходя из этого, Маргарет, с энтузиазмом взявшая на себя роль консультанта по недвижимости, повисла на телефоне и вскоре объявила, что наша судьба — район, называемый Патни. Мы катили на юг на ее «БМВ», и она нахваливала свой выбор:

— Там отличный жилищный фонд, комфортабельно, красиво, все под рукой, река рядом, прямая ветка метро до Тауэрского моста… Тони будет удобно добираться до работы. В Патни есть и такие места, за которые просят полтора, а иначе и разговаривать не станут…

— Полтора миллиона?. — уточнила я.

— Не такая уж необычная цена для этого города.

— Ну ясно, в Кенсингтоне или Челси. Но Патни? Это же почти пригород?

— Ближний пригород. Почти в черте города. Да брось ты, отсюда до Гайд-парка всего миль шесть или семь… считай рядышком. И вообще, полтора миллиона запрашивают за здоровенный дом в Западном Патни. А я тебя везу на юг по Лоуэр-Ричмонд-роуд. Милые уютные улочки, спускаются к самой Темзе. Может, сам дом маловат немного — только две спальни, — но можно надстроить мансарду.

— С каких пор ты заделалась риелтором? — перебила я, смеясь.

— С тех самых, как поселилась в этом городишке. Знаешь, все бритты поначалу осторожны и замкнуты, но стоит затронуть тему недвижимости, откуда что берется — болтают так, что не остановишь. Особенно если коснуться лондонских цен на жилье — на сегодняшний день это здесь самая серьезная проблема.

— Долго ты притиралась к местной жизни?

— Самое ужасное в Лондоне — это что к нему, по сути, невозможно притереться. И самое прекрасное — что к нему невозможно притереться. Просто прими это к сведению, и все будет нормально. Нужно время, чтобы осознать еще одну важную штуку — даже я, живя здесь, не сразу это поняла — лучше бы, чтобы от тебя исходил чуть заметный англофобский душок.

— А это-то с какой стати?

— Дело в том, что британцы крайне подозрительны к любому, кто, как им кажется, им симпатизирует.

Уж не знаю почему, сама Маргарет не строила из себя англофобку, разговаривая с приторно-вежливым агентом по недвижимости, который показывал нам дом на Сефтон-стрит. Всякий раз, как он пытался утаить какой-то дефект — вытертое покрытие на полу с безвкусным узором, тесный туалет, облицовку из гипсокартона, явно призванную скрыть осыпавшуюся штукатурку, — она обрывала его громким «Да бросьте, вы, наверное, шутите?», нарочно строя из себя шумную напористую американку. Если она пыталась вселить в него неуверенность, ей это удалось.

— И вот за это вы просите четыреста сорок тысяч, вы это серьезно?

Агент — в розовой рубашке с длинным воротником, черном костюме и при галстуке — выдавил бледную улыбку:

— Ну, Патни пользуется спросом.

— Да, но — боже! — жалкие две спальни! И посмотрите, в каком все ужасном состоянии.

— Признаю, отделка немного поблекла.

— Поблекла?. Скажите лучше — безнадежно устарела. Архаика! Здесь, наверное, кто-то умер, я права?

У агента был смущенный вид.

— Дом продает внук бывших владельцев.

— А что я говорила? — Маргарет обернулась ко мне. — Здесь с шестидесятых ни разу не было ремонта. И уверена, его пытаются сбыть вот уже… сколько времени?

Агент отводил глаза.

— Ну же, признавайтесь!

— Всего несколько недель. К тому же, я уверен, продавец согласится на ваше предложение.

— Еще бы, — хмыкнула Маргарет, потом, обращаясь ко мне, шепнула: — Ну что?

— За такую цену слишком много работы, — прошептала я в ответ. Потом спросила агента: — А нет ли у вас на примете чего-нибудь подобного, но в немного лучшем состоянии?

— В настоящий момент нет. Но буду иметь вас в виду.

Эту фразу я слышала не меньше сотни раз на протяжении следующих десяти дней. Подбор жилья оставался для меня совершенно непонятной игрой. Зато Маргарет чувствовала себя как рыба в воде. Каждое утро, отправив детей в школу, она заезжала за мной, и мы отправлялись на поиски. У нее было чутье на перспективные районы, она мгновенно улавливала, когда нас пытались надуть. За первую неделю мы осмотрели не меньше двадцати вариантов — Маргарет была настоящим бичом для агентов, которые встречались на нашем пути. «Эти несносные американки» — так мы называли себя: неизменно вежливые, мы задавали слишком много вопросов, говорили вслух о любом замеченном недочете, всегда оспаривали запрошенную цену и (если говорить о Маргарет) гораздо лучше ориентировались в запутанной ситуации на рынке лондонской недвижимости, чем можно было ожидать от янки. Необходимо было на чем-то остановиться до того, как я выйду на работу, — это заставляло нас спешить. Так что я включила свои профессиональные журналистские навыки — постаралась в максимально сжатые сроки приобрести обширные (хотя и абсолютно поверхностные) познания в этой области. Во второй половине дня Маргарет возвращалась домой, к детям, а я спускалась в метро, стараясь получше изучить местность. Меня интересовало расположение больниц, школ, парков и прочие «мамкины заботы» (так пренебрежительно называла их Маргарет), которые необходимо было принимать в расчет.

— Не скажу, что это приятное времяпрепровождение, — пожаловалась я Сэнди по телефону через пару дней «охоты за домами». — Тем более что город до ужаса громадный. Понимаешь, здесь нельзя просто сесть и спокойно доехать из одного места в другое. Каждая вылазка для меня — настоящая экспедиция, а я не прихватила пробковый шлем.

— Это будет выгодно отличать тебя от всех остальных.

— Вряд ли. В таком плавильном котле выделиться невозможно, никто ни на кого не обращает внимания. Это тебе не Бостон…

— Ой, вы только послушайте эту новоиспеченную горожанку. Конечно же Бостон приветливее.

— Конечно. Потому что он маленький. А Лондону незачем кого-то привечать…

— Потому что он такой здоровенный?

— Ага, и еще потому, что это Лондон.

Это было наиболее таинственной для меня чертой Лондона — его равнодушие. Может быть, отчасти дело в темпераменте его коренного населения. Может быть, действительно в том, что город так велик, неоднороден, противоречив. Как бы то ни было, в первые недели в Лондоне я все ловила себя на мысли: как же этот город похож на толстый викторианский роман, где автор постоянно сталкивает представителей высших и низших слоев и где сюжет так прихотливо закручен, что никак не удается уследить за всеми его хитросплетениями.

— Довольно верный взгляд, — сказала Маргарет, когда я познакомила ее со своей теорией. — Здесь нет главных действующих лиц, потому что Лондон перемалывает самые раздутые самомнения. Показывает каждому, кто чего реально стоит. Тем более что англичане вообще не одобряют чванства.

Еще одно любопытное противоречие лондонской жизни — то, как легко подчас принять английскую скромность за высокомерие. Всякий раз, раскрывая газету — и натыкаясь на едкий материал об очередной знаменитости местного разлива, впутанной в очередной кокаиновый скандал, — я убеждалась: здесь не жалуют тех, кто слишком возомнил о себе. Но в то же время большинство агентов, с которыми мне пришлось встретиться, отличала напыщенность, странно не соответствовавшая их скромному положению. Особенно они раздувались, когда речь шла о непомерно высоких ценах, назначенных за жалкие лачуги.

— Цена назначена оценщиком, мадам, — обычно цедили они сквозь зубы и делали особое ударение на слове «мадам», демонстрируя неподражаемое снисходительное почтение.

— Снисходительное почтение, — громко повторила Маргарет, когда мы с ней ехали к югу. — Мне нравится — хоть это и оксюморон. Но и впрямь, поселившись в Лондоне, я постоянно поражаюсь этому умению англичан выразить одной невинной фразой две противоположные эмоции. У них истинный талант — говорить одно, подразумевая совсем…

Она не закончила, потому что в это время нас чуть не задел, обгоняя, невесть откуда взявшийся белый фургон. Фургон с визгом затормозил. Водитель — парень лет двадцати с небольшим, коротко стриженный, с плохими зубами — выскочил и со злобным видом направился к нам. Настроен он был явно агрессивно.

— Вы чё, ваще охренели, что ли? — заорал он.

Маргарет, казалось, нисколько не обескуражил его хамский тон.

— Не надо говорить со мной в таком тоне, — отвечала она холодно и совершенно спокойно.

— Говорю, как хочу, ты, сука!

— Засранец, — крикнула она, дав задний ход, а потом свернула в поток машин, и мы отправились дальше, оставив парня махать руками на обочине.

— Мило, — прокомментировала я.

— Образец низкоорганизованного животного, известного как мужик белофургонный. Обычный вид для Лондона — и всегда рвется в бой. Особенно когда ты сидишь за рулем приличной машины.

— Твое хладнокровие меня впечатлило.

— Посоветую тебе еще кое-что полезное для жизни здесь. Не приноравливайся и ни в коем случае не пытайся поладить.

— Учту, — кивнула я и добавила: — Но к слову, об англичанах: что-то мне не показалось, будто этот гаденыш говорил одно, а подразумевал другое.

Мы переехали мост Патни и свернули на Лоуэр-Ричмонд-роуд, направляясь к Сефтон-стрит — тому месту, с которого мы начинали свой марафон. Агент, который показывал нам тот дом, позвонил и сообщил, что у него только что появилось новое предложение и оно может меня заинтересовать.

— Правда, дом не в очень хорошем состоянии в смысле отделки, — признался он по телефону.

— Вы хотите сказать, она поблекла!

Он откашлялся.

— Несколько поблекла, да. Но конструктивно дом был существенно модернизирован. И хотя первая цена четыреста тридцать пять, я уверен, что торг уместен..

Что и говорить, насчет внутренней отделки агент сказал правду. И безусловно, дом явно походил на дачный: две небольшие жилые комнатки на первом этаже. Но сзади была пристроена просторная кухня, и хотя все шкафы и оборудование устарели, было ясно: установка готовой кухни из магазина типа ИКЕА обойдется не так уж дорого. Обои в двух спальнях на втором этаже были скучными, как в похоронном бюро, от розового покрытия на полу у меня свело скулы. Но агент уверил, что под ним скрыты приличные деревянные полы (что позднее подтвердил и оценщик), а плиты ДСП в прихожей нетрудно отодрать, чтобы все заново оштукатурить. Ванна, раковина и унитаз были отвратительного оранжево-розового цвета. Зато трубы центрального отопления и электропроводка были совершенно новыми. К тому же имелась просторная комната на чердаке, будто специально предусмотренная для того, чтобы устроить там кабинет. Я представила, каким воздушным и светлым станет дом, когда жуткая отделка будет ликвидирована. В первый раз за все годы бродячей жизни меня посетила удивительная мысль: а ведь это вполне может стать домом.

Мы с Маргарет не произнесли ни слова, пока обходили дом. Выйдя на улицу, она сразу повернулась ко мне:

— Ну? Выглядит неважно, — признала я. — Но из него можно сделать что-то приличное.

— Мне тоже так показалось. Сколько там они просят — четыреста тридцать пять?

— Я предлагаю триста восемьдесят пять, если Тони даст добро.

В тот же вечер я полчаса разливалась соловьем, описывая Сэнди, что можно будет сделать из этого коттеджа и в каком симпатичном месте мы будем жить, совсем рядом с Темзой.

— Вот те на! — воскликнула Сэнди. — Похоже, этот дом тебя приручил.

— Очень смешно. Просто после всего кошмара, который я повидала, пока искала, это такое облегчение — найти хоть что-то, отдаленно похожее на жилье.

— Особенно когда осуществишь все свои глобальные планы в духе Марты Стюарт[10 - Марта Стюарт — «королева американских домохозяек», автор и ведущая телешоу, обучавшего ведению домашнего хозяйства.].

— А тебя это радует, признайся.

— Еще как радует. Я никогда не думала, что ты будешь мне взахлеб рассказывать такие вещи, как будто читаешь вслух журнал «Мир интерьера».

— Не поверишь, я сама себе поражаюсь. А еще я и подумать не могла, что буду изучать доктора Спока, словно Священное Писание.

— Ты уже дошла до главы, где он пишет, что надо бежать из дому во время колик?

— Да, здорово…

— Подожди-подожди, что ты скажешь после первой бессонной ночи…

— Ладно, давай, пожалуй, прощаться.

— Поздравляю с домом.

— Он пока не наш. И Тони его еще не видел.

— Ты его уговоришь.

— Вот это точно. Потому что скоро мне выходить на работу — и тогда уж не будет времени бегать по другим адресам.

Но Тони был так занят в редакции, что выбрался на Сефтон-стрит лишь через пять дней. Было позднее субботнее утро, и мы поехали в Патни на метро, перешли мост, свернули на Лоуэр-Ричмонд-роуд. Вместо того чтобы идти напрямик, я повела его к пешеходной дорожке, змеившейся по берегу Темзы. Тони раньше не бывал в этих местах, и я видела — ему сразу понравилось, что почти до самого дома можно идти вдоль реки. Потом я продемонстрировала ему красоты парка Патни Коммон, расположенного прямо позади нашей будущей улицы. Тони понравилось даже, как оформлены витрины респектабельных магазинов и баров на Лоуэр-Ричмонд-роуд. Но когда мы свернули на Сефтон-стрит, я заметила, как он рассматривает многочисленные припаркованные джипы и «лендроверы». Машины свидетельствовали, что район облюбован молодыми специалистами… из тех, кто считает подобные коттеджи хорошим стартом для семьи, чтобы (просветила меня Маргарет) перебраться в более просторное жилище ко времени рождения второго ребенка и получения более высокооплачиваемой работы. Пока мы шли к дому, навстречу нам тянулась бесконечная процессия детских колясок всех сортов и многоместных автомобилей с детскими сиденьями. Мы обменивались недоуменными взглядами, словно желая сказать: «И как это нас угораздило?..»

— М-да, добро пожаловать на улицу Подгузников, — наконец проговорил Тони с язвительным смешком. — Молодые семьи… Мы на их фоне будем выглядеть глубокими старцами.

— Говори за себя. — Я пихнула его в бок.

Когда мы дошли до дома, встретились с агентом и начали осматривать комнату за комнатой, я не спускала глаз с Тони, стараясь понять, нравится ему или нет.

— Точь-в-точь, как дом, в котором я рос, — заявил он наконец и добавил: — Но я убежден, что мы сумеем привести его в порядок.

Я пустилась в долгие рассуждения, описывая, как тут все будет, когда мы выкинем весь этот старомодный хлам.

Тони заинтересовало упоминание о комнате под крышей. Особенно, когда я сказала, что в Штатах у меня есть ценные бумаги и от их продажи можно выручить около семи тысяч фунтов. Этой суммы вполне хватит на устройство отличного кабинета в мансарде, и он сможет наконец приступить к книге — Тони надеялся, что это позволит ему бросить отнимавшую столько сил службу в газете.

Во всяком случае, мне показалось, что в первые две недели в Лондоне Тони думал как раз об этом. Вероятно, это было следствием перехода к офисной работе после чуть ли не двадцати лет разъездов. Может быть, он сделал неприятное открытие, что редакционная жизнь в Уоппинге напоминает не то бескрайнее минное поле, не то запутанный лабиринт взаимоотношений. А возможно, Тони неприятно было признаваться себе, что заведующий внешнеполитическим отделом, в общем-то, должность не творческая, а чисто административная и бюрократическая, Словом, не знаю почему, но я чувствовала, что Тони никак не удается привыкнуть к новой кабинетной работе. Если я заговаривала на эту тему, он неизменно отвечал, что все отлично… что он просто пытается освоиться в совершенно новой ситуации, вот голова и идет кругом. Или делал какое-нибудь легкомысленное замечание насчет того, что процесс одомашнивания требует времени. К примеру, как-то мы сидели в баре, восстанавливая силы после очередной поездки в наш будущий дом, и Тони сказал:

— Слушай, а вдруг это окажется совсем уж неподъемным? Вдруг мы не потянем ежемесячные выплаты? Не подыхать же в кабале, давай тогда расторгнем договор, продадим все к чертовой бабушке и найдем себе работу в каком-нибудь дешевом и веселом местечке типа «Известий Катманду».

— Ясное дело, так и поступим, — отвечала я со смехом.

В тот вечер я наконец собиралась познакомить мужа с единственной своей лондонской подругой — Маргарет пригласила нас на ужин. Вечер начался хорошо: болтали о предстоящем ремонте в нашем новом доме и о том, как мы обживаемся в Лондоне. Поначалу Тони держался замечательно, с присущим ему обаянием, хотя меня слегка удивило, как он с небрежным видом поглощает внушительные дозы спиртного. Прежде я за ним такого не замечала. Но это странное ухарство меня не беспокоило. Алкоголь явно не мешал Тони поддерживать беседу. Он блистал остроумием, особенно когда речь заходила о его приключениях в отвратительных и опасных притонах третьего мира. А его забавные, ироничные рассуждения об англичанах привели всех в восторг. В общем, Тони сразу же очаровал Маргарет. Все шло прекрасно, пока разговор не коснулся политики, и — хлоп! — он вдруг разразился антиамериканской тирадой, так что Александр, муж Маргарет, ощетинился и начал обиженно возражать. Словом, под конец атмосфера была довольно напряженной. На обратном пути, в такси, Тони произнес:

— Ну что же, кажется, все прошло просто великолепно, как по-твоему?

— Ты можешь объяснить, что за муха тебя укусила? — спросила я.

Молчание. В ответ он только вяло пожал плечами. Минут двадцать мы ехали в полной тишине. Все так же молча улеглись спать. А наутро Тони подал мне завтрак в постель и поцеловал в голову.

— Набросал вот письмецо Маргарет с благодарностью за прием, — сообщил он. — Оставил на столе в кухне… Отправь его сама, если сочтешь нужным… Ладно?

— И он ушел на работу.

— Почерк Тони был, как всегда неразборчив, но мне все же удалось расшифровать его иероглифы:

Дорогая Маргарет!

Очень рад знакомству. Превосходное угощение. Превосходная беседа. Да, передайте супругу, что перепалка на почве политики доставила мне истинное наслаждение. Надеюсь, никто не отнесся к ней слишком серьезно. У меня есть алиби: in vino stupidus[11 - In vino stupidus (лат.) — в вине — тупость (перефразированное изречение «in vino Veritas» — истина в вине).]. Но без оживленных дискуссий — что это была бы за жизнь!

Надеюсь на ответный визит.

Ваш…

Естественно, я отправила открытку. Естественно, Маргарет позвонила мне на следующее утро, как только ее получила, и сказала:

— Можно начистоту?

— Давай…

— Что ж, мне кажется, его письмо придает новый смысл понятию «обаятельный мерзавец». Но похоже, я поздновато суюсь со своим мнением.

Эти слова меня не обескуражили. Маргарет лишь произнесла вслух то, что сама я поняла уже давно: у Тони есть и другая сторона — с ним бывает трудно в общении. Обычно все шло хорошо, но вдруг что-то прорывалось, вылезало наружу, чтобы снова пропасть — до следующего срыва. Это могла быть просто язвительная, недобрая реплика по поводу коллеги по редакции или долгое тяжелое молчание, в которое он погружался, если я слишком увлекалась обсуждением нового дома. Мрачно помолчав несколько минут, он снова вел себя как ни в чем не бывало.

— Да ладно, со всеми бывает, — сказала Сэнди, когда я рассказала ей, что муж подвержен приступам дурного настроения. — А если вспомнить, какие резкие перемены произошли в вашей жизни, ребятки…

— Ты права, все верно, — отвечала я.

— В смысле — тебе же не кажется, что у него маниакально-депрессивный психоз?

— Да нет, вряд ли.

— И вы не собачитесь каждую минуту?

— Мы вообще редко ссоримся.

— И он не спит в гробу и клыков у него нет?

— Нет, хотя на всякий случай я держу под подушкой головку чеснока.

— Верный подход к женитьбе. Но знаешь, отсюда, из моего угла, кажется, что все совсем не так уж плохо для первых месяцев в браке. Обычно в это время как раз начинаешь думать, что совершила самую ужасную ошибку в жизни.

Таких мыслей у меня не было. Просто хотелось, чтобы Тони чуть более ясно выражал свои истинные чувства.

Но вскоре все так завертелось, что мне стало не до размышлений о нашей супружеской жизни. Через два дня после ужина у Маргарет мы получили известие от агента о том, что продавца устраивают наши условия. Мы сразу же внесли задаток, а потом я занималась организацией экспертизы дома, оформляла ипотечный кредит, подыскивала фирму, которая бы сделала ремонт и перестроила мансарду, выбирала ткани и краски, провела массу времени в ИКЕА и магазинах «Домашний уют», а еще постоянно пререкалась с водопроводчиками и малярами. Однако хлопоты, связанные с устройством уютного гнезда, не давали забыть, что я несу еще радостное бремя, которое теперь, когда приступы утренней тошноты остались в прошлом, приносило куда меньше неудобств, чем я опасалась.

И снова Маргарет оказалась на высоте, терпеливо отвечая на все мои вопросы о беременности, которыми я ее забрасывала. Она же снабдила меня исчерпывающей информацией о том, как подобрать хорошую няню, когда закончится отпуск по уходу за ребенком и пора будет отправляться на работу. А еще она объясняла мне, как работает британская система здравоохранения и как мне встать на учет у врача в Патни. В регистратуре, после того как я заполнила несколько анкет, мне сообщили, что меня будет наблюдать терапевт Шейла Маккой.

— Вы хотите сказать, что я не могу сама себе выбирать врача? — уточнила я у женщины в регистратуре.

— Конечно, можете. Любого из наших докторов, кого пожелаете. Так что если доктор Маккой вас не устраивает…

— Я этого не говорила. Я просто не знаю, может быть, она не совсем тот врач, который мне нужен.

— А как же вы узнаете, не встретившись с ней? — спросила она.

На этот аргумент мне было нечего возразить, к тому же доктор Маккой, симпатичная, деловитая ирландка лет сорока, мне понравилась. Она осмотрела меня через несколько дней, задала несколько осмысленных, неглупых вопросов, затем сообщила, что меня пора «прикрепить» к акушеру-гинекологу и что, если мне не сложно добираться до Фулхэма, на ту сторону реки, она хотела бы вверить меня заботам врача по фамилии Хьюз.

— Весьма почтенный специалист, весьма уважаемый, у него кабинет на Харли-стрит[12 - Харли-стрит — улица в Лондоне, где находятся приемные ведущих частных врачей.] — а по линии государственной службы он трудится в Мэттингли, — думаю, вам там понравится, ведь это одна из самых новых и современных больниц в Лондоне.

Когда я процитировала последнюю фразу Маргарет, подруга рассмеялась:

— Таким способом она дала тебе понять, что не будет подвергать испытанию твои нервы и твою тягу к современности и не отправит тебя в какую-нибудь мрачную и зловещую больничку викторианской эпохи. В Лондоне их множество.

— С чего бы ей решить, что у меня тяга к современному?

— Потому что ты янки. Предполагается, что мы тащимся от всего нового и сверкающего. По крайней мере, здесь все так думают. Но знаешь, если речь идет о больнице, я и правда не против, чтобы все сверкало новизной.

— От чего я не восторге, так это от слов «прикрепить» акушера. Кто знает, может этот Хьюз второсортный товар?

— Твоя докторша ведь сказала, что у него кабинет на Харли-стрит…

— Звучит так, будто он хозяин меблирашки в трущобах, правда?

— И не говори. А когда я услышала, что у них тут принято называть частные врачебные кабинеты хирургическими…

— Решила, что они там и оперируют?

— Что с меня возьмешь? Я же американка, новенькая, блестящая. Но если серьезно, на Харли-стрит принимают самые крутые спецы во всем городе. И все они параллельно работают по линии государственного здравоохранения — так что, возможно, тебе достался один из лучших. В любом случае, рожать лучше в государственной больнице. Врачи те же самые, уход, пожалуй, даже лучше, особенно если что-то идет не так. Только не ешь тамошнюю еду.

В самом мистере Десмонде Хьюзе не было ровно ничего нового и сверкающего. Неделю спустя я посетила его кабинет в госпитале Мэттингли. Мне сразу не понравились его прямая, как палка, спина, нос крючком, резкая, отрывистая речь. А еще показалось странным то, что к нему, как и к другим врачам-консультантам в Англии, нельзя было обращаться «доктор». (Как я потом узнала, в этой стране хирургам традиционно говорили «мистер» — потому что раньше, во времена, когда люди были не настолько грамотны в области медицины, хирургов не считали настоящими врачами. К ним относились скорее как к мясникам высокой квалификации.) Кроме того, Хьюз оказался витриной британского портновского искусства: на нем был безукоризненного покроя костюм в узкую белую полоску, голубая сорочка с отложными манжетами и черный галстук в горошек. Первая консультация оказалась совсем короткой. Он направил меня на ультразвук, велел сдать кровь на анализ, пощупал живот и сообщил, что, на его взгляд, «все идет по плану».

Меня слегка удивило, что он не задал ни одного вопроса о моем самочувствии (не считая сухого «Все как будто в порядке?»). Поэтому в конце стремительной консультации я подняла этот вопрос. Вежливо, разумеется.

— А вы не хотите узнать, не тошнит ли меня по утрам? — спросила я.

— А вы страдаете от этого?

— Сейчас уже нет…

Он одарил меня удивленным взглядом:

— Так утренняя тошнота снята с повестки дня?

— Но если меня иногда мутит, это не опасно?

— Под «иногда» вы понимаете…

— Два-три раза в неделю.

— Но при этом рвоты у вас нет?

— Нет, просто… намек на тошноту.

— Что ж, в этом случае я бы сказал, что вы периодически ощущаете тошноту.

— И все?

Он потрепал меня по руке:

— Едва ли это угрожающий симптом. Ваш организм сейчас претерпевает серьезную перестройку. Что-нибудь еще вас беспокоит?

Я помотала головой, чувствуя, что меня снисходительно (но при этом о-очень строго) отшлепали.

— Ну вот и хорошо, — сказал он, закрывая мою карту и поднимаясь. — Жду вас через несколько недель. И… э… вы ведь работаете, не так ли?

— Совершенно верно. Я журналист.

— Чудесно. Но вы мне показались немного усталой — так что не слишком усердствуйте, хорошо?

Вечером, когда я пересказала весь разговор Тони, он улыбнулся:

— Теперь ты знаешь, каковы два главных свойства специалистов с Харли-стрит: они ненавидят вопросы и всегда смотрят на тебя свысока.

Но одно Хьюз подметил верно: я страшно устала. Дело было не только и не столько в беременности. Тут наложилось много всего: лихорадочные поиски дома, организация ремонтных и строительных работ, попытки освоиться в Лондоне. Я и не заметила, как пролетели первые недели… и вот уже подошло время выходить на работу.

Лондонская редакция «Бостон пост» оказалась комнаткой в здании агентства «Рейтерс» на Флит-стрит. У меня был напарник: парень двадцати шести лет по имени Эндрю Дежарнет Гамильтон. Подписывался Э. Д. Гамильтон. Это был типичный выпускник частной школы, умудрявшийся в каждом разговоре упомянуть о том, что учился в Гарварде, а заодно намекнуть, что наша газета для него не более чем трамплин для блистательного взлета (он целил, по меньшей мере, в «Нью-Йорк таймс» или «Вашингтон пост»). Хуже того, юноша был одним из тех законченных англофилов, что нарочито растягивают гласные и щеголяют в розовых рубашках с Джермин-стрит[13 - Джермин-стрит — улица в Лондоне, славится магазинами мужской одежды, в частности рубашек, в консервативном стиле.]. Вдобавок этот сноб с Восточного побережья той дело презрительно прохаживался по поводу Вустера, «паршивого городишки» и моей родины, точь-в-точь, как жирная вонючка Уилсон — по поводу провинциального местечка, где родился Тони. Но учитывая, что мы с Э. Д. Гамильтоном были обречены торчать вдвоем в крохотном офисе, я решила с головой уйти в работу и не обращать на него внимания. По крайней мере, мы сумели договориться, что я буду вести социально-политическую тематику, а он берет на себя культуру, описание образа жизни англичан, а также сведения о любых знаменитостях, какими только удастся заинтересовать редактора в Бостоне. Это разделение меня вполне устраивало, так как позволяло мне не сидеть постоянно в офисе — надо было начинать долгую и сложную работу, заводить контакты в Вестминстере, одновременно исследуя хитросплетения запутанной социальной структуры Британии. Существовала еще одна проблема: языковая. Как ни странно, оказалось, что американцы и англичане часто употребляют одно слово в разных значениях, а значит, небрежно выбранное слово может привести к недопониманию.

Тем более что в Англии дело обстояло еще сложнее. Как не раз с удовольствием отмечал Тони, чтобы без искажений понять любой разговор, любой обмен репликами, здесь еще необходимо учитывать, к какой общественной группе принадлежат говорящие, ведь в разных слоях общества словоупотребление тоже сильно различается.

Я даже написала коротенький, довольно забавный материал для газеты, озаглавленный «Когда салфетка точно не гигиеническая», в которой рассказывала, какими многозначными могут быть слова здесь, на островах. Когда заметку прочел Э. Д. Гамильтон, он устроил дикий скандал, обвиняя меня в захвате его территории.

— За культуру в редакции отвечаю я, — прошипел он.

— Верно, но мой очерк о нюансах классовых отличий, это политическая тематика. А я отвечаю за политику в этой редакции.

— Впредь, прежде чем подавать подобные материалы, показывай их мне.

— С какой стати? Я, между прочим, работаю в этой газете дольше твоего.

— Зато я уже два года работаю в этом отделении, а значит, здесь, в Лондоне, у меня положение выше.

— Извини, но я не спорю с маленькими мальчиками.

После этой перебранки мы с Э. Д. Гамильтоном изо всех сил старались избегать друг друга. Это оказалось не так сложно, как я боялась, потому что мы с Тони освободили наконец служебную квартиру в Уоппинге и перебрались на Сефтон-стрит. Я решила большую часть материалов писать дома, воспользовавшись большим сроком беременности как благовидным предлогом. Не могу сказать, что наш новый дом был идеальным местом для работы: ремонт еще не закончили, продолжалась внутренняя отделка. Напольные покрытия стояли свернутыми в рулоны, полы были отциклеваны, но их еще предстояло лакировать. В гостиной штукатурили стены. На кухне уже установили новые шкафы и бытовую технику, зато вместо пола там был голый бетон. В гостиной был сущий кошмар. Завершение работы в мансарде затягивалось на неопределенный срок, потому что мастер срочно выехал в Белфаст к умирающей матери. Хорошо хоть отделочники восприняли детскую комнату как объект номер один, так что к концу второй недели нашей жизни в Патни уже заканчивали в ней работу. И спасибо Маргарет и Сэнди, которые помогли мне выбрать колыбель и переносную сумку-коляску, не говоря о прочих детских принадлежностях. Так что в комнате уже стояла розовая в полоску колыбель (или «люлька», как ее называли здесь), в тон розовым обоям со звездочками, наготове были и пеленальный столик, и даже манеж. Меньше повезло комнате для гостей, доверху заставленной коробками. В нашей ванной и туалете недоставало сущих мелочей — на стенах не было кафеля, на полу плитки. Малярные работы в спальне закончились, но рабочие тянули с установкой шкафов, следовательно, одежда была развешана по всем стенам.

Одним словом, не дом, а просто иллюстрация нерасторопности рабочих, хаос и неразбериха. Возможно, именно из-за этого я тогда не слишком часто видела Тони. Начать с того, что он был страшно загружен на работе — почти никогда не успевал подписать полосы в печать до восьми вечера. А еще ему приходилось то оставаться на посиделки с новым коллективом ради налаживания отношений, то допоздна сидеть у телефона, дожидаясь звонков от корреспондентов из разных точек земного шара. Я, разумеется, все понимала и сочувствовала ему, и все же мне было немного не по себе от того, что он предоставил мне самой разбираться со строителями и отделочниками.

— Ведь вы, американцы, намного лучше умеете давить и добиваться своего, — говорил он.

Это замечание совсем не показалось мне забавным. Но я решила не обращать внимания, бросила только:

— Надо бы собраться как-нибудь с твоими друзьями.

— Надеюсь, ты не предлагаешь пригласить их сюда? — Тони обвел выразительным взглядом кавардак на неоконченной кухне.

— Знаешь, родной, я, может, и дурочка, но не до такой же степени.

— Я так не думаю, — беспечно ответил он.

— Вот и я не думала звать гостей в эту зону бедствия. Просто было бы неплохо повидать людей, с которыми ты меня тогда знакомил — ну, помнишь, когда мы приезжали из Каира.

Тони пожал плечами:

— Можно, если ты так хочешь.

— Твой энтузиазм впечатляет.

— Ну, послушай, если тебе хочется им позвонить, так позвони, какие могут быть вопросы.

— Но лучше, если приглашение будет исходить от тебя.

— Какое приглашение?

— Куда-нибудь вместе сходить. Я хочу сказать, мы ведь живем в потрясающем городе, культурной столице, так?

Лучшие театры мира. Превосходная классическая музыка. Знаменитые музеи. А мы с тобой повязаны по рукам и ногам работой и чертовым ремонтом и даже ни разу никуда не выбрались…

— Ты что, правда хочешь в театр? — Его вопрос прозвучал так, будто я только что призналась в принадлежности к какой-то одиозной религиозной секте.

— Правда хочу.

— Не мое, признаться, не мое.

— Но, может, Кейт и Роджер думают иначе? — спросила я, имея в виду пару, приглашавшую нас на ужин в первый приезд в Лондон.

— Спроси их сама. — В голосе Тони мне послышался легкий оттенок раздражения. Этот оттенок я уже не раз замечала в случаях, когда я… ну да, наверное, когда я его раздражала.

Все-таки на другой день я позвонила Кейт Медфорд. Услышав автоответчик, я оставила сообщение, рассказав, что мы с Тони обживаемся в Лондоне, что я регулярно слушаю программу Кейт на радио и стала ее горячей поклонницей и что мы оба были бы рады повидаться. Прошло четыре дня, прежде чем она перезвонила. Но говорила она со мной очень приветливо — хотя и чувствовалось, что она не настроена на долгий разговор.

— Очень приятно было получить от тебя сообщение, — сказала Кейт сквозь помехи на линии, позволявшие понять, что она звонит с мобильника. — Я уже знаю, что ты перебралась сюда вместе с Тони.

Так, может, вы слышали и о том, что мы ждем прибавления месяца через три?

— Да, сорока и это на хвосте принесла. Поздравляю, я так рада за вас обоих.

— Спасибо.

— Надеюсь, рано или поздно у Тони и в Уоппинге все утрясется.

Услыхав это, я осеклась:

— Вы разговаривали с Тони?

— Мы вместе обедали на прошлой неделе. Он разве тебе не рассказывал?

— Я что-то стала такая рассеянная, — солгала я. — Работа, беременность, дом, просто голова идет кругом…

— Да-да, дом. В Патни, я слышала.

— Точно.

— Тони Хоббс в Патни. Кто бы мог подумать.

— Как Роджер? — спросила я, чтобы сменить тему.

— Безумно занят, как обычно. А как ты? Привыкаешь?

— Осваиваюсь понемногу. Знаешь… в наш дом пока и собаку страшно привести, не то что пригласить друзей… — Она засмеялась. Я продолжала: — Может, проведем вечер вместе, сходим куда-нибудь, в театр, например?

— Театр? — повторила она, словно это слово было ей незнакомо. — Не помню, когда и была там последний раз.

— Это только вариант, — сказала я, ненавидя себя за собственный смущенный тон.

— Вариант замечательный. Просто мы оба сейчас так замотаны. Но повидаться было бы здорово. Может, выберемся и пообедаем все вместе как-нибудь в воскресенье.

— Я только «за».

— Ну и отлично. Я обсужу все с Роджером, а потом тебе перезвоню. А сейчас я убегаю. Очень рада, что ты обживаешься. Пока.

На этом разговор был окончен.

Когда Тони наконец пришел домой в тот вечер — ближе к одиннадцати часам, — я заметила:

— Не знала, что ты встречался с Кейт Медфорд на прошлой неделе.

Плеснув себе водки, он ответил:

— Да, я обедал с Кейт Медфорд на той неделе.

— Что ж ты мне ничего не сказал?

— Я должен сообщать тебе о подобных вещах? — тихо спросил он.

— Ну просто… ты ведь знал, что я собираюсь ей звонить, предложить встретиться?

— И что?

— Но когда я заговорила об этом несколько дней назад, все выглядело так, будто ты с ней даже не разговаривал за то время, что мы в Лондоне.

— Разве? — Тон по-прежнему был спокойным. После крошечной паузы Тони улыбнулся и спросил: — Так что сказала Кейт по поводу театра?

— Предложила пообедать в воскресенье. — Я говорила ровным голосом, удерживая на лице улыбку.

— Правда? Как мило.

Через несколько дней я попала-таки в театр… с Маргарет. Мы пошли в Национальный театр на «Росмерсхольм» Ибсена. Хорошая режиссура, отличные актеры… жу-утко длинный спектакль. А в тот день ко мне в восемь утра явились маляры, потом я в одиночку сражалась с антресолями, укладывая туда вещи, и вечером еле поспела в театр, когда уже поднимали занавес. Постановка получила немало лестных отзывов, поэтому я ее и выбрала. Но уже минут через двадцать начала понимать, что втравила себя и Маргарет в мрачную трехчасовую скандинавскую тягомотину. В антракте Маргарет сказала мне:

— Да, вещь просто убойная.

А к середине второго действия я благополучно уснула — и очнулась от шквала аплодисментов, когда актеры уже выходили на поклоны.

— А чем там кончилось? — поинтересовалась я, когда мы вышли на улицу.

— Муж и жена прыгнули с моста — покончили с собой.

— Да ты что! — невольно ужаснулась я. — А из-за чего?

— Ну, знаешь — зима в Норвегии, заняться больше нечем…

— Слава богу, что я не вытащила Тони. Он завтра же подал бы на развод.

— Муж у тебя небольшой любитель Ибсена?

— Не хочет иметь ничего общего с культурой. По-моему, это типично журналистская узколобость. Знаешь, я предложила его друзьям, супружеской паре, пойти в театр…

И я пересказала ей свои разговоры с Тони и с Кейт Медфорд.

— Вот увидишь, в ближайшие четыре месяца она не объявится, — высказалась Маргарет, когда я замолчала. — А потом выскочит, как чертик из табакерки. Позвонит, будет ворковать, расскажет, как она «безумно занята» и что мечтает повидаться с тобой и Тони и малышом и предложит пообедать в воскресенье через полтора месяца. И ты подумаешь: значит, вот как здесь дружат?. И еще: она мне звонит только потому, что так полагается? И ответом на оба вопроса будет громкое звучное «да». Потому что здесь даже близкие друзья держатся несколько — как бы сказать помягче — сдержанно и прохладно. И не потому, что не желают с тобой общаться, — а потому, что не хотят быть навязчивыми и боятся, что ты, возможно, не особо жаждешь этого общения. И как бы ты ни старалась убедить их в обратном, с этим ничего не поделаешь. Потому что здесь так принято. Англичанам потребуется год, а то и два, прежде чем тебя примут и станут относиться как к другу. Если уж они дружат, то дружат, но и при этом все равно держат определенную дистанцию. В этой стране к такому приучают сызмальства.

— Никто из соседей до сих пор не зашел познакомиться.

— И не придут, здесь не принято.

— И в магазинах так грубо разговаривают. Маргарет ухмыльнулась:

— Неужели заметила?

Да, я действительно заметила это — особенно на примере продавца в ближайшем газетном киоске. Казалось, мистер Hyp — так его звали — каждый день вставал не с той ноги. Вот уже несколько недель я ежедневно покупала у него газеты, но он ни разу не удостоил меня (как и любого другого клиента) улыбки. Я не раз пыталась хотя бы добиться ответа на простейшие вежливые фразы. Но он с мрачным видом игнорировал мои приветствия и упорно отказывался снять маску отъявленного мизантропа. Журналист во мне недоумевал: откуда такая неприветливость? Трудное детство в Лахоре? Отец, который зверски избивал по любому поводу? А может, он бежал из Пакистана в семидесятые, оказался в промозглом и сыром Лондоне, в обществе, для которого он лишь паки, черномазый, вечный аутсайдер, и до сих пор не может прийти в себя от шока?

Один раз я поделилась своим предположением с Каримом — владельцем соседнего магазинчика. Тот только печально улыбнулся в ответ.

— Этот тип в жизни не бывал в Пакистане, — сказал Карим. — И даже не думайте, что он вам хамит потому, что вы его чем-то обидели. Он со всеми так себя ведет, без всяких причин. Просто грубиян и поганец, вот и все тут.

В отличие от мистера Нура Карим всегда вставал с той ноги. Даже когда стоял собачий холод и дождь неделями лил как из ведра, а все интересовались друг у друга, выглянет ли когда-нибудь солнышко, Кариму удавалось оставаться приветливым. Может, отчасти все объяснялось тем, что дела у них с братом Фейзалом шли хорошо — кроме этого магазина у них в Южном Лондоне имелось еще два, и они планировали расширять свой бизнес. Я задавалась вопросом, не объясняются ли оптимизм и учтивость этого человека тем, что ему — хотя и коренному британцу — присущи целеустремленность и чисто американское чувство уверенности в себе.

На другой день после похода на Ибсена я не пошла в магазин Карима, там мне ничего не было нужно — так что первым, с кем я столкнулась в то утро, был Чертов Мистер Hyp. Он пребывал в обычном своем искрометном настроении. Подойдя к прилавку с «Кроникл» и «Индепендент» в руках, я произнесла:

— Как вы сегодня себя чувствуете, мистер Hyp?

— Один фунт десять, — проронил он, не глядя на меня.

Не сводя с него глаз и не торопясь расплачиваться, я повторила свой вопрос:

— Как вы себя сегодня чувствуете, мистер Hyp?

— Один фунт десять, — повторил он раздраженно.

Я продолжала улыбаться, твердо вознамерившись добиться от него вежливого ответа.

— У вас все в порядке, мистер Hyp?

Он молча протянул руку за деньгами. А я снова повторила вопрос:

— У вас все в порядке, мистер Hyp?

Он шумно вздохнул:

— Все нормально.

Я одарила его широкой ослепительной улыбкой:

— Рада это слышать.

Я расплатилась и кивнула на прощание. За мной стояла женщина лет сорока пяти, державшая в руке «Гардиан». У выхода из магазинчика она меня нагнала.

— Какая вы молодец, — сказала женщина. — Без вашей помощи он бы еще долго на это не решился.

Протянув руку, она представилась:

— Джулия Франк;. Вы, кажется, живете в доме двадцать семь?

— Да, — ответила я и назвала себя.

— Ну а я от вас через дорогу, в тридцать втором. Приятно познакомиться.

Я бы, конечно, остановилась и поддержала разговор, если бы не торопилась на интервью с бывшим членом ИРА[14 - ИРА — Ирландская республиканская армия.], который стал писателем-романистом, поэтому я только сказала: «Может, заглянете как-нибудь на огонек». Ответом была радостная улыбка… можно было понять ее как знак согласия, а можно — как новое свидетельство ошеломляющей закрытости и неискренности жителей этого города. Однако сам факт, что она остановилась познакомиться и перебросилась со мной парой реплик (да еще и сделала комплимент), придавал мне силы в течение всего дня.

— С тобой в самом деле заговорила соседка? — удивилась Сэнди, когда я позвонила ей вечером. — Удивительно, что это не попало в экстренный выпуск новостей на Си-эн-эн.

— Да, это и впрямь серьезное событие. И представь — сегодня даже солнце выглянуло.

— Господи, что же с нами будет? Только не говори, что тебе кто-то улыбнулся на улице.

— А вот представь, так и было. На аллее у реки. Дядька, который выгуливал собаку.

— Что за собака?

— Золотистый ретривер.

— Да, у этих хозяева обычно симпатичные.

— Согласна на сто процентов. Но ты не представляешь, как там красиво у реки. И всего три минуты до моих дверей. Я понимаю, может, прозвучит глупо, но вот гуляю я там у Темзы, а в голову приходит: похоже, я наконец обрела точку опоры.

Подобными чувствами я поделилась с Тони, когда он стоял, обводя взглядом строительный мусор, среди которого мы жили.

— Не отчаивайся, — сказала я, — разруха рано или поздно закончится.

— Я не отчаиваюсь. — Но голос его звучал безнадежно.

— У нас будет не дом, а загляденье.

— Уверен, так оно и будет.

— Ну ты что, Тони. Все наладится.

— Все прекрасно, — отвечал он безжизненным голосом.

— Хотела бы я верить, что ты и в самом деле так думаешь.

— Я и правда так думаю.

С этими словами он удалился в соседнюю комнату.

Но когда на другой день я проснулась в пять утра, обнаружилось, что все вовсе не прекрасно.

Потому что мой организм вдруг повел себя как-то странно.

И в эти первые мгновения, когда еще ничего не было понятно, кроме одного — что что-то идет не так, меня вдруг охватило чувство, которого я не испытывала годами.

Страх.


Глава 4


Казалось, ночью меня внезапно атаковали полчища клопов. Я проснулась от мучительного зуда — вся кожа была словно воспалена, все тело горело, и, как я ни чесалась, легче не становилось.

— Никакой сыпи я не вижу, — сообщил Тони после того, как обнаружил меня голую в ванной, где я пыталась содрать с себя кожу.

— Я же не придумываю, — зло пробормотала я, решив, что он подозревает у меня психоз.

— Я и не говорил. Просто…

Я осмотрела себя в зеркале. Он был прав. На коже не было никаких повреждений, кроме царапин, которые я сама нанесла себе ногтями.

Тони наполнил ванну горячей водой и помог мне в нее забраться. В первый момент было чувство, что меня ошпарили, но, когда я чуть привыкла к обжигающей воде, стало легче. Тони сидел рядом, держа меня за руку, и рассказывал очередную свою уморительную историю о том, как он, делая репортаж о межплеменной розни в Эритрее, подцепил вшей, так что пришлось срочно брить голову у местного цирюльника.

— Этот тип выбрал для меня самое тупое и самое грязное лезвие, какое только можно вообразить. И представляешь, у него еще и руки дрожали. Так что я не просто полысел — видок был такой, как будто пора швы накладывать. Но даже после того, как он соскоблил все до последнего волоска, башка все равно чесалась, как у шелудивого пса. И тогда цирюльник окунул полотенце в кипяток и положил его мне на голову. Знаешь, зуд прошел немедленно — а я получил ожог первой степени.

Я пальцами перебирала его волосы, счастливая от того, что он здесь, рядом, держит меня за руку, помогает справиться с этой напастью. Когда наконец через час я выбралась из ванны, зуд прошел. Тони был со мной ласков и нежен. Он сам вытер меня полотенцем. Он обсыпал меня детской присыпкой. Он уложил меня в постель. И я быстро уснула и проснулась в полдень — от того, что зуд начался снова.

Сначала я даже решила, что все это мне снится — что это один из ярких кошмаров, вроде того, когда, например, падаешь в пропасть, хотя лежишь при этом на подушке. Еще не проснувшись окончательно, Я подумала, что под кожей у меня завелись какие-то ядовитые насекомые. Только сейчас зуд был намного сильнее, чем в первый раз. Меня охватила настоящая паника. Я бегом бросилась в ванную, на ходу стаскивая пижамные штаны и майку, еще раз тщательно осмотрела себя в зеркале, обращая особое внимание на округлившийся живот, но не обнаружила ни кровавой сыпи, ни других признаков кожного воспаления. Ничего. Тогда я напустила в ванну горячей воды и улеглась в нее. Как и ночью, обжигающая вода принесла мгновенное облегчение — кожа будто онемела, притупляя вездесущий зуд.

Но когда через час я вылезла из ванны, все повторилось. На этот раз я испугалась уже всерьез. Натерлась с ног до головы детской присыпкой. От этого стало только еще хуже. Поэтому я снова отправилась в ванную, еще раз ошпарила себя, а зуд снова набросился, как только я вылезла из воды.

Накинув банный халат, я позвонила Маргарет.

— Я, наверное, скоро себя освежую, — пожаловалась я ей и объяснила, какие бури бушуют у меня под кожей. А еще я призналась, что боюсь, не сошла ли с ума — может, все это мне только кажется?

— Если ты действительно так обчесываешься, на психосоматику это не похоже, — отрезала Маргарет.

— Но на коже ничего не видно.

— Может, у тебя какая-то внутренняя сыпь.

— Такое бывает?

— Откуда ж мне знать — я же не лекарь. Но на твоем месте я бы прекратила самоистязания и поскорее шла к врачу.

Я последовала совету Маргарет и позвонила в свою поликлинику. У моего врача весь день уже был расписан, так что меня записали на прием к доктору Роджерсу, лысеющему педанту лет пятидесяти с постным выражением лица. Ледяным тоном он попросил меня раздеться. Бросил взгляд на мою кожу. Потом сказал, что я могу одеваться, и вынес свой вердикт: возможно, я страдаю от слабовыраженной формы аллергии на какой-то пищевой продукт. Когда я объяснила, что за последние несколько суток не ела никакой непривычной и новой пищи, он сказал:

— Беременность, знаете ли, иногда дает странные побочные эффекты.

— Но этот зуд невыносим, он сводит меня с ума, вся кожа болит.

— Потерпите еще денек.

— Вы можете что-нибудь прописать, чтобы его снять?

— На коже ведь ничего нет… практически. Попробуйте принять ибупрофен или аспирин, если будет очень больно.

Услышав это в моем пересказе через полчаса, Маргарет пришла в ярость:

— Типичный английский шарлатан. Примите две таблетки аспирина и покрепче закусите губу.

— Моя-то врачиха намного внимательнее.

— Так звони туда снова и потребуй, чтобы она тебя приняла. А еще лучше, вызови-ка ее на дом. Они обязаны принять вызов, если настоять.

— А может, он прав. Может, это просто аллергическая реакция…

— Это еще что? За несколько месяцев в Лондоне ты уже переняла эту их идиотскую позу «улыбайся и терпи»?

В какой-то степени Маргарет была права. Ныть и жаловаться мне не хотелось, тем более я вообще не люблю болеть, не говоря уж про какие-то воображаемые сыпи. Поэтому я попыталась отвлечься: сначала распаковала несколько коробок книг, потом попробовала читать последние номера «Нью-Иоркера». Я не поддавалась искушению позвонить Тони в редакцию и рассказать, как мне скверно. Кончилось тем, что я опять выпрыгнула из одежды и начала расчесывать кожу с такой силой, что скоро разодрала плечи в кровь. Попытавшись найти спасение в горячей ванне, я подвывала от боли и бессилия, пока она наполнялась водой. Обварившись в третий раз, я наконец позвонила Тони в газету и сумела выговорить:

— Знаешь, мне что-то совсем плохо.

— Я выезжаю.

Он приехал через час и обнаружил меня в ванне. Меня тряс озноб, хотя вода все еще была горячей. Тони помог мне одеться, усадил в машину, и мы поехали — через мост Уондзуорт, потом по Фуллхэм-роуд и припарковались напротив больницы Мэттингли. Мигом мы добрались до отделения «скорой помощи». Увидев, что приемная полна народу, Тони обратился к сестре, настаивая, чтобы меня приняли вне очереди как беременную.

— Боюсь, вам все-таки придется подождать, как и всем остальным.

Тони пытался протестовать, но сестра была неумолима:

— Сэр, прошу вас, садитесь. Вы не можете идти без очереди, если только…

В этот момент я и продемонстрировала «если только», потому что на смену неутихающему зуду вдруг пришли сильнейшие конвульсии. В следующее мгновение я потеряла равновесие, а потом отключилась.

Когда я пришла в себя, оказалось, что я лежу на стальной больничной койке, с прозрачными трубками, торчащими из обеих рук. У меня кружилась голова, я чувствовала себя совершенно разбитой — как будто очнулась от глубокого наркотического сна. К тому же я не сразу смогла сообразить, где нахожусь. Мало-помалу картинка прояснилась — я лежала в длинной палате, окруженная еще десятком женщин, опутанных трубками, а вокруг — дыхательные аппараты, мониторы и прочая медицинская аппаратура. Мне удалось сфокусировать зрение и разглядеть циферблат висящих в дальнем конце палаты часов: 15:23… Сквозь тонкие больничные занавески просачивался сероватый свет. Три часа дня? Мы с Тони приехали в больницу накануне в восемь вечера. Получается, я пролежала в отключке… сколько?.. семнадцать часов?

Собрав все силы, я сумела дотянуться до кнопки вызова возле кровати. При этом я непроизвольно моргнула от напряжения, и тут же страшная боль волной заполнила мне череп. Еще я обнаружила, что нос наглухо залеплен пластырем. Вокруг глаз все болело и опухло — чувство было такое, будто все лицо в синяках. Я сильнее надавила на кнопку. Наконец появилась сестра, миниатюрная мулатка. Когда я сощурилась, чтобы разобрать имя на ее бирке — Хоу, — лицо снова вспыхнуло болью.

— Ну наконец вы пришли в себя, — ласково улыбнулась сестра.

— Что со мной случилось?

Сестра взяла карту, лежащую на кровати у меня в ногах, почитала записи.

— Вы упали в обморок прямо в приемном покое. Вам еще повезло, что не сломали нос. И зубы все на месте.

— А что с ребенком?

Долгая тревожная пауза, сестра Хоу опять погрузилась в записи.

— Не волнуйтесь. С малышом все в порядке. А вот с вами… здесь есть причины для беспокойства.

— В каком смысле?

— Мистер Хьюз, консультант, вам все скажет во время вечернего обхода.

— Я потеряю ребенка?

Она снова полистала карту, потом сказала:

— У вас повышенное артериальное давление. Нельзя исключить преэклампсию, но точно мы все узнаем только после того, как сделаем анализ крови и мочи.

— Это может представлять угрозу беременности?

— Может… но я уверена, мы сумеем привести вас в порядок. И многое будет зависеть от вас. Так что постарайтесь настроиться на очень тихую и спокойную жизнь в ближайшие несколько недель.

Прелестно, как раз то, что я хотела услышать. Меня вдруг охватила дикая усталость. Может, дело было в лекарствах, которыми меня напичкали. Может, это была реакция на семнадцать часов без сознания. А возможно, сочетание того и другого, плюс повышенное давление, которое у меня обнаружили. Как бы то ни было, я почувствовала полное бессилие. Как будто из меня выкачали всю энергию, все жизненные силы. Слабость была такая, что я не могла даже сесть в постели. А это мне было необходимо, потому что я вдруг страшно захотела писать. Но прежде чем я успела об этом сказать — прежде чем успела попросить, чтобы дали судно или помогли добраться до ближайшего туалета, — простыни ниже поясницы уже стали теплыми и мокрыми.

— О, черт, как же это, — громко, с отчаянием произнесла я.

— Все в порядке, — отреагировала сестра Хоу. Вынув миниатюрную рацию, она вызвала подмогу. Через миг у койки уже стояли два рослых парня-санитара — англичанин с бритой толовой и серьгой в ухе и худой, изящный сикх.

— Мне так стыдно, извините, пожалуйста, — выдавила я, когда санитары помогали мне сесть.

— Не волнуйся из-за пустяков, дорогуша, — отозвался бритоголовый. — Ничего тут такого, совершенно естественная вещь.

— Со мной такого никогда не было, — бормотала я, пока они поднимали меня с мокрого ложа и пересаживали в кресло-каталку. Больничная рубашка облепила меня.

— Правда, первый раз? — переспросил бритоголовый. — Ну, тебе просто здорово повезло. Вон, взгляни на моего дружка Он постоянно писает в штаны, представляешь?

— Не слушайте моего коллегу, — отреагировал сикх. — Вечно болтает всякую ерунду.

— Коллегу? — возмутился бритоголовый. — Я-то считал, что мы друзья.

— И потому обвинил меня в том, что я писаю в штаны? — парировал сикх, толкая мое кресло вперед. Бритоголовый шел рядом, и они продолжали перекидываться репликами.

— У вас, сикхов, с этим проблема — никакого чувства юмора.

— Да я только и делаю, что смеюсь — если слышу что-то смешное. Но только не над глупыми шутками всяких грубиянов…

— Ты что, назвал меня грубияном?

— Нет, я о грубиянах вообще. Так что, пожалуйста, не принимай на свой счет…

— Но ты посмотрел в мою сторону… И ты делаешь уж очень широкие обобщения.

— Нет, это ты делаешь слишком широкие обобщения, — поправил его сикх.

— Знаешь, кем себя воображает мой приятель… ах, простите, коллега? — обратился ко мне бритоголовый. — Сраным Генри Хиггинсом[15 - Профессор, персонаж пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион».].

— Ну почему англичане не учат своих детей культурно разговаривать? — вопросил сикх.

— Заткнись.

Они напоминали пару ворчливых супругов в комедийном сериале — из тех, что идут без перерыва по двадцать лет. Но в то же время я отдавала себе отчет, что вся их перебранка затеяна, чтобы помочь мне — ради того, чтобы я отвлеклась пережитого унижения и перестала ощущать себя беспомощным младенцем, намочившим пеленки.

Когда мы добрались до ванной комнаты, санитары помогли мне встать, прислонили к раковине и поддерживали, пока не пришла няня. Как только она показалась, парни удалились. Няня оказалась крупной веселой женщиной лет сорока восьми, судя по акценту — уроженка Йоркшира. Она проворно сняла с меня мокрую ночную рубашку.

— Сейчас быстренько все сделаем, помоемся, — приговаривала она, наполняя ванну теплой водой. Над раковиной висело зеркало. Я взглянула в него и обмерла. Женщина, которая смотрела на меня, смахивала на жертву домашнего насилия. Ее нос — сплошь покрытый полосками пластыря — раздулся, став вдвое толще и вдобавок синевато-фиолетовым. Бледные веки опухли, вокруг глаз черные круги.

— При травмах носа вид всегда жутковатый, но на самом деле ничего страшного. — Няня сразу заметила мою оторопь. — А заживает всегда очень быстро. Денька три-четыре, и снова станете красавицей.

Я невольно прыснула — и не только потому что никогда себя красавицей не считала… главное, сейчас я больше всего была похожа на персонажа из шоу уродов.

— Вы американка, да? — поинтересовалась няня.

Я кивнула.

— Нравятся мне американцы, все симпатичные, кого я ни встречала. Правда, за всю жизнь я только с двумя янки была знакома. А как вы здесь у нас оказались?

— У меня муж англичанин.

— Ну разве вы не умница? — сказала она со смешком.

Погрузив меня в теплую воду, няня легкими движениями меня обтерла, а когда очередь дошла до промежности, передала салфетку мне самой. Потом помогла мне выбраться, вытерла, одела в чистую рубашку. Все это время она что-то бормотала, болтала ни о чем. Весьма английский способ поведения в неловких ситуациях — ион мне нравится. А нянька была добродушная, несмотря на грубоватый голос и ворчливые интонации.

К тому времени, как она привезла меня назад в палату, мокрые простыни уже были сняты и постелено чистое белье. Помогая мне лечь, няня сказала:

— Ни о чем не беспокойся, лапушка. Все будет хорошо.

Я свернулась на сухих простынях, наслаждаясь ощущением вновь обретенного комфорта. Подошла сестра Хоу, сообщила, что мне нужно сдать мочу на анализ.

— Ну, это дело нам знакомо, — смущенно улыбнулась я.

Я сползла с кровати, отправилась в туалет и наполнила баночку теми каплями мочи, что еще оставались у меня в резерве. Когда я вернулась, подошла другая сестра и взяла у меня кровь на анализ. Потом вернулась сестра Хоу с известием, что Тони только что звонил. Мистер Хьюз, продолжала она, будет здесь около восьми вечера, и Тони сказал, что надеется подъехать в больницу к этому времени.

— Ваш супруг сказал, что изо всех сил постарается успеть. Он так беспокоится, все спрашивал, как вы себя чувствуете.

— Вы ему не рассказали, что я тут натворила?..

— Не говорите ерунды, — улыбнулась сестра Хоу, а потом посоветовала мне не особо расслабляться, так как мистер Хьюз (ему сообщили обо мне) назначил сделать к его приходу УЗИ. В моей голове тут же забил тревожный набат.

— Он считает, что ребенку грозит опасность? — спросила я.

— Не надо об этом думать, это вам не полезно…

— Мне необходимо знать, существует ли риск выкидыша…

— Риск возникнет, если вы будете себя так настраивать. Повышенное кровяное давление — это не только физиологический фактор. Оно также связано с тревогой и стрессом. Из-за этого-то вы и упали вчера.

— Но если у меня просто повышено давление, зачем он назначил ультразвук?

— Он хочет исключить…

— Исключить что? — настаивала я.

— Всегда так делается.

Это было слабым утешением. Во время исследования я не сводила глаз с мутной картинки на мониторе и приставала к ассистенту (австралийке, на вид никак не старше двадцати трех лет) с вопросом, не видит ли она каких-либо отклонений.

— Полный порядок, — отвечала она. — У вас все будет отлично.

— А у ребенка?..

— Не нужно себя накручивать, ведь…

Но окончания фразы я не услышала, потому что неожиданно у меня снова начался зуд. Только на сей раз не по всему телу, только на животе и пояснице — как раз там, где был нанесен гель. Зуд усиливался, в считаные секунды он стал невыносимым, и я сказала ассистентке, что мне необходимо почесать живот.

— Никаких проблем. — Она убрала зонд, которым водила по моему животу. Я начала бешено скрести кожу, а она наблюдала за мной, изумленно округлив глаза.

— Потише, а? — неуверенно обратилась она ко мне.

— Не могу. Я просто с ума схожу, так чешется.

— Но вы повредите себе… и малышу.

Я отняла руки. Зуд становился сильнее. Я изо всех сил закусила губу, чуть не до крови. Я крепко зажмурилась, но почувствовала жжение в глазах. И тут я залилась слезами — потому что от моих гримас невыносимо заболели еще и швы на лице.

— Как вы себя чувствуете? — тревожно спросила ассистентка.

— Плохо.

— Обождите минутку, — сказал она, — и, ради бога, не начинайте опять расчесывать живот.

Казалось, ее не было больше часа — хотя, скосив глаза на часы, я убедилась, что прошло только пять минут. Когда она вернулась вместе с сестрой Хоу, я вцепилась обеими руками в края кушетки и сдерживалась, чтобы не закричать.

— Скажите… — начала сестра Хоу.

Когда я объяснила, почему мне хочется разодрать живот в клочья или сделать что угодно, лишь бы прекратить мучения, она внимательно меня осмотрела, потом отдала какие-то распоряжения по телефону. Повернувшись ко мне, она сжала мне руку:

— Сейчас вам помогут.

— Что вы собираетесь делать?

— Дадим вам кое-что, чтобы снять зуд.

— Да ведь все это только мое воображение, все идет от головы, разве нет? — выдавила я дрожащим голосом, чуть не плача.

— Вы считаете, все это у вас в голове? — уточнила сестра Хоу.

— Не знаю.

— Если вы вот так чешетесь, это точно не от головы.

— Вы уверены?

Улыбнувшись, она произнесла:

— Вы не первая беременная, которая мучается от подобного зуда.

Подоспела сестра с лекарствами на тележке. С моего живота вытерли гель. Потом какой-то штукой, похожей на стерильную малярную кисть, намазали вязкой бледно-розовой жидкостью — каламиновой мазью. Зуд сразу утих. Сестра Хоу протянула мне две таблетки и пластиковый стаканчик с водой.

— А это что? — спросила я.

— Легкое успокоительное.

— Я не нуждаюсь в успокоительном.

— Я полагаю, нуждаетесь.

— Не хочу быть сонной, когда приедет муж.

— Оно не вызывает сонливости. Просто успокаивает.

— Но я и так спокойна.

Сестра Хоу ничего не сказала, просто молча вложила мне в руку две таблетки и протянула стакан с водой. Я нег охотно проглотила лекарство, позволила усадить себя в кресло и отвезти в палату.

Тони появился почти в восемь, с газетами под мышкой и устрашающим букетом цветов. К его приходу пилюли возымели эффект — правда, сестра Хоу обещала, что я не усну, но ни слова не сказала о том, что лекарство подавляет любые эмоциональные проявления, что я буду заторможенной, вялой и оглушенной… и при этом смогу заметить, как Тони пытается скрыть свою нервозность.

— Я ужасно выгляжу? — вяло спросила я, когда Тони подошел к кровати.

— Хватить нести чушь. — Он нагнулся и чмокнул меня в макушку.

— Не повезло тебе, гляди теперь на меня. — Я услышала собственное бесцветное хихиканье.

— После того, как ты грохнулась вчера лицом о пол, я ожидал, что будет намного хуже.

— Это утешает. Почему ты мне сегодня не позвонил?

— Потому что мне сказали, что до трех часов ты была в отключке.

— А после трех?

— Летучки, сдача материала, все такое. Это называется работой.

— Прямо как у меня. Я сейчас работаю — знаешь, на кого? На тебя.

Тони глубоко вздохнул с таким видом, будто все ему наскучило, — способ показать мне, что ему не нравится, в каком направлении пошел разговор. Но несмотря на мою вызванную лекарством заторможенность, я продолжала злиться. Именно в этот момент я вдруг почувствовала, что меня разрывает от обиды и гнева на всех и вся — и особенно, особенно на этого скрытного, закомплексованного типа, притулившегося на краешке моей кровати. Это он, именно он виноват во всем этом кошмаре — ведь это же из-за него я беременна. Этот эгоистичный урод. Это дерьмецо. Этот…

А мне казалось, что эти таблетки должны успокаивать…

— Спросил бы хоть, все ли в порядке с ребенком, — проговорила я образцовым медикаментозно-ровным голосом.

Тони снова шумно втянул воздух. Никаких сомнений, он считает минуты в надежде скорее улизнуть из этого места и радуется, что избавился от меня на эту ночь. А потом, если повезет, я, может быть, еще раз упаду вниз физиономией и освобожу его еще на пару деньков.

— Ты же знаешь, как я за тебя волнуюсь, — сказал он.

— Конечно, знаю, Тони. Ты прямо-таки излучаешь тревогу.

— Видимо, это называется «посттравматический шок»?

— Ага, конечно. Валяй запиши меня в полоумные и проклинай тот день, когда со мной познакомился.

— Да что, черт побери, они с тобой сделали?

Голос за спиной Тони произнес:

— Ей дали валиум, раз уж вы спросили. И насколько я вижу, препарат не возымел желаемого эффекта.

Возле кровати стоял мистер Десмонд Хьюз собственной персоной, с моей картой в руках, в бифокальных очках на самом кончике носа. Я спросила:

— Доктор, с ребенком все нормально?

— И вам доброго вечера, миссис Гудчайлд. О да, все прекрасно.

Он повернулся к Тони:

— Вы, должно быть, мистер Гудчайлд?

— Тони Хоббс.

— Да, верно, — пробормотал Хьюз, едва кивнув. Затем обратился ко мне с вопросом: — Ну-с, как мы себя чувствуем? Трудные были двадцать четыре часа, полагаю?

— Скажите про ребенка, доктор.

— Насколько я могу судить на основании ультразвукового сканирования, все обошлось, ребенок не пострадал. Вы же, думаю, страдаете от проявлений холестаза.

— Проявлений чего? — переспросила я.

— Я говорю о хроническом зуде. Довольно частое явление у беременных… и нередко появляется в сочетании с преэклампсией, то есть, как вы, может быть, знаете…

— Высоким давлением?

— Прекрасно… хотя мы, клиницисты, предпочитаем называть это артериальной гипертензией. Хорошо, однако, то, что у вас нормальный уровень мочевой кислоты в крови. При преэклампсии уровень мочевой кислоты повышен, следовательно, можно сделать утешительный вывод, что вы преэклампсией не страдаете. Однако давление очень высоко… Если не контролировать его, это может оказаться опасным и для матери, и для ребенка. Поэтому я прописываю вам бета-блокатор, он стабилизирует давление, а также антигистаминный препарат, пиритон, — он снимет зуд. А еще вам следует принимать валиум, по пять миллиграммов три раза в день.

— Я не стану больше пить валиум.

— Почему это?

— Потому что он мне не нравится.

— Есть многое на свете, что нам не нравится, миссис Гудчайлд… а между тем приносит нам пользу.

— Как шпинат?.. 

Тони нервно кашлянул:

— Гхм… Салли…

— Что?

— Если мистер Хьюз считает, что валиум тебе поможет…

— Поможет? Меня от него просто тошнит.

— Действительно? — спросил мистер Хьюз.

— Не смешно, — ответила я.

— Я не предполагал шутить, миссис Хоббс…

— Я Гудчайлд, — перебила я. — Я не меняла фамилию. Хоббс — он. А я — Гудчайлд.

Тони и врач украдкой переглянулись. О более, почему я так странно себя веду?

— Простите меня, миссис Гудчайлд. И разумеется, я не могу принуждать вас принимать какие-либо препараты против воли. Однако, как клиницист, я могу диагностировать, что вы в настоящий момент переживаете стресс…

— А я, как объект ваших наблюдений, могу диагностировать, что валиум играет неприятные шутки с моей головой. Поэтому, нет… к этим таблеткам я больше не прикоснусь.

— Это ваше право — но прошу понять, по-моему, это неразумно.

— Приняла к сведению, — хладнокровно ответила я.

— Но пиритон-то вы будете принимать?

Я кивнула.

— Ну хоть что-то, — произнес Хьюз. — И продолжим лечить зуд каламиновой мазью.

— Отлично, — согласилась я.

— Ну-с, и, наконец, последнее, — сказал Хьюз. — Вы должны понимать, что высокое давление очень опасно — из-за этого вы и впрямь может лишиться ребенка. Поэтому до конца беременности вы должны избегать любых физических и психологических нагрузок. Это непременное условие.

— То есть вы хотите сказать?.. — начала я.

— Я хочу сказать, что вам не следует ходить на службу, пока…

Я не дала ему договорить:

— Не работать! А как вы себе это представляете? Я журналист — корреспондент. У меня есть обязательства…

— Да, у вас есть обязательства, — перебил меня Хьюз. — Обязательства перед собой и ребенком. И хотя частично мы способны нормализовать ваше состояние химическими препаратами, в первую очередь вам требуется покой. По сути дела, только постельный режим может обеспечить нормальное вынашивание. И именно по этой причине мы подержим вас в стационаре до окончания…

Я не верила собственным ушам.

— До окончания беременности? — спросила я робко.

— Боюсь, что так.

— Но это же еще три недели. Не могу же я вот так бросить работу…

Тони твердо опустил мне руку на плечо, призывая замолчать.

— Увидимся завтра на утреннем обходе, миссис Гудчайлд, — сказал Хьюз. Кивнув Тони, он перешел к следующей пациентке.

— Поверить не могу, — прошептала я.

Тони только пожал плечами.

— Мы с этим справимся. — С этими словами он посмотрел на часы и сообщил, что ему необходимо возвращаться в редакцию.

— Но разве ты не сказал, что уже сдал свои полосы в печать?

— Я такого не говорил. К тому же, пока ты была без сознания, оказалось, что заместитель премьер-министра замешан в скандале с детским порно, а в Сьерра-Леоне вспыхнул вооруженный конфликт между враждующими группировками…

— У тебя во Фритауне есть человек?

— Есть, внештатник. Дженкинс. Неплох для всякой мелочи. Но раз речь о настоящей войне, думаю, придется посылать кого-то из наших.

— Может, сам поедешь?

— Только в мечтах.

— Если хочешь, езжай. Я тебя не задерживаю.

— Я никуда не поеду, поверь.

Он говорил ласково, но твердо. В первый раз он высказал вслух свое желание вырваться на волю. Или, по крайней мере, мне так показалось.

— Ну что ж, все ясно, — сказала я.

— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

— Нет, если честно, не очень.

— Я заведую внешнеполитическим отделом — а заведующие отделом не срываются с места, чтобы писать материал о какой-то паршивой перестрелке в Сьерра-Леоне. Но им приходится сидеть в отделе, чтобы готовить свои полосы к печати.

— Так иди. Я тебя не задерживаю.

— Ты уже второй раз это говоришь.

Он сложил на прикроватный столик свои гостинцы — газеты и поникшие цветы. Потом еще раз торопливо поцеловал меня в лоб:

— Завтра приду.

— Я надеюсь.

— Я позвоню тебе прямо с утра, а может, даже сумею заскочить к тебе до работы.

Но утром он не позвонил. Когда я позвонила домой в половине девятого, Тони не ответил. Я набрала номер его мобильника, но абонент был недоступен и меня переключили на его голосовую почту. Я оставила короткое сообщение: «Сижу тут, все уже надоело до чертиков, и только думаю — где же ты? И почему не отвечаешь на звонки? Пожалуйста, позвони скорее, мне ведь и впрямь небезразлично, где же мой муж».

Только через два часа зазвонил телефон в палате. Голос Тони звучал нейтрально, как Швейцария:

— Привет. Извини, что до меня нельзя было дозвониться.

— Понимаешь, я позвонила домой в полдевятого, а там никого не было.

— Какой сегодня день?

— Среда.

— А что я делаю каждую среду?

Отвечать было необязательно, потому что он знал, что мне известен ответ: по средам он завтракал с главным редактором. Завтрак в «Савое» всегда начинался в девять. А это означало, что Тони выходил из дому ровно в восемь. Идиотка, идиотка… что ж ты нарываешься на неприятности?

— Прости, — сказала я.

— Ничего страшного. — Его голос звучал холодно, отстраненно. — Как ты себя чувствуешь?

— По-прежнему довольно хреново. Но хотя бы зуд удалось снять, спасибо каламиновой мази.

— Это уже облегчение, полагаю. Когда у вас часы посещения?

— Как раз сейчас.

— Сейчас я должен встретиться с парнем, который отвечает у нас за Африку. Но я могу это отменить.

Тут я подумала: почему же он не сказал мне об этом вчера? И о завтраке с редактором, и об этой встрече? Может, просто не хотел говорить заранее, что не сумеет приехать сегодня утром? Может, эта встреча была только что назначена, учитывая ситуацию в Сьерра-Леоне. А может… о, господи, я не знаю. В этом и состояла все усугубляющаяся проблема с Тони: я не знала. Казалось, он живет за занавесом. Или это меня выводят из равновесия усталость и давление, не говоря уже о холестазе и прочих прелестях, неотделимых отныне от моей дивной беременности? Как бы то ни было, я решила не нагнетать атмосферу из-за того, что он не приедет ко мне прямо сейчас. В конце концов, спешить мне было некуда.

— Не нужно, — ответила я. — Увидимся завтра.

— Ты уверена? — переспросил Тони.

— Я позвоню Маргарет, может, она сумеет ко мне забежать во второй половине дня.

— Тебе что-нибудь принести?

— Возьми чего-нибудь вкусного в «Марксе и Спенсере».

— Я постараюсь прийти пораньше.

— Вот и хорошо.

Разумеется, Маргарет была в больнице уже через полчаса после моего звонка. Увидев меня, она постаралась скрыть свои чувства, но это ей не удалось.

— Я задам только один вопрос, — начала Маргарет.

— Нет, Тони этого не делал.

— Только не вздумай его покрывать.

— Да нет же, честно.

И я рассказала ей всю свою историю, описала нашу чудную перепалку с Хьюзом и то, что я отказалась примкнуть к дружной армии пользователей валиума.

— Вот и молодец, что отказалась от этой дряни, — заявила она. — Если от нее у тебя крыша едет.

— Можешь мне поверить, от этого валиума я стала злобной, как фурия.

— А Тони — как он со всем этим управляется?

— Сугубо по-английски, с полной невозмутимостью. А я тем временем начинаю тихонько паниковать… и не только при мысли о том, что придется три недели валяться на больничной койке: моей газете вряд ли понравится, что я выбыла из строя.

— Но ведь тебя, конечно, не уволят?

— Хочешь, побьемся об заклад? У газеты сейчас туго с деньгами, как и у всех кругом. Ходят упорные слухи о сокращении штатов в зарубежных офисах. И я не сомневаюсь: как только я выйду из строя на несколько месяцев, меня вычеркнут из списков и глазом не моргнут.

— Но, по крайней мере, тебе обязаны выплатить выходное пособие…

— Только не в случае, если я останусь жить в Лондоне.

— Ты торопишься с выводами.

— Да нет, просто, будучи типичной американкой, я реалистично смотрю на вещи. И еще я думаю о том, что после окончания ремонта и выплаты ипотечного кредита денег останется совсем немного.

— Ну хорошо, тогда позволь мне немного облегчить тебе больничную жизнь. Давай-ка я оплачу одноместную палату на ближайшие пару недель.

— А здесь это возможно?

— Я так делала, когда рожала своих детей. Это даже не очень дорого. Не больше сорока фунтов за ночь.

— Ой, за три недели получается очень дорого.

— Брось, пусть тебя это не беспокоит. Важно только одно: тебе нужен максимальный покой — и не когда-то, а прямо сейчас. И одноместная палата тебе, несомненно, пойдет на пользу.

— Да, но моя гордыня не позволяет принимать твою благотворительность, да еще в таких размерах.

— Это не благотворительность. Это подарок. Подарок на память перед тем, как я попрощаюсь с этим городом.

Я оторопела.

— О чем ты говоришь? — только и удалось мне выдавить.

— Мы возвращаемся в Нью-Иорк. Александр только вчера узнал о переводе.

— А когда вы едете?

— Через две-три недели. В фирме прошла серьезная реорганизация, в результате Александра сделали старшим партнером, и он должен возглавить отдел судопроизводства. Нам организуют переезд по-быстрому, пока в школе каникулы.

Меня снова охватила тревога. Маргарет — моя единственная подруга в Лондоне.

— Черт, — пробормотала я.

— Самое правильное слово, — отреагировала она. — Потому что, как я ни жаловалась на Лондон, как ни ворчала, а теперь понимаю, что буду страшно по нему скучать, когда мы вернемся в свою дыру, я стану домоседкой, буду возить деток на футбол, раздражаться на соседей по Чаппакуа[16 - Чаппакуа — город в штате Нью-Йорк с населением 9,5 тысячи человек.] и удивляться, почему все вокруг такие зануды.

— А не может Александр попросить, чтобы ему разрешили задержаться подольше?

— Никаких шансов. Если фирма чего-то хочет, она это получает. Верь мне, через три недели я буду тебе отчаянно завидовать. Хоть этот город порой и способен свести с ума, зато здесь всегда так интересно.

— К тому времени, как Тони добрался до больницы в тот вечер, меня уже перевели в уютную и удобную одноместную палату. Но когда мой муж спросил о причинах этого внезапного улучшения условий — и я рассказала ему о великодушии Маргарет, — его реакцией было полное неприятие, резкое и решительное.

— И какого черта она это устроила?

— Это ее подарок. Мне.

— Ты что, выпрашивала у нее подачки?

Я уставилась на него круглыми от удивления глазами:

— Тони, что ты…

— Признайся, пела Лазаря, била на жалость?

— Ты действительно думаешь, что я на такое способна? По-твоему, это на меня похоже?

— Ну, ей же явно стало так жалко тебя, бедняжку…

— Я повторяю: это подарок. И ее искреннее желание помочь мне…

— Мы его не принимаем.

— Но почему?

— Потому что я не принимаю подачек от богатеньких американок.

— Это не подачка. Она мой друг и…

— Я сам за все заплачу.

— Тони, но счет уже оплачен. И вообще, не вижу проблемы!

Молчание. Я, конечно, понимала, что проблема есть: это гордыня Тони. Он, разумеется, никогда бы этого не признал. Поэтому он только пробормотал:

— Лучше бы ты сначала посоветовалась со мной.

— Понимаешь, это было сложно — ты весь день не звонил. А пока меня не перевели сюда, где есть телефон прямо у кровати, мне трудновато было стоять и дозваниваться тебе самой. Учитывая, что мне велели как можно меньше двигаться.

— Как ты себя чувствуешь?

— Кожа зудит поменьше. И я даже передать не могу, как рада, что выбралась из той богом забытой палаты.

Пауза. Тони не смотрел на меня.

— На какой срок Маргарет оплатила палату?

— На три недели.

— Хорошо, я буду оплачивать ее дальше, сколько потребуется.

— Отлично, — сказала я спокойно, преодолев искушение сказать: «Лишь бы ты был доволен, Тони». Вместо этого я показала на пакет из универсама «Маркс и Спенсер», который он не выпускал из рук, и спросила: — Неужели, прибыл ужин?

Тони пробыл у меня целый час — наблюдая, как я поедаю принесенные им сэндвичи и салат. Рассказал, что звонил в «Пост», разговаривал с Э. Д. Гамильтоном и сообщил ему, что я внезапно попала в больницу.

— Уверена, он был безутешен, — отозвалась я.

— Да уж, безумного участия я в его голосе не уловил.

— Ты что-нибудь сказал ему о том, что я вышла из строя на несколько недель?

— Я не такой тупой.

— Мне бы хотелось самой сообщить об этом главному.

— Подожди пару деньков, отлежись, приди немного в себя. А то сейчас ты совсем никакая.

— Да, ты прав. И больше всего мне сейчас хочется отключиться на три недели, отоспаться, а потом проснуться и обнаружить, что я уже не беременна.

— Все будет хорошо, — утешил Тони.

— Конечно… когда перестану выглядеть так, будто меня избил муж.

— Никто все равно не поверит, что тебя избил муж.

— Почему это?

— Потому что ты крупнее меня.

Я невольно рассмеялась. Тони — я снова отметила это — всегда удавалось меня рассмешить, если только наш разговор начинал переходить в спор или если ему казалось, что я чем-то слишком обеспокоена У меня была уйма причин для беспокойства, но я слишком устала, чтобы все это обсуждать: свое физическое состояние, страх, что я потеряю ребенка, мысли о том, как отреагируют в «Пост» на известие о моем неопределенно долгом больничном, не говоря уже о таких будничных домашних вещах, как неоконченный ремонт. Усталость накрыла меня, как волной, и я сказала Тони, что буду спать. В ответ он с прохладцей поцеловал меня в голову и пообещал заскочить завтра утром до работы.

— Захвати побольше книжек, — попросила я. — Я ведь здесь на три недели, а это долго.

Потом я выключилась на целых десять часов и проснулась, когда забрезжил рассвет, одновременно обрадовавшись к удивившись тому, что спала так долго. Я встала и отправилась в туалет, расположенный здесь же, при палате. Рассмотрела в зеркале свою искалеченную физиономию. И ощутила что-то весьма близкое к отчаянию. Я пописала, и зуд снова начался. Я вернулась в постель и позвонила сестре. Она задрала мне рубашку и намазала живот каламиновой мазью. Я выпила две таблетки пиритона и спросила сестру, не может ли она принести мне чашку чаю с парой тостов.

— Нет проблем. — И она вышла.

В ожидании завтрака я смотрела в окно. Дождя нет, но темнота непроглядная — а чего вы хотели в 6:03 утра? Я вдруг поймала себя на мысли о том, до чего, в сущности, от нас ничего не зависит в этой жизни, старайся не старайся. Можно обманывать себя, считая, что мы — хозяева своей судьбы… и вдруг случай забрасывает нас в такие места или такие обстоятельства, в которых мы и не помышляли оказаться.

Как, например, эта больница.

Тони появился у меня в девять, с утренними газетами, тремя книгами и моим ноутбуком. Мы побыли вместе всего двадцать минут, потому что он торопился в редакцию. Несмотря на спешку, он был мил и, что меня порадовало, даже не заикнулся о вчерашних разногласиях по поводу палаты. Тони сидел на краю кровати и держал меня за руку. Он засыпал меня вопросами о моем самочувствии и настроении. Он явно был рад меня видеть. А когда я попросила его быть построже с рабочими (я даже думать боялась о том, что вернусь в разруху и разгром с младенцем на руках), он уверил меня, что за всем проследит и не позволит им расслабляться.

После его ухода я ощутила легкий укол ревности. Он отправился в большой мир, а я вынуждена валяться здесь. Постельный режим и полный покой. Никакой физической активности. Никаких волнений, чтобы давление не подскочило до верхних слоев стратосферы. Впервые в моей взрослой жизни я оказалась на казарменном положении. И мне уже было безумно тоскливо, словно я была в тюрьме.

И все же кое-чем я теперь могла заняться. Тем же утром я написала и отправила по электронной почте письмо своему боссу, Томасу Ричардсону, главному редактору «Пост». В нем я объясняла, что со мной стряслось и почему я, возможно, выбываю из строя до рождения ребенка. Я уверяла его, что все это произошло не по моей воле, что я ничего не могу поделать, но что сразу же по окончании родового отпуска готова выйти на работу. Я пожаловалась, как сложно быть заточенной в стенах больничной палаты, ведь за свою профессиональную жизнь я так привыкла гоняться за сюжетами.

Перечитав письмо нисколько раз, я убедилась, что оно написано в верной тональности и что в нем ясно выражена мысль о моей готовности незамедлительно вернуться к работе. К этому я добавила номер телефона в палате, на случай если шеф захочет со мной связаться. Потом я черкнула короткое письмецо Сэнди, в котором поведала, что в плавное течение моей беременности только что вмешался закон подлости, и описала все, что произошло за последние сорок восемь часов. Ей я тоже дала номер телефона в Мэттингли. «Телефонные звонки принимаются с благодарностью, — писала я, — тем более что меня приговорили к трем неделям постельного режима».

Я отправила сообщение. Через три часа телефон зазвонил, и я обнаружила на другом конце линии свою сестру.

— Господи боже, — заявила Сэнди. — Умеешь же ты осложнить себе жизнь.

— Можешь мне поверить, я это не нарочно устроила.

— Похоже, ты даже утратила свое знаменитое чувство юмора.

— Сама удивляюсь.

— Но вообще-то, ты с этими делами не шути. Преэклампсия — это очень серьезно.

— У меня только риск преэклампсии.

— И все-таки это довольно опасно. Так что раз в жизни выйди из роли девчонки-боевика и слушайся доктора. А как Тони, переживает?

— Держится неплохо.

— Что-то я не слышу уверенности в твоем голосе. Я права?

— Сама не знаю. Вообще-то, он очень занят.

— В каком смысле?..

— Да так, забудь. Кажется, я сейчас просто слишком чувствительна к любым мелочам.

В тот же день мне позвонила секретарша Томаса Ричардсона Она объяснила, что босс на несколько дней выехал по делам в Нью-Йорк. Но она прочитала ему мое письмо, и он просил передать, что его беспокоит мое здоровье и что я не должна ни о чем волноваться и думать о работе, пока мне не станет лучше. Я спросила, смогу ли поговорить с мистером Ричардсоном после его возвращения. После короткой паузы она ответила; «Я уверена, что он с вами свяжется».

Этот ответ не выходил у меня из головы весь день. Когда вечером пришел Тони, я спросила, не кажется ли ему этот ответ зловещим знаком. Он улыбнулся:

— Тебя волнует, почему она прямо не сказала тебе — мол, я знаю, он собирается вас уволить?

— Что-то в этом роде.

— Возможно, причина в том, что он не собирается увольнять тебя.

— Но то, как она это сказала: «Я уверена, что он с вами свяжется». Это прозвучало так многозначительно.

— Разве она не передала тебе, что Ричардсон велел ни о чем не волноваться?

— Да, но…

— Так он прав. Выбрось все это из головы. Потому что волноваться тебе вредно, а главное, даже если происходит что-то неприятное, ты сейчас все равно никак не можешь повлиять на ситуацию.

По сути, Тони был совершенно прав. Я абсолютно ничего не могла поделать, оставалось только лежать и ждать, когда же мой ребенок появится на свет. Какое же это было странное, нелепое чувство — будто тебя остановили на бегу, выключили и насильно заставляют бездельничать. Я всю жизнь работала, каждый час каждого дня был заполнен. Я никогда не позволяла себе простоя, не говоря уже о недельке-другой полной расслабухи. Мне всегда требовалось чем-то себя занять, и дела всегда находились — я не только была трудоголиком, но еще и боялась потерять темп. И не думаю, чтобы эта потребность в постоянном движении объяснялась какой-то психологической ерундой типа «бегства от себя» или «попыткой самопознания». Просто мне нравилось заниматься делом. Чувство цели меня бодрило — придавало форму и осмысленность каждому дню.

И вот теперь время неожиданно растянулось. Без забот и дел по работе, по дому каждый больничный день казался мне непомерно долгим. Ни заданий, ни спешки. Просто одна неделя неспешно перетекала в другую. Мне предстояло перечитать целую груду книг. Я получила возможность наверстать упущенное и прочитать выпуски «Нью-Иоркера» за четыре месяца, до которых никак не доходили руки. Вдобавок я заделалась настоящим фанатом третьего и четвертого радиоканалов, по которым шли то программы, посвященные таинствам садоводства, то едкие дискуссии эрудитов-музыковедов обо всех мыслимых аранжировках исполнения Одиннадцатой симфонии Шостаковича. Сэнди звонила ежедневно. Маргарет — просто умница — умудрилась навестить меня целых четыре раза за неделю. А Тони приходил каждый вечер после работы. Я ждала его появления, как праздника, озарявшего мое прозаическое и унылое больничное житье. Он всегда старался провести у меня не меньше часа, но часто от меня торопился назад в офис или на какой-нибудь ужин, тоже связанный с его профессиональными делами. Иногда, конечно, он казался озабоченным, но по большей части был оживлен и даже нежен. Я понимала, что беднягу Тони сильно грузят в газете. И знала, что на дорогу от Уоппинга до Фулхэма он тратит не меньше часа. И хотя он не произносил этого вслух, я была уверена, что он задает себе вопрос, как же это он вляпался в такую чертовщину. И года не прошло, а его вольная и независимая жизнь превратилась в какой-то ужас приходится каждый день тянуть лямку в кабинете и дома, как большинству обычных людей. Но он же сам этого хотел, ведь так?. Это именно он начал разговоры и о переезде в Лондон, и о нашей совместной жизни. Он убеждал меня, пока я не отбросила сомнения и не поддалась на его уговоры. Потому что и мне этого хотелось.

Но теперь…

Теперь мне, как ни странно, тоже всего этого хотелось. Но еще я хотела почувствовать больше участия своего супруга — почувствовать, что заботы у нас с ним общие. А между тем на мой вопрос, как у него дела, он всякий раз отвечал лаконичным «Все прекрасно». И тут же менял тему разговора.

Несмотря на все это, Тони, особенно в хорошем настроении, был для меня лучшей и самой желанной компанией. До тех пор, пока мы не начинали разговоров о доме или о чем-то серьезном. Например, о моей ситуации с «Бостон пост».

Прошло дней десять после того, как было отправлено первое письмо Томасу Ричардсону, и я все больше дергалась и нервничала оттого, что он не перезванивает. Правда, и Сэнди, и Маргарет меня успокаивали, убеждая, что босс просто не хочет нервировать меня, пока я выздоравливаю.

— Почему бы тебе просто не сосредоточиться на собственном здоровье, — убеждала Сэнди.

— Но мне уже лучше, — отвечала я, и это правда было так. Наконец, пропал мерзкий зуд, мое душевное равновесие восстанавливалось (кстати, без помощи валиума).

— Да и бета-блокаторы делали свое дело, давление постепенно падало — к концу второй недели оно уже почти нормализовалось. Это очень радовало Хьюза. Подойдя ко мне во время очередного обхода (он совершал их дважды в неделю), он взглянул на новые показатели давления в моей карте и провозгласил, что я «демонстрирую блестящие результаты».

— Заметно, что вы проявили волю к выздоровлению, — сказал он.

— Я думаю, лучше назвать это типично американской упертостью — ответила я, вызвав на губах строгого Хьюза еле заметный намек на улыбку.

— Как ни назови, прогресс налицо.

— Так вы полагаете, что беременность удалось вывести из опасной зоны?

— Не вполне точная интерпретация моих слов, не так ли? Факт остается фактом: вы подвержены гипертензии. Поэтому нам нельзя расслабляться и терять бдительность, тем более что рожать вам совсем скоро. И вы должны избегать любых стрессов.

— Стараюсь изо всех сил.

Но через два дня после этого мне позвонил Ричардсон.

— Нас всех тут очень волнует твое состояние, — начал он своим обычным отеческим тоном.

— Спасибо, все идет хорошо, я смогу приступить к работе самое большее через шесть месяцев, это включая три месяца официального родового отпуска.

На трансатлантической телефонной линии повисла пауза — и я поняла, что обречена.

— Боюсь, мы вынуждены произвести кое-какие изменения в штате своих зарубежных представительств. Наши финансисты требуют, чтобы мы потуже затянули ремни. Поэтому было решено, что мы можем оставить в Лондоне только одного сотрудника А поскольку ты по здоровью выбыла на неопределенный срок».

— Я же говорю, что вернусь через полгода, не больше.

— Э. Д. сейчас старший корреспондент. Что еще важнее, он сейчас реально работает.

И я поняла, что Э. Д. плел против меня интриги с того самого дня, как я заболела.

— Значит ли это, что вы меня увольняете, мистер Ричардсон? — спросила я.

— Салли, прошу тебя. Мы же «Бостон пост», а не какой-нибудь транснациональный гигант. Приходится заботиться о выживании. Мы будем Платить тебе полную зарплату в ближайшие три месяца. А потом, если ты захочешь к нам вернуться, будем рады взять тебя на должность, которая будет свободна.

— В Лондоне?

Снова томительная трансатлантическая пауза.

— Я ведь уже сказал: мы сокращаем лондонский штат до одной единицы.

— Это означает, что если я хочу работать, то должна вернуться в Бостон?

— Да, именно так.

— Но вы же знаете, что именно сейчас это невозможно. Я хочу сказать, я только несколько месяцев назад вышла замуж, а сейчас жду ребенка..

— Салли, я понимаю твое положение. Но пойми и ты мое. Переезд в Лондон был твоим решением — и мы постарались под него подстроиться. Теперь тебе нужен длительный отпуск по здоровью и родам, и мы не просто оплачиваем тебе три месяца, но и гарантируем работу, если, ты к нам решишь вернуться. Тот факт, что работа будет не в Лондоне. На это я могу сказать только одно: обстоятельства меняются.

Я вежливо закончила разговор, поблагодарила Ричардсона за трехмесячное жалованье и обещала, что подумаю над его предложением, хотя мы оба знали, что принять его я никак не смогу. А это, в свою очередь, означало, что мой работодатель, на которого я трудилась шестнадцать лет, дает мне отставку.

Тони порадовало, что деньги «Пост», по крайней мере, помогут решить в ближайшие месяцы вопрос с выплатой ипотечного кредита. Но меня, что и говорить, беспокоило, как после этого мы сумеем прожить на одну его зарплату, учитывая все наши обстоятельства.

— Мы что-нибудь придумаем, — неуверенно отвечал на мои сомнения Тони.

Маргарет велела мне прекратить думать о деньгах.

В этом городе столько газет, уверена, что ты пристроишься где-нибудь внештатником. Тони прав — у вас есть трехмесячная отсрочка. А сейчас думать тебе нужно только об одном — чтобы нормально провести эту неделю, как следует отдохнуть и набраться сил. Когда появится малыш, забот у тебя прибавится. Кстати, тебе не нужна отличная уборщица? Ее зовут Ча, она работала у нас все время, что мы жили в Лондоне. Замечательная помощница, все делает просто блестяще, и сейчас ищет приработок. Так что…

— Дай мне ее номер, я поговорю с Тони. Нужно сначала подсчитать наш бюджет и решить, по карману ли нам…

— Давай я заплачу.

— Это невозможно. Ты уже оплатила мне эту роскошную палату, и я начинаю себя чувствовать какой-то побирушкой.

— Но мне доставляет удовольствие помогать тебе.

— Прости, не могу принять.

— Но тебе придется. Потому что это будет моим подарком. Услуги Ча на шесть месяцев, по два раза в неделю. И ты ничего не можешь с этим поделать.

— Полгода? Ты сумасшедшая.

— He-а, просто богатая, — сказала она со смешком.

— Ты меня смутила.

— А вот это глупо.

— Мне нужно обсудить это с Тони.

— Ему не обязательно знать, что это подарок.

— Я предпочитаю быть с ним честной. Особенно в таких вопросах. Я хочу сказать, его не особо порадовало, что ты оплатила палату.

— Знаешь, мне кажется, что «быть честной» — не самая удачная и не самая умная линия поведения в браке. Особенно, когда речь идет о мужском самолюбии.

— Согласится он принять твой подарок или нет, ты все равно — лучшая подруга, какую можно представить. Ох, как жалко, что ты уезжаешь.

— В этом смысле плохо быть замужем за членом корпорации. Те, кто платит большие деньги, вертят тобой, как хотят, никакой личной жизни. Я думаю, это отчасти сродни сделке Фауста.

— Ты у меня здесь единственная подружка.

— Я уже тебе говорила, это изменится… со временем. И главное, есть же телефон! Как только тебе захочется поплакать мне в жилетку, я всегда буду на связи. Хотя, учитывая, как я буду скучать по ванильному мороженому графства Уэстчестер, пожалуй, плач через Атлантику придется выслушивать тебе.

Через два дня она уехала. В тот вечер я наконец набралась храбрости сообщить Тони о прощальном подарке Маргарет.

— Не верю, что ты это серьезно, — пробормотал он с досадой.

— Говорю же тебе, это была ее идея.

— Хотелось бы верить.

— Ты в самом деле считаешь, что я способна на нечто настолько вульгарное?

— Просто странное совпадение, особенно после…

— Знаю, знаю — она заплатила за эту проклятую палату. И ты не можешь смириться с мыслью, что она просто хочет немного облегчить мне жизнь…

— Суть не в этом — и ты это знаешь.

— А в чем тогда суть, Тони?

— Мы отлично можем и сами платить этой чертовой уборщице, вот и все.

— А ты думаешь, Маргарет этого не знает? Я же и говорю, это просто подарок. Да, согласна, подарок очень щедрый — потому я ей и твердила, что не могу его принять, не переговорив с тобой. Потому что было у меня легкое подозрение, что ты отреагируешь именно так.

Пауза. Тони избегал моего сердитого взгляда.

— Как ее зовут… эту помощницу? — спросил он наконец.

Я протянула листок бумаги, на котором Маргарет записала имя Ча и контактный телефон.

— Я ей позвоню и договорюсь, чтобы начала на следующей неделе. За наш счет.

Я ничего не ответила. В конце концов он заговорил опять:

— Главный редактор просил меня съездить завтра в Гаагу. Короткая командировка, на один день, — нужна статья о трибунале по военным преступлениям. Я понимаю, что у тебя все может начаться в любой момент. Но это всего-навсего Гаага. Если что, я через час буду на месте.

— Конечно, — сказала я ровным голосом. — Поезжай.

— Спасибо.

Он заговорил о другом рассказал мне забавную историю о коллеге в редакции, которого поймали На том, что он завышал в отчетах свои расходы. Я с трудом сдерживалась, стараясь не улыбнуться, не показать, что мне интересно и смешно, — потому что еще не пришла в себя после нашей перебранки. А еще мне не нравилось, что Тони, как обычно, прибегает к своему коронному трюку: «насмешишь — и она успокоится». Видя, что я не реагирую на его шутки, он спросил:

— Что с лицом, почему ты такая надутая?

— Тони, а чего ты ждал?

— Не понимаю…

— Да брось ты, после того, как мы только что ссорились…

— Это была не ссора. Скорее я бы назвал это обменом мнениями. Да и в любом случае, все это уже древняя история. — Он нагнулся и поцеловал меня. — Завтра позвоню тебе из Гааги. И не забудь — если что, мой мобильник включен.

После ухода Тони я не меньше часа «доругивалась» с ним, проигрывая в голове весь наш спор, довод за доводом. Будто какой-нибудь литературный критик, я анализировала каждое слово, пыталась извлечь все скрытые смыслы и подтексты разговора — и ломала голову над тем, что бы все это, в конце концов, значило. Было, в общем, очевидно, что весь инцидент вырос на почве преувеличенного самолюбия Тони. Но меня больше волновал другой, куда более серьезный вывод — я постепенно осознавала, что мне не удается найти общего языка с человеком, за которого я вышла замуж. О да, мы оба говорили по-английски. Но речь шла не о тривиальной разнице британской и американской его разновидностей. Здесь было что-то более глубокое, и это всерьез тревожило меня — мне казалось, что между нами никогда не возникнет взаимопонимание, что мы всегда останемся друг для друга чужаками, которых лишь случайно, свела судьба.

— Чужая душа потемки, — высказалась Сэнди во время нашего вечернего разговора. Но когда я ей призналась, что реакции и поступки Тони подчас для меня непостижимы, сестра сказала: — А ты возьми меня. Всегда была уверена, что Дин — простоватый, надежный симпатяга без единой задней мысли. Но мне как раз эта простота и понравилась, я подумала: по крайней мере, всегда сумею его просчитать. Он всегда будет у меня в кулаке. И когда мы познакомились, он именно таким и был. И что случилось? Десять лет жили пристойно, завели троих детей, и тут мой муженек вдруг решает, что городская жизнь его достала. Он встречает девушку своей мечты — тощую лесничиху из национального парка в Мэне — и убегает из дому, чтобы, видите ли, вести с ней жизнь на лоне природы в парке Бакстер. Теперь если он повидается с детьми раз в три месяца, это событие. Так что ты хоть с самого начала знаешь, что тебе попался трудный экземпляр. Мне отсюда кажется, что это преимущество. Да ты и сама это понимаешь.

Может, она была права Возможно, мне просто нужно было набраться терпения и вспомнить, что такое толерантность, а также всякую бодрую ерунду типа «не падай духом», «выше нос» и тому подобное.

Снова и снова я повторяла про себя эти мантры в духе Полианны[17 - Полианна — главная героиня одноименной повести известной американской писательницы Элинор Портер (1868–1920).]. Снова и снова я пыталась сделать радостное лицо и улыбаться. Я старалась до тех пор, пока не устала и не выключила свет в палате. Я проваливалась в зыбкий, беспокойный сон, а мозг в это время сверлила странная мысль: «Я проиграла».

А потом появилась другая мысль: «Почему тут так сыро?»

Я вынырнула из сна не сразу. В первые мгновения я рассеянно подумала: а я вроде и не хотела в туалет. Потом глянув в сторону окна, заметила, что на улице светло. На часах было 6:48 утра. Только после это вернулась первая мысль: «Почему же тут так сыро?»

Я села в постели, резко откинула одеяло. Кровать была совершенно мокрой.

У меня отошли воды.


Глава 5


Я не впала в панику, даже не особо испугалась. Просто нажала кнопку вызова. Потом дотянулась до телефона и набрала номер мобильника Тони. Номер был занят, поэтому я позвонила на его прямой номер в редакции и оставила сообщение на автоответчике.

— Привет, это я, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Началось… так что, когда вернешься в Лондон, приезжай, пожалуйста, в Мэттингли.

Едва я успела положить трубку, ко мне подошла дежурная сестра. Бросив взгляд на мокрую постель, она позвонила. Два санитара прибыли очень скоро. Встав по обе стороны моей кровати, они опустили колесики и выкатили меня из палаты, обсуждая, по какому коридору лучше доставить меня в родильное отделение. По дороге у меня начались схватки, сначала слабые, но все усиливающиеся. К тому моменту, когда за мной закрылись двери, боль стала нестерпимой. Казалось, кто-то сжимает мои внутренности железной хваткой, взявшись показать мне новые пучины страдания. Акушерка — крохотная, тщедушная азиатка — была уже на месте. Схватив с тележки пакет хирургических перчаток, она вскрыла его, натянула перчатки и сообщила, что собирается осмотреть шейку матки. Хотя я понимала, что она старается орудовать как можно аккуратнее, прикосновение пальцев в перчатке показалось мне хваткой стальных щипцов. Я и отреагировала соответственно.

— У вас очень сильные боли, да? — спросила акушерка.

Я кивнула.

— Доктор подойдет с минуты на минуту…

— С ребенком все в порядке?

— Да, я уверена, что все…

— Новая безумная схватка. Я громко вскрикнула, потом собралась, спросила:

— Нельзя ли сделать обезболивание?

— Пока вас не осмотрел доктор…

— Пожалуйста…

Она погладила меня по плечу:

— Сейчас что-нибудь придумаем.

Но прошло не меньше десяти минут, пока она вернулась с санитаром. К этому времени у меня было темно в глазах. Боль была такая, что я признала бы себя виновной в совершении любых злодеяний, от Французской революции до глобального потепления, лишь бы от нее избавиться.

— Где вы были? — громко и сипло вопросила я.

— Потерпите, пожалуйста. Там еще три роженицы в очереди на ультразвук.

— Не хочу я ультразвук. Я хочу обезболивание.

Но меня все-таки повезли в кабинет УЗИ, намазали живот гелем и положили на кожу два плоских щупа, комнату вошел полный мужчина в белой куртке, Под ней были клетчатая рубашка фирмы «Вайелла» и плетеный галстук. На ногах красовались зеленые резиновые сапоги. Убрать форменную куртку — и перед вами типичный помещик. Если не считать того, что сапоги этого эсквайра были забрызганы кровью.

— Я мистер Керр, — отрывисто сообщил он. — Замещаю сегодня мистера Хьюза. Небольшие неприятности у нас, так?

На этом месте его неожиданно прервала ассистентка, проводившая исследование. Она произнесла фразу, которую любому из нас меньше всего хотелось бы услышать в подобной ситуации: «Мне кажется, сэр, вам нужно на это взглянуть».

Мистер Керр посмотрел на экран, глаза у него непроизвольно расширились, потом он повернулся и начал готовить какие-то инструменты. Он торопливо переговаривался с сестрой — к своему ужасу, я различила слова: «Приготовьте детский респиратор».

— Что происходит? — спросила я.

Мистер Керр подошел ко мне:

— Я должен вас осмотреть. Может быть не очень приятно.

Он засунул в меня пальцы, надавливал, ощупывал, уже собиралась приступить к нему с расспросами о том, что же он там нашел, как началась новая схватка, от которой я закричала.

— Анестезиолога уже вызвали, — доложил мистер Керр. — Нам придется сделать вам экстренное кесарево сечение.

Прежде чем я успела отреагировать, он пояснил, что, как показал ультразвук, пуповина обмотала шею младенца.

— Ребенок умрет? — перебила я.

— На мониторе мы наблюдаем хорошее сердцебиение. Но надо пошевеливаться, пока…

Он не закончил фразу, потому что двери растворились и появились два санитара с каталками. Одну из них подкатили прямо ко мне. Следом вошла индианка в белом халате и тоже устремилась к моей кровати:

— Я доктор Чатерджи, анестезиолог. Расслабьтесь немного.

Ватным тампоном она протерла мне левую руку выше локтя.

— Сейчас сделаем укол, — говорила она, вводя иглу мне в руку, — а теперь начинайте считать от десяти до одного.

Я послушно забормотала: «Десять, девять, восемь…». После чего мир померк.

Это так странно — искусственно выключиться из жизни на какое-то время. Это не сон, ты даже не можешь отследить течение времени. Просто выпадаешь в никуда, и никакие мысли, страхи, боль не способны вторгнуться в твою душу. Сон проницаем, его легко нарушить, а здесь все находится под строгим контролем химических веществ. И это — учитывая целый час непрерывных мучений — меня вполне устраивало.

Пока я не проснулась.

Мне потребовалось время, чтобы понять, где я, поскольку первым, что я увидела, были мерцающие светящиеся трубки, висящие прямо надо мной. Я с трудом разлепила глаза, все растекалось и плыло. Голова была как в тумане, все звуки были приглушенными, доносились как то сквозь вату — мне стало не по себе. Это было страшновато, к тому же я не сразу смогла сообразить, что же, черт возьми, происходит. Постепенно кусочки головоломки складывались в картинку: больница, палата, кровать, болит голова, болит все тело, ребенок…

— Сестра! — заорала я, одновременно нажимая на кнопку вызова. При этом я сообразила, что трубки — это капельницы, торчащие из обеих рук, и поняла что совсем не чувствую нижнюю часть тела, — Сестра!

Спустя некоторое время ко мне подошла изящная мулатка.

— С возвращением, — сказала она.

— Мой ребенок…

— У вас мальчик. Восемь фунтов, две унции[18 - Около 3 кг. 700 г.]. Поздравляю.

— Можно мне на него посмотреть?

— Он в отделении интенсивной терапии. Это обычное дело, после осложненных родов такой порядок.

— Мне необходимо его увидеть. Прямо сейчас… — И умоляющим голосом я добавила: — Прошу вас.

Сестра внимательно посмотрела на меня:

— Я узнаю, можно ли что-нибудь сделать.

Она вернулась через несколько минут:

— Сейчас к вам подойдет мистер Керр.

— А ребенка мне покажут?

— Поговорите с мистером Керром.

В эту минуту появился врач. Та же белая куртка, та же рубашка, только сапоги окровавлены сильнее прежнего — видно, не без моего участия.

— Как самочувствие?

— Скажите, что с моим сыном?

— Вам сделали обычное кесарево сечение. Петля вокруг шея была не такой тугой, как я опасался. Так что, в общем и целом…

— Почему тогда он в реанимации?

— В палате интенсивной терапии. Обычная процедура для новорожденных после операции, особенно в случае осложненных родов. Нам пришлось произвести вентиляцию…

— Какую вентиляцию?

— Дали ему кислород. Он был немного вяловат, но на вентиляцию отреагировал хорошо.

— Значит, что же, петля на шее могла привести к поражению мозга?

— Как я уже говорил, к счастью, петля пуповины не была туго затянута вокруг шеи вашего сына. Но на всякий случай мы сделали ему ультразвук, чтобы убедиться, что у него нет кровоизлияний в мозг.

— Были?

— Нет, все в полном порядке. А главное, по шкале Апгар[19 - Шкала Апгар — система быстрой оценки состояния новорожденного.] все совершенно нормально.

— По какой шкале?

— Шкала Апгар — это такая табличка, которую мы заполняем для каждого новорожденного. Туда заносятся некоторые показатели: пульс, рефлексы, дыхание, внешний вид. Как я уже сказал, ваш сын без труда набрал нормальное количество баллов. А через денек-другой сделаем еще электроэнцефалограмму и томографию, чтобы уж наверняка убедиться, что нервная система работает в нормальном режиме. Но я вам советую даже не переживать по этому поводу.

О, бога ради…

— Мне необходимо на него взглянуть.

— Конечно. Только будьте готовы и не пугайтесь, он сейчас выглядит не лучшим образом Детская интенсивная терапия, знаете ли, не самое приятное место.

— Ничего, я выдержу.

— Вот и славно. Но помните, любые нагрузки для вас исключены. Вы перенесли серьезное хирургическое вмешательство.

Он было пошел к двери, но с полпути вернулся:

— Кстати, чуть не забыл — примите поздравления, Счастливый отец пока не появлялся?

— Он не звонил в больницу? — спросила я сестру.

— Не знаю, — ответила она. — Но я спрошу других сотрудников. А вы дайте мне его номер, я ему сама позвоню.

Я взглянула на часы. Шесть пятнадцать.

— Может, я сама попробую?..

Но тут появились санитары с креслом-каталкой. На сей раз это было особое кресло, приспособленное для пациентов с капельницами: у него имелась специальная рамка для бутылок с плазмой и физраствором.

— Давайте я позвоню вашему супругу, — напомнила сестра. — А то кресло нельзя занимать надолго, оно может понадобиться кому-нибудь еще.

— Такие классные кресла всегда нарасхват, — вступил в разговор санитар и добавил: — Поехали, дорогая. Мы отвезем тебя к малышу.

Сестра дала мне бумагу и ручку, и я быстро написала номера рабочего телефона Тони, его мобильного и нашего домашнего. Она пообещала оставить сообщения на всех трех, если не сумеет дозвониться и поговорить. Санитары стали перемещать меня с кровати в кресло. Я заранее напряглась, думая, что меня начнут отсоединять от многочисленных трубок, а затем опять будут тыкать иглами в вены. Но парни — они оба напоминали членов сборной команды по армрестлингу — невероятно бережно подняли меня и усадили в кресло, при этом ловко управляясь с трубками. Когда наконец меня разместили в кресле, я была в полном изнеможении: видно, послеоперационный шок еще не прошел. Сердце бешено колотилось, желудок схватывали спазмы, стены палаты ходили ходуном. Но после нескольких рвотных спазмов я немного пришла в себя, только во рту было мерзко, а глаза слезились.

Большим ватным тампоном сестра очистила мне лицо.

— Вы уверены, что хотите ехать прямо сейчас? — спросила она.

Я только кивнула. Пожав плечами, сестра сделала знак санитарам, чтобы трогались.

Проезжая по палате для рожениц, мы миновали кровати пяти или шести женщин, около каждой из которых стояла кроватка с младенцем. Мы выехали в длинный коридор и долго двигались по нему, пока не остановились у лифта. Двери открылись, и я увидела, что у нас есть компания: в лифте была пожилая женщина на каталке, вся обвешанная капельницами, мешками, мониторами. Дыхание ее больше напоминало предсмертные хрипы. На мгновение наши взгляды встретились, и в глазах старушки я прочитала ужас и тоску. В голову пришла банальная мысль: одна жизнь кончается, другая начинается. Если, конечно, моему сынишке удастся выкарабкаться.

Лифт поднялся на два этажа Выехав из него, мы оказались прямо перед широкими створками двери с надписью «Педиатрическое отделение интенсивной терапии». Один из санитаров, более общительный, шепнул мне в ухо: «Советую, лапуля, закрой глаза и не открывай, пока не доберемся до твоего малыша. Лично у меня тут настроение портится, это место не для меня».

Я последовала его совету и, пока мы ехали по палате, не отрывала взгляд от пола. Меня, хотя глаза и были опущены, сразу же неприятно удивило освещение — помещение заливал мертвенный темно-синий свет (позднее мне объяснили, что необходимо для новорожденных, страдающих от желтухи). Тревожное ощущение усиливалось из-за полного отсутствия человеческих голосов. Единственным звуком было ритмичное, как метроном, попискивание электронных приборов — обнадеживающее напоминание о том, что маленькие сердца бьются.

Спустя какое-то время коляска остановилась. К этому времени глаза у меня плотно сомкнулись. Но тут санитар потряс меня за плечо: «Приехали, лапуля».

В какое-то мгновение мне захотелось попросить, чтобы меня увезли обратно — прямо так, с закрытыми глазами. Я не была уверена, что выдержу. Но я знала, что увидеть сына мне просто необходимо, в каком бы плачевном состоянии он ни находился. Так что я подняла голову. Глубоко вздохнула, открыла глаза и…

Вот он.

Я знала, что он будет лежать в специальном инкубаторе — кувезе, а значит, в этом прозрачном саркофаге ребенок покажется совсем маленьким. Я понимала, что весь он будет оплетен трубками и проводами. И все же меня поразил вид крошечного тельца, почти скрытого под густым сплетением проводов и трубок — две тонюсенькие прозрачные трубочки выходили даже из ноздрей, а к пупку был прикреплен датчик содержания кислорода в крови. Он казался уродцем, почти инопланетянином, и к тому же совершенно беззащитным. Меня пронзила еще одна ужасающая мысль: неужели вот это и вправду мой ребенок? Говорят, что в момент, когда мать впервые видит своего младенца, ее поражает пронзительное чувство любви… что ощущение близости, родства возникает сразу же. Но как я могла ощутить близость к этому странному существу, напоминавшему результат страшноватого медицинского эксперимента?

Вот такие кошмарные мысли приходили в голову, и одновременно мне стало так стыдно, что кровь бросилась к голове: я поняла, что урод-то — я, поскольку лишена естественного материнского инстинкта. Но в тот же миг в мозгу возник и другой голос, строго велевший мне успокоиться. «Ты еще не пришла в себя после операции, — поведал мне этот разумный, утешительный голос — Твоему ребенку приходится несладко, ты сама накачана лекарствами, ты потеряла очень много крови. Потому и воспринимаешь все искаженно. Это называется шок. А уж увидеть своего младенца в таком виде — это собьет с катушек кого угодно. Тебе не может не казаться, что все идет кувырком. Ведь на самом деле так оно и есть».

Попытавшись таким образом себя успокоить, я снова посмотрела на сына и подождала, не захлестнет ли меня теплая волна любви. Однако, глядя на кувез, я ничего, кроме страха, не испытала. Точнее, настоящий ужас — и не только от того, что у ребенка может быть поврежден мозг, но и от опасения, что не сумею со всем этим справиться. Мне захотелось плакать от жалости к нему… и к себе. И как можно скорее унести ноги из этой комнаты.

Разговорчивый санитар, видимо, это понял, потому что коснулся моего плеча и шепнул «Давай-ка, лапуля, везем тебя назад в постельку».

Я сумела кивнуть в ответ, после чего внезапно разразилась рыданиями.

Меня привезли в палату, бережно переложили на кровать, вернув в исходную позицию и все капельницы. На тумбочке было зеркальце, я всмотрелась: лицо было пепельного цвета и совершенно неподвижно. Я попробовала напрячь лицевые мышцы, но, видно, действие анестезии еще не окончательно прошло. Больше всего я напоминала себе жертву теракта, уцелевшую при взрыве — их видишь иногда в теленовостях: такое же неподвижное лицо, с которого потрясение стерло все эмоции. Я отложила зеркало, откинулась на жесткую, накрахмаленную больничную подушку и поймала себя на мысли: «Все рушится… я падаю в пустоту, но слишком, запуталась и устала, поэтому мне на все плевать».

Тут я снова разревелась. Я плакала навзрыд, громко, безудержно. Рыдания были такими бурными, что прибежала сестра. Она, должно быть, решила, что меня так огорчила встреча с ребенком, что это типичные перепады настроений после кесарева сечения. Но я-то, я совсем не знала и не понимала, почему плачу. Дело в том, что я совсем ничего не ощущала, как будто все мои чувства замерзли. Единственное, чего мне хотелось, — это кричать и плакать.

— Ну-ну, успокойтесь, — приговаривала сестра, держа меня за руки. — Я понимаю, вы взволнованны… увидев своего малыша…

Но я оттолкнула ее и завыла еще громче… хотя вроде бы и не собиралась ничего такого устраивать. Я не вполне отдавала себе отчет в том, что делаю, — просто плакала, потому что плакалось. И не могла остановиться.

— Салли… Салли…

Я игнорировала сестру, отпихивала ее руки, потом свернулась, приняв позу эмбриона, прижалась лицом к подушке и вцепилась в нее зубами, стараясь унять рыдания. Но хотя подушка и приглушила звук, плач было не остановить. Сестра одной рукой сжимала мне плечо, а другой пыталась отстегнуть от пояса рацию. Наконец ей это удалось, и, переговорив с кем-то, она сказала:

— Держитесь, к вам уже спешат на подмогу.

Подмогой оказалась еще одна медсестра, толкавшая перед собой тележку, заставленную медицинским оборудованием. За ней спешил дежурный врач. Та сестра, что все это время была рядом со мной, торопливо объяснила коллегам, в чем дело. Врач полистал мою карту, еще поговорил с сестрами и удалился. Одна из сестер закатала рукав моей ночной рубашки, а другая обратилась ко мне:

— Доктор считает, что надо помочь тебе немного успокоиться, Салли.

Я ничего не ответила, потому что продолжала сжимать зубами подушку. В следующее мгновение в руку воткнулась игла, и по сосудам пошел теплый ток.

Потом, будто повернули выключатель, все погрузилось во тьму.

Когда я пришла в сознание, на смену возбуждению пришла вялость. Во рту было сухо, как в Сахаре, а в голове — какая-то пелена, все чувства притуплены, словно меня упаковали в вату. Первое, на что я обратила внимание, был стаканчик с водой на тумбочке. Я дотянулась и осушила его за десять секунд. Тут же почувствовала, что мне необходимо в туалет. Поскольку движения мои были ограничены капельницами, да и швы болели, я нажала кнопку вызова.

Няня уже сменилась — на сей раз ко мне подошла худая длинноносая женщина средних лет с северо-ирландским акцентом Ее манеры проще всего описать словом «суровые». На бирке я прочитала фамилию: Доулинг.

— Да? — спросила она строго.

— Мне нужно в туалет.

— Сильно?

— Очень сильно.

Испустив тихий, но выразительный раздраженный вздох, она вытащила из-под кровати белое эмалированное судно.

— Приподнимите таз.

Я попыталась это сделать, но сил не хватило даже на это простое движение.

— Боюсь, я вынуждена попросить вас помочь мне.

Еще один тихий недовольный вздох. Она сдернула одеяло, подсунула руку мне под поясницу и приподняла, затем задрала рубашку и подпихнула под меня судно.

— Порядок, — скомандовала она. — Делайте свои дела.

Но я никак не могла «сделать свои дела» в таком положении — чувство было такое, будто на мне, как на манекене, демонстрируют какую-то замысловатую сексуальную позицию. Кто же сможет помочиться, лежа в такой неудобной позе?

— Помогите, пожалуйста, мне подняться, — попросила я.

— Какая же вы беспокойная, — проворчала она.

Мне захотелось огрызнуться, но густой туман в голове затормаживал реакцию. Да и мочевой пузырь напоминал о себе все настойчивее.

— Ну да ладно, — досадливо выдохнула нянька, схватила меня за плечи и рывком посадила. Она придерживала меня, пока я наконец не облегчилась. У мочи был резкий химический запах, такой сильный, что няня брезгливо поморщилась.

— Что вы такое пили? — произнесла она враждебно, без намека на улыбку. 

В этот момент за ее спиной раздался голос.

— Вы всегда так разговариваете с патентами?

Тони.

Он выглядывал у няни из-за плеча, глядя, как я восседаю на утке. Вообще, я предстала перед ним во всей красе: бледная, взъерошенная, заторможенная, с тусклыми коматозными глазами. Тони скупо улыбнулся мне, быстро кивнул и тут же переключил все внимание на няню. А та, как это обычно и бывает с самодурами, вдруг оробела и смутилась, будто застигнутая на месте преступления.

— Я ей ничего такого не сказала.

— Сказали-сказали… — И он наклонился, вглядываясь в ее бирку с фамилией. — Я слышал, как грубы вы были с пациенткой.

У ирландки вытянулось лицо. Она повернулась ко мне:

— Извините, пожалуйста, У меня сегодня тяжелый дёнь, я вовсе не хотела вас обидеть…

Тони не дал ей закончить:

— Просто заберите судно и оставьте нас.

Она вынула судно, после чего тихонько уложила меня, поправила простыню, бережно подоткнула одеяло.

— Может, вам что-нибудь принести? — нервно спросила она.

— Нет. Но я поговорю с вашим начальством, — ответил Тони.

Явно испуганная угрозой, няня поспешила к выходу.

— Ну как вам понравился спектакль, миссис Линкольн[20 - Исторический анекдот о репортере, который после покушения на Авраама Линкольна (убитого в театре) задал вдове президента вопрос «Ну, с этим инцидентом все понятно, а как вам понравился спектакль?»]? — озорно улыбнулся Тони. Он нежно поцеловал меня в голову. — И как поживает наш мальчишка?

— Совсем плохо.

— А мне вчера вечером сказали совсем другое.

— Ты был здесь вчера вечером?

— Да, когда ты еще спала. Сестра сказала, что ты была…

— Немного не в себе, да? Или, может, она употребила чисто английское выражение, преуменьшая, как здесь водится. Например, «ваша женушка совсем поглупела».

— Тебе так кажется, Салли?

— Ой, умоляю, только не начинай говорить со мной таким мерзким рассудительным голосом, Энтони.

Я видела, как он сразу напрягся — но не из-за этого моего внезапного и ничем не оправданного взрыва, а поэтому, что я снова начала плакать..

— Может, ты хочешь, чтобы я пришел попозже? — тихо спросил он.

Я замотала головой, глубоко вздохнула и сумела справиться со слезами. Потом я спросила:

— Ты правда вчера приходил?

— Правда. Я приехал почти в одиннадцать, сразу из аэропорта И стал проситься к тебе. Но мне сказали…

— Значит, в одиннадцать ты был здесь?

— Об этом я тебе и говорю. Вообще-то, сказал уже два раза.

— А почему ты не приходил раньше?

— Потому я был в чертовой Гааге, как ты знаешь. Давай лучше поговорим о более серьезных вещах… о Джеке.

— Кто такой Джек?

Он посмотрел на меня, как на ненормальную:

— Наш сын.

— Я как-то не заметила, что у него уже есть имя.

— Мы же с тобой говорили об этом четыре месяца назад.

— Ни о чем мы не говорили.

— В выходные, в Брайтоне, когда гуляли…

Тут я вдруг вспомнила этот разговор. Мы поехали в Брайтон, решив, что на выходные «пошлем все к чертовой бабушке» (выражение Тони). Отдохнули мы на славу: там все время беспрерывно лил дождь, а Тони отравился, съев сомнительного вида устрицы в дорогущем морском коктейле. Я, помнится, все размышляла о том, как все перемешано на этом морском курорте, одновременно шикарном и жалком, и что, возможно, именно за это его так любят англичане. Но прежде чем Тони начало выворачивать наизнанку в нашем дармовом номере в «Гранд-отеле», мы отправились немножко прогуляться под дождем по набережной. Тогда Тони и заметил вскользь, что, если родится мальчик, можно было бы назвать его Джеком. А я ответила (и теперь это вспомнила): «А что, Джек звучит совсем неплохо.»

Но можно ли было сделать из этого вывод, что я одобряю идею назвать ребенка Джеком? На мой взгляд, вовсе нет.

— Я только сказала что…

— Что имя Джек тебе нравится. И я это воспринял это как одобрение. Прости.

— Неважно. Это же пока только разговоры и ни к чему нас не обязывает.

Тони беспокойно заерзал на краю кровати:

— Хм, дело в том, что…

— Что?

— Я утром зашел в муниципалитет Челси и зарегистрировал его. Джек Эдвард Хоббс… Эдвард — в честь моего отца, разумеется.

Я смотрела на него в полном смятении.

— Ты не имел права. Какого же черта, ты не мог…

— Говори тише, пожалуйста.

— Не указывай мне, как говорить…

— Может, вернемся к разговору о Джеке?

— Он не Джек! Ты понял? Я отказываюсь называть его Джеком!

— Салли, все равно, пока ты не подпишешь документы, они не имеют юридической силы. Так что постарайся, пожалуйста..

— Что? Не быть дурой? Подражать проклятым хладнокровным англичанам, когда мой сын лежит там, наверху, и умирает.

— Он не умирает.

— Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует.

Выкрикнув это, я повалилась на подушки, натянула одеяло на голову, и у меня начался очередной бурный приступ рыданий, который сопровождался ощущением жуткой пустоты. В считаные секунды подоспела сестра Я слышала взволнованное перешептывание, до меня доносились обрывки фраз: «такое нам приходилось видеть и раньше», «часто случается после осложненных родов», «бедняжка натерпелась, ей столько пришлось пере жить» и (самое ужасное) «через несколько дней с ней все будет в полном порядке».

С одеялом на голове я приняла ставшую уже привычной позу — калачиком и продолжала кусать подушку, пытаясь остановить судорожные рыдания. Как и накануне, я не сопротивлялась, когда кто-то твердой рукой отвернул с лица одеяло, закатал рукав и сделал укол.

Только в этот раз я не провалилась в небытие. Мне показалось, что на меня снизошел неземной покой. Я как будто бы парила под потолком палаты, рассматривая входящих и выходящих медиков, пациентов и посетителей. Я взирала на них с блаженным безразличием туристки, которая случайно забрела в экзотический квартал, куда ей совсем не надо, и так насосалась дешевого шампанского, что уже не понимает, сколько сейчас времени, а просто блаженно витает в облаках. Не сон, не бодрствование — всего лишь… существование.

В этом наркотическом блаженном состоянии я пребывала до следующего утра. Сквозь шторы на окнах уже пробивались яркие полосы дневного света, а в голове у меня было смутно и туманно, как в фильме ужасов. При этом я чувствовала себя на удивление отдохнувшей, хотя далее не знала наверняка, спала ли я все время.

Мне было необыкновенно хорошо и легко в первые десять секунд, пока я выплывала из страны грез, где нет прошлого, ни будущего… не говоря уж о настоящем.

А потом навалилась действительность. Я потянулась к звонку. Подошла все та же неприветливая ирландка, что вчера. Только сегодня, после стычки с Тони, ее как подмени, она была приторно-ласкова.

— Доброе утро, миссис Гудчайлд. Вы, кажется, хорошенько выспались. А видели, что вам принесли, пока вы спали?

Не сразу, но глаза сфокусировались на трех цветочных композициях, расставленных в разных углах палаты. Няня подала мне поздравительные открытки, вложенные в цветы. Один букет был от главного редактора «Кроникл». Второй — от коллег Тони из внешнеполитического отдела. Третий — от Маргарет и Александра.

— Чудесные цветы, правда? — проворковала няня Доулинг.

Я уставилась на букеты, не в силах составить хоть какое-то мнение по их поводу. Цветы как цветы, вот и все.

— Могу я подать вам чашечку чаю? — спросила няня Доулинг. — А как насчет легкого завтрака?

— Не знаете, как дела у моего сына?

— Честно говоря, не знаю, но могу прямо сейчас навести справки.

— Было бы очень любезно с вашей стороны. А еще, если вас не затруднит… э…

Няня Доулинг точно поняла, о чем я. Подойдя к кровати, она извлекла из тумбочки судно, помогла мне выпрямиться и убрала после того, как я наполнила его очередной порцией зловонной жидкости.

— Господи, ну и вонь, — сказала я, пока няня Доулинг укладывала меня на подушки.

— Это от лекарств, — отвечала она. — Но как только вы перестанете их принимать, запах пропадет. А как сегодня наши швы?

— Еще болят.

— Ну, они еще поболят с недельку. Давайте-ка я принесу вам воды, умыться и почистить зубы, а?

Сервис как в пятизвездочном отеле. Я поблагодарила няню и еще раз попросила ее узнать, как себя чувствует Джек.

— Ах, вы уже и имя ему выбрали.

— Да, — ответила я. — Джек Эдвард.

— Хорошее, сильное имя. Так я вернусь через минутку с чаем и новостями о Джеке.

Джек. Джек. Джек.

Вдруг меня охватил приступ стыда.

«Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».

Как я только могла выговорить такое? Неужели я была настолько не в себе, что в самом деле могла выразить безразличие к тому, жив ли мой сын? Вместо того чтобы найти себе оправдание — напомнить о послеоперационном стрессе, о странной реакции на лекарства, которыми меня накачивали, и о том, что этой фразой я пыталась сообщить о своем странном состоянии, — я принялась терзать себя. Я недостойна быть матерью, женой, представительницей рода человеческого. Ведь, поддавшись вспышке необузданной ярости, я отринула все самое дороге, что имею: новорожденного сына и мужа. Да, я определенно заслуживаю всего плохого, что сейчас со мной происходит.

Но главное, вчерашнее странное исступление прошло без следа. Сейчас я думала только об одном; что мне нужно быть рядом с Джеком.

Вернулась няня Доулинг с завтраком на подносе и новостями.

— Ваш малютка прекрасно себя чувствует. Врачи очень довольны его состоянием, так что денька через два его могут перевести из интенсивной терапии.

— Смогу я увидеть его сегодня утром?

— Конечно.

Я кое-как сжевала завтрак — потому что если и был у меня какой-то аппетит, он пропал от мысли, что мне нужно срочно поговорить с Тони. Я хотела покаяться за вчерашнее поведение, умолять его меня простить, и еще сказать, он и Джек — самое дорогое, что у меня есть в жизни, конечно, я подпишу документ, подтверждающий, что зовут Джек Эдвард. Потому что… потому что…

О, черт, только не это…

Я снова расплакалась. Новый приступ бурных рыданий, пронзительных, как вопли плакальщиц. «Ты что, прекрати немедленно», — строго приказала я себе. Но остановиться не смогла, все происходило помимо моей воли. Только на этот раз я более ясно отдавала себе в этом отчет и потому страшно перепугалась. Особенно меня беспокоило, как бы больничные медики не заподозрили у меня психическое расстройство и не начали бы глушить меня более сильными препаратами. Я зажала рот подушкой, вцепилась в неё, как в спасательный круг, и начала обратный счет от ста, твердо приказав себе успокоиться к моменту, когда дойду до нуля. Однако, даже считая я слышала собственный голое — он становился все громче. Пытаясь, замолчать, я так напрягалась, что заболели глаза. Это было невыносимо, мне показалось, что они сейчас лопнут и выскочат из глазниц. Но как раз в тот миг, когда я собралась с ними расстаться, вошла няня Доулинг в сопровождении санитара. Я чувствовала, как она касается моего плеча, окликает по имени, спрашивает, что случилось. Ответить я не смогла, и она что-то сказала санитару, кажется, попросила вызвать дежурную сестру. В этот момент я как раз досчитала до тридцати девяти и вдруг услышала, как во весь голос кричу: «Тридцать девять!»

Это поразило всех, а особенно няню Доулинг — бедняжка отшатнулась от меня с испуганным видом, видимо решив, что я потеряла рассудок. Что ж, она была недалека от истины.

— Что стряслось? — спросила няня.

— Я не знала, что ответить на этот вопрос, потому выговорила:

— Дурной сон.

— Но вы не спали.

— Нет, — соврала я. — Я опять заснула.

— Вы уверены, что сейчас все в порядке?

— Совершенно, — уверила я, вытирая мокрое лицо, чтобы уничтожить все следы дикого плача. — Просто кошмар приснился.

Дежурная сестра, изумительной красоты негритянка лет сорока, подошедшая к кровати, услышала последнюю реплику — и я сразу поняла, что она не поверила ни единому моему слову.

— Думаю, вы нуждаетесь в успокоительном, Салли.

— Я в полном порядке, — дрожащим голосом уверила я. Меньше всего на свете мне сейчас хотелось снова уплыть в страну наркотического небытия. Поэтому я, собралась с силами, постаралась взять себя в руки.

— Хотелось бы верить, — произнесла сестра, — но в вашей карте записано, что у вас уже было два таких приступа. Должна вам сказать, что такое случается после осложненных родов, и довольно часто. Но тут есть причина для беспокойства. Если это будет продолжаться…

— Не будет, — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

— Салли, я не хотела вас напугать. Наоборот, пытаюсь вам объяснить, что это довольно обычное осложнение, и, как с ним справиться…

— Я же сказала это был просто небольшой кошмар, страшный сон. Обещаю, это больше не повторится. Я правда, правда обещаю.

Сестра и няня Доулинг быстро переглянулись.

Сестра пожала плечами:

— Ну, хорошо. Пока не будем спешить с лекарствами. Но если снова случится такой приступ…

— Нового приступа не будет.

Мой голос сорвался на визг. Новый выразительный обмен взглядами между сестрой и няней Доулинг. Надо разрядить обстановку, срочно.

— Но я страшно хочу увидеть сына, Джека, — сообщила я, уже более нормальным голосом.

— Это можно будет сделать после утреннего обхода мистера Хьюза.

— А долго придется ждать?

— Около часа…

— Ой, да вы что… — Мой голос снова зазвучал громче. Заметив новый взгляд, которым украдкой обменялись няня и сестра, я поняла, что настаивать больше нельзя, лучше подождать час.

— Простите, простите, — заторопилась я. — Вы правы, конечно, конечно. Я дождусь прихода мистера Хьюза.

— Хорошо, — произнесла сестра, глядя мне прямо в глаза. — И не волнуйтесь из-за того, что с вами происходит. У вас сейчас трудное время.

Улыбаясь, она погладила меня по руке и удалилась. Няня Доулинг спросила;

— Могу я вам быть чем-то полезна?

— Будьте добры, подвиньте мне телефон.

Она поставила аппарат мне на кровать и вышла. Я позвонила домой. Трубку не взяли… что меня несколько озадачило, ведь была еще только половина девятого, а Тони очень любил поспать. Тогда я набрала номер его мобильного, и он ответил сразу. Я с облегчением услышала дорожный шум: он был в пути.

— Прости, — начала я. — Мне так стыдно за вчерашнее…

— Все нормально, Салли, — ответил Тони.

— Да нет, не нормально. То, что я вчера наговорила…

— Это ничего не значит.

— Я вела себя ужасно.

— У тебя был шок. Это бывает.

— Все равно это не извиняет всего, что я сказала о Джеке…

Выразительная пауза.

— Хочешь сказать, что теперь тебе нравится имя?

— Да, нравится. И ты мне очень нравишься. Больше, чем я могу выразить.

— Да ладно, не нужно сантиментов по моему поводу. Что там слышно про нашего мальчика?

— Пока обхода не было, и я ничего, не знаю. Ты скоро приедешь?

— Часам к пяти.

— Тони…

— Мне нужно готовить полосы.

— У тебя же есть заместитель. Неужели главный редактор не может войти в положение?

— Ты получила от него цветы?

— Да, и еще букет от Маргарет. Ты ей звонил?

— Ну а как же, ведь она твоя лучшая подруга.

— Спасибо.

— Я и с Сэнди разговаривал. Объяснил, что у тебя осложненные роды, что ты немного расклеилась, и сказал, лучше ей пока тебе не звонить. Ну и разумеется, с тех пор она уже три раза звонила мне, узнавала, как твои дела.

— Что ты ей сказал?

— Что дело идет на поправку.

Сэнди есть Сэнди. Я была уверена, что она ни на грош не верила бодрым уверениям Тони, что она с ума сходит от волнения за меня. Она отлично понимала, что, если ей нельзя мне позвонить, значит, происходит что-то серьезно. И все же я была благодарна Тони за то, что он пока держит ее на расстоянии. Я обожаю сестру, но мне совсем не хотелось, чтобы она услышала, в какую развалину я сейчас превратилась.

— Ты все правильно сказал, — отозвалась я.

— Слушай, мне сейчас надо спешить, — сказал Тони. — Я постараюсь вечером прийти пораньше, хорошо?

— Отлично, — ответила я, хотя на самом деле мне отчаянно хотелось, чтобы он оказался рядом прямо сейчас, мне были просто необходимы его утешение и поддержка.

Но какой нормальный человек захотел бы сейчас быть рядом со мной? Я же превратилась в психопатку, утратила чувство реальности и только плююсь желчью всякий раз, как открою рот. Ничего удивительного, что Тони ко мне не стремится.

Целый час после разговора я сидела, уставившись в потолок. Одна мысль неотступно преследовала меня: что, если у Джека поврежден мозг? Я представить себе не могла, что за материнство ожидает меня в этом случае. Справимся ли мы? Какой ад нам предстоит, падение в какую пропасть, бездонную, бесконечную?

Мистер Хьюз появился ровно в десять, в сопровождении дежурной сестры. Как всегда, он был в первоклассном костюме в полоску, в розовой рубашке и черном галстуке в горошек. Держался он точно кардинал, навещающий бедную язычницу. Он молча кивнул и углубился в чтение записей на листе, прикрепленном в ногах кровати.

— Итак, миссис… — Он сверился с записями. — Гудчайлд. Не самые лучшие дни, полагаю?

— Скажите, как мой сын?

— Хьюз прочистил горло. Он терпеть не мог, когда его перебивали. И свое неудовольствие выразил тем, что, говоря со мной, не поднимал глаз, уставившись в записи.

— Я только что осмотрел его. Все основные показатели в норме. Я говорил с его педиатром, доктором Рейнольдсом. Он сообщил, что на электроэнцефалограмме, которую сделали утром, нет никаких признаков неврологических отклонений. Однако, разумеется, нужно окончательно удостовериться, что все функционирует должным образом. Поэтому сегодня днем сделают еще одно исследование, томографию мозга. Результаты будут готовы к вечеру, насколько я знаю. После этого он хочет повидаться с вами.

— Как вы думаете, мозг мог быть поврежден?

— Миссис Гудчайлд, я вполне понимаю ваше беспокойство — какая мать осталась бы спокойной в подобных обстоятельствах? — однако не могу строить предположений на этот счет. Это, я бы сказал, епархия доктора Рейнольдса, а не моя.

— Но как вы думаете, результаты ЭЭГ…

— О да, они позволяют надеяться на лучшее. А сейчас, разрешите, я хотел бы взглянуть на рукоделие мистера Керра.

Медсестра задернула занавеску вокруг моей постели, помогла поднять рубашку и спустить трусики. Затем она размотала бинты. Я не видела своего живота после операции, и рана показалась мне кошмарной: огромный поперечный разрез, швы крест-накрест, грубые и уродливые.

Как ни старалась я сдержать чувства, все же против воли у меня вырвался резкий вскрик. Мистер Хьюз удостоил меня покровительственной улыбки и произнес:

— Знаю, пока это выглядит жутковато, настоящее боевое ранение. Но обещаю, когда швы снимут, вашему супругу не на что будет пожаловаться.

Я хотела сказать: «К черту мужа! Это же не ему, а мне придется всю жизнь жить с таким уродством». Но промолчала: я и так уже достаточно здесь выступала.

— Еще, насколько я знаю, у вас имели место небольшие… гм… эмоциональные всплески?

— Но все уже позади.

— Хотя еще вчера пришлось давать вам успокоительное?

— Это было вчера Сегодня у меня все прекрасно.

Дежурная сестра наклонилась к сидящему Хьюзу и зашептала ему на ухо. Он поджал губы. Потом повернулся ко мне:

— А сотрудники заметили, что и сегодня утром вы были несколько расстроены.

— Это просто пустяки.

— Поймите, вам нечего стыдиться, если после родов вы ощущаете слабость. Это обычное явление, которое объясняется небольшим гормональным сбоем Я полагаю, что курс антидепрессантов…

— Ничего не нужно, доктор, благодарю вас Я только хотела бы повидать сына.

— Да, да, понимаю. Думаю, сестра сейчас же устроит, чтобы вас подняли в его отделение. О да! Хочу предупредить, что вы проведете у нас еще шесть или семь дней. Хотим убедиться, что у вас все в полном порядке, и только тогда речь пойдет о выписке.

Он нацарапал что-то в моей карте, быстро переговорил с сестрой и повернулся ко мне, чтобы кивнуть на прощание:

— Всего доброго, миссис Гудчайлд, и старайтесь не волноваться.

Легко тебе говорить, дружище.

Спустя полчаса, после перевязки, я оказалась в детской интенсивной терапии. Как и в первый раз, сидя в коляске, я, по совету санитара, внимательно изучала линолеум под ногами. Когда я наконец подняла голову и увидела Джека, у меня защипало в глазах. В его облике ничего особенно не изменилось. По-прежнему его опутывала сеть проводков и трубочек, по-прежнему он казался совсем крошкой, таким жалким в этом просторном плексигласовом кувезе. Только сейчас мне безумно хотелось подержать его, прижать к себе, утешить. А еще стало невыносимо страшно при мысли, что я могла его потерять. И какая нелегкая жизнь предстоит ему, если подтвердится диагноз «умственная неполноценность. Но я вдруг четко поняла еще одно: что бы ни случилось, какой бы страшный приговор ни вынесла сегодня томография, я все преодолею, все вынесу. По крайней мере, буду стараться изо всех сил — как стараемся мы справиться с самыми неожиданными, самыми злодейскими картами, что подбрасывает жизнь. Но, боже, до чего же не хотелось, чтобы эти опасения сбылись; я бы отдала что угодно, лишь бы все оказалось в порядке… но от меня уже ничего не зависело, я была бессильна повлиять на ход вещей. Что случилось — случилось. Оставалось только уповать на судьбу, заложниками которой мы сейчас были.

Я опять заплакала. Но это были не судорожные рыдания, не приступ глубинной, почти животной тоски из тех, накатывали на меня в последние два дня. Я просто тихо плакала от жалости к Джеку, оплакивала его возможную печальную участь.

Санитар стоял поодаль, пока я плакала. Через минуту однако, приблизился, Протянул коробку бумажных салфеток и сказал:

— Пора бы потихоньку двигаться назад.

И мы вернулись в палату.

— Добрые вести, — сообщила няня Доулинг, помогая мне забраться на кровать. — Мистер Хьюз сказал, что можно удались эти гадкие трубки — они вам больше не нужны. Первые шаги к свободе, да? Как поживает маленький?

— Не знаю, — спокойно ответила я.

— Уверена, что все будет прекрасно, — пропела она бесцветным голосом, скрипучим, как мел, царапающий доску. — А теперь вы позволите предложить вам обед?

Но я отказалась от еды, отказалась от телевизора и от обтирания влажной губкой. Мне хотелось только одного: остаться одной. Лежать, завернувшись в одеяло, отключившись от какофонии мира.

Так и прошел мой день: я считала часы до мига, когда наконец придет Тони и педиатр ознакомит нас с эмпирической оценкой состояния нашего ребенка. Я была в здравом уме, но намеренно отстранялась от всего, что меня окружало. Или, по крайней мере, я считала, что делаю это намеренно. Правда, временами мне казалось, что в мозгу хозяйничает какая-то сила, помогающая мне оттеснять в сторону мир со всеми его сложностями и проблемами.

И вот шесть часов. К моему удивлению, Тони появился точно в назначенное им самим время, с букетом цветов. Он заметно нервничал, и это показалось мне необыкновенно трогательным.

— Ты спала? — спросил Тони, присаживаясь на край кровати и целуя меня в лоб.

— Вроде того. — Я с усилием села.

— Как поживаешь?

— О, ты же видишь — ходячий труп.

— Есть новости сверху?

Я помотала головой и добавила:

— Ты волнуешься.

Тони только криво, улыбнулся и погрузился в молчание. Собственно, говорить было и не о чем, пока не придет педиатр. А может, просто все, что мы могли сказать другу, прозвучало бы незначительным и пустым. Наша общая тревога была так заметна, что помолчать было, пожалуй, самым мудрым.

К счастью, мертвая тишина длилась недолго: буквально через минуту заглянула новая няня и сообщила, что доктор Рейнольдс просит нас подойти к нему в кабинет консультанта рядом с отделением томографии на пятом этаже. Мы с Тони беспокойно переглянулись. То, что он просил нас подняться к себе, могло означать только одно: плохие новости.

В очередной раз мне помогли усесться в кресло. Только на этот раз меня вез Тони. Мы доехали до лифта. Поднялись на три этажа. Преодолели длинный коридор. Миновали целую анфиладу кабинетов отделения томографии, и нас проводили в тесную комнатушку для консультаций, вся обстановка которой состояла из письменного стола, стульев и экрана с подсветкой для просмотра снимков. Здесь санитар оставил нас одних. Тони подвинул стул к коляске, сел и сделал нечто, чего прежде не делал: взял меня за руку. Нет, конечно, время от времени мы держались за руки — я имею в виду, раза два, максимум три. Но сейчас было другое. Тони пытался поддержать меня — и тем самым показал мне, насколько сам испуган.

В следующий миг, с папкой и непривычно большим конвертом из плотной желтой бумаги, вошел доктор Рейнольдс — высокий любезный человек лет тридцати семи. Я пыталась прочитать хоть что-то по его лицу. Так подсудимый старается разобрать по лицу старшины присяжных, каким будет вердикт. Но лицо доктора было непроницаемо.

— Простите, что заставил вас ждать, — сказал он, открыл конверт, прикрепил снимок к Экрану и включил свет. — Как вы себя чувствуете, миссис Гудчайлд?

— Неплохо, — сдержанно ответила я.

— Рад это слышать. — Он одарил меня сочувственной улыбкой, так что я сразу поняла: ему известно про мои недавние фокусы.

— Как наш сын, доктор? — спросил Тони.

— Да, я как раз подхожу к этому вопросу. Вот… на этой картинке — мозг вашего ребенка, — сказал врач, указывая на снимок. На мой непросвещенный взгляд, больше всего это было похоже на фотографию гриба. — Мы обсудили снимки с детским неврологом и рентгенологом и пришли к единому мнению: перед нами совершенно нормальный мозг новорожденного. Следовательно, опираясь на данные томографии, как и сделанной ранее ЭЭГ, можно сделать вывод, что мозг, скорее всего, поврежден не был.

Тони крепко сжал мне руку, не обращая внимания на то, какая это была холодная и влажная рука. Только тут я поняла, что сижу, вжав голову в плечи и зажмурив глаза, как будто жду удара по голове. Я открыла глаза и спросила:

— Вы сказали «по-видимому». Разве томография не является окончательным доказательством?

Еще одна сочувственная улыбка доктора Рейнольдса.

— Мозг — таинственный орган. А после осложненных родов — в ходе которых могло возникнуть кислородное голодание мозга — невозможно быть уверенным на сто процентов, что повреждения не было. Однако, учитывая, что и все клинические показатели соответствуют норме…

— Значит, предмет для беспокойства все же есть, — перебила я, начиная нервничать.

— На вашем месте я бы смотрел на ситуацию с оптимизмом.

— Но вы не на моем месте, доктор. И поскольку вы прозрачно намекаете нам, что у нашего ребенка поврежден мозг…

Тони резко оборвал меня:

— Салли, ничего подобного доктор не говорил.

— Я слышала, что он сказал. Он сказал, что была опасность, что мозг ребенка испытывал кислородное голодание, и следовательно…

— Миссис Гудчайлд, прошу вас… — Голос доктора Рейнольдса звучал спокойно и участливо, — Я прекрасно понимаю вашу озабоченность, но ваши тревоги — при всем уважении — сильно преувеличены. Как я сказал, я искренне считаю, что вам не о чем волноваться.

— Как вы, можете это говорить… как… если вы сами признали, что стопроцентной уверенности быть не может.

Снова вмешался Тони:

— Хватит, Салли.

— Не обрывай меня…

— Хватит..

От его ледяного тона я осеклась. И тут же словно протрезвела, мне стало до ужаса стыдно за свою бессвязную тираду, за то, что я набросилась с нелепыми обвинениями на милого терпеливого доктора.

— Доктор Рейнольдс, простите меня, пожалуйста…

Он поднял руку:

— Вам не за что извиняться, миссис Гудчайлд. Я прекрасно понимаю, как вам сейчас трудно. А все подробности мы с вами еще обсудим, я зайду завтра.

Попрощавшись, он вышел. Когда мы остались одни, Тони долго смотрел на меня в упор. Потом спросил:

— И что, скажи на милость, все это должно было означать?

Отвернувшись и не глядя на него, я ответила:

— Не знаю.


Глава 6


Как и было обещано, меня продержали в больнице еще пять дней. Все это время я могла беспрепятственно навещать Джека. Его решили оставить в отделении интенсивной терапии и «понаблюдать».

— Беспокоиться не о чем, — увещевал доктор Рейнольдс. — Решительно никаких зловещих симптомов у него нет. Мы просто хотим перестраховаться.

Ждал ли он при этом, что я ему поверю? Но я ничего не говорила в ответ. Просто я знала, что в моем положении лучше всего стараться промолчать.

Иногда я ловила себя на том, что изучаю Джека, будто какую-то странную современную скульптуру в стиле гиперреализма — медицинский натюрморт с младенцем, опутанным трубочками и помещенным в большой пластиковый аквариум. А иногда он напоминал мне знаменитый фильм Энди Уорхола «Империя» — многочасовой, без единой склейки, вид небоскреба Эмпайр Стейт Билдинг. Я смотрела на Джека так же, как смотрела этот фильм. Он лежал почти неподвижно, только изредка подрагивала какая-нибудь мышца (чаще всего чуть-чуть сгибалась ручка). А мечтала о нашей будущей жизни. Например, интересно, понравится ли ему стульчик на пружинах, который я уже купила. Так ли на самом деле противно менять подгузники, как мне представляется. Полюбит ли Джек ходить на диснеевские мультики и фильмы «Уорнер Бразерс» (о, пожалуйста, пусть он будет смышленым мальчишкой, любителем Багз Банни!). Будут ли его мучить прыщи, от которых я сходила с ума в тринадцать лет?

Ну да, я забегала вперед, но ведь новорожденный ребенок — это tabula rasa, на которой еще только будет записана история его жизни. Сейчас, глядя на Джека в пластиковом аквариуме, я думала; он мог и не выжить, а мог стать неполноценным уродцем, и все из-за того, что в утробе его тельце сдвинулось не в ту сторону на несколько жалких дюймов. Никто из нас не властен над такими обстоятельствами, а ведь они могли перевернуть нашу жизнь. А вдруг, далее если Рейнольдс прав и Джеку удалось избежать печальных последствий этих обстоятельств — вдруг это не прошло даром для моей психики, и я превращусь в заполошную мамашу, из тех, что хватаются за сердце, если их десятилетнему чаду предстоит подняться на несколько ступенек? А вдруг я никогда не оправлюсь и буду жить в вечном страхе, с постоянным ощущением надвигающейся беды?


Рядом со мной стояла дежурная сестра детской реанимации — молоденькая, лет двадцати с небольшим. Ирландка. Удивительно спокойная.

— Он просто красавчик, — заметила она, глядя на Джека. — Хотите его подержать?

— Конечно, — неуверенно ответила я.

Она отсоединила несколько трубок, подняла его и положила мне на руки. Я попробовала его покачать, но все равно боялась задеть какую-нибудь медицинскую штуку, хотя сестра и уверяла, что ничего страшного не будет. Я изобразила на лице нежную улыбку… но про себя знала, что это только маска. Потому что, как и в прошлый раз, я не испытывала никаких материнских чувств к этому малышу. Единственное, чего мне хотелось, — поскорее вернуть его на место.

— Все отлично, — упокоила сестра, когда я подняла Джека и протянула ей. — Не спешите.

С неохотой я покачала его еще немного. И спросила:

— С ним правда все в порядке?

— В полном.

— А вы уверены, что у него во время родов ничего не повредилось?

— Разве доктор Рейнольдс с вами об этом не говорил?

О да, он говорил — и как же по-идиотски я себя тогда вела. И точно так же по-идиотски веду себя сейчас, задаю все тот же проклятый вопрос. Вновь и вновь сотрясаю воздух, озвучивая свои навязчивые страхи… А сама не могу даже подержать ребёнка на руках.

— Доктор Рейнольдс сказал: ему кажется, что мозг не поврежден.

— Ну, тогда полный порядок. — Сестра забрала у меня Джека. — У вашего сына все идет лучше некуда, чего не скажешь о многих малышах, которые тут лежат.

Я уцепилась за эти слова как за спасательный круг и повторяла их, словно мантру, как только меня начинало колотить (а это случалось довольно часто) иди я впадала в уныние, граничащее с отчаянием. Я знала, что должна являть миру радостное, уверенное лицо — ведь за мной внимательно наблюдали, отмечая малейшие признаки нестабильности. Особенно мой муж и мистер Хьюз.

Оба они регулярно ко мне наведывались. Хьюз появлялся по утрам, во время обхода. Не меньше десяти минут он осматривал меня, изучал швы, знакомился с картой и вскользь расспрашивал о моем эмоциональном состоянии, поглядывая при этом на палатную сестру, проверяя, не обманываю ли я его.

— Спите хорошо? — спросил он меня на третий день после рождения Джека.

— По шесть часов каждую ночь.

Он сделал запись, потом поднял вопросительный взгляд на сестру, ожидая подтверждения. Она кивнула.

— Ну, а как ваше эмоциональное состояние? Нервические припадки стали реже?

— Я больше не плакала.

— Рад это слышать. Да вам и не о чем плакать, ведь малыш на пути к полному выздоровлению. Как и вы сами. Еще две ночи здесь, а потом отпустим вас домой.

— С сыном?

— Об этом вы поговорите с доктором Рейнольдсом Это его территория. Ну, а нам есть еще о чем поговорить?

— Грудь… — сказала я тихо.

— Что с ней?

— Она стала какой-то… твердой.

— А молоко после родов выделялось? — спросил он.

— Конечно. Но в последние сутки появились какие-то уплотнения.

На самом деле, мне казалось, что в мою грудь залили быстротвердеющий цемент.

— Обычные ощущения после родов, — не отрываясь от карты, проговорил Хьюз. — Млечные протоки пережимаются, и кажется, что грудь налита свинцом… — Он кашлянул и добавил: — Во всяком случае, мне так рассказывали.

Палатная сестра постаралась скрыть улыбку.

— Но, — продолжал Хьюз, — этому горю можно помочь. Вы покажете миссис Хоббс, что нужно делать, сестра?

Сестра кивнула.

— Что ж, я рад, что вам становится лучше, миссис Хоббс.

Гудчайлд, а не Хоббс, болван. Но, разумеется, я промолчала потому что все еще боялась, что меня снова накачают лекарствами. Ведь послезавтра я собиралась выписаться, и хотела, чтобы мозг был к этому времени свободен от химии. Поэтому я только улыбнулась милейшему мистеру Хьюзу и сказала;

— Да, кажется, я иду на поправку.

Однако когда вечером пришел Тони, я была на грани. Это не было связано с моим хрупким эмоциональным состоянием — дело было в орудии пытки, прикрепленном к левому соску. Внешне оно напоминало пустой аэрозольный баллончик с раструбом на одном конце и емкостью на другом. Вся конструкция подсоединялась к портативному блоку электропитания. Когда его включали, прибор действовал как пылесос, отсасывая молоко из груди.

Этим дивным устройством я пользовалась с самого рождения Джека — там, наверху, ему было нужно мое молоко. Поначалу процедура была просто немного неприятной, но не более того. Но после того, как грудь затвердела, молокоотсос внезапно превратился в заклятого врага. Приложив его к груди и включив, я испустила такой вопль, что прибежав испуганная сестра.

— Что тут у вас случилось? — досадливо поинтересовалась она.

— Больно, как черт знает что, — рявкнула я и тут же прикусила язык, мысленно выругав себя за подобную несдержанность, я собралась и продолжила уже спокойнее. — Извините меня.

Проигнорировав извинения, сестра молча взяла отсос и приложила его к моей правой груди. Положив руку мне на левое плечо, она повернула тумблер. Через десять секунд боль стала невыносимой — но я терпела изо всех сил, кусая губу и плотно закрыв глаза.

— Держитесь, — сказала сестра. — Давление в этой штуке таково, чтобы уж наверняка прочистить протоки..

Еще одна жуткая минута — отвердевшую грудь сдавливало с нечеловеческой силой. «Не кричать, не кричать», — твердила я про себя. Но с каждым надавливанием было все сложнее удерживаться — пока наконец не раздался хлопок и я с облегчением не почувствовала, как из соска полилась теплая жидкость.

— Ну вот, — в голосе сестры слышалось удовлетворение своей работой, — одну грудь раскупорили. Теперь держите отсос минут десять, не меньше. Нужно полностью освободить ее от молока. А потом начнете работать со второй.

Тони вошел, когда я уже работала со второй — на последних приступах боли перед тем, как плотину прорвало. Этот сосок оказался вдвое упорнее своего визави — но я уже знала по опыту, что, начав процесс экстракции, останавливаться нельзя, иначе тяжесть в груди возрастет многократно и боль будет еще хуже, чем от пытки молокоотсосом. У Тони глаза полезли на лоб, когда он увидел, я, одной рукой вцепившись в матрас, другой сжимала чудовищный приборчик. Лицо у меня (судя по ошарашенному виду супруга) было искажено гримасой безумия.

— Господи, что это ты делаешь? — спросил он.

— Заткнись, — ответила я, чувствуя, что вот-вот, в любой момент…

Я негромко вскрикнула, потому что пробку наконец выбило и в емкость потекла водянистая жидкость. Тони ничего не сказал. Только молча наблюдал, как я продолжаю процесс дойки. Закончив, я положила отсос в лоток на тумбочке, застегнула халат, уронила голову на руки и благодарила Бога, Аллаха, ангела Морония[21 - Мороний — в «Книге мормона» пророк и полководец, ставший ангелом. Неофициальный символ мормонской церкви.], кого угодно за избавления от мук (по крайней мере, на сегодня — сестра предупредила меня, что эти слесарные работы следует повторять много раз на дню, если я хочу, чтобы протоки не забивались).

— Теперь с тобой можно говорить? — спросил Тони, садясь на кровать.

— Сейчас лучше. — И я подробно объяснила ему, почему вынуждена заниматься такими мазохистскими процедурами.

— Ты просто везунчик, — ответил Тони, — Как наш парень?

Я рассказала об утреннем визите наверх и добавила, что вечером должен заглянуть Рейнольдс, сообщить, когда Джека переведут из интенсивной терапии.

— Сестра намекнула, что это может случиться уже завтра. Они уверены, что с ним все нормально. В любом случае, меня выписывают через два дня… Ты и оглянуться не успеешь, как мы оба окажемся дома.

— О… это здорово, — сказал Тони.

— М-да… за радость в голосе отдельное спасибо.

— Да нет, я рад, правда. Просто я только сегодня узнал, что главный на этой неделе отправляет меня в Женеву. Там конференция ООН по…

— Даже не думай, — сказала я.

— Конечно, теперь, когда я узнал, что ты возвращаешься…

— Вот это правильно, есть еще время договориться, чтобы кто-то тебя подменил.

— Без проблем, — сказал Тони поспешно. И я вздохнула с облегчением, потому что раньше я ни разу не говорила Тони, что запрещаю ему что-то делать (мы с самого начала договорились, что исключим слово «нет» из нашего семейного лексикона», в пределах разумного, конечно). Но о том, чтобы в первую ночь после выписки оказаться дома вдвоем с Джеком, я и помыслить не могла. Хотя новость о скорой выписке явно несколько обескуражила моего супруга, он взял себя в руки.

— Сегодня же позвоню его светлости, объясню, что не могу ехать. А тебе обещаю праздничный ужин в честь возвращения домой — не без помощи «Маркса и Спенсера», конечно. А вот шампанское будет из другого магазина.

— Неужели, из «Теско»[22 - «Теско» — сеть британских супермаркетов.]?

— Очень остроумно, — оценил он. — Хотя, совсем забыл, тебе же нельзя пить?

— Ну, от одного бокала вреда не будет.

В тот вечер мы вместе ходили посмотреть на Джека. Он сопел во сне, и вид у него было довольный. А дежурная сестра в отделении сказала, что доктор Рейнольдс дал добро на его перевод ко мне в палату завтра утром — от этой перспективы мне стало не по себе. Ведь отныне вся ответственность ложилась на мои плечи.

Доктор Рейнольдс зашел ко мне утром.

— Не волнуйтесь, пожалуйста, — начал он, — но, кажется, у Джека развилась желтуха.

— Что развилось?

— Это обычное физиологическое состояние, оно встречается у пятидесяти процентов новорожденных и, как правило, бесследно исчезает дней через десять.

— Но откуда она берется?

— Ну, если вы хотите точное определение из учебника, она возникает при разрушении красных кровяных клеток и, как следствие, повышении содержания в крови желчного пигмента билирубина.

— А почему повышается содержание этого желтого, его там…

— Билирубина Как правило, он попадает в организм с материнским молоком.

— Вы хотите сказать, что он пожелтел из-за меня?

— Миссис Гудчайлд…

— Вы говорите, что я отравила своего ребенка?!

Голос опасно задрожал, но хоть я и понимала, что новый срыв не нужен, но ничего не могла поделать. Я совершенно растерялась и вообще перестала понимать, что происходит.

Доктор Рейнольдс заговорил медленно, внятно и очень ласково:

— Миссис Гудчайлд, вам не в чем себя винить. Ни вы, ни кто другой ничего не мог бы сделать, чтобы это предотвратить. Я уже говорил — это совершенно типичное состояние для новорожденных.

— Желтуха опасна?

— Только если уровень билирубина слишком высок.

— И что тогда?

Я заметила, что доктор неловко переступил с ноги на ногу.

— Тогда, — наконец сказал он, — билирубин может вызвать нарушения функции головного мозга. Но — я подчеркиваю — это случается крайне редко. Нет никаких основании считать, что ваш сын…

Но я его уже не слышала. В моей голове звучал другой голос, который, не умолкая, твердил: «Ты его отравила! Теперь его мозг поврежден! В этом виновата только ты, ты, ты...»

— Миссис Гудчайлд?

Подняв глаза, я увидела, что доктор Рейнольдс тревожно всматривается в мое лицо.

— Все в порядке?

— Что?

— Мне показалось, вы на секунду отключились.

— Я… в порядке, — выговорила я.

— Вы слышали, что я сказал? Вы не должны винить себя.

— Да, я слышала.

— Через десять дней все бесследно пройдет. А пока мы подержим его в интенсивной терапии. Но, повторяю, никакой угрозы нет. Это обычная процедура для любого младенца с желтухой. Вы меня понимаете?

Я кивнула.

— Хотите подняться и посмотреть на него?

— Да, разумеется. — Но мой голос прозвучал невыразительно. И снова я заметила, как Рейнольдс с беспокойством смотрит на меня.

В синем свете не был виден желтоватый оттенок, который теперь приобрели кожа и глаза Джека. Я не видела внешних проявлений болезни, но знала; мой ребенок страдает, он болен. И понимала, как бы ни разуверял меня Рейнольдс, что виновата в этом я.

Я позвонила Тони на работу и сообщила новости. Когда я объяснила, что желтуха у Джека развилась из-за моего молока, муж спросил:

— Слушай, а ты уверена, что в прошлой жизни не была католичкой? Ты прямо наслаждаешься чувством вины.

— Вовсе нет. Просто я принимаю вещи такими, как есть: причина его болезни во мне.

— Салли, не пори ерунды.

— Не упрекай меня…

— У него ведь просто желтуха, а не СПИД. И если врач горит, что через несколько дней это пройдет…

— Ты меня просто не слышишь, — закричала я.

— Но ты ведешь себя просто нелепо.

Вечером, когда Тони появился в больнице, я сумела взять себя в руки и воздержаться от самобичевания. Наоборот, я начала с извинений за наш телефонный разговор.

— Не бери в голову, — сухо ответил он.

Мы вдвоем поднялись к сыну. Тони спросил медсестру, насколько тяжело состояние Джека, и она уверила нас, что желтуха совсем незначительна и (как и говорил мне Рейнольдс) через несколько дней все придет в норму.

— Значит, волноваться не о чем? — Тони явно задал этот вопрос для того, чтобы я успокоилась.

— Он должен поправиться, и никаких осложнений не будет, — подтвердила сестра.

— Вот видишь? — Тони погладил меня по руке. — Все в порядке.

Я кивнула, хотя и не поверила бодрым уверениям. Я знала правду. И сестра тоже. Ведь она же не сказала, что он «поправится», она сказала — «должен». Значит, она не была уверена, что Джеку станет лучше, и еще она знала, что мое молоко отравило его.

Но сейчас мне нельзя было говорить об этом. Бесполезно пытаться открыть им глаза на то, как обстоят дела. Особенно учитывая, что все следят, нет ли у меня признаков стресса или психического расстройства.

Следующие тридцать шесть часов я была собранной и спокойной, демонстрируя врачам и сестрам, что я вполне нормальна и разумна. Я по несколько раз в день навещала Джека и всякий раз кивала, когда меня пичкали фальшивыми уверениями о том, что дело у него идет на лад.

Наконец, в назначенный срок, меня отпустили домой. Было как-то тревожно уходить из больницы, оставляя здесь Джека. Но я была даже рада за него, рада, что он не со мной, в относительной безопасности, там, где я не смогу нанести ему еще большего ущерба. Время от времени странный рассудительный голос, раздававшийся в мозгу, упрекал меня за самоедство, твердил, что я зря виню себя в болезни Джека, но всякий раз его заглушал другой голос, намного более мощный, обвиняющий. Он напоминал, что главная преступница — именно я.

Выйдя из больницы, я почувствовала облегчение. Тем что Тони не только приготовил к моему приезду ужин, но (как и обещал) связался с Ча, помощницей Maргарет, и та привела дом в относительный порядок… Теперь он выглядел как довольно аккуратная, прибранная строительная площадка. И в холодильнике действительно было припасено шампанское «Лоран-Перье». Тони подал мне бокал, а я невольно подумала: триумфальным это возвращение никак не назовёшь.

Тем не менее я подняла бокал, чокнулась с Тони и залпом выпила шампанское.

— Похоже, тебя жажда замучила, — улыбнулся Тони.

— Я бы сказала так: очень нужно выпить.

— То же самое могу сказать о всех присутствующих.

Я выпила еще.

— Хорошо, что я догадался прихватить две бутылки, — заметил Тони, снова наполняя бокал до краев. — Как ты себя чувствуешь?

Этот вопрос, как мне показалось, ответа не требовал. Да и не хотелось пускаться в подробные описания здоровья — ведь и так было понятно, что все хреново: я вернулась домой из больницы после рождения ребенка. Но без ребенка… Хотя я и знала, что Джеку лучше быть от меня подальше.

— А у меня хорошие новости насчет дома, — сказал Тони. — Приходили строители…

— Ты, должно быть, шутишь.

— В общем, прораб — как его зовут? — ну, северный ирландец… Коллинз, что ли? Короче, он спрашивал про тебя. И когда я сказал, что ты родила, но ребенок в интенсивной терапии. Боже, ты бы видела, как в нем взыграл католический комплекс вины. Он обещал, что соберет всю бригаду и за две недели они все доделают.

— Приятно сознавать, что ребенок, у которого, возможно, травмирован мозг, способен подвигнуть строителей на…

— Прекрати это, — спокойно произнес Тони, вновь наполняя мой бокал.

— Я что, уже выпила предыдущий?

— Похоже на то. Ну что, подавать ужин?

— Подожди, попробую догадаться, что ты выбрал. Карри виндалу[23 - Карри виндалу — острое индийское блюдо.]?

— Почти угадала. Цыплята в соусе тикка масала.

— А ведь ты знаешь, что я терпеть не могу индийскую кухню..

— Не любишь индийскую еду? Тогда ты ошиблась с выбором страны.

— Да, — кивнула я. — Похоже, так оно и есть.

У Тони на лице появилось уже знакомое мне напряженное выражение.

— Я пошел на кухню, надо кое-что доделать.

— А мне пора заняться дойкой — надо снова раскупоривать протоки.

Хорошенькое начало, ничего не скажешь. В довершение всех бед грудь мне снова заполнил цемент. Я заперлась в ванной, полюбовалась на недостроенные шкафы и голые полы, подключила пыточный насос и вскрикнула всего три раза, пока правый сосок не выдал струйку молока. А вот левая грудь на сей раз была сговорчивее. Молоко пошло уже через пять минут. Закончив, я слезла с сиденья унитаза, бросила молокоотсос в раковину и прошла в детскую. Там, усевшись на плетеный стул, я долго сидела, глядя на пустую колыбель. Тут-то я и поняла, что снова тону, как после родов, впадаю в то же ужасное состояние. Это был второй звонок. Веселая, красочная комната превратилась в клетку, которая катилась вниз — а я была заперта в ней. К тому же клетка стала сжиматься, становиться теснее, и вскоре я уже упиралась в стенки руками и ногами, чтобы не быть раздавленной.

— Чем это ты тут занимаешься?

От звуков голоса Тони падение прекратилось — я вернулась на грешную землю. Клетка снова стала комнатой. Я больше не падала, нет. Я стояла на четвереньках в нелепой позе, прижимаясь к стенке и обеими руками вцепившись в половицы.

— Салли, с тобой все в порядке?

Я не знала что отвечать. Я не была уверена, что у меня все в порядке. Я предпочла промолчать и позволила Тони поднять меня с пола и усадить на стул. В его взгляде читалась тревога, смешанная с презрением, — что ж, похоже, именно такие чувства вызывали у него мои участившиеся припадки.

К счастью, на этот раз все быстро пришло в норму. Усевшись в кресло, я снова стала нормальным человеком.

— Ужин готов? — спросила я.

— Салли, что ты делала на полу?

— Сама не знаю. Голова закружилась, кажется.

— Впечатление было, как будто ты пытаешься на четвереньках выползти из комнаты.

— Вот что значит выпить три бокала шампанского на пустой желудок.

Это замечание показалось мне дико смешным — я расхохоталась и долго не могла остановиться. Тони снова посмотрел на меня и ничего не сказал.

— Ой, да ладно, Тони, — сказала я. — Ты что, двойку мне хочешь поставить за плохое поведение?

— Может, тебе на сегодня хватит пить?

— Ага, с противной индийской едой? Шутишь, что ли?

Но ели мы совсем не цыплят под соусом тикка масала (это была одна из шуточек Тони). Нет, вместо этого меня ждали восхитительные, высококалорийные спагетти карбонара, щедро посыпанные свежим тертым пармезаном, большая миска зеленого салата и целый батон горячего чесночного хлеба с маслом, а к этому добрая бутылка кьянти — все из любимого мной «Маркса и Спенсера».

Что и говорить, эта еда была настоящим утешением. После стольких дней на больничной замазке, я почувствовала зверский аппетит. Я набросилась на пищу, как выпущенный на волю заложник. Правда, освобождения я не чувствовала, все проблемы оставались со мной. Просто пища на время обезвредила эту…

Эту что? Я-то ведь думала, что окончательно избавилась от взрывов неконтролируемых эмоций, которые так мучили меня после родов. А теперь… что за сюрреалистическая чертовщина происходила со мной в комнате Джека? Возможно, Тони прав: обильные возлияния после долгого периода воздержания пошатнули мое душевное равновесие. А увидев пустую колыбель, я просто не выдержала напряжения.

— У тебя полный бокал, что не пьешь? — спросил Тони.

— Побуду-ка я сегодня трезвенницей. Ты уж прости.

Он пожал плечами:

— Ерунда. — Но его интонация не показалась мне ободряющей.

— Спасибо тебе, ужин был просто превосходный.

— Что там превосходного, обычные полуфабрикаты.

— Нет, все равно, ты такой заботливый.

Он опять пожал плечами. Мы умолкли. Потом я заговорила:

— Мне страшно, Тони.

— Ничего удивительного. Тебе так досталось.

— Дело не только в этом. Если окажется, что Джек…

Он перебил меня:

— Ты же слышала, что вчера сказала сестра. Все жизненные показатели в норме. Томография ничего не показала. Электроэнцефалограмма тоже в порядке. Видишь, не о чем волноваться.

— Но доктор Рейнольдс не до конца уверен…

— Салли…

— Я уверена, что доктор Рейнольдс просто тянет время, не говорит нам, что у Джека травмирован мозг. Он, конечно, хороший человек, благородный — особенно по сравнению с этим старым хреном Хьюзом, — но ведь и он всего-навсего врач. Пока он нами занимается, его это волнует — но лишь до того момента, пока мы не выпишем Джека из больницы. Вот он и тянет до последнего, же так понятно.

— Боже, ну что за безумная теория заговора! Прекрати, в самом деле…

— Никакая это не теория заговора, Тони. Это наш сын, который уже вторую неделю в отделении интенсивной терапии.

— И о котором все говорят, что с ним все в полном порядке! Неужели я должен постоянно твердить это, как попугай? Перестань дурить, это безрассудно.

— Ты хочешь сказать, что я сошла с ума?

— Я говорю, что ты ведешь себя неразумно…

— У меня есть на это право. Потому что…

Но тут я внезапно ударила по тормозам. Я кричу? Меня удивляли эти перепады эмоций — и то, что я снова так завелась, и то, как резко все прекратилось. Это не имело ничего с общего с обычным «отходняком» после ссоры. В таких случаях я, как правило, дымилась еще некоторое время после того, как мы заканчивали перебранку, но потом, если становилось ясно, что Тони не собирается просить прощения (а он, по-видимому, был генетически неспособен признавать свою вину), первой шла на мировую. А на этот раз все было как-то… пожалуй, «странно» — вот единственное слово, способное это описать. Гнев во мне вдруг будто выдохся. Только что ярилась, как фурия, и вдруг…

— Я, наверное, лучше лягу.

Тони опять посмотрел на меня долгим удивленным взглядом.

— Ладно, — отозвался он наконец. — Хочешь, помогу тебе снова лечь?

Снова? Я еще не ложилась в постель с тех пор, как вернулась домой, Тони… или ты не заметил?

— Спасибо, я сама управлюсь, — сказала я.

Я встала и вышла из кухни, добралась до спальни, натянула пижаму и упала в кровать, завернулась в одеяло с головой и думала, что сразу засну.

Но ничего не вышло. Наоборот, я совершенно разгулялась, сна как не бывало, несмотря на дикую, глубокую усталость. Перевозбужденный мозг работал на всю катушку — в голове крутились тревожные мысли. В голове разыгрывались целые сценарии фильмов ужасов — в последнем я видела трехлетнего Джека, мешком сидящего кресле на колесах, не способного сконцентрировать на мне взгляд. Фоном к картинке служил голос социального работника, невероятно спокойный, невероятно рассудительный: «Я полагаю, вам с мужем пора обдумать вопрос о помещении сына в специализированную клинику. Ведь ему необходима квалифицированная помощь двадцать четыре часа в сутки».

Но в тот же миг застывший в оцепенении ребенок вдруг соскочил с кресла, и у него начался жутчайший припадок — он мычал, выкрикивал что-то нечленораздельное, перевернул столик, потом бросился в гостиную, расшвыривая вещи, которые попадались ему на пути, и, наконец, ввалился в ванную и кулаком разбил зеркало. Пытаясь успокоить его — и намотать полотенце на окровавленную руку — я мельком увидела свое отражение в осколках: меня просто нельзя было узнать, я превратилась в настоящую старуху. Мешки под глазами и глубокие морщины свидетельствовали о том, чего стоили мне три года рядом с несчастным, умственно неполноценным сыном.

Но предаваться жалости было некогда, ибо в этот момент Джек начал со всей силы биться головой о раковину. И…

— Тони!

Ответа не было. Впрочем, его и быть не могло — я ведь спальне, а дверь закрыта. Я взглянула на часы: 2:05. Как это, я ведь вроде не спала? Я повернула голову. Тони рядом не было. В комнате горел свет. Я выскочила из постели, вышла в коридор, полагая, что Тони внизу, смотрит телевизор. И тут я увидела свет наверху, в его кабинете.

Перестройку чердака закончили, пока я лежала в больнице, и Тони явно постарался все там обустроить. Книжные полки были собраны и забиты книгами из его обширной библиотеки. Вдоль другой стены тянулись полки с компакт-дисками. Рядом с большим стильным письменным столом, который мы выбирали вместе, я увидела небольшую стереосистему и коротковолновой радиоприемник. На столе красовался новенький компьютер фирмы «Делл», рядом — новое эргономичное кресло от Генри Миллера. В нем сейчас и сидел Тони, уставившись в экран монитора, заполненный строчками текста.

— Впечатляет, — протянула я, осматриваясь.

— Рад, что тебе нравится.

Я хотела съязвить на тему, как было бы мило, если бы он с таким же рвением занимался отделкой и других частей дома… но подумала и промолчала. В последнее время язык и так уже слишком часто служил мне плохую службу.

— Который час? — рассеянно спросил Тони.

— Начало третьего.

— Не смогла уснуть?

— Да, что-то не спится. Тебе тоже?

— Когда ты легла, я сразу поднялся поработать.

— Что за работа? Статья для газеты?

— Вообще-то, это роман.

— Правда? — Я была искренне рада Ведь Тони грозился приступить к своему первому литературному опусу с тех самых пор, как мы повстречались с ним в Каире. Потом он признался, что, раз уж его переводят в скучный, прозаичный Лондон, он воспользуется случаем и попробует наконец написать роман в духе Грэма Грина, мысль о котором вертится у него вот уже несколько лет.

В глубине души я не была уверена, хватит ли у Тони выдержки и терпения, необходимых для столь долгого и сложного дела. Ему, как и многим журналистам, была интересна безумная погоня за сюжетом, а потом неистовая гонка в стремлении поскорее доставить материал по назначению. Но просиживать день за днем в тесной комнатке, терпеливо развивая сюжет? И это притом, что Тони как-то говорил мне, что тратит на написание материала не больше пары часов?

Но вот он сидел и работал — среди ночи. Это меня и порадовало, и удивило.

— Вот здорово, — сказала я.

Тони пожал плечами:

— Может, еще ничего путного не выйдет.

— А может выйти очень хорошо.

Снова тот же жест.

— Много ты уже написал? — спросила я.

— Несколько тысяч слов.

— А…

— Я же говорю, не знаю пока, что из этого получится.

— Но ты будешь продолжать?

— Да-a, насколько терпения хватит. Или пока не решу, что все это без толку.

Я подошла, положила ему руку на плечо:

— Я не дам тебе бросить.

— Обещаешь? — Он наконец поднял голову и посмотрел на меня.

— Да. Обещаю. И знаешь…

— Что?

— Ты извини меня, за все, что было раньше.

Он снова уткнулся в экран:

— Я уверен, что утром ты будешь чувствовать себя лучше… если перестанешь себя накручивать.

Когда я проснулась в семь утра, Тони рядом не было. Я нашла его спящим наверху, на новом раскладном диване. Возле компьютера лежала стопка листов с отпечатанным текстом Подождав несколько часов, я отнесла наверх чашку чая и первым делом спросила:

— Долго ты вчера работал?

— Часов до трёх, — сонно ответил он.

— Так мог бы спуститься в спальню.

— Не хотелось тебя будить.

Но и на следующую ночь он сделал то же самое. Я только что вернулась из больницы — второй раз за день ездила туда навестить Джека Было девять вечера — я немного огорчилась, обнаружив, что Тони уже дома, работает у себя в кабинете. До этого он сказал, что не сможет подъехать в больницу, потому что вынужден будет задержаться допоздна в редакции из-за очередного международного кризиса (в Мозамбике, кажется).

— Да и вообще, не думаю, что Джек будет сильно горевать без меня, — сказал он, когда позвонил мне домой после обеда.

— Да нет, просто мне бы хотелось поехать вместе с тобой.

— И мне бы хотелось, но…

— Да, знаю — служба есть служба И никому нет дела, что у тебя сын…

— Прошу, не начинай, — резко перебил он.

— Ладно, ладно, — в моем голосе звучала неприкрытая обида, — поступай, как знаешь. Увидимся дома.

Поэтому, обнаружив, что к моему возвращению он сидит у себя в кабинете, я обозлилась:

— Мне казалось, тебе предстояло допоздна сидеть в редакции.

— А мы сдали материал раньше, чем я рассчитывал.

— Мог бы в таком случае подъехать в больницу, повидать сына.

— Да я только минут пятнадцать как пришел.

— И сразу за работу над романом?

— У меня было вдохновение, — сказал он без малейшего намека на иронию.

— Но ужинать-то ты будешь?

— Да нет, я перехватил кое-что в редакции. В общем, я действительно хотел бы сегодня побольше поработать, если не возражаешь.

— Ты даже не спросил, как сегодня Джек.

— А я и так знаю. Я в шесть часов звонил в больницу и получил исчерпывающую информацию от сестры из отделения. Я думал, тебе там сказали.

Мне хотелось завизжать и укусить его. Но я молча развернулась и вышла. Наскоро приготовив себе еду на кухне и запив ее стаканчиком вина (после вчерашнего я не рисковать), я наполнила стакан для Тони и вернулась к нему в кабинет.

— О, здорово, — отреагировал он, не отрываясь от экрана.

— Как продвигается? — спросила я.

— Нормально. — По его тону было ясно, что своим вмешательством я нарушаю течение его мыслей.

— Не хочешь посмотреть десятичасовые новости?

— Спасибо, неохота.

Двумя часами позже я просунула голову в дверь кабинета.

— Я иду спать, — сообщила я.

— Молодец.

— Ты идешь?

— Спущусь через минутку.

Но и через четверть часа, когда я выключила ночник, он еще не спустился ко мне. А когда я проснулась в восемь утра, место рядом со мной пустовало.

Поэтому я снова вскарабкалась по лестнице наверх — и обнаружила Тони там, на диване под пледом.

Только в этот раз я не стала подавать ему чая. И будить его не стала. Однако, когда он, пошатываясь, спустился вниз в десять часов, первыми обращенными ко мне словами было:

— Какого ж черта ты меня не разбудила? Я проспал!

— Насколько я понимаю, мы теперь живем отдельно, и я не обязана служить тебе будильником.

— Всего две ночи я спал на диване, а ты уже делаешь такие выводы.

— Просто пытаюсь понять — может, это ты мне на что-то намекаешь. Или за что-то наказываешь…

— Намекаешь, наказываешь — какого дьявола! Я просто работал допоздна. Над романом — который ты так уговаривала меня писать. В чем проблема?

— Я просто…

— Ненормально подозрительна.

— Может быть.

— А не нужно быть такой. И в больницу я сегодня вечером приеду. И разделю с тобой ложе, ха-ха. Это тебя устраивает?

Верный слову, Тони появился в больнице Мэттингли около восьми часов вечера. Он опоздал на полчаса, но я решила не обращать на это внимания. К тому времени я почти час сидела, переглядываясь с моим малышом, явно видел, что я его рассматриваю, — и впервые за несколько недель я обнаружила, что счастливо улыбаюсь.

— Ты только посмотри, — обратилась я к Тони, когда к вошел в палату. Он подошел к нам и посмотрел на его сына.

— Я же тебе говорил, что все будет нормально, — сказал он.

Да, говорил. Но зачем напоминать об этом сейчас?

— Он явно нас видит. — Я решила не реагировать на замечание Тони.

— Думаю, видит. — Он помахал Джеку рукой: — Привет, привет. Мы твои родители, бедолага.

— У него все будет прекрасно. Мы об этом позаботимся.

— Твоя мать — неисправимая американская оптимистка, — обратился Тони к Джеку. Наш сынок только смотрел на нас, явно недоумевая, где это он оказался и за штука эта жизнь.

Вечером Тони лег спать рядом со мной, почитал мне «Почетного консула» Грэма Грина и поцеловал на ночь. Хотя после моей операции думать о сексе было явно рано, мне ужасно хотелось, чтобы он обнял меня и приласкал. Но я отдавала себе отчет в том, что объятия и нежности (особенно без секса) были не в стиле Тони. Проснувшись утром… кто бы сомневался?.. я обнаружила его наверху, на диване под пледом. Стопка листов у компьютера стала толще.

— Похоже, у тебя сейчас творческие ночи, — сказала я.

— Люблю работать в это время.

— И еще это хороший предлог, чтобы не ложиться спать со мной.

— А как же вчера?

— Ну, тебя хватило ненадолго..

— А это уж неважно. Ведь ты уже заснула.

— Стоило мне отключиться, как ты сбежал.

— Ну, правильно. Но я же лег с тобой, как ты просила, разве нет?

— Да, ты прав, — кротко ответила я, понимая, что продолжать обсуждение бессмысленно.

— Так чем ты недовольна?

— Я всем довольна, Тони.

Но я понимала: мой муж, готовясь к моменту, когда в доме появится Джек, обдумывает, как ему избежать бессонных ночей и нарушения привычного распорядка. Вот он и обеспечил себе, так сказать, алиби в виде романа — и пути отступления наверх, в кабинет.

Тем не менее лишний раз заговаривать с Тони на эту тему я боялась: ведь стоило мне сказать что-то поперек, как раздавался тяжкий вздох, и я чувствовала себя сварливой занудой, которой мне меньше всего хотелось быть. К тому же он оказался великодушен и оставил без особых комментариев ту мою прогулку на четвереньках. Да и в больнице, когда, по вине гормонов, меня несло по полной программе, Тони держался просто образцово. Так что во имя сохранения домашнего мира (особенно в преддверии появления Джека) я решила не заострять внимание на мелочах. «Улыбнись и стерпи» — порой эта избитая истина помогает сохранить семейную жизнь.

Я решила отбросить дурные мысли, хотя бы на ближайшие несколько дней, и бросить все силы на то, чтобы привести дом в относительный порядок. К счастью, бригада в полном составе и впрямь явилась наутро точно в восемь. Тони явно сыграл на их чувстве вины. А может, просто пригрозил, что не заплатит. Коллинз — прораб из Северной Ирландии — был само сострадание, расспрашивал меня о «малютке» и все уверял, что страшно «горюет» о моих несчастьях, но что «с Божьей помощью, малютка ваш скоро совсем поправится». Он же убеждал меня, что они с парнями сумеют закончить все основные работы за неделю.

— А теперь ни о чем не тревожьтесь, кроме вашего сына. Мы все сделаем в лучшем виде.

Его участие меня искренне тронуло — особенно потому, что до сих пор он выступал как безответственный сивый бездельник, нарушавший все сроки и договоренности. Он вечно все путал, вносил неразбериху, да еще с таким видом, будто делает нам одолжение. И тут вдруг такая любезность и сочувствие. Я не особо поверила в его искренность, но все же невольно подумала, что он, видно, такой же, как все строители, — старается угодить и нашим и вашим, и набирает больше заказов, чем может выполнить. Но видимо, узнав о ребенке, оказавшемся в беде, любой человек становится лучше — если только, подобно Тони, не отгораживается от проблем, не желая признавать, что жизнь не всегда течет гладко.

Я снова задумалась о том, почему же Тони воздвигает эти эмоциональные «санитарные кордоны»? И пришла к выводу, что таким способом он, скорее всего, пытается победить собственные страхи. Мне было приятно, что у него пошла работа над романом, но я прекрасно понимала, что это еще и защитный механизм — способ отстраниться и от меня, и от потенциальной проблемы в лице Джека.

— Я даже не сомневаюсь — пройдет совсем немного времени, он добьется перевода назад в Каир и слиняет туда один, — сказала Сэнди, позвонившая мне в то утро.

— Он просто напуган, это нормально, — ответила я.

— Да уж, ответственность это не для мужиков.

— Ну зачем ты так — просто каждый по-своему справляется с проблемами.

— То есть, как Тони, прячет голосу в песок.

Это, конечно, был не первый наш телефонный разговор с Сэнди после моего возвращения из больницы. Сэнди пришла в полный ужас от моих новостей, и мы с ней созванивались по два-три раза на дню.

— Как назло, этот сукин сын, мой бывший муженек, как раз сейчас отправился на месяц в велосипедный поход со своей пассией. Если бы не это, я бы пулей принеслась в Лондон, к тебе на подмогу. Но за детьми присмотреть некому, а этот ублюдок даже мобильника с собой не взял, так что до него не доберешься.

В то же время Сэнди не разделяла моей паники по поводу состояния Джека. Вместо того чтобы посыпать голову пеплом, она села на телефон, обзвонила всех акушеров и педиатров, до каких смогла добраться в Бостоне и окрестностях. Она опрашивала, собирала мнения и советы самых разных людей — словом, действовала по принципу «нужно же что-то делать»: мы, в Штатах, попав в сложную ситуацию, обычно ведем себя именно так.

— Я уже и сама верю, что все обойдется, — сказала я Сэнди, пытаясь отвлечь ее от рассуждений о моем своевольном супруге. — А самое главное, сегодня Джека наконец переводят из интенсивной терапии.

— Ну вот, уже что-то. Муж моей знакомой Морин говорит, что…

Оказалось, что муж Морин, некий доктор Флетт, ни много ни мало руководит отделением детской неврологии в бостонской больнице. Так вот, он сказал, что…

— Если ребенок, которому неделя от роду, реагирует на обычные раздражители, то это очень хороший признак.

— То же самое мне сказали и здешние врачи, — ответила я.

— Ну да, — сказала Сэнди. — Но они же не заведуют отделением детской неврологии в Масс-Дженерал, одной из ведущих больниц в Америке.

— Поверь, врачи здесь просто изумительные.

— Знаешь, будь у меня сейчас полмиллиона долларов, я бы наняла вертолет «скорой помощи» и перевезла вас с Джеком сюда.

— Трогательно, но, знаешь, тут все-таки Англия, а не какая-нибудь Уганда.

— Я пока не уверена, что это не одно и то же. Ты сама-то сегодня получше?

— Со мной все прекрасно, — осторожно сказала я. Хоть я и рассказала Сэнди о том, как рыдала после родов, но в подробности вдаваться не хотела Во-первых, не стоили еще больше волновать ее, а во-вторых, сейчас я была уверена, что тот срыв уже позади. Однако Сэнди не была бы Сэнди, если бы ее обманул мой спокойный ответ.

— У меня есть еще одна знакомая — Алисон Кеплер, старшая сестра в послеродовом отделении в Женской больнице Бригхема…

— Господи Иисусе, Сэнди, — перебила я ее. — Половине Бостона уже известно о рождении Джека…

— Ну и что! Зато я обеспечиваю тебе консультации самых лучших медиков, каких только можно найти. Так вот, Алисон предупредила, что послеродовая депрессия может проходить в несколько этапов.

— Нет у меня никакой послеродовой депрессии!

— Как ты можешь быть в этом уверена? Разве ты не знаешь, что человек в состоянии депрессии, как правило, не осознает, что у него депрессия?

— Да так и могу. Меня просто достал Тони со своими выкрутасами, вот и все. А ты разве не знаешь, что, если у женщины депрессия, она не осознает, что её достали муж или сестра?

— Как это я-то могла тебя достать?

Да ты что, совсем шуток не понимаешь? — чуть не прыснула я в трубку. Но такова уж была моя чудесная, напрочь лишенная чувства юмора сестра: мир виделся ей логичным, а люди искренними — «что думаю, то и говорю». И поэтому она нипочем — повторяю, нипочем — не сумела бы выжить в Лондоне.

Однако спустя несколько дней после выписки из больницы я убедилась, что все признаки послеродового шока улетучились. Может быть, это было связано с переводом Джека в обычную палату. В среду утром я приехала в больницу как обычно к половине одиннадцатого, и навстречу вышла уже знакомая няня: «Хорошие новости для вас. Желтуха у Джека совсем прошла, и его перевели в обычную детскую палату».

— Вы уверены, что все прошло? — переспросила я.

— Уж поверьте, — улыбнулась она. — Мы бы его не отпустили, не убедившись, что все с ним в полном порядке.

— Простите меня, — сказала я. — Я так волнуюсь все время, всего боюсь.

Детская палата находилась двумя этажами ниже. Няня позвонила туда и предупредила, что я действительно мать Джека («В наши дни лишняя предосторожность не мешает»). Когда я туда спустилась, меня уже поджидала дежурная сестра:

— Вы мамочка Джека?

Я кивнула.

— Вы как раз вовремя, — сказала она. — Пора его кормить.

Было так удивительно видеть его без всех этих медицинских аппаратов, тянувших из него соки последние десять дней. Тогда он казался безнадежно слабеньким и беззащитным. Исчезло то бессмысленно-страдальческое выражение, которое — видимо, из-за действия лекарств — не сходило с его личика в первые дни жизни. И хотя Сэнди (ссылаясь на свой взвод экспертов) уверяла, что у него не останется никаких воспоминаний о пережитом, я все же невольно чувствовала, что виновата перед ним. Виновата в том, что сделала что-то не так во время беременности — я узнать, что именно, было невозможно.

Внезапно знакомый внутренний голос с упреком начал повторять одно и то же: «Это все ты на себя навлекла. Ты с ним это сделала. Потому что на самом деле ты его не хотела…»

Заткнись!

Я дрожала, вцепившись в край детской кроватки. Сестра озабоченно посматривала на меня. Лет двадцати пяти, крупная, коренастая, она прямо-таки источала благожелательность.

— У вас все в порядке? — спросила она.

— Просто устала немного, — ответила я, рассмотрев фамилию на бирке: Макгуайр.

— Подождите говорить об усталости, пока он не дома, — с легким смешком отозвалась она. Я же, вместо того чтобы огрызнуться на эту невинную беспечную реплику, улыбнулась ей в ответ — потому что меньше всего хотела, чтобы кто-то догадался, какая дикая тоска меня вдруг охватила.

— Ну что, готовы? Возьмете его? — спросила сестра.

Нет, не готова. Ни к чему не готова. Мне все это не под силу… Потому что…

— Конечно, — сказала я с натянутой улыбкой.

Она нагнулась и бережно вынула Джека из кроватки. Он лежал тихо, пока не оказался у меня. В тот же миг он начал плакать. Крик был совсем не громкий, но весьма упорный — как будто ему было неудобно там, где он очутился. И тут же обвиняющий голос в моей голове торжествующе заявил: «Ну вот, конечно, плачет. Потому что знает, кто причинил ему зло».

— Он у вас первый? — спросила сестра.

— Да, — ответила я, спрашивая себя, очень ли заметна моя нервозность.

— Не обращайте внимания на плач. Поверьте моему опыту, денек-другой — и он привыкнет.

Почему вы стараетесь меня утешить? Ведь все яснее ясного: Джек понимает, что я для него означаю опасность, знает, что я могу причинить ему вред, что я не способна быть матерью. Вот чем объясняется такая реакция на наш первый контакт. Он знает.

— Может, дать вам стул? — спросила сестра.

— Да, было бы неплохо. — Я и вправду почувствовала, что ноги у меня вдруг стали ватными.

Сестра извлекла откуда-то белый пластиковый стул с прямой спинкой. Я села, прижимая к себе Джека. Он продолжал хныкать — как будто от страха, что оказался рядом со мной.

— Он, наверное, проголодался, — предположила сестра. — Попробуйте его покормить.

— У меня проблемы: молоко плохо идет, — сообщила я.

— Эту проблему мы сейчас решим. — Она снова приветливо улыбнулась.

Предполагалось, что эти смешки и улыбки должны меня подбодрить, но на самом деле они смущали меня еще больше. Итак, с кричащим Джеком на сгибе одной руки, свободной рукой попыталась задрать футболку и лифчик. Но я страшно нервничала из-за его плача, в результате мне все время казалось, что я вот-вот его выроню. А от дерганий он только еще сильнее заходился криком.

— Давайте-ка я его подержу, пока вы все подготовите и приведете в порядок.

Ничего я не приведу в порядок. Я даже собственную жизнь не способна привести в порядок.

— Спасибо, — сказала я.

Стоило ей взять у меня Джека, как он замолчал. Я стянула майку и высвободила правую грудь из специального лифчика для кормящих. У меня вспотели руки. Я была страшно напряжена — отчасти из-за того, что за последние дни молочные протоки снова закупорились, а еще потому, что, держа свое дитя на руках, не ощущала ничего кроме ужаса.

Ты для этого не годишься. Ты не должна этого делать.

Сестра вернула мне Джека. Его реакция была четкой, классический условный рефлекс: плакать, как только мама возьмет на руки. Так он и сделал. Заплакал что было сил. Но как только его губы коснулись моего соска, плач сменился жадным сопением и чмоканьем очень голодного маленького существа.

— Вот и порядок, — сказала сестра, а Джек прижал деснами сосок и начал с силой сосать. Вдруг я почувствовала боль, такую острую, как будто в грудь изо всех сил воткнули булавку. Несмотря на отсутствие зубов, десны у Джека были твердыми, как сталь. И он сжал ими сосок с такой силой, что я невольно вскрикнула от боли и неожиданности.

— Что случилось? — спросила сестра, все еще пытаясь оставаться приветливой. Улыбка все еще не сходила с ее лица, однако с каждой минутой я все яснее понимала, что она вот-вот окончательно решит, что я неадекватная, неуравновешенная особа, неприспособленная, к материнству.

— Просто десны у него такие…

Я не закончила предложение, поскольку Джек укусил меня с такой силой, что я просто взвизгнула. Хуже того — боль была такой внезапной, такой резкой, что я рефлекторно отдернула его от груди. Из-за этого он снова горько расплакался.

— О боже, прости меня, прости, прости, — бормотала я.

Сестра оставалась совершенно спокойной. Она мгновенно забрала у меня Джека — у нее на руках он сразу же успокоился. Я сидела в полной растерянности, чувствуя себя бесполезной, тупой и безнадежно виноватой. Грудь разрывалась от боли.

— С ним все в порядке? — От шока я сразу охрипла.

— Ничего страшного, просто немного испугался, — ответила сестра. — Как и вы.

— Я правда не хотела…

— Да ничего страшного, все нормально, правда. Такое случается сплошь и рядом. Особенно если молоко плохо идет. Подождите-ка секундочку — по-моему, я знаю, как помочь делу.

Свободной рукой она сняла телефонную трубку. Еще через минуту подошла другая сестра с грозным орудием — молокоотсосом.

— Приходилось иметь дело с такой штукой? — спросила сестра Макгуайр.

— Да, это мне знакомо.

— Ну, тогда принимайтесь за дело. — Она протянула мне аппарат.

Снова безумная боль — хотя в этот раз, по крайней мере ненадолго. Спустя минуту усердной работы насоса шу прорвало — и хотя по моему лицу текли слезы в ручья, я испытала неимоверное облегчение.

— Вам лучше? — наклонилась ко мне сестра, сама заботливость и участие.

Я кивнула. Она снова передала мне Джека. Господи, до чего же он ненавидел мое прикосновение. Я поскорее приложила его к соску, из которого теперь текло молоко. Джек поначалу сопротивлялся, не желая начинать все сначала, но стоило ему почувствовать вкус молока, тут же присосался намертво и начал усердно чмокать. Я вздрогнула от вернувшейся боли, но заставила себя молчать. Не хотелось устраивать новое представление на глазах у этой терпеливой сестры. Однако она и без слов почувствовала, что мне не по себе.

— Больно, да?

— Ох, боюсь, что так.

— Вы не первая мамочка, которая на это жалуется. Но со временем все войдет в колею.

Боже, ну почему она так невозможно добра ко мне? Ведь я этого не заслуживаю. Ведь я же читала все эти чертовы книжки, эти проклятые журнальные статьи, где расписывается неземное наслаждение от грудного вскармливания и все его преимущества. Там же говорится, что оно укрепляет отношения между матерью и ребенком, пробуждает древнейший материнский инстинкт. «Только грудью»! Сколько же речей под этим девизом мне пришлось выслушать, и все они резко обличали скептиков. Матерей, решивших отказаться от грудного вскармливания, клеймили как законченных эгоисток. Именно такой эгоисткой я себя сейчас и ощущала Потому что никто не предупредил меня о самом главном в кормлении грудью: что это так дьявольски больно!

— Ну да, это больно, — сказала Сэнди, когда я позвонила ей в тот день. Черт, да я с ужасом вспоминаю, как это было.

— В самом деле? — Я ухватилась за это откровение, как за соломинку.

— Уж поверь мне, это не самая большая радость материнства.

Я знала, что она врет, что это ложь во спасение. Ведь я постоянно паслась в доме Сэнди после рождения ее первого сына Она кормила его грудью и не выказывала ни малейших признаков дискомфорта. Наоборот, она так к этому приспособилась, что однажды я застала ее с утюгом — она гладила распашонку и одновременно кормила ребенка.

— Просто без привычки, да по больному месту, в этом все и дело, — сказала Сэнди. — Когда собираешься опять в больницу?

— Вечером. — Я с трудом подавила ужас в голосе.

— Уверена, он симпатичный, — предположила Сэнди. — У тебя есть цифровой фотоаппарат?

— Ой, нет.

— Да ты что, купи скорее и начинай его фотографировать.

— Хорошо, — сказала я таким сдавленным голосом, что Сэнди немедленно почувствовала неладное. — Салли… ну-как рассказывай.

— Что рассказывать?

— Скажи — что происходит? Ничего не происходит.

— У тебя нехороший голос.

— Просто день трудный, вот и все.

— Ты уверена, что только это?

— Конечно, — бодро соврала я. Но на самом деле…

Что?

Я и сама не понимала, не имела никакого представления о том, что было на самом деле. Просто мне страшно не хотелось возвращаться в больницу вечером. Положив телефонную трубку, я укрылась в кабинете Тони от строителей, сновавших по всему дому. Упав в мягкое, глубокое кресло, я уставилась на рукопись, аккуратно лежавшую у компьютера, слева от клавиатуры. Под стаканом для ручек лежала толстая тетрадь в плотном черном переплете. Я знала, что Тони уже много лет ведет дневник. Я обнаружила это в первую же ночь, когда мы спали в его захламленной холостяцкой квартире в Каире. Я тогда встала в туалет в три часа ночи и застала его в гостиной — он быстро писал что-то в блокноте с черной обложкой.

— И какая мне выставлена оценка — двойка или, может, троечка? — спросила я, стоя в дверях.

— Это тайна, — ответил он, захлопывая блокнот и надевая колпачок на ручку. — Как и все остальное в этом блокноте.

Он говорил приветливо, но твердо. Поняв намек, я никогда больше не спрашивала его о дневнике… хотя за эти месяцы не раз заставала его делающим записи. Кто-то сказал однажды, что люди, ведущие дневник, немного напоминают собак, обнюхивающих свою блевотину. Ну а мне всегда казалось, что любой, кто изо дня в день ведет хронику собственной жизни — и, следовательно, поверяет бумаге свои сокровенные мысли о близких, — в глубине души надеется, что его записи будут прочитаны. Может, именно по этой причине — предположила я — Тони оставил черную тетрадку на столе. То есть Тони знал, конечно, что я уважаю его частную жизнь и не вхожу в кабинет в его отсутствие. Но у меня невольно возникло чувство, что сейчас он провоцирует меня, как бы говоря: ну же… давай открой его, рискни.

А может быть, он оставил его случайно? Тогда все мои подозрения насчет его коварных провокаций — просто бред и лишний раз говорят о моей растущей неуверенности?

Я и впрямь чувствовала себя неуверенно. Настолько, что, почти уже решившись открыть дневник и узнать, что за страшные откровения таятся внутри («Мы абсолютно не подходим друг другу», «Почему эта идиотка все так буквально понимает?», «Я оказался в тюрьме, которую выстроил собственными руками»), я поняла, что лучше этого не делать, потому что я не вынесу правды. С другой стороны, ну кто, даже находясь в здравом уме, отважится узнать сокровенные мысли своего супруга?

Вот я и отдернула руку от тетради, а также не поддалась искушению полистать рукопись романа, чтобы понять, чьей манере решил подражать Тони — Грэма Грина или Джеффри Арчера. Вместо этого я просто разобрала диван, вынула из ящика плед и подушку, постелила, потом опустила жалюзи на слуховом окне, переключила телефон в режим автоответчика, сняла джинсы и прилегла. Несмотря на шум дрели и шлифовальной машины, я заснула почти мгновенно — что называется, провалилась.

Потом я услышала знакомый голос:

— Что ты здесь делаешь?

Я не сразу смогла сообразить, где нахожусь и что происходит. Точнее, осмыслить тот факт, что, по всей вероятности, уже наступила ночь, в комнате горел большой торшер, а в дверях стоял мой муж и озабоченно смотрел на меня.

— Тони? — спросила я хриплым спросонья голосом.

— В больнице тебя разыскивают…

Тут я пробудилась окончательно.

— Разыскивают?

— Джеку стало немного хуже. Снова желтуха.

Я вскочила на ноги и судорожно начала одеваться.

— Едем, — бросила я, натягивая джинсы.

Тони решительно остановил меня:

— Я там уже был. Сейчас все в порядке. Они сначала испугались, что это рецидив. Но анализ крови показал, билирубин чуть выше нормы, беспокоиться не о чем. Однако Джека решили опять перевести в интенсивную…

Я прервала Тони на полуслове:

— Расскажешь в машине.

— Мы никуда не едем.

— Даже не говори мне, что мы не едем. Это же мой ребенок.

— Мы не едем, — повторил Тони, с силой сжав мою руку.

— Ты можешь оставаться, а я…

— Ты слышишь меня? — Он повысил голос. — Сейчас уже почти полночь.

— Что? — Это меня поразило.

— Семь минут двенадцатого.

— Что за чушь!

— Ты проспала целый день.

— Быть этого не может.

— По крайней мере, из больницы тебе пытались дозвониться начиная с трех часов.

— О, нет!

— А я тебе оставил не меньше десяти сообщений на мобильнике.

— Почему ты не позвонил рабочим?

— Потому что у меня на работе не было номера их долбаного мобильника, вот почему!

— Я прилегла вздремнуть после того, как навестила Джека утром.

— Вздремнуть на двенадцать часов?

— Я виновата.

Я мягко высвободила руку и оделась до конца.

— Я все-таки съезжу, туда.

Он встал в дверях, преграждая мне путь:

— Не слишком хорошая идея. Особенно после того, как…

— После чего? — спросила я. Но я уже подозревала, что услышу в ответ.

— Особенно после тех сложностей, которые у тебя были сегодня утром.

Эта сучка, сестра Макгуайр. Продала меня.

— Просто небольшая проблема с кормлением, вот и все.

— Да, я так и понял. Но одна из сестер сказала, что ты чуть не отбросила Джека, когда кормила.

— Да это была непроизвольная реакция. Он сделал мне больно.

— Надеюсь, ты понимаешь, что он не нарочно.

— Конечно нет. Но речь ведь не о том, что я швырнула его через всю комнату. Просто дернулась от боли.

— Наверное, сильно дернулась, раз сестра доложила об по начальству.

Я села на диван. Уронила голову на руки. Больше всего хотелось схватить паспорт, доехать до аэропорта и сесть на первый самолет, летящий в родные Штаты.

Ты не способна. Ты не справишься. Ты не мать, а ходячая проблема.

Но тут в голове у меня зазвучал другой голос, спокойный и здравый. Он повторял, как заклинание, одну и туже спасительную фразу: «Наплевать. Наплевать. Наплевать».

С чего бы такой пародии на мать, как я, беспокоиться о том, что с ее ребенком? А даже если бы и я и беспокоилась, они (врачи, сестры, мой муж) все равно знают про меня всю правду. У них есть доказательства. Они же сами видели, как…

Как — что?

Как… я ничего не понимала.

Как… меня терзало чувство тоски и раскаяния из-за всего, что пришлось вытерпеть Джеку… а в следующий момент все становилось до лампочки.

Потому что я плохая мать. Вот это верно, ПЛО-ХА-Я. Как в той песенке в стиле кантри про РАЗ-ВО…

— Салли?

Подняв голову, я увидела, что Тони смотрит на меня своим фирменным удивленно-раздраженным взглядом.

— Тебе нужно пойти и лечь в постель, — сказал он.

— Я только что проспала двенадцать часов.

— Что ж, значит, ты этого хотела.

— Нет, этого хотел мой организм. Потому что мой организм заметил что-то, чего упорно не хочешь заметить ты… что это небольшое физическое усилие, которое называется «родить ребенка», вымотало меня совершенно, до предела. Но ты-то, я понимаю, считаешь, что это ерунда, все равно что два пальца об…

Тони одарил меня ироничной улыбкой и начал складывать диван.

— Я поработаю, — сказал он, — не нужно меня ждать.

— А я не собираюсь сейчас спать.

— Дело твое. А теперь извини…

— Тебе наплевать на все, что происходит?

— Прости, но кто бегал сегодня в больницу, пока мать нашего сына отключила все телефоны и сама отключилась?.

Выговор прозвучал обидно, словно пощечина, тем более что Тони произнес эти слова подчеркнуто спокойным, невозмутимым тоном.

— Как же ты несправедлив. — Мне сдавило горло, и я говорила почти шепотом. Тони лишь улыбнулся в ответ.

— Разумеется, ты так считаешь, — сказал он. — Потому что правда бывает ужасно несправедливой.

Он уселся в кресло у компьютера и, отворачиваясь от меня, бросил:

— А теперь извини…

— Дерьмо ты собачье.

Но он оставил мою реплику без внимания, только заметил:

— Если надумаешь приготовить мне чаю, буду очень рад.

Вместо ответа я пулей вылетела из кабинета, что есть сил хлопнув дверью.

Я сбежала по лестнице вниз. Первой мыслью было выскочить на улицу, поймать такси до Мэттингли, явиться в отделение детской интенсивной терапии, потребовать, чтобы меня немедленно пустили к Джеку. А еще потребовать очной ставки с сестрой Макгуайр, припереть к стенке эту ирландскую сучку, эту ханжу и лицемерку — пусть она ответит, почему распускает обо мне лживые слухи. А потом…

Меня бы связали, надели смирительную рубашку и поместили в ближайшую психушку.

Я зашагала по комнате из угла в угол. Именно так: я мерила комнату шагами, словно маньяк: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Остановиться я себя буквально заставила только после того, как в голову пришла поразившая меня мысль: «Посмотри на себя, носишься по клетке, как лабораторная крыса под воздействием амфетамина». Тут же я почувствовала, как холодно в доме. Ледяной ветер гулял по Сефтон-стрит, почему-то продувая мой дом насквозь. Холод наводил на мысли о прогнивших, видимо, полах, о все растущей промозглой сырости и о том, как мало этот дешевый карточный домик похож на викторианский дом-крепость. Скоро его просто сдует, снесет с фундамента, а мы останемся ни с чем посреди улицы.

Но тут климат поменялся. Ртутный столбик подскочил до восьмидесяти градусов[24 - 80 градусов по шкале Фаренгейта — 26,7 градусов Цельсия.]. Я покинула январь в канадских Скалистых горах и оказалась где-то в тропиках. Это Аруба[25 - Аруба — остров в Карибском море.], детка. Забудь про мороз. У нас тут жара, тропическая жара. Градусов сто десять в тени, при влажности девяносто процентов. Меня вдруг прошиб пот. Я так вспотела, что одежда промокла насквозь, нужно было ее срочно снять.

Я и начала раздеваться — не сразу заметив, что шторы на окнах не задернуты и что какие-то люди выходят из такси, затормозившего как раз напротив, а водитель уставился на меня с открытым ртом. У меня возникло желание встать перед ним во весь рост и продемонстрировать свой операционный шов. Однако природное целомудрие победило, и я удрала наверх, укрывшись в ванной. Отвернув холодный кран до упора, я вскочила под душ. Слава богу, я настояла, чтобы нам поставили американский душ, где струи бьют под давлением! А потом…

Что ж ты вытворяешь?

Я выключила воду. Я прислонилась лбом к кафельной стенке. Меня снова охватил страх — потому что я совсем не владела собой. Особенно пугало то, что, как я сейчас поняла, во всех моих диких, безумных действиях не наблюдалось никакой логики. Эти эмоциональные взбрыки напоминали мячик для пинг-понга, лихо отскакивающий от любого предмета на пути. В разгар этих беснований случались, правда, моменты полной и пугающей ясности — как, например, сейчас, когда мне хотелось биться головой об стенку, бесконечно повторяя: Что ты творишь?

Ответ на этот вопрос был только один: я и сама не понимаю, честно. Потому что я уже вообще не понимала, что творится у меня внутри.

Ты только послушай себя. Смотри, не загнись от жалости к себе. Подумаешь, небольшой сбой душевного равновесия после родов. Любой разумный, уравновешенный человек может с этим справиться — а ты уже развалилась на куски. Прав Тони, что считает тебя упрямой дурой. Потому что ты и правда ведешь себя как идиотка. Хуже, ты позволишь себе уходить все дальше по этой безумной дорожке, так что невольно возникает вопрос, а в здравом ли ты уме. Так что хватит придуриваться. Возьми-ка себя в руки, соберись. И чем беситься, пойди лучше, приготовь мужу чай.

Я последовала совету строгого внутреннего цензора, вылезла из душа, твердо вознамерившись исправиться. Одевшись и высушив волосы, я сказала себе, что отныне буду вести себя разумно и спокойно. Завтра утром съезжу в больницу и извинюсь за пропущенный вечерний визит. Поговорю с сестрой Макгуайр и скажу, что ее вчерашние опасения по поводу моего душевного состояния мне вполне понятны. А потом продемонстрирую им, что могу быть собранной и разумной, и покормлю Джека без стенаний и жалоб. И на домашнем фронте развею все тревоги Тони и покажу себя идеальной супругой, умницей-разумницей.

Итак, я не только приготовила благоверному чай, но еще поставила на поднос целую тарелку его любимого печенья и бутылку «Лафройг» — его любимый сорт солодового виски. Затем я взобралась по ступеням, при этом раза два чуть не потеряла равновесие — очень уж много всего было на подносе. Когда я добралась до двери кабинета, она оказалась запертой. Пришлось постучать ногой.

— Тони, — позвала я.

Он не ответил — хотя я ясно слышала, как внутри тихо играет музыка.

— Тони, открой, пожалуйста. Я принесла тебе чай.

Дверь отворилась. Он посмотрел на поднос.

— Что это?

— Это для поддержания творческих сил. И еще — прими это как извинение.

— Хорошо, — кивнул Тони. Забирая у меня из рук поднос, он добавил: — Ладно, я, пожалуй, еще поработаю.

— Хорошо идет?

— Вроде бы. Ты меня не жди. — И он закрыл дверь.

Не жди меня!

Как похоже. Как это до отвращения похоже на него! Унизить меня, как обычно, проигнорировать мою попытку примирения — и как раз в тот момент, когда я стараюсь быть хорошей.

Прекрати. Прекрати это. В конце концов, он ведь работает. И ведь буквально только что ты устроила эту небольшую «свару» (говоря на чертовом британском английском). Нельзя же требовать, чтобы он пришел в себя за какие-то десять минут. Даже несмотря на его слова насчет этого чертова чая…

Хватит. Тони прав. Тебе действительно пора в кровать. Вот только есть одна проблема: ты проспала двенадцать часов и только недавно проснулась.

Нормально, нормально. Займись чем-нибудь. Нужно что-то делать, тогда время пройдет быстрее.

Вот так и получилось, что я занялась разборкой вещей и распаковала практически все коробки и тюки, которые еще оставались. Этот процесс занял почти шесть часов, а потом я рискнула замахнуться на завалы мусора, оставленные рабочими. К тому времени, когда я закончила, как раз забрезжил серенький рассвет. Я чувствовала сильную, но приятную усталость, удовлетворение от того, что выполнила большую работу, которая могла висеть надо мной месяцами. Пройдя по комнатам, я ощутила удивительный прилив сил. За одну ночь дом приобрел более или менее жилой вид, наконец-то появилось ощущение пространства, соразмерности и (главное) порядка.

Порядок — именно то, в чем я сейчас отчаянно нуждалась.

Я приняла ванну. Почти час отмокала в теплой, пенистой воде. Я говорила себе: вот видишь… немного отвлеклась, занялась делом — и сразу обрела равновесие и уверенность. Теперь все обязательно наладится, все будет хорошо.

Хорошо настолько, что, одевшись, я чувствовала себя бодро и свежо, хотя и не спала всю ночь. Я поднялась и заглянула в щелку к Тони. Он крепко спал на своем диване. Я заметила стопку новых листов… рукопись становилась все увесистей. На цыпочках я подошла к письменному столу, проверила, включён ли будильник на девять, и оставила короткую записку:


Поехала в больницу к нашему мальчику. Надеюсь, тебе понравится, как я прибрала в доме. А вечером приглашаю тебя на ужин — выберешь ресторан на свой вкус? Жду ответа.

Люблю тебя….


И мое имя. Я надеялась, что Тони благосклонно отнесется к идее поужинать в ресторане, что это напомнит ему один из наших чудесных вечеров в Каире. Через несколько дней Джек будет дома, так что это, пожалуй, наш последний шанс совершить такую вылазку.

Спустившись вниз, я посмотрела на часы. Начало восьмого. Выйдя из дому, я заметила в дальнем конце улочки пустой бункер для строительного мусора — видимо, у кого-то тоже шел ремонт. Оглянувшись на картонные коробки и разломанные мной упаковочные ящики, я подумала: вот удача, не придется тащиться в такую даль, на свалку. Я хорошо помнила, как в начале ремонта мы заказали такой же бункер и все жильцы домов с нашей улицы тут же потащили в него хлам со своих чердаков. Долг платежом красен, решила я, тем более что мой расплющенные коробки много места не займут.

Я уже второй раз подходила к громадному бункеру с охапкой картонок, когда открылась входная дверь и из дома вышел мужчина лет сорока пяти в темно-сером костюме.

— Это, знаете ли, наш бункер, — произнес он голосом, полным сдерживаемого негодования.

Я рассыпалась в извинениях:

— Извините меня! Я просто подумала, он ведь совсем пустой…

— Вообще-то, принято спрашивать разрешения, прежде чем кидать свой мусор в чужие бункеры.

— Но я думала…

— А теперь я бы хотел, чтобы вы убрали отсюда весь свой хлам.

Однако договорить ему не дали, у меня за спиной раздался голос:

— Ради бога, что вы такое говорите.

Мужчина вздрогнул от неожиданности. Он смутился, обнаружив, что на него пристально смотрит женщина лет сорока восьми. Блондинка, ширококостная и с морщинками на лице (после сорока у натуральных блондинок часто резко стареет кожа), она все еще была поразительно хороша собой. Не менее ослепителен был и огромный лабрадор, стоявший с ней рядом. Она подошла к нам, услышав разговор. Я сразу же узнала ее: та женщина, что заговорила со мной в лавочке мистера Нура и одобрила мои действия, когда я попыталась научить его вежливости. По реакции Серого костюма было видно, что ему очень не по себе. Стараясь не встречаться с ее осуждающим взглядом, он пробормотал:

— Я только высказал свою точку зрения.

— И в чем же она состоит?

— Я думаю, что это касается только меня и…

— Когда в прошлом году мне меняли кухню и перед моим домом стоял бункер, кто за одну ночь наполовину заполнил его своим барахлом?

Костюм был сражен наповал — ведь его публично поставили в неловкое положение. За короткое время, проведенное в Англии, я успела понять, что уязвленное достоинство считается здесь самым страшным бедствием для любого — поэтому таких ситуаций стараются избегать любой ценой. Но если от американца, попавшего в подобное положение, можно было ждать какой-нибудь любезности вроде «Не суйте нос не в свое дело», этот тип жутко побледнел, скукожился и лишь сумел выдавить:

— Говорю же, я просто излагал свою точку зрения.

На это моя добрая самаритянка с лабрадором улыбнулась ледяной улыбкой и с неподражаемой интонацией ответила:

— Я так и поняла. — Потом повернулась ко мне: — Нужен помощник, чтобы перетаскать остальные коробки?

— Да нет, я справлюсь. Но…

— Приятно снова вас повстречать, Салли… — Она протянула мне руку. — Салли, ведь верно?

Я кивнула.

— Джулия?

— Именно так.

Тип в костюме прокашлялся, словно объявляя о своем отбытии. После чего развернулся и поскорее укрылся в доме.

— Хорек, — шепнула Джулия ему вслед. — Неудивительно, что месяц назад жена от него ушла.

— Я не знала…

Она пожала плечами:

— Обычная семейная драма — с каждым может случиться. О, кстати, я слышала, вы стали мамой. Чудесная новость. Следовало бы заглянуть и поздравить вас, но я уезжала на целых два месяца, мы были в Италии с Чарли, сыном.

— Сколько ему лет?

— Четырнадцать. А у вас кто получился — мальчик или девочка?

— Мальчик, — улыбнулась я. — Джек.

— Поздравляю. Ну, бессонные ночи уже начались?

— Да нет… он пока еще не дома.

Я кратко рассказала ей все, что с нами произошло.

— Господи боже, — тихо сказала она. — Бедняжка, досталось же вам.

— Ему больше, чем мне.

— Но с вами-то сейчас все нормально?

— И да, и нет. Иногда я и сама не пойму.

— Может, пойдем ко мне, выпьем чайку?

— Я бы с радостью, но мне правда нужно Сейчас ехать в больницу. Все поняла, — ответила Джулия. — Но как-нибудь все же загляните. И постарайтесь набросать этому дурню как можно больше мусора в его бункер.

И она улыбнулась мне на прощание.

Последовав ее совету, я перекидала в бункер оставшиеся пустые коробки и вынесла четыре мешка строительного мусора. По пути к метро я улыбалась при мысли о том, что у меня появилась приветливая соседка.

В больнице я вела себя образцово-показательно. К великому моему облегчению, выяснилось, что Джека лишь ненадолго переводили наверх и он уже снова в обычном отделении для новорожденных. Палатная сестра посмотрела на меня внимательно — так приглядываются к людям с репутацией непредсказуемых.

Но я радостно ей улыбнулась и спросила;

— Сестра Макгуайр сегодня работает? Я бы хотела извиниться за то, что вчера так ужасно себя вела.

Палатная немедленно расслабилась. Жесты раскаяния, как правило, приводят к такому результату.

— Кажется, она взяла неделю отпуска, но когда вернется — я непременно передам ей ваши слова.

— Я еще хотела извиниться за то, что не появилась вчера вечером. Я… э… да что там, скажу честно, как есть. Я так устала, что просто уснула.

— Не беспокойтесь об этом. После родов нужно много времени, чтобы прийти в себя окончательно. А у меня для вас хорошие новости: вчерашнее маленькое осложнение оказалось сущей ерундой. Скорее всего, вы сможете забрать малыша домой уже завтра.

— Спасибо за прекрасную новость, — улыбнулась я.

— Ну а готовы вы сейчас его покормить? Он явно нагулял аппетит.

Изо всех сил скрывая неуверенность и беспокойство, я старалась улыбаться. Сестра пригласила меня проследовать за ней. Мы подошли к кроватке Джека. Он лежал на боку и громко плакал. Я напряглась в полной уверенности, что это реакция на мое приближение. Но постаралась не выдать себя и весело произнесла:

— Да, судя по плачу, он и впрямь проголодался.

Палатная сестра улыбнулась в ответ. Неловкая пауза — я замерла у кроватки, не очень понимая, самой мне доставать Джека или подождать, пока это сделает сестра Снова подозрительно глянув на меня, сестра жестом показала, чтобы я брала ребенка сама Влажными от напряжения руками я потянулась к Джеку. Кто бы сомневался, крики усилились, как только я его подняла.

Держи себя в руках, держи себя в руках, — твердила я себе. — И ради бога, постарайся не выглядеть испуганной.

Я прижала к себе Джека, немного покачала Крики стали еще громче. Я поскорее уселась на жесткий стул с прямой спинкой, расстегнула рубашку, высвободила левую грудь и сжала область вокруг соска в надежде выдавить хоть каплю молока, но ощутила лишь железобетонное затвердение.

Не думай об этом, просто дай ему грудь и постирайся не закричать. Сестра следит за каждым твоим движением.

Я бережно развернула голову Джека к соску. Едва обнаружив его, он начал усердно сосать. Но на этот раз его алчность принесла плод: словно маленький вакуумный насос, Джек сразу выбил пробку, и молоко полилось. И неважно, что его десны впивались в сосок, неважно, что мне с каждой секундой становилось все больнее. Главное, он ел.

— Вам немного больно, кажется? — спросила сестра.

— Ничего, терпеть можно, — ответила я.

Ответ был правильный, потому что сестра удовлетворенно кивнула и сказала:

— Ну тогда я вас оставлю.

Как только она скрылась из виду, я нагнулась к ушку Джека и шепнула:

— Спасибо.

— Через десять минут я приложила Джека к другому соску, и снова этот пылесосик вмиг прочистил все протоки, пробил все заслонки, и молоко потекло свободно.

Конечно, мне приходилось читать в популярных книгах по психологии о том, что физические зажимы могут приводить к зажимам психологическим. Вообще-то я скептически отношусь к подобным рассуждениям о связи тела и психики. Но вынуждена признать, что в то утро в больнице у меня было чувство, что пришло наконец освобождение и я выбралась из мрачного тупика, в котором находилась с самого рождения Джека.

— Ну что ж, слава моему племянничку за усердие, — обрадовалась Сэнди, когда я рассказала ей вечером, что смогла наконец покормить сына, не прибегая к орудию пытки. Но когда я заявила, что пребываю наверху блаженства, сестра предостерегла:

— Рада это слышать, но главное, не пугайся, если вдруг снова навалится хандра. Едва Джек окажется дома, тебе придется пережить не одну бессонную ночку — когда три часа сна кажутся крупным выигрышем в лотерею.

— Но вот сегодня я всю ночь не спала, а чувствую себя просто замечательно.

— Почему это ты не спала всю ночь?

— Да просто вчера я проспала целый день.

— Что-то мне все это не нравится.

— На самом деле, это лучшее, что со мной могло случиться. Мне просто необходимо было отключиться на время. Зато теперь чувствую: все встало на свои места, я спокойна, воспринимаю все нормально и явно нахожусь в согласии с миром.

Долгая пауза. Я спросила:

— Сэнди? Ты еще здесь?

— А… Да, я-то здесь. Но задаю себе вопрос, не записалась ли ты случайно в секту Муна?

— Большое тебе спасибо.

— Черт, а что я должна думать, когда нормальная вроде женщина вдруг начинает нести околесицу насчет «согласия с миром»?

— Но я так чувствую.

— Вот это-то меня и беспокоит.

Такова Сэнди: она еще прямолинейнее и настойчивее, чем я, когда пытается разобраться в чувствах и переживаниях других людей. Но я-то знала, что у меня все в порядке — даже несмотря на то, что дома, когда я вернулась из больницы, меня ждала записка от Тони:


К сожалению, вынужден отклонить приглашение.

Сегодня вечером в городе заместитель госсекретаря США, Только что получил приглашение на ужин в посольство. Прошу меня простить.


Здорово, просто здорово. Но после вчерашней идиотской сцены я не стану названивать мужу и упрекать за то, что он отказался поужинать со мной. Нет, решила я, лучше воспользуюсь обстоятельствами. Я собиралась немного вздремнуть перед походом в ресторан, но передумала: постараюсь днем не спать, схожу в больницу до семи часов, чтобы лечь в десять. К этому времени я уже устану настолько, что смогу проспать без просыпу всю ночь, и как следует отдохну. К следующему утру я войду в обычную колею и буду готова забрать сына домой.

Вечером, добравшись до Мэттингли после двадцати часов бодрствования, я от усталости уже начинала впадать в состояние, близкое к оцепенению. Вечернее кормление отняло больше времени, чем обычно, из-за того, что в отделение неожиданно явился мистер Хьюз. Он знакомил с больницей группу своих студентов. Увидев, как я кормлю Джека, он со всей кавалькадой двинулся к нам. Я держала сына у груди и, пока они шли, быстренько сменила болезненную гримасу на выражение спокойного довольства.

— Ну что, привыкаем друг к другу? — спросил Хьюз.

— Все в порядке. — Я расплылась в милой улыбке.

— И судя по тому, как ваш мальчуган поглощен своим делом, все идет хорошо?

— Все просто прекрасно.

— Превосходно, превосходно. Не возражаете, если я возьму у вас малыша и быстренько осмотрю?

Джек был недоволен, когда его оторвали от источника пищи. Он брыкался, а я тем временем быстренько запахнула блузку — тем более что, как мне показалось, один из студентов слишком пристально изучал мой раздутый сосок. Впрочем, судя по неодобрительному выражению лица, интерес его скорее был медицинским, нежели сексуальным. Тем временем остальные студенты сгрудились вокруг колыбели. Хьюз начал на малопонятном мне медицинском наречии рассказывать про осложненные роды и о процедурах, которые делали Джеку. Потом он рассказал, что у меня во время беременности было повышенное давление… настолько высокое, что он даже задумывался, не вызвать ли преждевременные роды, потому что такое высокое давление опасно для здоровья матери.

— А вы мне об этом ничего не говорили, — вставила я.

Все вдруг посмотрели на меня. Хьюз нахмурился. Он не любил, когда его перебивали, особенно если это какая-то надоедливая американка.

— Вас что-то беспокоит, миссис Гудчайлд?

— Вы никогда не упоминали о преждевременных родах.

— Потому что у вас все же не оказалось эклампсии… и потому что давление удалось стабилизировать. Но, говоря по совести, когда вы поступили к нам впервые с артериальной гипертензией, состояние ваше было таким, что мы не исключали экстренного кесарева сечения.

— Что ж, спасибо за информацию, пусть и слегка запоздалую. Я хочу сказать, если существовала опасность для меня и ребенка, может, следовало бы вовремя сообщить мне о возможности этого раннего кесарева?

— Как это ни странно, для ребенка всегда лучше, чтобы его вынашивали полный срок. И как это ни удивительно, миссис Гудчайлд, здесь у нас, по эту сторону «большой лужи»[26 - «Большая лужа» — Атлантический океан.], не так уж плохо развито современное акушерство. Так что мы, представьте, приняли именно те меры, которые наилучшим образом помогли вам и вашему ребенку. И вот лишнее тому подтверждение: всего через две недели после сложных и опасных родов дитя, как ведите, чувствует себя отлично. Доброго вам вечера, миссис Гудчайлд.

И он повел студентов к следующей кроватке.

Блестяще. Молодец. Браво, черт тебя дери. Блестящие дипломатические способности — удивляюсь, как это тебя еще не пригласили на работу в госдепартамент.

— Я положила руки на бортики колыбели, опустила голову, пытаясь сообразить, смотрит ли на меня кто-нибудь и не следует ли извиниться, чтобы как-то исправить положение. Но когда я подняла голову, намереваясь что-нибудь сказать, оказалось, что Хьюз и компания уже заняты другой пациенткой. Что поделаешь, меня поставили на место, щелкнули по носу, я оказалась в неловком положении.

Еще крепче вцепившись в края кроватки, я поняла, что вся дрожу. Оптимистический настрой как ветром сдуло, я в мгновение ока слетела с высот, в которых витала, и оказалась на краю глубокой, зияющей пропасти.

— Ребенка надо докормить, — раздался голос справа от меня. Это была дежурная сестра — коренастая строгая тетка, она была рядом, пока Хьюз меня отчитывал, все слышала и, судя по неодобрительному взгляду, полностью была на его стороне. Тем более что Джек заходился в крике, а я стояла над ним с отсутствующим видом.

— Простите… сейчас… сейчас… — Я взяла Джека, снова устроилась на жестком стуле и опять приложила его к левой груди. Спасибо, хоть молоко потекло сразу.

— Я тут вчера говорила с доктором Рейнольдсом — он считает, что вашего сына пора выписывать. Вы можете забрать его завтра утром, если, конечно, вам это удобно.

Я старалась не смотреть ей в глаза:

— Да-да, конечно, очень удобно.

— Вот и хорошо.

Через десять минут, уложив Джека, я ехала в такси и плакала как идиотка. Водитель — молодой парень, поджарый и крепкий, — все посматривал на меня в зеркальце заднего вида, чувствуя себя неуютно от того, что пассажирка заливается слезами у него в салоне. Он явно не знал, как поступить: спросить меня, в чем дело, или не вмешиваться? А если бы и спросил, я не принадлежу к числу тех откровенных болтушек, которые начинают жаловаться первому встречному. К тому же мне и жаловаться было не на кого, сама во всем виновата, и слишком болезненно отреагировала на то, как меня унизил Хьюз.

Когда мы добрались до Патни, я сумела кое-как успокоиться и привести себя в относительный порядок. Но, расплачиваясь, заметила, что таксист старательно отворачивается.

Я вошла в пустой дом, поднялась в спальню. Разделась, натянула майку, забралась в постель и с толовой завернулась в одеяло, чтобы ничего не слышать.

Проснувшись наутро в восемь часов, я слегка пошатывалась от того, что так долго и спокойно спала, ни разу не проснувшись. Мне даже потребовалось какое-то время, чтобы осознать: я действительно как следует выспалась.

Тони обещал, что, когда придет время забирать Джека, отвезет нас на машине. Однако, спустившись в кухню, я обнаружила только несколько мятых банкнот да записку на клейком листке:


Срочные дела в газете. Оставляю 40 фунтов на такси в оба конца. Постараюсь вечером быть дома как можно раньше.

Т.

Чмок-чмок.


Я схватила телефон, набрала прямой номер Тони. Услышав автоответчик, перезвонила на мобильник.

— Я сейчас не могу говорить, — ответил Тони.

— Мне неважно, что за срочные дела у тебя там. Я жду тебя в больнице, понял?

— Я не могу говорить.

И он положил трубку.

Я тут же набрала номер снова. Тони отключил телефон, поговорив со мной, так что меня переключили на его автоответчик.

«Как ты только можешь — как ты смеешь — вытворять такое? Ты притащишь свою английскую задницу в больницу, или я не отвечаю за последствия. Усек?»

Я нажала кнопку. Сердце колотилось, я кипела благородным негодованием и вообще была расстроена донельзя. Больше всего меня взбесил тон, которым он отвечал мне. Я и себя ненавидела за столь бурную реакцию и за то, как легко, в одну секунду, перешла от безмятежного спокойствия к ярости. Но… уж простите… но нельзя же так меня кинуть, так подвести. Не в тот же день, когда нашему новорожденному сыну предстоит впервые оказаться дома. Да нет, он этого не сделает.

Но он это сделал: не перезвонил и никак не объявился. Но, решила я, некогда предаваться размышлениям об этом новом примере равнодушия Тони: важнее вовремя оказаться в больнице и тем самым хоть отчасти реабилитироваться в глазах персонала. Поэтому я поскорее приняла душ, успела далее сделать макияж и была в Мэттингли ровно в одиннадцать.

— Вы сегодня с супругом? — спросила палатная сестра, сверля меня глазами и явно пытаясь определить, какова сегодня моя эмоциональная температура.

— К сожалению, у него сегодня полный завал на работе.

— Понятно. А в чем вы собираетесь везти ребенка домой?

Я подняла повыше сумку-коляску, которую, несмотря на спешку и переживания, не забыла прихватить.

— А во что его одеть, принесли?

Помилуйте, я же не совсем безголовая кретинка.

— Конечно, — кротко ответила я.

— Очень хорошо.

Джек по-прежнему начинал беспокоиться, как только я до него дотрагивалась. И от моего способа пеленать он тоже был не в восторге — за нами внимательно следила палатная сестра, на случай, если я неправильно надену памперсы.

Не без труда я упаковала его в комбинезон. Лежать пристегнутым в сумке-коляске ему тоже явно не нравилось.

— Ваш участковый доктор должен вам позвонить и договориться о визите, — сказала сестра.

— Да? Хорошо. Но пока никто не объявлялся.

— Я уверена, что очень скоро она навестит вас — так что, если возникнут какие-то вопросы, вам будет кому их задать.

Другими словами: если ты окончательно запутаешься — будет кому распутать.

— Отлично, спасибо большое. Да и вообще, спасибо вам за все.

— Желаю, чтобы сынок вас радовал, — ответила сестра.

Одна из нянек помогла мне спуститься вниз. Она же попросила привратника вызвать такси. По дороге в Патни таксист почти все время разговаривал по мобильному телефону и, казалось, ничуть не волновался из-за того, что на заднем сиденье находится новорожденный. Однако, когда ему пришлось резко дернуть, чтобы увернуться от обгоняющего нас белого мини-фургона, он высунулся в окно и, стукнув себя кулаком по лбу, крикнул:

— Идиот! Глаз у тебя нет — не видишь, у меня грудной ребенок в салоне?

— Когда мы добрались до Сефтон-стрит, водитель вылез из машины и донес Джека до дверей дома.

— Где супруг-то ваш? — спросил он, пока я расплачивалась.

— На работе.

— Понятно, кто-то ж должен деньги зарабатывать.

Было так странно войти в пустой дом с этим крохотным существом.

Когда в жизни происходит какой-то крутой поворот, мы всегда ожидаем, что судьба обставит его пышными декорациями. Но, как правило, эти ожидания не оправдываются. Я открыла дверь, подняла сумку и внесла Джека в дом. Закрыла за собой дверь. Вот и вся история. И снова невольно подумала: все могло выглядеть куда торжественнее, если бы мой муж был сейчас здесь.

Пока ехали в машине, Джек крепко уснул. Я поднялась с ним в детскую и отстегнула ремни. С предельной осторожностью вынула его и бережно переложила в колыбель. Во сне он плотно обхватил себя ручонками и так и лежал, когда я накрыла его лоскутным одеяльцем, которое прислала Сэнди. Он далее не пошевелился. Я присела у колыбели на плетеный стул. Голова раскалывалась — видимо, давали о себе знать переживания вчерашнего вечера. Я смотрела на своего сына. Ждала, что вот-вот почувствую вспышку материнской любви, восторга, жалости, озабоченности — всех этих пресловутых материнских чувств, о которых взахлеб пишет каждый автор в каждой гребаной книжке на эту тему. Но лично я ощущала совсем другое — только глубокую, ужасную усталость и пустоту. А еще я думала о том, что вот этого ребенка, считай, вырезали прямо из меня, а я, хоть убей, не ощущаю с ним никакой связи.

Из состояния унылой задумчивости меня вырвал резкий телефонный звонок. Я надеялась, что это Тони — раскаивается и хочет загладить свою вину. Или Сэнди — с которой я чуть не поссорилась, защищая своего равнодушного, безразличного мужа. Вместо этого я услышала в трубке незнакомый голос с явным лондонским выговором. Женщина представилась: Джейн Сэнджей, моя патронажная сестра. Меня удивил ее тон: оживленный, приветливый, «а вот и я, рада помочь». Она спросила, удобно ли, если она сегодня нас навестит.

— Есть какие-то особые причины, почему нас нужно осмотреть? — спросила я.

Она засмеялась:

— Не пугайтесь, пожалуйста, я же не из полиции.

— Но вам что-то сказали в больнице?

Снова смех.

— Если честно, я с ними не общалась. Мы этого обычно не делаем — за исключением каких-то серьезных случаев. А у вас, судя по всему, дела идут нормально.

Не суди по уверенному американскому выговору, он обманчив. На самом деле я просто не представляю, что мне делать.

— Ну так что, — спросила она, — удобно вам, если я зайду примерно через час-полтора?

Джейн Сэнджей оказалась индианкой лет тридцати, спокойной, несуетливой и улыбчивой. Ожидая увидеть типичного соцработника, я растаяла при виде этой милой и привлекательной молодой женщины в черных леггинсах и серебристых кроссовках «Найк» с огоньками. В личном общении она была не менее располагающей, чем по телефону. Я сразу расслабилась, пока она ворковала над Джеком, интересовалась, как вышло, что американка оказалась в Лондоне (похоже, на нее произвел большое впечатление мой рассказ о работе в Египте), и деликатно расспрашивала о моем состоянии после операции. В какой-то момент мне ужасно захотелось изобразить счастливую улыбочку и заверить, что у нас тут все в шоколаде, лишь бы не выглядеть в ее глазах неумехой. Но с другой стороны, кому же не хочется поделиться своими тревогами, особенно с симпатичным и к тому же знающим человеком. Одним словом, пробежавшись по тому, что она назвала стандартной схемой ухода за ребенком — сколько он должен спать, сколько раз есть, как часто нужно менять памперсы (или, как тут выражаются, подгузники) и как управляться с разными проблемами вроде газов, колик и раздражения кожи, — Джейн все в той же располагающей манере спросила, как я со всем этим управляюсь. Когда вместо ответа я неуверенно пожала плечами, она сказала:

— Как я уже говорила по телефону, я не из полиции и не из органов опеки. Патронажные работники наведываются абсолютно ко всем новорожденным. Поэтому, Салли, уверяю вас, меня можно не бояться. Я ничего тут не разнюхиваю.

— Но ведь вам что-то рассказали, да?

— Кто рассказал?

— Там, в Мэттингли.

— Честное слово, нет. А вам кажется, там случилось что-то такое, о чем мне нужно знать?

— Да ничего особенного. Просто я подумала… ну… — Я заколебалась, но потом решилась: — Ну, скажем так: по-моему, я им не понравилась. Может, потому, что я слишком нервничала.

— И что тут такого? — улыбнулась она — Роды у вас были чрезвычайно сложные, да еще ребенок столько времени провел в интенсивной терапии. Тут любая мать занервничает.

— Я ухитрилась вывести из терпения консультанта.

— Между нами говоря… это его проблемы. В любом случае, как я уже говорила, никаких сигналов из больницы не поступало — а если бы их что-то беспокоило, нам бы дали знать, уж будьте уверены.

— Что ж, это, наверное, хорошо.

— Ну а если хотите со мной о чем-то посоветоваться…

Пауза Я начала машинально покачивать колыбель, в которой спал Джек. Потом сказала.

— Знаете, после родов я никак не войду в колею. Настроение немного неровное.

— Ничего удивительного.

— И конечно, теперь все будет по-другому, когда он уже дома… Но… кстати… по этому поводу…

Я замолкла, спрашивая себя, как, черт возьми, собираюсь заканчивать эту фразу. Надо отдать должное Джейн Сэнджей, она не попыталась услужливо подсказать мне окончание. Ей хватило терпения молча ждать, когда же я снова ухвачу нить разговора.

— Можно, я кое о чем спрошу вас напрямик? — выпалила я наконец.

— Конечно.

— Это очень странно, если не можешь сразу же почувствовать… связи… со своим ребенком?

— Странно? Вы шутите? Что же тут странного? На самом деле, почти каждая новоиспеченная мама задает тот же вопрос. Почему-то все ждут, что не успеешь увидеть свое дитя, и готово — вот вам тут же и любовь, и привязанность. Да это только в книжках так пишут. А в жизни, как обычно, все чуть-чуть сложнее. Требуется время, чтобы привыкнуть к новому существу, появившемуся в вашей жизни. Так что, честно, париться из-за этого не стоит.

Однако в тот вечер мне нашлось из-за чего париться. Начать с того, что Джек проснулся около десяти часов вечера и отказывался замолчать целых пять часов. В довершение к непрекращающемуся реву у меня снова перекрыло обе груди — и, несмотря на Джековы десны-пылесосы плюс несколько попыток применить пыточный молокоотсос, молоко отказывалось течь. Я опрометью бросилась на кухню и лихорадочно засыпала в бутылочку несколько ложек сухой детской смеси. Залив их нужным количеством воды, я поставила бутылку в микроволновую печку, обожгла руку, когда доставала ее. Я вынула из стерилизатора резиновую соску, натянула ее на горлышко и припустила назад в детскую, где заливался слезами Джек. Уложив его к себе на колени, я дала бутылочку. Но он потянул смесь только три или четыре раза, после чего срыгнул на меня все молоко. И сразу снова заплакал.

— О господи, Джек, — растерянно воскликнула я, глядя, как пятно детской смеси расплывается по майке. И услышала за спиной голос Тони:

— Не надо его винить.

— Я его не виню, — ответила я. — Просто не совсем приятно, когда на тебя срыгнут.

— А на что ты рассчитывала, давая ему бутылочку? Ему нужно твое молоко, а не…

— Все-то ты знаешь, доктор Спок хренов!

— Это знает каждый дурак.

— У меня опять грудь закупорило.

— Так раскупорь, кто тебе мешает?

— Слушай, советчик, шел бы ты на свой чердак.

— С удовольствием, — И Тони громко захлопнул за собой дверь.

Никогда прежде Тони не хлопал дверьми, но сейчас ударил с такой силой, что испугал не только меня, но и Джека. В ответ на хлопок он заплакал с удвоенной силой. А я вдруг почувствовала сильнейшую потребность выбить окно кулаком, прямо сейчас. Вместо этого я скинула испачканную молочной жижей футболку, расстегнула лифчик и, вытащив Джека из колыбели, приложила его к правому соску. Он с силой стал сосать, а у меня было чувство, что голова вот-вот лопнет. Боль в груди показалась незначительной по сравнению с диким, все нарастающим давлением между ушами. А когда, неожиданно, грудь раскупорилась и Джек начал жадно есть, то я ощутила не облегчение. Скорее я ступила в новую, неизведанную область… в место, где я еще не бывала доселе. Государство под названием «истерия».

— Или, по крайней мере, так я это воспринимала. По щекам у меня безостановочно текли слезы, а внутри нарастал крик. Ощущение было очень странным, невероятным: беззвучный вопль. Я будто забилась в уголок собственного черепа и оттуда слышала собственный — очень-очень отдаленный — плач. Но постепенно тихий крик становился слышнее и наконец перешел в оглушительный безумный визг. Когда завывания в голове усилились настолько, что я испугалась, что оглохну, пришлось отнять Джека от груди, положить его в кроватку и броситься в спальню. Там я упала на кровать, схватила подушку и поскорее заткнула себе уши.

Как ни странно, от этого мне, кажется, стало легче: через некоторое время вой внутри головы замолк. Прекратился и мой плач. Наступила тишина. Точнее, мне сначала так показалось… но потом, оказалось, что это полное отсутствие звука, сродни глухоте. У меня словно лопнули барабанные перепонки, и я ничего не слышала. Впрочем, поскольку при этом исчез и вой в голове, это не испугало, а скорее воспринималось как облегчение. Так я лежала, наслаждаясь вновь обретенной тишиной. Мне показалось, что прошло всего несколько минут. Но вот отворилась дверь и вошел Тони, странно взволнованный. Сначала я не слышала, что он говорит (хотя подушку с головы уже сняла), А потом вдруг звуки вернулись, вновь ворвались в мою жизнь. Только что поведение Тони казалось безмолвной пантомимой, а в следующий миг его голос обрушился на мои уши. Он что-то злобно говорил, перекрикивая плач Джека.

— … не понимаю, какого черта ты тут валяешься, когда твой сын… — кричал Тони, оглушая меня.

— Извини, извини… — Я вскочила и бросилась к двери, чуть не сбив Тони с ног. Оказавшись в детской, я мигом выхватила Джека из колыбели, и в считаные секунды он уже был у груди. К счастью, молоко пошло сразу, на время утихомирив Джека. Все мы перестаем плакать, когда получаем то, чего хотим… правда, ненадолго.

Пока Джек сосал, я сидела, откинувшись на спинку стула Прикрыв глаза, я хотела было вернуться в страну глухоты. Вместо этого раздался голос Тони. Он взял себя в руки и говорил, как обычно, спокойно и уравновешенно:

— Что случилось?

Я открыла глаза. Голос мой звучал на удивление спокойно:

— В смысле?

— Ты была на кровати, с подушкой на голове.

— Уши…

— Уши?

— Да, у меня заболели уши. Такая ужасная боль, стреляло в ухе, понимаешь? Сейчас уже все прошло.

Я снова прикрыла глаза, стараясь не потерять ход мыслей, довольно путаных.

— Может, позвонить врачу?

Я открыла глаза.

— Не нужно, — ответила я на удивление ясным голосом. Что угодно, только не врачи: увидят, в каком я неустойчивом состоянии, и досье о моей несостоятельности как матери (так я себе это представляла) станет еще толще.

— А я все же думаю…

— Все уже прекрасно, — перебила я. — Просто небольшое временное недомогание.

Временное недомогание. Как по-британски ты стала выражаться, с ума сойти.

Тони внимательно смотрел на меня и ничего не говорил.

— У тебя когда-нибудь стреляло в ухе? — спросила я. — Болит, как сволочь. А потом… хлоп, и все прошло.

— Ну, раз ты так говоришь… — Но голос его звучал недоверчиво.

— Извини, что нагрубила.

— Comme d’habitude[27 - Как обычно (франц.).], — был ответ. — Не возражаешь, если я пойду поработаю?

— Как хочешь.

— Если что-то понадобится, я наверху.

И он ушел.

Comme d’habitude. Идиот. Уделил жалкие полчаса мне и своему собственному сыну (в первый день его появления в доме) и поспешил удалиться к себе в святая святых. А как оскорбился, когда я чуть-чуть огрызнулась в ответ на его лекцию «О преимуществах материнского молока перед искусственной смесью»! (И откуда только он это знает? Не иначе, наткнулся на статейку в «Кроникл», в разделе для женщин. Наверное, потратил на чтение аж целых пятнадцать секунд.) Не сомневаюсь, как только Джек снова начнет реветь, мой муженек объявит, что ему необходимо выспаться (ведь должен же кто-то в этом доме зарабатывать на жизнь), и уединится на диванчике в тиши кабинета А мне великодушно предоставит возможность бодрствовать всю ночь.

Именно так все и случилось. Особенно обидно, что я сама же и предложила Тони спать отдельно. Дело в том, что, когда он спустился вниз — около часу ночи, — Джек снова начал подвывать, и лишь получасовым кормлением мне удавалось хоть на время прервать его горестный плач. Когда Тони обнаружил нас с Джеком в гостиной, где я укачивала сына, пытаясь одновременно краем глаза смотреть телевизор, я изо всех сил постаралась говорить ровно и ласково.

— Бедняжка, — сказал Тони. — И давно ты с ним так?

— Порядочно.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Иди ложись. Тебе нужно выспаться.

— Ты уверена?

— Не может же он кричать всю ночь. Рано или поздно выдохнется.

Ключевыми словами оказались «рано или поздно»: Джек не замолкал ровно до 3:17 утра (я в это время смотрела новости Би-би-си — а они в углу экрана всегда показывают точное время). К этому времени грудь у меня была не только «разблокирована», но и абсолютно, досуха пуста, потому что всю ночь я только и делала, что кормила Джека Проплакав пять часов кряду, он сыто булькнул, чуть срыгнул молоком и погрузился в крепкий сон.

Я не могла поверить своему счастью. Поскорее поднялась в спальню, стянула неряшливую, мокрую майку, приняла горячий душ и отправилась в кровать, рассчитывая, что усну как убитая.

Ничего подобного. Я уставилась в потолок, мечтая о сне. Не вышло. Я взялась за книжку, благо у кровати их скопилась целая стопка Прочитала пару страниц «Женского портрета» (а что, в конце концов, я же была американкой в Европе). Но даже Генри Джеймс с его трудным, мрачноватым языком меня не убаюкал. Подождав, я встала, заварила себе ромашкового чаю, забежала посмотреть на Джека (он не просыпался), проглотила два аспирина, и снова улеглась. Углубилась в приключения Изабеллы Арчер, надеясь, что сон меня настигнет, и…

Как-то неожиданно оказалось, что уже пять утра. Я дошла до того места в романе, где Изабель собирается разрушить свою жизнь, выйдя замуж за злобное ничтожество, Гилберта Озмонда, и я думала о том, что у Эдит Уортон в «Обители радости» есть что-то похожее, и о том, какие же длинные у Джеймса предложения, и о том, что уж если он не смог меня усыпить, то и никто не сможет, и…

Джек снова начал плакать. Я отложила книгу. Отправилась в детскую. Сняла грязный подгузник. Помыла грязную попку. Надела ему чистый подгузник. Взяла его на руки. Уселась на стул. Он присосался к левому соску. Я напряглась в ожидании боли. Но…

Чудо из чудес — молоко пошло без всяких проблем.

— О, это очень хорошая новость, — сказала Джейн Сэнджей, которая зашла навестить нас днем. — Сколько уже было кормлений без блокады?

— Только что покормила в третий раз за день.

— Похоже, процесс пошел, — отозвалась Джейн.

Я радостно кивнула, а потом добавила:

— Теперь еще хорошо бы поспать хоть чуть-чуть.

— Он что, всю ночь «гулял»?

— Он-то нет — только я.

— Что ж, будем надеяться, что это была случайность и плохая ночь не повторится. Но, должна сказать, вы здорово справляетесь, учитывая, все обстоятельства. Я бы так не смогла, уж поверьте.

— У вас нет детей?

— Да вы что, разве я похожа на сумасшедшую?

К двум часам следующей ночи я всерьез начала опасаться, что схожу с ума. Тони весь вечер был на каком-то ужине с иностранными журналистами и ввалился пьяный в два часа — я сидела перед телевизором в гостиной с ребенком на коленях, Джек безутешно плакал, несмотря на то что был вполне сыт после продолжительной кормежки, растянувшейся на целый час.

— Все еще не спишь? — спросил Тони, пытаясь сфокусировать на нас взгляд.

— Не по своей воле. А ты еще держишься на ногах?

— С трудом Тебе ли не знать, что такое вечеринка с журналюгами.

— Если честно, уже почти не помню.

— Может, тебе чем-нибудь помочь?

— Помоги — дай мне по голове дубинкой.

— Прости, я все же не пещерный человек. Может, чаю?

— Завари ромашкового, если не трудно. Хотя это все равно не поможет.

Я как в воду глядела: чай не помог. Потому что Тони так мне его и не принес. Он отправился в нашу спальню со словами, что хочет в туалет, а потом исхитрился упасть прямо в одежде точно поперек кровати и отключился. Если бы я захотела спать, это было бы обидно — я бы никаким образом не смогла приткнуться к Тони, так неудачно он расположился. Но мне кровать была ни к чему — потому что спать не хотелось, голова была совершенно ясной… хотя Джек угомонился только к трем часам утра.

— Две ночи без сна? — переспросила Джейн Сэнджей назавтра. — Это меня беспокоит. С ребенком-то все нормально, он, вы говорите, ухватывает по четыре часа ночного сна… а вот вы совсем не отдыхаете. Для вас четыре часа, конечно, недостаточно, но все же это было бы лучше, чем не спать совсем. Как вам кажется, в чем причина?

— Понятия не имею — единственное, сейчас чувствую себя немного перевозбужденной.

— Да, к материнству так сразу не привыкнешь. Муж хоть помогает вам по ночам?

— Он сейчас очень загружен на работе, — поспешно ответила я, не желая обсуждать с посторонним человеком почти полное отсутствие у Тони интереса к ребенку.

— Может, вам взять ночную няню на пару ночей, чтобы хоть немного вас разгрузить? То, что вы не спите, на самом деле очень плохо.

— Да я понимаю. Но уверена, сегодня наверняка буду спать без задних ног.

Мои надежды не оправдались. И Джек тут был ни при чем. Наоборот, юный джентльмен уснул сном праведника в десять и не тревожил меня до четырех часов утра. Великолепный шестичасовой интервал, превосходная возможность для глубокого животворящего сна. Вместо того чтобы ее использовать, я пила чашку за чашкой травяного чая, провела час в горячей ванне с успокаивающими ароматическими маслами, смотрела по телевизору бесконечный, из одних разговоров, фильм Эрика Ромера (и то сказать, кому, кроме французов, может прийти в голову мешать легкий флирт с пространными цитатами из Паскаля), начала читать «Сестру Керри» Драйзера (можете считать меня мазохисткой) и изо всех сил старалась не разбудить мужа, который в кои-то веки решил провести ночь на нашем брачном ложе (мне даже показалось, что он был настроен на секс, но «от усталости из-за бессонной ночи и похмелья» вырубился, не успев начать).

Десять-десять. Одиннадцать-одиннадцать. Двенадцать-двенадцать. Один-один. Два-два. Три-три…

Я затеяла некую игру с электронными часами, стараясь взглянуть на циферблат как раз в тот момент, когда на нем высветятся два одинаковых числа. Полная тупость, это развлекает только в состоянии полного изнеможения, которое настигает вас после двух бессонных ночей.

Тут (я почти успела дождаться счета «четыре-четыре») проснулся Джек, и начался новый день.

— Как спала? — спросил Тони, продрав глаза в девять утра.

— Пять часов, — солгала я.

— Ну хоть что-то..

— Ага, чувствую себя гораздо лучше.

Джейн Сэнджей предупредила, что сегодня не сможет зайти, и оставила на всякий случай номер своего мобильного. Разговаривать мне не хотелось. Мне необходим был сон. А поспать я не могла, потому что Джек, отоспавшись за ночь, бодрствовал весь день. И весь день мы с ним предавались нашим уже привычным занятиям.

В детскую. Снять грязный подгузник. Вымыть грязную попку. Одеть его в чистый подгузник. Взять его на руки. Сесть на плетеный стул. Задрать майку. Дать грудь. А потом..

К трем часам дня, когда он в очередной раз осушил запасы молока в груди, зрение у меня начало туманиться. Ничего удивительного после полных двух суток без сна. С моим восприятием перспективы тоже творилось что-то странное: я ощущала себя Гулливером в стране великанов, обычный стул вдруг казался отдаленным и высоким, как шпиль колокольни.

Впрочем, я вполне могла смириться с изменением масштаба кухонной мебели. Достаточно терпимой была и муть Перед глазами, и чувство, что в них насыпали песку.

Труднее оказалось справиться с другим: ощущением надвинувшейся на меня неотвратимой катастрофы и глубоким отчаянием, противиться которому было почти невозможно. Я внезапно и отчетливо осознала весь трагизм своего положения: мало того что я оказалась несостоятельна в семейной жизни (показала себя бестолковой матерью и плохой женой), меня еще и загнали в тупик. Я приговорена к пожизненной каторге, вынуждена вечно тянуть лямку жены и матери и навсегда прикована к человеку, который меня совсем не любит.

Я все сильнее погружалась в беспросветный мрак, когда Джек снова заплакал. Я его покачала. Походила с ним по коридору, предложила пустышку, пустую грудь, чистый подгузник. Еще покачала, положила в коляску и прошлась с ним по улице, вернула в колыбель, потом полчаса, как заведенная, трясла, трясла несчастную кроватку…

Непрекращающийся рев длился уже около трех часов, и я почувствовала, что мечтаю о скором конце — перспектива выброситься из окна и сломать шею казалась гораздо привлекательнее, чем еще одна минута осточертевшего крика моего сына.

Тут я вспомнила, что в доме есть телефон, набрала номер Тони и услышала ответ его секретарши. Тони на совещании, сообщила она. Я сказала, что он нужен мне по очень срочному делу. Она сообщила, что Тони беседует с главным редактором. Я велела ей не молоть ерунды, потому что положение критическое. Ладно, нехотя согласилась секретарша, а что мне ему сказать?

— Вот что, — я говорила совершенно спокойно. — Скажите, что, если он не появится дома в ближайшие шестьдесят минут, я убью нашего ребенка.


Глава 7


Ответного звонка от Тони я не ждала. Потому что Джек, после пяти часов непрекращающихся воплей, наконец сам вымотался и крепко заснул. А я, на цыпочках выйдя из детской, отключила телефон. Потом разделась, свернулась под пледом, и мой организм наконец капитулировал перед усталостью.

Казалось, прошла минута, но вдруг как-то сразу наступило утро, и я услышала, как Джек снова заливается плачем. Не сразу, но я все-таки стряхнула с себя сон и поняла, что проспала больше девяти часов кряду. Эта мысль сменилась другой, куда более тревожной: черт, разве мог ребенок проспать столько времени, если ему не меняли подгузник и, самое главное, не кормили?

Вина — самый могучий из всех жизненных стимулов, только она способна мгновенно вырвать вас из лап многочасового сна. Я опрометью бросилась в детскую. Да, Джеку и правда пора было менять подгузник. Но, увидев слева на комоде пустую бутылочку, я с облегчением поняла, что ему не пришлось голодать. Вид бутылочки, правда, пробудил воспоминание о том, как я единственный раз предложила Джеку эту замену груди и он с негодованием ее отверг.

— Стало быть, ты все-таки его не убила.

Тони стоял в дверном проеме, глядя на меня устало и настороженно. Я отвела глаза. Просто взяла на руки Джека, уложила его на пеленальный столик и начала снимать подгузник.

— Извини, — наконец нарушила я молчание, сосредоточенно отмывая ягодицы Джека от жидких какашек.

— Ты несколько напугала мою секретаршу, — заметил Тони. — Она буквально за руку вытащила меня с совещания с главным, сказала, что дома что-то случилось. Спасибо еще, не стала вдаваться в подробности в присутствии его светлости. Но как только я вышел из кабинета, тут же передала твои слова и спросила, не нужно ли вызвать полицию.

Я закрыла глаза и опустила голову, не зная, куда деваться от острого стыда.

— Тони, я не отдавала себе отчет в том, что говорю…

— Да, это я понял. Все же хотелось убедиться, что ты упоминала детоубийство не всерьез, поэтому я позвонил домой. Когда ты не ответила… в общем, я должен признаться, что на секунду-другую задумался, вдруг ты съехала с катушек окончательно и решилась на какое-нибудь полное безумство. Поэтому я отправился домой. Приезжаю — а вы оба уже спите. Так что я отключил микрофон «радионяни» в детской, чтобы дать тебе отдохнуть.

— Надо было меня разбудить.

— Ты столько времени не спала.

— Я же тебе сказала, что прошлой ночью спала пять часов.

— А я сразу понял, что это неправда.

Молчание.

— Ты же понимаешь, у меня и в мыслях не было причинить вред Джеку…

— Я надеюсь.

— Ради бога, Тони!.. Мне и так плохо.

Он только пожал плечами, потом сказал:

— Да, знаешь, Джек согласился на бутылочку. По крайней мере, из моих рук.

— Молодец… — Я не находила, что еще сказать. — Ты его и перепеленал тоже?

— Вроде того. Извини, что снова включил «радионяню». Но он успокоился, затих, и я подумал, что смогу подняться и поработать над книгой.

— Не извиняйся. Мне все равно пора было вставать.

— Ты уверена, что нормально себя чувствуешь?

Я чувствовала себя отлично, если не считать того, что винила себя во всех смертных грехах.

— Мне ужасно стыдно, прости.

Тони опять пожал плечами:

— Это ты уже говорила.

Я закончила возню с подгузником. Натянула на Джека ползунки. Взяла его на руки, уселась на стул, задрала футболку и почувствовала, как он с силой вцепился в сосок. Тихо вздохнула с облегчением, потому что молоко потекло сразу.

— Да, еще одно, — сказал Тони. — Я записал тебя на прием к врачу, на завтра, на два часа.

— Зачем это? — спросила я, уже зная ответ.

— Слушай, раз ты не можешь заснуть…

— Я уверена, что это уже позади.

— Лучше все-таки проконсультироваться со специалистом, тебе не кажется? А еще я позвонил в фирму, называется «Нянюшки Энни» — мне ее порекомендовали в редакции. Тебе явно нужна помощница.

— Не нужно помощницы. Я уже в полном порядке. К тому же няня нам сейчас не по карману.

— Позволь мне об этом позаботиться.

Я не ответила. Тони кивнул в сторону кабинета:

— Ничего, если я?..

— Марш работать, — улыбнулась я.

Как только Тони вышел, я прижалась лбом к Джеку и заревела. Правда, на этот раз я проливала слезы совсем недолго: Джеку не понравилось, что я трясусь, и он недвусмысленно заявил о своем неудовольствии, сильнее прикусив грудь, — предупреждение, напомнившее мне, что отвлекаться не следует.

Я спохватилась, взяла себя в руки и сидела неподвижно, мучаясь раскаянием, дивясь, как это мне в голову могли прийти такие ужасные слова, и ощущая — впервые за все время после родов — сильнейшую, настоятельную потребность защищать Джека и приложить все усилия, чтобы никто не причинил ему вреда.

Мне бы радоваться, но в голову тут же пришла неуютная мысль: а что, если его в первую очередь нужно защищать от меня самой?

Остаток ночи я не спала. Не удалось подремать и утром, потому что Джек разгулялся вовсю. Поэтому к тому времени, когда нам с Джеком пора было отправляться на прием, на меня снова навалилась тяжелая усталость — и моя участковая это моментально заметила.

Мне повезло, что на приеме была именно моя докторша — Маккой. Боюсь, встречи с тем сухим стручком, что заменял ее в прошлый раз, я бы сейчас не выдержала Доктор Маккой отнеслась к нам со вниманием и заботой. Сначала она долго и тщательно изучала Джека. Ей уже все было известно про осложненные роды и прочие наши злоключения. Узнав это, я снова невольно насторожилась, задавая себе вопрос, успели или нет ей насплетничать о том, какие фокусы я выкидывала в Мэттингли.

— Он вам не дает спать всю ночь? — спросила врачиха.

— Он ни при чем, это я сама не могу уснуть… — И я описала, какие неполадки со сном были у меня за последние дни.

— Вам нужно спать, обязательно, — сказала она — Это очень важно и для вашего самочувствия, и для ребенка Я пропишу вам легкое успокоительное, поможет засыпать, если бессонница вернется. Один важный вопрос есть ли у вас ощущение подавленности или тоски?

Я замотала головой.

— Вы уверены? — переспросила она. — Такое частенько случается при бессоннице. Я бы даже сказала, это типично.

— Мне и впрямь необходимо отоспаться — пару ночей крепкого сна…

— Ну что ж, эти таблетки вам помогут. Да, чуть не забыла одну важную деталь: после того, как примете таблетку, не кормите грудью хотя бы часов восемь, пока лекарство не выйдет из организма.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке — уверила я.

— А если бессонница будет продолжаться или вы почувствуете признаки депрессии, сразу приходите ко мне. С этим шутить не надо.

Я ехала домой, размышляя о том, что она все знает.

Я в этом не сомневалась, как и в том, что Тони рассказал ей о том, что я угрожала убить Джека. Наверное, доктор Маккой уже определила мою карту в какую-нибудь папку «Группа повышенного риска», ведь и мистер Хьюз, как пить дать, тоже нажаловался ей на мою строптивость. Так что теперь она уж точно знает, что я обманщица. Вот и Тони сразу понял, когда я наврала, будто выспалась прошлой ночью. Словом, теперь уже всем и каждому известно, что я категорически не пригодна для роли матери. Что-же это за мать, если она не может» справиться с самыми простыми своими обязанностями. Ведь…

— Господи, это снова начинается.

Я медленно нажала на тормоз и вцепилась в руль. Я понимала, что начинаю зацикливаться на самоуничижении и на мысли, что любая ерунда способна меня погубить. Например, этот мужик на «мерседесе», что ехал за мной. Он изо всех сил сигналил, знаками показывая, чтобы я проезжала.

Наконец, я вняла его сигналам и, сняв ногу с педали тормоза, двинулась вперед. Однако своим сигналом этот урод ухитрился не только вывести меня из задумчивости, но и разбудить Джека. Бедный ребенок заливался слезами всю дорогу до аптеки. Джек продолжал плакать и пока мы ехали домой. Он не умолкал весь остаток дня.

Я осмотрела его с ног до головы, убедилась, что на коже у него нет раздражения от подгузников, десны не воспалены, нет поноса, судорог, бубонной чумы и прочих ужасов, порождаемых моим воображением. Я предложила ему и грудь — благо молоко теперь было всегда наготове. А через пару часов, когда мои природные запасы кончились, дала бутылку со смесью, и она не была отвергнута.

Но, опустошив бутылочку, Джек снова завыл. В отчаянии я набрала номер Сэнди. Она тут же услышала его оглушительный плач.

— Вот это я называю хорошими легкими, — заметила она — Как у вас дела?

— Хуже некуда… — И я все ей рассказала, за исключением того, чем угрожала Джеку. Эту жуть я даже не могла повторить вслух, не то что с кем-то ею поделиться… даже с сестрой, которой обычно поверяла все свои секреты.

— Ну что я тебе скажу — по мне, так все это совершенно обычно, когда имеешь дело с грудным, ребенком. А орет он без умолку, скорее всего, из-за газов. У моих ребят от этого крыша ехала, а я думала, что точно рехнусь. Чувствую, ты и сама к этому-близка. Но рано или поздно это пройдет.

— Думаешь? Как проходит камень по желчному протоку?

В тот вечер Джеку удалось завершить свою трагическую арию незадолго до возвращения Тони. Супруг явился, благоухая джином и тоником (минимум шесть стаканов), и внезапно выказал намерение заняться со мной сексом, впервые за…

В общем, мы так давно не занимались сексом, что я даже успела забыть, каким противным может быть Тони, когда пьян…

Что я имею в виду; сначала, в качестве прелюдии, он, сопя, обслюнявил мне шею, расстегнул на мне джинсы, сунул руку в трусы и стал тыркать пальцем, как будто тушил сигарету в пепельнице (на дне которой по странной и несчастной случайности оказался мой клитор). Покончив с впечатляющими своим антиэротизмом действиями в области промежности, он стянул с себя брюки и трусы и внедрился в меня… кончив буквально через минуту. Затем откатился в сторону, бормоча какие-то бессвязные извинения относительно того, что, когда он выпивши, у него «курок легко спускается» (вот, значит, как это у них называется). Потом он скрылся в ванной комнате… а я подумала; ох, не о таком романтическом воссоединении я мечтала.

К тому времени, когда Тони выполз наконец из туалета, я давно уже вышла из спальни и позвонила в местную службу доставки пиццы на дом, поскольку обнаружила, что в холодильнике у нас шаром покати. Нетвердой походкой спустившись вниз, он откупорил бутылку красного вина, наполнил два бокала и тут же залпом осушил свой. Громко рыгнув, спросил:

— Ну, как прошел день?

— Превосходно. Я заказала тебе пепперони с двойным сыром. Пойдет такой вариант?

— О чем еще может мечтать человек?

— А по какому поводу ты так набрался?

— Иногда просто необходимо бывает…

— Напиться?

— Ты читаешь мои мысли.

— Это потому, что я так хорошо тебя знаю, милый.

— О, с каких это пор? — тон его внезапно стал резким.

— Я пошутила.

— Нет, ты не шутила. Ты меня осуждала.

— Давай-ка прекратим этот разговор.

— Нет, разговор интересный. К тому же он давно назрел.

— Как та дерьмовая пародия на секс, который у нас… прошу прощения, у тебя, сейчас был?

И я вышла из комнаты.

Нет, я не бросилась на кровать, обливаясь слезами. И не заперлась в сортире. Не схватила трубку и не начала названивать Сэнди. Я просто пошла в детскую, устроилась на плетеном стуле и так сидела, глядя перед собой. Очень скоро я обнаружила, что стремительно сползаю в уныние, в котором уже пребывала две ночи назад. Но в этот раз мозг не переполняли лихорадочные мысли о том, что все пропало и надежды нет. Просто пустота и тишина, Я словно парила в безвоздушном пространстве, где все было не важно. Мир стал плоским. А я, спотыкаясь, брела по самому краю. И мне было на это совершенно наплевать.

Я не пошевелилась, услышав звонок в входную дверь. Никак не отреагировала, когда через пять минут хлопнула дверь и Тони заплетающимся языком крикнул, что моя пицца ждет меня внизу.

Время не имело для меня никакого значения. Я знала только, что сижу на стуле и смотрю перед собой. Да, я помнила, что тут же в комнате спит ребенок. Разумеется, я знала, что этот ребенок — мой сын. Но за исключением этого…

Ничего.

— Спустя некоторое время я поднялась и сходила в туалет. Потом спустилась по лестнице. Села на диван, включила телевизор. Экран замигал и ожил. Я тупо пялилась на него, отметав, что показывают новости на 24-м канале. Еще я заметила, что время на часах 01:08, а на журнальном столике у дивана лежит пицца в коробке. Но за исключением этого…

Я легла на диван, по-прежнему глядя перед собой. Я видела движущиеся картинки. Я чувствовала запах пиццы и подумала, что нужно поесть. Я ведь ничего не ела с…

Со вчерашнего дня? С позавчерашнего?

Какая разница?!

Потом заплакал Джек. Я мигом пришла в движение. В лихорадочное движение. Проклиная себя за безразличие, за попытку бегства в апатию. Давай, давай, давай ж, подгоняла я себя. Соберись. У тебя все отработано до автоматизма.

В детскую. Снять грязный подгузник. Вымыть грязную попку. Надеть чистый подгузник. Взять его на руки. Сесть на стул. Задрать майку. Дать грудь. А потом..

После кормления Джек сразу же заснул. Я, шатаясь, доползла до спальни, обнаружив, что кровать пуста (кто бы сомневался, Тони предпочел есть пиццу и терзаться от похмелья у себя в кабинете). Я легла, не снимая покрывала, и…

Ничего.

Час, два, три…

Снова дал о себе знать мочевой пузырь — единственное, что могло заставить меня подняться. В ванной, сидя на унитазе, я заметила на полочке над раковиной пузырек со снотворным. Ключик к полной опустошенности, о которой я так мечтала.

Дотянувшись до полки, я преодолела искушение проглотить все содержимое флакона, горстями по пять таблеток, в десять глотков, чтобы уж наверняка наступило забвение. Не то чтобы меня не влекла мысль о вечном сне, просто я слишком устала, чтобы все это проделать. Я проглотила три таблетки (на одну больше рекомендованной дозы… но хотелось, чтобы подействовало наверняка), вернулась в постель, начала засыпать и…

Снова раздался сигнал из детской. Однако на этот раз я не вскочила, как солдат по тревоге. Нет, сейчас голова у меня была тяжелой, словно ее набили чем-то липким и клейким. Все мои движения были замедленными, неуверенными. Я действовала как автомат.

В детскую. Снять грязный подгузник. Вымыть грязную попку. Надеть чистый подгузник. Взять его на руки. Сесть на стул. Задрать майку. Дать грудь. А потом…

Снова в постель. Снова спать. Скорее спать. Казалось, теперь я буду спать бесконечно. Пока…

Тони тряс меня за плечо грубо, сильно, крича, чтобы я скорей просыпалась и вставала.

Просыпаться и вставать я не хотела. Ведь это значило бы снова оказаться лицом к лицу со следующим днем… ночью… чем бы то ни было. Встать означало опять окунуться в тот кошмар, который сейчас представляла собой моя жизнь. Встать означало…

— Там Джек… — голос Тони звучал испуганно, — он, кажется, без сознания.

— Что?

— Он не просыпается. И глаза какие-то…

Я вскочила на ноги, хотя голова была по-прежнему тяжелой и перед глазами все плыло. Из спальни в детскую я бегала по двадцать раз на дню, но сейчас, казалось, я попала в лабиринт, да веще уставленный тяжелыми предметами, о которые я то и дело ударялась. Добравшись до колыбели Джека, я не сразу сумела сфокусировать зрение. Но когда наконец картинка прояснилась, я почувствовала, что меня будто под дых ударили: Джек лежал как неживой.

Когда я схватила его на руки, он весь обмяк — руки и ноги свисали, как у тряпичной куклы, голова болталась, глаза бессмысленно закатились. Я прижала Джека к себе, выкрикивая его имя. Он не реагировал. Поборов инстинктивное желание потрясти его, я поднесла его личико к свой щеке и, к великому облегчению, почувствовала слабое дыхание. Тогда, обернувшись к Тони, я велела ему вызывать «скорую».

Она приехала через пять минут. Фельдшеры засуетились. Нам разрешались сесть в машину вместе с Джеком. С включенной сиреной мы неслись по улицам, направляясь на юг. Джек был подключен к кардиомонитору, и мой взгляд метался между крошечным тельцем, привязанным к каталке и четким ритмом на мониторе. Фельдшеры по очереди задавали нам вопросы: имели ли место ранее эпилептические припадки, конвульсии, эпизоды остановки дыхания или потеря сознания?

Ничего, ничего, ничего.

И вот мы в больнице Св. Мартина. В приемном покое нас уже ждали двое врачей. Фельдшеры переговорили с ними. Джека на каталке отправили в смотровой кабинет, до отказа набитый медицинскими приборами. Им занялась женщина лет двадцати пяти, дежурный врач. Спокойная, деловитая, она сразу поняла, как нам страшно. Проверяя жизненные функции, она заполняла таблицу, такую же, как у фельдшеров со «скорой», а потом спросила меня, не принимает ли Джек какие-то лекарственные препараты.

В это мгновение я чуть не умерла от ужаса. Потому что уже понимала, каким будет следующий вопрос.

— А вы сами принимаете какие-нибудь лекарства?

— Да, — ответила я.

— Какие именно?

Я ей сказала.

— А могло, быть, что вы покормили ребенка менее чем через восемь часов после приема лекарства?

Я кожей почувствовала, как меня прожигает взгляд Тони. Если бы кто-нибудь сейчас протянул мне пистолет, я с огромной радостью снесла бы себе полголовы.

— Джек разбудил меня ночью, когда я крепко спала, — сказала я. — Я была как в тумане, я забыла..

— О, господи, — воскликнул Тони. — У тебя что, совсем нет мозгов?

Врач легонько дернула его за рукав, давая понять, чтобы он замолчал, а потом сказала:

— Поверьте, это случается сплошь да рядом Особенно если молодая мама очень устанет.

— Но с ним все будет в порядке? — спросил Тони.

— В котором часу вы приняли таблетки? — обратилась ко мне врачиха.

— Не знаю.

— Что значит «не знаю»… — начал Тони, уже не скрывая гнева.

— Ночью, кажется.

— Кажется? — возмутился Тони.

— Позвольте мне с этим разобраться, — вежливо перебила его врач, потом положила руку мне на запястье и заговорила со мной.

— Пожалуйста, не волнуйтесь из-за того, что произошло.

— Я же его убила, — услышала я свой голос.

— Конечно нет, ничего подобного, — твердо ответила она. — Лучше скажите-ка мне…

— Я грозилась, что убью его, а вот теперь…

Она крепче окала мне руку:

— Скажите мне… вы приняли таблетки часов в пять-шесть утра?

— Кажется, да…

— А потом ребенок вас разбудил, и вы его покормили… когда?

— Не знаю… но было еще темно.

— Хорошо. А кто обнаружил его в таком состоянии?

— Я, — вступил Тони. — В девять утра.

— Значит, спустя три или четыре часа после того, как вы его накормили?

— Видимо, да.

Она повернулась к сестре, шепотом дала ей какие-то указания.

— Он оправится? — спросил Тони.

— Уверена, что все будет нормально. Я сейчас велела поставить вашему сыну капельницу с физраствором, чтобы не произошло обезвоживания. И он по-прежнему подключен к кардиомонитору, просто на всякий случай. Но, знаю по опыту, ребеночку просто нужно как следует проспаться, пока не кончится действие препарата.

— Но разве это не грозит какими-то серьезными осложнениями? — спросил Тони.

— Сомневаюсь, что осложнения возможны. Честно говоря, снотворное обычно присутствует в грудном молоке в таких ничтожных концентрациях, что…

Как раз на этих словах у меня подогнулись колени, и я схватилась за край каталки, словно растерянный пассажир на тонущем лайнере — он и корабль покидать боится, и что делать — понятия не имеет.

— У вас все в порядке? — спросила врач.

Сколько же раз за последние недели я слышала этот проклятый вопрос?

— Мне просто нужно…

Сестра поддержала меня, подставила стул, спросила, не хочу ли я воды. Я кивнула. Потом согнулась пополам, и меня вырвало водянистой пеной.

— О боже, — пробормотал Тони, пока я пыталась отдышаться.

— Можно вас попросить обождать за дверью? — услышала я голос врача.

Тони вышел. Сестра обтерла меня, помогла подняться и подвела к каталке, рядом с той, на которой лежал Джек. Я села на краешек, свесив ноги.

— Когда вы последний раз ели? — спросила меня врач.

— Не знаю. Дня два назад, кажется.

— А как давно у вас депрессия?

— У меня нет депрессии.

— Раз вы не можете вспомнить, когда последний раз ели».

— Просто очень устала, вот и все.

— А это тоже симптом депрессии.

— У меня нет…

На этом месте я почувствовала, как меня оборвали, будто выключили. Точнее, я сама себя оборвала. Но при этом решения замолчать я не принимала Врач сказала.

— Если вы принимали снотворное, значит, вы, наверное, страдали и от…

— Я пыталась его убить.

— Нет, этого вы не делали.

— Я должна умереть.

— Это тоже симптом, лишнее подтверждение, что у вас депрессия.

— Отстаньте от меня.

Я спрятала лицо в ладонях.

— У вас прежде когда-нибудь случались депрессии?

Я отрицательно мотнула головой.

— Это у вас первый ребенок?

Я кивнула.

— Хорошо… Тогда вот что. Я намерена вас госпитализировать.

Я ничего не сказала. Потому что была поглощена другим занятием — прижимала ладони к глазам, пытаясь стереть, отменить все происходящее.

— Вы слышали, что я сказала? — Голос врача звучал по-прежнему спокойно, доброжелательно. — Я вижу у вас явные признаки послеродовой депрессии и считаю, что правильнее будет госпитализировать вас и понаблюдать.

Я еще сильнее надавила ладонями на глаза.

— Вы должны понять: в том, что с вами происходит, нет ничего необычного. По сути дела, послеродовая депрессия…

Но я перевалилась на каталку, легла и попыталась подушкой заткнуть уши. Врач тронула меня за руку, как бы говоря: «Все понятно», потом я услышала, как она сказала кому-то, что выйдет и поговорит с моим мужем. Меня оставили в кабинете одну, с Джеком. Но я не могла заставить себя посмотреть на него, это было невыносимо. Невыносимо было даже подумать о том, что я с ним сотворила.

Прошло несколько минут, врач вернулась:

— Я поговорила с вашим супругом. Сообщила ему диагноз, поделилась своими соображениями, и он согласился, что вам лучше остаться здесь. Ваш муж отнесся с пониманием и к тому, что, по правилам нашей больницы мать и дитя госпитализируют вместе. Это к тому же позволит нам понаблюдать за Джеком, чтобы уж наверняка убедиться, что нет никаких побочных эффектов после этой легкой…

Она остановилась и не произнесла вслух слова «передозировка».

— В любом случае, ваш муж сказал, что сейчас ему нужно спешить на работу. Но он навестит вас вечером…

Я снова зажала уши подушкой. Увидев это, врач прервала свой монолог, подошла к телефону и набрала какой-то номер. Положив трубку, она вернулась ко мне:

— Не переживайте, все будет хорошо. Вы справитесь.

Больше я ее не видела Пришли два санитара и укатили Джека Когда его каталка скрылась в дверях, вошла сестра и сказала:

— Не волнуйтесь, сейчас и вы поедете следом за ним.

Но я не волновалась. Я просто вообще ничего не чувствовала Какая-то всеобъемлющая онемелость — чувство, что ничто не имеет значения.

Санитары вернулись за мной минут через десять. Меня привязали к каталке (но не туго) и вывезли в длинный коридор, по которому мы долго ехали, пока не добрались до грузового лифта В тусклом свете все казалось серым и неряшливым. В коридоре стоял противный химический запах дезинфекции, к которому примешивалась вонь от помоев. Но вот подошел лифт, двери открылись. Мою каталку втолкнули внутрь, и мы поехали вверх. Снова отворились двери, и меня вытолкнули в другой длинный серый коридор. Мы подъехали к крепким дверям Стекло на них было забрано металлической сеткой, справа от двери на стене располагался кодовый замок. Над замком была табличка с двумя словами на ней: «Психиатрическое отделение».

Санитар набрал код, раздался металлический щелчок, и меня втолкнули внутрь. Дверь тут же захлопнулись за мной, бесповоротно, с глухим стуком.

Очередной длинный коридор. Лежа на боку, я видела ряд стальных дверей, запертых снаружи на щеколды. Мы ехали все дальше по коридору, пока наконец не свернули направо и не попали в небольшое ответвление с обычными дверями. За ним начинался еще один коридор — там на дверях тоже не было пугающих замков и креплений, как на тех, что я видела вначале. Перед одной из таких дверей мы и остановились. Санитар открыл ее, и меня ввезли внутрь.

Я оказалась в помещении примерно двенадцать на двенадцать футов, с зарешеченным окном, телевизором на кронштейне и двумя больничными кроватями. Обе сейчас были пусты, но, судя по какому-то барахлу, разбросанному на тумбочке у одной из них, соседка у меня уже была. В палату вошла сестра — под пятьдесят, с острыми чертами лица и крючковатым носом, в старомодных очках в черепаховой оправе. Она заговорила ровным, подчеркнуто спокойным голосом:

— Салли?

Я не ответила. Просто продолжала смотреть перед собой — несмотря на то, что все слышала и понимала.

— Салли?

Я прочитала ее фамилию на бирке: Шоу.

— Джордж Бернард? — вдруг спросила я. Сестра внимательно посмотрела на меня:

— Простите?

— Джордж Бернард… Шоу, — пояснила я, а потом расхохоталась и долго не могла остановиться.

Сестра спокойно улыбнулась в ответ:

— Вообще-то, я Аманда Шоу.

— Ничего смешнее я в жизни не слыхала — и принялась хохотать пуще прежнего. Сестра Шоу ничего не сказала, наоборот, позволила мне ржать как идиотке, пока я не выдохлась.

— Ну, теперь все в порядке? — спросила она.

Я снова свернулась в комок на своем ложе. Сестра кивнула санитару, и тот отстегнул ремни, что удерживали меня на каталке.

— А сейчас, Салли, если не возражаете, эти джентльмены должны забрать каталку, поэтому…

Я не двигалась.

— Я бы хотела, чтобы вы сели, а об остальном мы позаботимся.

Я не реагировала.

— Салли, я еще раз к вам обращаюсь. Вы будете умницей, сядете сами, или попросим джентльмена вам помочь?

Пауза. В ее ровном, спокойном голосе явно слышался намек на угрозу. Я села.

— Хорошо, очень хорошо, — сказала сестра Шоу, — А теперь, как вы думаете, сумеете слезть с каталки?

Я заколебалась. Сестра Шоу чуть наклонила голову, и два санитара встали по обе стороны от меня. Один шепнул: «Ну, давай, лапуля». Голос у него был смущенный, почти умоляющий. Я позволила им помочь мне слезть и довести меня до кровати. Затем, не говоря ни слова, они взялись за ручки каталки и выкатили ее из комнаты.

— Вот и хорошо, — прокомментировала сестра Шоу. — А теперь я вам кое-что расскажу об отделении…

Отделение.

— Прежде всего, ваш малыш находится в палате в десяти шагах отсюда по коридору. И вы сможете видеть его, как только захотите, двадцать четыре часа в сутки. А можете брать его сюда, хотя мы предпочли бы, чтобы спал он у себя, это позволит вам как следует отдохнуть, вы сейчас очень в этом нуждаетесь.

А вам позволит обезопасить его от меня, вырвать из моих когтей…

— Следующее, что вы должны ясно понимать: вы здесь не арестантка В отличие от некоторых других содержащихся здесь больных, вы здесь не на принудительном лечении.

Лечение… Рифма к с рассечению…

— Так что, если вы надумаете выйти погулять или покинуть отделение, никто не будет чинить вам препятствий. Только поставьте в известность дежурную палатную сестру, что вы уходите.

Потому что входная дверь всегда заперта… и еще потому что мы не хотим, чтобы психованная дамочка вроде вас сбежала отсюда с ребенком… особенно учитывая, что вы все время хотите ему навредить.

— У вас есть вопросы?

Я потрясла головой.

— Прекрасно. Ваша ночная рубашка в шкафчике у кровати, так что, если вас не затруднит, переоденьтесь сейчас, а я распоряжусь, чтобы ваши вещи почистили.

Потому что я на них наблевала.

— Я так понимаю, у вас давно маковой росинки во рту не было, так что я вам сейчас пришлю что-нибудь поесть. Но первым делом не хотите взглянуть на сынишку?

Длинная пауза. В конце концов я отрицательно помотала головой. Сестра Шоу была сама рассудительность.

— Ну как хотите. Но помните — чтобы его увидеть, вам нужно просто позвонить вот в этот звонок, рядом с кроватью.

Но захочет ли он видеть меня? Особенно после того, как я его отравила. Неудивительно, что он всегда плачет, если я рядом. Он сразу ощутил, что я к нему ничего не чувствую.

— О, еще одно, последнее: наш психиатр, доктор Родейл, осмотрит вас через два часа. Хорошо?

Жду не дождусь.

— Ну вот и хорошо, я ничего не забыла. Стало быть, я вас оставляю, вы пока переоденьтесь, а я поскорее велю кому-нибудь из сотрудников принести вам обед.

Сестра Шоу удалилась. Я лежала на кровати и не двигалась. Время пролетело незаметно. Вернулась сестра Шоу:

— Помочь вам переодеться, Салли?

Я села и начала стягивать одежду.

— Вот молодец. — С этими словами сестра снова вышла.

Грубая больничная рубашка воняла хлоркой и кусала кожу. Я скатала свою верхнюю одежду в шар и пихнула его в тумбочку. Потом натянула на себя такую же колючую простыню, закрыла глаза и попыталась уснуть. Но тут отворилась дверь. Вошла сестра, молодая толстушка лет двадцати с небольшим, Паттерсон, судя по надписи на бирке.

— Здрасьте.

Австралийка.

— Вы в порядке?

Я ничего не ответила.

— Не беспокойтесь. Обед прибыл.

Ей приходилось поддерживать одностороннюю беседу с впавшей в ступор пациенткой. Но я ничем не могла ей помочь. Я вступила на следующий участок этой неизведанной территории — здесь почему-то казалось невозможным заговорить, я как будто перестала понимать, как это дёлается.

Няня поставила поднос с обедом на выдвижной столик у кровати. Я лежала не шевелясь. Няня улыбалась мне, видимо надеясь на ответную реакцию.

— Язык проглотили? Вместо обеда?

Я прикрыла глаза.

— Ладно, ладно, шутка глупая, — сказала она. — И все-таки вам нужно поесть. Я вам скажу: ваша соседка перестала есть пять дней назад. А теперь вот…

Она осеклась, как будто чуть не сболтнула того, чего мне знать не полагалось. По крайней мере, пока.

— Но вы-то похомячите чего-нибудь, верно? Ну хоть попейте, по крайней мере.

Я потянулась к подносу. Взяла стакан воды. Поднесла ко рту. Отпила глоток, по-прежнему лежа, так что часть воды пролилась мне на лицо и на простыни. Потом поставила стакан на поднос.

— Ай да молодца, — удовлетворенно сказала няня. — Ну а как насчет небольшого перекуса?

Мне захотелось улыбнуться, так забавно было слышать жаргон колонистов здесь, в лондонской больнице. Но я не сумела даже этого и лишь валялась без движения, как полная и окончательная идиотка.

— А что я вам скажу: оставлю-ка я обед здесь, чтобы не висеть над душой, а сама зайду через полчасика. Только вы пожуйте хоть чего-нибудь, сделайте одолжение.

Но как же я поем, если есть я не могу? Неужели вы не видите? Разве не понимаете, насколько это логично?

Через полчаса она вернулась. И вид нетронутой еды на подносе ей не понравился.

— Ой, да вы что, — по-прежнему бодро пропела она. — Надо что-то бросить в топку, ну неужто ничего не хотите?

Нет. Я ничего не хочу. Я хочу сморщиться и засохнуть. Как черносливина. Сделать всем огромное одолжение и пропасть из виду. Навсегда.

Она присела на кровать и пожала мне руку у локтя:

— Я понимаю, вам несладко, и вы мало что можете с этим поделать — все эти «независящие от нас обстоятельства» и прочая хрень. Но хочу предупредить: примерно Через час явится докторша, чтобы вас осмотреть. А она ужас как не одобряет послеродовую анорексию, вот. Если не верите, спросите свою соседку, когда ее сюда привезут после представления. Так что — ради себя же самой — откусите хоть кусочек этого чертова яблока, пока докторша не пришла.

Но ведь чтобы куснуть яблоко, мне бы пришлось куснуть яблоко. Дошло?

Доктор была женщина лет пятидесяти. Высокая, с заурядной внешностью, темноволосая, с практичной стрижкой средней длины, в практичном костюме под белым халатом и практичных бифокальных очках на кончике носа. Все в ее облике говорило о здравомыслии и разумности — и о трезвом взгляде на вещи. При ее виде мне сразу стало не по себе.

— Миссис Гудчайлд, Салли. Я — доктор Родейл, психиатр этого отделения.

Она протянула мне руку.

Но ведь чтобы пожать вам руку, мне придется пожать вам руку.

Скупой улыбкой отреагировала она на мою неспособность проявить простейшую вежливость.

— Ну, хорошо… — Она пододвинула к кровати стул, села, достала из папки блокнот и ручку. — Начнем…

Она-то и вправду начала, задавала мне вопросы: сколько мне лет, первый ли у меня ребенок, случались ли раньше приступы депрессии и впервые ли я вот так перестала разговаривать или такое было и прежде. Она также выяснила — сверившись с карточкой Джека, — что роды были осложненными, и поинтересовалась, не сказалось ли это на моем психическом здоровье… ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля, ля…

Меня тоже кое-что заинтересовало в одностороннем интервью доктора Родейл, а именно — живость и настойчивость, с которой она шла по пунктам опросного листа, не обращая внимания на мое упорное молчание. Мне скорее понравилось то, что она явно не принадлежала к психотерапевтам знакомой мне школы из серии «разбудите ребенка внутри себя», целиком основанной на эмоциях и поверхностных суждениях. Нет, ей просто нужна была конкретная информация, чтобы выработать необходимое лечение.

Была, правда, одна небольшая проблема: я не отвечала на ее вопросы. Надо отдать ей должное, она заметила это довольно быстро.

— Что ж, Салли, — наконец произнесла она, не добившись от меня ответов. — Я прекрасно знаю, что вы меня слышите, что вы понимаете, где находитесь, что происходит и какое впечатление вы производите на окружающих. Это означает, что ваш отказ говорить можно расценивать как явление психосоматической природы.

Скупая улыбка.

— Конечно, если вы и впрямь сейчас не расположены разговаривать, ничего не попишешь. Только поймите, пожалуйста, что мне необходимо поставить правильный диагноз, определить для вас правильный и эффективный курс лечения, а для этого вам придется ответить на мои вопросы. Так что, может, попробуем еще раз?

Я ничего не сказала. Она снова пробежалась по вопросам из списка. Где-то в середине перечня я повернулась к ней спиной. Она встала и перенесла стул на другую сторону кровати.

— Ну вот, теперь мы опять можем видеть друг друга.

Я пришла от этого в восторг и немедленно снова показала ей спину. Доктор Родейл испустила шумный протяжный вздох.

— Своим поведением, миссис Гудчайлд, вы только замедляете свое выздоровление — и оттягиваете тот счастливый момент, когда сможете с нами попрощаться. Что ж, как я уже сказала, я не могу вас заставить отвечать на мои простые медицинские вопросы. Выбор за вами. Но лишь до поры до времени. Так же, как вы, конечно, сами решаете, есть вам или отказываться от пищи. Но, как вы хорошо знаете, жить без пищи невозможно. Поэтому в какой-то момент отказ от пищи вынудит нас о вас позаботиться. Вижу в карте записано, что участковый врач прописал легкое успокоительное, чтобы помочь вам засыпать. Я назначаю вам такую же дозу на сегодняшний вечер. А когда я снова приду повидать вас завтра, надеюсь, разговор у нас получится лучше, чем сегодня. До свидания.

Через пять минут после ее ухода двери снова отворились, и я познакомилась со своей соседкой по палате. Собственно, знакомства не произошло — она была в бессознательном состоянии после операции. Во всяком случае, я решила, что она в состоянии чего-то после какой-то операции, потому что ее привезли на каталке, а голова была обмотана бинтом. Хоть я и скрючилась на кровати, однако сумела рассмотреть, что это чернокожая женщина, примерно моя ровесница. Сестра Паттерсон помогла санитарам подвезти каталку к кровати. Когда они ушли, сестра прочитала записи в карте, измерила ей пульс, поправила простыни. Заметив, что я слежу за ней взглядом, она сказала:

— Ее зовут Агнес. Ее сынок, Чарли, в соседней палате вместе с вашим малышом. Может, вы с ней поговорите немного, когда она придет в себя? Вам полезно будет. С ней ведь было то же, что сейчас с вами происходит. В смысле, с ней пока и есть все то же — страшно жалко, но уж как есть. В этой вашей пляске нет ни ритма, ни правил. Тут самое главное — остановиться, пока не доплясалась до серьезных неприятностей. Вот с бедняжкой Агнес похоже, уже случилось. Но вы ее послушайте, пусть расскажет о себе. Она такая светлая голова, наша Агнес — госслужащая, притом высокого ранга. Да только болезнь не разбирает — ей дела нет, кто ты такой, верно?

Она подошла и снова села ко мне на кровать. Мне ужасно не хотелось, чтобы она это делала.

— Раз уж мы заговорили о скверных вещах, которые случаются с хорошими людьми — как вам такое выражение? — открою секрет; вы произвели не лучшее впечатление на докторшу. А она из тех врачей, с которыми предстаешь сотрудничать, если вы понимаете, о чем я. Старой выучки врач. Очень любит порядок, всегда точно знает, что для вас лучше. И именно это и делает. Что там ни говори о ее манерах, но она и правда отлично знает, как вытягивать девушек вроде вас из таких переделок. Уж поверьте мне на слово, из этой трясины можно выбраться, и этот путь впятеро короче и проще, чем кажется. Просто помогите нам помочь вам… Так что давайте. Постарайтесь проглотить хоть кусочек.

Эм, надеюсь, ты не думаешь, что я сейчас разбегусь и стану тебе помогать? Проблема в том, в чем она состоит, а состоит она в том, что есть проблема, которая представляет собой проблему, когда речь заходит о вышеупомянутой проблеме, потому что в том и проблема, что…

Она выдвинула столик, отрезала кусочек сэндвича и поднесла его к моему рту. Слушай, я знаю, ты хочешь мне добра. Но… нет, я не собираюсь опять возвращаться ко всему этому.

— Может, яблока? Молока? Наше лучшее бисквитное печенье? Может, хоть что-то понравится?

Только тишина.

— Ладно, а как насчет того, чтобы выбраться сейчас из кровати да пойти проведать Джека? Он бы, наверное, сейчас не отказался, чтобы его покормили.

На это я наконец отреагировала довольно бурно: схватила подушку и зарылась в нее лицом.

— Похоже, я сплоховала, — сказала сестра Паттерсон. — Но слушайте, ведь и правда, ребенку-то есть надо?

У сестры на поясе заверещал пейджер. Она посмотрела на меня.

— Вызывают. Забегу к вам позже. А если вам что-то будет нужно, просто нажмите на кнопку.

Мне ничего не было нужно — и уж меньше всего я нуждалась в визите Тони, который пришел через час. Он принес сегодняшний номер «Кроникл» и большой яркий пакет лакричного ассорти. Когда он нагнулся меня поцеловать, я посмотрела на циферблат его часов: 17:12. Не иначе, как чувство вины заставило Тони нанести столь ранний визит — на добрых три часа раньше, чем он обычно сдавал в печать свои полосы.

— Ну, как дела? — спросил он.

Я ничего не ответила.

— Вот принес тебе…

Тони разложил гостинцы на тумбочке у кровати, нерешительно оглянулся на стул, решая, сесть ему или не стоит, и остался на ногах. Еще он решил сосредоточиться на разглядывании точки чуть в стороне от меня — его явно смущали мой вид и странная, застывшая поза.

— Я только что был у Джека. Отличные новости — он отоспался, и сестра сказала, что он опустошил две бутылочки, такой был голодный. А это, она сказала, явный признак, что у него все в полнейшем порядке.

Потому что он в безопасности, вдали от моей нежной любви и заботы.

— В общем, сестра сказала, что ты можешь с ним повидаться в любую минуту…

Хватит, хватит, довольно. Не нужно мне твоего великодушия, я его не заслуживаю.

Я закрыла глаза.

— Да, она мне рассказала, что ты так делаешь.

Я закрыла уши подушкой.

— Если ты хочешь, чтобы я ушел, я уйду.

Я не двигалась. Наконец он сказал:

— Надеюсь, тебе скоро станет лучше.

Я услышала, как он ушел. Сняла с головы подушку. И тут услышала голос с другой стороны:

— Ты кто?

Это была моя соседка, Агнес. Она сидела на кровати, с бессмысленным, рассеянным видом. Впрочем, я-то сейчас тоже вряд ли могла похвастаться ясностью мысли.

— А вчера ты тут… Не помню… Ты тут была, верно? А может…

Она озадаченно замолчала, как будто не в силах уследить за потоком мыслей.

— Агнес — это я. А ты всегда кладешь вот так подушку на голову? Агнес, ты поняла?

Да поняла — и рада видеть, что не у одной меня съехала крыша.

— Агнес. Ну, Агнес А-Г-Н-Е…

Вошла сестра Паттерсон.

— Она слов на ветер не бросает, наша Салли, — заметила она.

— Салли? — переспросила Агнес.

— Так ее зовут. Салли. И сегодня она не в настроении болтать. Но мы все тебя просим, продолжай с ней разговаривать — рано или поздно мы все же услышим ее американский акцент.

Агнес хлопала глазами, пытаясь переварить полученную информацию.

— Почему она американка?

— Почему? — фыркнула сестра Паттерсон. — Да потому что родилась там, так мне сдается. И у нее есть маленький сынок, как у тебя.

— Его зовут Чарли? — спросила Агнес.

— Нет, это твоего сына зовут Чарли.

— Я знаю. Знаю. Просто я думала…

Она растерянно умолкла на полуслове.

— Джек, — подхватила сестра Паттерсон. — Его зовут Джек.

— А я… я…

— Немножко спутала, вот и все, — утешила сестра Паттерсон. — Так же, как в прошлый раз. Но завтра утром будешь в норме, обещаю. А сейчас хочешь чего-нибудь к чаю?

Агнес помотала головой.

— Ну же, не начинай по новой, — огорчилась сестра Паттерсон. — Тем более после сегодняшнего…

— Овсянку, — сказала Агнес, — я буду овсянку.

— И сейчас мы тебе обеспечим овсянку. А тебе чего хочется, Салли?

Я ответила привычным уже молчанием.

— Ты себе же хуже сделаешь, Салли.

Она подошла ко мне со стаканом воды и еще одним пластиковым стаканчиком.

— Вот что, я не собираюсь насильно проталкивать тебе еду в горло, но прошу тебя, прими эти таблетки. Это же лекарство, которое ты принимала вчера.

И из-за которого я отравила сына.

Она потрясла стаканчиком с таблетками у меня над ухом.

— Ну ладно, кончай. Это доктор прописал и все такое. И сама же будешь в выигрыше: проспишь всю ночь спокойно. Ой. Да — муж тебе уже сказал? — Джек проснулся, такой бодрый, энергичный, всех нас строит! Так что…

Она еще раз потрясла таблетками.

— Пожалуйста, Салли. Не заставляй меня…

Она не закончила фразу. Потому что было уже незачем. Я села. Выпила таблетки. Потом заставила себя встать и под шумные радостные восклицания сестры Паттерсон заковыляла к туалету. Оказавшись внутри, я избегала смотреть в зеркало. Просто опорожнила мочевой пузырь и вернулась в постель. Натянула на голову простыню и стала ждать, когда подействуют таблетки.

А потом сразу наступило утро. Голова моя витала где-то в тумане, в верхних слоях стратосферы. Не успев подумать «Где это я?», я обнаружила в своей руке иглу, а над головой пластиковый мешок капельницы. Соседки не было на месте. Новая дежурная сестра расставляла передо мной свежие аппетитные яства. Коротышка, шотландка.

— Хорошо спали?

В ответ я вскочила на ноги, схватила стойку с капельницей и потащила ее в направлении туалета.

— Вам помочь? — бросилась ко мне сестра.

Не нужно, я в больницах ветеран, и с капельницами воевать уже приходилось.

Я сходила в туалет, потом вымыла руки и плеснула водой в лицо. Тут-то я и увидела этот кошмар — свое отражение. Лицо одутловатое, глаза ввалились и покраснели, волосы свалялись, а…

Ох, лучше поскорее забыть.

Я побрела назад в палату. Сестра помогла мне снова забраться на кровать, переставила капельницу на левую руку.

— Ну а теперь — вот овсяная кашка, тост, яичница и отличный крепкий чай…

Я отвернулась. Сестра продолжала говорить:

— … а после завтрака, уверена вам захочется повидать своего малыша. Ну, так с чего начнем?

Я не съела ничего. Сестра попыталась заинтересовать меня ломтиком тоста, я отвернулась.

— Ну ладно, — сказала она. — Но я точно знаю, что доктору Родейл это не понравится.

Она оставила завтрак у моей постели. В палату вернулась Агнес. Сейчас я рассмотрела, что моя соседка — красивая женщина, высокая, изящная. Немного портили впечатление ее понурый вид и неуверенная, шаткая походка.

— Это ты была здесь вчера, да? — спросила она, ложась в постель. — Американка, да? Или ты другая, новенькая? Память у меня…

Странная у нее речь, рваная. Она с недоумением уставилась на меня:

— Что молчишь? Тебе ребенок язык откусил?

Она зашлась в истерическом хохоте. А я подумала: ты все сразу поняла, подруга.

Вдруг смех резко прекратился.

— Тебе нужно поесть, — сказала она. — А не то попадешь в беду. Пойми, в серьезную беду. Я-то знаю. Видишь, теперь расхлебываю. Ты же этого не хочешь. Ты этого не хочешь.

Она снова погрузилась в молчание.

— Ты же американка, ведь так?

Она закрыла лицо руками.

— Прости, прости, я не должна повторять одно и то же. Но…

И она снова надолго умолкла.

Доктор Родейл в тот день появилась в три часа. Мой нетронутый обед стоял у кровати. Она мельком взглянула на него и взяла в руки мою карту. Что-то не так, Док?

— Ну, как вы сегодня, Салли?

Я смотрела в стену. Доктор Родейл поджала губы, сделала какие-то записи в карте.

— Все верно… Вижу, вы отказались вчера от ужина, а сегодня от завтрака и обеда. Повторю еще раз — это ваше право. Но поймите, мы все равно кормим вас через капельницу. А через два-три дня будем вынуждены решать, как помочь вам выйти из этого состояния. Вижу, ночь вы провели спокойно. Хорошо спали?

Никакой реакции.

— Не было ли побочных эффектов от снотворного? Голова не кружилась, когда вы проснулись?

Никакой реакции.

— И еще здесь написано, что, хотя вам неоднократно предлагали поведать вашего сына, Джека, вы не проявили к нему интереса. Это, конечно, довольно обычно в вашем теперешнем состоянии, но вовсе не полезно ни вам, ни ребенку. Теперь следующее: у нас в больнице есть квалифицированный психотерапевт. Она могла бы помочь в решении ваших эмоциональных проблем. Но для того, чтобы она сумела вам помочь, необходимо, чтобы вы с ней заговорили. Получается порочный круг, согласны? Так что, может, все-таки поговорите со мной немного?

Никакой реакции.

— Не могу передать, как вы все осложняете и для нас, и для себя… особенно для себя.

Никакой реакции.

— Ну хорошо. Поговорим завтра.

И она переключила внимание на Агнес По затравленному виду той можно было безошибочно понять: она боится доктора Родейл.

— Ну, как мы сегодня себя чувствуем, Агнес? Аппетит вернулся?

— Я ем.

— Последействие на этот раз было?

— Моя память…

— Это лишь ненадолго. Еще сутки, и все восстановится.

— Этот раз был последний?

Доктор Родейл не поднимала головы от ее карты.

— Посмотрим.

Я с головой завернулась в одеяло. Сейчас я поняла — или, по крайней мере, решила, что понимаю, — что за курс лечения проходит Агнес.

Но хотя я точно знала, что мне необходимо начать разговаривать и есть… в дело снова и снова вступала все та же извращенная логика: чтобы говорить, я должна заговорить… чтобы есть, я должна поесть. И то, и другое было для меня просто немыслимо, по крайней мере сейчас Дело было не в упрямстве. Я знала, как говорят и едят люди, но сама будто утратила способность выполнять эти функции.

Моя операционная система дала сбой, и я, как ни старалась, никак не могла запустить ее, привести в действие механизм, который бы позволил мне наконец отрыть рот.

Тони приехал вечером, в восемь часов. Сестра Патерсон, снова заступившая на дежурство, явно ввела его в курс дела. Он бросил тревожный взор на поднос с нетронутым ужином и присел на кровать, поглядывая на меня с отчаянием, неприязнью и беспокойством (да, мой высокоорганизованный супруг обладал уникальной способностью демонстрировать три состояния одновременно — и все благодаря едва заметным движениям мышц лица). Он не поцеловал меня, не коснулся моей руки, и ему, как и в прошлый раз, было явно трудно смотреть прямо на меня. Правда, заговорить он все же сумел:

— Привет.

Поскольку это ни к чему не привело, он продолжил:

— У Джека все в порядке.

А потом:

— Они тут очень беспокоятся, что ты не ешь и не говоришь.

И еще:

— Ну ладно… тогда я пошел.

Это его способ сказать: «Вижу, мне тут не рады».

Супруг Агнес (муж, сожитель или любимый человек) тоже появился в тот вечер. Он меня просто ошеломил. Я заранее нарисовала себе этакого элегантного, мускулисто красавца с Ямайки — отлично одетого, самоуверенно щеголя, мачо, излучающего шарм и обаяние. Ну и прочие штампы, какие обычно приходят в голову, когда речь заходит о неграх и карибах. А он оказался неприметным европейцем лет сорока, в скромном сером костюмчике, синей рубашке, тусклом галстуке. Он держался скованно, явно боясь навредить в этой и без того непростой ситуации. Однако с первого взгляда было ясно: он просто обожает Агнес и страшно переживает из-за всего, что с ней происходит. Он сидел с ней рядом, держал за руку, что-то рассказывал тихим, ободряющим голосом, один раз даже сумел рассмешить ее. Невозможно понять, как образуются пары, а? Никогда бы не предположила, что между такими разными, противоположными людьми могла вдруг проскочить искра, не говоря уж о возникновении настолько крепких уз, которые позволяют сообща преодолевать такие кризисы, как… ну, в общем, как сейчас.

Это был серенький тихоня, но как же я вдруг позавидовала этой его заурядности, предсказуемости, стабильности, хотя и знаю, что внешность обманчива. Когда, во время его визита, пришла сестра Паттерсон дать мне снотворное, я приняла таблетки сразу, не откладывая. Потому что не хотела больше любоваться на этих воркующих голубков.

Успокоительное снова возымело волшебное действие, и я проспала добрых одиннадцать часов кряду, проснувшись в четверть седьмого на другое утро. Ох, голова была в полном тумане. Ведь на самом деле полноценного сна эти таблетки не дают. Скорее отключают голову и вводят вас в состояние ступора. Потребовалось не меньше двадцати минут, пока я пришла в себя настолько, что сумела встать и дотащиться с капельницей до туалета.

День прошел так же, как предыдущие. Сестра-шотландка уговаривала меня позавтракать. Я по-прежнему молчала, хотя Агнес пыталась втянуть меня в разговор.

Я не отвечала, хотя было приятно видеть, что к ней вернулась ясность мысли. Она уходила поиграть со своим сыном Чарли, Я расточала утреннее время, таращась в потолок, и удивлялась, как можно расточать драгоценное время, но не имела при этом сил ни на что, кроме как расточать попусту такое утро.

Наступило время обеда, но я ничем не подкрепилась, если не считать капельницы. Позже, в три часа, в палату вошла доктор Родейл. Мы были предсказуемы, как актеры в плохой пьесе, и знали свои роли назубок. По крайней мере, она знала слова своей роли, потому что моя состояла в том, чтобы оставаться все такой же слабой, унылой и безмолвной. Все шло по наезженной колее… добрый доктор снова вздыхала по поводу ухудшения моего состояния и в конце концов сказала:

— Сегодня же я позвоню вашему супругу на работу, чтобы обсудить ситуацию и дальнейшую перспективу.

Тони прибыл в восемь вечера. На сей раз он поцеловал-таки меня в щечку, подвинул стул и сел со мной рядом. Даже взял меня за руку. И сказал:

— Тебе нужно начать есть.

Я уставилась в стенку.

— Врач — Родейл, кажется? Она позвонила мне в редакцию и сказала, что, если ты не начнешь есть твердую пищу, придется применить ЭКТ. Это значит электроконвульсивную терапию, лечение электрошоком. Она говорит, это единственный способ вытащить тебя из того состояния, в котором ты сейчас находишься. Но чтобы начать лечение, ей требуется мое согласие.

Молчание. Он больше не смотрел на меня.

— Я не хочу давать на это согласия, но невозможно же, чтобы ты оставалась в таком виде, как сейчас. Этого я тоже не хочу. Поэтому, — он наклонился ко мне, — на твоем месте я бы перестал упрямиться.

Я отвернулась.

— Салли, пожалуйста…

Я с головой укрылась простыней. Господи, почему я так идиотски веду себя, что за ребячество? Неожиданно Тони стянул с меня простыню. Глядя мне прямо в глаза, он прошипел:

— Не вынуждай меня!

И он ушел. А я вдруг поймала себя на мысли: «Я и оглянуться не успею, как он подпишет документ. А потом я смогу попробовать себя в роли электродевушки. «Встряхни-ка меня как следует, парень!»».

После его ухода Агнес слезла с кровати и направилась ко мне. Она до сих пор двигалась немного неуверенно. И с некоторым трудом фокусировала взгляд. Но голос ее звучал четко и здраво:

— Ты Салли, да?

Я не, отвечала.

— Вот что, американка, послушай-ка меня. Мой муж тоже не хотел подписывать эти бумаги. Он упрашивал меня целую неделю, ходил кругами, уговаривал, чтобы я перестала капризничать, съела хоть кусочек и стала такой, как раньше. Но я не поддалась. А уж когда я стала вытаскивать капельницу… В общем, я сама не оставила им выбора. Вечером, перед тем как начали лечение, мой приходил, сидел тут, плакал и умолял, чтобы я хоть кусочек запихнула в себя. Но…

Пауза.

— На другое утро я опять вырвала капельницу из руки. А вечером они начали ЭКТ.

Пауза.

— Позавчера был пятый сеанс. Наверное, польза от этого есть — я снова начала есть, могу поиграть с Чарли. Но…

Пауза.

— … они говорят, что память теряется только на короткое время. Но со мной не так. Мне кажется, что после сеансов стираются целые куски в мозгу. И я пытаюсь их найти восстановить — все ищу, ищу… Но…

Пауза.

— … знаешь, о чем я думаю? Мне кажется, этот электрошок выжигает их напрочь. Выбивает намертво. Врачи втирают, что, когда лечение кончится, все вернется в норму. Только я им не верю. Ни на одну минуту. Потому что…

— Пауза.

— Слушай меня. Ты еще можешь этого избежать. Ты сможешь. Только один глоток, а? Всего один кусочек. Вот хоть…

Она дотянулась до столика, на котором стоял поднос с нетронутым ужином. Схватив булочку, она оторвала кусочек.

— …кусочек хлебушка. Я его тебе даже маслом намажу.

И намазала. И поднесла его к моему лицу. Я отвернулась. Свободной рукой она развернула мою голову к себе.

— Давай же, ты это можешь.

Я снова отвернулась. Она силой вернула меня в прежнее ее положение. Я отвернулась. Неожиданно она ткнула булочкой прямо мне в губы. Я отвернулась. Агнес рванула меня назад, и хватка у нее была крепкая. На этот раз она почти протолкнула мне хлеб сквозь зубы. Тут я зарычала, смахнула хлеб и плюнула ей в лицо, В ответ Агнес, не раздумывая, дала мне по физиономии. Со всей силы. Больно. И вдруг я услышала, как ору во весь голос:

— Сестра!

В палату тут же вбежала сестра Паттерсон.

— Так значит, ты все-таки умеешь разговаривать.

Разумеется, я снова замкнулась и промолчала до конца дня. Разумеется, я не притронулась к ужину. Разумеется, я, как послушная девочка, приняла снотворное и отключилась. Но наутро… я бы не сказала, что проснулась с ясной головой или что вдруг заново родилась, взбодрилась или почувствовала гармонию с миром и самой собой. Наоборот, от таблеток башка была тяжелой и мутной — все то же, уже привычное, ощущение тумана и какой-то странной усталости, даже после одиннадцати асов беспробудного сна Но впервые за все эти дни я была по-настоящему голодна А когда сестра-шотландка привезла завтрак, я сумела хрипло буркнуть одно слово:

— Спасибо.

От неожиданности она даже вздрогнула, но явно обрадовалась:

— На доброе здоровье. Ну как, может, попробуешь поесть?

Я кивнула. Она помогла мне сесть, развернула столик, поставила на него поднос, даже развернула бумажную салфетку, прямо как официантка в ресторане.

— Может, хочешь глоточек чаю? — спросила она.

Я кивнула.

— Подожди минуточку, я сейчас вернусь.

Спустя неделю голодания процесс поедания пищи делом непростым. Но мне удалось запихнуть в себя полтарелки овсяной каши. Это далось мне с трудом, пару раз подступала тошнота. Но я терпела. Потому что, что должна это съесть.

Сестра налила мне чаю и с сияющим видом наблюдала, как я ем. Я подумала, что она, наверное, каждого пациента преодолевшего кризис, воспринимает как личную победу.

— Не старайся доесть все до конца, необязательно, — сказала она, — ты и так сегодня просто умница.

В разгар завтрака проснулась Агнес. Она, как и я, принимала снотворное, так что и ей потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя и осознать, что она здесь делает. Но постепенно мир вставал на место, и она заметила меня с вилкой в руке, склоненную над подносом.

К чести Агнес, она не проронила ни слова. Только кивнула мне, а потом встала и отправилась в туалет. Вернувшись, она подошла к моей кровати:

— Извини за вчерашнее.

— Все нормально, — произнесла я, хотя и с трудом.

— Как прошел завтрак?

Я пожала плечами.

— Я тоже себя так чувствовала после того, как первый раз поела. К тому же здесь кормят такой дрянью…

Мне даже удалось улыбнуться в ответ.

Однако разговор и правда давался мне очень нелегко. Одно-два словца еще удавалось выдавить, но потом горло перехватывало спазмом, и справиться с этим я не могла.

— Расслабься и не волнуйся насчет этого. — Агнес заметила, как я давлюсь, пытаясь заговорить. — Возвращение требует времени.

За обедом я справилась с половиной куриной ножки, с вязкой белой пакостью, именуемой картофельным пюре, а также с порцией вареной морковки химического цвета и пластмассовой на вкус. Но мне было все равно: вот-вот должна была появиться доктор Родейл, и я усиленно старалась произвести хорошее впечатление, чтобы ей доложили о моих успехах.

Она решительным шагом вошла в нашу палату с новым, более любезным, выражением лица.

— Только что получила последние радостные известия о вас, Салли, — заговорила доктор Родейл. — Завтрак и обед. И как я понимаю, вы даже сумели выговорить несколько слов. Как вы чувствуете, сможете сейчас чуть-чуть со мной поговорить?

— Я попробую, — сказала я медленно, потому что слова не сразу приобретали форму.

— Не торопитесь… — Она достала планшет для записей и ручку, которые всегда держала наготове. — Но было бы очень важно узнать…

И она снова, в который уже раз, прошлась по всему списку вопросов. Ответы мои были лаконичными — даже слова я старалась подбирать самые короткие. Но доктор умело подбадривала, задавала наводящие вопросы, и с ее помощью я сумела ответить на все вопросы. А еще мне показалось, что, благодаря своей готовности сотрудничать, я обрела в ее лице союзника. Во всяком случае, закончив опрос, она поздравила меня с «отличными успехами» и подчеркнула, что ее прежний резкий тон был лишь способом пробиться через барьеры, воздвигнутые у меня в голове пресловутой послеродовой депрессией.

— Конечно, перспективы еще не вполне безоблачны, и двигаться к выздоровлению нужно со всей осторожностью. Как, например, насчет свидания с Джеком, вы к нему готовы?

Я замотала головой.

— Вполне понятно, — сказала она. — А в сложившейся и, пожалуй, даже разумно. Вы должны с ним увидеться, когда полностью будете готовы к встрече. И мы все надеемся, что это время уже не за горами.

Потом она объяснила мне, что все происходящее со мной ужасно, но ни в коем случае не уникально. Теперь, когда я уже на пути к terra firma[28 - Terra firma — твердая земля, здесь: выздоравление.], весьма вероятно, что выправить положение удастся с помощью антидепрессантов. Если все сложится хорошо, уже через полтора месяца можно рассчитывать на серьезное улучшение.

Полтора месяца? Здесь?

От доктора Родейл не ускользнуло мое потрясение.

— Знаю, вам кажется, что это чудовищно долго. Но поверьте, я встречала и такие депрессии, когда самая тяжелая фаза тянется месяцами. А вас я хоту обнадежить: если удачно подберем вам антидепрессанты, мы сможем отпустить вас домой, как только вы почувствуете, что готовы.

Вы хотите сказать, когда я решу, что больше не представляю опасности для ребенка и себя самой?

Но как только эта мысль пришла мне в голову, ее оборвала другая: А ну заткнись сейчас же.

— Мне кажется, вы хотите о чем-то спросить, — сказала доктор Родейл. — Есть вопросы?

— Нет, — ответила я, и при звуке моего голоса у нее на лице снова появилось выражение радости.

— Точно нет вопросов?

— Все в порядке, — соврала я.


Глава 8


Доктор Родейл оказалась права. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а от депрессии невозможно исцелиться мгновенно. Фирма «Алка-Зельцер» не придумала пока таблеток, которые бы, приятно шипя, растворили черное болото, в котором вы тонете. Нет, возвращение на terra firma (что бы это ни значило) — долгий, медленный процесс, с частыми отступлениями, впрочем необходимыми, чтобы вы не зарывались и не обольщались насчет скорого выздоровления.

Тем не менее доктор постоянно напоминала, что я свободна и могу вернуться домой, как только пожелаю. Не то чтобы она активно выталкивала меня из клетки на волю. Мне казалось скорее, что она юридически обязана информировать меня о том, что я свободна. Однако были у нее и профессиональные обязанности, и она объясняла, что ради себя же я должна оставаться в отделении до тех пор, пока — как она это формулировала — «мы все не почувствуем, что вы действительно вполне готовы вернуться в лоно семьи».

В лоно семьи. За этим читалось: вы вернетесь к привычной жизни, миру и уюту после опасных и кровопролитных сражений. Вот только походил ли хоть немного мой дом в Лондоне на тихий, укромный уголок?

Правда, Тони решил играть роль заботливого и любящего супруга — и даже каялся в том, что сердился на меня, когда я была больна.

— Знаешь, это был не гнев, а просто крайняя степень отчаяния… и беспокойство за тебя, — объяснял он мне вечером в тот день, когда я начала есть. — Я пытался тебе помочь… ну… э…

Прийти в себя?

— В любом случае, просто здорово, что ты снова здесь, с нами. Альтернатива могла быть… пугающей.

Но электризующей.

— Ты уже виделась с Джеком? — спросил он.

Я покачала головой.

— Не спеши, торопиться некуда, — сказал он. — Доктор сказала, что все это займет… какое-то… хм., время… и что вам обоим нужно побыть здесь несколько недель…

Тони изо всех сил старался скрыть ликование по поводу столь основательной передышки от супружеской жизни, не говоря уж о прелестях возни с младенцем, хотя он-то, как раз, практически вообще не страдал от ночных голосовых атак Джека, спасаясь от них в кабинете под крышей.

— Я рассказал главному редактору о твоей… болезни, и он отнесся весьма сочувственно. Разрешил мне уходить с работы, когда потребуется.

Чтобы сидеть рядом со мной, держаться за руки и разговаривать со мной? Сомневаюсь.

Но Тони доказал, что я неправа. Каждый день он исправно являлся в больницу и проводил со мной не меньше часа. Обязательно приносил кипу свежих газет, а когда я стала мало-помалу приходить у себя, постоянно снабжал меня романами и номерами «Нью-Иоркера». Он даже раскошелился и принес мне CD-плеер со иным радиоприемником и шикарные наушники «Боуз» со специальным устройством, блокирующим все внешние шумы. Постепенно он перетаскал из дому не меньше двадцати дисков. К моему удивлению он даже принял во внимание мой музыкальный вкус. Несколько барочных концертов Генделя и Корелли. Моя любимая запись Глена Гульда 1955 года, где он играет баховские «Вариации Гольдберга». Гениальный ансамбль великих Эллы Фитцджеральд и Луи Армстронга. И знаменитый альбом Билла Эванса «Воскресенье в Авангард». Я всегда, еще с колледжа, восторгалась изысканной, прохладной утонченностью этой музыки, а здесь, в больнице Южного Лондона, оценила ее больше.

Музыка стала для меня способом измерять скорость постепенного возвращения к относительной вменяемости. Но я не забывала слов доктора Родейл: «Сначала вам показаться, что антидепрессанты не оказывают кого действия. Нужно время, чтобы препараты заработали, к тому же они не на всех действуют одинаково».

Она предупредила меня о возможных побочных эффектах — действительно, еще задолго до того, как они заработали, я почувствовала, что они играют злые шутки с моим организмом. Первой появилась дикая сухость во рту, она быстро распространилась на горло, а потом и на глаза. Глаза меня особенно беспокоили.

— Ничего, назначим вам капли, — сказала доктор Родейл. — И старайтесь выпивать не меньше двух литров жидкости в день.

Потом меня стало тошнить — желудок сжимали рвотные спазмы, но ничего не выходило.

— Это наладится, но вы должны продолжать есть.

Доктор Родейл была просто повернута на еде. Я даже предположила, что она когда-то специализировалась на лечении анорексии, а может, сама ею страдала. Говоря серьезно, ее тревоги, конечно, были обоснованны: по словам сестры Паттерсон, отказ от пищи — очень распространенный симптом послеродовой депрессии, сильно осложняющий процесс выздоровления по очевидным физиологическим причинам.

— Если вы не едите, — говорила она, — ваше состояние ухудшается в несколько раз быстрее.

Я опять ела — но пока даже речи не было хоть о каком-то подобии аппетита. Отчасти потому, что в больнице кормили ужасной бурдой. Тони взял за правило ежедневно забегать в «Маркс и Спенсер» и носить мне оттуда салаты и сэндвичи, даже советовался с сестрами о том, какие продукты они для меня рекомендуют.

Такая забота удивляла и трогала меня. Конечно, я понимала, что Тони никогда в жизни не произнесет вслух, не объяснит причин, по которым он вдруг стал таким чутким и внимательным.

— Разве так уж важно, что это за эти причины? — спросила Эллен Картрайт. — Главное, Тони о вас беспокоится. А разве это плохо, как считаете?

Эллен Картрайт была психотерапевтом нашего отделения. Доктор Родейл пичкает вас таблетками, а Эллен помогает наладить связь с сидящим в вас идиотом. Правда, надо признать, что она, как и остальные в этой больнице, была самым настоящим прагматиком. Она смотрела на весь этот бардак, называемой жизнью, весьма трезво и типично по-английски: изо всех стараясь довести любое дело до более или менее успешного завершения.

Эллен обожала длинные широкие юбки и просторные льняные рубахи. Ей было немного больше сорока, а по всему ее стилю — длинным волосам с проседью, пристрастию к этническим браслетам — я догадывалась, что это отголоски ее былой принадлежности к молодежной субкультуре. Но когда мы начали анализировать мою ситуацию, такую сложную и запутанную, она говорила вещи дельные и разумные, что меня обнадеживало.

— Вы переехали в другую страну, стали матерью, вам пришлось неожиданно оставить профессию, и все это на фоне попыток наладить семейную жизнь с человеком, на которого не очень-то могли положиться, в котором не были уверены… А мы ведь еще даже не коснулись того обстоятельства, что появление вашего малыша на свет прошло чрезвычайно трудно, как для вас самой, так и для него. А теперь, сложив все это вместе, скажите, положа руку на сердце, неужели ваша реакция на все эти сложности кажется вам преувеличенной?

— Я просто чувствую себя такой… как бы это… неполноценной.

— В каком отношении?

— Во всех отношениях.

Основной темой наших бесед было мое постоянное чувство собственной неполноценности. Вечная неуверенность вечной ученицы-хорошистки (какой я всегда и была в школе и колледже), всегда чувствующей, что не дотягивает и не реализует в полной мере свои возможности… всегда и все делающей «неплохо, нормально», но не способной блеснуть. И неважно, что я успешно работала в крупной газете, что была корреспондентом за рубежом, что у меня была репутация надежного и крепкою профессионала. В глубине души я всегда сомневалась в себе, и только поражалась, как это окружающие до сих пор меня не раскусили, не раскрыли моего обмана.

— Но вас ни разу и не раскусили, — сказала Эллен Картрайт, — именно потому, что вы все делали хорошо, без обмана.

— Вы просто хотите вселить в меня уверенность в себе.

— По сути, вы правы — именно этого я и добиваюсь. Вы должны гордиться своими достижениями. Судите сами, о работе в «Бостон пост» вы говорите так, будто вас наняли кассиршей в супермаркет. Разве вы не видите, чего уже достигли в жизни?

— Что я действительно вижу, — отвечала я, — так это идиотку, представляющую угрозу жизни для собственного ребенка.

Как бы мне хотелось взглянуть на все иначе. Но в первые две недели приема антидепрессантов я чувствовала только панику и ужас при одной мысли о том, чтобы хоть издали посмотреть на Джека Я постоянно рассказывала об этом страхе и Эллен, и доктору Родейл А когда Тони начинал виться вокруг меня с этим вопросом, я могла сказать только: «Я пока не готова».

После двух-трех заходов у Тони хватило такта прекратить разговоры на эту тему — он видел, насколько она для меня болезненна Он даже не рассказывал, мне о визитах к Джеку. Но я и без того знала, что он каждый вечер заглядывает не только ко мне, но и в детское отделение.

А вот доктор Родейл была, как всегда, непреклонна, явно использовала. Она явно использовала мою неспособность повидать Джека так же, как вначале мой отказ от пищи: некая веха, барьер, преодоление которого означало дальнейшее продвижение на пути к психической стабильности… и, конечно, признак того, что антидепрессанты наконец заработали.

Я и впрямь начинала чувствовать постепенное развитие… чего? Спокойствия? Не совсем — на меня до сих пор накатывали приступы безумной тревоги. Блаженства, навеянного химическими препаратами? Вряд ли — меня то и дело тянуло безудержно рыдать, запершись в туалете. А что касается уменьшения чувства вины…

— Итак, в настоящий момент мы можем говорить о постоянном и вселяющем надежду улучшении, — признала доктор Родейл в начале моей третьей недели на антидепресантах. — Вы едите, настроение ровное, вы способны сосредоточиться на позитивных занятиях — читаете, слушаете музыку…

Все это так, но наружность бывает обманчивой. Каждое утро, выкарабкавшись из снотворного забытья, я постоянно соображала, где нахожусь и как здесь оказалась. Это осознание всякий раз было для меня как обухом по голове. Требовалась новая доза антидепрессантов и минимум час наедине с диском Глена Гульда, чтобы кое-как восстановить фальшивое чувство равновесия.

С самого начала моего пребывания в больнице постоянно звонила Сэнди — сначала она справлялась о моем самочувствии у сестер (я об этом узнала только потом). Несколько раз она говорила и с Тони. Он даже сумел уговорить ее не приезжать в Лондон сразу же, как меня выпишут, справедливо заметив, что я пока не в том состоянии, чтобы принимать гостей. Со временем, придя в относительно рабочее состояние, я сама подтвердила, что сейчас не лучшее время для перелета через океан. Мне не хотелось, чтобы сестра увидела меня в таком состоянии. К большому облегчению, Сэнди выкинула из головы мысль о прилете, так как ее старший сын как раз сломал руку, свалившись с велосипеда. Но болтали мы ежедневно в условленный час: в 4 по лондонскому времени — 11 утра по Бостону, когда у нее в школе был получасовой перерыв. Сэнди звонила на автомат в холле для посещений, рядом с моей палатой. В это время там всегда было пусто. Эллен и доктор Родейл одобряли наши разговоры, считая контакт с родственниками важным условием выздоровления. Поэтому ежедневно автомат на полчаса оказывался в моем распоряжении.

Сначала впечатление было такое, что Сэнди самой требуется курс антидепрессантов — так сказал Тони, когда позвонил в Бостон с известием о моей госпитализации. Даже когда я уже начала с ней разговаривать, она не могла скрыть тревогу. И конечно, куда же без этого, сестра проконсультировалась со всеми мыслимыми экспертами Бостона и его окрестностей по послеродовой депрессии. Мало того, она умудрилась добраться до какого-то гарвардского светила, профессора-фармаколога, который просветил ее на предмет выписанных мне лекарств («Он подтвердил, что дозировка правильная»). Сэнди наладила телефонную связь и с доктором Родейл («Прости, но ты моя единственная сестра», — возразила она, когда я сделала ей за это выговор), и та произвела на нее хорошее впечатление.

— Да, она симпатичная, — подтвердила я в одном из первых наших разговоров с Сэнди. — До тех пор, пока ты повинуешься всем ее распоряжениям.

— Во всяком случае, тебя хоть не направили на шоковую терапию — представляешь, здесь у нас, я выяснила, прибегают к такому, хоть и в самых крайних случаях.

— Здесь этим тоже пользуются, — ответила я, вспомнив несчастную Агнес с кашей в голове.

— Эй, а твоя докторша уже вернула тебя в более-менее нормальное состояние.

— Я бы так не сказала.

— Поверь мне, я тут таких историй наслушалась…

Но я решительно не хотела слушать истории. Мне хотелось только поскорее из этого выбраться.

— Ты уж доверься врачам и пусть они сами решают. — Сэнди даже удивила меня своей новой позицией «английские доктора лучше знают». — Ты еще совсем слабенькая, я по голосу слышу.

В это время пришли известия об Агнес, лишний раз показавшие, как хрупко все в этом мире. Она выписалась уже три недели назад, с тех пор у меня сменилась целая вереница палатных соседок. Все они поступали на короткий срок, и со всеми я держалась вежливо и безразлично, сохраняя дистанцию с помощью плеера и книг. Мне уже было разрешено беспрепятственно гулять по больничной территории. В один прекрасный день я оделась по-уличному (вещи мне принес Тони) и минут пятнадцать гуляла по внутреннему больничному Дворику. Не самое красивое и радостное место — бетонный квадрат, с клумбой в центре, у которой вечно курил кто-то из больничного персонала. Совершая привычный моцион по периметру этого каменного мешка, я вдруг задумалась, как просто отсюда сбежать. Я думала именно о побеге, пусть даже юридически и находилась здесь по своей воле. На самом деле я подозревала даже, что доктор Родейл поощряла мои прогулки, как раз желая подчеркнуть, что я не узница, а заодно заставить задуматься о причинах, по которым я здесь оказалась. Я не сомневалась, что Эллен информирует ее о моих фантазиях на тему побега, которыми я неоднократно с ней делилась.

— Итак, что же это за «фантазии?» — спросила Эллен, когда я упомянула об этом впервые.

— Это же так просто, — пояснила я. — Я одеваюсь, иду на прогулку. Но вместо этого выхожу из больницы, направляюсь к ближайшей стоянке такси. Заезжаю домой. Складываю чемодан. Беру паспорт. На метро добираюсь до Хитроу. Покупаю билет на первый рейс до Бостона, Нью-Йорка, Вашингтона, даже Филадельфии — любого города на Восточном побережье.

— А когда самолет прилетает в Америку и вы выходите?..

Я пожала плечами.

— Эллен сочувственно улыбнулась в ответ:

— У каждого из нас есть свои эскапистские фантазии.

— Даже у вас?

— У каждого. Но вы должны постараться не забывать, что больны. Депрессия — это ведь не наказание для скверных девочек за непослушание. И ни в коем случае не признак вашей слабости. Это болезнь — причем болезнь, которая лечится, хотя и медленно. Но это действительно очень серьезное заболевание. Настолько, что… — Она поколебалась, но продолжила: — Мы с доктором Родейл спорили, стоит ли рассказывать вам то, что я собираюсь сейчас сказать… Но все-таки решили, что лучше вам узнать об этом от нас, чем от кого-то еще в отделении. Помните Агнес Шейл, она была с вами в комнате с самого начала?

— Что-то случилось?

— К сожалению, да. Агнес на этой неделе бросилась в метро под поезд и погибла.

Я молча закрыла глаза..

— Её муж рассказывал, что первую неделю после выписки все шло прекрасно. Но потом она прекратила прием антидепрессантов. Думаю, чем-то они ей не понравились. У нее снова началась бессонница. Но муж уверял, что она хорошо общается с сыном и — по крайней мере, внешне — справляется с ситуацией. Пока…

Эллен взяла со стола стакан с водой и сделала глоток.

— А теперь я хочу, чтобы мы с вами совершенно четко оговорили некоторые вещи, — сказала она. — Есть кое-что, что вам необходимо ясно понимать. Самоубийство Агнес никоим образом нельзя связывать с тем фактом, что она настояла на выписке, хотя никто из нас не верил, что она к этому готова. Депрессия — это нестандартное заболевание. Я хочу сказать, что тут ничего нельзя предвидеть или предсказать заранее. Поверьте, пожалуйста, я не пытаюсь вас запугать: «видишь, что бывает с непослушным и пациентами». Я хочу одного: чтобы вы поняли — мы с вами должны быть очень бдительны до тех пор, пока ваше состояние не стабилизируется. Мы обязательно этого добьемся, надо только подождать.

Сэнди, когда я в тот же день поведала ей об Агнес, согласилась с Эллен:

— Психотерапевт правильно говорит. Не хочешь же ты уступить регрессу?

Уступить регрессу? Сестренка явно снова увлеклась чтением всей этой муры из серии «помоги себе сам».

Но я поняла, что Эллен была права, рассказав мне эту историю. Она подействовала на меня отрезвляюще, заставив терпимее отнестись к тому, что лечение идет так медленно.

Так что я терпеливо продолжала прием антидепрессантов, три раза в неделю беседовала с Эллен и ежедневно болтала с Сэнди, которая все грозилась прыгнуть в самолет и прилететь ко мне — хорошо хоть, финансы не позволяли. А когда Тони пропустил несколько посещений из-за очередных мировых кризисов, я отнеслась к этому спокойно. Встав на весы, я обнаружила, что уже набрала половину потерянных пятнадцати фунтов[29 - Около 8 кг.], и решила, что неплохо бы на этом и остановиться. С благословения доктора Родейл я прекратила прием снотворного, так как и без него могла теперь проспать целую ночь. Время от времени я чувствовала, что снова скатываюсь в бездонную черную трясину, но мне удавалось затормозить на самом краю и вернуться на более твердую почву. Желание сползти в бездну еще оставалось, но теперь как будто у меня было предохранительное устройство, надежный механизм, удерживавший от падения.

Потом, в середине пятой недели, я проснулась утром, свои таблетки, съела завтрак и сообщила дежурной сестре, что хотела бы повидаться с Джеком. Это решение не было внезапным. Занавес не взвился стремительно вверх, облака не рассеялись. Лучи солнца не засияли над моей голове, разогнав царивший в ней туман. И не открылись внезапно радости материнства, просто я вдруг захотела его увидеть.

Сестра не похлопала меня по спине и не вскричала: «Прекрасная новость… и такая долгожданная, хвала Господи». Просто кивком велела следовать за ней.

Детская палата находилась за крепкими стальными дверями с массивным кодовым замком — меры вполне оправданные в отделении психиатрии. Сестра набрала код и рывком распахнула дверь. В помещении было всего четыре младенца. Джек лежал в ближайшей колыбельке. Глубоко вдохнув, я сделала шаг.

Он подрос, конечно, — как минимум на полфута. Но мне всего меня поразило — приятно! — то, что он уже не казался таким невозможно хрупким, как в самом начале. Исчезла странная безучастность новорожденного, теперь это был живой парнишка, явно с характером. Сейчас он спал — и когда я было оробела, не решаясь взять на руки, сестра ободряюще мне кивнула Тогда я бережно и осторожно вынула его из кроватки. Вместо того чтобы расплакаться, он уютно приткнулся своей головой к моей щеке. Я поцеловала его, ощутив знакомый запах новорожденного ребенка, который еще не исчез за все прошедшие недели. Я прижала к себе Джека и держала очень долго.

В тот же день я спросила сестру Паттерсон, нельзя ли, чтобы кроватку Джека поставили ко мне в палату. Тони был явно потрясен, когда вечером застал меня кормящей Джека из бутылочки.

— Вот и хорошо…. — пробормотал Тони.

— Да уж, — ответила я, — и правда хорошо.

Слух о моем воссоединении с Джеком быстро дошел до кого нужно. Доктор Родейл на следующее утро просто сияла и заявила, что «это поистине прекрасная новость». При этом она не преминула напомнить, что я все равно должна встречать каждый день, вооружившись здравым смыслом и осмотрительностью, помня о том, что в кривом королевстве депрессии нет ни одной прямой дороги.

— Эллен, со своей стороны, добивалась, чтобы я сосредоточилась на одной мысли: «Джек никогда ничего не вспомнит об этом времени».

— Счастливчик, — отреагировала я.

— Да и вы сами, я уверена, перестанете себя винить, когда полностью выздоровеете, хотя винить вам себя не в чем, о чем я вам не устаю говорить.

В больнице меня держали еще две недели. Это время пролетело быстро, особенно помогало то, что теперь я дни напролет проводила с Джеком На ночь его забирали в детскую палату (доктор Родейл настаивала, что мне необходим спокойный сон), но утром приносили, как только я поднималась. Следовательно, когда он утром просыпался, я уже была тут как тут, чтобы переодеть и покормить его. Весь день мы были вместе. Я даже стала брать его с собой на ежедневные прогулки по больничному двору. Если не считать ночного сна, мы с Джеком расставались еще только на время бесед с Эллен, по-прежнему проходивших три раза в неделю.

— В общем и целом складывается впечатление, что пора говорить о выписке, — сказала она мне в начале седьмой недели. — Хочу спросить, как вы сами считаете: готовы вы идти домой?

Я пожала плечами:

— Когда-то это должно произойти.

— Вы не говорили с мужем о том, что вам может понадобиться помощница, когда вы окажетесь дома с Джеком?

Собственно, об этом заговорил сам Тони. Он напомнил, что еще до того, как я попала в больницу, он упоминал об агентстве «Нянюшки Энни» в Баттерси, и предложил им позвонить. Об этом я и рассказала Эллен, однако где-то в глубине души все же надеялась, что самостоятельно справлюсь с уходом за Джеком Мне казалось, что няня станет лишним доказательством моей несостоятельности… особенно, учитывая, что работы у меня не было, а Джек сейчас был спокойным ребенком и спал большую часть дня. Поэтому я предложила спросить нашу уборщицу Ча, не сможет ли она приходить к нам дополнительно три утра в неделю и смотреть за Джеком, чтобы дать мне передышку. Тони одобрил мой план — тем более что это обошлось бы втрое дешевле, чем няня на полный день. А вот у Эллен были по этому поводу сомнения.

— Если можете себе позволить постоянную поддержку, лучше это сделать, — убеждала она. — Вы ведь еще не до конца оправились.

— Да я отлично себя чувствую, — отвечала я.

— Не сомневаюсь. Вы делаете поразительные успехи. И все же, я настаиваю, что вам нужна няня хотя бы на два-три месяца, пока вы полностью освоитесь с домашними делами.

А когда я стала доказывать, что легко сумею управиться с ребенком, тем более что он пока еще не начал ходить, Эллен заметила:

— Чувствую, что вы не можете избавиться от чувства вины перед ним. Вы по-прежнему считаете, что должны доказать всему миру, что можете быть полноценной матерью.

Я пожала плечами, но возразить мне было нечего.

— Я с первых наших встреч твержу вам: это вовсе не преступление признать, что вы не можете с чем-то справиться. В этом нет ничего страшного.

— Но ведь сейчас я со всем справляюсь.

— Это так, кто бы возражал. Но вы пока в больнице, на всем готовом — вам приносят еду, за вас моют посуду, стирают и меняют постельное белье, готовят молочные смеси для Джека, присматривают за ним по ночам, пока вы спите…

— Большую часть того, что вы перечислили, сможет делать наша помощница Кроме ночей. А если он не даст мне спать, я всегда смогу подремать днем, когда она придет.

— Ну ладно, может, и так… И все же мне кажется, что дело тут в ваших угрызениях по поводу…

— Скажите, а Агнес — она чувствовала себя очень виноватой из-за…

Эллен внимательно поглядела на меня:

— Из-за чего?

— Из-за того, что не справлялась, была плохой матерью и женой?

— Я не могу говорить о другой пациентке. А… вы часто думаете об Агнес?

— Все время.

— Вы с ней близко сошлись, пока были в одной палате.

— Не особо: я тогда не могла общаться. Но… конечно, я много о ней думаю, вспоминаю. Я все думаю…

Я запнулась. Эллен закончила за меня:

— Могли бы вы тоже покончить собой, прыгнуть на рельсы?

— Да. Именно об этом я себя и спрашиваю.

— Я могу только повторить то, что уже говорила раньше. Агнес вышла из больницы раньше времени, несмотря на наши предостережения. Что касается вас, мы, медики, одобряем вашу выписку, потому что считаем, что сейчас вы готовы вернуться к жизни.

— Вы имеете в виду, что сейчас — это не жизнь?

В первый раз за все время нашего общения мне удалось рассмешить своего психотерапевта.

Но прежде чем они отправили меня «обратно в жизнь», меня ждало подробное собеседование с доктором Родейл. В первую очередь она должна была назначить мне максимально грамотное лечение, потому долго расспрашивала о том, как я сейчас сплю, что и как ем, о перепадах настроения, чувствую ли я умиротворение или тревогу, легко ли мне общаться с Джеком, легко ли общаться с Тони.

— О, я уверена, что с мужем все будет по-прежнему, как только я окажусь дома… да это и нормально, ведь теперь я в своем уме.

— А как насчет того чувства погружения, которой так часто мне описывали… напомните, как вы это называете?

— Черное болото.

— Вот-вот. Черное болото. Часто вам начинает казаться, что вас снова туда затягивает?

— Только иногда перед приемом антидепрессантов, когда предыдущая доза уже перестает действовать.

Она кивнула — и предложила чуть-чуть увеличить дозировку, чтобы полностью исключить такие провалы.

— Это значит, что мне теперь предстоит еще долго сидеть на антидепрессантах? — спросила я.

— Возможно. Но если они помогают вам справляться…

Вот, вот кем я стала — женщиной, которая без помощи таблеток не способна справиться с жизнью.

Тем не менее, завершая нашу беседу, доктор Родейл сказала, что очень довольна моими успехами.

— Ваша история и ей подобные, служат противовесом..

Таким историям, как у Агнес?

Доктор сказала, что теперь я могу отправляться домой, когда захочу.

— Так что в десять часов на следующее утро Тони приехал за мной на машине. Сестра Паттерсон в этот день не дежурила, но я поблагодарила ее за все накануне. Я поблагодарила Эллен и доктора Родейл, договорилась, что появлюсь у Родейл через две недели, чтобы решить, по какой схеме мне дальше принимать антидепрессанты. Эллен предложила продолжать наши беседы. Я записала номер ее телефона и обещала обдумать это предложение. Когда я упомянула об этом Тони, он ответил: «Что ж, если ты чувствуешь потребность платить кому-то, чтобы жаловаться, какой я скверный муж, не возражаю».

Это прозвучало в типичном для Тони ироничном тоне, мне показалось, что в этих словах проскользнуло и чувство вины.

Его замечание возымело эффект: неизвестно, испытывал ли Тони чувство вины, но оно тут же возникло у меня. И я огласилась с тем, что незачем разбазаривать семейный бюджет, отстегивая психотерапевту по семьдесят фунтов за час В конце концов, мое состояние сейчас стабильно. А если уж станет невмоготу и нужно будет выговориться, трансатлантическая телефонная линия и верная Сэнди всегда к моим услугам. Все наладится, все будет прекрасно.

Но через пять дней после нашего возвращения Тони взялся за свое.

Следует отдать должное Джеку: в первые дни в Патни он вел себя как истинный джентльмен. Спал по пять часов кряду. Выпивал по пять бутылочек. Был доволен обслуживанием, не огорчался по поводу новой обстановки и непривычной кроватки. Тони как будто неплохо чувствовал себя в его обществе и даже взял на себя кое-какие обязанности: стерилизовал бутылочки и следил, чтобы они всегда были наготове, даже пару раз поменял сыну подгузник. Нет, он не разу не поднялся, когда Джек просыпался в три часа ночи… зато назавтра всегда заставлял меня поспать днем, пока он присмотрит за ребенком.

Но первые дни прошли, Тони нужно было возвращаться в редакцию, и с этого момента снова начался процесс его отдаления. Он приходил все позже, в девять часов, в десять, даже в одиннадцать. Потом он как-то позвонил мне из «Клуба Граучо» в четверть второго ночи, сообщив, что ужин с коллегами из «Кроникл» несколько затянулся.

— Ничего страшного, — бодро ответила я. — Судя по тому, как Джек сегодня себя ведет, я, наверное, к твоему приезду еще буду на ногах.

Так и вышло. Когда он явился в пять утра, я еще и не помышляла о сне. Баюкала Джека, которого в ту ночь особенно мучил животик, смотрела Си-эн-эн. Тони был пьян. Пьян в стельку. И раздражен.

— Ты мне, на хрен, не мать! — заявил он, стараясь сосредоточить на мне взгляд и обливая презрением.

— Да я просто сидела с Джеком, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал тихо и мирно.

— А я тебе не сыночек, — еле ворочая языком, прошипел он. — И я не позволю… не позволю… В общем, блин, это просто наглость подстерегать меня тут, как будто я школу прогулял…

— Тони, — спокойно сказала я. — Ложись спать.

— И нечего мне указывать…

— Ложись спать.

Он какое-то время, моргая, таращился на меня, явно плохо соображая. Затем развернулся и потащился наверх. Вскоре после этой сцены Джек наконец задремал. Я уложила его и пошла в спальню. Муженек лежал на кровати лицом вниз, занимая все пространство. Я набросила на него одеяло, взяла с собой «радионяню» и поднялась в его кабинет. Разложила диван, нашла плед и, закутавшись, уснула.

Когда я проснулась, Тони сидел рядом, протягивая мне чашку кофе. Вид у него был просто ужасный… и ужасно виноватый.

— Как мне заслужить прощение? — спросил он.

— Ты выпил, — ответила я на диво доброжелательно.

— Я вел себя как последняя сволочь.

— Спасибо за кофе, — отвечала я с милой улыбкой.

Один из наиболее чудесных аспектов жизни с антидепресантами — их поразительное свойство сглаживать острые углы, любые моменты, чреватые эмоциональными взрывами, позволяя отстраненно и вполне благодушно взирать на любое дерьмо, какое подбрасывает жизнь. Доктор не обманула — по мере того, как препараты накапливались в организме, их действие становилось более заметным. Еще в больнице я заметила, что эффективность таблеток постепенно растет, но в полной мере чувствовала эту благотворную успокаивающую силу только теперь, вернувшись в семью. Особенно поражало то, что антидепрессантам оказалось под силу смягчить и мой врожденный дух противоречия, вечное стремление выяснять отношения, если что-то не так. Это не означает, что я превратилась в какую-то бесчувственную машину, запрограммированную на то, чтобы глотать и во всем потакать муженьку. Мне казалось скорее, что я перенеслась в теплое и уютное место, где главное правило жизни: «а нам все равно». Я находилась не в Лондоне, я отрешенно наблюдала за происходящим с какого-то спокойнейшего, дремотного островка, с абсолютным пофигизмом реагируя на любые передряги и невзгоды.

Ладно, признаю, я немного преувеличиваю — но факт остается фактом: антидепрессанты подавляют ту часть которая отвечает за гнев и обидчивость. Если бы раньше Тони вот так ввалился в дом пьяным, я бы ни за что не простила его после краткого и невнятного извинения. А сейчас я спокойно приняла и кофе, и неуклюжий поцелуй в макушку, и нервно-покаянный тон.

Признаюсь, дело было не только в действии антидепрессантов. Где-то в глубине души я страшно не хотела начинать ссору — видимо, из опасения, что это может быть воспринято как тревожный сигнал, симптом душевной нестабильности. К тому же, вспоминая собственное безобразное поведение перед госпитализацией, я чувствовала, что должна сейчас дать Тони некоторую поблажку… и дать ему время привыкнуть, что мы снова вместе. Подобных пьяных возвращений под утро не повторялось, но Тони частенько задерживался в редакции до девяти и даже десяти часов вечера К тому же он продолжал работать над романом (по его словам). А это означало, что почти каждый вечер, часов в двенадцать, он вставал и удалялся в свой кабинет.

Я не роптала: антидепрессанты подсказывали, что нужно идти по пути наименьшего сопротивления. Когда раза Два в неделю Тони выражал желание разделить со мною ложе и заняться сексом, я радовалась. Когда ему «требовалось» допоздна задержаться в «Кроникл», а потом укрыться на чердаке, я соглашалась. Меня даже радовало, что мы пришли к молчаливому соглашению, позволяющему поддерживать определенный уровень стабильности, и что это позволяет мне самой тоже сохранять стабильность.

Еще одна интересная штука, имеющая отношение к медленному выходу из депрессии: начинаешь ценить однообразие. Уход за ребенком тем и хорош, что здесь все размеренно, как ритм метронома: кормление по часам, смена пеленок и подгузников, обычные неприятности с газами в животике после кормления, колики, реакция на новые продукты, снова смена подгузника, обычные неприятности с газами после кормления…

Просто удивительно, какое удовольствие, какую невероятную радость черпала я теперь в сынишке. Давно осталась в прошлом жуткая боязнь, что я не справлюсь с материнством, не говоря уж о порожденном депрессией ужасе при мысли, что я могу причинить ему вред. Сейчас все было иначе: я наслаждалась каждой минутой, проведенной вместе, — меня умиляло, как он хватает меня за палец, как прижимается головой к моей щеке, когда я беру его на руки, как радостно хохочет, глядя на меня.

— Похоже, вы, ребята, стали наконец одной командой, — сказала Сэнди, когда я рассказала ей, как хорошо нам с Джеком вместе.

— Он просто чудный парень, — ответила я.

— Приятно слышать твой радостный голос Теперь я вижу, тебя отпустило.

— Еще не до конца, — хихикнула я.

Сейчас я не ощущала потребности в какой-то серьезной интеллектуальной или профессиональной нагрузке, зато очень стремилась, чтобы все шло гладко, по накатанной колее. Поэтому домашние хлопоты, заботы по хозяйству воспринимались мной без раздражения, скорее даже радостно. Уборщица Ча была тут как тут каждый день в девять и оставалась с нами до полудня. Она превосходно поладила с Джеком и занимала его, если мне нужно было поспать, даже отпускала меня погулять у реки, взяла на себя заботу о его одежде и прочих детских вещичках. Словом, благодаря я на три часа в день получала необходимую передышку от обязанностей по уходу за ребенком. А отдохнув, я с радостью к этим обязанностям возвращалась.

Как-то утром я сидела в кофейне на Хай-стрит за чашкой кофе латте, наблюдая за окружающими меня мамами и колясками, привычно дивясь однообразию толпы на основной улице Патни, и вдруг меня поразила мысль: отныне это и есть моя жизнь.

Сразу же во мне проснулась стойкая уроженка Новой Англии. «Тебе удалось выкарабкаться из такой передряги, — урезонивала она, — из настоящего дерьма. И ты справилась, пусть пока нетвердо, но стоишь на ногах. Ты, похоже, достигла взаимопонимания с мужем. У тебя есть сын, от которого ты просто без ума Со временем вернешься и в профессиональный мир. А пока…»

Это и есть моя жизнь.

И она могла сложиться намного хуже — возможно, даже трагически.

Как у моей бедной сестренки Сэнди. Она позвонила мне поздно вечером в полной истерике. Ее бывший муж Дин погиб во время альпинистского похода в Северном Мэне. Он был инструктором и вместе с группой проходил особенно сложный, предательский участок горы, называемой Лезвие Ножа. Он соответствовал своему названию — тонкая длинная скала, наклоненная над глубоким ущелье Дин был опытным скалолазом и этот маршрут проходил, наверное, раз сто. Но в то утро поднялся ветер, и порывом его швырнуло прямо на острый край. Тело нашли спустя несколько часов, со свернутой шеей и пробитой головой. Сказали, смерть была мгновенной.

— Он, наверное, даже не понял, что с ним случилось, — повторяла Сэнди.

Я подумала: учитывая, что Дин летел вниз почти тысячу футов, у него, пожалуй, было время понять, что случилось, — понять, что это конец. Но вслух я ничего не сказала.

— Чертов кретин, — прорыдала Сэнди. — Я всегда его предупреждала об этой проклятой горе. Ты же помнишь, мы на нее поднимались в медовый месяц.

Конечно, я помнила. И всегда удивлялась такому нелепому способу отпраздновать заключение брака. Но Дина тянуло на природу, а Сэнди тогда была безумно влюблена. А любовь порой заставляет нас совершать абсолютно неожиданные поступки, вот и Сэнди, по возможности избегавшая даже высоких лестниц, вдруг отправилась в горы и совершила восхождение.

— Знаешь, что меня особенно убивает: когда мы вместе были там, в горах, я постоянно ныла по поводу этого Ножа. Верещала, что я ни за что не решусь, что это опасно и я боюсь — все такое. В общем, я тогда застряла на полдороге. И знаешь, что сказал Дин? «Не бойся, я же никогда не брошу тебя в беде». И конечно, я ему поверила.

Она снова разрыдалась, рассказывая сквозь слезы, трое ее мальчишек очень тяжело переживают смерть отца и что его новая подруга обезумела от горя. Я никогда не встречалась с этой женщиной, но всегда к ней антипатию из-за той неприглядной роли, которую она сыграла, разрушив семью. Но сейчас я искренне ее пожалела — особенно узнав, что она была замыкающей в той группе альпинистов и все случилось на ее глазах.

А Сэнди — вот такой она была: искренне и безутешно оплакивала человека, которого всего пару недель назад называла не иначе как «этот хорек, этот мешок с дерьмом, бывший». А ведь в этом, наверное, отражена самая суть развода? Мы вдруг начинаем смешивать с грязью человека, который когда-то был для нас центром вселенной. И сами удивляемся, откуда такая ненависть и презрение, положа руку на сердце, мы все еще так отчаянно его любим.

Сэнди сказала, что похороны состоятся через три дня. Я отреагировала мгновенно: «Я приеду». Сэнди запротестовала, убеждая, что я еще не готова к таким перелетам, у нее и так найдется, кому помочь, — ее мальчишки. Но я-то понимала, что трое осиротевших детей, старшему из которых не было и двенадцати, сами нуждаются в помощи и поддержке в это страшное для них время. Поэтому я ответила: «Думаю, что смогу прилететь». И пообещала перезвонить через несколько часов.

Тони, узнав новость, горячо поддержал мою идею. Он буквально настаивал, что я должна поехать, даже сказал, что поручит своей секретарше заказать мне билет в Бостон, а мне предложил позвонить в «Нянюшки Энни» и нанять круглосуточную няню на четыре-пять дней.

— Но это же обойдется в целое состояние? — усомнилась я.

— Это чрезвычайная ситуация в семье, — ответил он.

Но сначала я позвонила доктору Родейл, и мне повезло застать ее в частном кабинете на Уимпол-стрит. Неделей раньше я приезжала к ней в больницу, и она явно осталась довольна моим состоянием. Не настолько довольна, чтобы снизить дозу антидепрессантов, но достаточно, чтобы благословить меня сейчас на перелет через Атлантику.

В тот день Ча была на работе, и когда я сообщила, что собираюсь на три дня уехать из страны и хочу взять круглосуточную няню, сказала, что она бы согласилась за сто фунтов в сутки. Я тут же ударила с ней по рукам В тот же день мы перенесли в детскую кровать из гостевой комнаты, чтобы Ча могла спать рядом с Джеком. Услышав о нашей договоренности, Тони был явно доволен, тем более что сумма оказалась гораздо меньше по сравнению с ценами в агентстве, не говоря уж о том, что не хотелось пускать в дом чужого человека. Да и мне — немаловажный фактор — не придется сходить с ума, представляя мужа рядом с молодой сексапильной нянюшкой. Даже очень сильно напившись, он едва ли станет подбивать клинья к уборщице-тайке, выглядящей старше своих пятидесяти пяти.

Итак, я получила добро на поездку от врача, обеспечила пригляд за ребенком и через два дня уже летела в Бостон. В аэропорту меня ожидал сюрприз: выяснилось, что Тони оплатил для меня место в бизнес-классе. Пройдя регистрацию, я позвонила ему. «Ты с ума сошел… Я это говорю в самом лучшем смысле!»

— Тебе не понравилось?

— Конечно, понравилось, очень. Только я подумать боюсь, сколько это стоило.

— Не так уж дорого на самом деле. Всего на три сотни больше, чем в эконом-классе.

— Все равно, такие деньжищи!..

— Ты еще только выздоравливаешь, столько пришлось пережить… а в ближайшие несколько дней тебе нужно быть в хорошей форме. Ты же должна быть опорой для Сэнди.

— Я так тебе благодарна.

— Не нужно. Это меньшее, что я мог…

— Не то его потянули прочь от телефона, не то внезапно горло перехватило.

— Тони, ты здесь? — спросила я.

— Прости, прости, я должен…

Снова странная тишина Вечно мой мобильник шалит.

— Слушай, я должен идти, — наконец раздался его голос.

— У тебя все в порядке?

— Все нормально… просто меня тянут на совещание, вот и все.

— Присматривай за нашим крутым парнем, — напомнила я.

— Не беспокойся. Удачной тебе поездки. Позвони, как приземлишься.

— Позвоню.

— Люблю тебя, — сказал он.

Спустя несколько часов, когда мы летели над Атлантическим океаном, меня вдруг как ударило; Тони в первый раз сказал, что любит меня, впервые с…

Знаете, я так и не сумела вспомнить, когда он в последний раз говорил мне об этом.

Следующие три дня были кошмаром. Сестра была совершенно разбита и непохожа на себя. Трое моих племянников были в растерянности и страдали, каждый по-своему. Похороны превратились в демонстрацию: в церкви Сэнди, дети и я сама сидели по одну сторону прохода, а семья Дина — на противоположной, рядом с Джинни (его возлюбленной), ее родней и множеством загорелых мускулистых парней, видимо членов клуба «Сьерра» (флагом этой организации был накрыт гроб с лежащим в нем Дином). Родители Дина после похорон немного пообщались с внуками, но все демонстративно сторонились Сэнди и ее младшей сестры, с глазами, остекленевшими от антидепрессантов и перелета в другой часовой пояс. Тот день был для нас суровым испытанием, а мне пришлось особенно худо, потому что из-за таблеток я не могла позволить себе ни капли спиртного. А тут как раз был тот редкий случай, когда выпить хотелось просто отчаянно. Я никак не могла взять в толк, почему люди не способны забыть о своих семейных распрях даже перед лицом такой страшной вещи, как внезапная смерть. Ведь гибель Дина напомнила всем нам о бренности, эфемерности бытия, о том, как все хрупко. А мы продолжаем тратить время на мелочные свары, междоусобицы, не замечая за этой возней, как уходит и без того короткая жизнь. А может, наоборот, мы придавлены интуитивным пониманием тщетности всех своих потуг, а с помощью конфликтов надеемся хоть как-то самоутвердиться? Неужто все мы до такой степени глупы и недальновидны?

Едва вернувшись домой, дети мгновенно уснули, настолько вымотал их этот день. Только после этого Сэнди рухнула на диван рядом со мной и дала себе волю. Мы обнялись, и она рыдала у меня на плече. Минут пятнадцать она буквально выла, не переводя дыхания. Наконец утихла, вытерла глаза и тихо произнесла: «Этот кретин разбил мне сердце».

В тот вечер мы просидели долго и говорили, говорили. Накануне ей позвонил адвокат Дина и сообщил, что все имущество — не бог весть какое, если не считать страховки на двести пятьдесят тысяч долларов, — тот завещал своей девушке. Это означало, что финансовое положение Сэнди, и без того не блестящее, отныне было совсем уже аховым: скромные алименты в семьсот пятьдесят долларов, которые Дин ежемесячно платил на детей, составляли ощутимую долю семейного бюджета. Я не знала, что сказать, кроме того, что хотела бы сама быть побогаче, чтобы выписывать ей ежемесячный чек на эту сумму.

— У тебя своих проблем хватает, — оборвала она.

На этих словах — как по сигналу — позвонил Тони из Лондона. Я посмотрела на часы. В Бостоне семь вечера, в Лондоне полночь. К моему безмерному облегчению, он просто хотел узнать, как мои дела и сообщить, что с Джеком все в порядке. Мы перезванивались каждый вечер — и непременно Тони с неподдельной заботой интересовался самочувствием Сэнди и расспрашивал о моем настроении. В этот раз он еще упомянул о Ча («справляется просто прекрасно, вот только не улыбается никогда») и стал расспрашивать, как прошли похороны. Голос был сочувственный, заботливый. Обсудив детали моего прилета («закажу для тебя такси в Хитроу»), он упомянул, что завтра утром на один день уезжает в Париж. Что-то связанное с министрами иностранных дел стран Большой семерки. Но беспокоиться не о чем: Ча получила все инструкции, а он завтра же вечером вернется с последним рейсом экспресса «Евростар» и утром встретит меня дома с распростертыми объятиями.

Когда мы закончили разговор, Сэнди заметила:

— Вы, ребята, кажется, неплохо ладите.

— Да, просто поразительно, до чего хороши антидепрессанты в деле спасения пошатнувшегося брака.

— Нет, дело не в этом, сами по себе таблетки бы не справились. Признай, что в этом есть и твоя заслуга.

— В чем? В том, что вела себя как полудурок и загремела в психушку?

— Ты болела…

— Мне об этом все время твердят.

— И самое худшее уже позади.

— Об этом я тоже слышала.

— И Тони прилично себя ведет.

— У нас, похоже, что-то вроде перемирия на взаимовыгодных условиях.

— Все выглядит куда лучше, чем у большинства известных мне женатых пар.

— Вроде вас с Дином?

— Мы ладили отлично… ну, во всяком случае, так мне казалось. Пока он не услышал зов дикой природы.

— Может, ему…

— Что? Опротивело, что я стала толстая и скучная?

— Прекрати.

— Но это правда.

— Нет, правда заключается в том, что Дину, видимо, не хватало острых ощущений, драмы.

Сэнди посмотрела на меня озадаченно:

— Драмы? Не поняла.

— Он был всем вполне доволен, тобой, мальчиками. Но вот появилась эта девица, и…

— Ну?

— Может, в ней он увидел возможность расцветить жизнь. Романтика, трудности, жизнь в лесу, все такое. Пока не поймешь, что таскаться с туристами взад-вперед по одной и той же горе, — такая же рутина и скука. А ведь скуки мы боимся больше всего… иногда, наверное, даже больше, чем смерти. Скука, как мне кажется, подчеркивает бессмысленность и бесполезность. Потому-то не стоит недооценивать потребность в драме. Она помогает нам вообразить себя главными героями широкоэкранного фильма, а не серыми букашками, что копошатся в повседневных заботах.

Сэнди внимательно глядела на меня.

— Как-как называются антидепрессанты, что ты принимаешь?

Наутро я, едва проснувшись, поглотила две таблетки, а потом позвонила домой. В Лондоне никто не отозвался — видно, Ча уложила Джека в коляску и отправилась на прогулку, решила я. Так что я позвонила Тони на мобильник, просто поздороваться, но услышала автоответчик.

— Знаю, ты в Париже, — прощебетала я, — просто хотела быстренько сказать «бонжур» и сообщить, что ужасно хочу поскорей оказаться дома и увидеть своих мальчишек.

Днем мы с Сэнди отправились в торговый центр. Там я купила несколько детских вещичек и даже раскошелилась на кожаную куртку в «Банана репаблик»[30 - «Банана репаблик» — сеть магазинов, продающих одежду, обувь и другие товары производства компании «Гэп».] для Тони. В обед я приняла еще две таблетки, а последние две выпила после того, как мы простились в аэропорту с Сэнди. Она расплакалась при мысли, что снова невесть на сколько расстается с сестричкой, отпуская ее на чужбину.

— Ты все преодолеешь, — говорила я ей. — У тебя просто нет другого выхода.

Перед тем как пройти регистрацию на рейс, я позвонила на лондонский домашний номер в надежде поговорить с Ча, пока она не легла спать (по правде говоря, я подозревала, что она вовсе не спит, а расхаживает по комнатам с Джеком на руках). Но трубку не брали. Я сверилась с часами: в Бостоне 7:15, значит, в Лондоне начало первого. Наверное, она намучилась с ребенком прошлой ночью и уже легла спать.

То же самое сделала и я, как только устроилась в широком и удобном кресле бизнес-класса, мысленно благодаря Тони за его столь неожиданную щедрость. Мы взлетели, я с помощью берушей и наглазников отгородилась от мира и погрузилась в глубокий сон, стараясь стряхнуть с себя усталость и напряжение последних дней.

И вот мы уже в Лондоне. Как и обещал Тони, на стоянке меня ожидало мини-такси. Мы пересекли Атлантику в темпе allegro con molto и прибыли на место на сорок минут. Это означало, что уже в 6:45 утра мы выехали на шоссе М4, а я боролась с искушением позвонить с мобильного Тони или Ча, понимая, что жестоко будить их в такую рань.

Мы доехали от аэропорта до Патни в рекордные сроки — всего за полчаса. Шофер донес мой чемодан до входной двери. Я достала ключ и открыла дверь, стараясь не шуметь. Вошла в дом. И немедленно почувствовала, что что-то стряслось. Прихожая казалась голой, со стен исчезли старинные фотографии с видами Каира, которые Тони привез из Египта.

Должно быть, он подыскал им другое место в доме…

Но, поднимаясь в детскую, я боковым зрением увидела гостиную. И обмерла. С книжных полок исчезли почти все книги, а заодно принадлежавшие Тони компакт-диски и шикарная, непомерно дорогая стереосистема, которую он подарил сам себе, когда мы въехали в дом.

Нас ограбили.

Я закричала и через несколько ступенек взбежала наверх. Рывком отворила дверь детской. Ничего… Под этим я имею в виду следующее: ни колыбели, ни манежа, ни игрушек, ни колясок, ни Джека. Я стояла посреди пустой комнаты — исчезла вся мебель, все игрушки, даже одежда, которую я ему покупала. Все до последней тряпки.

В полном шоке я закрыла глаза. Это не ограбление.

Потом я бросилась выше, в кабинет Тони. Пусто, голые стены. Я кинулась в спальню, распахнула створки шкафа. Его одежда исчезла, но моя осталась на месте. А в ванной я нашла в шкафчиках только свои лекарства и туалетные принадлежности.

Пошатываясь, я вернулась в спальню. Села на кровать. И сказала себе: что за ерунда, просто глупость какая-то. Мой муж и мой сын бесследно исчезли.


Глава 9


Долго сидела я, не в силах подняться с кровати. Мне никак не удавалось сосредоточиться и понять, что происходит. Одна мысль билась в голове: мне это приснилось, это просто кошмар.

Кухня. Последнее помещение, которые я еще не осмотрела. Я встала. Спустилась по лестнице и сразу увидела, что исчезли все бутылочки, стерилизатор и высокий стульчик. Так же, как и полная упаковка детского питания, подгузники, пеленки и прочие детские принадлежности.

Это не укладывалось у меня в голове. Кто-то прошелся по дому и уничтожил все следы пребывания Тони и Джека Не осталось вообще ничего, что бы о них напоминало.

Я схватила телефон, набрала номер мобильника Тони. В ответ раздалось сообщение автоответчика. Дрожащим голосом я проговорила «Тони, это я. Я дома. И мне необходимо знать, что происходит. Сейчас же. Пожалуйста. Немедленно».

Потом я позвонила ему на работу — в дикой надежде, что кто-то может оказаться там в семь утра. И здесь я услышала автоответчик. И оставила такое же сообщение.

Потом я позвонила Ча. На сей раз автоответчика не было. Просто металлический компьютерный голос сообщил, что абонент находится вне зоны действия сети.

Я прислонилась к кухонному шкафу. Что делать дальше, я не знала.

В дверь позвонили. Я бросилась открывать, надеясь, что увижу Тони с Джеком на руках. Вместо них передо мной предстал здоровенный парень лет двадцати восьми. На нем был тесный, скверно сидящий костюм, ворот белой рубахи расстегнут, галстук в пятнах. У него совсем не было шеи — только валик жира от подбородка до ключиц. Толстяк мрачно посмотрел на меня:

— Салли Гудчайлд?

— Да, это я.

— Тут кое-что для вас. — Он расстегнул портфель.

— Что это?

— Должен доставить вам бумаги, — заявил он, впихивая мне в руки какой-то документ.

— Что еще за бумаги? О чем речь?

— Решение суда ex parte[31 - Ex parte — в одностороннем порядке, без уведомления или в отсутствие другой стороны.], красавица. — И он вложил мне в руку большой конверт.

Выполнив свое дело, он развернулся и был таков.

Я вскрыла конверт и стала читать. Это было решение суда, подписанное достопочтенным судьей Томсоном вчера, в Высоком суде правосудия[32 - Высокий суд правосудия — первая инстанция Верховного суда в Англии.]. Я прочла его один раз, прочла другой. Полная бессмыслица. В бумаге говорилось, что после слушания ex parte (судья мистер Томсон) суд ex parte удовлетворил прошение Энтони Хоббса, проживающего по адресу: Лондон, Альберт-Бридж-роуд, 42, о временном проживании с ним его сына Джека Хоббса, вплоть до промежуточного слушания.

Я бросилась вдогонку за курьером и настигла его в конце улицы. Он уже садился в машину.

— Вы должны объяснить мне, что это, — сказала я.

— Не моя обязанность, красавица.

— Прошу вас, пожалуйста. Я должна понять…

— Советую нанять адвоката, красавица. Они знают, что в таких случаях делать.

Он уехал.

Я вернулась в дом. Села возле кухонного стола. Снова попыталась перечитать текст судебного решения, состоявший всего из трех предложений. Бросила его на стол, обхватила себя руками и почувствовала, что меня начинает бить крупная дрожь.

Этого просто быть не может… просто быть не может…

Я встала Посмотрела на настенные часы. Семь пятьдесят семь. Я схватила телефонную трубку. Снова попыталась дозвониться Тони. Опять автоответчик. Я сказала: «Тони, я не понимаю, что за игру ты затеял… Но ты просто обязан сейчас же со мной поговорить».

Суд удовлетворил прошение Энтони Хоббса, проживающего по адресу: Лондон, Альберт-Бридж-роуд, 42…

Я открыла кухонный шкаф и сунула руку в жестянку, где хранились ключи от машины и запасная связка ключей от дома. Ключи от машины исчезли. Это означало, что он забрал машину, а не только…

Меня охватил ужас.

После слушания ex parte (судья мистер Томсон)…

С чего вдруг ему понадобилось слушание? Какие показания он давал? Что такого я сделала, чем заслужила?..

Я снова взяла трубку и вызвала такси. Через пять минут машина была подана. Я назвала адрес: Лондон, Альберт-Бридж-роуд, 42.

Мы сразу попали в пробку. Час пик. Оказалось, что таксист только недавно приехал в Англию, путался в автомобильном атласе лондонских улиц, а его потрепанному «вольво» не помешала бы пара новых амортизаторов. Однако он был совершенно невозмутим, не терял самообладания даже в кошмарной утренней пробке и только мурлыкал что-то себе под нос. Дважды он умудрился заблудиться, и то, что я с нарастающим беспокойством подпрыгиваю на заднем сиденье, его явно огорчало.

— Вы только не волнуйтесь, — повторял он. — Я вас доставлю куда надо.

Но нам потребовался почти час, чтобы преодолеть две мили до Альберт-Бридж-роуд. Я вышла из машины, поднялась по ступенькам и оказалась у дверей внушительного четырехэтажного дома в викторианском стиле. Увидев медный дверной молоток, я начала бешено колотить им в дверь, оповещая о своем приходе. Спустя минуту мне открыла миниатюрная смуглая женщина с усталыми глазами.

— Вам что? — настороженно спросила она с заметным латиноамериканским акцентом.

Я заглянула ей через плечо в вестибюль. Минимализм. Лоск. Видна работа профессионального дизайнера. Очень дорого.

— Кто здесь живет?

— Мисс Декстер.

— А еще кто?

— У нее есть друг.

— Как его зовут?

— Мистер Тони.

— А у мистера Тони есть маленький мальчик?

— Чудесный маленький мальчик. — Она даже улыбнулась.

— А где они сейчас?

— Уехали.

— Куда?

— За город.

— Точнее.

— Я не знаю. У мисс Декстер есть имение за городом.

— Можете дать мне номер телефона, адрес?

— Не могу…

Она попыталась захлопнуть дверь. Я подставила ногу, чтобы ей помешать:

— Я мать этого мальчика. Мне только нужно знать…

— Не могу, — ответила она.

— Прошу вас, помогите мне.

— Уходите.

— Только номер телефона. Я…

На языке вертелось «я в отчаянии», но я не сумела выговорить эти слова: от волнения вдруг перехватило горло. Экономка смотрела на меня в испуге.

— Пожалуйста, — шепнула я.

Нервно оглянувшись, как будто кто-то мог нас увидеть, она сказала:

— Они поехали к нему на работу.

— Когда?

— Полчаса назад. Им нужно было заехать туда перед тем, как отправляться за город.

Я пожала ей запястье:

— Спасибо.

И поскорей вернулась к такси:

— Сможете вы сейчас отвезти меня в Уоппинг?

По дороге я лихорадочно переваривала крохи добытой информации. Женщина по фамилии Декстер. У нее явно водятся деньги — мало фешенебельного особняка на Альберт-Бридж-роуд, так еще и загородный дом. А то, что мой муж здесь фигурирует как мистер Тони, означает…

Что? Что он свой человек в этом доме еще с…?

После слушания ex parte (судья мистер Томсон)…

Достав телефон, я хотела еще раз попробовать дозвониться Тони. Но передумала, решив, что, если он поймет, что я еду в «Кроникл», то попытается избежать встречи или…

Что он делает? Что?

Советую нанять адвоката, красавица. Они знают, что в таких случаях делать.

Но я не знала в Лондоне ни одного юриста. Собственно, я здесь вообще никого не знала. Ни одного человека, к кому бы можно было обратиться, посоветоваться, рассказать…

Нет, все это было чересчур нелепо, абсурдно. Наверное, это просто глупый розыгрыш, шутка, зашедшая слишком далеко, чудовищное недоразумение…

А ведь он так ласково говорил со мной, когда я была в Бостоне. А еще раньше, с каким неподдельным сочувствием он вел себя, когда бывший муж Сэнди сорвался со скалы. Поезжай, родная, поезжай… вот тебе и билет получше, чтобы было удобно в полете. Потому что, пока тебя не будет…

Прекрати, прекрати это — ведешь себя как чокнутая с манией преследования.

Мы тем временем оказались у въезда в Уоппинг. Я заплатила тридцать фунтов таксисту и подошла к проходной, которую Тони всегда именовал «Чекпойнт Чарли»[33 - «Чекпойнт Чарли» — контрольно-пропускной пункт в Берлине, возникший после Второй мировой воины и раздела Германии на оккупационные зоны на границе между американским и советским секторами.]. Но вместо агента Штази в будке для посетителей я увидела охранника в форме.

— Чем могу помочь?

— Я приехала повидать мужа, — сказала я.

— В какой газете он работает?

— В «Кроникл». Тони Хоббс — заведующий отделом внешней политики.

— Как же, знаю такого. Так вы его хозяюшка?

Я кивнула Охранник предложил мне сесть, пока он набирает номер. Он заговорил, объяснил, кто я такая, потом выслушал, что говорили на том конце, поминутно бросая на меня опасливые взгляды, как будто от меня можно было ждать каверзы. Положив трубку, он повернулся ко мне:

— К вам сейчас выйдут.

— Кто? — спросила я, поднимаясь. — Вы не с мужем моим говорили?

— Вам сейчас объяснят…

— Что объяснят?

— Она скоро придет, — сказал охранник.

— Кто она?

Я повысила голос и, кажется, несколько встревожила охранника. Он хотел что-то сказать, но промолчал, отвернулся и углубился в какие-то бумаги.

А я села на пластмассовый стул и крепко обхватила себя руками. Через минуту-другую вошла Джудит Крэндолл. Это была секретарша Тони — пятидесятилетняя женщина, которая пришла в отдел внешней политики лет тридцать назад и с тех пор работала там. «Она приговорена к «Кроникл» пожизненно», — говаривал Тони (он и сам был такой). Джудит знала все обо всех, была закоренелой курильщицей, дымившей как паровоз, вот и сейчас тоже в руках у нее была зажженная сигарета. Она подошла ко мне с мрачным, напряженным лицом:

— Привет, Салли.

— Что происходит? — Я снова повысила голос.

Она уселась на стул рядом со мной, подвинула его поближе, так что мы могли переговариваться вполголоса, будто заговорщики.

— Вчера Тони уволился из газеты, — сказала она.

Чтобы осознать это, мне потребовалось какое-то время.

— Вы лжете, — отреагировала я. Она сделала глубокую затяжку:

— Если бы.

— Почему?

— Об этом лучше спросить его самого.

— Но ведь сейчас он здесь, так?

— Был здесь — и уехал пятнадцать минут назад.

— Вы опять лжете. Он здесь. С Джеком.

Она загасила окурок и тут же зажгла новую сигарету.

— Я не вру, — прошептала она с таинственным видом. — Он уехал четверть часа назад.

— С моим сыном?

— Он приезжал один. Подъехал на машине, выгреб все из своего стола, потом попрощался с нами и был таков.

— Он оставил какой-нибудь контактный адрес?

— Альберт-Бридж-роуд в Баттерси.

— Тот же адрес, что и в судебном решении…

Она ничего не ответила, но отвернулась. Этого было достаточно, чтобы понять: она в курсе всего происшедшего.

— Кто эта другая женщина? — спросила я.

— Не знаю.

— Вы знаете, — настаивала я.

— Он о ней ничего не рассказывал.

— Пожалуйста…

— Я серьезно.

— Лгунья, — крикнула я.

Охранник встал из-за стола и подошел ко мне:

— Мне придется просить вас сейчас же покинуть помещение.

— Салли, — Джудит взяла меня за руку, — это ни к чему хорошему не приведет.

— Он забрал моего ребенка. Вы же знаете. Он скрылся с моим сыном. И я не собираюсь уходить. Потому что знаю, что вы его прячете здесь. Я это знаю.

Последнюю фразу я пронзительно выкрикнула, отчего Джудит и охранник отпрянули. Он, однако, быстро опомнился и заговорил:

— Повторяю в последний раз: если вы не уйдете добровольно, я вынужден буду выдворить вас отсюда силой. А если будете оказывать сопротивление, мне придется вызвать полицию.

Джудит снова потянулась было к моей руке, но передумала:

— Салли, умоляю, не вынуждайте его делать это.

— Вам все известно, не так ли? — спросила я свистящим шепотом. — Вам известно, кто такая эта Декстер, сколько времени они встречаются и почему они добились этого решения, почему отняли у меня…

Я разрыдалась. Джудит и охранник оторопели. Я упала на стул, сотрясаясь от рыданий. Охранник дернулся было ко мне, но Джудит его остановила, что-то прошептав ему на ухо. Потом склонилась надо мной:

— Вы нуждаетесь в помощи. Давайте я позвоню, позову кого-нибудь?

— Так вот что он вам рассказывал — что я совершенно не в себе и нуждаюсь в помощи?

Услышав мой злой голос, охранник опять направился к нам.

— Я ухожу, — сказала я и выскочила из проходной не оглядываясь.

Я пришла в себя на так называемой Магистрали — автостраде, ведущей в сторону Тауэрского моста. Куда я направляюсь? Этого я и сама не знала. По южной стороне Магистраль была отгорожена высокой длинной стеной. Я прошла шагов двадцать и прислонилась к ней, не в силах двигаться дальше. Пока еще я держалась на ногах, но в то же время мне казалось, что я падаю, стремительно падаю в пропасть, как в первые дни своей послеродовой напасти. Только в этот раз все усиливалось осознанием ужасного факта: муж скрылся с моим ребенком… он добился решения суда, позволяющего ему отобрать у меня сына.

Это конечно же было юридическим подтверждением факта, и без того очевидного для всех: я никудышная мать. Что ж, раз так, пора, пожалуй, сделать то, за что все будут мне только благодарны: пройти четверть мили до Тауэрского моста, перелезть через ограждение и…

— Мэм, с вами все в порядке?

Это был констебль. Совершая обход участка, он заметил, как я бессильно сползаю по стене. Выглядела я…

По-видимому, выглядела я чудовищно, если уж полицейский в огромном городе не прошел мимо обычного зрелища — одинокой женщины, подпиравшей стенку.

— Мэм?

— Да, все нормально.

— Мне не кажется, что у вас все нормально.

— Я… э…

— Вы знаете, где находитесь?

Я кивнула.

— И где, скажите мне, пожалуйста?

— В Лондоне.

— А поточнее?

— В Уоппинге.

— Вы американка?

Я снова кивнула.

— Гостите в Лондоне?

— Нет… живу здесь.

— И вы уверены, что вам сейчас не нужна помощь?

— Просто… расстроена… это личное… э… можно… такси?

— Вы хотите такси?

— Пожалуйста.

— Куда ехать?

— Домой.

— Но где это, поточнее?

Я назвала адрес. Услышав о Патни, он сразу понял, что я и впрямь жительница Лондона: какому американскому туристу пришло бы в голову забраться в этот юго-западный угол города?

— Вы уверены, что другая помощь вам не потребуется? Только такси до дому?

— Да. Домой. Можно, я поеду прямо сейчас?

— Никто вас не задерживает, мэм. Разрешите, я помогу вам с такси?

— Будьте добры.

Он поднял руку. Такси остановилось через считаные секунды. Я поблагодарила констебля, забралась в машину, назвала водителю адрес и откинулась на спинку сиденья.

Дома я была в десять часов. Тишина давила на уши. Я снова увидела лежащее на столе судебное решение, голые полки, опустевшую детскую. Прошла в ванную и приняла две таблетки антидепрессанта. Легла на кровать. Закрыла глаза, чтобы тут же широко их раскрыть с внезапно вспыхнувшей странной надеждой, что окажусь вдруг в своей прежней жизни. Вместо этого я была раздавлена беспощадной действительностью, осознав страшную вещь:

У меня забрали Джека.

Я дотянулась до телефона у кровати. Набрала номер мобильника Тони. Услышала голос автоответчика Еще раз оставила сообщение.

Но я уже понимала, что он мне не перезвонит. У него имеется решение суда, действительное на две недели. Он уехал, не оставив номера телефона, отключив мобильный — автоответчик позволял ему фильтровать звонки, оставляя мои призывы без внимания. Все было продумано до мелочей.

Но зачем было увольняться? Ведь работа в «Кроникл» была в его жизни чем-то незыблемым и неизменным, он всегда говорил, что не смог бы существовать без своей газеты.

Я положила трубку. Потом снова подняла — и попыталась дозвониться Ча. На этот раз мне повезло. Она ответила после третьего гудка. Но, услыхав мой голос, сразу занервничала.

— Я не могу говорить, — заявила она на своем спотыкающемся английском.

— Почему? Что вам про меня сказали?

Неуверенная пауза. Потом:

— Мне сказали, что я больше у вас не работаю.

— Когда они все вывезли?

— Два дня назад. И еще они привели няню быть с ребенком.

Няню? Какую еще няню?

— Когда вы говорите «они», вы имеете в виду моего мужа и…

Новая неуверенная пауза.

— Расскажите мне, Ча.

— Я не знаю ее имя. Женщина.

— Может, ее зовут Декстер?

— Я не знаю ее имя.

— Сколько ей лет?

— Я не знаю.

— Как она выглядит?

— Я не знаю.

— Ча…

— Мне пора идти.

— Вы могли бы как-нибудь прийти утром, убраться. Мне очень нужна помощь…

— Мне сказали, что я больше у вас не работаю.

— Это я должна решать, а не они. А я хочу, чтобы вы продолжали здесь работать.

— Я не могу.

— Почему?

— Они мне заплатили…

— Заплатили? За что?

— Чтобы я больше у вас не работала.

— Но… я не понимаю…

— Они сказали, что я не должна с вами разговаривать…

— Ча, вы должны объяснить…

— Мне пора идти работать.

И она положила трубку. Я тут же набрала номер опять, и мне ответили, что номер находится вне зоны действия. Она отключила свой мобильный.

— Они мне заплатили…

— Заплатили? За что?

— Чтобы я больше у вас не работала.

— Но… я не понимаю…

Я ничего не понимала. Потому что все происходящее выходило за пределы понимания.

Кто-то позвонил в дверь. Я сбежала вниз. Но на пороге я увидела незнакомого щеголеватого блондина в черном костюме, темно-синей сорочке и шикарном галстуке с цветочным рисунком.

— Вы юрист? — спросила я.

Он смущенно улыбнулся, но взгляд оставался настороженным и подозрительным.

— Грэм Дрэббл из «Недвижимости Плейфэр», отделение в Патни. Приглашен произвести оценку дома.

— О чем вы говорите?

— Вы миссис Хоббс, так?

— Меня зовут Салли Гудчайлд.

— Да, меня проинструктировал мистер Хоббс…

— Мой муж. И в чем же состояли его «инструкции»?

— Продать ваш дом.

— Знаете, он мне ничего об этом не говорил. — И я захлопнула дверь.

Он продает дом? Но он не может этого сделать, как такое возможно?

Часть меня хотела только одного: подняться наверх, броситься на кровать и впасть в истерику. Однако другой, более сильный голос сразу отмел столь неконструктивный подход и властно повторял: тебе нужен адвокат.

Вот только я понятия не имела, где в Лондоне берут адвокатов, и ничего не знала об английском законодательстве вообще и о решениях ех parte в частности. Год провела в этом городе и даже не завела ни одного друга. Не считая Маргарет. Но она тоже была янки. А теперь и вовсе уехала домой, в Штаты, вместе со своим мужем-юристом..

Маргарет.

Не раздумывая, я набрала ее номер в Нью-Йорке. Ждать пришлось долго. Наконец Маргарет взяла трубку — голос у нее был хриплый и сонный.

— О, господи, — сказала я, — я тебя разбудила.

— Ничего… — она зевнула, — все в порядке…

— Слушай, я тебе перезвоню…

— Салли? — Она наконец меня узнала.

— Прости, я позвоню позже…

— Что стряслось?

— Я не хотела беспокоить тебя так рано.

— Что стряслось?

Я рассказала ей все, изо всех стараясь не разреветься.

Когда я закончила, она какое-то время потрясенно молчала.

— Это бред какой-то.

— Если бы так.

— Но… перед твоим отъездом в Штаты он даже не намекнул тебе, что замышляет делать что-то подобное?

— Ни слова. А пока я лежала в больнице, он так поддерживал меня.

— А эта женщина…

— Понятия не имею, кто она такая. Знаю только, что живет в огромном доме на фешенебельной улице против парка Баттерси, что у нее есть имение за городом, куда она сейчас и отправилась с моим мужем и ребенком.

— Не мог же он вот так, за здорово живешь, похитить твоего ребенка.

— Ну, у него ведь есть судебное решение…

— Но какой в этом смысл?

— Об этом я не могу у него спросить, поскольку он лег на дно и затаился. Но этот мерзавец еще и пытается продать наш дом, в котором я, кстати, продолжаю жить.

— Но дом ведь записан на вас обоих, разве нет?

— Конечно, он записан на нас обоих. Но поскольку я без понятия, как тут все это устроено, как работают законы…

— Александр сейчас по делам в Чикаго. Я подожду час, дам ему проснуться, а потом позвоню и попробую выбить из него имя надежного лондонского адвоката. А ты пока держись, не раскисай там.

Маргарет перезвонила через два часа:

— Во-первых, Александр просто в ужасе от всего происходящего, но он уверен… уверен… что тебе удастся как-то с ним договориться…

— Договориться? Договориться? Тут не о чем договариваться. Джек — мой сын. И я…

— Салли, солнце, спокойней. Мы оба на твоей стороне.

— Ой, прости, прости… это просто…

— Не оправдывайся. Все это просто возмутительно. Но Александр нашел для тебя отличную фирму в Лондоне, «Лоуренс и Ламберт». Он там никого не знает лично, но говорит, что ему их усиленно рекомендовали. И разумеется, ты можешь ссылаться на Александра, когда будешь с ними говорить. А если нужно посоветоваться, я всегда тут, под рукой, в любое время.

Закончив разговор с Маргарет, я немедленно позвонила в «Лоуренс и Ламберт». Мне ответила весьма неприветливая барышня:

— С кем именно вы хотели бы поговорить?

— Дело в том, что… другой юрист рекомендовал мне связаться с вами…

— Но не назвал вам имен кого-либо из наших сотрудников?

— М-м-м… нет…

— Но если вы не знаете имени, как я могу вас соединить?..

— Мне нужен специалист по семейному праву…

— У нас здесь пять юристов занимаются семейным правом.

— Ну… не могли бы вы соединить меня с одним из них?

Меня попросили не класть трубку. Спустя некоторое время на том конце послышался женский голос с заметным эссекским выговором:

— Кабинет Вирджинии Рикс.

— Э-э… мисс Рикс занимается семейным правом?

— Кто у телефона?

Я назвалась и объяснила, что их агентство мне рекомендовал мистер Александр Кэмпбелл.

— А мистер Кэмпбелл знаком с мисс Рикс?

— Боюсь, что нет.

— Ну что ж. Мисс Рикс сегодня почти весь день занята в суде…

— У меня очень срочное дело.

— Как вас зовут, простите?

Я снова назвала свое имя и оставила номера домашнего и мобильного телефонов.

Положив трубку, я столкнулась с серьезной проблемой: что делать дальше?

Ответ гласил: НИЧЕГО. Я абсолютно ничего больше не могла сейчас предпринять. Мне больше не к кому было здесь обратиться. Я не имела понятия, как найти Тони и Джека. Я не…

Я вдруг исполнилась уверенности, что, возможно, вся эта история с загородным имением — просто выдумка и ничего больше. Поэтому я еще раз вызвала по телефону такси. На этот раз шофер знал, куда ехать. Пробок почти не было, и нам удалось добраться до места всего за пятнадцать минут. И вот я снова колочу в дверь массивным медным молотком Экономке мое появление совсем не понравилось.

— Я же вам уже говорила, их здесь нет.

— Я только хотела удостовериться…

Отодвинув ее, я устремилась в дом. Экономка с криком бросилась за мной. Я врывалась в одну комнату за другой, выкрикивая имя сына. Просторный дом, элегантные интерьеры в стиле минимализма, произведения искусства, шикарная модернистская мебель. Я рванула по ступенькам на второй этаж, сунула голову в громадную хозяйскую спальню, пробежала по коридору и замерла как вкопанная, увидев…

Детскую.

Не просто какую-то детскую. Точное повторение детской, которую мы оборудовали для Джека у себя дома. Те же обои на стенах. Те же кроватка, шкаф, комод. Тот же ночник, играющий колыбельную, когда его включаешь. Та же красочная подвесная игрушка над кроваткой. Все было так, будто комнату по волшебству перенесли из моего дома в этот. Только сейчас, глядя на это, я до конца осознала, насколько тщательно и насколько заранее все было спланировано.

Запыхавшись, подбежала взбешенная экономка:

— Уходите немедленно, а не то я вызову полицию.

— Я ухожу, — пробормотала я.

Таксист, как я и просила, ждал меня у дверей.

— Едем обратно в Патни.

Но на полпути я поняла, что выбежала из дому, не взяв наличных.

— Остановите у банкомата, пожалуйста, — попросила я.

Мы притормозили у банкомата нашего банка «Нат-Вест» в Вест-Хилле — наверное, на самом отвратном участке на пути в Южный Лондон. Я вставила в автомат свою карту, набрала пин-код и увидела сообщение:


«Этот счет закрыт. По всем вопросам обращайтесь в свое местное отделение банка».


Я тут же засунула карту еще раз, набрала пин-код и опять получила ответ:


«Этот счет закрыт. По всем вопросам обращайтесь в свое местное отделение банка».


Счет закрыт? Не мог же он…

Я дрожащими руками перебирала содержимое кошелька, пока не обнаружила карточку «Американ экспресс», где у нас с Тони был общий счет. Вставив карту в банкомат, я набрала пин-код… и прочла:


«Карта номер… недействительна».


Нет, нет, нет. Я заметила, что за мной обеспокоенно следит таксист. Проверила содержимое кошелька. Наличности при мне оказалось восемь фунтов сорок пенсов — а поездка туда и обратно стоила как минимум фунтов двадцать. Я проверила собственный счет, на который переводили мне зарплату из «Бостон пост». Со времени моего увольнения он не пополнялся и изрядно оскудел за последние несколько месяцев. Все деньги, полученные в качестве окончательного расчета, я перевела на наш совместный счет: так было удобнее оплачивать ипотеку и рассчитываться за ремонт и реконструкцию дома. И все же я надеялась, что на счету осталось хоть какая-то малость. Так что я вставила карту, ввела пин-код и запросила двести фунтов. На экране вспыхнула надпись:


«Недостаточно средств на счете».


Я запросила сто фунтов.


«Недостаточно средств на счете».


Запросила пятьдесят фунтов. В яблочко. Из щели выползли пять десятифунтовых купюр. Теперь моя наличность составляла пятьдесят восемь фунтов сорок пенсов.

После того как я расплатилась с таксистом, у меня осталось тридцать шесть фунтов сорок пенсов.

Вернувшись домой, я позвонила в банк. Служащий подтвердил, что наш с Тони совместный счет был закрыт два дня назад. То же — с нашей совместной кредитной картой «Виза». Правда, тут меня ждала приятная весть — непогашенный баланс, равный аж четырем тысячам восьмистам восьмидесяти двум фунтам тридцати одному пенсу, был полностью оплачен. Как мило с его стороны.

— Как насчет непогашенных остатков на общем счете? — спросила я. — Что сталось с ними?

— Там не было непогашенных долгов. Наоборот, имелся остаток две тысячи четыреста двадцать фунтов восемнадцать пенсов… но его сняли.

— Позвольте спросить, разве, когда закрывают совместный счет, не требуется письменного согласия обоих клиентов?

— Но счет всегда был на имя мистера Хоббса. Он только добавил вас десять месяцев назад в качестве временного пользователя.

Временный пользователь. Этим было сказано все.

Я все же еще раз попыталась найти в этом какую-то логику. Тони увольняется с работы. Детская Джека в точности воспроизведена в доме этой Декстер. Оба наши банковских счета закрыты, а долги на сумму около семь тысяч триста фунтов при этом выплачены.

— Что за чертовщина здесь творится?

— А ты не понимаешь? — спросила Сэнди, когда я позвонила и привела ее в полный ужас своими новостями. — Он встретил какую-то богатую сучку. И судя по всему, постарался устроить все так, чтобы ты обязательно обо всем узнала. Я хочу сказать, он ведь мог бы назвать в суде ваш собственный адрес. Почему он этого не сделал?

— Не знаю.

— А я думаю, он хотел, чтобы ты сразу узнала, что у него теперь другая жизнь. В смысле, ты только представь, что бы было, смойся он потихоньку с Джеком, не оставив тебе адреса. Ты бы пустила по его следу полицию. А так… ты точно знаешь, что произошло…

— Но понять не могу, почему это произошло.

— Да на хрена тебе знать почему. Он забрал Джека. Тебе нужно его вернуть. Но первым делом тебе нужно найти адвоката.

— Я уже договорилась, жду звонка от одной.

— А платить чем собираешься?

— Помнишь, мама и папой оставили каждой из нас ценные бумаги?

— Я свои давным-давно обналичила и истратила.

— Ну вот, сейчас я собираюсь сделать то же. Сейчас они должны стоить около десяти тысяч долларов.

— А что, не так уж мало.

— Но если у меня не будет никаких доходов…

— Не забегай вперед. Сначала — адвокат. Это срочно.

— Правильно. — Я вдруг поняла, что страшно устала.

— Еще важнее — есть у тебя там друзья, хоть кто-то, кто мог бы тебе помочь?

— Конечно, — соврала я. — Я оставила кое-кому пару сообщений.

— Вот черт! — Голосу Сэнди задрожал. — О боже, Салли, все это ужасно.

— Да. Действительно ужасно.

— Ох, хотела бы я вскочить в самолет…

— Перестань, у тебя и без того забот хватает..

— Смотри, не натвори глупостей…

— Пока держусь.

— Ты меня пугаешь.

— А ты не путайся.

Но честно говоря, я и сама себя пугала.

В три часа я перезвонила Вирджинии Рик и попала на ее автоответчик. Я оставила сообщение. Перезвонила ей в пять. На сей раз меня снова соединили с ее секретарем.

— Я же вам говорила, — ответила секретарша. — Она сегодня весь день в суде.

— У меня срочное дело. Действительно, очень срочное. И мне обязательно нужно…

Я замолчала, прикрыла трубку ладонью и расплакалась. Когда я наконец была в состоянии снова говорить, в трубке раздавались гудки.

Я снова позвонила туда. И услышала автоответчик.

— Мне необходимо как можно скорее связаться с мисс Рик.

Но до конца дня мне никто не позвонил. А также вечером. Не считая Сэнди, которая проверяла, как мои дела, сначала в шесть по лондонскому времени, а потом еще и в десять.

— Никаких новостей?

— Весь вечер сижу у телефона и жду звонка. А зачем жду, не понимаю.

— А ты больше не пробовала позвонить Тони?

— Каких-нибудь раз пять, не больше. Там включен автоответчик. Так что пытаться бесполезно. Он проверяет все звонки.

— А ты все равно пытаешься?

— А что мне еще остается?

— Тебе нужно лечь и заснуть.

— Вообще-то, хорошая идея.

Я приняла две таблетки снотворного и вечернюю порцию антидепрессантов. Около трех часов утра я вдруг проснулась, как от толчка. В доме было тихо, как в пещере. Я отправилась в пустую детскую. Мне слышался голос Эллен Картрайт — больничного психотерапевта, размеренно повторявший одно и то же: вы в этом не виноваты… вы в этом не виноваты…

Но я-то знала правду. Я сама была кузнецом своего несчастья. Мне некого было винить, кроме себя самой. А теперь…

Теперь мне отчаянно не хватало ее приветливого, ободряющего голоса. Поэтому, дождавшись восьми утра, я набрала личный номер, который дала мне Эллен «на крайний случай», именно так она тогда и выразилась. То, что сейчас происходило, было уж таким крайним случаем, что я решилась ее побеспокоить и надеялась, что она простит меня за столь ранний звонок.

Но поговорить с Эллен мне не удалось — я снова услышала автоответчик, который сообщил, что она в отпуске и вернется только через три недели.

Три недели. Не может же это длиться так долго.

Я согрела себе чай. Налила ванну. Но вдруг испугалась, что, если заберусь в нее, не услышу звонка, если Тони вдруг позвонит. Телефон в спальне был довольно далеко от ванной, он прозвонит раз семь, не меньше, пока я выскочу из воды и добегу до него…

Нет, так нельзя, я же не сумасшедшая — можно же найти удлинитель и поставить телефон поближе к ванной, правильно? — но в тот момент разумные и логичные вещи в голову просто не приходили. Я попала в беду, в такую беду, что и представить невозможно, и в голове крутился, как заезженная пластинка, один вопрос: что мне теперь делать?

И ответ был один и тот же: ничего… пока не позвонит адвокат.

Адвокат наконец объявилась в половине десятого. Она звонила с мобильника, с дороги, видимо сидя где-то в пробке. Говорила она резко, несколько надменно, со снобистскими аристократическими интонациями.

— Салли Гудчайлд? Это Джинни Рикс. Мне сообщили, что вы вчера звонили, Что-то срочное, как я, понимаю?

— Да, мой муж исчез вместе с нашим сыном.

— Исчез? В самом деле?

— Ну, не бесследно, конечно. Пока я была за границей, он получил разрешение суда на проживание с сыном…

— Знаете, — перебила она, — наверное, лучше обсудить это при личной встрече. Если вас это устроит, мы можем встретиться в конце недели, скажем в пятницу, в четыре часа.

— Но это же через два дня.

— Боюсь, это лучшее, что я могу предложить. Многие пары хотят разводиться именно сейчас. Так что, согласны вы на пятницу?

— Конечно.

— Вы знаете, как нас найти?

— И она дала мне адрес конторы на Чансери-Лейн[34 - Чансери-Лейн — улица в центре Лондона, где расположен ряд судебных учреждении и адвокатских контор.].

Ближе к вечеру мне позвонила Маргарет, и я упомянула, что мне удалось договориться о встрече с адвокатом из «Лоуренс и Ламберт».

— Ну что ж, для начала уже что-то.

— Правда, она не может встретиться со мной в ближайшие два дня и вообще… не знаю… может, я сужу раньше времени, один телефонный разговор — не показатель, но она так высокомерно, так презрительно со мной говорила.

— Они все этим отличаются, — высказала свое мнение Маргарет.

— А Александр не знает тут еще хоть кого-нибудь?

— Я могу еще раз его спросить, но, пока я дозвонюсь ему, а потом опять тебе, это уже будет завтра, а к тому времени, как ты дозвонишься в фирму и договоришься о встрече…

— Все ясно, я тебя поняла.

— А у тебя там нет каких-нибудь друзей, кто бы мог порекомендовать адвоката?

И снова тот же вопрос: нет ли у тебя друзей в Лондоне? Развернутый ответ на него был таким: я приехала сюда беременной и была поглощена заботами о нашем доме. Потом я загремела в больницу с высоким давлением. А с тех пор… да, все шло не по самому благоприятному сценарию. Вот так и получилось, что мне в этом городишке не на кого опереться. А виновата в этом только я одна.

— Нет, я тут и не знаю толком почти никого.

— Ну, ты только не убивайся по этому поводу, — сказала она. — У меня было то же: прошел год с лишним, пока я с кем-то завязалась в Лондоне. Такое уж это место.

— Я так хочу увидеть Джека.

Хочу — не то слово. Я ощущала настоящую физическую боль.

— Я просто представить себе не могу…

— Даже не говори…

Следующие двое суток показались мне адом. Я пыталась хоть чем-нибудь себя занять. Как следует убралась в доме. Два раза. Позвонила в свой старый банк в Бостоне, попросила обналичить бумаги и перевести мне всю сумму. Антидепрессанты я принимала регулярно, как автомат, — и не раз задавала себе вопрос, как бы я все это выдержала без них. Наверное, уже впала бы в безумие. Но пока мне каким-то образом удавалось прожить день до вечера. Я даже позвонила секретарше Тони и извинилась за сцену в Уоппинге.

— Вам совершенно не за что просить прощения, — ответила Джудит Крэндолл. — Я вас так понимаю.

— А вы не можете мне объяснить, почему ушел Тони?

Молчание. Затем:

— Салли… не подумайте, что я полностью на стороне Тони, просто… мне кажется, я не должна вмешиваться в ваши дела… это не мое дело.

— Но скажите, Тони рассказывал вам о моей… болезни?

— Да… он упоминал, что вам… нездоровится.

— Значит, о моих делах вы знали довольно много. А значит, наверняка вам было известно и о той женщине, с которой он от меня сбежал.

— Это… неудобно.

— Мне просто необходимо с ним поговорить. То, что он затеял, несправедливо и нечестно.

— Простите, Салли. Но я правда ничем не могу вам помочь.

Я позвонила заместителю Тони, Саймону Пинноку. Он также вилял — и, как мне показалось, чувствовал себя слегка униженным из-за того, что позволил вот так припереть себя к стенке этой настырной жене бывшего шефа.

— Я на самом деле понятия не имею, почему он сделал то, что сделал, — бормотал он, не в силах скрыть нервозности.

— Перестаньте, Саймон, — сказала я. — Думаю, вы знаете.

— Я вынужден извиниться перед вами, мне необходимо бежать, начинается совещание…

Я даже попробовала позвонить сестре Тони, с которой я не была знакома. Она давным-давно не общалась с братом — много лет назад у них вышла ссора, в причины и подробности которой он не вдавался. Я проявила изрядную настойчивость и после долгих поисков в Интернете раскопала ее номер в телефонном справочнике Восточного Сассекса, где она сейчас жила. Впрочем, она не выказала горячего желания со мной общаться.

— Мы с Тони много лет не разговаривали — с чего бы ему сейчас мне звонить? — ответила она на мой вопрос.

— Я просто попытала счастья.

— Давно вы с ним женаты?

— Около года.

— И он уже вас бросил? Шустрый малый, ничего не скажешь. Да только, скажу вам, меня это не удивляет. Поиграть да бросить — это как раз в его духе.

— Вы хотите сказать, что он проделывал такое и раньше?

— Все может быть.

— Это не ответ.

— А к чему мне вообще отвечать на ваши вопросы? Особенно раз вы выбрали такой тон для разговора со мной…

— Я не выбирала..

— Да уж выбрали. А я, между прочим, вас знать не знаю… и вообще…

— Пожалуйста, извините, если я обидела вас, я этого вовсе не хотела. А…

— Я не желаю больше с вами разговаривать.

И она положила трубку.

Я сжала виски обеими руками, поздравляя себя с очередной своей победой, торжеством такта и дипломатичности. Из-за врожденного, типично американского неумения говорить обиняками, из-за привычки называть вещи своими именами я раз за разом терпела здесь поражения. Неужели месяцы жизни здесь ничему меня не научили?

И я твердо решила, что завтра на встрече с Вирджинией Рикс буду вести себя идеально. На метро я добралась до Чансери-Лейн задолго до назначенного времени и слонялась целый час, дожидаясь половины четвертого.

Контора «Лоуренс и Ламберт» находилась в одном из одинаковых домов, плотным рядом выстроившихся вдоль улицы. Внутри здание было шикарно отделано. У дверей стоял охранник, который зарегистрировал меня и проверил, действительно ли мне назначено. Затем я направилась к лифту, поднялась на третий этаж и оказалась в симпатичной, современной приемной, со сверкающей хромированной мебелью и стопкой свежих газет на журнальном столике. Пока секретарша вызывала по телефону Вирджинию Рикс, я села и стала просматривать прессу, старательно избегая «Кроникл».

Спустя пять минут в приемную вошла девица. Лет двадцати с небольшим. Блондинка. Пышная шевелюра. Одета небрежно.

— Вы Салли? — спросила она. — Я Труди. Мы вчера говорили. Как вы?

— Хорошо, спасибо.

— Отлично. Слушайте, тут такое дело, Джинни все еще занята в суде. Может, перенесем все на понедельник?

— Мне абсолютно необходимо повидаться с ней именно сегодня.

— Ясно. Тогда я вас обрадую: она приедет из суда примерно через час. Так что…

Час я убивала, роясь на полках книжного магазина на Флит-стрит, потом, ежась от холода, посидела на открытой веранде «Линкольне Инн». Я запила кофе очередную порцию антидепрессантов и задумалась о том, что есть в маленьких городских площадях вроде этой что-то странно успокаивающее — они создают ощущение укромности и безопасности.

Вирджиния Рикс оказалось молодой особой под тридцать. Как я и ожидала, это была блондинка, со слегка лошадиным лицом, но холеная и безукоризненно элегантная — явно из тех женщин, что утром не менее часа проводят перед зеркалом, прежде чем явить миру свой лик. Но мне сразу бросилось в глаза не это, а ее характерная небрежно-высокомерная манера держаться. Мне подумалось, что эту манеру она, наверное, с младых ногтей переняла у родителей — каких-нибудь высокопоставленных, возможно, публичных людей, умело скрывавших любые сомнения под маской уверенности и снисходительности. «Положение обязывает», — было написано у нее на лице.

— Джинни Рикс, — представилась она, ворвавшись в комнату для переговоров, где меня посадили ее дожидаться, и сунула мне руку. Было уже почти пять часов. Устраиваясь в кресле напротив, она говорила без умолку: — Мне так неловко, что заставила вас ждать. Чудовищный денек был в суде. Вы ведь Салли, правильно? Труди предложила вам чаю, надеюсь? Надеюсь, она вас не шокировала, наша Труди. Немного простовата на вкус некоторых наших клиентов, зато прекрасно ладит со всеми этими женами футболистов, чьи интересы мы все время представляем. С ней они сразу находят общий язык, даже не знаю почему. Итак, теперь я полностью в вашем распоряжении… правда, нам надо уложиться в полчаса. Вечер пятницы, заторы на дорогах чудовищные. Еду в Сассекс Дауне — знаете, где это? Такие красивые холмы, очень романтичное место, идеально для уик-энда, если вы… — Но она не договорила. — О боже, — хихикнув, сказала она про себя. — Что это на меня нашло? Простите, пожалуйста. Итак, давайте наконец перейдем к делу. Напомните, кто вам нас рекомендовал?…

— Александр Кэмпбелл.

— Извините, никогда о нем не слышала.

— Он три года возглавлял лондонское отделение компании «Салливан и Кромвел».

— А с нашей фирмой у него были общие дела?

— Нет, он только сказал мне… Передал через свою жену, что вы — лучшие в городе адвокаты по бракоразводным делам.

— И это правда, — заметила она. — Судя по предисловию, вы собираетесь разводиться?

— Не совсем так.

И я поспешила поведать ей свою историю, вплоть до получения ошеломившего меня судебного документа. Джинни Рикс пожелала его увидеть. Я протянула ей бумагу, и она просмотрела ее по диагонали.

— Ваш супруг и его адвокат, очевидно, сумели убедить судью, что вы негодная мать, потому он и выдал это временное разрешение. Это приводит нас к неприятному, но неизбежному вопросу: на ваш собственный взгляд, действительно ли вы были негодной матерью?

Я беспокойно пошевелилась в кресле, понимая, что сейчас Джинни Рикс весьма внимательно меня изучает.

— Не знаю, — ответила я наконец.

— Хорошо, ответьте мне на такой вопрос: вы когда-нибудь применяли физическое насилие к своему ребенку? Сильно трясли его, когда он плакал, бросали через всю комнату… что-то подобное?

— Нет. Я пару раз раздражалась…

— В этом нет ничего из ряда выходящего. Все родители раздражаются на детей и ругают их. Но слова — дешевка, как любите говорить вы, американцы. — Вот не думала, что мы любим так говорить. — Поскольку вы не причиняли своему ребенку физического вреда, позиция у нас достаточно сильная. А во время вашего пребывания в больнице Св. Мартина… вас ведь держали там не на принудительном лечении, так?

— Верно, я находилась там добровольно.

— Тогда не вижу проблем. Послеродовая депрессия в наше время — обычное дело. Разумеется, мы детально ознакомимся с обвинениями, выдвигаемыми против вас, но мне представляется, что вашему мужу особо надеяться не на что.

— Тогда как ему удалось добиться этого судебного решения?

— Вы были за границей, и его юристы воспользовались этим, чтобы сфабриковать против вас дело. Они представили все так, будто вы представляете опасность для ребенка… ой, а кто у вас, кстати, мальчик или девочка?

— Его зовут Джек.

— Возможно, они постарались, чтобы дело попало к судье, который решает подобные вопросы не в пользу женщин, — а поскольку вы на слушании отсутствовали, он услышал все только в их изложении…

— Но как он мог принять такое решение, не выслушав и другую сторону?

— Если стоял вопрос о безопасности ребенка — вполне мог.

— А значит ли это, что в настоящий момент я не имею права видеть Джека?

— Боюсь, что так. Но есть и хорошая сторона: данное решение ех parte может быть отменено во время следующего слушания, которое назначено… через десять дней. Значит, у нас есть как минимум пять рабочих дней, не считая двух уик-эндов, чтобы поработать и как следует подготовиться.

— Этого времени достаточно?

— Должны уложиться.

— А не могли бы вы еще попытаться узнать, кто такая эта Декстер?

— Ах да, эта femme fatale[35 - Femme fatale (франц.) — роковая женщина.]… — Она снова хихикнула. — Извините — неудачная шутка. Отвечая на ваш вопрос — да, думаю, это не составит большого труда. А теперь буквально пару слов о наших расценках. Мой гонорар двести фунтов в час, я немедленно подключу помощницу, она стоит примерно пятьдесят фунтов в час. Плюс нужно будет познакомить барристера[36 - Барристер (брит.) — юрист, имеющий право выступать в высших судах. Адвокат (солиситор) готовит дело, но сам представлять его на суде не может — это дело барристера.] с материалами дела… хотя он и потребуется только на само слушание… В общем, для начала, скажем, задаток, или предварительный гонорар, составит две с половиной тысячи фунтов…

Я готовилась к этому разговору, но сумма, которую она назвала, повергла меня в шок.

— Это для вас проблема? — Моя реакция от нее не укрылась.

— Нет, у меня есть деньги, но…

Я рассказала о банковских счетах, закрытых мужем, и о том, что узнала от служащего «Нат-Вест».

— Но вы, вероятно, и не настаивали на полноценном совместном счете… — заметила она, небрежно пожав плечами.

— Я полагала, что это совместный счет.

— Вы, судя по всему, очень доверчивы.

— А как насчет дома? Разве он имеет право продать его?

— Вы являетесь совладельцами?

— По крайней мере, я так считала.

— Мы сверимся с земельным кадастром и выясним, кто является собственником дома. В любом случае, если вы вложили в дом свои деньги, при разводе получите их назад. А если по суду Джек останется с вами, то, вероятно, удастся сохранить и дом… по крайней мере, на то время, пока он посещает школу.

— А сможем ли мы рассчитывать на какую-то финансовую помощь от моего мужа?..

— Этот вопрос мы отложим до понедельника, — ответила она, посмотрев на часы. — Итак, в понедельник утром я жду от вас задаток и список медиков и других людей, которые могут свидетельствовать в вашу пользу. Нужно, чтобы кто-то подтвердил, что у вас хорошая репутация и, главное, что вы хорошо обращались с сыном. Это чрезвычайно важно.

Она извлекла ежедневник, открыла, пробежала глазами страницу.

— Да, понедельник у меня чудовищный… но что, если мы назначим встречу на четыре сорок пять?

— Не слишком ли поздний час, если вспомнить, как мало времени у нас остается?

— Салли… Я пытаюсь найти для вас время, когда меня не будут рвать на части другие клиенты. Но если вам кажется, что лучше обратиться куда-нибудь еще…

— Нет, нет, хорошо, в понедельник вечером.

Она поднялась, сунула мне руку. Я пожала.

— Отлично. Тогда до понедельника.

Вечером, обсуждая все это с Сэнди, я сказала:

— Меня смущает то, что она очень молодая, но безумно самонадеянная… Хотя при сложившихся обстоятельствах это, может быть, и хорошо. Она явно знает, что делает.

— Хорошо, стерва в союзниках тебе не помешает. И по твоим словам, она как будто не зря берет деньги.

Выходные тянулись бесконечно. В понедельник с утра я отправилась в банк. Перевод из Америки уже пришел. Я обменяла деньги и отложила две с половиной тысячи фунтов. После этого у меня осталось около четырех тысяч фунтов, или шесть тысяч долларов. На эти деньги можно было прожить какое-то время, при условии, конечно, что оплата дальнейших юридических услуг не слишком превысит сумму предварительного гонорара.

Свои опасения я высказала Джинни Рикс при встрече. Мне опять пришлось ждать ее больше получаса, пока она «заканчивала» с другим клиентом.

— Извините, что заставила ждать. — С этими словами она ворвалась в комнату.

Я показала ей подготовленный список, в котором было всего четыре имени: доктор Родейл, психотерапевт Эллен, участковый врач и Джейн Сэнджей из патронажной службы. Узнав, что Эллен сейчас нет в городе, Джинни Рикс сказала: «Не страшно — мы ее отследим». Она все допытывалась, нет ли у меня друзей в городе, желательно англичан («Чтобы произвести лучшее впечатление на судью, надо показать, что вы здесь обжились, освоились и все такое»), которые могли бы подтвердить мою хорошую репутацию.

— Видите ли, Салли, к ближайшему промежуточному слушанию, на следующей неделе, нам нужно подобрать свидетельские показания, чтобы предъявить их в суде. Так что чем больше людей смогут сказать о вас что-то позитивное, особенно как о матери…

— Я была матерью всего несколько недель.

— Все равно, есть у вас тут какие-нибудь приятели…

— Я же всего несколько месяцев здесь, в стране. Я ни с кем и познакомиться толком не успела..

— Понятно, — кивнула Джинни Рикс. — Что ж… Сегодня же поручу одному из наших следователей заняться свидетельскими показаниями. А теперь последнее: надеюсь, вы принесли предварительный гонорар?

Я протянула ей чек на две с половиной тысячи фунтов и сказала:

— Я была бы вам очень признательна, если бы удалось не выйти за пределы этой суммы. Мои ресурсы сейчас крайне ограниченны.

— Будем стараться изо всех сил, — уверила она меня. — Но нам ведь придется разыскивать людей и тому подобное. Это все стоит денег.

— В настоящее время у меня осталось всего четыре тысячи фунтов, и у меня нет ни работы, ни счета в банке.

— Ваше положение мне понятно, — сказал она, вставая. — Думаю, мы с вами увидимся через несколько дней.

Но в следующий раз со мной связалась не она сама, а ее ассистентка из «Лоуренс и Ламберт», по имени Дейдри Пепинстер. Она говорила, явно подражая Джинни Рикс, но с таким пренебрежением («Какая же все это скука»), что мне сделалось не по себе.

— Так, за последние два дня я попыталась установить контакт с Эллен Картрайт…

— Но я же говорила Джинни Рикс, что она сейчас в отъезде.

— А… да. Действительно. Ну, в общем, я установила, что она в турпоходе в Марокко — связаться с ней невозможно, вернется только через две недели. Джейн Сэнджей из службы патронажа тоже в длительном отпуске. В Канаде, кажется. Вернется не раньше, чем через четыре месяца.

— Можно с ней как-то связаться?

— Это немного повысит стоимость наших услуг.

— Ничего, я согласна. Дело в том, что она мне симпатизировала. Я надеюсь, она даст хороший отзыв обо мне.

— Я об этом позабочусь.

— Может быть, я тем временем постараюсь сама выяснить побольше о том женщине, с которой сейчас мой муж?

— Давайте лучше мы и об этом позаботимся. Нам тоже нужна информация о ней.

— Но это же отнимет у вас время.

— Мы хотим выполнить свою работу как можно тщательнее.

После этого разговора она дала о себе знать только в конце недели.

— Верно, — сообщила она. — Упомянутую женщину зовут Диана Декстер. Домашний адрес: Лондон, Альберт-Бридж-роуд, 42. Она также является владелицей дома в Литлингтоне, Восточный Сассекс, и квартиры на Рю де Бак в Париже — очень неплохой район Парижа, между прочим, да и Литлингтон убогим не назовешь. Рядом с Глайндборном… так что очень удобно ездить оттуда на фестиваль[37 - В Глайндборне, графство Сассекс, ежегодно проходит одноименный оперный фестиваль.].

— Итак, она богата.

— Довольно-таки. Основала и возглавляет «Декстер коммьюникейшнс» — среднего уровня, но весьма успешную маркетинговую компанию. Компания находится в частной собственности. Ее очень ценят. Ей пятьдесят, разведена, детей нет.

Пока это было все.

— Не удалось ли вам узнать, когда и при каких обстоятельствах они познакомились с моим мужем?

— Для этого вам нужно нанять частного детектива. Все, что нам удалось, это раздобыть базовую информацию.

— Значит, где они находятся сейчас, вы тоже не знаете?

— Это тоже не входило в наши задачи. Зато я получила показания от вашего участкового врача и от доктора Родейл, которая лечила вас в больнице Св. Мартина.

— Что она сказала?

— Что вы страдали от «выраженной постнатальной депрессии», но хорошо поддавались лечению антидепрессантами. Вот, в сущности, и все. Ах да, еще я выяснила, что же происходило на слушании ex parte. Кажется, вы однажды угрожали жизни своего сына…

— Но это была вспышка обиды и гнева, от запредельной усталости.

— Проблема в том, что вы разговаривали с секретарем мужа, то есть с третьим лицом. А это, в свою очередь, означает, что у них имеются свидетельские показания третьего лица. Другая проблема состоит в том, что они буквально настояли на слушании в субботу вечером, с судьей Томсоном. Этот судья известен тем, что, как правило, принимает сторону отца в случаях, если психическое здоровье женщины не очевидно. И тогда ему уже было представлено это свидетельское показание, как и сведения о вашем длительном пребывании в психиатрическом отделении больницы Св. Мартина. К тому же в тот момент вас не было в стране — этим они, без сомнения, воспользовались, чтобы выставить вас в невыгодном свете, как безответственную…

— Но я же была на похоронах…

— Судья этого не знал. Он знал только, что женщина с клинически подтвержденной депрессией, угрожавшая убить своего ребенка, при первой возможности покинула страну. А они просили о разрешении всего на две недели, так что он, конечно, выдал его без колебаний. Извините. Вернемся к показаниям свидетелей. Что касается патронажной службы… кажется, мисс Сэнджей только что выехала из Ванкувера, где находилась, и отправилась в поездку по Канаде. В Англию она вернется только через четыре месяца.

— Может, с ней возможно связаться по Интернету?

— У вас, случайно, нет адреса?

Я еле сдержала раздражение:

— Нет, но вы могли бы связаться с нашим местным управлением здравоохранения…

— Хорошо, хорошо. Я узнаю, — со скучающим видом перебила она.

— И еще, не могли вы попросить Джинни позвонить мне. Будьте добры. Слушание назначено на следующий вторник, ведь так?

— Правильно. А ближе к делу, в понедельник, мы должны представить в суд показания всех наших свидетелей.

Это означало, что для того, чтобы попробовать связаться с Джейн Сэнджей по электронной почте, оставались лишь выходные… это при условии, если Джейн в эти выходные случится зайти в какое-нибудь интернет-кафе и проверить почту, а главное — если мисс Пепинстер, явно не заинтересованная в успехе дела, вообще потрудится добыть ее адрес.

Всю пятницу я, не отходя от телефона, прождала звонка от Джинни Рикс. Она так и не позвонила — хотя я дважды оставляла для нее сообщения через Труди.

— Извините, но она уже уехала на уик-энд, — пояснила Труди, когда я говорила с ней во второй раз, — Но я знаю, что она с вами свяжется, как только вернется в Лондон в понедельник.

Ну как же, снова уик-энд за городом — без сомнения, с «приятелем», которого, несомненно, зовут Саймон, выпускником какого-нибудь престижного колледжа. Сейчас он, конечно, «занимается кое-чем в Сити» и говорит со своей любимой на одном языке. Одевается он на Джермин-стрит, «повседневную» одежду для уик-эндов приобретает в «Хэккетс», и у него, разумеется, есть живописный коттедж на холмах Сассекс-Дауне, откуда так удобно ездить в Глайндборн на оперный фестиваль, где непременно бывает и Диана Декстер, которая в этом сезоне явится со своим новым приобретением (точнее, двумя)…

Я встала и отправилась на кухню — там, на полке одного из шкафов, мы держали поваренные книги, атлас Лондона и автомобильный атлас Великобритании. Литлингтон находился в семидесяти милях от Лондона — от Патни туда было удобно добираться. Поддавшись неожиданному порыву, я позвонила в телефонную справочную и спросила, имеются ли у них данные о Декстер Д. в Литлингтоне, Восточный Сассекс. Конечно, данные имелись. Я их записала. С полчаса я боролась с искушением позвонить туда по телефону. Потом вернулась к кухонной полке и стала листать Британский телефонный справочник — и обнаружила в разделе, посвященном цифровой телефонии, интересную информацию. Оказывается, чтобы во время звонка ваш номер не был установлен, нужно всего-то набрать цифры 141.

Но мне потребовался еще целый час — и вечерняя доза антидепрессантов, — чтобы набраться храбрости и позвонить. Наконец я все-таки решилась, набрала 141, затем нужный номер, прикрыла трубку рукой и услышала собственное сердце, оно колотилось, как тамтам. На пятом гудке, когда я уже хотела дать отбой, мне ответили:

— Да?

Тони.

Я отключилась и долго сидела в кресле, жалея всей душой, что антидепрессанты исключают прием алкоголя. Глоток водки мне сейчас не помешал бы.

Услышав снова его голос, я ощутила…

Нет, не горе. Это уж вряд ли. С тех пор, как начался весь этот кошмар, я испытывала при мысли о муже исключительно ярость и злобу… особенно когда поняла, что свою интригу он плел уже довольно давно. Я перебирала в памяти события последних месяцев и ломала голову, когда же началась его связь с этой Декстершей. Старалась понять, где они могли познакомиться, что это было — оба потеряли голову от внезапно нахлынувшей любви или она из хищниц, что пожирают мужчин — как раз таких (я-то знала), фантастически слабых и падких на лесть. Я вспоминала все вечера, когда Тони якобы допоздна сидел на работе, его вылазки в Париж, в Гаагу, о том, какую восхитительную свободу они получили, когда я оказалась в психиатрической больнице: долгие недели, когда с него сняли заботу о жене и ребенке и можно было делать что хочешь, с кем хочешь.

Дрянь. Других слов он не заслуживал. Свирепая ярость при мысли о муже странным образом уравновешивала мою безумную тоску по Джеку, уравновешивала то чувство боли и вины, которое в противном случае, наверное, пожрало бы меня, как раковая опухоль.

Нет, звук его голоса в трубке подействовал на меня отрезвляюще, как неожиданная пощечина, он вырвал меня из ступора и вернул к зловещей реальности. До этого звонка где-то в глубине души я, оказывается, продолжала надеяться, что все это чудовищная ошибка, что на самом деле такое не может происходить. Это не было бегство от реальности (ненавижу этот термин) — скорее полная невозможность поверить в абсурд происходящего, усиленная самовнушением, настоятельной потребностью убедить себя в том, что страшный трагический фарс вот-вот закончится и все снова будет по-прежнему.

Теперь же отступать было некуда, неумолимые факты говорили сами за себя: он действительно живет в ее доме, с нашим ребенком. И он действительно запустил всю эту судебную махину с целью лишить меня прав на Джека.

Я провела ужасную, бессонную ночь. В семь утра, позвонив в платный прокат автомобилей, выяснила, что ближайшее отделение находится в Патни, недалеко от станции метро. Они начинали работать в восемь, и я была их первым клиентом. Я заплатила тридцать два фунта за «ниссан» на одни сутки, до восьми утра понедельника.

— Вы принимаете оплату наличными? — спросила я.

Служащий насторожился, но, переговорив со своим старшим, ответил, что они могут принять наличные, но должны взять данные о моей кредитке — просто на случай, если потребуется дополнительная оплата. Я протянула ему свою пустую карточку «Виза» Банка Америки, надеясь, что буду уже далеко, когда они догадаются проверить ее состояние.

Мне повезло. Он только пропустил карточку через старенький ручной аппарат, потом попросил заполнить несколько бланков и наконец протянул мне ключи.

Дорога на юг оказалась практически свободной. За полтора часа я добралась до городка Льюис и остановилась, чтобы уточнить, как проехать к Литлингтону. До него было еще пятнадцать минут езды на юго-восток, мимо тихо катились поля да изредка мелькала ферма. Увидев указатель «Альфристон/Литлингтон», я свернула направо и сразу как будто оказалась на открытке с видом пасторальной Англии. Меня окружала фантазия не из дешевых, обустроить такую можно лишь за очень приличные деньги. Еще накануне я выяснила, что нужный мне дом называется Лесной Коттедж. Мне повезло: довольно скоро, проезжая по извилистой дорожке и стараясь не пропустить ни одного указателя, я приметила скромную табличку, наполовину скрытую разросшимся кустом. Притормозив, я стала медленно подниматься по крутой аллее.

На полпути я задумалась: а что я буду делать, если окажусь в ее доме? Что скажу? У меня не было заготовлено никакой речи, не было плана действий. Я только хотела видеть Джека.

Добравшись до верха аллеи, я увидела ворота. Припарковала машину. Вышла. Подойдя к воротам, я увидела метрах в ста от ворот симпатичный двухэтажный сельский домик, ухоженный и аккуратный, как и вылизанная территория вокруг. Рядом с входом стоял новенький «лендровер». Я решила: открою ворота, подойду к дому, позвоню в дверь, а там видно будет. Мелькнула бредовая мысль: достаточно появиться перед ними, Тони и этой женщине сразу станет так стыдно, что они тут же молча протянут мне Джека…

Внезапно дверь распахнулась, и я увидела ее. Высокая женщина. Очень элегантная. Хорошие скулы. Короткие черные волосы, чуть тронутые сединой Одета в черные джинсы, черную кожаную куртку, серую водолазку, на ногах некий дизайнерский вариант туристских ботинок. При кажущейся простоте все вещи очень дорогие… богатство бросалось в глаза даже с большого расстояния.

Я чуть не окликнула ее по имени. Но не стала. Меня поразило то, что я увидела: на груди у этой женщины — этой незнакомки! — в сумке-кенгуру спал мой сын, будто ее собственный ребенок.

Она направилась к своему «лендроверу». И тут увидела меня. Не знаю, видела ли она когда-нибудь мои фотографии — но, едва только увидев меня у ворот, поняла сразу. Она остановилась. Вид у нее был явно испуганный. Долго, бесконечно долго мы просто смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Она непроизвольно прижала к себе Джека, но тут же отдернула руки, вспомнив…

О чем? Что она совершила страшнейшую низость, непростительное преступление?

Я вцепилась в ограду обеими руками. Мне хотелось подбежать к ней, выхватить сына, поскорее сесть в машину и…

Но я не двинулась с места. Возможно, дело было в том, что увиденное меня буквально нокаутировало, ведь я испытала самый настоящий ужас, глядя на эту женщину с моим ребенком на руках. А может быть, меня парализовал страх вкупе с беспокойной мыслью, что сейчас я могу зайти слишком далеко, а скандал может на суде сыграть против меня. Даже отправляясь сюда, я понимала, как это рискованно и неразумно… что я даю козырь им в руки и могу серьезно за это поплатиться. Но… но… я должна была знать наверное. Должна была увидеть своими глазами. И еще мне необходимо было увидеть Джека. А теперь…

Вдруг она развернулась и пошла в дом, нервной быстрой походкой, обеими руками вцепившись в Джека.

— Тони!.. — послышался ее крик. И я дала деру. Прыгнула в машину, включила зажигание, развернулась на сто восемьдесят градусов и припустила по аллее на полном ходу. Бросив взгляд в зеркало заднего вида, я увидела Тони. Он стоял с ней рядом, глядя вслед моей машине.

Я без остановок доехала от Литлингтона до шоссе на Лондон, а потом отъехала на полосу стоянки, заглушила мотор, уронила голову на руль и долго так сидела, не в силах пошевелиться.

Минут через десять я заставила себя выпрямиться, повернула ключ зажигания, включила передачу и поехала в Лондон. Не помню, как я добралась. Сработал автопилот. Я доехала до Патни. Вернула машину в прокат, где служащий наградил меня удивленным взглядом из-за того, что я отдала ключи так рано. Еще через час я лежала дома на кровати, приняв двойную дозу антидепрессантов, и дожидалась, когда они постепенно заглушат боль и до конца дня превратят меня в сонное, инертное существо. На ночь я приняла еще и двойную дозу снотворного. Это сработало: я проспала восемь часов, вынырнув из тумана перед рассветом. Утро я начала с еще одной двойной дозы антидепрессантов.

А потом был уже понедельник, и у меня зазвонил телефон.

— Это Джинни Рикс, — моя адвокатша говорила быстро, по-деловому, — извините, что не смогли переговорить в пятницу — чудовищный был денек в суде. Но я сейчас быстренько введу вас в курс дела — Дейдри закончила с показаниями свидетелей, сегодня мы представим их в суд. Сегодня же я подготовлю барристера, а слушание в Высоком суде назначено на завтра, десять тридцать утра. Вы, кстати, знаете, где это?

— Я… честно говоря… не знаю…

— Стрэнд[38 - Стрэнд — одна из центральных улиц Лондона.]. Пропустить невозможно. Спросите любого. Я отправлю Дейдри встретить вас у главного входа. Мы будем ждать где-то в здании. Да, вот еще что, наденьте что-нибудь элегантное, но скромное. Лучше всего костюм. А черный костюм даже еще лучше.

— Я посмотрю, что можно… извините, я…

Я забыла, что хотела сказать.

— Вы в порядке, Салли? — Ее явно раздражала моя нерешительность.

— Плохо спала ночью, — удалось выдавить мне.

— Судя по вашему голосу, очень плохо спали. Надеюсь, сегодня ночью вы будете спать как следует — потому что, хоть завтра вы и не должны давать показаний, важно произвести благоприятное впечатление на судью. Если вы будете… не совсем в себе… это может вызвать нежелательные сомнения. А нам это совсем ни к чему.

— Обещаю, что буду… в себе, — сказала я.

Сэнди с детьми уезжала на все выходные к друзьям на Кейп[39 - Кейп-Код — летний курорт на юго-востоке штата Массачусетс.], так что мы с ней не разговаривали до понедельника. Она мгновенно заметила неуверенность в моем голосе. Мгновенно догадалась, что это результат воздействия слишком больших доз успокоительного. Я пыталась ее разубедить. Безуспешно. Она настоятельно хотела знать, что на меня еще свалилось и почему я снова решилась отправиться в долину сновидений. Я не смогла рассказать ей о поездке — и о том, как увидела эту с Джеком на руках. В первую очередь потому, что, даже в теперешнем лекарственном тумане, мне было стыдно за себя и свои действия. И еще, это было так унизительно. Но еще я знала, что Сэнди и сама находится на грани нервного срыва. Ее боль, скорбь от потери человека, которого она все эти годы безумно любила — хотя он и выбросил ее, как сломанное, отслужившее кресло, — до сих пор не угасла и оставалась такой же мучительной. К тому же я понимала, что в ближайшие дни Сэнди будет с ума сходить от беспокойства за меня, расскажи я ей сейчас обо всех своих приключениях. Не говоря уж о том, что завтрашний суд пугал ее не меньше, чем меня.

— Как только судья объявит свое решение, звони мне в ту же секунду. Что тебе сказал сегодня адвокат?

— Почти ничего. Только… да ладно, там видно будет.

— Салли, сколько антидепрессантов ты сегодня приняла?

— Как всегда.

— Я тебе не верю.

— С чего бы мне…

Я прикрыла глаза, потому что начатая фраза снова потерялась, ее окончание увязло где-то между мозгом и ртом.

— Вот сейчас ты меня всерьез пугаешь, — сказала сестра.

— Ну, не знаю, может, и выпила лишнюю таблетку, давно.

— Больше сегодня не пей таблеток, слышишь.

— Ладно.

— Ты мне обещаешь?

— Даю честное слово.

Конечно, вскоре я выпила еще одну. Снотворные мне в ту ночь не понадобились: хватило лошадиной дозы антидепрессантов. Но в пять утра я проснулась, как от толчка ощущая нездоровое, лихорадочное возбуждение. Это напоминало отрезвление после длительного прима наркотиков… да, собственно, так оно и было.

Час я пролежала в обжигающей ванне, прикладывая к лицу махровое полотенце, смоченное горячей водой. Феном высушила голову, стараясь не обращать внимания на изможденную физиономию в зеркале. Отправилась на кухню и сделала полный кофейник кофе. Выпила его весь. Приготовила еще один, осушила и его. Когда, вернувшись в ванную, я попыталась как-то исправить положение с помощью толстого слоя тонального крема и карандаша для глаз, руки у меня тряслись. Отравление, излишек кофеина, ужас. Большего ужаса представить нельзя. Потому что сегодня меня должны были судить — и хотя я твердила себе, что Джинни Рикс знает, что делает, все равно боялась просто кошмарно.

Я надела свой самый лучший черный костюм и еще раз попробовала замазать тональным кремом круги под глазами. Потом спустилась в метро. Попав в час пик на линии от Патни к Темплу, я слилась с толпой и стала одной из множества женщин в костюмах, старающихся не встретиться глазами с другими пассажирами, истинными лондонцами, которые так же стоически переносили поездку в переполненном поезде, духоту, повышенную влажность и полное, безразличное молчание толпы по дороге на работу. Только, в отличие от них, я держала путь туда, где сегодня решалась моя судьба и судьба Джека.

Выйдя из метро на станции «Темпл», я пошла по Стрэнду. Я приехала на час раньше (потому что опаздывать сегодня было никак нельзя) и посидела в кафе, пыталась успокоить нервы. Это мне не удалось. Джинни Рикс предупредила меня, что Тони, возможно, не будет присутствовать на слушании (по закону это было для него необязательно — его могла представлять команда юристов), но даже ничтожный шанс увидеть его приводил меня в трепет, я до сих пор не представляла, как поведу себя, если вдруг столкнусь с ним лицом к лицу.

В четверть одиннадцатого я подошла к Высокому суду и поднялась по ступеням. У дверей ждала молодая женщина — скромная, в очках, поверх строго серого костюма накинут черный плащ. Она вопросительно поглядела на меня. Я кивнула.

— Дейдри Пепинстер, — представилась она, кивнув. — Нам туда.

Она провела меня через проходную в просторный мраморный холл. Он напомнил мне церковь — с высокими сводчатыми потолками, полумраком, гулким эхом и постоянно снующими людьми. Мы не сказали друг другу ни слова, пока шли через холл и потом по длинным коридорам. Я нервничала все больше, так что молчание меня вполне устраивало. После очередного поворота обнаружилась дверь, перед которой было установлено несколько скамей. На одной из них уже сидела Джинни Рикс, поглощенная разговором с худосочным человеком лет сорока, в сером костюме.

— Это Пол Халливел, ваш барристер, — представила Джинни Рикс.

Он протянул мне руку.

— Я только сегодня утром получил показания свидетелей, — сообщил он. — Но все как будто в порядке.

В голове у меня зазвучал тревожный звоночек.

— Как же это вы только сегодня их получили? — переспросила я.

— Я же об этом упоминала, когда мы разговаривали вчера, — быстро вмешалась Джинни Рикс. — Барристер, который должен был выступать, заболел… пришлось искать замену, срочно. Но на самом деле волноваться не о чем. У Пола большой опыт…

— Но он только сейчас знакомится с материалами дела!

Наш разговор был прерван появлением противной стороны. На первый взгляд они показались мне близнецами моих юристов, типовым комплектом: худой мужчина в сером, костлявая ухоженная блондинка — на несколько лет постарше Джинни Рикс, но явно выпускница той же школы «положение обязывает». Правда, как я поняла почти сразу, адвокатом Тони был серый мужчина, а аристократическая блондинка, наоборот, барристером. Все они, кажется, были знакомы друг с другом. Я заметила, как блондинка смерила меня взглядом, пока они обменивались приветствиями: холодный взгляд, оценивающий, как бы примеряющий на меня все то, что ей обо мне рассказывали.

Пол Халливел отвел меня в сторонку:

— Вы знаете, сегодня лишь промежуточное слушание, и вы не обязаны на нем присутствовать, особенно если чувствуете, что для вас это болезненно.

— Я должна присутствовать, — сказала я, добавив про, себя: «В отличие от моего супруга, который прислал других выполнять за него грязную работу».

— Отлично, отлично, это всегда лучше, потому что судья убедится, что исход дела вам небезразличен. Теперь я хотел бы быстренько просмотреть все это… — Он помахал папкой со свидетельскими показаниями. — Хотя, кажется, тут все достаточно очевидно. Основной упор сделаем на показания больничного врача. Ее очень радуют ваши успехи и так далее. Касательно того факта, что вы угрожали ребенку… я верно понял, что вы тогда устали?

— Я несколько дней не спала.

— И вы никогда не причиняли физического вреда своему сыну?

— Категорически не причиняла.

— Тогда все прекрасно. Главное, что в вашем поведении не было ничего угрожающего ребенку, ничего, что могло бы заставить суд счесть, что вы представляете для ребенка опасность…

— Как я уже говорила Джинни Рикс…

Именно в этот момент она подскочила к нам, перебив меня:

— Мне только что сказали, что начало через пять минут.

— Не волнуйтесь, — повернулся ко мне Пол Халливел. — Все будет хорошо.

Зал суда оказался просторной, обшитой темными деревянными панелями комнатой в викторианском стиле, с витражами в окнах. Впереди возвышалось большое кресло судьи, напротив — шесть рядов скамей. Команда Тони уселась по одну сторону зала суда, барристер на первой скамье, остальные за ним. Мой барристер тоже сел на первую скамью, но с противоположной стороны. Я сидела во втором ряду, с Джинни Рикс и Дейдри. Они рассказали мне, что на слушаниях такого уровня барристеры могут не надевать парики, а судья будет без мантии.

— Милый у вас костюмчик, кстати, — шепнула мне Джинни, пока мы ожидали появления судьи. — Он сразу заметит, что вы в зале — это многое ему скажет о том, как сильно вы хотите вернуть сына. И еще он увидит, что вы не какая-то распустеха, а явно респектабельная и…

Секретарь суда провозгласил приближение судьи, и мы встали. Отворилась боковая дверь. Судья вошел. Его звали Мертон, и говорили, что он как будто решает дела быстро и разумно.

— По большому счету, это не худший вариант, — объясняла мне Джинни Рикс, пока он не вошел. — Я хочу сказать, учитывая, сколько у нас в судах женоненавистников, нам просто повезло. Он хоть и консервативен, зато справедливый.

Судья и впрямь выглядел консервативно. Добротный, сшитый у портного черный костюм, серебристый галстук, благородная осанка. Он попросил барристера Тони «ознакомить» с обстоятельствами дела, что та и сделала буквально за две минуты: бегло представила стороны и начала рассказывать о первом слушании ex parte. На это судья заметил, что знакомился с материалами дела и хотел услышать только основные аргументы сторон.

Пол Халливел встал первым. Щуплый, в недорогом готовом костюмчике, на фоне остальных юристов, ухоженных и холеных, он показался мне каким-то жалким. Но вот он звучным, хорошо поставленным голосом обратился к судье: «Ваша честь», а затем четко и ясно, не сбиваясь, изложил мою историю. Ужас заключался в том, что он двигался по накатанной (а разве могло быть иначе?), напомнив мне служащего в крематории, который наскоро вписывает имя нового покойника в готовую прощальную речь. По крайней мере, ему удалось быть довольно убедительным, но каких-либо особых доводов в мою защиту он не привел, лишь еще раз перечислил факты.

— По словам лечащего психиатра миссис Гудчайлд, доктора Родейл, ее пациентка весьма успешно поддавалась лечению и по мере выздоровления наладила хороший контакт со своим сыном. Что касается пресловутого инцидента, когда она сообщила секретарю своего супруга, что собирается убить своего сына… э…

Он перелистал бумаги и сверился с записью.

— …сына Джека… то факты говорят нам о том, что миссис Гудчайлд никогда не причиняла физического вреда своему сыну. И хотя ее слова могли быть истолкованы в том смысле, что она готова пойти на некие крайние меры — хотя, замечу, миссис Гудчайлд сразу же горько пожалела о вырвавшихся у нее угрозах, — важно, однако, учесть, что, будучи матерью новорожденного, она в течение нескольких суток не имела возможности спать. Иными словами, она страдала от депривации сна, что, безусловно, может повлечь психологический срыв. В состоянии бессильного гнева любой человек способен на высказывание неудачное, эмоционально окрашенное. Это, однако, не должно заслонить того обстоятельства, что миссис Гудчайлд характеризуется всеми как любящая, заботливая мать. Я надеюсь также, Ваша честь, что суд примет во внимание и то обстоятельство, что это высказывание было сделано моей клиенткой в момент, когда она страдала от послеродовой депрессии. Постнатальная депрессия является распространенным и серьезным заболеванием, способным влиять на поведение женщины, заставляя ее совершать несвойственные, нехарактерные для нее поступки. И снова, Ваша честь, обращусь к показаниям доктора Родейл…

Произнеся еще несколько фраз в том же духе, он завершил выступление, заметив, что его неприятно удивила жестокость и несоразмерность наказания. У такой респектабельной женщины, как я — «в недавнем прошлом известного журналиста», — отняли ребенка лишь на основании неловкого высказывания, сделанного, когда она находилась «в тисках ужасного психического состояния, именуемого депрессией», настоящего «лабиринта», из которого я сейчас уже выбралась, став «практически здоровой». Он, конечно, просил суд принять справедливое решение и оставить ребенка с матерью, учитывая полное отсутствие агрессивного поведения с моей стороны.

Выступление показалось мне удачным, особенно если учесть, что Халливел познакомился с материалами дела за несколько минут до начала слушания. Понравилось мне и то, что в своей речи он подчеркнул жестокость и чрезмерность первоначального решения — такой разумный и объективный судья, как Мертон, непременно с этим согласится.

Но вот наступила очередь барристера Тони, и она встала. Как мне шепнула Джинни Рикс, эту особу звали Люсинда Ффорде — ни больше ни меньше. Похоже, Джинни уже было известно о ней что-то, чего я не знала… но вот-вот, кажется, должна была узнать. Ффорде обладала хваткой питбуля.

Тем не менее ее манера говорить и держаться была образцом спокойствия, изящества и корректности. О, она говорила так сдержанно и при этом так озабоченно, так убежденно. И уничтожающе точно, когда дело дошло до полного моего разоблачения.

— Ваша честь, мой клиент Энтони Хоббс ни в коей мере не оспаривает того, что его супруга в прошлом была известной журналисткой, сотрудницей газеты «Бостон пост». Неоспоримо и то, что она перенесла тяжелое психическое заболевание, причем он в это время всячески поддерживал ее, относился с глубоким сочувствием и пониманием…

Ох, я вас умоляю.

— Но сегодня речь идет не о былых профессиональных качествах миссис Гудчайлд и не о том — четко документированном ее психиатром — факте, что миссис Гудчайлд постепенно выходит из состояния послеродовой депрессии под воздействием лекарственных препаратов. Нет, сегодня мы говорим о благополучии ребенка, ее сына Джека. А говоря об этом, невозможно умолчать о том, что за последние несколько недель миссис Гудчайлд своими действиями неоднократно заставляла окружающих усомниться и в стабильности ее психического состояния, и в том, способна ли она справиться с уходом за младенцем, не подвергая опасности его жизнь и здоровье.

И тут она пустила в ход тяжелую артиллерию.

— Если позволите, Баша честь, я приведу показания свидетеля Джудит Крэндолл — она была секретарем Тони Хоббса в «Кроникл». Она сообщает, что миссис Гудчайлд позвонила в редакцию несколько недель назад и заявила — я цитирую: «Скажите ему, что, если он не появится дома в ближайшие шестьдесят минут, я убью нашего ребенка». К счастью, миссис Гудчайлд не привела угрозу в исполнение, и ее адвокат может объяснять, что это отвратительное заявление было сделано под давлением неблагоприятных обстоятельств! Однако истина, Ваша честь, состоит в том, что матери всех младенцев страдают от усталости и недостатка сна, но мало кто из женщин, как бы они ни устали, угрожают убить своего ребенка. Один такой взрыв в состоянии бессильного гнева еще можно было счесть простительным. Но особенно поражает то, что миссис Гудчайлд, оказывается, высказывалась в этом духе не однажды.

Я услышала собственный голос: «Что?» — и в то же мгновение взгляды всех присутствующих устремились на меня, особенно выразителен был встревоженный взгляд судьи.

Джинни Рикс вскочила прежде, чем судья успел что-либо сказать:

— Простите, Ваша честь. Это больше не повторится.

— Смею надеяться, — ответил судья и повернулся к Люсинде Ффорде: — Можете продолжать.

— Благодарю, Ваша честь. — Она была олицетворением спокойствия, особенно теперь, когда уже точно знала, что я у нее в руках. — Как я уже сказала, случай, когда миссис Гудчайлд угрожала своему ребенку, не был единичным событием. Вскоре после родов миссис Гудчайлд была госпитализирована в больницу Мэттингли. Ее поведение там становилось все более неустойчивым. В определенный момент, когда ее сын находился в отделении интенсивной терапии, одна из медсестер услышала, как миссис Гудчайлд говорит своему мужу — я снова цитирую, Ваша честь, это точная цитата из показаний свидетеля: «Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».

Джинни Рикс обернулась ко мне с таким видом, будто не верила своим ушам.

— Однако она не только декларировала отсутствие интереса к тому, будет ли жить или умрет ребенок. Согласно другому свидетельству, во время кормления миссис Гудчайлд вдруг с силой отдернула сына от груди, так что медсестра даже испугалась, что она может швырнуть ребенка на пол. Ваша честь, эти показания, взятые у выше упомянутой медсестры по имени мисс Шейла Макгуайр, также имеются в деле. Мисс Макгуайр работает в больнице Мэттингли в течение пяти лет.

— Хочу обратить внимание также на показания известного акушера-гинеколога, консультанта мистера Томаса Хьюза. Он со всей определенностью констатирует, что неоднократные эмоциональные срывы миссис Гудчайлд в больнице вызывали его растущую озабоченность. В своих показаниях мистер Хьюз говорит, позвольте процитировать: «С самого начала для меня было очевидно, что психическое состояние миссис Гудчайлд неуклонно ухудшается, так что в какой-то момент мы с коллегами в больнице даже обменивались сомнениями относительно того, под силу ли ей будет выйти из этого состояния и осуществлять уход за новорожденным ребенком».

Выйти из этого состояния и осуществлять уход за новорожденным… Меня выпотрошили, препарировали, как труп.

— К несчастью, как мы знаем, опасения мистера Хьюза и его коллег вскоре оправдались: когда миссис Гудчайлд вместе сыном оказались дома, участковый терапевт выписал ей седативный препарат, чтобы помочь справиться с бессонницей, от которой она страдала. Было особо подчеркнуто, что она не должна кормить сына грудью непосредственно после приема данных препаратов. Однако вскоре после этого ребенок попадает в больницу в бессознательном состоянии, получив некоторое количество снотворного с материнским молоком. А оказавшись в больнице Св. Мартина, миссис Гудчайлд своим неадекватным поведением вызвала настолько серьезную озабоченность персонала, что была немедленно госпитализирована в психиатрическое отделение, где и оставалась в течение почти шести недель, поскольку отказывалась разговаривать и принимать пищу в первые дни своего там пребывания.

Я невольно закрыла лицо руками, словно защищаясь от града ударов, следовавших один за другим.

Теперь оставалось только нанести coup de graсe[40 - Coup de grace (франц.) — последний удар, которым добивают умирающего.] — и она не замедлила это сделать, рассказав, что мистер Хоббс, известный журналист, сотрудник такого уважаемого издания, как «Кроникл», недавно оставил пост руководителя отдела международных отношений ради того, чтобы иметь возможность как следует заботиться о маленьком сыне…

И снова я чуть не вскрикнула: «Что?», но сдержалась. Положение у меня и без того было прескверное.

Люсинда Ффорде тем временем пояснила, что мисс Декстер основала и возглавляет одну из наиболее влиятельных маркетинговых компаний Великобритании, которая в ближайшее время будет выпущена на Лондонскую фондовую биржу. Она перечислила недвижимое имущество Декстерши, сообщила о том, что та занимала пост председателя в ряде известных компаний, а также о ее намерении выйти замуж, как только будет завершен бракоразводный процесс мистера Тони, Хоббса.

— Особенно впечатляет, Ваша честь, что с самого начала этого семейного кризиса мисс Декстер взяла на себя заботу о безопасности и благополучии Джека. Она наняла няню на полный рабочий день — для помощи отцу, который, как я уже упоминала, оставил работу в престижной газете, чтобы быть рядом со своим сыном с самого начала его жизни.

У меня нет никаких сомнений в том, что мистер Хоббс и мисс Декстер окружат Джека любовью и заботой, создадут обстановку, наиболее благоприятную для его развития. Не сомневаюсь я и в том, что хотя миссис Гудчайлд, возможно, хорошо поддается медикаментозному лечению, тем не менее ее психическая стабильность до сих пор под большим вопросом. Это подтверждается тем фактом, что всего два дня назад она без объявления и без приглашения появилась у ворот загородного дома мисс Декстер в Восточном Сассексе. Крайне бестактный и тревожный визит, грубо нарушающий к тому же условия судебного решения ex parte, принятого две недели назад.

В заключение хочу подчеркнуть, что ни мистер Хоббс, ни мисс Декстер не желают миссис Гудчайлд ничего дурного. Напротив, раздельно проживающий супруг глубоко опечален ее нынешним неутешительным состоянием. За его решением обратиться в суд не следует видеть злую волю или желание отомстить… мистер Хоббс пошел на это исключительно ради того, чтобы защитить своего ребенка от угрожающей ему опасности. Отношения с мисс Декстер завязались и окрепли до того, как он принял это решение. Он просто почувствовал, что, если не прекратить непосредственное общение сына с миссис Гудчайлд сейчас, впоследствии оно может привести к необратимым последствиям. Мисс Декстер не только предложила свой дом в качестве убежища для Джека, но и помогла нанять круглосуточную няню. Учитывая, что она не является матерью ребенка, такое поведение в критический момент можно назвать достойным подражания.

На этом все как-то сразу закончилось. Точнее Люсинда Ффорде поблагодарила Его честь и уселась на место. Судья объявил, что удаляется для вынесения решения, и попросил всех быть на месте через двадцать минут, когда он его огласит. Дейдри Пепинстер слегка подтолкнула меня локтем, давая понять, что пора выходить. Мне стоило большого труда подняться на ноги.

Люсинда Ффорде и адвокат Тони вышли из зала суда, не глядя в мою сторону. Пол Халливел последовал за ними.

— Извините, — обратился он ко мне. — Но я могу играть только теми картами, которые мне сдали.

С этим словами он удалился.

Я снова опустилась на скамью. Долго я сидела в полной тишине. Потом раздался голос Джинни Рикс:

— Вы действительно в выходные ездили в загородный дом этой женщины?

Я ничего не ответила.

— А почему вы не рассказали нам об инциденте со снотворным? И о том, как вы угрожали своему ребенку?

— Я хочу вам сказать, — услышала я голос Джинни Рикс, — что, если бы вы были с нами честны, нам бы удалось…

Я встала:

— Мне нужно в туалет.

Я пошла к выходу. Колени подогнулись. Дейдри Пепинстер, подскочив, поддержала меня.

— Держитесь, — сказала она.

— Побудь с ней, — распорядилась Джинни Рикс таким голосом, что мне стало ясно: я не оправдала ее ожиданий, отныне меня воспринимают как «гнилой товар», через двадцать минут от меня с радостью избавятся и постараются поскорее забыть обо всем этом неприятном эпизоде.

Мне ужасно хотелось ей сказать, что она некомпетентная и безответственная снобистская сучка. Напомнить, что это ей постоянно было некогда, что она ни разу не удосужилась как следует со мной поговорить и выяснить все необходимое для дела, что она отнеслась к моему делу как к досадной помехе, отрывающей ее от более важных событий в ее деятельной и полной жизни. Поставить ей в вину, что она ознакомила барристера с материалами дела всего за десять минут до начала слушания (и не моя вина в том, что барристера пришлось заменить, — а вот она обязана была встретиться с ним вчера вечером). И дать ей в зубы за то, что сейчас она пытается взвалить на меня вину за собственную из ряда вон выходящую халатность.

Но я ничего не сказала и позволила Дейдри Пепинстер проводить меня в туалет. Там я заперлась в кабинке, опустилась на колени и минут пять выворачивалась наизнанку, освобождая желудок от содержимого.

Когда я наконец выползла наружу, Дейдри Пепинстер оглядела меня с брезгливым беспокойством, посмотрела на часы и пробормотала:

— Нам пора возвращаться.

Перед тем как идти, я прополоскала рот над раковиной. Вернувшись в зал, я заметила, как Дейдри и Джинни Рикс быстро переглянулись. Вскоре секретарь суда возгласом оповестил нас о возвращении судьи. Мы встали. Открылась боковая дверь, вошел судья. Он сел, после чего сели и все остальные. Прочистив глотку, судья заговорил. Он говорил без остановки не меньше пяти минут. Когда все закончилось и зал суда опустел, Джинни Рикс обернулась ко мне.

— Ну вот, — сказала она, — хуже и быть не могло.


Глава 10


Во все время выступления судья ни разу не взглянул в мою сторону. Казалось, он, опустив голову, беседует с какой-то точкой на полу, прямо за его столом. Но голос его, резкий и четкий, бил прямиком в меня.

Его «приговор» был краток. Внимательно изучив обстоятельств дела, он не видит причин отменять первичное решение ex parte. Вследствие этого суд постановляет продлить его действие на шесть месяцев, когда и состоится заключительное слушание по делу для принятия окончательного решения о проживании. Однако к первичному решению он считает целесообразным сделать несколько оговорок. Ставя, безусловно, безопасность ребенка во главу угла, он, тем не менее, считает необходимым «позволить матери еженедельные свидания с сыном в течение всего срока действия данного решения. Свидания должны проходить в специальном центре, под надзором его сотрудников». Также он распорядился подготовить отчет ССКПДМД, который должен быть подан за пять недель до заключительного слушания, кое должно состояться через шесть месяцев «и на котором будет принято окончательное решение по делу».

Затем он встал и покинул зал.

Люсинда Ффорде протянула руку Полу Халливелу. Рукопожатие было коротким, а по тому, что они не обменялись ни единым словом, я догадалась, что так принято и это простая формальность. Затем они с адвокатом устремились к выходу. Мой барристер последовал их примеру. Он подхватил портфель, набросил плащ и торопливо вышел, пробормотав: «До встречи». Даже несмотря на то, что дело внезапно свалилось на него лишь сегодня утром, он был явно сконфужен результатом. Никто не любит проигрывать.

Дейдри Пепинстер тоже встала и, извинившись, оставила нас с адвокатом в одиночестве. Вот тогда-то и раздался тяжкий театральный вздох и эти слова: «Ну вот, хуже и быть не могло».

Затем она добавила:

— Как и Пол Халливел, я всегда говорю о подобных случаях: играть можно только теми картами, которые имеешь на руках. И боюсь, вы подсунули мне крапленую колоду. Если бы только я знала…

Я хотела ей ответить — высказать все, что я о ней думаю. Но сдержалась.

— Мне нужно только, — сказала я дрожащим голосом, — чтобы вы объяснили, что сказал судья.

Очередной утомленный вздох.

— Решение о проживании именно это и означает — суд решает, с кем из родителей будет постоянно проживать ребенок. В данном случае, например, судья решил не изменять предыдущее решение и пока оставить все без изменений. Другими словами, ваш ребенок в ближайшие шесть месяцев будет проживать с вашим мужем и его новой сожительницей. Через шесть месяцев состоится то, что судья назвал «заключительным слушанием». На нем вы сможете еще раз опротестовать решение суда и, будем надеяться, добиться более благоприятного исхода. На это время вы получаете возможность видеться с сыном в специальном центре. Центр расположен в помещении офиса социальной службы в Уондзуорте… Там у вас будет часовое свидание с ребенком еженедельно, в присутствии социального работника, который будет следить, чтобы вы не причинили ребенку вреда. ССКПДМД расшифровывается как «Судебная служба консультирования и поддержки по делам материнства и детства». А отчет ССКПДМД означает, что в течение ближайшего полугода сотрудник суда будет изучать всю вашу подноготную, а также подробности жизни вашего мужа и его новой сожительницы. Скажу вам прямо, теперь, когда они состряпали против вас такое дело, я, честно говоря, не представляю, как бы вы могли повлиять на суд и добиться, чтобы судья изменил мнение. Особенно учитывая, что к тому времени ребеночек уже окончательно привыкнет к отцу и его новой спутнице. Конечно, если вы пожелаете, чтобы мы продолжали вести это дело…

Я подняла голову и посмотрела ей прямо в лицо.

— Это абсолютно невозможно, — твердо сказала я.

Она встала, в очередной раз высокомерно передернула плечами и произнесла:

— Что ж, это ваше право, миссис Гудчайлд. Всего доброго.

Теперь я осталась совсем одна в зале суда. Мне не хотелось уходить отсюда, не хотелось двигаться. В ближайшие полгода я буду видеться с ребенком, с моим Джеком, всего по шестьдесят минут в неделю, да еще в присутствии какого-то соцработника — на тот случай, если у меня поедет крыша. И права Джинни Рикс: учитывая весь компромат, собранный на меня, а также учитывая богатство, связи и высокое социальное положение мисс Декстер, шансы, что мне отдадут Джека или хотя бы позволят с ним видеться регулярно и без присмотра, видимо, равны нулю.

Только что я потеряла сына.

Я попыталась это осмыслить — продумать, осознать.

Только что я потеряла сына.

Я повторяла эту фразу так и этак, без конца проигрывала ее в мыслях. Но значение ее было настолько непомерным, что в голове не укладывалось.

Через десять минут вошел привратник и попросил меня освободить помещение. Я вышла на улицу.

Пешком я дошла до станции метро «Темпль». Когда к платформе с грохотом подъезжал поезд, я вжалась в стену и для верности вцепилась в мусорный контейнер — только бы не поддаться искушению прыгнуть вниз, на рельсы. Не помню, как ехала на юг, как добралась до дому. Помню только, что поднялась в спальню, поплотнее закрыла жалюзи, отключила телефон. А потом разделась, забралась под одеяло, и поняла, что, как ни стараюсь я отгородиться от мира, мир все равно здесь, за окном моей спальни, огромный, безразличный к моей беде.

Не представляя, как мне быть дальше, я несколько часов лежала в постели, натянув одеяло на голову, пытаясь обо всем забыть, укрыться во сне — но не могла уснуть. Правда, на этот раз я хотя бы не цеплялась за матрас, как за последнюю соломинку, не позволяющую мне погрузиться в пучину безумия. На сей раз, хотя горе и было тяжким, непомерным, оно не перекрывалось страшным, болезненным изнеможением или чувством, что я погружаюсь в черную трясину. Не знаю, антидепрессанты мне помогли или броню депрессии пробивал-таки луч какой-то надежды. Я понимала одно: как мне ни тяжело, я не иду ко дну. Я твердо стою на земле, обеими ногами. Голова больше не в тумане. Я ясно видела, что впереди, хотя там меня и не ждало ничего хорошего.

Итак, я заставила себя подняться, постоять под контрастным душем, заставила себя прибраться в спальне, которая за последние дни превратилась в форменную свалку. Расплакавшись — рыдания накатили, когда я вешала в шкаф последнюю пару джинсов, — я опять-таки не почувствовала, что впадаю в беспамятство. Мне просто было так грустно, что и словами не выразишь.

Часа в четыре я включила телефон. Звонок раздался сейчас же. Сэнди. Она сразу все поняла по звуку моего голоса. Но услышав подробности, пришла в ужас. Особенно ее поразило то, что мне разрешили видеться с Джеком под присмотром.

— Господи Иисусе, ты что, бросалась на людей с топором?

— Вот именно. Но его сторона и впрямь расстаралась. Они представили меня в таком виде, будто я представляю опасность для общества. Да я сама виновата — сама осложнила себе жизнь…

— Это ты о чем?

— И я рассказала ей о своей воскресной загородной поездке, извинившись, что не посвятила ее в свои планы заранее.

— Это пусть тебя не беспокоит, — ответила сестра. — Хотя ты же знаешь, мне можешь рассказывать обо всем… в смысле, обо всем, меня не испугаешь. Тут дело в другом: у суда, по идее, это должно было вызвать сочувствие: ты просто не могла не повидать сына, разве это не проявление здорового материнского инстинкта, а? В конце концов, ты же не вломилась к ним в три часа утра с пушкой двенадцатого калибра? Ты только постояла у калитки и посмотрела, так?

— Да… Но тут еще и другое: представлявший меня барристер был не совсем в курсе дела.

— А это еще почему?

Я рассказала о небрежной работе адвоката. Сэнди просто взбесилась:

— Где ты раскопала эту сволочь?

— Мне ее рекомендовал муж Маргарет Кэмпбелл…

— Эта та твоя подруга-американка, что жила в Лондоне, а теперь вернулась в Штаты?

Память у Сэнди была потрясающая.

— Ну да, она самая.

— Ну и друзья у тебя.

— Она тут абсолютно ни при чем, и ее муж тоже. Я сама должна была позаботиться…

— Так, все. Прекращай это, — остановила меня Сэнди. — Откуда, ради всего святого, ты могла хоть что-то знать о лондонских адвокатах по бракоразводным делам?

— Хм… зато теперь мне о них кое-что известно.

Поздно вечером раздался еще один звонок. Это был Александр Кэмпбелл.

— Надеюсь, время не слишком позднее, — сказал он. — Просто ваша сестра сегодня звонила Маргарет и рассказала ей, что произошло и как эта женщина… Вирджиния Рикс, верно? Как она безобразно себя вела. Я просто хотел сказать, что поражен до глубины души. На самом деле я просто в ужасе. Я намерен связаться с «Лоуренс и Ламберт» завтра утром…

— Я думаю, что уже поздно, Александр. Ущерб уже нанесен.

— Ущерб, за который я чувствую себя в ответе.

— Откуда вам было знать?

— Я должен был проверить, поговорить с другими лондонскими коллегами…

— Это я не должна была хвататься за первого попавшегося адвоката. Но… что сделано, то сделано.

— Что же теперь?

— Теперь… думаю, я потеряла сына, Маргарет тоже звонила в тот вечер, выражала сочувствие и тоже говорила, что чувствует свою вину.

— А как насчет оплаты? Они не ободрали тебя как липку, эти, с позволения сказать, юристы?

— Слушай, у тебя муж юрист — ты же знаешь, они всегда всех обдирают.

— Сколько с тебя взяли?

— Пока не знаю точно.

— Сколько?

— Предварительный гонорар был две с половиной тысячи фунтов. Но я уверена, что окончательный счет будет гораздо больше.

— И как ты собираешься его оплачивать?

— Из своих почти исчерпанных запасов, надо полагать. А как еще?

«Лоуренс и Ламберт» не заставили себя ждать и на следующее утро прислали счет. Я не ошиблась: они основательно вышли за пределы суммы задатка. К изначальным двум с половиной тысячам было добавлены еще тысяча семьсот тридцать фунтов. Было учтено все до мелочей, каждая трата, каждый расход — все было скрупулезно подсчитано и вставлено в счет. Потом мне позвонила Дейдри Пепинстер, лаконичная, как всегда:

— Одна деталь, которую мы не обсудили вчера — мне показалось, что с вас довольно плохих новостей.

О боже, еще что-то новенькое?

— Я просмотрела журнал учета земельных участков. Дом зарегистрирован на вас двоих.

— Ну, это как раз не так плохо, по-моему.

— Но вчера до начала слушания в суде мы поговорили с адвокатами вашего супруга. Похоже, он намерен продавать дом как можно скорее.

— А он может это сделать?

— В соответствии с законом, каждая из сторон может настоять на продаже и форсировать ее. Но продажа требует времени, а бракоразводный процесс может приостановить ее. Конечно, если бы вам удалось добиться решения о проживании ребенка с вами, совсем другое дело. В таком случае ни один суд не разрешил бы продавать дом, в котором вы проживаете. Но в теперешней ситуации…

— Я все поняла, — перебила я.

— Они кое-что предложили. Они хотят прийти к соглашению, должна заметить.

— В чем оно состоит?

— Э… Джинни Рикс сказала, что мы больше не представляем ваши интересы.

— Это чистая правда.

— Тогда я просто перешлю вам бумагу по факсу.

Факс пришел через несколько минут — длинное письмо от адвокатов Тони, в котором говорилось, что их клиент подает на развод и в сложившихся обстоятельствах хотел бы проявить максимально возможное великодушие. Поскольку наш общий сын будет проживать с их клиентом, вопрос об алиментах на ребенка обсуждению не подлежит. А также, поскольку до переезда в Лондон я делала удачную профессиональную карьеру в качестве журналиста, их клиент настаивает на том, что и вопрос об алиментах жене обсуждению не подлежит. И наконец, поскольку их клиентом в дом вложено 80 процентов общей суммы, он может рассчитывать на получение 80 процентов суммы от его продажи (хотя, учитывая, что дом находился у нас во владении всего семь месяцев, вряд ли можно ожидать большой прибыли). Однако, желая проявить великодушие в этом случае, он предлагает следующее: если я не стану настаивать на продолжении проживания в доме, то после продажи дома получу не только двадцать тысяч фунтов (сумма, вложенная мной при приобретении дома), но еще и семь тысяч фунтов, истраченные за перестройку мансарды (это я полностью оплачивала из своих средств), плюс дополнительные десять тысяч «утешительных», плюс 50 процентов разницы, в случае, если дом удастся продать дороже. Если же я не соглашусь на это великодушное предложение, у них не остается другого выбора, как решать этот вопрос в суде, так что…

Я уловила суть. Соглашайся на наши условия, или потеряешь еще больше денег, оплачивая судебные издержки. Денег, которых у меня сейчас просто не было.

В этом безукоризненно вежливом, но, тем не менее, устрашающем письме мне все же давалась небольшая отсрочка: у меня имелось двадцать восемь дней на то, чтобы обдумать все и ответить, прежде чем воспоследует судебный иск. Это означало, что я могла дать себе маленькую передышку. Это утешало, тем более что сейчас у меня более насущные и безотлагательные проблемы. Например, вопиющая нехватка денег. Хотя я и предвидела, что счет от адвокатской конторы будет завышен, у меня все же теплилась надежда, что «Лоуренс и Ламберт» хоть немного его скостят, ведь дело ими было проиграно. Что за абсурд, как мне только в голову пришло такое. Они еще и плеснули на рану кислоты: в чеке на добавочные тысячу семьсот тридцать фунтов было указано: «Оплатить в семидневный срок».

Признаюсь, больше всего мне хотелось порвать чек в клочки и выкинуть в ближайшую корзинку для мусора. Или найти другого адвоката и выставить иск Джинни Рикс за полную профессиональную непригодность. Но я, конечно, понимала: уничтожь я чек — «Лоуренс и Ламберт» не просто наедут на меня, но могут окончательно уничтожить, распуская слухи, что я не только дурная мать, но и не плачу по счетам и потому не заслуживаю снисхождения. Так что я в тот же день отправилась в банк, сняла со счета деньги и переслала чек в их контору, а потом долго сидела над чашкой кофе на Хай-стрит в Патни, пытаясь осмыслить факт, что весь мой капитал отныне равняется двум с половиной тысячам фунтов. На это я смогу как-то жить несколько месяцев, если только не найму очередного юриста, чтобы выиграть заключительное слушание.

Я не могла не отдать должное адвокатам Тони: их предложение было дьявольски хитрым. Согласитесь на наши условия — и вы получите немного денег, чтобы начать жизнь с нуля. Отвергните их — и мы затеем бесконечную судебную тяжбу, которая вам просто не по карману. В обоих случаях исход один: Джек остается с Тони и этой женщиной.

В какой-то момент мне захотелось принять их долбаные условия и покончить со всем этим. Взять деньги, переехать куда-нибудь, попытаться найти работу, а со временем попытаться добиться в суде более благоприятного решения о проживании Джека поочередно у обоих родителей. Но это означало бы, что Джек будет расти под присмотром этой женщины, считать ее мамой, а я навсегда останусь каким-то неполноценным придатком семьи, и со временем он возненавидит меня за то, что я не сумела стать ему нормальной матерью. Судя по теперешнему поведению Тони и этой бабы, я не сомневалась: они изо всех сил постараются настроить Джека против меня. Но даже если паче чаяния они вдруг станут честными и справедливыми, право растить и воспитывать Джека у меня все равно отнимут. А вот с этим я никак не могла смириться. Просто не могла — и все.

— У тебя голос не такой убитый, как я боялась услышать, — сказала Сэнди, позвонив мне вечером.

— Нет, я правда убита, — ответила я. — И постоянно реву как белуга. Но знаешь, я еще и разозлилась.

Сэнди даже рассмеялась:

— Рада это слышать.

Ярость, однако, сочеталась с достаточно трезвым осознанием сложившейся ситуации. Меня обошли по всем статьям — и юридически, и финансово. Сейчас я мало что могла со всем этим поделать… разве что попытаться сохранить хорошую мину и постараться убедить мир в том, что я не совсем пропащая.

В первую очередь мне следовало всерьез подготовиться к первой встрече с социальными работниками из детского центра, которые будут присматриваться ко мне. Нельзя было произвести на них впечатление наглой выскочки или грубиянки — словом, женщины, недостойной воспитывать собственного ребенка. Наверняка они и так уже составили обо мне суждение, руководствуясь решением суда. Они считают, что я представляю опасность для сына. И никому нет дела до того, что адвокаты без всякого стеснения передергивали факты, обращая их против меня, и до того, что я тогда была больна. Здесь возражения были неуместны. Нравилось мне это или нет, следовало признать, что сейчас я в их власти.

Поэтому, когда мне позвонила некая Кларисса Чемберс из Социальной службы Уондзуорта и сообщила, что мой первый визит должен состояться через два дня, я немедленно согласилась на предложенное время и приехала за пятнадцать минут до назначенного срока.

Контактный центр располагался в мрачном современном здании из шлакобетонных блоков рядом с метро «Гаррет-Лейн» в Уондзуорте. Рядом раскорячилась уродливая приземистая башня Арндейл-центра. Об этом доме ходила дурная слава как о месте, где проще всего в городе добыть порцию крэка[41 - Крэк — сильнодействующий наркотик.].

Матери, явившиеся, как и я, в контактный центр на встречу со СВОИМИ детьми, выглядели так, будто всю жизнь подвергались домашнему насилию и всевозможным иным ужасам, не говоря уже о шоке от того, что закон отнял у них детей. Мы ожидали на скамье в коридоре с грязными бетонными стенами и протертым линолеумом на полу. Кроме меня здесь были еще три женщины, все молоденькие. Одной на вид было не больше пятнадцати. Другая, с глазами зомби, напоминала контуженную, так что я невольно задалась вопросом, какую наркоту она принимает. Третья женщина, сильно ожиревшая, казалось, вот-вот расплачется. Мы не произнесли ни слова, дожидаясь, пока выкрикнут наши фамилии.

Через десять минут в приемную вышла женщина, вызвала Салли Гудчайлд и направила меня в комнату номер четыре, прямо по коридору, вторая дверь направо. Идя по коридору, я вдруг испугалась. Потому что не знала, как поведу себя при виде Джека.

Но когда я вошла, его еще не было. Я оказалась наедине с Клариссой Чемберс — крупной, статной негритянкой с крепким рукопожатием и ободряющей улыбкой. Комната напоминала детскую — мягкие игрушки, манеж, веселенькие обои со зверушками. Эти потуги на уют странным и жалким образом контрастировали с холодным жестким светом люминесцентных ламп и разбитыми плитками потолка.

— Где Джек? — спросила я, не сумев скрыть, что нервничаю.

— Будет здесь с минуты на минуту, — ответила Кларисса и жестом пригласила меня сесть на пластиковый стул напротив нее. — Я просто хотела вначале переговорить с вами и объяснить, как у нас тут все проходит.

— Конечно, конечно… — Я постаралась взять себя в руки.

Кларисса Чемберс снова сочувственно улыбнулась, а потом объяснила, что я должна запомнить этот день и час — среда, одиннадцать утра, — потому что отныне в это время будут проходить наши встречи с Джеком. Отец ребенка поставлен об этом в известность, так что няня будет привозить сюда Джека к этому времени. Няня не будет присутствовать на наших встречах — только я и Кларисса. Однако если я захочу, то могу предложить кого-то из родственников или друзей, кто мог бы присутствовать и следить за тем, как проходит визит. Кандидатура надзирателя, разумеется, должна вначале пройти проверку и быть утверждена администрацией Социальной службы.

— Я совсем недавно в Лондоне, и, пожалуй, не знаю никого, кто мог бы…

Я умолкла, не закончив фразу. Кларисса коснулась моей руки:

— Ну и ладно. Значит, вашим надзирателем буду я.

Она продолжила и рассказала, что я могу приносить Джеку любые игрушки или одежду, если захочу. Я могу играть с ним. Могу брать его на руки. Могу просто смотреть, как он спит. Если я захочу кормить его из бутылочки, Кларисса в качестве посредника выяснит у няни, какое именно питание и в каком количестве он сейчас получает, а также уточнит время кормления.

— Единственное, что вам запрещено делать, это покидать комнату с ребенком без надзирателя. Кроме того, должна предупредить, вам нельзя оставаться с ним в комнате наедине. Это и означает свидание под надзором.

Еще одна ободряющая улыбка, говорящая: уверена, мы с вами отлично поладим.

— Я понимаю, поначалу все это кажется таким неестественным и трудным. Но мы постараемся извлечь из ситуации максимум хорошего. Договорились?

Я кивнула.

— Ну, отлично. — Кларисса поднялась. — Я сейчас вернусь.

Она скрылась в соседней комнате и сразу же вернулась, держа в руках знакомую сумку-коляску для переноски детей.

— А вот и он, — прошептала она, протягивая сумку мне.

Я заглянула внутрь. Джек спал. Я была поражена тем, как же он вырос за прошедшие три недели. Он округлился, лицо стало как-то определеннее, четче, что ли. Даже пальчики, кажется, удлинились.

— Можете его взять на руки, если хотите, — сказала она.

— Не хочу его тревожить. — Я поставила его прямо в переноске рядом с собой, опустила в сумку правую руку, и Джек во сне схватил меня за указательный палец и крепко зажал в кулачке. Так, не разжимая пальцев, он и спал, шумно посапывая.

Вот когда я проиграла сражение, которое вела сама с собой с того момента, как вошла в эту комнату. Я начала плакать, зажимая рот левой рукой, чтобы заглушить рыдания и не разбудить его. Обернувшись, я обнаружила, что Кларисса Чемберс спокойно смотрит на меня оценивающим взглядом.

— Извините, — пробормотала я. — Все это немного…

— Вам не за что извиняться, — ответила она. — Я же понимаю, как это трудно.

— Просто я так рада, что наконец его увидела.

Он не просыпался целый час… Правда, через десять минут его кулак разжался, так что я просто сидела рядом, покачивала его, гладила его по щеке, думая, какой он спокойный, безмятежный и как мне было плохо все это время без него.

Кларисса за целый час не произнесла ни слова, но я все время чувствовала на себе ее взгляд и понимала: она наблюдает, как я обращаюсь с Джеком, как справляюсь с нахлынувшими чувствами в этой непростой ситуации, произвожу ли я впечатление уравновешенного, разумного человека. Но я не пыталась сыграть на публику, не стала устраивать сцену и изображать счастливую мать. Просто сидела рядом с ним, радуясь нашей короткой встрече.

Вдруг Кларисса поднялась и тихо обратилась ко мне:

— Боюсь, время вышло, вам пора прощаться.

Я глубоко вздохнула и почувствовала, как по щекам потекли слезы.

— Хорошо.

Она дала мне еще минуту, потом подошла к нам ближе. Я погладила Джека по щеке, потом, нагнувшись, поцеловала в голову, вдохнув знакомый запах талька. Я выпрямилась, отошла в другой угол комнаты, отвернулась к немытому окну и смотрела на замусоренный двор, пока Кларисса уносила Джека. Вернувшись, она подошла ко мне:

— Как вы, держитесь?

— Стараюсь.

— В первый раз всегда труднее всего. Нет, подумала я, трудно будет каждый раз.

— Не забудьте, в следующий раз можете принести ему игрушки и одежду, — напомнила она.

Как будто речь шла о кукле, которую можно наряжать и играть с ней целый час.

Я прикрыла глаза. Кивнула. Она снова коснулась моей руки:

— Будет легче.

Я вернулась домой. Уселась на кровать и долго ревела от горя и переживаний. Хотя мне было трудно совладать с собой и остановиться, плач не сопровождался тем четким, почти физическим ощущением падения, которое ассоциировалось у меня с началом длительного периода депрессии.

Говорят, слезы помогают избавиться от груза долго сдерживаемых страданий, от горя, которое носишь в себе. Но когда я наконец справилась с собой и, отплакавшись, пошла в ванную, чтобы умыться, то поймала себя на мысли: «Вранье, нисколько мне не легче».

Я думала: «Если его отберут у меня навсегда, то я всегда буду так мучиться? Или когда-нибудь смирюсь, привыкну?»

Следующие шесть дней были безрадостными. У меня нарушился сон, несмотря на то что я продолжала принимать лекарства. Из дому я выходила только для того, чтобы купить еды в ближайшем «Марксе и Спенсере». Я чувствовала себя совершенно обессиленной — настолько, что доктор Родейл, когда я явилась к ней в больницу на очередную консультацию, немедленно это заметила.

— Это были не самые простые недели, — объяснила я.

— Да, — протянула она. — Я слышала о решении суда. Искренне вам сочувствую.

Я вежливо поблагодарила, хотя в глубине души обиделась на нее за профессиональную сдержанность, за то, что она не сочувствует мне, не говорит, что меня подло обманули, тем более что уж она-то знает, что я не способна причинить вред своему ребенку, что я находилась в тисках болезни…

Нет, нет. Я не собиралась снова начинать искать доводы в свое оправдание. Довольно. Мне нужно трезво обдумать существующее положение и…

… но почему, черт возьми, доктору Родейл не поддержать меня, произнеся вслух то, чего она не может не знать: суд принял вопиюще несправедливое решение.

— А теперь расскажите — как вы себя чувствуете?

Быстро же она покончила с лирическим отступлением и перевела разговор в сугубо профессиональное русло. Ну, что ж: хочешь искренних ответов? Ты их получишь. Я взглянула ей прямо в глаза и сказала:

— Я много плачу. Часто раздражаюсь. И считаю, что все, что со мной произошло, нечестно и несправедливо.

— А как с теми «спиральными погружениями», которые вы описывали?

— Их почти не бывает. Не то чтобы я не испытывала подавленности — я все время подавлена. Но, кажется, сейчас у меня хватает сил держаться подальше от черного болота. Только это не значит, что я счастлива и мне хорошо…

Доктор Родейл сложила губы в сухую, сдержанную улыбку.

— А кому хорошо? — тихонько сказала она.

В конце разговора она снова похвалила меня за успехи и даже призналась, что она рада видеть, какими эффективными оказались антидепрессанты.

— Как я и говорила вам с самого начала, лекарствам этого типа требуется длительное время, чтобы встроиться в систему, но уж тогда они начинают работать в полную силу. То, что вам удается избегать сейчас образа «черной трясины», подтверждает, что они оказывают на ваш организм мощное позитивное воздействие. Может, вы подавлены и несчастливы, но при этом вы способны действовать, а это очень важно. Я пока не считаю нужным изменять дозировку препаратов. А теперь, говоря о подавленности… вы не обращались к Эллен Картрайт?

На самом деле Эллен сама мне позвонила в тот же день, когда я встречалась с доктором Родейл. Она долго извинялась за то, что не ответила на звонки, когда помощница моего адвоката ее разыскивала для свидетельских показаний.

— У меня, как назло, испортился автоответчик, — объяснила она. — Так что я никак не могла толком понять, чего она от меня хотела. Поняла только, что речь идет о каком-то слушании в суде…

Я рассказала ей о слушании и его результатах. Эллен была неподдельно взволнована и возмущена.

— Это просто позор, — повторяла она. — И ведь я же могла бы им сказать… О более, теперь я чувствую себя просто отвратительно. Но как же, как себя чувствуете вы?

— Ужасно.

— Хотите, начнем снова наши сеансы?

— Было бы здорово, прекрасная идея.

— Вот и отлично. Только одна вещь — вы знаете, что бесплатно я принимаю только в больнице Св. Мартина и только тамошних пациентов. Так что, если вы хотите возобновить сеансы, их придется оплачивать.

— А сколько это стоит?

— Боюсь, недешево: семьдесят фунтов за час. Но если у вас есть медицинская страховка…

— У нас с мужем была страховка. Но боюсь, меня сняли с обслуживания.

— Все равно, позвоните им, и если страховка еще сохраняется, пусть они все подсчитают и скажут вам, сколько сеансов в неделю могут оплатить и в течение какого времени. Еще вам понадобится сослаться на доктора Родейл, но тут проблем не будет.

Я позвонила в страховую компанию сразу, как только мы простились с Эллен. «Представитель службы поддержки клиентов» на другом конце провода попросил меня назвать фамилию, адрес и номер страхового полиса. Затем, через некоторое время, он подтвердил то, о чем я и так догадывалась: «К сожалению, ваш полис аннулирован. Вы были застрахованы как член семьи по полису вашего супруга, а на него полис был оформлен его компанией. После того, как он уволился с работы, страховой полис был аннулирован. Извините».

Я произвела кое-какие подсчеты. Даже, если бы я ограничила наши встречи одним сеансом в неделю, за шесть месяцев до заключительного слушания пришлось бы заплатить Эллен за ее услуги тысячу шестьсот восемьдесят фунтов — немыслимо, если только я не найду работу. Так что пока я решила ограничиться антидепрессантами и еще одним лекарством — долгими телефонными разговорами с Сэнди.

— Необходимо найти нового адвоката, — сказала она в тот вечер, когда я выяснила, что у меня нет медицинской страховки. — Тем более что нужно что-то решать с домом, времени-то уже почти не осталось.

— Может, мне просто согласиться на его условия…

— Даже не думай.

— Но ситуация тупиковая, что я ни делай, все равно окажусь в проигрыше. И Тони это прекрасно понимает. К тому же его прикрывает эта баба — она не пожалеет денег, чтобы меня уничтожить. Собственно, они уже активно этим занимаются. И знаешь, неохота ерепениться и обманывать себя утверждениями типа: «Им меня не сломать». Потому что они могут меня сломать, и сделают это.

— В любом случае, не делай ничего, пока не найдешь другого юриста.

— У меня денег нет на юриста, вот в чем дело.

— Тебе нужно начать искать работу — или ты пока не готова?

— Готова, я хочу работать, мне это необходимо. А то свихнусь окончательно.

То же самое я сказала мисс Джессике Лоу, сотруднице ССКПАМД, когда она побывала у меня дома с визитом для предварительной беседы, как она это назвала. Она оказалась неброско одетой женщиной примерно моего возраста, в очках, с располагающей манерой разговора. Открывая ей дверь, я сразу поймала ее оценивающий взгляд: видимо, она пыталась понять, соответствует ли действительности все то, что ей, несомненно, пришлось обо мне прочитать в материалах дела. Поначалу она держалась с натянутой любезностью. По тону, которым она произнесла: «Дело у нас с вами неприятное, но давайте попробуем подойти к нему спокойно», я догадалась, что она ожидала встретить агрессивную ведьму с совершенно изломанной психикой. Заметно было, что она обращает внимание на то, как я держусь, как разговариваю, как одета (отутюженные джинсы, черная водолазка, черные мокасины), какая обстановка в доме. Она отметила мою библиотеку и собрание компакт-дисков, а также то, что я сварила для нее натуральный кофе в кофеварке.

Взяв чашку, она быстро перешла к делу.

— Я понимаю, что вы сейчас находитесь не в самой простой для вас ситуации, — начала она, положив в кофе сахар.

— Да, вы правы, — ответила я, отметив про себя, что все представители социальных служб почему-то используют именно это выражение — «это для вас очень непросто». Что это — признание того, что я «страдаю», или такой способ предупредить: «но готовьтесь, будет еще хуже»?

— Я планирую встретиться с вами несколько раз, прежде чем представлю свой отчет в комиссию. Вообще-то, по правилам, в первый раз я должна была встретиться с вами и вашим мужем, но, учитывая щекотливость ситуации, я решила этого не делать. С ним я переговорю отдельно. Теперь, я хочу обратить ваше внимание на следующее: к нашим разговорам ни в коем случае не нужно относиться как к допросам. Вы же не под судом. Моя цель — просто представить на рассмотрение суда цельную и полную картину всех ваших обстоятельств.

Вы не под судом… Мы только немного побеседуем… Как это по-английски. Разумеется, я была под судом — и мы обе это знали.

— Понимаю, — произнесла я вслух.

— Прекрасно. — Она откусила кусочек бисквитного печенья, помолчала, чтобы не говорить с полным ртом, потом спросила: «Маркс и Спенсер?»

— Угадали, — ответила я.

— Я сразу так и подумала. Очень вкусно. Итак… из вашего дела я узнала, что вы переехали в Лондон меньше года назад. Поэтому, как мне кажется, мой вопрос вполне оправдан: как вам нравится жизнь здесь, в Лондоне?

Когда вечером, разговаривая с Сэнди, я упомянула об этом вопросе, она спросила:

— Ты, должно быть, меня разыгрываешь? Она действительно тебя об этом спросила?

— А еще говорят, что это у американцев слабовато с иронией.

— Ну, надеюсь, ты дала ей достойный ироничный ответ?

— Да нет, вряд ли. Я была вежлива и в меру правдива — сказала, что, в силу обстоятельств, мне было совсем не просто адаптироваться, что к тому же несколько месяцев я болела и вследствие этого мне несколько сложно судить о городе и об обществе, активным членом которого я пока не стала. Она спросила, намерена ли я в будущем стать «активным членом общества» в Англии. Я уверенно сказала: «Да, конечно» — и напомнила ей, что до приезда в Англию была журналистом и здесь тоже работала, пока у меня не подскочило давление и меня не вышибли с работы.

«Я надеюсь найти здесь работу, — продолжила я. — В Лондоне для журналиста работа наверняка найдется».

«Значит, в случае, если вы добьетесь разрешения проживать с сыном или если суд решит, что сын должен проживать у обоих родителей поочередно, — спросила она, — вы планируете растить мальчика в Англии?»

«Да, — подтвердила я. — У меня такой план — потому что тогда он сможет общаться с обоими родителями».

— Мудрый ответ, — одобрила Сэнди. — Как думаешь, твоя интервьюерша оценила?

— По-моему, да. Вообще, мне кажется, я произвела не нее неплохое впечатление. Хоть что-то для начала. Но сейчас главное — найти работу и показать, что я могу снова стать «активным членом общества».

— А ты уверена, что уже и правда готова работать? Я хочу сказать…

— Я знаю, что ты хочешь сказать. И могу тебе ответить: у меня нет выбора. Мне отчаянно нужны деньги и отчаянно нужно доказать тем, кто принимает решение, что я могу работать.

Однако найти работу оказалось сложнее, чем я думала. Начать с того, что в Лондоне у меня практически не было профессиональных контактов: два-три газетных редактора, с которыми я успела познакомиться за краткое время работы здесь, да еще продюсер Си-эн-эн по имени Джейсон Фаррелли — с ним мы подружились года два назад в Каире, где он четыре месяца был в командировке. С тех пор его понизили и сослали в гетто — «Деловые новости» в лондонском отделении. При этом он получил достаточно высокую должность в европейском отделении «Деловых новостей». Это означало, что дозвониться, до него будет непросто: начальники такого ранга обычно не отвечают на звонки сами. Оставив ему пять сообщении, я решила попытать счастья с вышеупомянутыми редакторами. С одной из них, Изабеллой Уолкотт, мы познакомились несколько месяцев назад. Служила она в «Дейли мейл» заместителем редактора отдела. В свое время, работая над материалом о лондонских нравах, я пригласила ее на обед, потому что у нее незадолго до этого вышла юмористическая книжка на ту же тему. Она запомнилась мне как женщина, у которой безукоризненное аристократическое произношение сочеталось с привычкой в нейтральной беседе через слово вставлять слово «жопа»; которая выпила пяток явно лишних бокалов «Совиньон Блан», но в конце обеда сказала: «Если когда-нибудь придет в голову хорошая идея, что-нибудь подходящее для публикации в «Мейл» — звоните».

Именно это я сейчас и собиралась сделать. Мне даже удалось отыскать ее визитную карточку с прямым телефонным номером. Но, взяв трубку и услышав мое имя, она отрывисто поинтересовалась:

— Мы встречались?

— Я — корреспондентка «Бостон пост», пару месяцев назад мы с вами обедали. Не помните?

Неожиданно у нее изменился тон, она явно расслабилась.

— А… да… верно. Вообще-то, я сейчас не могу говорить…

— Можно я перезвоню позже? У меня появились кое-какие идеи, а вы говорили, если я когда-нибудь решу написать что-то для «Мейл»…

— Боюсь, сейчас у нас материалов выше крыши. Но знаете, что мы сделаем… пришлите мне свои идеи по электронной почте, а я посмотрю. Идет? А сейчас мне надо убегать, опаздываю. Пока.

Я отправила ей пару своих предложений, не рассчитывая на ответный звонок.

И правильно сделала, что не рассчитывала.

Еще я позвонила сотруднику журнала «Сандей телеграф» — его звали Эдвард Дженсен. Когда-то, еще во Франкфурте, они работали с Тони. Ко мне ой относился вполне дружелюбно. Его прямой номер у меня тоже был. Он тоже ответил мне весьма неприветливо. Только, в отличие от Уолкотт, говорил он не резко, а скорее как-то нервно.

— Боюсь, вы меня застали в неудачный момент, — сказал он. — Как дела у Тони?

— Ну…

— О господи, какой я идиот. Мне же говорили…

— О чем?

— Ну, что вы с ним… э… простите, ради бога. Мне еще говорили, что вы хвораете.

— Сейчас я здорова.

— Хорошо, хорошо. Но… э… мне сейчас нужно бежать на совещание. Может, я вам перезвоню?

Я дала ему свой номер, понимая, что он не перезвонит. И оказалась права.

По его смущенному тону я поняла, что слух о нашем разводе курсирует по журналистскому Лондону. Поскольку Тони в этом мире знали все, естественно, что нашу историю люди знали только в его интерпретации. А следовательно, тот же Эдвард Дженсен слышал, что я совершенно сбрендила, пыталась убить собственного ребенка… А значит, от меня нужно держаться как можно дальше.

Джейсон Фаррелли, по крайней мере, мне все же перезвонил. Он, по крайней мере, был со мной внешне приветлив. Тем не менее он сразу дал мне понять, что а) он безумно занят и б) сейчас нет ни малейшей надежды найти хоть какую-то работу в его ведомстве.

— Ты ведь знаешь, какие жуткие были сокращения в результате слияния… Черт, я сам-то еле удержался, просто повезло, что не вылетел… и уж поверь мне, «Деловые новости» совершенно не соответствуют моим представлениям о хорошей и интересной работе. Но это неважно, я так рад, что ты объявилась. Как тебе Лондон, нравится?

Вот он, чисто американский способ преподносить неприятные новости: невероятно сочувственно и сердечно, энергично и сверхпозитивно… даже если то, что ты пытаешься донести, просто ультранегативно. Английский же подход в корне отличается: здесь дурные вести вам либо смущенно промямлят, либо выложат с беспощадной резкостью. Честно говоря, я предпочитаю последнее. По крайней мере, знаешь, на что рассчитывать, и не тешишь себя пустыми надеждами, которые порождает это напускное радушие — вроде того, что изобразил Джейсон Фаррелли.

— Знаешь, Салли, было бы здорово повидаться, а? А на счет работы… никогда же не знаешь, может быть… я не знаю… вдруг удастся найти тут что-нибудь для тебя.

Это последнее замечание меня слегка насторожило, но, поскольку впервые за все время я услышала что-то сколько-нибудь обнадеживающее, отчаянно хотелось верить, что он и впрямь сможет мне помочь.

— О, Джейсон, это было бы просто невероятно!

— Одна проблемка, — сказал он. — Меня на три недели переводят в Париж… наш тамошний представитель должен съездить в Штаты, кто-то у него умер в семье. Так что через два дня я уезжаю. И график на эти дни у меня просто сумасшедший, сама понимаешь, все забито.

— Ну а я практически свободна — так что, если выкроишь полчасика, я подстроюсь…

— Тогда, может, в девять пятнадцать завтра утром?

— Куда подъехать?

— Знаешь «Набережную», ресторан в Олдвике? У них можно позавтракать. Времени у меня мало. От силы полчаса.

Я надела свой единственный приличный черный костюм, полученный из чистки, и — хотя это было мне совершенно не по средствам — ухнула тридцать фунтов на стрижку и укладку в парикмахерской на Патни Хай-стрит. В ресторан я прибыла на пятнадцать минут раньше срока. Он оказался этакой ультрамодной империей пищи — кругом хром, стекло, лоск и глянец. Даже сейчас, в утреннее время, зал был заполнен богато одетыми клиентами, которые громко переговаривались, перекрывая шум и грохот, царивший вокруг. Меня проводили к столику, который Джейсон зарезервировал на свое имя. Я заказала капучино, читала «Индепендент» — и ждала.

— Девять пятнадцать… девять тридцать… К этому времени я заволновалась, поскольку к одиннадцати должна была поспеть в Уондзуорт на еженедельное свидание с Джеком. Для этого мне необходимо было уйти из ресторана не позднее девяти сорока пяти. Я все время спрашивала, не звонил ли мне Джейсон. Извините, никто не звонил, был ответ.

Я уже попросила официантку принести мне счет, когда он вдруг явился. На часах было девять сорок три. Взмыленный Джейсон начал взахлеб рассказывать, что сегодня с утра пораньше Ханг Сенг[42 - Ханг Сенг, здесь: — индекс фондовой биржи (Гонконг).] вдруг преподнес сюрприз, на финансовом рынке внезапный подъём… ну, словом, все закрутилось, сама знаешь, как это бывает…

Я знала — но еще я знала, что мне пора уходить. Однако при этом мне не хотелось объяснять Джейсону причину, по которой я должна бежать, вообще не хотелось посвящать его в историю того, как и почему у меня отобрали ребенка. И я отдавала себе отчет в том, что это — единственный шанс поговорить с ним о работе и, может быть, получить хоть какой-то заработок. Работа мне сейчас нужна была позарез — и так же позарез нужно было вовремя прибыть в Уондзуорт и произвести благоприятное впечатление на социального работника, показать себя человеком ответственным и надежным, которому можно доверить, воспитание ребенка.

Словом, я решила рискнуть и сразу, как поговорим, раскошелиться и рвануть до социального центра на такси. После этого я объяснила Джейсону, что должна обязательно уйти в десять пятнадцать и ни минутой позже. Он заказал кофе. Я — второй капучино. Первые двадцать минут он говорил без умолку, рассказывал об ужасной кадровой политике на Си-эн-эн после слияния, о многочисленных увольнениях и о том, как в Атланте никто из тех, кого сократили, так и не смог найти места в «новостном информационном секторе», как его бывший босс теперь переключился на книготорговлю, настолько туго с работой. Правда, в европейском отделении Си-эн-эн дело обстояло немного получше — здесь была отлажена четкая система, позволяющая нанимать внештатных корреспондентов по кратковременным контрактам. Я с некоторым облегчением перевела дух, подумав: вот сейчас он мне что-нибудь предложит. Но тут он внезапно сменил тему разговора:

— А знаешь, мы ведь разводимся с Джейни.

С Джейни они были женаты четыре года. Ей, как и самому Джейсону, недавно исполнилось тридцать. Блондинка, развязная, раздражительная, она уже два года назад (когда я познакомилась с ней в Каире) сетовала на низкие заработки журналистов. Сама она до замужества была в Атланте агентом по недвижимости.

— Когда мы познакомились, ей было двадцать пять, девчонка из Джорджии, которой казалось, что встречаться с парнем из Лиги Плюща[43 - Лига Плюща — объединение старейших привилегированных университетов на северо-востоке США.], который к тому же в свои двадцать пять уже журналист Си-эн-эн, — это так гламурно и шикарно. Но ездить ей жутко не нравилось — помнишь, как она все время ныла в Каире, а уж в Париже ее просто тошнило от французов… правда, должен тебе сказать, она не единственная американка, которая терпеть не может французов. А потом на горизонте замаячил Лондон, я и подумал, что ей будет приятно окунуться опять в английскую речь — что это спасет наш брак. Черт, как же я ошибался. Французы по сравнению с британцами — просто друзья-соратники. «Самые мерзкие, невыносимые, невоспитанные, смрадные людишки, с какими я когда-либо имела несчастье встречаться». Извини меня, пожалуйста, что передразниваю ее акцент, как у Скарлетт О'Хара.

— Неужели так и сказала — «смрадные»? — переспросила я, пытаясь изобразить вежливый интерес и сочувствие, хотя сама была как на иголках: время неумолимо шло. Я бросила взгляд на часы. Десять десять. Нужно было перебить его, заговорить о своем деле. Но он завел рассказ о том, как три недели назад Джейни вернулась из Атланты, где гостила две недели, и сообщила, что влюбилась в бывшего одноклассника…

— А зовут его — нет, не Бабба[44 - Бабба — пренебрежительное прозвище белого жителя южных штатов США, малообразованного представителя рабочего класса (стереотип).]. Но близко к тому: Брэд. И он один из крупнейших застройщиков в Атланте, и обожает гольф, и у него, кончено, имеется большой белый «мерс», и…

Я кашлянула.

— О, черт, — спохватился он, — заболтался, а ты вынуждена слушать всю эту чушь.

— Да нет… просто через две минуты мне надо убегать.

— Ты сама-то как?

— Мы с мужем расстались.

— Да ты что? Серьезно? Но у вас же только что ребенок родился?

— Это правда. Послушай, Джейсон… ты знаешь, я хороший журналист, и гибкий, о чем я только не писала — о войнах, о рекламе, даже заведовала отделом…

— Салли, меня не надо убеждать, я все это знаю. Черт, да ты столькому меня научила за эти месяцы в Каире… Вся проблема в том, что денег нет. В смысле, я же говорил, только что сократили две ставки…

— Но ты же говоришь, что в европейском отделении берут внештатников…

— Это верно. Но не в Лондоне. Если захочешь на полгода отправиться в Москву или во Франкфурт, это я смогу устроить почти наверняка.

— Я не могу уехать из Лондона, — сказала я.

— А здесь я ничего не смогу для тебя сделать.

— Все, о чем я прошу, Джейсон, хоть какая-нибудь работа, пусть хоть на пол- или четверть ставки. На два-три дня в неделю. Если можно, то больше, но главное вот что: мне правда очень нужна работа.

— Я тебя слышу, Сэл. И видит Бог, я хотел бы помочь. Но Атланта меня вяжет по рукам и ногам. Как бы то ни было, я завтра на месяц уезжаю в Париж, я же говорил тебе по телефону…

Я посмотрела на часы. Десять восемнадцать…

— Джейсон, я должна бежать.

— Ой, да не вопрос. Слушай, мне действительно жаль, я тебе очень сочувствую. Знаешь, давай не терять связь, о'кей? Ты меня не забывай, ладно?

— Не забуду, — пообещала я и бросилась к двери.

Движение на улице было не слишком оживленным, автомобили проезжали свободно, без пробок. Но имелась одна проблема. Никак не удавалось поймать такси. Мимо проскочило не меньше дюжины этих паразитов — все заняты, с выключенным сигналом. Я, как ненормальная, махала руками в пустой надежде, что водитель по рассеянности забыл включить огонек. Бесполезно. В десять двадцать пять я поняла, что больше нельзя тратить время, нужно срочно что-то делать, и бегом припустилась к ближайшей станции метро. Прогулочным шагом до «Эмбанкмент» минут десять. Я надеялась по пути все же схватить такси. Машин десять пронеслось мимо — все с пассажирами. Моя трусца перешла в легкий галоп. На бегу я пыталась по мобильнику дозвониться в справочную, чтобы узнать телефон социального центра Уондзуорт. Но оператор не смогла найти номер именно этой структуры и дала мне общий справочный телефон совета Уондзуорта. После двенадцати гудков там сняли трубку и попросили дождаться ответа оператора. Как раз в это время я добежала до метро. Костюм был насквозь мокрым от пота, дорогая укладка развалилась, а до пересадки предстояло ехать пятнадцать минут. Даже поймай я сейчас вертолет, не уверена, что поспела бы вовремя. А вертолета у меня не было, так что оставалось одно: сделать пересадку на Дистрикт-лейн и на всех парах мчаться в Восточный Патни, проклиная Джейсона за его опоздание, болтливость, за то, что бесцельно транжирил мое время, хотя мог по телефону сказать то, что знал с самого начала: что никакой работы в Лондоне у него для меня нет.

А теперь… теперь… я безнадежно опаздывала на свое единственное свидание с Джеком, рисковала пропустить этот единственный час в неделю. В метро я всю дорогу лихорадочно пыталась дозвониться в совет Уондзуорта. Наконец мне ответили — поезд как раз ненадолго выехал на поверхность земли, в Южном Кенсингтоне. Но связь тут же снова оборвалась.

В следующий раз я услышала гудок, уже выходя из метро в Восточном Патни. Было уже двадцать минут двенадцатого. Я поднялась, перескакивая через ступени, свернула направо и бросилась к неопрятному домику — диспетчерской такси. Диспетчер был, кажется, шокирован моим состоянием, близким к исступлению, но все же дал мне таксиста. Побитому «воксхоллу» никак не удавалось развить нормальную скорость из-за заторов на Аппер-Ричмонд-роуд, так что до Гаррет-Лейн я добралась только в одиннадцать сорок.

Служащая в приемной не удивилась моему появлению.

— Обождите здесь, — Она сняла трубку и набрала номер. Через минуту в вестибюль вышла Кларисса Чамберс.

— Я не могу передать, как сожалею о случившемся, я так виновата, — начала я, следуя за ней в комнату для свиданий. — Мне назначили встречу по поводу устройства на работу, в Вест-Энде, тот человек опоздал, я не могла поймать такси…

Но вместо комнаты для свиданий мы вошли в маленький, тесный кабинет налево по коридору.

— Пожалуйста, закройте дверь и садитесь, — сказала Кларисса. Я встревожилась донельзя.

— Что случилось? — спросила я.

— Да уж, кое-что случилось. Вы опоздали на сорок минут.

— Но вот же я и пытаюсь вам объяснить…

— Я поняла: устраивались на работу. И, судя по вашей одежде, догадываюсь, что вы говорите правду. Но этот час в неделю — ваш единственный шанс повидаться и провести время с сыном. И тот факт, что вторую же встречу вы пропустили…

— Не пропустила — я же здесь.

— Да, но десять минут назад я отпустила вашего ребенка с няней домой.

— Вы не должны были этого делать.

— Но вас не было, а у ребенка разболелся животик…

— Сильно?

— Обычные колики. Но он раскапризничался, а вас не было… словом, я сочла, что лучше всего будет отправить его домой.

— Я пыталась вам дозвониться.

— Мне никто не передал. Сожалею.

— Уж кто сожалеет, так это я.

— Неделя пройдет быстро, — утешила она.

— А нельзя ли попросить о внеочередной встрече, пораньше?

Она покачала головой:

— Это противоречило бы судебному решению. Ни вы, ни я не имеем права этого делать.

Я закрыла глаза. Как я ненавидела себя, как кляла за то, что все это устроила.

— На будущее, — спокойно сказала Кларисса, — лучше не планируйте ничего на утро среды. Вам необходимо появляться здесь.

Об этом я услышала еще раз через два дня, когда меня навестила Джессика Лоу — она позвонила, спросила, не нарушит ли моих планов, если зайдет, и появилась через полчаса. Я понимала, что сейчас последует: нравоучения, выговоры. Но Джессика Лоу не стала читать мне строгих нотаций.

Наоборот, она согласилась выпить кофе, не отказалась и от имбирного печенья, а потом сказала:

— Ну что ж, думаю, вы понимаете, почему я вдруг нанесла вам внеочередной визит.

— Я сейчас вам все объясню…

— Кларисса меня вела в курс дела. Поймите: я совершенно не собираюсь упрекать вас, потому что понимаю — это была случайная оплошность.

— Дело в том, — начала я, — что мне очень нужна работа, а этот человек никак не мог встретиться со мной в другое время, но он очень опоздал…

— Я читала отчет Клариссы. Я остановилась на полуслове:

— Она написала об этом отчет?

— Понимаете, она обязана была это сделать. Вы не явились на встречу с сыном, как было вам предписано судом. Очевидно — я это понимаю, — все произошло по независящим от вас причинам, по стечению обстоятельств. Но проблема в том, что вам это все равно минус. И юристы вашего мужа могут воспользоваться им и обратить против вас на заключительном слушании… Но я вам ничего не говорила, это понятно?

— Понятно. А что же мне сделать, чтобы как-то поправить дело?

— Больше не опаздывайте на свидания. А я напишу отчет от себя о том, что у нас состоялся этот разговор, еще раз укажу, что вы были на собеседовании по поводу работы и что, на мой взгляд, этот случай опоздания был случайным, единичным и не может быть классифицирован как «безответственное поведение», учитывая, что вы действительно нуждаетесь в работе. Кстати, как прошло собеседование, удачно?

Я отрицательно покачала головой.

— Продолжайте искать… — Своим тоном она явно давала мне понять: если не найду работы, мои шансы на заключительном слушании сильно упадут. А учитывая все то, что у них уже против меня имелось…

Но все попытки найти работу были безуспешны. Для приезжего, чужака, который почти никого здесь не знает, мегаполис вроде Нью-Йорка или Лондона становится неприступной крепостью и всячески сопротивляется осаде, не позволяя внедриться в свою систему. Особенно это верно, если вы всю жизнь дышали разреженным воздухом газетной журналистики и вдруг оказались, как рыба на берегу, вне привычного профессионального круга — да к тому же еще и в чужой стране. А закон для всякого, кто мечтает о карьере журналиста, гласит: если неуверен — пропадешь.

Итак, на протяжении следующих нескольких недель я получала одни отказы. Я обращалась во все крупные американские газеты и вещательные компании, подняла все свои немногочисленные связи в Эн-би-эс, Си-би-эс и Эй-би-си. Не вышло. Попытала счастья в «Нью-Йорк таймс», «Уолл-стрит джорнал», даже в своей некогда любимой «Бостон пост». Ясное дело — у них было достаточно сотрудников, а вакансий, напротив, не имелось. А когда я позвонила Томасу Ричардсону, главному редактору «Пост», его секретарша сообщила, что он сейчас не может подойти, но обязательно со мной свяжется. И правда, через несколько дней он прислал мне по электронной почте короткое, деловое сообщение:


Дорогая Салли.

Поскольку от тебя столько времени не было вестей, я сделал вывод, что мое предложение вернуться на работу в Бостон ты не приняла. Лично я очень огорчен, что ты к нам не возвращаешься, но желаю тебе всего наилучшего во всех начинаниях.


Получив это письмо, я ему ответила, объяснив, что привязана к Лондону из-за своего новорожденного сына, и спросила, не может ли газета взять меня внештатным корреспондентом, на несколько статей в месяц, из этого уголка мира? Я напомнила о годах моей верной службы в газете, подчеркнула, что не прошу места в штате, и (постаравшись сделать это как можно тоньше) доверительно сообщила, как мне нужна работа.

Томас Ричардсон всегда отличался расторопностью, ответ от него пришел через несколько часов:


Дорогая Салли.

Если бы это зависело от меня, ты по-прежнему была бы нашим корреспондентом в Лондоне. Но наши финансисты вяжут меня по рукам и ногам — и они непреклонны: никаких дополнительных сотрудников, даже вне штата, ни в одном из наших, постоянно сокращающихся, иностранных офисах.

Я искренне сожалею, но ничем не могу помочь.


Вот так. Мне ничего не оставалось, как снова начать обивать пороги редакций британских изданий. Здесь была другая проблема: меня никто не знал (само собой, я не собиралась представляться брошенной женой Тони Хоббса, чтобы не нарваться на неприятные сюрпризы). Через неделю непрерывного обзвона мне все же удалось прорваться в «Обсервер» и «Гардиан», где согласились взглянуть на материалы, которые я пришлю им по электронной почте. Я отослала лучшие из своих публикаций и кое-какие предложения и идеи. Прошла неделя. Я позвонила, чтобы напомнить о себе. Редакторы заняты и не могут подойти к телефону. Напомнила о себе по электронной почте. Не ответили. Другого я и не ждала — так уж устроена журналистика. Особенно если в глазах людей, которых пытаешься уговорить, ты — пустое место.

Даже Александр, муж Маргарет, сделал несколько звонков из-за океана, пытаясь устроить меня в лондонское отделение своей юридической фирмы. Думаю, на это его подвигло чувство вины, ведь это из-за него я попала в лапы «Лоуренс и Ламберт» (и Маргарет, наверное, требовала, чтобы он помог мне и тем хоть отчасти исправил положение). Но, как я сама, же объяснила Александру, у меня не было соответствующей профессионально подготовки и я не умела ничего, что могло бы быть востребовано в юридической фирме. Его коллеги в Лондоне были того же мнения. Я не годилась ни в адвокаты, ни даже в секретари. Так что я поблагодарила Александра за попытки мне помочь и сказала, чтобы перестал мучиться виной из-за некомпетентности Джинни Рикс. Его вины в этом нет, он не мог предвидеть такое.

Ну а пока с работой ничего не выходило, я старалась, по крайней мере, произвести наилучшее впечатление на работников социального центра Уондзуорт. Еженедельно я была на месте за пятнадцать минут. Кларисса говорила, что, по ее мнению, мы с малышом «хорошо ладим». Джек, мне на радость, больше не спал во время наших встреч, а значит, я могла его кормить, менять подгузники, стараться заинтересовать всевозможными игрушками, держать на руках и тихо мечтать о том, что когда-нибудь мне не придется расставаться с ним по истечении часа. Я твердо настроилась не плакать во время наших встреч и решила демонстрировать спокойствие, уравновешенность и психическую стабильность, доказывая Клариссе, что способна справиться даже с такой мучительной ситуацией, как вынужденная разлука с сыном. Но когда все заканчивалось, я выходила из здания, медленно брела с опущенной головой по серой, грязной Гаррет-Лейн, а потом, прислонившись к первой попавшейся стене, заливалась слезами как дура. Через пару минут я, правда, брала себя в руки и отправлялась жить дальше.

Видимо, горе всегда усиливается сознанием, что ничего нельзя исправить. Временами нам удается совладать с собой, тогда ощущение тяжести на время смягчается. Но главная проблема с горем состоит в том, что оно не уходит. Это необратимо. И хотя с одной стороны ты оплакиваешь собственно потерю, одновременно плачешь еще и потому, что вдруг понимаешь: как ни старайся, теперь это ощущение утраты всегда будет с тобой, оно неотделимо от тебя и навеки изменило твой взгляд на мир.

В разговорах с Джессикой Лоу я решила не упоминать об этих эпизодах безудержного плача после встреч с Джеком. Ей я только сказала, что вся эта ситуация страшно, невозможно тяжела для меня.

Она подняла на меня взгляд, в котором профессиональное хладнокровие сочеталось с чисто человеческим сочувствием:

— Я вас понимаю.

Что еще могла она сказать? Что рано или поздно острота притупится и я к этому привыкну — притерплюсь, как к тяжелой мигрени? Этого не произойдет. Мы обе это понимали. И еще мы обе знали, учитывая все обстоятельства и тяжесть обвинений против меня, что самое большее, на что я могу рассчитывать после заключительного слушания, — это встречи с сыном в присутствии другого родителя.

— Я надеюсь, что вы трезво смотрите на ситуацию и ясно представляете, каким может быть исход слушания, — сказала она мне во время нашей третьей беседы.

— Другими словами, назад мне его не получить.

— Я этого не говорила, Салли. За четыре с половиной месяца многое может произойти. Но дело в том, что…

Она замолчала, пытаясь подобрать слово помягче. Я решила ей помочь и назвать вещи своими именами.

— Меня объявили неспособной к выполнению родительских обязанностей. И поскольку это занесено в протокол, теперь ярлык сорвать трудно.

— Да, боюсь, дело обстоит именно так. Но это не означает, что нужно опускать руки. Суд вовсе не обязательно примет то же решение, что и на промежуточном слушании. Оно может быть не идеальным для вас. Оно, возможно, не оправдает всех ваших надежд в полной мере. Но можно побиться за то, чтобы оно было более благоприятным, чем нынешнее.

Из этого разговора я поняла, что Джессика по-своему, осторожно намекнула мне, что не считает меня непригодной для роли матери. В то же время она призывала меня не преуменьшать сложности ситуации. Сэнди постоянно призывала меня не терять надежду, если я хочу чего-то добиться. Джессика переставила акценты: чтобы чего-то добиться, нужно потерять все надежды.

Я размышляла об этом, когда возвращалась домой после очередной встречи с Джеком и тащилась по Вест-Хиллу под проливным дождем. Американка во мне отказывалась мириться с прагматичным пессимизмом Джессики Лоу, поразившим меня как нечто безнадежно английское. Мне хотелось вновь ощутить старый добрый дух американских пионеров, бойцовский дух. Неудивительно, думала я, что большинство англичан испытывают такую тягу к сельской идиллии. Это их противоядие от суровой реальности, осознание того, что райские кущи — не из этой жизни, а действительность безжалостна, возможности человека в ней ограничены финансовыми и классовыми рамками, личным несовершенством, а ведь надо как-то изо дня в день противостоять убийственной никчемности жизни.

Меня же, подобно большинству американцев, воспитывали на той старой избитой истине, что упорство, труд и несокрушимый оптимизм помогают добиваться любой цели, что мир полон бесконечных возможностей, и воспользоваться ими — наша задача.

Чтобы, добиться успеха, ты должна утратить надежду.

Эта логика казалась мне неясной, непонятной, чуждой. Но вот я свернула на Сефтон-стрит — передо мной открылись ряды аккуратных домов, — увидела, как няня устраивает ребенка на детском сиденье «лендровера», вспомнила, как Джек каких-нибудь десять минут назад терся головой о мою щеку, и поняла, что нельзя больше прятать голову в песок и, хочу я того или нет, мне придется обдумать, что делать с письмом, лежащим в заднем кармане джинсов. В письме юристы Тони сообщали, что двадцать восемь дней, данные мне на раздумья, подходят к концу и они начинают действовать, а именно: через семь дней наш дом будет выставлен на продажу, если я не приму их предложения. Я остановилась. И вдруг поняла, что надеяться мне больше не на что.

Я села на багажник машины, припаркованной возле моего дома, и снова расплакалась. Я отдавала себе полный отчет, что рыдаю на улице, где живу, но не могла заставить себя подняться, дойти до дверей и войти в дом, который у меня вот-вот отберут.

— Салли?

Я не сразу сообразила, что кто-то окликает меня по имени. Потому что я не привыкла, чтобы ко мне обращались по имени на Сефтон-стрит. Я здесь никого не знала Кроме…

— Салли?

Я подняла голову. Это была соседка, Джулия Франк, женщина, которая когда-то заговорила со мной около газетного киоска. Сейчас она стояла рядом, положив руку мне на плечо.

— Салли… у вас все в порядке?

Я глубоко вздохнула, вытерла глаза:

— Просто день неудачный, вот и все.

— Может, я могу чем-то помочь?

Я покачала головой:

— Все будет нормально. Но спасибо вам.

— Не хотите чаю?

— Спасибо.

Мы вошли к ней в дом и по коридору прошли на кухню. Она поставила чайник. Я попросила стакан воды. Доставая из кармана жакета флакон с антидепрессантом, я заметила на себе внимательный взгляд Джулии. Я проглотила таблетку, запила водой. Она ничего не сказала. Не попыталась завязать разговор. Поставила на стол чашки с блюдцами, молоко, сахар и тарелку печенья. Налила мне чаю и тогда заговорила:

— Я не хочу совать нос в чужие дела, но… что-то случилось?

— Да… случилось.

Пауза.

— Вы не хотите об этом говорить?

Я мотнула головой.

— Хорошо, — сказала она. — Сахар? Молоко?

— И то и другое, если можно.

Она подлила молока, положила кусочек сахара. Протянула мне чашку. Я начала размешивать сахар. Отложила ложечку. Потом сказала:

— У меня семь недель назад отобрали сына.

Джулия смотрела на меня с заботой и тревогой. И тогда я выложила ей все-все. Она не проронила ни слова. Просто сидела и слушала. Когда я закончила, чай уже остыл. Мы долго молчали. Потом Джулия спросила:

— И вы собираетесь их вот так отпустить?

— Я просто не знаю, что делать дальше.

Она на минуту задумалась, а потом сказала:

— Что ж, стало быть, найдем того, кто знает, что делать дальше.


Глава 11


Я вошла в кабинет Найджела Клэппа, и он мне сразу же не понравился. Он не выглядел странным или страшным, в нем не было ничего эксцентричного. Честно говоря, первым, что бросилось мне в глаза, была как раз его полная заурядность. Он был из тех неприметных людей, мимо которых на улице проходишь, не замечая. Серый, безликий, он, казалось, появился на свет сразу сорокалетним и всю жизнь оттачивал и доводил до совершенства свою непримечательность. И вот результат: дешевый серый костюм, нейлоновая белая рубашка и мятый темно-серый галстук.

Меня бы не смутили плохая одежда, землистый цвет лица, редеющие темные волосы, перхоть на обоих плечах и даже манера говорить, не глядя в глаза собеседнику. «Не суди о книге по обложке», как говаривала моя чудесная мамочка (она обожала подобные афоризмы).


Нет, всерьез меня напрягло в Найджеле Клэппе его рукопожатие. Я его почти не почувствовала — четыре влажных, безвольных пальца на краткий миг оказались у меня в ладони. Мало того, что мне показалось, будто в руку сунули дохлую рыбу. Главное, возникало ощущение, что у человека с таким рукопожатием нет и не может быть характера.

Это впечатление подкреплял голос. Тихий, монотонный, с неуверенными, словно сомневающимися интонациями. Слыша такие голоса, хочется приложить ладонь к уху, чтоб хоть что-то расслышать. Все это, вкупе с не сходящим с его лица ошарашенным выражением (вид у него был такой, будто его только что втолкнули в пустую шахту лифта), не внушало никакого доверия.

Было о чем задуматься и забеспокоиться, учитывая, что Найджел Клэпп был моим новым адвокатом и последней надеждой вернуть себе сына.

Как я вышла на Найджела Клэппа? Тут я должна процитировать еще одну из любимых маминых банальностей: «Дареному коню в зубы не смотрят».

Собственно говоря, я очутилась в кабинете Найджела Клэппа благодаря деятельности, развернутой Джулией Франк. Услышав мою историю, она позвонила приятельнице, которая работала заместителем редактора в «Гардиан» и вела еженедельную юридическую страничку, где нередко обсуждались вопросы семейного права. Джулия обрисовала мою ситуацию, упомянув, что я была замужем за известным журналистом, но утаив его имя. Приятельница ответила, что поскольку у меня сейчас нет никаких доходов, то я могу рассчитывать на бесплатную юридическую помощь — и дала телефон барристера Джейн Арнольд, которая специализировалась на семейном праве. Джулия позвонила Джейн. Та свела ее с подругой по имени Роуз Трумен, оказавшейся представителем по связям с прессой в Обществе юристов (в котором зарегистрированы все адвокаты и барристеры Англии). Роуз Трумен пообещала переслать мне список юристов, оказывающих бесплатную помощь в области семейного права.

Меня потрясла скорость, с которой Джулия провернула всю операцию. Наблюдая за ней, я убедилась, что вообще ничего не понимаю в том, как подобные проблемы решаются в этой стране.

— Ну вот, с этим разобрались, — сказала она. — Хотя, уверена, моя подруга из «Гардиан» много бы дала, чтобы узнать имя вашего супруга.

— Не хотелось бы распускать слухи о Тони. Я только хочу вернуть сына. Кроме того, я же говорила, он все равно ушел из «Кроникл». Он теперь все время отдает ребенку и, может быть, пытается попутно закончить свой роман.

— Хитрый мерзавец, нашел богатую покровительницу, которая оплачивает его литературные опыты. И готова побиться об заклад на большую сумму, что ваш малыш — часть сделки, которую они заключили.

Я разглядывала дно своей чашки:

— Мне тоже приходила в голову эта мысль.

— А знаете, о чем еще я думаю? — сказала Джулия.

— О чем? — Я подняла голову.

— Я думаю, что нам с вами не помешало бы выпить.

— Мне тоже так кажется. Но я принимаю лекарства…

— Это антидепрессанты?

— Ну… да.

— Какие именно?

Я назвала.

— Тогда рюмка водки вас точно не убьет.

— Почему вы так думаете?

— А потому что я сама их принимала во время развода… а еще потому, что у меня сестра химик. И она дала мне безусловное добро на то, чтобы позволить себе иногда глоток «Абсолюта». Вам вообще-то водка нравится?

— Да, сейчас бы я и правда от нее не отказалась.

Она открыла морозилку, извлекла бутылку водки, потом достала две стакана и плеснула в оба по чуть-чуть.

— Вы правда уверены, что можно? — уточнила я.

— В таком количестве никакого вреда не будет. Хотя не забывайте, я ведь из Глазго.

— А выговор у вас не шотландский.

— Родители — уроженцы Глазго. Я там жила до семи лет, а потом мы переехали на юг. Так больше и не вернулись. Так что я, можно сказать, оторвана от своих корней.

Мы чокнулись, и я сделала маленький глоток. Оказывается, я совсем забыла, каким мощным обезболивающим действием обладает ледяная водка. Несколько секунд я держала жидкость во рту, прежде чем позволить ей обжечь глотку. Наконец водка проскользнула вниз, и я перевела дух.

— Можно считать это знаком одобрения? — поинтересовалась Джулия.

— У вас хороший вкус — водка отличная.

— Зато на мужчин вкус у меня плохой. — Она закурила сигарету. — Ничего, что я потворствую своей дурной привычке?

— Вы у себя дома.

— Ответ правильный. Оставайтесь.

Она выпила свою водку и налила себе еще немножко.

— Можно, я спрошу напрямую?

— Давай, — ответила она.

— Тебе помогли антидепрессанты?

— Очень. А тебе?

— Я бы рекомендовала их всем, у кого отняли ребенка…

Я тряхнула головой, снова пригубила свою водку и пробормотала:

— Прости, это было слишком резко.

— Зато точно.

— А ты долго их принимала?

— Да почти год.

— Ничего себе.

— Не беспокойся. Отказаться от них несложно и вполне реально, особенно если снижать дозу постепенно. Но, должна тебе сказать, в те дни, когда снова накатывает хандра, я с благодарностью вспоминаю то время, когда была на антидепрессантах.

— Что же тебе сейчас их заменяет?

— «Мальборо легкие» и «Абсолют» — конечно, ни то, ни другое не сравнится по эффективности с антидепрессантами в тяжелой ситуации. А благодаря им мой кошмарный развод прошел на удивление легко — так, царапнуло, вот и все.

— Царапины бывают болезненными. А развод на самом деле был кошмарным?

— Любой, кто скажет, что развод может быть приятным, соврет. Нет, серьезно, это было противно и тяжело.

— Долго вы с мужем прожили?

— Девять лет. Конечно, за это время всякое случалось, как и у всех, и все-таки для меня это была неожиданность, когда Джеффри объявил, что уходит к своей французской милашке, с которой уже давно встречается тайком. Наверное, самое неприятное, когда узнаешь о давней неверности мужа — чувствуешь себя при этом непроходимой тупицей.

— Мужчины такие интриганы, особенно, в постельных делах… Их не стоит недооценивать. Ты сильно переживала?

— Да, он выбил меня из колеи. «Любви больше нет», и все в таком духе. Я где-то прочитала — в каком-то ирландском романе, — что развод хуже смерти. Потому что ты не можешь похоронить этого гада и знаешь, что он где-то наслаждается жизнью без тебя.

— А как у тебя сложилась жизнь без него?

— Знаешь, слава богу, неплохо.

— Есть кто-нибудь?

— Довольно прямолинейный вопрос.

— Чего ты хочешь от чертовой янки, — я передразнила ее акцент, — прямолинейность — моя натура.

— Ладно, тогда отвечу чертовски прямо: да, был человек. Но все закончилось полгода назад.

— Прости.

— Я об этом не жалею.

Потом она рассказала, что незадолго до развода небольшое издательство, в котором она работала, было поглощено и вошло в состав концерна, а она оказалась жертвой этого слияния-поглощения. («Они извинялись и называли это «эффектом масштаба», черт знает, что это значит».) Тогда они с мужем и сыном Чарли жили в большом доме, в Барнсе. При разводе Чарли остался с ней, и она получила достаточно денег, чтобы сразу приобрести жилье в Патни («…благодаря чему я оказалась в лучшем положении, чем девяносто восемь процентов населения планеты, так что я не жалуюсь… даже несмотря на то, что этот гад платит на ребенка всего пятьсот фунтов в месяц»). Сейчас Джулия работала внештатным редактором, и предложений работы у нее было достаточно, чтобы чувствовать себя вполне уверенно.

— На мой заработок мы с Чарли живем безбедно. И хотя в данный момент у меня нет партнера, зато Чарли еще несколько лет будет при мне, а это для меня все… — Она осеклась: — Прости. Какая я дура.

— Не извиняйся. То, что ты сказала, — сущая правда. Вот потому-то мне так трудно.

— Завтра, как только придет список юристов, подбери себе адвоката, который сумеет тебя защитить.

— Против богачки с целой командой адвокатов и толстенным досье на меня? Сомневаюсь, что найдется ненормальный, который возьмется за такое провальное дело.

Но список появился, и я обнаружила две вещи. Во-первых, бесплатная юридическая помощь оказалось не совсем бесплатной. Точнее, с тех, кто полностью лишен средств к существованию и какого бы то ни было материального имущества, оплата действительно не требовалась. Если же, как у меня, имелась недвижимость в совместном владении, то система оказания услуг больше напоминала ссуду или заем: все расходы следовало оплатить (процент был минимальным, но все же был) из суммы, вырученной в результате продажи вышеупомянутой недвижимости. Другими словами, я влезала в новые долги, выплатить которые мне предстояло, когда будет продан дом, в котором я сейчас жила. Расценки за эту юридическую помощь, по крайней мере, были вполне пристойными — в отличие от тех заоблачных сумм, которые дерут коммерческие фирмы и их некомпетентные горе-сотрудники вроде Джинни Рикс.

Во-вторых, я обнаружила, что в пределах Уондзуорта имеется не меньше двух десятков юристов, оказывающих помощь малоимущим. У меня разбегались глаза, я не знала, кого выбрать и с чего начать, поэтому просто начала обзванивать их по очереди, в алфавитном порядке.

Первые четверо, как пояснили их секретари, оказались заняты минимум до конца этой недели. Когда я добралась до пятого имени по списку — Найджел Клэпп, — мне ответили, что он может встретиться со мной завтра, в десять тридцать.

Но, увидев Найджела Клэппа, я подумала: это безнадежно. Я пришла в уныние не только из-за его внешнего вида, вялого и безжизненного. Офис тоже был тот еще. Он находился в другой части Уондзуорта, Бэлхеме. Я теперь считала каждый грош, поэтому решила не тратить десять фунтов на такси, а добралась до места по железной дороге от Патни, сделав пересадку в Клэпхеме и проехав еще две остановки на юг до Бэлхема. Пол в поездах был густо засыпан мусором. Сиденья разрисованы и исписаны. Вагоны снаружи покрыты граффити. И вот что интересно: хотя эти загаженные поезда и вызвали у меня чувство отвращения, но я уже начинала привыкать к бьющему в глаза убожеству и воспринимала это уродство как неотъемлемую часть пейзажа. Не в этом ли специфическое воздействие Лондона — не он ли заставляет человека мириться с грязью, неприкрытой ветхостью и неряшливостью, принимать их как само собой разумеющееся?

Улица Бэлхем-Хай-роуд представляла собой смешение стандартных лавок и магазинов с какими-то странными отголосками 1960-х (вроде магазинчика профессионального парикмахерского оборудования) и кое-где новенькими, с иголочки, постройками (стильные капучино-бары, модные современные жилые дома). Офис Найджела Клэппа располагался над химчисткой, в древнем викторианском доме красного кирпича. Я вошла в здание через боковой вход с переулка. Старомодная дверь, на матовом стекле выведено: «Клэпп и Ко — адвокатская контора». Я поднялась по скрипучей, плохо освещенной лестнице к еще одной двери и позвонила. Мне открыла толстая степенная женщина лет пятидесяти, с сочным выговором, выдававшим уроженку Южного Лондона.

— Вы за свидетельством о смерти? — спросила она.

— Я Салли Гудчайлд.

— Кто? — громко переспросила она — видно, была туга на ухо. Я повторила свое имя.

— А, да, верно, — отреагировала она. — Помощь неимущим. Заходите. Он сейчас немного занят, но это ненадолго.

Контора «Клэпп и Ко» состояла из двух комнат и небольшой приемной — скорее узкого коридорчика с дешевым диваном, парой искусственных растений в горшках и стеллажом с брошюрами по торговле недвижимостью да популярными журнальчиками полугодовой давности. Стены были выкрашены грязно-кремовой краской, полы покрыты пожелтевшим линолеумом, над головой тускло светили две люминесцентные трубки. Единственным украшением был календарь с рекламой местного индийского ресторана: «Посетите «Бенгальский Дом», Бэлхем-Хай-роуд». Толстуха — секретарша Клэппа и, как я поняла, «девочка на побегушках» — сидела в тесной комнатенке без двери. Пока я дожидалась в приемной (бездумно скользя глазами по страницам журнала местной риелтерской компании «Фокстон» и с удивлением отмечая, что здесь на семейный коттедж можно запросто ухнуть семьсот пятьдесят тысяч фунтов), она грубоватым голосом отвечала на непрерывные телефонные звонки, одновременно поедая шоколадное печенье из открытой пачки, лежащей перед ней на столе. Через несколько минут она поднялась и обратилась ко мне:

— Проверю, может, он уже положил трубку.

Подойдя к соседней двери, она отворила ее без стука и, просунув внутрь голову, сказала:

— Ваша клиентка здесь.

После этого меня представили Найджелу Клэппу.

Когда я вошла, он поднялся со своего места. Затем протянул мне дохлую рыбу — свою руку, — указал на дешевый стул из оранжевой пластмассы напротив его стального стола и принялся рыться в документах, избегая моего взгляда. Я заметила на столе пару фотографий семьи в рамках и рядом — диплом юриста, тоже в рамке. Он потратил минуты две, не меньше, изучая мои бумаги, не произнося ни единого слова. Единственным звуком был шум дорожного движения с Бэлхем-Хай-роуд. Клэпп, видимо, привык к децибелам и не отвлекался — так, наверное, люди, живущие у железной дороги, перестают замечать грохот проходящих поездов. Моя папка была разложена на столе. Когда Клэпп наконец заговорил, он так и не оторвал глаз от бумаг.

— Итак, ваш предыдущий адвокат, — заговорил он так тихо и неуверенно, что пришлось вытянуть шею, чтобы расслышать, — итак, она не подавала апелляцию после слушания?

— Мы с ней расстались прямо в зале суда, — пояснила я.

— Понятно. — Его голос звучал неопределенно, взгляд был по-прежнему прикован к столу. — Теперь касательно дома… вы помните фамилии юристов, которые взяли на себя составление нотариальных актов?

Я назвала ему имена юристов Тони. Он их записал. Потом закрыл мою папку и, будто против воли, взглянул на меня:

— Может, вы могли бы теперь рассказать мне всю историю?

— Когда вы говорите «всю»…

— Я имею в виду, с самого… э… с момента вашего знакомства с супругом до… э… сегодняшнего дня. Только то, что относится к делу, разумеется. Но… э… я бы хотел получить полную картину. Так я смогу… э… я полагаю… э… составить представление.

Я почувствовала, что меня покидают остатки оптимизма. Личность у этого человека была яркой, как у бумажного стаканчика.

Тем не менее я спела ему песню о своем браке — от Каира до Лондона, о проблемах со здоровьем, начавшихся во время беременности, о послеродовой депрессии, моем длительном пребывании в больнице и кошмаре, ожидавшем меня после возвращения из Бостона. Я была с ним полностью откровенна — рассказала о том, как я по телефону угрожала собственному сыну, о своей неуравновешенности и проблемном поведении в больнице после родов, о происшествии со снотворным, о внезапном и абсурдном решении посетить загородный дом Дианы Декстер — словом, поведала обо всем, что адвокаты Тони сумели обернуть против меня.

Мне понадобилось двадцать минут, чтобы рассказать всю историю. Пока я говорила, Клэпп, развернув стул, уставился в точку на стене позади компьютерного монитора и просидел так все время. Лицо его не выражало никаких эмоций, он ни разу не перебил меня, никак не реагировал даже в самых ужасных местах моего повествования. Он вообще никак не обозначал своего присутствия. С тем же успехом я могла беседовать с золотой рыбкой в аквариуме — реакция, точнее ее отсутствие, была бы ровно Такая же.

Когда я наконец договорила, снова повисла долгая пауза — как будто он не заметил, что мой рассказ окончен. Наконец что-то вроде бы забрезжило, он опять уткнулся в мои бумаги, полистал, закрыл папку и обратился ко мне:

— Э… значит, так. У нас есть ваш адрес и номер телефона, они записаны?

— На первой странице анкеты.

Он еще раз открыл папку, изучил, захлопнул.

— Да, так и есть, — подтвердил он. Потом сказал, вставая: — Ну, э… в настоящий момент возможна экстренная бесплатная помощь, хотя окончательно вопрос о сумме выплаты может быть решен только после оформления всех документов. В любом случае… э… мы с вами свяжемся.

Это меня добило окончательно. Я-то думала, что он сейчас ответит мне на какие-то вопросы, изложит свою юридическую, точку зрения на все это, расскажет о моих шансах в суде, какой стратегии он намерен придерживаться… что-нибудь. Вместо этого мне снова пихнули в руку дохлую рыбину. А я была в таком замешательстве, что тоже ничего не спросила, кое-как ответила на его влажное, дряблое пожатие и ушла.

Часом позже я сидела на кухне у Джулии и приняла ее предложение выпить по капельке «Абсолюта». Мне это было необходимо.

— Может, у него такая манера, — предположила она.

— Да, вот такая дерьмовая манера. Совершенно не оставляющая никакой надежды. Сначала я просто подумала — ну и зануда. Точнее, я подумала — это самый скучный человек и самый большой зануда, какого я в жизни видела. Но потом-то, после того как я посвятила его в каждую деталь своей жизни за последние полгода, как он отреагировал? «Мы с вами свяжемся». А ты бы видела этого типа во время моего длиннющего монолога. Я уверена, что он в это время предавался трансцендентальной медитации с открытыми глазами.

— А может, он просто немного застенчив?

— Немного застенчив? Я бы сказала патологически застенчив… до такой степени, что я просто представить не могу, как он собирается предпринимать какие-то активные действия, защищая меня.

— Может, надо просто дать ему немного времени?

— Да времени-то у меня уж очень немного, — сказала я. — Меньше четырех месяцев, если быть точной. И не зря же это заключительное слушание называется заключительным. Мне нужен кто-то, кто хотя бы постарается проконтролировать ситуацию и свести к минимуму возможный ущерб. Чудес я не жду. Мне он напомнил тех «халявных» адвокатов, о которых часто пишут в Штатах, — их назначают защитниками на процессах об убийствах, и они спят на суде до вынесения обвинительного приговора.

— Я остановилась. Джулия промолчала и улыбнулась.

— Ладно, — сказала я. — Может, это прозвучало слишком надрывно. Но…

— Я понимаю, что поставлено на карту, Салли. Я правда понимаю. И даже несмотря на то, что Найджел — твой адвокат, я уверена, что можно обратиться в службу бесплатной юридической помощи, и тебе разрешат заменить его на другого, если ты приведешь веские причины отвода. Так что если ты совсем не доверяешь этому Клэппу, обзвони пока других юристов из списка и узнай, когда можно с ними встретиться.

Этим я занялась на следующее утро и оставила три сообщения трем разным адвокатам. Одна из них, Хелен Сандерс, мне перезвонила. У нее нет времени встретиться со мной лично на ближайшей неделе, но она будет рада поговорить со мной прямо сейчас И я минут пятнадцать рассказывала ей свою сагу, с начала до конца, во всех подробностях. Ее вердикт был суровым и бескомпромиссным.

— Не подлежит сомнению, что с вами поступили бесчестно и несправедливо, — сказала Хелен Сандерс. — Но это мало что меняет: их позиции очень и очень сильны. Кроме того, возможно, другие юристы уже говорили вам: если на предварительном слушании ребенка передали одному из супругов, суд, как правило, старается не менять этого решения в дальнейшем.

Именно это сказала мне и чудовищная Джинни Рикс накануне того катастрофического слушания. И я спросила у Хелен Сандерс:

— Вы считаете, мой случай безнадежен?

— Я не могу выносить суждения вот так, не ознакомившись с документами и решениями суда. Но пока, на основании того, что вы мне рассказали… не стану вас обманывать: я не вижу, каким образом вы смогли бы изменить ситуацию в свою пользу.

Она все же предложила мне встретиться через неделю, если я захочу продолжить разговор. Но я лишь поблагодарила ее за потраченное на меня время и положила трубку. О чем тут было говорить, что обсуждать? У меня безнадежный случай.

— Ты не должна так думать, — возразила Джулия, когда я пересказала ей наш разговор.

— Может, лучше взглянуть правде в лицо?

— Я уверена, что хороший адвокат сумеет выкопать что-нибудь против них, какую-нибудь грязь об отношениях твоего благоверного и этой Декстерши и о том, как они провернули всю эту интригу.

— Может быть. Но для этого нужно, чтобы кто-то действительно активно занялся всем этим, пытался бы разузнать хоть что-то о прошлом Декстерши, чтобы понять, можно ли нарыть какие-то компрометирующие материалы. А три месяца — совсем мало для того, чтобы поднять такое дело.

— Вот если бы у тебя были друзья-миллионеры, чтобы нанять частного детектива.

Единственными людьми с более или менее приличным доходом среди моих знакомых были Маргарет и Александр Кэмпбелл. Но я не могла сейчас обращаться к ним. Это выглядело бы так, будто я требую компенсации за то, что они порекомендовали мне «Лоуренс и Ламберт». Да и вообще, как ни крути, это могло расстроить наши дружеские отношения с Маргарет. Попроси у друга денег, и дружбе конец.

— Я уже рассказывала, из родственников у меня осталась только сестра. Она сама без гроша. Родители были школьными учителями. Их единственным богатством был дом — а из-за того, что они погибли неожиданно, все деньги почти полностью ушли на различные выплаты государству, да еще на судебные издержки. Ведь после их смерти был суд.

— Что за суд?

Я помолчала, глядя в стакан. Потом ответила:

— Это был процесс против моего отца. Результаты вскрытия показали, что он выпил примерно два бокала вина сверх допустимой нормы. Это не очень большое превышение, но все же ему не следовало садиться за руль. А то, что он врезался в автофургон, где ехала семья из пяти человек.

Джулия смотрела на меня во все глаза.

— Были жертвы?

— Тридцатидвухлетняя женщина, мать семейства, и ее двухлетний сын. Муж и два других ребенка каким-то чудом не пострадали.

Тишина. Потом я заговорила:

— Дело было так: муж убитой женщины оказался священником епископальной церкви, причем очень принципиальным, с твердой верой в христианские истины, вроде того, чтобы подставлять другую щеку и не желать мести. И когда выяснилось, что, как пишут в протоколах, отец вел машину в состоянии алкогольной интоксикации, этот человек настоял, чтобы эти сведения нигде не фигурировали. Он пошел на это не только ради нас с Сэнди, но и — так он сам мне объяснил позже — ради себя и своих детей. Он сказал: «Мы все и так пережили трагедию. Довольно с нас горя. Я не ищу все общих соболезнований и совсем не хочу, чтобы вас с сестрой подвергали остракизму из-за ошибки, допущенной вашим отцом». Вот такой удивительный человек, пожалуй, я больше таких не встречала… Я иногда думаю, может, это великодушие было каким-то проявлением посттравматического синдрома? Разве не ужасно так думать?

— Это честно.

— Одним словом, мы с Сэнди решили выполнить любые требования, какие выдвинет их страховая компания. Вот так и вышло, что на уплату пошли страховки обоих родителей, дом и все прочее, что у нас оставалось. Мы остались практически без средств. Наши юристы твердили, что нужно защищаться, что достаточно будет отдать родительскую страховку. Но мы чувствовали себя так ужасно, ощущали эту тяжесть вины, что отдали все этому священнику и его детям… он даже сам позвонил однажды и сказал, что мы не должны заходить так далеко. Можешь ты себе представить кого-то, кто бы вот так себя вел… не пытаясь отомстить или наказать? Но это только еще подлило масла в огонь, и мы единодушно решили отдать им все, что имеем. Мы не откупались. Для нас это было что-то вроде покаяния.

— Но ведь не вы же были за рулем, — вставила Джулия. — А ваш отец.

Долго я молчала, всей душой желая ничего больше не рассказывать. И все же…

— Ты права, за рулем был отец. Но перед тем как сесть в машину, он вместе с мамой был у меня в колледже, на выпускном балу. Он от души радовался, общался с моими друзьями, был обаятельный и классный, как всегда. Вечером я протянула ему бокал вина, будь оно проклято, а он сказал, что ему бы не надо больше пить, а я ему — до сих пор помню каждое слово: «Ты что, никак стареешь, папуля?» А он рассмеялся, ответил «Не дождетесь» и залпом выпил тот бокал. И…

Я остановилась. Снова уставилась в стаканчик с водкой. Отодвинула его от себя.

— Я до сих пор не могу прийти в себя после этого, не могу забыть. Все эти годы. Это со мной каждый час, каждый день. Я уже так к этому привыкла, что считаю неотъемлемой частью организма — чем-то, что циркулирует в нем постоянно.

— А что на это сказала тебе сестра, когда узнала?

— В том-то и дело, она ничего не знает. Я просто не смогла собраться с духом, чтобы ей рассказать…

— А кому рассказала?

Я не отвечала. Наконец она спросила:

— Ты что, никогда никому об этом не говорила?

— Только однажды, с психологом. Но…

— И мужу не рассказывала?

— Однажды решилась было сказать ему, когда забеременела. Но подумала… не знаю… я подумала, что Тони начнет издеваться надо мной из-за того, что я до сих пор упорно переживаю по этому поводу. Он бы сказал, что это слишком мелодраматично. Теперь я понимаю, что расскажи я ему тогда, он сумел бы и это признание обернуть в суде против меня. Не только плохая мать, но и соучастница дорожно-транспортного происшествия, повлекшего человеческие жертвы.

— Постой, постой… ты что, всерьез считаешь себя виновной в смерти той женщины и ребенка?

— Я дала папе бокал вина, я заставила его превысить допустимое количество алкоголя.

— Да нет же! Ты держала бокал и по-детски пошутила насчет его возраста. Он знал, что после вечеринки ему предстоит вести машину. Он — а не ты — знал, сколько уже выпил до того, как ты предложила ему этот бокал.

— Попробуй уговори совесть. Иногда мне кажется, что я и за границу уехала только потому, что пыталась убежать подальше от этой гложущей меня вины.

— Прямо как во французском иностранном легионе.

— Именно. И этот подход, в общем-то, сработал. По крайней мере, я приспособилась с этим жить.

— Пока у тебя не отняли Джека?

— Да, само собой. И еще — когда все это со мной начало происходить, я была уверена, что это своего рода возмездие за то, что я стала причиной той катастрофы. И что Джека у меня забрали потому, что я дала отцу выпить, а он врезался в ту машину и убил маленького мальчика.

Джулия, потянувшись через стол, взяла меня за руку:

— Ты же понимаешь, что это неправда.

— Я больше ничего не понимаю и не знаю. За последние несколько месяцев у меня в голове все перевернулось. Никакой логики. Сплошная бессмыслица кругом.

— Ну, по крайней мере, в одном точно есть смысл. Нет и быть не могло никакого возмездия судьбы за аварию твоего отца — потому что ты не имеешь к ней никакого отношения и потому что так вообще не бывает. Это я тебе говорю как почти верующая католичка.

Я сумела изобразить подобие улыбки:

— Видит Бог, как я жалею, что не призналась в этом Сэнди много лет назад.

— А что бы это дало?

— Недавно я поняла, что это очень важно для меня — во всем ей повиниться.

— Пообещай мне, что никогда этого не сделаешь. И не только потому, что я искренне верю, что тебе не в чем виниться. Тем самым ты только переложишь на ее плечи вину, которую чувствуешь все эти годы. А в жизни — и сейчас во мне говорит истинная католичка — есть такие вещи, которым лучше оставаться недосказанными. Нам всем хочется исповедаться. Это, пожалуй, самая человеческая из всех мыслимых потребностей. Получить прощение, освободиться от груза вины за все, что натворили, — так поступали все люди до нас, так будут поступать все, кто придет после. Порой я думаю, что одно из самых постоянных и незыблемых явлений в истории человеческого рода — это умение напортить, навредить и самим себе, и окружающим. Это, наверное, самое ужасное, но в то же время и самое обнадеживающее: то, что каждый человек в своей жизни обязательно во что-нибудь подобное вляпался. Мы безнадежно банальны, все время повторяемся.

Я обдумала ее слова позднее, когда сидела дома со списком адвокатов, оказывающих бесплатную помощь, который мне прислали из Общества юристов. Там был целый раздел, посвященный семейному праву, и мне невольно подумалось, что у этих специалистов, наверное, голова идет кругом от всех этих историй и подробностей распада семей — а в конечном итоге все сводится к нескольким основным схемам. Он встретил другую… Мы ссорились по любому поводу… Он меня вообще не слушает… Ей кажется, что у нее нет никакой жизни, только дети да кухня… Он злится, потому что я больше зарабатываю… А причина всех этих недовольств, разочарований, неудовлетворенности коренится, пожалуй, в том, что люди не подходят друг другу, не могут научиться жить вместе. Но права была Джулия: нас толкает на все это еще и внутренний разлад, и жажда перемен… которую можно объяснить свойственным всем людям подспудным страхом смерти и ужасом от осознания того, что все рано или поздно закончится. Разве не из-за этого мы бьемся, карабкаемся, тщась придать своей ничтожной жизни как можно больше значения и веса… даже если для этого приходится разнести в пух и прах все вокруг.

Я прошлась по списку адвокатов и в конце концов оставила четыре фамилии — потому что до их контор можно было дойти пешком от моего дома. У меня не было никаких сомнений, что все они скажут то же самое: ваша ситуация безнадежна. Но кто-то же должен был все-таки представлять меня во время окончательного слушания. Я собралась было сразу начать звонить по этим четырем номерам, но сообразила, что в пятницу, в пять часов вечера, мне ответит либо автоответчик, либо секретарша, улетающая домой, и уж наверняка никто в это время не станет обсуждать случай бесплатной юридической помощи. Я отложила звонки на утро понедельника и решила отправиться на прогулку вдоль берега реки. Необходимо было прийти в себя, потому что меня все еще слегка трясло после признания, сделанного Джулии. При этом я не чувствовала ни освобождения, ни облегчения. И ее слова не показались мне утешительными. Окружающие могут сколько угодно уговаривать вас не мучиться виной, сделать это очень трудно, почти невозможно. Это, пожалуй, самое трудное — простить себя.

Я надела куртку, обулась и пошла в кухню за ключами, которые хранила там в жестянке. В этот момент зазвонил телефон. Черт. Черт. Черт. Мне страшно захотелось включить автоответчик — погода была хорошая, а мне просто необходимо было проветриться. Но, как истинная мазохистка, я сняла трубку.

— Э… могу ли переговорить с миссис… э… Гудчайлд.

Отлично. Просто великолепно. Только его мне и не хватало в этот солнечный вечер пятницы. Но я ответила ему любезно:

— Мистер Клэпп?

— О, так это вы, миссис Гудчайлд. Я вовремя?

— Да, конечно.

— Э… тогда…

Одна из его коронных долгих и неуверенных пауз.

— Алло, мистер Клэпп? — окликнула я, стараясь, чтобы в голосе не сквозило нетерпение.

— Э… да… миссис Гудчайлд. Я только хотел сообщить, что слушание в суде прошло успешно.

Пауза. Я была откровенно сбита с толку.

— Какое слушание в суде?

— О, разве я вам не сказал?

— Сказали? О чем?

— Сегодня утром я обратился в суд с требованием, чтобы ваш супруг выплачивал ипотеку за дом до окончания бракоразводного процесса.

Для меня это было полной неожиданностью.

— Вы так сделали?

— Надеюсь, вы не против…

— Да нет, пожалуй. Я не знаю.

— Понимаете… э… собственно, я подумал, что, поскольку вам угрожает выселение…

— Не нужно извинений, — сказала я. — Спасибо вам.

— О, не за что. Словом, э… кажется… словом, суд постановил сохранить статус-кво.

— Не поняла?

— Я получил решение суда сегодня в три. И судья… ну, там, конечно, были серьезные возражения со стороны адвокатов вашего супруга, но судья их не принял и обязал вашего супруга продолжать выплачивать долг по ипотечному кредиту до тех пор, пока вы совместно не придете к взаимоприемлемому финансовому соглашению.

Я не верила своим ушам.

— Это означает, что дом не продадут и меня из него не выгонят?

— Э… именно так. А если ваш муж не станет платить по ипотеке, это будет расценено как неуважение к суду. Другими словами, ему грозит тюремное заключение, если он не согласится на эти условия.

— Боже милостивый, — только и сказала я.

— Еще одно, — услышала я голос Клэппа. — Его адвокаты сообщили, что он хочет предложить вам финансовую поддержку на период до окончательного слушания.

— Он хочет? Нет, правда?

— Я полагаю, он всерьез занервничал при мысли, что в сложившихся обстоятельствах судья может потребовать от него выплаты вам солидной ежемесячной суммы. Поэтому они поспешили предложить вам тысячу фунтов в месяц в качестве алиментов вплоть до слушания.

— Вы не шутите?

— Это слишком мало?

— Да нет. Вообще-то я не возьму у него ни пенни.

— О, понятно. Но как насчет ипотеки?

— Это совсем другое — потому что дом мы покупали вместе. Но я ни в коем случае не хочу получать алименты из ее денег.

— Ну, э… это на ваше усмотрение, разумеется. И если… э… если вы не возражаете, чтобы я продолжал заниматься вашими делами, я сообщу им о вашем решении.

Он что, всегда так принижает себя? Я помолчала какую-то долю секунды — дольше размышлять было не о чем — и сказала:

— Я просто счастлива иметь вас на своей стороне, мистер Клэпп.

— О… — ответил он несколько озадаченным тоном. А потом добавил: — Э… благодарю.


Глава 12


На следующей неделе Найджел Клэпп мне не звонил. Зато прислал копию полученного им судебного решения против Тони, вместе с письмом от его адвокатов, подтверждающим, что их клиент будет выплачивать ипотечный кредит за наш совместно приобретенный дом вплоть до того времени, когда будет выработано имеющее юридическую силу соглашение относительно нашего находящегося в совместном пользовании имущества. Письмо также подтверждало, что я отказываюсь от предложенных мне алиментов в размере тысячи фунтов в месяц, и сообщало, что, учитывая мой отказ от данного предложения, его сторона более не собирается вступать в переговоры относительно каких-либо выплат на период до окончательного слушания по нашему делу… и так далее и тому подобное…

— Нужно было взять деньги, — сказала Сэнди, когда я прочитала ей письмо по телефону. — Ведь и слепому ясно, что за все платит эта его Сладкая Мамочка. Лишняя тысяча в месяц помогла бы тебе выбраться из ямы, нанять юриста получше…

— Я уже сказала Клэппу, и тебе повторю: это исключено. Я не буду жить на ее деньги.

— Вот в этом ты вся, со своей дурацкой гордостью. А я так скажу: тебе предстоит развод — а это такая игра, в которой каждый старается облапошить другую сторону. И твой прекрасный Тони со своей богатой шлюхой сейчас проделывают с тобой именно это. Я считаю, что это безумие — отказываться от предложенных денег. Тебе вообще жить не на что, а еще, напомню, тебя ожидает суд, и, к сожалению, представлять твои интересы в нем будет не великий Перри Мейсон[45 - Адвокат, герой одноименного американского телесериала, выигрывавший все дела своих подзащитных.]. Другая сторона заживо слопает твоего Клэппа со всеми потрохами. А теперь скажи, сможет ли этот бесцветный зануда найти для тебя приличного барристера? Я имею в виду, что юристы, участвующие в суде, — это ведь актеры, разве не так? Так вот, вряд ли хоть один хороший актер захочет работать в паре с таким ничтожеством.

— Полегче, что ты так наседаешь на беднягу?

— Эй, да я просто повторяю то, что ты мне о нем говорила.

— Правда… Но это было до того, как он провел это дело с ипотекой. Ведь это значит, что благодаря ему я осталась в доме, меня не выкинут на улицу. А что до прочего — да, ты права, он похож на старую деву, и это меня беспокоит. Но ты вспомни, как меня подвели «Лоуренс и Ламберт», какую некомпетентность они показали в моем деле. После этого провала блестящие и дорогие юридические конторы кажутся мне немного подозрительными.

— Ну, тебе просто не повезло. Надо же было налететь на эту гламурную английскую курицу. Но должны же быть в Лондоне квалифицированные юристы по разводам.

— Есть-то они есть, да не про мою честь. Вряд ли я могу такое себе позволить. Ну да, ты права — я сделала ошибку, отказавшись от этих поганых денег Тони. Но меня радует другое: за все время с тех пор, как начался весь этот бесконечный страшный сон, за все это время я впервые что-то у них отыграла. Впервые победила, и, заметь, только благодаря своему невообразимому адвокату. Так зачем бы мне отказываться от этого малого, если ему удалось обыграть Тони?

В одном я соглашалась с Сэнди полностью: иметь дело с Найджелом Клэппом было все равно что с пустым местом. Невозможно было понять, как он действует, какие шаги предпринимает, что у него за методы. После успеха в деле с ипотекой он пропал на неделю. А потом, откуда ни возьмись, снова появился на горизонте.

— Э… — произнес он, когда я сняла трубку.

— Мистер Клэпп?

— Я хотел бы поговорить с миссис Гудчайлд.

— Это я.

— В самом деле?

— Да, я в этом совершенно уверена.

— О, хорошо. Тогда… э… имена.

— Имена?

— Да, имена.

— Я что-то ничего не понимаю.

— Мне нужны имена всех сотрудников социальных служб, которые имели с вами дело.

Он надолго замолчал — как будто на то, чтобы произнести такую длинную фразу без единого «э» потребовались непомерные усилия. Потом продолжил:

— Еще мне нужны имена всех нянь и работниц, которых вы, возможно, приглашали.

— Это несложно. Я могу прислать их вам сегодня же по электронной почте.

— Да, э… электронная почта… подойдет.

— Знаете, мои первые юристы уже брали свидетельские показания почти у всех, не считая патронажной сестры, которая тогда была в Канаде.

— Да. Мне это известно. Потому что свидетельства у меня.

— У вас?

— Э… да.

— Как вам удалось их добыть?

— Я получил копии всех судебных документов.

— Понятно, понятно. Но если у вас есть свидетельства, тогда зачем вам снова все имена?

— Потому что… я собираюсь снова поговорить с каждым из них.

— Понятно, — протянула я. — Это необходимо?

— Собственно… э… полагаю, необходимо.

В тот же день, попивая кофе на кухне у Джулии и пересказывая ей этот диалог, я высказалась:

— Знаешь, кажется, я впервые услышала уверенность в его голосе.

— Да не переживай ты так из-за него. Похоже, он знает, что делает.

Через четыре дня меня разбудил телефонный звонок. Был час ночи. Звонок в это время мог означать только одно из двух: либо кто-то спьяну попал не туда, либо произошло что-то очень плохое. На сей раз, однако, я услышала молодой женский голос с лондонским акцентом, причем, судя по помехам и потрескиванию на линии, звонили издалека.

— Здравствуйте, миссис Гудчайлд Салли?

— Кто это? — спросила я, еще не до конца проснувшись.

— Джейн Сэнджей.

— Кто?!

— Ваша патронажная сестра, помните?

— О да, конечно. Здравствуйте, Джейн. А мне казалось, вы должны быть за границей?

— Я и есть за границей, — ответила она. — В Канаде. Слышали когда-нибудь о национальном парке Джаспер? Это в провинции Альберта. Удивительное место — и так далеко от Южного Лондона. Но послушайте, меня разыскал ваш адвокат, мистер Клэпп.

— Мистер Клэпп вас нашел?

— Вот именно. Он объяснил, что там у вас происходит, и спросил, могу ли я дать показания в вашу пользу. И я, разумеется, ответила, что буду рада помочь и охотно это сделаю, тем более что через два месяца я уже возвращаюсь в Лондон и буду работать в Уондзуорте. Но я перейду к делу — а то, боюсь, дольше поболтать не получится, карточка заканчивается, — я звоню сказать, что я просто в шоке! Как они могли забрать у вас Джека?! Для меня несомненно, что дело против вас ловко сфабриковано. Еще он рассказал про вашу депрессию. Так ведь она сама по себе уже должна служить оправданием! Я имею в виду, что же удивительного, если вы сказали неловкую фразу, ведь вы были без сил, да еще и больны! И что с того, что вы покормили ребенка, приняв снотворное? Учитывая обстоятельства, это сущие пустяки. Вы бы знали, какие случаи я видела на работе — настоящее жестокое обращение с ребенком, — и то у матерей не отнимали детей. Словом, то, что я услышала, просто не лезет ни в какие рамки. Вот я и хотела сказать, что я полностью на вашей стороне и буду помогать всем, чем смогу…

Меня так растрогал этот неожиданный заокеанский звонок, что я долго благодарила и пригласила Джейн пообедать вместе, как только она окажется в Лондоне. Потом я набрала номер Сэнди, потому что мне не терпелось сообщить ей новости.

— Потрясающе! — Ее голос звучал взволнованно. — Знаешь, а ведь это очень важно для суда, потому что она видела тебя с Джеком в домашней обстановке. К тому же это ее работа — наблюдать за тем, как матери ладят со своими новорожденными детьми, так что ее мнение особенно важно, это свидетельство профессионала. Между прочим, как вы вчера повидались с Джеком?

На мою сестру можно положиться — он ни разу не забыла о дне моих встреч с Джеком.

— Кажется, он начал меня узнавать. А может, я себе это внушаю.

— Не внушаешь, дети прекрасно узнают тех, кто рядом с ними.

— Тогда, значит, он наверняка считает ту мымру своей мамой.

— Ему еще только несколько месяцев, — возразила Сэнди. — Он пока не понимает, кто есть кто.

— Ты просто хочешь меня утешить.

— Да, конечно, хочу. Но тот факт, что он тебя узнает, — это же доказательство того, что вы с ним все лучше ладите?

Ладим? Опять это слово.

— Да, мы ладим, как надо… если учесть, что нам дан час в неделю, чтобы постараться поладить. Тем не менее у Клариссы — это женщина, которая наблюдает за нами во время свиданий, — довольный вид. Как и у Джессики Лоу — это та, которая готовит…

— Я помню, отчет ССКПДМД для суда…

— Я поражаюсь, как ты все это помнишь.

— Да ты что, я тут хватаюсь за каждую деталь, которую ты сообщаешь. А ты не хочешь при следующей встрече с мисс Лоу задать ей один вопрос: почему за все это время Тони ни разу с тобой не связался?

— Это просто, — ответила я. — Потому что он жалкий трус.

— Безусловно. Но ты задай этот вопрос мисс Лоу, потому что она, беседуя с обеими сторонами, наверняка регулярно видится с Тони. Говоришь, она тебе симпатизирует?.. Так брось этак невзначай, что тебя, мол, удивляет, почему это муж за все время ни разу не дал о себе знать. В будущем вам предстоит постоянно контактировать, советоваться по поводу воспитания Джека, независимо от того, с кем из вас ребенок останется в результате. Понимаешь, к чему я клоню?

Я поняла. Понимал это и Найджел Клэпп. Независимо от Сэнди, он заговорил на ту же самую тему, когда я наутро позвонила ему, чтобы поблагодарить за удачные розыски Джейн Сэнджей.

— А… да… — только и сказал он на это.

— Даже не представляю, как вам удалось ее отыскать, да еще за такое короткое время. У ассистентки адвоката из «Лоуренс и Ламберт» ничего не вышло, потому что Джейн все время переезжала с места на место.

— Переезжала? Серьезно? — Он, кажется, изумился еще больше, чем всегда. — А мне сообщили, что она вот уже четыре месяца работает в центральной усадьбе парка Джаспер. А чтобы ее найти, потребовалось… э… сделать два звонка. Первый — в консульство. Я представился и объяснил, почему мне необходимо с ней переговорить. И хотя они не знали, где искать мисс Сэнджей, но ответили, что свяжутся от моего имени с ее матерью. Ведь матери, как правило, знают, где найти дочь. Так… э… оказалось и в данном случае. Миссис Сэнджей дали мой телефон. Она мне позвонила, мы поговорили. Она дала мне телефон дочери в Канаде. Я ей позвонил. Мы поговорили. И она согласилась быть свидетелем на окончательном слушании. О, и… э… на всякий случай — на случай, если она вдруг задержится в Канаде или по иным причинам не сможет присутствовать на слушании, — я связался с Обществом юристов Канады, взял координаты юриста из города Джаспер и вчера с ним поговорил. Он на этой неделе снимет с мисс Сэнджей письменные показания под присягой, нотариально их заверит, так что они смогут быть использованы в качестве доказательства в английском суде. Но это просто мера предосторожности с моей стороны…

Потом он издал какой-то звук, почти похожий на смешок, и добавил:

— Я обычно предпочитаю подстраховаться.

Еще Клэпп сообщил мне, что миссис Китинг уже переговорила практически со всеми людьми из присланного мной списка.

— Кто это — миссис Китинг? — поинтересовалась я.

— О, вы не знаете миссис Китинг?

— Да нет… — Я едва удержалась, чтобы не добавить: «Если бы я ее знала, не стала бы тебя спрашивать».

— Должно быть, я вас не познакомил?

— А где я могла ее видеть?

— У меня в конторе. Сколько раз вы здесь были?

— Один.

— И все?

— Совершенно точно.

— Роуз Китинг — мой секретарь.

М-да, пришлось попыхтеть, чтобы вытащить из него эти сведения.

— И она успела поговорить со всеми из списка?

— Э… да. Такие вещи ей отлично удаются.

— Я в этом не сомневаюсь. А как новые показания — они вас порадовали?

— Порадовали? — переспросил он таким тоном, будто значение этого слова было ему неизвестно. — Полагаю, это то, что нужно, о да. Но… порадовали?

В трубке повисла долгая глубокомысленная пауза, пока он взвешивал и оценивал семантические нюансы слова «порадовать». Господи, этот человек — нечто особенное. За короткое время нашего общения я уже увидела, что совершенно не разобралась в нем и вряд ли когда-нибудь сумею понять до конца. После нашей первой встречи все дела велись исключительно по телефону. Когда я пару раз предложила встретиться, чтобы обсудить что-то лично, в его голосе звучал настоящий ужас: «Зачем вам утруждать себя и тратить время на поездки в Бэлхем?» Да, он был неловок, нерешителен в общении, говорил с заминками, почти косноязычно, да, он явно боялся установить с клиентом даже намек на эмоциональный контакт — почти аутизм. И он явно отдавал себе во всем этом отчет. Однако я успела увидеть и другое: все, за что он брался, он делал просто превосходно — все было до мелочей продумано и досконально выполнено. Я была уверена, что за всей этой неуклюжестью и робостью скрывается человек с богатым эмоциональным миром, способный глубоко чувствовать. В конце концов, ведь была же у него семья, жена, дети. Но он никогда не подпустит меня (и любого другого клиента) даже близко к этой частной стороне своей жизни. Он не казался мне одним из пресловутых английских эксцентричных типов, из тех, что оригинальничают, выставляя напоказ свои причуды. Нет, Найджел Клэпп не был ни оригиналом, ни чудаком. Он был откровенно странным, другим. Настолько, что это заставляло нервничать… учитывая, что он стал единственной моей надеждой во всем этом кошмаре.

И все же мало-помалу я стала проникаться к нему доверием.

— Мистер Клэпп, вы еще здесь? — спросила я.

— Полагаю, да, — был ответ. — Нам еще что-то нужно обсудить, вы считаете?

— Не знаю, мистер Клэпп, — почтительно ответила я. — Это вы мне позвонили.

— Да-да, верно. Так вот… э… я думаю, вам нужно написать письмо. Ничего, что я вам это предлагаю, а?

— Нет, если вы, как профессионал, считаете, что мне необходимо написать письмо, я это сделаю. Мне бы только узнать, кому я должна написать письмо… и о чем.

— Вашему супругу. Я бы хотел… э… чтобы вы сообщили ему, что хотите связаться с ним и обсудить условия жизни вашего ребенка в его новом доме… то, как к нему относится миссис Декстер и каковы их планы на будущее. И еще я бы хотел, чтобы вы предложили супругу встретиться… наедине, только вы и он… и поговорить о будущем Джека.

— Но, честно говоря, я вовсе не горю желанием с ним встречаться, мистер Клэпп. Боюсь, это просто выше моих сил.

— Я могу это понять. Но… э… если я не заблуждаюсь… а я могу заблуждаться, я заблуждался в прошлом и сейчас случается впадать в заблуждение… э… я не думаю, что он с готовностью согласится на ваше предложение. Вина, чувство вины, понимаете… Он почувствует себя виноватым. Если только я не ошибаюсь…

— Нет, — сказала я. — Думаю, вы не ошибаетесь. На самом деле моя сестра говорила мне о том же.

— О чем? — спросил он. И я перевела разговор на другую тему, чтобы окончательно во всем этом не запутаться.

Но вечером я написала-таки это письмо.


Дорогой Тони.

Не могу передать словами, какую боль ты мне причинил. Просто непостижимо, как мог ты предать и меня, и собственного сына, поступить так безжалостно, руководствуясь лишь собственными интересами. Ты воспользовался моей болезнью — временным недомоганием, от которого я уже практически излечилась, — как предлогом, чтобы похитить у меня сына и переметнуться к женщине, с которой, очевидно, встречался уже в то время, когда я была беременна твоим ребенком. Ловко манипулируя обстоятельствами моей послеродовой депрессии, подтасовывая факты, ты использовал их против меня, чтобы доказать, что я будто бы представляю опасность для Джека. Твоя лживость и жестокость просто чудовищны.

Однако у меня имеются серьезные причины, вынуждающие тебе писать, несмотря ни на что. Меня глубоко ранит тот факт, что, будучи матерью Джека, я сейчас пребываю в неведении относительно всех обстоятельств его жизни. От меня намеренно скрывают все — кто за ним ухаживает, хорошо ли о нем заботятся, получает ли он родительское тепло и ласку, в которых так нуждается ребенок его возраста.

У меня есть вопросы и о его дальнейшем воспитании — каким бы ни было окончательное решение суда, все это нам придется обсуждать и решать совместно.

Хочу еще раз подчеркнуть следующее: несмотря на страдания, которые я испытываю из-за незаслуженной разлуки с сыном, моей первой и основной заботой остается благополучие Джека и его счастливое будущее. Именно поэтому я готова, отбросив обиды и боль, встретиться, чтобы поговорить о нашем сыне и его будущем. Думаю, что за первой встречей последуют и другие. Ради Джека мы Должны забыть о вражде и начать диалог.

Жду ответа, в котором ты назначишь удобное для тебя время и место встречи.

Твоя Салли.


— Да ты просто умница, — оценила Джулия, когда я прочла ей окончательный вариант.

— Надо поблагодарить за это мистера Клэппа. Он заставил меня три раза переписывать, пока не остался доволен письмом.

— Ты серьезно? Мистер Клэпп — тот самый мистер Скромник — действительно его исправлял?

— И не только — он постоянно подбрасывал мне по электронной почте идеи и предложения, как нам воткнуть нож поглубже… хотя конечно же он ни разу не назвал вещи своими именами и не обмолвился о том, что мы пытаемся подставить ножку моему беглому мужу. Но, разумеется, именно это и было целью.

— Ну что ж, должна заметить, что письмо составлено очень умно. Потому что ты явно показана здесь жертвой, но при этом не впадаешь в жалость к себе. Кроме того, из письма ясно, что твой муженек вел двойную игру и изменял тебе — и это не может не вызвать у суда вопросов о реальных мотивах его поступков. А то место, где ты говоришь, что готова забыть об обидах, потому что важней всего для тебя интересы сына… Это просто потрясающее великодушие.

Через три дня я получила от Тони ответ.


Дорогая Салли.

Принимая в расчет то, что ты угрожала лишить жизни нашего сына — вкупе с полным отсутствием у тебя материнских чувств после его рождения, — я нахожу странным, что, ты в своем письме упрекаешь меня в предательстве. Ведь в действительности это ты предала невинное дитя, ты — и никто иной.

Касательно же обвинений в том, что я не хранил тебе верность в период твоей беременности, хочу указать, что Диана Декстер была мне близким другом на протяжении многих лет. Как друг она и пришла на помощь, когда твое психическое здоровье во время беременности стало внушать серьезные опасения. Наша дружба переросла в нечто большее лишь после резкого ухудшения твоего состояния, повлекшего ряд безответственных, опасных выходок, угрожавших безопасности нашего ребенка.

Трудно представить себе лучшую приемную мать для моего сына, чем она, — благодаря ей в настоящее время Джек ни в чем не нуждается, а главное, растет в безопасной, спокойной обстановке, столь необходимой для ребенка в раннем возрасте. Разумеется, я сознаю и не отрицаю, что необходимо считаться с твоим — как матери Джека — мнением при принятии любых решений относительно его будущего. Но до тех пор, пока я не буду совершенно уверен, что ты более не представляешь для него опасности, я не могу с тобой «встретиться, чтобы поговорить». Искренне надеюсь, что ты находишься на пути к полному восстановлению психического здоровья и уже начинаешь осознавать последствия своего поведения, столь безответственного и разрушительного по отношению к нашему сыну. Пойми: я отнюдь не испытываю к тебе неприязненных чувств и искренне желаю тебе только добра в твоей будущей жизни.

Искренне твой,

Тони.

Копия: Джессике Лоу, Уондзуорт, Мин. здравоохранения и социального обеспечения.


Я читала это письмо, и руки у меня ходили ходуном. Первым делом я отправила его по факсу Найджелу Клэппу, а потом отправилась к Джулии за сочувствием.

— Ты же понимаешь, это написано его адвокатом, — участливо сказала она, готовя для нас кофе.

— Точно так же, как и мое письмо.

— Но в твоем, по крайней мере, звучал твой собственный голос. А это послание… местами оно звучит ужасно ханжески… Вот хоть здесь: «Это ты предала невинное дитя, ты — и никто иной». Нет, ты подумай, ну кто в наши дни изъясняется таким языком?

— Да уж, стиль совсем не типичен для Тони — я ведь знаю, у него проза рубленая, лаконичная. И он никогда не вдавался в подобные сантименты: «..я отнюдь не испытываю к тебе неприязненных чувств и искренне желаю тебе только добра». Он как раз испытывает ко мне откровенную неприязнь и только и мечтает, чтобы я как можно скорее попала под автобус.

— Это развод. А развод — это всегда потоки грязи.

— Особенно когда так много поставлено на кон.

Вечером мне позвонил мистер Клэпп:

— Э… по поводу письма вашего супруга…

— Меня оно расстроило, — сказала я.

— О… в самом деле?

— Да, потому, что этот мерзавец вывернул наизнанку все, о чем говорилось в моем письме. И еще потому, что это позволило ему в письменном виде заявить, что он «спасал» нашего сына… а это не только чистейшая ложь, но еще и ужасно обидно.

— Да, теперь я понимаю… э… почему вас могло расстроить это письмо. Но в отношении вреда, который оно может нанести… мы получили в точности то, чего я и ожидал.

— Серьезно?

— О да, я говорю вполне серьезно. Это то, чего я ожидал и на что рассчитывал.

— Вы хотели подобного ответа?

— Э… да.

За этим последовала очередная фирменная пауза, дававшая понять, что он собирается перейти к другой теме.

— Могу ли я узнать, каковы ваши успехи в поиске работы?

— Продолжаю искать, но пока, откровенно говоря, мне не очень-то везет.

— Я поговорил с доктором Родейл, вашим… э…

Он долго прокашливался, явно не желая произносить ужасного слова. Так что я пришла на помощь:

— Психиатром.

— Да, вашим психиатром. Она сказала, что подготовит отчет, в котором констатирует, что вам, в связи с… э…

— Депрессией.

— Да, с вашей депрессией, пока еще рано говорить о полной трудовой занятости. Это заключение, в самом крайнем случае, прикроет нас, если вдруг адвокаты вашего мужа поднимут эту тему на слушании, э… заговорят о том, что вы не работаете. Но если бы вы сумели найти хоть какую-то работу, это бы свидетельствовало о вашей благополучной реабилитации, о выздоровлении от… э…

— Депрессии.

— Вот именно.

Через пару дней раздался телефонный звонок. Это была Джулия. Она пояснила, что звонит из кабинета знакомого редактора. Я как-то упоминала в разговоре, что, учась в колледже, подрабатывала в летние каникулы корректором в Бостонском издательстве.

— А тут мой друг говорит, что они ищут корректора для срочной работы — работа большая, а два их штатных корректора уже загружены, — ну и я сразу подумала о тебе. Так что, если тебе это интересно…

— Конечно, мне это интересно.

На другой же день я отправилась на метро на Кенсингтон-стрит и провела больше часа в кабинете Стэнли Шоу, того самого редактора — худого, спокойного, обходительного мужчины лет пятидесяти с гаком. Он работал в отделе документальной и научной литературы в большом издательстве и, как правило, занимался объемными многотомными изданиями, такими как их ежегодник «Справочник по классическим дискам» — здоровенный кирпич на полторы тысячи страниц.

— Вы хоть сколько-нибудь разбираетесь в классической музыке? — задал он мне вопрос.

— Могу отличить Моцарта от Малера, — ответила я.

— Что ж, для начала уже неплохо — улыбнулся он, а затем расспросил меня о моем опыте работы корректором.

Его интересовало, совладаю ли я, американка, с англицизмами в тексте, со специальной музыкальной терминологией и огромным количеством аббревиатур — важной составной частью справочника. Мне удалось убедить его, что я все хватаю на лету и научусь быстро.

— Это хорошо, потому что на корректуру всего справочника у нас всего-навсего два месяца. Придется серьезно потрудиться, ведь книга представляет собой путеводитель по лучшим записям практически всех композиторов, от великих до малоизвестных. Словом, работа громадная — и, признаюсь, будь у меня другой выход, я вряд ли доверил бы ее кому-то, кто так давно не занимался корректурой. Но ситуация отчаянная — а Джулия Франк в вас верит. Я тоже верю, что вы справитесь. Вот и все, если вы тоже верите в свои силы и сможете выполнить эту работу в двухмесячный срок.

— Я справлюсь.

Мы ударили по рукам. Назавтра к дому на мотоцикле подъехал курьер с большущей тяжелой картонной коробкой — в ней оказались полторы тысячи страниц, моя работа. Я освободила стол на кухне. Там уже стояли лампа и банка из-под джема с заточенными карандашами. Кроме работы, я нашла в коробке контракт. Я подписала его и отослала по факсу Найджелу Клэппу. Через час он перезвонил:

— Вы получили работу? — В его голосе слышалось удивление.

— Вроде бы так. Только знаете, что меня беспокоит — теперь, наверное, мне нельзя будет воспользоваться бесплатной юридической помощью.

— Ну… э… вы можете попросить переоформить контракт так, чтобы вам гарантировали выплату всей суммы после публикации, то есть… согласно контракту… через восемь месяцев. Так мы сможем предъявить контракт в суде в доказательство того, что вы трудитесь. Но гонорар вам перечислят уже после суда, это позволит вам на законных основаниях пользоваться услугами бесплатной юридической помощи. Если, конечно, вы можете себе позволить обойтись какое-то время без заработка.

До слушания в суде оставалось десять недель, а у меня оставалось полторы тысячи фунтов. Очень скудный паек.

— А не могу ли я попросить у Стэнли треть гонорара вперед как задаток?

— Да… в этом случае полученная сумма все равно позволяет вам пользоваться помощью без оплаты.

Стэнли Шоу переоформил контракт с большой охотой, весело заметив: «За тридцать лет, что я работаю в издательстве, это первый случай, когда меня просят повременить с оплатой… а я, разумеется, этому только рад».

Вечером мне пришлось еще немного поупражняться в арифметике. На работу у меня был шестьдесят один день. Полторы тысячи разделить на шестьдесят один — выходит двадцать четыре с половиной страницы в день. Разделим на восемь, получается три.

Три страницы в час. Выполнимо. Если только погрузиться в работу и не расслабляться. Не позволять мыслям разбредаться. Не зацикливаться на тоске по Джеку. Не поддаваться постоянным опасениям, что судья на окончательном слушании примет сторону Тони и мне и впредь разрешат видеться с Джеком только раз в неделю в течение часа…

Нет. Нет. Не поддаваться. Некогда, надо приниматься за работу.

У меня ушло четыре дня на то, чтобы управиться с буквой «А» (Альбинони, Алькан, Арнольд, Адаме), перейти к «Б» — и постепенно преодолевать семейство Бахов. И, о боже, после каждого имени шло перечисление невероятного количества произведений. А потом следовали критические статьи. В них издатели справочника дискутировали о том, например, какой вариант записи «Мессы си минор» кажется им более выразительным — традиционный «капельмейстерский» подход Карла Рихтера, либо более лаконичная, но поразительно тонкая трактовка Джона Элиота Гардинера, или блистательная интерпретация Масааки Судзуки, или же…

Самым интересное, что во время работы над этим справочником я сделала настоящее открытие (то есть открытие для такого профана в музыке, как я). Вот оно: исполняя музыкальное произведение, каждый дирижер, каждый исполнитель, каждый вокалист предлагает собственное прочтение — интерпретация всякий раз меняется. Но хотя, разумеется, можно варьировать темп и ритм, все же слишком сильно отклониться от оригинала невозможно. Конечно, при изложении любого сюжета всегда есть место смелым догадкам, гипотезам, даже переосмыслению… но не до такой степени, чтобы при пересказе слушатель начинал недоумевать, куда подевался первоначальный замысел и как получилась, что вся интрига разделена между двумя главными действующими лицами, да так, что каждый из них теперь излагает диаметрально противоположную версию той же самой истории.

— Смотри не сойди с ума, читая всю эту музыковедческую муру и вникая в каждое слово, — предостерегла меня Сэнди во время нашего ежевечернего разговора по телефону.

— Ты знаешь, а мне даже нравится.

И не только потому, что это было интересно. Просто у меня наконец появилось то, чего, оказывается, мучительно недоставало все эти месяцы, — я обрела распорядок дня.

Три страницы в час, восемь часов в день — я разбила работу на четыре периода по два часа, с получасовыми перерывами. Было в этой схеме предусмотрено и несколько исключений: для еженедельного свидания с Джеком, бесед с Джессикой Лоу два раза в месяц и консультаций с доктором Родейл, тоже дважды в месяц. В остальное время мою жизнь отныне определяла работа. Она помогала мне отвлекаться и коротать время, не умирая от тоски в томительном ожидании суда. Конечно, от напряженной вычитки текста я уставала, но было и удовлетворение, даже удовольствие от того, что я понемногу все глубже и глубже врубалась в алфавитные дебри. Спустя две недели Берлиоз был уже далеким воспоминанием, я наводила глянец на Вебера, он уступил место Верди и Вивальди, а за ними и Воан-Уильямсу. Продираясь через бесконечную писанину о Моцарте, я вспомнила, как однажды ехала на машине через Канаду — так же, как и тогда, я постоянно ловила себя на мысли: ну должно же это когда-нибудь кончиться. Потом, в середине шестой недели, я неожиданно впала в панику. Я как раз добралась до обширного раздела на «Ш», где мне предстояла встреча с такими плодовитыми композиторами, как Шопен и Шостакович. Стэнли Шоу (еще одно «Ш») позвонил мне, чтобы напомнить, что осталось две с половиной недели. «Не беспокойтесь — уложусь в срок», — заверила я, хотя мне самой казалось, что справиться просто невозможно. Я увеличила рабочий день с восьми до двенадцати часов. Это принесло плоды: через несколько дней я покончила с Шубертом и принялась за Шумана. А во время очередного сеанса с доктором Родейл та заметила, что я кажусь ей намного более уравновешенной и настолько лучше держу себя в руках, что она готова постепенно снижать дозу антидепрессанта. А еще через некоторое время позвонил Найджел Клэпп и сообщил, что назначена наконец точная дата окончательного слушания: 18 июня.

— Э… барристер, которому я хочу поручить наше дело… и которому очень неплохо удаются подобные дела… и… э… в списке юристов, оказывающих бесплатную помощь, тоже есть ее имя…

— Ее? — переспросила я.

— Да, это женщина. Но для вашей ситуации она подходит превосходно… простите, простите, это прозвучало ужасно…

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Как ее зовут?

— Мейв Доэрти.

— Ирландка?

— Э… да. Там родилась и провела детство, образование получала в Оксфорде, потом одно время входила в весьма радикальное сообщество юристов…

— Понятно…

— У нее большой опыт… э… практической деятельности. Особенно в области семейного права. Она сейчас свободна. Оказывает бесплатную юридическую помощь. Она с пониманием и сочувствием отнесется к затруднительной ситуации, в которой вы находитесь.

— И вы уверены, что она не спасует перед судьей, кондовым консерватором, которому наверняка не понравится ее манера?

— Ну… э… всего не предусмотришь.

Да у меня просто и времени не было размышлять об этой потенциальной проблеме, потому что один Штраус сменялся другим, за ними следовали Шуберт и Шуман. За сутки до срока я все еще сидела на Элгаре, глотая кофе чашку за чашкой и уверяя Стэнли Шоу, что все в порядке и он может смело присылать курьера к девяти утра. Где-то ближе к полуночи я наконец принялась за последнюю статью (Яначек), а там как-то сразу наступило утро. Я уложила последнюю страницу на верхушку стопки, расплылась в усталой улыбке, которая приходит вместе с окончанием работы, приняла ванну, оделась и дождалась курьера и, через час после его прихода, звонка от Стэнли Шоу. Он поздравил меня с тем, что уложилась в срок. Часом позже я уже держала на руках сынишку. Кларисса Чемберс и без того наблюдала за мной все менее настороженно, а в этот раз объявила, что собирается оставить нас вдвоем, но, на случай, если она нам понадобится, будет ожидать за дверью, в комнате отдыха.

— Ну что ты на это скажешь, Джек? — спросила я, когда она вышла. — Наконец-то мы одни.

Но Джек был слишком занят своей бутылочкой и ничего не ответил.

В тот вечер я свалилась в семь и проспала двенадцать часов кряду. На следующее утро, проснувшись, я не ощутила той тяжести, которая на протяжении последних месяцев меня не оставляла. Такое настроение сохранялось у меня и на следующей неделе, когда снова позвонил Стэнли Шоу и сказал:

— Понимаю, вы наверняка заняты, но, может, все-таки согласитесь взять следующую работу?

— Я согласна.

— Колоссально. Знаете, у нас как раз подоспел новый фолиант. Наше руководство по кинофильмам. Объем 1538 страниц. Его надо полностью завершить за девять недель. Условия прежние?

— Меня они устраивают.

— Отлично, приходите в офис часам к двенадцати — я введу вас в курс дела, а потом приглашаю вас пообедать в каком-нибудь симпатичном месте, если не возражаете.

— Принимается, — ответила я.

Через два дня я снова принялась за дело, медленно продвигаясь по страницам внушительного собрания критических статей. А когда Сэнди спросила, как мне удается надолго погружаться в такую кропотливую работу, я объяснила: «Я просто в нее впадаю, и все остальное на ближайшие пару часов меркнет, исчезает. Знаешь, это немного похоже на укол новокаина — временная, быстродействующая анестезия, от которой все ненадолго немеет. Да и оплата недурна».

Недели через три после начала этой работы я услышала по телефону голос Мейв Доэрти. Может, она и росла в Дублине, но говорила с чистейшим оксфордским произношением. И манера разговора была весьма приятной. Она объяснила, что получила мое досье от Найджела Клэппа. Она предпочитает как следует и заранее готовиться к слушаниям и всегда старается знакомиться с людьми, интересы которых представляет, потому хотела бы увидеться и со мной в удобное для меня время.

Я освободила под эту встречу послеобеденное время через четыре дня. Доехала на метро до Темпля, поднялась по Флит-стрит и оказалась в месте, называемом Иннер-Темпль. Из-за характерного сочетания готического и позднеготического стилей мне на миг показалось, что я попала в свой Оксбриджский колледж: маленький, тихий островок права, укрытый от вечного лондонского шума. Я вошла в дверь — справа на деревянной доске безупречно ровными черными буквами были выведены фамилии пятнадцати барристеров, чьи конторы располагались здесь. Мисс М. Доэрти фигурировала в самом начале списка.

Кабинетик оказался крошечным. Да и сама она была ему под стать: субтильная, с мелкими чертами. Не красавица — честно говоря, скорее я назвала бы ее бесцветной. Однако в ней чувствовались сила характера и решительность, и это подкупало, особенно в сочетании с хрупкостью телосложения. Рукопожатие у нее оказалось твердым, во время разговора она смотрела мне прямо в глаза, и хотя держалась она страшно деловито, это была симпатичная деловитость.

— Для начала позвольте мне сказать, что, по-моему, с вами поступили несправедливо, попросту оклеветали. И, как меня проинформировал мистер Клэпп, барристера, который представлял ваше дело на предварительном слушании, подключили к делу за полчаса до заседания. Как его зовут? — Она начала перелистывать страницы моего дела. — Ах да, мистер Пол Халливел…

— Вы его знаете? — поинтересовалась я, почувствовав в ее голосе едва уловимое презрение.

— Знаете, мир юристов тесен. Что касается мистера Халливела — да, я его знаю.

— Ну он-то был не так уж виноват во всем. А вот адвокат, Вирджиния Рикс, она представляет фирму «Лоуренс и Ламберт»…

— Нет, раньше представляла. В прошлом месяце с треском уволена за то, что напортачила и умудрилась проиграть важный бракоразводный процесс, в котором фирма представляла солидного клиента из Дубай. Сейчас она попала в разряд нерукоподатных.

Затем не меньше получаса она обсуждала со мной стратегию защиты, подробно расспрашивала о нашем браке с Тони, о его личной жизни до брака, особенно заинтересовалась тем, как после рождения ребенка он постоянно скрывался в кабинете, его поздними возвращениями с работы, тем фактом, что Тони явно тесно общался с Дианой Декстер во время моей беременности.

— Я видела письмо, которое вы не так давно написали мужу, читала и его ответ. Очень ловкий ход — особенно потому, что вы вынудили его заявить, в письменной форме, что их отношения с Декстер носили чисто платонический характер. И если расследования Найджела Клэппа насчет ее прошлого дадут то, что мы надеемся получить, то у нас будут вполне интересные факты против них.

— Найджел Клэпп заказал расследование против этой Декстер?

— Так он мне сказал.

— Кто его проводит?

— Этого он мне не говорил. Вы, может быть, успели заметить, что у мистера Клэппа бывают проблемы с длинными предложениями. Но независимо от его умения общаться, это, возможно, лучший адвокат, с каким мне приходилось работать: потрясающе дотошный, добросовестный, неравнодушный. Особенно в случаях, подобных вашему, когда он чувствует, как и я, что с нашим клиентом обошлись в высшей степени несправедливо.

— Он вам сам это сказал?

— Да что вы! — улыбнулась она. — Просто мы достаточно давно работаем вместе, и я уже научилась понимать, когда он самоотверженно рвется в бой за восстановление справедливости. Это — определенно один из таких случаев. Но не думайте, что он признает это вслух.

Я и не ожидала от нею подобных признаний. Однако, когда мы говорили по телефону, я спросила, действительно ли он нанял от моего имени частного детектива. Клэпп неожиданно стушевался и начал оправдываться:

— Это… э… просто человек, который кое-что для меня выясняет, вот и все.

В его голосе сквозило такое беспокойство, что я почувствовала: не стоит настаивать и продолжать расспросы.

Шли недели. Я сосредоточилась на своих обязанностях: нужно было добить треклятый манускрипт. Длинные дни работы, еженедельные встречи с Джеком, два раза в месяц консультации с доктором Родейл и Джессикой Лоу, время от времени телефонные разговоры с Найджелом Клэппом, в которых он давал сводку последних новостей о ходе подготовки дела. В частности, он сообщил, что, судя по всему (в том числе по результатам переговоров с юристами Тони), окончательное слушание продлится два дня.

Дважды мы беседовали по телефону с Мейв Доэрти — она уточняла у меня кое-какие детали, а заодно велела не беспокоиться попусту относительно того, какому судье поручат слушание, все равно его имя будет известно только накануне заседания.

Буквально за две недели до окончательного слушания мне позвонил Найджел Клэпп. Было почти восемь вечера — это было необычно, он никогда так поздно не звонил.

— Э… простите, что звоню так поздно.

— Ничего, я еще работаю.

— Как идет работа? — сделал он попытку поддержать разговор.

— Спасибо, все отлично. Стэнли уже поговаривает о новой корректуре после этой. Похоже, у меня появился довольно надежный источник дохода.

— Хорошо, хорошо… — Голос Клэппа звучал даже более растерянно, чем обычно, Затем последовала одна из его коронных многозначительных пауз. А потом: — Если… завтра во второй половине дня… вы свободны…

— Вы хотите встретиться?

— Ну, это, в общем, необязательно. Но… думаю…

Он замолк. И я поняла: у нас крупные неприятности.

— Вы хотите о чем-то сказать мне лично? — спросила я.

— Так было бы лучше…

— Плохие новости?

Тревожное молчание.

— Не совсем хорошие.

— Скажите мне сейчас.

— Если бы вы могли заехать в мой офис в Бэлхеме…

— Скажите мне сейчас, мистер Клэпп. Прошу вас.

Снова долгое тягостное молчание.

— Ну что ж… если вы настаиваете…

— Настаиваю.

— Э… боюсь, у нас сразу две непростые новости. И первая часть относится к мисс Лоу и отчету ССКПДМД…

Я почувствовала, как по спине прошел мороз.

— Господи, как же это, неужели она приняла решение против меня?

— Не вполне так. В отчете она пишет, что вы произвели на нее прекрасное впечатление, отмечает то, как стойко вы держитесь в трудной ситуации разлуки с сыном, и подтверждает, что вы практически полностью оправились от депрессии. Но… э… боюсь, что ваш муж и мисс Декстер произвели на нее равно благоприятное впечатление. И хотя давать рекомендации не входит в ее обязанности, она сообщает в отчете, что у родного отца и приемной матери ребенок находится в надежных руках.

Телефонная трубка дрожала у меня в руке.

— Прошу… э… поймите, это не означает, что она рекомендует оставить ребенка с мисс Декстер…

— А вторая новость?

— Она пришла всего около часа назад… и… э… я все еще пытаюсь ее переварить. Я получил письмо от адвоката вашего мужа, где сообщается, что ваш муж и мисс Декстер переезжают в Сидней на пять лет — это связано с профессиональными занятиями мисс Декстер, точнее, с созданием новой крупной торговой компании.

— О господи…

— Да… и их адвокат проинформировал, что они намерены взять с собой Джека.

Я окаменела от ужаса.

— Закон позволяет им это сделать? — с трудом выговорила я.

— Если суд примет решение в их пользу и они подадут прошение…

Он замолчал. Я сказала:

— Договаривайте, мистер Клэпп.

— Я бы лучше…

— Договаривайте.

Я услышала на том конце телефонной линии, как он глубоко вздохнул, собираясь с силами, прежде чем заговорить.

— Если суд примет решение в их пользу — если им удастся убедить судью, что вы не годитесь на роль матери и представляете опасность для сына, — то у вас не будет права голоса по данному вопросу. Они получат право увезти вашего сына куда захотят.


Глава 13


— Все дело, — объяснила Мейв Доэрти, — сводится к одному главному вопросу: с кем будет лучше ребенку? Его и будет рассматривать суд. Следовательно, поскольку уже имеются два предварительных решения в пользу отца ребенка, нам предстоит убедить судью: в интересах ребенка необходимо, чтобы он по меньшей мере проживал поочередно у отца и матери и, желательно, проводил с матерью больше времени.

— А если Тони добьется, что Джека оставят ему? — спросила я.

— Тогда вам придется смириться с тем, что он будет проживать с отцом, — сказала Мейв. — А поскольку, как сообщают адвокаты вашего мужа, он собирается обосноваться в Сиднее вместе с мисс Декстер, то при таком решении он получит право забрать ребенка с собой. Даже несмотря на то, что такое дальнее расстояние разлучит вас с сыном. Если такое случится, мы, разумеется, будем оспаривать решение, аргументируя это нарушением вашего права видеться с ребенком, — но вряд ли добьемся успеха. Если конечно, вы не примете решения перебраться вслед за ними в Австралию.

— Без визы и работы? Куда там!

— Ну, будем надеяться, что до этого не дойдет. Проблема у нас в том, что оба судебных решения указывают на вас как на мать, не справляющуюся со своими обязанностями, в обоих упоминается о вашем внушающем опасения поведении после рождения ребенка, о потенциальной угрозе его безопасности. Они, безусловно, снова поднимут эту тему. Но сейчас в наших руках есть свидетельства профессионалов — медиков и социальных работников, подтверждающие и вашу психическую стабильность, и ответственное отношение к материнству, и то, что после родов вы страдали от депрессии. Сколько у нас показаний, Найджел?

— В общей сложности восемь, — откликнулся Клэпп. — И… э… все они чрезвычайно благоприятно описывают миссис Гудчайлд.

— Другими словами, у нас есть восемь свидетелей в нашу пользу. Серьезная загвоздка у нас, конечно, с отчетом ССКПДМД. Суд всегда чрезвычайно внимательно относится к их отчетам. Они неизменно оказывают существенное влияние на окончательное решение, имеют большой вес, И я несколько тревожусь по этому поводу, поскольку нельзя сказать, что составители отчета однозначно на вашей стороне, Салли. Вы разделяете мои опасения, Найджел?

Мы сидели у Найджела в конторе. С тех пор, как от юристов Тони было получено ошеломившее нас всех письмо о планах переезда в Австралию, прошло два дня. Мейв Доэрти была крайне занята, работая над четырьмя делами одновременно, но сочла ситуацию достаточно серьезной и выкроила часок, чтобы приехать в Бэлхем на эту встречу. Вот так я во второй раз оказалась в конторе Найджела Клэппа за то время с тех пор, как он взялся представлять мои интересы.

— Э… по моему опыту, — сказал Найджел, — если отчет ССКПДМД не идет вразрез с существующим положением дел, суд обычно склонен сохранить статус-кво. В нашем случае… э… боюсь, это может означать, что будет принято решение о проживании ребенка с вашим мужем, но с возможностью более частых или длительных свиданий, проходящих без надзора. Но это означает также, что они смогут увезти ребенка в Австралию. Поэтому… э… я согласен с мисс Доэрти… нам необходимо каким-то образом добиваться решения о проживании сына с вами…

— Но, Найджел, — вступила Мейв, — проблема-то в том, что у нас нет никаких компрометирующих материалов против Тони и его сожительницы. Если только твоему «детективу» не удалось чего-нибудь добыть.

При упоминании о его «детективе» Найджел почти сумел изобразить улыбку:

— Наверное, пора пригласить ее и посмотреть, что ей удалось обнаружить?

— Ваш детектив женщина? — удивилась я. Найджел залился румянцем:

— Это… э… миссис Китинг…

— Вы меня не разыгрываете? — спросила я и тут же поняла, что мое замечание смутило Найджела.

— Она с этим неплохо справляется, — пробормотал он.

— Подтверждаю, — добавила Мейв.

— Простите, простите, — заторопилась я. — Я вовсе не имела в виду…

— Почему бы нам не пригласить ее сюда? — перебила Мейв.

Найджел снял трубку, набрал номер. Слышно было, как в соседней комнатушке раздался звонок и миссис Китинг громогласно вопросила: «Да?»

— Вы не могли бы заглянуть к нам на минутку, Роуз… и прихватите с собой материалы по делу Гудчайлд.

— А… конечно, хорошо.

Через минуту она появилась. На платье в цветочек я заметила коричневые крошки, явно от ее любимого шоколадного печенья. Найджел еще раз представил нас друг другу. Хотя именно миссис Китинг десять минут назад впускала меня в контору, сейчас она посмотрела на меня, как будто видела в первый раз в жизни. Найджел обратился к ней:

— Миссис Гудчайлд и мисс Доэрти хотели бы ознакомиться с результатами вашего расследования по поводу Декстер.

— Вы хотите прочитать отчет или хотите, чтобы я рассказала вам краткую версию?

— Давайте… э… послушаем краткую версию, а потом сделаем ксерокопии вашего отчета для обеих дам.

— Отлично, — сказала миссис Китинг, устраиваясь в кресле и открывая папку.

— Вот тут у меня все на нее. Диана Декстер родилась в Лидсе 15 января 1953 года. Отец трудился в местном отделении управления газовой промышленности, мать домохозяйка. Обучалась в местной начальной школе, затем в средней. Способная девочка — получила бесплатное место в Университете Лидса, по специальности «экономика». По окончании переехала в Лондон. Десять лет занималась рекламным бизнесом в крупных фирмах, включая «Дин Делани» и «Джон Хигарти». Оттуда ее переманили в английское отделение компании «Эппл», где она возглавила отдел маркетинга. Пять лет на них отработала. Переквалифицировалась и стала заниматься изучением рынка. В 1987 году, совместно с партнером, Саймоном Чандлером (на тот момент у них был роман), основала компанию «Маркет Форс Лтд». Потом, в 1990 году, они расстались, он выкупил ее долю, а вырученные средства она вложила в «Декстер Коммьюникейшн». Эта ее компания за последние десять лет достигла больших высот, принесла ей ни много ни мало десять миллионов фунтов, не считая недвижимости… ну, это все вам известно из отчета от «Лоуренс и Ламберт». Он есть в деле.

А теперь кое-какой компромат, что мне удалось раскопать. Госпитализация на два месяца в 1990 году в больницу Прайори по причине «зависимости от психотропных препаратов» — а точнее, из-за злоупотребления кокаином. К несчастью для нас, не было ни приводов, ни арестов за хранение наркотиков — вообще никакого криминала, не считая пары предупреждений за превышение скорости. И наркотиков с 1990 года она больше не принимает. Наоборот, даже выступает перед группами молодежи, рассказывая о своей наркозависимости и о том, как она от нее избавилась. Еще она организовывала сбор пожертвований на развитие учебных программ по борьбе с наркотиками в Лидсе и его окрестностях.

Просто класс, подумалось мне. Исправившаяся наркоманка, которая уже тринадцать лет как завязала, а сейчас занимается благотворительностью и помогает молодежи. К тому же успешна и богата, как не знаю кто.

— Кокаиновое направление представляет интерес, — задумчиво сказала Мейв Доэрти. — Из этого можно что-нибудь выудить. Еще что-то?

— Помимо отношений с Саймоном Чандлером у нее было два неудачных брака: один мимолетный, студенческий, с приятелем из университета, длился меньше двух лет, развелись в 1975 году. Парень стал учителем, преподает в школе в Йоркшире. Потом шесть лет она провела в браке с режиссером с телевидения по имени Тревор Гарриман. Все у них закончилось, когда она повстречала Саймона Чандлера в 1985 году. Кстати, Саймон Чандлер фигурирует как соответчик в деле о расторжении брака, заявление о котором подал ее тогдашний муж. С тех пор, как они с Чандлером расстались и разделили компанию, у нее было несколько любовных связей, включая роман с писателем, автором триллеров, Филиппом Кимбеллом. Но ничего серьезного. Пока она не встретила Тони Хоббса в 1999 году.

На этом месте я перебила:

— Сейчас Тони настаивает на том, что до последнего времени они были только друзьями.

— Ну, — отвечала Роуз Китинг, — можно называть это «просто дружбой», но в 1999 году она возила его на отдых в Южную Африку, на следующий год после этого они ездили на Большой Барьерный риф нырять с аквалангами, а в 2001 году она провела с ним месяц в Каире.

— В каком месяце 2001 года? — уточнила я.

— В сентябре.

— Все сходится. Мы с ним познакомились только в октябре.

— Не хочу вас огорчать, но это она оставила его тогда, в сентябре, из-за того, что он не смог вернуться в Лондон, чтобы жить с ней постоянно.

В разговор вступила Мейв Доэрти:

— Вам удалось установить, когда именно они снова начали встречаться?

Роуз кивнула:

— Около двенадцати месяцев назад — вскоре по возвращении мистера Хоббса из Каира.

Я шумно втянула в себя воздух. Потом спросила:

— Как вы это узнали?

— Мне рассказала бывшая экономка Дианы Декстер. Он заходил к ней повидаться.

Следующий вопрос задала Мейв Доэрти:

— Но, по мнению бывшей экономки, он просто навещал ее или действительно именно навещал?

— О, она безусловно говорила о втором варианте. Мистер Хоббс оставался у нее до утра… и они вместе были в ее спальне, откуда утром он и уходил.

И шел от нее домой и вешал мне на уши лапшу о том, что пил до утра с коллегами.

Я спросила:

— Скажите, по словам бывшей экономки, он с тех пор появлялся достаточно регулярно?

— Да уж, по словам экономки, — ответила Роуз Китинг, — он там все время околачивался.

Вновь заговорила Мейв Доэрти:

— Я полагаю, барристер мистера Хоббса постарается поставить под сомнение достоверность этого свидетельства… особенно учитывая, что экономка уже не служит там.

— Это верно, — признала Роуз Китинг. — Уволена по подозрению в краже.

— Ну и ну, — огорчилась я.

— Да, но экономка обратилась к адвокату и опротестовала решение мисс Декстер. В результате она получила от нее не только оправдывающий ее документ, где говорится, что обвинение было ложным, но еще и чек в размере жалованья за год, в качестве извинения за несправедливое обвинение.

— А эта экономка согласится быть свидетелем? — быстро спросила Мейв Доэрти.

— О да. Она не слишком печется об интересах мисс Декстер, это уж точно. А еще она сообщила мне, когда и куда эти двое отправлялись в романтические поездки за последние полгода. Дважды в Брюссель, один раз в Париж. Я выяснила названия отелей, звонила туда, получила подтверждение того, что мистер Хоббс каждый раз останавливался там со спутницей. А консьержка из гостиницы в Брюсселе сообщила, что оба раза он был с одной и той же женщиной.

— Вот… и наконец, кое-что существенное. У мисс Декстер случился выкидыш, когда она баловалась кокаином. Через год после этого была попытка ЭКО[46 - ЭКО — экстракорпоральное оплодотворение]. Неудачная. Она снова делала попытки в 1992 и 1993 годах. К тому времени ей стукнуло сорок, так что пришлось эти игры прекратить. Тут вот что интересно: как говорит экономка, желание иметь ребенка для нее стало навязчивой идеей. В середине девяностых она какое-то время носилась с мыслью об усыновлении, но потом с головой ушла в бизнес… когда у нее, похоже, возникли некоторые финансовые проблемы…

Потрясенная, я смотрела на Роуз Китинг:

— Как же вам удалось все это раскопать? Она только хитро улыбнулась:

— У меня свои методы, дорогая.

Заговорила Мейв Доэрти:

— Тот факт, что у них была связь во время вашей беременности, нам на руку. Тот факт, что он утверждает в письме к вам, будто во время вашей болезни они были лишь друзьями — а у нас есть доказательства обратного, — также играет на нас. А тот факт, что она все эти годы безумно хотела ребенка… что ж, выводы напрашиваются сами собой… — Но затем она подняла голову и взглянула мне прямо в глаза: — Однако я хочу быть с вами честной, Салли. На мой взгляд, хотя-все эти свидетельства важны, они не противоречат и не опровергают те компроматы, которые, имеются у них против вас.

В этот момент мне очень пригодилась бы дополнительная доза антидепрессанта. Я вдруг отчетливо представила, как толкаюсь у консульства Австралии, среди других потенциальных эмигрантов, как заискиваю перед скучающим служащим, объясняя, что мой бывший муж со своей новой женой увезли моего ребенка и теперь мне нужна виза, пропуск в Страну Оз, чтобы видеться со своим сыночком хоть раз в неделю.

— Э… миссис Гудчайлд?

Я вздрогнула и вернулась на землю.

— Вы держитесь, дорогая? — участливо спросила Роуз Китинг.

— Стараюсь.

— Проблема в том, — продолжила Мейв Доэрти, — что до слушания осталось двенадцать дней. А кроме…

— Здесь вмешался Найджел Клэпп:

— Э… Я полагаю, что мисс Доэрти хочет сказать, что… э… ну… если говорить прямо, что нам требуется еще что-то на Декстер или вашего мужа. Поскольку миссис Китинг проделала столь тщательную работу, выясняя обстоятельства жизни мисс Декстер…

— Может, вы вспомните хоть что-то о своем супруге, что нам могло бы пригодиться? — обратилась ко мне Мейв.

— Вы имеете в виду, помимо того, что он все время меня обманывал, а потом говорил мне, что никогда не хотел детей?

— Все же он взял вас с собой в Лондон, когда вы забеременели, — возразила Мейв.

— Даже не знаю. Его жизнь до того, как в ней появилась я, состояла в основном из работы и, возможно, непродолжительных любовных историй. Не могу похвастаться, он не особо со мной об этом откровенничал. По существу, только единственный раз, когда со мной разговорился один журналист в Каире, я узнала хоть какие-то подробности о личной жизни Тони.

В эту минуту я вдруг явственно услышала, как в голове тихонько звякнул звоночек. Мне припомнилась, мелькнула одна фраза из разговора, состоявшегося месяцев семь назад. Тогда, пребывая в смятении, я не придала ей никакого значения. До сего дня. А сейчас, совершенно неожиданно, она вынырнула из глубин мозга и будто встала у меня перед глазами.

— Как вы себя чувствуете, дорогая? — спросила Роуз Китинг.

— Можно мне позвонить?

Я позвонила в справочную Сифорда. Нужный телефон у них был, но человека, с которым я хотела поговорить, не оказалось на месте. Я оставила сообщение на автоответчике, попросив перезвонить мне в Лондон как можно скорее. Затем вернулась в кабинет Найджела и объяснила, почему вдруг сорвалась с места, с кем пыталась связаться, что сказали мне несколько месяцев назад и почему, как мне кажется, это может быть полезным.

— Шансы, конечно, невелики, — говорила я. — Потому что ничего конкретного она мне не сказала. Так, одни туманные намеки. Но есть смысл попытаться понять, что именно она имела в виду.

— Э… вы думаете, что смогли бы найти ее и поговорить? — задал вопрос Найджел Клэпп. — У нас всего двенадцать дней.

Двенадцать дней. Эти два слова так и стояли у меня перед глазами. Я постоянно об этом думала, а еще о том, что Мейв Доэрти говорила правду: если не добыть еще каких-то фактов, суд может вынести решение в пользу Тони. Материалы дела говорили сами за себя.

Двенадцать дней. Я заторопилась домой, в Патни, и проверила сообщения на автоответчике. Только одно — от Джейн Сэнджей, которая сообщала, что вернулась в Англию, но неделю погостит у друзей в Брайтоне, прежде чем вернуться к работе. «Нам нужно как-нибудь встретиться — посидим где-нибудь, поговорим, и уж конечно, я буду на слушании в Высоком суде. От души надеюсь, что вы как-то держитесь, не паникуете…»

Это было трудно. Я снова набрала номер в Сифорде. Опять ответил автоответчик. Я еще раз оставила сообщение. Потом вернулась к работе над книгой о фильмах. Но на сей раз мне никак не удавалось нырнуть в кроличью норку работы и на два часа забыть обо всем, отрешиться от всех тревог. Я то и дело поглядывала на телефон, надеясь, что он зазвонит. Но он молчал.

Тогда я снова набрала номер и снова оставила сообщение. После этого я названивала туда каждые три часа.

Под конец дня телефон зазвонил. Я подпрыгнула. Но это оказалась Роуз Китинг.

— Просто хотела узнать, нет ли новостей, — объяснила она.

— Пока не удалось связаться.

— Продолжайте дозваниваться, дорогая, — сказала она, а я услышала то, что не было сказано: эти новости нам необходимы.

До полуночи я позвонила туда, наверное, еще раз восемь. Спала я урывками, вполглаза, а я пять утра уже сидела на кухне за страницами «Руководства по фильмам». В семь я снова набрала сифордский номер. Ответа не было… Я звонила в десять, в три, в шесть. А когда я снова набрала номер в половине девятого, случилось то, чего я уже не ожидала. Мне ответили. Услышав мой голос, Пэт Хоббс возмутилась:

— Это вы все время названивали мне вчера?

— Мисс Хоббс… Пэт… прошу вас, выслушайте меня…

— Не называйте меня по имени. Я вас не знаю.

— Я жена Тони…

— Черт, это я отлично помню! Вы уже докучали мне тогда, некоторое время назад…

— Мне срочно нужно с вами поговорить.

— Он что, умер или при смерти?

— Нет, но…

— Тогда никакой срочности нет.

— Прошу, позвольте мне объяснить…

— Не думаю, что мне это интересно.

— Только один простой вопрос.

— На который я не собираюсь отвечать, о чем бы ни шло дело. И я прошу больше меня не беспокоить.

Она положила трубку. Я тут же перезвонила. Линия была занята. Я снова позвонила через десять минут. Опять короткие гудки. Через полтора часа. Занято. Она просто сняла трубку с рычага. Я в тревоге металась по кухне. Бросала взгляды на настенные часы. Потом вдруг приняла решение: позвонила в железнодорожную справочную и выяснила, что если успеть на отходящий в 21.32 поезд из Патни до Клэпхем Джанкшен и сделать пересадку в 21.51 до Истбурна, то в Сифорде я буду в 23.22.

Я побросала какие-то вещи в сумку, подумав, что в приморском городке наверняка должны отыскаться недорогие гостиницы. Потом я бегом направилась к вокзалу.

Спустя два часа, выйдя из поезда на станции Сифорд, я сразу уловила в воздухе особый йодистый аромат, указывающий на близость моря. Невдалеке маячило одинокое такси. Я назвала адрес, который выяснила через справочную.

— Да это же совсем рядом, три минуты пешком, — отозвался таксист, показывая на большой супермаркет напротив станций. Я поблагодарила и тронулась в путь.

Улицы были пусты. Фонари светили тускло, я едва могла различить дома на основной улице, где строения начала прошлого века чередовались с современными — а также очень современными, такими, как похожее на коробку здание «Сейфуэй»[47 - «Сейфуэй» (Safeway) — сеть супермаркетов.]. Не доходя до него, я свернула направо, оказавшись на улочке с небольшими лавчонками, в конце которой виднелось несколько домишек, облицованных мелкими камнями. Нужный мне номер 26 оказался вторым от угла Стены были выкрашены кремовой краской. На окнах кружевные занавески. Над дверью прикреплена деревянная табличка, уведомляющая, что у дома имеется имя: «Морская волна». Мой план состоял в том, чтобы найти дом, потом отправиться на поиски ближайшей гостиницы и лечь спать, поставив маленький дорожный будильник на половину седьмого, чтобы в семь быть у нее. Ранний звонок мог ее разозлить, но, по крайней мере, это был шанс поймать ее до ухода на работу (если, конечно, она работала). Но, подойдя к входной двери, я увидела, что в доме горит свет. Решив, что лучше застать ее врасплох сейчас, пока она еще не спит, я позвонила.

Через мгновение дверь приоткрылась. Изнутри она была закрыта на цепочку. За цепочкой я рассмотрела женщину с морщинистым лицом и испуганными глазами. Но голос был все таким же сердитым, как и по телефону.

— Что вам нужно в это время, ночью?

Я поспешно вставила ногу в дверной проем и заговорила:

— Я жена Тони, Салли Гуд…

— Убирайтесь, — заявила она, пытаясь захлопнуть дверь.

— Я отниму у вас не больше пяти минут, прошу вас.

— Если вы сейчас же не уйдете, я вызову полицию. Она снова попробовала захлопнуть дверь.

— Пожалуйста, выслушайте меня…

— Вы с ума сошли? В полночь? Ни за что. Идите отсюда подобру-поздорову, не то…

— Он отнял у меня ребенка.

Тишина. Услышанное явно привело ее в замешательство, да она этого и не скрывала:

— Кто отнял вашего ребенка?

— Ваш брат.

— У вас есть ребенок от Тони?

— Сын, Джек. Ему сейчас почти девять месяцев. А Тони…

Я закрыла лицо рукой. Меня начало трясти, я с трудом сдерживалась. Мне не хотелось разреветься на глазах у этой женщины.

— Что он сделал? — Сейчас ее голос прозвучал уже не так строго.

— У него интрижка с другой женщиной. И они забрали моего сына…

В ее глазах появились участие и неуверенность.

— Я ведь не общалась с братом почти двадцать лет.

— Понимаю. И обещаю вам, что не отниму у вас больше десяти минут. Но прошу вас, пожалуйста… положение у меня просто отчаянное. Поверьте, я бы сюда не приехала в полночь, если бы…

Я услышала звяканье дверной цепочки.

— Десять минут, не больше, — сказала Пэт Хоббс.

И открыла мне дверь.

Я ступила на пестрое ковровое покрытие, которым был покрыт весь пол в прихожей. Стены были оклеены буроватыми обоями в цветочек. По коридору мы прошли в гостиную. Тот же аксминстерский ковер[48 - Аксминстерский ковер — имитация персидского ковра с многоцветным узором.], мебель, обтянутая бежевым кожзаменителем, старенький телевизор с видеомагнитофоном, старый буфет красного дерева, на нем — полупустая бутылка ликера «Бейлис Айриш Крим» и пол-литра недорогого джина. На стенах никаких украшений — только выцветшие обои с другим орнаментом, тоже цветочным, в серовато-желтых тонах. В воздухе явно улавливался запах спиртного.

— Так что вы хотите мне рассказать? — спросила она.

Я привычно изложила всю историю, как делала уже много раз за прошедшие месяцы. Пэт Хоббс сидела не шелохнувшись, с бесстрастным видом, только курила сигарету за сигаретой. Мне помнилось, что она лет на десять старше Тони, однако, хотя фигура у нее не расплылась, она выглядела почти старухой из-за глубоких морщин, унылых глаз и бесформенного, заношенного халата в цветочек. Когда я дошла примерно до середины рассказа, она перебила меня вопросом:

— Вы джин пьете?

Я кивнула. Она встала, подошла к буфету и налила джина в два стакана, плеснула туда же тоника из бутылки. Потом протянула мне один стакан. Я пригубила. Тоник оказался довольно мерзким. Как и металлический привкус дешевого джина. Но в нем определенно содержался алкоголь, и мне это помогло.

Я говорила еще минут десять и наконец полностью ввела ее в курс дела. За это время она успела выкурить еще две сигареты. Наконец она сказала:

— Я всегда знала, что мой братец подонок. Обаятельный подонок, но это дела не меняет. Но помочь я вам ничем не могу, только посочувствовать.

Я сделала еще один глоток джина, стараясь собраться. Ясно было, что, если сейчас я не сумею ее убедить, весь этот ночной визит окажется пустой тратой времени. Потом я опять заговорила:

— Помните, когда мы говорили с вами тогда, какое-то время назад, я сказала, что Тони меня бросил, а вы спросили…

Я напомнила ей весь тогдашний разговор вкратце, хотя сама помнила его дословно.

— Давно вы с ним женаты? — спросила она меня.

— Около года.

— И он уже вас бросил? Шустрый малый, ничего не скажешь. Да только, скажу вам, меня это не удивляет. Поиграть да бросить — это как раз в его духе.

— Вы хотите сказать, что он проделывал такое и раньше?

— Все может быть.

Сейчас я посмотрела ей в глаза и спросила:

— Что вы имели в виду, когда сказали «все может быть»?

Она снова закурила. Я видела, как она взвешивает «за» и «против», решая, стоит ли вообще ввязываться в эту историю. Я требовала, чтобы она предала брата. И неважно, что она не разговаривает с ним уже двадцать лет, ведь брат все равно остается братом.

Она сделала глубокую затяжку, задержала дыхание, выдохнула.

— Я вам скажу, но при одном условии. Вы никогда от меня этого не слышали. Идёт?

Я кивнула. Теперь настал ее черед рассказывать историю. Точнее, две истории, из которых складывался один общий сюжет. Дойдя до конца повествования, она поднялась и вышла в прихожую. Оттуда она вернулась с телефонной книгой, ручкой и листком бумаги. Она сказала:

— Можете с ними связаться. Но запомните хорошенько: обо мне ни словечка.

Я поклялась, что не упомяну о ней, потом рассыпалась в благодарностях за ее помощь и сказала, что я понимаю, каким трудным было для нее это решение.

— Ничего трудного.

Она встала, давая понять, что мне пора уходить.

— Мне рано утром на службу, — объяснила она.

— А кем вы работаете?

— Кассиршей в строительной компании здесь, недалеко.

— Вам нравится?

— Это работа.

— Я не знаю, как мне вас благодарить…

Махнув рукой, она велела мне замолчать. Она не нуждалась в благодарности.

— Ну ладно. — Я поднялась и взялась за сумку. — Все равно спасибо за все.

Она только кивнула и отворила дверь. Я собралась было спросить, где тут ближайшая гостиница, но передумала. Не хотелось больше ее грузить своими проблемами. Особенно после того, что она уже для меня сделала.

Я двинулась в обратный путь по улице, не особо беспокоясь насчет того, найдется ли для меня место в гостиницах Сифорда. В случае чего я готова была переночевать и на вокзальной скамейке. Моя авантюра окупилась. Это стоило бессонной ночи. Но, отойдя немного, я услышала, как меня окликает Пэт Хоббс:

— Вы куда сейчас собрались?

Я обернулась. Она стояла в дверях своего дома.

— Не знаю. Думала, может, найду поблизости какую-нибудь гостиницу.

— В Сифорде в час ночи? Все спят давно. Заходите, у меня есть свободная спальня.

Комнатка оказалась тесной и затхлой. Такой же была и кровать. На подоконнике — маленькая печальная коллекция старых кукол. Пэт была немногословна, сказала лишь, что туалет и ванна внизу, а в комоде можно взять чистое полотенце. Потом она пожелала мне спокойной ночи.

Я разделась, забралась под одеяло. Заснула я в считаные минуты.

Утром Пэт постучала в мою дверь и сообщила, что уже восемь и через час ей уходить на работу. Она была уже одета в форму строительной компании, темно-синюю, с голубой блузкой и сине-белым шарфом с логотипом корпорации. На подогревателе стоял старомодный коричневый чайник. В тостере меня ждали два кусочка подсушенного белого хлеба, рядом я обнаружила банку конфитюра и корытце маргарина.

— Я подумала, что легкий завтрак вам не помешает.

— Спасибо, — поблагодарила я.

— Чай сойдет? Я не пью кофе.

— Чай — это прекрасно.

Я села к столу. Намазала тост конфитюром Пэт закурила сигарету.

— Я им уже позвонила, — сказала она.

— Что, простите?

— Те два номера, что я вам дала вчера. Я уже позвонила им обеим. Обе согласились с вами увидеться. У вас на сегодня какие планы?

— Я свободна, — ответила я. Ее порыв обрадовал и слегка удивил меня.

— Вот и хорошо, потому что одна из них — та, что живет в Кроли, — сказала, что готова встретиться сегодня утром И я уже позвонила на вокзал: поезд до аэропорта Гатвик отходит отсюда в 9.03, только надо будет сделать пересадку в Брайтоне. Прибудете в Гатвик в 10.06, а оттуда до ее дома десять минут на такси. Другая женщина сегодня занята. Зато свободна завтра утром. Но она живет подальше, в Бристоле. Она ждет вас у себя к одиннадцати, значит, нужно, чтобы поезд выехал из Лондона не позднее девяти. Годится?

— Я прямо не знаю, что сказать, как благодарить, я просто потрясена…

— Ну хватит… — От моего многословия ей явно сделалось не по себе. — Надеюсь, все выйдет по-вашему, а больше ничего говорить не надо.

Мы погрузились в молчание. Я попыталась завязать разговор:

— Вы давно живете в Сифорде?

— Двадцать три года.

— Ох ты, давно. А до этого?

— Эмершем. Жила с родителями, пока они не умерли. А потом захотелось каких-то перемен. Тяжко было ходить по их дому без них. И я попросила строительную компанию о переводе куда-нибудь в другое место. Предложили Сифорд. Идея поселиться у воды мне понравилась. Перебралась сюда в 1980-м. Дом в Эмершеме продала, купила этот. С тех пор сижу тут, никуда с места не трогаюсь.

— А вы были замужем или…

— Нет, — она оборвала меня на полуслове, — ничего такого не было.

Она загасила сигарету. Я перешла границу, вторглась в ее личную жизнь, и разговор был закончен.

Она довела меня до станции. У входа я сказала:

— Спасибо, что приютили. Вообще спасибо за все. Надеюсь, я причинила не слишком много беспокойства.

— За последние семь лет у меня никто не останавливался.

Я тронула ее руку:

— Можно, я сообщу вам, как все пройдет?

— Лучше не надо, — ответила она. Потом, резко мотнув головой, буркнула: — Прощайте! — И направилась к выходу.

Слоняясь по станции в ожидании брайтонского поезда, я очутилась у настенной карты Восточного Сассекса. Совсем рядом с Сифордом, к северо-востоку, был нанесен Литлингтон. Перед глазами возникли ворота Дианы Декстер, у которых я тогда хлебнула позора и унижения. Указательным пальцем я измерила расстояние между двумя городками, потом прижала палец к масштабной шкале внизу карты. Тони, оказывается, проводил свои уик-энды всего в трех милях от дома сестры.

Я сделала пересадку в Брайтоне. В Гатвике на такси доехала до небогатой усадьбы в Кроли. Женщина, живущая там, уделила мне полчаса, рассказала все, что я хотела узнать, и подтвердила, что согласна еще раз побеседовать с кем-нибудь из моих юристов. После этого я на такси вернулась на вокзал. Ожидая поезда, я позвонила Найджелу Клэппу и, задыхаясь от возбуждения, поведала ему, что произошло со мной за последние двенадцать часов. Пока я сбивчиво выкладывала все новости, он слушал молча, не перебив ни разу. А когда наконец я закончила торжествующим: «Неплохо, а?», ответил: «Да, новости совсем неплохие».

В устах Найджела Клэппа это звучало как в высшей степени оптимистичный возглас.

— Еще он сказал, что направит Роуз Китинг в Кроли, чтобы снять свидетельские показания.

Назавтра часов в двенадцать я позвонила Найджелу из Бристоля, снова с добрыми вестями: вторая женщина, чей адрес дала Пэт Хоббс, рассказала именно то, что я и надеялась услышать, и она также согласилась быть свидетелем на суде. В ответ — новый взрыв энтузиазма: «Вы хорошо поработали, миссис Гудчайлд».

С ним была согласна Мейв Доэрти, которая позвонила мне спустя два дня, чтобы сказать, как порадовали ее мои достижения в роли сыщика.

— Свидетельство весьма интересно. — Она говорила подчеркнуто осторожно и выражалась обтекаемо. — Если как следует подать его на слушании, это может повлиять на исход. Не скажу, что это та явная улика, о которой я мечтала, но, без сомнения, аргумент вполне действенный.

Затем она поинтересовалась, найдется ли у меня часок, чтобы заскочить к ней в контору и обсудить, как она планирует опрашивать меня во время слушания и чего можно ожидать во время опроса от барристера Тони.

Хотя она говорила о шестидесяти минутах, не больше, вся поездка до Чансери-лейн и обратно сожрала целых два часа. Времени мне сейчас не хватало катастрофически: из-за вылазок в Сассекс и Бристоль я потеряла целый рабочий день, а «Путеводитель по фильмам» необходимо было закончить до начала слушания. Но вот я в конторе Мейв, нервно мну в руках какую-то бумажку, и мы приступаем к обсуждению моих свидетельских показаний. Первым делом Мейв велела мне изо всех сил стараться не мять бумагу, когда буду отвечать на вопросы. Из-за этого я произвожу впечатление испуганной и нервозной. Потом Мейв, в качестве репетиции, подвергла меня перекрестному допросу и привела в полнейший ужас своим напором и ледяным тоном. Она атаковала, вытаскивая на поверхность мои слабости, легко расправляясь с любыми попытками оправдаться.

— Вот теперь вы запугали меня до смерти, — призналась я, когда она закончила.

— Не надо бояться, — ответила Мейв. — Вы справились очень неплохо. Главное — помните, она будет из кожи лезть, чтобы вывести вас из равновесия и выставить законченной лгуньей. Еще она попытается вас разозлить. Но есть одна хитрость: не попадайтесь на эту удочку. Отвечайте кратко, лаконично. Старайтесь не встречаться с ней взглядом. Если нужно, снова и снова терпеливо повторяйте одно и то же. Не отклоняйтесь от своей темы, и все получится просто отлично.

Мне в это слабо верилось, но, к счастью, поддаваться панике было некогда: ее на время перекрыл настоящий ужас, что не успею сдать работу в срок. Я даже радовалась, что приходится так спешить, потому что в результате все прочие страхи были подавлены. В последнее время мне пришлось сидеть над рукописью по четырнадцать часов в сутки. Если не считать кратких вылазок в супермаркет за едой да получасовых пробежек вдоль реки, я совсем не выходила из дому… разумеется, за исключением еженедельных свиданий с Джеком. Он уже начал ползать и издавал разные звуки, любил, когда я его щекотала, а особенно ему нравилась наша игра, когда я ложилась на пол и поднимала его над собой на вытянутых руках. Потом я говорила: «Раз, два, три… бум» — и роняла его прямо на себя. Он приходил в полный восторг и по-своему, односложными восклицаниями, заставлял меня повторять это снова и снова. Что я, разумеется, и проделывала с огромным удовольствием. Пока не входила Кларисса, чтобы напомнить, что наш час подошел к концу.

Как всегда, момент расставания был самым трудным. Смена караула. Иногда я прижимала к себе Джека и изо всех сил старалась сдерживать слезы. В иные дни и он, казалось, был недоволен тем, что наши веселые игры пора заканчивать, и явно не хотел расставаться — а я старалась сдерживать слезы. Бывали дни, когда он засыпал или начинал бурно реветь или просто был не в настроении — и тогда я тоже старалась сдерживать слезы. Это наше свидание не было исключением. Я поднялась вместе с ним с полу. Прижалась лбом к его щеке. Поцеловала его. Сказала: «Увидимся через неделю, босс».

Потом я передала его Клариссе. Она скрылась за дверью в соседнюю комнату. Я села на стул из литого пластика и — впервые за все эти дни, начиная с первого посещения, — дала волю слезам. Вошла Кларисса. Сев рядом со мной, она обняла меня, положила мою голову себе на плечо и сидела так, пока я плакала. Я была ей страшно признательна за то, что она не проронила ни слова. Думаю, она представляла, в каком напряжении я нахожусь: нужно было правильно и спокойно себя вести в ее присутствии и выдерживать разлуку с сыном на протяжении долгих месяцев, стараясь не утратить душевного равновесия, чтобы обо мне не составили представления как об опасной неврастеничке. Наверняка ей было понятно и то, что предстоит мне всего через несколько дней. И что меня ждет, если я проиграю.

В общем, она обняла меня и дала выплакаться. А когда я наконец утихла, она сказала: «Я надеюсь, что через неделю в это время ваш малыш снова будет с вами, а эти посещения в нашем центре станут просто неприятным воспоминанием».

Тем временем нужно было заканчивать работу — я твердо вознамерилась сдать книгу до начала слушания, чтобы, идя в суд, как следует выспаться.

За несколько дней до слушания позвонила Сэнди:

— Ну что, утро вторника — большой день, не ошибаюсь?

— Все верно.

— Хотела бы я быть католичкой. Заказала бы за тебя мессу.

— Божественное вмешательство мне вряд ли поможет.

— Тут дело такое, никогда не знаешь наверняка. В любом случае, позвони мне во вторник вечером.

— Конечно, позвоню обязательно.

Я положила трубку. И работала всю ночь, до трех часов, потом рухнула в кровать, поднялась в семь и проработала без перерыва (только часок подремала в середине дня) до семи утра следующего утра После чего сделала ванну и, сидя в горячей воде, поздравила себя с завершением этой бесконечной корректуры.

В девять утра за рукописью подъехал курьер на мотоцикле. Сдав работу, я отправилась в бассейн рядом с домом и час беззаботно там плескалась. Потом причесалась в парикмахерской, пригласила сама себя пообедать в кафе, оттуда зашла в кинотеатр и досидела до конца слюнявой мелодрамы с Мег Райан в главной роли. Забрав костюм из чистки, я оказалась дома к пяти часам, как раз к звонку Мейв Доэрти, которая сообщила, что уже знает, какой судья будет рассматривать наше дело.

— Его зовут Чарлз Трейнор.

— Справедливый судья? — с надеждой спросила я.

— Ну…

— Другими словами, справедливым его не назовешь.

— Я бы предпочла на этом месте кое-кого другого. Старый служака. Очень чтит букву закона. Очень консервативен…

По этим словам я поняла, что судья точь-в-точь похож на того, что был на предыдущем слушании. И спросила:

— Я правильно понимаю, что женщины для него — существа второго сорта?

— Назвать его женоненавистником было бы, пожалуй, чересчур. Но его взгляды на проблемы семьи и впрямь довольно… традиционны.

— Великолепно. Вам уже доводилось когда-нибудь встречаться с этим Трейнором в суде?

— О да, пять лет назад. И должна сказать, что поначалу Чарлз Трейнор вызвал у меня настоящее отвращение. Он показался мне-худшим образчиком Старого Итонца[49 - Итон — старинная британская частная школа для мальчиков. Известна приверженностью традициям.]: надутым, самодовольным и явно нетерпимым. Однако к концу слушания я прониклась к нему искренним уважением. Потому что — несмотря на весь его облик Консерватора с большой буквы и на сомнительное отношение к женщинам (особенно тем, что самостоятельно зарабатывают себе на жизнь) — он оказался безукоризненно честен, когда дело касается применения закона. Так что я бы его не боялась, определенно.

Я решила, что отложу все страхи и постараюсь не мучиться ими ночь напролет — тем более что утром они, вне всякого сомнения, вернутся и овладеют мной. Поэтому я заставила себя улечься в девять вечера и спала до семи утра, пока не зазвонил будильник.

Я не сразу пришла в себя от крепкого сна и секунду-другую еще блаженно нежилась, но тут меня ударило, как обухом по голове: Началось.

В Высокий суд я прибыла в десять пятнадцать. Мне не хотелось входить внутрь слишком рано и слоняться под готическими сводами, все сильнее накручивая себя. И без того уж я по дороге в метро с такой силой сжимала номер «Индепендент», что газета порвалась. Когда я подъехала, жизнь в суде кипела: мимо проходили барристеры в париках, сновали адвокаты с увесистыми папками, тревожно озирались люди, исполняющие роли истцов или ответчиков в судебных драмах, что разыгрывались в этом величественном здании. Появился Найджел Клэпп, он толкал перед собой тележку на колесиках, как в аэропорту. Рядом с ним шла Мейв Доэрти, в очень строгом черном костюме. Она уже объяснила мне раньше, что, как и на промежуточном слушании, ни мантий, ни париков не будет. Только темные костюмы и (суховато заметила она) «прочие строгие формальности».

— Э… доброе утро, миссис Гудчайлд! — поздоровался Найджел.

Я выдавила улыбку, стараясь казаться спокойной. От Мейв конечно же моя тревога не укрылась.

— Просто твердите себе, что через несколько дней все будет позади и что у нас есть все шансы переломить ситуацию. Особенно после того, как я переговорила вчера по телефону с обеими новыми свидетельницами. Вы просто молодчина, что нашли их, Салли.

К входу подъехало черное такси. Дверь распахнулась… и впервые за восемь месяцев я оказалась нос к носу с человеком, который по закону до сих пор считался моим мужем. За это время Тони слегка прибавил в весе, но по-прежнему был чертовски хорош собой, одет в отлично сидящий черный — к случаю — костюм и синюю рубашку. На нем был галстук, который я купила ему около года назад. Когда он меня заметил, рука непроизвольно дернулась к галстуку, лишь после этого он поздоровался едва заметным кивком и отвернулся. Мне и самой трудно было на него смотреть, и я тоже избегала его взгляда. Но в этот миг в памяти вдруг возникла яркая картинка: я в Сомали, карабкаюсь в вертолет Красного Креста и ловлю на себе взгляд Тони Хоббса — он сидит в салоне на полу и улыбается своей ироничной улыбкой. Я тогда на нее ответила. Вот как началась наша история — и вот куда она нас завела: на ступени здания суда, где мы стоим в окружении юристов, не в силах посмотреть друг другу в глаза.

Барристер Тони, Люсинда Ффорде, устремилась к нему, за ней адвокат, тот же, что и на промежуточном слушании. А потом из такси показалась Диана Декстер. При ближайшем рассмотрении она оказалась именно такой, как я ее себе представляла после нашей мимолетной встречи: высокая, холеная, элегантная, в изящном деловом костюме, с гладкими черными волосами и лицом, на котором были почти не заметны ее пятьдесят лет. Я бы не назвала ее красивой или даже миловидной женщиной. Она привлекала своей спокойной уверенностью. Она мельком глянула в мою сторону, но при этом смотрела прямо сквозь меня. Все четверо гурьбой прошли мимо нас к входу в здание, барристеры обменялись вежливыми приветствиями. Меня вдруг поразило, что, за исключением Найджела Клэппа, одетого в привычный серый костюм, все остальные участники этой маленькой драмы в черном, будто собрались на похороны.

— Ну вот, — сказала Мейв, — как будто все в сборе. Так что…

Она кивнула в сторону двери, и мы тоже двинулись. Мейв провела нас через просторный вестибюль Высокого суда. Свернув налево, мы пересекли внутренний двор и вошли в корпус Томаса Мора, где, по словам Мейв, обычно и слушались дела по семейному праву. Нам еще пришлось преодолеть два лестничных марша до нужного нам зала судебных заседаний № 43: обширной, напоминающей церковный придел комнаты, обшитой панелями темного дерева, очень похожей на ту, в которой происходило предыдущее слушание. В зале стояло шесть рядов скамей. Кресло судьи располагалось на возвышении. Слева от него стояла свидетельская трибуна. Сзади была дверь, ведущая (как я предположила) в комнату судьи. Как и в прошлый раз, мы оказались в зале суда по левую сторону, Тони и компания заняли места справа. Перед нами расположились стенографистка и секретарь суда. Мейв уже объяснила мне, что, поскольку Тони обратился в суд с ходатайством, прося разрешить Джеку проживать у него, в этом суде он официально выступает в роли «ходатая», или «истца»… мне же, вынужденной «отвечать» на его ходатайство, выпала роль «ответчицы». Юридическая команда Тони выступает первой, сообщая суду обстоятельства дела и представляя своих свидетелей. Их барристер заранее ознакомил судью с тезисами своего выступления (тоже самое сделала и Мейв). Свидетелей будут приглашать главным образом для того, чтобы они подтвердили данные ими показания. После каждого «первоначального опроса свидетеля выставившей стороной» Мейв будет предоставлена возможность провести перекрестный допрос, то есть задать свои вопросы. Затем Люсинда Ффорде может снова опросить того же свидетеля, если пожелает.

— Мы в части семейного права придерживаемся французской модели опроса свидетелей, — объяснила Мейв, когда мы встречались у нее в конторе. — Это означает, что, в отличие от США, ни одна сторона без крайней необходимости не может вмешиваться в допрос свидетеля, ведущийся другой стороной. После того как истец закончит, выступать будет наша сторона. Потом, после того как будут опрошены все наши свидетели, пройдут прения сторон — вначале выступит Мейв, потом барристер Тони. Затем Мейв будет предоставлена возможность ответного слова, после чего барристер Тони завершит прения.

— Понимаю, что вы хотите сказать: это совершенно нечестно, что вы оказались в роли ответчика. Должна сказать, что я с этим согласна целиком и полностью. Но что поделать, так уж действует система — и мы с вами мало что можем тут поделать. Мы можем одно: так подготовиться, чтобы они не смогли ни к чему придраться, не сумели опровергнуть ничего из того, что мы представим суду, — вот это и есть моя работа.

— Ну а моя работа была сидеть тут и мучиться сомнениями, увижу ли я еще когда-нибудь своего сына.

Мейв Доэрти расположилась на скамье в первом ряду. Я села рядом с Найджелом Клэппом позади нее. Сторона Тони заняла места симметрично, но по другую сторону прохода Я взглянула на часы. 10:31. Судья еще не появился. От Мейв я уже знала, что слушание объявлено закрытым для публики, так что задние скамейки для посетителей будут пустовать. Но тут, неожиданно для меня, открылась центральная дверь, и я услыхала, как очень знакомый голос назвал меня по имени.

Голос принадлежал моей сестре. Я обернулась. В дверях и впрямь стояла Сэнди, вид у нее был усталый, растерянный, она тянула за собой чемодан на колесиках. Я вскочила, пораженная:

— Как ты здесь оказалась?

Скажу прямо, это прозвучало не слишком восторженно — и сестра, естественно, это почувствовала.

— Я просто подумала, что должна быть здесь, с тобой.

Тони вытянул шею, выражение его лица красноречиво свидетельствовало, что он ошеломлен появлением Сэнди.

— Что смотришь? — резко спросила она, так что он мгновенно отвернулся. Затем, повернувшись ко мне, Сэнди прошептала: — Ты не рада? Я зря приехала?

Я обняла ее и шепнула:

— Конечно, рада, конечно. Просто это так неожиданно, а я не в себе. Ты только что прилетела?

— Ага. Добралась на метро прямо из Хитроу. У тебя найдется кровать на пару ночек?

Я улыбнулась:

— Думаю, мы сможем это устроить. А кто остался с детьми?

— Соседей наших помнишь, Фултонов? Их ребята сейчас в летнем лагере, так что им никакого труда не составит…

Но тут нас прервал возглас судебного секретаря: «Встать, суд идет». Я быстро шепнула Сэнди, чтобы она села сзади, и рысью вернулась на свое место рядом с Найджелом Клэппом. Он уже встал.

— Моя сестра, — прошептала я ему на ухо.

— О… э… понятно, — ответил он.

Дверь за креслом отворилась, и вошел Мистер Правосудие, господин судья Чарлз Трейнор. Немного за шестьдесят. Крупный. Величественный. С внушительным пузом. Стального цвета шевелюра без намека на лысину, горделивая посадка головы, без слов говорящая о том, как высоко он себя ценит. Его черный костюм-тройка был безупречен. Так же, как сверкающая белизной сорочка и университетский галстук (итонский, как я предположила и как впоследствии подтвердила Мейв). Судья занял свое место. Он поклонился нам, мы поклонились ему. Он кивком велел нам сесть. Извлек из нагрудного кармана очки в форме полумесяца и водрузил их на нос. Прочистил горло. Секретарь призвал всех к порядку. Трейнор окинул нас внимательным взором. Заметил на задней скамье одинокую фигуру:

— А это кто там?

Найджел быстрым шепотом дал пояснения Мейв Доэрти, которая поднялась и обратилась к судье:

— Ваша честь, это сестра ответчицы, только что прибывшая из Соединенных Штатов, чтобы быть рядом с миссис Гудчайлд во время слушания. Мы просим суд позволить ей остаться.

Трейнор посмотрел на Люсинду Ффорде:

— Имеются ли у консультанта истца возражения против присутствия данного лица?

— Минутку, Ваша честь. — Она обернулась назад и вполголоса заговорила с Тони и его адвокатом. Через несколько секунд она поднялась: — Мы не имеем возражений, Ваша честь.

— Что ж, прекрасно — ваша гостья может остаться в зале.

Я боролась с желанием повернуться и обменяться взглядом с Сэнди: боялась, что она из лучших побуждений сделает какой-нибудь торжествующий жест, например вытянет кулаки с поднятыми большими пальцами.

Трейнор снова прокашлялся. Затем, без многословных предисловий и пояснений, попросил барристера истца изложить существо дела ее клиента.

Встала Люсинда Ффорде и, едва заметно кивнув в сторону судьи, начала:

— Ваша честь, ознакомившись с тезисами моего выступления, вы, безусловно, уже знаете, насколько печально и даже трагично это дело…

Начав так, она перешла к делу и нарисовала перед нами портрет преуспевающего и талантливого профессионала, Энтони Хоббса, «одного из выдающихся журналистов нашего поколения», который, так уж получилось, влюбился в женщину, которую почти совсем не знал, и которая забеременела буквально через несколько недель после начала их связи. Разумеется, мистер Хоббс мог поступить, как многие, и прекратить отношения с этой женщиной. Вместо этого, узнав о переводе в Лондон, он предложил ей ехать с ним и «урегулировать эту ситуацию», вступив в брак. Затем оказалось, что беременность у миссис Гудчайлд протекала чрезвычайно трудно, после родов она страдала постнатальной депрессией в тяжелой форме, ее поведение становилось все более странным и непредсказуемым, до такой степени, что…

Тут — как и на промежуточном слушании — она выложила, еще и приукрасив, весь список моих прегрешений, все, что у них было против меня. То, как я говорила в родильном отделении, что меня не волнует, умрет ли Джек. Мое странное и эксцентричное поведение во время пребывания в больнице Мэттингли. Моя угроза убить сына. Инцидент со снотворными таблетками. Госпитализация в психушку. Поразительная и похвальная стойкость моего супруга…

На этих словах тишина в зале суда была нарушена резким звуком — кто-то шумно, рассерженно выдохнул. Сэнди. Люсинда Ффорде остановилась на полуслове и вытянула шею, чтобы увидеть, кто виновник. Головами завертели также Мейв и Найджел Клэпп, а судья Трейнор посмотрел поверх своих бифокальных очков и спросил:

— Кто-то что-то сказал?

Сэнди опустила голову под строгими, осуждающими взглядами.

— Следите, чтобы больше подобного не было, — твердо произнес судья, давая понять, что в следующий раз церемониться не станет. Затем он попросил Люсинду Ффорде продолжать.

Начав с того самого места, на котором остановилась, она расписала благородство и порядочность Тони и то, как он помогал мне даже тогда, когда я пригрозила, что убью ребенка, и как, теряя надежду, он обратился за поддержкой к старому другу, Диане Декстер, которая предложила ему приют, где он мог отдохнуть от помешанной…

И так далее. И тому подобное. Должна признать: она говорила живо, она говорила сжато, она говорила жестко. В результате у слушателей не оставалось сомнения в том, что я превратилась в безумную детоубийцу, что, как ни ужасно разлучать ребенка с матерью, это необходимо, ибо в сложившейся ситуации иного выхода нет. Вернуть сейчас мальчика такой матери, доказывала она, означало бы вновь подвергнуть его серьезной опасности — такого суд, безусловно, не может допустить. Особенно если учесть, как счастлив ребенок с отцом и мисс Декстер.

Почти все их доводы я уже слышала раньше. Но от этого было не менее больно. Как всякий хороший барристер, Люсинда Ффорде была наделена настоящим даром убеждения. Говоря четко, точно и убедительно, она представила меня ничтожеством, злобной истеричкой, до такой степени не соображающей, что делает, что она и впрямь способна убить свое дитя.

Наступила очередь Мейв представить суду дело с нашей точки зрения — и она сделала это впечатляюще, ярко, логично и компактно. Краткость, по ее словам, была одной из добродетелей, особенно высоко ценимых судьей Трейнором. Мейв начала с того, что кратко обрисовала мое журналистское прошлое, длительную работу в качестве иностранного корреспондента «Бостон пост», подчеркнув, что я блестяще справлялась с выполнением профессиональных обязанностей, да и просто с жизнью в столь опасном регионе, каким является Ближний Восток. Затем, буквально тремя фразами, она описала мой бурный роман с Тони, неожиданную беременность в тридцатисемилетнем возрасте, сложнейшую ситуацию «сейчас или никогда» и нелегкий выбор, который приходится делать женщине под сорок, решая вопрос о материнстве, предложение Тони ехать с ним в Лондон и далее — кошмар, в который превратилась моя беременность.

Она поведала о том, как мне становилось все хуже, лаконично, сухо, без надрыва и мелодраматичной жалости к моему плачевному состоянию. Рассказчицей Мейв была первоклассной, так что Трейнор был явно захвачен ее рассказом, а она не мешкая перешла к заключительной части своего первого выступления:

— Хотя миссис Гудчайлд не отрицает того, что, находясь в состоянии постнатальной депрессии, однажды высказалась о своем безучастном отношении к тому, выживет ли ребенок, а однажды на словах угрожала ему, однако на деле она никогда не приводила угрозу в исполнение и вообще ни разу не причинила ему ни малейшего вреда. Она признает и то, что, страдая от хронического недостатка сна и послеродовой депрессии, по недосмотру покормила ребенка, приняв снотворное, — несчастный случай, по поводу которого она до сих пор испытывает угрызения совести.

Но этими тремя эпизодами и ограничивается список тех «преступлений и проступков», в которых обвиняет моего клиента истец. И на основании этих трех эпизодов истец, манипулируя фактами, сумел добиться экстренного первичного слушания ex parte против миссис Гудчайлд. Замечу, кстати, что слушание — какое совпадение — происходило в тот день, когда моя клиентка отсутствовала, поскольку вынуждена была выехать из страны на похороны члена семьи. Истец и в дальнейшем продолжает эксплуатировать все те же три эпизода, добиваясь победы на промежуточном слушании, когда было принято решение о проживании ребенка с отцом, а миссис Гудчайлд, по сути дела, осуждена как неспособная выполнять материнские обязанности. В результате ее, если не считать жалкого часа в неделю, на целых полгода лишили возможности видеть младенца-сына. Я заявляю, что истец действовал против своей жены безжалостно и беспринципно, с ничем не оправданной жестокостью — и все это в угоду собственной выгоде.

Мейв села. После минутной паузы поднялась Люсинда Ффорде и вызвала первого свидетеля: мистера Томаса Хьюза.

— Он вошел — как всегда, в элегантном костюме, как всегда, высокомерный, как и подобает типичному специалисту с Харли-стрит. Он подошел к свидетельской трибуне, принес присягу, затем несколько фамильярно кивнул судье, словно старому знакомому. В это мгновение я заметила, что на них одинаковые университетские галстуки.

— Мистер Хьюз, вы считаетесь одним из ведущих специалистов в стране в области акушерства, не так ли? — начала Люсинда Ффорде, а затем напомнила суду, что показания данного свидетеля были представлены ранее. Но, исключительно для того, чтобы уточнить ряд деталей, она хочет задать вопрос: считает ли свидетель, что поведение миссис Гудчайлд в больнице Мэттингли, где он ее наблюдал, было явно ненормальным?

Он сообщил, явно получая от этого некоторое удовольствие, что за все годы его работы консультантом ему трудно припомнить других таких же агрессивных и странных пациенток, как я. Затем стал описывать, как вскоре после рождения ребенка сестры в отделении сообщали ему о моем опасно «капризном и изменчивом настроении».

— Приступы неконтролируемого плача, — говорил он, — за которыми следовали припадки раздражительности и гнева, при полном отсутствии интереса к состоянию ребенка, который в это время находился в отделении интенсивной терапии педиатрического отделения.

— В ваших показаниях, — вновь обратилась к нему Люсинда Ффорде, — вы подчеркиваете последнее утверждение и указываете, что, со слов одной из сестер, миссис Гудчайлд сказала буквально следующее (я цитирую): «Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».

— Боюсь, что именно так все и было. В то время как ее сын постепенно оправлялся от желтухи, она на глазах у всей палаты демонстрировала крайнюю возбудимость и нервозность, до такой степени, что я был вынужден призвать ее к спокойствию и напомнить, что такое поведение неприемлемо.

— Мы знаем, что в то время миссис Гудчайлд страдала от послеродовой депрессии. Вам, несомненно, и раньше приходилось иметь дело с пациентками с таким же диагнозом?

— Разумеется. Ее состояние нельзя назвать нетипичным. Однако мне не встречались пациентки настолько агрессивные и даже опасные — до такой степени, что, услышав, что ее муж обратился в суд с просьбой лишить ее права проживать с ребенком, я вовсе не был удивлен.

— Благодарю вас, мистер Хьюз. Я больше не имею вопросов.

С места поднялась Мейв Доэрти и заговорила ледяным, ровным голосом:

— Мистер Хьюз… Я просила бы вас припомнить, когда вы распорядились привязать миссис Гудчайлд к больничной койке.

Хьюз растерялся.

— Я вообще не отдавал такого распоряжения, — ответил он почти с негодованием.

— А какого числа вы прописали ей большие дозы транквилизаторов?

— Да ей и не были показаны серьезные транквилизаторы. Она получала небольшие дозы мягкого антидепрессанта, помогавшего ей справиться с послеоперационным шоком после экстренного кесарева сечения.

— А когда вы перевели ее в психиатрическое отделение своей больницы?

— Ее никогда не переводили в психиатрическое отделение, не прописывали сильных транквилизаторов и никогда не привязывали к кровати.

Мейв Доэрти посмотрела на него и улыбнулась:

— Прекрасно, сэр, но как же тогда вы можете назвать миссис Гудчайлд опасной пациенткой? Если бы она действительно представляла опасность, вы обязаны были бы предпринять все эти меры…

— Действительно, каких-то агрессивных действий она не совершала, ее поведение оставалось в пределах допустимого, но ее высказывания…

— Но, как вы только что указали, пациентка находилась в состоянии послеоперационного шока, не говоря уже о потрясении от известия, что ее сын находится в реанимации. К тому же вначале были еще и подозрения, что мозг ребенка мог быть травмирован в момент родов. В подобных обстоятельствах нет ничего удивительного, что пациентка была возбуждена.

— Знаете, есть большая разница между возбуждением и…

— Грубостью?

Тут вмешался Трейнор:

— Прошу вас воздержаться и не подсказывать свидетелю, что он должен говорить.

— Простите, Ваша честь, — проговорила Мейв Доэрти и снова повернулась к Хьюзу: — Позвольте мне сформулировать это так: поскольку мы с вами согласились, что поведение миссис Гудчайлд не было агрессивным и оставалось в пределах допустимого, то на каком же основании вы заявляли, что она — одна из самых опасных пациенток из всех, с которыми вам приходилось иметь дело?

— На том основании, что, как я только что пытался сказать, пока вы меня не перебили, оскорбительность ее высказываний была непомерной.

— В каком смысле непомерной?

— Она разговаривала чрезвычайно резко и была непочтительна…

— Ах вот что, — громко сказала Мейв. — Она была непочтительна. По отношению к вам, осмелюсь предположить?

— Ко мне и к персоналу, да.

— Но особенно по отношению к вам, да?

— Она действительно разговаривала со мной очень зло.

— Она использовала нецензурные или бранные выражения, оскорбляла вас или обзывала?..

— Нет, не совсем… Но она подвергала сомнению мои медицинские суждения.

— И вот это можно назвать непомерным оскорблением, по-вашему?

Хьюз посмотрел на Люсинду Ффорде, как актер, забывший роль.

— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос, — обратилась к нему Мейв Доэрти.

— Обычно мои пациенты не оспаривают моих слов, — ответил Хьюз.

— А эта американка оспаривала — и вам это не понравилось, не правда ли? — И, не дав ему возможности ответить, она сказала: — Больше не имею вопросов, Ваша честь.

Судья повернулся к Люсинде Ффорде и спросил, желает ли она задать вопросы свидетелю.

— Да, Ваша честь. — Она встала. — Мистер Хьюз, повторите, пожалуйста, что, со слов одной из медсестер, сказала миссис Гудчайлд о своем ребенке.

Губы Хьюза изогнулись в улыбке, он успокоился. Промокнув лицо платком, он холодно и гневно посмотрел на меня:

— Сестра сообщила, что миссис Гудчайлд сказала: «Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует».

— Благодарю, мистер Хьюз. Вопросов больше не имею.

Хьюз посмотрел на судью, который сказал, что он может идти. Тогда он, исподлобья злобно взглянув на Мейв Доэрти, направился к выходу.

Следующим свидетелем была Шейла Макгуайр — медсестра, которая донесла Хьюзу на меня после того, как я неудачно попыталась покормить Джека грудью. Она явно сильно нервничала и, заняв место у стойки, беспрестанно теребила в руках носовой платок. Мейв знала, что сестра Макгуайр идет второй по списку, и научила меня полезной тактике поведения с теми, кто свидетельствовал против меня. Я должна была попытаться встретиться с ней взглядом и просто смотреть ей в глаза на протяжении всего опроса. Так я и поступила, и это возымело эффект: сестра занервничала еще больше. Тем не менее ей удалось рассказать всю историю о том, как я, начав кормить Джека, с криком оторвала его от груди и как она испугалась, что я швырну ребенка через всю комнату.

Во время перекрестного опроса Мейв Доэрти прижала ее к стенке, выясняя, что значит «оторвала».

— Прошу, объясните мне четко, — сказала Мейв. — Миссис Гудчайлд вдруг резко оторвала ребенка от груди, оторвала с яростью, будто ее укусили…

— Ну, это был не совсем рывок…

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну, знаете, она его оторвала, но не специально…

— Простите, не понимаю.

— Ну… у миссис Гудчайлд в это время был острый мастит…

— То есть острое воспаление молочной железы, которое часто сопровождается затвердением молочных протоков?

— Протоки не всегда затвердевают, но могут закупориваться, и это бывает очень болезненно.

— То есть грудь миссис Гудчайлд была сильно воспалена и болела, и, когда ребенок схватил деснами опухший сосок, она отреагировала, как отреагировал бы любой человек, внезапно испытавший резкую боль.

— Пожалуйста, не задавайте свидетелю наводящих вопросов, — сказал Трейнор.

— Прошу прощения, Ваша честь. Я переформулирую. Сестра Макгуайр, можете ли вы сказать, что миссис Гудчайлд дернулась от боли после того, как ребенок укусил ее сосок?

— Да, это правда.

— Следовательно, рывок, о котором вы говорите, не был произведен намеренно, со злым умыслом, верно? По сути дела, это было непроизвольное движение в результате острой боли, я верно вас понимаю?

— Да, это правда.

— Итак, если мы пришли к общему мнению, что это была инстинктивная реакция, вызванная шоком, согласны ли вы с тем, что со стороны могло показаться, будто она пытается отбросить ребенка?

— Совершенно точно.

— Но она сдержалась и не сделала этого, верно?

— Да, мы были рядом и…

— Вам пришлось подхватить ребенка?

— Э… нет.

— Значит, миссис Гудчайлд сама остановилась. Больше нет вопросов.

Сестру Макгуйар отпустили, и был объявлен десятиминутный перерыв. Сэнди поспешила ко мне, Найджелу и Мейв.

— Простите меня, мне так стыдно;— начала она с видом глубокого раскаяния. — Но когда эта женщина начала делать из этого ублюдка благородного рыцаря, я просто…

Я дотронулась до ее руки, делая ей знак замолчать. Потом повернулась к Найджелу и Мейв:

— Позвольте представить вам мою сестру Сэнди, вот так неожиданно прилетевшую в Лондон из Бостона.

Найджел поднялся и протянул Сэнди руку для фирменного пожатия «снулая рыба». Мейв скупо улыбнулась и сказала:

— Я прекрасно понимаю, почему вы так отреагировали. Но если хотите помочь сестре, пожалуйста, прислушайтесь к словам судьи и постарайтесь больше этого не делать.

Остаток утра был посвящен опросу еще двух медсестер из Мэттингли. Обе они подтверждали мнение мистера Хьюза о том, что в палате я была источником сплошных треволнений. Мейв удалось оспорить некоторые их обвинения, однако суть свидетельства все же была в том, что и персоналу отделения, и консультанту я доставила множество неприятных переживаний.

Перед самым обеденным перерывом прибыла моя дорогая подруга, Джессика Лоу, автор отчета ССКПДМД, в котором говорилось, что хотя я и нахожусь на пути к выздоровлению, зато Тони Хоббс и Диана Декстер создали для Джека идеальную обстановку, так что лучшей и желать не надо.

— Я ни на миг не сомневаюсь, — сказала она, отвечая на вопросы Люсинды Ффорде, — что Салли Гудчайлд пришлось пережить трудный и травмирующий период, когда она говорила и делала вещи, о которых теперь сожалеет. Нет у меня сомнений и в том, что она станет чудесной и заботливой матерью, когда полностью оправится от болезни. Отчеты, которые я получала от Клариссы Чемберс — она присутствовала при свиданиях миссис Гудчайлд с сыном, — это сплошные похвалы ее образцовому поведению. Миссис Гудчайлд за это время удалось подыскать работу корректора и сделать первые успехи на этом поприще. Короче говоря, я поражена мужеством этой женщины и ее стойкостью в труднейших обстоятельствах.

Но затем Джессика Лоу начала петь дифирамбы чете Декстеров. Она описывала, как «божественная» мисс Д. мужественно закрыла брешь и как «изумительно» она удовлетворяет все потребности Джека. Как мистер Хоббс оказался заботливейшим и удивительно любящим отцом, какие трогательные, доверительные отношения установились между ним и мисс Декстер. Как решительно он отказался от профессиональной карьеры, дабы все свое время без остатка посвящать сыну. Как, вдобавок к неусыпным заботам мистера Хоббса, нанята еще и круглосуточная няня, чтобы ребенок совсем уже ни в чем не нуждался. Как она, Джессика, не могла найти ни малейшего изъяна в их домашнем устройстве и насколько она уверена, что для Джека — это было самое убийственное в ее выступлении — «не сыскать места лучше того, где он живет сейчас».

Я ожидала, что сейчас Мейв Доэрти набросится на нее, заставит повторить положительную оценку моего состояния, а потом как следует потреплет, чтобы она рассказала об истинном положении вещей в домашнем хозяйстве Хоббса/Декстер.

Но вместо этого Мейв задала только один вопрос:

— Мисс Лоу, как ваше профессиональное мнение, разве Джек Хоббс по какой-либо причине не заслуживает того, чтобы его воспитывали оба родителя?

— Конечно, заслуживает. Но…

— У меня больше нет вопросов.

Меня поразила не только краткость перекрестного опроса, но и то, что Мейв, садясь на место, не взглянула в мою сторону. После нее Люсинда Ффорде встала, чтобы задать свидетелю дополнительные вопросы.

— И у меня к вам тоже всего один вопрос, мисс Лоу. Подтверждаете ли вы, что последней фразой вашего свидетельства было «Я уверена, что для Джека на сыскать места лучше того, где он живет сейчас».

— Да, я именно так и сказала.

— Больше нет вопросов, Ваша честь.

И мы разошлись на обеденный перерыв.

— Как только судья Трейнор вышел из зала суда, а Тони и Ко вымелись следом, явно довольные собой и ходом событий, я повернулась к Мейв:

— Могу я узнать, почему…

Она меня перебила:

— Почему я не постаралась разбить в пух и прах Джессику Лоу? Потому что судья Трейнор не потерпит, чтобы кто-то ставил под сомнение выводы отчета ССКПДМД или его автора. Будучи закоренелым тори, он питает огромное уважение к мнению профессионалов. Согласна, то, что она сейчас сказала, для нас опасно и даже очень. Но все могло обернуться гораздо хуже, если б я оспаривала ее свидетельство или предположила, что противная сторона оказывала на нее воздействие… хотя в данном случае это очевидно. Поверьте мне, в результате Трейнор точно вынес бы решение не в нашу пользу.

— А как же теперь быть с нанесенным ею вредом? — беспокоилась я.

— Посмотрим, что принесет нам вторая половина дня, — ответила Мейв. Потом она извинилась и объяснила, что им с Найджелом необходимо обсудить кое-что за обедом.

А мы с Сэнди отправились в ближайший «Старбакс».

— Прямо как дома, — озираясь по сторонам, заметила она. — Не считая цен. Господи, да неужто ты можешь себе позволить такое?

— Нет, не могу, — устало заметила я.

— Только умоляю, не говори, что я и так толстая, — заявила Сэнди, с жадностью поедая шоколадное пирожное с орехами и запивая его кофе со взбитыми сливками. — Я знаю, что я толстая, и собираюсь заняться этой проблемой, когда лето кончится.

— Это здорово, Сэнди, — пробубнила я, уставив взор в свою бумажную чашечку с эспрессо.

— Ты должна что-нибудь съесть, — сказала она.

— Аппетита нет.

— Знаешь, мне показалось, что барристер у тебя просто золото, она так классно обработала этого поганого доктора и эту ирландскую идиотку-сестру. Но я так и не врубилась, почему же она отпустила на волю эту девицу из социальной службы…

— Сэнди, умоляю…

В ее глазах были усталость от перелета, смятение и боль.

— Мне не следовало прилетать, да?

— Я такого не говорила.

— Нет, ты права. Только Мешаю, разглагольствую, старая толстая дура…

— Прекрати сейчас же. — Я схватила ее за руку. — Я страшно рада, что ты здесь.

— Ты так говоришь из вежливости.

— Да нет же, правда. Ведь ты так меня поддерживала во всем этом кошмаре — да лучшей сестры и быть не может. Без тебя я давно бы сломалась. Но…

— Вижу, вижу. Напряг просто невыносимый.

Я кивнула.

— Вот потому я и решила приехать к тебе. Я просто не могла усидеть в Бостоне, это было выше моих сил — быть там и гадать, что здесь происходит.

— Все довольно паршиво, как мне сейчас кажется.

— Что ж, может, она не справилась с социальной девицей, зато господин Консультант — Большая Шишка еле ноги унес…

— «Социальная девица», как ты ее называешь, здесь перевешивает все остальное. Ее отчет — для суда альфа и омега, потому что именно суд ее и направляет на это задание. Ты слышала, что сказала Мейв: судья относится к ее словам серьезнее, чем ко всем остальным показаниям. Вот почему я как в воду опущенная. Конечно, никакой неожиданности здесь не было, мы все это знали уже давно, когда получили отчет ССКПДМД. Но я все-таки надеялась, что Мейв что-нибудь придумает.

— Тем более что тут все шито белыми нитками. Я тебя уверяю, Мисс Социальный Работник прошлась по шикарному дому Мисс Богатой Сучки, поахала на фотографии, где она и Тони снялись с самой Миссис с Даунинг-стрит. Ей, наверное, до смерти польстило, что этакие шишки так серьезно относятся к ней, шмакодявке. Вот она и распустила слюни и готова перед ними расстелиться… прости мой американский.

— Прощаю… И думаю, что ты права.

— Что нас еще ждет во второй половине дня?

— Мой дивный супруг.

— Сгораю от нетерпения.

Вынуждена отдать должное Тони, его спич был составлен и преподнесен весьма искусно. Настоящий спектакль в знакомой мне убедительной манере, к которой он прибегал в общении, например, с каким-нибудь важным арабом, министром иностранных дел, если хотел от него чего-то добиться. За свидетельской стойкой Тони превратился в Энтони Хоббса из «Кроникл»: вот он, эрудированный, серьезный, солидный, но, кроме того, невероятно участливый, сострадательный, особенно когда речь идет о его печально, прискорбно заблудшей жене. Подбадриваемый сочувственными кивками Люсинды Ффорде, он ознакомил ее со всей историей моего падения. Мы услышали повествование о том, как он изо всех сил пытался поддержать меня, как я отвергала его помощь и как он все равно был рядом со мной, даже когда я начала угрожать жизни нашего сына.

Затем Тони перешел к «дружбе» с Дианой Декстер. Да, что греха таить, эта многолетняя дружба граничила с влюбленностью, но никогда, никогда не переходила во что-то серьезное, пока его брак не дал трещину и он не начал терзаться опасениями за жизнь сына.

А после этого он пылко разыграл роль «нового мужчины»[50 - «Новый мужчина» в современной Англии — молодой мужчина, который с готовностью берет на себя традиционно женскую работу по дому: готовит, убирает, присматривает за детьми.], сообщив, что отцовство — лучшее из всего, что с ним происходило в жизни, что он даже не представлял, какую необыкновенную радость приносит ребенок, освещая все ваше существование, и что он не мог даже мечтать о таком необыкновенном (да, он дважды употребил это слово) партнере и друге, как Диана Декстер (он смотрел прямо на нее, вознося свои хвалы), и что он безумно, безумно огорчен, просто убит сложившейся ситуацией, но считает, что нет иного выбора, как только изолировать Джека от матери, «охваченной манией саморазрушения», Впрочем, Тони выразил надежду, что — когда я вновь обрету душевное равновесие — я еще смогу сыграть определенную роль в жизни сына. В данный момент, однако, он совершенно готов полностью взять на себя всю заботу о ребенке. Именно поэтому он решил отказаться от карьеры в «Кроникл», да и потом — когда они переедут в Австралию — не собирается искать работу с полной занятостью по крайней мере в течение года-другого, чтобы «неотлучно быть при Джеке».

Пока Тони нес всю эту слюнявую пургу, во мне поднимался гнев, который смягчался лишь боязнью, что Сэнди не выдержит и начнет изображать, что ее тошнит.

Наконец он закончил, и за дело взялась Мейв Доэрти. Она смотрела на Тони холодно и отчужденно.

— Итак, мистер Хоббс, — начала она. — Мы только что услышали, как вы восторженно описывали радости отцовства. Это, разумеется, весьма похвально. Позвольте поинтересоваться, сэр, просто из любопытства, почему вы так долго ожидали и не заводили детей?

— Ваша честь, — вмешалась Люсинда Ффорде. Судя по голосу, она была сильно раздражена. — Я решительно протестую против подобных вопросов. Скажите на милость, какое отношение это имеет к делу?

— Пусть свидетель ответит на вопрос, — ответил Трейнор.

— Я рад на него ответить, — откликнулся Тони. — Причина того, что детей у меня не было, пока я не встретил Салли, проста. В силу моей профессии я постоянно находился в разъездах, ездил по разным странам, горячим точкам, с одной войны на другую. У меня просто не было никакой возможности с кем-то познакомиться, остепениться. Но когда я познакомился с Салли, ее беременность совпала с моим решением вернуться в Лондон и возглавить отдел международных отношений в «Кроникл». Таким образом, по всему выходило, что это идеальный момент, когда я могу полностью отдаться супружеству и отцовству.

— А раньше у вас никогда не было опыта отцовства?

— Нет, никогда ничего подобного не было.

— И теперь вы с энтузиазмом наверстываете упущенное.

— Мисс Доэрти… — судья Трейнор адресовал ей испепеляющий взгляд.

— Я снимаю последнее замечание, Ваша честь. Итак, мистер Хоббс, обратимся к другому важному вопросу… к вашему решению покинуть «Кроникл». Вы ведь работали в «Кроникл» более двадцати лет. Это правильно?

— Да, это верно.

— Один из самых выдающихся наших иностранных корреспондентов, освещавший, как вы только что отметили, события различных военных конфликтов, не говоря уж о работе в Вашингтоне, Токио, Франкфурте, Париже, Каире. А около года назад вас отозвали в Лондон, предложив занять пост руководителя отдела. Вы были довольны этим назначением?

— Ваша честь, я возражаю, — опять запротестовала Люсинда Ффорде. — Эти вопросы не имеют отношения к…

— Позвольте нам закончить перекрестный опрос, — твердо сказал Трейнор. — Пожалуйста, ответьте на вопрос, мистер Хоббс.

— Это было… да, признаю… мне было довольно сложно снова приспособиться к кабинетной работе. Но со временем все устроилось…

— Настолько, что спустя несколько месяцев, вы не только отказались от этого поста, но и вообще уволились из газеты. И одновременно, на той же неделе, вы решили подать на развод с миссис Гудчайлд обратились в суд с прошением об экстренной передаче вам сына и перебрались к миссис Декстер. Довольно крутые перемены в жизни — и все это за каких-то несколько дней, вы согласны со мной?

— Все принятые мною решения были продиктованы необходимостью защитить сына от грозившей ему опасности.

— Хорошо, сформулируем так: вы сочли, что для вас важно до поры до времени находиться дома с Джеком. Понятно, что руководство «Кроникл» — люди понимающие, и они, разумеется, вошли в положение, когда вы вот так вдруг явились и сообщили, что желаете взять бессрочный отпуск по семейным обстоятельствам. Но вот так просто уйти со службы после того, как проработали к газете два десятка лет? Как вы решились на это?

— Это не было «вот так просто», это решение созревало у меня некоторое время.

— А… так значит, вам все же не удалось привыкнуть к административной кабинетной работе в Уоппинге?..

— Не совсем так. Просто наступил момент уйти…

— Потому что…

— Потому что передо мной открылись другие перспективы.

— Не идет ли речь о ваших литературных амбициях?

— Именно так. Я приступил к работе над романом.

— Ах да, ваш роман. В своих показаниях — с которыми вы, безусловно, ознакомились — миссис Гудчайлд сообщает, что после того, как ваш сын вернулся домой из больницы, вы начали уделять своему роману все более пристальное внимание. Вы работали над ним, запершись в своей мансарде, там же и спали. И это в то время, когда ваша жена проводила одну бессонную ночь за другой из-за ночных кормлений и прочих мелких неудобств, неизбежных, когда заботишься о маленьком ребенке.

Тони ожидал этого вопроса и хорошо к нему подготовился.

— Я считаю такую интерпретацию совершенно искаженной. После того, как Салли ушла с работы…

— Позвольте, разве у вашей жены был выбор? Ведь она оставила работу по медицинским показаниям, из-за тяжело протекающей беременности?

— Да, хорошо. После того как она вынуждена была оставить работу, я стал в семье единственным кормильцем. Я возвращался домой после девяти-десятичасового рабочего дня в «Кроникл», после работы, которая более не доставляла мне удовлетворения. Вечерами же я пробовал себя в литературе, пытался реализовать давно задуманные планы. Кроме того, мне нелегко приходилось из-за нестабильности жены, которая страдала от тяжелой послеродовой депрессии…

— Но которая при этом справлялась в одиночку со всеми сложностями ухода за младенцем. Вы ведь не пригласили няню ей в помощь, мистер Хоббс?

— Нет, потому что в это время у нас было туговато с деньгами.

— И вашей жене приходилось все делать самой. А для человека, страдающего от тяжелой депрессии, она справлялась с многочисленными обязанностями на удивление хорошо, вы согласны?

— Она почти два месяца провела в психиатрическом отделении больницы.

— Как и ваш сын, помещенный в соседнюю палату.

— Так у вас освободилась масса времени на то, чтобы дружба с мисс Декстер переросла в нечто большее…

Рассерженный Трейнор издал глубокий вздох:

— Мисс Доэрти, прошу вас воздержаться и не строить гипотез.

— Простите, Ваша честь. Итак, когда ваша жена вышла из больницы — кстати, хочу напомнить, что она все это время оставалась в отделении по собственному желанию, — вам не показалось, что она стала спокойнее и рассудительнее?

— В общем и целом, да. Но она все равно была подвержена ужасным перепадам настроения.

— Как и полагается пациенту, страдающему клинической депрессией.

— Она меня очень тревожила, постоянно.

— Даже несмотря на отсутствие каких-либо инцидентов, в которых бы жизнь вашего сына подвергалась какой бы то ни было опасности?

— А вы не считаете, что накормить ребенка грудью, приняв перед этим большую дозу снотворного, опасно для его жизни?

— Мистер Хоббс, — сказал судья. — Вопросы здесь задаете не вы.

— И все же я отвечу, Ваша честь, — заявила Мейв. — Хотя это правда, что ваш сын оказался в больнице именно после этого случая, совершенно очевидно, что здесь со стороны вашей жены имела место ошибка. Ошибка, допущенная, когда миссис Гудчайлд страдала не только от депрессии, но и от переутомления и нехватки сна. Ошибка, допущенная в то время, как вы исправно получали свои восемь часов здорового сна, устроившись на диване в своем кабинете.

Мейв сделала выразительную паузу. Когда она вновь заговорила, ее голос утратил стальной холодок и стал подчеркнуто, опасно любезным.

— Очень простой вопрос, сэр: после возвращения из больницы делала ли миссис Гудчайлд что-нибудь, что могло бы вызвать у вас опасения за жизнь ребенка?

— Как я уже говорил, настроение у нее менялось очень резко, и я боялся, что она может сорваться.

— Однако она не сорвалась, не так ли?

— Нет, но…

— А по поводу ее более ранних срывов позвольте мне спросить: вам никогда не доводилось в сердцах сказать что-нибудь необдуманное, о чем вы потом пожалели бы? А если бы вы страдали от послеоперационного шока и клинической депрессии?

— Я никогда не страдал от подобных состояний.

— К счастью. Но неужели вы никогда не говорили чего-либо в сердцах?

— Разумеется, говорил. Только я никогда не угрожал убить ребенка…

— Вернемся к вашей книге…

Этот крутой вираж заставил меня насторожиться. Я поняла, что Мейв собирается нанести удар и, чтобы застать Тони врасплох, движется вперед так быстро.

— Насколько я знаю, вы уже получили аванс за свой роман?

Тони явно не ожидал, что этот факт известен моему барристеру.

— Да, не так давно я подписал контракт с издательством.

— «Не так давно» означает четыре месяца назад?

— Именно так.

— Ну а до этого момента каков был источник ваших доходов?

— У меня практически не было доходов.

— Зато была мисс Декстер…

— Узнав, что Джек в опасности, Диана… мисс Декстер… предложила нам переехать к ней. А когда я решил, что стану постоянно присматривать за Джеком, она предложила взять на себя заботу о наших повседневных расходах.

— Вы только что сказали, что постоянно присматриваете за Джеком. Но разве здесь не было упомянуто, что мисс Декстер наняла круглосуточную няню, которая ухаживает за Джеком?

— Так что же, мне ведь требуется время, чтобы работать над книгой.

— Но вы сказали, что няня находится в доме круглые сутки. Сколько же часов в день вы работаете над романом?

— Четыре-пять.

— А чем же занимается няня все остальное время?

— Есть много различных дел, связанных с уходом за ребенком.

— Следовательно, не считая четырех-пяти часов за письменным столом, вы постоянно находитесь с сыном.

— Именно так.

— Выходит, что в действительности вы оставили службу в «Кроникл» не для того, чтобы все время проводить с сыном. Вы ушли из «Кроникл», чтобы писать свой роман. И тут как нельзя кстати возникла мисс Декстер, готовая спонсировать эту вашу деятельность. Итак, мистер Хоббс вы получили аванс за свою книгу. Он составил, если не ошибаюсь, двадцать тысяч фунтов?

На лице Тони снова появилось замешательство — его неприятно поразило, что Мейв известен даже размер аванса.

— Именно так, — наконец произнес он.

— Сумма не такая уж большая, но для первого романа нормальная. Если я не ошибаюсь, мисс Декстер пригласила няню для Джека из фирмы, которая называется «Нянюшки Энни», неподалеку от вас, в Баттерси.

— Кажется, фирма называется именно так, да.

— Вам кажется? Казалось бы, такой заботливый отец должен с самого начала активно участвовать в решении таких вопросов, как подбор няни. Я навела справки в «Нянюшках Энни» и узнала, что стоимость круглосуточной няни, до удержания налогов, составляет около двадцати тысяч фунтов в год. Другими словами, полученного вами аванса достаточно, чтобы покрыть стоимость няни для вашего сына, но больше ни на что не остается. Все остальное оплачивает мисс Декстер, не правда ли?

Тони посмотрел на Люсинду Ффорде, ожидая подсказки. Она знаком показала, что он должен ответить.

— Ну… полагаю, что Диана действительно покрывает львиную долю наших трат.

— Но при этом вы сами приобрели для жены билет на самолет в США, когда ей пришлось срочно вылететь туда на похороны мужа ее сестры.

— Бывшего мужа ее сестры, — поправил Тони.

— В самом деле. Но ваша жена поспешила на родину, чтобы поддержать свою сестру, это верно?

— Да, это правда.

— Вы советовали ей поехать в Штаты?

— Я счел, что сестра нуждается в ее помощи. Да.

— Вы советовали ей сделать это, мистер Хоббс?

— Как я уже пояснял, это была чрезвычайная ситуация в семье, так что я полагал, что Салли необходимо быть там.

— Ее беспокоило то, что придется на несколько дней расстаться с сыном?

— У нас было кому присмотреть за Джеком… наша помощница по дому.

— Я прошу вас ответить на мой вопрос. Вашу жену беспокоило то, что придется на несколько дней расстаться с ребенком?

Еще один нервный взгляд в сторону Люсинды Ффорде.

— Да, ее это беспокоило.

— Но вы уговорили ее лететь. Вы приобрели для нее билет. А стоило ей выехать из страны, вы обратились в суд и добились экстренного слушания ех parte, где и было принято решение о передаче вам права заботиться о ребенке. Я правильно излагаю последовательность событий, мистер Хоббс?

Тони не мог скрыть, что чувствует себя крайне неуютно.

— Пожалуйста, ответьте на вопрос, — подал голос Трейнор.

— Да, — едва слышно произнес Тони, — это правильная последовательность событий.

— И последний вопрос. Вы приобрели для жены билет бизнес-класса до Бостона?

— Не помню.

— Серьезно? А вот передо мной лежит билет, и это недешёвый билет, в бизнес-класс. Вы купили его, чтобы она лучше чувствовала себя в полете, помните?

— Я не покупал билет сам, а поручил это своему агенту.

— Ах вот как. Но вы же должны были сообщить агенту, куда и какого класса требуется билет? Ведь разница в цене между билетами эконом- и бизнес-класса составляет более трехсот фунтов.

— Возможно, мне предложили билет бизнес-класса как вариант, и…

— Поскольку вы хотели, чтобы жена как можно комфортнее чувствовала себя в пути до Бостона и обратно, вы согласились на дополнительную трату?

— Да, наверное, так и было.

— И, отправив жену бизнес-классом в Штаты, вы пошли в суд и добились того, чтобы ей запретили общаться с ребенком?..

Люсинда Ффорде вскочила на ноги, но не успела раскрыть рот — Мейв ее опередила.

— У меня больше нет вопросов, — сказала она.

Тони сидел с довольно несчастным видом. Ему, конечно, удалось отбить кое-какие атаки, но он терпеть не мог, когда его щелкали по носу. А я подумала, что Мейв просто умница, поработала на славу.

— Вопросы со стороны истца? — спросил Трейнор ровным, скучающим голосом.

— Да, Ваша честь, — поднялась Люсинда Ффорде. — И задам я вам всего один вопрос, мистер Хоббс. Пожалуйста, напомните нам еще раз, почему вы решили обратиться в суд за экстренным решением относительно вашего сына.

— Потому что боялся, что у Салли снова случится одна из этих непредсказуемых вспышек и на этот раз она и впрямь убьет ребенка.

Я сцепила пальцы и крепко сжала их, чтобы не издать ни звука. И одновременно не могла не восхититься хитроумной тактикой Люсинды Ффорде: после многословного опроса вернуться к центральному пункту и тем самым отодвинуть, обесценить все, о чем говорилось ранее, — опровергнуть все обвинения против своего клиента с помощью одной-единственной абсолютно гнусной лжи.

Когда Тони разрешили сесть, он вернулся на скамью рядом с Декстершей. Она обняла его, потом что-то прошептала ему на ухо. В этот момент прозвучало ее имя — ее приглашали занять место свидетеля.

Выглядела она впечатляюще. Спокойная, невозмутимая, даже, я бы сказала, царственная. Был в ней некий шарм, гламурный блеск, до которого Тони всегда был падок. Я это понимала, как и то, что ему достаточно было одного взгляда на ее дом, на элегантную роскошь интерьеров, чтобы понять, какая это завидная партия и как ему несказанно повезло. Ну а ей — женщине, которой, как ни крути, перевалило за пятьдесят, — наверное, льстило, что он известный журналист, нравилось его красноречие, его ирония, не говоря уже о том, что бедняжка был замучен домашними и служебными тяготами и нуждался в помощи. А если добавить к этому одну небольшую мелочь в виде ребенка…

Но вот она стала отвечать на вопросы Люсинды Ффорде, и я поняла, какую роль будет она разыгрывать: верной подруги, которая полюбила своего друга, но знала, что не должна разрушать его брак (тем более что у них с женой совсем недавно появился ребенок). Но затем у его жены случился «психический срыв», Тони страшно беспокоился о безопасности малютки Джека, она предложила ему комнату у себя в доме, одно повлекло за собой другое, и она сама не заметила, как…

— Должна подчеркнуть, — говорила она, — что речь не идет о внезапной влюбленности. Думаю, что могу говорить и от имени Тони, когда скажу, что мы испытывали друг к другу определенные чувства уже много лет. Но так складывались обстоятельства, что раньше у нас не было возможности их реализовать.

Затем Люсинда Ффорде стала задавать ей вопросы о внезапно пробудившихся материнских чувствах — о том, что она всей душой предана Джеку, желает ему только самого лучшего, как почти все свое свободное время она проводит с ним.

— Возможно, именно в этом следует искать главную причину моего решения перебраться на несколько лет в Сидней. Моя компания открывает там новое отделение. Я, конечно, могла бы управлять его деятельностью из Лондона, перепоручив руководство кому-то из своих коллег. Но почувствовала, что полезно вырваться из этой лондонской суеты и дать возможность Джеку расти в Сиднее.

Она тоже работает сейчас над изменением своего графика, стремясь освободить как можно больше времени, которое она сможет проводить с Джеком. Затем она пустилась в описание дома, который им уже сняли в Пойнт Пайперс[51 - Пойнт Пайпер — фешенебельный пригород Сиднея.], — прямо у воды, рядом с несколькими превосходными школами (пусть даже время для них еще не подошло). Она долго расписывала свое жилье, ну прямо как риелтор, а я тем временем все крепче сжимала кулаки, стараясь сдерживаться. А ведь мне так хотелось вскочить и выкрикнуть, что она просто гадина и лживая сука, именно такая, какой я ее себе и представляла.

Но тут, довольно неожиданно, они перешли к разговору обо мне.

— Я не знакома с Салли Гудчайлд, никогда ее не встречала. Конечно же я не желаю ей зла. Напротив, испытываю глубокое сочувствие, особенно когда представляю, через какие ужасы ей прошлось пройти в последние месяцы. Я уверена, что она сожалеет о содеянном. Видит Бог, я верю, что исправление возможно, и верю в милосердие. Именно поэтому у меня и в мыслях нет навсегда разлучать ее с Джеком. В будущем мы, разумеется, с радостью позволим ей навещать его.

Когда она это произнесла, в моем воображении возникла картинка: я, встрепанная и вымотанная после двадцатишестичасового перелета на край света, бросаю сумку в дешевом мотеле-ночлежке, на автобусе добираюсь до ее чудного дома-дворца, а там ухоженный мальчуган при виде меня отворачивается к Декстерше и начинает канючить с сочным австралийским акцентом: «Ну, мам, почему я должен куда-то идти с этой тетей на весь день?»

Диана Декстер закончила отвечать на вопросы Люсинды Ффорде, заметив в конце:

— Я искренне надеюсь, что миссис Гудчайлд полностью выздоровеет — и, как знать, в один прекрасный день мы с ней еще можем стать друзьями.

Конечно. Я даже могу назвать точную дату, когда мы с тобой станем задушевными подругами. Тридцатого февраля.

Мейв Доэрти поднялась и мило улыбнулась стоящей за трибуной женщине:

— В прошлом вы дважды побывали замужем, не правда ли, мисс Декстер?

Вопрос ей не понравился, и она не смогла этого скрыть.

— Да, это так, — процедила она.

— Пытались ли вы завести детей, будучи замужем?

— Да, разумеется, я пыталась завести детей, будучи замужем.

— А в 1990 году у вас случился выкидыш?

— Да, случился. И, понимая, каким будет ваш следующий вопрос, я хотела бы ответить и на него…

Судья вмешался:

— Вначале дождитесь все же, чтобы мисс Доэрти задала вам вопрос.

— Простите, Ваша честь.

— Однако мне было бы очень интересно узнать: какой именно вопрос вы ожидали услышать следующим? — вкрадчиво спросила Мейв.

Декстер взглянула на нее с тихой, ледяной яростью:

— «Причиной вашего выкидыша, мисс Декстер, было злоупотребление наркотиками?» И на это я отвечу: да. В то время я серьезно злоупотребляла кокаином, что и спровоцировало выкидыш. После трагедии я обратилась к специалистам и получила профессиональную помощь. Провела два месяца в клинике Прайори. С тех пор я не принимала наркотиков и тем более не злоупотребляла ими. Сейчас, если я выпью бокал вина за ужином, это событие. А моя направленная против наркомании благотворительная просветительская деятельность в школах хорошо известна.

— Вы делали попытки экстракорпорального оплодотворения в 1992 и 1993 годах, обе неудачные?

Для Декстерши этот вопрос прозвучал неожиданно, ее захватили врасплох.

— Не знаю, как вы все это раскопали, но ваша информация верна.

— Так же, как верно и то, что специалисты с Харли-стрит, с которыми вы консультировались, объявили, что у вас нет шансов забеременеть?

Она стояла, уставившись в пол.

— Да, мне так сказали.

— А после этого вы пытались усыновить ребенка в… когда же?., ах вот, в 1996 году, но вам было отказано по двум причинам: возраст и статус лица, не состоящего в браке. Так ли это?

— Да, это так. — Сейчас ее голос звучал чуть громче шепота.

— И когда Тони Хоббс вновь возник в вашей жизни, уже в Лондоне, обзаведясь к этому времени ребенком и женой, страдавшей от серьезной клинической депрессии…

Декстерша смотрела на Мейв, не скрывая неприязни.

— Как я уже сообщала ранее…

— А теперь позвольте мне спросить, мисс Декстер: если бы на улице, где вы живете, вам встретились знакомые и, увидев, как вы толкаете колясочку с Джеком, спросили: «Это ваш ребенок?», что бы вы ответили?

— Я сказала бы: «Да, я его мать».

Мейв скрестила руки на груди и молчала, позволяя последней реплике заполнить царящую в зале суда тишину. Тишину, нарушенную судьей.

— Но вы не его мать, мисс Декстер.

— Разумеется, я не являюсь его биологической матерью. Но я стала ему приемной матерью.

Судья пристально посмотрел на нее сквозь стекла своих очков-полумесяцев и заговорил, негромко, со своими излюбленными интонациями, ровными, скучающими:

— Нет, не стали. Потому что суд еще не вынес решения, подходите ли вы на роль приемной матери. У этого ребенка есть и мать, и отец. В силу сложившихся обстоятельств вы сожительствуете с его отцом. Но это еще не дает вам права заявлять, что вы приходитесь ребенку матерью — приемной или любой другой. У вас еще вопросы, мисс Доэрти?

— Не имею, Ваша честь.

— Мисс Ффорде?

Она отозвалась с довольно смущенным видом:

— Нет, Ваша честь.

— В таком случае объявляется перерыв на десять минут.

Когда судья покинул зал суда, Мейв пересела на нашу скамью, ко мне и Найджелу, и сказала:

— Ну что ж, все идет совсем не плохо.

— Почему вы вдруг решили задать ей этот странный вопрос о том, считает ли она себя матерью? — полюбопытствовала я.

— Потому что есть вещи, которые судья Трейнор ненавидит еще больше, чем попытки барристеров опротестовать отчет ССКПДМД, и одна из этих вещей — новые сожители, ведущие себя на бракоразводных процессах как новоиспеченные родители. Это полностью противоречит его представлениям о честной игре в семейных делах, и он, как лев, бросается на всякого, кто пытается разыгрывать эту карту.

— Потому-то он к ней и прицепился?

— Вот именно.

В этот момент к нам присоединилась и Сэнди.

— Вы были великолепны, — обратилась она к Мейв. — Хорошо отделали эту грязную…

— Ну все, все, Сэнди. — Я успокаивающе погладила ее по руке.

— Простите, снова я… — расстроилась она. — Не иначе, как заболела синдромом Туретта[52 - Синдром Туретта — неврологическое расстройство, характеризующееся непроизвольным гримасничаньем, тиками и сквернословием.].

— А проще сказать, устала от перелета и разницы во времени, — улыбнулась я.

Мейв повернулась к Найджелу:

— Кое в чем Хоббс меня переиграл, да?

— Мне кажется, что на самом деле… э… вы неплохо справились, не считая…

— Его ловкого ответа, что он «никогда не угрожал убить ребенка».

— Не думаю, что этим он очень уж сильно нам напортил, — сказал Найджел. — Особенно после того, что вы проделали с мисс Декстер.

— А что теперь? — поинтересовалась я.

— Полагаю… что… э… других свидетелей не будет. По всей вероятности, судья соберет всех лишь для того, чтобы объявить об окончании сегодняшнего заседания, и велит всем нам явиться завтра к девяти часам утра.

Однако, когда судья вернулся на свое место, оказалось, что Люсинда Ффорде приготовила всем нам небольшой сюрприз.

— Ваша честь, у нас имеется ранее не заявленный свидетель, и я прошу разрешения его вызвать.

Трейнора новость не порадовала: возможно, он уже предвкушал, как через час окажется дома. А вместо этого…

— И почему это ваш свидетель появился в последнюю минуту?

— Потому что он живет в Соединенных Штатах, в Бостоне…

Я обернулась, переглянулась с Сэнди, пытаясь понять, не известно ли каким-то образом ей, кого это они собираются вызвать. Она встревоженно помотала головой, показывая, что ни о чем понятия не имеет. Меня тоже охватило беспокойство.

— … и нам лишь позавчера удалось получить его свидетельство, а прилетел он вчера вечером. Мы просим извинения у суда за то, что он прибыл так поздно. Но его показания имеют большое значение для дела, поэтому…

— Могу я ознакомиться с его показаниями? — оборвал ее судья. — И передайте, пожалуйста, копию мисс Доэрти.

Люсинда Ффорде передала листы с показаниями Трейнору и нам. Мейв с недовольным видом пробежала глазами по строчкам. Она как-то подобралась и заметно напряглась. Судья просмотрел свою копию и спросил:

— Что же, сейчас мистер… — он еще раз сверился с документом, — мистер Грант Огилви находится здесь?

Грант Огилви. Имя показалось смутно знакомым, словно где-то звоночек прозвенел.

— Да, Ваша честь, — ответила Люсинда Ффорде. — Он готов давать показания немедленно.

— Хорошо, а что вы скажете, мисс Доэрти? Вы можете заявить возражение, если сочтете необходимым, и я должен буду с ним считаться.

Я смотрела на Мейв и буквально видела, как она лихорадочно соображает. Наконец она ответила:

— Ваша честь, если позволите, я бы попросила пять минут для консультации с моим клиентом, прежде чем принять решение.

— Отлично, пять минут, мисс Доэрти. Объявляется пятиминутный перерыв.

Мейв наклонилась к нам с Найджелом и велела нам выйти. В коридоре она нашла скамейку, мы сели по обе стороны от нее. Она заговорила полушепотом.

— У вас был когда-нибудь психотерапевт по имени Грант Огилви? — спросила она меня.

Я ахнула и зажала рот рукой. Он? Как они нашли его?

Меня вдруг замутило. Ну все. Теперь я точно потеряю Джека.

— Миссис Гудчайлд, — заговорил Найджел ласковым, полным заботы голосом. — Вам нехорошо?

Я помотала головой и выпрямилась.

— Можно я прочту, что он им сказал? — попросила я.

— Читайте. Только быстрее. — Мейв протянула мне листок. — У нас четыре минуты на то, чтобы принять решение.

Я прочитала показания. То, чего я боялась. Я молча передала их Найджелу. Он поправил очки и просмотрел написанное по диагонали.

— Э… разве в подобных ситуациях врачи не связаны определенными обязательствами в отношении своих пациентов? — удивленно спросил он.

— Да, разумеется, — отозвалась Мейв, — но есть исключения — как сейчас, когда рассматривается дело о защите прав ребенка. Тогда конфиденциальность может быть нарушена. Конечно, мы можем это оспорить, отложить слушание на пару месяцев и вызвать гнев Трейнора из-за задержки. Но взгляните на это с другой стороны: судя по тому, что здесь написано, все произошло так давно, что я поверить не могу, чтобы Трейнор счел это серьезным свидетельством, описывающим вашу личность. Вы смотрите как-то скептически, Найджел, почему?

— Я… э… скажу честно, здесь есть риск. И простите, миссис Гудчайлд, мне очень неловко это говорить, но эти сведения способны поставить под сомнение некоторые аспекты вашей личности. Хотя должен сказать, лично на меня это не произвело серьезного впечатления и совершенно не повлияло на мое к вам отношение.

— Проблема в том, — сказала Мейв, — что мы ведь тоже заготовили на завтра двух незаявленных свидетелей, и я понимала с самого начала, что это будет нелегко. Однако, если сегодня мы согласимся выслушать их свидетеля, завтра Трейнор с большей готовностью согласится на наших. Это, конечно, авантюра, но, мне кажется, рискнуть стоит, поскольку наши свидетели могут оказать на исход куда более серьезное влияние, чем этот Огилви. Однако, Салли, окончательное решение должны принять вы. Причем прямо сейчас.

Я набрала полную грудь воздуха. Выдохнула. Сказала:

— Ладно. Пусть себе свидетельствует…

— Правильное решение, Салли, — сказала Мейв. — Теперь у нас есть ровно три минуты. Расскажите мне все, что я должна знать о той давней истории…

Когда мы вернулись в зал суда, Мейв доложила о нашем решении судье Трейнору:

— В интересах дела, ради того, чтобы ускорить разбирательство и не допускать задержек и отсрочек, мы не возражаем против незаявленного свидетеля.

— Прекрасно. — Судья был удовлетворен. — Пожалуйста, пригласите свидетеля.

Когда он вошел, я подумала; пятнадцать лет прошло, а он почти не изменился. Конечно, сейчас ему было сильно за пятьдесят. Он немного располнел в талии, поседел, но был одет в бежевый габардиновый костюм, очень похожий на тот, в котором ходил в 1988 году. Те же синяя с фиолетовым отливом рубашка на кнопках и полосатый галстук. Те же очки в роговой оправе, те же легкие коричневые мокасины с дырочками. Идя к свидетельскому месту, он не смотрел по сторонам, как будто для того, чтобы не увидеть меня. Но когда он оказался у трибуны, я начала буравить его взглядом. Он отвернулся и сосредоточился на Люсинде Ффорде.

— Итак, мистер Огилви, как следует из ваших показаний, вы являетесь практикующим психотерапевтом в Бостоне последние двадцать пять лет.

— Это так.

— И миссис Гудчайлд была направлена к вам после гибели обоих ее родителей в автомобильной катастрофе в 1988 году.

Он подтвердил и этот факт.

— Что ж, в таком случае не можете ли вы сообщить нам, что вам говорила мисс Гудчайлд в ходе одного из сеансов?

В течение последующих десяти минут он с готовностью выполнял эту просьбу — пересказав всю историю в точности так же, как я недавно рассказывала ее Джулии. Он не пытался искажать факты или преувеличивать. Все, что он сообщил, представляло собой точный, достоверный пересказ того, что ему рассказывала я. Но пристально глядя на него и не отводя взгляда, я думала только, об одном: сейчас ты предал не только меня, ты и самого себя предаешь.

Когда он закончил, Люсинда Ффорде сказала:

— Итак, в двух словах это можно изложить таким образом: миссис Гудчайлд предложила своему отцу бокал вина сверх положенной нормы, в результате чего он разбил машину и…

— Я решительно протестую против подобного способа ведения опроса, Ваша честь, — возмущенно прервала ее Мейв. — Барристер не просто строит догадки, она занимается сочинительством.

— Возражение принято. Переформулируйте, мисс Ффорде.

— С радостью, Ваша честь. Мистер Гудчайлд сообщил дочери, что уже выпил достаточно и не хочет превышать допустимую норму, однако она все же протянула ему бокал с вином. Это верно?

— Да, это верно.

— А позднее в тот же вечер он на своей машине врезался в другой автомобиль, в результате чего погиб сам и были убиты его жена, молодая женщина и ее двухлетний сын?

— Да, это так.

— Делилась ли миссис Гудчайлд этой информацией с кем-либо, кроме вас?

— Насколько мне известно, нет.

— Не обсуждала этого даже со своей единственной сестрой?

— Если только она не сделала этого за прошедшие два десятка лет. Потому что в то время одной из центральных тем наших с ней бесед был тот факт, что она не может рассказать об этом сестре. Она не чувствовала себя в силах признаться в этом никому.

Неожиданно я услышала у себя за спиной сдавленное рыдание. Потом Сэнди вскочила и выбежала из зала через заднюю дверь. Как только дверь за ней закрылась, стали слышны громкие рыдания, многократно отраженные от сводчатых потолков. Я хотела выбежать за ней, но тут Найджел Клэпп сделал нечто весьма нетипичное для Найджела Клэппа. Он крепко схватил меня за руку, не дав подняться со скамьи, и прошептал на ухо: «Вы не должны уходить, нельзя».

Люсинда Ффорде продолжила атаку:

— Какой совет вы, как специалист, дали в то время своей пациентке?

— Я советовал ей очистить душу откровенным разговором с сестрой.

Люсинда Ффорде повернула голову к опустевшему месту в заднем ряду:

— Не сестра ли это миссис Гудчайлд только что покинула зал?

Затем, после театральной паузы, она произнесла:

— У меня больше нет вопросов к свидетелю, Ваша честь.

Мейв Доэрти встала со своего места и просто посмотрела на Гранта Огилви. Он выдерживал ее осуждающий взгляд секунд тридцать, не меньше. Но потом не выдержал и отвел глаза. Судья Трейнор прочистил горло.

— Надолго я вас не задержу, мистер Огилви, — заговорила Мейв. — Потому что, честно говоря, мне не хочется тратить времени на разговор с вами.

Она тоже выдержала эффектную паузу, прежде чем начать задавать свои вопросы.

— Сколько лет было миссис Гудчайлд, когда она стала вашей пациенткой?

— Двадцать один.

— Сколько лет было ее отцу, когда он погиб?

— Около пятидесяти, кажется.

— Миссис Гудчайлд предложила ему бокал на той вечеринке, да?

— Да.

— Он отказался?

— Да.

— Она сказала: «Ты стареешь». После этого он выпил вина. Правильно?

— Да.

— И вы верите, что из-за этого она должна винить себя в роковой катастрофе, которая произошла спустя много часов?

— Никто не просил меня отвечать на вопрос о ее виновности.

— Но вы проделали дальний путь через океан ради того, чтобы запятнать ее репутацию, не так ли?

— Я прилетел только для того, чтобы сообщить, какую информацию она мне доверила.

— Будучи вашей пациенткой?

— Именно.

— А что гласит закон Соединенных Штатов о соблюдении врачебной тайны?

— Я не врач. Я психотерапевт. Да, такой закон есть. Но он имеет отношение главным образом к сфере уголовных преступлений.

— Далее, если мисс Гудчайлд на протяжении всех лет ни с кем не делилась этой информацией, как, скажите, людям мистера Хоббса удалось найти вас спустя столько лет и почему вы согласились давать показания?

— Потому что меня попросили дать показания, вот почему.

— И сколько они заплатили вам за беспокойство?

— Ваша честь, я возражаю, — вмешалась Люсинда Ффорде. — Вопрос неправомерен.

— О, умоляю вас, — буквально прошипела Мейв. — Не из альтруистических же соображений он сюда явился.

— Мы теряем время, мисс Доэрти, — подал голос Трейнор. — Вы — и дальше намерены развивать эту линию?

— У меня нет больше вопросов к этому… джентльмену.

Трейнор издал громкий вздох облегчения. Наконец можно было идти домой.

— Свидетель свободен. Заседание окончено. Слушание будет продолжено завтра в десять часов утра.

Едва дождавшись, когда Трейнор выйдет, я вскочила и выбежала из зала. Сэнди я нашла на скамейке в коридоре, с красными глазами и щеками, мокрыми от слез. Я попробовала тронуть ее за плечо. Она резко сбросила мою руку.

— Сэнди…

Дверь зала суда распахнулась, оттуда вышел Грант Огилви в сопровождении адвоката Тони. Прежде чем я успела ее остановить, Сэнди подскочила к ним.

— Через два дня я возвращаюсь в Бостон, — выкрикнула она ему в лицо. — И первым делом позабочусь о том, чтобы все, кто хоть что-то значит в вашей профессии, узнали, что произошло здесь сегодня. Вы меня поняли? Я собираюсь вас уничтожить, и я своего добьюсь, так и знайте. Потому что только этого вы и заслуживаете.

К нам уже спешил судебный пристав, издали услышав ее голос. Но адвокат Тони шикнул, веля ему отойти.

— Все уже в порядке, — шепнул он и потащил остолбеневшего, вытаращившего глаза Гранта Огилви к выходу из здания.

Я повернулась лицом к Сэнди, но она быстрым шагом уже удалялась от меня. Мейв и Найджел, стоя в дверях зала, наблюдали за происходящим.

— Как вы думаете, она с этим справится? — спросила Мейв.

— Ей нужно успокоиться. Для нее это ужасный удар.

— И для вас тоже, — добавил Найджел. — Как вы себя чувствуете?

Не ответив, я обратилась к Мейв:

— Как вы думаете, он очень сильно навредил?

— Отвечу честно: не знаю, — сказала она. — Но сейчас важнее другое: найдите сестру, постарайтесь ее успокоить, а потом — и это важнее всего — вам нужно как следует выспаться. Завтра нам предстоит длинный и трудный день.

Я заметила, что Найджел везет за собой чемоданчик Сэнди.

— Она забыла это в зале, — пояснил он. — Я могу чем-то помочь?

Я отрицательно покачала головой. Он нерешительно протянул руку и коснулся моего запястья:

— Миссис Гудчайлд, Салли… все, что вам сейчас пришлось пережить, это такая чудовищная несправедливость.

На этом, почти шокировав меня этим проявлением чувств, он откланялся и ушел.

— Соображая на ходу, где мне искать Сэнди, я медленно шла по вестибюлю и вдруг осознала, что сейчас Найджел Клэпп впервые за все это время назвал меня по имени.


Глава 14


Сэнди ждала снаружи, прислонившись к колонне.

— Давай возьмем такси, — сказала я.

— Мне все равно.

По дороге в Патни она не произнесла ни слова. Только привалилась к дверце такси и в изнеможении закрыла глаза, измотанная, опустошенная — в таком состоянии мне не раз приходилось ее видеть еще в детстве. Я прекрасно понимала, почему она впала в такое мрачное состояние. Конечно, она считает, что я предала ее. И она права. Теперь я просто не представляла, что мне делать, как оправдаться, как подступиться к сестре, как исправить (если это вообще возможно) эту чудовищную ситуацию.

Но, с другой стороны, я достаточно хорошо знала Сэнди, чтобы понять: лучше уж сейчас дать ей выпустить пары, потерпеть, пока пройдут гнев и ярость. Поэтому до самого дома я тоже не сказала ей ни слова. Когда мы приехали, я постелила ей в комнате для гостей, показала, где ванна и туалет, и объяснила, что холодильник забит едой, которую нужно только разогреть в микроволновке. Но если она хочет поужинать вместе…

— Я хочу только принять ванну, перекусить и спать. Мы поговорим завтра.

— Ну ладно, тогда я пойду пройдусь.

Я собиралась добежать до Джулии, постучаться к ней, глотнуть водки и немного поплакать у нее на плече. Но из-под коврика у входной двери торчала записка — от нее:


Умираю от желания узнать, как все прошло сегодня… Но меня срочно вызвали по делам. Я буду дома к одиннадцати. Если сон тебя к тому времени не сморит и захочется пообщаться, милости прошу ко мне.

Надеюсь, тебе удалось все это выдержать,

Целую, Джулия.


Господи, как же нужно было поговорить с ней, с кем угодно. Вместо этого я попыталась найти хоть какое-то утешение в прогулке у реки. Вернувшись, я обнаружила, что Сэнди съела большую порцию «Цыпленка по-мадрасски» и уже легла, прихватив с собой в постель усталость, боль и гнев.

Я разогрела в микроволновке спагетти карбонара. Сидела, тупо уставившись в телеэкран. Приняла ванну. Приняла обычную дозу антидепрессантов и снотворного. Легла в кровать. Препараты обеспечили пять часов сна. Когда я проснулась, на часах было полпятого утра — и я не чувствовала ничего, кроме леденящего ужаса. Ужаса от того, что сегодня мне предстояло давать показания. Ужаса из-за вчерашней ссоры с Сэнди. Ужаса при мысли о том, как откровения Гранта Огилви могут повлиять на решение суда. И главное — ужаса от того, что сегодня я потеряю Джека, окончательно и бесповоротно.

Я прошла на кухню, чтобы выпить травяного чая. Проходя крадучись мимо гостиной, я заметила под дверью свет. Сэнди вытянулась на диване, она не спала, о чем-то размышляла.

— Привет, — сказала я. — Может, хочешь чего-нибудь?

— Понимаешь, что меня на самом деле убивает? — Она не обратила внимания на мое предложение. — Не то, что ты предложила папе этот последний бокал. Нет, я постичь не могу, как ты могла не рассказать мне.

— Я хотела. Но…

— Знаю я, знаю. И понимаю все твои резоны. Но столько лет держать это в себе… Господи, Салли… неужели ты думала, что я не пойму? Что я тебя могу не понять?

— Я просто даже выговорить это не могла, язык не поворачивался признаться…

— В чем?! Что ты почти двадцать лет мучаешь себя, страдаешь от комплекса вины, выросшего на пустом месте? Да скажи ты мне, и все вмиг бы разрешилось. Но нет, ты предпочла меня поберечь. Ты предпочла двадцать лет убивать себя этой несуществующей виной, и вот это-то мне как нож в сердце.

— Ты права.

— Да, права, я знаю. Конечно, может быть, я просто толстуха провинциалка…

— Ну и кто теперь начал упражняться в самоуничижении?

Она рассмеялась, но смешок был безрадостным. Потом вдруг вздохнула:

— Не знаю, как ты, а я всегда ненавидела свою фамилию. Гудчайлд[53 - Гудчайлд (good child, англ.) — молодец, умница.]. Каково всю жизнь ее оправдывать? — Она с усилием оторвала себя от дивана. — Пойду-ка попробую поспать еще пару часиков.

— Хорошая идея.

Но я уснуть не смогла. Просто заняла место Сэнди на диване и таращилась на пустой камин без огня, пытаясь понять, почему за все это время я так и не смогла решиться поговорить с ней, сказать то, что обязана была сказать, почему я так избегала освобождения, к которому в то же время так стремилась. И почему каждый ребенок хочет быть молодцом и умницей — но почти никому не удается оправдать ожиданий окружающих, не говоря уж о своих собственных. Ближе к утру я все-таки задремала — меня разбудила Сэнди, которая держала в руке кружку кофе.

— Восемь утра, — сказала она. — Я — твой будильник.

Я выхлебала кофе. Быстро поплескалась в душе. Снова надела тот самый костюм. Постаралась немного исправить следы бессонницы с помощью тонального крема и румян. В девять пятнадцать мы уже входили в метро. День был чудесный, ясный, в солнечных бликах.

— Хорошо спали? — спросила Мейв, когда мы заняли свои места в зале суда.

— Неплохо.

— А как себя чувствует ваша сестра?

— Кажется, сегодня получше.

К нам подошел Найджел в сопровождении миссис Китинг. Роуз обняла меня.

— Не думали же вы, что я могу это пропустить, правда? — спросила она. — А что там за дама в последнем ряду?

— Это моя сестра.

— Проделала такой дальний путь из Америки сюда, чтобы поддержать вас? Какая умница. Я сяду рядышком с ней.

— Как наши незаявленные свидетели? — поинтересовалась Мейв.

— Должны подъехать после обеда, как вы просили, — ответила Роуз Китинг.

— Они знают, как найти суд? — беспокоилась Мейв.

— Мы обо всем позаботились. В перерыве Найджел встретит одну на вокзале Паддингтон, а я съезжу за другой на Викторию.

Появились Тони и Ко — его юристы покивали своим коллегам по другую сторону прохода, их клиент со своей половиной по-прежнему старались не встречаться с нами взглядами. Точно так же и я совершенно не стремилась смотреть в их сторону.

Секретарь суда, поднявшись, призвал нас последовать его примеру. Вошел судья Трейнор. Он сел, приветствовал нас лаконичным «Доброе утро» и объявил заседание открытым.

Наступила очередь Мейв представлять наше дело. И вот она вызвала первого свидетеля: доктора Родейл.

Она не улыбнулась мне, оказавшись за трибуной. Она, казалось, старательно игнорировала мое присутствие в зале — возможно, для того, чтобы придать больше веса своему свидетельству.

По просьбе Мейв доктор Родейл перечислила все свои медицинские регалии, упомянула о многолетней службе в больнице Св. Мартина, о двадцатилетнем опыте лечения женщин, страдающих послеродовой депрессией, и о том, что ею написано множество научных статей по этой теме. Затем она дала краткое описание этого заболевания с типичными для него перепадами эмоционального и физиологического состояния, рассказала о психологических срывах, когда коварная болезнь подчас вынуждает людей делать и говорить несвойственные им вещи — бросаться угрозами, пытаться покончить с собой, подолгу отказываться от пищи или мытья и так далее… и о том, что, за редкими исключениями, депрессия поддается медикаментозному лечению.

После такого экскурса она в деталях осветила мою историю болезни.

Когда она закончила, Мейв спросила:

— По вашему мнению, может ли миссис Гудчайлд полностью излечиться от болезни и способна ли она справиться с ролью матери?

Доктор Родейл, поглядев прямо на Тони, ответила:

— По моему мнению, она была полностью готова к этой роли уже к моменту выписки из больницы, около десяти месяцев назад.

— У меня больше нет вопросов, Ваша честь.

Люсинда Ффорде поднялась с места:

— Доктор Родейл, за двадцать пять лет вашей профессиональной деятельности скольких женщин вам пришлось лечить от постнатальной депрессии?

— Не менее пятисот.

— И многие ли из них угрожали убить своего ребенка?

Доктор Родейл этот вопрос очень не понравился.

— «Угрожали убить ребенка»?..

— Я именно это и имею в виду: когда кто-то грозится, что убьет своего ребенка.

— Что ж… дайте мне припомнить… Да, за всю мою практику я помню только три подобных официально зарегистрированных инцидента…

— Всего три инцидента, помимо данного, и это из пяти сотен случаев. Согласитесь, подобное случается весьма нечасто. А теперь позвольте мне спросить: из этих трех случаев… собственно, из четырех, если мы включим в список и миссис Гудчайлд, сколько женщин привели угрозу в исполнение и действительно убили или попытались убить своих детей?

Доктор Родейл обратилась к судье:

— Ваша честь, эта линия ведения опроса представляется мне…

— Доктор, вам следует ответить на вопрос.

Она повернулась к Люсинде Ффорде:

— Только одна из этих женщин привела свою угрозу в исполнение.

По губам Люсинды Ффорде скользнула торжествующая улыбка.

— Таким образом, если одна из четырех женщин действительно убила ребенка, мы можем легко подсчитать: вероятность того, что и миссис Гудчайлд могла расправиться с сыном, равнялась двадцати пяти процентам.

— Ваша честь…

Но прежде чем Мейв успела вмешаться, Люсинда Ффорде добавила:

— Больше вопросов не имею.

— Есть ли вопросы у стороны ответчика?

— Безусловно! — Голос Мейв дрожал от возмущения. — Доктор Родейл, опишите, пожалуйста, подробнее больную, убившую своего ребенка.

— Она страдала тяжелой шизофренией, вообще, это был один из самых тяжелых случаев послеродовой депрессии в моей практике. Мы были вынуждены поместить ее в психиатрическую клинику на принудительное лечение. Убийство произошло во время свидания с ребенком, когда смотрительница внезапно почувствовала себя плохо и вышла из комнаты, чтобы позвать на помощь. Она отсутствовала не более минуты и, вернувшись, обнаружила, что больная свернула ребенку шею.

В зале надолго повисла тишина.

— Часто ли послеродовая депрессия развивается по такому сценарию? — спросила Мейв.

— Практически никогда. Это случай исключительный, единственный, как я уже упоминала, из пятисот или около того в моей практике. И, в отличие от других случаев, эта пациентка ведь страдала еще и сопутствующим психическим заболеванием, причем в тяжелой форме.

— Насколько тот случай похож на случай миссис Гудчайлд?

— Они не имеют друг с другом абсолютно ничего общего. И тот, кто пытается проводить подобные сравнения, заслуживает порицания за такую чудовищную подтасовку.

— Благодарю, доктор. У меня больше нет вопросов.

Следом была очередь Клариссы Чемберс. Она, в отличие от доктора, вовсю улыбалась мне со свидетельского места. Отвечая на лаконичные вопросы Мейв, она рассказала, как хорошо я «ладила» с Джеком, описала, как я горевала, когда закончился первый визит, и как неделю за неделей во время свиданий, длившихся всего час, мне удавалось налаживать все более дружеские и теплые отношения с малышом А затем Мейв задала ей почти такой же вопрос, что и доктору Родейл:

— Вы были единственным человеком, который присутствовал на этих свиданиях и наблюдал за общением миссис Гудчайлд и ее сына. Скажите, каково ваше профессиональное мнение: можно ли назвать миссис Гудчайлд заботливой матерью?

— Очень, очень заботливой матерью, которой я без колебаний доверила бы ребенка.

— Благодарю вас. Больше вопросов не имею.

И вновь Люсинда Ффорде применила свой любимый прием: «Я задам вам всего один вопрос». На сей раз вопрос был таким:

— По вашему опыту, неужели все остальные матери, лишенные родительских прав и приходящие на свидания с детьми в ваш центр, — неужели все они не изображают в вашем присутствии невероятное горе и скорбь?

— Конечно, изображают. Потому что…

— Вопросов больше нет.

— Мисс Доэрти?

— Миссис Чемберс, правда ли, что в последние шесть недель вы разрешали миссис Гудчайлд во время свиданий находиться с ребенком без надзора?

— Это совершенная правда.

— Почему вы сочли возможным это допустить?

— Потому что для меня уже было очевидно, что передо мной здоровый, нормальный человек, не представляющий для своего ребенка никакой опасности. Честно говоря, я поняла это с самого начала.

— Большое спасибо за пояснение, миссис Чемберс.

Слушание продолжалось. Место за трибуной заняла Джейн Сэнджей. Она показала, что является работником патронажной службы и многократно посещала меня после того, как нас с Джеком выписали из больницы. Она сообщила, что у нее ни разу не возникло сомнений в том, что я прекрасно справляюсь с обязанностями матери. Мейв задала вопрос:

— Однако все это происходило еще до того, как послеродовая депрессия развернулась в полную силу?

— Да, это верно, но в то время миссис Гудчайлд явно страдала от переутомления и послеоперационного стресса, не говоря уже о том, что она очень сильно беспокоилась о здоровье новорожденного сына. Переутомление было вызвано недостаточным количеством сна и тем, что никто не помогал ей по дому и с ребенком. И вот в таких-то обстоятельствах она просто замечательно справлялась со всеми обязанностями.

— Итак, в ее поведении вас ничто не насторожило, вам не показалось, что перед вами женщина, которая пренебрегает своими обязанностями матери или не может с ними справиться?

— Отнюдь не показалось.

— Вам известно, конечно, что однажды миссис Гудчайлд покормила ребенка грудью, приняв перед этим снотворное. По вашему мнению как специалиста, это исключительный случай? Как часто подобное случается?

— Совсем не редко. У нас в Уондзуорте такое случается раз по десять в год. Это типичная ошибка молодых матерей. Мать систематически недосыпает, сон нарушается, ей выписывают снотворное. Ее предупреждают: «Не кормите ребенка сразу, как примете таблетки». Среди ночи ребенок начинает плакать и будит ее. Спросонья мать не может сообразить, что к чему. Она кормит малыша. Но в этих случаях ребенок обычно просто спит подольше или на какое-то время становится немного вялым. А в случае с Салли… простите, с миссис Гудчайлд, этот инцидент не повлек за собой вообще никаких последствий для ребенка и ни в какой мере не повлиял на мое мнение о ней как о компетентной и заботливой матери.

— Больше вопросов не имею.

Настал черед Люсинды Ффорде.

— Скажите, мисс Сэнджей, разве инцидент со снотворным произошел не после того, как вы имели дело с миссис Гудчайлд?

— Это так. После того случая она была госпитализирована.

— Она была госпитализирована в психиатрическое отделение… и причиной госпитализации явился как раз инцидент со снотворным. Так откуда же вам знать, что это происшествие было обычной ошибкой, если вы при том не присутствовали?

— Дело в том, что мне приходилось неоднократно раньше наблюдать подобные случаи.

— Но вы не наблюдали этот конкретный эпизод.

— Зато я достаточно долго наблюдала миссис Гудчайлд…

— Но до инцидента, не так ли?

Пауза. Джейн загнали в угол, и она это понимала.

— Да, наверное, так.

— Что же касается вашего высказывания о том, что «ребенок просто спит подольше или становится немного вялым», то у меня имеется вырезка из шотландской газеты от 28 марта сего года — короткая заметка описывает смерть двухнедельного мальчика в больнице Глазго. Его покормила грудью мать после того, как приняла такое же снотворное. Больше нет вопросов.

— Мисс Доэрти, у вас есть еще вопросы к свидетелю?

— Да, Ваша честь. Мисс Сэнджей, вам когда-нибудь приходилось иметь дело с подобными случаями гибели детей?

— Никогда, хотя я понимаю, что такое возможно. Однако возможно только в том случае, если мать примет дозу снотворного, которая намного превышает рекомендованную дозировку. Интересно, кстати, не была ли та женщина в Шотландии наркоманкой, потому что именно наркоманки часто принимают намного более высокие дозы препарата. А если кормить ребенка, перед этим приняв повышенную дозу успокоительного… да. Подобная трагедия вполне вероятна.

В разговор вступил судья:

— Мне стало любопытно: не была ли та мать из Глазго наркоманкой? Мисс Ффорде?

Мисс Ффорде очень не хотелось отвечать.

— Да, Ваша честь, была.

После того как Джейн отпустили, наступил момент, которого я ждала со страхом и трепетом. Мейв Доэрти назвала мое имя. Я прошла по проходу между рядами, встала за свидетельскую стойку, принесла присягу. Взглянув в зал, я испытала то же чувство, которое пережила, когда единственный раз в жизни выступала на сцене в школьном спектакле: настоящий ужас от того, что все глаза устремлены на тебя. И от того, что сейчас зрителей было совсем мало, легче не становилось.

Мейв была просто молодец. Она строго придерживалась сценария. Она не источала сочувствия («С Трейнором такие штуки не проходят»), не задавала откровенно наводящих вопросов. Но мало-помалу она дала мне возможность рассказать о том, как вихрь закрутил нас с Тони, чем для меня была поздняя беременность почти в сорок лет, какой трудной оказалась эта беременность, с каким ужасом я узнала после родов, что Джек находится в отделении интенсивной терапии, как я постепенно начала соскальзывать в черную трясину депрессии.

— Знаете выражение «в сумрачном лесу?» — спросила я.

— Данте, — вставил мистер Правосудие, судья Трейнор.

— Да, это Данте. И очень точное описание того, где я тогда очутилась.

— А в моменты просветления, когда вы выходили из этого «сумрачного леса», — спросила Мейв, — что вы ощущали, вспоминая, как кричали на врачей и отпускали те неуместные замечания касательно своего сына, или вспоминая, как вы по несчастной случайности покормили сына вскоре после приема снотворных таблеток?

— Я чувствовала себя ужасно. Более чем ужасно. Я и сейчас с ужасом вспоминаю все это. Знаю, что все это время я была больна, но чувства вины и стыда это нисколько не уменьшает.

— Испытываете ли вы обиду или гнев по отношению к мужу из-за того, как он поступил?

— Да, испытываю. Мне кажется, что со мной поступили в высшей степени несправедливо, не говоря уже о страданиях, которые мне пришлось вынести за это время. Для меня это — самое страшное и трудное переживание в жизни… даже страшнее, чем смерть родителей. Потому что Джек — мой сын. Средоточие и основа моей жизни. И его отняли у меня, объясняя это доводами не просто чудовищно несправедливыми, но во многом просто вымышленными.

Произнося последние слова, я с силой вцепилась в ограждение свидетельской трибуны. Потому что знала, что, выпусти я деревянные перила, все в зале увидят, что руки у меня ходят ходуном.

— У меня больше нет вопросов, Ваша честь, — спокойно сказала Мейв.

Люсинда Ффорде смотрела на меня и улыбалась. Это была улыбка человека, задавшегося целью заставить вас занервничать, показав, что держит вас на мушке и вот-вот нажмет на спусковой крючок.

— Миссис Гудчайлд, в больнице Мэттингли, когда вам сообщили, что ваш сын находится в критическом состоянии, произнесли ли вы слова «Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует»!

Я крепче вцепилась в поручень:

— Да.

— А через несколько недель вы позвонили на работу мужу и сказали секретарю: «Скажите ему, что, если он не появится дома в ближайшие шестьдесят минут, я убью нашего ребенка». Вы это подтверждаете?

— Да.

— Вы покормили ребенка грудью после того, как приняли снотворный препарат, хотя врач специально предупредила вас не делать этого?

— Да.

— И в результате этого инцидента ваш сын попал в больницу?

— Да.

— А вы после этого провели два месяца в психиатрическом отделении?

— Да.

— В 1988 году присутствовал ли ваш отец на выпускном балу по случаю окончания вами Маунт Холиоук-колледжа в Массачусетсе?

— Да, присутствовал.

— На этой вечеринке вы предложили ему бокал вина?

— Да.

— Говорил ли он вам, что не хочет пить?

— Да, говорил.

— Но вы отреагировали на это замечанием «Да ты стареешь», после чего он выпил бокал. Я правильно излагаю события?

— Да.

— А позже в тот же вечер он стал виновником аварии, погиб сам и убил вашу мать и двух ни в чем не повинных пассажиров другой машины?

— Да, это так.

— Благодарю вас, миссис Гудчайлд, за то, что подтвердили, что основные обвинения в ваш адрес правдивы. У меня нет больше вопросов, Ваша честь.

— Мисс Доэрти?

— Благодарю, Ваша честь. Но прежде чем начать, я хотела бы отметить тот факт, что барристер употребила слово «обвинение» в отношении моего клиента. Я протестую и хочу заметить, что миссис Гудчайлд не находится под судом.

— Протест принят, — отозвался судья Трейнор, вздохнув так, будто все это ему смертельно надоело.

— Миссис Гудчайлд, когда вы произнесли слова «Он умирает — а меня это не волнует. Можешь ты это понять? Меня это не волнует», вы действительно хотели этим сказать, что судьба сына вам безразлична?

— Нет, вовсе нет. В тот момент я находилась в состоянии послеоперационного шока.

— Вы действительно собирались убить ребенка, когда по телефону угрожали сделать это?

— Нет, я тогда безумно устала, много часов не спала и страдала от послеродовой депрессии.

— Вы когда-либо совершали какие-либо акты насилия против своего ребенка?

— Никогда.

— Пытались ли повторно покормить ребенка, предварительно приняв снотворное?

— Нет, конечно.

— В настоящее время вы излечились от послеродовой депрессии?

— Да.

— Вы предложили отцу бокал вина в тот роковой июньский вечер 1988 года?

— Да, предложила.

— И теперь, даже несмотря на то, что вы не заставляли его пить и не вливали вино ему в горло — по сути дела, вы всего-навсего бросили шутливое замечание, — несмотря на это, вы до сих пор чувствуете себя виноватой в том, что предложили ему тот бокал?

— Да, чувствую. Я всегда чувствовала себя виноватой. Я живу с этим чувством все последние годы, каждый день.

— И вы действительно считаете, что заслуживаете этого?

— Заслуживаю или нет, это всегда со мной.

— Мне кажется, мы вправе назвать подобное отношение высоконравственным. Благодарю вас, миссис Гудчайлд, за то, что вы так ясно и четко представили нам истинные обстоятельства данного дела. У меня нет больше вопросов.

Я отошла от стойки. Прошла по проходу. Рухнула на скамейку рядом с Найджелом Клэппом. Он дотронулся до моего плеча и сказал: «Молодец».

Высочайшая похвала из уст Найджела Клэппа. Но я все равно подумала, что эта Ффорде, кажется, меня здорово подцепила — перечислила еще раз все серьезные доводы против меня, да еще и ловко обратила внимание Трейнора на то, что я сама все это признаю.

До обеденного перерыва оставался еще один свидетель. Бывшая экономка Дианы Декстер — та самая латиноамериканка, с которой я столкнулась в тот день, когда ворвалась в дом Декстерши. Звали ее Изабелла Пас. Мексиканка, проживает в Соединенном Королевстве в течение десяти лет. Служила у Дианы Декстер, уволилась четыре месяца назад, И она подтвердила, что мистер Хоббс регулярно гостил у ее хозяйки начиная с 1998 года… и — нет, они не спали в отдельных спальнях, когда он наведывался к хозяйке, приезжая в Лондон из-за границы, где работал. Она подтвердила, что мисс Декстер и мистер Хоббс вместе ездили отдыхать в 1999 и 2000 годах, а в 2001 году она больше месяца провела с ним в Каире. И — да, с тех пор он постоянно и регулярно приезжал к мисс Декстер, а в прошлом году почти переселился к ней домой на восемь недель… как раз на то время, услужливо подсказала Мейв, когда Джек и я были помещены в психиатрическое отделение больницы Св. Мартина.

— Другими словами, мистер Хоббс и мисс Декстер с 1999 года состояли в любовных отношениях, которые возобновлялись периодически, а после его возвращения в Лондон приняли постоянный характер?

— Да, так я все это видела, да, — сказала миссис Пас.

Когда настала очередь Люсинды Ффорде задавать свои вопросы, она спросила:

— Мисс Декстер уволила вас за кражу, не так ли?

— Да, но она потом взяла свои слова обратно и извинилась и заплатила мне жалованье.

— А до мисс Декстер вы служили у мистера и миссис Роберт Рейнолдс, проживающих в Лондоне по адресу…?

— Да, у них.

— И оттуда также были уволены? И тоже за кражу?

— Да, но…

— Больше вопросов не имею.

— Повторный опрос?

— Совсем короткий, Ваша честь, — встала Мейв. — Ваши хозяева, Рейнолдсы, выдвигали против вас обвинение в краже? Официальное обвинение?

— Нет.

— То есть судимости у вас нет?

— Нет.

— А если бы суду потребовались подтверждения — скажем, точные даты, когда мисс Декстер выезжала на отдых вместе с мистером Хоббсом, — где можно было бы их получить?

— Она держит ежедневник у телефона, туда все пишет. Куда она едет, с кем. Когда год кончается, она кладет ежедневник в тумбочку под телефоном. Там, должно быть, лежат эти книжки лет за десять.

— Благодарю вас, миссис Пас.

Когда объявили перерыв на обед, я шепотом спросила у Мейв:

— Ее правда выгнали за кражу с первой работы?

— О да, — прошептала она в ответ. — Бриллиантовое колье, которое, к счастью, вскоре обнаружили в ломбарде, куда она его заложила. Должно быть, в ногах валялась у своих нанимателей, умоляя о снисхождении, так что в полицию они не заявили. Да я почти уверена, что и Декстер она тоже обокрала, но, зная, что сейчас хозяйка втянута в это дело, Пас решила поднять скандал и заявила, что ее обвинили напрасно. Декстер предпочла откупиться. Так что, если вам нужна экономка, не берите эту. Законченная воровка… но нам очень удачно сыграла на руку.

И Мейв слегка пожала плечами, будто говоря: понимаю, это неприятно, но в такой борьбе, если хочешь победить, приходится идти на это и допускать сомнительные вещи, тем более что и наш противник тоже не гнушается подобными приемами.

— Вы хорошо справились там, за свидетельской трибуной, — похвалила Мейв.

Роуз с Найджелом отбыли за нашими незаявленными свидетелями. Мейв отправилась готовиться к последнему заседанию. А мы с сестрой вдвоем решили пройтись по берегу Темзы. Мы почти не разговаривали — сказывалось напряжение и от сегодняшнего слушания, и от вчерашних событий. Но все-таки Сэнди сказала, что, как ей показалось, сегодня утром все разворачивалось не так уж плохо для меня.

— Но так ли уж хорошо?

— Тони и его богатую гадюку уличили во лжи насчет того, что они влюблены недавно и были просто друзьями, пока он не похитил Джека. Да и ты, по-моему, выступила здорово.

— Мне чудится, что за этим последует «но»…

— Но… барристер Тони… мне показалось, что ей удалось-таки тебя подловить. Не то чтобы ты что-то сказала не так. Просто так уж она ставила свои вопросы, что ты не могла ничего пояснить — оставалось только давать утвердительные ответы. Но может, все не так скверно, а я настроена чересчур пессимистично.

— Нет, мне кажется, ты все оцениваешь совершенно точно. Мейв думает так же. Я близка к панике. Да еще судья — непроницаемый, как камень, я понять не могу, к чему он склоняется… видно только, что стремится поскорее со всем этим покончить.

Перерыв длился почти два часа. Когда мы вернулись в зал суда, Мейв сидела на нашей стороне одна и объяснила, что Найджел и Роуз пока еще сидят со свидетелями в двух разных кафе, чтобы Тони и Ко случайно на них не наткнулись. А как только противная сторона займет свои места…

Наконец они вошли. Мы с Тони оба вели себя так, будто нас разделяла Берлинская стена. Мейв выбежала с мобильником в руке. Через несколько секунд она, запыхавшись, вернулась. Как раз вовремя: секретарь объявил, что суд идет. Вошел Трейнор, одновременно с ним вбежал Найджел и упал рядом со мной на скамью. Трейнору это совсем не понравилось.

— Опаздываем, а, сэр? — ехидно осведомился он. Бедный Найджел помертвел:

— Я… э… простите меня, сэр… это не повторится.

— Итак, мисс Доэрти, — спросил Трейнор. — Надеюсь, мы сможем уложиться и завершить слушание сегодня?

— Безусловно, Ваша честь. Но я должна сообщить, что, как и у истца, у нас имеются незаявленные свидетели.

Трейнор поджал губы. Не нравились ему такие новости.

— Вы сказала «свидетели», мисс Доэрти? Сколько же их у вас?

— Двое, Ваша честь.

— И почему же они появились в последний момент? — спросил Трейнор.

— Нам лишь накануне удалось получить их показания, а сегодня утром нужно было их заверить.

— Что ж, эти ваши свидетели прибыли?

— Да, Ваша честь, они прибыли и находятся здесь.

— В таком случае можем мы поинтересоваться их именами?

Мейв полуобернулась в сторону Тони и его команды:

— Разумеется, Ваша честь. Это Элейн Кендалл и Бренда Гриффитс.

Тони что-то возбужденно зашептал на ухо Люсинде Ффорде. Он всполошился, и это было видно невооруженным глазом.

— И у вас имеются показания этих лип? — переспросил судья.

Найджел вытащил из портфеля толстую папку и передал ее Мейв.

— Разумеется, Ваша честь.

Она извлекла из папки показания и передала по экземпляру судье, Люсинде Ффорде и адвокату Тони. Я наблюдала, как Тони выхватил у адвокату его копию, пробежал глазами, как с каждым параграфом его смятение росло. Не сдержавшись, он громко произнес: «Это просто возмутительно».

Трейнор уставил на него взгляд поверх очков и проскрипел:

— Прошу вас быть сдержаннее и впредь не нарушать порядок в суде, мистер Хоббс.

Люсинда Ффорде, опустив руку на плечо клиента, ответила за него:

— Мой клиент приносит извинения за невольный эмоциональный всплеск, Ваша честь. Могу ли я просить минуту, чтобы посовещаться с ним?

— Хорошо, у вас есть минута, — был ответ.

В углу Тони началось торопливое, возбужденное перешептывание.

Мейв продолжала стоять на протяжении этой минуты, наблюдая с бесстрастным видом, не поддаваясь искушению улыбнуться или переглянуться с нами.

— Что ж, — заговорил Трейнор, когда минута вышла. — Можем мы продолжать, мисс Ффорде?

— Ваша честь, у нас имеются серьезные возражения против этих свидетелей.

— Какие же?

— Дело в том, что показания свидетеля Огилви только вчера были получены из Соединенных Штатов, да и сам он прилетел тогда же. Что же до свидетельских показаний ответчика, нам кажется, что адвокат намеренно их придерживал, ведь это показания граждан Соединенного Королевства.

— Мисс Доэрти, что вы на это скажете?

— Ваша честь, я уже объяснила, почему мы не успели заявить свидетелей ранее.

— Итак, мисс Ффорде, — сказал Трейнор, — вы возражаете против этих двух свидетелей?

— Возражаю, Ваша честь.

— Тем не менее, — ответил он, — поскольку представитель ответчика вчера не отклонил вашего не заявленного ранее свидетеля… и учитывая, что никто из нас не заинтересован в том, чтобы слушание было отложено… я склонен согласиться и рассмотреть показания данных свидетелей.

— Ваша честь, я бы хотела переговорить с клиентом, чтобы понять, желает ли он, чтобы я настаивала на возражении и просила о переносе слушания на неопределенное время, пока не…

— Да, да, нам всем понятно, чем вы закончите фразу, мисс Ффорде… — Трейнор не дал ей договорить. — И сейчас все зависит от вас. Либо вы соглашаетесь, чтобы суд выслушал свидетелей ответчика — как они вчера согласились на вашего, — либо мы распрощаемся минимум на четыре месяца, потому что мне после летнего перерыва предстоит еще и выездная сессия. Поэтому, если вы затребуете дополнительное время, чтобы ознакомиться с новыми свидетельскими показаниями, слушание будет приостановлено, а всем нам придется снова собраться осенью, чтобы принять то решение, которое должны были бы принять здесь и сейчас. Но, я подчеркиваю, это решение полностью зависит от вас и вашего клиента. Вам, вероятно, нужно переговорить с ним?

— Благодарю, Ваша честь.

Снова на той стороне зала суда началось тихое, но оживленное совещание. Только в этот раз в дебатах активное участие приняла и Декстерша, причем по ее жестикуляции и мимике можно было догадаться, что у нее имеются весьма убедительные доводы. Пока они продолжали свою перепалку, Мейв перегнулась ко мне со своего ряда и шепнула: «Австралия».

И тут я наконец поняла весь блеск хитроумного замысла моих юристов. Зная, что Диане Декстер необходимо как можно скорее оказаться в Сиднее, где она должна открыть новое представительство фирмы и наладить работу, Мейв и Найджел сделали ставку на то, что, когда возникнет опасность переноса слушания, Декстерша будет возражать. Потому что в противном случае это означало бы, что Тони и Джек вместо того, чтобы ехать вместе с ней, должны будут остаться в Лондоне. Минимум на четыре месяца — в том случае, если Трейнор примет решение в их пользу. Наблюдая, как она, взяв в свои руки инициативу, ведет дискуссию, я пыталась догадаться, что именно она сейчас говорит им тихим, но решительным голосом. Что, эти свидетели так уж опасны?… Мы не можем позволить себе отсрочку… Давайте покончим со всем этим раз и навсегда.

По крайней мере, я надеялась, что именно это она сейчас говорит им, настаивая на своем.

Дебаты продолжались еще целую минуту, один раз Тони попытался было вскинуться и возразить, но попытка была подавлена зашипевшей на него Декстершей. Он выглядел убитым.

— Итак, мисс Ффорде, — прервал их тайное совещание Трейнор. — Удалось ли вам прийти к общему мнению с вашим клиентом?

Ффорде посмотрела прямо на Декстершу, которая ей утвердительно кивнула. Тогда она обратилась к Трейнору:

— С большой неохотой — но не желая откладывать более рассмотрение этого дела — мы даем согласие на вызов двух новых свидетелей ответчика.

Трейнор откинулся, не скрывая облегчения. Лицо Мейв Доэрти на миг осветила улыбка. Трейнор обратился к ней:

— Прошу вас, пригласите первого свидетеля, мисс Доэрти. Кто это будет?

— Элейн Кендалл, Ваша честь.

Найджел бочком пробрался по проходу и скрылся за дверью. Через минуту он возвратился. За ним шла Элейн Кендалл, невысокая женщина лет сорока пяти, какая-то измученная с виду, с лицом курильщицы и тоскливыми глазами. Подойдя к свидетельской трибуне, она устремила безрадостно-презрительный взгляд на Тони. После того как была принесена присяга и свидетельница успокоилась, Мейв Доэрти начала:

— Расскажите, пожалуйста, суду, откуда вы знаете мистера Тони Хоббса?

Элейн Кендалл начала говорить медленно, неуверенно. Она выросла и жила в Эмершеме. Вечером в Рождество 1982 года она работала в местном пабе, когда вошел «этот господин, что сидит вон там». Они общались всю ночь («Я обслуживала его столик, понимаете?»), и «господин» рассказал, что он большая шишка, известный журналист, пишет в «Кроникл», ездит по заграницам, а в Эмершем приехал в гости к родителям. — Он был такой обаятельный, такой остроумный, а когда я закончила работу, пригласил меня выпить с ним. Мы пошли в клуб. Выпили, конечно, слишком много. Слово за слово, в общем, ночь мы провели вместе и утром проснулись рядышком. После этого он исчез, а недели через две я обнаружила, что беременна. Я попробовала его разыскать через газету, но ничего не вышло. А у меня родители — настоящие ирландские католики, строгие… в общем, о том, чтобы избавиться от ребенка, и речи быть не могло. Я металась, не знала, как быть. Но… этот человек… он тогда уехал в Египет или еще куда-то, и как мы ни пытались с ним связаться, он ни разу не ответил, не перезвонил. Мертвое молчание, и все.

В конце концов пришлось нанять адвоката, поднять шум у него в газете. Как мне потом говорили, его начальство велело ему как-то это уладить, и он в результате согласился платить мне алименты на ребенка.

— Какова была сумма алиментов?

— Тогда, в 1983 году, это было пятьдесят фунтов в месяц. В 1991-м нам удалось найти другого юриста. Он добился повышения суммы до ста двадцати пяти фунтов.

— Проявлял ли мистер Хоббс хоть малейший интерес к вам или вашему сыну?

— Джонатану. Его звали Джонатан. Нет, этот человек вообще знать нас не хотел. Я каждый год посылала ему в газету фотографию мальчика. Ни разу не ответил.

— Хотя я уже знаю ответ на следующий свой вопрос и прошу вас простить меня за то, что мы вынуждены перейти к этой болезненной теме, все же должна спросить — где сейчас ваш сын?

— Он умер в 1995 году. Лейкемия.

— Примите мои соболезнования. Должно быть, это было ужасно для вас.

— Да, ужасно. — Но голос ее не дрогнул, и она по-прежнему смотрела на Тони, не отводя глаз.

— Вы писали мистеру Хоббсу, сообщали ему о смерти сына?

— Писала. Я еще и звонила в газету, просила, чтобы он со мной связался. Но он не перезвонил. Ни разу. Даже такой малости не сделал, хотя бы ради приличия.

Мейв Доэрти помолчала, выдерживая паузу. Затем:

— Благодарю, у меня больше нет вопросов.

Люсинда Ффорде неистово шепталась с Тони. Я взглянула на Декстер. Она сидела неподвижно, бесстрастная, невозмутимая.

— Мисс Ффорде? — спросил Трейнор. — Вы хотите задать вопросы свидетелю?

— Да, Ваша честь, — ответила Люсинда, а я почувствовала, что она лихорадочно пытается нащупать линию обороны, которая позволила бы спасти ситуацию. Боже, она все же быстро соображала. Потому что обратилась к Элейн Кендалл: — Я понимаю всю трагичность вашей истории… и тем не менее не могу не задать этого вопроса: вы в самом деле полагаете, что случайная, мимолетная связь, одна проведенная вместе ночь обязывает к пожизненной ответственности?

— Если ее результатом является рождение сына — полагаю, да.

— Но ведь мистер Хоббс оказывал постоянную финансовую помощь вам и вашему сыну?

— Ничтожную помощь, да и за нее моему юристу пришлось побороться.

— Но погодите… Судя по всему, вы на тот момент были сексуально активной женщиной. В конце концов, вы провели с мистером Хоббсом всего одну ночь. Он должен был бы потребовать экспертизы по установлению отцовства.

— Я не проститутка. Это был его ребенок. До этой ночи я ни с кем другим не спала больше года.

— Но требовал ли мистер Хоббс экспертизы?

— Нет… не требовал.

— Вы получали алименты от мужчины, который признал вашего ребенка. И пятьдесят фунтов, что ни говори, в 1983 году кое-чего стоили. Точно так же, как и сто двадцать пять фунтов были вполне приличной суммой в начале девяностых. Следовательно, он ответственно отнесся к вашей проблеме. Что же касается смерти вашего сына… наверное, следует признать, что мистер Хоббс никак не повинен в этой трагедии и не имеет к ней решительно никакого отношения. Так что…

Совершенно неожиданно для всех Элейн Кендалл вдруг заплакала. Она очень старалась сдержаться, но не смогла. Прошла пара минут, пока она сумела взять себя в руки, а всем присутствующим тем временем оставалось только беспомощно наблюдать за ней, не зная, чем ей помочь. А меня жгло чувство вины. Это я уговорила ее приехать сюда. Мы вдвоем сидели у нее дома, в Кроли, и она рассказывала, что переехала в этот ужасный городишко после смерти Джонатана, чтобы быть подальше от мест, связанных с ним, что он был у нее единственным ребенком, что замуж она так и не вышла, хваталась за любую, самую скверную работу, чтобы сводить концы с концами, но, как бы трудно ни было, Джонатан был для нее как свет в окошке. А потом, как гром среди ясного неба… лейкемия. И…

Слушать ее рассказ было мучительно. Агония — вот что это было. Я же видела, понимала, что эта женщина лишилась единственного, что в ее жизни имело значение. Как и любой другой родитель, потерявший ребенка, она никогда не оправится от удара. И все же — и было чудовищно признаться себе в этом — я видела в ее истории еще и соломинку, за которую могу ухватиться. Это была возможность показать всем, что на самом деле представляет собой Тони, какое это бездушное, эгоистичное дерьмо. Я не виляла в разговоре с ней. Очень четко, без экивоков объяснила, каким образом ее свидетельство могло бы помочь мне вернуть своего ребенка. И она согласилась. И вот теперь… теперь ей так плохо, ее подвергают этой незаслуженной, бесполезной пытке. Да, она сделала все, о чем я ее просила. Но глядя, как она плачет на свидетельском месте, я испытывала лишь стыд — и ничего больше.

Перестав наконец плакать, она повернулась к судье и заговорила:

— Я приношу извинения, Ваша честь. Джонатан был моим единственным ребенком. Даже теперь мне тяжело говорить об этом. Простите меня…

— Мисс Кендалл, вам не за что просить прощения в этом суде. Напротив, это мы должны просить у вас прощения.

Затем, адресовав мисс Ффорде испепеляющий взгляд, он спросил:

— У вас есть еще вопросы, мисс Ффорде?

— Нет, Ваша честь.

Устремив такой же взор на Мейв, он спросил:

— У вас, мисс Доэрти?

— Не имею, Ваша честь.

— Мисс Кендалл, вы свободны и можете идти.

Ей стоило некоторого усилия отойти от стойки. Когда она шла мимо, я успела шепнуть: «Простите меня», но она продолжила путь, не сказав ни слова.

Трейнор сидел молча какое-то время. Очевидно, и его взволновал вид несчастной женщины, плакавшей перед ним за свидетельской трибуной. Ему тоже нужно было время, чтобы собраться и взять себя в руки, прежде чем перейти к следующему вопросу.

— Перейдем к вашему последнему свидетелю, мисс Доэрти.

— Да, Ваша честь. Миссис Бренда Гриффитс.

Женщина, идущая по проходу, совсем не походила на Элейн Кендалл. Она излучала уверенность и спокойствие. Ей-богу, она скорее чем-то походила на Диану Декстер, хотя одета была и не так шикарно. Ее простой зеленый костюм не был модельным, однако несла она себя с достоинством и выглядела элегантно — сорокалетняя женщина, которую не пугает ее возраст. Подойдя к свидетельскому месту, она удостоила Тони небрежного кивка.

Мейв Доэрти попросила ее рассказать, при каких обстоятельствах произошло их знакомство с Тони Хоббсом.

— В 1990 году, когда я была журналистом в «Кроникл», меня на три недели командировали во Франкфурт. Тони возглавлял местное отделение. Нас в офисе было всего двое. Оба мы были свободны. Начался флирт. Потом, ближе к моему отъезду, была ночь, когда мы оба были, мягко говоря, нетрезвы и не подумали о мерах предосторожности. Вернувшись в Лондон, я обнаружила, что беременна. Естественно, я сообщила об этом Тони. Новость его огорчила, и уж подавно он не предложил мне «покрыть грех венцом» или чего-нибудь в этом роде. Правда, я ничего подобного и не хотела и не ждала от него. Он было стал уговаривать меня сделать аборт… и я сразу же твердо заявила, что этого не будет. «Ну, дело твое, — сказал он, — но только не рассчитывай ни на какую помощь с моей стороны». Не очень приятно услышать такое — и в тот момент, признаюсь, я очень расстроилась. Но, знаете, в то же время меня даже восхитила его честность. Он сразу поставил точки над «i», объяснил, что не хочет иметь ничего общего с этим ребенком.

Я родом из Эйвона, а Лондон никогда особо не любила. Поэтому, забеременев, я начала подыскивать себе работу в районе Бристоля. Устроилась в Бристольское отделение Би-би-си. Переехала. Родила. Мне повезло — через год я познакомилась с замечательным человеком. Мы поженились. Кэтрин, дочь Тони, считает Джеффри отцом. У нас с Джеффом появился и общий ребенок, еще одна дочь, Маргарет. Больше мне нечего вам сказать.

— Не считая того, что Тони Хоббс так никогда и не видел свою дочь, Кэтрин, которой сейчас почти двенадцать лет? — Этот вопрос задала Мейв.

— Да, это правда. Вначале я пробовала посылать ему письма, предлагая познакомиться с дочерью. Но ответа не было ни разу, и этим было все сказано. Я больше не стала навязываться ему. Я перестала писать… Боже, с тех пор прошло, наверное, лет шесть.

— У меня нет больше вопросов, Ваша честь.

— У вас, мисс Ффорде?

— Есть, Ваша честь. Миссис Гриффитс, почему сегодня вы согласились дать показания?

— Потому что ко мне приезжала миссис Гудчайлд, объяснила, что учинил Тони с их ребенком, и спросила, не могу ли я засвидетельствовать в суде отсутствие у Тони интереса к своей дочери. Учитывая безвыходность ситуации, в которой оказалась миссис Гудчайлд, и узнав, что Тони разыгрывает в суде роль «заботливого отца», я почувствовала потребность свидетельствовать о, скажем так, полном отсутствии в прошлом у Тони родительского интереса.

— Но разве не могло случиться, что за двенадцать лет, прошедших после рождения вашей дочери, отношение мистера Хоббса к отцовству изменилось? Особенно когда имеешь дело с женщиной, которая угрожает физической расправой…

— Мисс Ффорде, — вмешался Трейнор, — на этот вопрос свидетель ответить не может.

— Простите, Ваша честь. Вы сегодня привели сюда дочь, миссис Гриффитс?

— Господи, нет, конечно. Я не хочу подвергать ее подобному воздействию, а тем более выставлять напоказ.

— Я рада и поздравляю вас с тем, что вы так отзывчивы, так беспокоитесь о других людях.

— И как я должен реагировать на это, мисс Ффорде? — спросил Трейнор.

— Еще раз прошу прощения, Ваша честь. Вопросов больше нет.

Как только Бренда Гриффитс покинула зал, Трейнор выразительно посмотрел на часы и сказал:

— Поскольку это был последний свидетель со стороны ответчика, переходим к прениям сторон.

Но я не слышала прений, не говоря уж о репликах и о препирательствах с судьей Люсинды Ффорде, доказывавшей, что именно она (как представитель истца) имеет право на заключительное слово. Нет, я никуда не ушла, продолжала сидеть на своем месте, с которого прекрасно было слышно все, что говорили барристеры и судья. Я просто отключилась. То ли потому, что меня продолжал мучить стыд из-за Элейн Кендалл, которую я вытащила сюда. То ли наступило эмоциональное истощение. А может, я уже дошла до предела и просто уже не могла больше выслушивать, как вновь и вновь муссируется одно и то же, одно и то же. Как бы то ни было, я сидела как болванчик, глядя в пол, желая отключиться и ничего слышать. И мне это удалось.

Найджел Клэпп пихнул меня в бок локтем. Говорил Трейнор:

— Стороны высказались, все свидетели опрошены, и суд удаляется для принятия решения. Прошу всех собраться здесь через два часа.

Я мигом вернулась в реальность. Вытянула шею в сторону Мейв и зашептала:

— Если он сообщит решение через два часа, значит ли это, что он уже его написал, в общем и целом?

— Может быть… — Мейв говорила с трудом, как будто из нее выпустили воздух. — А может, он собирается сейчас поднажать, чтобы завтра не приходить на работу. Знаю, звучит прозаично, но это правда. Он знаменит тем, что умеет работать быстро.

— Особенно если уже принял решение.

— Да. Боюсь, что так.

К нам подошла Роуз Китинг. Она наклонилась ко мне и, успокаивая, положила руку на плечо:

— Как вы, дорогая?

— Почти жива. Как Элейн Кендалл?

— Она держится. Просто молодец. Я отвезу ее домой в Кроли. Не хочу отпускать ее одну.

— Это правильно, — сказал Найджел. — А я провожу миссис Гриффитс до Паддингтона.

— Вы успеете вернуться к объявлению решения? — обеспокоилась я.

— Конечно. Вы выдержите еще два часа?

Я окинула взглядом зал суда. Там, напротив нас, сидела Диана Декстер. Неподвижная. Прямая. На лице — странная смесь ярости и скорби. Рядом с ней я увидела Тони. Он что-то с жаром шептал ей на ухо, пытаясь в чем-то убедить. После сегодняшних разоблачений у них, похоже, все пошло наперекосяк. Разоблачений, которые никогда не выплыли бы на поверхность, не попытайся эти двое похитить моего ребенка. Я была загнана в угол, у меня не оставалось другого выхода. Пришлось нанести удар, которого они явно не ожидали. И Мейв, и Люсинде Ффорде тоже пришлось покопаться в грязи, чтобы опорочить и уничтожить противника. А теперь мы все сидим здесь, как пленники в ожидании приговора судьи — иссякшие, выдохшиеся, уничтоженные. В такой войне не бывает победителей. Из нее все выходят побежденными, все выглядят низкими, отвратительными.

Я положила руку на плечо Мейв:

— Что бы теперь ни случилось, я просто не могу выразить, как я вам благодарна.

Она встряхнула головой:

— Я не хочу лукавить, Салли. По-моему, у нас все плохо. Трейнор явно был не восторге от нашего финального залпа. Особенно от бедняжки Элейн Кендалл.

— В этом виновата только я, я одна. Мой гениальный упреждающий маневр.

— Нет, маневр был правильный. И то, что она рассказала, следовало рассказать. Мне нужно было бы самой зачитать ее письменные показания, учитывая ее эмоциональное состояние. Это моя работа, и я ее плохо выполнила.

— Еще целых два часа… вы что будете делать?

— Зайду к себе, в Чемберс. А вы?

Я забрала сестру, мы по мосту перешли на другой берег и отстояли очередь за билетами на Лондонское Око[54 - Лондонское Око — колесо обозрения, построенное в Лондоне в честь празднования наступления нового тысячелетия.]. Нам повезло, мы купили два билета. Мы поднимались вверх, к облакам, и город расстилался под нами со всех сторон, как старинная карта мира, глядя на которую начинаешь верить, что мир плоский и можно увидеть, где кончается город и начинается бездна. Сэнди смотрела на запад — на Дворец, Альберт-Холл, буйную зелень Кенсингтон-Гарденз, великолепные строения Холланд-Парка и дальше, туда, где простирались бескрайние пригороды.

— Ты говорила, этот город бывает прекрасным, — сказала она. — Но, по-моему, он просто мрачный.

— Как и большая часть нашей жизни, не так ли?

Выбравшись наконец из исполинского колеса обозрения, мы купили мороженого и стали похожи на двух туристок, наслаждающихся свободой от повседневных забот. Потом по мосту Ватерлоо вернулись на Стрэнд и вошли в здание Высокого суда — в последний раз.

На обратном пути мы примолкли и не обменялись ни словом до самого суда. Только в дверях Сэнди спросила:

— Можно, когда будут читать решение суда, я сяду рядом с тобой?

— Мне бы этого хотелось.

Тони и его команда уже сидели на своих местах, когда мы вошли. Но я обратила внимание, что Диана Декстер теперь сидит рядом с их адвокатом. Мейв была рядом с Найджелом в первом ряду. Никто не приветствовал друг друга. Никто не сказал ни слова. Мы с Сэнди уселись. Я сделала несколько глубоких вдохов, стараясь успокоиться. Но в этом зале не было ни одного спокойного человека. Все было пропитано страхом.

Прошло пять минут, десять. Все это время мы сидели в полной тишине. А что еще можно было сделать? Наконец вошел секретарь. И все встали. Трейнор медленно вошел, направился к своему креслу, сжимая папку в длинных изящных пальцах. Поклонился. Сел. Мы поклонились. Сели. Он открыл папку. Он начал читать.

С самого начала судья дал всем нам понять, что ему крайне не понравился характер всего этого дела.

— Позволю себе сказать, что за два этих коротких дня окончательного слушания нам довелось наблюдать, как обе стороны публично перерывают огромные вороха грязного белья. Мы узнали, что у мистера Хоббса было двое детей от двух разных женщин и что он вовсе не стремился к общению со своими детьми. Нам стало известно, что новая сожительница мистера Хоббса, мисс Декстер, страдала от наркомании и мужественно справилась с зависимостью после того, как у нее случился выкидыш. Должен отметить, что откровенность мисс Декстер в этой части показалось мне мужественной и чрезвычайно поучительной. Впечатляющее свидетельство…

О, боже праведный…

— Кроме того, нам сообщили, что мисс Декстер предпринимала отчаянные усилия, пытаясь завести ребенка… Это ее желание было настолько сильным, что она, если верить барристеру ответчика, вступила со своим сожителем в сговор, решившись отобрать его ребенка у матери и выдвинуть против последней якобы ложные обвинения в том, что она угрожала ребенку и представляла для него опасность.

Сэнди искоса посмотрела на меня. М-да… Трейнор только что явно дал понять, что нам он не верит.

— Нам поведали, что более двадцати лет тому назад миссис Гудчайлд угостила своего отца бокалом вина, вследствие чего — или не вследствие этого — им была превышена допустимая норма алкоголя, и поэтому — или из-за чего-то другого — он стал виновником дорожно-транспортного происшествия, в котором погибли он сам, его супруга и еще два человека.

Нам рассказали и о том, что мисс Декстер и мистер Хоббс не были честны с судом относительно истинной длительности их отношений… хотя, откровенно говоря, суду не кажется столь уж принципиальным, вступили ли они впервые в интимную связь три года или всего лишь три месяца назад.

Мы с Сэнди снова нервно переглянулись. Я украдкой осмотрела зал. Все присутствующие сидели с низко опущенными головами, как будто в церкви.

— Я должен сказать, что, при обилии свидетелей и фактов, сторонам так и не удалось прояснить ответ на основной вопрос: что же лучше для ребенка? А это в данном случае основная и единственная проблема. Все остальное, по мнению суда, значения не имеет.

Итак, вне всякого сомнения, отношения между матерью и ее ребенком являются основополагающими и самыми важными в жизни. Можно, характеризуя эти отношения, применить также такой термин, как «примордиальные», то есть изначальные, первичные. Мать дает нам жизнь, она кормит нас, заботится о нас на первых, критических стадиях нашего существования. По этой причине закон весьма неохотно идет на нарушение, не говоря уж о прекращении этих отношений. Для того чтобы подобное произошло, нужны крайне веские причины — если только доверие общества к матери не подорвано полностью и окончательно.

Сегодня утром барристер истца еще раз перечислила «обвинения» — так она их назвала — против ответчика. Необходимо признать, что все эти обвинения весьма серьезны и вески. Необходимо также признать и то, что ответчик, миссис Гудчайлд, страдала тяжелой послеродовой депрессией и это состояние воздействовало на ее восприятие действительности, заставляя ее в ряде случаев вести себя крайне неразумно.

Однако, принимая во внимание упомянутое заболевание, может ли суд рисковать и подвергнуть опасности благополучие ребенка? Такова дилемма, которую и предстояло решить суду. Наряду с этим суду предстояло оценить и решить, будет ли для ребенка лучше, если его вверят заботам отца и его новой сожительницы — женщины, которая может, конечно, называть себя приемной матерью, но которая никогда не станет таковой в глазах суда.

Судья сделал паузу. Поверх очков он устремил строгий взгляд в мою сторону:

— Угрожать жизни ребенка — даже в бреду и гневе — это очень и очень серьезный проступок…

Сэнди сжала мою руку, словно говоря: что бы он с тобой ни сделал, я буду с тобой и не дам тебе пропасть.

— Если такое повторяется дважды — это повод для беспокойства. Как и отравление ребенка снотворными пилюлями, пусть даже в результате несчастной случайности.

Но достаточно ли этого, чтобы принять решение разорвать основополагающие узы, связывающие мать и дитя? Особенно когда выясняется, что истинные мотивы отца крайне сомнительны, как и реальные причины, побудившие его восемь месяцев назад обратиться в суд, чтобы получить право забрать ребенка?

В конечном счете мы снова возвращаемся к основному вопросу: в случае, если будет принято решение о проживании ребенка с матерью, не приведет ли она в исполнение свои угрозы? Не следует ли проявить благоразумие и осторожность и разорвать материнские узы ради соблюдения интересов ребенка?

Трейнор снова замолк, отпил воды из стакана. Найджел Клэпп, сидевший передо мной, закрыл лицо рукой. Последняя фраза выдала наконец намерения судьи: все потеряно. Мы проиграли.

Трейнор отставил стакан и продолжил чтение:

— Вот над этими вопросами и пришлось размышлять суду. Трудные проблемы, трудное решение. И все же, после того как были заслушаны все свидетели и изучены все обстоятельства, решение это было очевидным.

Я ниже опустила голову. Вот оно. Сейчас. Надо мной вершится суд.

— Итак, взвесив все доводы, я пришел к выводу, что мать, миссис Гудчайлд, не имела намерения причинить вреда своему сыну и не должна нести ответственность за свои действия в период, когда страдала от клинически подтвержденной депрессии. Я считаю также, что отец ребенка, мистер Хоббс, сделал все от него зависящее, чтобы осложнить ситуацию и разрушить связь между матерью и ребенком. В частности, я нахожу, что мистер Хоббс и его сожительница мисс Декстер, заявляя о том, что ребенку грозит опасность, руководствовались не альтруистическими мотивами. Нельзя закрывать глаза и на то, что они умело подтасовывали факты ради достижения собственной выгоды.

К этому моменту Сэнди уже так стискивала мне руку, что, похоже, несколько косточек треснули. Но только мне было не до этого.

— Таковы причины, по которым суд принял свое решение, согласно которому данный ребенок имеет право видеться и проводить достаточное время с обоими родителями…

Он сделал паузу и молчал секунду или две, но они показались мне долгой минутой.

— …но при этом суд постановляет, что постоянно проживать ребенок будет с матерью.

В зале повисло долгое молчание — как будто все находились в глубоком шоке. Паузу нарушил Трейнор:

— И поскольку в ходе рассмотрения дела я усмотрел злой умысел, направленный против ответчика, оплату всех судебных издержек я присуждаю стороне истца.

Мгновенно Люсинда Ффорде вскочила на ноги:

— Прошу разрешения на апелляцию.

Трейнор долго буравил ее взглядом. Потом ответил:

— Просьба отклоняется.

Он собрал со стола свои бумаги. Снял с носа очки-полумесяцы. Посмотрел на наши потрясенные лица. И сказал:

— Если вам больше нечего добавить, объявляю слушание закрытым.


Глава 15


Через полтора месяца на Лондон обрушилась жара. Она длилась почти целую неделю. Ртуть в градуснике рвалась выше отметки 30 градусов, небо превратилось в ярко-синий безоблачный свод, и сияющее солнце припекало без устали.

— Разве не удивительно? — спросила я в пятый знойный день без намека на дождь.

— Это ненадолго, — ответила Джулия. — Все может кончиться в любой момент, и мы вернемся к серой норме.

— Это верно, но сейчас даже думать о таком не хочется.

Мы отдыхали в парке Уондзуорт. День клонился к вечеру. С полчаса назад Джулия позвонила мне в дверь и спросила, не хочу ли я выйти погулять. Я отложила новую рукопись, над которой корпела, уложила Джека в коляску, нацепила темные очки и шляпу от солнца, и мы вышли. Пока добрались до парка, Джек уснул. Мы устроились на поросшем травой взгорке у реки, Джулия сунула руку в сумку и извлекла на свет два винных бокала и запотевшую бутылку охлажденного «Совиньон Блан».

— Мне подумалось, что неплохо бы отметить такую небывалую жару глоточком пристойного вина., ты как, не против чуть-чуть себя побаловать?

— Наверное, стаканчик могу себе позволить. Тем более что дозу антидепрессантов мне снизили вдвое.

— Вот это здорово, молодец, — обрадовалась Джулия. — У меня больше года ушло на то, чтобы с ними покончить.

— Ну, доктор Родейл не спешит объявить, что я полностью «исцелилась».

— Но ты явно к этому идешь.

Она откупорила бутылку. Я легла на спину, подставила лицо солнцу, так что острый лимоннокислый аромат травы забил все обычные запахи города, и подумала: все это довольно приятно.

— Вот, держи. — Джулия поставила бокал на траву рядом со мной, а сама закурила.

Я села. Мы чокнулись.

— За благополучное окончание дела, — сказала она.

— Какого?

— За то, что покончено с этим чертовым проектом.

— Ты имеешь в виду историю восточных англов?

— Ну да, эту пакость, — ответила она, имея в виду толстенную рукопись, с которой она долго провозилась и которая надоела ей до безумия (по крайней мере, так она говорила). — Закончила вчера вечером и бантиком перевязала. И скажу тебе, любой, кто три месяца корпел, не поднимая головы, над историей восточных англов, заслуживает глотка хорошего вина. А ты пока еще трудишься над «Руководством по джазу»?

— Ой, да, тоже немалый фолиант, целых тысяча восемьсот страниц. А я что-то застряла на Сиднее Беккете.

— Смотри, аккуратнее со сроками — Стенли рассердится.

— Да у меня еще целых семь недель в запасе. А учитывая, что Стенли буквально только что пригласил меня на свидание, не думаю, что он будет зверствовать.

Джулия подавилась дымом и закашлялась.

— Стенли пригласил тебя?..

— Об этом я и говорю.

— Вот это да… я поражена.

— Ну, в общем-то, в моей жизни бывало такое, что мужчины приглашали меня на свидания.

— Ты знаешь прекрасно, что я имею в виду. Я о Стенли. Решительным его никак не назовешь. А уж после развода он вообще залег на дно, я имею в виду отношения с дамами.

— Он довольно милый, такой добродушный. По крайней мере, так мне показалось, когда мы с ним вместе обедали тогда, в самом начале.

— И совсем не старый — ему чуть за пятьдесят. И за собой он следит. А уж редактор просто блестящий. И домик, я слышала, у него совсем неплохой, в Южном Кенсингтоне. А еще…

— Знаю, знаю, он умеет держать в руках вилку, связно говорит, и слюна у него изо рта не течет.

— Прости, — хихикнула она, — я, в общем-то, не собиралась тебе его рекламировать.

— Рекламируй, сколько хочешь. Потому что я все равно уже сказала ему, что занята сегодня вечером и не смогу с ним поужинать.

— Ну что ж ты так? Это же всего-навсего ужин.

— Понимаю… Но в данный момент Стенли — мой единственный источник дохода. И я не хотела бы поставить дело под угрозу из-за таких ситуаций, не имеющих отношения к делу. Работа мне нужна.

— Вы уже договорились о сумме алиментов с юристами Тони?

— Да, буквально на днях.

Точнее, все проделал Найджел Клэпп, со свойственной ему запинающейся решимостью — это описание, точное в отношении Найджела, показалось бы оксюмороном применительно к любому другому человеку. Спустя неделю после слушания сторона истца связалась с ним и сделала первое свое предложение: мы сохраняем совместное владение домом, а Тони при этом выплачивает половину оставшегося долга по ипотеке и платит алименты на меня и ребенка в размере пятисот фунтов в месяц. Адвокаты Тони объяснили, что, учитывая, что у него больше нет постоянного заработка, требовать с него полной выплаты ипотечного кредита да еще и пятьсот фунтов алиментов на сына и бывшую жену было бы просто немилосердно.

Найджел рассказывал: «Мне… э… пришлось напомнить, что у него имеется богатая, действительно богатая покровительница и что в таком случае мы можем проявить упорство и обратиться в суд с требованием, чтобы дом был передан в ваше пользование безраздельно. У нас, разумеется, не было бы никаких шансов выиграть это дело, но… э… я почувствовал, что они не захотят в это ввязываться».

После этого все разрешилось довольно быстро. Дом по-прежнему принадлежал нам обоим — и ни один из нас не имел права продать его без согласия совладельца. Однако Тони взял на себя полную выплату ипотеки и алименты в размере тысячи фунтов в месяц — суммы, которой, хоть и едва-едва, все же хватало нам на покрытие текущих расходов.

Но я не хотела ничего больше. Честно говоря, сразу после слушания единственной моей мыслью (я сейчас не говорю о потрясении от того, что мы выиграли дело и мне вернули Джека), точнее, единственным желанием было больше никогда и ни при каких обстоятельствах не встречаться с Тони Хоббсом. Мы, правда, выработали условия совместной опеки: он мог забирать к себе Джека на выходные два раза в месяц. Но потом, когда стало очевидно, что в ближайшие годы он будет проводить все выходные в Сиднее, эта договоренность как-то утратила смысл… хотя Найджела уверили через юристов Тони, что мой бывший непременно будет регулярно прилетать в Лондон на свидания с сыном.

Тони и сам повторил мне это, когда мы с ним разговаривали. Единственный наш разговор состоялся через неделю после суда, в тот день, когда юристы оговаривали сроки и условия переезда Джека. «Передачи», как назвал это Найджел Клэпп, — термин вызвал у меня в памяти шпионские романы эпохи холодной войны, но полностью соответствовал сути происходящего. Утром накануне того дня мне позвонили из компании «Перевозки Пикфорд» и сообщили, что завтра в девять утра мне надлежит быть дома, так как они привезут мебель для детской комнаты сюда из дома по Альберт-Бридж-Роуд. Вечером позвонил Найджел и сообщил, что объявились юристы Тони, узнавали, буду ли я дома в двенадцать часов дня, потому что «именно в это время состоится передача».

— Они сказали, кто привезет Джека? — спросила я.

— Няня, — был ответ.

Типично для Тони, размышляла я. Поручить посреднику выполнить за него всю грязную работу.

— Скажите им, что в двенадцать я буду ждать Джека дома.

На следующее утро машина с мебелью приехала на час раньше. («Решили, что вы не будете против», — объяснил старший грузчик.) За шестьдесят минут они не только все выгрузили, но и собрали и расставили по местам шкаф, комод и кроватку Джека. Вместе с мебелью прибыли многочисленные коробки с одеждой, игрушками и прочими детскими причиндалами. Все утро я разбирала коробки, раскладывала вещи, прилаживала подвесную игрушку, ту же, что и раньше висела над колыбелью, подключала на кухне стерилизатор для бутылочек, устраивала в гостиной манеж. Пока я возилась со всем этим, воспоминания о доме, лишенном ребенка, начали стираться из памяти.

А ровно в двенадцать раздался звонок в дверь. Волновалась ли я? А как же, конечно, волновалась. Не то чтобы я беспокоилась о том, как мне себя вести, или переживала из-за значительности момента. Скорее дело в том, что я вообще не верила, что это произойдет. И когда вдруг сбывается то, о чем ты долго мечтал — и в глубине души считал несбыточным, — кто же тут не занервничает?

Я бросилась к входу, ожидая, что сейчас какая-то наемная помощница передаст мне с рук на руки сына. Но, широко распахнув дверь, я нос к носу столкнулась с Тони. От неожиданности я моргнула и тут же опустила глаза, потому что меня вдруг пронзил страх, что он не привез Джека. Но он был здесь. Мой сын уютно устроился в сумке для переноски детей, с пустышкой во рту и резиновой уткой, которую он крепко сжимал обеими руками.

— Привет, — тихо сказал Тони.

Я кивнула, отметив про себя, что он выглядит очень усталым. Какое-то время мы оба стояли молча, настороженно глядя друг на друга и, в общем-то, не зная, что говорить дальше.

— В общем, — сказал он наконец, — я решил, что должен сделать это сам.

— Понятно.

— А ты, похоже, не ожидала, что его доставлю я.

— Тони, — спокойно сказала я. — Я вообще стараюсь сейчас думать о тебе как можно меньше. Но все же спасибо, что принес Джека домой.

Я протянула руку. Он замер в нерешительности буквально на мгновение, потом медленно передал мне сумку-переноску. Очень недолго, какой-то миг, мы оба держали ее. Потом Тони отпустил коляску. Я не ожидала, что она окажется такой тяжелой, но все же не опустила ее на пол. Не хотела выпускать Джека. Я посмотрела на него. Он по-прежнему чмокал своей пустышкой, сжимая ярко-желтого утенка, и понятия не имел о том, что сейчас — вот так просто, при передаче его из одних рук в другие, — круто изменилась траектория всей его жизни. Какой была бы та его жизнь — неизвестно. Ясно только, что теперь его ждала совершенно другая.

Снова повисла напряженная тишина.

— Ладно, — наконец сказала я. — Насколько я знаю, наши адвокаты договорились, что ты будешь встречаться с Джеком раз в две недели. Так что, по-видимому, ты за ним заедешь в следующую пятницу.

— На самом деле, — пробормотал он, не глядя на меня, — в следующую среду мы уезжаем в Австралию.

Он сделал паузу. Мне даже показалось, что он, возможно, ожидает моих расспросов — как ему удалось помириться с Дианой после всего, что открылось в суде о его былых подвигах. Или о том, где они будут жить в Сиднее. Или о том, как продвигается работа над его чертовым романом. Но я не собиралась задавать ему никаких вопросов. Мне хотелось только одного — чтобы он поскорее убрался. И потому я сказала лишь:

— Ну что ж, стало быть, ты не заедешь в следующую пятницу.

— Да уж, скорее всего, не заеду.

Новая тягостная пауза. Я ее нарушила:

— Ну, когда в следующий раз окажешься в Лондоне, ты знаешь, где нас найти.

— Ты что, решила остаться в Англии? — удивился он.

— Пока я ничего еще не решила. Но поскольку у нас с тобой у обоих имеются обязательства перед сыном, ты одним из первых узнаешь, каким будет мое решение.

Тони посмотрел на Джека. Он часто заморгал, словно вот-вот заплачет. Но глаза остались сухими, и на липе ничего не отразилось. Я заметила, что он рассматривает мою руку, сжимающую ручки коляски.

— Пожалуй, мне пора идти, — сказал он, не поднимая глаз.

— Да, — ответила я. — Пора.

— Ну, тогда до свидания.

— До свидания.

Он снова взглянул на Джека, потом на меня. И сказал:

— Я сожалею.

Это прозвучало сухо, невыразительно, почти безразлично. Что это было — признание вины? Или раскаяние в том, что он натворил? А может, просто неохотная констатация того, что он так много проиграл, хотя надеялся на победу? Черт его побери, как же это было похоже на Тони Хоббса, настоящая классика жанра Извинение, которое не было извинением, но все же было извинением. А чего еще могла я ожидать от этого человека, которого так хорошо знала… и которого не знала вовсе.

Я развернулась и внесла Джека в дом. Заперла дверь. Сынишка, как по команде, тут же расплакался. Я нагнулась к нему. Расстегнула ремешки, которыми он был закреплен в коляске. Взяла его на руки. Но я не прижала его к себе и не разразилась слезами облегчения и счастья. Потому что, вынув его из коляски и подняв до уровня лица, я почувствовала предательский запах. Полный груз.

— Добро пожаловать домой, — сказала я, целуя его в голову. Но материнская ласка его нисколько не смягчила. Он требовал, чтобы ему немедленно сменили подгузник.

Через полчаса, когда я кормила его, сидя на первом этаже, зазвонил телефон. Звонила Сэнди из Бостона, она хотела просто убедиться, что передача прошла гладко, без осложнений. Она лишилась дара речи (редкое состояние для Сэнди), узнав, что Тони явился с Джеком собственной персоной.

— И он в самом деле извинился? — недоверчиво переспросила она с изумлением в голосе.

— В свойственной ему неловкой манере.

— Тебе не показалось, что он пытается к тебе подольститься, чтобы вернуться в твою жизнь?

— Он со своей благородной дамой через несколько дней отбывает в Сидней, так что вряд ли, не думаю, что такое приходило ему в голову. Ты знаешь, я, честно говоря, не поняла, зачем он приходил, зачем извинился, что в самом деле у него на уме… если вообще у него что-то было на уме. Одно я знаю точно: теперь мы долго не увидимся, и я этому очень рада.

— Не может же он надеяться, что ты его простишь.

— Нет, наверняка хочет, чтобы его простили. Ведь мы все этого хотим, разве нет?

— Уж не слышу ли я опять отголоски этого абсурдного затяжного чувства вины за папу?

— Да, именно их ты и слышишь.

— Ну что ж, если ты обо мне, то тебе не за что просить у меня прощения. Я ведь тебе говорила еще в Лондоне: я тебя ни в чем не виню. Главный вопрос: не пора ли тебе самой себя простить? Ведь ты не сделала ничего, ничего плохого. Но только ты сама можешь снять с себя этот груз. Точно так же, как только сам Тони должен понять, что совершил серьезный проступок. И если он это поймет, как знать, может быть…

— Что? Очищение? Покаяние в грехах и преображение? Брось, прошу тебя, он же англичанин.

А про себя я могла бы добавить: он из тех британцев, что питают ненависть к самим себе и презирают нашу американскую веру в то, что «открытость и честность и песня в душе» способны помочь человеку возрождаться и творить добро. Жизнь для него — тягостная, трагическая неразбериха, с которой приходится кое-как управляться. У меня на родине жизнь — тоже трагическая неразбериха, но мы стараемся убедить себя, что все еще не кончено и со временем обязательно уладится.

— Потерпи еще немного, недолго тебе осталось мучиться с этими англичанами, — отреагировала Сэнди.

Это была ее величайшая надежда, она заговорила об этом еще пять недель назад, в аэропорту Хитроу, когда я провожала ее на самолет. Слушание только-только окончилось. Тони и компания быстро удалились, причем Диана Декстер вскочила и в гордом одиночестве прошествовала по проходу сразу, как только Трейнор провозгласил решение. Тони поспешил за ней, а Люсинда Ффорде и адвокат, прежде чем выйти, успели еще обменяться рукопожатиями с Мейв и Найджелом. И вот мы остались в суде вчетвером, потрясенные, в состоянии шока, пытаясь осознать тот факт, что дело приобрело благоприятный для нас оборот. Наконец Мейв нарушила молчание. Собирая бумаги, она сказала:

— Я, вообще-то, не игрок, но сегодня уж точно не сделала бы ставку на то, что решение будет таким. Честное слово…

Она покачала головой и позволила себе намек на улыбку.

Найджел тоже сидел молча, погруженный в раздумья, потом начал запихивать бумаги в объемистый портфель. Я поднялась и сказала:

— У меня нет слов, чтобы выразить, как я вам благодарна. Вы же спасли меня от…

Найджел протестующее поднял руку, как бы говоря: «Не нужно этого, ни к чему». Но потом и он заговорил:

— Я рад за вас, Салли. Очень рад.

Сэнди тем временем просто сидела с лицом, мокрым от слез, — моя толстая, чудесная, чересчур плаксивая сестричка, эмоциональности которой с лихвой хватало, чтобы восполнить нашу сдержанность. Найджел был тронут и смущен таким открытым проявлением чувств. Мейв коснулась моего плеча:

— Вам повезло с такой сестрой.

— Это точно, — тупо ответила я, оглушенная решением суда настолько, что не понимала, что говорю. — Знаете, мне кажется, нам сейчас нужно всем вместе пропустить по стаканчику, чтобы это отпраздновать.

— Я бы с радостью, — отозвалась Мейв. — Но завтра у меня снова суд, а я, признаться, не успела как следует подготовиться. Так что…

— Понятно. Мистер Клэпп, а вы?

— Простите, но мне нужно быть дома к пяти.

Так что я просто пожала им руки, еще раз поблагодарила Мейв, сказала Найджелу, что буду ждать его звонка, когда он узнает что-то от адвокатов Тони насчет условий и сроков развода.

— Так вы хотите и дальше пользоваться моими услугами? — спросил он.

— А чьими же еще я бы могла воспользоваться?

В ответ в первый раз за все время нашего знакомства Найджел Клэпп широко улыбнулся.

Когда он откланялся, Сэнди сказала, что мы обязательно выпьем, чтобы отметить это дело… но в аэропорту, потому что ей пора домой. Так что мы сели в метро, доехали до Хитроу и, после того как она зарегистрировалась на рейс, выпили по стакану противного красного пойла в баре зала вылета. Тогда-то она и спросила меня: «Ну, когда вы с Джеком возвращаетесь в Бостон?» До этого еще надо дожить, сказала я ей. А когда она снова задала этот вопрос в то первое мое утро с Джеком, мой ответ прозвучал еще более уклончиво: «Я пока еще ничего не решила».

— Надеюсь, после всего, что они там с тобой сотворили, ты не хочешь остаться?

Я чуть не сказала ей, что эти самые «они» для меня не равнозначны всем англичанам и тем более всей Англии.

Только два человека, которые хотели завладеть тем, на что они не имели права.

— Я же говорила тебе, у меня пока нет сил на кардинальные решения.

— Но ты должна вернуться сюда, в Штаты, — настаивала она.

— Никому я ничего не должна. И знаешь, я поняла, что не так уж это плохо.

— Ты просто не переживешь еще одной их мерзкой холодной зимы, — проворчала Сэнди.

— Совсем недавно я пережила кое-что пострашнее, чем плохая зима.

— Ну ты же знаешь, о чем я говорю — я просто мечтаю заполучить тебя в Бостон.

— А я тебе вот о чем толкую: пока ничего еще не решено. Сейчас я просто хочу проводить как можно больше времени с сыном и ощутить вкус того, чего была лишена почти год: нормальной жизни.

Она помолчала несколько секунд, а потом убежденно заметила:

— Нет на свете такой вещи, как нормальная жизнь.

Со времени того разговора прошло несколько недель.

И хотя я совершенно согласна с Сэнди в том, что никакой нормальной жизни не бывает, все это время я изо всех сил старалась приблизиться к размеренному, спокойному существованию. Я встаю утром, когда меня будит проснувшийся Джек. Ухаживаю за ним, стараюсь предвосхищать все его желания. Мы все время вместе. Пока я работаю, он сидит рядом в высоком стульчике или копошится в манеже. Мы ходим в супермаркет, гуляем по Хай-стрит. Дважды за это время я перепоручала его заботам вечерней няни, чтобы сбегать в кино вдвоем с Джулией. Все остальное время мы с ним постоянно вместе. От всего этого я в восторге — и не только потому, что пытаюсь наверстать упущенное за прошедшие месяцы, но и потому, что у нас налаживается общая жизнь, вырабатывается привычка жить вдвоем. Конечно, наступит время, когда этот порядок придется менять. Но это дела далекого будущего. А сейчас будничность и приземленность нашей жизни кажутся мне не скучными, а весьма привлекательными.

Особенно когда на небе светит солнце.

— Ставлю пять фунтов, что и завтра тоже будет солнечно, — сказала я Джулии, подливавшей вина в свой бокал.

— Идет, — откликнулась она. — Но ты проиграешь.

— Ты хочешь сказать, что слышала прогноз погоды?

— Нет, не слышала.

— Откуда же такая уверенность, что непременно будет дождь?

— Врожденный пессимизм… полная противоположность этой вашей американской несокрушимой позитивности.

— Я всего лишь умеренный оптимист, не более того.

— В Англии такой уровень оптимизма считается безнадежным и неизлечимым.

— Признаю себя виновной, — сказала я. — Свою природу изменить невозможно.

И конечно же дождь начал накрапывать уже вечером. Я была еще на ногах, с Джеком, который отказывался спать, не получив еще одной бутылочки. Вдруг оглушительный громовой раскат — буквально средь ясного неба — оповестил о том, что небеса собираются разверзнуться. А минут через пять это и на самом деле случилось.

Настоящий тропический ливень застучал в окна с такой силой, что Джек оттолкнул бутылочку и широко раскрытыми глазами уставился на темные мокрые квадратики оконных стекол.

— Не бойся, все в порядке. — Я прижала его к себе. — Это просто дождь. И нам с тобой лучше бы поскорее к нему привыкнуть.


Благодарности


Я чувствую себя в неоплатном долгу перед Фрэнсис Хьюз из «Хьюз Фаулер Каррузерс», что на Чансери-лейн, Лондон. Фрэнсис не только прочла мне несколько лекций, посвященных сложностям запутанной системы британского законодательства, но и проверила черновую версию этой рукописи. Я надеюсь и впредь обращаться к ней за профессиональной помощью.

Доктор Алан Кэмпион помог выверить всю медицинскую терминологию. А замечательная женщина, которую я хотел бы назвать просто Кэти, оказала неоценимую помощь, когда дело дошло до описания деталей. С удивительной откровенностью она описала свой собственный кошмарный опыт сползания в черную трясину послеродовой депрессии.

Если в книге имеются медицинские или юридические ошибки, они только на моей совести.

Два моих друга на противоположных берегах Атлантического океана — Кристи Макинтош в Банффе и Ноэлин Доулинг в Дублине — читали наброски и черновые варианты книги. Они постоянно проверяют мои рукописи и не дают спуску, если обнаруживают, что сюжет затянулся или уклонился в сторону.

Работа над романом началась в Лейтонском центре искусств в Банффе, среди мощи и величия канадских Скалистых гор. Лучшего и более укромного места, где можно спокойно писать, и выдумать нельзя.

Мой редактор Сью Фристоун — бескомпромиссная и чуткая. Я счастлив, что мы играем в одной команде. То же относится и к моему агенту Энтони Харвуду, самому, пожалуй, лучшему другу, который только есть у автора этого романа.

И наконец, спустя двадцать лет после нашей первой встречи я хочу поблагодарить Грейс Карли просто за то, что она — Грейс Карли.


notes


Примечания


1


Coup de foudre (франц.) — любовь с первого взгляда. — Здесь и далее примечания переводчика.


2


«Братья-мусульмане» («Гамаат аль-ихван аль-муслимин») — исламистская организация, созданная в Египте в конце 1920-х гг.


3


Бэк-Бэй — престижный жилой район в Бостоне.


4


Около 77 кг.


5


Около 160 см.


6


Уэлсли — пригород Бостона.


7


Челси — один из самых дорогих и модных районов Лондона.


8


«Айви» — элитный ресторан в районе Вест-Энд.


9


Хэмпстед-Хит (или Хит) — большой парк на севере Лондона.9


10


Марта Стюарт — «королева американских домохозяек», автор и ведущая телешоу, обучавшего ведению домашнего хозяйства.


11


In vino stupidus (лат.) — в вине — тупость (перефразированное изречение «in vino Veritas» — истина в вине).


12


Харли-стрит — улица в Лондоне, где находятся приемные ведущих частных врачей.


13


Джермин-стрит — улица в Лондоне, славится магазинами мужской одежды, в частности рубашек, в консервативном стиле.


14


ИРА — Ирландская республиканская армия.


15


Профессор, персонаж пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион».


16


Чаппакуа — город в штате Нью-Йорк с населением 9,5 тысячи человек.


17


Полианна — главная героиня одноименной повести известной американской писательницы Элинор Портер (1868–1920).


18


Около 3 кг. 700 г.


19


Шкала Апгар — система быстрой оценки состояния новорожденного.


20


Исторический анекдот о репортере, который после покушения на Авраама Линкольна (убитого в театре) задал вдове президента вопрос «Ну, с этим инцидентом все понятно, а как вам понравился спектакль?»


21


Мороний — в «Книге мормона» пророк и полководец, ставший ангелом. Неофициальный символ мормонской церкви.


22


«Теско» — сеть британских супермаркетов.


23


Карри виндалу — острое индийское блюдо.


24


80 градусов по шкале Фаренгейта — 26,7 градусов Цельсия.


25


Аруба — остров в Карибском море.


26


«Большая лужа» — Атлантический океан.


27


Как обычно (франц.).


28


Terra firma — твердая земля, здесь: выздоравление.


29


Около 8 кг.


30


«Банана репаблик» — сеть магазинов, продающих одежду, обувь и другие товары производства компании «Гэп».


31


Ex parte — в одностороннем порядке, без уведомления или в отсутствие другой стороны.


32


Высокий суд правосудия — первая инстанция Верховного суда в Англии.


33


«Чекпойнт Чарли» — контрольно-пропускной пункт в Берлине, возникший после Второй мировой воины и раздела Германии на оккупационные зоны на границе между американским и советским секторами.


34


Чансери-Лейн — улица в центре Лондона, где расположен ряд судебных учреждении и адвокатских контор.


35


Femme fatale (франц.) — роковая женщина.


36


Барристер (брит.) — юрист, имеющий право выступать в высших судах. Адвокат (солиситор) готовит дело, но сам представлять его на суде не может — это дело барристера.


37


В Глайндборне, графство Сассекс, ежегодно проходит одноименный оперный фестиваль.


38


Стрэнд — одна из центральных улиц Лондона.


39


Кейп-Код — летний курорт на юго-востоке штата Массачусетс.


40


Coup de grace (франц.) — последний удар, которым добивают умирающего.


41


Крэк — сильнодействующий наркотик.


42


Ханг Сенг, здесь: — индекс фондовой биржи (Гонконг).


43


Лига Плюща — объединение старейших привилегированных университетов на северо-востоке США.


44


Бабба — пренебрежительное прозвище белого жителя южных штатов США, малообразованного представителя рабочего класса (стереотип).


45


Адвокат, герой одноименного американского телесериала, выигрывавший все дела своих подзащитных.


46


ЭКО — экстракорпоральное оплодотворение


47


«Сейфуэй» (Safeway) — сеть супермаркетов.


48


Аксминстерский ковер — имитация персидского ковра с многоцветным узором.


49


Итон — старинная британская частная школа для мальчиков. Известна приверженностью традициям.


50


«Новый мужчина» в современной Англии — молодой мужчина, который с готовностью берет на себя традиционно женскую работу по дому: готовит, убирает, присматривает за детьми.


51


Пойнт Пайпер — фешенебельный пригород Сиднея.


52


Синдром Туретта — неврологическое расстройство, характеризующееся непроизвольным гримасничаньем, тиками и сквернословием.


53


Гудчайлд (good child, англ.) — молодец, умница.


54


Лондонское Око — колесо обозрения, построенное в Лондоне в честь празднования наступления нового тысячелетия.