Жюльетта. Том II
Маркиз де Сад


Жюльетта #2






Этот том включает четвертую, пятую и шестую книги одного из самых значительных произведений скандально известного маркиза Донасьена Альфонса Франсуа де Сада (1740-1814) — романа «Жюльетта».

В нем, как и в других своих сочинениях, маркиз де Сад описывает весьма жестокие способы сексуальных «развлечений» высшего сословия Франции середины XVIII века, поэтому это издание будет интересным для всех любителей жесткой эротической литературы.






Маркиз Де Сад




Жюльетта. Том 2





КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ


Мы перешли в соседнее помещение, служившее столовой, где к нам присоединились мои спутники и где Минский, прежде чем похвастать своими владениями, угостил нас необыкновенным во всех отношениях обедом. Стайка полуобнаженных мальчиков внесла блюда с экзотическими фруктами, пирожными, кувшины с молоком и подогретыми напитками, и, выставив яства на стол, они начали проказничать и принимать позы, одна обольстительней другой. Мы трое отобедали легкими блюдами, а хозяин предпочел более солидную пищу: восемь или десять колбас, начиненных кровью девственниц, и два пирога с мужскими яичками — этого, по его словам, было достаточно, чтобы заморить червячка; кроме того, его огромный желудок вместил в себя восемнадцать бутылок греческого вина. Вслед за тем он, без всяких причин, придрался к своим пажам, высек шестерых, порвав им кожу в клочья, и кулаками избил до бесчувствия еще шестерых. Когда один мальчик осмелился сопротивляться, злодей поломал ему руки, словно то были спички, проделав это со спокойной сосредоточенностью, двоих других исколол кинжалом, и мы приступили к обходу замка.

В первой, очень большой комнате, куда мы вошли, обитали несколько десятков женщин в возрасте от двадцати до тридцати лет. Едва мы переступили порог, двое палачей — очевидно, таков был здесь заведен порядок — схватили одну из них, сорвали с нее одежду и повесили несчастную прямо на наших глазах. Минский подошел к телу, которое еще дергалось в предсмертных конвульсиях, и начал щупать и пробовать на зуб ягодицы; тем временем остальные женщины быстро выстроились в шесть рядов. Мы обошли замерший строй и внимательно осмотрели каждую. Они были одеты таким образом, чтобы ни одна из прелестей не оказалась спрятанной от взора: наброшенная на тело прозрачная накидка оставляла открытыми груди и ягодицы, однако влагалища были прикрыты, так как Минский предпочитал не видеть алтарь, на котором редко совершал службу.

В соседней комнате, меньшей, чем первая, стояли двадцать пять кроватей; это была лечебница для женщин, заболевших или покалеченных неистовым монстром.

— Тех, кто болен серьезно, — сказал мне Минский, открывая окно, — я перевожу в более серьезное место.

Вообразите наше изумление, когда, выглянув во двор, мы увидели внизу медведей, львов, леопардов и тигров с голодными глазами и оскаленной пастью.

Я невольно поежилась и заметила:

— Вот уж действительно, такие лекари быстренько избавят от любой болезни.

— Разумеется. Здесь больные в мгновение ока излечиваются от всех недугов. Это — быстрый и эффективный метод, к тому же и воздух не заражается при этом. Изнуренная болезнью женщина не годится для утех, так что лучше всего избавиться от нее сразу. Кроме того, я экономлю таким образом деньги. Согласитесь, Жюльетта, что нет никакого смысла кормить дефективных самок.

В остальных сералях было то же самое: непременно повешение одной жертвы и обход выстроившихся, трясущихся от страха рабынь. В помещении для больных Минский отобрал шестерых несчастных и собственноручно вышвырнул их через открытое окно во двор, где голодные звери сожрали их без остатка за несколько минут.

— Это одно из моих любимых развлечений, — сказал Минский, не сводя глаз с ужасной трапезы. — Возбуждающее зрелище, не правда ли?

— Невероятно возбуждающее, сударь, — ответила я, подходя к нему вплотную, и, взявши его руку, положила ее на свою промежность.

— Пощупайте сами и попробуйте отрицать, что я не разделяю вашего удовольствия.

И в то же мгновение я испытала оргазм. Желая усладить мой взор процессом излечения второй партии страждущих, Минский подозвал к себе несколько девушек, весь недуг которых заключался в простых царапинах и ожогах. Они, дрожа всем телом, приблизились к раскрытому окну. Чтобы продлить развлечение, мы заставили их смотреть сверху на рычащих зверей, чьим кормом им вскоре предстояло стать; Минский ногтями рвал их ягодицы, а я щипала им груди и выкручивала соски. Потом они отправились следом за первыми несчастными. В продолжение этой бойни, сопровождавшейся рыком зверей и воплями обреченных, мы с хозяином ласкали друг друга руками, и острые приступы наслаждения заставляли меня стонать и всхлипывать от радости.

Таким образом мы обошли все помещения и везде совершали чудовищные злодеяния, а во время одной из особенно похотливых сцен в жестоких мучениях погиб Зефир.

— А теперь, друг мой, — сказала я, досыта утолив свои страсти, — вряд ли вы станете отрицать, что поступки, которые вы себе позволили и которые я также совершила по своей слабости и по вашему примеру, в высшей степени чудовищны и дики.

— Присядьте, — пристально посмотрел на меня монстр, — и выслушайте, что я вам скажу.

Прежде чем решить, достойно ли осуждения мое поведение, в котором вы усматриваете несправедливость, мне кажется, надо четко определить, что мы подразумеваем под справедливым или несправедливым деянием. Если вы немного поразмыслите над понятиями, которые скрываются за этими эпитетами, вам придется признать, что они весьма относительны и им недостает реального смысла. Подобно понятиям добродетели и порока они зависят от географического положения. То, что порочно в Париже, оказывается, как вам известно, добродетельным в Пекине, точно так же дело обстоит и в нашем случае: то, что справедливо в Исфагане, считается несправедливым в Копенгагене. Разве существует что-нибудь постоянное в нашем изменчивом мире? Быть может, только законоуложение конкретной страны и конкретные интересы каждого человека составляют основу справедливости. Но эти национальные обычаи и местные законы зависят от интересов находящегося у власти правительства, а те, в свою очередь, зависят от физиологических особенностей людей, власть предержащих; таким образом — ив том нет никакого сомнения — единственным критерием справедливости и несправедливости служит эгоистический интерес, и закон одной страны считает справедливым наказать человека за поступок, который заслужит ему почести в другом месте, иными словами, только собственный интерес человека полагает справедливым какой-нибудь поступок, который другим человеком, пострадавшим от него, считается очень несправедливым. Если не возражаете, приведу несколько примеров.

В Париже закон карает воров, а в Спарте они пользовались уважением; грабеж узаконен в Греции и совершенно недопустим во Франции, следовательно, справедливость — такая же иллюзия, как и добродетель. Скажем, человек сломал хребет своему врагу и утверждает, что сделал справедливое дело, но спросите, как к этому относится жертва, и вы увидите, чтс Фемида — это очень непостоянная и легко внушаемая богиня, и чаша ее весов постоянно склоняется в пользу тех, кто больше нагружает ее золотом и кому даже не требуется закрывать повязкой ее ослепленные золотом глаза.

— Однако же, — возразила я, — мне часто приходилось слышать, что существует высшая, естественная справедливость, к которой всегда и всюду склоняется человек или, по крайней мере, если и нарушает ее, то горько сожалеет об этом после.

— Совершеннейшая чепуха, — перебил меня хозяин. — Эта так называемая естественная справедливость — всего навсего результат слабости человека, его невежества или его безумия, а чаще всего — его злого умысла. Если он слаб, он непременно примкнет к лагерю сторонников естественной справедливости и всегда найдет несправедливым поступок, совершенный сильной личностью, который направлен против него, но стоит ему набраться сил, и его взгляды на справедливость изменятся коренным образом и в мгновение ока: с этого момента он будет почитать справедливым только то, что ему выгодно, что служит его желаниям; посмотрите на него внимательно, и вы увидите, что хваленая естественная справедливость основана на эгоизме, поэтому возьмите в советчицы Природу, когда вы придумываете законы, ибо только так можно избежать ошибки. Скажите, разве есть предел несправедливости, которую сама Природа творит ежеминутно? Есть ли что-нибудь более несправедливое, чем, например, град — каприз нашей праматери, — который разоряет бедного крестьянина и в то же время не трогает ни одной грозди в винограднике его богатого соседа? Возьмите войну, опустошающую целые страны по прихоти какого-нибудь тирана, или ту непостижимую случайность, позволяющую злодею купаться в богатстве, между тем как честный человек всю свою жизнь пребывает в нищете и в горе. Возьмите болезни, которые выкашивают население целых провинций, или постоянную закономерность, когда порок непременно торжествует, но не проходит и дня без того, чтобы не была унижена добродетель. Так вот я вас спрашиваю, справедлива ли поддержка, которую Природа постоянно оказывает могущественному человеку в ущерб человеку беспомощному?

И можно ли считать несправедливым того, кто следует ее примеру?

Стало быть — и иного вывода из всего сказанного мною быть не может, — нет ничего дурного в том, чтобы попирать все надуманные принципы человеческой справедливости, чтобы создать свои собственные законы, продиктованные нашими собственными потребностями, и законы эти для нас всегда будут самыми справедливыми, потому что они созданы в угоду нашим страстям и нашим интересам — самым священным божествам в этом мире; если и существует истинная несправедливость, то она заключается в том, что человек отдает предпочтение иллюзиям, игнорируя чувства, данные ему Природой, которую по-настоящему оскорбляет только наше небрежение этими чувствами. Вопреки утверждениям вашего незадачливого философа Монтескье, справедливость не есть нечто вечное, незыблемое для всех времен и народов, истина заключена в противоположном: справедливость зависит от обычаев, характера, темперамента, национального духа и морали населения. «Если бы дело обстояло таким образом, — пишет этот мудрец, — если бы справедливость была лишь следствием условностей, характера, темперамента и прочих человеческих качеств, эту ужасную истину лучше всего было бы утаить от человечества…»[1 - "Персидские письма» Монтескье.] Но зачем скрывать от людей эту важную истину? «Это чревато большими бедствиями, — продолжает Монтескье, — ибо человек стал бы бояться человека, и пришел бы конец беззаботному наслаждению собственностью, честью и самою жизнью». Но какая нужда заставляет принимать этот ничтожнейший предрассудок и закрывать глаза на истины, столь всеобъемлющие и жизненно важные? Как можно назвать человека, который, видя, как мы входим в лес, где его только что ограбили разбойники, даже не пытается предупредить нас о грозящей опасности? Так давайте наберемся мужества сказать людям, что справедливость есть миф, давайте признаем открыто, что у каждого из нас своя правда. Тем самым мы предупредим людей об опасностях, которыми полна человеческая жизнь, и поможем им принять меры защиты и выковать себе оружие несправедливости, так как только будучи таким же несправедливым и порочным, как и все остальные, человек может избежать ловушек, подстроенных другими. «Справедливость, — поучает нас Монтескье, — это видимое и подлинное отношение между двумя предметами, которое существует реально, независимо от того, какими они могут показаться отдельному человеку».

Встречался ли вам более очевидный софизм? Никогда не была справедливость видимым и подлинным отношением, реально существующим между двумя предметами. Справедливость вообще не имеет никакого реального существования — она есть самовыражение страсти: моя страсть находит справедливость в одном поступке, ваша находит справедливым совсем другой поступок, и хотя эти поступки, как это обыкновенно бывает, противоречат друг другу, наши с вами страсти находят их тем не менее справедливыми. Поэтому пора перестать верить в фикцию: она не более реальна, чем Бог, в которого верят глупцы; в мире нет ни Бога, ни добродетели, ни справедливости, нет ничего доброго, полезного или необходимого, кроме наших страстей, и ничто в мире не заслуживает уважения, кроме их последствий.

Но и это еще не все: сами несправедливые поступки необходимы для поддержания мировой гармонии, которую неизбежно нарушает справедливый порядок вещей. Так ради чего должен я воздерживаться от безумств, рождающихся ежеминутно в моем мозгу, коль скоро доказано, что они служат высшему замыслу? Разве моя вина в том, что через меня Природа осуществляет свой закон и свой порядок на земле? Разумеется, нет. И если этого можно добиться только посредством жестокостей, мерзостей и ужасов, надо относиться к ним спокойно и так же спокойно совершать их, зная, что наши наслаждения отвечают целям Природы.

После такой беседы мы продолжили обход замка и еще раз осуществили на практике теории, которые изложил мне русский великан. В конце концов наши невыразимые словами деяния довели меня до такой степени истощения, что мне пришлось запросить пощады и признаться, что у меня осталось одно единственное желание — завалиться в постель и долго-долго не просыпаться.

— Как хотите, — сказал хозяин. — В таком случае отложим на завтра посещение еще двух комнат, в которых вам непременно надо побывать, так как вы увидите там поразительные вещи.

Мы с супругом удалились в свою спальню, и, закрыв за собой дверь, я обратилась к своему последнему оставшемуся в живых спутнику:

— Итак, дорогой мой, мы попали в самое чрево порока и ужаса; до сих пор фортуна благоволила к нам, но я чувствую, что пора уносить ноги. Я совсем не доверяю этому монстру, поэтому наше дальнейшее пребывание под его крышей чревато большой опасностью. Я захватила с собой надежные средства, которые помогли бы нам избавиться от него, а после его смерти забрать его сокровища и спокойно выйти на свободу. Но дело в том, что наш хозяин представляет собой великую угрозу для человечества, а мои принципы, как тебе известно, слишком похожи на его доктрины, чтобы я могла поднять на него руку. Это означало бы исполнить человеческий закон и оказать услугу обществу, но я не столь привязана к добродетели, чтобы совершить подобную глупость. Поэтому я предлагаю оставить этого человека в живых, то есть не покушаться на самый дух злодейства: в самом деле, разве может член «Общества друзей преступления» лишить жизни такого выдающегося преступника? Да ни в коем случае! Следовательно, мы должны его ограбить, но не более того; к тому же он много богаче нас, а справедливость всегда была краеугольным камнем моей философии. Ограбим его и бежим~ отсюда как можно скорее, иначе он все равно убьет нас — либо ради своего удовольствия, либо для того, чтобы ограбить нас самих. Мы подсыпем ему дурмана, а когда он заснет, заберем его деньги, прихватим парочку самых прелестных рабынь из его гарема и вон отсюда.

Сбригани не сразу согласился с моим планом, возразив, что дурман может не подействовать на такого колосса, и посоветовал-таки употребить для верности сильную дозу яда. В его доводах был свой резон, ибо живой злодей был намного опаснее для нас, нежели злодей мертвый, но я твердо стояла на своем, потому что давно и бесповоротно решила никогда не делать зла человеку, если он так же порочен, как я сама. Наконец, мы пришли к тому, что за завтраком подсыпем монстру снотворного, потом объявим челядинцам об успешном заговоре против их тирана и таким образом предотвратим возможные возражения по поводу наших прав на богатство покойного, после чего опустошим его сундуки и немедленно покинем это зловещее место.

Все прошло замечательно. Проглотив шоколад, в который мы подсыпали дурмана, Минский, несколько минут спустя, погрузился в такое глухое оцепенение, что нам не составило никакого труда убедить домочадцев в том, что их господин мертв. Дворецкий первым начал просить нас взять на себя управление замком, мы сделали вид, будто согласны, открыли подвалы с сокровищами и погрузили самое ценное на десятерых крепких мужчин; после чего прошли в женский гарем, выбрали двоих юных француженок, Элизу и Раймонду, соответственно семнадцати и восемнадцати лет, и уверили мажордома, что скоро вернемся за всем остальным, в том числе и за ним, что не собираемся бросать их на произвол судьбы, но что лучше будет, если мы все найдем более удобное жилище на равнине, среди людей, вместо этого медвежьего уголка, больше похожего на тюрьму. Растроганный дворецкий помог нам уложить добычу и собраться в дорогу, и за свою помощь он, несомненно, получил достойное вознаграждение от хозяина, когда тот, проснувшись, обнаружил пропажу сокровищ и наше бегство.

Мы погрузили добычу в два экипажа и отпустили носильщиков, щедро заплатив им и посоветовав идти куда угодно, только не в тот ад, где их ожидает мучительная смерть. Они с благодарностью приняли наш мудрый совет и тепло простились с нами. В тот же вечер мы добрались до окраин Флоренции. Быстро нашли ночлег и разгрузили веши с помощью своих новых очаровательных спутниц.

Семнадцатилетняя Элиза сочетала в себе все прелести Венеры с соблазнительными чарами богини цветов. У Раймонды же было одно из тех поразительных лиц, на которые нельзя смотреть без волнения. Их обеих Минский приобрел совсем недавно и не успел до них добраться, это обстоятельство, кстати, послужило главным критерием моего выбора. Они помогли нам подсчитать добычу, которая составила шесть миллионов в золотых и серебряных монетах и еще четыре в драгоценностях, слитках и итальянских деньгах. Как блестели мои глаза, оглядывая эти сокровища, как сладко было считать это богатство, которым я была обязана преступлению! Завершив это утомительное, но в высшей степени приятное дело, мы легли спать, и в объятиях двух новых наложниц, завоеванных моей ловкостью, я провела незабываемую ночь.

Теперь, друзья мои, позвольте мне описать великолепный город, куда мы въехали на следующее утро. Некоторые подробности очистят ваше представление о Флоренции от глупостей, навеянных множеством скабрезных анекдотов, и мне думается, такое отступление прибавит живости моему правдивому рассказу.

Построенная воинами Суллы, украшенная триумвирами, разрушенная Аттилой, вновь отстроенная Карлом Великим, увеличившая свои границы за счет древнего города Физолы, бывшего когда-то ее соседом, от которого ныне остались лишь развалины, долгие десятилетия раздираемая междоусобицами, захваченная семейством Медичи, которые правили ею две сотни лет, и наконец перешедшая во владение царствующего Лотарингского дома, Флоренция в наши дни управляется, как, впрочем, и вся Тоскана, чьей столицей она является, Леопольдом, великим герцогом и братом королевы Франции[2 - Напомним читателю, что так дела обстояли во время путешествия мадам де Лорсанж по Италии. С тех пор произошли большие перемены — как во Флоренции, так и во всей этой чудесной стране. (Прим. автора)] — деспотичным, надменным и безжалостным принцем, таким же гнусным и распутным, как и вся его семья, в чем вы скоро убедитесь из моего рассказа.

Вскоре после прибытия в этот город я заключила, что флорентийцы до сих пор с тоской вспоминают своих земляков-принцев и под владычеством чужестранцев чувствуют себя весьма неуютно. Никого не трогает напускная простота Леопольда, а его костюм, сшитый в народном стиле, не может скрыть германскую спесивость, и тем, кто хоть немного знаком с духом и нравами австрийской династии, понятно, почему ее членам гораздо проще принимать добродетельный вид, нежели сделаться по-настоящему добродетельными.

Флоренция, лежащая, как утомленная женщина, у подножия Апеннинского хребта, разделяется на две части рекой Арно; центр тосканской столицы чем-то напоминает сердце Парижа, рассеченное надвое Сеной, но на этом сходство между двумя городами заканчивается, так как во Флоренции жителей намного меньше, соответственно не так велика ее территория. Красновато-бурый гранит, из которого выстроены самые крупные здания, придает городу неприятный унылый вид. Если бы я не относилась с таким предубеждением к церквям, я бы, наверное, описала их, хотя бы бегло, но мое отвращение ко всему, связанному с религией, настолько неодолимо, что я не смогла заставить себя войти ни в один из этих храмов. Зато на следующий же день я поспешила в великолепную галерею столь же великолепного герцогского дворца. Я не в силах передать вам свой восторг от увиденных шедевров. Я обожаю искусство, оно меня живо волнует, как и все остальное, в чем отражается великая Природа. Достойны наивысших похвал те, кто любит и копирует ее. Есть только один способ заставить Природу открыть свои тайны — непрестанно, упорно изучать ее; только проникнув в ее самые сокровенные тайники, можно понять и принять ее без всяких предубеждений. Я всегда восхищаюсь талантливой женщиной; меня прельщает красивое лицо, но обаяние таланта пленяет гораздо сильнее, и мне кажется, второе приятней для женского самолюбия, нежели первое.

Мой чичероне, как легко догадаться, не замедлил показать мне ту знаменитую комнату, в которой Козимо Медичи застали за непристойными, но довольно невинными шалостями. Великий Вазари расписывал потолок в этом зале, когда туда вошел Козимо вместе со своей дочерью, к которой питал безумную страсть, и даже не подумав о том, что на лесах, над его головой, в это время может работать художник. Коронованный поклонник инцеста начал обхаживать предмет своей похоти. Устроившись на кушетке, любовники бурно ласкали друг друга на глазах пораженного мастера, который при первой же возможности поспешил прочь из Флоренции, резонно полагая, что невольного свидетеля этой кровосмесительной связи сиятельного лица ожидает незавидная участь. Опасения Вазари были совсем небеспочвенны в ту пору и в том городе, где не было недостатка в преданных учениках Макиавелли, поэтому с его стороны было разумно скрыться от фатальных последствий этой мудрой доктрины.

Немного дальше мое внимание привлек алтарь из литого золота, украшенный драгоценными камнями, — один из тех предметов, которые неизменно возбуждают во мне священное чувство собственности. Как мне объяснили, эта сказочно богатая и мастерски исполненная безделушка представляла собой «ex-voto»[3 - Дар по обету (лат.).], который великий герцог Фердинанд II, умерший в 1630 году, обещал святому Карлу Борромео за свое исцеление. Подарок уже находился в дороге, когда Фердинанд скончался, тогда его наследники, будучи трезвомыслящими людьми, порешили, что коль скоро святой не услышал молитвы, они освобождены от оплаты, и затребовали сокровище назад. К каким только причудам не приводит суеверие, и можно с уверенностью сказать, что из всех бесчисленных человеческих безумств подобная, несомненно, оказывает наиболее разрушительное действие на разум и душу.

Затем мы перешли в соседний зал полюбоваться знаменитой «Венерой» Тициана, и я должна признать, что это величайшее произведение потрясло меня сильнее, нежели «ex-voto»[4 - Дар по обету (лат.).] Фердинанда — красота Природы возвышает душу, между тем как религиозный абсурд ввергает ее в уныние.

На большом полотне изображена очаровательная блондинка с прекрасными глазами, правда, игра света и тени подчеркнута чересчур резко для светловолосой женщины, чья прелесть, равно как и ее характер, обыкновенно заключается в мечтательной нежности. Прелестница возлежит на белом ложе, одной рукой она ласкает цветы, другой, изящно согнутой, пытается прикрыть свой восхитительный бутончик; вся ее поза дышит сладострастием, а детали этого прекраснейшего тела можно рассматривать бесконечно. Сбригани заметил, что, на его взгляд, эта Венера поразительно похожа на нашу Раймонду, и я согласилась с ним. Прелестная наша спутница залилась краской, когда мы поделились с ней своим открытием, и жаркий поцелуй, запечатленный мною на ее губах, показал ей, насколько я разделяю мнение своего супруга.

В следующей комнате, известной как «зал идолов^, мы увидели большое собрание полотен Тициана, Паоло Веронезе и Гвидо и здесь же обнаружили нечто совершенно удивительное: гробницу, наполненную трупами, изображающими все стадии разложения, начиная с момента смерти до полного материального распада человека. Эта мрачная композиция выполнена из воска, настолько мастерски раскрашенного, настолько искусно вылепленного, что вряд ли настоящий процесс умирания выглядит так реально и убедительно. Этот шедевр производит такое яркое впечатление, что вы не в силах оторвать от него взгляд; вас пробирает дрожь, в ушах, кажется, слышатся глухие стоны, и вы невольно отворачиваете нос, будто учуяв тошнотворный смрад мертвечины… Эти жуткие сцены воспламенили мое воображение, и я подумала о том, сколько людей претерпели подобные, леденящие душу метаморфозы благодаря моей порочности. Впрочем, я увлеклась, поэтому добавлю лишь, что это сама Природа побуждает меня к злодейству, если даже простое— воспоминание о нем приводит мою душу в сладостный трепет.

Рядом располагается еще одна общая могила, выполненная точно таким же образом и также кишащая жервами чумы; здесь наиболее яркой фигурой является обнаженный мужчина, который изображен в тот момент, когда он, выронив из рук чье-то мертвое тело, клонится вниз и умирает сам. Вся группа, также ужасающе реалистична, потрясает воображение не меньше, чем первая гробница.

После это мы перешли к предметам более веселым. «Комната Трибунала» — так называется следующий зал — известна тем, что в ней находится знаменитая «Венера Медичи»; при первом же взгляде на эту ошеломляющую скульптуру любого чувствительного зрителя охватывает непонятное волнение. Говорят, один грек изнемог от страсти к мраморной статуе… Теперь я верю этому: в тот момент я сама была готова последовать его примеру, и нет ничего удивительного в том, что, как гласит молва, скульптор перебрал более пятисот моделей, прежде чем закончил свою работу: пропорции величественного тела, плавные, волнующие линии груди и ягодиц, неземной красоты руки и ноги — все это подтверждает мощь человеческого гения, бросившего вызов самой Природе, и я сомневаюсь, можно ли создать сегодня что-нибудь подобное, даже если собрать в три раза больше самых прекрасных моделей со всех уголков света. Считается, что эта статуя изображает Венеру греческих мореплавателей, и нет нужды подробно описывать ее, так как с нее снято достаточно копий,' которые может приобрести каждый желающий, но не каждый сможет оценить ее совершенство… Однажды этот несравненный шедевр был разбит вандалами, которых подвигнуло на это безумие их отвратительное благочестие. О, глупцы! О, невежды! Они боготворят создателя Природы и при этом думают угодить ему, уничтожая самое благородное и чистое творение. До сих пор много спорят по поводу личности скульптора; согласно общепринятому мнению это — произведение Праксителя, другие приписывают это Клеомену, но кем бы ни был творец, творение его великолепно; им любуются, оно вдохновляет воображение, созерцать его — одно из самых изысканных удовольствий, которое может доставить дело рук человеческих.

Затем мой взгляд остановился на «Гермафродите». Как вам известно, римляне, которые питали особое пристрастие к этим существам, всегда приглашали их на свои сатурналии. Быть может, изображенный здесь человек был известен своим выдающимся сладострастием и заслужил честь остаться в веках, жаль только, что ноги его скрещены, потому жаль, что скульптор был просто обязан показать то главное, что характеризует его двойной пол, и все двусмысленные особенности его тела. Гермафродит лежит на постели, выставив напоказ самый обольстительный в мире зад исполненный сладострастия, зад, который тут же, не сходя с места, возжелал мой супруг и признался мне, что ему однажды довелось заниматься содомией с подобным созданием и что полученное наслаждение он не забудет до конца своих дней.

Рядом стоит скульптурная группа — Калигула и его сестра; эти гордые властители мира не только не скрывали свои пороки, но даже заставили художников запечатлеть их в мраморе. В том же зале находится знаменитый Приап со своим несгибаемым органом, на который во время ритуальной церемонии должны были садиться юные девственницы и тереться о него нижними губками. Член божества имеет такие устрашающие размеры, что проникновение вряд ли было возможным. Нам показали также пояса целомудрия. «Посмотрите хорошенько на эти приспособления, — сказала я своим наперсницам, — как только у меня появятся сомнения в вашей верности, я заставлю вас носить точно такие же». На что Элиза, не отличавшаяся бурным темпераментом, ответила, что ее преданность ко мне всегда будет порукой ее примерного поведения.

В соседней комнате мы осмотрели богатую коллекцию кинжалов, причем некоторые из них были с отравленным лезвием. Ни один народ не делает убийство таким утонченным занятием, как итальянцы, поэтому, в их домах можно встретить все виды необходимых для этого орудий — от самых жестоких до самых коварных и изысканных.

Воздух Флоренции очень вреден для здоровья, а тамошнюю осень можно назвать смертельным сезоном: ветер, дующий с гор и пропитанный миазмами, отравляет все вокруг, и в это время часто случаются апоплексические удары, и люди умирают самым неожиданным образом. Но мы приехали туда ранней весной и все лето могли ни о чем не беспокоиться. На постоялом дворе мы провели только две ночи, на третий день я нашла красивый дом, выходящий окнами на Арно, и сняла его на имя Сбригани, так как по-прежнему выдавала себя за его жену, а обеих наших спутниц — за его сестер. Мы устроились с тем же комфортом, как это было в Турине и других городах Италии, где я останавливалась, и скоро слух о нас распространился по всему городу, и мы начали получать заманчивые предложения. Однако по совету знакомого Сбригани, полагавшего, что умеренность и воздержанность скорее откроет нам двери в святилище тайных утех великого герцога, мы отвечали неизменным отказом.

Эмиссар принца не заставил себя ждать. Леопольду потребовались наши услуги на предстоящий вечер, за что каждой из нас было обещано по тысяче цехинов.

— Вкусы герцога жестоки и деспотичны, как и у всех монархов, — объяснил нам посланец, — однако вам не следует опасаться: вы будете служить его похоти, а жертвами будут другие.

— Разумеется, мы к услугам великого герцога, — ответила я, — но, дорогой мой, тысяча цехинов… вобщем, вы понимаете, что это маловато. Я и мои свояченицы согласны, если сумма будет утроена.

Развратный Леопольд, которому мы очень приглянулись, был не из тех, кто отказывается от своих удовольствий из-за каких-то нескольких тысяч. Будучи скупым до крайности по отношению к своей супруге, к городским нищим и к своим, также не процветавшим подданным, самый благородный сын Австрии щедро оплачивал собственные прихоти. И на следующее утро нас препроводили в Пратолино, герцогский замок, расположенный в Апеннинах на дороге, по которой мы приехали во Флоренцию.

Это романтического вида поместье стояло особняком в стороне от большой дороги, в тени густых деревьев, и располагало всеми необходимыми атрибутами обители изощренного разврата. Когда мы вошли в дом, великий герцог как раз заканчивал обедать; вместе с ним был домашний священник — его пособник и доверенный в плотских развлечениях.

— Милые дамы, — приветствовал нас властитель Тосканы, — прошу вас пройти сюда, в соседнюю комнату, где нас ждут молодые люди, которые будут нынче подогревать мою похоть.

— Одну минуту, дорогой Леопольд, — заявила я тем высокомерным тоном, который давно стал для меня естественным, — мы с сестрами готовы подчиниться вашим капризам и удовлетворить ваши желания, но если, как это часто бывает с людьми вашего положения, фантазии ваши заходят слишком далеко, предупредите нас сразу, потому что мы выйдем на арены только будучи уверены, что вернемся домой живыми и невредимыми.

— Жертвы уже подготовлены, — ответил великий герцог, — вы же будете только служительницами в этой церемонии и ничем больше, а мы с аббатом будем жрецами.

— Вы слышали слова этого господина? — обратилась я к своим спутницам. — Хотя монархи, как правило, отъявленные бестии, иногда им можно доверять, тем более, что у нас есть чем защитить свою жизнь. — Я, как бы невзначай, приподняла рукав платья, и взгляд Леопольда упал на рукоятку кинжала, с которым я не расставалась с тех самых пор, как оказалась в Италии.

— Что такое? — возмутился он, хватая меня за плечо. — Вы собираетесь поднять руку на суверена?

— Без колебаний, если вы меня к этому вынудите, — отвечала я, — я сама никогда не начну ссору первой, но если вы забудете, с кем имеете дело, вот этот нож, — теперь я показала свое оружие целиком, — напомнит вам, как надо обращаться с француженкой. Что же касается до священности и неприкосновенности королевской особы, в моей стране на это плюют. Надеюсь, вы не считаете, что сотворившее вас небо сделало ваше тело хоть на йоту более неуязвимым, нежели самого ничтожного подданного, и я уважаю вас ничуть не больше, чем кого-либо другого, ведь я отъявленная эгалитаристка[5 - Сторонница равноправия.] и всегда полагала, что одно живое существо ничем не лучше другого; кроме того, я не верю в моральные добродетели, поэтому не придаю никакого значения моральным заслугам.

— Но ведь я — король, в конце-то концов!

— О, бедняга! Неужели вы думаете, что меня впечатляет этот титул? Вы даже представить себе не можете, дорогой Леопольд, насколько он мне безразличен. Скажите на милость, каким образом вы получили престол? По чистой случайности, в силу благоприятного стечения обстоятельств. Что лично вы сделали, чтобы заслужить его? Возможно, есть чем гордиться первому из королей, который стал толковым благодаря своей отваге или хитрости, но его отпрыски, пользующиеся правом наследия, могут рассчитывать разве что на сочувствие.

— Цареубийство — это такое преступление…

— Да полноте, друг мой: оно ничем не хуже убийства сапожника, и зла в этом ничуть не больше, чем, — скажем, раздавить жука или прихлопнуть бабочку — ведь Природа, наравне с людьми, сотворила и этих насекомых. Так что, поверьте мне, Леопольд, создание вашей персоны стоило нашей великой праматери не больше усилий, нежели создание обезьяны, и вы глубоко заблуждаетесь, полагая, будто она заботится об одном из своих чад больше, чем о другом.

— А я, признаться, нахожу наглость этой женщины очаровательной, — заметил Леопольд, обращаясь к своему капеллану.

— Я тоже, сир, — ответил божий человек, — но боюсь, что подобная гордыня не позволит ей в должной мере послужить удовольствиями вашего высочества.

— На этот счет не беспокойтесь, добрый мой аббат, — заявила я, — ибо насколько я горда и прямолинейна в разговоре, настолько же податлива и покорна в интимных делах — таков девиз французской куртизанки, следовательно, и мой также. Но если в будуаре я и кажусь рабыней, имейте в виду, что я преклоняю колени перед вашими страстями, но не перед вашим королевским званием. Я уважаю страсти, Леопольд, я обладаю ими так же, как и вы сами, но категорически отказываюсь склоняться перед титулом: будьте мужчиной, и вы получите от меня все, что пожелаете, а в качестве принципа не добьетесь ничего. Теперь давайте приступим к делу.

Леопольд пригласил нас в роскошный благоухающий сладострастием салон, где нас ожидали безропотные создания, о которых он говорил и которые должны были служить нашим наслаждениям. Но вначале я не поверила своим глазам: передо мной стояли четверо девушек в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, и все они были на последней стадии беременности.

— Какого дьявола вы собираетесь делать с этими предметами? — удивилась я, поворачиваясь к великому герцогу.

— Скоро сами увидите. Дело в том, что я — отец детей, которых они носят в себе, я осеменил их только ради своего удовольствия, ради него же я их уничтожу. Я не знаю более пикантного удовольствия, чем заставить женщину, которую сделал беременной, расстаться с плодом, а поскольку семенной жидкости у меня в избытке, я оплодотворяю по крайней мере одну такую тварь в день, что соответственно позволяет мне совершать каждодневное жертвоприношение.

— Ну и ну, — покачала я головой. — Страсть ваша не совсем обычна, но она мне нравится. Я охотно приму участие в этой операции, но скажите, как вы это делаете?

— Потерпите, милая дама, скоро вы все увидите своими глазами. Кстати, все это время он разговаривал со мной вполголоса. — Мы начнем с того, что объявим им, какая участь их ожидает.

С этими словами он приблизился к девушкам и сообщил им о своих намерениях. Вряд ли нужно говорить, друзья мои, что, услышав приговор, они впали в глубочайшее отчаяние: двое лишились чувств, двое других принялись визжать, будто поросята, которых ведут на убой. Но непреклонный Леопольд велел своему подручному сорвать с них одежды.

— Вас, прекрасные дамы, — обратился к нам великий герцог, — я прошу последовать примеру этих девиц и раздеться. Я не могу наслаждаться женщиной, пока она совершенно не обнажится, к тому же я надеюсь, что ваши фигуры заслуживают того, чтобы полюбоваться ими.

Через минуту Леопольд оказался в окружении семерых обнаженных женщин.

Первым делом коронованный распутник соблаговолил оказать нам высокую честь. Он внимательнейшим образом осмотрел нас троих вместе и по отдельности и закончил вступительную церемонию тем, что облизал всем троим влагалища, заставив беременных девиц ласкать и возбуждать себя. Он работал языком до тех пор, пока каждая из нас не кончила ему в рот три раза. В продолжение всей этой сцены нас по очереди сократировал аббат, так что, подогреваемые и спереди и сзади, мы досыта напоили принца своим нектаром. Это продолжалось целый час, после чего неутомимый герцог перешел к другому алтарю: на сей раз он впивался языком в наши анусы, заставив святого отца облизывать нам вагину, а беременные женщины продолжали ублажать его.

— Ну вот, теперь я готов к более серьезным занятиям, — объявил он наконец. — Вы видите четыре железных прута, которые подогреваются в камине? На конце каждого из них запечатлен приговор нашим грешницам. Я завяжу им глаза, и каждая сама выберет себе клеймо.

Игра началась; как только бедная жертва выбирала орудие своей пытки, Леопольд вытаскивал его из жарких угольев, прижимал раскаленный докрасна конец к ее животу и запечатлевал на нем короткие, похожие на сентенции, надписи. Самой юной судьба определила такую участь: «Выкидыш произойдет под кнутом». Следующая получила другой приговор: «Причиной выкидыша будет волшебный напиток». Третьей была суждена еще более страшная пытка: «Плод выскочит от танцев на ее животе». Но самая ужасная участь ожидала самую старшую: «Дитя будет с корнем вырвано из ее утробы».

После завершения ритуала с бедняжек сняли повязки, и все четверо, оглядывая дуг друга, вслух, помимо своей воли, читали эти жестокие приговоры. Вслед за тем Леопольд выстроил их в ряд вплотную к кушетке, на которую легла я, и он принялся энергично совокупляться со мной, блуждая взглядом по четырем надутым животам, несущим в себе роковую печать с указанием того, каким образом из этих шаров будет выпущен воздух. Тем временем Элиза порола его высочество, а аббат наслаждался вволю, зажав свой член между грудей Раймонды.

— Леопольд, — заговорила я, продолжая достойно отражать натиск герцога, — умоляю вас, сдержите свой пыл, иначе я так же забеременею, и вполне возможно, что и мне придется сделать такой же аборт.

— Если бы это было в моей власти, так бы оно и было, — заметил великий герцог, обжигая меня таким взглядом, к тому же подкрепленным движениями, которые ничуть не напоминают собой галантность. — Но пусть вас утешит тот факт, что из меня не так-то просто выжать оргазм.

С этими словами он оставил меня в покое и набросился на Элизу, которая к тому времени четверть часа осыпала его ударами хлыста, потом занялся Раймондой; я заменила ее, взяв на себя аббата, после чего он перешел в руки Элизы. И я должна признать, все что это время члены обоих развратников оставались на удивление тверды и стойки.

— Не попробовать ли нам содомию? — обратился к повелителю аббат, который уже несколько минут ласкал и лобзал мой зад с явным намерением овладеть им.

— Еще рано, — отвечал Леопольд, — прежде всего надо принести жертву.

Монарх схватил девочку, обреченную на изгнание плода посредством порки, для начала взял обычную плеть, потом потяжелее — многохвостовую с заостренными железными наконечниками и полчаса обрабатывал ее зад с таким остервенением, что клочья кожи летели, будто щепки из под топора дровосека. После этого жертву подняли, привязали ее ноги к полу, а руки — к свисающим с потолка веревкам, и герцог, вооружившись толстым кнутом из воловьей кожи, несколькими мощными ударами по животу разорвал нить, удерживающую плод. Девушка пронзительно вскрикнула, появилась головка ребенка, Леопольд ухватился за нее, выдернул все тельце и небрежно швырнул его в камин, после чего отвязал освобожденную от бремени мать, которая тут же свалилась без чувств.

— Давайте же займемся содомией, ваше высочество, — умоляюще произнес священник, — ваш член раскалился докрасна, пена пузырится на ваших царственных губах, глаза ваши мечут молнии, все говорит о том, что вам нужна задница. Не жалейте своего семени, сир, ведь мы быстро поднимем ваш опавший фаллос, а потом займемся остальными жертвами.

— Нет, — твердо заявил великий герцог, который в это время не переставал целовать и поглаживать мое тело, — вчера я пролил слишком много спермы и нынче не расположен к извержению. Пока я еще в силе, надо продолжать акушерство.

И он принялся за вторую девушку. «Причиной выкидыша будет волшебный напиток» — гласил приговор; был приготовлен роковой кубок, девочка, осужденная выпить его содержимое, отчаянно скривила лицо и затрясла головой, но радом стоял беспощадный аббат, который одной рукой схватил ее за волосы, другой разжал ей губы железным скребком; мне оставалось влить напиток в ее глотку, а герцог, возбуждаемый Элизой, яростно тискал мои ягодицы и ягодицы жертвы… Великий Боже, как же был силен этот эликсир! Я ни разу не видела таких быстрых результатов. Едва жидкость попала в ее горло, как бедняжка издала страшный, леденящий кровь стон, взмахнула руками, как подбитая птица, и рухнула на пол, а в следующий миг между раскинутых ее ног показалась детская головка. На этот раз извлечением занялся аббат, так как Леопольд, который, вставив член в рот Раймонде, слился со мной и Элизой в похотливом объятии и не был в состоянии продолжать такую тонкую операцию; я подумала, что он вот-вот извергнет свой заряд, но распутник вовремя сдержался.

Третью девочку распяли на полу, крепко привязав ей руки и ноги, ее плод должен был погибнуть от топтания на животе. Раймонда встала на колени, обхватила сжатыми грудями член злодея, а он, поддерживаемый мною и Элизой, исполнил дикий танец на животе несчастной, и через полминуты оттуда вышел ребенок. Его также бросили в камин, отец даже не удосужился посмотреть, какого пола был его отпрыск, а мать волоком вынесли из комнаты скорее мертвую, нежели живую. Последняя из четверых была не только самая прелестная, но и самая несчастная. Представьте, как она должна была страдать, когда ребенка вырывали из ее чрева!

— Эта наверняка не выживет, — небрежно бросил Леопольд, — и своим оргазмом я буду обязан ее жуткой агонии. Другого и быть не может, потому что из всех четверых она доставила мне наибольшее удовольствие; эта сучка понесла в самый первый день, когда я лишил ее невинности.

Ее привязали к диагональному кресту из тяжелых деревянных брусьев так, что ее ягодицы упирались в перекрестье; тело ее прикрыли тканью, обнаженной оставалась только округлая, вздувшаяся часть, в которой уже шевелилась новая жизнь. Аббат принялся за работу… Леопольд, не спуская блестевших глаз с происходящего, овладел мною сзади; правой рукой он ласкал ягодицы Элизы, левой — влагалище Раймонды, и пока жестокосердный священник вскрывал живот и извлекал ребенка, ставшего злой судьбой его матери, этот благороднейший вельможа Австрии, великий наследник Медичи, знаменитый брат известнейшей шлюхи Франции, сбросил в мой зад неимоверное количество спермы, сопровождая это другим потоком самой площадной, самой мерзкой и богохульной брани.

— Итак, милые дамы, — заговорил великий герцог, вытирая свой член, — эти три тысячи цехинов, которые вы просили и которые я согласился вам заплатить, включают в себя стоимость вашего молчания касательно наших совместных проделок.

— Все останется между нами, — сказала я, — но при одном условии.

— Что я слышу! Она еще ставит условия! Гром и молния, да как вы посмели!

— Вот так и посмела. Это право дают мне ваши преступления, которые я могу обнародовать и сбросить вас с трона.

— Смотрите, ваше высочество! — взорвался аббат. — Смотрите, к чему привела ваша снисходительность к этим шлюшкам; их вообще не следовало приглашать сюда, или же им надо перерезать горло, раз они увидели, что здесь произошло. Ваша жалость, мой повелитель, кончится плачевно для вас или для вашего кошелька, я не раз говорил вам об этом. Умоляю вас, сир, перестаньте унижаться перед этим дерьмом.

— Спокойнее, аббат, спокойнее, — высокомерно заявила я, — приберегите свои дешевые речи для тех дешевых девок, с которыми привыкли иметь дело вы и ваш хозяин. Не подобает разговаривать таким образом с женщинами, которые не менее богаты, чем вы, — продолжала я, повернувшись к герцогу, — и которые занимаются проституцией не из-за нужды или жадности, а только ради своего удовольствия. Так что давайте прекратим перепалку: ваша светлость нуждается в нас, мы нуждаемся в вас, стало быть, чаши весов уравновешиваются. Мы даем слово хранить полнейшее молчание, Леопольд, если вы, со своей стороны, гарантируете нам полнейшую неприкосновенность на то время, что мы будем находиться во Флоренции. Поклянитесь, что нам будет позволено безнаказанно творить в ваших владениях все, что мы пожелаем.

— Я мог бы избежать этого вымогательства, — сказал Леопольд, — и не запятнав свои руки кровью этих жалких созданий, убедить их в том, что здесь, как и в Париже, достаточно тюрем, за стенами которых быстро научаются держать язык за зубами, но мне неприятно употреблять подобные методы с женщинами, такими же распутными, как я сам, поэтому я даю вам полную свободу действий, которую вы просите — это касается вас, мадам, ваших своячениц и вашего супруга, но только на шесть месяцев, после чего вы должны убраться из моих владений.

Получив все, что требовалось, мы поблагодарили Леопольда, взяли деньги и распрощались.

— Надо сполна воспользоваться такой блестящей возможностью, — сказал Сбригани, услышав рассказ о наших приключениях в поместье великого герцога, — и за это время прибавить, по меньшей мере, еще три миллиона к тому, что мы уже имеем. Жаль, конечно, что «карт-бланш» выдана нам в такой нищей и грязной части страны, но уж лучше эта малость, чем вообще ничего: в конце концов полгода будет достаточно, чтобы сколотить приличное состояние.

Нравы во Флоренции отличаются большой свободой, а поведение жителей — удивительной распущенностью. Женщины одеваются почти так же, как мужчины, мужчины — почти как девушки. В редких итальянских городах встретишь такую склонность к сокрытию своего пола, и эта мания флорентийцев, несомненно, проистекает из их насущной потребности профанировать половые признаки. Содомия здесь является чем-то вроде моды или повального увлечения, в истории города было время, когда его отцы, с успехом выговаривали у Ватикана снисхождение ко всем формам этого порока. Инцест и адюльтер также пользуются почетом и совершаются совсем открыто: мужья уступают своих жен, братья спят с сестрами, отцы — с дочерьми.

«Это все климат, — утверждают жители, — климат виновен в нашей распущенности, и Бог, поместивши нас в такие условия, не должен удивляться нашим излишествам, ибо Он сам ответственен за них».

В этой связи расскажу об одном весьма странном флорентийском обычае. Во вторник на масленой неделе ни одна женщина не имеет права отказать содомистским поползновениям своего супруга, если же ей взбредет в голову отвергнуть его домогательства и если он сочтет ее отказ не убедительным, она сделается посмешищем всего города. Как счастлива эта нация, и как мудро она поступает, облекая свои страсти в одежды закона! Вот вам достойный подражания пример здравомыслия, ибо есть невежественные народы, которые, следуя принципам, в равной мере глупым и варварским, вместо того, чтобы послушаться голоса своего инстинкта, через посредство абсурдного законодательства подавляют в людях естественный позыв.

Однако, как бы ни были свободны нравы флорентийцев, любителям острых ощущений не позволяется шататься по всему городу. Проституткам выделен особый квартал для обитания, за пределами которого они не имеют право вести свою торговлю и в котором царит удивительный порядок и спокойствие. Впрочем, эти девицы, по большей части совсем не привлекательные, живут в очень плохих условиях, и внимательный наблюдатель, посетив увеселительные заведения, не найдет в них ничего примечательного и интересного, если не считать удивительной покорности их обитательниц, которые и привлекают внимание только благодаря этой покорности, предоставляя в полное распоряжение желающих любую часть тела и с поразительным терпением выносят любую, даже саму жестокую прихоть распутников. Мы с супругом не раз развлекались в обществе этих жриц любви, подвергая их всевозможным унижениям и телесным увечьям, и ни разу не слышали от них ничего похожего на жалобы или протесты, чего никогда вы не встретите во Франции. Но если проституция не особенно процветает во Флоренции, тамошний либертинаж поистине не знает границ, и жилища богатых горожан, напоминающие неприступные крепости, являются настоящим приютом самого гнусного сладострастия: немало девушек, соблазненных или просто украденных, томятся в этих святилищах мерзких утех, теряют там честь, а нередко и самое жизнь.

Вскоре после нашего появления в городе один богатый и знатный человек, замучивший до смерти двух девочек семи и восьми лет, был публично обвинен родителями в изнасиловании и убийстве; улик против распутника было более, чем достаточно, он выплатил жалобщикам незначительную сумму, и больше об этом деле ничего не было слышно.

В то же самое время власти заподозрили одну известную сводницу в том, что она похищала девушек из добропорядочных семей и продавала их флорентийским вельможам. На вопрос об именах своих клиентов она выдала такое количество уважаемых в городе лиц, что расследование тотчас прекратили, документы сожгли и женщине запретили рассказывать о своих проделках.

Почти все флорентинки высокого положения имеют привычку торговатъ своими прелестями в публичных домах, куда приводит их необузданный темперамент, а очень часто и нужда. Что же до официального положения замужней женщины, оно во Флоренции очень незавидное: — может быть, самое худшее из всех европейских городов, — и очень немногие из них живут в роскоши. Роль «чичисбея»[6 - Постоянный спутник замужней женщины.] сводится лишь к тому, чтобы служить ее ширмой, и он редко пользуется ласками своей спутницы, которую в данном случае уместнее назвать госпожой; назначенный в качестве друга ее мужа, он повсюду сопровождает ее и послушно удаляется по первому ее приказу. Сильно ошибается тот, кто считает «чичисбея» чем-то вроде любовника, — это просто-напросто верный и снисходительный друг женщины, ее союзник, хотя порой бывает шпионом мужа, но спать с ней он не имеет права. Словом, это самая позорная обязанность, какую только может взвалить на себя итальянский мужчина. Едва на пороге появляется богатый чужестранец, как галантный супруг и верный друг удаляются, освобождая поле деятельности для того, чей кошелек служит надеждой всего семейства, и мне часто приходилось видеть, как глава дома за несколько цехинов охотно, при малейшем желании пришельца, предоставлял ему возможность уединиться с его супругой.

Я сделала краткий обзор флорентийских манер и обычаев, чтобы вы имели представление о том, насколько облегчались наши планы, что касалось до воровства, и насколько мешали нам традиции этого народа, за счет которого мы собирались обогащаться и развлекаться в продолжение шести месяцев.

Сбригани решил, что мы скорее добьемся успеха, если вывесим над своим заведением флаг разврата, нежели сделаем его игорным домом. Как же ненасытна человеческая жадность! Разве недостаточно нам было богатых клиентов, что мы погнались за новыми, заманивая их в сети порока? Однако, ступив на кривую железную дорожку, сойти с нее уже невозможно.

Итак, мы сообщили широкой публике, что в наших стенах мужчины в любой час дня и ночи, найдут не только хорошеньких услужливых девиц, но и женщин высокого происхождения; мало того — к услугам богатых дам всегда найдутся и мужчины и молоденькие девушки, годные для их тайных развлечений. Кроме того, мы предлагали свою приятную обстановку и роскошный стол, и весь город ринулся к нам. Главными предметами удовольствия служили мы сами, но стоило лишь клиентам сказать слово, и мы предоставляли в их распоряжение все, что было самого соблазнительного в округе. Мы заламывали умопомрачительные цены, зато обслуживание было на самом высоком уровне. Элиза и Раймонда, опытные в такого рода промысле, стащили немало кошельков и драгоценностей, их нечистоплотные проделки вызывали немало жалоб, но высокая протекция, которой мы пользовались, служила нам лучшей защитой, и все обвинения так и остались гласом вопиющего в пустыне.

В числе первых наших клиентов оказался герцог из Пьенцы. Его необычная страсть заслуживает того, чтобы рассказать о ней. Герцогу требовались шестнадцать девушек, которых разбивали попарно, и каждая пара должна была отличаться от других прической. Мы с клиентом, обнаженные, лежали на мягком ложе, а справа расположились шестнадцать музыкантов — молодых, красивых и, естественно, тоже обнаженных. Герцог заранее говорил мне, какую похотливую позу или какой сладострасный поступок он ожидает от очередной пары, об этом сообщалось музыкантам, и сама музыка — ее ритм, тональность, мелодия — должна была подсказать входящим в комнату девушкам, какое желание загадал их господин. Если они угадывали, музыка прекращалась, и герцог содомировал обеих догадливых девиц. Если же им не удавалось догадаться, что от них требуется — а в распоряжении каждой пары было целых десять минут, — тогда сам герцог жестоко порол незадачливых тупиц, и, как легко себе представить, получал от их недогадливости не меньшее наслаждение, чем от исполнения своих желаний.

Игра началась: первое желание, которое загадал наш веселый клиент, заключалось в том, что обе девушки должны пососать его член. Когда они вошли, раздалась фуга, загадка была разгадана моментально, и свершились два акта содомии. Вторая пара должна была облизать мне вагину, но, несмотря на все их усилия, девушки так и не смогли расшифровать музыку, поэтому были выпороты; от третьей пары герцог захотел, чтобы выпороли его, девушки догадались и с удовольствием сделали это. От четвертой пары требовалось ласкать члены всех шестнадцати музыкантов, и четвертая пара потерпела неудачу. Пятая должна была испражниться посреди комнаты, но прошло десять минут, и распутник вновь взял в руки плеть. Шестая пара быстро догадалась, что они должны заняться лесбийскими утехами. Вошедшие следом так и не сообразили, что должны выпороть друг друга, за это получили порку от руки герцога. Восьмой паре музыка подсказала, что следует содомировать нашего героя искусственным фаллосом, и он выбрал именно этот момент, чтобы извергнуться в мой зад. На этом музыкальная игра закончилась.

Еще месяца три мы жили такой фривольной и прибыльной жизнью, после чего я совершила выдающийся по своей низости поступок и получила еще сто тысяч цехинов.

Из всех светских дам, которые с завидным постоянством посещали мой салон, самой распутной, наверное, была супруга испанского посланника. Мы приводили ей женатых, женщин, девственниц, мальчиков, кастратов — она с удовольствием наслаждалась любым предметом, и хотя посланница была молода и красоты ангельской, ее похоть отличалась такой необузданностью и мерзостью, что вскоре она потребовала уборщиков улиц, мусорщиков, подметальщиков, могильщиков, мелких карманников, бродяг — короче, все, что ни есть самого презренного, грязного и вульгарного. Если ее тянуло на женщин, их следовало находить среди самых дешевых и пакостных потаскух в жутких трущобах, то есть в местах самых отвратительных. Запершись с этим сбродом, блудница семь или восемь часов подряд предавалась мерзопакостнейшим утехам, после чего, пресытившись столь необычными плотскими удовольствиями, переходила к наслаждениям застольным и завершала день еще более сумасшедшими оргиями.

У нее был очень набожный и очень ревнивый супруг, которому, выходя из дома, она говорила, что идет навестить подругу, также бывшую одной из моих самых надежных клиенток.

Я увидела во всем этом многообещающие возможности и однажды, обдумав весь план, явилась в посольство.

— Ваше превосходительство, — обратилась я к испанцу, — такой добрый и честный человек, как вы, не заслуживает того, чтобы ему наставляли рога, я хочу сказать, что женщина, носящая ваше имя, недостойна вас. Может быть, ваша собственная порядочность заставляет вас сомневаться в моих словах? Ну что ж, тогда я прошу ваше превосходительство, во имя вашего достоинства, вашей чести и спокойствия, самому разобраться с этим делом.

— Вы хотите сказать, что меня обманывают? Меня? — пробормотал посол. — Это невероятно, ведь я очень хорошо знаю свою жену.

— Так ли это, мой господин? Прошу прощенья, но я уверена в' обратном и готова поклясться, что вы не можете представить себе сотой доли ее отвратительных поступков. Это надо видеть собственными глазами. Я пришла сюда за тем только, чтобы помочь вам и открыть вам глаза.

Флорелла — так звали посла, потрясенный ужасными подозрениями, которые я посеяла в его сердце, впал в глубокое раздумье, прежде чем решиться на меры, которые грозили еще более ужасной перспективой разоблачения супруги. Потом, нахмурившись и показав себя в большей мере мужчиной, нежели я предполагала, спросил меня в упор:

— Вы можете, мадам, доказать это обвинение?

— Если хотите, сударь, я это сделаю нынче же. Вот мой адрес, я жду вас к пяти часам. И вы собственными глазами увидите, как ваша жена злоупотребляет вашим доверием и с какой публикой она имеет дело.

Посол молча кивнул в знак согласия, и я продолжала:

— Я польщена, ваше превосходительство, и удовлетворена, однако хотелось бы заметить, что моя услуга будет стоить мне недешево. Дело в том, что я сама поставляю вашей супруге мужчин, и она щедро платит мне; чем бы не кончилась эта история, я в любом случае лишусь дохода, следовательно, заслуживаю какой-то компенсации.

— Это совершенно справедливо, — кивнул Флорелла. — О какой сумме может идти речь?

— Скажем, пятьдесят тысяч цехинов?

— В этом кошельке именно такая сумма, я захвачу его с собой, и деньги будут ваши, как только вы представите мне необходимые доказательства,

— Согласна, сударь. Жду вас к пяти часам.

Нескольких часов, оставшихся до назначеного времени, оказалось достаточно, чтобы я подготовила и другие несчастья, которые должны были обрушиться на эту злополучную чету. Заманив жену в ловушку, я хотела, чтобы в нее попал и муж, и вы скоро узнаете, каким средством я добилась этого. После беседы с послом я тут же встретилась с его супругой.

— Мадам, — начала я, — вы глубоко заблуждаетесь, полагая, что ваш муж отличается высокой нравственностью и безупречным поведением; еще больше вы заблуждаетесь, если думаете, будто узнав о ваших занятиях, он будет гневаться на вас. Я предлагаю вам придти сегодня в мой дом чуть раньше, чем обычно, и вы увидите, что супружеские узы не мешают господину послу развлекаться, так же, как они не мешают и вам. Предстоящий спектакль наверняка успокоит вашу совесть и, без сомнения, избавит вас от необходимости принимать все те обременительные меры предосторожности, которые портят вам удовольствие.

— Знаете, Жюльетта, я почти не удивлена тем, что вы сказали, так как у меня давно было такое ощущение, что не так уж он безгрешен, каким кажется, и я буду рада, если мои предчувствия подтвердятся.

— Сегодня вы в этом убедитесь. Я приготовила для вас шестерых оборванцев, ловких карманников, грязнее и прелестнее которых я никогда не видела. Если не считать троих мальчиков, которых заказал к нынешнему вечеру ваш супруг.

— О чудовище!

— Он — страстный содомист, — скромно вставила я.

— Ага! Вот почему он вечно крутится возле моего зада, как будто хочет забраться в него. Вот откуда его необъяснимые отлучки и его смазливые лакеи… Ах, Жюльетта, я просто обязана застать его врасплох… Я должна узнать правду. Ведь вы поможете мне, моя радость?

— Ну, если вы настаиваете. Однако мне приходится думать о будущем, мадам. Удовлетворив ваше любопытство, я лишусь выгодного клиента, который платит не меньше, чем вы.

— Это неважно, я возмещу все ваши потери. Назовите сумму, и я заплачу с радостью, если это положит конец моим опасениям и тревогам.

— Вам не покажется слишком много, если я попрошу пятьдесят тысяч цехинов?

— Вы их получите вот в этом кошельке, который будет со мной. А теперь назначьте час и считайте, что мы договорились.

Устроив оба свидания, я поспешила домой, чтобы организовать комедию. По моим расчетам супруга уже оказалась в западне: ее врожденная распущенность была тому порукой. А вот с послом дело обстояло не так просто: здесь требовалось большое искусство, искусство соблазнения, ведь моим соперником был испанец, к тому же чрезвычайно набожный. Но трудности меня не страшили, я безупречно разыграла две первые сцены, а две последние должны были происходить в соседних комнатах; через одно отверстие в стене муж сможет стать свидетелем неверности жены, через другое — жена будет наблюдать за развлечениями супруга. Мне оставалось ждать появления жертв своего коварства.

Первым пришел муж. Я встретила его такими словами:

— Мой господин, мне кажется, что теперь, когда вы знаете о поведении своей супруги, вам не стоит сдерживать свои желания и отказывать себе в удовольствиях.

— Вы говорите такие веши… — начал оскорбленный Флорелла.

— Они вам неприятны, и вы совершенно правы, потому что женщины не доведут до добра. Но взгляните на этих очаровательных мальчиков, ваше превосходительство, — при этом я отодвинула занавеску, за которой стояли трое прекрасных юных созданий, совершенно обнаженных, увитых гирляндами роз, — разве вы откажетесь провести с ними время? Ну знаете, сударь, тогда я вообще ничего не понимаю: неужели даже после подлого предательства близкого вы собираетесь усугублять свои горести воздержанием?

Пока я увещевала гостя, обольстительная троица ганимедов, по моему знаку, окружила испанца, начала осыпать его ласками и нежными поцелуями и скоро, несмотря на все его сопротивление, пробудила в нем дремлющее мужское начало. Мужчины слабы, друзья мои, набожные мужчины слабы в особенности, тем более, если предложить им мальчиков. Существует большое сходство между верующими и содомистами, хотя оно редко бросается в глаза, а чаще всего не осознается ни теми, ни другими.

— Я вас оставлю, господин мой, — сказала я, убедившись, что дела идут так, как надо, — и вернусь, как только супруга ваша начнет свои проказы. Вы увидите их и сможете продолжить свои собственные со спокойной совестью.

Я оставила его на время, потому что в дом как раз входила посланница.

— Мадам, — шепнула я и подвела ее к потайному отверстию в стене, — вы пришли в самый подходящий момент. Можете полюбоваться, как его превосходительство проводит свободное время.

Действительно, ее благородный супруг — то ли под воздействием моей подлой шутки, которую я сыграла с ним, то ли под влиянием речей — уже почти разделся и погрузился в исполненную неги прелюдию, всегда предшествующую акту содомистской похоти.

— О, скотина! — задохнулась от негодования посланница. — О, подлый лицемер! Пусть только попробует упрекнуть меня теперь, после того, что я увидела, и я найду, что ответить. Это чудовищно, Жюльетта, это ужасно! Где мои мужчины, madre de Dios[7 - Матерь Божья (исп.). В данном случае ругательство.] Давайте сюда моих мужиков, я должна отомстить ему. О, как жестоко я буду мстить!

Оставив донью Флореллу наедине с ее обычными мерзкими утехами, я поспешила к посланнику.

— Прошу великодушно простить меня, если я вам помешала, ваше превосходительство, но именно сейчас есть возможность убедить вас. Оставьте на минуту свои сладкие занятия и подойдите сюда. — С этими словами я подвела его к потайному отверстию, проделанному в нескольких метрах от первого, через которое наблюдала за ним жена.

— Теперь вы все увидите сами.

— Великий Боже! — негромко воскликнул благородный гранд. — Подумать только: шестеро мужчин, да к тому же из самых отбросов общества! Ах ты, мерзкая тварь! Возьмите свои деньги, мадам, вы меня убедили; я испепелен, я уничтожен… Уберите прочь этих детей, я больше не желаю даже слышать об удовольствиях. Это чудовище за стеной разбило мне сердце, вынуло из меня душу… Я не знаю, как буду теперь жить.

Мне же было совершенно неинтересно, удовлетворена или нет его похоть, — его жена видела начало, и этого было достаточно. Мою черную душу больше всего порадовали последствия этой шутки; ярко воспылали жаровни моего злого сердца, когда вскоре я узнала, что донья Флорелла была забита до смерти, и известие об этом наделало в городе много шума. Многочисленные дипломаты — эмиссары многих государств — немедленно опубликовали живописные, леденящие кровь описания этого события, и Флорелла предстал перед судейскими чиновниками великого герцога; не в силах вынести жестоких угрызений совести, не снеся свалившегося на его бедную голову позора, гордый испанец застрелился. Но в этой второй смерти моей заслуги не было — в лучшем случае я могла считать себя его косвенной причиной. И мысль эта невероятно огорчила меня. А теперь расскажу о том, что я предприняла для того, чтобы прийти в себя и в то же время еще больше увеличить свое состояние.

Общеизвестно, что итальянцы широко пользуются ядами, в этом их жестокий характер находит более полное выражение и подходящее средство для мщения и для утоления похоти — двух вещей, которыми они по праву славятся во всем мире. При помощи Сбригани я истратила все запасы, когда-то приобретенные у мадам Дюран, поэтому пришлось заняться изготовлением тех ядов, рецепты которых она мне дала. Я в большом количестве продавала свои изделия, давала рекомендации по их употреблению, и эта коммерция сделалась неиссякаемым источником наших доходов.

Один юноша из приличной семьи, который доставлял мне немало удовольствий в постели и был постоянным дневным посетителем в моем доме, как-то раз попросил меня дать ему какое-нибудь средство для его матери — ему надоело ее вмешательство в его веселый образ жизни, и чем скорее он уберет ее с дороги, тем скорее получит значительное наследство. Вот такие веские причины вынуждали его избавиться от своего неусыпного Аргуса, а поскольку он был человеком твердых принципов, я не сомневалась в его способности без колебаний исполнить то, что диктовал здравый смысл. Словом, Он спросил у меня сильное быстродействующее снадобье, а я продала ему яд медленного действия и прямо на следующий день нанесла визит его матери, зная, что мой друг уже дал ей яд, ибо не в его правилах было откладывать столь важные дела. Никаких признаков отравления я не заметила, так как действие яда было рассчитано на несколько дней, и рассказала обреченной женщине о гнусных планах ее сына, правда, представив их как предполагаемые.

— Мадам, — сказала я, — участь ваша незавидна, положение очень серьезное, и без моей помощи вы погибли. Но ваш сын не одинок в этом подлом заговоре против вас — его сестры также участвуют в нем, кстати, одна из них обратилась ко мне за ядом, который должен перерезать нить вашей жизни.

— Что за жуткие вещи вы мне рассказываете?

— В этом мире такие вещи случаются сплошь и рядом, и неблагодарна — да нет, просто удручающа — миссия того, кому, ради любви к человечеству, приходится сообщать о них. Вы должны отомстить, мадам, и без всякого промедления. Я принесла вам то же самое снадобье, которое собираются дать вам неблагодарные дети, и советую как можно скорее использовать его на них самих: другого они не заслуживают, как говорится, «глаз за глаз», мадам, ибо возмездие — вот высшая справедливость. Только держите язык за зубами — ведь позор ляжет на вашу голову, если узнают, что плоть от плоти вашей замышляет убийство; отомстите молча, и вы получите удовлетворение и избежите подозрений. И ни в чем не сомневайтесь: нет ничего дурного в том, чтобы обратить против заговорщиков меч, который они занесли над вашей головой. Напротив, сотрите злодеев в порошок, и вы заслужите уважение любого честного человека.

Я разговаривала с самой мстительной женщиной во Флоренции — это я поняла сразу. Она взяла яд и заплатила золотом. На следующий же день она подмешала смертоносный порошок в пищу детей, а поскольку я выбрала для нее самое сильное средство, ее сын и обе дочери скончались очень скоро, а два дня спустя в могилу за ними сошла и мать.

Когда похоронная процессия проходила мимо моего дома, я открыла окна и подозвала Сбригани.

— Иди сюда и посмотри на это впечатляющее зрелище. Я хочу, друг мой, чтобы ты удовлетворил меня прямо здесь и сейчас. Иди же скорее, дай йне излить сперму, которая целую неделю кипит в моем влагалище. Я должна, я просто обязана кончить при виде результата своих преступлений.

Вы хотите знать, зачем я швырнула в эту бойню двух дочерей той женщины? Ну что ж, я вам отвечу. Обе они были несравненные красавицы; два долгих месяца разными способами я пыталась соблазнить их, но они устояли — так разве этого было недостаточно, чтобы возбудить мою ярость? И разве не всегда добродетель кажется достойной порицания в глазах гнусного злодейства?

Нет нужды говорить вам, друзья мои, что в кипящем котле всех этих коварных злодеяний моя 'собственная похоть не дремала. Имея богатейший выбор превосходных мужчин и великолепных женщин, которых я приводила для чужих забав, я, конечно же, оставляла самые лучшие экземпляры для себя. Однако я должна заметить, что итальянцы не отличаются выносливостью в плотских утехах, им нечем похвастать в смысле величины основной части тела, к тому же они не блещут здоровьем, и неудивительно, что занималась я исключительно сафизмом. В ту пору графиня Донис была самой богатой,, самой красивой, самой элегантной и отъявленной лесбиянкой во всей Флоренции; весь город говорил, что я состою с ней в близких отношениях, и слухи эти были не беспочвенны.

Синьора Донис была тридцатипятилетней вдовой, прекрасно сложенной женщиной с очаровательным лицом, обладала ясным и светлым умом, большими познаниями и не меньшими талантами. Распущенность и любознательность — вот что привлекало меня в ней, и мы вместе предавались самым необычным, самым непристойным и сладострастным утехам. Я научила графиню искусству оттачивать удовольствия на оселке утонченной жестокости, и блудница, впитав в себя мой опыт и мои уроки, почти сравнялась со мной в порочности.

— Знаешь, любовь моя, — призналась она мне однажды, — только теперь я поняла, какие необычные желания возникают при мысли о преступлении. Я бы сравнила это с искрой, которая мигом воспламеняет все, что может гореть; огонь разгорается по мере того, как находит все новое и новое топливо, и наконец превращается в такой сильный пожар, что его не потушить морем спермы. Но скажи, Жюльетта, должна же существовать какая-то теория, которая объясняет этот феномен, имеет свои принципы и свои правила так же, как и любая другая теория… Я горю желанием познать весь этот механизм, а тебя, мой ангел, умоляю научить меня, как управлять всем этим; только ты можешь помочь мне, так как тебе известны все мои наклонности и вкусы.

— Милая синьора, — отвечала я, — я слишком люблю свою ненаглядную ученицу, поэтому не брошу ее на половине пути, ведущем к познанию. Удели мне немного внимания, и я изложу тебе правила, которые помогли мне сделаться такой, какой ты меня знаешь сегодня. Начну с вопроса, любезная графиня: всякий раз, когда тебя подмывает совершить преступление, какие меры предосторожности должна ты принять, исключая, разумеется, те, которые диктует сам ход событий? Я выдержала многозначительную паузу и продолжала: — Во-первых, следует заранее, за несколько дней до преступления, рассмотреть и взвесить все его последствия — те, что принесут тебе выгоду и, особенно внимательно, те, что могут оказаться для тебя роковыми: их надо изучить так, будто они неизбежны. Если ты замышляешь убийство, помни, что на земле нет такого человека, который жил бы совершенно одиноко и изолированно от других ^-всегда найдутся знакомые, друзья или родственники, и они могут причинить тебе большие неприятности. Эти люди, кто бы они ни были, рано или поздно хватятся твоей жертвы и неизбежно придут к тебе, поэтому, прежде чем действовать, подготовься к разговору с ними, к ответам на их вопросы и к другим возможным мерам на тот случай, если твои объяснения их не удовлетворят. Затем, продумав все до самых мелочей, действуй — желательно в одиночку, но если придется-таки привлечь сообщника, постарайся найти такого, кто также будет заинтересован в преступлении, постарайся скомпрометировать его и втянуть в дело как можно глубже, чтобы он не смог когда-нибудь подцепить тебя на крючок. Собственный, личный интерес — вот перводвижитель человеческого поведения; это надо крепко вбить себе в голову — если сообщник сочтет, что ему выгоднее предать тебя, нежели сохранить тебе верность, тогда, будь уверена, дорогая, он сыграет с тобой злую шутку, в особенности если он слаб духом и если ему взбредет в голову, что признание очистит ему совесть.

Если ты намерена извлечь из преступления прибыль, старательно скрывай это, при людях не давай никакого повода заподозрить, что заинтересована в этом, держи свой рот на замке, ибо малейшее твое слово впоследствии может обернуться против тебя и очень часто, при отсутствии других свидетельств, служит главной уликой. Если совершенное преступление удваивает твое состояние, не спеши делать новые покупки, скажем, карету или колье, — это неизбежно привлечет внимание окружающих, вызовет слухи и приведет к твоему порогу полицию.

Совершив преступление — особенно, если ты новичок в этом деле, — некоторое время избегай общества, так как лицо — зеркало души, и несмотря на все наши усилия лицевые мускулы непременно выдают наши тайные чувства и заботы. По той же самой причине не позволяй втягивать себя в разговор, имеющий хоть самое отдаленное отношение к преступлению, потому что в первое время ты можешь сказать что-то лишнее, бросающее на тебя тень подозрения, если же, напротив того, ты уже к этому привыкла, и преступление доставило тебе удовольствие, выражение твоего лица может выдать твою радость при его упоминании. Словом, только опыт научит тебя контролировать и свои слова и свою реакцию и, в конце концов, избавиться от привычки обнаруживать свои тайные чувства, вот тогда ты сделаешься спокойной, невозмутимой и бесстрастной, даже если тебя будут обуревать самые сильные чувства. Но все это достигается только благодаря привычке к пороку, благодаря наивысшей твердости и окаменелости души, и добиться этого я тебе искренне желаю и как можно скорее.

Но если ты не избавишься от угрызений совести, ты никогда не достигнешь такого состояния; если, повторяю, ты не избавишься от сомнений и дурных предчувствий, тебе не дано управлять собой, и твоя слабость проявится при первом же удобном случае и выдаст тебя при первой опасности. Стало быть, совершив злодейский поступок, нельзя успокаиваться и почивать на лаврах, мадам: ты станешь несчастнейшей из женщин, если сделаешь только одну вылазку в мир злодейства и на том остановишься. Либо тихо сиди дома, либо, изведав вкус преступления, без колебаний прыгай через пропасть сомнений. Только накопленный груз множества дурных поступков избавит тебя от угрызений совести, породит в твоей душе сладостную привычку, которая притупит и сведет их на нет и даст тебе силы и средства обманывать окружающих И не думай, будто ты что-то выиграешь, если уменьшишь серьезность замышляемого тобой преступления, ибо степень жестокости не имеет никакого значения: проступок наказывается не в силу его жестокости, а потому лишь, что его автор попался, хотя чем опаснее преступление, тем больших предосторожностей оно требует. Практически невозможно осуществить большое злодейство без тщательной подготовки, между тем как люди чаще всего попадаются на мелких, совершаемых с небрежностью. Степень жестокости преступления волнует только тебя, но какое будет тебе дело до этого, если совесть твоя будет неприступна? А вот его раскрытие означает твою погибель, и этого нельзя допустить ни в коем случае.

Не забывай о лицемерии — оно совершенно необходимо в этом мире, где царят нормы и обычаи, которые вряд ли согласуются с твоими убеждениями: преступления редко вменяются в вину тем, кто высказывает абсолютное равнодушие ко всему происходящему. Нет человека более несчастного и более неуклюжего, чем Тартюф. Никто так, как Тартюф, не восхищается добродетелями, стараясь скрыть свое лицемерие; ты должна пойти дальше безразличия к преступлению: не следует боготворить добродетель, но не следует любить и порок — такой вид лицемерия обнаружить труднее всего, ибо оно оставляет в покое гордыню окружающих, между тем как лицемерие, отличающее мольеровского героя, оскорбляет ее. Старайся обходиться без свидетелей и даже без сообщников и, по возможности, избавляйся и от тех, и от других: либо первые, либо вторые непременно приведут преступника на эшафот, а часто — и те и другие вместе[8 - Очень велика, пишет Макиавелли, должна быть преданность к вам сообщника, даже если грозящая ему опасность не очень серьезная, это доказывает, что в помощники следует брать либо очень близкого человека, либо уничтожить его, как только он выполнит свою задачу. (Прим. автора)]. Хорошо продуманный план и безукоризненное исполнение избавят тебя от необходимости иметь дело с людьми такого сорта. Никогда не говори, что твой сын, твой лакей или твой муж ни за что не предадут тебя, ибо они, если захотят, смогут причинить тебе безграничное зло, даже если и не выдадут тебя правосудию, чьих стражей, кстати, нетрудно купить.

Самое же главное — никогда не обращайся к религии: можешь считать себя живым трупом, если угодишь в ее сети; она будет непрестанно терзать тебя, наполнит твое сердце страхами, а голову — иллюзиями, и это закончится тем, что ты сделаешься своим собственным обвинителем и злейшим врагом. Взвесив и проанализировав все эти обстоятельства — методично, объективно и рационально (разумеется, я хочу, чтобы ты совершила преступление в пылу страсти, я даже подталкиваю тебя к этому, но настаиваю на том, что готовить его надо в спокойном состоянии), — взгляни беспристрастно на самое себя, посмотри, кто ты есть на самом деле, оцени свои способности, свои силы и возможности, свое влияние и свое положение, определи степень своей неуязвимости перед лицом закона, поищи средства, которые могут защитить тебя. И если ты найдешь себя надежно защищенной, можешь приступать к делу, но как только кости брошены, и игра началась, действуй без колебаний. Учти, что самые хитрые замыслы могут рухнуть, но если уж ты попалась, несмотря на все принятые меры предосторожности, смотри прямо в лицо опасности и достойно принимай ее. В самом деле, что страшного тебя ожидает? Безболезненная и очень быстрая смерть. И лучше, если она настигнет тебя на виселице, чем в постели: страданий гораздо меньше, и все пройдет намного быстрее. Быть может, тебя смущает позор? Но что вообще означает это слово? Ведь ты его даже не почувствуешь — мертвые вообще ничего не чувствуют, ну а что касается до того, как будет чувствовать себя твоя семья, твои близкие, так разве это может беспокоить тебя, человека с философским умом? Неужели ты страшишься упреков, если, скажем, тебе оставили жизнь и удовлетворились тем, что собираются гневно бичевать и исправлять тебя? И неужели тебя ужасает мысль о пустой болтовне или о об опозоренном имени? Фи! Стоит ли бояться этой фикции? Возможно, ты думаешь о чести? А что есть честь? Пустое сочетание звуков, ничего не значащее слово, которое и существовать-то не может отдельно от чьего-то мнения и которое в таком качестве не может ни прельстить нас, если оно относится к нам, ни огорчить, если мы потеряли то, что оно обозначает. Бери пример с Эпикура, который считал, что слава и честь приходят к нам извне, поэтому здесь мы ничего не можем поделать, кроме как научиться жить без них, если не в состоянии их заслужить. Знай же, что нет на свете преступления, даже самого скромного, которое не доставляло бы преступнику удовольствие, перевешивающее все неудобства, связанные с позором и немилостью. Неужели я буду жить хуже от того, что общество осуждает меня? Что мне до грязи, которой меня пятнают, если я сохранила внутренний комфорт! Именно в этом я нахожу счастье, а вовсе не в чужом мнении, которое мне не дано ни создать, ни исправить, ни сохранить и которое есть пустое и бессмысленное понятие, поскольку мы каждый день видим, как люди, лишенные напрочь и чести и славы, поживают преспокойненько роскошной жизнью, недоступной слабым и глупымг несмотря на их рьяную приверженность добродетели.

Вот с такой речью, милая графиня, я бы обратилась к какому-нибудь недалекому слушателю. Но твое положение в обществе, твоя личность, твое богатство, уважение, которым ты пользуешься, — все это защищает тебя от любого вмешательства и обеспечивает тебе безнаказанность: ты недосягаема для закона благодаря своему происхождению, для религии — благодаря своему просвещенному уму, для угрызений совести — благодаря интеллекту. И нет ни одной причуды, в которую ты не могла бы броситься очертя голову.

Однако хочу повторить еще раз: пуще всего берегись скандала — он приносит только лишние заботы и ни на йоту не увеличивает наслаждение. Позволю себе повторить еще раз: тщательнее выбирай себе сообщников, которые потребуются тебе на первых порах. Ты богата и можешь щедро платить им — повязанные по рукам и ногам твоими подачками, они будут верны тебе, а если осмелятся на предательство, что тебе мешает первой отдать их под суд?

Я понимаю, что речь моя напоминает проповедь, но позволь, дорогая, открыть тебе секрет, как определить, какой вид преступления лучше всего подходит твоему темпераменту, потому что, не зная этого, ты можешь попасть впросак. Женщина с твоей внутренней организацией не может не ощущать в себе бесконечные преступные порывы, но прежде чем сказать секрет, я объясню тебе, как я распознала твой темперамент.

Сила твоих чувств невероятна, и ты направила свою чувственность в такое русло, что она не могла привести тебя ни к чему иному, кроме порока. Все внешние предметы, обладающие какими-нибудь особенностями, вызывают сильное возбуждение в электрических частицах твоей телесной жидкости, и эта встряска постоянно передается нервам, которые находятся в зоне удовольствия: ты немедленно ощущаешь в этом месте нестерпимый зуд, это острое, щекочущее ощущение тебе приятно, ты с радостью принимаешь, лелеешь и постоянно возобновляешь его; твое воображение принимается искать новые способы и средства усилить его… возбуждение возрастает все больше и больше, и ты, если захочешь, можешь многократно, до бесконечности, получать самое сильное наслаждение. Отныне твоей единственной целью и заботой становится поиск новых ощущений. Что еще добавить к этому? Может быть, я забыла сказать, что человек, преодолевший все препятствия, как это сделала ты, и освободившийся от всех рамок, обязательно должен пойти очень далеко, ибо с этого времени твое воображение могут воспламенить только самые провоцирующие и самые невероятные и непристойные поступки, оскорбляющие все человеческие и небесные законы. Поэтому я советую тебе немного сдержать себя, потому что, к сожалению, возможности для преступления случаются не всегда, когда у нас возникает такая потребность, а Природа, которая дала нам огненные души, должна была хотя бы добавить впридачу к ним хвороста. Разве я не права, моя прелесть, что твои желания уже начинают опережать твои возможности?

— О да, да, — горестно вздохнула восхитительная графиня.

— Так я и думала. Это ужасное состояние, я много-много раз испытывала его, и это отравляет мне жизнь. А теперь послушай мой секрет[9 - Тот, кто имеет хотя бы небольшую склонность к злодейству, надеюсь, узнал свой портрет; пусть же он извлечет из всего сказанного урок и научится вести полную наслаждения жизнь, которую предопределила ему Природа. (Прим. автора)].

Попробуй прожить недели две без разврата и развлекаться любым другим способом и все это время гони от себя всякую похотливую мысль. В последнюю ночь ложись в постель одна и в ночной тишине собери воедино все те образы и желания, которые ты гнала от себя прочь в продолжение долгого поста, и, не спеша, в сладкой истоме, займись мастурбацией, в искусстве которой нет тебе равных на земле. После этого дай волю всей своей фантазии, пусть мысли твои следуют по самым извилистым тропинкам извращенной похоти, взбираясь все выше и выше, смакуя подольше подробности каждой возникающей в твоем мозгу сладострастной картины, и поверь в то, что ты — абсолютная властительница всего мира, пресмыкающегося у твоих ног, что ты обладаешь неоспоримым высшим правом истязать, уничтожать, стирать в порошок всех и каждого на нашей грешной земле. Все живое покорно твоей воле, все трепещет перед тобой, ты можешь творить все, что пожелаешь; пусть желания твои будут капризны и жестоки, пусть безжалостна будет твоя воля, и никому не будет ни пощады, ни снисхождения; смети все препятствия и помехи, все человеческие законы, стоящие на твоем пути; положись на свое воображение и покорно следуй за ним, только не торопись и не увлекайся: пусть разум, а не темперамент руководит твоими пальчиками. Скоро, помимо твоего сознания, из всех разнообразнейших сцен, теснящихся в твоей голове и перед твоими глазами, одна, самая яркая, внезапно привлечет твое внимание, и с этого момента ты, даже если захочешь, не сможешь ее отбросить или заменить другой, не менее сладострастной. Эта мысль, эта картина начнет принимать все более конкретные, осязаемые формы, тебя охватит бешеное исступление, ты непостижимым, волшебным образом окажешься в этой воображаемой обстановке и испытаешь оргазм, достойный Мессалины. После этого зажги свечу и, не вставая с постели, подробно опиши тот образ, что довел тебя до оргазма, не упуская ни одной, даже самой незначительной детали. Затем ложись спать и, засыпая, перебирай в памяти все случившееся. На следующий день перечитай свои записи и, снова улегшись в постель, мысленно добавь к ним все, что воображение, уже уязвленное картиной, которая довела тебя до кульминации, сможет тебе предложить, чтобы усилить наслаждение. Потом переходи к окончательному оформлению твоей мысли и, нанося последние штрихи, включи в нее свежие эпизоды и сцены, которые придут тебе в голову. Вслед за тем еще раз мысленно осуществи свой план, как и в предыдущую ночь, и ты увидишь, что именно эта форма порочного распутства наиболее подходит тебе и будет доставлять тебе максимальное наслаждение. Я понимаю, что мой рецепт не лишен недостатков, но это — верное средство, и я бы не рекомендовала его, если бы не испытала сама.

Любимая моя подружка, — продолжала я, заметив как благотворно действуют на графиню мои наставления, — позволь мне прибавить еще несколько замечаний к моему совету, ведь единственное мое желание — видеть тебя счастливой и помочь тебе в этом.

Если ты решилась совершить преступление ради удовольствия, надо, во-первых, позаботиться о том, чтобы придать ему как можно больший размах, а во-вторых, сделать его непоправимым. Последнее — очень важно, поскольку исключает заранее всякую возможность для угрызений совести: ведь это чувство всегда почти сопровождается утешительной мыслью, что потерпевший каким-то образом сумеет уменьшить свои страдания и устранить зло, причиненное ему, от этой мысли угрызения засыпают, но при первом же несчастье, . при малейшем недомогании или просто после того, как страсть утихнет, они пробуждаются снова и могут привести тебя в отчаяние. А вот если твой поступок не оставляет ни капли надежды на возможность сгладить его последствия, здравый смысл уничтожит угрызения и сожаления. Какой толк плакать о пролитом молоке? — гласит мудрая поговорка. Вспоминай ее чаще, и скоро в душе у тебя не останется места для угрызений, тогда ты сможешь творить любое зло без мучительных для тебя последствий и обретешь наивысшее внутреннее спокойствие. С одной стороны, понимая, что последствия твоих преступлений необратимы, с другой, зная, какое из них скорее других может привести тебя к раскаянию, ты закалишь свою совесть и заставишь ее замолчать окончательно. Таким образом, мы видим, что совесть не похожа на все прочие душевные недуги: она уходит в небытие тем быстрее, чем чаще мы ее будоражим.

Усвоив эти элементарные принципы, ты будешь готова на все и ни перед чем не остановишься. Я допускаю, что ты сможешь обрести душевный покой только за счет других людей, но ты его обретешь непременно. Но какое тебе дело до других, когда речь идет о тебе самой! Если, скажем, з? уничтожение трех миллионов живых существ тебе обещают вкусный обед, ты должна сделать это без малейшего колебания, каким бы куцым не показалось это удовольствие по сравнению с его ценой, ибо отказ от вкусного обеда будет для тебя лишением, между тем как ты не испытаешь никакого лишения от того, что исчезнут три миллиона ничтожных созданий, которыми ты должна пожертвовать, чтобы получить обед, так как между тобой и твоей трапезой существует связь, пусть даже и слабая, но нет ничего общего между тобой и тремя миллионами жертв. Кроме того, не забывай, что удовольствие, которое ты предвкушаешь от этой бойни, перестает быть просто удовольствием и превращается в одно из самых сладострастных ощущений, которые доступны человеку, так как же можно колебаться или воздерживаться от злодейства?[10 - К этому можно прибавить, что хороший обед может быть источником физического наслаждения, между тем как смерть трех миллионов доставит только моральное наслаждение даже допропорядочному человеку, в этом заключается большая разница между двумя этими удовольствиями: моральные наслаждения имеют интеллектуальный характер, зависящий от добродетели, Но телесные наслаждения связаны с физическими ощущениями, которые никоим образом не зависят от чьего бы то ни было мнения и которые в одинаковой мере доступны и людям и животным; стало быть, сохранение жизни этим миллионам может доставить удовольствие, не более реальное, чем душевный предрассудок, на котором оно основано, и доступное лишь малой части человечества, между тем как обед — это общедоступное удовольствие, следовательно, более сильное. Отсюда вытекает, что колебаться в выборе между капелькой смолы и вселенной нелогично и неразумно, и этот аргумент лишний раз доказывает огромное преимущество порока перед добродетелью. (Прим. автора)]

Все упирается в полное уничтожение этого абсурднейшего понятия о братстве, которое вдолбили нам в детстве. Стоит только разорвать эти призрачные узы, освободиться от их влияния, убедить себя в том, что между тобой и другим человеком не может быть никакой связи, и ты увидишь, как необъятен мир удовольствий и как смешны и глупы угрызения совести. Страдания ближнего будут тебе безразличны, если только при этом не испытываешь болезненных ощущений. Тебе будет наплевать на трагическую участь миллионов жертв, ты даже и пальцем не шевельнешь, чтобы спасти их, даже если будешь в состоянии сделать это, ибо их смерть полезна Природе, но еще важнее, чтобы их уничтожение доставило тебе наслаждение, потому что ты должна обратить на свою пользу все происходящее вокруг тебя. Следовательно, злодеяние надо совершать решительно, без колебаний, но с осмотрительностью: дело вовсе не в том, что сама по себе осмотрительность является благом, и ценность ей придают получаемые тобой выгоды, и дело не в том, что она так уже необходима, потому что очень часто является для нашего наслаждения тем же, что ушат воды для горящего костра. Но в некоторых случаях без нее не обойтись, так как она обеспечивает безнаказанность, а уверенность многократно усиливает очарование злодейства; однако с твоим богатством и безграничным уважением, которое тебя окружает, тебе вообще не стоит беспокоиться об этом. Поэтому ты можешь наплевать на всякую осторожность и предусмотрительность, если она мешает тебе наслаждаться.

Восхищенная моими речами, графиня тысячью поцелуев выразила мне свою благодарность.

— Я сгораю от нетерпения испытать твой рецепт, — сказала она. — Давай не будем встречаться две недели, и я даю слово никого не принимать за это время, а после этого проведем ночь вместе, и ты услышишь о моих замыслах и поможешь мне осуществить их.

Как и было обещано, две недели спустя графиня пригласила меня на ужин. Подогрев себя самыми изысканными яствами и винами, мы отпустили служанок, заперли двери и уединились в маленькую комнату, которая благодаря большому искусству и немалым расходам была превращена в настоящую лабораторию плотских утех.

Когда мы остались одни, графиня бросилась в мои объятия.

— Ах, Жюльетта, мне необходима такая интимная обстановка; иначе я не смогу сознаться, до чего довели меня твои коварные рассуждения. Возможно, никогда не замышлялось более чудовищного преступления, оно настолько ужасно, что у меня просто не хватает слов… Моя вагина истекала соком, когда я думала о нем… Я испытывала оргазм, когда представляла, как совершаю его. О, моя любовь, как мне рассказать тебе обо всем этом? В какие только дебри не заводит нас развратное воображение! В какие адские пучины не увлекает слабого и беспомощного смертного его ненасытность, его беспринципность, атрофия совести, любовь к пороку, неумеренная похотливость… Жюльетта, тебе известно, что у меня есть мать и дочь?

— Разумеется.

— Женщине, которая носила меня в своем чреве, недавно исполнилось пятьдесят лет, и она сохранила свою красоту. Она обожает меня. Моей дочери Аглае шестнадцать лет, я боготворю ее, я наслаждалась ее ласками два последних года точно так же, как это делала со мной моя мать, так вот, Жюльетта, эти два создания…

— Продолжай же.

— Эти создания, которых я должна безумно любить, которые должны быть для меня дороже самой жизни… Словом, я хочу обагрить свои руки их кровью. Хочу искупаться в ней, Жюльетта; вместе с тобой я хочу погрузиться в ванную, мы будем ласкать друг друга, а кровь этих двух шлюх будет ласкать наши тела, будет плескаться вокруг, и мы будем плавать в ней… Я боготворила этих женщин до того, как встретила тебя, и вот теперь я их ненавижу; я хочу, чтобы они умерли на наших глазах самой жестокой смертью… Хочу, чтобы их предсмертное дыхание воспламенило наши чувства; хочу, чтобы их мертвые тела плавали в той же ванной, и на их трупах, в их крови мы с тобой будем кончать до изнеможения.

С этими словами графиня Донис, которая в продолжение всего признания не переставала мастурбировать, испытала оргазм и тут же лишилась чувств. Я и сама была настолько возбуждена всем услышанным, что даже не догадалась привести ее в сознание. Открыв глаза, она вновь бросилась мне на шею.

— Я поведала тебе ужасные вещи, Жюльетта, и, судя по моему состоянию, ты можешь убедиться, как сильно они действуют на мою душу… Может быть, ты думаешь, что я раскаиваюсь в своих словах? Отнюдь. И я сделаю все, что задумала. Завтра же мы займемся этим вместе.

— Сладкая ты моя наперсница, — отвечала я, целуя свою восхитительную подругу, — не подумай только, будто я тебя осуждай) — упаси меня Небо! Я вовсе не собираюсь отговаривать тебя, но предлагаю тщательно обдумать весь план и украсить его кое-какими эпизодами. Мне пришло в голову, что в это блюдо стоит добавить некоторые пряности. Кстати, каким образом ты намереваешься купаться в крови своих жертв? Мне кажется, для полноты ощущений следует подумать о том, чтобы эта кровь была результатом жесточайших пыток.

— Неужели ты думаешь, — негодующе заявила графиня, — что мое развратное воображение не предусмотрело этого? Я хочу, чтобы эти пытки были столь же продолжительны, сколько ужасны и жестоки; я хочу десять часов подряд наслаждаться зрелищем их мучений и их стонами и мольбами; я желаю, чтобы мы двадцать раз подряд испытали оргазм, пока издыхает вначале одна, затем другая, и мы будем впитывать в себя их вопли и напьемся допьяна их слезами. Ах, Жюльетта, — воодушевлялась она все больше и ласкала меня с тем же пылом, с каким только что мастурбировала сама, — все, к чему так страстно стремится сейчас мое сердце, есть результат твоих советов и поучений. И эта жестокая, но спасительная истина дает мне право на твою снисходительность. Поэтому спокойно выслушай то, что я еще должна сказать тебе: я настолько далеко зашла в своих опасных желаниях, что пути назад у меня нет, но я должна досказать свою исповедь до конца и в то же время вынуждена просить твоей помощи в одном деле, которое для меня чрезвычайно важно. Аглая — дочь моего мужа, и у меня есть все основания ненавидеть ее, мои чувства к ее отцу были не менее враждебны, и если бы Природа не услышала мои молитвы, я бы поторопила ее и своими руками… вобщем, ты меня понимаешь. У меня есть и другая дочь, ее отец — человек, которого я боготворю. Ее зовут Фонтанж, она — сладкий плод моей страсти, ее высший дар, сейчас ей тринадцатый год, она воспитывается в монастыре Шайо, под Парижем. Я мечтаю о том, что у нее будет блестящее будущее, это требует средств, а в средствах недостатка у нее не будет. Возьми это, Жюльетта, — продолжала синьора Донис, протягивая мне тяжелый кошелек, — мои законные наследники недосчитаются этих пятисот тысяч франков; положи эти деньги на имя Фонтанж, когда вернешься во Францию. Кроме того, я собираюсь доверить ее твоим заботам, ты будешь присматривать за ней, формировать ее душу, способствовать ее благосостоянию и счастью. Но твой интерес к ребенку должен питаться только твоей благожелательностью, в противном случае все пойдет прахом; моя семья заявит права на этот дар, и суд отберет деньги у моей дочери. Я верю в тебя, милая Жюльетта, но все-таки поклянись, что ты меня не подведешь и сохранишь в тайне оба моих поступка — и добрый и злой, В этом кошельке есть еще пятьдесят тысяч франков, которые я очень прошу тебя принять. Поклянись же, что станешь палачом тех двоих, которых я обрекла на смерть, и в то же время защитницей милого создания, которое я вверяю твоим заботам. Говори, Жюльетта, я тебе верю, разве не ты тысячу раз говорила мне, что и среди злодеев есть свой кодекс чести? И неужели эта максима окажется ложью? Нет, конечно же нет, любовь моя. Итак, я жду ответа.

Хотя мне бесконечно больше улыбалось дать слово сотрудничать в злодействе, нежели в акте благородства, в каждом из предложений графини была своя приятная и заманчивая сторона, и я согласилась и на то и на другое.

— Милая моя, — сказала я синьоре Донис, скрепив наш договор поцелуем, — я все сделаю так, как ты хочешь: не пройдет и года, как твоя любимая Фонтанж будет пользоваться твоим благородством и моими преданными заботами. Но, пока, дорогая, прошу тебя сосредоточиться на исполнении твоих жутких замыслов. А то меня начинает тошнить от добродетели, особенно когда душа моя открыта злодейству…

— Скажи, Жюльетта, — и синьора Донис вцепилась в мой рукав, — может быть, ты не одобряешь мой благородный поступок?

— Да что ты, разумеется, нет, — торопливо ответила я, имея свои причины рассеять сомнения графини, — я нисколько не осуждаю его, но думаю, что каждый из противоположных проступков хорош в свое время и в своем месте.

— Я рада слышать это, а теперь давай хорошенько обдумаем план, который не дает мне покоя. У меня есть кое-какие соображения по этому поводу, но прежде я хочу услышать твои и посмотреть, совпадают ли наши мысли.

— Прежде всего, — заметила я, — это должно происходить не в городе, а где-нибудь в загородном поместье: жестокие удовольствия хорошо вкушать в тиши и покое, а такую обстановку можно найти только в деревне, подальше от людей. Кстати, извини мой вопрос: Аглая — девственница?

— Разумеется.

— Тогда мы принесли ее девственность в жертву на алтаре убийства, обе матери должны отдать ее в руки жреца, и он…

— Ее страдания должны быть нечеловеческими! — прервала меня графиня.

— Непременно, но не стоит заранее обсуждать конкретные детали — посмотрим, как будут складываться обстоятельства: когда события происходят спонтанно, без подготовки, они в тысячу раз сладострастнее.

Остаток ночи мы провели в самых бурных лесбийских утехах. Несколько часов подряд мы целовали, сосали, пожирали друг друга, а в довершение всего, вооружившись фаллосами, устроили фехтовальный турнир и безжалостно прочистили друг другу задний проход. Под утро было решено отправиться на несколько дней в Прато, где у графини было великолепное поместье, и привести чудесный план в исполнение на следующей же неделе.

Синьора Донис без обиняков объявила своей матери и дочери, что они, все трое, уезжают в длительное путешествие на полгода, и тем самым подготовила почву для будущего печального сообщения о трагической гибели, которая должна была настигнуть в дороге дорогих ей и незабвенных людей, ставших объектом ее извращенной похоти. Со своей стороны, я должна была привезти к месту действия Сбригани и двоих верных наперсниц. В назначенный день в Прато собрались восемь человек: не считая меня и графини, там были мой супруг, обе мои служанки, мать синьоры Донис, ее дочь и пожилая— нянька графини, много лет участвовавшая в ее развлечениях.

До того дня я видела Аглаю мельком, раза два или три, а теперь могла, наконец, хорошенько рассмотреть ее. Она оказалась удивительно прелестным нежным созданием, красивым как картинка, прекрасного сложения, с невероятно гладкой шелковистой кожей, с большими синими глазами, которые, казалось, только и ждали, чтобы в них вдохнули огонь, с безупречными зубами и тяжелыми золотистыми волосами. Однако всему этому совершенству недоставало, я бы сказала, упорядоченности: грации успели только коснуться Аглаи ласковой снисходительной рукой, но девочке еще не встретился скульптор, которому предстояло придать ей окончательную форму. Вообще я не в состоянии описать впечатление, которое произвел на меня этот ангел и какого я 'не испытывала, кажется, целую вечность.

И вот, пока я ею любовалась, в голову мне пришла совершенно неожиданная мысль. «Почему бы не поменять жертву? — спросила я себя. — В конце концов, графиня уже выдала и уплатила мне ордер на убийство. И если я искренне желаю украсть эти деньги — а желание это, как вы понимаете, было неодолимым, — разве не разумнее отправить в мир иной человека, который доверил их мне? Я приехала сюда с единственной целью — совершать преступления; убийство дочери удовлетворит только мою похоть, между тем как расправа с ее матерью еще сильнее разожжет мои страсти и, кроме того, насытит мою алчность: пятьсот тысяч франков останутся у меня, мне не придется отчитываться за них, моими так же станут две юные прелестницы, которыми я смогу наслаждаться, как того пожелаю, и, наконец, от моей руки погибнет их мать, которая в свое время сладко ласкала мой клитор, но которая порядком мне надоела. Что же до их бабушки, можно убить и ее — хлопот это мне не доставит; а это очаровательное, еще не ведомое мне создание, которое я вижу перед собой, просто жаль отправлять на тот свет, не насладившись им сполна».

Я поделилась своими мыслями с мужем, он принял их с восторгом и посоветовал немедленно позвать служанок, велеть им упаковать вещи и отправить их в Рим, потому что именно этот вечный город мы избрали местом своей очередной остановки, когда истечет срок нашего пребывания во Флоренции. На Элизу и Раймонду я могла положиться, как на самое себя, и они в точности выполнили мои указания. В тот же день я убедила синьору Донис в том, что для полного успеха нашего предприятия и в целях осторожности необходимо очистить дом от слуг и что ей лучше перевезти в деревню все свое золото и все драгоценности, чтобы не остаться без средств на тот случай, если наш план сорвется. Синьора Донис сочла мои советы мудрыми и своевременными и, даже не подозревая о том, что зрело в моей голове, предупредила всех своих знакомых, что уезжает на Сицилию и не вернется до поздней осени; после чего, оставив при себе старую няньку, о которой я уже упоминала, эта беззаботная и недалекая женщина оказалась в моей власти: пожелай она нарочно попасть в расставленную нами ловушку, она не смогла бы сделать это с большим успехом, чем теперь. На следующий день все было готово, наша графиня — я действительно уже считала ее нашей добычей — получила из банка шестьсот тысяч франков в виде драгоценностей, два миллиона в банковских билетах и три тысячи цехинов наличными; единственной ее защитой служила престарелая женщина, а в моем распоряжении, кроме Сбригани, находились двое здоровенных лакеев.

Завершив все приготовления и предвкушая огромное удовольствие от перспективы заставить дочь совершить то самое преступление, жертвой которого собиралась ее сделать мать, я уговорила графиню отложить спектакль до следующей пятницы, под тем предлогом, что за эти три-четыре дня мы должны успокоиться и внутренне подготовиться к столь грандиозному событию.

— А до тех пор, — добавила я, — будем употреблять только хитрость — насилие лишь в крайнем случае. И второе: раз уж мы в самом скором времени расстанемся с восхитительной Аглаей, которую ты только сегодня представила мне и которую я больше никогда не увижу, позволь мне провести с девочкой хотя бы эти несколько оставшихся ночей.

Все, что я говорила, что предлагала и о чем просила, было законом для графини — так велика и безрассудна была ее страсть ко мне, что она оставалась глуха к голосу осторожности. Теперь вы видите, какие непоправимые ошибки порой совершают люди, опьяненные злодейскими замыслами: ослепленные своими страстями, они ничего не видят вокруг себя; они совершенно убеждены, что их сообщники собираются извлечь из замышленного предприятия те же самые выгоды или удовольствия, которые предвкушают они сами, и забывают о том, что у подручных могут быть и свои планы. Одним словом, синьора Донис согласилась на все; Аглае было ведено оказать мне горячий прием в своей постели, и в ту же ночь я совершила восхитительное путешествие в царство сладострастия. Да, друзья мои, это был настоящий бездонный кладезь очарования! Не думайте, что я ударилась в поэтические вольности или свихнулась от восхищения, но я нисколько не преувеличиваю, когда заявляю вам, что одной Аглаи достаточно было бы для того неведомого мастера, который обшарил всю Грецию и ни в одной из сотен прекраснейших женщин этой страны не нашел красоты, необходимой ему.для создания величественной Венеры — той самой, что восхитила меня в галерее великого герцога. Никогда за свою жизнь не встречала я таких божественно округлых форм, такого средоточия сладострастия, таких обольстительных линий; а с чем сравнить ее сладкую, крохотную куночку, ее пухленькие трепетные полушария, ее дерзкие, свежие и благоухающие груди? Нет, я отдаю отчет своим словам и теперь, по прошествии времени, могу утверждать беспристрастно, что Аглая была самым восхитительным созданием, с каким до тех пор мне приходилось заниматься плотскими утехами. Едва увидев это роскошное тело во всей его красе, я бросилась ласкать его; я лихорадочно металась от одной прелести к другой, и всякий раз мне казалось, что я так и не успею насладиться всеми. Эта маленькая бестия обладала таким безудержным темпераментом, о каком можно только мечтать, и скоро совсем обезумела. Способная ученица своей матери, она ласкала меня как легендарная Сафо, но моя продуманная томность и страдальческая похоть, мой мучительный экстаз, мои нервные судороги, спазмы и стоны, мои грязные ругательства — непременные атрибуты безграничного распутства, эти симптомы смятения, в которое Природа ввергает и тело и душу, — мои гримасы, мои умильные выстраданные ухмылки и поцелуи, змеиные движения и провоцирующие замечания, мой грубовато-похотливый шепоток, — все это привело поначалу Аглаю в замешательство, потом встревожило не на шутку, и она мне призналась, что страсть ее матери не столь утонченная и уж во всяком случае не такая бурная, как моя. Наконец, после нескольких часов беспримерных безумств, после того как мы испытали пять или шесть оргазмов самыми невероятными способами, после того, как расцеловали и обсосали самые потаенные уголки на теле друг друга, сопровождая эти упражнения щипками, укусами, ударами — короче, после самой мерзкой, гнусной и необузданной похоти, которая буквально потрясла бедную девочку, я обратилась к ней примерно с такими словами:

— Милое дитя, я не знаю, каковы твои принципы, не знаю, заботилась ли графиня о воспитании твоей души, когда начала приобщать тебя к тайнам наслаждения, но как бы то ни было, вещи, которые я собираюсь сказать тебе, слишком серьезны, поэтому прошу тебя отнестись к ним соответствующим образом. Твоя мать, самая коварная, недостойная и самая преступная из женщин, замыслила покушение на твою жизнь — погоди, не прерывай меня, — так вот завтра, Аглая, ты станешь ее жертвой, если только не сумеешь отразить удар; я говорю это только затем, чтоб ты поняла, что у тебя нет выбора, кроме как опередить убийцу и ударить первой.

— Великий Боже, какие ужасы вы рассказываете? — И Аглая задрожала в моих объятиях.

— Это и вправду страшная истина, голубка моя, но я не могу больше скрывать ее.

— То-то я удивилась, почему она в последнее время относится ко мне по-другому… Ее холодность, ее грубость…

— Какую грубость ты имеешь в виду?

Тогда Аглая рассказала, что ее мать сделалась жестокой в своих наслаждениях, стала мучить и истязать ее, говорить непристойные грубости. Мне было любопытно узнать, до какой стадии дошла страсть синьоры Донис к своей дочери, и девочка, краснея и опустив глаза, призналась, что мать требовала от нее самых унизительных поступков в удовлетворении своей грязной похоти, которые неизменно порождают отвращение. Исчерпав до конца запас своих распутных фантазий, эта блудница довела себя до такой степени, что уже не могла получить удовольствие иным путем, кроме как заставляя дочь испражняться себе в рот и глотая экскременты.

— Милая моя, — заметила я, — тебе надо было быть сдержаннее в ласках, которые ты дарила своей матери; твоя пылкость и безоговорочная покорность привели ее к пресыщению. Но прошлое изменить нельзя, и теперь ты должна готовиться к предстоящим испытаниям, ибо роковой час близок.

— Но что же теперь делать? Может быть, убежать?

— О бегстве не может быть и речи. Кроме того, ты не можешь ждать, пока она нанесет удар, и надеяться, что отразишь его. Мой тебе совет — переходи в наступление.

И здесь я с огромным наслаждением начала плести свою паутину. Я приехала в Прато с намерением помочь своей подруге удовлетворить одну из ее злодейских страстей, а вот теперь занималась подстрекательством в общем-то смирной и добросердечной девушки, подталкивая ее к убийству родной матери, и как бы ни был оправдан мой поступок, в конечном счете разве не было это чистейшим преступлением? Что же до злой шутки, которую я собиралась сыграть со своей подругой, она наполняла меня ликованием и восторгом.

Аглая, впечатлительная, деликатная и чувствительная, была ошарашена моими словами и сразу ударилась в слезы, ужаснувшись поступку, который я предлагала ей совершить.

— Послушай, милое дитя, — сказала я, поглаживая по голове прильнувшую ко мне девочку, — сейчас не время плакать, тебе нужны мужество и решительность. Своими подлыми замыслами мадам Донис потеряла всякое право на уважение, которое подобает оказывать матери, и стала обыкновенной злодейкой, поэтому с ней следует расправиться быстро и без всяких сожалений, ведь лишить жизни человека, угрожающего вашей собственности, — это верх человеческой добродетели. Неужели ты полагаешь, что обязана испытать благодарность к этой ужасной женщине, которая-то и жизнь тебе дала только для того, чтобы сделать ее кошмаром? Так что не заблуждайся, милая Аглая; единственный твой долг по отношению к этому чудовищу заключается в отмщении, а так получается, что тебя ударили по одной щеке, ты собираешься подставить другую и надеешься при этом сохранить к себе уважение. Допустим, на сей раз ты избежишь гибели, но что будет дальше? Ты сделаешься жертвой своей матери завтра же, если ей не удастся погубить тебя сегодня. Поэтому открой свои прекрасные глаза, неразумное дитя, и подумай сама: что постыдного в том, чтобы пролить злодейскую кровь? Перестань тешить себя иллюзией, будто между тобой и этой злодейкой существует какая-то иная связь, кроме той, что связывает охотника со своей добычей.

— Вы были ее подругой?

— Да, но только до того момента, как узнала, что она собирается уничтожить создание, которое я люблю больше всего на свете.

— Мне кажется, у вас с ней одинаковые вкусы и страсти.

— Возможно, но в отличие от нее я ненавижу преступления, в отличие от нее я — не волчица, жаждущая крови и жестокости; я люблю своего мужа, а убийство всегда считала самым чудовищным поступком. Поэтому не надо сравнивать нас, Аглая, это беспочвенно, это бесчестит меня, и, кроме того, так мы теряем драгоценное время, ибо время разговоров кончилось — пора переходить к делу.

— Ах, сударыня, вы хотите, чтобы я вонзила кинжал в грудь моей матери?

— Ты говоришь — матери? Как ты смеешь называть этим именем женщину, которая намерена убить своего ребенка, сделавшись твоим заклятым врагом, она заслуживает уничтожения, как бешеный дикий зверь.

Я вновь заключила Аглаю в объятия и употребила все свое искусство, чтобы ее смятение было погребено под лавиной изощренных ласк; она постепенно успокоилась, забыла все сомнения, и, наконец, покорно согласилась на все[11 - В самом деле, чего только нельзя добиться от женщины, заставив ее испытать оргазм. Опыт подсказывает, что едва лишь ее влагалище оросится соком, как она будет готова на самую неслыханную жестокость; если женщины, от рождения склонные к злодейству, удосужатся обратить внимание на свои эмоции, они согласятся, что существует неразрывная связь между физическими ощущениями и моральными извращениями. Чем быстрее они поймут это, тем шире сделается круг их удовольствий, ибо они научатся бросать зерна своего сладостолюбия в благодатную унавоженную почву, из которой вырастают дивные цветы наслаждения. Приведу один пример: прежде у Арсинои было единственное удовольствие — совокупляться. Ей попался опытный любовник — либертен, который, уловив момент, когда она находилась в состоянии экстаза, предложил ей совершить злодейство. После чего Арсиноя заметила, что ее удовольствие возросло десятикратно и еще больше усилило ее похоть. Таким образом она обогатила свой репертуар. Этого может добиться любая женщина, стоит лишь последовать примеру Арсинои и подсыпать в блюдо одного удовольствия пряную приправу другого. Всякая непристойность влечет за собой другую, и чем больше пряностей вы добавите к плотским утехам, тем счастливее будет ваша жизнь. (Прим. автора)]. Увлекаемая моими пагубными речами, эта маленькая очаровательная бестия дошла до такой стадии, где ей ничего не оставалось, кроме как продлить свое наслаждение мыслью о мести; одним словом, я искусно подвела ее к оргазму в тот самый момент, когда она в своем воображении расправлялась с матерью. Только после этого мы встали с постели.

— Итак, мой друг, — объявила я Сбригани, — настал момент заняться нашими жертвами, собирай своих людей, пусть они закуют их в кандалы.

Первым делом схватили мать и бросили ее в подземелье замка, где вскоре к ней присоединилась графиня. Она ничего не могла понять и была изумлена до крайности. Аглая тоже была здесь.

— Чудовище! — обратилась я к синьоре Донис. — Справедливость требует сделать тебя жертвой собственного злодейства.

— Что я слышу? Ах, коварная дрянь, разве не твоими стараниями был задуман этот заговор?

— Ха, ха! Я просто хотела вывести тебя на чистую воду и заставить сознаться в твоих тайных преступных замыслах, но теперь ты в наших руках, и мне не надо больше притворяться.

Когда наступила ночь, я велела привести обеих пленниц в салон, который синьора Донис превратила в арену для своих ужасов. Аглая, по-прежнему твердая в своем убеждении, подстегиваемая моими гневными словами, с удовольствием наблюдала за происходящим; ее ничуть не трогали ни трагическая участь, ожидавшая ее бабушку, ни жестокие мучения, уготовленные матери. Я догадалась заранее сообщить ей, что дьявольский замысел графини созрел в ее голове не без помощи старухи, и истязания начались.

Они происходили в полном соответствии с планом синьоры Донис, только вместо того, чтобы быть главной исполнительницей, кровожадная женщина сделалась их объектом. Мы с Аглаей легли в большую ванную и принялись ласкать друг друга всевозможными способами, а на нас лилась кровь бедных женщин, которых нещадно колол кинжалом Сбригани. Здесь, к чести Аглаи, я должна добавить, что она держалась великолепно, постепенно переходя от одного удовольствия к другому, а затем — к экстазу, и ее исступление находилось на высшей точке вплоть до самого окончания операции, которая, кстати говоря, была достаточно продолжительной. Сбригани употребил большое искусство, чтобы продлить пытку и, как вы, наверное, догадываетесь, увенчал ее тем, что совершил содомию с обеими жертвами, которые испустили дух в его объятиях.

Я от души поблагодарила своего изобретательного супруга за отменный спектакль и добавила:

— Теперь мы полноправные хозяева этого дома. А ты, Аглая, — продолжила я, — видишь перед собой плоды моего преступления: оставаясь подругой твоей матери, я получила бы только часть ее богатств, а теперь все стало моим. Огонь, который ты разожгла в моем сердце, горит до сих пор, и я хочу включить тебя в свою свиту, вместе с Элизой и Раймондой. Однако наряду с удовольствиями это сопряжено и с некоторыми услугами: как и все мы, ты должна будешь лгать, изворачиваться, воровать, соблазнять, идти на любое преступление, если это нам выгодно или доставляет радость. Итак, у тебя есть выбор: встать под наши знамена или обречь себя на лишения. Что ты скажешь?

— О, моя любовь, я никогда не оставлю вас, — воскликнула девушка со слезами умиления на глазах. — И выбор этот диктует мне не мое положение, не страх перед нищетой, но мое сердце, а оно целиком принадлежит вам.

Сбригани, еще не остыв от возбуждения, не остался безучастным зрителем этой трогательной сцены: его горящие глаза и восставший член говорили о том, что он не прочь совокупиться, а слова его подтвердили это:

— Клянусь спермой Сатаны! — зарычал он. — Вот теперь я очень жалею о той твари, которую только что прикончил, поэтому придется изнасиловать дочку. А ну-ка, подержи ее, Жюльетта.

Не дожидаясь моей помощи и дрожа от нетерпения, распутник схватил Аглаю и своим мощным органом, одним толчком, совершил дефлорацию. Едва лишь кровь из девственной вагины запятнала белые стройные бедра, как итальянец выдернул инструмент, перевернул девушку на живот, похотливо заржал и всадил его в ее зад.

— Что будем делать с ней, Жюльетта? — деловито осведомился он, продолжая совокупляться. — Еще минуту назад мы могли бы найти покупателя на ее спелые плоды, но теперь они сорваны, и я даже не представляю, зачем нам эта сучка. Я больше не вижу в ней ничего пикантного и интересного, ей, я бы сказал, недостает характера и пыла. Позволь дать тебе совет, дорогая: лучше всего вновь соединить вместе это семейство, как это сделала когда-то Природа, и оставить его в покое. Кстати, я уже предвкушаю мучительную смерть этого ребенка, одна лишь мысль об этом, — лопни мои глаза! — вот-вот заставит меня кончить.

Признаюсь честно, друзья мои, что в тот момент моя врожденная жестокость отмела в сторону все прочие соображения: негодяй прекрасно знал мою слабость, и неожиданная струйка нектара, обдавшая жаром мое влагалище, вынесла Аглае окончательный приговор.

— Сейчас ты отправишься следом за своей семейкой, — заявила я девочке, — нас возбуждает мысль отдать тебя в руки смерти, а мы из той неисправимой породы людей, которые из всех законов признают лишь собственную страсть.

Несмотря на ее пронзительные крики и отчаянные мольбы, мы отдали ее лакеям, и пока эти негодяи забавлялись с ней, как им вздумается, Сбригани неустанно ласкал меня. Скоро наши рабы от удовольствия перешли к жестокостям и, изрыгая мерзкие оскорбления по адресу той, перед которой совсем недавно склоняли голову, они стали истязать ее. Напрасно Аглая простирала ко мне свои прекрасные руки, моля о поддержке и пощаде, напрасно звала меня — я не обращала на нее никакого внимания. Кажется, несчастный ребенок что-то бормотал о наших тайных утехах, умоляя меня вспомнить те удовольствия, которые я испытала в ту ночь — я оставалась глуха. Уносясь куда-то далеко-далеко на волнах страсти Сбригани, который неистово содомировал меня, я ощущала что угодно, только не сочувствие к этой девочке, ибо в тот момент я превратилась в ее обвинителя и палача.

— Возьмите хлысты, — приказала я лакеям, — и выпустите всю кровь из этой аккуратной задницы, которая доставила мне ночью такое наслаждение.

Аглаю уложили на узкую скамью, привязали веревками, а ее голову, вставленную в железный ошейник, повернули так, чтобы я могла вдоволь целовать ее рот, не выпуская из своего зада член Сбригани, которого в это время порол слуга синьоры Донис. В каждой руке я сжимала и массировала по лакейскому члену, а оба лакея обрабатывали плетьми обольстительное тело нашей жертвы. В самый разгар этой сцены я испытала второй молниеподобный оргазм, а когда, наконец, обратила взгляд на очаровательные ягодицы девушки, они были в таком жутком состоянии, что невозможно было узнать некогда атласную кожу. Я велела снять свисающий с потолка канделябр и подвесить к потолочному крюку Аглаю за волосы; после чего ее ноги широко растянули в стороны, привязали их веревками, я вооружилась многохвостовой плетью с железными наконечниками и принялась терзать самые чувствительные места девичьего тела, причем не менее двух третей ударов пришлись на развернутое влагалище. Больше всего меня забавляли конвульсивные движения находящейся в полуподвешенном состоянии жертвы: она то подавалась назад, уклоняясь от ударов, сыпавшихся спереди, то делала выпад вперед, когда я целила в ее заднюю часть, и каждый из этих акробатических трюков стоил ей очередного клока роскошных волос. А когда в голове у меня мелькнула неожиданная и в высшей степени удачная мысль, я извергла из себя третий поток спермы, впрочем, извержением это назвать трудно, потому что это был настоящий приступ, едва не лишивший меня чувств. Моя идея настолько захватила Сбригани, что он тут же решил осуществить ее. Мы велели вырыть во дворе три глубокие ямы. В две из них по грудь закопали обеих женщин, в третью, более глубокую, поставили Аглаю и засыпали так, чтобы из земли торчала только ее голова и чтобы она могла видеть перед собой плоды своей чудовищной безрассудности, и оставили ее умирать медленной смертью. Пистолетный выстрел избавил нас от старой няньки, и мы, нагрузившись тяжелой добычей, немедля отправились в столицу папской вотчины, где нас встретили две наши служанки, ожидавшие нашего прибытия в заранее условленном месте.

Въезжая в Рим, я восторженно воскликнула: — Ах, Сбригани, наконец-то мы в этой величественной столице мира! Как полезно поразмыслить над этим, прямо-таки напрашивающимся, сравнением между Римом древности и Римом сегодняшним. С каким сожалением, с каким отвращением я буду смотреть на статуи Петра и Марии, установленные на алтарях Беллоны и Венеры. Признаться, на свете мало вещей, которые так будоражат мое воображение. А вы, бедняги, оболваненные религией и униженные ею, — морщилась я, разглядывая лица современных римлян, пытаясь обнаружить в них хоть что-то напоминающее о величии и славе прежних властителей мира, — до какой же степени деградировали вы, поклоняясь самой гнусной, самой отвратительной из религий! Что сказали бы Катон или Брут, если бы они увидели этого Юлия из рода Борджа, нагло восседающего на царственных останках одного из тех героев, которые настоятельно рекомендовали потомкам как объект благоговейного уважения и восхищения.

Несмотря на клятву никогда не переступать порог церкви, я не могла совладать с желанием посетить Собор Святого Петра. Нельзя отрицать, что памятник этот не только заслуживает описания, но далеко превосходит все, что может придумать самое богатое воображение. Но именно эта часть человеческого духа приходит в уныние: столько великих талантов истощили себя, такие колоссальные средства были затрачены — и все это ради религии, настолько нелепой и смешной, что мы должны горько жалеть о своей причастности к ней. Алтарь, не имеющий себе равных по величию, установлен между четырех обитых резными гирляндами колонн, вздымающихся почти до самых сводов церкви, и располагается на гробнице Святого Петра, который, помимо того, что умер не в Риме, вообще никогда здесь не был.

— О, какое удобное ложе для содомии! — повернулась я к Сбригани. — Знаешь, друг мой, не пройдет и месяца, как задняя пещерка Жюльетты станет, вот на этом самом алтаре, вместилищем для скромного, как я думаю, фаллоса наместника Христова.

Погодите, нетерпеливые слушатели, погодите немного, и последующие события покажут вам, что предсказание мое полностью сбылось.

Собираясь в Рим, я намеревалась выставить себя совсем в другом свете, нежели это было во Флоренции. Запасшись несколькими рекомендательными письмами, которые получила от великого герцога и в которых, по моей просьбе, он представил меня графиней, и имея все основания для этого титула, я сняла дом, разом снявший все сомнения в законности моих претензий. Первой моей заботой было выгодно вложить свои капиталы. Грандиозное воровство, совершенное в убежище Минского, второе, которое имело место в Прато, полмиллиона франков, которых не суждено было увидеть младшей дочери синьоры Донис, наша флорентийская добыча, прибавленная к тому, что я скопила в продолжение путешествия по северной Италии, составили капитал, приносивший мне восемьсот тысяч ливров годовой прибыли — вполне достаточно, как вы понимаете, для того, чтобы позволить себе особняк, соперничавший с жилищем самых знатных и богатых князей в этой стране. Элиза и Раймонда сделались моими камеристками, а Сбригани посчитал, что лучше послужит мне, если перестанет быть моим супругом, а будет играть роль моего галантного кавалера.

Я разъезжала в поистине королевской карете. Среди рекомендаций у меня было письмо к его светлости, кардиналу де Бернису, нашему посланнику при дворе его святейшества, и он принял меня со всей изысканностью, какую только можно было ожидать от верного помощника Петрарки.

Следующий визит я нанесла во дворец прекрасной княгини Боргезе, очень развратной женщины, которая будет играть заметную роль в моих дальнейших приключениях.

Два дня спустя я предстала перед кардиналом Альбани, тем самым, что считался отъявленнейшим развратником в Священной Конгрегации. В тот же день он призвал своего личного художника и повелел нарисовать с меня портрет в обнаженном виде для своей галереи.

Следующей была герцогиня Грийо, очаровательная дама, которая, как это ни странно, совершенно не возбуждала своего до крайности мрачного и замкнутого супруга и которая влюбилась в меня с первого взгляда. На этом мои представления закончились, и вот в кругу этих свободомыслящих людей я вновь пережила все волнующие подвиги своей юности, — да, милые мои, да, моей юности, и я могу употребить это слово, ибо в ту пору мне шел двадцать пятый год. Однако мне грех было жаловаться на Природу — она не нанесла ущерба ни моему лицу, ни моему телу, напротив, она придала им тот роскошный налет зрелости и утонченности, какого обыкновенно недостает юным девушкам, и я могу сказать без ложной скромности, что до тех пор меня считали очаровательной, а теперь я стала исключительной красавицей. Тело мое не утратило гибкости, а груди — свежие, округлые, твердые — держались гордо и вызывающе. Мои ягодицы — я бы назвала их величественными и в то же время восхитительными — не носили никаких следов грубого и даже жестокого обращения, которому я их то и дело подвергала, отверстие между ними было довольно широким, но отличалось приятным розовато-коричневым оттенком, полным отсутствием растительности, как у ребенка, и неизменно притягивало к себе трепетные языки; вагина также ничуть не утратила привлекательности, хотя стала много просторнее, но при помощи всевозможных ухищрений и мазей, а больше — благодаря искусству, я могла заставить ее воспламеняться восторгом девственной куночки. Что же касается до моего темперамента, с годами он приобрел силу и уверенность, сделался устрашающим и постоянно находился под контролем разума и, получив соответствующий толчок, становился поистине неутомимым. Но чтобы привести его в движение, мне приходилось прибегать к вину и другим возбуждающим напиткам, и когда вскипал мой мозг, я была способна на все. Я также употребляла опиум и другие любовные эликсиры, которые когда-то рекомендовала мне Дюран и которые в изобилии продавались в Италии. Никогда не следует бояться, что такие средства притупят похоть, так как искусство здесь помогает больше, нежели Природа; единственный их недостаток заключается в том, что раз испытав, вы обречены принимать возбудители до конца жизни.

Начало моего пребывания в Риме ознаменовалось победой над двумя женщинами. Одной из них была княгиня Боргезе. Не прошло и двух дней, как она прочитала в моих глазах все, что отвечало ее собственным желаниям. Ей было тридцать лет, и она отличалась живым, глубоким и развращенным умом; фигура ее была изумительная, волосы — роскошные, глаза — большие и прекрасные, помимо всего прочего она обладала богатым воображением и изысканными манерами.

Следующей моей добычей стала герцогиня Грийо — менее опытная, более молодая, обходительная и прелестная, отличавшаяся царственной осанкой, скромностью и сдержанностью; она была не столь пылкой, как княгиня, и ей недоставало воображения, зато она превосходила ее добродетельностью и чувствительностью. Как бы то ни было, я привязалась к обеим этим женщинам — если первая действовала на меня возбуждающим образом, вторая непосредственно утоляла нетерпение моего сердца.

Через неделю после первой встречи княгиня пригласила меня на ужин в свое небольшое поместье, находившееся у самого города.

— Мы будем одни, — предупредила она, — вы всерьез заинтересовали меня, дорогая графиня, и я надеюсь продолжить наше многообещающее знакомство.

Вы понимаете, что после таких слов никаких недомолвок между нами не было. В тот день стояла знойная душная погода. После обильной и, я бы сказала, исполненной чувственности трапезы в окружении пятерых очаровательных прислужниц, которая происходила в саду, где воздух был насыщен ароматом роз и жасмина и сладостным шепотом и прохладой журчащих фонтанов, княгиня увела меня в уединенный летний павильон, затерявшийся под тенистыми тополями. Мы вошли в круглую комнату с зеркальными стенами, вдоль которых тянулась длинная низкая софа, обложенная всевозможными подушками и подушечками, одним словом, это был самый восхитительный храм, построенный Венере в Италии. Провожавшие нас юные служанки зажгли лампы, в которых за зелеными стеклами ароматизированный керосин поддерживал уютный огонек,

— Знаете, сокровище мое, — предложила княгиня, — давайте отныне перейдем на «ты» и будем обращаться друг к другу по именам: я ненавижу все, что напоминает мне о браке. Зови меня Олимпия, а я буду называть тебя Жюльетта, ты согласна, мой ангел?

И тут же жаркий поцелуй обжег мне губы.

— Дорогая Олимпия, — начала я, заключая в объятия это пленительное создание, — разве есть на свете вещи, которые я бы тебе не позволила? Разве Природа, одарив тебя столькими прелестями, не дала тебе власть над сердцами, и разве не должна ты соблазнять каждого, на кого упадет твой огненный взгляд?

— Ты божественная женщина, Жюльетта, целуй же меня, целуй, — пробормотала Олимпия, откидываясь на софу. — О, сладчайшая, я чувствую — да нет, я просто уверена, — что мы вкусим неземное блаженство в объятиях друг друга… Я должна сказать тебе правду, всю правду… но не решаюсь… Дело в том, что я невероятно распутна, только пойми меня правильно: я обожаю тебя, но сейчас меня возбуждает не любовь к тебе — когда я охвачена вожделением, я глуха к любви, я совершенно забываю о ней и признаю только бесстыдный разврат.

— О, небо! — восхищенно проговорила я. — Возможно ли, что в двух разных местах, удаленных друг от друга на пятьсот лье, Природа создала две столь близкие души?

— Что я слышу, Жюльетта! — удивилась Олимпия. — Ты тоже либертина? Но если это так, мы можем насладиться друг другом и без любви, мы можем извергаться, купаясь в грязи и мерзости, как свиньи, сможем привлечь к нашим утехам и других. Ах, дай мне съесть тебя, моя горлинка, дай зацеловать тебя до смерти; мы со всей страстью предадимся своим привычкам к роскоши, излишеству и невоздержанности; мы привыкли ни в чем себе не отказывать, пресыщению нашему нет предела, и только идиотам не дано понять, что можно находить в этом удовольствие.

Олимпия бормотала эти слова и при этом раздевала меня, раздевалась сама, и, сбросив с себя все одежды, мы сплелись в жарких объятиях. Первым делом Боргезе взяла меня за колени, раздвинула мне бедра, ее руки обхватили мои ягодицы, а язык глубоко проник в вагину. Меня охватила теплая волна истомы, я закрыла глаза и отдалась изысканной ласке, и скоро лесбиянка жадно сглотнула первую порцию нектара; после этого я приступила к активным действиям, повалила ее на подушки, щедро разбросанные по всему будуару, и моя голова оказалась в объятии ее бедер — я изо всех сил сосала ей влагалище, а она столь же неистово, таким же образом ласкала меня. В таком положении мы изверглись шесть или семь раз почти без передышки.

— По-моему, нас слишком мало, — заметила мне Олимпия, когда мы утолили первый приступ похоти. — Двоим женщинам трудно удовлетворить друг друга без посторонней помощи, давай позовем служанок — они прелестны, самой старшей еще нет и семнадцати, а младшей четырнадцать, но у них достаточно опыта. Не проходит и дня, чтобы они не оказывали самые высшие почести моей куночке. Так ты не возражаешь?

— Не сомневайся, я, так же как и ты, обожаю такие вещи. Все, что служит распутству и подогревает страсти, я люблю безумно.

— Да, радость моя, нельзя пренебрегать ничем, что нас воспламеняет, — подхватила Олимпия. — Ах, как несчастны стыдливые и робкие женщины, которые получают наслаждение только в обители любви и законного брака и воображают, будто без этого нельзя удовлетворить свою страсть.

Княгиня дернула за сонетку, и в тот же миг в комнате появились пятеро обнаженных девушек, которые, без сомнения, только и ждали этого сигнала. Все они были красивы и гибки, и когда они окружили Олимпию — а они сделали это сразу, — мне показалось, что я вижу перед собой Граций, хлопочущих вокруг Венеры.

— Жюльетта, — сказала княгиня, — эти девушки, все вместе, искупают тебя в самых волнующих ласках и, я уверена, выжмут из тебя остатки спермы, а я буду любоваться твоим оргазмом, и большего мне не надо. Ты не представляешь себе, какое удовольствие я получаю, наблюдая за тем, как красивая женщина приходит в экстаз. Я же буду мастурбировать и предоставлю свободу своему воображению и уверяю тебя, что оно зайдет очень далеко.

Моя похотливость охотно приняла это предложение, и я, улыбаясь, откинулась на подушки. Олимпия сделала необходимые распоряжения, и картина составилась следующим образом: меня уложили на некое подобие качели, сплетенной из толстых и мягких веревок и низко свисавших над кушеткой; одна из девушек, оседлав меня, прижалась влагалищем к моему лицу, мои ягодицы касались лица другой девушки, в чьи обязанности входило облизывать мой задний проход.

Третья сосала мне вагину сверху, а я руками ласкала двух оставшихся служанок. Олимпия, не спуская с меня жадно блестевших глаз, держала в свободной руке шелковый шнурок, управлявший механизмом моего необычного ложа, и мягкими, незаметными подергиваниями приводила его в движение, и эти плавные колебания многократно усиливали ласки и доводили их до невероятного сладострастия. Скажу со всей ответственностью, до тех пор я ни разу не испытывала ничего подобного. Но и это еще не все — случилось нечто совершенно невозможное, что превзошло все мои ожидания: неведомо откуда послышались звуки восхитительной музыки, будто я оказалась в волшебных восточных сказках, будто перенеслась в исламский рай, наполненный истомой и райскими девами, которых пророк обещал в награду правоверным; мне показалось, что они заласкают меня до сумасшествия и бросят в пучину похоти, не имеющей ни границ, ни пределов. Качели качались в такт музыке, я утратила всякое чувство реальности, исчезло все, что связывало меня с ней, все, кроме последней единственной связи — судорожных всхлипов восторга. Экстаз продолжался целый час; потом в гамак влезла Олимпия, и еще час с лишним я бурно ласкала свою хозяйку в придуманной ею колыбели сладострастия, после чего мы дали себе передышку и возобновили наслаждения, разноообразив их новыми искусными выдумками.

Мы легли на груды подушек, устилавших пол, и положили между собой самую прелестную из девушек. Она ласкала нас руками, двое других сосали нам вагину, а еще двое, опустившись над нами на четвереньки, прижались влагалищем к нашим губам. Так прошел еще один час, и девушки поменялись местами. Теперь мы обсасывали тех, кто перед этим ласкал наши куночки, те же, кого ласкали мы, переместились вниз и прильнули к нашим промежностям, а музыка продолжала играть. Наконец, Олимпия спросила меня, не позвать ли нам и музыкантов.

— Конечно, давай и их сюда, — и я добавила, что хочу, чтобы весь мир оказался здесь и стал свидетелем моего неземного счастья.

— О, мой херувим, мой ангел небесный, — защебетала Олимпия, страстно целуя меня в рот. — Ты бесстыдная, отъявленная маленькая сучка, и я обожаю тебя за это. Такой должна быть каждая женщина, все истинные женщины таковы, за исключением идиоток и дурочек, которые даже не знают, что такое наслаждение. Каким словом еще назвать тех, кто не отдается каждому встречному и поперечному, невзирая на его пол, возраст и происхождение? Ах, Жюльетта, разврат — вот самый священный закон, запечатленный в моем сердце; цель моей жизни — проливать сперму, это главная моя потребность и единственная радость; как мне хочется сделаться проституткой, причем самой непотребной и дешевой. При этой мысли у меня вскипают мозги и в жилах разливается жаркое пламя. Я хочу подвергаться самым низким унижениям, хочу, чтобы меня заставляли употребить тысячи мерзостей и гнусностей, которые понимают ленивые и беспробудные члены. Я хочу сделаться игрушкой, жертвой, подтиркой самых гнусных развратников, чтобы они творили со мной все, что пожелают. Я с радостью вынесу все, даже пытки и истязания. Давай сделаемся шлюхами, Жюльетта. Давай торговать своим телом, давай превратим его в сточную канаву и раскроем свои ненасытные, свои плотоядные, свои оскаленные влагалища! — раскроем и рот, и заднюю норку, все свои отверстия отдадим на поругание! Лопни мои глаза, дорогая, у меня начинает кружиться голова; я чувствую себя как нетерпеливый боевой скакун, чьи дрожащие бока требуют шпор, я дойду до сумасшествия, до погибели, я знаю это — о, как я это знаю, ибо это неизбежно, — но мне на все наплевать… Меня даже оскорбляют наши титулы и уважение, которыми мы окружены, потому что они, хотя и облегчают наше распутство, но в то же время лишают его ореола незаконности: а мне надо, чтобы весь мир знал о том, чем я занимаюсь, чтобы меня потащили по всем улицам, как самую грязную и бесстыдную потаскуху, и подвергли публичному унижению… Ты думаешь, я страшусь такой участи? Отнюдь. Будь, что будет, — меня ничто не остановит… Кандалы, позорный столб, даже виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу вызов самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой своих преступлений, и при мысли о том, что в будущем мое имя станет синонимом порока, что целые поколения будут трепетать, услышав его. Вот до чего я дошла, Жюльетта, вот куда привело меня распутство, и в таком состоянии я хочу жить и умереть. Я признаюсь тебе в этом только потому, что обожаю тебя. Быть может, ты желаешь услышать вещи еще более ужасные? Тогда знай, что я стою на пороге того, чтобы с головой окунуться в чудовищный разврат; вот в этот самый миг последние предрассудки тают в моем сердце, исчезают последние рамки и границы: я решила совершить самые черные злодейства, на какие только способно мое воображение, с глаз моих спадает пелена, я вижу пропасть, разверзстую у моих ног, и без страха, с восторгом, готова шагнуть в нее. Я с презрением плюю на эту выдуманную честь, которая лишила счастья стольких женщин, за которую они держатся, ничего не получая взамен. И что вообще такое честь, где она прячется? Только в человеческой мысли, но только те мысли заслуживают уважения, которые ведут к счастью, то есть наши собственные мысли и никак не чужие. Мудрость же заключается в том, чтобы презреть мнение публики, которое от нас не зависит, чтобы отбросить нелепое понятие чести, сулящее нам счастье только через многие лишения; попробуй сделать этот шаг, и очень скоро ты обнаружишь, что можно жить так же прекрасно и весело, будучи объектом всеобщего осуждения, как и имея на голове жалкую диадему уважения. Я хотела бы обратиться ко всем своим наперсницам по распутству и злодейству с такими словами: последуйте моему примеру и наплюйте на это пустое понятие чести, как вы делаете со всеми прочими гнусными предрассудками: один лишь миг моральной распущенности или самое элементарное плотское наслаждение в миллион раз слаще, нежели все сомнительные удовольствия, которые доставляет честь, только тогда вы узнаете, насколько сладострастнее станут ваши радости, когда этот призрак испарится.

— Ты восхитительное создание, — отвечала я Олимпии, которая в продолжение этой странной речи была прекрасна, как богиня, — с твоим умом и твоими талантами, какие я в тебе увидела, ты далеко пойдешь; и тем не менее мне представляется, что тебе еще много надо постичь. Я допускаю, что ты принимаешь все извращения похоти, но не думаю, что ты знакома — или хотя бы представляешь, что это такое, — с ее безграничными возможностями. Пусть я на несколько лет моложе тебя, но благодаря стремительной карьере у меня было много случаев испытать это. Да, милая Олимпия, тебе только предстоит узнать, куда могут завести преступления похоти; смею предположить, что ты еще не готова к ужасам, которые порой диктует нам наше воображение…

— Ты говоришь об ужасах! — прервала меня Боргезе, и щеки ее вспыхнули. — Хочу заметить, что я вовсе не невежда в этих делах, о которых ты рассуждаешь с такой важностью. Знай же, что я отравила своего первого мужа, та же участь ожидает и второго.

— О, восхитительная, — проговорила я, привлекая Олимпию к своей груди, — прости, что я усомнилась в твоей нетвердости, но вот что я тебе скажу: преступление, которое ты совершила, и второе, которое планируешь, — все это мотивированные поступки, в своем роде оправданные и уж во всяком случае необходимые, я же ожидаю от тебя злодеяний бескорыстных. Разве преступление само по себе не является достаточно сладостным, чтобы совершить его просто так, без всякой практической надобности? Разве надо иметь какое-нибудь оправдание, чтобы совершить его? Или какой-нибудь предлог? Разве терпкий привкус, который таится в злодействие сам по себе не способен воспламенить наши страсти? Пойми меня, мой. ангел, я бы не хотела, чтобы на свете осталось хоть одно ощущение, которое ты не испытала; с твоим умом ты без труда, но с чувством горечи, обнаружишь, что есть еще удовольствия, о которых ты ничего не знала. Поверь мне, под солнцем не совершается ничего такого, что еще не совершалось, ничего такого, что не происходит каждый день, а самое главное — ничего, что противоречило бы законам Природы, которая ни за что не подтолкнет нас на злое дело, если не будет в нем заинтересована.

— Объясни свою мысль, Жюльетта, — сказала Олимпия, заметно уязвленная моими замечаниями.

— Непременно, — откликнулась я. — Ответь для начала на такой вопрос: что ты чувствовала в душе, когда избавлялась от первого мужа?

— Жажду мести, отвращение, ненависть… нетерпение и пожирающее желание разорвать свои цепи, обрести свободу.

— А в том, то касается вожделения?

— Вожделения?

— Так ты его совсем не ощущала?

— Ну почему же… хотя я даже не помню…

— В следующий раз, совершая подобное злодейство, обрати самое пристальное внимание на все свои чувства. Сделай так, чтобы похоть стала искрой для трутницы преступления, объедини обе эти страсти и результат поразит тебя.

— Да, Жюльетта, — прошептала княгиня, глядя на меня широко раскрытыми глазами, словно наэлектризованная моими словами, — я никогда об этом не думала… Я была ребенком, очень мало знала и еще меньше совершила в своей жизни, только теперь я понимаю это.

Тогда я объяснила синьоре Боргезе, что может извлечь свободно мыслящий дух из смеси жестокости и похоти и изложила ей все свои теории, с которыми вы отлично знакомы, друзья мои, и которые вы с таким успехом осуществляете на практике. Она тут же ухватила суть моих аргументов и дрожащим от волнения голосом стала заклинать меня не оставлять ее до тех пор, пока мы вместе не совершим достаточно чудовищных и сладострастных поступков.

— Поверь, любовь моя, — возбуждалась она все сильнее, — тысячи мыслей, толпящихся в моей голове, подсказывают мне, как должно быть сладко лишить какое-нибудь существо из нашего окружения самого дорогого сокровища — жизни. Разорвать, уничтожить связи, соединяющие его с этим миром, единственно для того лишь, чтобы испытать приятное, щекочущее ощущение, чтобы сделать оргазм еще сильнее… Да, да! Я представляю, как потрясает нервную систему вид чужой боли, и больше не сомневаюсь, Жюльетта, что радость, вызванная этим сцеплением столь разнообразных явлении, когда-то увенчивала экстаз богов.

В этот самый момент небывалого волнения моей подруги появились музыканты.

В комнату стайкой влетели десять юношей в возрасте от шестнадцати до двадцати лет; они были невозможно прекрасны и одеты в блестящие прозрачные туники, задрапированные на греческий манер.

— Вот артисты, которые услаждали наш слух музыкой, — указала на них блудница и приказала им приблизиться. — Поначалу я прошу тебя быть свидетельницей удовольствии, которые я получу от них, потом, если захочешь, то же самое сделаешь ты.

Между тем двое самых юных их этой неотразимой группы заняли свои места: один возле головы Олимпии, которая распростерлась на подушках, второй — рядом с ее промежностью. Остальные разделились на две части — четверо окружили первого юношу в изголовье княгини, четверо опустились на колени около того, что расположился между ее ног. Каждый из этих двоих юношей массировал члены четверых своих собратьев: сидевший в изголовье по очереди вставлял возбужденные органы в рот Олимпии, которая сосала их, затем, в момент извержения, вытаскивал и направлял брызжущую сперму на ее лицо. Тем временем второй, также но очереди, вводил члены в ее влагалище и следил за тем, чтобы излияние происходило на клитор; в результате этих маневров Олимпия очень скоро покрылась юношеской плотью. Блуждая в лабиринте восхитительного наслаждения, она не издавала ни слова — слышались только невнятные бормотания и редкие стоны экстаза, а по всему ее телу волнами проходила мелкая дрожь. После того, как все восемь членов сбросили свои заряды, оба мастурбатора положили княгиню между собой, первый овладел ею спереди, во влагалище, подставив ее роскошный зад своему партнеру, который нежно и умело раздвинул дрожащие полушария и начал содомировать ее; пока Олимпия наслаждалась таким образом, остальные члены, снова, один за другим, проникали в ее рот, она вновь сосала их, приводя в надлежащее состояние, и неожиданно, словно сама не ожидала этого, забилась в конвульсиях и с громким стоном изверглась, как манада[12 - Женщина, участвовавшая в празднествах Бахуса.].

— Ну и как, — спросила она, поднявшись на ноги и стоя передо мной, торжествующая, залитая спермой, — ты мною довольна?

— Это было прекрасно, — ответила я, в свою очередь опьяненная ласками, которыми осыпали меня пятеро служанок княгини в продолжение всего спектакля. — Действительно, дорогая, это ты хорошо придумала, но можно было сделать еще лучше, что я и хочу продемонстрировать, если не возражаешь.

Я повернулась к девушкам и молча указала им на члены музыкантов, не подававших никаких признаков жизни. Когда служанки увеличили размеры всех десяти кусочков плоти, я ощупала их. Они были гибкими, горячими и моментально откликались на прикосновение. Два члена я поместила себе в вагину, третий — в анус, один взяла в рот, еще два зажала под мышками, один вставила в волосы, по одному массировала в каждой руке, а третий терся о мои глаза, но я категорически запретила всякое извержение, объяснив это тем, что излить свою похоть они могут только после того, как совершат десять перемещений, и каждый почтит присутствием все алтари, которые я им предлагаю. Доведенные до агонии необыкновенно возбуждающими упражнениями, десятеро прекрасных юношей залили меня с головы до ног своей спермой, и синьора Боргезе, которую в это время обхаживали служанки, признала, что мой метод произвел на нее огромное впечатление.

— А теперь, — заметила я, — надо подумать о наших помощницах. Они славно потрудились своими искусными пальчиками и языками и заслуживают награды.

Мы разложили девушек в разных похотливых позах и к каждой приставили парочку молодых жеребчиков. Вопреки обыкновению мы вставили самые крупные члены в задницы, а влагалищам достались те, что поменьше; оргия началась, а мы обе переходили от группы к группе, давая советы и подбадривая актеров. Иногда Олимпия бесцеремонно выдергивала занятый делом член, несколько минут обсасывала его и вставляла на место, а иногда, когда ей случалось заметить незанятое отверстие, будь то вагина или задний проход, проникала туда своим языком и четверть часа облизывала и сосала его. Или же, вытащив член из норки, вставляла его в свой анус. Я вела себя более целеустремленно, нежели она: поощрительно похлопывала по ягодицам, награждала нерадивых тумаками, щекотала яички, пощипывала подвернувшийся под руку клитор или, сунув большой палец в анус юноши, шептала ему на ухо что-нибудь непристойное и в довершение всего больно кусала его. В результате я не упустила ни одного извержения, и все они произошли у меня в заднем проходе, ведь я ни за что на свете не позволила бы этим шлюхам воспользоваться плодами моих усилий: я всегда забочусь только о себе, вот почему, друзья мои, все, за что ни берусь, я делаю безупречно.

После завершения этой сцены я предложила новую. На этот раз мы с хозяйкой легли на живот, зажав между ног голову служанки, чтобы она могла сосать нам влагалище, в то время как мы сами обсасывали другую девушку, и предоставили свои задние норки в распоряжение десяти музыкантов, которые, сменяя друг друга, должны были содомировать нас. Это пришлось Олимпии по вкусу, только она — и это показало мне, что княгиня более развращена, чем я предполагала, — предпочла целовать не вагину, а задний проход; кроме того, по собственной инициативе, хотя и вдохновляясь моим примером, она яростно, до крови, кусала ягодицы бедной своей служанки. Увидев это, я дала волю своим порывам, ухватилась за груди девушки, которую облизывала, и принялась немилосердно щипать и выкручивать их, исторгая из бедняжки пронзительные вопли. В этот момент Олимпия истекала оргазмом.

— Ага, вот я тебя и поймала, — лукаво сказала я, — ты начинаешь получать удовольствие, причиняя боль другим. Это добрый знак, так что скоро мы перейдем к вещам более серьезным.

Испытав десять натисков подряд, мы решили пощекотать свои куночки. Одна из девушек присела над нами на корточках так, чтобы мы могли целовать ей вагину и анус, вторая руками массировала нам клитор и заднюю норку, а мы тем временем принимали во влагалище неутомимые юношеские члены, то и дело извергались и плавали в море наслаждения. Вслед за тем пришел черед оральным, удовольствиям: мы до последней капли высосали все, что еще оставалось в чреслах наших рыцарей, и все это время нам облизывали клитор и задний проход. Изнемогая от усталости, Олимпия предложила подкрепить силы, и мы перешли в ярко освещенную, роскошно убранную столовую, где нас ожидала легкая, но превосходная закуска, уложенная вперемежку с цветами в огромную корзину, висевшую на ветке апельсинового дерева, усыпанного спелыми плодами; потянувшись за апельсином, я обнаружила, что это — мороженое. Таких приятных сюрпризов было немало, и в каждом чувствовался утонченный вкус и безупречное воспитание хозяйки. На стол подавали те же служанки, а юноши, скрытые за ширмой, услаждали нам слух мелодичной, навевавшей истому музыкой.

После столь богатого праздника похоти мы с Олимпией выпили изрядное количество вин и ликеров. Головы наши затуманились, и тут я спросила подругу:

— Что ты скажешь насчет того, чтобы совершить что-нибудь мерзкое?

— Предлагай все, что хочешь.

— Давай замучим до смерти одну из этих девиц.

— Вон ту, — не задумываясь, сказала Олимпия, схватив за руку самую очаровательную из пятерых.

— Так ты согласна?

— Почему бы и нет. Что может мне помешать? Ты думала, меня ужаснет мысль об убийстве? Сейчас ты увидишь, что я — способная ученица.

Подхватив жертву под руки, мы возвратились в круглую комнату, где происходила оргия, отпустили остальных служанок, заперли на засов все двери и остались втроем.

— Как будем истязать эту тварь? — поинтересовалась я, оглядывая комнату. — Что-то я не вижу здесь никаких подходящих инструментов.

Но тут же мой взгляд остановился на горевших свечах, я с облегчением вздохнула, взяла две свечи и начала подносить их то к ягодицам, то к бедрам несчастной, то к ее груди. Олимпия тоже взяла подсвечник, и мы развлекались таким образом в течение часа. Хорошенько обжарив девичье тело, мы принялись щипать и царапать ногтями опаленную кожу.

К тому времени мы совсем охмелели и, уже не соображая что делаем, в беспамятстве подвергали жертву мучительным и мерзким истязаниям; бедняжка выла нудно и надсадно, но ни одна живая душа не услышала ни ее криков, ни нашего дикого смеха, так как мы заранее приняли все меры предосторожности. В конце концов я предложила подвесить потерявшую сознание девушку за груди и шпильками для волос заколоть ее до смерти. Олимпия, прямо на глазах делавшая поразительные успехи, с радостью согласилась.

Агония несчастной продолжалась еще добрые два часа, и за это время мы еще раз впали в тупое оцепенение, напившись вином вперемежку с ее слезами; наконец, валясь с ног от усталости, упали на подушки и проспали пять часов, а над нашими головами висело мертвое тело. Когда мы проснулись, солнце стояло уже высоко; я помогла Олимпии закопать труп под кактусами, и прощаясь, мы дали друг другу слово продолжать совместные развлечения, которые начались столь удачно и плодотворно.

Я забыла предупредить Сбригани, что заночую в деревне, и он вместе с моими девушками провел бессонную ночь, беспокоясь о моем отсутствии. Увидев их облегченно-радостные лица, я успокоила их и тут же отправилась в постель досыпать. На следующий день Сбригани, который не мог думать ни о чем ином, кроме денег, поинтересовался, какую же выгоду принесло мне ночное приключение.

— Я получила массу удовольствий, — с блаженным вздохом отвечала л,

— За такие труды можно было бы получить и больше, — проворчал мой серьезный кавалер. — Я навел справки и узнал, что эта Воргезе близко знакома с Папой. Если она представит нас его святейшеству, мы получим доступ к сокровищам церкви и увезем из Рима еще миллионов семь или восемь. Знаешь, Жюльетта, я все думаю, не зря ли мы напускаем на себя весь этот аристократический вид, и боюсь, как бы он не разрушил наши планы.

— Ты не прав, — запротестовала я, — Возвышенные речи, пышные одеяния и титулы — все это для того, чтобы привлечь дурачков и пробудить в них вожделение, ведь людям обычно льстит иметь дело со знатной дамой, таким образом я могу потребовать с клиентов в три раза больше.

— Здесь речь идет не о нескольких сотнях тысяч франков, — хмуро заметил Сбригани, — для нас это слишком несерьезная ставка. Я смотрю гораздо дальше: папа Пий VI обладает сказочными богатствами, и нам надо немного облегчить его бремя.

— Для этого мы должны быть вхожи в его апартаменты, а это невозможно, если только я не возьму на себя роль блудницы.

— Разумеется, дорогая, я вместо того, чтобы ждать у моря погоды, мы должны взять инициативу в свои руки и как можно скорее самим подстроить удобный случай, иначе нам не проникнуть в Ватикан и не потрясти этого собирателя милостыни.

После разговора появился паж из окружения кардинала де Верниса и вручил мне письмо от своего господина. Я приглашалась отужинать на вилле Альбани в нескольких часах езды от Рима, где, вместе с Бернисом, меня ожидал сам хозяин виллы.

— Жюльетта, — обрадовался Сбригани, — приложи все свои усилия и помни, что воровство, жульничество и мошенничество — вот наша единственная цель и обязанность, и если мы упустим эту возможность, прощения нам не будет. Все прочие удовольствия должны быть на втором месте, а то я вижу, они отвлекают тебя от главного. Единственный наш путь — тот, что ведет к богатству.

Хотя я была не менее тщеславна, чем Сбригани, и питала такую же слабость к золоту, как и он, наши взгляды на мотивы наших действии не совсем совпадали. Для меня главным и первичным была склонность к преступлению, и если я воровала, то больше ради собственного удовольствия, которое доставляет мне сам поступок, нежели для того, чтобы завладеть деньгами.

На свидание я приехала, вооруженная всем, что может добавить искусство к природным чарам, и смею уверить вас, что появление мое произвело настоящий фурор.

Я бы не хотела прерывать свой рассказ, поэтому воздержусь от описания этой великолепной виллы, которая привлекает посетителей со всей Европы. Об этом античном сооружении, возможно, самом ценном из древностей, сохранившихся со времен классического Рима, об этих сказочных, расположенных террасами садах, наиболее ухоженных в Италии, я расскажу, хотя бы мимоходом, дальше, пока же перейду прямо к событиям, надеясь, что даже без украшений мой рассказ придется вам по вкусу.

Переступив порог летней резиденции кардинала Альбани, я с немалым удивлением увидела княгиню Боргезе. Она стояла у окна, увлеченная разговором с Бернисом. Заметив меня, она поспешила навстречу.

— Как это мило с твоей стороны, — проворковала она, потом повернулась к престарелому Альбани, который не спускал с меня глаз с того самого момента, когда я вышла из кареты. — Признайтесь, кардинал, что у нас в Риме нет таких прекрасных женщин.

Оба прелата подтвердили, что так оно и есть. И мы вышли из гостиной.

Обыкновенно итальянцы устраивают жилые помещения на самых верхних этажах своих домов; они справедливо полагают, что на таком расстоянии от земли воздух бывает и чище и подвижнее.

Верхние апартаменты виллы Альбани поражали непревзойденной элегантностью, кисейные занавески пропускали легкий прохладный ветерок и не допускали насекомых, чтобы те не мешали плотским утехам, для которых, я поняла, и была предназначена эта комната.

Когда мы устроились на мягких диванах, ко мне подсела Олимпия и вполголоса заговорила со мной:

— Тебя, Жюльетта, рекомендовал этим кардиналам герцог Тосканский, тот самый, чье рекомендательное письмо ты принесла ко мне, и мои влиятельные друзья пожелали познакомиться и воочию убедиться в твоих необыкновенных талантах. Поскольку я в самых близких и сердечных отношениях с этими господами, потому что общаюсь с ними столь же тесно, как с тобой, я посчитала нужным удовлетворить их любопытство, и, на мой взгляд, благодаря этому они оказали тебе такой теплый прием. Они желают насладиться тобой, и я настоятельно рекомендую тебе принять их предложение, так как они пользуются громадным уважением папы. Без их посредничества нельзя получить ни продвижения по службе, ни назначения, ни прочих милостей; я бы сказала, в Риме вообще ничего не получишь без их протекции. Как бы богата ты ни была, семь или восемь тысяч цехинов тебе не помешают; я не сомневаюсь, что у тебя достаточно средств, чтобы платить мяснику и бакалейщику, но денег никогда не бывает слишком много, тем более если учесть грандиозные развлечения, которым предаемся мы с тобой. Я, например, не раз получала от них вознаграждение и до сих пор получаю. Женщины созданы для того, чтобы с ними совокуплялись, и для того также, чтобы мужчины содержали их; нам ведь не приходит в голову воротить нос от подарков, точно так же не стоит упускать случая заслужить вознаграждение. Кроме того, и Бернис и его друг имеют маленькую странность: они не могут испытывать удовольствия, если за него не заплачено, и я уверена, что ты оценишь эту прихоть по достоинству. В связи с этим советую тебе отнестись к ним как можно снисходительнее и ни в чем не отказывать этим шалунам; дело в том, что их желания можно пробудить только через посредство большого искусства и сложных процедур, так что сдержанность здесь неуместна — ты должна вести себя свободно и без всякого стыда, в общем я покажу тебе, как это делается, а пока добавлю, что нельзя ничем пренебрегать, чтобы добиться этой цели. Употреби для этого все свои таланты и все части своего тела. Вот об этом я и хотела предупредить тебя.

Эта речь удивила бы меня меньше, будь я лучше знакома с манерами римлян. Как бы то ни было, если я и была несколько озадачена, никакого страха во мне не было — никакого смущения перед тысячью и одним испытанием, которые мне предстояли и через которые, не дрогнув, я так часто проходила в прошлом. Увидев, что княгиня закончила свой пролог, Бернис подошел к нам и также заговорил со мной.

— Мы знаем, что вы очаровательны, — начал он, — умны, образованы и далеки от предрассудков: подробнейшее письменное свидетельство Леопольда подтвердило слова нашей прекрасной Олимпии, которая также не отличалась сдержанностью в своих похвалах. Исходя их этих сведений мы с Альбани смеем предположить, что вы не будете разыгрывать перед нами недотрогу, и мы бы хотели, чтобы вы показали себя такой блудницей, какая вы есть на самом деле, ибо женщине, как я считаю, приятна только в той мере, в какой она является шлюхой Вы, конечно, согласитесь с нами, что можно назвать круглой идиоткой женщину, если она, обладая природной склонностью к наслаждениям, не ищет поклонников своих прелестей по всему свету.

— Знайте же, выдающийся певец Воклюза[13 - Селение недалеко от Авиньона, где долгое время жил Петрарка], — заговорила и, показывая ему, что знакома с его талантливыми стихами, которых он с такой силой и с такой ловкостью обрушивается на либертинаж, что читатель проникается уважением к предмету, осуждаемому автором, что я всегда преклонялась перед такими людьми, как вы. — И с чувством сжимая ему руку добавила: — Я ваша на всю жизнь, и будьте уверены, что вы всегда найдете во мне преданную ученицу, достойную великого учителя, снизошедшего до нее.

— Разговор сделался всеобщим и скоро оживился философией. Альбани показал нам письмо из Болоньи, извещавшее о смерти одного из его близких друзей, который, занимая высокое положение в церковной иерархии, вел распутную жизнь и даже на смертном одре не смирился и не покаялся.

— Вы тоже знали его, — сказал он Бернису, — и это был удивительный человек: никакие молитвы ему не помогали, и он до самого конца сохранял ясность ума и испустил дух в объятиях племянницы, которую страстно любил и которой сказал, что жалеет об отсутствии загробной жизни только потому, что это лишает его надежды когда-нибудь соединиться с ней.

— Мне кажется, — заметил кардинал де Бернис, — что такие смерти в последнее время становятся довольно частыми, их сделали модными автор «Альзиры» и Даламбер[14 - Автор «Альзиры» — Вольтер; Даламбер — математик и философ, сотрудник энциклопедии].

— Несомненно, — продолжал Альбани, — это признак слабости, когда перед самой смертью человек изменяет своим убеждениям. Неужели у него не было времени поразмыслить над ними в продолжение жизни? Самые активные и светлые годы надо употребить на выбор веры, чтобы потом согласно ей достойно прожить свою жизнь и умереть. Человек готовит ужасный конец, когда вступает в закат мучимый сомнениями и раздираемый противоречиями. Вы можете на это возразить, что разлагая организм, агония разрушает также и убеждения. Да, если эти доктрины усвоены слабо и поверхностно, но такого никогда не случается, если они восприняты всем сердцем, если они — плод глубоких и мучительных размышлений, так как в этом случае они формируют привычку, которую мы уносим с собой в могилу.

— Согласна с вами, — подхватила я, обрадовавшись возможности продемонстрировать образ своих мыслей знаменитым либертенам, в чьей компании оказалась, — и хотя блаженный эгоизм, который является моим кредо, так же как и вашим, лишает нас кое-каких удовольствий, он избавляет нас от многих бед в жизни и учит достойно умирать. Не знаю, возможно, это мой возраст заслоняет от меня тот последний момент, когда я обращусь в прах, из которого сотворена, или же все дело в моих твердых принципах, но я смотрю без всякого страха на неизбежный распад молекул, образующих ныне мое «я». Я знаю, что после смерти мне будет ничуть не хуже, чем было до рождения, и я предам свое тело земле с тем же спокойствием, с каким получила его от нее.

— А знаете, в чем источник этого спокойствия? — спросил Бернис. — В глубоком презрении, которое вы всегда питали к религиозному абсурду. Отсюда можно сделать вывод: чем раньше пробудится в голове неверие, тем лучше будет для него.

— Но ведь это не так просто, как может показаться на первый взгляд, — вставила Олимпия.

— Это гораздо легче, чем обычно думают, — ответил Альбани. — Ядовитое дерево надо срубить под самый корень. Если вы ограничитесь ветками, обязательно появятся новые побеги. Именно в юности следует искоренить предрассудки, внушенные в детстве. Особенно яростно надо выкорчевывать самый глубокий и стойкий — я имею в виду это бесполезное и призрачное божество, от гипнотической власти которого надо излечиться как можно раньше.

Бернис задумчиво покачал головой и заговорил так:

— Нет, дорогой Альбани, я не думаю, что эта операция требует таких уж больших усилий от молодого человека, если он в здравом уме, ибо деистический софизм не просуществует в его голове и четверти часа. Я хочу сказать, что только слепой не увидит, что любой бог — это скопище противоречий, нелепостей и несоответствующих действительности атрибутов; хотя он и способен на какое-то время разжечь воображение, он должен восприниматься как глупый вымысел для любого здравомыслящего человека. Некоторые полагают, будто можно заткнуть рот тем, кто смеется над идеей Бога, напомнив им, что с самого начала истории все люди на земле признавали какое-нибудь божество, что никто из бесчисленных обитателей земли не живет без веры в невидимое и могущественное существо, служащее объектом поклонения, что, наконец, ни один народ, даже самый примитивный, не сомневается в существовании некоей силы, превосходящей человеческую природу. Во-первых, я с этим не согласен, но даже если бы это и было так, может ли всеобщее убеждение превратить ошибку в истину? Было время, когда люди считали, что Солнце вращается вокруг Земли, которая остается неподвижной, но разве это единодушие сделало ложное представление реальностью? Было время, когда никто не хотел верить в то, что Земля круглая, и редкие смельчаки, утверждавшие это, жестоко преследовались, а как широко была распространена вера в ведьм, призраков, домовых, оборотней… Ну разве эти взгляды стали действительностью? Разумеется, нет; но порой даже самым умным и чувствительным людям случается верить в универсальный дух, и они даже не дают себе труда понять, что очевидность начисто отрицает чудесное свойство, приписываемое Богу. Теперь посмотрим внимательнее на этого якобы добросердечного отца: велика его семья, и все ее члены, с первого до последнего, несчастливы. В царстве этого мудрого властителя я вижу, как порок восседает на вершине славы и почести, а добродетель томится в цепях. Вы можете напомнить мне о благодеяниях, в коих купаются те, кто признает эту систему, но и в их среде я вижу сонм всевозможных несчастий, на которые они прямо закрывают глаза.

Чтобы как-то объяснить эту нелепость, моим оппонентам придется признать, что этот бесконечно добрый бог, постоянно противореча самому себе, одной и той же рукой распределяет и добро и зло, но они тут же вспомнят о загробной жизни. На что я отвечу так: уж лучше придумать себе другого бога вместо этого творения теологов, ибо ваш бог настолько непоследователен, насколько нелеп и настолько же абсурден, насколько иллюзорен. Ах, как он добр, этот бог, который творит зло и допускает, чтобы его творили другие, бог, символ высшей справедливости, с чьего благословения невинные всегда угнетены, совершенный бог, который творит только неправедные дела! Согласитесь, что существование такого бога скорее вредно, нежели полезно для человечества и что самое разумное — устранить его навсегда.

— Безумец! — воскликнула я. — Вы же сами порочите и охаиваете пилюли, которыми торгуете: что станет с вашей властью и властью вашей Священной Коллегии, если все люди начнут мыслить так же философски, как вы сами?

— Я очень хорошо понимаю, — сказал Бернис, — что нам приходится дурачить людей, чтобы подчинить их себе. Но из этого не следует, что мы должны обманываться сами. Так в чьих глазах должны мы разоблачать этого идола, если не в глазах наших друзей или философов, которые мыслят подобно нам?

— В таком случае, — заметила Олимпия, — я была бы вам очень благодарна, если вы внесете покой в мою душу. Мне прожужжали все уши разными доктринами, но ни одна из них меня не удовлетворила — я имею в виду понятие человеческой свободы. Скажите, Бернис, что вы об этом думаете?

— Ну что ж, я объясню свою точку зрения, — отвечал знаменитый любовник мадам де Помпадур, — но это потребует от вас полного внимания, потому что эта тема для женщины может показаться довольно абстрактной.

Свободой мы называем возможность сравнивать различные образы жизни и решать, какой лучше всего подходит для вас. Теперь посмотрим, обладает или не обладает человек этой возможностью принимать решения? Я готов утверждать, что не имеет и, скорее всего, иметь не может. Все наши мысли берут свое начало в физических и материальных факторах, которые действуют независимо от нашей воли, так как эти факторы проистекают из нашей внутренней организации и из воздействия на нас внешних предметов; в свою очередь, из этих причин вытекают мотивы, следовательно, воля наша не свободна. Мы пребываем в нерешительности перед противоречивыми мотивами, но в момент принятия решения мы ничего не решаем — все определяется состоянием наших органов, которые диктуют нам решения, и мы им подчиняемся; выбор между двумя возможностями никогда от нас не зависит»: мы постоянно подчиняемся необходимости, мы ее вечные рабы, и в тот самый момент, когда нам кажется, что мы наиболее полно выражаем свою свободу, мы подвергаемся самому большому насилию. Нерешительность и неуверенность дают нам повод верить в то, что мы свободны, но эта воображаемая свобода — не что иное, как краткий миг равновесия, в котором оказываются весы судьбы. Решение приходит сразу, как только одна из чаш перевешивает другую, причем не мы сами нарушаем равновесие — это на нас действуют физические объекты, находящиеся вне нас, которые отдают нас на милость обстоятельств, делают игрушкой естественных сил, как это происходит с животными или растениями. Все дело в нервных флюидах, и разница между негодяем и честным человеком заключается лишь в степени активности животных инстинктов, составляющих эти флюиды.

«Я чувствую, что я свободен, — писал Фенелон[15 - Философ, теолог, автор «Телемаха».], — что подчиняюсь единственно своим личным побуждениям». Это смелое утверждение доказать невозможно, но скажите, какая есть уверенность у архиепископа Кембрийского в том, что он, решившись присоединиться к красивой доктрине мадам Гийон[16 - Гийон (1648-1717), переводчица книг Ветхого и Нового Завета, проповедовала мистический экстаз.], свободен выбрать противоположное решение? В крайнем случае он может доказать, что перед этим долго колебался, но не сможет убедить меня, что был волен поступить иначе. «Я изменяюсь вместе с Богом, — продолжает тот же писатель. — Я чувствую себя действительной причиной моей собственной воли». Но при этом Фенелон даже не сознает, что делает своего всемогущего бога действительной причиной всех преступлений, не понимает, что ничто не наносит такого сокрушительного удара всемогуществу бога, как свобода человека, ибо это могущество, которым вы наделяете бога и которое я готов допустить в рамках нашей дискуссии, является таковым только потому, что всевышний все решил раз и навсегда с самого начала и следует этому незыблемому, окончательному порядку, а человек пребывает пассивным зрителем, бессильным что-либо изменить и потому несвободным. Будь он свободен, он мог бы по своему желанию изменить или разрушить этот порядок и тем самым сделаться равным богу. Вот в этом и заключается вся проблема, над которой такому ярому поклоннику божества, как Фенелон, следовало бы поразмыслить получше.

Сам Ньютон с большой осторожностью ходил вокруг этой невероятно трудной проблемы и не осмеливался нf то, чтобы исследовать ее, но даже подступиться к ней, а Фенелон, более дерзкий, хотя и менее ученый, добавляет: «Когда я что-нибудь желаю, в моей воле не желать этого; когда я чего-то не желаю, в моей воле пожелать это». Да полноте, сударь, если вы не сделали того, что хотели, это случилось потому, что сделать это было не в вашей власти, и все физические причины, которые раскачивают весы, на этот раз склонили чашу в соответствующую сторону, и выбор был предопределен еще до того, как вы пришли к решению. Поэтому, сударь, вы были несвободны и никогда свободным не будете. Когда вы склонились к одному из двух возможных решений, у вас не было возможности выбрать второе, вас ослепила неуверенность, и вы приняли свои колебания за возможность сделать выбор. Однако эта неуверенность, то есть физическое следствие двух посторонних предметов, которые воздействуют на вас в одно и то же время, и свобода выбирать между ними — это две разные вещи.

— Вы меня убедили, — обрадовалась Олимпия, — ведь мысль о том, что я могла не совершать преступления, к которым имею слабость, иногда треножит мою совесть. Теперь же, зная, что я не свободна, я обрету душевный покой и буду продолжать прежнюю жизнь.

— Я приветствую это ваше намерение, — вступил в беседу Альбани, — ибо любое сожаление в любой степени бессмысленно. Оно всегда приходит слишком поздно, а когда случается возможность повторить злодеяние, страсти непременно побеждают угрызения совести.

— Очень хорошо, тогда давайте совершим какое-нибудь приятное злодейство, чтобы не утратить привычку и стереть в порошок все сожаления о прошлых дурных поступках, предложила Олимпия.

— Обязательно, — заметил кардинал де Бернис, — но чтобы оно доставило нам еще больше удовольствия, надо сделать это злодеяние как можно более масштабным. Послушайте, прекрасная Жюльетта, — продолжал французский посланник, — нам известно, что у вас в услужении состоят две очаровательные девушки, которые наверняка так же приятны и понятливы, как вы сами; их красота уже наделала немало шума в Риме, и мы полагаем, что они должны принять участие в наших плотских утехах нынче вечером, и просим вас послать за ними.

По взгляду Олимпии я поняла, что не следует отказывать могущественным служителям церкви, и тут же отправила слугу за Элизой и Раймондой, после чего разговор принял другой оборот.

— Жюльетта, — обратился ко мне Берни, — пусть наши желания познакомиться поближе с вашими прелестными, как мы знаем созданиями, не приведут вас к ошибочному выводу, что мой собрат и я неравнодушны к женскому полу, между тем, как мы терпим его постольку, поскольку он ведет себя в нашем присутствии мужским, так сказать, образом. Считаю необходимым без обиняков высказаться на сей предмет и заявить вам, что лучше сразу отказаться от предложения, если вы или ваши компаньонки не уверены в том, что сможете с полным смирением удовлетворить те необычные прихоти, которые предполагает этот образ поведения.

— По правде говоря, — вставила Олимпия, — в данном случае ваши предупреждения совершенно излишни, я видела, как Жюльетта ведет себя в подобных обстоятельствах, и заверяю вас, что вы не будете разочарованы ни ею, не ее подругами, которые являются ее протеже и, следовательно, мыслят также философски, как и она сама.

— Дорогие друзья, — заговорила я, желая загладить этот инцидент, — моя репутация в распутстве достаточно прочная, чтобы у кого-то оставались сомнения по поводу моего поведения Моя похоть всегда следует за капризами мужчин и всегда возгорается от их страстей. Меня возбуждают только их желания, и самое большое удовольствие я получаю, удовлетворяя все их прихоти. Если в их требованиях нет ничего необычного, мне становится неинтересно, но стоит им предложить что-нибудь неординарное, редкое и изысканное, как я ощущаю в себе неодолимую потребность в том же самом; и я никогда ни в чем не ограничивала себя в либертинаже, поскольку, чем больше мои поступки нарушают норму вежливости, чем сильнее попирают законы скромности и благопристойности, тем счастливее я себя чувствую.

— Это я и хотел услышать от вас, — одобрительно сказал Бернис, — это делает вам честь. Стыдливость, ведущая женщину к упрямству и непослушанию, как правило лишает ее уважения здравомыслящих мужчин.

— Эта стыдливость тем более неуместна, — добавил Альбани, будучи, по всей вероятности, убежденным сторонником самых фантастических упражнений похоти, — что она ничего не доказывает кроме глупости или холодности, и я хочу сказать вам, что в наших глазах самка может оправдать свою принадлежность к низшему полу только абсолютной покорностью, а фригидная или глупая женщина заслуживает лишь презрение.

— Действительно, — сказала я, — только идиотка может подумать, будто мужчина имеет меньше оснований вставить свой орган в ее зад, чем в ее вагину. Женщина — она со всех сторон женщина, и разве не кажется странным, когда она обрекает на воздержание одну часть своего тела, в то время как делает доступными все остальные? Это тем более смешно, если учесть, что такая мания просто-напросто оскорбляет природу: неужели наша праматерь вложила бы в нас вкус к содомии, если бы это было для нее окорбительно? Разумеется, нет; напротив — она одобряет это и радуется этому; человеческие законы, всегда диктуемые эгоизмом, в этом вопросе лишены всякого смысла, а законы Природы, которые намного проще, намного естественнее, обязательно должны вдохновлять нас на любые поступки, враждебные деторождению, ведь оно, когда этим занимаются люди, оспаривает у Природы право на создание новых существ, отвлекает ее от главной функции и обрекает на бездействие, что несовместимо с ее энергией.

— Сейчас вы сказали очень удивительные и верные слова, — заметил Бернис, — и теперь я бы хотел, чтобы мы дополнили вашу чудесную теорию практикой. Посему, восхитительная Жюльетта, позвольте взглянуть на тот трон сладострастия, который, как вы правильно поняли, будет единственным объектом наших желаний и предметом наших удовольствии. С алтарем Олимпии мы уже давно знакомы, так что прошу вас, мадам, показать ваше сокровище.

Оба кардинала приблизились, и я, недолго думая, обнажила алтарь, на котором им предстояло совершать службу. Я придерживала, подняв до груди, юбки, а они приступили к осмотру, который, как вы догадываетесь, сопровождался непременным сладострастным ритуалом. Альбани был настолько скрупулезен в своих содомистских привычках, что тщательно прикрыл промежность, которую я, наклонившись вперед, могла невзначай показать прелатам. Истинный содомит испытывает горькое разочарование при виде влагалища. За прикосновениями последовали поцелуи, потом щекотание языком. У распутников этой породы жестокость всегда пробуждается испульсами похоти, и нежные ласки скоро сменились ударами, щипками, покусываниями, затем неожиданно и грубо в анус мне вставили несколько пальцев, и наконец поступило предложение выпороть меня, которое, вероятно, было бы осуществлено незамедлительно, если бы в этот момент не появились мои служанки. Приключение начало принимать серьезный оборот, и я постараюсь описать его в откровенном и, быть может, циничном духе, который лучше всего передаст атмосферу того вечера.

Придя, в восторг от двух обольстительных сучек, которых я отдавала в жертву их гнусной похоти, кардиналы сразу приступили к осмотру задних прелестей Элизы и Раймонды. Олимпия также, с неменьшим жаром, чем мужчины, бросилась ощупывать девичьи ягодицы. Улучив момент, я отвела Аль-бани в сторону и обратилась к нему примерно с такими словами:

— Я уверена, святой отец, что вы не думаете, будто я и мои несравненные подруги явились сюда удовлетворять все ваши жестокие капризы из одного благочестия. Пусть вас не обманывает мой роскошный вид: это результат проституции, которая дает мне средства к существованию. Я отдаюсь только за деньги и цену прошу немалую.

— Мы с Бернисом всегда придерживались того же мнения, — уверил меня кардинал.

— В таком случае можно начинать, но прежде будьте любезны назвать сумму, на которую мы можем рассчитывать за наши услуги. А до тех пор вы ничего от нас не получите.

Альбани пошептался со своим коллегой, потом они оба вернулись ко мне и заявили, что мне не стоит беспокоиться на этот счет и что мы останемся довольны.

— Ну, это обещание слишком расплывчато, — прямо сказала я. — Мы, все здесь присутствующие, живем своим ремеслом вы, например, иногда едите эти маленькие священные символы, испеченные из ржаной муки, замешанной на воде, и за это получаете пять или шесть ливров в год, я же получаю примерно столько да, оказывая обществу более приятные услуги высоко им ценимые. Через несколько минут вы продемонстрируете свою невероятную извращенность, и я, как свидетельница этого кошмара, буду знать вашу тайну и смогу в любой момент скомпрометировать вас. Допустим, вы будете все отрицать и в свою очередь обвинять меня во всех грехах. Но у меня хватит золота на адвокатов, которые разоблачат вас и лишат нынешнего положения. Короче говоря, вы платите каждой из нас по шесть тысяч цехинов, обещаете мне устроить аудиенцию у папы, и будем считать сделку заключенной, закончим на этом торг, а наши будущие отношения не принесут нам ничего, кроме удовольствия. Мало на свете женщин, которые могут сравниться со мной в распутстве, бесстыдстве и порочности, а мое необыкновенно извращенное воображение прибавит вашему наслаждению такое блаженство и такую остроту, каких не изведал ни один смертный.

— Однако вы недешево себя оцениваете, прекрасное дитя, — хмыкнул Бернис, — но я не могу отказать в просьбе такому обольстительному созданию, и вы получите аудиенцию у его святейшества, Кстати, в мои намерения не входит ничего скрывать от вас, и я скажу, что он сам повелел организовать нынешний вечер, желая, до того, как сам познакомится с вами, услышать наши впечатления.

— Прекрасно, — оживилась я, — выкладывайте деньги, и я в вашем распоряжении.

— Как, прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— Но если вы получите деньги заранее, а потом вдруг вам придет в голову…

— Я вижу, — прервала я его, всплеснув руками, — вы совершенно не знаете женщин моей национальности. Француженки искренни, о чем свидетельствует само название[17 - Franc (фр.) означает «искренний», «открытый».], и хотя стойко держатся, что касается до своих интересов, они не способны нарушить уговор и отказаться от своего слова, получив деньги.

Альбани переглянулся со своим собратом и молча втолкнул меня в маленькую комнату, где отпер секретер и достал оттуда требуемую сумму в банковских билетах. Бросив один лишь взгляд в это вместилище сокровищ, я затрепетала от азарта.

«Вот удобный момент, — подумала я. — чтобы стащить деньги, тем более, что после столь мерзких развлечений, которым эти негодяи будут предаваться в моей компании, они не посмеют преследовать или обвинить меня».

Прежде чем кардинал успел закрыть секретер, я закатила глаза и повалилась на пол, так искусно разыграв обморок, что испуганный хозяин выскочил за помощью. Я мигом вскочила на ноги, схватила целую горсть банкнот и за какую-то долю секунды обогатилась на целый миллион. Потом, также быстро, закрыла секретер, будучи уверенной, что из-за суматохи кардинал не вспомнит, закрыл он крышку или нет.

Все это требовало меньше времени, чем я затратила, рассказывая об этом, и когда в комнату влетели Альбани, Олимпия и Бернис, я по-прежнему лежала на полу. При их появлении я открыла глаза, боясь, что они примутся приводить меня в чувство и обнаружат пухлую пачку, которую я второпях сунула под юбки.

— Все в порядке, мне уже хорошо, — слабым голосом произнесла я, отстраняя их руки. — Моя чрезвычайная чувствительность иногда приводит к таким конфузам, но теперь мне уже лучше, и через минуту я буду готова к работе.

Как я и предполагала, Альбани, заметив, что секретер закрыт, решил, что сам запер его, и, ничего не заподозрив, со счастливым видом повел меня в богато убранный салон, где должна была происходить оргия.

Там уже были еще восемь человек, которым предстояло играть значительную роль в нынешней мистерии: четверо мальчиков лет пятнадцати, все — настоящие купидоны, и четверо копьеносцев от восемнадцати до двадцати лет, вооруженные поистине устрашающими членами. Таким образом в комнате собрались двенадцать человек ради того, чтобы доставить удовольствие двум развратным отцам церкви, — я говорю двенадцать, потому что Олимпии также предназначалась роль скорее жертвы, нежели жрицы, в этом спектакле: служить этим господам ее заставляли развращенность, жадность и тщеславие, так что ее положение в данном случае ничем не отличалось от нашего.

— Итак, мы начинаем, — Бернис оглядел меня и моих наперсниц и прибавил, — вы получили приличное вознаграждение, поэтому будем считать, что мы купили право обращаться с вами как с продажными девками, стало быть, вы должны беспрекословно подчиняться нам.

— Совершенно справедливо, — сказала я. — Вы желаете, чтобы мы разделись?

— Да.

— Тогда покажите нам гардеробную, где мы можем оставить одежду.

Когда мы оказались втроем в полутемной комнате, я разделила объемистую добычу на три части, которые мы рассовали по карманам, потом разделись и обнаженными вошли в салон, где нас ожидали кардиналы.

— Я буду исполнять обязанности церемониймейстера, — заявил Бернис. — Наш уважаемый хозяин поручил это мне, и вы все будете слушать мои распоряжения. Мы только что бегло осмотрели ваши задницы, милые дамы, а теперь обследуем их внимательнее. Подходите ближе по одной и предъявите свои прелести для осмотра. Затем то же самое сделают наши мальчики, после чего каждая из вас перейдет в распоряжение чистильщика и подготовит его к работе, чтобы к концу первого акта они, все четверо, были в полной боевой форме.

Вступительная церемония происходила следующим образом: мы по очереди переходили от одного блудодея к другому, они целовали, тискали, покусывали, обнюхивали, щипали и царапали наши задницы, потом мы быстро занимали свои места возле чистильщиков и вместе с мальчиками возбуждали их.

— Переходим к следующему этапу, — произнес церемониймейстер. — Два отрока станут на колени и будут сосать нам фаллос, мы тоже самое будем делать с юношами, а чтобы еще сильнее возбудить их, две женщины прижмутся ягодицами к их лицу; правой рукой каждый из нас будет массировать инструмент чистильщика, а левой — задницу отрока; две другие дамы также опустятся на колени и будут щекотать нам яички и анус.

— В третьей сцене, — сообщил Бернис, чтобы мы могли заранее представить себе весь спектакль и запомнить свои роли, — мы ляжем вот сюда, и нас будут возбуждать женщины, а два отрока присядут на четвереньки и подставят нам свои анусы, чтобы мы могли сосать им анус; кроме того, они должны целовать задницы двух других женщин, а те, в свою очередь, будут ласкать члены отроков. Что же до четверых чистильщиков, мы возьмем их на себя, ибо руки наши будут свободны.

— Следующая сцена будет происходить таким образом, — продолжал любезный кардинал. — Обе женщины, которые еще не сосали нас, возьмут наши фаллосы в рот, а две других будут готовить четырех юношей к акту содомии: сократировать их языком, облизывать анус, словом, они должны сделать все, чтобы эти четыре копья взметнулись вверх и отвердели, и вот когда они раскалятся и задрожат от нетерпения, дамы смажут влажным языком наши отверстия и своими нежными пальчиками направят корабль в гавань; тем временем мы будем ласкать губами задние холмики наших отроков.

Все четверо копьеносцев оказались стойкими и неутомимыми и мгновенно отозвались на наши усилия. Каждую из двух дряхлых, побуревших от времени пещер они прочистили восемь раз кряду со всем юношеским пылом, но оба старых хрыча продемонстрировали дьявольскую выдержку, и эта операция оказала на них не большее воздействие, нежели все предыдущие — мы не заметили в них никакого намека на эрекцию.

— М-да, — пробормотал Бернис, — очевидно, придется прибегнуть к более сильным стимулам: возраст есть возраст. Пресыщенность прожорлива, и ничто не в силах удовлетворить ее аппетит, это вроде сильной жажды, которая становится тем сильнее, чем больше вы пьете холодной воды. Видите, Альбани точно в таком же состоянии, и все ваши старания не смогли ни на йоту приподнять его член. Но не будем отчаиваться — попробуем другие средства, которая Природа предлагает нам в изобилии. Вас здесь целая дюжина, разделитесь на две группы, чтобы в каждой было по два чистильщика, по два отрока и две женщины: одна группа займется моим старым другом, другая — мною. Каждый из вас по очереди будет ласкать нас языком, а потом испражняться нам в рот.

Эти омерзительные упражнения привели к тому, что морщины на органах наших престарелых клиентов несколько разгладились, и, вдохновленные этими безошибочными, хотя и слабыми признаками, они посчитали себя готовыми предпринять серьезную атаку.

— Шестую сцену осуществим следующим образом, — заявил распорядитель. — Альбани, который, на мой взгляд, возбужден так же, как и я, будет содомировать Элизу, а я займусь Жюльеттой; четверо чистильщиков, при помощи Олимпии и Раймонды, будут обрабатывать наши задницы, отроки же лягут на нас сверху и подставят нашим поцелуям свои члены и ягодицы.

Мы заняли свои места, но наши герои, обманутые в своих надеждах, слишком робко атаковали святилище, в нерешительности застыли перед входом и позорно отступили.

— Я так и думал, — в сердцах проворчал Альбани. — Мне никак не понять, почему вы так настаиваете на том, чтобы мы содомировали женщин! С мальчишками такого конфуза со мной никогда бы не случилось.

— Хорошо, давайте сменим мишени, — предложил посланник, — что нам мешает?

Однако исход нового натиска оказался ничуть не удачнее: нашим кардиналам еще раз хорошенько прочистили задницы, но они, увы, так и не смогли сделать то же самое; ни ласки, ни поцелуи не принесли результата; их древние инструменты, вместо того чтобы расцвести, сжались еще больше, и Бернис объявил, что они ничего не могут с собой поделать и будут вести баталию иначе.

— Милые дамы, — сказал этот выдающийся человек, — коль скоро, хорошее обхождение с вашей стороны ни к чему не привело, надо употребить более жесткие методы. Вы когда-нибудь видели, какой эффект дает флагелляция? Думаю, это нам поможет.

С этими словами он схватил меня, а Альбани вытащил откуда-то агрегат настолько странной конструкции, что он заслуживает подробного описания.

Меня поставили лицом к стене, на небольшом расстоянии от нее, поднятые вверх руки привязали к потолку, а ноги — к полу. Передо мной Альбани поставил нечто вроде молитвенного стула, сделанного из железа, его острая, напоминавшая лезвие меча спинка касалась моего живота. Нет необходимости добавлять, что я инстинктивно отклонилась назад от этого грозного оружия, что и нужно было Бернису, так как я оказалась при этом в самой пикантной и возбуждающей позе. Взявши связку розог, распутник неожиданно для меня начал осыпать мою заднюю часть настолько сильными ударами, что не успел он ударить и десяти раз, как по моим бедрам обильно заструилась кровь. Альбани придвинул адскую машину поближе ко мне, чтобы я не имела никакой возможности отклониться от ударов и должна была терпеть обрушившийся на меня ураган. Однако я без особого труда выдержала эту пытку, так как к моему счастью часто участвовала в подобной церемонии и даже получала от этого удовольствие. А вот другим, ставшим на мое место, пришлось несладко. Элиза, оказавшаяся следующей жертвой необычного агрегата, сильно разрезала себе живот и громко вопила в продолжение экзекуции. Раймонда претерпела не меньшие муки. Что до Олимпии, она мужественно выдержала пытку, тем более, что любила такие упражнения, и они лишь сильнее возбуждали ее. Тем временем Бернис передал розги Альбани, и мы, все четверо, еще раз прошли через жестокую церемонию; наконец, члены наших блудодеев начали подрагивать и оживать. Но теперь, разочаровавшись в женских прелестях, они избрали в жертву детей: пока они занимались содомией, все остальные пороли их розгами и искусным образом подставляли для их похотливых поцелуев вагины, анусы и члены. И вот возмущенная Природа спасла их честь: оба, в один и тот же миг, испытали оргазм. В это время Альбани лобзал мои ягодицы, и его извержение было настолько сильным и бурным, настолько велик был восторг мерзавца, что он оставил мне на вечную память глубокую печать — следы двух одиноких зубов, каким-то чудом оставшихся в его поганом рту после того, как его несколько раз почтил присутствием сифилис. Зад Раймонды, которая была в объятиях Берниса, отделался легче, хотя распутник изрядно поцарапал его ногтями и перочинным ножом, а к тому моменту, когда начались его спазмы, ее ягодицы были порваны в клочья. После короткой передышки оргия возобновилась.

Начало второго действия ознаменовалось тем, что каждая из нас побывала в объятиях юноши, которые совокупились с нами во влагалище, а оба кардинала вдохновенно и яростно терзали в это время наши задницы и даже умудрялись вставлять туда свои обмякшие органы. Вслед за тем нас перевернули на сто восемьдесят градусов, и в ход пошли мужские зады: четверо мальчиков содомировали зады четверых наших содомитов, а их, в свою очередь, сношали наши хозяева, хотя до извержения дело так и не дошло. Потом малолетние педерасты двинулись на приступ женских задов, копьеносцы отомстили им за недавнее поругание, после чего снова овладели нами, а мальчиков заставили лизать нам вагины. Этот акт завершился следующим образом: кардиналы привязали эти юные и прелестные создания к стене, установили железный стул в рабочее положение и выпороли их. Именно в этот момент оба фавна почувствовали в себе желание сбросить новую порцию семени; как тигры, почуявшие близкую добычу, бросая вокруг кровожадные взгляда, они приказали схватить женщин и выпороть; наблюдая экзекуцию, каждый содомировал мальчика и целовал в зад другого. Когда они освободились от бремени во второй раз, вся компания перешла к столу.

Нас ожидала очень впечатляющая и живописная трапеза, и я позволю себе описать ее подробнее.

Посреди круглой залы стоял круглый стол на шесть персон, за который сели кардиналы, Олимпия, Раймонда, Элиза и я. На некотором расстоянии, позади наших кресел, в четыре яруса располагались скамьи, окружавшие стол и образующие подобие амфитеатра. На скамьях сидели пятьдесят самых избранных куртизанок Рима, скрытые за ворохом живых цветов сирени, гвоздик и наперстянки, — из которых то там, то сям торчали, будто шелковистые набухшие бутоны, обнаженные ягодицы; это было самое восхитительное зрелище, какое может предложить буйство Природы в сочетании с человеческим сладострастием. Двадцать купидонов, представленных красивыми юношами, образовали свод над нашими головами, и комната освещалась тонкими восковыми свечами, которые эти юные боги держали в руках. Стоило нажать рычаг, и хитроумный механизм убирал одно блюдо и подавал следующее: край стола, где стояла серебряная посуда обедающих, оставался неподвижен, а середина медленно провалилась вниз и снова поднялась, уставленная шестью маленькими золотыми гондолами с изысканными мясными яствами. Позади нас стояли шестеро мальчиков, облаченных, как ганимеды, в провоцирующие одеяния, и подливали нам редчайшие вина. Наши распутники, которые велели женщинам одеться к обеду, выразили желание, чтобы мы вновь разделись, но не сразу, а постепенно, как это делала вавилонская блудница. Когда на столе появилась легкая закуска, мы сняли с себя воздушный шарф; корсаж развязали, когда подали омлет, а последняя тряпка была сброшена при появлении фруктов, и по мере смены блюд возрастала и становилась все гнуснее похоть генералов. Десерт был подан в пятнадцати миниатюрных лодочках из зеленого с золотом фарфора. Двенадцать маленьких девочек шести-семи-летнего возраста, обнаженные и увитые гирляндами из мирта и роз, наполняли наши бокалы заморскими винами и ликерами. Обильное застолье слегка вскружило нам головы, Бахус наполнил наших развратников новой силой и энергией, которая начала воздействовать на нервы, идущие в центр эрекции, и шум и веселье за столом достигли апогея.

— Послушайте, уважаемый и гениальный поэт, — обратился хозяин дома к кардиналу де Бернису, — сейчас по Риму гуляет несколько любопытных и очаровательных стишков, которые молва приписывает вашему перу; наши гости способны оценить такого рода литературу, поэтому я просил бы вас прочесть эти произведения.

— Это просто предложения, — махнул рукой Бернис, — и меня весьма удивляет их популярность, потому что я никому, кроме его святейшества, не показывал их.

— Тогда я тоже не понимаю, почему они стали притчей во языцех. Однако прошу вас, кардинал, мы жаждем услышать эти перлы в исполнении автора.

— Мне нечего скрывать от философов, которые здесь собрались. Первый стишок — вольное переложение знаменитого сонета де Барро[18 - Жак Балле, сеньор замка Барро, состоявший в близких отношениях с Теофилем де Вио, родился в Париже в 1602 году. Безнаказанное распутство этих двоих злодеев было беспримерным. Говорят, что хорошо известный сонет, о котором здесь упоминалось (это, кстати, один из самых скабрезных образцов поэзии того, да и более позднего времени), написан им во время болезни. Впоследствие Балле отрекся от него, что совсем неудивительно, ибо здоровый телом и рассудком человек не может взять на себя авторство подобного произведения. Возможно, в переложении кардинала наши читатели найдут его не столь непереносимым. (Прим. автора)] , второй — «Ода Приапу». Начну с первого[19 - Кардинал де Бернис написал эти строки по-итальянски, здесь они даются в переводе самой Жюльеты.].

Sot Dieu! tes jugements sont pleins d'atrocite,

Ton unique plaisir consiste a l'injustice:

Mais j'ai tant fait de mal, que ta divinite

Doit, par orgueil au moins, m'a arreter dans la lice.

Foutu Dieu! la grandeur de mon impiete

Ne laisse en ton pouvoir que le choix du supplice,

Et je nargue les fruits de ta ferocite,

Si ta vaine colere attend que je perisse,

Contente, en m'ecrasant, ton desir monstrueux,

Sans craindre que des pleurs s'ecoulent de mes yeux,

Tonne donc! je m'en fouts; rend-moi guerre pour guerre:

Je nargue, en perissant, ta personne et ta loi,

En tel lieu de mon coeur que frapp ton tonnerre,

Il ne le trouvera que plein d'horreur pour toi.

Когда стихли восторженные аплодисменты, Бернис начал читать свою оду.

Foutre des Saints et de la Vierge,

Foutre des Anges et de Dieu!

Sur eux tous je branle ma verge,

Lorsque je veux la mettre en feu…

C'est toi que j'invoque a mon aide,

Toi qui, dans les culs, d'un vit raide,

Lancas le foutre a gros bouillons!

Du Chaufour, soutiens mon baleine,

Et, pour un instant, a ma veine

Prete l'ardeur de tes couillons.

Que tout bande, que tout s'embrase:

Accourez, putains et gitons:

Pour exciter ma vive extase,

Montrez-moi vos culs frais et ronds,

Offrez vos fesses arrondies,

Vos cuisses fermes et bondies,

Vos engins roides et charnus,

Vos anus tout remplis de crottes;

Mais surtout deguisez les mottes:

Je n'aime a foutre que des culs.

Fixez-vous, charmantes images,

Reproduisez-vous sous mes yeux;

Soyez l'objet de mes hommages,

Mes legislateurs et mes Dieux!

Qu'a Giton l'on enleve un temple

Ou jour et nuit l'on vous contemple,

En adoptant vos douces moeurs.

La merde y servira d'offrandes,

Les gringuenaudes de guirlandes,

Les vits de sacrificateurs.

Homme, baleine, dromadaire,

Tout, jusqu'a l'infame Jesus.

Dans les cieux, sous l'eau, sur la terre.

Tout nous dit que l'on fout des culs;

Raisonnable ou non, tout s'en mele,

En tous lieux le cul nous appelle,

Le cul met tous les vils en rut,

Le cul du bonheur est le voie,

Dans le cut git toute la joie.

Mais, hors du cul, point de salut,

Devois, que l'enfer vous retienne.

Pour vous sont faites ses loia,

Mais leur faible et frivole chaine

N'a sur nos esprits aucun poide.

Aux rives du Jourdain paisible.

Du fils de Dieu la voix horrible

Tache en vain de parler au coeur:

Un cul parait, passet il outre?

Non, je vois bander mon jean foutre

Et Dieu n'est plus qu'un enculeur

Au giron de la sainte Eglise.

Sur l'autel meme ou Dieu sefait,

Tous les matins je sodomise

D'un garcon le cul rondelet.

Mes chers amis, que l'on se trompe

Side le catholique pompe

On peut me soupconner jaloux

Abbes, prelats, vivez au large:

Quand j'encule et que je decharge.

J'ai bien plus de plaisirs que vous.

D'enculeurs l'histoire fourmille,

On en rencontra a tout moment.

Borgia, de sa propre fille,

Lime a plaisir le cul charmant,

Dieu le Pere encule Marie.

Le Saint-Esprit fout Zacharie.

Ils ne foutent tous qu'a l'envers

Et c'est sur un trone de fesses

Qu'avec ses superbes promesses,

Dieu se moque de l'univers

Saint Xavier susii, ce grand sage

Dont on vante l'espit divin.

Saint Xavier vomit peste et rage

Contre le sexe feminin.

Mais le grave et charmant apotre

S'en dedommages comme un autre.

Interpretons mieux ses lecons:

Si, de colere, un con l'irrite,

C'est que le cul d'un jesuite

Vaut a ses yeux cent mille cons.

Pres de la, voyez Saint Antoine

Dans le cul de con cher pourceau,

En dictant les regles du moine,

Introduire un vit assez beau.

A nul danger il ne succombe,

L'eclair brille, la foudre tombe,

Son vit est toujours droit et long.

Et le coquin, dans Dieu le Pere

Mettrait, je crois, sa verge altiere

Venant de foutre son cochon.

Cependant Jesus dans l'Olympe,

Sodomisant son cher papa,

Veut que saint Eustuche le grimpe,

En baissant le cul d'Agrippa.

Et le jean-fontre, a Madeleine,

Pendant ce temp, donne la peine

De lui chatouiller les couillons.

Amis, jouns les memes farces;

N'ayant pas de saintes pour garces,

Enculons au moins des gitons.

O Lucifer! toi que j'adore,

Toi qui fait briller mon esprit;

Si chez toi l'on foutait encore,

Dans ton cul je mettrais mon vit.

Mais puisque, par un sort barbare,

L'on ne bande plus au Tenare,

Je veux y voler dans un cul.

La, mon plus grand tourment, sans doute,

Sera de voir qu'un demon foute,

Et que mon cul n'est point foutu.

Accable-moi donc d'infortunes,

Foutu Dieu qui me fait horreur;

Ce n'est qn'a des ames communes

A qui tu peux foutre malheur:

Pour moi je nargue ton audace.

Que dans un cul je foutimasse,

Je me ris de ton vain effort;

J'en fais autant des lois de l'homme:

Le vrai sectateur de Sodome

Se fout et des Dieux et du sort.

Кардинал умолк, и снова раздались громкие крики «ура» и аплодисменты. Слушатели решили, что эта ода намного сильнее и выразительнее, нежели одноименное творение Пирона[20 - Пирон (1689-1773), поэт, драматург, автор эпиграмм.] граничащее с трусостью, ибо он вставил туда всех богов вместо того, чтобы высмеять только христианских идолов.

Компания, оживленная и возбужденная всем услышанным, поднялась из-за стола и переместилась в салон в состоянии почти полного опьянения. Там уже находились пятьдесят куртизанок, чьи задницы услаждали наш взор во время банкета, а также шестеро мальчиков-прислужников и дюжина певиц, подававших десерт. Нежный возраст этих нимф и их очаровательные мордашки воодушевили наших развратников, и они, как львы, набросились на двоих самых юных. Но совокупления не получилось, и оба пришли в ярость. Они связали девочек, подкатили свою адскую машину и содрали с жертв кожу при помощи девятихвостых плеток с заостренными наконечниками; в продолжение экзекуции мы ласкали и обсасывали их и добились-таки эрекции. Тут же привели еще двух девушек, и благодаря нашему искусству либертены совершили содомию; но сберегая силы, они скоро оставили свои жертвы и накинулись на других; их похоть обратилась на мальчиков, потом снова на девочек, таким образом все это юное поколение прошло через их руки, и только после того, как каждый из них лишил девственности семь или восемь детей обоего пола, погас огонь их гнусной похоти; Альбани сбросил пыл в зад десятилетнего мальчика, Бернис — в потроха шестилетней крошки, после чего оба священнослужителя, мертвецки пьяные и смертельно усталые, завалились на кушетки и мгновенно захрапели… Мы не спеша оделись.

Хотя я совершенно отупела от вина и плотских утех, в моей голове оставалась одна светлая мысль о воровстве, которая не давала мне покоя; я вспомнила, что первый поход в сокровищницу Альбани еще не до конца опустошил ее. Я наказала Раймонде отвлекать Олимпию и, захватив с собой Элизу, еще раз вернулась в кабинет, где находился секретер хозяина, отыскала ключ, и мы взяли все, что нашли. После этого второго налета общая добыча составила полтора миллиона франков. Олимпия ничего не заметила, а вы можете себе представить радость моего кавалера, когда мы пришли домой, нагруженные таким богатством. Однако несколько дней спустя в дверь мою постучала Олимпия.

— Кардинала обокрали более, чем на миллион, — с порога объявила она, — это было приданое его племянницы. Не то, чтобы он подозревает тебя, Жюльетта, но так уж совпало, что ограбление и вечеринка случились в один и тот же день, и он почему-то думает о твоих компаньонках. Тебе ничего не известно об этом?

И вот здесь, по своей давней привычке, я обратилась к своему воображению в поисках какого-нибудь нового злодейства, способного прикрыть то, которым я себя запятнала. Я еще раньше услышала о том, что перед самым нашим визитом на виллу Альбани, другая его племянница, которую он преследовал своими настойчивыми приставаниями, сбежала из дворца кардинала в страхе за свою девственность. Я напомнила Олимпии о внезапном отъезде девушки, подчеркнув это странное совпадение, и она быстро передала мои слова кардиналу, который, то ли по слабости ума, то ли по злобе, а может быть, из слепого чувства мести, немедленно пустил всех ищеек Папского государства по следу своей племянницы. Бедную девочку схватили на границе Неаполитанского королевства в тот самый момент, когда она пришла просить убежища в Цистериканском монастыре, оттуда препроводили назад в Рим и бросили в темницу. Сбригани нанял свидетелей, которые свидетельствовали против нее, и оставалось только установить, что она сделала с указанными деньгами; с нашей помощью нашлись и другие очевидцы, утверждавшие, что она передала все богатство некоему неаполитанцу, который покинул Рим в тот же день, что и она, и который, как они предполагают, был ее возлюбленным… Все эти показания настолько соответствовали друг другу, каждое из них было настолько убедительным, а все вместе настолько неопровержимыми, что на седьмой день суд вынес бедняжке смертный приговор. Она была обезглавлена на площади святого Анджело, и я имела удовольствие присутствовать на казни вместе с Сбригани, который в продолжение всей торжественно-мрачной церемонии держал в моем влагалище три пальца.

«О, Всевышний! — с ликованием воскликнула я про себя, когда с глухим стуком опустился топор, и отрубленная голова скатилась в корзину. — Вот как ты казнишь невинных, вот как торжествуют твои дети, которые усердно и верно служат тебе в этом мире, чья красота и справедливость является отражением твоей сущности. Я обокрала кардинала, его племянница, к которой он воспылал преступной страстью, сбежала от него, предупредив тем самым большой грех, и вот в качестве награды за свое преступление я купаюсь в спазмах восторга, она же погибает на эшафоте. О, Святейшее и Величественнейшее Существо! Вот, стало быть, каковы твои пути неисповедимые, которыми ты своей любящей рукой ведешь нас, смертных, — действительно есть за что боготворить тебя!» Несмотря на все свои безумства, я продолжала с вожделением думать об очаровательной герцогине Грийо. Ей было не более двадцати лет, и последние восемнадцать месяцев она находилась в законном браке с шестидесятилетним человеком, которого презирала и ненавидела; ее звали Онорина, и в смысле уз плоти она была также далека от старого сатира, как и в тот день, когда мать вытащила ее из монастыря Святой Урсулы в Болонье, чтобы выдать за него. Я не думаю, что герцог не предпринимал никаких попыток и усилий подобраться к телу юной супруги, но все они были безуспешными. До тех пор я заходила к герцогине всего лишь два раза — первым был визит вежливости, когда я вручила свои рекомендательные письма, второй раз я пришла, чтобы снова вкусить неизъяснимое удовольствие от ее общества. В третий раз я была настроена самым решительным образом, намереваясь объявить ей о своей страсти и удовлетворить ее, невзирая на все препятствия, которые могла воздвигнуть между нами ее добропорядочность.

Я предстала перед ней в одном из тех умопомрачительных туалетов, которые просто не могут не соблазнить и не растопить самое ледяное сердце. Мне с самого начала улыбалась удача — я застала прелестницу одну. После первых комплиментов я вложила всю свою страсть в пламенные взгляды, но добыча ускользнула от меня, укрывшись под панцирем скромности. Тогда на смену взглядам пришли панегирики и кокетство; взявши герцогиню за одну руку, я воскликнула:

— Знаете, прелесть моя, если есть Бог на свете и если он справедлив, тогда вы, конечно же, самая счастливая женщина в мире, ибо вы, без сомнения, самая прекрасная.

— Это говорит ваша снисходительность, а я смотрю на себя беспристрастно.

— О, мадам, сама беспристрастность требует, чтобы все боги предоставили вам свои алтари, ведь та, кто восхищает вселенную, должна пребывать в самом роскошном храме.

Я взяла ее за руку, крепко сжала ее и начала покрывать поцелуями.

— Зачем вы льстите мне? — спросила Онорина, и на ее щеках выступила краска.

— Потому что я без ума от вас.

— Но… разве может женщина влюбиться в женщину?

— Почему же нет? Чем она чувствительнее, тем больше способна оценить и понять красоту будь то в мужском или в женском обличий. Мудрые женщины остерегаются связей с мужчинами, связей, сопряженных с опасностью… между тем они могут поддерживать друг с другом такие сладострастные отношения. Милая моя Онорина — я буду называть вас просто Онорина — разве не могу я сделаться вашей близкой подругой, вашей возлюбленной, ващим любовником?

— Вы сошли с ума, несчастная! — возмутилаеь герцогиня. — Вы всерьез полагаете, что можете стать тем, что вы еейчас упомянули?

— Я уверина в этом. — И я крепко прижала ее к своей пылающей груди, — Да, да, радость моя, и больше всего я жажду быть вашим любовником, если вы пустите меня в свое сердце.

Мой раскаленный язык проскользнул ей в рот. Онорина безропотно приняла первый поцелуй любви, а на второй ответила сама любовь, самый нежный, самый сладостный язычок затрепетал на моих пылающих губах и настойчиво проник между ними. Мое нахальство возрастало; я сняла покровы, прикрывающие прекраснейшую в мире грудь, и осыпала ее страстными ласками, мой ликующий язык ласкал розовые сосочки, а дрожащие руки блуждали по алебастровой коже. И Онорина сдалась перед этим бурным натиском: ее большие голубые глаза наполнились вначале живым интересом, потом в них загорелись огоньки и появились слезы восторга, а я, как вакханка, обезумевшая, опьяневшая от вожделения, будучи не в силах ни остановиться, ни ускорить ласки, передавала ей весь жар, весь пыл сжигавший меня.

— Что вы делаете? — простонала Онорина. — Вы забыли, что мы принадлежим к одному полу?

— Ах, сладчайшая моя, — откликнулась я, — разве не имеем мы право иногда приступать границы Природы, желая оказать ей еще большие почести? Увы, несчастны те женщины, которые даже не пытаются искать утешения за все несправедливости и унижения уготованные им.

Осмелев еще больше, я развязала тесемки ее нижней батистовой юбки и в моем распоряжении оказались почти все прелести, обладать которыми я так сильно жаждала. Онорина, опешившая от моих тяжелых вздохов, от громких ударов моего сердца, прекратила всякое сопротивление. Я повалила ее на спину, скользнула вниз, властно раздвинула в стороны ее бедра, и она безропотно отдала мне свой маленький шелковисто-пушистый бутончик, который я начала ласково поглаживать и взъерошивать, свой обольстительный, пухленький холмик, прекрасней которого я не видела; левой рукой я накрыла одну из грудей неподвижно лежавшей герцогини, впилась губами в другую, пальцы мои коснулись ее клитора, проверяя его чувствительность. Великий Боже! Как судорожно затрепетал этот нежный хоботок! Онорина вздрогнула всем телом, ее оскорбленная и протестующая добродетель с глухим стоном возвестила о своем поражении, и по этому сигналу я удвоила свои ласки.

Мне нет равных в умении доводить удовольствие до кульминации, граничащей с агонией, похожей на приступ. Я почувствовала, что моя возлюбленная нуждается в помощи, что необходимо устранить последнее препятствие на пути медового нектара. Замечу мимоходом, что немногие женщины по-настоящему сознают, насколько важно, чтобы кто-нибудь в это время пососал им влагалище и открыл шлюзы для клокочущей и переполняющей их спермы, и в такие моменты ничто так не требуется им, как ловкий и проворный язык. И я со всем пылом своей страсти оказала ей эту услугу. Опустившись на колени между величественных бедер Онорины, я ухватилась за ее талию руками, прижала ее тело к себе и впилась языком в куночку; я жадно лизала ее, а жаркое дыхание, вырывавшееся из моих ноздрей, заставляло ее клитор разбухать и подниматься. А какие ягодицы дрожали в моих ладонях! Им могла бы позавидовать сама Венера. Я почувствовала, что наступил момент раздуть эту искру в большой пожар, ибо, как вам известно, нельзя пускать поток страсти на самотек. Надо убрать все преграды с его дороги, и если женщине, которую вы ласкаете, природа дала двадцать каналов наслаждения, придется расчистить их все до одного чтобы стократно увеличить ее волнение[21 - Девять мужчин из десяти, которые берут на себя труд удовлетворить женщину, пожалуй и не догадываются о том, что в это время каждое ее отверстие жаждет проникновения. Поэтому, чтобы добиться от нее извержения, мужчина должен исхитриться и впиться языком в ее рот, нежно поглаживать груди, вставить один палец в вагину, другим ласкать клитор, третьим щекотать задний проход, и ничего он не добьется, пренебреги хоть одним из этих советов. Стало быть, нужно по меньшей мере три человека, чтобы, как говорится, свести возбужденную женщину с ума. (Прим. автора)]. Поэтому я стала искать ее заднюю норку, намереваясь погрузить туда палец, чтобы его щекочущие движения породили сладостные волны, которые хлынут в вагину, закупоренную моими губами. Настолько узким, настолько крохотным было это нежное отверстие, что я не сразу нащупала его, но наконец мой палец глубоко проник в него… Восхитительное мгновение! И трижды восхитительно оно для любой женщины, обладающей хоть каплей чувствительности. Не успела судорожно сжаться ее маленькая очаровательная дырочка, как Онорина глубоко вздохнула… и улыбнулась, и в глазах небесного создания вспыхнул неземной восторг. Она испытала оргазм, она погрузилась в немыслимый экстаз, и этим блаженством она была обязана мне.

— Ах, мой ангел, сладкий мой ангел, я обожаю вас, — это были первые слова, которые она произнесла, открыв глаза. — Я переполнена счастьем. Чем мне отблагодарить вас?

— Добротой, дорогая моя, добротой. — Я задрала юбки, схватила ее руку и крепко прижала к своему влагалищу. — Ласкай меня, моя любовь, ласкай, пока здесь не выступит пена. Боже ты мой, что еще можно делать в таких случаях?

Однако, как и подобает благовоспитанной даме, Онорина смутилась: она вызвала во мне желания, массу желаний и теперь не знала, что с ними делать. Пришлось дать ей первый урок.

Я пришла к заключению, что она может больше сделать своим языком, нежели руками, и обхватила ее голову бедрами, и она покорно лизала мне вагину, пока я рукой удовлетворяла себя. Онорина вела себя безупречно, возбудив меня сверх всякой меры, и я трижды изверглась ей в рот. После чего у меня возникло острое желание увидеть ее обнаженное тело целиком, я подняла ее с ложа и сорвала с нее остатки одежды… О, Господи! Меня ослепило возникшее передо мной великолепие — как будто я увидела яркую звезду, которая ранней весной наконец-то пробилась сквозь продолжительный зимний туман. И я могу поклясться, что никогда прежде я не видела столь прекрасного зада, никогда в жизни. Это была какая-то торжествующая красота, облаченная в нежную просвечивающую кожу. Это были несравненные груди, невероятные бедра и потрясающие ягодицы. Но самым главным во всем этом великолепии был зад. Величественный алтарь любви и наслаждения, не проходит и дня, до сих пор не проходит ни единого дня без того, чтобы мои мысли не устремлялись к тебе, чтобы воображение мое не простирало к тебе тоскующие руки, мечтая еще раз оказать тебе самые высшие почести…

Одним словом, я не могла сдержаться при виде этого божественного зада. Обладая вкусами и пристрастиями, скорее уместными для мужчины, я горько жалела о том, что не могу воскурить своему идолу более ощутимый фимиам. Я жарко целовала его, раздвигала полушария и с восторгом заглядывала в темную манящую глубину; мой язык касался стенок этой пещеры блаженства, а пальцы мои нежно массировали клитор Онорины, и таким образом я исторгла из нее новый оргазм. Но чем больше я ее возбуждала, тем больше впадала в уныние от того, что несмотря на все мои старания, возбуждение герцогини как бы застыло на мертвой точке.

— Знаете, моя радость, — проговорила я с нескрываемым сожалением, — в следующий раз, когда мы снова встретимся, я захвачу с собой какой-нибудь инструмент, который покажется вам убедительнее, чем мой язык, и я стану вашим любовником, супругом, ведь я говорила, что мечтаю обладать вами так, как о том мечтает мужчина.

— Ах, делайте все, что считаете нужным, — покорно откликнулась Онорина, — умножайте свидетельства вашей любви, и я сторицей верну их вам.

Потом Онорина попросила раздеться меня донага и жадно оглядела мое тело, но наука насаждения была ей неизвестна — тем более она не знала, как передать мне свой восторг. Впрочем, для моей пылавшей души это было неважно; мною любовалась прекрасная женщина, ее взгляд доставлял мне плотское удовольствие, и я купалась в блаженстве. Однако сластолюбивые и развратные создании, случись им оказаться в том положении, в каком была и, посочувствуют мне, поймут мое отчаяние, которое всегда охватывает человека, раздираемого на части неисполненными желаниями и так же, как сделала я, недобрым словом помянут Природу за то, что она внушает нам страсти, которые лесбиянки удовлетворить не в силах… Мы снова принялись ласкать друг друга я хотя так и не смогли добиться облегчения, в котором обе нуждались, мы там не менее насладились, насколько его было возможно, и, расставаясь, обещали встретиться еще раз,

Олимпия каким-то образом узнала, что я встречалась с герцогиней, и два дня спустя зашла ко мне, снедаемая ревностью.

— Онорина, конечно, привлекательна, двух мнений здесь быть не может, — заявила она, — но ты же не станешь отрицать, что она глупа, и я сомневаюсь, что она доставила тебе такое же удовольствие, которое ты получила в моих объятиях. Кроме того, Жюльетта, у нее есть муж, у которого длинный нос и длинные руки, и ты окажешься в серьезной опасности, если он узнает о вашей интрижке.

— Милая моя, — отвечала я княгине Боргезе, — дай мне еще пару недель, больше мне не требуется, и за это время я составлю полное представление об Онорине. Пока же, прошу тебя хорошенько запомнить; время от времени я могу развлекаться с добродетельными особами, но только злодейство любо моему сердцу.

— В таком случае больше не будем говорить об этом, — улыбнулась княгиня и поцеловала меня. — Ты рассеяла мои опасения. Я появлюсь в твоем доме, когда ты поймешь свое заблуждение, и надеюсь, что твоя связь с этой Грийо будет недолгой. Однако давай переменим тему, — продолжала она. — Тебя не удивил в прошлый раз тот факт, что я так свободно и раскованно играла роль шлюхи?

— Откровенно говоря, нисколько. Ведь я знаю глубину твоего ума и не сомневаюсь в твоих способностях.

— Но это еще не все, на что я способна. Кстати, оба кардинала делают погоду в Ватикане, и у меня есть свои причины ублажать их, не говоря уже о том, что они щедро платят, а я слишком люблю деньги. А теперь признайся мне, Жюльетта: ведь это ты обокрала Альбани? Не бойся: я никому не скажу и не стану упрекать тебя, ибо я так же неравнодушна к подобным проказам, и кто знает, может быть, я не меньше, чем ты, выудила у этих негодяев? Воровство доставляет мне удовольствие и возбуждает меня. Оно даже ускоряет оргазм — со мной обыкновенно так и бывает. Стыдно воровать для пропитания, но воровать для утоления страсти — приятно.

Мы с Олимпией совершили вместе немало безумств, и я решила довериться ее слову, тем более, что, на мой взгляд, можно спокойно признаться в мелком поступке человеку, который был вашим соучастником в серьезных преступлениях.

— Мне очень хочется, чтобы ты как можно лучше узнала меня, — сказала я Олимпии, — и твои предположения мне лестны: да, я действительно украла эти деньги. Более того, я сделала так, чтобы казнили невинное существо, на которое я бросила подозрение в краже, и удачного совпадения этих маленьких гнусностей было достаточно, чтобы я получила поистине плотское наслаждение.

— Ах, черт меня побери, как мне знакомо это ощущение! Примерно год тому назад я сделала то же самое, и мне хорошо известны все приятные моменты, которые сопровождают плевок в лицо добропорядочности. Но пришла я к тебе для того, чтобы сообщить, что в самом скором времени мы будем ужинать с его святейшеством: Браски собирается приобщить нас к его чудовищным утехам. Именно чудовищным, так как Наместник Христа развращен до крайности, безжалостен и кровожаден; чтобы поверить этому, это надо увидеть. Совсем рядом с помещением, где будет происходить эта оргия, находится сокровищница Ватикана, я знаю, как открыть дверь, а там есть чем поживиться. Поверь, Жюльетта, взять деньги не составит никакого труда: его святейшество в этом отношении беззаботен, тем более, что мы станем свидетельницами его мерзостей. Так ты согласна помочь мне в этом предприятии?

— Разумеется.

— Я могу ни тебя положиться?

— Какой может быть разговор, если речь идет о преступлении?

— Но Грийо ничего не должна знать об этом.

— Это предупреждение совершенно излишнее, дорогая княгиня, и не думай, будто мимолетная прихоть заставит меня забыть наши отношения или причинить им вред: меня просто забавляет эта интрижка, но всерьез я принимаю только настоящее распутство, только ему есть место в моем сердце, только оно способно возбудить меня, и я принадлежу единственно ему.

— Да, злодейство обладает замечательными свойствами, — кивнула Олимпия, — и на меня не действует ничто так сильно; в сравнении с ним любовь — это невыносимо скучная штука. Ах, радость моя, — все больше воодушевлялась княгиня, — я дошла до такой стадии, где мне необходимо прибегнуть к преступлению, чтобы возбудиться хоть чуточку. Преступление, совершенное мною из мести, кажется мне ничтожным пустяком с тех пор, как ты ввела меня в мир мерзостей, связанных с похотью.

— Совершенно верно, — добавила я, — самые сладостные преступления — это те, которые ничем не мотивированы. Жертва должна быть абсолютно безвинной: если она причинила нам какое-нибудь зло, наш поступок будет в какой-то мере оправдан, но только наша несправедливость становится источником самых чистых и бескорыстных наслаждений. Надо творить зло, надо быть злым и жестоким — вот великая и непреложная истина, но об этом не может быть и речи, когда наша жертва не меньше, чем мы сами, заслуживает своей участи. В этом случае особенно рекомендуется неблагодарность, — продолжала я, — ибо неблагодарность с твоей стороны есть еще один лишний удар, который ты наносишь жертве, тем самым ты заставляешь ее горько пожалеть, что она когда-то доставила тебе приятные минуты, и это обстоятельство само по себе заставит тебя испытать огромное блаженство.

— О, да, да! Я прекрасно тебя понимаю и надеюсь, что меня ждут впереди редкие и изысканные удовольствия… Мой отец еще жив, он всегда был бесконечно добр и внимателен ко мне. он до сих пор обожает меня и одаривает подарками; я много раз кончала при мысли разорвать эти узы: я терпеть не могу чувствовать себя кому-то обязанной, это меня удручает и лишает покоя, и я давно собираюсь избавиться от этого бремени. Говорят, отцеубийство — это самое черное преступление, и даже представить себе не можешь, как сильно оно меня искушает… Но послушай, Жюльетта, и посуди сама, до чего доходит мое порочное воображение. Ты должна помочь мне. Я знаю, что будь на моем месте кто-нибудь другой, ты бы вдохновила его, убрала бы все преграды с его пути; ты бы ему доказала, что если трезво смотреть на вещи, нет ничего дурного в убийстве отца, а поскольку ты необыкновенно умна и красноречива, твои аргументы без труда убедят кого угодно. Но я прошу употребить все свои способности и в данном случае поступить совершенно иным образом: мы с тобой уединимся в спокойном уголке, ты будешь ласкать меня и рисовать ужасную картину преступления, которое я задумала, рассказывать о наказании, полагающемся за отцеубийство, будешь упрекать меня и отговаривать от этого чудовищного плана; чем настойчивее будут твои уговоры, тем тверже сделается мое намерение, ведь, насколько я понимаю, сладострастный трепет предвкушения рождается именно из этого внутреннего конфликта, из которого я должна выйти победительницей.

— Чтобы задуманное тобою предприятие увенчалось полным успехом, — вставила я, — надо привлечь к нему кого-то третьего, и еще: лучше, если я буду не ласкать тебя, а, так сказать, наказывать. То есть мне придется тебя выпороть.

— Выпороть? Ну конечно же, Жюльетта! Ты совершенно права, абсолютно права, — обрадовалась Олимпия. — Признаться, сама я не додумалась до этого. А кто будет третьим?

— Пригласим Раймонду и Элизу, они будут возбуждать и облизывать тебя во время экзекуции.

— И после этого мы сразу примемся за дело?

— У тебя есть подходящие орудия и инструменты?

— Есть, конечно.

— Какие же?

— Три или четыре видов ядов, которыми, кстати, в Риме пользуются не реже, чем, скажем, солью или мылом.

— Они достаточно сильны?

— Да нет, они скорее медленного и мягкого действия, но вполне надежны.

— Это не годится. Если ты хочешь насладиться сполна, жертва должна страдать жестоко, ее агония должна быть ужасной. В продолжение ее страданий ты будешь мастурбировать, но как ты собираешься дойти до оргазма, если даже не увидишь боли на отцовском лице? Вот, возьми, — я достала из секретера небольшой пакетик с самыми сильными снадобьями мадам Дюран, — пусть это проглотит тот, кто сотворил тебя; его мучения будут продолжаться не менее сорока часов, на них будет страшно смотреть, и тело его буквально разорвется на части на твоих глазах.

— Ах ты, дьявольщина! Скорее, Жюльетта, скорее помоги мне: я вот-вот кончу от твоих слов.

Я позвонила, вошли Элиза и Раймонда, Олимпия тут же поставила их на колени, склонилась над ними, предоставив мне свои прекрасные обнаженные ягодицы; я взяла в руку хлыст и принялась пороть ее — вначале нежно, как бы лаская, затем все сильнее и сильнее и в продолжение всего ритуала произнесла приблизительно такую речь:

— Нет никакого сомнения в том, что самое ужасное на земле преступление — отнять жизнь у человека, который дал ее тебе. За его преданность и заботу мы оказываемся перед ним в неоплатном долгу и должны вечно благодарить его. У нас нет более святых обязанностей, кроме как беречь и лелеять его. Преступной следует считать саму мысль о том, чтобы тронуть хоть волосок на его голове, и негодяй, который замышляет какие-то козни против своего создателя, заслуживает самого сурового и скорого наказания, никакое наказание не будет слишком жестоким за его чудовищный поступок. Прошли века, прежде чем наши предки осознали это, и только совсем недавно приняли законы против негодяев, которые покушаются на жизнь родителей. Злодей, способный забыть о своем долге, заслуживает таких пыток, которые еще даже и не придуманы, и самая жестокая мука представляется мне слишком мягким вознаграждением за его неслыханное злодейство. И не придумано еще таких суровых и гневных слов, чтобы бросить в лицо тому, кто настолько погряз в варварстве, настолько попрал все свои обязанности и отказался от всех принципов, что посмел даже подумать об уничтожении отца своего, который дал ему высшее счастье — жить на белом свете. Пусть те же фурии Тартара выйдут из своих подземелий, поднимутся сюда и придумают муки, достойные твоего гнусного замысла, и я уверена, что муки эти все равно будут для тебя недостаточны.

Я произнесла эти гневные речи, не переставая усердно работать хлыстом и рвать на части тело блудницы, которая, обезумев от похоти, от мысли о злодействе и от блаженства, извергалась снова и снова, почти без передышки, в руках моих искусных служанок.

— Ты ничего не сказала о религии, — неожиданно заметила она, — а я хочу, чтобы ты обличила мое преступление с теологической точки зрения и особенно напомнила о том, насколько сильно оскорбит мой поступок Бога. Расскажи мне о нашем Создателе, о том, как я оскорбляю его, об аде, где демоны будут поджаривать меня на костре, после того, как здесь, на земле, палач расправится с моим телом.

— Ах ты, несчастная грешница! — тут же вскричала я. — Ты хоть представляешь себе всю тяжесть оскорбления, которое собираешься нанести Всевышнему? Понимаешь ли ты, что всемогущий Господь наш, средоточие всех добродетелей, Создатель и Отец всего сущего, ужаснется при виде такого немыслимого злодеяния? Знай же, безумная, что самые страшные адские пытки уготованы тому, кто решается на столь чудовищное преступление. Что помимо мучительных угрызений совести, которые сведут тебя с ума в этом мире, в следующем ты испытаешь все телесные муки, которые пошлет тебе наш справедливый Бог.

— Этого мало, — заявила развратная княгиня, — теперь расскажи о физических страданиях и пытках, уготованных мне, и о том позоре, который несмываемым пятном ляжет на мое имя и на всю мою семью.

— Ответь же, подлая душа, — снова загремел мой голос, — неужели тебя не страшит проклятие, которое из-за твоего мерзкого преступления, обрушится на всех твоих потомков? Они будут вечно носить на лбу это клеймо, они не посмеют поднять голову и посмотреть людям в глаза; и ты, из глубины могилы, в которую очень скоро сведет тебя твой порок, всегда будешь слышать, как твои отпрыски и дети твоих отпрысков будут проклинать имя той женщины, что навлекла на них вечный позор и бесчестие. Неужели ты не видишь, что пачкаешь такое благородное аристократическое имя своими мерзкими делами? А эти чудовищные муки, ожидающие тебя, — неужели ты не видишь и их? Не чувствуешь меч возмездия, занесенный над тобой? Не представляешь разве, что он вот-вот упадет и отделит эту прекрасную головку от мерзкого тела, от гнездилища грязной и отвратительной похоти, которая привела тебя к мысли совершить такое злодеяние? Ужасной, нечеловеческой будет твоя боль. Она не утихнет и после того, как эта голова скатится с плеч, ибо Природа, жестоко тобою оскорбленная, сотворит чудо и продлит твои страдания за пределы вечности.

В этот момент на княгиню нахлынула новая волна удовольствия, настолько мощная, что она потеряла сознание. При этом она напомнила мне флорентийскую графиню Донис, бредившую убийством своей матери и дочери.

«Удивительные все-таки эти итальянки, — подумала я. — Как хорошо, что я приехала именно в эту страну: ни в одной другой я не встретила бы чудовищ, подобных себе».

— Клянусь своей спермой, я получила истинное наслаждение, — пробормотала Олимпия, приходя в себя и смачивая коньяком раны, оставленные на ее ягодицах моим хлыстом. — Ну, а теперь, — улыбнулась она, — теперь, когда я успокоилась, давай подумаем о нашем деле. Прежде всего скажи мне откровенно, Жюльетта: правда ли, что отцеубийство — серьезное преступление?

— Да я ничего подобного не говорила, черт меня побери!

И я живо и красочно передала ей все те слова, которые говорил мне Нуарсей, когда Сен-Фон вынашивал мысль уничтожить своего отца; я настолько успокоила эту очаровательную женщину, настолько вправила ей мозги, что даже если у меня и оставались какие-то тревоги и сомнения по этому поводу, теперь с ними было покончено, и она решила, что событие это произойдет на следующий день. Я приготовила несколько составов, которые предстояло принять ее отцу, и Олимпия Боргезе, преисполненная самообладания, в сто раз более восхитительного, чем то, которым славилась в свое время знаменитая Бренвилье[22 - См. «Мемуары маркизы де Френ», «Глоссарий знаменитых людей» и другие источники. (Прим. автора)], предала смерти человека, давшего ей жизнь, и не спускала с него восторженных глаз, пока он корчился в ужасной агонии, и пока, наконец, мой яд не разъел все его внутренности.

— Ты, надеюсь, мастурбировала? — поинтересовалась я, когда она снова пришла ко мне.

— Разумеется, — гордо отвечала злодейка. — Я изодрала себе влагалище до крови, пока он издыхал. Ни одна Парка[23 - Парки (миф.) — три Богини, определяющие судьбу человека.] не извергала из себя столько спермы; я до сих пор истекаю соком при одном воспоминании о гримасах и конвульсиях этой твари. Я так спешила к тебе, Жюльетта, чтобы ты не дала погаснуть огню, сжигающему меня. Разожги тлеющие угли, любовь моя, несравненная моя Жюльетта, заставь меня кончить! Пусть мой божественный сок смоет угрызения совести…

— Боже, что я слышу! Ты говоришь об угрызениях! Разве можно испытывать это низменное чувство после того, что ты совершила?

— Да нет, конечно, но видишь ли… Впрочем это не имеет значения. Ласкай меня, Жюльетта, ласкай скорее: я должна сбросить все, что еще во мне осталось…

Никогда прежде я не видела ее в таком дивном состоянии. Ничего удивительного, в этом нет, друзья мои, ведь вы знаете, как преступление красит женщину. Вообще Олимпия была прелестна, но не более того. А в тот момент, когда она еще не остыла от своего злодеяния, она обрела ангельскую красоту. И я еще раз убедилась, насколько глубоким бывает удовольствие, которое доставляет нам человек, очистившийся от всех предрассудков и запятнавший себя всевозможными преступлениями. Когда меня ласкала Грийо, я испытывала обычное плотское, ничем не примечательное ощущение, но когда я была в объятиях Олимпии, трепетало не только мое тело, но даже мой мозг, казалось, извергал сперму, и я доходила до бессознательного состояния.

В тот же самый день, когда она совершила худшее из всех преступлений, но так и не насытилась, блудница пригласила меня посетить дом свиданий, неподалеку от Корсо[24 - Одна из главных улиц Рима.], и принять участие в одном совершенно необычном представлении. Мы немедленно отправились туда.

— У вас много ожидается посетителей сегодня вечером? — спросила Олимпия у пожилой женщины, которая почтительно встретила нас в дверях.

— Очень много, княгиня, — ответила матрона. — По воскресеньям они валом валят.

— Тогда устройте нас поудобнее.

Нас провели в небольшую чистенькую и уютную комнату, где стояли несколько низких кушеток, с которых хорошо были видны трое или четверо проституток, расположившихся в соседней комнате.

— Что здесь происходит? — удивилась я. — И что это за преступление, которое ты обещала?

— Через ту комнату за несколько часов, что мы пробудем здесь, пройдут легионы монахов, священников, аббатов и прочего люда, а эти девицы будут обслуживать их. Недостатка в клиентах не бывает, потому что я оплачиваю все расходы, и развлечения этих господ им ничего не стоят. Процедура заключается в следующем: проститутка берет мужской член в руки и показывает его нам, если он нам не подходит, мы храним молчание, но как только мы заинтересуемся, в той комнате послышится звук вот этого колокольчика, и обладатель подходящего члена заходит сюда и ублажает нас всеми возможными способами.

— Здорово! — восхитилась я. — Это для меня что-то новенькое, и я своего не упущу. К тому же мы будем получать удовольствие не только от молодцев, которых сюда направят, но и от пикантного зрелища, наблюдая, как остальные развлекаются с этими сучками.

— Верно, — заметила синьора Боргезе, — мы будем извергаться и смотреть, как совокупляются другие.

Не успела Олимпия закончить эту фразу, как появился высокий, — ладно скроенный семинарист мужественного вида лет двадцати; одна из девиц обнажила его орган сантиметров около двадцати в обхвате ниже головки и около тридцати в длину. Такое величественное орудие не могло не вдохновить нас, и тут же раздался требовательный звонок колокольчика.

— Шагай в соседнюю комнату, — сказала семинаристу проститутка, услышав сигнал, — твою штуку там оценят лучше, чем здесь.

Через порог шагнула глыба плоти с вздыбившимся колом, который сразу схватила Олимпия и воткнула в мою вагину.

— Наслаждайся, дорогая, и не жди меня, — великодушно сказала она. — Мой копьеносец не замедлит явиться.

Я повалилась на кушетку и раскинула. ноги. Не успел мошенник сбросить свое семя, как вошел еще один божий ученик, вызванный Олимпией, и прочесал ее со всем юношеским пылом и усердием.

За ними следом появились двое сбиров[25 - Сбир — полицейский в Италии.], которых сменила парочка братьев-августинцев, затем пара суровых францисканцев — субъектов скромно-мрачного вида. Их сменили два хмельных и веселых капуцина, а после монашеской братии мы приняли множество извозчиков, кухонных работников, мусорщиков, парикмахеров, судейских чиновников, мясников и просто лакеев. Так велика была эта процессия и среди них попадались такие устрашающие члены, что я попросила пощады. Насколько помню, это случилось на сто девяностом посетителе, после чего я решила остановить поток спермы, безостановочно лившийся в меня и спереди и, как вы уже догадались, сзади.

— Ах ты черт, как же болит моя бедная попочка, — жалобно проговорила я, с трудом поднимаясь с кушетки. — Скажи, княгиня, часто ты играешь в такие игры?

— Семь-восемь раз в месяц, — призналась Олимпия. — Я уже привыкла и почти не утомляюсь.

— Поздравляю тебя. Что до меня, то я выжата до последней капли. Беда в том, что нынче я кончала слишком много и слишком быстро.

— Сейчас мы примем ванну и поужинаем, а завтра ты почувствуешь себя так, будто только что родилась.

Княгиня отвезла меня к себе домой, и после двухчасового блаженства в теплой воде мы сели за стол в таком приподнятом состоянии, что не могли говорить ни о чем другом, кроме как о плотских утехах.

— Ты и в зад совокуплялась? — спросила меня Олимпия.

— Ну конечно, неужели ты полагаешь, что я могла бы выдержать столько атак в одно отверстие?

— Неужели? А я вот подставляла только куночку и не думала, честно говоря, что ты так скоро остановишься. Как правило, я развлекаюсь в этом доме по двадцать четыре часа подряд и не поворачиваюсь задом к этим ненасытным скотам до тех пор, пока они не превратят мою вагину в рубленую котлету. Да, вот именно в котлету, в сплошную открытую рану.

— Знаешь, моя милая Олимпия, я видела много распутниц, но ни разу не встречала такой, как ты. И никто из них не был в состоянии понять, как это понимаем мы с тобой, что многого еще можно добиться, шагая по бесконечной лестнице к вершине самых сокровенных извращений. Я сделалась рабыней этих сладостных, пусть даже и не столь значительных самих по себе, эпизодов; каждый день я обнаруживаю в себе какую-то новую привычку, и эти приятные привычки превращаются в маленькие ритуалы, в маленькие знаки благоговения перед своим телом и своим духовным миром.

Эти восхитительные порывы к чрезмерности, в число которых необходимо включить невоздержанность в еде и питье, ибо они разжигают огонь в нервных флюидах и тем самым создают сладострастное настроение, — так вот, эти постоянные уступки своим прихотям оказывают постепенное разрушительное воздействие на человека и приводят к тому, что он уже не может обходиться без излишеств, и с этого момента удовольствие для него существует только в излишествах. Поэтому нам ничего не остается, кроме как поддерживать в себе то состояние истомы, которого требует наслаждение. Но кроме того, — продолжала я, — есть тысячи и тысячи маленьких, почти незаметных привычек — мерзких и тайных, отвратительных и уродливых, порочных и жестоких, — с которыми, солнышко мое, тебе еще предстоит познакомиться. Я буду иногда, как бы невзначай, как бы щекоча губами твое ушко, шепотом рассказывать о них, и ты поймешь, насколько прав был знаменитый Ламеттри[26 - См. его рассуждения об удовольствии. (Прим. автора)], когда говорил, что люди должны валяться в грязи, как свиньи, и подобно свиньям должны искать удовольствие в самых глубинах распущенности. В этом смысле у меня немалый опыт, и я расскажу тебе о нем. Держу пари, тебе никогда не приходило в голову, что, скажем, человек, добившись омертвения двух или трех своих способностей испытывать ощущения, может извлечь из остальных поразительные результаты; если хочешь, как-нибудь я продемонстрирую тебе эту замечательную истину, пока же поверь мне на слово, что когда мы достигаем состояния полного растления и полной бесчувственности, Природа начинает доверять нам ключи к своим тайнам, которые можно выведать у нее только насилием и надругательством.

— Я давно и твердо усвоила эти максимы, — ответила Олимпия, — но, увы, я в растерянности, ибо даже и не знаю, каким образом надругаться над этой старой венценосной клячей. Я держу в руках весь двор. Пий VI когда-то был моим любовником, и мы до сих пор сохраняем с ним дружеские отношения и часто встречаемся. Благодаря его протекции и его влиянию я получила статус полной безнаказанности и порой заходила настолько далеко в своих безумствах, что все утратило для меня всякий интерес — я просто-напросто пресытилась. Я возлагала, пожалуй, слишком большие надежды на отцеубийство; мысли о нем возбуждали меня в тысячу раз сильнее, чем удовольствие, которое я испытала во время его свершения, и я поняла, что ничто не сможет удовлетворить сполна мои желания.

Но, быть может, я слишком много думала о своих прихотях, и было бы гораздо лучше, если бы я вообще не анализировала их; тогда, оставаясь в мрачной и загадочной глубине злодейства, они, наверное, испугали бы меня, но зато хотя бы пощекотали мне нервы, между тем как лампа моей философии вырвала их из темноты и сделала настолько простыми и понятными, что они вообще перестали действовать на меня.

— Мишенями для своей порочности, — заметила я, — следует по возможности делать людей растоптанных, несчастных, беспомощных, ведь слезы, которые ты исторгаешь из несчастья, служат острой приправой, которая весьма стимулирует нервные флюиды.

— Какое счастливое совпадение, — вдруг оживилась княгиня, — очаровательная мысль, которая как-то недавно пришла мне в голову, как раз в этом духе: я намерена в один и тот же день, в один и тот же час, поджечь все больницы в Риме, все притоны для бедняков, все сиротские дома, все общественные школы; этот чудесный план послужит не только моей порочной похоти, но и моей алчности. Один человек, заслуживающий полного доверия, предложил мне сто тысяч цехинов за то, что я организую это бедствие, так как это позволит ему осуществить свой план, который принесет ему огромное состояние, не считая славы.

— Так что же ты медлишь?

— Это все остатки предрассудков. Как только подумаю, что этот ужас унесет жизни трехсот тысяч человеческих существ…

— Извини меня за вопрос, но какое тебе дело до этого? Ты испытываешь необыкновенный оргазм, Олимпия; ты вырвешь свои чувства из летаргического сна и оцепенения, в котором они сейчас пребывают; ты вкусишь неземное блаженство, так что же тебе еще нужно? Уместны ли колебания для истинного философа? Так что, сладкая моя, я не думаю, что дела твои обстоят так уж плохо. Но когда же ты, наконец, проснешься? Когда поймешь, что все, чем полон этот мир, — не что иное, как игрушка, предназначенная для нашего развлечения, что самый ничтожный из людей — подарок, который приготовила нам Природа, что только уничтожая их, самым безжалостным образом уничтожая их как можно больше, мы исполняем свое предназначение на этом свете? Перестань же хмуриться, Олимпия, выбирайся из своей норы — тебя ждут великие дела. Коль скоро ты накануне своего пробуждения, может быть, настал подходящий момент рассказать мне, не совершила ли ты и других преступлений кроме того, в котором уже призналась: если я собираюсь стать твоей советчицей, мне надо знать о тебе все, поэтому рассказывай без стеснения.

— Тогда знай, — начала княгиня Боргезе, — что я виновна в детоубийстве и чувствую потребность поведать тебе об этом давнем случае. В двенадцатилетнем возрасте я родила дочь, милее которой трудно себе представить. Когда ей исполнилось десять лет, я воспылала к ней страстью. Моя власть над ней, ее нежность, ее простодушие и невинность — все это были для меня средства удовлетворить свою похоть. Мы ласкали друг друга два года, потом она начала надоедать мне, и скоро мои наклонности вкупе с моей пресыщенностью решили ее судьбу, и с тех пор мое влагалище увлажнялось лишь при мысли о ее уничтожении. К тому времени я похоронила своего мужа, и у меня не осталось ни одного близкого родственника, который мог бы поинтересоваться о ребенке. Я распустила слух о том, что она скончалась от болезни, и посадила ее в башню своего замка, который находится на побережье и больше похож на крепость, чем на жилище приличных и добронравных людей, и она полгода томилась в заточении за толстыми каменными стенами и железными решетками. Мне всегда нравилось лишать людей свободы и держать их в плену; я знала, что они очень страдают от этого, и мысль об этом возбуждала меня настолько,, что я была готова бросить за решетку целые народы[27 - Только подобным удовольствием можно объяснить обычай азиатов держать женщин за семью запорами: вы же не думаете, что в его основе лежит ревность? В самом деле, может ли существовать ревность в сердце человека, у которого две или три сотни жен? (Прим. автора)].

Как-то раз я приехала в замок — ты, конечно, догадываешься, с какой целью — захватив с собой парочку шлюх, бывших у меня в услужении, и совсем юную девочку, лучшую подругу своей дочери. После того, как сытный обед и продолжительная мастурбация в обществе служанок довели мою ярость до высшей точки, я почувствовала, что готова к преступлению. Через некоторое время я одна, по крутым ступеням поднялась в башню и целых два часа провела в каком-то похожем на сон или на бред исступлении, в который погружает нас похоть при мысли о том, что человек, ласкающий нас, никогда больше не увидит божьего света. Я не могу вспомнить, что я говорила или что делала в продолжение этих двух часов, пролетевших как один миг… Я вела себя будто пораженная безумием, ведь это было мое первое настоящее жертвоприношение. До того дня я действовала скрытно, украдкой, да и возможности насладиться преступлением предоставлялось мало, а это было открытое убийство, убийство предумышленное, ужасное, отвратительное детоубийство — уступка порочной наклонности, к тому же к нему примешивался тот ингредиент сластолюбия, который ты недавно научила меня добавлять в такие поступки. В какой-то момент слепая ярость вытеснила холодный расчет, а ярость сменилась сладострастием. Я совершенно потеряла рассудок и, наверное, как тигр набросилась бы на беззащитную жертву, если бы в голову мне не пришла подлая мысль, которая отрезвила меня… Я вспомнила о подруге своей дочери, об этом невинном создании, которое она обожала и которое я использовала так же, как и ее. Словом, я решила прежде убить эту девочку, чтобы лишний раз насладиться реакцией моей дочери при виде мертвой своей подруги. И я поспешила вниз осуществить эту идею. Потом пришла за дочерью и сказала ей: «Пойдем, я покажу тебе лучшую твою подругу». «Куда ты ведешь меня, мама? Здесь какие-то мрачные катакомбы… А что делает Марселла в этом ужасном месте?» «Скоро сама увидишь, Агнесса». Я открыла дверь и втолкнула ребенка в каменный каземат, задрапированный черным крепом. С потолка свисала голова Марселлы, а внизу, прямо под мертвой головой, в небрежной позе, на скамье, сидело обнаженное обезглавленное тело, их разделяло пустое пространство метра полтора; одна из рук несчастной, вырванная с корнем, опоясывала, наподобие пояса, ее талию, а из сердца торчали три кинжала. При виде этого зрелища Агнесса содрогнулась, но как ни велико было ее отчаяние, она еще владела собой, только вся краска сбежала с ее лица, уступив место выражению крайней жалости. Она еще раз взглянула на этот ужас, затем медленно перевела на меня взгляд своих прекрасных глаз и спросила:

— Это сделала ты?

— Я, своими собственными руками.

— Что плохого сделала тебе бедная девочка?

— Ничего, абсолютно ничего. Ты думаешь, требуется какая-то причина для преступления? Что я буду искать предлог, чтобы через несколько минут расправиться с тобой?

Услышав эти слова, Агнесса впала в глубокое оцепенение, а может быть, то был просто обморок, а я, задумавшись, сидела между двумя жертвами, одну из которых уже скосила коса смерти, а другая была на волосок от этого.

— Да, дорогая, — продолжала княгиня, сама глубоко тронутая своим рассказом, — такие удовольствия незабываемы! Они обрушиваются на нас, словно буря, словно огромные волны на застигнутый в море корабль, и ничто не может устоять перед этой мощью. Да, эти удовольствия… как они отравляют наш мозг. Но описать это невозможно — это надо испытать самому. Я была одна среди своих жертв и могла творить все, чего пожелаю, и никто не смог бы мне помешать, никто нас бы не услышал: шестиметровая толща земли обеспечивала безнаказанность моим безумствам: я сидела и думала с замиранием сердца: вот предмет, который Природа отдала в мои руки, в полную мою власть, я могу терзать, жечь, калечить, ласкать его, могу сдирать с него кожу и капля за каплей выпускать из него жизнь; этот предмет принадлежит мне, ничто не может лишить меня его, ничто, кроме смерти. Ах, Жюльетта, какое это счастье, какое блаженство. Чего только мы себе не позволяем в такие минуты…

Наконец я вынырнула из глубины этих приятных размышлений и набросилась на Агнессу. Она была голая, ничего не чувствующая, совершенно беззащитная… Я дала волю своей исступленной ярости, я удовлетворила все свои желания, Жюльетта, и после трех часов всевозможных пыток, самых чудовищных и безжалостных, я разложила на составные элементы инертную уже массу, которая получила жизнь в моей утробе только для того, чтобы сделаться игрушкой моего гнева и моей порочности.

— И тогда ты испытала извержение, — заметила я.

— О нет, — ответила Олимпия. — Нет, в то время, признаться, мне еще предстояло найти связь между распутством и преступлением; какой-то туман застилал мой мозг, и только ты могла бы разогнать его… Но, увы, это восхитительное преступление повторить невозможно. У меня больше нет дочери.

Эти сожаления, вызванные мыслью о несостоявшихся злодеяниях, воспоминания о прежних утехах, излишествах, которым мы предавались за столом, бросили нас в объятия друг друга. Но мы были слишком переполнены похотью, слишком возбуждены, чтобы могли обойтись без посторонней помощи, и Олимпия вызвала служанок. Еще несколько долгих часов мы пребывали в экстазе и увенчали его тем, что на алтаре божества порока растерзали юную девушку, прекрасную, как ангел. Я захотела, чтобы княгиня повторила все то, чем она занималась, убивая свою дочь, и поскольку это было нечто невыразимо ужасное, мы расстались с намерением продолжать и впредь совместные утехи.

Однако, как бы ни была велика распущенность синьоры Боргезе, она не могла заставить меня позабыть об изысканных удовольствиях, которые я вкушала в объятиях сладкой Онорины. Через несколько дней после нашего первого свидания я снова посетила ее. Герцогиня встретила меня еще приветливее, чем в прошлый раз, мы горячо расцеловались и завели разговор о радостях, которые мы недавно доставили друг другу, и эти воспоминания вновь бросили нас на ложе утех, как это и должно было случиться с двумя женщинами, которые ведут такие вольные беседы. Погода в тот день была райская, мы были одни в уютном будуаре, распластанные рядышком на широкой постели, и ничто не мешало нам принести ритуальную жертву божеству, чьи алтари с нетерпением ожидали сладостную церемонию. Сопротивление застенчивой Онорины скоро было сломлено, и несколько мгновений спустя, дрожа как в лихорадке, она предоставила мне все свои набухшие от желания прелести. Как же хороша была в эту минуту герцогиня — воистину лакомый кусочек, в тысячу раз более утонченный, нежели Олимпия, — более свежей и юной, более безыскусной, украшенной только чарами скромности, и тем не менее чего-то в ней положительно недоставало. Неужели Природа наделила эти невероятные соблазны гнусной похоти и отъявленного бесстыдства, эти чудные мгновения разврата такой необычайной силой, что они сами по себе составляют необъятный мир блаженства? О, злодейство, стоит нам испытать твою непререкаемую власть, и мы низко склоняемся перед твоим величием и безропотно следуем за твоей волей…

На этот раз я захватила с собой атрибуты, имитирующие противоположный пол, которого нам, естественно, не хватало. Мы взяли в руки искусно сделанные фаллосы и принялись совокупляться самыми мыслимыми и немыслимыми способами, становясь то любовником, то любовницей, то господином и его рабой, то педерастом и лесбиянкой. Однако, будучи неопытной в таких делах, желая следовать за мной, но будучи не в силах нащупать нужную тропинку, Онорина обнаруживала лишь скромность и робость там, где требовались развращенность и неудержимая похоть, и в результате я получила от нее шестую часть удовольствия, которое доставила бы мне в подобных обстоятельствах княгиня Боргезе. Будь она совершенно невинной, мысль о том, чтобы развратить ее, могла сделаться пищей для воображения, которое обыкновенно питается либертинажем, но это было не совсем так, потому что Онорина, целомудренная и чересчур восторженная Онорина, все-таки заглянула в тот волшебный мир, о чем она призналась мне в минуты экстаза. Вот что поведала мне прекрасная герцогиня…

— Вскоре после моей свадьбы с герцогом — мне было в ту пору шестнадцать лет — я завязала тесную дружбу с маркизой Сальвати, женщиной вдвое старше меня, страшно распущенной, которая умудрялась скрывать свое скандальное поведение за маской высочайшей благопристойности. Развратная, безбожная, экстравагантная по своим вкусам, прелестная, как ангел небесный, Сальвати беспрепятственно наслаждалась всем, чем только можно наслаждаться, и одним из ее излюбленных занятий было соблазнение только что вышедших замуж молодых женщин, которых она принуждала участвовать в своих необычных развлечениях. И вот с этим намерением негодница подружилась со мной. Ее сдержанные манеры, лицемерные и приятные; речи, ее большие связи и близкое знакомство с моей матушкой скоро стали залогом наших отношений, которые не замедлили перейти в интимную связь. Однажды мы провели вместе целую неделю в загородном поместье кардинала Орсини, неподалеку от Тиволи, куда приехали вместе со своими мужьями. Мой супруг не представлял собой особой помехи: он был стар и, судя по моему, пусть и непродолжительному опыту супружеской жизни, женился на мне только ради моего состояния, так что я не особенно беспокоилась на этот счет. А вот супруг маркизы, обладая свободным нравом, не оставлял ее в покое, его желания были утомительны и унизительны для нее и требовали, чтобы она каждую ночь проводила в супружеской постели, что весьма затрудняло нашу тайную связь. Мы утешались за ночное воздержание днем, когда уходили гулять в тенистые рощи обширного поместья Орсини, и во время этих прогулок маркиза отравляла мой ум и мою душу, сопровождая беседы самыми сладостными удовольствиями лесбийской любви.

— Чтобы жить в блаженстве, нам вовсе не нужен возлюбленный, — говорила она, — ибо после наших объятий он становится нахальным и коварным. Привычка чувствовать себя любимым заставляет нас заводить нового любовника и постепенно в обмен на десяток не особенно приятных ночей мы оказываемся на всю оставшуюся жизнь оплеванными перед всем белым светом. Дело здесь вовсе не в запятнанной репутации, — добавляла маркиза, стараясь подчеркнуть это обстоятельство, — а в том, что, сохраняя ее чистой, мы получаем в два раза больше возможностей предаваться своим тайным удовольствиям.

Я согласилась с ней, и она сказала, что через три дня мы возвращаемся в город, где она откроет мне секрет счастья.

— У нас есть интимная компания из четырех человек, — сказала Сальвати, когда мы возвратились в Рим. — Если хочешь, можешь быть пятой. Мы платим одной надежной шестидесятилетней женщине, владелице уединенного дома, за то, что она собирает у себя людей, которые удовлетворяют наши страсти — и мужчин, и женщин, — и мы делаем с ними все, что пожелаем, причем конфиденциальность гарантирована абсолютная. Что ты думаешь об этом?

— Не буду отрицать, Жюльетта, — продолжала синьора Грийо, — я не могла не принять такого предложения, так как была молода и ничего не получала от своего мужа. Я заверила ее, что присоединюсь к ней во время ближайшего посещения того дома, но при условии, что там не будет мужчин. «Как вы знаете, у нас с мужем практически нет никаких интимных отношений, — добавила я, — и это еще одна причина, ибо он скоро заметит, что я запятнала его честь».

Маркиза обещала сделать все, о чем я просила, и мы отправились к месту свидания. Когда я увидела, что карета переехала по мосту через Тибр и углубилась в самые дальние закоулки города, я почувствовала тревогу, но не подала виду, и скоро мы остановились перед большим импозантным домом, стоявшим особняком от других в тиши и в тени деревьев, как и подобает дому, в котором происходят жуткие мистерии. Нам пришлось пройти длинную анфиладу комнат, прежде чем мы увидели первую живую душу — это была сама хозяйка заведения, встретившая нас в большом салоне. И там я была поражена тем, как изменился тон маркизы: вместо благовоспитанных, вежливых и изящных речей я услышала речь, от которой сконфузилась бы самая последняя проститутка.

— Что ты нам припасла вкусненького? — спросила маркиза.

— Молодую синьору, которую вы привели, ожидает четыре аппетитных создания, — ответила старая дама. — И по вашему указанию я приготовила только женщин.

— А что ты припасла для меня?

— Двух красавцев из швейцарской гвардии, здоровых молодцев, которые будут сношать вас до самого утра.

— Этой потаскухе, — сказала маркиза, имея в виду меня, — лучше было бы присоединиться к моему обеду и попробовать свежего мясца вместо жиденькой похлебки, но она вольна выбирать блюда по своему вкусу. А наши сестрицы еще не появились?

— Пока приехала только одна, — отвечала хозяйка, — Эльмира.

Как мне объяснили позже, все дамы носили здесь вымышленные имена для безопасности, и было решено, что я буду зваться Роза.

— Чем занимается Эльмира?

— Она как раз развлекается с теми девками, что предназначены для этой синьоры.

Я бросила на маркизу обеспокоенный взгляд, а она покровительственно и строго обратилась ко мне с такими словами:

— Глупышка, здесь не место для стыдливости, мы здесь как одна семья и развлекаемся все вместе так, чтобы можно было видеть друг друга. Это касается как тех, кто предпочитает женщин, так и тех, кто пользуется мужским полом.

— Но я даже не знаю эту даму, — запротестовала я.

— Не беспокойся, ты узнаешь ее, испытав оргазм в ее компании, это лучший способ завязать знакомство. Так что ты выбираешь? Вот в этой комнате налево ждут мужчины, а направо — женщины, давай, скорее решайся, и я познакомлю тебя с будущими твоими компаньонами или компаньонками.

Я пребывала в сильном замешательстве; мне очень сильно хотелось провести время с мужчинами, но могла ли я подвергнуться риску, которым была чревата моя опрометчивость? С другой стороны, и эта Эльвира таит в себе немалую опасность: неизвестно, чего можно ожидать от незнакомой женщины. Будет ли она хранить молчание? Не парализует ли меня ее присутствие? Вот какие сомнения и вопросы одолевали меня, когда я стояла в нерешительности, не зная на что решиться.

— Думай скорее, маленькая лесбиянка, — и Сальвати грубо взяла меня за руку. — У меня есть дела поважнее, чем торчать здесь с тобой.

— Хорошо, — вздохнула я, — я иду к женщинам. Хозяйка постучала в правую дверь.

— Одну минуту, — послышался глухой невнятный голос.

Через несколько минут дверь открыла молодая девушка, и мы вошли.

Подруга маркизы, которую называли Эльмирой, была еще красивой, несмотря на сорокапятилетний возраст, женщиной; с тревогой вглядевшись в ее лицо, я убедилась, что мы совсем не знакомы, и у меня несколько отлегло от сердца. Но Боже милосердный, в каком беспорядке я ее застала! Если бы потребовалось изобразить на полотне образ распущенности и мерзости, художнику было бы достаточно написать лицо этого обезумевшего создания. Она, обнаженная, раскинулась на оттоманке, широко раздвинув бедра; рядом в той же непристойной позе лежали на подушках две девушки. Лицо Эльмиры было густо-красным от напряжения, неподвижные сверкающие глаза смотрели в одну точку, по увядшей груди были беспорядочно разбросаны длинные косы, на полураскрытых губах пузырилась пена. Два-три слова, которые она пробормотала, свидетельствовали о том, что она была пьяна, а судя по тяжелому воздуху в комнате, по разбросанным бокалам и бутылкам я заключила, что так оно и было.

— Проклятье, — проворчала Эльмира, содрогаясь под собственными своими ласками, — у меня только-только пошла струя, когда вы постучали, поэтому я заставила себя ждать. А это что, новая сучка?

— Это наша сестра, — ответила Сальвати, — лесбиянка, нашего поля ягода. Тоже пришла получить удовольствие.

— Будь как дома, — приветливо кивнула мне престарелая Сафо. — Пальчики, губы, искусственные члены, влагалища — у нас здесь все в ходу. Но прежде дай-ка я тебя поцелую, прелестница.

И в следующее мгновение на меня обрушились жаркие поцелуи.

— Я оставляю ее на твое попечение, — сказала маркиза подруге, — а меня ждут за стенкой. Позаботься о Розе, ее надо многому научить. — И она удалилась.

Не успела за ней закрыться дверь, четверо девушек бросились ко мне и мигом сняли с меня все одежды. Я не буду рассказывать, что эти лесбиянки делали со мной, ибо мне до сих пор совестно от этого, просто скажу, что не было предела их бесстыдству и распущенности. Больше других усердствовала самая старшая: она щекотала и теребила меня, стараясь раздразнить меня и употребляя все, что есть самого унизительного в арсенале опытной лесбиянки, я бы сказала, что она получала наивысшее наслаждение, показывая мне сладострастие в самых мерзких и невероятных формах и оттенках с тем, чтобы отравить мой мозг и развратить мою душу. Наконец, наступил рассвет, появилась маркиза, мы оделись и поспешили по домам, молясь о том, чтобы у мужей наших не возникло и тени сомнения в том, что их жены провели всю ночь не на балу. Вдохновленная первым успехом, я позволила во второй раз увезти себя в тот страшный дом и, умело соблазняемая порочной маркизой, развлекалась не только с женщинами, но и с мужчинами, и мое поведение поразило даже меня самое. После нескольких визитов меня начали одолевать угрызения совести, ко мне воззвала моя несломленная еще добродетель, и я с благодарностью вернулась под ее защиту, поклявшись жить так, как приличествует честной женщине; я прожила бы так всю жизнь, если бы не вы, которая благодаря своим чарам, талантам, обходительности и красоте способна заставить забыть на алтаре Любви любые клятвы, которые опрометчиво даются на верность добропорядочности.

— Послушайте меня, прекрасная синьора, — обратилась я к герцогине, — данная вами клятва на верность добродетели — это действительно опрометчивый поступок, за который Природа не поблагодарит вас, ибо не для честной жизни создает она нас, дорогая моя, а для совокупления, и мы оскорбляем ее, презирая ее цели, а когда отказываемся распутничать, мы открыто восстаем против ее воли. Если тот чудесный дом еще существует, я умоляю вас вернуться туда; я никогда не завидовала счастью своих подруг, но теперь прошу позволения сопровождать вас и разделить ваши радости.

— Это уже невозможно: та женщина продала свой дом примерно год тому назад и покинула Рим, но здесь есть и другие возможности для наслаждений.

— Так отчего не воспользоваться ими?

— Я чувствую себя все меньше и меньше свободной, мой супруг почему-то проявляет ко мне необычный интерес и становится ревнивым; я даже боюсь, как бы он не заподозрил, что между мною и вами существуют какие-то отношения.

— От такого человека необходимо избавиться.

— Избавиться?!

— Естественно. Вы должны убрать его с дороги.

— Что за ужасы вы говорите!

— Нет никаких причин ужасаться. Каждый день кто-то избавляется от мужчин и убирает их с дороги. Самый главный из законов Природы гласит: избавляйся от всего, что тебе мешает или просто не нравится; убийство мужа — это вовсе не преступление, и я однажды совершила его без малейшего колебания и сожаления; мы должны думать только о себе, но не о ком другом. Человек никоим образом не связан с другими людьми, поэтому должен сближаться только с теми, кто ему по сердцу, и избегать тех, кто ему противен. Нельзя измерять одной мерой жизнь существа, которого я нахожу неприятным и который мешает мне, и мои собственные интересы. Неужели я — настолько враг своему благополучию, чтобы дать возможность жить негодяю, заставляющему меня страдать? Я нарушу все заповеди Природы, если не покончу с тем, кто намеренно разрушает мое счастье. Вы посмотрите, что происходит на земле: моральные и политические убийства допускаются, более того — оправдываются, а вот убийства по личным мотивам — осуждаются! Это не только несправедливо — это преступно. Знаете, Онорина, такие предрассудки в высшей степени смешны и нелепы, и вы должны быть выше их. Тот, кто хочет быть счастлив в этом мире, должен, не раздумывая, отшвырнуть все, все абсолютно, что стоит на его пути, и обязан приветствовать все, что служит или угождает его страстям. Может быть, вам недостает для этого средств? Я могу дать их вам.

— Это ужасно, что вы предлагаете! — вскричала герцогиня. — Я не люблю господина Грийо и заявляю об этом прямо и честно, но я его уважаю; он — опора моей неопытности и молодости, его ревность служит мне защитой, ибо в противном случае, потеряв всякое чувство меры, я бы сломя голову бросилась в разгул и непременно угодила бы в ловушки, щедро разбросанные на пути разврата…

— О дитя, какую чушь вы несете! — не выдержала я. — Все это голая софистика и признак вашей слабости. Неужели вы хотите сказать, что если кто-то не дает вам наслаждаться радостями жизни, дарованными природой, вы, вместо того, чтобы прекратить это безобразие, должны удвоить тяжесть цепей, которые он надел на вас? Ах, Онорина, будьте же тверды и благоразумны и разорвите эти унизительные цепи. Ведь все это следствие моды и эгоистической политики, так что же вы видите в этом хорошего, скажите на милость? Презрите их, прокляните их, наплюйте на них в конце концов — лучшего они не заслуживают. В этом мире красивая женщина не должна молиться иному богу, кроме удовольствия; не должна иметь иных физических обязанностей, кроме как принимать восхищенное поклонение; не должна обладать иными добродетелями, кроме желания плотских утех, иными моральными обязательствами, кроме как следовать властному зову своих желаний. Прежде всего вам надо завести себе ребенка, — и неважно, кто бросит семя в ваше чрево, — чтобы сохранить контроль за состоянием своего супруга. После этого мы попотчуем вашего идиота чашечкой волшебного бульона, затем мы обе — вы и я — погрузимся в сладостные волны самого жестокого и чудовищного удовольствия — удовольствия самого жестокого чудовищного сорта, потому что оно — самое приятное из всех, которые придуманы для нашего наслаждения и наслаждаться которыми мы созданы; жестокого и чудовищного удовольствия, которого вы не можете лишить себя без того, чтобы в один прекрасный день вас не призвали за это к ответу перед судом Разума и Природы.

Эта целомудренная натура осталась глуха к моим вдохновенным речам, возможно, то была единственная женщина, которую мне не удалось совратить. Наступил момент, когда я потеряла терпение и сдалась: это был момент моего решения уничтожить герцогиню.

Теперь оставалось как можно искуснее продумать баталию, и я поспешила за советом к Боргезе.

— А я думала, что ты без ума влюблена в герцогиню, — поддразнила меня Олимпия.

— Я влюблена! Какая чепуха! Мое сердце всегда было чуждо детских сантиментов: я просто забавлялась с этой женщиной и делала все, что в человеческих силах, чтобы обратить ее к злодейству; она отказалась следовать за мной, и теперь я намерена отправить эту несчастную дуру в мир иной.

— Я прекрасно тебя понимаю, и это будет не так трудно сделать.

— Совсем не трудно, если не считать того, что я хочу, чтобы вместе с ней погиб и ее муж. Я давно думала о его смерти, собиралась вложить кинжал в руку жены, но она отказалась.

— Вот мерзавка!

— Они должны умереть оба.

— Идея мне нравится, — сказала Боргезе, — и я получу от этого не меньшее удовольствие, чем ты. Давай заманим их в мой загородный дом, а там будет видно.

Мы с княгиней во всех деталях обсудили план, я не буду утомлять вас подробностями и сразу перейду к сути.

С собой мы захватили молодого человека из окружения княгини. Наш Дольни — так звали юношу — был смазливый и соблазнительный, отличался умом и сообразительностью, постоянно оказывал нам услуги в постели и не был лишен порочности, он вполне подходил для предстоящего спектакля. Он рьяно взялся за порученное дело и за короткое время возбудил страсти Онорины и ревнивые подозрения ее супруга. Не на шутку взволнованный маркиз обратился ко мне за дружеским советом и выложил все свои опасения, и, как легко догадаться, я сделала все, чтобы их усилить.

— Дорогой герцог, — сказала я, — меня удивляет, что вы только теперь обратили внимание на поведение своей супруги. Мне давно надо было открыть вам глаза, но вы понимаете, как трудно решиться сообщить честному человеку неприятные вести, тем более, что ваша слепота служила вам прочной защитой, и было бы жестоко вторгаться в мир ваших иллюзий. Хотя я давно слышала о романе герцогини с неким Дольни.

— Вы говорите, у них роман?

— Это еще мягко сказано, сударь. Но я вижу, вы все еще сомневаетесь, хотя сомнения эти могут быть еще болезненнее, чем голая правда. По утрам или днем, когда вас нет дома, этот Дольни приходит бесчестить вашу постель, вы можете завтра же застать их врасплох и отомстить за столь наглое оскорбление.

— Вы мне поможете, мадам?

— Насколько это будет в моих силах. Но позвольте дать вам совет: не рассказывайте об этом княгине — всем известно, что она в близких отношениях с вашей супругой и знает о ее страсти, во всяком случае догадывается о том, что происходит в вашем доме.

— Я вас понял. Завтра же утром я спрячусь в соседней комнате.

Чтобы нас не застали за беседой, мы быстро расстались, и я посоветовала герцогу не искать со мною встречи в тот день. Потом пришла к герцогине и убедила ее отбросить все колебания и в полной мере насладиться юношей, который уже успел свести ее с ума, и как бы невзначай заметила, что герцог собирается на охоту, таким образом она может все утро развлекаться с Дольни.

— Постарайтесь проснуться пораньше, а позже я присоединюсь к вам, и мы организуем замечательное трио.

Герцогиня радостно засмеялась и согласилась на. все. Даже на то, что я буду участвовать в их утехах. Наутро все произошло так, как я задумала, и когда любовники слились в объятиях, я выпустила на арену герцога.

— Итак, сударь, — указала я на барахтавшуюся в постели парочку, — вам этого недостаточно?

Разъяренный Грийо с кинжалом в руке бросился в спальню. Я была рядом и проследила, чтобы удар пришелся на бесчестную супругу, лезвие глубоко вошло ей в бок, герцог выдернул его, чтобы вонзить в любовника, но проворный Дольни скатился с кровати, вскочил на ноги и опрометью вылетел из комнаты; Грийо кинулся за ним. Они бежали по длинному коридору, в дальнем конце которого разом распахнулись два люка; один, ведущий в подземный переход, поглотил Дольни, где тот оказался в безопасности, а в другой упал Грийо и угодил в лапы ужасной хитроумной машины, снабженной сотнями режущих лезвий, кромсавших на куски все, что попадало туда.

— Боже мой, что я наделал, — закричал герцог. — Ах, подлые твари! Гнусные злодеи! Вы заманили меня в ловушку! Прости меня, милая Онорина, они меня обманули, они соблазнили тебя, невинную жертву…

Не успели стихнуть последние слова герцога, как княгиня подтащила к люку обнаженное, окровавленное тело его супруги и столкнула его в колодец к мужу.

А мы трое — Дольни, Олимпия и я — легли на пол, склонившись над раскрытым люком, глядя на своих пленников.

— Принимайте вашу жену, сударь, она и вправду ни в чем не виновата. Утешьте же ее, если сможете, но будьте осторожны, — злорадствовала я.

Грийо инстинктивно потянулся к жене, но от его движения сработала пружина, машина с визгом начала вращаться, и через десять минут от супругов остались лишь бесформенные, изрубленные куски мяса и костей, которые плавали в крови. Нет необходимости описывать наш экстаз, когда мы наблюдали это зрелище; Дольни ласкал нас обеих, и мы содрогались от следовавших друг за другом оргазмов, которых я насчитала не меньше двадцати, и наши вагины пребывали, наверное, в таком же жутком состоянии, в каком были наши жертвы.

— Приходи завтра ко мне, и мы весь день проведем вместе, — предложила Олимпия, когда мы вернулись в город. — Я хочу представить тебя тому человеку, который предлагает мне сто тысяч цехинов за то, что я подпалю все больницы и приюты в Риме.

— Стало быть, ты еще не оставила эту чудовищную идею, княгиня?

— Конечно нет, Жюльетта. Ты ограничиваешь свои злодеяния домашней обстановкой, я же хочу распространить их по меньшей мере на половину города. Поджигатель Нерон — вот кто мой кумир. Я также хотела бы стоять на балконе с Лирой в руке и, напевая, любоваться тем, как мой родной город превращается в погребальный костер для моих соотечественников.

— Ты настоящее чудовище, Олимпия.

— Но не такая, как ты, милая моя; коварная проделка с уничтожением обоих Грийо абсолютно в твоем духе, я бы никогда не додумалась до такого.

На следующий день во дворце Боргезе Олимпия представила мне своих гостей.

— Это монсиньор Киджи из древнего княжеского рода, некоторые представители которого занимали в свое время Святой Престол; сегодня он возглавляет римскую полицию; пожар, о котором я тебе рассказывала, принесет ему большую выгоду, а сто тысяч, которые он мне заплатит, будут его вкладом в одно очень интересное предприятие. А это граф Браччиани, самый известный врач в Европе, и он будет руководить всей операцией, — потом Олимпия добавила, понизив голос. — Оба они — мои друзья, и я умоляю тебя предельно внимательно отнестись к их просьбам.

— Можешь за меня не волноваться, — уверила я подругу. Княгиня сделала необходимые распоряжения, чтобы нас никто не беспокоил, и потекла неторопливая беседа.

— Я пригласила вас отобедать, — кивнула в мою сторону Олимпия, — в компании с одной из самых известных во Франции либертиной; она ежедневно преподает нам, римлянам, уроки, как наслаждаться преступлением и извлекать из него пользу, к ее присутствие не помешает нам, друзья мои, вести свои разговоры.

— В самом деле, мадам, — заговорил глава полиции, — вы считаете преступлением незамысловатый и вобщем вполне банальный поступок? А я полагаю, что самое губительное, что имеется во всяком большом городе — это благотворительные учреждения: они выкачивают энергию, расслабляют волю, взращивают лень, они вредны во всех отношениях; нищий — такая же обуза для государства, как бесполезная ветка для персикового дерева: она вытягивает из него соки и не дает плодов. Что делает садовник с такой веткой? Срезает ее без всяких сожалений. Точно так же должен поступить государственный муж; кстати, один из основных законов природы заключается в том, что в мире не существует ничего лишнего. А попрошайка — бесполезный паразит, он не только потребляет часть того, что производит способный человек, что само по себе приносит вред, но и становится опасен, как только вы лишаете его подаяний. Мой план состоит в следующем: вместо того, чтобы раздавать гроши этим несчастным, надо сконцентрировать все усилия и истребить их — именно истребить полностью и нечего тут миндальничать, перебить, как вредных животных. Именно по этой причине я предложил княгине сто тысяч золотых цехинов за уничтожение всех этих заведений, которые являются язвами на теле нашего города. Это во-первых, а во-вторых, на их месте я намерен построить приюты для путешественников, пилигримов и прочей порядочной публики — просто снести с лица земли некоторые ветхие здания и возвести новые. Часть средств, которые сейчас идут на содержание больниц для бездельников, будут выплачиваться мне, кроме того, я буду иметь ежегодную ренту в сто тысяч; таким образом я потеряю только доход за первый год в пользу синьоры Боргезе, которая, в лице графа Браччиани нашла человека, способного избавить Рим от этих заведений и подготовить фундамент. Найти деньги для будущего строительства не составит труда — достаточно тех, которые сейчас расходуются на больницы[28 - Этот план действительно рассматривался в бытность мою в Риме, и здесь изменены только имена. (Прим. автора)]. В настоящее время в городе двадцать восемь таких приютов, — продолжал Киджи, — а также девять пансионов, где живет около восьмисот бедных девиц, которых я, разумеется, включаю в свой список. Короче говоря, поджечь надо все сразу, в гигантском пожаре погибнут тридцать или сорок тысяч ничтожных и бесполезных людишек, они будут принесены в жертву, во-первых, ради благосостояния государства, во-вторых, ради удовольствия Олимпии, которая к тому же получит неплохие деньги, в-третьих, для увеличения моего состояния, в результате чего я сделаюсь одним из самых богатых священнослужителей, если план наш удастся.

— Сдается мне, — заметил Браччиани, — что главный исполнитель получит меньше всего, вернее, вообще ничего, и вам не приходит в голову предложить мне хотя бы один цехин из громадных прибылей, которые вы предвкушаете.

— Киджи имел в виду, что я поделюсь с вами, — поспешила вступить в разговор Олимпия, — но, видимо, вы правы: сто тысяч — это действительно очень скромная сумма, тем более, если разделить ее на двоих, и я думаю, вы должны также потребовать сотню тысяч в качестве своей доли, так как монсиньор понимает, что более удачного исполнителя для этого плана найти невозможно.

— Тихо, тихо, господа, — сказал служитель церкви, — давайте не будем ссориться из-за таких пустяков в самом начале нашего предприятия, иначе ни к чему путному оно не приведет. Я обещаю графу такую же сумму, что и синьоре Боргезе, а также премию сто тысяч франков вот этой очаровательной даме, — и Киджи улыбнулся мне. — Подруга Олимпии должна иметь такой же характер и за одно это заслуживает, чтобы считать ее нашей сообщницей.

— Она обладает необыкновенными талантами, — — подхватила княгиня, — и я обещаю, что она вас не разочарует. Вопрос о вознаграждении можно считать решенным, и от имени своих друзей я принимаю ваше предложение, теперь остается привести ваш план в исполнение.

— Я сделаю это, — заявил Браччиани с важным видом, — и обещаю, что не ускользнет ни одна из жертв государственной мудрости Киджи или, скорее, его порочного сластолюбия.

— Но на ком же теперь будут ставить свои эксперименты римские доктора? — спросила я.

— Жюльетта права в том. что почти все они имеют привычку испытывать свои лекарства на тех бедных пациентах, чья жизнь ничего не стоит. Я вспомнила, — продолжала Олимпия, — слова юного Иберти, моего личного врача, сказанные им не далее, как вчера, когда он пришел ко мне в спальню сразу после одного из своих опытов. «Какую пользу извлекает государство из существования этих ничтожеств, которыми кишат наши приюты? — сказал он в ответ на мой неодобрительный взгляд, когда я узнала, чем он только что занимался. — Вы окажете обществу плохую услугу, если запретите нам, истинным художникам от медицины, оттачивать наше мастерство на отбросах общества. В этом их единственное предназначение; Природа, сотворив их слабыми и беззащитными, сама указала на него, и воздерживаться от этого — значит пренебрегать советами Природы». «Однако, — заметила я, отвлекаясь от этой темы, — что будет, если какой-то презренный интерес заставит богатого или влиятельного человека воспользоваться болезнью какого-нибудь несчастного и совершить преступление против его личности, скажем, если ему вздумается пригласить врача, чтобы ускорить смерть больного? Как по-твоему, может ли доктор принять такое предложение?»

«Разумеется, — отвечал мой юный эскулап, — при условии, что ему хорошо заплатят, тогда у него не будет другого выбора. Ведь ему не надо опасаться своего сообщника, как и тому нечего опасаться его, потому что оба заинтересованы хранить тайну. Отказ же от выгодного предложения ничего не даст врачу, и ему нечем похвастать, если он сделает подобную глупость, пусть даже такое предложение — не из тех, что делают честному человеку; отклонив его, он ничего не получит, кроме сомнительного морального удовольствия, гораздо меньшего, чем то, которое доставит ему предложенная сумма. И даже свой отказ ему нечем мотивировать, если не считать того, что он может сослаться на свой долг, зато вместо вознаграждения он сорвет лишь ничего не значащие аплодисменты своей совести. Давайте предположим, что врач захочет ради собственного удовольствия выдать правосудию человека, предложившего ему покончить с пациентом. Ну и что он из этого выиграет? Получит скудное и презренное удовлетворение от исполненного долга — только и всего. Сравните — мимолетное удовольствие или кругленькая сумма за сокращение чьей-то ничтожной жизни — и скажите, какой здравомыслящий человек будет колебаться между этими двумя решениями? Так что умный доктор непременно согласится ускорить кончину пациента и будет держать язык за зубами».

— Вот что сказал мне Иберти, самый очаровательный, самый любезный и мудрый врач в Риме[29 - Позвольте мне еще раз вспомнить добрым словом этого необыкновенного человека, и пусть он простит меня за то, что я не изменила его имя в своих записках и сообщила его всему миру. (Прим. автора)], и вы, конечно, понимаете, что он без труда убедил меня. Однако давайте вернемся к нашему делу, — спохватилась Олимпия, — вы уверены в успехе, дорогой Браччиани? Нет ли здесь опасности, что неуместные усилия спасателей разрушат наши планы? Ведь человеческие порывы, которые иногда бывают просто отвратительны, могут помешать нам и спасти многих из наших жертв.

— Я уже думал об этом, — ответил граф. — Я устроюсь на высоком холме посреди города, откуда буду швырять зажигательные бомбы — тридцать семь штук, по одной на каждый приют. Это будет заградительный огонь. Затем, через определенное время, будут выпущены другие снаряды, и как только пожарные укротят пламя в одном месте и перейдут к другому, огонь там вспыхнет снова.

— Да, в таком случае, граф, вы спалите весь город.

— Вот именно, — сказал доктор, — и наше предприятие, как бы ни было оно ограничено по размаху, унесет жизни половины населения Рима.

— Некоторые больницы находятся в самых бедных трущобах, — заметил Киджи, — и ни один из этих районов не уцелеет.

— Вас это смущает? — поинтересовалась Олимпия.

— Ничуть, синьора, — в один голос ответили Киджи и граф.

— Мне кажется, эти господа тверды в своем решении, — сказала я княгине, — и я не сомневаюсь, что преступление, которое они намерены совершить, окажется для них весьма полезным.

— В этом плане нет ничего преступного, — объяснил Киджи. — Все наши ошибки в области этики происходят из абсурдности наших представлений о добре и зле.

— Если мы полностью осознаем индифферентность всех наших действий, нам будет ясно, что поступки, называемые нами справедливыми, не являются таковыми в глазах Природы, а те, которые мы квалифицируем как несправедливые, возможно, по ее мнению, представляют собой высшую степень разумности и справедливости, ибо надежно гарантируют нас от ошибок. Однако детские предрассудки сбивают нас с толку и будут вводить в заблуждение до тех пор, пока мы не перестанем слушать их. Но увы, видимо, так уж мы устроены, что тогда только зажигаем лампу философии, когда уже не в состоянии наслаждаться и пользоваться ее светом, когда в конце пути, нагромоздив горы глупостей, обнаруживаем источник своего невежества. Почти всегда в качестве компаса при определении правого и неправого дела, справедливости и несправедливости мы используем законы своего правительства. Мы говорим: если закон запрещает то или иное действие, стало быть, это действие несправедливо, но такой способ суждения очень обманчив, ибо любой закон защищает всеобщий, то есть абстрактный интерес, но нет ничего, более чуждого индивидуальному интересу, нежели интерес всеобщий. Это два взаимоисключающих понятия, следовательно, нет ничего более несправедливого, чем закон, который приносит собственные интересы людей в жертву всеобщим. Мне могут возразить, что человек сам желает жить в обществе и именно поэтому должен жертвовать частью своих благ ради общественного блага. Допустим, но как отдать эту часть, не будучи уверенным, что ты получишь по крайней мере столько же, сколько отдашь? Более того, человек ничего не выигрывает от договора, который он заключает и согласно которому он подчиняется закону, так как закон в любом случае требует от него много больше, чем предлагает, и на один случай, когда закон защищает его, приходятся тысячи других, когда он его жестоко ущемляет; выходит, нет смысла подчиняться закону или можно подчиняться ему при условии, что он будет гораздо либеральнее. Закон существует только для того, чтобы сохранить предрассудки как можно дольше, чтобы продлить нашу позорную зависимость; закон — это ярмо, которое человек надевает на человека, как только видит, что его шея свободна от других оков. А в наказании, которому подвергается нарушитель закона, я вижу все признаки жестокости, а вовсе не средство улучшить человека, что должно быть, на мой взгляд, целью законодателей. Кроме того, нет ничего проще, чем избежать наказания, и этот факт лишний раз вдохновляет свободную и предприимчивую личность. Пора уяснить раз и навсегда, что законы — это неэффективные и опасные установления, их единственная задача — умножать преступления или делать их более изощренными и хитроумными. Не благодаря законам и религии человечество достигло своего нынешнего величия и своей славы, трудно себе представить, насколько замедлили прогресс эти презренные путы. Священники осмеливаются проклинать страсти, законники стремятся заковать страсти в цепи. Но попробуйте сравнить страсти и законы, и вы увидите, что принесло человечеству больше благ. Кто может сомневаться в словах Гельвеция, утверждавшего, что страсти для морали то же самое, что для физики движение? Только страстям обязаны мы всевозможным изобретениям и шедеврам искусства; страсти, полагает тот же автор, надо считать удовлетворением для ума и мощным двигателем для великих дел. Люди, не вдохновляющиеся сильными страстями — это презренные черви. Только великие страсти могут порождать великих людей. Когда страсть угасает, в человеческое сердце и тело проникает старость, когда старость исчезает совсем, на ее место приходит глупость. И вот теперь я хочу спросить вас, чем можно считать законы, запрещающие страсти, как не опасными во всех отношениях? В истории любой страны есть периоды анархии и периоды, когда порядок поддерживается самыми строгими и суровыми законами, и всем известно, что выдающиеся события случаются в моменты, когда люди плюют на законы. Как только закон начинает проявлять свою деспотическую власть, дух человеческий впадает в фатальную летаргию; хотя при этом порок перестает быть заметным, еще более становится заметным исчезновение всех добродетелей, и в такие времена ржавеют внутренние пружины в людях и зреют революции.

— Стало быть, — вставила Олимпия, — вы хотите вообще отменить все законы?

— Нет. Я утверждаю, что возвратившись к Природе, человек станет счастливее, чем под игом закона. Я против того, чтобы человек отказался хоть от одной из своих способностей. Человеку не нужны законы для самозащиты — для этого Природа вложила в него достаточно инстинктов и энергии; взяв закон в свои собственные руки, человек всегда добьется более быстрой и чистой, более надежной, основанной на силе, справедливости, чем в суде, ибо его акт личной справедливости будет определяться его личным интересом и личной его обидой, между тем как человеческие законы отражают интересы всех законодателей, которые участвуют в создании этих установлений.

— Однако без законов и вы будете терпеть угнетение.

— Для меня это не важно, если я получу право отплатить угнетателю, я предпочитаю терпеть угнетение от соседа, которого могу угнетать в свою очередь, нежели от закона, перед которым я бессилен. Страсти моего соседа страшат меня гораздо меньше, чем несправедливость закона, ибо я всегда смогу укротить их, но ничто не в силах противостоять несправедливому закону, против закона средств нет, и помощи ждать неоткуда. Все недостатки людей происходят от Природы, соответственно человек не может придумать законы, которые были бы лучше ее законов, и ни один человек не имеет права подавлять в себе то, что в него вложила Природа. Природа не установила никаких кодексов, единственный ее закон навечно запечатлен в человеческом сердце: он гласит, что надо любой ценой удовлетворять свои страсти и ни в чем им не отказывать. Нельзя гасить в себе порывы этого универсального закона независимо от того, какими могут быть их последствия, пусть это будет заботой тех, кого эти порывы могут задеть или оскорбить, и сильная личность всегда найдет способ противостоять им. Люди, которые считали, что из необходимости жить вместе вытекает необходимость придумать для себя какие-то установления, глубоко заблуждались: законы для общества нужны не больше, чем для живущего в лесу человека. Не нужен всеобщий меч правосудия — у каждого есть свой собственный.

— Но не все поймут это правильно, и может воцариться всеобщая несправедливость…

— Это невозможно. Никогда Джованни не будет несправедлив по отношению к Джузеппе, зная, что тот может дать ему отпор, но этот Джованни скоро станет в высшей степени несправедливым, обнаружив, что ему нечего бояться, кроме законов, которых легко избежать. Скажу больше: без законов количество преступлений возрастет, без законов мир превратится в один огромный вулкан, изрыгающий из себя непрерывный поток самых отвратительных злодеяний, но я утверждаю, что такая ситуация предпочтительнее, много предпочтительнее, нежели то, что мы имеем сейчас. Я предвижу нескончаемые конфликты, войны и столкновения, но это ерунда по сравнению с тем, что происходит под недремлющим оком закона, ведь закон часто карает невинного, и к общему числу жертв преступников добавляется масса жертв судейских ошибок и злоупотреблений: дайте нам анархию, и жертв станет меньше. Конечно, и у нас будут жертвоприношения, но свирепая слепая воля законов останется в прошлом. Облеченный правом отмщения, угнетенный человек найдет быстрый, надежный и экономичный способ наказать своего обидчика, не трогая никого другого.

— Однако, открывая двери произволу и монархии, вы неизбежно порождаете жестокий деспотизм…

— Еще одно заблуждение: как раз злоупотребление законов приводит к деспотизму; деспот — тот, кто создает законы, кто по своему усмотрению изменяет их и заставляет служить собственным интересам. Лишите деспота возможности злоупотребления, и это будет конец тирании. Никогда не существовало тирана, который бы не использовал законы для удовлетворения своей жестокости; если повсюду человеческие права будут распределены равномерно, чтобы дать каждому возможность отплатить за причиненные ему обиды, никакой деспот появиться не может, ибо он будет сброшен, как только он поднимет руку на первую, жертву. Никогда тираны не появлялись во времена анархии, они процветают лишь под прикрытием закона и достигают власти при его помощи, приспосабливая затем закон к своим потребностям. Таким образом под крылом закона царит произвол, таким образом законодательный акт хуже, чем анархия, красноречивым свидетельством этого служит тот факт, что правительство всегда стремится погрузить государство в пучину анархии, когда намеревается ввести новую конституцию. Чтобы отменить прежние законы, оно устанавливает революционный режим, в котором вообще нет никаких законов, и из этого режима в конце концов рождаются новые законы. Но новое государство бывает хуже предыдущего, ибо оно вырастает из него, ибо прежде чем достичь своей цели — ввести конституцию, ему приходится вначале установить монархию. Люди чисты и хороши только в естественном состоянии, как только они от него удаляются, начинается их деградация. Так что выбросьте из головы мысль улучшить людей через посредство закона, выбросьте как можно скорее. Повторяю: при помощи законов вы породите еще больших негодяев, более хитрых и порочных, но не создадите добродетельных людей.

— Но ведь преступления — это чума нашего времени, монсиньор. Чем больше законов, тем меньше преступлений.

— Хорошенькая насмешка над здравым смыслом и больше ничего. Но если серьезно, надо признать, что именно множество законов порождает множество преступлений. Перестаньте считать, что преступен тот или иной поступок, не создавайте законов, и преступления исчезнут.

— Я хочу вернуться к первой части вашего постулата: преступления, говорите вы — это чума нашего времени. Какой софизм! Чумой нашего времени уместнее назвать любой разрушительный механизм, угрожающий существованию всех жителей земли, так давайте посмотрим, отвечают ли преступления этому определению.

— Совершаемое преступление представляет собой отношения между двумя людьми. Один совершает этот акт, второй служит его жертвой. Итак, мы имеем двоих, один из которых счастлив, другой — несчастен, следовательно, преступление не есть чума нашего времени, так как делая половину населения земли несчастной, оно делает счастливой другую половину. Преступление — не что иное, как средство, которое употребляет Природа для достижения своих целей по отношению к нам, смертным, и для сохранения равновесия, необходимого в мире. Одного этого объяснения вполне достаточно, чтобы стало ясно, что не человеку дано карать преступление, ибо оно — дело рук Природы, только она обладает над нами всеми правами, которых мы начисто лишены. Если посмотреть под другим углом зрения, преступление — следствие страсти, и если страсти, как я уже говорил, следует считать единственными пружинами великих дел, необходимо поощрять преступление, дающее энергию обществу, и избегать добродетели, которая подтачивает силы. Стало быть, не надо наказывать преступление, напротив, надо способствовать ему, а добродетель вытеснить на второй план, где в конечном счете похоронить ее под толщей презрения, какого она и заслуживает. Конечно, мы не должны путать великие деяния с добродетелями, очень часто добродетель отстоит неизмеримо далеко от великого дела, а еще чаще великое дело представляет собой самое настоящее преступление. Кроме того, великие дела необходимы, а добродетели — никогда. Брут, добрейший глава своего семейства, был всего лишь туповатым и меланхоличным малым, а тот же Брут, ставший убийцей Цезаря, осуществил одновременно и преступление и великое дело: первый остался бы неизвестным для истории, а второй сделался одним из ее героев.

— Выходит, по вашему мнению, можно прекрасно чувствовать себя посреди самых черных преступлений?

— Как раз в добродетельной среде невозможен внутренний комфорт, поскольку всем ясно, что это — неестественная ситуация, это — состояние, противное Природе, которая может существовать, обновляться, сохранять свою энергию и жизнестойкость только благодаря бесчисленным человеческим злодеяниям, то есть самое лучшее для нас — постараться сделать добродетели из всех человеческих пороков и пороки из всех человеческих добродетелей.

— Именно этим я и занимаюсь с пятнадцатилетнего возраста, — заметил Браччиани, — и честно скажу вам, что наслаждался каждой минутой своей жизни.

— Друг мой, — сказала Олимпия, обращаясь к Киджи, — с вашими этическими воззрениями, которые вы нам изложили, вы должны обладать очень сильными страстями. Вам сорок лет — возраст, когда они проявляют себя с особой силой. Да, наверняка вы совершили немало ужасов!

— При его положении, — сказал Браччиани, — будучи главным инспектором римской полиции, он имеет достаточно возможностей творить зло.

— Не буду отрицать, — согласился Киджи, — что у меня исключительно благоприятные возможности для злодейства; не стану также убеждать вас, что не использовал их в полной мере.

— Выходит, вы поступаете несправедливо, подстрекаете к лжесвидетельству, фальсифицируете факты, — словом, используете доверенные вам орудия Фемиды, чтобы наказывать невиновных? — спросила синьора Боргезе.

— И делая все, что вы упомянули, я поступаю в согласии со своими принципами, поэтому считаю, что поступаю правильно. Если я полагаю, что добродетель опасна в этом мире, почему я не должен уничтожать тех, кто ее проповедует? С другой стороны, если я признаю порок полезной вещью, почему не должен я помогать ускользнуть от закона тем, кто молится пороку? Я знаю, что меня называют несправедливым, но пусть меня назовут еще худшим словом — мне наплевать на общественное мнение: мое поведение совпадает с моими принципами, и совесть моя спокойна. Прежде чем действовать таким образом, я внимательно проанализировал свои взгляды, затем выстроил на их основе линию жизни; пусть весь мир клеймит меня, мне наплевать на это. Я действую согласно своим убеждениям и за свои поступки отчитываюсь только перед самим собой.

— Вот истинная философия, — с одобрением произнес Браччиани. — Я еще не довел свои принципы до такой высоты, как это сделал синьор Киджи, хотя, уверяю вас, они абсолютно схожи, и я осуществляю их так же часто и с такой же искренностью.

— Монсиньор, — сказала Олимпия главе римской полиции, — вас обвиняют в том, что вы слишком часто используете дыбу, причем, как говорят, особенно подвергаете этой пытке невинных и лишаете их жизни таким зверским способом.

— Я постараюсь объяснить эту загадку, — сказал Браччиани. — Пытка, о которой вы говорите, составляет главное удовольствие нашего озорника: он возбуждается, наблюдая ее, и извергается, если пациент испускает дух.

— Послушайте, граф, — поморщился Киджи, — мне бы не хотелось, чтобы вы превозносили здесь мои вкусы, я также не уполномочивал вас раскрывать мои тайные слабости.

— Напротив, мы очень благодарны графу за такое пояснение, — с живостью заговорила я, — Олимпии было весьма приятно услышать об этом, ибо от такого необыкновенного человека многое можно ожидать; со своей стороны, готова признать, что и меня глубоко тронуло то, что я узнала.

— Мы были бы тронуты еще больше, — подхватила Олимпия, — если бы синьор продемонстрировал нам свою любимую забаву.

— Почему бы и нет, — ответил распутник, — у вас есть под рукой подходящий объект?

— Сколько угодно.

— Хорошо, но они, возможно, не обладают всеми необходимыми качествами.

— Что вы имеете в виду?

— Пациент должен быть истощен до крайности, безупречным в смысле поведения и безропотен, — объяснил Киджи.

— И вы можете найти все эти качества в одном человеке? — удивилась Олимпия.

— Разумеется, — уверил ее высший судейский чин, — мои тюрьмы полны такими людьми, и если хотите, менее, чем через час, я доставлю сюда пациента и все остальное, необходимое для того, чтобы вы получили это удовольствие.

— Вы можете для начала описать этот предмет?

— Молодая дама, лет восемнадцати, прекрасная, как Венера, на восьмом месяце беременности.

— Беременная! — восхищенно воскликнула я. — И вы подвергнете ее столь жестокому обращению?

— В худшем случае она погибнет, в сущности так оно всегда случается. Но мне так больше нравится. Вместо одного вы получаете два удовольствия: этот вид наказания называется «корова с теленком».

— Я уверена, что это несчастное создание ни в чем не виновато.

— Я два месяца гною ее в тюрьме. Ее мать обвинила ее в воровстве, которое на самом деле устроил я, чтобы заполучить девицу. Ловушка была хитро задумана и сработала безупречно. Корнелия жива и здорова, хотя и сидит за решеткой, стоит вам сказать только слово, и я заставлю ее выделывать такие танцы на канате, какие и не снились ни одному акробату. После чего я распущу слух, что похитил ее из сочувствия, чтобы спасти от наказания, и, запятнав себя тем, что глупцы называют преступлением, я заслужу репутацию справедливого человека.

— Прекрасно, — сказала я, — однако вы оставляете в живых ее мать, и я боюсь, как бы она не узнала правду и не причинила вам больших неприятностей. Надежнее будет, если убедить, что она — соучастница дочери, или что-нибудь в этом духе.

— А вдруг в семье есть и другие члены? — предположил граф.

— Будь их даже двадцать человек, — заявила Олимпия, — мне кажется, личное спокойствие синьора Киджи стоит того, чтобы уничтожить их всех.

— Как вы ненасытны, люди, — вздохнул блюститель закона, — но я прошу вас не беспокоиться о моем благополучии, которое проистекает, из вашей похоти и вашего коварства. Между прочим, кроме матери у Корнелии есть брат, и я обещаю вам, что все трое умрут на ваших глазах, под пыткой, которую граф соблаговолил назвать источником моего удовольствия.

— Это как раз то, чего мы хотели, — кивнула Олимпия, — если уж вы зашли так далеко в своих кровожадных проказах, надо довести их до конца, ведь нет ничего хуже, чем остановиться на полпути. О, черт меня возьми, — застонала вдруг блудница, растирая себе влагалище прямо через платье, — я уже истекаю от восторга.

Киджи немедленно поднялся и пошел сделать необходимые распоряжения. Местом казни был избран маленький сад, окруженный густыми кипарисами и примыкавший к будуару Олимпии, и мы начали ласкать и возбуждать друг друга в ожидании необычного зрелища. Киджи и Олимпия были хорошо и давно знакомы, а Браччиани до этого дня не имел никаких дел с моей подругой, мне же были незнакомы оба мужчины. Поэтому княгиня взяла на себя труд сделать первые шаги: она сама раздела меня и, обнаженную, начала так и эдак поворачивать перед восхищенными поклонниками, потом они набросились на меня, но чисто в итальянском духе, то есть единственным объектом их внимания стал мой зад; они целовали и облизывали его, нежно щекотали и обсасывали отверстие, это продолжалось довольно долго, но они все никак не могли насытиться и вели себя так, будто забыли, что перед ними женщина. Только четверть часа спустя установилось некое подобие порядка. Браччиани слился с Олимпией, которая к этому времени также разделась, а я сделалась добычей Киджи.

— Не торопитесь, прелестное создание, — сказал мне гнусный развратник, прильнув лицом к моим ягодицам, — дело в том, что мои чувства от долгой привычки несколько притупились, и мне придется потрудиться, чтобы почувствовать твердость в чреслах. Это потребует времени и, возможно, утомит вас, в конце концов у меня может ничего не получиться, но в любом случае вы доставите мне удовольствие, а это, по-моему, все, о чем может мечтать любая женщина.

Произнося эти слова, развратник изо всех сил теребил и тискал свой инструмент и продолжал лобзать мой зад.

— Мадам, — обратился он к Олимпии, к заднему проходу которой уже примеривался Браччиани, — мне не очень нравится заниматься этим делом в одиночестве, думаю, графу также не помешает посторонняя помощь. У вас наверняка наготове есть девчонки или мальчишки, которые смогут возбуждать, сосать и сократировать нас, и мы доберемся до алтарей Каллипигийской Венеры бодрыми и сильными.

Олимпия дернула за сонетку, и в комнату в тот же миг вошли две пятнадцатилетние девочки — блудница всегда держала помощниц под рукой.

— Ага, очень хорошо, — заметил вельможа, — пусть немедленно приступают к своим обязанностям.

Они повиновались с полуслова, и в их детские руки Киджи вложил бесславные остатки своей мужественности, не переставая покрывать поцелуями мои ягодицы; скоро язык его проник в норку, но никаких признаков успеха я не ощутила. Более удачливый Браччиани тем временем уже проник в анус княгини, а ее служанка, стоя на коленях, сосала ее отверстие. Киджи несколько мгновений смотрел на них, потом рассвирепел, раздвинул мои ягодицы, вложил между ними свой полуотвердевший член и велел девочке пороть себя, но, увы, негодяи только опозорил мои прелести: ему недоставало стойкости, и он отступил. А вину за свое поражение возложил на бедную девочку.

— Если бы ты постаралась, — взревел он, — этого бы не произошло. — И мощным пинком отшвырнул ребенка далеко в сторону.

— В чем дело, монсиньор, в чем дело! — воскликнула Олимпия. — Накажите эту тварь построже, выпорите ее, я никогда с ними не церемонюсь.

— Вы правы, мадам, — сказал Киджи, хватая хлыст.

И несмотря на трогательную грацию и нежность юного создания, несмотря на обольстительное тело, варвар с такой яростью накинулся на него, что шестым ударом вырвал большой кусок плоти. Я заметила, что его дикий взгляд блуждает по моим ягодицам, а рука крепко сжимает хлыст и подбодрила его:

— Бейте, не бойтесь и бейте сильнее. Я догадываюсь, чего вам хочется и готова принять ваши удары. Давайте же, дорогой, и не щадите меня.

Киджи не заставил просить себя дважды и выпорол меня так основательно, что его вялый орган обрел силу и достаточную стойкость, чтобы пронзить меня. Я поспешно приняла нужную позу, он овладел мною, и тела наши возликовали.

— Что вы думаете насчет оргазма? — поинтересовался Браччиани, пристраиваясь сзади к моему партнеру.

— Думаю, пока не стоит, — отвечал Киджи. — Впереди у нас серьезное дело, поэтому лучше сохранить силы: мы можем позволить себе пролить сперму только во время агонии Корнелии и ее семейства.

На том и порешили, и, не обращая никакого внимания на наши ощущения, оба распутника в тот же момент, сошли с боевых коней, и на смену удовольствиям похоти пришли застольные наслаждения. Посреди трапезы Киджи, почти совершенно пьяный, предложил положить на стол одну из — девочек, ту, которую он не порол, и полакомиться с ее ягодиц горячим душистым омлетом. Так и было сделано, и бедный ребенок зашелся в крике от невыносимой боли, что нисколько не помешало пирующим хладнокровно втыкать вилки в кусочки яичницы, лежавшей на подносе из ободранной и окровавленной плоти.

— Было бы забавно запить все это соком из ее грудей, — заметил Браччиани.

— Я согласен, — сказал Киджи, — только прежде я вставлю ей клистир из кипящей воды.

— Я тоже хочу сделать ей клистир: влить во влагалище-порцию уксуса, — подхватила Олимпия хриплым голосом, который обычно появлялся у нее в те моменты, когда ее голову посещала особенно гнусная идея.

— Раз уж и мне надо высказаться, — сказала я, оглядев собравшихся, — я предлагаю съесть еще по омлету с личика этого милого создания, чтобы ненароком выколоть ей глаза, а потом насадить ее на вертел и оставить в центре стола для украшения.

Все эти предложения были осуществлены под жуткий надсадный вой, и мы продолжали пить, есть и беседовать, любуясь восхитительным зрелищем жутких мучений медленно умиравшей жертвы.

— Как вы нашли мой обед? — спросила княгиня Боргезе, когда мы приступили к десерту.

— Это великолепно, — последовал наш дружный ответ. И на самом деле обед был не только вкусен, но и роскошен.

— Тогда прошу вас испробовать вот этот напиток.

Это был ликер, который немедленно осадил все, чем мы набили желудок, и три минуты спустя мы почувствовали аппетит не меньший, чем перед тем, как сели за стол. В это время подали новые яства, на которые мы набросились как стая голодных волков.

— А теперь глоточек другого ликера, — сказала Олимпия, — и посмотрите, что будет.

Не успели мы выпить этот волшебный напиток, как вновь почувствовали приятные приступы голода. На столе появились новые блюда, еще более сытные, чем предыдущие.

— На этот раз обойдемся без обычных вин, — продолжала удивлять нас Олимпия, — начнем с алеатского, закончим фалернским, а после сыра подадут горячительные напитки.

— А что будем делать с жертвой?

— Клянусь потрохами, она еще дышит, — возвестил Киджи с удивлением в голосе.

— Неважно, давайте уберем ее отсюда и закопаем, все равно — мертвую, или живую. А на ее место положим свеженькую.

Сказано — сделано: первую девочку сняли с кола и убрали со стола, тот же самый толстый вертел воткнули в задний проход второй жертвы, которая нам служила развлечением в продолжение третьей трапезы. Непривыкшая к таким застольным излишествам, я испугалась, что не выдержу более, однако же ошиблась, чем была приятно удивлена: чудодейственный эликсир прочистил и умиротворил желудок, и хотя мы проглотили несметное количество пищи, каждый из нас чувствовал себя превосходно. Вторая жертва еще дышала, когда подали третий десерт; наши блудодеи вооружились молотком и щипцами, и вся компания, кипя от похоти и обезумев от опьянения, с удвоенной силой принялась терзать забрызганное кровью тело, и должна признать, что я была вдохновительницей этого натиска. Браччиани проделал над девочкой несколько, физических экспериментов, причем последний заключался в получении искусственной молнии, которая спалила ее. Мы жадно наблюдали, как жизнь вытекает из сосуда, бывшего когда-то ее телом, когда привели Корнелию вместе с матерью и братом, и их появление пробудило в нас желание новых, еще более извращенных злодейств.

Если красота Корнелии была безупречна, то ее несчастная мать, тридцати пяти лет от роду, отличалась несравненным великолепием и изяществом форм и линий. Леонардо, пятнадцатилетний брат Корнелии, ни в чем не уступал сестре и матери.

— Ого, — обрадовался Браччиани, привлекая мальчика к себе, — давненько я не видел такого херувимчика.

Но злосчастное семейство настолько было подавлено пережитыми страданиями и горестями, что мы все невольно притихли, не спуская глаз с прибывших; вы же знаете, друзья, что злодею всегда доставляет неизъяснимое наслаждение видеть горе, которое его порочность принесла безвинному человеку.

— Ого, в твоих глазах загорелся огонек, — шепнула мне Олимпия.

— Вполне возможно, — так же тихо ответила я, — только каменное сердце может остаться равнодушным при виде такого спектакля.

— Я тоже не знаю ничего более восхитительного, — согласилась княгиня, — ничто на свете так не будоражит мне кровь и не бросает в жар мою куночку.

Между тем представитель закона заговорил торжественным и угрожающим голосом:

— Надеюсь, вы полностью признаете свои преступления?

— Мы не совершили ничего дурного, — с достоинством отвечала Корнелия.

— В какой-то момент я думала, что моя дочь виновна в воровстве, — добавила ее мать, — но ваше поведение объяснило мне все, и я поняла ваши черные замыслы.

— Скоро вы увидите их еще лучше, мадам.

Мы вывели пленников в небольшой сад, избранный местом казни, где Киджи подверг их строгому допросу, а я в это время возбуждала его дремлющие мужские атрибуты. Вы не представляете себе, с каким искусством он заманивал их в ловушки, какие хитрые уловки он употребил для этого, и несмотря на их честные и наивные ответы, Киджи признал их всех троих виновными и тут же вынес приговор. Олимпия связала мать, я схватила дочь, а граф и судья занялись мальчиком.

Согласно правилам, прежде чем перейти к главной пытке, которая должна завершать эту церемонию, приговоренных подвергли, так сказать, предварительным мучениям. Олимпия взяла хлыст и исхлестала в кровь живот Корнелии, Браччиани и Киджи розгами выпороли Леонардо, превратив в месиво прекрасные юношеские ягодицы, а я истерзала грудь матери. Затем мы связали несчастным руки за спиной, привязали к ним перекинутые через ветки дерева роковые веревки и начали поднимать и снова опускать их тела почти до самой земли; пятнадцать таких акробатических упражнений вывернули им плечи из суставов, поломали руки, раздробили грудные кости и порвали связки и сухожилия, а на десятом из чрева Корнелии вывалился плод и упал прямо на чресла Киджи, которому я в это время энергично растирала член. При виде этого необыкновенного зрелища мы все, даже Браччиани, который крутил лебедку, не могли удержаться от извержения, словом, все произошло в полном соответствии с ритуалом. Хотя сперма пролилась, и мы несколько успокоились, никто не подумал о том, чтобы сделать передышку, и лебедка продолжала работать до тех пор, пока не вытрясла всю душу из несчастных. Вот так злодейство поступает с невинностью, когда оно обладает богатством и влиянием и когда ему ничего не остается, кроме как обрушиться на несчастье и бедность.

Ужасный план, назначенный на следующий день, был приведен в исполнение в самом лучшем виде. Мы с Олимпией наблюдали катастрофу с террасы и неистово ласкали друг друга, глядя, как разгораются пожарища. К вечеру все тридцать семь приютов были охвачены пламенем, и количество погибших превысило двадцать тысяч.

— Какое блаженство, черт меня побери! — восклицала я, извергаясь при виде необыкновенного спектакля, ставшего плодом преступления Олимпии и ее единомышленников. — Как приятно совершать подобные злодейства! О, непонятная и загадочная Природа, если и вправду оскорбляют тебя такие чудовищные дела, зачем ты заставляешь меня наслаждаться ими? Ах потаскуха, быть может, ты меня обманула, внушив когда-то мысль об отвратительной божественной химере, которой, как говорят, ты служишь; и что если мы являемся твоими рабами еще в меньшей степени, чем божьими? Быть может, никаких причин не требуется для следствия, и мы все, подчиняясь слепой, заложенной в нас силе, сами становимся силой, иррациональной и самодостаточной, и представляем собой лишь неразумные элементы некоей неподвластной нашему разуму жизни, чьи тайные замыслы объясняют причину не только всеобщего движения, но и причину всех поступков и людей и животных.

Пожар бушевал восемь дней и ночей, и все это время наши друзья не показывались; они появились только на девятое утро.

— Все кончено, — сказал судья, — и папа перестал стенать и ломать себе руки; я получил то, что хотел, поэтому соблаговолите принять свое вознаграждение. Ваше чувствительное сердце, Олимпия, наверняка бы тронули эти грандиозные пожары; если бы вы только видели тех девочек, охваченных паникой, голеньких, метавшихся в поисках спасения от адского пламени, и эту орду головорезов, которых я расставил у дверей, с вилами в руках, якобы для того, чтобы спасать несчастных, и которые заталкивали их обратно в огонь, хотя, разумеется, некоторых, самых симпатичных, они спасли, и теперь эти юные красотки будут служить моей деспотичной похоти… Ах, Олимпия, если бы вы видели все это, вы умерли бы от удовольствия.

— Верю, верю, негодник, — улыбнулась мадам Боргезе, — и сколько же душ вы спасли?

— Около двухсот; они покамест находятся под охраной в одном из моих дворцов, а потом я их распределю по своим загородным поместьям. Самые красивые образчики я подарю вам, а вместо благодарности я прошу только одного: чтобы время от времени вы приводили ко мне вот такие очаровательные создания. — И монсиньор указал на меня.

— Я хорошо знаю ваши взгляды относительно нашего пола, и тем более мне удивительно, что вы до сих пор думаете о ней, — заметила Олимпия.

— Признаться, мои симпатии в данном случае нисколько не связаны с моим членом; вам хорошо известно, что как только женщина начинает отвечать любовью на плотские утехи, которыми мы с ней занимаемся, я перестаю платить ей иной монетой, кроме презрения и ненависти. Я очень часто испытывал оба эти чувства к предмету своих страстей, и от этого мои удовольствия возрастали многократно. Точно так же я отношусь к тому, что касается благодарности, и не люблю, когда женщина воображает, будто я чем-то ей обязан, коль скоро запятнал себя связью с ней; от женщины я не требую ничего, кроме покорности и бесстрастия, отличающих тот известный вам предмет, на который я сажусь каждый день, чтобы справить естественные надобности. Я никогда не считал, что слияние двух тел может или должно вести к слиянию двух сердец; на мой взгляд, физическая связь скорее чревата возникновением таких чувств, как отвращение, презрение, ненависть, но только не чувства любви; я не знаю другого такого чувства, которое способно настолько подавить удовольствие и которое было бы так чуждо моему сердцу, как любовь. Однако, мадам, — продолжал Киджи, взяв меня за руку, — смею уверить вас, что образ ваших мыслей, чему я был свидетелем, ставит вас в совершенно другое положение, и вы всегда будете пользоваться уважением любого свободомыслящего философа.

От лести, которой я, впрочем, не придавала никакого значения, он перешел к вещам более серьезным и захотел еще раз увидеть мой зад, заявив, что никогда не насытится таким зрелищем. Поэтому все четверо зашли в тайное святилище наслаждений княгини, где продолжили мерзкие оргии, и к своей чести я должна признать, что не могу описать их без некоторого стыда. Эта дьяволица Боргезе обладала поистине неистощимой и дьявольской фантазией, и по ее приказанию дуэнья предоставила в наше распоряжение совсем уж необычные предметы похоти: евнуха, гермафродита, карлика, восьмидесятилетнюю старуху, индюшку, маленькую обезьянку, громадного мастиффа, козу и четырехлетнего мальчика, внука старухи.

— Боже мой, — не удержалась я, созерцая весь этот гарем, — какой ужас!

— Никакого ужаса, это самая обычная вещь на свете, — с важностью заметил Браччиани, — когда вам надоедает одно удовольствие, вас тянет к другому, и предела этому нет. Вам делается скучно от банальных вещей, вам хочется чего-нибудь необычного, и в конечном счете последним прибежищем сладострастия становится преступление. Я не знаю, Жюльетта, какой смысл вы усматриваете в этих странных предметах, но можете быть уверены, что и княгиня, и мой друг монсиньор Киджи, и я сам, мы получаем от них величайшее удовольствие.

— Мне просто надо привыкнуть к ним, — поправилась я, — так что вы никогда не увидите мое смущение там, где речь идет о распутстве или извращениях.

Я еще не закончила фразу, а мастифф, без сомнения приученный к таким делам, уже тыкался носом мне под юбки.

— Ха, ха! Люцифер идет по следу, — развеселилась Олимпия. — Раздевайся, Жюльетта, покажи свои прелести этому прекрасному зверюге, который знает толк в плотских утехах.

Нет нужды говорить, что я согласилась без колебаний: разве могло что-нибудь ужаснуть меня, меня, которая каждый день посвящала поиску все новых отвратительных ужасов? Я опустилась на четвереньки посреди комнаты, пес обошел вокруг меня, обнюхал и облизал мое тело и закончил тем, что овладел мною и сбросил семя в мое чрево. И вот здесь произошло нечто необычное: член животного разбух до таких размеров, что его попытки вырваться причиняли мне немалую боль. Очевидно, он скоро сообразил, что самое разумное в этом случае — возобновить акт, и мы предоставили ему такую возможность; наконец, после второго извержения, он сумел вытащить свой все еще огромный, кусок плоти, дважды оросив мое влагалище горячей спермой.

— Ах ты умница, — растроганно проговорил Киджи. — Сейчас вы увидите, что мой Люцифер сделает со мной то же самое, что он сделал с Жюльеттой. У него очень развратные вкусы, и он готов отдать должное красоте, где бы ее ни встретил. Хотите пари, что он прочистит мою задницу с тем же удовольствием, с каким почтил вагину Жюльетты. Но я предлагаю усовершенствовать этот трюк: подайте мне карлика, я буду содомировать его, пока Люцифер делает свое дело.

Я ни разу в жизни не видела ничего подобного. Киджи, бережно относившийся к своему семени, оргазма не испытал, но тем не менее получил огромное наслаждение от происходящего.

— А теперь посмотрите сюда, — обратился к нам Браччиани, — я покажу вам другой спектакль.

Он заставил евнуха содомировать себя, а сам овладел индюшкой, чью шелковистую шею Олимпия стиснула своими бедрами, и в тот момент, когда доктор содрогнулся от эякуляции, она оторвала птице голову.

— Это неземное наслаждение, — объяснил нам Браччиани, — невозможно описать, как сокращается анус птицы, когда ей отрывают голову в самый критический момент.

— Я никогда не пробовал этот способ, — признался Киджи, — хотя очень часто слышал о нем, и вот теперь настало время испытать его самому. Я попрошу вас, Жюльетта, держать голову этого ребенка между ног, пока я буду заниматься с ним содомией, богохульные проклятия возвестят вас о моем экстазе, и по этому сигналу вы перережете маленькому бездельнику горло.

— Все очень хорошо задумано, — вставила Олимпия, — но Жюльетта должна в это время также получать удовольствие, чтобы ускорить ваше извержение. Поэтому я поставлю гермафродита таким образом, чтобы она могла целовать по очереди оба его половых органа — вначале мужской атрибут, потом женские прелести.

— Погодите, — вмешался Браччиани, — нельзя ли сделать так, чтобы я в это время прочищал задницу вашему гермафродиту, а моим задом занялся евнух? Кроме того, старая карга может испражняться на мое лицо.

— Фу, какая гадость! — не выдержала Олимпия.

— Мадам, — строго сказал граф, — это объясняется очень просто: нет ни одного пристрастия, ни одной наклонности, которые не имели бы своих причин.

— Раз уж мы собираемся совокупляться все вместе, — сказал Киджи, — пусть меня содомирует обезьяна, а карлик оседлает ребенка и подставит мне свою задницу, чтобы я мог целовать ее.

— Но вы забыли Люцифера, козу и меня, — подала голос Олимпия.

— Для всех найдется место, — успокоил ее Киджи. — Скажем, вы с козой расположитесь возле меня, и я буду нырять то в один анус, то в другой, а Люцифер будет сменять меня и заниматься свободным отверстием. Но я твердо намерен кончить в потроха самого юного участника, и не забывайте, Жюльетта, что вы должны сыграть роль мясника, когда почувствуете мои спазмы.

Действующих лиц расставили и разложили по своим местам, и кажется, никогда не происходило столь чудовищного по своей похоти спектакля; все мы испытали оргазм, и ребенок лишился своей головы в самый нужный момент, а когда группа распалась, каждый из нас долго еще переживал сладострастные мгновения, которыми мы были вознаграждены за свою находчивость[30 - Чем необычнее плотские утехи, тем больше удовольствия они доставляют — в этом, пожалуй, никто не сомневается. Однако ни одна страсть не требует таких усилий, как эта, и получаемое наслаждение зависит от того, сколько мы затрачиваем на него сил — и душевных и физических. (Прим. автора)].

Остаток дня прошел примерно в таких же утехах похоти. Я совокуплялась с карликом, потом снова — с мастиффом, на сей раз в задний проход; кроме того, меня ублажали оба итальянца, евнух, двуполое существо и даже искусственный фаллос Олимпии. Все присутствующие ласкали, лизали, щекотали каждую часть моего тела, и только после десяти часов острого наслаждения я оставила эту необычную во всех отношениях оргию. Празднество завершилось роскошным ужином, за которым была принесена жертва в греческом духе: мы разожгли большой костер, забили всех животных, которые доставили нам столько удовольствия и бросили их тела в огонь; наконец, в том же жертвенном пламени заживо сожгли старуху, связав ее по рукам и ногам; в живых остались только евнух и гермафродит, которыми мы продолжали наслаждаться после ужина.

Я уже пять месяцев жила в Риме и все это время не переставала думать, смогу ли получить аудиенцию у папы, надежду на которую заронили во мне кардиналы Бернис и Альбани; и вот наконец, через несколько дней после последнего достопамятного приключения, я получила короткую записку от Берниса с просьбой прибыть к нему на следующее утро, чтобы он представил меня его святейшеству, который, по словам кардинала, давно хотел увидеться со мной, но не имел такой возможности до этого момента. В записке рекомендовалось облачиться в простые, но вместе с тем изысканные одежды и не пользоваться духами. «Браски[31 - Анджело Браски, кардинал, избран папой в 1775 г. под именем Пия VI. Умер в 1799 г. во Франции, куда был отправлен после захвата Рима французскими войсками.], — писал кардинал, — так же, как и Генрих IV, предпочитает, чтобы каждая вещь пахла так, как ей надлежит пахнуть. Он терпеть не может ничего искусственного и обожает Природу, поэтому я советую вам воздержаться даже от биде».

Выполнив в точности все указания, к десяти часам я была во дворце кардинала. Пий ждал нас в Ватикане.

— Святой отец, — поклонился Бернис, представляя меня, — это та самая юная француженка, которую вы желали увидеть. Она необыкновенно польщена высокой честью, оказанной ей, обещает безусловное свое послушание и готова исполнить все, что потребует от нее его святейшество.

— И она не будет жалеть о своей услужливости, — сказал Браски. — Но прежде чем приступить к непристойностям, ради коих мы собрались, я хотел бы побеседовать с ней наедине. Ступайте, кардинал, и передайте прислуге, чтобы на сегодня для всех были закрыты наши двери.

Бернис удалился, и его святейшество взял меня за руку и повел через бесчисленные апартаменты, пока мы не дошли до дальней комнаты, обставленной с какой-то женственной роскошью, не лишенной, правда, пошлого налета религии и благопристойности, но в целом в ней было все, что требуется самому взыскательному распутнику, и все было здесь перемешано и выдержано в самом изысканном вкусе: рядом с застывшей в экстазе Терезой скорчилась Мессалина с искаженным от мерзкой страсти лицом, чуть ниже висел образ Христа, а в углу в красноречивой позе присела Леда…

— Располагайтесь, — сказал мне Браски. — В этом уголке отдохновения я забываю времена и расстояния и, встречая порок, когда он появляется в таких соблазнительных формах, как у вас, я позволяю ему принимать добродетельный облик.

— О, бесстыдный обманщик, — начала я, дерзко обращаясь к старому деспоту, — вы настолько привыкли обманывать других, что пытаетесь даже обмануть самого себя. Какого дьявола нужен весь этот лепет насчет добродетели, если вы привели меня сюда с единственной целью запятнать себя грехом?

— Я не из тех, кого можно запятнать, милая девочка, — снисходительно ответил папа. — Меня надежно оберегают добродетели Предвечного, ибо я последователь учеников божьих, а не человек, хотя порой и снисхожу к человеческим слабостям.

Уняв приступ невольного хохота, я заговорила:

— Прекратите эти выспренные речи, досточтимый епископ Рима! Не забывайте, что вы разговариваете с женщиной, достаточно умной, чтобы видеть вас насквозь. Посмотрим, какова будет ваша мощь и ваши претензии, когда вас сместят с этого поста.

В Галилее, дорогой Браски, появляется религия, основанная на трех принципах: равенство, бедность и ненависть к богатым. Эта священная доктрина гласит, что богатому так же трудно попасть в царствие божие, как верблюду пройти через игольное ушко, что богатый осужден уже потому, что он, богат. Приверженцам этого культа запрещается даже делать запасы пищи и предписывается отказываться от всего, что они имеют. Их учитель Иисус выражается коротко и ясно:

«Сын Божий пришел не для того, чтобы ему служили, но для того, чтобы служить самому… Те, кто ныне первые, будут последними… Кто возвышается, будет унижен, а кто унижается, будет возвышен[32 - Удивительно, что якобинцы в годы Французской революции стремились уничтожить алтари Бога, который говорил их языком. Но еще удивительнее то, что те, кто ненавидели и стремились уничтожить якобинцев, действовали от имени Бога который рассуждал так же, как якобинцы. Если это не верх человеческой глупости, тогда уж и не знаю, где его искать. (Прим. автора)]. Первые апостолы этой религии зарабатывали хлеб насущный в поте лица своего. Не так ли, дорогой Браски?

— Все верно, — сдержанно отозвался он.

— Тогда я хотела бы знать, какая связь существует между этими первоначальными установлениями и огромными богатствами, которые вы накопили здесь, в Италии. Что сделало вас обладателем этих несметных богатств: Евангелие или мошенничество ваших предшественников? Бедняга! Неужели вы все еще думаете, что можно обмануть нас?

— Вы — атеистка, но по крайней мере имейте уважение к потомку Святого Петра.

— Да какой вы потомок? Святой Петр никогда не бывал в Риме. В самом начале и еще долгие годы Церковь не имела епископов, они появились только в конце второго столетия нашей эры; так как же вы осмеливаетесь утверждать, что Петр был в Риме в то время, когда он писал свои послания из Вавилона? {Петр христиан — это то же самое, что Аннах, Гермес и Янус древних жителей земли, то есть человек, наделенный даром открывать двери в мир блаженства. На языке финикийцев и евреев слово «peter» означает «открывать», и, играя этими словами, Иисус говорит Петру: «Раз ты Петр, ты будешь открывать ворота в царствие Божие», а затем берет это слово только в значении древневосточного термина «керна», что значит «строительный камень», и говорит так: «Ты — Петр, и на этой скале я построю мою церковь». Скорее всего слово «peter» употребляли также в значении «открытый карьер», затем перенесли это значение на камень, который добывали в карьере. Таким образом слова «открывать» и «камень» могли иметь одинаковый смысл, тогда становится понятным каламбур Иисуса. Как бы то ни было, апостольское слово — очень древнее, появившееся задолго до времени христианского Петра. Большинство мифологов сходятся на том, что это — титул человека, назначенного заботиться о будущем. (Прим. автора)

Неужели вы хотите сказать, что Рим и Вавилон — это одно и то же? Если так, то никто не будет воспринимать ваши слова всерьез. Теперь посмотрим, похожи ли вы на Петра. Разве предшественник ваш не изображается нищим оборванцем, который проповедовал таким же нищим и оборванным бродягам. Он похож на одного из основателей рыцарских орденов, которые жили в нищете и потомки которых купались в золоте. Я знаю, что последователи Петра иногда получали деньги, иногда теряли их, но правда и то, что суеверие и доверчивость настолько распространены на земле, что у вас до сих пор миллионов тридцать или сорок прислужников. Но неужели вы полагаете, что лампа философии не укажет им путь к истине? Неужели они долго еще будут терпеть деспота, живущего где-то далеко-далеко за тридевять земель, и поступать сообразно его предписаниям? Иметь собственность только при условии выплаты налогов в его пользу и вступать в брак только с его позволения? Нет, друг мой, вы глубоко ошибаетесь, если полагаете, что ваша паства долго будет оставаться в тисках рабства и заблуждения. Я знаю, что в далеком прошлом ваши нелепые права значили больше, чем сегодня, и что вы привыкли считать себя превыше всех богов, ибо боги только предполагали, между тем как располагали вы. Но повторяю еще раз, уважаемый Браски, все уже в прошлом и никогда больше не вернется; неужели вы сами не видите, до какой степени предрассудок может извратить самую простую вещь? Я даже не знаю, чем здесь восхищаться; потрясающей слепотой целых народов или невообразимым нахальством тех, кто их дурачит. Как это возможно, что после стольких мерзостей, в которых вы и вам подобные купались веками, взирая свысока на остальной мир, вы все еще пользуетесь уважением? Как возможно, что вы до сих пор находите прозелитов?[33 - Приверженец, сторонник какого-нибудь учения.]

Ведь только глупость князей и черни укрепляла власть и поощряла их. присваивать себе права, противоречащие духу религии, противные здравому смыслу и вредные для политики. Только зная, насколько живучи предрассудки, можно понять причины ваших многолетних успехов, так как нет ни одной глупости, ни одного сумасбродства, которым не был бы подвержен верующий. Кроме того, развитию суеверия способствовали и некоторые политические интересы. В годы заката Римской Империи ее властители, занятые дорогостоящими войнами в дальних краях, смотрели на вас сквозь пальцы, зная, что вы имеете власть над умами людей; они закрывали глаза на ваши махинации и тем самым невольно помогали разрушению своей империи; через всеобщее невежество к власти пришли варвары, и вот так, постепенно, вы сделались хозяевами большей части Европы.

Науки были вверены в руки монахов, ваших достойных учеников; никому не позволялось произнести ни единого умного слова относительно устройства вселенной, люди оставались рабами того, чего не понимали, а авантюристы и завоеватели, рыскавшие по всему свету, предпочитали склонить перед вами колени, нежели присмотреться к вам внимательнее. В пятнадцатом веке подули новые ветры, рассвет философии ознаменовал закат суеверия; таинственная завеса поднялась, и люди осмелились посмотреть вам в лицо. И очень скоро увидели в вас и ваших приближенных всего лишь самозванцев и обманщиков; сегодня осталось совсем мало народов, которые, одураченные священниками, хранят вам верность, но и над ними воссияет свет разума. Добрый и бедный папа, ваша миссия закончилась! Чтобы понять, как неизбежен революционный переворот, который сокрушит устои вашего нелепого здания, достаточно обратиться к истории ваших предшественников на Святом Престоле. И моя эрудиция, Браски, покажет вам, что, если уж женщины в моей стране настолько просвещены, Франции, которой я горжусь, недолго осталось терпеть ваше иго.

Итак, что мы видели в начале христианской эпохи? Войны, голод, волнения, мятежи, убийства — и все это результат жадности и честолюбия негодяев, претендовавших на этот трон; надменные первосвященники вашей гнусной Церкви уже разъезжали по Риму в триумфальных колесницах; уже похоть и распутство следовали за ними; они уже примеряли пурпурную мантию. Обратите внимание, я привожу свидетельства не ваших врагов, но ваших сторонников, тех же отцов церкви: почитайте, например, Иакова или Василия. «Будучи в Риме, — пишет первый, — я ожидал услышать язык благочестия и добродетели, но фарисеи, окружавшие папу, глумились и издевались надо мной, и я покинул римские дворцы, чтобы вернуться в хижины Иисуса». Вот так ваши единомышленники, верные истине, грозили вашему трону обвиняющим перстом еще в те ранние года. А с каким сарказмом тот же Иаков клеймит вашу братию за скандалы, дебоши, оргии и интриги, за то, что те доили деньги из богатых, назначали себя наследниками несметных состояний и присваивали римских женщин, которых покрывали, как овец, и делали своими наложницами. Может быть, напомнить вам эдикты императоров? Вспомните усилия Валентиниана, Валенсия и Грациана[34 - Имена римских императоров из рода Флавиев.], которые они прилагали с тем, чтобы обуздать вашу жадность, распутство и безграничное властолюбие. Но давайте продолжим наш экскурс. Неужели еще кто-то может сомневаться в вашей непогрешимости, если посмотрит на всю эту живописную галерею злодеев — ваших предшественников?

Либерий, из страха и по своей слабости, затащил всю церковь в арианизм[35 - Ересь IV века н. э., названная по имени Ариуса из Александрии, который отрицал божественность Христа.].

Григорий объявил вне закона искусства и науки, объясняя это тем, что только невежество угодно вашей абсурдной религии; этот Григорий дошел до того, что превозносил королеву Брунгильду, отъявленную злодейку, о которой Франция со стыдом вспоминает по сей день.

Стефаний VI умудрился — какой смешной и варварский обычай! — наказать даже мертвое тело Формозуса, своего предшественника, запятнавшего себя чудовищными преступлениями.

Сергий запятнал себя гнусным распутством, и его постоянно водили за нос потаскухи.

Иоан XI, сын одной из них, сам сожительствовал в гнусном инцесте с Морозней, своей матерью.

Иоан XII, страстный идолопоклонник, превратил храм божий в арену для своих мерзких оргий.

Бонифаций VII настолько жаждал папской тиары, что убил Бенедикта VI, своего предшественника[36 - В те времена в Риме жил некий Герардиус Бразе, считавшийся официальным отравителем Святого Престола; он отравил восемь пап по приказу тех, кто хотел занять их место. Ватиканские первосвященники в ту пору, пишет Барониус, были отъявленнейшими злодеями. (Прим. автора)].

Григорий VIII, более деспотичный, нежели любой король, заставил их всех униженно просить милости у своих дверей; он пролил море крови в Германии единственно из-за своей гордыни и тщеславия; он говорил, что папа не может ошибаться, что все папы непогрешимы, что достаточно сесть на трон Святого Петра, чтобы сравняться в могуществе с Богом.

Паскаль II, следуя этим гнусным принципам, натравил императора на собственного отца.

Александр III выпорол самым унизительным образом Генриха II Английского за убийство, которого тот никогда не совершал; он же предпринял кровавый крестовый поход против альбигойцев[37 - Еретическая секта, существовавшая на юге Франции и севере Италии в XII и ХШ веках.].

Селестин III, деспот, снедаемый тщеславием, ткнул корону на голове Генриха IV, простертого перед ним ниц, затем сбил ее. желая показать, что ждет короля, если тот будет недостаточно уважительно относиться к папе.

Инокентий IV отравил императора Фридриха во время нескончаемых войн между гельфами и гибеллинами[38 - Гельфы, сторонники папы, и гибеллины, сторонники императора, — две враждовавшие в Италии партии в XII-XIV веках.], которые привели к опустошению и упадку нравов во всей Италии.

Клемент IV приказал обезглавить одного принца только за то, что он предъявил претензии на трон своего отца.

Бонифаций VIII был известен бесконечными ссорами с королями Франции; безбожный и честолюбивый, он был автором священного фарса, вошедшего в историю под названием Юбилей, единственная цель которого заключалась в том, чтобы набить папские сундуки[39 - Это о нем говорили, что он влез на трон, как лис, царствовал, как лев, и издох, как пес. (Прим. автора)].

Клемент V отравил короля Генриха VI посредством отравленной облатки.

Бенедикт XII купил сестру знаменитого Петрарки, чтобы сделать ее своей любовницей.

Иоан ХХШ (sic) прославился своими безумствами; объявил еретиками всех, кто утверждал, что Иисус Христос жил в бедности; он раздавал короны, изгонял с тронов справедливых и заменял их несправедливыми, и в своем сумасшествии дошел до того, что отлучил от церкви ангелов.

Сикст IV получал большие доходы с публичных домов, которые создал в Риме; он послал швейцарцам красное полотнище и вместе с ним пожелание перерезать друг другу глотки во славу Римской Церкви.

Александр VI, чье имя вызывает негодование и ужас у тех, кто хоть немного знает его историю, был величайший злодей без чести, без совести, коварный и подлый безбожник, который совершил множество жестокостей, убийств и отравлений, превзошедших все, что Светоний сообщает о Тиберии, Нероне и Калигуле; он сожительствовал со своей дочерью Лукрецией[40 - Поэт Джакопо Саннадзаро, этот неаполитанский Петрарка, так писал о ней: Hoc jacet in tumula Lucretia nomine sedra, Thais Alexandra filia, spensa nurus. (Прим. автора)], а для возбуждения похоти заставлял пятьдесят голых шлюх каждый день ползать перед ним на четвереньках.

Лев X, чтобы каким-то образом поправить состояние, разграбленное предшественниками, придумал продажу индульгенций; он был настолько безбожником, что однажды, когда его друг кардинал Бембо привел ему цитату из Священного Писания, тот ответил: «Какого дьявола ты ко мне пристал со своими сказками о Христе?»

Юлий III, настоящий Сарданапал, довел бесстыдство до такой степени, что сделал своего педераста кардиналом; однажды, сидя голым в своей комнате, он заставил раздеться входящих к нему членов Священной Коллегии с такими словами: «Друзья мои, если бы мы вышли в таком виде на улицы Рима, нас перестали бы почитать. Неужели мы что-то значим только благодаря своим одеждам?»

Пии V, которого считали святым и фанатиком-извергом, был причиной всех репрессий, обрушившихся на протестантов во Франции; он вдохновлял на жестокости герцога Альбу и приказал умертвить Палеарио только за то, что тот сказал, что Инквизиция огнем и мечом расправляется с литераторами; наконец, он объявил, что перестал верить в спасение с тех пор, как сделался папой.

Григорий XIII страстно приветствовал резню в ночь Святого Варфоломея и лично послал письмо Карлу IX, побуждая его участвовать в бойне.

Сикст V объявил, что в летнее время в Риме разрешается сколько угодно заниматься содомией, а порядок в городе поддерживал тем, что топил в крови любое недовольство.

Клемент VIII был вдохновителем знаменитого порохового заговора.

Павел V развязал войну против Венеции за то, что городской суд собрался наказать монаха, который изнасиловал и убил двенадцатилетнюю девочку.

Григорий XV написал Людовику XIII: «Карайте огнем и мечом тех, кто выступает против меня».

Урбан VIII поддерживал ирландских головорезов, которые истребили сто пятьдесят тысяч протестантов. И перечень этот можно продолжать до бесконечности.

Вот, друг мой, каковы были наместники Христа, ваши предшественники. Ах, так вы удивлены, оскорблены, смущены, вы убиты, что мы с таким ужасом взираем на наглых или развратных руководителей вашей секты? Будьте уверены, очень скоро все народы освободятся от иллюзий относительно этих идолов, которые ничего не дали им, кроме нищеты и бедствий. Все люди на земле, содрогнувшись от страшного опустошения, которое за многие века принесли в мир эти злодеи, сбросят с трона того, кто зовется ныне римским папой, а вместе с ним положат конец глупой и варварской, идолопоклоннической, кровожадной, непристойной и гнусной религии, возглавляемой такими чудовищами.

Пий VI внимательно слушал мою речь и смотрел на меня с возрастающим изумлением. А закончила я так:

— Вы удивлены моими познаниями, дорогой Браски, но знайте, что сегодня в таком духе воспитываются все дети, и время страха кончилось. Поэтому я советую вам, старый деспот: поломайте свой крест, сожгите свои гостии[41 - Облатка, «тело Христово».], выбросьте все эти украшения, образы и реликвии: вы освободили людей от вассальной зависимости, которая привязывала их, как домашний скот, к хозяину, так освободите же теперь от заблуждений, в плену которых вы их держите до сих пор. Послушайтесь меня и сойдите с трона, иначе погибнете под его обломками; лучше сделать это добровольно, нежели ждать, пока вас сбросят силой. В этом мире всем управляет общественное мнение, сегодня оно отворачивается от вас и от ваших фокусов, и вам пора меняться вместе с эпохой. Когда меч занесен над головой, разумнее отойти в сторону и не ждать, пока он на вас опустится. Вы же не бедны — так уйдите добром, сделайтесь вновь простым гражданином Рима. Снимите с себя эти погребальные одежды, распустите своих монахов, откройте ворота обителей, освободите их узников, пусть они женятся и выходят замуж, не дайте погибнуть семени сотни поколений в бесплодной почве целомудрия. Застывшая в благоговейном ужасе Европа будет восхищаться вами, ваше имя будет выбито золотыми буквами на скрижалях памяти, но никто его не вспомнит, если вы не поменяете унылую честь быть папой на гордое звание философа.

— Жюльетта, — заговорил Браски, — мне говорили, что вы — умная девушка, но вы превзошли все мои ожидания: такое богатство мыслей очень редко встречается в женщине. Поэтому с вами лучше не притворяться, и я сбрасываю маску; теперь посмотрите на человека, который восхищается вами и не постоит за ценой, чтобы вами обладать.

— Послушайте меня, — сказала я, — я пришла сюда не в качестве весталки; и коль скоро я сама напросилась в самые таинственные уголки вашего дворца, вы можете быть уверены, что у меня нет намерения сопротивляться вам; однако вместо страстной женщины, женщины во плоти, которая будет угождать вашим вкусам, вы увидите перед собой каменную статую, если только не выполните четыре моих просьбы.

Для начала я прошу, в знак доверия, дать мне ключи от всех ваших самых тайных комнат: я хочу побывать в каждом уголке вашего громадного дворца и посмотреть, что там находится.

Во-вторых, я хочу услышать ваши рассуждения относительно убийства; я сама совершила их немало и имею свою точку зрения на этот вопрос, но желаю узнать вашу. Возможно, ваши слова окончательно утвердят меня в собственном мнении. Дело не в том, что я считаю вас не способным на ошибку, но я верю в ваш опыт и надеюсь, что вы будете со мной откровенны, ибо философы могут относиться несерьезно к чему угодно, только не к истине.

Третье мое условие заключается в том, что вы должны убедить меня в своем глубоком презрении ко всему этому маскараду, которому поклоняются христиане; для этого вам придется сделать следующее: вы заставите своих капелланов совершить торжественную мессу на заднице педераста, затем своим священным членом затолкаете святую облатку в мой анус, и после этого я вам отдамся на алтаре Святого Петра. Только предупреждаю, что иным способом я совокупляться с вами не буду. Такие утехи для меня не в новинку, но меня увлекает мысль о том, что это сделаете именно вы.

Наконец, четвертое условие: в самое ближайшее время вы устроите великолепный ужин, кроме меня пригласите Альбани, Берниса и княгиню Боргезе, и ужин этот должен отличаться таким великолепием и развратом, какие и не снились ни одному папе, словом, пусть он будет в тысячу раз веселее и во столько же раз бесстыднее, чем празднества, которыми Александр VI потчевал Лукрецию.

— Действительно, это очень странные условия, — покачал головой Браски.

— Либо вы их выполняете, либо никогда меня не получите — одно из двух.

— Милая дама, мне кажется, вы забыли, что находитесь в моей власти и что одно мое слово и…

— Я знаю, что вы отъявленный тиран, — парировала я, прерывая его, — что вы подлый и низкий человек, впрочем без этих качеств вас не посадили бы на этот трон, но позвольте заметить, что я отличаюсь не меньшей подлостью, за что вы меня и любите. Да, вы любите меня, Браски. Вам доставляет удовольствие видеть перед собой женщину с такой порочной душой, я — ваша игрушка, могущественный Браски, а вы будете моей игрушкой, маленький мой Браски, вы будете служить моим капризам.

— Ах, Жюльетта, — сказал мне Пий VI, заключая меня в объятия, — вы самая необыкновенная, самая гениальная и неотразимая женщина, и я буду вашим рабом; судя по вашему уму, от вас можно ожидать неземных наслаждений. Вот мои ключи, берите их и ступайте осматривать мое жилище, после чего вы услышите диссертацию, которую требуете от меня. Вы можете также рассчитывать на роскошный ужин, что же до осквернения святыни, которого так жаждет ваше сердце, оно случится нынче же ночью. Я отношусь ко всем этим духовным выкрутасам так же, как и вы, мой ангел, но положение меня обязывает… Я, как любой порядочный шарлатан, должен делать вид, что верю в свои фокусы, иначе никто не будет за них платить.

— Это лишний раз доказывает, что вы негодяй, — заметила я. — Будь вы честным человеком, вы предпочли бы сказать людям правду, нежели дурачить их; вы сорвали бы повязку с их глаз, вместо того, чтобы затягивать ее потуже.

— Разумеется, иначе я бы умер с голода.

— А какой смысл в том, что вы живете? Неужели ради вашего пищеварения стоит держать в невежестве пятьдесят миллионов людей?

— Никакого сомнения, ибо моя жизнь бесконечно дороже для меня, чем пятьдесят миллионов чужих жизней, ведь инстинкт самосохранения — главнейший закон Природы.

— Вот теперь я вижу ваше истинное лицо, дорогой первосвященник, и оно мне по сердцу. Поэтому давайте пожмем друг другу руки, как двое негодяев, стоящих друг друга, и больше не будем притворяться. Согласны?

— Прекрасно, — сказал папа, — пусть нас связывает только наслаждение.

— Очень хорошо, — добавила я, — тогда начнем с первого условия; дайте мне провожатого, я пойду осматривать вашу обитель.

— Я сам буду сопровождать вас. — Браски поднялся, и мы вышли из комнаты. — Этот великолепный дворец построен на месте древних садов, дорожки которых освещались по ночам живыми факелами — сжигаемыми заживо ранними христианами. Нерон приказал расставить столбы через определенное расстояние и обмазать их смолой[42 - Давайте обратимся непосредственно к Тациту: «Нерон приказал предать христиан мучительной смерти за поджог Рима. Этих христиан ненавидели за их бесстыдство и за то, что их духовным вождем был мошенник по имени Христос, которого казнили во время царствования Тиберия. После первых репрессий вредоносная секта была подавлена, однако вскоре вновь начала смердить, причем не только там, где она возникла, но и в самом Риме, куда, как известно, ведут все дороги, а также все сточные канавы. Первыми хватали тех, кто открыто заявлял о своей принадлежности к мерзкому культу, их признания дали возможность арестовать целую толпу таких же негодяев, и всех приговорили к жестоким наказаниям. Ненависть к ним была всеобщей и несомненной, доказательством чему служит их позорная смерть: их одевали в шкуры диких зверей и бросали собакам или привязывали к крестам, где оставляли умирать медленной смертью, или сжигали заживо, будто вязанки хвороста, чтобы освещать улицы (отсюда пошло выражение „lux in luce“, то есть „свет среди бела дня“). Нерон с удовольствием предоставлял свои сады для этих спектаклей. Часто, смешавшись с толпой или сидя в колеснице, одетый конюшим, он наблюдал эти зрелища. Ему доставляли большое удовольствие казни христиан, он и сам принимал в них непосредственное участие». Теперь послушаем, что пишет об этом Лукиан: «Это сборище оборванных бродяг, с фанатичным блеском в глазах и судорожными движениями, они бродили, издавая невнятные бормотания, клялись каким-то сыном, рожденным отцом, предсказывали ужасные беды империи и проклинали всех, кто не принимал их веру». Постепенно заклинания этого сброда тронули души самых слабых членов общества, как это обыкновенно и случается; если бы секту не преследовали, она исчезла бы сама по себе, и больше никогда о ней не было бы слышно. Просто невероятно, что нагромождение такого бесстыдства и такой тарабарщины могло увлечь наших предков. Когда же мы поумнеем и раз и навсегда покончим со всем этим? (Прим. автора)].

— Да, друг мой, такое зрелище будто специально придумано для меня, женщины, которая так ненавидит вашу веру и ее адептов.

— Не забывайте, дерзкая девчонка, — добродушно проворчал, святой отец, — что вы говорите с главой этой религии.

— Однако этот глава уважает ее не более, чем я, — отвечала я, — потому что знает, чего она стоит, и уважает лишь прибыль, которую она ему приносит. Я знаю, друг мой, что будь ваша воля, вы бы поступали так же жестоко с врагами религии, за счет которой жиреете.

— Вы правы, Жюльетта: нетерпимость — это основополагающий принцип Церкви; без непререкаемой суровости ее храмы скоро пришли бы в запустение, и там, где не уважается закон, должен опуститься меч.

— О, жестокий Браски!

— А как иначе можно царствовать? Власть князей зиждется на общественном мнении, достаточно ему измениться, и с властителями будет покончено. Единственное их средство поддерживать порядок заключается в том, чтобы терроризировать народ, внушать страх и держать население в невежестве — только тогда пигмеи могут оказаться гигантами.

— Ах, Браски, я уже говорила вам, что люди начинают прозревать, дни тиранов сочтены, скипетры властителей и оковы, которые они надевают на людей, — все будет брошено на алтари Свободы, ведь даже могучий кедр падает под покровом северного ветра. Деспотизм слишком долго угнетал людей, поэтому они вот-вот должны проснуться и выпрямиться, и тогда по всей Европе будет бушевать всеобщая революция; все рухнет — и священные алтари и троны, — и в освободившемся пространстве появятся новые Бруты и новые Катоны.

Между тем мы продолжали идти по бесчисленным залам, и Браски начал объяснять:

— Осмотреть все это практически не представляется возможным; дворец содержит четыре тысячи четыреста двадцать две комнаты, двадцать два внутренних двора и огромные сады. Давайте пройдем сюда, — и папа провел меня на балкон, расположенный под прихожей базилики Святого Петра. — Вот отсюда я благословляю мир, здесь я отлучаю от церкви королей и объявляю недействительными вассальные обеты.

— Бедный мой лицедей, не очень-то надежна ваша сцена, которая покоится на абсурде, и очень скоро философия разрушит ваш театр.

Оттуда мы прошли в знаменитую художественную галерею. В целом мире нет более длинной залы — даже галерея Лувра не может сравниться с ней, — и ни одна не содержит такой богатой коллекции прекрасной живописи. Рассматривая полотно, на котором изображен Святой Петр с тремя ключами, я заметила его святейшеству:

— Это еще один памятник вашей гордыни?

— Это символ, — объяснил Браски, — символ неограниченной власти, которую вручили сами себе Григорий VII и Бонифаций VIII.

— Святой отец, — обратилась я к престарелому викарию, — откажитесь от этих символов, вложите в руку своему ключнику кнут, оголите свой досточтимый зад для порки и пригласите живописца — так, по крайней мере, вы прославитесь тем, что возвестите миру истину.

Осмотрев галерею, мы перешли в библиотеку, устроенную в виде буквы «Т», где я увидела великое множество шкафов, но в них, было на удивление мало книг.

— Все фальшиво в вашем доме, — заметила я, поворачиваясь к Браски, — каждые три из четырех книжных шкафов вы держите закрытыми, чтобы не была видна их пустота. И вообще, ваш девиз — обман и мошенничество.

На одной из полок я нашла редкий манускрипт Теренция, где перед текстом каждой пьесы были нарисованы маски, которые должны были надевать актеры. К немалому своему удовольствию я увидела также оригиналы писем Генриха VIII к Анне Болейн, этой блуднице, в которую он был влюблен и на которой женился несмотря на запрет папы, а случилось это в достопамятные времена английской Реформации.

Вслед за тем мы опустились в сады, где пышно расцветали апельсиновые и миртовые деревья и журчали фонтаны.

— В другой части дворца, где и завершится наша экскурсия, — сказал святой отец, — содержатся предметы сладострастия обоего пола; они живут за решетками, и некоторых мы увидим на ужине, который я вам обещал.

— Так вы держите их в клетках? — восхитилась я. — Мне кажется, у них не очень сладкая жизнь. Вы, наверное, и наказываете их?

— Человек неизбежно делается суровым, когда годами живет в таком окружении, — согласился добрейший Браски. — Для мужчины моего возраста нет слаще удовольствия, чем жестокость, и я признаю, что ставлю его превыше всех прочих.

— Если вы подвергаете их порке, так потому лишь, что вы жестокий человек; флагелляция для распутника — это отдушина для его жестокости: будь он более дерзким, он выражал бы ее другими способами.

— Иногда я бываю очень дерзким, Жюльетта, — обрадованно откликнулся святой отец, — и вы скоро, очень скоро убедитесь в этом.

— Друг мой, не забывайте, что я желаю осмотреть и сокровища. И они, должно быть, несметны, ведь о вашей алчности ходят легенды. Я тоже грешу этим пороком и с радостью погрузила бы руки в груду этих сверкающих, свежеотчеканенных монет, которые настолько приятны на вид и на ощупь.

— Мы недалеко от того места, где они хранятся, — сказал папа, увлекая меня в полутемный коридор. Мы подошли к маленькой железной двери, которую он открыл большим ключом. — Здесь все, чем владеет Святой Престол, — продолжал мой проводник, когда мы вошли в комнату с низким сводом, в центре которой стояли сундуки, содержащие луидоры и цехины — миллионов пятьдесят-шестьдесят, никак не меньше. — Боюсь, что я растратил больше, чем внес в сокровищницу. Кстати, ее основал Сикст V в назидание потомкам, как зримое свидетельство глупости христиан.

— Если ваша тиара не дает никакого наследства, — заметила я, — очень глупо с вашей стороны накапливать эти богатства; на вашем месте я бы давно их растранжирила. Раздавайте их своим друзьям, умножайте свои удовольствия, наслаждайтесь, пока есть возможность: ведь все это достанется победителям. Я всерьез предсказываю вам, святой отец, что один или несколько объединившихся свободолюбивых народов, уставших от монархического гнета, сметут вас с лица земли; как бы ни было неприятно вам слышать эти слова, знайте, что вы, судя по всему, последний папа Римской Церкви. — А что я могу взять себе отсюда?

— Тысячу цехинов.

— Тысячу цехинов! Бедняга! Я сейчас набью все свои карманы и выйду отсюда с золотом, которое будет весить в три раза больше, чем я. Или вы так дешево оцениваете женщину, обладающую столькими достоинствами?

С этими словами я запустила в золото обе руки.

— Погодите, дорогая, не стоит утруждать себя; лучше я дам вам документ на десять тысяч цехинов, которые вы получите у моего казначея.

— Такая щедрость совсем не вдохновляет меня, — надула я губы, — ведь вы имеете дело с самой Венерой.

Как бы то ни было, покидая комнату сокровищ, воспользовавшись тусклым освещением, которое благоприятствовало моим планам, я умудрилась сделать с ключа слепок при помощи кусочка воска, приготовленного для этой цели. Браски был погружен в свои мысли и ничего не заметил, и мы возвратились в апартаменты, где он меня принял.

— Жюльетта, — начал папа, — хотя выполнено только одно из ваших условий, думаю, вы удовлетворены, теперь покажите, чем вы удовлетворите меня.

При этом старый развратник принялся развязывать тесемки моих нижних юбок[43 - Близкие мои друзья знают, что в путешествиях по Италии меня сопровождала исключительно привлекательная и приятная во всех отношениях дама, что следуя своим порочным философским принципам, я представила эту особу великому герцогу Тасканскому, наместнику Христа, княгине Боргезе, их королевским величествам королю и королеве Неаполя. Поэтому они уверены в том, что все, касающееся сладострастной стороны путешествия, — чистая правда, что я описала обычные привычки и характерные особенности упоминаемых лиц, и что, будь они свидетелями этих эпизодов, они не смогли бы их представить более живо и правдиво. Пользуясь случаем, я заверяю читателя, что то же самое относится и к описательной стороне моего рассказа, который не выдуман от слова до слова. (Прим. автора)].

— Но как быть с прочими условиями?

— Коль скоро я сдержал свое слово по первому пункту нашего уговора, Жюльетта, можете не сомневаться, что я не обману вас и в остальном.

Тем временем старый хрыч уже приступил к делу: положил меня грудью на софу и, опустившись на одно колено, внимательно разглядывал главный предмет своего вожделения.

— Он великолепен, — объявил он через некоторое время. — Альбани много рассказывал о нем, но я никак не ожидал увидеть такую красоту.

Поцелуи первосвященника становились все жарче; его язык сновал по краю жерла, потом затрепетал внутри, и я увидела, что одна его рука потянулась к тому месту, где находились остатки его мужской силы. Мне вдруг страстно захотелось увидеть фаллос папы, я едва не вывернула себе шею, но в таком неудобном положении мне ничего не было видно. Тогда я решила сменить позу.

— Если вы позволите потревожить вас, мы устроимся поудобнее, и я облегчу вашу задачу, не затронув при этом вашей чести.

Я помогла ему лечь на софу, уселась на его лицо и, наклонившись вперед, в одну руку взяла его член, другую просунула под ягодицы и нащупала пальцем анус. Эти манипуляции позволили мне как следует рассмотреть тело святого отца, и я постараюсь, насколько сумею, описать то, что увидела.

Браски был толстый, с отвислыми, но все еще упругими ягодицами, настолько огрубевшими и отвердевшими от долгой привычки принимать побои, что острие ножа скорее проникло бы в шкуру моржа, нежели в его полушария; задний проход его был дряблый и довольно просторный, и иным он быть не мог, если учесть, что его прочищали двадцать пять или тридцать раз ежедневно. Его член, будучи в боевом положении, был довольно привлекателен: худощавый, жилистый, красиво сужавшийся к головке, около двадцати сантиметров в длину и пятнадцать в обхвате у основания. Как только он вздыбился, страсти папы начали приобретать признаки жестокости: лицо его святейшества по-прежнему было зажато моими ягодицами, и я вначале ощутила его острые зубы, а через некоторое время и ногти. Пока это было терпимо, я молчала, но когда Пий VI перешел все границы, — терпение мое кончилось.

— Знаете, Браски, я согласна быть вашей сообщницей, но никак не жертвой.

— Когда я возбужден и когда я плачу вам большие деньги, — заявил папа, — я не намерен вдаваться в такие мелочи. Поэтому будьте умницей, Жюльетта, и испражняйтесь, это меня успокоит; я обожаю экскременты и непременно кончу, если получу от вас хотя бы маленькую порцию.

Я почувствовала, что смогу утолить его желание и опустилась на свое место, затем напряглась, покряхтела и сделала то, о чем меня просили; архиерейский член мгновенно распух до такой степени, что я испугалась, как бы он не лопнул.

— Готовься скорее, — закричал этот скот, — сейчас я буду тебя содомировать.

— Нет, — возразила я, — иначе вы растратите все свои силы, и ваша неосторожность испортит нам ночные удовольствия.

— Вы ошибаетесь, — заверил меня папа, крепко прижимаясь к моему заду. — Я могу обработать тридцать, даже сорок задниц, не пролив ни капли спермы. Нагнись, говорят тебе, я должен забраться в твою жопку, и я это сделаю!

Что я могла ответить на это? Он был очень целеустремленный человек, о чем свидетельствовало состояние его органа, на который я взглянула еще раз; поэтому я приняла нужную позу, и Браски, без всякой подготовки, насухо, глубоко, проник в мою норку. Скребущие движения вызвали у меня смешанное ощущение боли и удовольствия, а мысль о том, что я держу в своих потрохах фаллос самого папы, очень скоро возбудила меня невероятно, и я испытала оргазм. Мой содомит, придя в такой же восторг, ускорил толчки и начал страстно целовать меня и массировать пальцем клитор. Однако он полностью контролировал свою страсть и, не доведя ее до кульминации, оставил меня в покое только через пятнадцать долгих и мучительных минут.

— Вы просто восхитительны, — заявил он, отдуваясь. — Я никогда не забирался в столь сладострастную попку. Теперь мы пойдем обедать, и я сделаю распоряжения касательно события, которое будет происходить на главном алтаре Святого Петра. После обеда мы отправимся в базилику.

За столом мы были только вдвоем и вели себя как самые настоящие свиньи. В бесстыдстве мало кто мог сравниться с Браски, а распутство он довел до тонкостей и совершенства. Должна заметить, что у него был весьма капризный желудок, и к некоторым блюдам он не прикасался без того, чтобы не сделать их для себя съедобными: каждый кусочек я должна была смочить своей слюной и только потом переправить ему в рот; я полоскала во рту вина, которые он пил после этого; время от времени он впрыскивал в мой зад полбутылки токайского или еще более изысканного Канарского вина, затем глотал все, что оттуда выливалось, а если, по случайности, в вине попадались кусочки дерьма, радость его была неописуема.

— Браски! — воскликнула я в один из моментов просветления, — что сказали бы люди, над которыми вы властвуете, увидев вас за такими безобразиями?

— Они стали бы презирать меня так же, как сейчас презираю их я, — хладнокровно ответил Браски. — Ну, да какое это имеет значение! Давайте плевать на них и дурачить этот подлый сброд; когда-нибудь их глупости придет конец, пока же мы должны пользоваться ею и наслаждаться.

— Совершенно верно, — кивнула я, — давайте развлекаться и дурачить человечество: большего оно не заслуживает… Но скажите, Браски, мы принесем кого-нибудь в жертву в том храме, куда вы меня скоро поведете?

— Непременно, — пообещал святой отец, — должна пролиться кровь, чтобы мы могли насладиться сполна. Я сижу на троне Тиберия и в сладострастных утехах беру с него пример; кроме того, я также не знаю более восхитительного оргазма, нежели тот, что, как эхо, вторит стонам умирающего.

— Вы часто предаетесь подобным извращениям?

— Редко проходит день без того, чтобы я в них не купался, Жюльетта; я никогда не ложусь спать, не запятнав руки кровью.

— Но откуда берутся у вас эти чудовищные вкусы?

— От Природы, дитя мое. Убийство — один из ее законов; как только Природа чувствует потребность в убийстве, она внушает нам желание совершить его, и, вольно или невольно, мы ей подчиняемся. Чуть позже я приведу более серьезные аргументы, свидетельствующие о том, что так называемое преступление — это вовсе и не преступление; если желаете, я нынче сам совершу его. Пытаясь приспособить свою доктрину к общепринятым понятиям, посредственные философы подчиняют человека Природе, я же готов доказать вам, что человек абсолютно независим от нее.

— Друг мой, — сказала я, — не забудьте о своем обещании, ведь эта лекция является второй частью нашей сделки, поэтому я с радостью послушаю вас, пока у нас есть время.

— Как хотите, — заметил увенчанный митрой[44 - Митра — головной убор — знак епископского сана.] философ. — Тогда обратитесь в слух, ибо предмет очень серьезен и требует полнейшего внимания.

— Итак, из всех глупостей, к которым приводит человеческая гордыня, самая нелепая заключается в том, что человек придает слишком большое значение своей персоне. Окруженный созданиями, которые ничем не лучше и не хуже его, он тем не менее считает себя вправе расправляться с людьми, которые, по его мнению, ниже его, и в то же время полагает, что никакая кара, никакое наказание недостаточно для тех, кто покушается на его собственную жизнь. К этому безумию, вытекающему из себялюбия, к этой вопиющей наглости считать себя потомком божества, обладателем бессмертной души, к этой чудовищной слепоте прибавляется переоценка своей земной сущности; разве может любимое дитя щедрого и всесильного божества, любимчик небес, каким он себя воображает, прийти к иному выводу? Поэтому самые суровые кары должны обрушиться на любого, кто осмелится поднять руку на столь дивное творение. Это творение священно, ибо у него есть душа — светлый образ еще более светлого божества, которая возвышает его, поэтому уничтожить это творение — значит совершить самое ужасное преступление на свете. И при всем при этом, чтобы утолить свое ненасытное обжорство, он спокойно жарит на вертеле ягненка или кромсает на куски и бросает в котел этого нежного и беззащитного ягненка — создание, сотворенное той же самой рукой, которая сотворила его, но более слабое и по-другому организованное. Однако, если бы этот человек немного поразмыслил, он перестал бы считать себя пупом земли; если бы посмотрел на Природу философским взглядом, он бы понял, что будучи случайным плодом своей слепой матери, он ничем не отличается от всех прочих, что участь его будет такой же, как у остальных его собратьев.

Природа не создает ни одно земное существо с какими-то особыми намерениями, все они — плоды ее законов и замыслов, и в нашем мире должны жить именно такие существа, которые в нем живут; возможно, другие миры, коими кишит вселенная, населены совсем другими существами. Но существа эти опять-таки не являются ни хорошими, ни красивыми, ни созданными специально, поэтому они не обладают никакой самостоятельной ценностью; это — пена, продукт бездумного промысла Природы, нечто вроде пара, который поднимается из котла с кипящей водой, когда теплота вырывает частицы воздуха, содержащегося в воде. Этот пар никем не создан, он — естественный результат кипения, он разнороден и ведет свое происхождение от чужеродного ему элемента, поэтому не имеет собственного значения; его наличие или его отсутствие никак не влияет на элемент, из которого он возникает; к этому элементу ничего не прибавляется, он ничего не приобретает и ничем не обязан пару. Если, скажем, этот элемент изменится в результате какой-то иной вибрации, отличной от тепла, он будет существовать в новой ипостаси, и пар, вышедший из него, перестанет быть его плодом. А если Природа сделается объектом других законов, существа, вызванные к жизни нынешними законами, погибнут в новой обстановке, Природа тем не менее будет продолжать жить как ни в чем не бывало.

Таким образом, ни человек не имеет никакого отношения к Природе, ни Природа к нему; Природа не связывает человека никаким законом, человек ни в чем не зависит от нее и ни от кого не зависит, и они ничем не могут ни помочь, ни повредить друг другу. Одна творит бессознательно и, стало быть, чужда своему творению, другой создается совершенно случайно, поэтому ничем не связан со своим создателем. После своего появления на свет человек больше ничем не обязан Природе, и ее власть над ним кончается в момент его создания — с этого момента он подчиняется своим собственным законам, которые заложены в нем, и они определяют его дальнейшую жизнь; речь идет о законах самосохранения, размножения, законах, которые касаются только его, которые принадлежат и необходимы только ему, но не Природе, ибо отныне он больше не принадлежит ей и существует отдельно от нее. Он становится сущностью, совершенно от нее отличной, настолько бесполезной для ее замыслов и ее комбинаций, что если даже род его устроится или исчезнет совсем, до последнего человечка, вселенная нисколько этого не почувствует. Когда человек уничтожает самого себя, он делает плохо, но только со своей точки зрения. Точка же зрения Природы противоположная: Природа считает, что человек делает, плохо, когда размножается, так как тем самым он узурпирует у нее честь и право созидания, которое должно быть результатом ее усилий. Если бы люди создавались не для того, чтобы они размножались сами по себе, Природа сотворила бы новые существа и наслаждалась бы своим правом, которое она утратила. Дело не в том, что она не может вернуть себе это право, если бы захотела это сделать, но она никогда не делает ничего просто так, без всякой пользы, и до тех пор, пока все люди размножаются в силу заложенных в них способностей, она прекращает увеличение рода человеческого: наше размножение происходит по нашим собственным законам, следовательно, противоречит явлениям, на которые способна Природа.

Итак, поступки, воспринимаемые нами как добродетели, становятся с ее точки зрения преступлениями. И напротив того, если человеческие существа истребляют друг друга, они поступают согласно замыслу Природы, так как в них не было заложено обязанности размножаться — они просто получили способность к воспроизводству; возвращаясь к разрушению, они прекращают осуществлять ее и дают Природе возможность возобновить размножение, от которой она отказалась, когда это было не нужно. Вы можете возразить, что если бы эта возможность, которую Природа предоставила своим творениям, приносила ей вред, она не сделала бы ее первостепенной. Но учтите, что у нее нет выбора, ибо она связана своими законами и не может изменить их; один из ее законов состоит в создании существ, которые появляются все сразу, за один прием, в том виде, в каком должны оставаться до конца дней своих, а другой закон гласит, что они наделяются возможностью размножаться самостоятельно. Обратите также внимание на то, что если бы эти существа перестали размножаться или же начали уничтожать друг друга, Природа вновь вернула бы себе свои первоначальные права, между тем как, размножаясь или живя друг с другом в мире, мы оставляем ей второстепенные функции и лишаем ее первичных. Иными словами, все законы, придуманные нами — как способствующие увеличению народонаселения, так и запрещающие его уничтожение, — непременно приходят в конфликт с ее законами, и всякий раз, когда мы действуем в согласии со своими законами, мы поступаем наперекор ее замыслам; но, напротив, всякий раз, когда мы либо упрямо отказываемся от размножения, которое противно ей, либо участвуем в убийствах, которые ей приятны и служат ее целям, мы наверняка угождаем ей и, конечно же, действуем в гармонии с ее желаниями. Разве не показывает она нам со всей ясностью, до какой степени увеличение рода человеческого неугодно ей? Разве не видим мы, с какой охотой она прекращает наше размножение и освобождается от всех его дурных последствий? Неужели об этом не свидетельствуют бедствия, которые она на нас насылает, раздоры и ссоры в нашей среде, жажда убийства, на которое она постоянно нас вдохновляет? Все эти войны и эпидемии, которые она бесконечно посылает на землю, чтобы смести нас с ее лица, великие злодеи, которых она создает; в изобилии, все эти Александры, Тамерланы, Чингис-Ханы, — все эти герои, опустошающие мир — разве все это не показывает, что наши законы противоречат ее установлениям и что цель ее заключается в том, чтобы нас уничтожить? Таким образом, эти убийства, которые так жестоко карают наши законы, убийства, которые мы полагаем величайшим оскорблением, наносимым Природе, не только, как я уже говорил, приносят ей вред, или вообще могут хоть в чем-то повредить ей, но и в некотором отношении служат ей, поскольку она — великая убийца, и единственный смысл ее страсти заключается в том, чтобы после полного уничтожения человеческих существ получить возможность заново сотворить их. Стало быть, самая порочная на земле личность, самый жуткий, самый жестокий, неутомимый убийца — выразитель ее замыслов, двигатель ее воли и самый верный исполнитель ее прихоти.

Однако пойдем дальше. Убийца полагает, будто он уничтожает и истребляет себе подобных, и порой эта мысль вызывает у него угрызения совести; впрочем, давайте успокоим его совесть; если мои рассуждения несколько выше его уразумения, пусть он оглянется вокруг себя и убедится, что ему вовсе не принадлежит честь уничтожения, что истребление, которым он хвастает, когда находится в добром здравии, или которое приводит его в ужас, когда он болен — это вообще никакое не истребление, и что, к сожалению, эта способность ему не доступна.

Невидимая цепь, которая связывает друг с другом все физические существа, абсолютная независимость друг от друга трех царств — животного, минерального и растительного — доказывают, что все они равны в глазах Природы, все они исходят из ее первичных законов, но ни одно из них не создано специально и не является необходимым. Эти три царства управляются одними и теми же законами, все они механически воспроизводят и уничтожают сами себя, потому что они состоят из одних и тех же элементов, которые иногда сочетаются одним образом, иногда — другим, но законы эти и явления отличны от законов и действий Природы и не зависят от них; Природа только единожды воздействовала на эти царства, когда их создавала — создавала раз и навсегда, — после чего они идут своим путем, действуют согласно собственным законам, главными из которых являются: метемпсихоз[45 - Переселение душ.], непрерывное изменение и вечное перемещение, за счет чего они приходят в постоянное движение.

Во всех живых существах принцип жизни — это не что иное, как принцип смерти: мы получаем и тот и другой в одно и то же время, оба они живут внутри нас бок о бок. В момент, который мы называем смертью, нам кажется, что все разрушается, на эту мысль нас наводят удивительные изменения, происходящие в этом ничтожном кусочке материи — человеческом теле. Но это лишь воображаемая смерть, смерть в фигуральном смысле и не более того. Материя, лишенная той ее части, которая приводит ее в движение, вовсе не разрушается, а просто изменяет свою форму, то есть разлагается, и это разложение доказывает, что материя не инертна; кроме того, она, в свою очередь, обогащает почву, удобряет ее и служит появлению иного природного царства. В конечном счете не существует большой разницы между первой жизнью, которую мы получаем при рождении и второй, которая представляет собой смерть. Дело в том, что в первом случае часть материи принимает определенную форму и обновляется в утробе матери-земли. А во втором — уставшая, истощенная материя возвращается в живительное чрево, чтобы впитать собою частички эфирного вещества, которое только кажется инертным и неподвижным. Вот вкратце вся наука о законах этих трех царств, законах, существующих отдельно от природы, независимо от нее. Эти законы изначально заложены в упомянутые царства при их появлении на свет и они сдерживают слепую волю природы. Примером действия этих законов служит короткий период, называемый нами жизнью. Только благодаря истощению действуют эти законы, только благодаря разрушению они передаются следующему поколению. Первое требует наличия разложившейся материи, второе — материи застывшей. И в этом заключена единственная причина бесчисленных, следующих друг за другом перевоплощений, каждое из которых состоит из повторения цикла истощения или разрушения, и это показывает нам, что смерть так же необходима, как и жизнь, что на самом деле полной смерти не бывает и что все бедствия, о которых мы говорили, все зверства тиранов и злодейства порочных людей, также необходимы для законов всех трех царств, как и движение, дающее им непрерывную жизнь; когда Природа посылает на землю неисчислимые беды с намерением уничтожить эти царства, которые лишают ее возможности творить новые создания, она демонстрирует свое бессилие, так как в самых первых законах, заложенных в эти царства в момент их появления, была навсегда, навечно запечатлена способность к воспроизводству, и вот ее-то Природа может отобрать только через посредство уничтожения своего «я», чего совершить она не в состоянии, поскольку сама подчиняется законам, избежать которых не может и которые будут существовать бесконечно. Таким образом, своими деяниями злой человек не только помогает Природе достичь целей, которых, впрочем, достичь в полной мере она никогда не сможет, но и укрепляет законы, заложенные в этих трех царствах при их появлении. Я говорю о появлении для того только, чтобы вы легче поняли мою систему, ибо, хотя на самом деле никакого момента сотворения никогда не было, и Природа существует вне времени, появление конкретного существа продолжается, покуда сохраняется его род, и закончится может тогда лишь, когда род этот угаснет, и исчезновение всех существ освободит место для новых, которых пожелает сотворить Природа, единственное же средство для этого — всеобщее разрушение, к чему и стремится злодейство. Стало быть, преступник, который сумеет стереть с лица земли все три царства сразу и заодно лишить их возможности воспроизводства, будет лучшим союзником Природы. Теперь давайте еще раз посмотрим на наши законы в свете этой неоспоримой истины.

Когда нет разрушения, нет и пищи для земли, следовательно, человек не сможет порождать человека. Это фатальная истина, ибо в ней заключено доказательство того, что добродетели и пороки нашей общественной системы не имеют никакого реального смысла, и то, что мы считаем пороком, много полезнее и нужнее, нежели добродетель, поскольку порок созидателен, а добродетель пассивна; или, если вам угодно, порок — причина, а добродетель — следствие; это доказывает, что абсолютная гармония много хуже, чем беспорядок, и если, скажем, в мире в одночасье исчезнут войны, раздоры и зло, три естественных царства расцветут до такой степени, что скоро вытеснят все остальные законы Природы. Небесные тела остановятся и прекратят оказывать свое влияние на мир, потому что возобладает самое сильное из них; тяготения не будет, и движение прекратится. И вот здесь преступления человека, ведущего свое происхождение из трех этих царств и противодействующего их непомерному возрастанию, не дают возможности нарушить во вселенских делах то золотое равновесие, которое Гораций назвал «rerum concordia discors»[46 - Царство согласия противоречий (лат.).]. Следовательно, в мире необходимо зло. Но самые полезные преступления — это, без сомнения, те, которые наиболее разрушительны, а именно: отказ от размножения и уничтожение; все прочие — мелкие проступки, даже не заслуживающие такого высокого звания; итак, вы видите, Жюльетта, насколько важны преступления для законов этих царств, а также для законов самой Природы. Один древний философ назвал войну матерью всех вещей; существование убийц также необходимо, ибо без них нарушился бы всеобщий порядок вещей. Поэтому абсурдно обсуждать или наказывать их, еще нелепее обрушиваться на естественные наклонности, которые заставляют нас совершать преступления помимо нашей воли: ведь на земле не может не быть слишком много зла, если учитывать неистребимую потребность Природы в злодействе. Ах, несчастные смертные, напрасно гордитесь вы тем, что способны разрушать! Это вам не по силам, вы в состоянии изменить формы, но вы бессильны уничтожить их; вы не можете даже ни на грамм уменьшить массу природной субстанции, так как же вы собираетесь уничтожить то, что вечно? Да, вам доступно менять формы вещей, но и этот распад угоден Природе, так как из этих расчлененных частей она создает новые формы. Изменения, внесенные человеком в организованную материю, скорее служат Природе, нежели оскорбляют ее. Да что я говорю — чтобы служить ей по-настоящему, разрушение должно быть как можно масштабнее: жестокости и размаха требует она от злодейства — чем ужаснее и разрушительнее наши дела, тем больше нравятся они ей. Но чтобы еще больше угодить ей, следует предотвратить возрождение мертвых, которых зарывают в землю. Ведь убийца отбирает у жертвы только первую его жизнь, поэтому надо стремиться отобрать и вторую, если мы хотим принести больше пользы Природе, ибо она жаждет полного уничтожения и на меньшее не согласна, так что ни один убийца не в силах довести свои злодеяния до того предела, когда она насытится.

Имейте в виду, Жюльетта, что истинного разрушения не бывает, что и сама смерть далека от этого; с физической и философской точки зрения смерть — это еще одна форма существования материи, в которой активный принцип, или, если угодно, принцип движения, проявляет себя беспрерывно, хотя и не столь очевидно. Рождение человека, таким образом, — вовсе не начало его существования, так же, как смерть его не есть его окончание; мать, которая носит его в утробе, дает ему жизнь не в большей мере, нежели дает ему смерть убийца, который его убивает: первая определенным образом упорядочивает кусочек материи, второй дает возможность возродиться другой материи, и оба они созидают.

Ничто в сущности не рождается и ничто по своей сути не погибает — все в этом мире представляет собой действие и противодействие материи; это похоже на океанские волны, которые без конца вздымаются и опадают, на морской прилив, который постоянно наступает и отступает, и при этом ни одной капли не прибавляется, и ни одной не убавляется в общем объеме воды; это вечный поток, который был всегда и пребудет всегда, и мы, сами того не сознавая, делаемся его главными носителями, сообразно нашим порокам и добродетелям. Все в мире есть бесконечное изменение; тысячи тысяч различных частичек материи, проявляющихся в самых разных формах, разрушаются и заново возрождаются в других формах, чтобы вновь погибнуть и вновь появиться. Принцип жизни — это всего лишь результат сочетания четырех элементов; со смертью комбинация распадается, каждый элемент целым и невредимым возвращается в свою сферу, готовым вступить в новую комбинацию, когда их призовут законы трех царств; изменяет форму только целое, части остаются без изменения, и из этих частей, вновь объединенных в целое, создаются новые существа, и так происходит вечно. Но принцип жизни, будучи только плодом комбинации элементов, не существует сам по себе, он существует лишь через это объединение, он изменяется целиком, когда это объединение распадается и проникает в новое творение, создаваемое из обломков старого. А поскольку эти существа совершенно безразличны по отношению друг к другу и совершенно безразличны не только к Природе, но и к законам трех царств, изменения, производимые в материи, не имеют никакого значения: в самом деле, какое имеет значение, если, как говорит Монтескье, я леплю что-то круглое из чего-то квадратного, если из человека я делаю капусту, салат-латук, бабочку или червя; ведь тем самым я только осуществляю право, данное мне на это, и если захочу, если смогу, я перемешаю или разрушу все существа, и никто не скажет, что я действовал вопреки законам трех царств и, следовательно, вопреки законам Природы. Совсем наоборот: я верно служу этим законам, служу трем царствам, давая земле пищу, которая поможет ей творить новые создания и без которой творчеству ее придет конец; я служу законам Природы, поступая в согласии с целями вечного разрушения, которое является девизом Природы и способность к которому отобрали у нее существа, сотворенные ею.

Неужели эта травинка, эта букашка или личинка, в которую превратилось убиенное мною существо, имеет какую-то особую ценность для законов, управляющих тремя царствами? Неужели в глазах Природы, которая изрыгает свои создания самым беспорядочным образом, одно из них может приобретать какое-то особое значение? Это равносильно утверждению, что из миллионов листьев, растущих на старом дереве, один более дорог ему потому лишь, что он крупнее остальных. На этот счет Монтескье говорит так: «Только наша гордыня не дает нам почувствовать нашу ничтожность и заставляет нас, несмотря на эту ничтожность, считать себя чем-то особенным в этом мире, достойным особого внимания или хотя бы простого упоминания. Нам хочется думать, что потеря такого совершенного существа, каким мы являемся, будет катастрофой для Природы, и мы даже не представляем себе, что отдельный человек, или все человечество, или сотня миллионов планет, похожих на нашу землю и до краев населенных людьми, являются лишь мелкими атомами, совсем крошечными и для Природы безразличными». Посему истребляйте, рубите на куски, истязайте, ломайте, душите, уничтожайте, жгите, стирайте в порошок, словом — превращайте в самые разные формы все творения трех царств, и вы окажете им неоценимую услугу и огромную пользу. Вы сделаетесь любимицей их законов, вы будете исполнять законы Природы, ибо мы, люди, слишком слабы и слишком немощны, чтобы сделать что-нибудь серьезное, кроме как способствовать общему порядку вещей, и то, что мы считаем беспорядком, на деле есть один из законов порядка, которого нам не дано понять и который назвали беспорядком по неразумению, потому что его последствия, угодные Природе, выбивают нас из привычной колеи или противоречат нашим убеждениям. Но если бы преступления не были необходимы для универсального миропорядка, разве они внушались бы нам? Разве мы чувствовали бы в глубине сердца потребность совершать их и в то же время удовольствие после их совершения? Как смеем мы думать, будто Природа могла вложить в нас порывы, противоречащие ее задачам? Между тем разумнее считать, что она приложила все усилия с тем, чтобы лишить нас всякой возможности делать то, что могло бы по-настоящему повредить ей. Попробуй, девочка, выпить лучи, которыми солнце освещает наш мир, попробуй изменить упорядоченный ход звезд или полет небесных тел в пространстве — попробуй, и ты увидишь, что ничего у тебя не выйдет, и все потому, что это — именно те преступления, которые могут на деле оскорбить Природу, и она предусмотрела все, чтобы мы их не совершали. Что же касается до сил и возможностей, которые она нам дала, она это сделала намеренно; так давайте творить то, что в наших силах, и уничтожать и менять то, что в наших возможностях, не боясь обидеть ее. Но самое главное — понять, что тем самым мы помогаем ей и служим ей тем усерднее, чем больше обращаемся к делам, которые по недоразумению считаются преступными.

Но, быть может, есть какая-то разница между тем или иным видом преступления, и существуют убийства, настолько подлые и отвратительные, что могут привести Природу в ужас? Полноте! Будет верхом глупости, если вы хоть на минуту поверите в это. Какую ценность может представлять в глазах Природы человек, которого окружили ореолом святости наши человеческие условности? Неужели для Природы тело вашего отца, вашей матери или сестры дороже, нежели тело вашего раба? Для нее таких различий не существует и существовать не может, ведь любое тело, каким бы ценным оно не считалось по нашим законам, будет подвергаться одним и тем же метаморфозам. Поймите, что ей по сердцу жестокость, которая так пугает вас; она ждет от вас еще больше — чтобы вы были непримиримым противником любого размножения и даже чтобы стерли с лица земли все три царства, чего вы сделать, увы, не в состоянии; но если ваша жестокость не может добраться до таких высот, обратите ее на более доступные цели и удовлетворите Природу по мере своих возможностей. Если вы не можете порадовать ее глобальным разрушением, по крайней мере вложите в свои убийства побольше мерзости и ужасов, и тем самым вы выскажете свое наивысшее послушание к законам, которые она устанавливает: ваша неспособность сделать то, чего она от вас хочет, не освобождает вас от обязанности делать то, что в ваших силах.

Исходя из всего вышесказанного, должно быть очевидно, что детоубийство ближе всего соответствует замыслам Природы, так как оно разрывает цепочку потомства и обрекает на гибель максимальное количество семени. При убийстве отца сын ничего не разрушает, он убирает только самое последнее звено в цепочке; когда отец убивает своего сына, он не дает возможности добавить новые звенья, и цепочка обречена; но в случае, когда сын уничтожает отца, убийца остается в живых, и вместе с ним живет будущее его рода. Дети или молодые женщины, предпочтительно беременные, — вот .лучшие объекты убийства, ибо это лучше всего отвечает целям животного царства и прежде всего Природы, именно к этому должен стремиться тот, кто желает ублажить жестокую матерь человечества[47 - Почти все народы земли пользуются правом на жизнь и смерть своего потомства. Это право совершенно естественное: чем, в самом деле, мы можем распоряжаться с большим правом, как не своим творением? Если бы существовала иерархия убийств, если бы их можно было расположить в возрастающем порядке зла, детоубийство следовало бы поместить в самом низу лестницы: каждый человек имеет возможность быстро исправить последствия этого незначительного преступления, что снимает с него налет жестокости. Самый первый инстинкт человека состоит в том, чтобы истребить отпрысков, но ему очень часто мешает гордость. (Прим. автора)].

Разве мы не видели, разве не чувствовали, что жестокость в преступлении нравится Природе, коль скоро только таким путем она регулирует количество наслаждения, которое доставляет нам преступление. Чем оно ужаснее, тем больше им наслаждаешься; чем оно чернее и отвратительнее, тем больше нас возбуждает. Вот так непостижимая Природа требует порочности, гнусности, жестокости в поступках, к которым нас подталкивает; она хочет, чтобы мы украсили их всеми теми атрибутами, которыми она сопровождает великие бедствия и эпидемии, поэтому оставьте все сомнения, презрите нелепые законы человечности и идиотские установления, которые сковывают нас, и бесстрашно творите то, к чему зовет вас священный голос Природы, зная, что он всегда противоречит абсурдным принципам человеческой морали и гнусной цивилизации. Неужели вы полагаете, будто цивилизация или мораль сделали людей лучше? Отнюдь: и та и другая только испортили человека, подавили в нем зов Природы, который делал его свободным и жестоким; отчужденный от нее, весь род человеческий погрузился в болото разложения, его врожденная жестокость превратилась в подлую хитрость, и от этого зло, которое творит человек, сделалось еще опаснее для его собратьев. Коль скоро должен он творить его, коль скоро оно необходимо и угодно Природе, дайте человеку эту возможность, дайте ему право поступать так, как ему больше нравится, и пусть он предпочтет жестокость подлости, ибо в этом больше естественности и, если угодно, благородства.

Я не устану повторять: никогда ни один умный народ не возводил убийство в категорию преступлений, ведь чтобы признать его преступлением, в нем должен присутствовать факт разрушения, чего на самом деле нет, как мы уже убедились. Кроме того, убийство — это не более, чем изменение формы, которое не приводит к нарушению ни закона трех царств, ни закона Природы, но напротив того, служит им[48 - Изменение, которое мы наблюдаем в материи, лучше назвать восстановлением или трансформацией, т. к. материя, принимая различные формы, не уменьшается, не расходуется, не портится и не разлагается; возможно, одна из главных причин ее стойкости заключается в кажущихся разрушительных эффектах, которые на деле делают ее более гибкой и предоставляют ей большую свободу образовывать новые, еще более изощренные формы. В конце концов материя не разрушается, претерпевая изменения, так же, как восковой кубик, который вы расплавляете в круглую форму, не разрушается, а лишь меняет свою форму. (Кстати, этот пример приводит Вольтер.) Нет ничего более естественного, чем эти бесконечные возрождения, как нет ничего удивительного в повторном рождении. Куда бы вы ни обратили свой взгляд, вы всюду встретитесь с возрождением: гусеница возрождается в виде бабочки, апельсиновое зернышко, брошенное в землю, — в виде апельсинового дерева, погибшие животные — в виде травы, овощей, червей, иными словами, в виде корма для других животных и тем самым становятся частью их субстанции и т. д. и т. п. (Прим. автора)]. Так разве можно наказывать человека за то, что он несколько преждевременно разлагает на составные части кусочек материи, который, в сущности, для того и предназначен и который из тех же самых элементов образует новые соединения: чем скорее вы убьете муху, тем скорее появится на свете какой-нибудь турецкий паша, а если пощадите таракана, одним архиепископом на земле будет меньше. Следовательно, нет ничего дурного или злодейского в том, чтобы разложить на элементы чью-нибудь плоть и получить средство для создания тысячи насекомых за счет пролития крови в более крупном животном, именуемом человеком.

Короче говоря, убийца — такое же естественное явление, как война, голод или холера; это — средство, которое имеет в своем распоряжении Природа и которое ничем не хуже других враждебных нам сил. Таким образом, когда кто-то осмеливается заявлять, что убийца оскорбляет Природу, я считаю это такой же нелепостью, как, скажем, утверждать, что холера, голод или война оскорбляют Природу или совершают преступление, ибо разницы здесь я не вижу. Но мы же не можем выпороть или сжечь, или заклеймить каленым железом, или повесить ни холеру, ни голод, между тем как это можно сделать с человеком: именно поэтому его признают виновным. Вообще сплошь и рядом мы видим, что вина определяется не серьезностью проступка, а степенью уязвимости преступника, вот почему богатство и высокое положение всегда правы, а нищета всегда оказывается виновной.

Что же касается до жестокости, ведущей к убийству, можно с уверенностью сказать, что это одна из самых естественных наклонностей человека, к тому же одна из самых усладительных и приятных, которые он получил от Природы; жестокость в человеке — не что иное, как выражение его желания проявить свою силу. Она сквозит во всех его делах и словах, во всем его образе жизни; порою она маскируется воспитанием, но очень быстро эта маска спадает, и тогда она проявляется с новой силой в самых разных формах. Сильный трепет, который мы ощущаем при мысли о жестоком преступлении и во время его свершения, является убедительнейшим доказательством того, что мы рождены служить слепыми орудиями законов трех царств и промысла Природы и что, как только отдаемся своему порыву, сладострастие проникает в наш организм через все поры.

Поэтому надобно награждать убийцу, а не наказывать: запомните, что ни одно преступление на свете не требует такой силы и энергии, такого мужества и ума, как великое дело убийства. Существуют тысячи ситуаций, когда умному правительству следовало бы использовать только наемных убийц… Тот, кто знает, как подавить вопли своей совести и играючи обращаться с чужой жизнью, уже готов к самым великим деяниям. Одному небу известно, сколько в мире людей, которые добровольно становятся преступниками просто потому, что недальновидное правительство игнорирует их дар и не употребляет его в дело; в результате несчастные погибают, на колесе за поступки, которые могли бы принести им почет и уважение. Все эти Александры Великие, все эти маршалы — и Тюренн и Саксонский[49 - Знаменитые полководцы.] и прочие — могли бы сделаться разбойниками с большой дороги, если бы высокое происхождение и улыбка фортуны не устелили им лаврами путь к славе. И, конечно же, все эти Картуши, Мандрены и Дерю[50 - Знаменитые воры и разбойники во Франции того времени.] стали бы великими людьми, если бы правительство знало, как использовать их талант.

Это же верх самой вопиющей несправедливости! Существует множество хищных зверей — лев, волк, тигр, — которые живут только убийством и не признают никаких законов, кроме своих собственных; в то же время в мире встречаются и другие животные, которые занимаются таким же делом, удовлетворяя не голод, а другую страсть, и их называют преступниками!

Мы часто жалуемся на тех или иных диких зверей, которые кажутся нам опасными или приносят нам вред, но мы со вздохом приговариваем, исходя из здравого смысла: «Да, это ужасное и опасное создание, но оно полезное: Природа ничего не создает без надобности, возможно, этот зверь вдыхает какой-то воздух, который в противном случае мог отравить нас, или поедает насекомых, представляющих для нас еще большую угрозу». Давайте же рассуждать так же здраво и в отношении других животных и видеть в убийстве только руку, направляемую непреложными законами, руку, которая служит Природе и через преступления, какими бы чудовищными их ни считали, действует ради каких-то неизвестных нам целей или же предотвращает несчастья, в тысячу раз более ужасные, нежели те, что она творит.

«Софистика! Голая софистика! — завопят глупцы, услышав мои слова. — На самом деле убийство оскорбляет Природу, и тот, кто его совершил, будет терзаться до конца своих дней». Так могут рассуждать только круглые идиоты. Убийца терзается совсем не потому, что поступок его плох сам по себе, и в тех странах, где убийство пользуется почетом, он не терзается — будьте уверены в этом… Разве воин рыдает над поверженным врагом? Единственное неприятное чувство, которое мы испытываем при убийстве, вызвано его запретностью; у каждого человека в жизни бывают моменты, когда сердце его сжимается от страха перед вполне обычным поступком, если в силу каких-то обстоятельств он подпадает под запрет. Например, прибитый к дверям знак, запрещающий вход, кого угодно заставит ощутить неприятный холодок в спине, хотя человек и не видит ничего дурного в том, чтобы переступить порог. То есть страх этот порождается только фактом запрета, а не самим поступком, в котором может и не быть ничего преступного. Малодушие — кратковременное чувство вины и страха, сопровождающее убийство, — проистекает только из предрассудка и никоим образом не связано с реальностью. Но представим на минуту, что ветер подул в другую сторону, что меч правосудия поражает то, что совсем недавно называлось добродетелью, а закон вознаграждает преступление, и вы увидите, как добродетельные будут трястись от страха, а злодеи вздохнут спокойно, хотя и те и другие будут продолжать заниматься своим любимым делом. В таких случаях Природа безмолвствует, возмущенный голос, грохочущий в нашей душе, принадлежит предрассудку, с которым легко справиться, если приложить немного усилий и иметь желание. Однако существует некий священный орган, чей проникновенный шепот мы слышим прежде, чем раздадутся голоса заблуждения или воспитания; этот таинственный голос напоминает нам о нашей связи с первичными элементами и подталкивает нас к гармоничному слиянию этих элементов и их сочетаний в новую форму, которую выбирают сами эти элементы. Этот голос — негромкий и неназойливый — не вдалбливает в нас божественные проповеди, не напоминает нам о кровных узах или общественных обязанностях, которые насквозь фальшивы, но изрекает одну только правду. Между прочим, тот голос не внушает нам поступать с другими так, как мы хотим, чтобы поступали с нами, и если мы внимательно прислушаемся к нему, окажется, что он говорит нам нечто противоположное.

«Помните, — говорит нам Природа, — всегда помните: все зло, которое вы наносите ближнему, воздается вам добром и сделает вас счастливым; законы мои гласят, что вы должны истреблять друг друга и без конца и без раздумий вредить ближнему своему. Поэтому я вложила в вас неистребимую потребность творить зло, ибо я желаю вам добра. Пусть ваши близкие — отец, мать, сын, дочь, племянница, жена, сестра, муж, друзья ваши — будут для вас не дороже, чем самый последний червь, ползающий по земле; все эти связи, обязанности, привязанности придуманы не мною, но порождены слабостью, воспитанием и безумием, ко мне они не имеют никакого отношения; вы можете нарушать и попирать их, презирать и отменять их — меня это не касается. Вы — такое же творение мое, как бык, осел, артишок или вошь; всем вам я дала способности — одним больше, другим меньше, — и каждый из вас должен сполна использовать свои собственные. Однажды покинув мое чрево, вы больше мне не принадлежите, и я не отвечаю за ваши поступки. Если вы пребываете в добром здравии и размножаетесь — меня это не волнует, если вы истребляете и себя и себе подобных, если вы, употребляя ваши способности, сметете с лица земли все три царства и опустошите ее, и ничего на ней не останется, я буду безмерно рада, ибо в свою очередь смогу использовать атрибуты своего могущества и свою способность созидать, плодить новых существ, которой лишило меня ваше проклятое потомство. Прекратите творить, уничтожьте все сущее — вы ни в малейшей степени не нарушите мой замысел и мой промысел. Но что бы вы ни делали — уничтожали или созидали — в моих владениях ничего от этого не убудет; лист, упавший с дерева, так же полезен для меня, как и могучие кедры, растущие в лесах ливанских, и питающийся падалью червь ничуть не хуже в моих глазах, нежели самый могущественный король на земле. Поэтому крушите или созидайте по мере сил и возможностей ваших: завтрашнее солнце взойдет на прежнем месте, миры, которые я бросила в бесконечное пространство, будут продолжать свой бег по своим орбитам, а если вы разрушите все, если все три царства будут уничтожены вашей порочностью и не смогут восстать из праха, утратив свою способность к взаимному воспроизводству, ну что ж — уничтоженные предательской рукой, они будут заново воссозданы мною, я вновь сотворю их, и будет на земле так же, как было до сих пор. Таким образом, мне по душе самые грандиозные, самые чудовищные и самые жестокие злодеяния.

Вот каковы законы Природы, Жюльетта; это единственные законы, которые она продиктовала, единственные, угодные ей законы, и нарушать их мы не имеем права. Если же люди придумывают свои, остается лишь посмеяться над их глупостью, но даже если приходится подчиняться им, мы не должны становиться жертвой человеческой глупости — мы должны освободиться от предрассудков и не упускать ни единой возможности мстить за вынужденное унижение самым изощренным надругательством над придуманными законами. Жалеть следует лишь о том, что Природа не дала нам столько талантов и столько способностей к злодейству, сколько нам бы хотелось. Вместо того, чтобы благодарить нашу неразумную праматерь за то, что она предоставила нам такую куцую свободу для осуществления необъятных желаний, внушенных ею же, мы должны проклинать ее в глубине души за то, что она ограничила наши возможности исполнять ее волю.

Мы должны обратиться к ней с такими словами: «О Ты, неразумная и тупая сила, случайно породившая меня, Ты, которая швырнула меня в этот мир с тем, чтобы я оскорблял Тебя, зачем Ты вдохнула в мою огненную душу страсть к безграничным преступлениям и наделила меня такими скудными средствами и возможностями? Я с радостью готов повиноваться Тебе, ибо Ты требуешь от меня ужасов — и ужасов жаждет моя душа, — если только я буду иметь силы, которых Ты, по собственному неразумию, дала мне недостаточно. Даже уничтожив все создания, населяющие землю, все равно я не выполню своего предназначения, потому что этим послужу только Тебе, жестокая Мать, между тем как я жажду отмщения — жажду отомстить Тебе за то, что Ты, движимая глупостью или коварством, никогда не позволяешь людям воплотить в дела ужасающие желания, которые Ты в них пробудила».

— А теперь, Жюльетта, — продолжал первосвященник, — я хочу привести вам несколько примеров, которые покажут, что всюду и во все времена человек наслаждался разрушением, а Природа — тем, что позволяла ему делать это.

В области Каподимонте существовал такой обычай: если женщина рожала двойню, муж сразу душил одного из детей.

Всем известно, как обращаются со своими детьми арабы и китайцы: в живых оставляют примерно половину, остальных убивают, сжигают или топят — главным образом девочек. Такая же страшная участь уготована новорожденным на Формозе.

Мексиканцы никогда не отправляются в военный поход, не принеся перед этим в жертву детей обоего пола.

Японским женщинам позволяется делать аборты, когда они захотят, и никто не требует от них отчета за их потомство[51 - Наказание матерей за детоубийство — это беспримерная жестокость. Кто же волен распоряжаться детьми, как не та, что носила их в своем чреве? Если на земле и существует неоспоримая собственность, она заключается именно в этом, и в высшей степени неразумен закон, который запрещает женщине реализовать свое право. В самом деле, как можно наказывать несчастное создание просто за нежелание продлить свое существование в потомстве? Но еще более нелепым является обычай казнить мать за убийство своего ребенка: когда преступление совершается, на свете одним существом становится меньше, когда оно наказывается — мы лишаемся сразу двоих. Неужели нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это? Ах, как мудры наши законодатели! И мы до сих пор оставляем эти законы в силе! (Прим. автора)].

Во дворце калькуттского короля есть железное кресло, в которое по праздникам усаживают ребенка, под ним разводят большой костер, и жертва сгорает дотла.

Римляне никогда не карали смертью за убийство, и императоры долгое время следовали закону Суллы, который приговаривал убийц всего лишь к штрафу.

На острове Минданао[52 - Один из Филиппинских островов.] такое преступление возводится в дело чести; если человек предоставляет доказательство своего преступления, его зачисляют в категорию мужественных и дают право носить почетную красную ленту.

У жителей Никарагуа такое право можно было заслужить несколькими убийствами: требовалось уничтожить семерых, чтобы получить красный тюрбан.

На берегах Ориноко матери топят своих детей в реке, едва те появляются на свет.

В королевстве Зопит и Трапабания[53 - Древние государства в Африке.] отцы перерезают горло детям любого пола, когда они им надоедают или начинают приобретать уважение окружающих.

На Мадагаскаре родители бросают на съедение диким зверям своих детей, родившихся во вторник, четверг и пятницу.

В Восточной Римской империи отец мог убить ребенка любого возраста, если тот вызывал его недовольство.

Из некоторых глав Пятикнижия мы узнаем, что отец обладал правом на жизнь и смерть своих детей.

Законы у парфян и армян позволяли отцу убивать своего сына и даже дочь, когда они достигали брачного возраста. Такой же обычай Цезарь обнаружил у галлов. Царь Петр обратился к своим подданным с воззванием, суть которого заключалась в том, что согласно всем законам — человеческим и небесным — отец имеет беспрекословное право на жизнь и смерть своих детей и может осуществлять его без разрешения и в любое время. Как только этот декрет был обнародован, Петр сразу начал проводить его в жизнь.

Вновь избираемый вождь галласов[54 - Африканское племя, жившее на территории нынешних Судана и Эфиопии.] должен был доказать свою доблесть набегом на Абиссинию и, только совершив множество преступлений, получал право на свой пост. Он должен был грабить, насиловать, калечить, истреблять, жечь; чем ужаснее были его подвиги, тем больше была его слава.

Каждый год египтяне приносили в жертву Нилу юную девственницу. Когда же их сердца охватила жалость и они решили покончить с этим обычаем, благотворные разливы реки прекратились, и Египет столкнулся с голодом.

Воинственный народ не должен отказываться от принесения в жертву людей, если оно представляет собой яркое зрелище. Рим был владыкой мира, пока римляне любили такие спектакли, и погрузился в упадок, а затем в рабство, когда вошла в моду христианская мораль, согласно которой грешно любоваться убийством людей. Однако за аргументом последователей Христа стояла не гуманность, а страх того, что звезда идолопоклонничества вновь воссияет над Европой и они сами могут оказаться жертвами своих противников. Вот почему эти мошенники проповедовали милосердие, вот почему они сочинили нелепый миф о братстве. Нашлись и другие народы, которые приняли эту мораль и которых иначе как трусливыми или сумасшедшими не назовешь.

Почти все дикари Америки истребляли своих стариков, когда те становились беспомощными; кстати, это был настоящий акт добросердечия со стороны сына, и больной и немощный отец проклинал его, если тот не осмеливался сделать это.

В далеких южных морях есть остров, где женщин убивают, когда они уже не могут рожать, как бесполезных созданий, и в самом деле, на что они еще годятся?

Народы варварских стран не знают законов, карающих за убийство жен и рабов.

Ни в одном восточном гареме не возбраняется убивать женщин, ибо всегда можно купить свежих.

На острове Борнео существует поверье, что все, кого вы истребите, будут вашими рабами в следующем мире, поэтому если вы хотите, чтобы вам лучше прислуживали после вашей смерти, вы должны совершить больше убийств при жизни.

Когда жители Караскана в Тартарии встречали чужестранца, обладавшего умом, богатством и благородным обликом, они убивали его, чтобы завладеть его качествами и передать их своему потомству.

В королевстве тангутов[55 - Тангуты — одна из народностей Тибета.] есть такой обычай: юноша берет кинжал и на несколько дней удаляется из родных мест для того, чтобы убивать любого встречного, без разбору и жалости; считается, что павшим от его руки гарантируется величайшее счастье в другой жизни.

В княжестве Кахао[56 - Город в Бирме.] есть профессиональные убийцы, которых всегда можно нанять: если вы хотите свести с кем-нибудь счеты, вы выкладываете определенную сумму и можете больше ни о чем не беспокоиться.

Это напоминает мне историю Великого Старца, жившего в горах, которая, может быть, вам неизвестна. Этот принц держал в своих руках жизнь всех мелких соседних суверенов, ему было достаточно отправить убийцу к любому из них. и посланец неукоснительно выполнял его поручение.

Будьте уверены, что профессиональные убийцы есть и в Италии, и мудрое правительство смотрит на них сквозь пальцы, потому что не претендует на исключительное право распоряжаться человеческой жизнью.

В давние времена в Зеландии[57 - Провинция в Голландии.] каждый год девяносто девять мужчин приносились в жертву местному божеству.

Когда карфагеняне видели у стен города врага, они умертвляли две сотни детей, выбранных из самых знатных семейств, ибо один из законов гласил, что Сатурн принимает только представителей высшей касты. Штрафом облагались матери, которые во время этой церемонии обнаруживали хотя бы малейшие признаки жалости, и убийство совершалось на их глазах. Вот вам пример мудрого народа, который заклеймил позором сентиментальность!

Один северный король, чье имя я запамятовал, уничтожил девятерых своих детей с единственным намерением продлить таким способом свою жизнь. И не надо осуждать этот каприз — он заслуживает лишь снисходительной улыбки, так как предрассудки простительны, когда они доставляют удовольствие.

Шу-Ум-Чи, отец последнего китайского императора, приказал убить тридцать мужчин на могиле своей любовницы, чтобы она с миром перенеслась в рай.

Во время своего последнего путешествия на Таити Кук обнаружил останки человеческих жертвоприношений, которых не заметили предыдущие путешественники.

Когда Ирод, царь иудейский, лежал на предсмертном одре, он повелел созвать на ристалище в Иерихоне всех еврейских вельмож, и его сестра Саломея должна была умертвить их всех до единого в тот момент, когда он испустит дух, чтобы скорбь была всеобщей и чтобы евреи, оплакивая своих друзей и родственников, проливали слезы и над его прахом. Как сильна должна была быть эта страсть, продленная за пределы жизни! Правда, приказ Ирода не был выполнен.

Собственной рукой Магомет II отрубил голову своей любовнице, желая показать солдатам, что его сердце невозможно смягчить даже любовью, а перед тем он провел ночь в объятиях Ирины и удовлетворил свои желания[58 - Вот теперь эта история становится объяснимой. (Прим. автора)]. Этот же властелин, заподозрив, что одна из его наложниц стащила огурец в его огороде, выстроих их и одной за другой вспарывал животы до тех пор, пока не обнаружил пропажу в потрохах виновницы… Когда он заметил какие-то ошибки в картине, изображавшей усекновение главы Иоанна Крестителя, Магомет приказал обезглавить раба, чтобы доказать Беллини, венецианскому художнику, автору картины, что тот неверно изображает натуру, и сказал ему. «Смотри, как выглядит отрубленная голова». Этот великий человек и философ, убежденный, что подданные существуют только для утоления страстей властелина, приказал привязать к фашинам сто тысяч обнаженных рабов и рабынь и бросить их в крепостной ров перед стенами Константинополя, когда осаждал этот город.

Абдулькар, генерал короля Визапура, имел гарем с двенадцатью сотнями жен; когда он получил приказ отправиться с войском на поле битвы, опасаясь, что в его отсутствие женщины не будут хранить ему верность, он велел перерезать им горло накануне отъезда.

Проскрипции Мариуса и Суллы — шедевры жестокости; Сулла, истребивший добрую половину Рима, умер спокойной смертью в своем доме в окружении преданных людей. Попробуйте теперь сказать, что Бог все видит и наказывает злодеев!

Нерон приказал предать смерти десять или двенадцать тысяч душ на арене цирка за то, что кто-то из горожан — так и не узнали, кто именно — оскорбил одного из его возничих. Именно во время его царствования обрушился амфитеатр в Пранесте, что вызвало гибель еще двадцати тысяч человек; нет никаких сомнений в том, что сам император устроил эту дьявольскую шутку.

Коммод жестоко расправлялся с римлянами, которые интересовались историей жизни Калигулы; он бросал их на съедение хищным зверям. Во время своих ночных прогулок он забавлялся тем, что убивал прохожих или же приказывал схватить десятка два несчастных, затем, вооружившись жезлом или дубинкой, убивал их ради развлечения.

Восемьдесят тысяч римских пленников, которых истребил Митридат, Сицилийская Вечерня[59 - Восстание в Сицилии в 1282 г., жестоко подавленное.], кровавая Варфоломеевская ночь, не менее кровавые крестовые походы, восемнадцать тысяч обезглавленных герцогом Альба ради утверждения в Нидерландах религии, которая осуждает кровопролитие, — и сколько еще можно привести примеров, доказывающих, что преступлениями всегда движут страсти.

Константин, этот суровый римский император, так любимый христианами, казнил своего зятя, племянников, свою жену и своего сына.

Туземцы Флориды разрывают своих пленников на куски и к этой пытке иногда добавляют другую, очень изощренную, заключающуюся в том, что в задний проход жертвы вонзают стрелу, которая выходит из плеча.

Никто не сравнится в жестокости с индейцами: все племя должно участвовать в жестоких развлечениях и забивать осужденных до смерти, при этом всех заставляют петь. Еще одна утонченная жестокость — лишать людей права оплакивать своих близких.

Так же жестоко дикари поступают с пленниками: у них вырывают ногти и груди, ломают пальцы, сдирают кожу, протыкают гениталии, причем этими пытками, как правило, занимаются женщины, и они делают все возможное, чтобы превратить последние минуты несчастных в ужасные страдания, и наслаждаются этим.

Да разве любой ребенок не являет собой пример жестокости, которая порой удивляет взрослых? Его поведение показывает, что жестокость — естественное свойство; посмотрите, как он истязает птенцов и еще радостно смеется, видя конвульсии бедной птички.

Аборигены Маори — не единственные, кто поедает своих врагов; другие дикари кормят ими собак. Некоторые вымещают злобу на беременных женщинах, распарывают им животы, вытаскивают оттуда младенцев и вышибают им мозги о материнскую голову.

Герулы — одно из древнегерманских племен — приносили в жертву всех пленников, захваченных в бою; скифы довольствовались тем, что убивали каждого десятого. А как давно перестали французы истреблять своих пленных? После битвы при Ажинкуре — которая стала черным днем для Франции — Эдуард истребил всех пленников поголовно.

Когда Чингисхан захватил Китай, он приказал уничтожить на своих глазах два миллиона детей.

Почитайте жизнеописания двенадцати Цезарей у Светония, и вы узнаете о тысячах жестокостей такого рода.

В Малабаре настолько сильно презирают касту Пули, что могут безнаказанно убить первого встреченного представителя этой касты. Если малабарец желает поупражняться в стрельбе из лука, он выбирает мишенью любого пулийца независимо от пола и возраста.

Русские, датские и польские дворяне имели право убивать своих крепостных при условии, что оставят на мертвом теле монету: вот истинная цена человеческой жизни, жизни любого человека; кроме того, деньги хоть как-то возмещают ущерб, между тем как кровавая месть ничего не дает, и закон «lex talionis»[60 - "Закон возмездия» (лат.).] — отвратительный закон, ибо убийца иногда имеет причину для своего преступления, а недалекие служители Фемиды не имеют никакого мотива для жестокого наказания. Пусть они ответят на такой вопрос:

— Какое преступление вы усматриваете в убийстве? В том, что кого-то лишили жизни? Только и всего? Да, я отнял жизнь у человека, но что если он сам совершил множество преступлений, и, убив его, я выполнил волю закона, а если я и совершил неправедное дело, то разве не то же самое делает закон? Так что выбирайте: либо невиновен тот, кто убивает преступника, либо безнравственен закон, убивающий того же преступника.

В самых разных странах и во все века истребляли рабов на могилах хозяев. Неужели, на ваш взгляд, эти народы видели нечто преступное в убийстве?

Кто подсчитает число индейцев, которых уничтожили испанцы в эпоху завоевания Нового Света? Только перетаскивая грузы завоевателей, за один год погибли двести тысяч.

Октавиан истребил триста человек невинных в Перудже по случаю празднования годовщины смерти Цезаря.

Один калькуттский пират захватил португальскую бригантину; он взял ее на абордаж, когда вся команда спала, и всем перерезал горло за то, что они осмелились вздремнуть, как он пошутил, во время налета.

Фаларис[61 - Тиран Агридженте (6 век до н. э.).] обыкновенно заточал людей в бронзового быка, устроенного таким образом, что вопли узников усиливались многократно. Весьма своеобразная пытка, и каким воображением должен был обладать тиран, который придумал ее!

Франки могли свободно распоряжаться жизнью своих жен.

Король Авы[62 - Древняя столица Бирмы, один из самых богатых городов Востока в XVIII веке.] как-то раз узнал, что кучка его подданных отказалась платить налоги; он приказал арестовать несколько тысяч и сжечь их на огромном костре, поэтому в государстве сталь просвещенного монарха никогда не было никаких революций.

Властителю Романьи доложили, что город Падуя восстал против него, тогда он заковал в цепи одиннадцать тысяч строптивых горожан и на общественной площади предал их самой мучительной смерти.

Одна из многих жен короля Ахема3 вскрикнула во сне и разбудила остальных; в гареме началась суматоха, монарх захотел узнать причину шума, но никто не мог дать удовлетворительного ответа, тогда он велел пытать все три тысячи женщин; он подверг их мучительным испытаниям и снова не получил ответа; после этого им отрубили обе руки и обе ноги и бросили тела в пруд. Подобная жестокость, несомненно, высекает яркие искры похоти в душе тех, кто этим занимается[63 - Древнее малайское королевство.].

Одним словом, убийство есть страсть, такая же страсть, как карточная игра, вино, мальчики и женщины, и когда она превращается в привычку, обойтись без нее уже невозможно[64 - Однако довольно таких ребяческих примеров, дорогой Браски, представьте нам более широкое полотно. Подумайте только: проскрипции иудеев, христиан, Митридата, Мариуса, Суллы, триумвиров, жуткие злодеяния Феодосия и Теодоры, ужасы крестоносцев и инквизиторов, бесчинства тамшшеров, Сицилийская бойня, резня в ночь Святого Варфоломея, резня в Ирландии, в Пьемонте, в Севеннах, в Новом Свете — всего двадцать три миллиона трупов, из них двадцать миллионов погибших только из-за своих убеждений! Люди, влюбленные в убийство, всегда найдут повод для истребления других людей. (Прим. автора)].

Ничто не возбуждает нас так, как она, ничто не сулит столько наслаждений, и никогда она не надоедает; препятствия только придают ей дополнительный аромат, а вкус к ней доходит до фанатизма. Вы хорошо знаете, Жюльетта, каким чудесным образом жестокость сочетается с распутством и какой терпкий привкус она придает ему. Она оказывает мощное воздействие на разум и на тело одновременно, она воспламеняет все чувства, возносит душу в небеса. Она производит смятение в нервной системе, более сильное, нежели любой другой сладострастный предмет, мы наслаждаемся ею неистово и безгранично, и наслаждение это переходит в экстаз. Мысль о ней щекочет наше воображение, ее свершение электризует нас, воспоминание о ней вдохновляет, и мы постоянно испытываем огромное, всепоглощающее желание повторить ее. Чем больше мы знаем будущую жертву, тем больший интерес она в нас вызывает, чем ближе она нам, чем священнее узы, соединяющие нас, тем сильнее наше искушение уничтожить ее. Здесь появляется утонченность, как это случается со всеми удовольствиями; если здесь присутствует личный момент, исчезают все границы, жестокость возводится в самую высокую степень, ибо чувство, вызываемое ею, возрастает по мере того, как пытка становится более изощренной, и с этого момента все, что вы ни творите, меркнет по сравнению с тем, что рождает ваше воображение. Теперь предсмертная агония должна быть медленной, долгой и ужасной, чтобы вся душа была потрясена ею, и мы хотим, чтобы жертва имела тысячу жизней, чтобы мы испытали тысячекратное удовольствие, убивая ее.

Каждое убийство есть восхождение на более высокую ступень, каждое требует усовершенствования в следующем; очень скоро обнаруживается, что убивать — недостаточно, что надо убивать так, чтобы кровь застывала в жилах; кстати, хотя мы и не осознаем это, непристойность почти всегда приводит к такому ощущению.

Давайте теперь рассмотрим примеры, где слиты воедино оба чувства — сладострастие и жестокость. Я уверен что вы получите от них удовольствие, ибо всегда можно найти что-то новое и интересное для себя в проявлении возвышенных страстей.

Ирландцы обыкновенно помещали жертву под тяжелый — предмет и раздавливали ее. Норвежцы проламывали жертвам череп… Галлы ломали спину… Кельты вонзали саблю между ребер… Ютландцы[65 - Древние обитатели Дании; они постепенно переселились на юг, дошли до Италии и растворились среди местных племен.] вынимали из них внутренности или поджаривали в печах.

Римские императоры получали удовольствие, созерцая экзекуции юных девственниц-христианок, которым раскаленными докрасна щипцами рвали груди и ягодицы, заливали в раны кипящее масло или смолу, вливали эти жидкости во все отверстия. Иногда они сами исполняли роль палача, и тогда истязание становилось гораздо мучительнее; Нерон редко упускал возможность истязать эти несчастные создания.

Сирийцы сбрасывали свои жертвы с высокой горы. Марсельцы забивали их дубинкой до смерти, при этом особое предпочтение оказывали бедным и обездоленным, чей вид всегда вдохновляет на жестокость.

Чернокожие жители долины реки Калагар отдают маленьких детей на съедение птицам и очень любят такие зрелища. Историки пишут, что в Мексике четыре жреца держат пациента за ноги и за руки, а верховный жрец вспарывает ему грудь от горла до пупка, вытаскивает еще бьющееся сердце и обмазывает его горячей кровью идола.

В огромной толпе народов, населяющих землю, вряд ли отыщется один, который придавал бы хоть какое-то значение человеческой жизни, и в самом деле, в мире нет ничего, менее ценного.

Американские индейцы вставляют в мочеиспускательный канал жертвы тонкую тростинку с мелкими колючками и, зажав ее в ладонях, вращают в разные стороны; пытка длится довольно долго и доставляет жертве невыносимые страдания. Ирокезы привязывают кончики нервов жертвы к палочкам, которые вращают и наматывают на них нервы; в продолжение этой операции тело дергается, извивается и в конце концов буквально распадается на глазах восхищенных зрителей — по крайней мере так рассказывают очевидцы.

— Это действительно так, — подхватила Жюльетта и поведала его святейшеству о том, как сама участвовала в аналогичной пытке. — Зрелище это незабываемое, и вы, друг мой, могли бы плавать в потоке спермы, которую я извергала в это время.

— На Филиппинах, — продолжал удовлетворенный папа, — обнаженную жертву привязывают к столбу лицом к солнцу, которое медленно убивает ее.

В другой восточной стране жертве распарывают живот, вытаскивают кишки, засыпают туда соль и тело вывешивают на рыночной площади.

У одного американского племени до сих пор существует такое наказание: виновника закалывают копьями, разрывают на части, и вдову заставляют есть мясо убитого.

Прежде чем отправиться собирать ареку[66 - Разновидность орехов, употребляемых в пишу в Юго-Восточной Азии.], жители Тонкинского залива дают ребенку съесть один отравленный орешек, и его смерть, по их мнению, служит залогом хорошего урожая. В этом случае убийство представляет собой религиозный акт.

Гуроны подвешивают над связанной жертвой труп таким образом, чтобы вся мерзость, вытекающая из мертвого разлагающегося тела, попадала на ее лицо, и жертва испускает дух после долгих страданий.

Свирепые казаки далекой России привязывают жертву к хвосту лошади и пускают ее в галоп по неровной местности; если помните, таким же образом погибла королева Брунгильда.

В той же стране человеку втыкают в ребра крюки и подвешивают его. Турки до сих пор сажают жертву на кол.

Во время своих путешествий по Сибири один европеец видел женщину, по самую шею закопанную в землю; в таком положении ее кормили, и она скончалась только на тринадцатый день.

Весталок замуровывали в узкие тесные ниши, где стоял стол, на котором оставляли свечу, хлеб и бутылку с маслом. Совсем недавно в Риме обнаружили подземный ход, ведущий из императорского дворца в «катакомбы весталок»[67 - Девственницы, служительницы древнеримского культа богини Весты.]. Это доказывает, что императоры либо ходили любоваться этим возбуждающим зрелищем, либо обреченных девушек доставляли во дворец, где властители наслаждались ими, после чего убивали сообразно своим вкусам и прихотям.

В Марокко и Швейцарии осужденного зажимали между двух досок и распиливали пополам. Один африканский царек по имени Гиппомен отдал своих детей — сына и дочь — на съедение лошадям, которых долгое время не кормили, очевидно, по этой причине он и получил свое имя[68 - Hippo (лат.) означает «лошадь».].

Галлы в течение пяти лет держали своих жертв в тюрьме, затем насаживали их на вертел и сжигали; это делалось в честь высшего божества, на которого можно было списать всю человеческую несправедливость.

Древние германцы топили людей в болоте. Египтяне вставляли сухие камышинки во все части тела жертвы и поджигали их.

Персы — самый изобретательный в мире народ по части пыток — помещали жертву в круглую долбленную лодку с отверстиями для рук, ног и головы, накрывали сверху такой же и заставляли несчастного есть и пить; если он отказывался, ему выкалывали глаза; иногда лицо его обмазывали медом, чтобы привлечь диких ос, в конечном счете его заживо поедали черви. Кто может поверить, что в таком состоянии человек может прожить более двух недель? Какое искусство и какая изобретательность! Ведь только большое искусство позволяет умертвлять человека день за днем и растянуть смерть на долгие дни. Те же персы растирали жертву между жерновами или сдирали кожу с живого человека и втирали в освежеванную плоть колючки, что вызывало неслыханные страдания. В наше время непослушным или провинившимся обитательницам гарема надрезают тело в самых нежных местах и в открытые раны по капле закапывают расплавленный свинец; свинец также заливают во влагалище или делают из ее тела подушечку для булавок, только вместо булавок используют пропитанные серой деревянные гвозди, поджигают их, и пламя поддерживается за счет подкожного жира жертвы.

Здесь Жюльетта опять уверила его святейшество в том, что знакома и с этой пыткой.

— Даниэль, — продолжал тот, — сообщает, что вавилоняне бросали осужденных в пылающие печи. Македонцы распинали их вниз головой. Афиняне вскрывали жертвам вены и помещали их в ванну, куда добавляли яд.

Римляне вешали мужчин за гениталии; им же принадлежит честь изобретения пытки на колесе. Обычный их метод четвертования заключался в том, что все четыре конечности обреченного привязывали к наклоненным до земли вершинам молодых деревьев, затем деревья отпускали одновременно, и жертва разрывалась на четыре части. Меттиуса-Суффетиуса[69 - Диктатор г. Альба в VII в. до н. э., враг Рима, был пленен и казнен.] четвертовали при помощи четырех колесниц. Во времена императоров осужденных засекали кнутом до смерти. Или же завязывали жертву в кожаный мешок вместе со змеями и бросали в Тибр. А еще человека привязывали к ободу большого колеса, которое быстро раскручивали сначала в одну сторону, потом, так же быстро, в противоположную, у несчастного все обрывалось внутри, и очень часто он блевал собственными кишками.

Великий Торквемада[70 - Испанский инквизитор, прославившийся своей жестокостью.] любил присутствовать при пытках, когда щипцами терзали самые нежные части человеческого тела; иногда он приказывал сажать жертву на острый кол таким образом, чтобы основной вес приходился на крестец: в этой ужасной позе происходят сильнейшие конвульсии, и умирающий часто разражается жутким спазматическим хохотом[71 - Интересно отметить, что испанцы — очень женственный народ, стало быть, очень короток шаг от изнеженности до жестокости. {Прим. автора)].

Апулей описывает удивительную казнь, которой подвергли одну женщину: убили осла, вытащили из него потроха, в его шкуру зашили несчастную так, что торчала одна голова, и бросили на съедение диким зверям.

Тиран Максенций[72 - Римский император, побежденный Константином.] привязывал живого человека к трупу и оставлял его заживо гнить и разлагаться.

Есть страны, где связанную жертву кладут возле костра, и пламя постепенно прожигает в ее теле отверстия, проникает внутрь и пожирает все внутренности.

Во времена «драгонад»[73 - Преследования протестантов при Людовике XIV; назывались «драгонадами» потому, что в дома протестантов ставили на постой драгун, которые должны были вразумлять вероотступников.] женщинам, не желавшим целовать облатку, набивали в анус и во влагалище порох, и они разрывались, как бомбы.

Вы даже не представляете себе, какой любовью они воспылали после этого к телу христову и к тайной исповеди. И как можно не любить Бога, во имя которого творились такие славные дела!

Возвращаясь к классическим пыткам, напомню о Святой Катерине, которую привязали к бревну, утыканному гвоздями, и столкнули с крутой горы. Не правда ли, Жюльетта, приятный способ попасть в рай?

Можно вспомнить и многих других мучеников религии, чьим апостолом я являюсь скорее по материальным соображениям, нежели по убеждению: им втыкали под ногти иголки, поджаривали на угольях, опускали вниз головой в яму, где находились голодные собаки или змеи, и подвергали тысячам других мучений, которые трудно себе представить[74 - Например, один за другим отрывали пальцы рук и ног, затем сами руки и ноги, зубы, глаза, нос, язык, прочие выступающие части тела, включая мужские атрибуты, а у женщин и клитор. (Прим. автора)].

Перейдем опять к чужестранным обычаям. В Китае палач мог поплатиться своей головой, если жертва погибала прежде назначенного срока, который был, как правило, весьма продолжительным — восемь или девять дней, и за это время самые изощренные пытки сменяли друг друга беспрерывно.

Англичане рубили свои жертвы на куски и варили в котле, а в своих колониях истирали негров в порошок на жерновах для сахарного тростника, и смерть эта была столь же медленной, сколько ужасной.

На Цейлоне жертву заставляли есть свою собственную плоть или плоть своих детей. Жители Малабара — также лихие рубаки, причем пользуются кривой саблей. Кроме того, они бросают людей на съедение тиграм.

В Сиаме человека, попавшего в немилость, бросают в загон с разъяренными быками, и те пронзают его рогами насквозь и затаптывают насмерть. Король этой страны заставил одного мятежника есть собственное мясо, которое время от времени отрезали от его тела; те же сиамцы помещают жертву в сплетенный из лиан балахон и острыми предметами колют его; после этой пытки быстро разрубают его тело на две части, верхнюю половину тут же укладывают на раскаленную докрасна медную решетку, эта операция останавливает кровь и продлевает жизнь человека, вернее, получеловека.

Примерно так же поступают с осужденными в Кохин-Хине[75 - Кохин-Хин, провинция во Вьетнаме.], где их привязывают к столбу и каждый день по одному лоскуту сдирают с них кожу.

Корейцы накачивают жертву уксусом и, когда она распухнет до надлежащих размеров, бьют по ней, как по барабану, палочками, пока она не умрет. Их король однажды посадил свою сестру в железную клетку, под которой развели костер, и его величество долго любовался ее акробатическими прыжками.

В некоторых странах человека подвешивают так, чтобы он опирался бедрами в один поперечный стержень, а лодыжками в другой, и бьют его прутьями по лодыжкам и ягодицам. Этот способ широко распространен в Турции и у варварских народов.

У китайцев есть пустотелый медный столб двадцать локтей в высоту и восемь в диаметре, который называется «пао-ла»; его раскаляют изнутри, крепко привязанный человек обхватывает этот столб руками, прижимается к нему всем телом и медленно зажаривается. Говорят, эту пытку придумала супруга императора, которая, наблюдая за происходящим, всегда испытывала бурный оргазм[76 - Если женщина привыкла возбуждаться, только давая выход своей жестокости, которая до поры до времени дремлет в каждой из нас, она, благодаря исключительно тонким фибрам ее души и высокой чувствительности всех ее органов, много изобретательнее в этом отношении, чем мужчина. (Прим. автора)].

Японцы предпочитают вспарывать животы, при этом иногда четверо человек держат пациента, пятый разбегается, запрыгивает на него и железной булавой раскалывает череп, как орех.

Моравские братья[77 - Так называлась знаменитая шайка разбойников тех времен.] доводили пленников до смерти посредством щекотки. Аналогичной пытке подвергают женщин, щекоча им клитор, что также заканчивается смертью.

А что бы вы сказали, увидев знатного и богатого человека, служащего палачом? Вот вам убедительный пример жестокости, вызываемый похотью.

Султан Измаил лично казнил преступников своей империи; в Марокко можно было лишить человека жизни только его царственной рукой, и никто с таким искусством не рубил головы, как он. По его словам, совершая такие подвиги, он испытывает огромное удовольствие. Десять тысяч несчастных познали мощь его длани, и подданные считали, что жертв монарха ожидает вечное блаженство в раю.

Король Мелинда[78 - Древний город в Восточной Африке, столица одноименного государства.] самолично определял количество палочных ударов, которым подвергали жителей его страны.

Епископ Лондонский Боннер собственноручно вырывал волосы тем, кто отказывался обращаться в истинную веру, или нещадно порол их. Еще он любил держать руку жертвы, сунутую в костер, и смотреть, как сгорают нервные окончания.

Как-то раз Уриотхесли, лорду-канцлеру Англии, привели очень красивую женщину, которая не верила в божественность Иисуса Христа, и он сам выпорол ее до крови и бросил после этого в камин. И неужели вы думаете, что он не испытал при этом эрекции?

В 1700 году, во время восстания «камизаров»[79 - Восстание, начатое угнетенными гугенотами на юге Франции.], аббат Дю Шейла окружил Севенны и выпорол всех маленьких девочек, которые не хотели отказаться от протестантизма; это было сделано с таким усердием, что многие из них отдали Богу душу, после чего начался всеобщий расстрел.

В некоторых странах существует такой обычай: когда казнят сразу двоих преступников, палач опускает руку в кровь первого и мажет ею лицо второму, прежде чем обезглавить его.

Итак, мы приходим к выводу, что убийство почиталось — и почитается до сих пор — во всем мире: от полюса до полюса приносят в жертву людей. Египтяне, арабы, жители Крита и Кипра, родосцы, фосцы, греки, пелагийцы, римляне, финикийцы, персы, лндейцы, китайцы, массагеты, геты, скифы, сарматы, ирландцы, норвежцы, суэвы[80 - Фосцы — жители г. Фос в Малой Азии, пелагийцы — жители Пелагийских островов в Средиземном море, геты — древний скифский народ, суэвы — древнегерманcкое племя.], скандинавы, все северные народы, галлы, кельты, ютландцы, германцы, бретонцы, испанцы, мавры, чернокожие жители Африки — все истребляют человеческие существа на алтарях своих богов. С незапамятных времен человек с удовольствием проливал кровь своих собратьев и только иногда скрывал эту страсть под маской правосудия или религии. Однако — и не сомневайтесь в этом — его единственной целью всегда было получить удовольствие.

Надеюсь, после таких ярких примеров, вы убедитесь в том, что нет ничего более обычного в этом мире, чем убийство, что не существует ничего более законного и что глубоко заблуждается тот, кто испытывает хоть малейшее раскаяние или сожаление в свершенном преступлении, но еще глупее тот, кто дает себе зарок никогда больше не совершать его.

— О мудрейший философ! — вскричала я, горячо обнимая Браски. — Никто и никогда с таким искусством не разбирал столь важный предмет; никто не объяснял его так тщательно и так понятно, с такими убедительными и поучительными примерами. Все мои сомнения рассеялись, все до единого; ваш светлый разум сделал свое дело, вы распахнули передо мною двери в необъятный мир; я, по примеру Тиберия, желаю, чтобы у человечества была только одна голова, которую я с великой радостью срубила бы одним ударом.

Наш час настал, святой отец, и пусть безумства наши продлятся до рассвета.

И мы отправились в базилику.




КНИГА ПЯТАЯ


Алтарь святого Петра со всех сторон был окружен огромными ширмами, которые создавали замкнутое пространство площадью более ста квадратных метров, наглухо изолированное от остальной части собора. На скамьях, расположенных в несколько ярусов вокруг арены, с каждой стороны сидели по двадцать девушек и столько же юношей; немного ниже великолепного алтаря, между отходившими от него ступенями и первым рядом скамеек, были установлены четыре небольших греческих алтаря, предназначенных для жертвоприношения. Возле первого стояла девочка лет пятнадцати, возле второго — молодая беременная женщина, возле третьего — четырнадцатилетний мальчик, рядом с четвертым — восемнадцатилетний юноша, красивый, как Аполлон. Лицом к главному алтарю неподвижно застыли три священника, готовые принести в жертву шестерых обнаженных мальчиков-хористов, двое из которых уже лежали на алтаре, выставив вверх, словно священные камни, матово поблескивающие ягодицы. Мы с Браски возлежали на оттоманке, установленной на помосте, поднятом на три метра от пола, к которому вела лестница, застеленная прекрасным турецким ковром; этот просторный помост мог вместить не менее двадцати человек. На ступенях лестницы сидели шестеро маленьких ганимедов лет семи-восьми, готовые по мановению пальца исполнить прихоть первосвященника. Участники церемонии мужского пола были одеты в живописные костюмы в духе прошлого галантного века, а одеяния девушек были настолько изысканны, что заслуживают особого разговора. На них были небрежно накинуты легкие кисейные туники из небеленой ткани, не скрывавшие ни одной телесной подробности; на шее был повязан воздушный розовый шарф. Туники были схвачены сзади широким, также розовым, бантом и подняты почти до талии, открывая всю заднюю часть тела; с плеч широкими складками ниспадала голубая накидка из тафты, которая совсем не прикрывала переднюю часть; волосы, украшенные скромным венком из роз, были заплетены в косы. Меня настолько восхитил этот «дезабилье»[81 - Откровенный наряд, граничащий с его отсутствием.], что я тут же велела надеть на себя такой же. Между тем церемония началась.

Его святейшество поднял руку, и его юные боевые помощники, ожидавшие на ступенях, бросились исполнять приказ, понятый ими без всяких слов. В ту же минуту на помост поднялись три девушки. Папа сел одной из них на лицо, насадив свой анус на ее высунутый язычок, вторая взяла в рот его член, третья начала щекотать ему яички; я устроилась так, чтобы Пий VI мог осыпать похотливыми поцелуями мой зад. Когда освятили гостию, прислужник принес ее на помост и почтительно возложил на кончик папского фаллоса, и в тот же момент этот отъявленный содомит, приподнявшись, одним толчком вогнал ее в мой задний проход. Нас окружили шестеро девушек и шестеро очаровательных юношей; один, самый красивый из них, ласкал мне влагалище, а его член массировала одна из девушек. На меня скоро нахлынула горячая волна сладострастия; вздохи, стоны, богохульные проклятия Браски возвестили о приближавшемся экстазе, ускорили мой оргазм, и мы оба изверглись, испуская крики восторга. Меня содомировал первосвященник, в моем заду покоилось тело христово, и вы, друзья мои, легко представите себе мое наслаждение! Мне кажется, никогда в жизни я не испытывала ничего подобного. Мы в истоме откинулись на тела лежавших на помосте небесных созданий. Первая церемония завершилась.

Святому отцу требовалось восстановить силы: Браски не захотел приступить к истязаниям, пока вновь не почувствует твердость в чреслах. Двадцать девочек и столько же мальчиков принялись возвращать его к жизни, а я созвала десятка три юношей и заставила их ласкать меня со всех сторон, взявши в обе руки два члена. Браски наблюдал, как я предаюсь этим изощренным удовольствиям, подбадривал меня и давал советы. Вслед за тем отслужили вторую мессу; на этот раз облатка, доставленная на помост на кончике самого прекрасного и внушительного члена, была введена в задницу святого отца, который мгновенно ощутил в себе прилив сил, выстроил перед собой множество задниц и снова овладел мною.

— Прекрасно, — произнес он, весьма удовлетворенный, совершив несколько глубоких погружений, — я опробовал копье, теперь можно начать главную церемонию.

И дал сигнал к первой казни. К. нам подвели восемнадцатилетнего юношу; Браски расцеловал, обласкал, обсосал его и объявил, что тот будет распят вниз головой, как святой Петр. Юноша выслушал приговор со стоическим мужеством и так же стоически выдержал пытку. Пока забивали гвозди, я ласкала Браски. А как вы думаете — кто орудовал молотками? Вот именно: те самые священники, которые только что служили мессу. Прибив юношу к кресту, они прикрепили деревянное сооружение к одной из увитых спиральной резьбой колонн алтаря св. Петра, и мы занялись пятнадцатилетней девочкой. Пока папа совершал с ней содомию, я беспрерывно ласкала ее; потом она была приговорена к жесточайшей порке и к повешению на второй колонне.

Наступил черед четырнадцатилетнего мальчика, которого Браски после ритуального акта пожелал собственноручно подвергнуть самым ужасным унижениям и истязаниям. Только в те минуты я поняла до конца, что представляет собой этот негодяй. Очевидно, надо взойти на трон, чтобы довести бесстыдство и жестокость до высших пределов: безнаказанность злодеев, увенчанных диадемой, приводит их к таким извращениям, о которых и мечтать не смеет простой смертный. Обезумев от вожделения, монстр в конце концов вырвал сердце ребенка из груди и сожрал его на глазах остолбеневших зрителей, извергая из себя потоки дьявольской спермы. Итак, у нас осталась последняя жертва — молодая беременная женщина.

— Займитесь этой тварью, — кивнул в ее сторону Браски, обращаясь ко мне, — я отдаю ее судьбу в ваши руки. Мне не следует больше доходить до кульминации, но тем не менее я с удовольствием посмотрю, как это будете делать вы. Злодейство всегда забавляет меня, в каком бы состоянии я ни находился. Так что не щадите ее.

— Чей это ребенок? — спросила я, когда несчастная поднялась на помост.

— Одного из любимцев его преосвященства.

— Он оплодотворил тебя на глазах своего господина?

— Да, мадам.

— А где отец ребенка?

— Он здесь. — Женщина указала на стоявшего поодаль юношу.

Я повернулась к нему и строго произнесла:

— Ты должен извлечь то, что в нее посеял. Вот тебе нож, приступай немедленно, если не хочешь испытать его на себе.

Удрученный малый тем не менее сделал все, что я велела; каждый удар кинжала извергал из меня приступ оргазма, и я успокоилась только тогда, когда все тело бедняжки превратилось в сплошную кровавую рану и когда опустели мои семенники.

Когда все закончилось, мы с Браски отправились в опочивальню: распутник пожелал, чтобы я провела с ним остаток ночи.

— У вас удивительно твердый характер, — сказал он, когда мы остались одни, — мне очень нравятся жестокие женщины, и я уверен, что ни одна из них не сравнится с вами.

— Княгиня Боргезе превосходит меня, ваше преосвященство, — скромно отвечала я.

— Отнюдь, — возразил папа. — Она постоянно терзается угрызениями совести. Через неделю, — продолжал он, — я даю обещанный вам обед, на нем будет присутствовать княгиня и оба ваших приятеля-кардинала. Поверьте, я говорю со всей искренностью, дорогая, что надеюсь совершить вместе с вами ужасы, которые превзойдут сегодняшние наши развлечения.

— О, я уже предвкушаю наслаждение, — вежливо заметила я, решив про себя, что вожделенная кража будет совершена мною в следующий визит в Ватикан.

В это время Браски, усердно смазывавший свою промежность каким-то ароматным составом, предложил мне вернуться к удовольствиям.

— Боюсь, что не смогу содомировать вас, — прибавил он, — но вы можете делать со мной, что захотите…

Я оседлала его грудь, прижалась задним проходом к его губам, и этот великий плут и мошенник — а другого слова я для него не нахожу — сбросил свое семя мне в рот, громогласно понося своего Бога почище любого атеиста.

Когда он заснул, меня охватило сильное искушение воспользоваться моментом и обчистить его сокровищницу. Дорога была мне знакома — он показал мне ее сам, — и стража наверняка крепко спала. Однако этот план мы задумали вместе с Олимпией, и я не хотела лишать ее удовольствия; кроме того, надо было захватить с собой Элизу и Раймонду, ибо вчетвером мы могли унести добычи гораздо больше.

Хорошо, что я сдержалась, так как Пий VI проспал недолго. В тот день должно было состояться заседание консистории[82 - Высший церковный суд.], и я ушла, оставив его святейшество обсуждать положение с христианской совестью во всем мире и не забыв попросить прощения у своей совести за то, что недостаточно преступлений взвалила на нее в ту ночь. Я уже говорила прежде и заявляю сейчас, что для души, привыкшей к злодейству, нет ничего хуже угрызений, и когда человек дошел до полной развращенности, с его стороны гораздо разумнее и дальше следовать по дороге порока, нежели почивать на лаврах: новые деяния приносят новые удовольствия, между тем ничегонеделание доставляет только огорчения.

Горячая ванна смыла с меня все следы, которыми запятнал меня его святейшество, и я отправилась во дворец Боргезе рассказать подруге о своем успехе в Ватикане.

Чтобы не докучать вам однообразными подробностями, я не стану описывать оргии, которым мы предавались в главном католическом соборе, чаще всего в Сикстинской Капелле. Расскажу лишь об одном празднестве, на котором присутствовали более четырехсот предметов обоего пола. Тридцать девственниц в возрасте от семи до четырнадцати, одна прекраснее другой, были изнасилованы и истреблены самым зверским образом; та же участь постигла сорок мальчиков. Альбани, Бернис и папа содомировали друг друга, пьянея от вина и от мерзостей, убивали и истязали и к концу вечера купались в крови и в собственной сперме; мы улучили момент и вчетвером — Олимпия, Элиза, Раймонда и я — выскользнули за дверь и преспокойненько ограбили сокровищницу. Мы вынесли оттуда двадцать тысяч цехинов, которые Сбригани, поджидавший неподалеку с несколькими верными людьми, отвез прямо в дом княгини, где на следующий день мы поделили добычу. Браски не заметил кражу, а может быть, счел нужным притвориться, что не заметил ее. Больше с его святейшеством я не виделась; мне кажется, он почувствовал, что мои визиты в Ватикан стоят ему больше, чем он мог себе позволить. Ввиду этих обстоятельств я не видела причин дальше оставаться в Риме и решила покинуть вечный город. Олимпия очень расстроилась узнав об этом, но решение мое было бесповоротно, и в начале зимы я отправилась в Неаполь с пачкой рекомендательных писем, адресованных королевскому семейству, княгине Франкавилле и другим грандам и грандессам Неаполя. Свои сбережения я оставила на хранение римским банкирам.

Мы путешествовали в роскошном экипаже. Нас было четверо — Сбригани, две мои наперсницы, или, если хотите, служанки, и я. Экипаж сопровождали четверо верховых лакеев. Между селениями Фонди и Минтурино, где дорога пролегает по берегу Гаэтанского залива, в пятнадцати лье от Неаполя, в облаке пыли появились десять всадников. Держа в руках пистолеты, они предложили нам свернуть с дороги и проехать немного в сторону для беседы с капитаном Бризатеста, который, по их словам, будет очень огорчен, если столь благородные путешественники не нанесут ему визит. Мы без труда поняли смысл этих слов и, быстро оценив соотношение сил, которое было явно не в нашу пользу, сочли за благо капитулировать.

— Дружище, — обратился Сбригани к офицеру, — я слышал, что мошенники и разбойники всегда ладят друг с другом; вы промышляете одним способом, мы — другим, но у нас общие цели.

— Вот это вы и расскажете капитану, — ответил лейтенант, — я же просто выполняю приказ, тем более, что от этого зависит моя жизнь. За мной, господа!

Всадники привязали наших лакеев к хвостам своих лошадей, офицер взобрался к нам в экипаж, его люди сели на козлы, и мы тронулись в путь. Мы ехали целых пять часов, и за это время наш проводник рассказал о капитане Бризатеста, самом знаменитом разбойнике во всей Италии.

— У него под ружьем двенадцать сотен людей, — сообщил лейтенант, — и наши отряды бродят по папскому государству до самого Тренто на севере и до Калабрии на юге. Богатства Бризатесты огромны. В прошлом году он побывал в Париже и женился там на красивой даме, которая теперь служит украшением его дома.

— Послушайте, брат мой, — сказала я бандиту, — мне сдается, что не очень почетно быть украшением бандитского дома.

— Прошу прощенья, — возразил тот, — обязанности госпожи шире, чем вы думаете: например, она перерезает глотки пленникам, и уверяю вас, прекрасно справляется с этим, так что вам будет весьма приятно умереть от ее руки.

— Понятно, — заметила я, — значит, женщина, которую вы называете украшением дома, — это очень серьезная особа. Но скажите, дома ли сейчас капитан или мы будем иметь дело только с госпожой?

— Они оба дома. Бризатеста только что вернулся из экспедиции в глубь Калабрии, которая стоила нам нескольких человек, но принесла немалую добычу. Поэтому наше вознаграждение устроилось; о, он очень добрый человек, наш капитан, и очень справедливый к тому же. Всегда платит нам сообразно своим средствам — иногда даже десять унций в день, если позволяет заработок[83 - Неаполитанская унция примерно составляет одиннадцать французских ливров и десять су. (Прим. автора)]. Но вот мы и приехали, — сказал офицер. — Жаль, что в темноте вам не видно, в каком красивом месте стоит этот великолепный дом. Внизу под нами море, отсюда попасть в замок можно только пешком, поэтому нам придется сойти. Будьте осторожны: тропинка очень крутая.

Часа через полтора, следуя за проводниками по узким головокружительным серпантинам самой высокой горы, на какую я когда-либо взбиралась в своей жизни, мы пришли ко рву, через который тут же был перекинут подъемный мост; мы прошли несколько укреплений, облепленных солдатами, которые молча пропустили нас, и оказались внутри цитадели. Она и в самом деле была впечатляющей — наверняка этот Бризатеста мог выдержать здесь любую осаду и любой приступ.

Была ночь, когда мы пришли в замок. Капитан и его дама были уже в постели; их разбудили, и капитан тут же явился посмотреть на пойманную дичь. Внешность его поразила нас. Это был не очень высокого роста мужчина в расцвете лет с удивительно красивым и вместе с тем очень грубым лицом. Он бросил быстрый взгляд пронзительных глаз на наших мужчин и чуть дольше задержал его на каждой из нас троих; его резкие манеры и свирепый вид заставили нас вздрогнуть. Он обменялся несколькими словами с офицером, потом мужчин увели в одну сторону, наши сундуки и коробки унесли в другую. Меня с подругами бросили в темный каземат, где мы на ощупь нашли на каменном полу немного соломы; мы завалились в нее с желанием скорее оплакивать свою злосчастную судьбу, нежели искать отдохновения, в котором отказывало нам наше ужасное положение. А какие жуткие мысли одолевали нас, какое отчаяние охватило наши души! В них пробудилось мучительное воспоминание о недавних наслаждениях, и от этого нынешнее положение показалось нам еще горше, ибо оно не сулило ничего хорошего и вызывало лишь самые мрачные предчувствия; так, мучимые прошлым, раздавленные настоящим и содрогаясь перед будущим, мы лежали в —непроглядной темноте, и кровь медленными толчками двигалась по нашим воспаленным жилам. Вот тогда-то Раймонда вспомнила о религии.

— Не мучай себя этой химерой, дитя мое, — сказала я. — Если человек презирал ее всю жизнь, он не сможет, в каких бы обстоятельствах не очутился, снова поверить в нее, так что оставь религию в покое. Только угрызения совести напоминают ему о религии, а я вот ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем не жалею — ни о чем, что совершила. Из всех моих поступков я не знаю ни одного, который я не была бы готова повторить еще раз, если бы представился случай; я жалею только о том, что судьба лишила меня такой возможности, но не жалею о том, что было сделано, когда я ею обладала. Ах, Раймонда, тебе не понять, как действует порок на души, подобные моей! Душа моя изъязвлена преступлениями, питается преступлениями и ничто не в силах утолить ее, кроме преступлении, и окажись моя шея в петле, я буду мечтать лишь о том, чтобы совершить новые. Я бы хотела, чтобы даже мой прах излучал зло, чтобы мой призрак бродил по миру и внушал и нашептывал людям мысли о злодействе. Однако я думаю, нам не следует бояться, так как мы попали в лапы порока, и это божество защитит нас. Я испугалась бы гораздо больше, если бы мы стали пленницами того ужасного бога, которого кое-кто осмеливается называть Правосудием. Если бы нас схватило это исчадие деспотизма, доведенного до идиотизма, я бы уже сказала себе последнее «прости», но злодейства я никогда не боялась: поклонники этого идола, которому молимся и мы, уважают своих собратьев и не истребляют их; а может быть, мы договоримся и объединимся с ними. Хотя я ее еще не видела, но судя по тому, что о ней слышала, эта мадам Бриза-теста уже нравится мне; держу пари, что и мы ей понравимся; мы заставим ее испытать оргазм, и она пощадит нас. Иди ко мне, Раймонда, и ты, милая Элиза, иди сюда; раз уж нам не осталось других удовольствий, кроме мастурбации, давайте насладимся ею.

Возбужденные моей речью и моими пальчиками, маленькие стервы отдались мне, и Природа послужила нам в тот час печали так же славно, как делала это в дни нашего процветания. Никогда прежде не была я так беспечна и охвачена таким восторгом, как в ту бессонную ночь, но возвращение к реальности было ужасным, и мысли мои приняли другое направление.

— Нас зарежут, как овец, — говорила я своим спутницам, — мы сдохнем, как собаки, и не надо тешить себя иллюзиями: нам уготована смерть. Но я боюсь не смерти: у меня достаточно философский ум, чтобы понимать, что, пролежав несколько лет в земле, я буду не более несчастна, чем до того, как появилась на свет, — нет, я боюсь боли, страданий, которым подвергнут меня эти негодяи; ведь они, конечно, так же любят истязать других, как люблю я сама; этот капитан сразу показался мне исчадием ада: у него такие длинные усы, а это плохой знак, и… к тому же жена его так же жестока, как и он… Но что это со мной: еще минуту назад я верила в спасение, а теперь расхныкалась?

— Мадам, — заговорила Элиза, — в самой глубине моего сердца живет надежда; не знаю почему, но ваши прежние наставления успокаивают меня. Вы же сами часто говорили, что, согласно вечным законам Природы, зло всегда торжествует, а добродетель терпит поражение, и я верю в этот незыблемый закон; я верю, любимая госпожа моя, что мы избежим несчастья.

— Непременно, непременно! — оживилась я. — И мои рассуждения на этот счет остаются прежними. Если, в чем сомневаться не приходится, сила всегда права, и масса преступлений всегда превышает другую чашу весов, на которой находится добродетель вместе со всеми ее поклонниками, значит, человеческий эгоизм есть результат человеческих страстей; но почти все страсти ведут к преступлению, стало быть, в интересах злодейства — унизить добродетель, стало быть, во всех жизненных ситуациях следует делать ставку на зло, а не на добро.

— Однако, мадам, — подала голос Раймонда, — посмотрите, какие складываются отношения между нами и нашими похитителями: мы для них добродетельны, они же представляют собой зло, следовательно, они нас раздавят.

— Я имею в виду общее правило, — возразила я, — а ты говоришь о частном случае. Природа иногда делает исключение из своих правил и тем самым подтверждает их.

Наша беседа была в самом разгаре, когда дверь открыл тюремщик с еще более устрашающим лицом, чем у его хозяина, и поставил на пол тарелку с фасолью.

— Смотрите не опрокиньте свои харчи, — произнес он хриплым голосом, — больше вы ничего не получите.

— Что такое? — возмутилась я. — Стало быть, вы собираетесь уморить нас голодом.

— Нет, насколько я слышал, утром вас просто прикончат, и мадам считает, что не стоит переводить деньги на ваше говно, так что у вас не будет времени сходить по большому.

— Не знаешь ли ты, любезный, какая смерть нас ожидает?

— Это смотря по тому, какое настроение будет у мадам; наш капитан в таких делах полагается на нее, и она делает, что взбредет ей в голову. Но раз вы женщины, ваша смерть будет легче, чем у ваших слуг или провожатых — как их там? — потому что мадам Бризатеста особенно кровожадна с мужиками. Сначала она тешится с ними, потом, когда ей надоест, долго-долго убивает их.

— И супруг не ревнует ее?

— Нет, конечно; он то же самое вытворяет с вашим полом: когда закончит забавляться с ними, он отдает их жене, которая выносит приговор; она обычно сама и исполняет его, если капитан уже устал от своих забав.

— Выходит, ваш хозяин редко убивает сам?

— Совсем редко. Человек пять в неделю, может, шесть.

А знаете, сколько душ он погубил в свое время! Теперь устал от этого, и потом он знает, что его супружница жутко любит убивать, а он очень предан ей: всегда отходит в сторону и позволяет ей самой делать дело. Прощайте, — сказал неотесанный мужлан, вставляя ключ в скважину, — мне пора идти. Надо еще обслужить и других, у нас много таких, как вы: слава Богу, дом всегда полон, и вам ни в жизнь не угадать, сколько у нас пленников…

— Послушайте, приятель, — остановила я тюремщика, — а наши вещи целы?

— В целости и сохранности — лежат в чулане. Вы их больше не увидите, так что нечего беспокоиться, здесь ничего еще не пропадало; мы очень честные и аккуратные люди, мадам.

И дверь захлопнулась за ним. Слабый свет, проникавший через узкую дверь внизу, позволял нам видеть лица друг друга.

Через минуту я опять заговорила с Элизой.

— Ну как, моя милая, ты все еще лелеешь свою надежду?

— Все еще да, мадам, — отвечала храбрая девушка, — все еще цепляюсь за нее, несмотря ни на что. Давайте поедим и успокоимся.

Не успели мы закончить скудную трапезу, как снова появился наш угрюмый страж.

— Вас зовут, — сообщил он. — Вам не придется ждать до утра: все будет сделано сегодня.

И мы потащились следом за ним.

В другом конце длинной комнаты, куда мы вошли, за столом сидела женщина и что-то писала. Не глядя на нас, она рукой сделала нам знак приблизиться, потом, отложив перо, подняла глаза и велела отвечать на ее вопросы. О, друзья, какими словами передать мне свое изумление! Эта женщина, которая собиралась нас допрашивать, эта сообщница самого гнусного из итальянских разбойников, — это была Клервиль, моя драгоценная Клервиль, которую я вновь встретила в столь невероятных обстоятельствах. Я не могла сдержаться и бросилась к ней.

— Кого я вижу! — воскликнула Клервиль. — Это ты, Жюльетта? О, милая моя подружка, дай я расцелую тебя, и пусть этот день, едва не ставший для тебя последним, будет самым сладостным в твоей жизни!

Буря чувств, обрушившихся на мою бедную душу, самых противоречивых чувств, повергла меня в оцепенение. Когда я открыла глаза, я увидела, что лежу в роскошной постели в окружении своих прислужниц и Клервиль, которые делали все, чтобы привести меня в чувство.

— Любимая и потерянная Жюльетта, вот я и нашла тебя, — говорила верная наперсница моих прежних дней. — Какое это для меня счастье! Я уже рассказала мужу, какое сокровище занесла судьба в наш дом; твои слуги, твои вещи — ты все получишь обратно, я только прошу, чтобы ты провела с нами несколько дней. Наш образ жизни не обеспокоит тебя; я знаю твои принципы, и наше общее прошлое дает мне основание надеяться, что ты будешь чувствовать себя здесь прекрасно.

— Ах, Клервиль, твоя подруга ничуть не изменилась. Я только возмужала за эти годы и благодаря большим успехам стала более достойной тебя. Я с нетерпением ожидаю спектакль, который ты для меня приготовила, и мы вместе будем наслаждаться им. Ведь я давно распростилась с малодушием, которое когда-то было моей слабостью и едва не стало моей погибелью, и теперь краснею только при мысли о добродетельном поступке. Но ты, мой ангел, где была ты все это время? Чем занималась? Мы же так долго не виделись; какая же счастливая звезда привела нас обеих в это глухое место?

— В свое время ты все узнаешь, — уверила меня Клервиль, — но прежде тебе надо успокоиться, поэтому прими наши извинения за такой плохой прием. Скоро ты увидишь моего мужа, и думаю, он тебе очень понравится… Главное, Жюльетта, благодари мудрую Природу: она всегда благоволила к пороку, она и теперь не изменила себе. Если бы ты оказалась в руках добропорядочной женщины, твоя участь, участь развратной злодейки, была бы решена сразу, но мы одного поля ягода, и только от нас ты можешь ждать спасения. Пусть умные сторонники добродетели признают свою немощь, пусть их жалкие души всегда трепещут перед торжествующим пороком.

Бризатеста появился в тот момент, когда его жена заканчивала свою речь. То ли потому, что положение мое круто изменилось, то ли я просто успокоилась и смотрела на вещи другими глазами, но теперь разбойник не показался мне свирепым: разглядев его внимательно, я нашла капитана очень даже приятным мужчиной, каковым он и оказался на самом деле.

— У тебя прекрасный муж, — поздравила я подругу.

— Посмотри хорошенько на его лицо, — сказала Клервиль, — и скажи, только ли брачные узы связывают нас?

— А ведь и правда: вы поразительно похожи друг на друга.

— Этот превосходный человек, Жюльетта, — мой брат; жизнь разбросала нас в разные стороны, а его прошлогодняя поездка вновь соединила нас. Супружество еще больше скрепило наши отношения, и я надеюсь, теперь мы будем неразлучны до конца дней.

— Да, до конца жизни, — подтвердил капитан, — ибо когда люди до такой степени похожи друг на друга, когда полностью совпадают их наклонности, их образ жизни, расставание равносильно безумию.

— Вы — парочка неисправимых злодеев, — улыбнулась я. — Вы обитаете в самых глубинах инцеста и злодейства, и прощения вам не будет никогда; окажись вы на моем месте совсем недавно, все ваши грехи заставили бы трястись ваши души, как ветер трясет листья, а страх, жуткий страх, что вам никогда не очиститься от них, заставил бы вас навсегда забыть о пороке.

— Пойдем обедать, Жюльетта, — добродушно проворчала моя подруга, — а свою проповедь закончишь за десертом. — Она открыла дверь в соседнюю комнату и добавила: — А вот вещи, твои слуги и твой Сбригани; теперь все вы — желанные гости в этом доме, и когда его покинете, расскажите там, за границей, что сладостные дружеские чувства можно встретить даже в обители злодейства и распутства.

Нас ожидал великолепный обед. Рядом с нами сидели Сбригани и обе мои наперсницы; мои лакеи вместе со слугами Бризатесты подавали на стол яства и разливали вина, и скоро мы почувствовали себя как одна счастливая семья. Пробило восемь часов вечера, когда мы встали из-за стола. Бризатеста, как я узнала, никогда не покидал его, пока не напьется допьяна, и мне показалось, что его любимая супруга также переняла эту привычку. Из обеденного зала мы перешли в просторный салон, где хозяйка предложила нам соединить мирт Венеры с зеленой лозой Бахуса.

— Вот этот чистильщик, по-моему, прячет в гульфике кое-что интересное, — сказала она, увлекая Сбригани на кушетку. — А ты, братец, загляни Жюльетте под юбки и увидишь, что у нее там есть как раз то, что тебе по вкусу..

— О Боже, — не выдержала я, чувствуя, как сразу начала кружиться моя голова, — неужели меня будет сношать бандит с большой дороги, профессиональный убийца!

И не заставив себя просить, я склонилась на софу и тут же ощутила между своих трепещущих ягодиц член толщиной в свою руку.

— Надеюсь, милый ангел, — сказал мне злодей, — ты извинишь мой маленький ритуал, без которого, хотя орган у меня всегда в надлежащем состоянии, я не смогу оказать твоим прелестям те почести, каких они заслуживают; короче говоря, мне придется окровавить этот горделивый зад, но доверься моему мастерству — ты не почувствуешь никакой боли.

Он взял многохвостую плеть с железными наконечниками и нанес десяток свистящих ударов, за две минуты вскрыв мои ягодицы, да так искусно, что я не ощутила ничего неприятного.

— Вот теперь хорошо, — удовлетворенно заметил капитан, — теперь орган мой увлажнится и глубоко проникнет в твои потроха и, быть может, смажет их густой спермой, которую без этой церемонии из меня не выжмешь.

— Давай, братец, давай! — подбадривала Клервиль, продолжая совокупляться с моим Сбригани. — Ее жопка выдерживала и не такое, мы с ней частенько пороли друг друга.

— О, сударь! — закричала я, когда толстенная дубина вломилась в мой задний проход. — Порка в сравнении с этим чудовищем…

Но было уже поздно: громадный инструмент Бризатесты уже делал свое черное дело у меня внутри, и такой содомии мне еще не приходилось испытывать. Двое других занимались тем же: Клервиль, по своему обыкновению предлагать партнеру только зад, казалось, срослась с органом Сбригани в то время, как Раймонда, лаская ей клитор, оказывала ей такую же сладостную услугу, какую я получала от Элизы.

Да, друзья мои, главарь банды был настоящим костоломом. Не ограничиваясь только одним алтарем, который, как я сперва думала, должен был целиком завладеть его вниманием, он поочередно вламывался в оба, и эта быстрая и невероятно возбуждающая смена ощущений держала меня в состоянии почти непрерывного оргазма.

— Смотрите, Жюльетта, — сказал он, когда наконец вытащил свой устрашающий член и положил его на мою грудь, — вот объяснение и причина всех моих безумств и преступлений; жизнь мою продиктовали удовольствия, которые доставляет мне эта штука; меня, как и сестру, воспламеняет преступление, и я не могу сбросить ни одной капли спермы, пока не совершу ужасный поступок или хотя бы не подумаю о нем.

— Так какого черта! Давайте же скорее займемся этим, — предложила я. — Раз уж все мы испытываем такое желание, и у нас наверняка есть такая возможность, давайте прольем чужую кровь вместе со своей спермой. Неужели у вас под рукой не найдется жертвы?

— Ага, сучка, — заметила Клервиль, задыхаясь от радости. — Вот теперь я узнаю тебя. Придется, братец, угодить этому очаровательному созданию и замучить ту римскую красотку, которую вы захватили нынче утром.

— Ты права, пусть приведут ее; ее смерть позабавит Жюльетту, да и нам всем пора получить настоящее удовольствие.

В салон ввели пленницу, и вы ни за что не догадаетесь,

кого я увидела перед собой. Это была Боргезе; да, да, восхитительная Боргезе собственной персоной! Чувствительная княгиня была в отчаянии после моего отъезда, жизнь потеряла для нее всякий смысл, и она бросилась догонять меня, а люди Бризатесты перехватили ее по дороге в Неаполь, примерно в том же месте, где за день до этого остановили нашу карету.

— Клервиль, — встрепенулась я, — эту женщину тоже нельзя принести в жертву, она — наша сообщница, она — моя подруга, которая заняла в моем сердце место, когда-то принадлежавшее тебе; прими ее с любовью, мой ангел, эта распутница достойна нашего общества.

Обрадованная Олимпия расцеловала меня, расцеловала Клервиль и, кажется, смягчила сердце Бризатесты.

— Разрази меня гром, — пробормотал он, демонстрируя свой орган, возбужденный, как у кармелита, — все эти запутанные события пробудили во мне дьявольское желание поиметь эту прелестную даму; давайте вначале позабавимся с ней, а там решим ее судьбу.

Я заняла свое место возле Олимпии, и ее отличавшийся благородными линиями зад получил хорошенькую порку, какую и заслуживал. Бризатеста той же самой плетью и так же артистически обработал его, после чего совершил яростный акт содомии. В это время мои женщины ублажали меня, а Сбригани совокупился с Клервиль. Возбуждение присутствующих продолжало возрастать; Бризатеста расположил женщин в ряд — все пятеро встали на четвереньки на софу, приподняв заднюю часть, и оба мужчины по очереди начали прочищать нам задний проход и влагалище, пока наконец не сбросили свое семя: Сбригани в потроха Клервиль, Бризатеста — в чрево Олимпии.

Сладострастные, удовольствия сменились более пристойными занятиями. Боргезе, только что вышедшая из темницы, была голодна, ее накормили ужином, и все отправились спать. На следующее утро, после завтрака, мы выразили свое удивление столь необычным союзом парижской куртизанки с главарем разбойников, живущим в дебрях Италии, и попросили капитана рассказать о своих невероятных приключениях.

— Я расскажу вам все, если хотите, — согласился Бризатеста, — но при этом нельзя обойтись без деталей, которые могут показаться слишком грубыми в приличной компании; правда, я надеюсь на ваш просвещенный ум, поэтому ничего не утаю от ваших ушей.

История Бризатесты.

Если бы в моей душе еще гнездилась скромность, я бы, конечно, не осмелился поведать вам свои похождения, однако я давно дошел до такой степени морального падения, где ни о какой стыдливости не может быть и речи, так что расскажу без утайки всю свою жизнь вплоть до самых темных и неприличных ее сторон, которая, если выразить ее в четырех словах, являет собой яркое полотно отвратительных преступлении. Благороднейшая дама, сидящая рядом со мной и носящая титул моей супруги, является, кроме всего прочего, и моей сестрой. Мы оба — дети знаменитого Боршана, который был известен не только своим скандальным поведением, но и своим богатством. Мой отец, перешагнув тридцатидевятилетний рубеж, женился на моей матери, которая была на двадцать лет моложе и много богаче его; я родился еще до первой годовщины их брака. Моя сестра Габриель появилась на свет шестью годами позже.

Мне шел семнадцатый год, моей сестре было десять, когда Боршан твердо решил, что отныне он сам будет заниматься нашим воспитанием; нас забрали из школы, и возвращение под родительский кров было равносильно возвращению к жизни; то немногое, что мы узнали в школе о религии, отец постарался заставить нас забыть, и с той поры вместо скучной и непонятной теологии он обучал нас самым приятным вещам на свете. Скоро мы заметили, что нашей матери совсем не нравились такие занятия. Она имела мягкий характер, была хорошо воспитана, от рождения набожна и добродетельна и даже не подозревала, что принципы, которые постепенно закладывал в нас отец, когда-нибудь составят наше счастье; поэтому, будучи женщиной недалекой, она, как могла, вмешивалась в дела своего мужа, который насмехался над ней, отмахивался от ее замечаний и продолжал разрушать не только сохранившиеся в нашей душе религиозные принципы, но и принципы морали также. В порошок были стерты и нерушимые основы того, что в просторечии именуется естественным законом, и этот достойный папаша, желая привить нам свои истинно философские взгляды, не гнушался ничем, чтобы сделать нас стойкими к предрассудкам и нечувствительными к угрызениям совести. С тем, чтобы исключить возможность противоречивого толкования этих максим, он изолировал нас от внешнего мира. Только редкие визиты одного из его друзей нарушали наше уединение, и ради последовательности изложения я должен сказать несколько слов об этом господине.

Господин де Бреваль — в то время ему было сорок пять лет — был так же богат, как и мой отец, и так же имел молодую и добронравную жену и двоих прелестных детей: сыну Огюсту было пятнадцать лет, дочери Лауре — поистине восхитительному созданию — около двенадцати. Бреваль всегда приезжал к нам со своим семейством, и мы, четверо детей, были под присмотром гувернантки по имени Цамфилия, двадцатилетней, очень хорошенькой девушки, пользовавшейся благосклонностью моего отца. Нас всех воспитывали одинаковым образом, давали одни и те же знания и прививали одни и те же манеры; разговоры, которые мы вели, и игры, в которые играли, далеко опережали наш юный возраст, и посторонний, попав на наше собрание, решил бы, что оказался в кругу философов, а не среди играющих подростков. Общаясь с Природой, мы стали прислушиваться к ее голосу, и как это ни удивительно, он не вдохновлял нас на то, чтобы мы выбрались из скорлупы кровного родства. Опост и Лаура были влюблены друг в друга и признавались в своих чувствах с тем же пылом и с тем же восторгом, что и мы с Габриель. Инцест не противоречит замыслам Природы, так как первые естественные порывы, которые в нас возникают, направлены именно на это. Интересно было и то, что наши юные чувства не сопровождались приступами ревности, которая никогда не служит доказательством любви: навеянная гордыней и самолюбием, она свидетельствует скорее о боязни, что ваш партнер предпочтет замкнуться сам в себе, нежели о страхе потерять предмет своего обожания. Хотя Габриель любила меня, может быть, сильнее, чем Огюста, она целовала его с неменьшим жаром, а я, хотя и боготворил Габриель, но высказывал сильное желание быть любимым и Лаурой. Так прошли шесть месяцев, и за это время к бездушной метафизике наших отношений не примешался ни один земной, то есть плотский элемент; дело не в том, что у нас недоставало желания — нам не хватало толчка, и, наконец, наши отцы, зорко наблюдавшие за нами, решили помочь Природе.

Однажды, когда было очень жарко и душно, и наши родители собрались вместе провести несколько часов в своем кругу, к нам в спальню пришел мой полуодетый отец и пригласил нас в комнату, где находились взрослые; мы последовали за ним, и по пятам за нами шла молодая гувернантка. Представьте наше изумление, когда мы увидели, что Бреваль лежит на моей матери, и когда через минуту его жена оказалась под моим отцом.

— Обратите внимание на этот промысел Природы, — говорила нам в это время юная Памфилия, — хорошенько присмотритесь к нему; скоро ваши родители будут приобщать вас к этим тайнам похоти ради вашего воспитания и счастья. Посмотрите на каждую из пар, и вы поймете, что они наслаждаются радостями Природы; учитесь делать то же самое…

Мы с удивлением, раскрыв рот, не мигая, смотрели на этот невиданный спектакль; понемногу нами овладело все большее любопытство, и мы, помимо своей воли, придвинулись ближе. Вот тогда мы заметили разницу в состоянии действующих лиц: оба мужчины испытывали живейшее удовольствие от своего занятия, а обе женщины, казалось, отдаются игре с каким-то равнодушием и даже обнаруживают признаки отвращения. Памфилия объясняла нам все тонкости происходившего, показывала пальцем и называла все своими именами.

— Запоминайте как следует, — говорила она, — скоро вы станете взрослыми.

Потом она углубилась в самые подробные детали. В какой-то момент в спектакле случилась пауза, которая, вместо того, чтобы снизить наш интерес, еще больше возбудила его. Отлепившись от зада мадам де Бреваль (я забыл сказать, что оба господина занимались исключительно содомией), мой отец приблизил нас к себе, заставил каждого потрогать свой, показавшийся нам огромным, орган и показал, как его массировать и возбуждать. Мы смеялись и весело делали то, что нам говорят, а Бреваль молча смотрел на нас, продолжая содомировать мою мать.

— Памфилия, — позвал мой отец, — сними-ка с них одежду: пора теорию Природы подкрепить практикой.

В следующий момент мы, все четверо, были голые; Бреваль оставил свое занятие, и оба отца принялись без разбора ласкать нас — пальцами, языком и губами — в самых различных местах, не обойдя вниманием и Памфилию, которой оба блудодея облобызали каждую пядь тела. — — Какой ужас! — закричала мадам де Бреваль. — Как вы смеете творить свои мерзости с собственными детьми?

— Тихо, сударыня, — прикрикнул на нее супруг, — не забывайте свои обязанности: вы обе здесь для того, чтобы служить нашим прихотям, а не для того, чтобы делать нам замечания.

После чего оба преспокойненько вернулись к своему делу и продолжали наставлять нас с таким хладнокровием, будто в этих мерзостях не было ничего такого, что может вызвать крайнее негодование бедных матерей.

Я был единственным предметом какого-то лихорадочного внимания моего отца, ради меня он игнорировал всех остальных. Если хотите знать, Габриель также интересовала его: он целовал и ласкал ее, но самые страстные его ласки были направлены на мои отроческие прелести. Только я возбуждал его, я один ощущал в своем анусе сладострастный трепет его языка — верный знак привязанности одного мужчины к друтому, надежный признак самой изысканной похоти, в которой истинные содомиты отказывают женщинам из страха увидеть вблизи отвратительный, на их взгляд, предмет. Мой отец, казалось, уже готов на все; он увлек меня на кушетку, где лежала моя мать, уложил меня лицом на ее живот и велел Памфилии держать меня в таком положении. Затем его губы увлажнили местечко, куда он жаждал проникнуть, ощупали вход в храм, и через минуту его орган вошел в него — вначале медленно, затем последовал сильный толчок, и преграда рухнула, о чем возвестил громкий восторженный крик.

— Боже мой! — застонала моя мать. — Боже, какая мерзость! Разве для того я родила сына, чтобы он стал жертвой вашей распущенности, разве неведомо вам, несчастный, что вы только что совершили три преступления сразу, за каждое из которых полагается виселица.

— Знаю, знаю, сударыня, — грубо ответил отец, — но именно эти преступления сделали мое извержение таким сладостным. И не надо пугаться: мальчик в том возрасте, когда он легко выдержит такую, не очень-то и бурную осаду; это можно было сделать еще несколько лет назад и надо было сделать это; я каждый день таким же образом лишаю девственности более юных детей. Я намерен совершить этот акт и с Габриель, хотя ей только десять лет: у меня довольно тонкий и гибкий член, тысячи людей могут подтвердить это, что же до моего мастерства, о нем и говорить не стоит.

Как бы то ни было, из ран моих сочилась кровь, которую, впрочем, остановила липкая сперма; отец успокоился, продолжая, однако, ласкать мою сестру, занявшую мое место.

Между тем Бреваль не терял времени; однако, испытывая большее влечение к своей дочери, чем к своему сыну, он первым делом открыл огонь по Лауре, и бедняжка, также возложенная на живот матери, скоро потеряла свою невинность.

— Теперь займись своим сыном, — посоветовал ему мой отец, — а я буду содомировать свою дочь: все четверо должны сегодня утолить нашу невыносимую жажду. Пришел срок показать им, для чего создала их Природа; они должны понять, что рождены для того, чтобы служить нашими игрушками, и если бы у нас не было намерения совокупляться с ними, мы вообще не породили бы их.

Обе жертвы были принесены одновременно. Справа Бреваль насиловал своего отпрыска, целуя задний проход своей жены и поглаживая ягодицы дочери, измазанные его спермой; слева мой отец, одной рукой тиская мою мать, другой массируя анус Памфилии и облизывая мой, пробивал брешь в заднице моей сестры; оба господина в конце концов сбросили свой пыл, и страсти стихли.

Остаток вечера был посвящен нашему обучению. Нам устроили брачные игры: мой отец спарил меня с сестрой, то же самое сделал Бреваль со своими детьми. Родители возбуждали нас, подготавливали к проникновению. Когда же мы слились в объятиях с сестрами, Бреваль овладел мною, а Боршан пристроился к Огюсту; все время, пока происходило это общее совокупление, наши матери, которых заставили участвовать в оргии, вместе с Памфилией выставили на обозрение развратникам свои прелести. За этой сценой последовали другие, не менее похотливые, и воображение моего отца было неистощимо. Последняя сцена происходила так: детей положили рядом с матерями, и пока мужчины содомировали жен друг друга, мы должны были ласкать своих родительниц. Памфилия сновала туда-сюда, помогая участникам словом и делом, потом пришел ее черед: отцы, друг за другом, прочистили ей задницу, оба испытали бурный оргазм, и на этом все кончилось.

Через несколько дней отец вызвал меня в библиотеку.

— Послушай, дружище, — так начал он, — отныне ты один доставляешь мне радость в жизни; я обожаю тебя, и ни с кем больше не желаю развлекаться. Твою сестру я отправлю в богадельню. Она очень хорошенькая — слов нет, — и она доставила мне много удовольствия, но она — Самка, что, на мой взгляд, является серьезным дефектом. Более того, мне бы не хотелось видеть, как ты совокупляешься с ней: я хочу, чтобы ты был только моим. Жить ты будешь в апартаментах своей матери, она уступит тебе свой пьедестал, потому что у нее нет иного выбора; каждую ночь мы будем спать вместе, я буду выжимать из себя все соки в твой прекрасный зад, ты будешь кончать в мой, и оба мы будем счастливы — в этом я не сомневаюсь. Бреваль без ума от своей дочери и намерен поступить с ней так же, как я с тобой. Мы с ним останемся друзьями, но мы оба слишком ревниво относимся к своим удовольствиям, поэтому приняли решение прекратить совместные развлечения.

— А как быть с моей матерью, сударь? — спросил я. — Вы думаете, ей это понравится?

— Дорогой мой, — усмехнулся отец, — слушай внимательно, что я скажу, и раз и навсегда вбей себе в голову; мне кажется, ты достаточно умен, чтобы понять меня.

Женщину, которая дала тебе жизнь, я презираю, наверное, больше всех во вселенной; узы, соединяющие ее со мной, делают ее в моих глазах в тысячу раз отвратительнее — это мой принцип. Бреваль так же относится к своей жене. Ты видел, как мы с ними обращаемся. Это результат нашего отвращения и нашего негодования; мы заставляем их проституировать не ради развлечения, а для того, чтобы унизить их и втоптать в грязь; мы оскорбляем их из ненависти и жестокого удовольствия, которое, надеюсь, ты сам когда-нибудь познаешь и которое заключается в том, что человек получает необъяснимое наслаждение в мерзких оскорблениях предмета, доставившего ему когда-то большое удовольствие.

— Но, сударь, — заговорил я, подчиняясь закону здравого смысла, — в таком случае вы и со мной расправитесь, когда я вам надоем?

— Это совсем другое дело, — объяснил отец, — нас с тобой не связывают ни условные обычаи, ни закон; объединяет нас только сходство вкусов и взаимное удовольствие, другими словами, настоящая любовь. Кроме того, наш союз преступен в глазах общества, а преступление никогда не надоедает.

Тогда я был юн и неопытен и верил всему, что мне говорили, поэтому с тех пор стал жить с отцом на правах его любовницы; все ночи я проводил рядом с ним, чаще всего в одной постели, и мы содомировали друг друга, пока не засыпали от усталости. После Бреваля нашей наперсницей стала Памфилия, которая постоянно участвовала в наших утехах; отец любил, когда она порола его во время содомии, после чего он также подвергал ее экзекуции и содомировал; а иногда он заставлял ее целовать и ласкать меня и предоставлял мне свободу делать с ней все, что я захочу, при условии, что при этом буду ласкать и целовать ему зад. Боршан, как когда-то Сократ, наставлял своего ученика даже в те минуты, когда содомировал его. Он отравлял мою душу самыми бесстыдными, непристойными и аморальными принципами, и если еще тогда я не вышел на большую дорогу, вина в том была не Боршана. По воскресеньям в дом приезжала сестра, хотя ее и не ожидал там теплый прием; зато я, забыв все отцовские взгляды на этот предмет, улучал момент, чтобы высказать ей весь свой пыл, и при первой удобной возможности сношался с ней.

— Отец меня не любит, — говорила мне Габриель, — он предпочитает тебя… Пусть так оно и будет. Живи с ним счастливо и не забывай меня…

Я целовал Габриель и клялся всегда любить ее.

С некоторых пор я заметил, что мать никогда не выходила из кабинета Боршана без того, чтобы не прижимать к глазам платок и не вздыхать тяжко и печально. Мне стало любопытно узнать причину ее печали, я проделал отверстие в стене, отделявшей его кабинет от своего будуара, и когда представилась первая возможность шпионить, затаив дыхание, прильнул к дырке. Я стал свидетелем ужасного зрелища: ненависть отца к своей жене находила выход в виде жутких физических оскорблений. У меня не хватает слов, чтобы описать, каким образом его жестокая похоть обрушивалась на несчастную жертву его отвращения; однажды он избил ее до бесчувствия кулаками, затем долго топтал ее, лежавшую на полу, ногами, в другой раз выпорол ее до крови многохвостой плетью, но чаще всего он заставлял ее отдаваться исключительно неприятному, неизвестному мне субъекту, с которым поддерживал какие-то странные отношения.

— Кто этот человек? — как-то раз спросил я у Памфилии, которой рассказал о своих открытиях и которая, поскольку всегда относилась ко мне с дружеским сочувствием, обещала показать мне нечто еще более невероятное.

— Это отъявленный разбойник, которого твой отец раза два или три спасал от виселицы; этот тип за шесть франков способен зарезать кого угодно. Боршан получает удовольствие, когда этот бандит избивает твою мать, а потом, как ты сам видел, насилует ее самым гнусным образом. Боршан очень любит его и частенько приглашал его в свою постель, пока она не стала твоим обычным местом. Ты еще не все знаешь о распутстве человека, который породил тебя; не отходи завтра, утром от смотровой щели, и ты увидишь вещи, которые превосходят все, о чем ты мне рассказывал.

Не успел я занять свой наблюдательный пост, как в отцовскую библиотеку ввалились четверо здоровенных головорезов, приставили к носу отца пистолет, крепко привязали его к приставной лестнице и исхлестали розгами самым нещадным образом; по ногам отца струилась кровь, когда они отвязали его; швырнули, как мешок, на кушетку, и все четверо навалились на него: один вставил член ему в рот, второй — взад, двое других заставили его возбуждать себя руками. Отца изнасиловали раз двадцать подряд, и какие это были члены, Бог ты мой! Я не смог бы обхватить ладонью самый маленький из них.

— Я бы с удовольствием содомировал тебя, наблюдая это зрелище, — признался я Памфилии. — Попробуй внушить отцу мысль сделать свою жену жертвой такой оргии.

— О, это совсем не трудно, — уверила меня услужливая девушка, — стоит только предложить Боршану какую-нибудь пакость, и он тут же ухватится за эту мысль. Так что тебе недолго придется ждать, пока исполнится твое желание.

Действительно, несколько дней спустя Памфилия сказала мне, чтобы я был наготове, и я, дрожа от нетерпения, прильнул к своему отверстию в стене. Бедную мою матушку выпороли и осквернили до такой степени, что когда четверка молодцев удалилась, она без движения лежала на полу. В продолжение всего спектакля я трудился над бесподобной задницей Памфилии и скажу вам честно, что никогда до тех пор не испытывал такого блаженства.

Позже я обо всем рассказал отцу, упомянув и о том, какое удовольствие доставила мне его тайная оргия.

— Это я предложил сыграть с вашей женой такую шутку после того, как увидел, что те четверо выделывали с вами, — прибавил я.

— А скажи-ка, дружище, — заинтересовался Боршан, — ты можешь помогать мне в подобных делах?

— Разумеется, — немедленно ответил я.

— Это правда? Ведь я имею в виду женщину, которая произвела тебя на свет.

— Она трудилась только ради своего блага, и я презираю ее, может быть, не меньше вашего.

— Поцелуй меня, любовь моя, ты великолепен; и поверь, когда я говорю тебе, что с сегодняшнего дня ты будешь вкушать самые острые удовольствия в мире, доступные человеку. Только попирая то, что идиоты осмеливаются именовать законами Природы, человек найдет настоящее блаженство. Но скажи, не ослышался ли я? Дай мне честное слово, что ты готов издеваться над своей матерью.

— Клянусь. И еще более жестоко, чем вы.

— Ты будешь истязать ее?

— Истязать, пытать и все остальное; я убью ее, если хотите.

При этих словах Боршан, который обнимал и ласкал меня в продолжение всего разговора, совершенно потерял над собой контроль и сбросил свое семя, не успев донести его до моего зада.

— Подождем до утра, друг мой, — сказал он. — Утром ты будешь держать экзамен, а пока никаких глупостей, согласен? Отдыхай, я тоже намерен заняться этим, ибо нам надо беречь сперму.

В назначенный час моя мать пришла в кабинет Боршана, где уже ждал тот самый злодей, отцовский приятель.

Бедная женщина разрыдалась, увидев меня, но именно я был самым беспощадным ее мучителем из нас троих. Я стремился сделать истязания, которым подвергли ее отец и его друг, еще более изощренными и мучительными. Боршан велел гостю содомировать меня, а я в это время лежал на своей матери, впившись ногтями в священную грудь, из которой когда-то получил первое в жизни пропитание. В моей прямой кишке ритмично и мощно двигался взад-вперед внушительный член; эти толчки подогрели мое воображение до такой степени, что я зашел несколько дальше, чем от меня требовалось, и в конце концов откусил напрочь нежный материнский сосок; мать испустила вопль и потеряла сознание, а обезумевший отец оттолкнул своего друга и сам ринулся в мой зад, осыпая меня восторженными похвалами и забрызгивая спермой.

Мне исполнилось девятнадцать лет, когда отец решил открыть все свои планы.

— Я больше не могу выносить присутствие этой женщины, — заявил он мне. — Надо от нее избавиться, только не сразу, не одним махом. Я хочу долго мучить и пытать ее… Ты мне поможешь, мой мальчик?

В ответ он услышал следующие слова:

— Прежде всего мы распорем ей живот — один надрез вдоль, другой поперек; затем я заберусь в ее нутро раскаленными щипцами, вытащу сердце и кишки, и она будет умирать медленно и долго.

— О, небесное создание, — задрожал от восторга отец, — о, мой маленький ангел…

И это злодеяние, это отвратительное, мерзкое, гнусное преступление, с которого я начал свою карьеру злодея, было совершено посреди неописуемых наслаждений.

Но какой же я был осел! Этим преступлением я сделал шаг к своей собственной погибели: отец подвел меня к убийству матери только для того, чтобы жениться на другой женщине, но он настолько искусно скрывал свои замыслы, что я целый год ни о чем не догадывался. Заподозрив неладное, я обратился к сестре и обо всем рассказал ей.

— Этот человек собирается уничтожить нас, — сказал я.

— Я давно знала это, — спокойно ответила Габриель. — Я хотела предупредить тебя, дорогой брат, но ты ничего не видел вокруг, ты был слеп, а теперь мы погибли, если не примем самые решительные меры. Но я должна быть уверена в том, что ты так же, как и я, твердо намерен сделать это. У меня есть порошок, который мне дала школьная подруга; она —сама при его помощи освободилась от родительского гнета, давай сделаем то же самое. Если ты в себе не уверен, предоставь это дело мне: я давно жду этого момента и буду действовать согласно советам Природы, так как считаю несправедливым все, что от нее исходит. Я вижу, ты дрожишь, братец?

— Да, но не от страха. Дай мне этот порошок и до завтрашнего полудня он будет в кишках того, кто собирается оставить нас в дураках.

— Не спеши! Вряд ли я уступлю тебе честь избавления от оков, мы сделаем это вместе. Сегодня я приду на ужин. Возьми половину пакетика и высыпь ему в вино. Остальную половину для верности я добавлю в суп. И через час мы будем сиротами, а дня через три станем единственными владельцами состояния, которое предназначено для нас судьбой.

Ни одна мышь не спешила с такой беззаботностью в мышеловку, как это делал Боршан, шагая к своей погибели, которую приготовила ему наша порочность, и за десертом свалился замертво. Эту неожиданную кончину отнесли за счет острого печеночного приступа, и вскоре о ней больше не вспоминали.

Итак, в возрасте двадцати одного года я получил документ о совершеннолетии и право опекунства над сестрой. Когда все формальности были улажены, Габриель оказалась одной из самых завидных партий во Франции. Я нашел ей богатого жениха, от которого она очень ловко избавилась после того, как, родив ребенка, стала его законной наследницей. Но давайте не будем торопить события. Когда сестра надежно устроила свою жизнь, я передал ей на хранение все свои деньги и объявил о своем давнем желании отправиться путешествовать за границу. Один миллион я перевел самым надежным банкирам Европы, потом обнял и поцеловал мою дорогую Габриель.

— Я тебя обожаю, — сказал я, — но я должен испытать себя, поэтому уеду на некоторое время. Мы с тобой созданы для великих дел, нас ждет большое будущее; давай оба поднаберемся знаний и опыта, а потом объединимся окончательно, ибо небо предназначило нас друг для друга, а желаниями неба пренебрегать нельзя. Люби меня, Габриель, не забывай меня, я же всегда буду верен нашей любви.

Вам, Жюльетта, уже известно, что произошло с Габриель дальше, по крайней мере, известна большая часть ее жизни; как я уже сказал, ей удалось разорвать супружеские узы и зажить жизнью свободной и счастливой женщины среди роскоши и радости плоти, а ее связь с министром гарантировала ей абсолютную безнаказанность. Я знаю, что был момент, когда вы, находясь в отчаянном положении, несправедливо заподозрили ее в предательстве и усомнились в ее верности, но теперь вы должны понять, что никогда не была она вашим врагом, и министр не сообщил ей о том, какую участь уготовил вам. Поэтому я больше не буду говорить о ней и сосредоточусь на собственных приключениях; в свое время вы услышите, чем они закончились, как мы снова встретились с Габриель и по какой причине выбрали местом жительства эту неприступную обитель злодейства и распутства.

Больше всего мое любопытство возбуждали северные столицы, туда я и направил свои стопы. Первой я посетил Гаагу. Незадолго до того правитель города женился на принцессе Софии, племяннице короля Пруссии. Только один раз увидев это восхитительное создание, я возжелал ее и не успокоился до тех пор, пока не переспал с ней. Софии было тогда восемнадцать лет, она обладала безупречнейшей фигурой и прекраснейшим в мире лицом, но настолько велика была ее распущенность, и разврат ее был настолько хорошо известен, что ее поклонников интересовали главным образом ее деньги. Я быстро навел все необходимые справки и храбро двинулся в атаку; я не возражал против того, чтобы оплачивать свои удовольствия, но был достаточно молод и силен, поэтому считал, что женщины должны взять на себя часть моих расходов в путешествии, и решил оказывать благосклонность только тем, кто был способен оценить ее.

— Мадам, — сказал я принцессе после того, как почти целый месяц сношался с ней, — я льщу себя надеждой, что вы оцените расходы, которые я понес ради вас; вы согласитесь, что редкий мужчина сравнится со мной в выносливости, и мало у кого найдется такой член, но в наш век, мадам, все это стоит денег.

— О, как вы облегчили мою задачу, сударь, — ответила принцесса. — Я предпочитаю, чтобы вы были в моей власти, а не я в вашей. Возьмите, — продолжала она, протягивая мне кошелек, набитый золотом, — и помните, что отныне я имею право потребовать от вас удовлетворять все мои страсти, какими бы необычными они вам не показались.

— Само собой разумеется, — кивнул я, — такой подарок ко многому обязывает, и я в вашем полном распоряжении.

— Приходите нынче вечером в мой загородный дом, — сказала София, — приходите один и не бойтесь: с вами ничего не случится.

Хотя от меня не ускользнули ее последние слова, тем не менее я не поддался страху в надежде лучше узнать эту женщину и выудить из нее побольше денег.

Я отправился один и в назначенный час был у ее дома; дверь открыла пожилая женщина и, не говоря ни слова, втолкнула меня в полутемную комнату, где меня встретила юная дама лет девятнадцати, красивая собой.

— Принцесса скоро будет, сударь, — сказала она голосом звучным и приятным. — А пока, как мне поручено, я попрошу вас дать мне клятвенное обещание никогда и никому не рассказывать о необычных ритуалах, которые вы здесь увидите.

— Ваше сомнение оскорбляет меня, мадам, — с достоинством ответил я, — и мне горько и больно слышать, что оно исходит от принцессы.

— А вдруг у вас появится повод пожаловаться? Вдруг в сегодняшней церемонии вам предстоит только роль жертвы?

— Я буду гордиться этим, мадам, и от этого молчание мое не будет менее надежным.

— Такой достойный ответ избавил меня от необходимости настаивать дальше, но я обязана строго выполнить приказ, поэтому мне требуется ваша клятва, сударь.

Я поклялся.

— Я хочу добавить, что если, не дай бог, вы не сдержите слово, вас ждет самая скорая и самая мучительная смерть.

— Мадам, — запротестовал я, — эта угроза излишняя, и то, как я выполнил ваше требование, должно было убедить вас в этом.

Но Эмма исчезла из комнаты, так и не услышав эти слова, и четверть часа я оставался наедине со своими мыслями.

Она вернулась вместе с Софией. Их вид и их состояние подсказали мне, что эти стервы только что бурно ласкали друг друга.

Эмма предложила мне раздеться.

— Вы же видите, что на нас ничего нет, — добавила она, заметив мои колебания, — или вы испугались двух обнаженных женщин?

Она помогла мне снять все одежды, вплоть до носков, и подвела меня к широкой скамье, на которую мне пришлось встать на четвереньки. Тут же раздался металлический щелчок, и вдруг все четыре мои конечности оказались зажаты железной хваткой, откуда-то снизу выдвинулись три острых лезвия; одно уперлось мне в живот, два — в бока, и я оказался в таком положении, что не мог пошевелить ни одним мускулом. Взрыв хохота был ответом на мои встревоженные взгляды, но всерьез я забеспокоился, когда увидел, что обе женщины взяли в руки длинные многохвостые плети с железными наконечниками и приблизились ко мне с угрожающим видом.

Через двадцать минут флагелляция закончилась.

— Иди сюда, Эмма, — позвала София свою наперсницу, — будь умницей и поласкай меня рядом с нашей жертвой: я люблю совмещать любовь и ужасы. Давай разогреем свои куночки перед этим несчастным, радость моя, и полюбуемся, как он будет извиваться, видя наш оргазм.

Эта бесподобная шлюха королевских кровей позвонила в колокольчик, и перед ней предстали две пятнадцатилетние девочки красоты неописуемой; они быстро сбросили с себя одежду, разложили передо мной подушки, на которых лесбиянки в течение часа предавались скотским удовольствиям: то и дело то одна, то другая, извиваясь, подползали почти вплотную к моему лицу, провоцируя меня своими прелестями, наслаждались произведенным эффектом и громко смеялись над моей беспомощностью. Как легко догадаться, главную роль в этой бесстыдной драме играла София: все действо было направлено на нее, все происходившее служило утолению ее похоти, и я, признаться, был поражен таким опытом, таким искусством и таким бесстыдством столь молодого создания. Как и каждая женщина, имеющая слабость к своему полу, она изнемогала от восторга, когда ей облизывали влагалище, и сама, с неменьшим восторгом, сосала ту же часть тела своих наперсниц. Но принцесса не ограничивалась этим: она заставляла сношать себя сзади и спереди искусственным фаллосом и платила услугой за услугу. Когда же возбуждение блудницы достигло предела, она сказала:

— Пора приняться за этого мерзавца.

В руках моих мучительниц — теперь их было уже четверо — снова появились хлысты. Первой в атаку двинулась София, выдав мне пятьдесят сильных ударов и сохранив невероятное спокойствие в продолжение экзекуции. Она несколько раз прерывала ее, наклонялась ко мне и жадно смотрела в мои глаза, ища в них признаки жестокой боли, которую мне причиняла; закончив свое дело, она устроилась прямо перед моим лицом, широко раскинула бедра и принялась мастурбировать, приказав остальным бить меня изо всех сил.

— Одну минуту, — сказала она, когда я насчитал около двухсот ударов, — я заберусь под него и буду сосать ему член, а вы продолжайте, но расположитесь так, чтобы одна из вас могла лизать мне клитор, а двоих я буду ласкать руками.

Исполнительницы заняли свои места; начался новый спектакль и… возбуждаемый сыпавшимися на меня ударами и горячими губами и языком принцессы, я не выдержал и трех минут и заполнил ее рот своим семенем; она проглотила его и быстро выбралась из-под меня.

— Эмма, — крикнула она, — он восхитителен, он сбросил в меня свой пыл, и теперь я должна достойно отблагодарить его.

С этими словами она вонзила в мой зад солидный фаллос, впиваясь губами в вагину то одной, то второй девушки, в то время, как третья прочищала ей влагалище таким же инструментом, какой терзал мой задний проход.

— Теперь можете развязать его, — скомандовала юная Мессалина, наконец почувствовав, что не может больше сдерживаться. — А ты, Боршан, иди сюда и целуй меня в благодарность за то, что я дала тебе неземное блаженство. Кстати, я редко отношусь к мужчинам с такой снисходительностью. Бедняга! Все, что с тобой сейчас произошло, надо отнести на счет твоей ребяческой скромности. Подумай сам: ты спал со мной уж и не знаю сколько раз и всегда довольствовался лишь моей куночкой, как самый распоследний идиот, и в твою тупую голову ни разу не пришла мысль, что у меня имеется и жопка. Это вообще ни на что не похоже.

— У меня было такое желание, мадам, но робость меня останавливала.

— Жаль, очень жаль; в твоем возрасте скромность непростительна. Но не будем ворошить прошлое. Теперь ты можешь исправить свою оплошность, на время позабыть о моей вагине и уделить внимание моей заднице. — При этом она повернулась ко мне спиной и, наклонившись, продемонстрировала мне свои ягодицы. — Красивая попка, не правда ли? Смотри, какая она гладенькая, какая нежная и как жаждет тебя, так что спеши, Боршан, забирайся туда. Возьми его член, Эмма, и вставь сама куда следует.

В ответ я осыпал тысячью поцелуев этот поистине роскошный зад, и мой орган, направленный рукой Эммы в маленькую уютную норку, скоро убедил Софию в моем горячем желании исправить прошлые ошибки.

— Погоди, — остановила меня принцесса, — я хочу теперь быть твоей рабой; я влезу в эту машину, где страдал ты, и буду в твоем распоряжении; пользуйся своими правами, мой султан, и отомсти мне. (Железные скобы защелкнулись на кистях ее рук и на лодыжках.) Не жалей меня, прошу тебя, примерно накажи меня и за разврат, и за жестокость.

— Ах ты, содомитка! — зарычал я, восхищенный ее вкусами. — Да, я мечтаю выпороть тебя и предупреждаю, это будет ужасная порка.

— Надеюсь, ты будешь делать это от всей души, — заметила она. — Пощупай мою жопку, как она сверкает и взывает, и просит кнута.

— Вот тебе. — И я нанес первый свистящий удар. Пока я «от всей души», как она выразилась, терзал ее ягодицы, любезная Эмма стояла передо мной на коленях, жадно сосала мой инструмент, а две девочки лобзали мне задницу. Когда холмики Софии превратились в нечто липкое и красное, мой разъяренный член вошел в ее анус по самый корень и утешил принцессу за все страдания.

— Черт возьми! — простонала она. — Как приятна содомия после порки, ничто не сочетается столь удачно, как два этих удовольствия.

Тогда Эмма прильнула к госпоже, начала целовать, лизать, ласкать ее тело, не забывая массировать себе клитор, и скоро мы все погрузились в океан блаженства.

— Знаешь, Боршан, — заметила принцесса, когда мы пришли в себя, — мне кажется, у нас много общего, и у меня даже возникло желание довериться тебе.

По ее знаку юные служанки исчезли, мы втроем расположились за столом, и за легким обедом и пуншем София произнесла такую речь:

— Людям с мелкой душонкой и средним умом, наверное, покажется странным, что для того, чтобы испытать твой характер, я избрала похоть. Но ничего странного здесь нет, и если это у тебя вызывает недоумение, дружище, позволь мне сказать тебе, что я сужу о способностях человека в обычной практической жизни только по его поведению во время оргии. Человек с пламенными страстями и с неординарными вкусами способен — и это непреложное правило — на решительные действия там, где речь идет о выгоде или честолюбии, а ты показался мне человеком темпераментным и не глупым. Кстати, Боршан, каковы твои взгляды на человеческую жизнь?

— Принцесса, — отвечал я, — а как относился к ней герцог Альба, когда захватил эту страну?

— Умница! — воскликнула моя пылкая собеседница, — Именно такого ответа я и ждала от тебя. Я всегда считала тебя храбрецом, — добавила она, сжимая мою руку, — теперь послушай, что я хочу тебе предложить.

Я — племянница героя Европы, человека, созданного для того, чтобы властвовать над всем миром, и я принесла в эти провинции его дух, его взгляды и его непреклонность. Надеюсь, ты понимаешь, Боршан, что я достойна лучшей участи, нежели быть женой республиканского правителя, и этот робкий, меркантильный и трусливый народ, рожденный жить в цепях, должен боготворить меня. Я ничего не имею против того, чтобы царствовать над голландцами, но трон, стоящий на этих вечно сырых равнинах, должен быть смочен их слезами и украшен золотом. Мой план готовы поддержать сто вооруженных до зубов батальонов, которые Фридрих обещал мне послать из Кенигсберга. Эта революция не лишит головы моего супруга, он верен мне, и море крови, пролитой в Батавии, скрепит трон, который будет моим. Разумеется, я предлагаю тебе не скипетр, а высокий пост нашего советника, нашего министра, нашей правой руки: ты будешь издавать указы и следить за их исполнением; этот пост требует жестокости, но обладаешь ли ты этим качеством в нужной мере? Я подумал немного и ответил так:

— Прежде чем взять на себя такую огромную власть, я бы хотел узнать, как к этой революции отнесутся ближайшие соседи. Франция, Англия, Испания, северные государства, которые смотрят на вашу нацию как на льстецов и торговцев, будут ли они спокойно сидеть и взирать, как вы становитесь их могущественной соперницей?

— В позиции Франции мы уверены, а об остальных можно не беспокоиться. Когда мы станем монархами в Объединенных Провинциях[84 - Так назывались Нидерланды.], мы объявим войну трем соседним королевствам и, думаю, очень скоро поставим их на колени. Воинственную нацию боятся все, и таковой мы и станем. Достаточно одного великого человека, чтобы заставить весь мир считаться со страной, а в моей душе есть величие, которое я унаследовала от могущественного Фридриха. Нам надоело быть легкой добычей любого европейского завоевателя.

— Но станут ли голландцы, которые сбросили жестокое иго испанцев, терпеть вашу тиранию?

— Мы создадим суды, как это было при Альбе. Не существует иного средства держать народ в узде.

— Тогда ваши подданные побегут из страны.

— Они оставят свою собственность, которая будет моей. Я только выиграю от бегства мятежников, это упростит контроль за оставшимися. Я хочу быть не робкой королевой над многими подданными — я желаю властвовать деспотически, пусть даже подданных у меня будет совсем немного.

— Я верю, что вы жестоки, София, но боюсь, что ваше властолюбие порождено только похотью[85 - Душа любого тирана питается этим чувством, и сколько революций было совершено только по одной этой причине! (Прим. автора)].

— Почти все пороки в человеческом сердце проистекают из этой страсти, все в той или иной мере связаны склонностью к распутству. Эта наклонность, очень жестокая у сильных натур, приводит простых смертных, блуждающих в диком мире Природы, к тысячам тайных преступлений, а того, кто повелевает людьми, — к тысячам выдающихся политических злодеяний.

— О, София, я вижу, куда вы клоните: ваше честолюбие — не что иное, как желание чаще и приятнее проливать свою сперму.

— Какая разница, какое желание вызывает в человеке честолюбие; главное — оно существует и к тому же подкреплено короной. Но знаешь, мой друг, если ты рассуждаешь об этом, значит, ты колеблешься — колеблешься и боишься, а я не желаю иметь никаких дел с трусом.

Однако предложение Софии всерьез захватило меня, и, предвкушая неограниченные возможности дать выход своей врожденной жестокости, я тут же согласился на все. София поцеловала меня, заставила еще раз дать торжественную клятву хранить наш разговор в тайне, и мы расстались.

Я шел домой, погруженный в беспокойные мысли, а у самого порога своей квартиры вдруг ощутил всю опасность обязательств, которые только что взял на себя, и понял, что если я их нарушу, мне грозит ничуть не большая опасность, чем в случае, если я выполню их; словом, я провел ночь в ужасном смятении. У меня один выход — бежать, решил я, и бежать следует немедленно, потому что я создан для другой жизни. Да, София, если бы ты предложила мне обычные преступления частного характера, я бы с радостью совершил их, ибо, имея такого соучастника, как ты, я плевал бы на закон, ^п подвергать себя неизвестной опасности только для того, чтобы рабски служить твоему деспотизму, — это уж увольте! Нет, коварная женщина, на меня можешь не рассчитывать! В любое время и с большой охотой я готов совершать преступления ради утоления своих страстей, но не собираюсь служить чужим. Когда ты узнаешь о моем отказе, упрекай Боршана не за малодушие, а скорее за величие души…

В ту же самую ночь я потихоньку выбрался из города и поспешил в ближайший к Англии порт. По дороге я почувствовал мимолетное сожаление: мне сделалась тягостной мысль о том, что я отказался от предложения Софии, которая давала мне политические средства для утоления моей глубокой страсти к преступлениям. Но тут же вспомнил, что ее планы нереальны, кроме того, я буду много счастливее, действуя ради себя самого, нежели исполняя прихоть коронованной злодейки.

Добравшись до Лондона, я снял квартиру на Пикадилли, где на следующий же день у меня украли все деньги до последнего пенни, которые были при мне; это была серьезная потеря, так как еще в Гааге я разменял все кредитные билеты. Итак, у меня остались только рекомендательные письма к нескольким влиятельным лицам в Лондоне, поэтому приходилось рассчитывать на их помощь до того времени, когда я получу деньги от сестры.

Судя но тому, что я слышал о лорде Берлингтоне, я решил увидеться с ним в первую очередь. Когда он прочитал мои письма, я рассказал ему о своем несчастье, и добрый англичанин выразил готовность оказать мне любую услугу. Хотя Берлингтон был не очень богат, я тут же получил от него тысячу гиней, кроме того, он и слышать не захотел о том, чтобы я остановился в другом месте. Я принял его предложение, тем более, что успел познакомиться со всем добропорядочным семейством и заметить в этом доме возможности отплатить своему благодетелю черной неблагодарностью.

Прежде чем перейти к описанию мелких пакостей, которыми я занялся, я должен рассказать вам о своих гостеприимных хозяевах.

Берлингтону, любезнейшему и умнейшему человеку, было около пятидесяти лет; он был веселый, беззаботный, совершенно не разбиравшийся в людях, щедрый, благородный и глупый — вот вам исчерпывающий портрет моего лорда. Все его семейство составляли две дочери и зять. Тилсон, двадцати трех лет от роду, женился на старшей из девушек, которая была примерно одного с ним возраста. Они были отличной парой, какие редко встречаются в природе: очарование, наивность, добросердечие, благородство, прекрасное воспитание — короче, оба были живым олицетворением всех добродетелей, что утешало Берлингтона за неприличное поведение мисс Клеонтины, младшей дочери, восемнадцатилетнего премиленького создания. Ее отличала необыкновенная распущенность, да что я говорю! — самая явная порочность и неуемный разврат, доведенные до предела, составляли неисправимые пороки Клеонтины. При всем этом она имела наглость утверждать, что жизнь ее в тысячу раз счастливее, нежели жалкое прозябание Клотильды среди скучных добродетелей супружества.

Изучив характер девушки, я влюбился в нее без раздумий: влюбился в том смысле, в каком может в кого-то влюбиться такой развращенный человек, как я, но поскольку ее отец, откровенно поведал мне о том, какую сердечную боль причиняла ему эта неблагодарная дочь, я счел за благо действовать с величайшей осмотрительностью.

Несмотря на сладостное волнение, которое производила в моей душе Клеонтина, я не переставал любоваться красивым лицом Тилсона и прелестью его очаровательной жены; если Клеонтина внушала мне более распутные желания, ее деверь и сестра вызывали во мне чувства более изысканные и пикантные. Я рисовал в своем воображении зад Тилсона, представляя его как подлинное чудо Природы, и сгорал от желания овладеть им, то же самое мечтал я сделать и с его соблазнительной супругой. Я разложил по полочкам все свои страсти и пришел к выводу, что разумнее всего начать с Клеонтины. Все, что может привести к грехопадению женщину, уже в изобилии заключалось в душе предмета моего вожделения, и мне не стоило большого труда соблазнить ее.

Я не встречал ничего более свежего, аппетитного и прелестного, чем тело этого очаровательного создания, ничего более красноречивого, чем голос ее страстей, ничего более порочного, чем ее душа. Действительно, случались моменты, когда мне казалось, что я веду себя пристойнее, чем она; вы, конечно, понимаете, что мы испробовали с ней все мыслимые удовольствия, и Клеонтина призналась мне, что чем больше наслаждение противоречит законам Природы, тем больше оно подстегивает ее похоть.

— Увы, — сказала она мне однажды, — я дошла до того, что не нахожу достаточно сильных средств, чтобы удовлетворить себя.

Я, не раздумывая, атаковал ее прекрасный зад, и полученное удовольствие было настолько пикантным и острым, настолько полно разделила его вместе со мной Клеонтина, что мы дружно решили не заниматься больше ничем, кроме содомии.

Очевидно, я очень привязался к прекрасной англичанке, если прошел целый год, а я все еще не сообщил ей о своих намерениях в отношении ее, а может быть, просто не думал об этом, увлеченный нашими безумствами. Я рассчитался с Берлингтоном и, чтобы получить свободу действий, оставил его дом и снял квартиру поблизости. Берлингтоны каждый день навещали меня. И наша близость дошла до того, что в городе стали поговаривать о моем браке с Клеонтиной. Но я же не сошел еще с ума! Я с удовольствием развлекался с этой интересной во всех отношениях девицей, но жениться на ней — это уж простите! Только леди Тилсон возбуждала во мне такое желание.

Я всегда считал, что жена пригодна только для того, чтобы служить жертвой для мужчины; чем романтичнее и нежнее ее красота, тем больше она подходит для этой роли. При этом я думал о Клотильде. Как разбухал у меня член, когда я видел ее в своей власти, как была бы она восхитительна в слезах! Как сладостно было бы заставить их струиться из столь божественных глаз! О, Клотильда, думал я, ты будешь самой несчастной женщиной, если станешь моей.

Планы мои определились окончательно, и с этого времени я продолжал возделывать сад по имени Клеонтина лишь для того, чтобы скорее осуществить их. И я не придумал ничего лучшего, как внушить ей интерес к деверю и тем самым возбудить ревность его молодой жены. Немного погодя Клеонтина призналась мне, что все чаще испытывает страсть к Тилсону, но что мысль о его глупости и добронравии действует на нее подобно ушату холодной воды.

— Какое значение имеет ум? — горячо возразил я. — Если человек украшен красотой, этого достаточно, чтобы желать его. Даже я, Клеонтина, даже я вижу во сне самый прекрасный в мире зад, которым обладает Тилсон, и истекаю от желания поиметь его.

Эта идея немало развлекла мою любовницу и очень скоро захватила ее целиком — стоит подбросить женщине бесстыдную мысль, и она будет готова на все. Однако ее останавливало нечто, похожее на ревность: она боялась, что я, увлекшись мужем, не замедлю влюбиться в жену, и Клеонтина поделилась со мной своими опасениями.

— Полно, полно тебе, — заговорил я, почувствовав, что в данном случае требуется осторожность, — ты просто сошла с ума. Да, я постоянно думаю об этом симпатичном юноше, но это чисто плотское чувство; что же до женщин, Клеонтина, люблю я только тебя, и так будет всегда.

Мои пошлые комплименты и вздорные прихоти убедили Клеонтину, и она горячо взялась за дело. Не прошел и месяц, как мой желанный Тилеон оказался в объятиях моей любовницы; я любовался им, когда он лежал с ней, ласкал его, когда он развлекался с ней, содомировал его, когда рядом была она; наши утехи продолжались месяц или чуть больше, потом мое опьянение прошло, они мне надоели оба, и я начал обдумывать, как разделаться с ними: устроить бойню в семье своего благодетеля и увезти Клотильду на самый дальний край света, чтобы вкусить без помех небесное наслаждение, которое я от нее ожидал.

Молодая женщина буквально боготворила своего супруга, поэтому было нетрудно заронить в ее сердце искры ревности. Леди Тилсон выслушала меня и поверила мне; осталось убедить ее, и средства для этого были у меня под рукой.

— Клеонтина, — сказал я однажды своей сластолюбивой шлюхе, — не знаю даже, как мне признаться тебе, любовь моя. Я умираю от желания жениться на тебе. Сходство наших характеров и темпераментов, родство наших душ говорит мне, что мы будем очень счастливой парой. Но у тебя нет ни пенни, а я богат… и если я не ошибаюсь, щепетильность не позволит тебе вступить в брак без приданого. Я хочу предложить тебе способ привлечь капризную фортуну на свою сторону и выманить у нее подарок. Короче, между тобой и богатством я вижу только три препятствия — три человеческих жизни.

Заметив, что яд подействовал на Клеонтину, я храбро добавил еще дозу.

— Нет ничего проще, — вкрадчиво продолжал я, — чем разделаться с Тилсоном. Его жена самолюбива, вспыльчива и ревнива до крайности; узнав о его неверности, она непременно захочет отомстить ему, и я уже вижу, как через неделю Тилсон отправляется к праотцам.

— Но моя сестра, кроме того, добродетельна.

— Она мстительна; ее честное сердце без посторонней помощи не способно на решительный поступок, но если я внушу ей такое желание, она за него ухватится — не сомневайся в этом.

— А как быть с остальными? — вдруг спросила Клеонтина.

— Ах ты, лисичка моя, — зашептал я ей в ухо, обнимая ее, — с каждой минутой я все больше убеждаюсь, что Природа создала нас друг для друга. Теперь послушай, как мы поступим с остальными, мой ангел: как только леди Тилсон последует моему совету и уберет со сцены своего супруга, я разбужу подозрения у ее отца, представлю доказательства и нисколько не сомневаюсь в том, что он обратится в полицию. Ее отдадут под суд. Я найду и подкуплю адвоката, он займется делом Клотильды, поведет его так, чтобы сделать виновником отца, и докажет, что тот убил своего зятя и ложно обвинил в этом свою дочь. Будет все — и свидетели, и улики, и доказательства: в Лондоне, имея гинеи, можно найти, что угодно, так же, как и в Париже с луидорами. И неделю спустя Берлингтон окажется в одной из темниц его величества.

— Ты хочешь сказать, твой добродетель?

— Ах, Клеонтина, могу ли я так назвать человека, который, как туча, нависает над нашим совместным будущим? Как только наш заклятый враг окажется в тюрьме и будет приговорен — а это произойдет через месяц, Клеонтина, — его отправят на эшафот; как только он умрет, твою сестру освободят, и мы уедем. Уедем из Англии, поженимся, и проще простого будет устранить последнее препятствие, которое мешает тебе стать единственной обладательницейсостояния Берлингтонов.

— Какой же ты подлец, друг мой!

— Я всего лишь человек, который обожает тебя, Клеонтина, который хочет видеть тебя богатой и счастливой.

— Но мой отец… он так много сделал для тебя…

— — Все чувства меркнут перед желанием обладать тобою, Клеонтина, видеть тебя своей женой; я готов на все, чтобы добиться этого.

Пылкое создание с великой благодарностью откликнулось на мои слова, подкрепив ее жаркими поцелуями и обещанием помочь мне; и сперма, обильно пролитая с обеих сторон, скрепила нашу клятву, которую я вовсе не собирался исполнять.

Между тем надо было тщательно поставить первый акт спектакля, который сулил не только большую выгоду, но и таил в себе немалую для меня опасность. Направляемая моей невидимой рукой, Клотильда застала своего мужа в постели сестры. Однако я посоветовал ей отомстить не только неверному — я внушил ей мысль уничтожить обоих.

— Да, именно так я смотрю на это дело, ибо оно прямо касается меня, — сказал я ей. — Я слишком взбешен тем, как они с вами поступили, чтобы не желать смерти обоих предателей. С этого момента ваша жизнь будет в опасности, поэтому вам придется либо уничтожить злодеев, либо примириться с мыслью, что они уничтожат вас.

Ответом мне было выразительное молчание Клотильды; один и тот же волшебный напиток за один раз избавил ее от сестры и мужа… А я не далее, как в то самое утро, совокуплялся с ними обоими.

Перехожу ко второму акту трагедии Берлингтонов.

— Ах, Клотильда, — начал я, прибежав к ней в страхе и смятении, — эти неожиданные смерти встревожили вашего отца, и я боюсь, что он что-то заподозрил. Он может отнести потерю своего зятя и своей дочери на счет вашей мести, так как об этом нетрудно догадаться. Если же он придет к такому заключению, дорогая, вас ждут нелегкие испытания, и вы должны как следует подготовиться к защите на тот случай, если это несчастье произойдет.

Через час я беседовал с ее отцом.

— Вы озадачены, сэр? Но если вы хотите узнать, кто убил Тилсона и Клеонтину, посмотрите на Клотильду: только ей была выгодна их ужасная смерть. А если вы все еще сомневаетесь, я вас предупреждаю, что злодейка, презрев все свои обязанности и властный голос Природы, способна на все, и вам угрожает большая опасность, если эта тигрица останется в вашем доме.

Я подкрепил свои лживые обвинения доказательствами и убедил милорда: его дочь взяли под стражу. Нанятые мною барристеры[86 - Представители адвокатского сословия в Англии.] связались с ней и внушили Клотильде, что ей ничего не остается, кроме как перейти в контрнаступление. Перепуганная женщина умоляла меня не оставлять ее, пообещав в награду свою руку и сердце. Я поклялся до конца защищать ее. На Берлингтона легли серьезные подозрения в двойном убийстве, которое он свалил на свою дочь, и его предали суду, где благодаря моим стараниям и моим деньгам единодушно признали виновным в том, что он предательским образом убил дочь и зятя и ложно обвинил в этом преступлении Клотильду. Разбирательство продолжалось только один месяц, и за это короткое время я сумел освободить из-под стражи ту, ради которой совершил ужасные и гнусные поступки, и с удовлетворением увидел казнь своей третьей жертвы. Когда, движимая чувством благодарности, прелестная женщина упала к моим ногам, я поднял ее и сказал:

— Спешите, Клотильда, заявить свои права на наследство, ведь у вас, к сожалению, нет ребенка от Тилсона, и по закону вы не можете претендовать на все его состояние, но надо взять то, что принадлежит вам, и скорее уезжать отсюда, чтобы наша связь не успела намозолить здесь глаза.

— Ах, Боршан, вы не представляете, как ужасно чувствовать, что я обязана жизнью только смерти отца!

— Ха, оставьте идиотские угрызения и придите в себя, — не забывайте, что ваш отец мечтал расправиться с вами, а для самозащиты годятся все средства.

— Но вы-то хоть будете рядом, Боршан, чтобы утешить меня?

— И вы еще сомневаетесь в этом, мой ангел!

— Тогда зовите священника, пусть церемония состоится завтра, и пусть чистые радости нашего брака увенчают этот день, а на рассвете мы покинем страну, где над нами постоянно будет висеть этот ужас.

Все было сделано так, как хотел я, и Клотильда стала моей законной супругой. Ее траур по первому мужу еще не закончился и поэтому мы обошлись без широкого оповещения о свадьбе, хотя получили благословление человеческое и небесное.

Я хочу повторить еще раз, что Клотильда была ни капельки не виновна в злодействе, о котором я вам рассказал. Она была пассивным орудием моих интриг, но ни в коей мере не их причиной, и от этого нежного и милого создания я ни разу не слышал ни слова жалобы по поводу происшедшего — убийство сестры и мужа, на которое она дала лишь молчаливое согласие, было делом, моих рук, еще меньше ее вина в отцовской смерти, и если бы не мое вмешательство, не мои усилия и прочее, она, конечно же, пошла бы на виселицу вместо Берлингтона.

Повторяю это я для того, чтобы слушатели не усомнились ни в одном из достоинств характера Клотильды, отличавшегося простодушием, скромностью и порядочностью. Впоследствии, несмотря на все мои старания, она до конца осталась во власти угрызении совести; правда и то, что я весьма своеобразно принял любовь, которую она мне подарила, и это обстоятельство облегчило ее страдания от всего пережитого.

Поэтому прошу вас в продолжение моего рассказа, там где пойдет о ней речь, смотреть на Клотильду только как на мучимое совестью безвинное создание. Однако в таком качестве она была для меня в тысячу раз соблазнительнее и доставила величайшее наслаждение. Кто бы мог поверить, что даже не насладившись ее прелестями, я уже думал о том, как осквернить ее. Не успела Клотильда стать моей женой, как в моем возбужденном воображении родилась идея в первую брачную ночь овладеть ею в публичном доме и затем отдать ее на поругание первому встречному.

Еще в самом начале моего пребывания в Лондоне я свел знакомство с известной сводницей, в чьем доме развлекался с самыми красивыми в городе негодяями обоего пола, чтобы вознаградить себя за монотонность своей интрижки с Клеонтиной. После свадьбы я пришел к мисс Бовел — так звали содержательницу — и рассказал ей свой план; нашу сделку я оговорил таким условием: распутники, которым я отдам Клотильду, должны ограничиться только мелкими и гнусными утехами и жестокостями, не покушаясь на ее женскую честь. После чего я вернулся к жене и предложил отпраздновать нашу свадьбу в любом месте, только не в доме, где нас будут осаждать тягостные воспоминания, и добавил, что один приятель пригласил нас провести ночь у него. Доверчивая Клотильда отправилась со мной к мисс Бовел, где для нас устроили веселый праздник. Любой другой на моем месте, с душой менее черной, с восторгом наблюдал бы, как счастье разгоняет все печали Клотильды и как она забывает обо всем на свете, кроме радости принадлежать мне. Бедняжка нежно и благодарно целовала меня, когда неожиданно нашу идиллию прервали трое злодеев с кинжалами в руках.

— Беги, покуда цел, — процедил сквозь зубы один из них, подталкивая меня к двери, — а женщину оставь: мы немного позабавимся с ней.

Я вылетел из комнаты и заскочил в соседнюю, откуда через дырку в стене мог видеть все происходящее. Злодеи сорвали с Клотильды, едва не потерявшей сознание, всю одежду и стали поворачивать ее так и этак, чтобы я как следует мог рассмотреть ее тело. Это было восхитительное зрелище, потому что здесь вступил в свои права разврат, пришедший на смену любви. Вот в таком виде впервые я увидел прелести, которыми Природа одарила это прелестное создание, вот в таком грязном месте этот благороднейший в мире зад предстал моим глазам. В это время меня ласкала знойная проститутка, и надругательство началось по моему условленному сигналу. Один из троих разложил Клотильду на своих коленях, двое других принялись осыпать ее ударами хлыста, после чего И подвергли самым мерзким унижениям. Ее заставили облизывать один за другим три ануса и обсасывать все три члена, и скоро ее лицо — не лицо, а лик ее чувствительной и нежной души, ее грудь, ее лилейная с розовым оттенком грудь, оказались забрызганными грязным семенем отвратительной троицы, которая, наученная мною, втаптывала в грязь добродетель этого ангела небесного, и в довершение всего все трое помочились и испражнились на ее тело, а я завершил эту сцену неистовым актом содомии с другой шлюхой, присланной в помощь первой. Не дойдя до кульминации, я оставил девицу, схватил со стены рапиру и ворвался в столовую, где происходил спектакль, с таким видом, словно за мной следует подкрепление; Клотильда была спасена, мои бандиты позорно бежали, и я театрально припал к ногам возлюбленной.

— Любовь моя, — кричал я, — я не опоздал? Может быть, эти негодяи уже…

— Нет друг мой, — сквозь слезы отвечала Клотильда, — нет, твоя жеца осталась верна тебе — униженная, растоптанная, но не обесчещенная. О Боршан, для чего ты привел меня в этот дом?

— Успокойся, мой ангел, все страшное уже позади. У мисс Бовел есть враги, и это вторжение — дело их рук. Но я привел подмогу, их схватили, и мы можем спокойно провести здесь остаток ночи.

Клотильда успокоилась не сразу; наконец немного пришла в себя, и мы улеглись в постель. Сильно возбужденный предыдущей сценой, доведенный почти до исступления от того, что держу в объятиях поруганную красоту и добродетель, я проявил чудеса стойкости и выносливости… Хотя этому прелестному созданию недоставало извращенного воображения ее сестры, она возмещала этот недостаток пылом и вдохновением, не говоря уже о потрясающе красивых физических достоинствах. Невозможно было иметь более нежную кожу, более волнующие изгибы тела, а ее интимные прелести могли свести с ума кого угодно. Попутно замечу, что Клотильда была абсолютно не искусна в распутстве, глуха к его тайным удовольствиям и даже не догадывалась о том, что можно совершить путешествие по узкой обходной тропинке Цитеры[87 - Одно из имен богини любви Венеры.]. — Знаешь, мой ангел, супруг должен сорвать первые плоды в брачную ночь, и коль скоро у тебя из нетронутого осталось только это, — сказал я, касаясь ее заднего прохода, — надеюсь, ты мне не откажешь.

С этими словами я взялся за ее крутые бока и, совершив подряд пять актов содомии, довел свое семя до кипения, однако сбросил я его в ее влагалище. И вот в тот момент Клотильда, может быть, потому, что была со мной более страстной, чем с Тилсоном, зачала несчастную дочь, которую я увидел только много лет спустя.

К рассвету я настолько устал от своей богини, что если бы Клотильда могла заглянуть в мои мысли, она никогда бы не уехала из Лондона, да и сам я вряд ли стал бы настаивать на этом; однако она могла пригодиться мне во время путешествий, и мы стали готовиться к отъезду. С моей помощью Клотильда собрала все свое богатство, которое в общей сложности составляло двенадцать тысяч гиней и которое мы захватили с собой. Мы покинули Лондон через два года после того дня, когда моя нога впервые вступила в этот город.

Поскольку я всегда мечтал посетить северные страны, мы поехали в Швецию. Путешествие наше длилось уже девять или десять недель, как вдруг однажды, оглянувшись на прошлые события, Клотильда упрекнула меня за насилие, которое я употребил для того, чтобы завоевать ее сердце. Мой немедленный ответ был сформулирован в таких красноречивых словах, что моя дорогая женушка сразу поняла, что я готов заставить ее совершать преступления, но ничуть не расположен выслушивать ее раскаяния. Клотильда разрыдалась, когда я рассказал ей всю правду о том, что произошло на самом деле.

— И каждая деталь, — сказал я в завершение, — была подготовлена мной; желание избавиться от твоей сестры и твоего мужа, которых я сношал немилосердно, желание прочистить и твои трубы, а заодно завладеть твоими деньгами, убив твоего отца, — вот, сладкая моя, истинные мотивы моего поведения. Кроме того, ты должна зарубить себе на носу, что действовал я ради своего блага и удовольствия и никогда не думал о тебе. Еще могу прибавить, дорогая, что я всегда мечтал посвятить себя гнусному пороку и скрывал это от тебя, чтобы ты не мешала мне, а напротив того — помогала, хотя бы невольно.

— В таком случае, сударь, какая, на ваш взгляд, разница между рабыней и женой?

— А ты что скажешь на это: какая, по-твоему, разница между рабыней и женой?

— Ах, Боршан, почему вы не сказали мне об этом сразу, в тот первый день, когда я встретила вас? Как горьки и бессильны теперь эти слезы, которые я проливаю о своей несчастной семье!

— Перестаньте рыдать, мадам, — резко и угрожающе произнес я, — и не стройте больше иллюзий касательно своей судьбы: я жду от вас беспрекословного повиновения. Если мне захочется вот в эту самую минуту остановить карету и заставить вас пососать член кучера, вы сделаете это, дорогая, сделаете непременно. А если нет, я тут же вышибу вам мозги.

— Боже мой, что я слышу, Боршан? Неужели это и есть ваша любовь?

— Я вовсе не люблю вас, мадам, что это вам взбрело в голову? И никогда не любил: я хотел ваши деньги и вашу задницу, я получил и то и другое, и может случиться, что очень скоро мне надоест второй упомянутый предмет.

— Тогда меня ждет участь Клеонтины?

— Только с вами я, пожалуй, обойдусь без таинственности и уж наверняка сделаю —это более артистично и искусно.

Тогда Клотильда решила употребить оружие своего пола: она наклонилась ко мне с намерением поцеловать и увлажнить мою щеку своими слезами, но я грубо оттолкнул ее.

— Как ты жесток, — проговорила она, захлебываясь слезами. — Если ты хочешь оскорбить мать, имей, по крайней мере, уважение к бедному созданию, которое будет обязано жизнью твоей любви, ведь я беременна… Прошу тебя остановиться в первом же городе, потому что я чувствую себя не очень хорошо.

Мы остановились, и Клотильда которую сразу же отнесли в постель, серьезно заболела. Придя в бешенство от того, что пришлось прервать путешествие из-за существа, к которому я начинал питать самое искреннее отвращение, и от того еще, что всегда ненавидел беременных женщин, я уже собирался плюнуть на все и оставить жену и будущего ребенка в приюте, как вдруг в коридоре меня остановила какая-то женщина и попросила на минутку зайти в ее комнату. Великий Боже, каково же было мое удивление, когда я узнал прелестную помощницу принцессы Софии, ту самую Эмму, о которой уже рассказывал!

— Какая неожиданная встреча, мадам, — сказал я, — и к тому же очень счастливая! Вы здесь одна?

— Да, — отвечала прелестница, — мне также пришлось бежать от своей ненасытной и тщеславной госпожи, черт ее возьми со всеми потрохами! Вы очень благоразумно поступили, проявив в тот раз такую решительность. А ведь вы не знали и, возможно, не знаете до сих пор, какую судьбу готовила для вас ее коварная политика. Она сказала вам, что бургомистр с ней заодно, но она солгала; это вы должны были устранить его с дороги, и если бы все сорвалось, быть бы вам покойником. Принцесса пришла в отчаяние и бешенство после вашего бегства, но все-таки продолжала плести свои гнусные интриги еще два года и наконец настояла, чтобы это убийство совершила я. Будь здесь речь об обычном преступлении, я бы, конечно, согласилась, потому что преступление забавляет меня, я люблю встряску, которую оно производит в моем организме и которая приводит меня в восторг, а поскольку мне чужды всякие предрассудки, я отдаюсь этому без страха и после этого никогда ни о чем не жалею. Но такое серьезное дело было не по мне, и я последовала вашему примеру, чтобы не сделаться жертвой принцессы, потому что не захотела быть ее помощницей.

— Вы необыкновенная женщина, — с чувством произнес я, кладя руку на ее промежность, — оставим все церемонии, ведь мы с вами достаточно знаем друг друга, чтобы обойтись без предисловий. Скажите только, мой ангел, вы рады, что я снова нашел вас? Под неусыпным оком принцессы мы не могли обнаружить все свои чувства, а теперь ничто не мешает нам…

— Хорошо, друг мой; а эта дама, что сопровождает вас — могу я узнать, кто она такая?

— Это моя жена.

И я поспешил рассказать моей новой подруге все, что произошло в Лондоне, что случилось с семейством Берлингтонов и что единственная из них, оставшаяся в живых, лежит теперь больная в соседней комнате этой гостиницы. Эмма, будучи в душе дьяволицей, оценила по достоинству мою шутку и когда вдоволь насмеялась, спросила, не хочу ли я представить ее моей нежной супруге.

— Вы, конечно, не собираетесь таскать ее за собой всю жизнь, — заметила она. — Лучше оставить ее здесь. Я больше подхожу вам, чем эта монашенка. И я не потребую от вас никаких клятв перед священником: я всегда презирала церковные церемонии. Хотя я, между прочим, благородного происхождения, но считаю себя пропащей женщиной из-за своей распущенности и своей связи с Софией, так что вы будете иметь пылкую любовницу и надежного друга. Как у вас с финансами?

— В самом лучшем виде. Я очень богат.

— Жаль. У меня есть сто тысяч крон, которые я хотела предложить вам, рассчитывая подчинить вас своей власти, что было бы мне очень приятно.

— Осмелюсь заметить, Эмма, что я тронут вашим благородством, но не таким путем вы можете привязать меня к себе; моя душа не терпит зависимости от женщин: я должен властвовать над ними или вообще с ними не связываться.

— Ну что ж, очень хорошо, я буду вашей шлюхой, мне нравится и эта роль. Сколько вы будете платить мне?

— Сколько вы получали от Софии?

— Сто французских луидоров в месяц.

— Я положу вам такое же жалованье, но будете ли вы верной мне и послушной?

— Как рабыня.

— Рабство предполагает отсутствие всех залогов свободы и средств повредить господину. Поэтому отдайте мне свои деньги.

— Вот они. — И Эмма протянула мне шкатулку.

— Признайся, мой ангел, — заметил я, открыв крышку, — что ты украла эти деньги: получая сто луидоров в месяц, ты не могла скопить такую сумму, тем более в твоем возрасте.

— Неужели ты считаешь, что я ушла от своей Мессалины, не заглянув в ее сундуки?

— А что, если я донесу на тебя?

— Боршан, я люблю тебя; все, что я имею, принадлежит тебе; я не просто доверяю тебе эти деньги — я их отдаю тебе. Но ты получишь этот подарок и мою благосклонность только при одном условии.

— Я тебя слушаю.

— Мы немедленно избавимся этой ничтожной поклажи которую ты таскаешь за собой по всей Европе.

— Выходит, ты мне платишь за ее смерть?

— Именно это я и требую в обмен на сто тысяч крон.

— Ах ты, чудная маленькая сучка, но расправу надо бы украсить жестокими эпизодамию

— Несмотря на то, что она больна?

— Но разве твое предложение разделаться с ней не жестоко?

— Разумеется.

— Тогда сделаем так: я представлю тебя, как мою бывшую супругу, которая требует, чтобы я вернулся к ней; я буду просить прощения за свою слабость, которая в моем затруднительном положении вынудила меня действовать таким образом; ты придешь в ярость; тогда я скажу Клотильде, что покидаю ее, и бедняжка умрет от печали, с ней вместе умрет и ребенок в ее чреве.

— Так она еще и беременна? Тогда мы весело проведем время! — И по заблестевшим глазам Эммы я понял, как возбуждает ее предстоящая гнусность; переполненная чувствами шлюха бросилась целовать меня и в приступе параксизма страсти выбросила из себя обильную дозу спермы.

Мы вошли в комнату больной. Мы так искусно сыграли свои роли, что несчастная Клотильда приняла все за чистую монету. Эмма, мудрая, хитрая и порочная Эмма, утверждала, что, уходя от нее, я ее обокрал и что ни одна вещь, вплоть до последней пуговицы или носового платка, не принадлежит в этой комнате авантюристке, потерявшей всякую совесть. Я признался, что все именно так и обстояло, и тогда моя отчаявшаяся жена, очень хорошо понимая, что ей грозит, отвернула в сторону свое прекрасное лицо, чтобы скрыть слезы.

— Нет, нет, подлая предательница, я не позволю тебе прятать свои бесстыжие глаза, — разъярилась Эмма. — Я не двинусь отсюда, покуда не получу все свое имущество.

Тем временем в комнату принесли ужин. Мы с Эммой от души поели и послали за самым лучшим вином, а беспомощная Клотильда молча, сквозь слезы, смотрела, как ее обдирают до последнего пенни, и с каждой минутой возрастало отчаяние в ее глазах. Покончив с сытной трапезой, мы устроились возле кровати обреченной женщины и мерзкими утехами отметили наш союз.

Эта Эмма была просто чудо: двадцати одного года, с лицом, олицетворявшим собой сладострастие, с фигурой нимфы, с большими темными глазами, с самым свежим на свете ротиком и ослепительно белыми зубками, с маленьким проворным языком и удивительно гладкой и нежной кожей, с потрясающей формы грудью и ягодицами и с ненасытным темпераментом развратницы, приправленным солью и перцем жестокой похотливости. Мы совокуплялись самыми разными способами и наслаждались зрелищем, редким и одновременно возбуждающим, моей жены, которая исходила жалобными стонами, упреками и отчаянными рыданиями.

Когда я содомировал ее, Эмма потребовала, чтобы ее злосчастная соперница показала ей свой зад. Клотильда была настолько слаба, что не могла пошевелиться, но ей пришлось повиноваться. Я несколько раз ударил по этому великолепному предмету, который недавно еще доставлял мне столько сладостных минут и который я теперь безжалостно покидал; я бил по нему с такой силой, что бедняжка, сраженная отчаянием и горем, истощенная болью и болезнью, перестала дергаться и неподвижно лежала на кровати.

— Мы можем придушить ее, — предложил я, продолжая усердно орудовать в заднице Эммы.

— Можем, конечно, но это будет большой ошибкой, — возразила умная и богатая воображением девушка. — Лучше всего просто оставить ее в таком состоянии, испортить ей репутацию в глазах хозяина гостиницы, и тогда, не имея никаких средств, она либо умрет с голоду, либо выживет посредством проституции.

Эта последняя мысль исторгла из меня мощный оргазм, и мы стали собираться в путь. Мы забрали из ее комнаты все, до последнего предмета, стащили с Клотильды ночной халат, сняли с пальцев кольца, вытащили из ушей серьги; мы взяли даже ее туфли и шлепанцы, — одним словом, она осталась в чем мать родила; бедная моя супруга только плакала и тихо бормотала:

— Я понимаю, что если ты сейчас не убьешь меня, ты не сможешь больше творить зло. Но пусть небо простит тебя, как прощаю я, и как бы ни сложилась твоя жизнь, вспоминай иногда женщину, которая не сделала тебе ничего плохого — только слишком сильно любила тебя.

— Довольно, довольно, закрой рот, — бросила Эмма, — ты не пропадешь, если научишься как следует ласкать мужские члены. Между прочим, ты не проклинать нас должна, а благодарить: другие на нашем месте забрали бы у тебя не только вещи, но и жизнь.

Лошади были запряжены, карета ожидала у двери. Прежде чем уехать, Эмма переговорила с прислугой гостиницы.

— Эта женщина, которую мы оставляем здесь, — бродячая потаскуха, которая украла у меня мужа; по счастливой случайности я встретила его и теперь увожу с собой: я беру то, что принадлежит мне по закону и до праву, а вместе с ним и украденные ею вещи. Ее проживание оплачено до завтрашнего дня, а остальное мещане интересует: делайте с ней, что хотите, у нее при себе есть все чтобы оплатить любые долги, да еще заработать на дорогу домой, в свою страну. Вот ключ от ее комнаты. Прощайте.

Кучер щелкнул кнутом, лошади помчались, и я не скоро узнал, что случилось дальше с Клотильдой.

— Я очень довольна, — сказала мне Эмма. — Твое поведение в этом деле показало, что у нас очень похожие характеры, и я уже чувствую, как привязываюсь к тебе. Как ты думаешь, что будет с этой дамой?

— Она пойдет просить милостыню или продавать себя в вертепах; но какое, в сущности, нам до этого дело?

Чтобы перевести разговор на более достойный предмет, я попросил рассказать Эмму о себе.

— Родилась я в Брюсселе, — начала моя новая спутница, — не буду говорить о своем происхождении, скажу лишь, что родители мои занимают очень высокое положение в этом городе. В юном возрасте меня выдали за противного мужа; человек, который любил меня, затеял с ним ссору и по дороге к месту дуэли убил его ударом в спину. Вслед за тем он в отчаянии прибежал ко мне и сказал: «Я слишком переборщил и теперь должен скрываться. Если ты любишь меня, Эмма, поедем со мной; я не беден, мы сможем прожить тихо и беззаботно до конца наших дней». Могла ли я отказать человеку, которого погубил мой совет?

— Это убийство устроила ты? — спросил я.

— Ты еще сомневаешься в этом, дорогой? Итак, я последовала за своим возлюбленным в добровольную ссылку; скоро он осточертел мне, и я сыграла с ним такую же шутку, какую он сыграл с моим мужем. О моей истории узнала София, и мои злодейства очень ей понравились… Через некоторое время мы стали с ней близки. Она внимательно следила за тем, как развивается мой характер, мы каждый день ласкали друг другу куночки, она посвятила меня во все свои секреты; именно ей я обязана своими принципами, которые сегодня тверды и незыблемы; хотя в конце концов я обокрала ее, тем не менее всегда сохраню самые приятные воспоминания о принцессе. Она — выдающаяся распутница, ее воображению нет предела, все это и стало причиной моей к ней привязанности; и если бы не страх, который вызвало во мне ее последнее предложение, я, наверное, осталась бы с ней на всю жизнь.

— Мне кажется, Эмма, я знаю тебя лучше, чем ты сама: тебе скоро надоело бы служить пешкой в чужой преступной игре, тебе захотелось бы самой совершать свои собственные преступления, и рано или поздно ты ушла бы от этой женщины. Кстати, она ревнива?

— Ужасно.

— Она разрешала тебе развлекаться хотя бы с женщинами?

— Никогда, кроме тех, которые участвовали в ее утехах.

— Я повторяю, Эмма, ты не долго прожила бы со своей принцессой.

— Да, друг мой, я благодарю судьбу за то, что она вырвала меня из ее объятий и бросила в твои. Давай же будем помнить кодекс воровской чести, и пусть наша сила обратится на других людей, но никогда — друг против друга.

Хотя Эмма была очень хорошенькая и несмотря на сходство наших характеров, я все еще не был уверен, что смогу долго хранить именно то гармоничное чувство в наших отношениях, о котором она говорила. Я замолчал и предоставил ей толковать мое молчание, как ей вздумается.

Тем не менее наша связь с каждым днем делалась все прочнее, и мы достигли определенной степени взаимопонимания, которое основывалось прежде всего на нерушимом и взаимном обещании не упускать ни одной возможности творить зло, какое только будет в наших силах; мы также договорились, что будем всегда делить поровну плоды наших общих преступлений.

Однако я забежал немного вперед, поэтому вернусь в тот день, когда расстался с Клотильдой.

Не успели мы отъехать на двадцать лье от гостиницы, как нам представился, случай проверить на практике наши максимы и наши клятвы. Мы приближались к городу под названием Иенкепинг, когда у французского экипажа, ехавшего впереди нас, сломалась ось. Слуга отправился в город за мастером, а хозяину ничего не оставалось, как, сидя на обочине, ждать помощи, которую мы и предложили, когда поравнялись с ним; оказалось, что он — французский торговец и едет в Стокгольм по делам своей компании, очень известной в торговом мире. Вильнею было двадцать три года, и я редко встречал такую красивую внешность, как у него; помимо того, он обладал радушием и искренностью, свойственным его нации.

— Премного благодарен за вашу любезность; буду счастлив, если вы довезете меня до ближайшего перегона, — сказал он. — Я вам тем более обязан, что вот в этой шкатулке находятся исключительно ценные вещи: бриллианты, золотые изделия, кредитные билеты, которые мне вручили три парижские фирмы для доставки своим коллегам в Швеции, так что можете себе представить, что было бы со мной, потеряй я эти драгоценности;

— В таком случае, сударь, мы с удовольствием обеспечив сохранность ваших ценных вещей, — сказала Эмма и добавила: — Если, конечно, вы нам доверяете.

Вильней охотно согласился, и мы посоветовали ему оставить своего форейтора охранять экипаж и ждать, пока лакей вернется со свежими лошадьми и с людьми, которые починят колесо.

Только мы тронулись дальше со своей неожиданно свалившейся на нас добычей, как Эмма незаметно сжала мне руку…

— Согласен, — еле слышно прошептал я в ответ, — но это надо продумать как следует.

— Разумеется, — не разжимая губ, проговорила она.

Добравшись до маленького городка Виммерби, мы нашли ладея нашего спутника на перегонной станции и Отослали его назад за экипажем господина.

— Вы, наверное, собираетесь провести ночь здесь? — спросил я юношу. — А нам надо спешить в Стокгольм, поэтому мы прощаемся с вами, сударь, и желаем вам всего доброго.

На это пылкий Вильней, который всю дорогу поглядывал на прелести моей подруги, ответил взглядом, полным сожаления от того, что мы уезжаем так скоро; Эмма заметила его расстроенное лицо и сказала, что не понимает, почему мы должны прощаться, и что, раз уж мы так приятно провели вместе эти несколько часов пути, можно, также всем вместе, ехать до самой столицы.

— В самом деле, почему бы и нет? — вставил я. — Вот что я предлагаю: господин Вильней оставит здесь, на станции, записку своему лакею, чтобы тот искал его в Датском отеле, где мы остановимся по приезде в Стокгольм. Таким образом, все устроится, и мы поедем втроем.

— Весьма заманчивое предложение, — сказал юноша, искоса взглянув на Эмму, которая равнодушно заявила, что со своей стороны она не против того, чтобы он согласился и остался рядом с ней.

Вильней быстро нацарапал письмо, вручил его хозяину постоялого двора, лошадей наших накормили и напоили, и мы покатили в сторону Стокгольма. До него оставалось около тридцати лье, и мы добрались до места только на следующий вечер; там моя спутница рассказала мне, какую хитрость она придумала, чтобы осуществить наш план. Мошенница под каким-то предлогом задержалась в Виммерби и написала свою записку, которую отдала хозяину взамен первой и в которой лакею было ведено искать господина не в Датском отеле, а в гостинице под названием «Английское воинство».

В Стокгольме ее первой заботой, как вы догадываетесь, было успокоить молодого коммерсанта, который волновался из-за того, что экипаж его задерживается; она сделала это без всякого труда и еще больше очаровала его. Вильней буквально потерял голову — это было совершенно очевидно, и Эмма искусно разыграла очередную сцену, после чего Вильней начал ревновать ее ко мне.

— Думаю, нет нужды говорить, что я не хочу быть объектом дорожного любовного приключения в духе дешевых романов, — сказала ему Эмма. — Я верю, что вы хотите меня, Вильней, но не вижу в ваших чувствах никакой любви. К тому же я не могу принадлежать вам, ничто на свете не заставит меня бросить Боршана, потому что он — мой супруг. Так что довольствуйтесь тем, что я вам сейчас предложу, иначе я не соглашусь на ваше предложение: мой муж очень распутен от рождения и с радостью присоединится к нашему счастью, потому что такие сцены доставляют ему большое удовольствие. Боршан любит главным образом мужчин. Вы удивительно красивы, сударь, так предоставьте ему свои прелести, и я гарантирую, что он позволит вам насладиться моими.

— Вы так считаете?

— Я уверена в этом. Ну так что: это предложение не шокирует вас?

— Ничуть. Я занимался этим в школьные годы и не вижу здесь ничего дурного.

— Стало быть, мы договорились?

— Я согласен на все ради вас.

После чего мудрая Эмма распахнула дверь чуланчика, в котором прятался я.

— Выходи, Боршан, — сказала она. — Вильней предлагает тебе свой зад; ступай закажи ужин, потом закрой дверь и займемся удовольствиями.

— Какой вы прелестный юноша, — начал я, покидая свое убежище, и сразу поцеловал нашего спутника в губы, лелея в душе желание убить его на месте после того, как он удовлетворит мою страсть. — Меня очень тронула ваша любезность. В самом деле, разве этане вполне обычная сделка? Я уступаю вам свою жену, вы отдаете мне на время свою задницу, и все мы останемся довольны друг другом.

Я еще не закончил, а моя подруга уже расстегивала панталоны Вильнея, и если ее нежные ручки извлекли на белый свет прекраснейший в мире член, то мои поспешили ощупать неописуемой красоты ягодицы. Опустившись на колени перед этим восхитительным алтарем, я прильнул было к нему губами, собираясь проникнуть в отверстие, но в этот момент моя дорогая Эмма отвлекла меня и пригласила полюбоваться тем инструментом, что топорщился между ног нашей жертвы. Едва лишь увидев его восставшую плоть, я мигом подставил свой зад, сгоравший от желания слиться с этим чудом Природы.

— Ах, Вильней, — вскричал я, — прошу вас начать с меня; прелести этой женщины будут в вашем распоряжении, как только вы утолите мое желание — таково мое непреложное условие, иначе вы ничего не получите.

Недолго думая, Вильней внедрился в мой зад, и пока он выполнял свою часть договора, я задрал юбки своей любовницы, чтобы юноша мог ласкать и целовать ее тело. Но не в силах больше сдерживаться, мошенник бросил меня, чтобы вонзить свой кол в вагину Эммы. Тогда я в отместку навалился на него сзади, проник в его анус, и в этот момент он испытал извержение; когда он извлек свой член из чрева девушки, я ощупал его, нашел вполне твердым и быстро направил в свой зад, а сам принялся содомировать Эмму; через несколько минут неописуемый экстаз увенчал наши удовольствия, а немного позже мы вновь слились в объятиях: Вильней сношал мою подругу во влагалище, а я содомировал его, и опять то же самое он делал со мной; в таких утехах прошла вся ночь, но когда угар страсти рассеялся, им заново овладело беспокойство.

— Куда же запропастился мой лакей? — вопрошал Вильней, глядя в окно.

— Должно быть, его задержал ремонт кареты, — предположила Эмма. — Ведь в записке было ясно сказано, так что подождите еще немного. К тому же драгоценности с вами, вы можете и без лакея отнести их в нужное место.

— Завтра я так и сделаю, — согласился коммерсант и, утомленный ночными забавами, отправился в постель. Как только сон сморил его, я повернулся к Эмме:

— Сейчас самое время. Или мы действуем немедленно, или богатство этого господина уплывет из-под самого нашего носа.

— Но мы же в гостинице, друг мой, и что будем делать с трупом?

— Разрежем на куски и сожжем; этого человека никто не будет искать здесь. Ведь благодаря твоей смекалке лакей будет разыскивать его в другом конце города. А потом пусть сам объясняется с местными банкирами насчет своего господина; когда мы проезжали через городские ворота, я назвал наши имена сторожу и Вильнея представил как нашего слугу. Если кто-то будет интересоваться им, скажем, что слугу рассчитали, и дело с концом.

Потом мы открыли шкатулку с сокровищами ключом, вытащенным из кармана спящего, и стали разглядывать золото и драгоценные камни, которые составляли огромное состояние.

— Неужели, милая, ты настолько сошла с ума, — сказал я Эмме, — что даже теперь не можешь сделать выбор между жизнью этого дурака и такими сокровищами?

Мы все еще наслаждались великолепным зрелищем, когда, совершенно неожиданно, раздался стук в дверь. Я бросил быстрый взгляд на Эмму, затем в окно, и — о, небо! — на улице стояла карета Вильнея. А в дверь стучал его лакей. Хитрец разузнал-таки, где мы остановились; в гостинице «Английское воинство» ему сказали, что поскольку нас нет в числе их постояльцев, значит, мы живем в другом месте — скорее всего в Датском отеле. Словом, было поздно спрятать его господина, так как лакей уже вошел и увидел в постели спящего Вильнея.

— Послушай, приятель, — сказал я, отводя лакея в сторону и приложив палец к губам, — не надо будить его; он немного приболел, поэтому должен хорошенько отдохнуть; а ты возвращайся туда, где остановился, и жди дальнейших распоряжений; если он направил тебя в отель, значит, имел на то веские причины: у него секретное дело в городе, и он не хотел, чтобы его видели вместе со слугой. Он так и просил передать, если ты появишься, чтобы ты ждал его по тому адресу, который по его просьбе указала в записке моя жена, и ни о чем не беспокоился, а главное — не вздумай больше разыскивать его.

— Ну ладно, — сказал лакей, — я так и сделаю и отошлю карету обратно.

— Совершенно верно. Вот возьми деньги — это он просил передать тебе, а о хозяине не беспокойся: он в надежных руках, а дня через три сам придет за тобой.

Слуга с экипажем исчезли, а я со своей сообщницей стал думать, как поступить дальше.

— Давай действовать по первоначальному плану, — предложил я. — Сначала избавимся от Вильнея, затем нам не составит никакого труда прикончить и лакея; таким образом, мы заполучим карету, лошадей и прочий его багаж, которые не фигурировали в прежнем договоре.

Тело родившегося под несчастной звездой молодого человека было разрублено на кусочки, которые мы обратили в пепел в жарком камине, и скоро от коммерсанта не осталось никаких следов; а мы, возбудившись от ужасного своего дела, провели остаток ночи в самых мерзких утехах. Наутро я один отправился в гостиницу «Английское воинство».

— Дружище, — сказал я лакею, — я получил указание от твоего господина проводить тебя в загородный дом, где он сейчас находится; это в двух лье отсюда; все вещи можешь оставить здесь, но предупреди, чтобы их не трогали и отдали мне, потому что Вильней велел забрать их позже. А теперь нам надо торопиться.

Мы вышли из города, и когда оказались в пустынном месте, я пустил пулю в голову несчастного и добавил при этом:

— Ступай искать своего господина в аду, куда попадает каждый, у кого есть деньги, но недостает ума отдать их добровольно, не дожидаясь, пока их отберут силой.

Я ногой столкнул мертвое тело в овраг и, закончив свою операцию, повернул обратно в город, но тут увидел в отдалении девочку-подростка, которая пасла стадо овец.

«Эге, она могла заметить меня, — с беспокойством подумал я, — наверняка, она все видела… Ну что я медлю, в конце концов?»

Я схватил маленькую пастушку, замотал ей голову шарфом и изнасиловал ее; в течение нескольких минут она лишилась невинности в обоих местах, и пуля вошла ей в голову как раз в тот момент, когда я испытал оргазм в ее заднем проходе.

Очень хорошо, что я сделал это, думалось мне, ибо это самый верный способ избавиться от свидетеля; и я медленно пошел в гостиницу «Английское воинство», где велел запрячь лошадей Вильнея, сложил в экипаж его вещи и вернулся к себе.

Эмма встретили меня молча, чем я был немало озадачен.

— У тебя, очевидно, шалят нервы? — недовольно спросил я.

— Меня очень беспокоят последствия, — ответила она. — Прежде чем приехать в Стокгольм, Вильней наверняка предупредил своих знакомых, и они будут искать его по всем гостиницам, начнут задавать вопросы, и все в конечном счете откроется. Поэтому нам надо как можно быстрее бежать из этой страны, где все пугает меня.

— Эмма, я думал, что ты сильнее; если ты будешь скрываться всякий раз, совершив какой-нибудь незначительный поступок, ты не будешь знать ни минуты покоя. Будет тебе, дорогая, выбрось все свои страхи; Природа, стремящаяся к преступлениям, бережет тех, кто их совершает, и очень редко карает их. У меня есть рекомендательные письма ко многим известным личностям в Швеции, я собираюсь представиться им, и будь уверена, что среди этих новых знакомых найдется немало людей, которые предоставят нам и средства и возможности для новых злодейств; я согласен с тобой, что нам следует быть осторожными, но не будем бежать от счастливой судьбы, которая нас ожидает.

В те времена все Шведское королевство потрясали раздоры между двумя влиятельными партиями; одна из них, недовольная двором, мечтала захватить власть, другая, во главе с Густавом II, стремилась продлить свое господство; к этой второй партии примыкал двор и все, что было связано с ним. Первую партию представляли сенат и определенная часть военных. На трон только что вступил монарх, и недовольные чувствовали, что настал удобный момент приступить к активным действиям: с нарождающейся властью справиться гораздо легче, чем с опытным, хорошо окопавшимся властителем. Сенаторы понимали это и завоевывали все новые сильные позиции; они использовали свои преграды в самых широких пределах и даже злоупотребляли ими, осмеливаясь открыто бросать вызов королю на своих заседаниях и насмехаться над его указами; постепенно власть законодателей достигла такой степени, что Густав без их согласия не мог даже назначить чиновников в своем собственном королевстве.

Так обстояли дела в стране, когда я нанес визит сенатору Стено, вдохновителю сенаторской партии. Молодой политик и его супруга приняли меня со всем радушием и, осмелюсь думать, с самым живым интересом. Мне попеняли, что я сразу не взял с собой жену, и я оправдался только тем, что принял приглашение отобедать у них в доме на следующий же день вместе с ней.

Эмму, которая как нельзя лучше подходила для роли моей жены, сочетая в себе все качества, так высоко ценимые в свете, приняли с исключительной сердечностью, и между нею и милой супругой сенатора сразу завязалась самая горячая дружба[88 - Напомню читателю, что в этих записках изменены имена почти всех действующих лиц. (Прим. автора)].

Если молодого шведа, двадцати семи лет от роду, можно было с полным правом назвать одним из самых обаятельных, богатых и мудрых представителей своего поколения, то можно было без преувеличения сказать, что его супруга Эрнестина была, конечно же, самым очаровательным созданием во всей Скандинавии. Прекрасная девятнадцатилетняя блондинка с роскошными волосами, с величественной фигурой… красивые карие глаза, безупречные, благородные черты лица — Природа в избытке одарила эту счастливицу, которая помимо всевозможных физических совершенств обладала глубоким умом, твердым характером и здоровой философией.

При нашей четвертой встрече Стено поинтересовался, кому адресованы остальные рекомендательные письма, которые у меня были. Вместо ответа У. показал их ему, и когда он прочитал на конвертах имена придворных, лицо его потемнело.

— Знаете, любезнейший и дорогой наш гость, — сказал он, возвращая мне письма, — нам доставляет удовольствие принимать любого, прибывающего с такими теплыми рекомендациями, но должен заметить, что у меня непримиримые политические разногласия с этими лицами, которых вы намерены посетить. Мои коллеги, мои друзья и родственники, будучи заклятыми врагами двора, даже не разговаривают с теми, кто служит или способствует деспотизму.

— Ах, сударь, — заговорил я, — ваши взгляды совершенно совпадают с моими, я не допускал даже мысли связать себя с партией ваших противников; я так же, как и вы, ненавижу монархов и их тиранию. Я всегда удивлялся, как Природа могла вложить в такие руки власть над людьми. И я прошу вас, мужественных сенаторов, поскорее вернуть шведскому народу подлинную свободу, которую Густав стремится отобрать у него по примеру своих предков; пусть все старания , вашего молодого принца усилить свою власть постигнет та же бесславная участь, какую испытал недавно Адольф. Однако, добрый мой господин, чтобы впредь у вас не было никаких сомнений в моем искреннем желании присоединиться к вашей партии и в моем уважении к вашим взглядам, давайте вместе с вами разорвем на клочки вот эти самые письма, которые адресованы сторонникам Густава и их прихлебателям. Да, да, уничтожим их все, и я доверяю вам самому выбирать друзей, с которыми я мог бы иметь дело в вашем городе.

Стено с чувством пожал мне руку, и его юная жена, присутствовавшая при нашем разговоре, не могла сдержаться, чтобы не выразить живейшую радость от того, что к их партии присоединился столь достойный человек.

— Боршан, — торжественно заявил Стено, — после таких слов, которые наверняка идут из самого сердца, я больше не сомневаюсь в образе ваших мыслей. Но скажите, вы действительно готовы отстаивать наши интересы, как свои собственные, и принять на себя все обязательства, требующие верной дружбы и строгой конспирации?

— Сенатор, — живо ответил я, — клянусь жизнью, что буду с вами до тех пор, пока последний тиран не исчезнет с лица земли, если вы вложите в мои руки необходимое оружие.

После чего я рассказал супругам о случае с принцессой Голландии, который убедительно свидетельствовал о моем отвращении к тирании и к ее носителям.

— А ваша супруга, друг мой, — спросил меня сенатор, — она разделяет ваши взгляды?

— На ваш вопрос отвечу честно: наши взгляды настолько схожи, что она оставила Софию, которая осыпала ее всевозможными милостями.

— Отлично, — сказал Стено, — завтра в моем доме соберутся друзья; я приглашаю вас обоих присоединиться к нам и обещаю, что вы услышите очень интересные вещи.

Я передал этот разговор Эмме.

— Прежде чем влезть в это дело, дорогой, надо подумать хорошенько, во что оно может вылиться. Не забывай, что когда ты отказался служить Софии, ты действовал скорее, как мне кажется, из отвращения к политическим интригам, а не из духа свободолюбия.

— Нет, — возразил я, — ты ошибаешься; с тех пор я много передумал и пришел к выводу, что только мой извечный ужас перед деспотизмом отдельной личности заставил меня отказаться от предложения супруги градоправителя: будь ее цели несколько иными, я, возможно, согласился бы на все…

— Извини, Боршан, — не унималась Эмма, — но я не вижу никакой логики и последовательности в твоих принципах: ты сам тиран, и ты же ненавидишь тиранию; деспотизм сквозит во всех твоих вкусах, глубоко гнездится в твоем сердце, твоя душа пропитана им, и вдруг ты восстаешь против него. Объясни мне эти противоречия, или можешь больше не рассчитывать на меня.

— Эмма, — начал я, глядя прямо в глаза своей спутнице, — послушай внимательно, что я тебе скажу и хорошенько запомни мои слова. Если сенат собирается выступить с оружием в руках против шведского монарха, им движет не ненависть к тирании, а зависть, оттого что деспотом является кто-то другой, но не сами сенаторы; как только они получат власть, ты увидишь, как в их взглядах произойдет внезапная метаморфоза, и те, кто сегодня ненавидят деспотизм, завтра будут сами осуществлять его для своего блага. Приняв предложение Стено, я играю ту же роль, что и он и ему подобные; я не стремлюсь сокрушить трон, но хочу обратить его свойства в свою пользу. Еще вот что запомни: я. разорву с этим обществом, как только увижу, что оно вдохновляется другими принципами или идет в другом направлении, поэтому, Эмма, не обвиняй меня в непоследовательности, как не осуждай тех, кто заменяет тиранию деспотизмом: трон люб всякому человеку, и не трон он ненавидит, а того, кто сидит на нем. Я чувствую в себе прямо-таки потребность вмешаться в мировые дела, для этого нужны не предрассудки и не добродетели, но страсть, порочное сердце и несгибаемый характер — то есть как раз то, чем я обладаю; фортуна благоволит ко мне, и я принимаю вызов судьбы. Оденься завтра шикарнее, Эмма, будь гордой, умной и соблазнительной — я хочу сказать, стервозной, — именно эти качества уважают в доме Стено; покажи его гостям, что они в тебе есть, и ничего не бойся.

Мы пришли к назначенному часу и были встречены лакеем, который коротко бросил швейцару: «Это последние, никого больше не пускать».

Позади большого дома, похожего на настоящий дворец, был сад, в самом конце которого, в уединенном павильоне, собрались гости. Павильон был окружен высокими густыми деревьями и напоминал собою храм, воздвигнутый в честь бога молчания. Дворецкий молча указал нам дорогу, но провожать не стал.

Не считая нас, собрание состояло из восьми человек. Стено и его жена, с которыми я вас уже познакомил, поднялись приветствовать нас и представить остальным, которых я сейчас опишу. Это были три сенатора с супругами. Самому старшему было около пятидесяти, его звали Эрикссон; величественным видом он напоминал государственного мужа, но было что-то неприятное в его взгляде и в его манере говорить.

Его жену звали Фрезегунда, ей было тридцать пять лет, она отличалась скорее красотой, нежели женственной грациозностью, в лице ее было что-то мужское, но от этого она выглядела еще более величественной, словом, она была тем, что обыкновенно называют красивой и роскошной женщиной. Второму сенатору Вольфу было лет сорок, он поражал с первого взгляда необыкновенной живостью, в том числе и в смысле ума, но в каждой черточке его лица сквозила порочность. Амелии, его супруге, было от силы двадцать три года; очень пикантное лицо, удивительная точеная фигурка, свежайший ротик, плутоватые глазки, нежная кожа; при всем этом она обладала острым умом и пылким воображением — трудно представить себе более распутное и более обольстительное существо. Амелия покорила меня — именно покорила, иным словом я не могу выразить свои чувства. Имя третьего сенатора было Браге, он был моложе тридцати, стройный, худощавой, с быстрым взглядом, весь какой-то нервный в движениях, но явно превосходил своих коллег силой, цинизмом и жестокостью. Его жена Ульрика считалась одной из самых обворожительных женщин в Стокгольме и одновременно одной из самых коварных и порочных, одной из самых преданных сторонниц сенаторской партии, способной привести ее к победе; она была на два года моложе своего супруга.

— Друзья, — начал Стено, как только закрыли на засов двери и опустили шторы, — я уверен, что этот французский господин и его супруга достойны нас, и предлагаю немедленно принять их в наше общество.

— Сударь, — обратился ко мне Браге тоном несколько высокомерным, — рекомендация господина Стено вдохновляет и внушает доверие к вам, однако будет лучше, если мы услышим ваши честные ответы на наши прямые вопросы. — Немного помедлив, он спросил: — Каковы ваши мотивы ненависти к деспотизму королей?

На что я, не задумываясь, ответил так:

— Зависть, ревность, честолюбие, гордыня, нежелание подчиняться и страсть властвовать над другими[89 - Скажи, гений стокгольмской революции, не прошел ли ты нашу парижскую школу? (Прим. автора)].

Сенатор: — Думаете ли вы о благосостоянии и счастье народа?

Я: — Меня заботит только собственное благополучие.

Сенатор: — Какую роль играют страсти в ваших политических взглядах?

Я: — Самую важную и первостепенную; на мой взгляд, каждый из людей, называемых государственными мужами, преследует и всегда преследовал только свои собственные цели; им движет и всегда двигало только намерение как можно полнее удовлетворить свои похотливые наклонности; все его планы, предложения и проекты, — все, включая его законы, служит его личному счастью, ибо благополучие народа ничуть не занимает его; все, что он ни предпринимает, должно сделать его еще могущественнее или богаче.

Сенатор: — Насколько я понял, если бы вы были богатым или могущественным, вы обратили бы эти преимущества в источники своих удовольствий или своих безумств?

Я: — Признаю только одного Бога: наслаждение.

Сенатор: — А что вы думаете о религии?

Я: — Я считаю ее главным столпом тирании, механизмом, который деспот использует для укрепления своего трона. Искры суеверия всегда были расцветом деспотизма, посредством этих презренных оков тиран постоянно подчиняет людей своей воле.

Сенатор. — Иными словами, вы нам советуете использовать религию?

Я: — Разумеется; если вы собираетесь царствовать, пусть Бог глаголет вашими устами, и люди будут слушаться вас. Когда Бог будет в вашем услужении, вы поставите их на колени, их деньги и сами их жизни сделаются вашей собственностью. Убедите людей, что все беды, которые преследовали их при прежнем режиме, происходят лишь от их безбожия. Заставьте их ползать и пресмыкаться у ног пугала, которым вы размахиваете перед их носом, и они сделаются ступеньками лестницы вашего тщеславия, вашей гордыни, вашей похоти.

Сенатор: — А сами вы верите в Бога?

Я: — Разве есть на свете хоть один здравый умом человек, который верит в эти басни? Разве Природа, вечно движущаяся Природа, нуждается в первоначальном толчке? Пусть останки того первого шарлатана, который заговорил об этой отвратительной химере, подвергаются вечным мукам за всех несчастных, которые погибли из-за нее.

Сенатор: — Как вы относитесь к поступкам, называемым преступными?

Я: — Как к делам, на которые вдохновляет нас Природа и противиться которым равносильно безумию; как к самому верному средству в распоряжении государственного мужа, служащему для накопления субстанции личного счастья и для ее сохранения; как к необходимому орудию любого правительства; наконец, как к единственным законам Природы.

Сенатор: — Вам приходилось совершать преступления?

Я: — Не существует ни одного, которым я бы не запятнал себя и которое бы не был готов совершить еще раз.

После этого Браге напомнил присутствующим историю тамплиеров и, резко выразившись по поводу незаслуженной и жестокой смерти, которой Филипп Красивый предал великого магистра Молея[90 - Жак де Молей (1240-1314), последний великий магистр ордена тамплиеров.] с единственной целью завладеть богатствами ордена, сенатор снова обратился ко мне:

— Вы видите перед собой руководителей Северной Ложи, которую основал сам Молей, когда ожидал решения своей судьбы в Бастилии. Мы принимаем вас в свою среду с одним стременным условием: на жертве, которую вам предоставят, вы поклянетесь постоянно мстить за нашего великого основателя. Прочтите клятву вслух.

— Клянусь, — читал я, глядя в пергаментный свиток, — истреблять всех королей, пока ни одного не останется на земле; клянусь вести постоянную войну с католической религией и с папским престолом; клянусь проповедовать свободу и способствовать построению всеобщей республики.

Раздался оглушительный громовой гул; павильон содрогнулся до самого основания; из разверстого люка в полу поднялась жертва, державшая в обеих руках длинный кинжал, которым мне предстояло убить ее: это был красивый, совершенно обнаженный юноша лет шестнадцати. Я взял протянутое мне оружие и вонзил его в юное сердце. Браге подставил золотую чашу, собрал кровь, первому дал отпить мне, потом обнес всех присутствующих; каждый пил и произносил какую-то тарабарщину, которая означала следующее: «Скорее умрем, чем предадим друг друга». Платформа опустилась вместе с трупом, и Браге возобновил допрос.

— Вы только что показали себя достойным нашего общества и увидели, что мы из той несгибаемой породы, какую хотим видеть в вас, и наши жены также безупречны в этом отношении. Спокойно ли вы относитесь к преступлениям и способны ли совершать их даже в пылу удовольствий?

Я: — Они увеличивают мои удовольствия и вдохновляют на новые; я всегда считал убийство душой наслаждения похоти. Оно оказывает огромное воздействие на воображение, и сладострастие — ничто, если лишено этого небесного огня.

Сенатор: — Признаете ли вы ограничения в физических наслаждениях?

Я: — Мне неизвестно, что это такое.

Сенатор: — Любой пол и возраст, любое состояние предмета, любая степень родства и любые способы наслаждаться им, — выходит, все это безразлично для вас?

Я: — Не вижу никакой разницы.

Сенатор: — Но есть же у вас предпочтение к определенным формам наслаждения?

Я: — Да. Я особенно предпочитаю сильные способы, которые идиоты называют противоестественными, преступными, странными, скандальными, незаконными, антиобщественными и жестокими; им я отдаю предпочтение, и они всегда будут радостью в моей жизни.

— Брат, — произнес Браге, и голос его смягчился, — займи свое место среди нас — ты принят в Общество.

Когда я сел, Браге добавил:

— При этом мы предполагаем, что взгляды и принципы вашей жены идентичны вашим.

— Клянусь в этом от ее имени, — ответил я.

— Тогда послушайте, что я вам скажу, — заговорил сенатор. — Северная Ложа, чье руководство мы представляем, имеет значительное влияние в Стокгольме, но простые, рядовые масоны не знают наших секретов, наших обычаев; они слепо верят нам и повинуются нашим приказам. Поэтому я расскажу вам, Боршан, только о двух вещах: о наших моральных принципах и намерениях.

Мы намерены свергнуть шведского монарха, равно как и всех других монархов на земле, особенно Бурбонов. Но этим займутся наши братья в других странах — мы действуем только в своей собственной. Когда мы займем троны королей, ничто не сравнится с нашей тиранией, ни одному деспоту никогда не приходило в голову так крепко завязать глаза народу, как это сделаем мы; погруженный в абсолютное невежество, народ будет в нашей власти, кровь потечет ручьями, наши братья-масоны сделаются простыми исполнителями нашей жестокой воли, и вся власть будет сосредоточена только в наших руках; мы выбросим за борт нашего корабля всю и всяческую свободу: свобода прессы, свобода вероисповедания, да и сама свобода мысли будут запрещены и будут безжалостно подавляться, ибо если цель наша — властвовать над людьми, мы должны бояться просвещения, которое ослабляет цепи.

Вы, Боршан. не сможете разделить с нами власть, так как этому препятствует ваше иностранное происхождение, но вам будет доверено командование войсками, а в первое время — шайками грабителей, которые скоро будут свирепствовать по всей Швеции, чтобы укрепить нашу власть над населением. Клянетесь ли вы верой и правдой служить нам, когда наступит этот час?

— Клянусь заранее.

— Тогда можно перейти к нашим моральным принципам. Они ужасны, брат; самое главное из моральных обязательств, которые связывают нас, не считая политических, состоит в том, что мы обмениваемся друг с другом женами, сестрами, матерями и детьми, наслаждаемся ими вперемежку в присутствии друг друга и чаще всего тем самым способом, за который Бог, как рассказывают, наказал жителей Содома. В наших оргиях участвуют жертвы обоего пола, на которых изливается ярость нашей извращенной похоти. Разделяет ли ваша жена ваши взгляды на эти мерзости и готова ли так же, как и вы, совершать их?

— С превеликим удовольствием! — воскликнула Эмма.

— Но это еще не все, — продолжал Браге, — дело в том, что нам по душе самые ужасные бесчинства, и не существует злодеяний, которые могут остановить нас. Очень часто в своей жестокости мы доходим до того, что грабим и убиваем прохожих на улице, отравляем колодцы и источники, — совершаем поджоги, вызываем голод и падеж скота и распространяем эпидемии среди людей — возможно, не столько ради собственного развлечения, сколько для того, чтобы настроить народ против нынешнего правительства, чтобы народ возжелал революцию, которую мы готовим. Скажите, ужасают ли вас эти вещи, или вы готовы без колебаний участвовать в программе нашего Общества?

— Колебания были всегда чужды моему сердцу, и даже если вся вселенная будет корчиться и издыхать в моих руках, я не пролью ни единой слезы…

За это каждый из присутствующих заключил меня в братские объятия. Потом меня попросили обнажить зад, и все по очереди наклонялись целовать его, сосать о'Дверстие, после чего впивались трепетным языком мне в рот. Эмму обнажили до пояса, повыше подняли ее юбки, закрепив их лентами на плечах, и оказали ей такие же почести; но хотя красота ее была неописуемой, не было сказано ни одного восхищенного слова: правила Общества запрещали всякие панегирики, о чем меня предупредили заранее.

— Раздеваемся все, — скомандовал Браге, председательствующий на собрании, — и переходим в другую комнату.

Через десять минут мы были готовы и оказались в большом зале, уставленном турецкими кушетками и большими оттоманками с ворохом подушек. В середине комнаты на постаменте стояла статуя Жака Молея.

— Это изображение человека, — объяснил мне Браге, — за которого мы должны отомстить; пока же не наступил этот счастливый день, мы окунемся в океан наслаждений, которые он обещал всем своим собратьям.

В этом уютном убежище, освещенном таинственным светом свечей, царила атмосфера сладострастия и вместе с тем умиротворенности. Но вот произошло какое-то общее и неуловимое движение, и в следующий момент все присутствующие сплелись в объятиях. Я приник к обольстительной Амелии; ее взгляды давно воспламеняли меня, и ей я был обязан всем своим вожделением; такое же страстное желание бросило ее ко мне еще до того, как я протянул к ней руки. Я не смогу описать вам все ее прелести, настолько я был возбужден в ту минуту. Помню только сладчайший ее ротик и неотразимый зад. Амелия наклонилась, предлагая мне алтарь, на котором — она чувствовала это — я жаждал сотворить страстную молитву, а я почувствовал, что эта бестия отдавалась мне не по обязанности, а по горячему желанию. Мысль о том, что я должен содомировать остальных женщин и их мужей в придачу, не дала мне сбросить сперму в пылавший анус Амелии, и я набросился на Стено, который совокуплялся с Эммой. Обрадованный сенатор с готовностью подставил свой мужественного вида зад, который я тем не менее скоро оставил, чтобы вкусить прелести его жены Эрнестины — красивой и сладострастной самочки, над которой трудился довольно долго. Однако тут же меня отвлекла Фрезегунда: если Эрнестина отдавалась с достоинством и изысканностью, то эта самка была насквозь пропитана неистовством и безумием. Оставив ее, я перешел к ее супругу. Пятидесятилетний Эрикссон приник к моему члену, как голубь к голубке, и с таким пылом отвечал на его порывы, что заставил меня кончить; однако Браге своим умелым языком быстро вернул ему всю энергию, которую выжали из него ягодицы Эрикссона; после чего Браге подставил мне свои прелести, и в его анусе я забыл предыдущие наслаждения. Я сношал Браге добрых полчаса без перерыва и оставил его только ради Вольфа, который в тот момент содомировал Ульрику, чей изящный зад еще прежде получил от меня порцию спермы. Вот это было восхитительно! Сколько мерзкой похоти было сосредоточено в этом создании! Эта Мессалина вобрала в себя все, что есть на земле самого сладостного, самого терпкого и пикантного. Она схватила мой член сразу после извержения, ценой невероятных усилий в мгновение ока оживила его и прижала к своему влагалищу, но я был непоколебим. Всем сердцем восприняв законы Общества, я дошел до того, что пригрозил Ульрике разоблачением, если она сию же минуту не откажется от попытки соблазнить меня: тогда разъярившаяся стерва снова воткнула мой инструмент в свой зад и задергалась в таких конвульсивных движениях, что брызги спермы полетели во все стороны.

Пока я таким образом прочищал все присутствующие в комнате задницы, Эмма, возбужденная не менее моего, не пропустила ни одного члена; все они, в том числе и мой, посетили ее заднее отверстие; но ни один не сбросил в него семя: ведь мы имели дело с распутниками высшей пробы, и ни одно наслаждение, будь то даже необыкновенной красоты жопка, не могло заставить их расстаться со своей спермой — да, они очень дорожили ею. Скажем, каждый из них содомировал меня, но ни один не пролил ни капли драгоценной жидкости. Эрикссон, самый распутный из всей компании, мог бы, наверное, обработать человек пятнадцать подряд, не моргнув глазом. Браге, хотя был молод и пылок, также довел свою похоть до кульминации только во время особенно извращенной оргии, о которой я расскажу позже. Что же касается Стено, его пыл уже иссяк: околдованный Эммой, вернее потрясающей задницей моей обольстительной спутницы, он не смог сдержаться и залил ее потроха кипящей спермой. Четвертому сенатору, Вольфу, более остальных утонченному в своих потребностях, все еще недоставало решающего толчка для оргазма; он просто оттачивал свой инструмент и только за ужином, который вскоре объявили, я понял, в чем заключалось его пристрастие. Ужин был сервирован в другом зале, где нас обслуживали четверо красивых юношей от шестнадцати до восемнадцати лет и шестеро очаровательных девушек того же возраста, совершенно обнаженных. После обильной трапезы начались новые оргии, во время которых я составил полную картину необыкновенно извращенных страстей моих новых знакомых, будущих деспотов Швеции.

Как вы помните, Стено сбросил заряд в зад Эммы, но тем не менее решил испытать еще один оргазм, для чего заставил одного юношу страстно целовать себя в рот и щекотать пальцем анус, а сам в это время содомировал другого. В этом и заключалась его излюбленная страсть.

Эрикссон первым делом исполосовал плетью парочку молодых прислужников — одного самца и одну самочку, — без чего никогда не доходил до кульминации.

Вольф велел содомировать себя и в продолжение целого часа обхаживал девятихвостой плетью зад, в который намеревался извергнуться. И я понял, что без этих предварительных упражнений его эрекция была немыслима.

Еще более жестокий Браге добился эякуляции после того, как в полном смысле слова искалечил жертву, чей зад избрал своей мишенью.

Все эти утехи происходили между фруктами и сыром, когда вино, вожделение, самолюбие, гордыня затуманили всем головы, когда были забыты все самые последние запреты; женщины первыми утратили над собой контроль и задали тон жестокой и кровавой оргии, которая стоила жизни шестерым жертвам.

Когда мы собирались прощаться, Стено от имени Общества выразил удовлетворение нашим присутствием в их компании и спросил, не нуждаюсь ли я в деньгах. Я решил, что будет разумнее отказаться, по крайней мере в тот момент, и в течение недели о моих новых друзьях ничего не было слышно. Утром восьмого дня ко мне явился Стено.

— Ночью мы собираемся совершить вылазку в город, — сообщил он. — Женщин не берем. Вы не желаете присоединиться к нам?

— Что вы собираетесь делать?

— Совершим несколько преступлений ради забавы: грабежи, убийства, поджоги. Одним словом, наведем ужас в городе. Так вы идете?

— Непременно.

— Встречаемся в восемь вечера в доме Браге в предместье, оттуда и отправимся в поход.

Нас ожидал сытный ужин и двадцать пять здоровенных гренадеров, подобранных по размерам членов, которые должны были заняться нашими задницами, чтобы влить в нас энергию, необходимую для предстоящей экспедиции. Нас содомировали раз по сорок каждого, что было, пожалуй, многовато, во всяком случае в тот вечер я получил больше, чем за все время своего путешествия. После этого мы все почувствовали небывалый прилив сил и такое возбуждение, что не пожалели бы и самого Всевышнего, если бы он нам встретился.

В сопровождении десятка отборных головорезов мы, как дикие фурии, прошли по улицам, в слепой злобе нападая на всех встречных: мы их грабили, затем убивали и сбрасывали трупы в каналы. Если нам попадалось что-то стоящее, прежде всего мы насиловали жертву, а уж потом предавали мучительной смерти. Мы врывались в убогие жилища, опустошая их и калеча и уничтожая все живое, совершая самые неслыханные и не имеющие еще названия отвратительные злодейства, оставляя за собой стоны умирающих, пожары и лужи крови. Нам встретился дозорный патруль, и его обратили мы в беспорядочное бегство, и только утолив свою жестокость, повернули домой, когда уже занимался рассвет над жуткими разрушениями и —бездыханными жертвами нашей безумной оргии.

Разумеется, на следующий день в газетах было напечатано, что весь ночной кошмар был делом рук правительства и что до тех пор, пока королевская власть будет выше сената и закона, никто не сможет чувствовать себя в безопасности не только на улице, но даже за стенами своего дома. И люди верили тому, что читали, и мечтали о революции. Вот так всегда дурачат бедняг-обывателей, таким образом население в одночасье делается опорой, а затем и жертвой порочности своих вождей: народ всегда слаб и всегда глуп, порой его заставляют желать короля, порой — республику, но неизменно процветание, которое обещают вдохновители и смутьяны то при одном режиме, то при другом, оказывается всего лишь иллюзией, придуманной кучкой избранных ради своих интересов или страстей[91 - Напомню читателю гениальную басню Лафонтена «Лягушки, которые искали себе короля», которая написана про вас, несчастные обитатели земли. (Прим. автора)].

Между тем решающий день — день выступления моих друзей — приближался. Да и в городе чувствовалось желание перемен: к этому сводились почти все разговоры, и тем не менее я оказался более проницательным политиком, чем сенаторы, и когда они уже радостно потирали руки в предвкушении победы, понял, что ветер подул в другую сторону; я часами бродил по Стокгольму, вступая в разговоры с самыми разными людьми, и обнаружил, что большинство населения останется верным королю и роялистам; из чего можно было сделать только один вывод: сенаторская революция заранее обречена на провал. Тогда, верный принципам эгоизма и злодейства, которые помогали мне всю жизнь, я решил перебежать в другой лагерь и самым бесчеловечным образом предать тех, кто оказал мне приют. Потому лишь, что они оказались слабее — в этом не было никакого сомнения; дело вовсе не в том, что на одной стороне было добро, а на другой — зло: решающим фактором выступила сила, и я хотел быть в лагере сильных. Я без колебаний остался бы с сенаторами (тем более, что они олицетворяли в моих глазах порок), будь сила на их стороне, но, увы, это было не так, и я стал предателем. Разумеется, я поступил подло — пусть будет так. Но подлость ничего для меня не значила, ибо в ней заключалось мое благосостояние и даже личная безопасность. Человек рождается искать на земле свое счастье — и иной цели у него нет; все пустые рассуждения на эту тему, все предрассудки, мешающие этому, должны быть отвергнуты, так как не уважение других делает человека счастливым; счастлив он только тогда, когда сам уважает себя, и, действуя во благо свое, каким бы путем он не добивался его, человек никогда не потеряет уважение к самому себе.

Я попросил у Густава приватной аудиенции и, получив ее, рассказал королю обо всем; я назвал имена людей, которые поклялись свергнуть его с трона; я дал ему слово не уезжать из Стокгольма до тех пор, пока он не обнаружит заговор, и попросил не более миллиона в качестве награды, если мой донос подтвердится, если же нет, я был готов к пожизненному заключению. Бдительность монарха благодаря моим разоблачениям предотвратила катастрофу. В тот день, когда должно было начаться восстание, Густав еще до рассвета был в седле; он послал верных людей по домам заговорщиков, арестовал ненадежных военачальников, захватил арсенал и при всем при том не пролил ни капли крови. Это было совсем не то, на что я рассчитывал, заранее предвкушая кровавые последствия своего предательства. Я также встал вместе с солнцем и вышел на улицу посмотреть, как полетят головы заговорщиков, но глупый Густав лишил меня этого зрелища. И ужас охватил меня. Как жалел я о том, что порвал с теми, кто по крайней мере залил бы королевство кровью. Никогда до того я не был так разочарован: ведь этого принца обвиняли в деспотизме, а он оказался смиренным ягненком, когда я дал ему в руки средство и случай укрепить свою тиранию! И я призвал чуму на его голову!

— Попомните мои слова, — говорил я тем немногим, кто соглашался выслушать меня, — что ваш принц ставит под угрозу свое будущее, вместо того чтобы воспользоваться этой редкой возможностью и водрузить свой скипетр на горе трупов. Коротким будет его царствование, поверьте мне, и конец его будет плачевным[92 - В 1789 г. он погиб от руки некоего Анерсгрема. (Прим. автора)].

Тем не менее мне не пришлось напоминать ему о его обещании: Густав сам вызвал меня во дворец и вместе с миллионом крон дал мне приказ немедленно убираться из его владений.

— Я плачу предателям, — сказал он, — они бывают полезны, но я их презираю и, как только они сделают свое дело, предпочитаю не видеть их больше.

Какая мне разница, подумал я, уехать или остаться, какая мне разница, будет ли этот мужлан уважать или презирать меня: он заплатил мне, и больше мне ничего от него не нужно. Что же до его слов, не ему судить меня: я получаю наслаждение от предательства и в скором времени еще немало совершу их. Вот с такими мыслями десять минут спустя я пришел к Стено.

— Это сделала моя жена, — заявил я ему, — она — настоящее чудовище; я только что узнал обо всем и о том, что она получила деньги за свое ужасное предательство. Из-за нее я получил приказ покинуть Швецию, и мне придется его выполнить. Но прежде я бы хотел рассчитаться с ней. В городе все спокойно, и ничто не помешает нам встретиться нынче вечером и наказать злодейку. Это все, о чем я прошу вас.

Стено согласился. Я привел Эмму на собрание Общества, ничего не сказав ей. Все присутствующие — и мужчины и женщины — яростно накинулись на нее и единодушно приговорили к самой жестокой смерти. Эмма, остолбеневшая от таких обвинений, попыталась переложить их на меня, но ее тут же заставили замолчать. Вокруг эшафота, специально воздвигнутого для ее казни, разыгрывались сладострастные сцены, а я заживо сдирал кожу с несчастной женщины и один за другим медленно поджаривал все обнажавшиеся участки ее тела. В это время меня обсасывали со всех сторон; четверых моих друзей, каждый из которых содомировал юного подростка, пороли кнутом их жены, а женщинам лизали вагину четыре девушки; пожалуй, никогда в своей жизни я не испытывал таких сладострастных оргазмов. Экзекуция закончилась, компания успокоилась, и вот тогда Амелия, жена Вольфа, отвела меня в сторону и обратилась с такими словами:

— Мне по душе ваша твердость и решительность. Я давно заметила, что эта женщина не достойна вас, я больше подхожу вам, Боршан. Но я, наверное, удивлю вас, если попрошу дать клятву, что когда-нибудь вы также принесете меня в жертву. Мне не дает покоя эта мысль, и, думая об этом, я впадаю в исступление. Мой муж слишком любит меня, чтобы позволить себе это, а я больше не могу: с пятнадцатилетнего возраста мечта погибнуть жертвой жестоких страстей разврата сжигает мой мозг. Нет, я не хочу умереть завтра же — мое воображение еще не дошло до этого. Но умереть я хочу именно таким образом и никак иначе. Когда я думаю, что сделаюсь жертвой подобного злодейства, у меня начинает кружиться голова, и утром я вместе с вами покину Стокгольм, если вы дадите мне слово исполнить мое желание.

Глубоко взволнованный столь необычным предложением, я заверил Амелию, что у нее не будет повода ни в чем упрекнуть меня; были сделаны все приготовления, до наступления ночи она тайком пришла ко мне, а на рассвете мы тайком уехали из города.

Я покинул Стокгольм с несметными богатствами: много я унаследовал от жены, получил миллион от короля, а моя новая спутница отдала мне еще шестьсот тысяч франков, украденных ею у мужа.

Санкт-Петербург стал целью нашего путешествия; мы с Амелией без колебаний выбрали, этот далекий и таинственный город. Она попросила, чтобы мы поженились, я согласился, и нет необходимости добавлять, что мы не отказывали себе абсолютно ни в чем. Мы сняли роскошный особняк в красивейшем квартале города, наняли лакеев, прислугу, экипажи, запаслись отборными винами и яствами, и скоро весь цвет общества стал почитать за честь получить приглашение в дом моей жены. Русские имеют большую слабость к развлечениям, сладострастию, роскоши, но во всем берут пример с Европы, и как только среди них появляется французский аристократ во всем своем блеске, они немедленно, сломя голову, бросаются копировать его. Министр императрицы лично явился пригласить меня нанести визит ее величеству, и, памятуя о том, что я рожден для великих приключений, я принял приглашение.

Екатерина всегда была фамильярной и простой в общении с приятными ей людьми; она задала мне много вопросов о Франции, а поскольку мои ответы удовлетворили ее, я получил разрешение чаще бывать при дворе. Мы с Амелией провели в России два года и все это время купались в удовольствиях, которые предлагал этот благородный город. Наконец, я получил записку, в которой императрица объяснила мотивы ее желания чаще видеть меня. В записке мне предлагалось следовать за человеком, который доставит меня к ней, и с наступлением ночи меня препроводили в одну из ее загородных резиденций, расположенную в нескольких лье от города. Амелия, которой я сообщил об этой неожиданно свалившейся на нас удаче, долго отговаривала меня осталась очень огорченной, когда я уходил вместе с провожатым.

— Я собрала все необходимые сведения касательно вашей личности, — начала императрица, когда мы остались одни. — Я знаю о вашем поведении в Швеции, и, что бы другие ни говорили или ни думали об этом, я горячо приветствую его. Вы правы, мой юный французский друг, в том, что разумнее принять сторону королей, нежели их врагов, ибо это очень надежная позиция: никогда не остается в проигрыше тот, кто так поступает. Под маской популярности Густав укрепляет свой трон, и, раскрыв заговор, угрожающий ему, вы славно послужили деспотизму, с чем я вас и поздравляю. Ваш возраст, ваша внешность, то, что говорят о вашей мудрости, весьма меня заинтересовали; я могла бы внести немалый вклад в увеличение вашего состояния, если вы пожелаете послужить мне…

— Мадам, — воскликнул я, тронутый прелестями этой необыкновенной женщины, которой к тому времени исполнилось уже сорок лет, — счастье послужить вашему величеству — вот достаточная награда за мои скромные услуги, и я заранее клянусь, что ваши приказы станут долгом моего сердца и наслаждением моей души.

Екатерина протянула мне руку, я с благоговением поцеловал ее; в этот момент с ее шеи соскользнула косынка, и моим глазам предстала величественнейшая в мире грудь; императрица снова прикрыла ее и заговорила о своей худобе, как будто хоть один смертный когда-либо лицезрел более роскошное тело, кусочек которого я только что увидел. Когда она заметила, что я не в силах больше сдерживать свой восторг, она любезно позволила мне убедиться, что остальное вполне соответствует образчику, подсмотренному мной. Ну что могу сказать вам, друзья, кроме правды? А правда состоит в том, что до наступления вечера я продемонстрировал императрице свой орган, который она нашла подходящим, и пригласила меня в свою королевскую постель. Мало женщин того времени могли сравниться с Екатериной красотой, и редко я встречал столь богатые и столь грациозные формы, а когда я почувствовал ее темперамент, перестал удивляться множеству моих предшественников. Все способы наслаждения были по вкусу Екатерине, и вы, конечно, понимаете, что я не отказал ей ни в одном, но в особенности потряс меня ее зад, прекраснее которого я не видел за всю свою жизнь.

— Эти маленькие шалости очень популярны в России, — заметила она, — и я стараюсь не препятствовать им. Но огромное население этой страны способствует увеличению богатства знати, и ее власть меня беспокоит, поэтому я должна принимать меры, чтобы ее ослабить. И всеобщий разгул числится среди самых эффективных; кроме того, он забавляет меня, ибо я люблю порок, уважаю его служителей и считаю своим долгом поощрять его. Я легко доказала бы любому монарху, что он глубоко заблуждается, если не следует моему примеру. Я рада, Боршан, что вы с таким почтением относитесь к моему заду, — дело в том, что в продолжение ее речи я страстно целовал этот предмет, — и заявляю вам, что он будет в вашем распоряжении в любое время, когда вы захотите приласкать его…

В тот вечер я сполна использовал дарованную мне честь: императрица, не лишенная осторожности, не позволила мне продвинуться дальше в первый мой визит, проведя как бы невидимую пограничную линию, которая, впрочем, исчезла неделю спустя, во время второго визита. А при третьей встрече она сказала мне: — Теперь я достаточно доверяю вам, Боршан, чтобы посвятить вас в свои планы. Однако прежде чем изложить их, я потребую от вас жертвоприношения и хочу, чтобы вы сейчас же согласились на это. Кто та красивая шведка, которая постоянно таскается за вами?

— Это моя жена.

— Кем бы она ни была, я хочу, чтобы завтра же ее не было в живых.

— Наполненный почтением член, который вы держите в своей руке, королева, — отвечал я, — готов вынести ей смертный приговор в вашей попке…

— Хорошо, — сказала Екатерина, вкладывая мой инструмент в свой зад, — но я очень кровожадна; эта женщина довела мою ревность до опасной черты, и поскольку я желаю, чтобы ее страдания соответствовали злу, которое она принесла мне, завтра на наших глазах ее тело будут рвать раскаленными щипцами; каждые четверть часа процедура будет прерываться, и ее будут подвешивать в разных позах и ломать ей кости на колесе, и каждый раз палачи будут сношать ее; затем, пока она не испустит дух, я прикажу бросить ее в яму с негашеной известью. В продолжение пыток я буду наблюдать за вашей реакцией, и если вы докажете мне свою твердость, вы узнаете мои тайные замыслы. В противном случае…

Как бы ни была мила Амелия, два года бурных наслаждений достаточно утихомирили мои желания. В ней было чересчур много женственности и нежности и гораздо меньше жестокости, на которую я вначале рассчитывал. Ее слова о том, каким образом она мечтает закончить свою жизнь, как я понял, были с ее стороны всего лишь мимолетным порывом, а быть может, желанием еще больше очаровать меня, но никоим образом не выражали ее истинных чувств. Более того, Амелия начисто лишена той очаровательной снисходительности, которую я ценю в женщине: она упрямо отказывалась сосать меня; что же до ее зада, хотя невозможно отрицать, что он обладал многими достоинствами, я хочу спросить вас: что останется от этих прелестей, если вы будете два года подряд содомировать женщину? Поэтому я согласился с Екатериной, а она заранее радовалась возможности удовлетворить желание, которое когда-то выразила моя жена касательно своей мучительной смерти. На следующий день Амелию привезли в императорскую резиденцию — на этот раз довольно мрачную и находившуюся далеко от города — и представили ее величеству.

Невозможно себе представить восторг этой царствующей особы, которая привыкла видеть, что все и вся склоняется перед ее волей, и ее жестокость по отношению к несчастной шведской девушке была неописуемой: она потребовала от бедняжки самых отвратительных и унизительных услуг, она заставила Амелию облизывать и обсасывать свое тело, она надругалась над ней самым гнусным образом; потом, передав ее в руки палачей, злодейка любовалась пытками, которые происходили в полном соответствии с придуманным ею планом. Она велела мне содомировать почти бесчувственную жертву во время коротких передышек; она пришла в такое исступление, что приказала мне сношать палачей, когда они пытали Амелию, она с удовлетворением видела мой, ни разу не смягчившийся в течение всей процедуры, орган и вынесла, в конце концов, самое лестное мнение о моем характере. А моя истерзанная жена скончалась через одиннадцать часов жесточайшей агонии. Екатерина испытала не менее двадцати оргазмов; в заключение она снизошла до того, что протянула палачам свою царственную руку для поцелуя, а мне сказала, что через неделю я буду знать ее план, и отпустила меня[93 - Тот, кто близко видел эту женщину, знаменитую как своей мудростью, так и злодеяниями, согласится, что нарисованный здесь портрет Екатерины очень близок к оригиналу. (Прим. автора)].

До этого я был гостем императрицы только в ее загородных резиденциях, а на этот раз мне была оказана высокая честь — меня приняли в Зимнем дворце.

— Я достаточно изучила вас, Боршан, — сказала мне Екатерина, — и у меня нет никаких сомнений относительно твердости вашего характера. Вы лишены детских предрассудков, что касается поступков, которые глупцы зовут преступлениями, и поведение ваше кажется мне безупречным; но если подобный характер часто оказывается полезным для простых людей, то что говорить о правителях и государственных деятелях! Частное лицо, закладывающее надежные основы своего благополучия? редко совершает более одного-двух преступлений за свою жизнь, так как у него мало врагов, и справиться с ними не так трудно. Но мы, Боршан, постоянно окружены льстецами, которые только и думают, как бы обмануть нас, или сильными соперниками, чья единственная цель — уничтожить нас, поэтому мы вынуждены прибегать к преступлениям совсем в иных обстоятельствах. Монарх, дорожащий своими прерогативами, даже засыпая, должен прятать свой жезл под подушку.

Петр Великий воображал, будто оказывает величайшую услугу России, когда освобождал от цепей народ, который никогда не знал ничего другого и не уважал ничего, кроме своих оков. Петр, более озабоченный своей репутацией, нежели судьбой тех, кто должен был унаследовать его трон, не понимал, что только пачкает диадему монархии, но не делает народ счастливее. Что в сущности дал ему великий переворот, который он совершил? Да, он увеличил территорию России, но что значил для него размер его владений, если для жизни ему достаточно было нескольких акров? Ради чего, ценой столь больших усилий, он ввозил искусство и науки из-за границы и насаждал их в родную почву, где хотел видеть бескрайние поля пшеницы? Чем очаровало его жалкое подобие свободы, которое сделало кандалы подданных еще тяжелее? Я совершенно уверена, что Петр привел Россию к упадку, и ее спасителем будет тот, кто вновь восстановит иго: Россия просвещенная скоро увидит, что многого ей не хватает, Россия, возвращенная в рабство, не будет видеть ничего, кроме чисто физических потребностей; так скажите теперь, в каком из этих двух случаев человеку живется лучше: когда с его глаз снимут повязку, и он с ужасом обнаружит всю свою нищету? Или когда, благодаря невежеству, он даже и не подозревает об этом? Кто, поразмыслив над этим, осмелится отрицать, что самый ярый деспотизм больше подходит подданному, нежели самая полная независимость? И если вы согласны со мной в этом пункте — отрицать это, я думаю, невозможно, — будете ли вы осуждать меня за то, что я использую все возможные средства, дабы устроить в России такой же порядок, какой существовал до пагубного пришествия Петра?

Царь Иван Васильевич царствовал так, как и следует царствовать по моему разумению, и его тирания служит мне примером. Он, как говорят, забавлялся тем, что вышибал мозги своим рабам, насиловал их жен и дочерей, калечил их собственными руками, рвал на части, после чего сжигал их. Он убил своего сына; подавляя восстание в Новгороде, он приказал сбросить в реку три тысячи человеческих трупов; он был российским Нероном. Я буду Феодорой или Мессалиной этой страны; я не остановлюсь ни перед каким злодейством, которое позволит мне прочно восседать на троне, и первым делом я должна убить своего сына. Вы, Боршан, — тот самый человек, которому я доверяю совершить этот жестокий политический акт. Я собиралась поручить его одному из соотечественников, но он, на мой взгляд, очень чувствителен и привязан к царевичу и может из сообщника превратиться в предателя; в моей памяти еще слишком свежи неприятности с тем человеком, которому было доверено уничтожить моего супруга, и я не желаю больше рисковать. К тому же необязательно, чтобы этим делом занимался русский, ибо в каждом из них осталась верность наследным принцам, а предрассудки всегда мешали преступлениям. С вами такой опасности нет; яд, который я намерена употребить, при мне… Я все сказала, Боршан, и жду вашего ответа.

— Мадам, — ответил я этой женщине, чье величие признано во всем мире, — даже если бы я утратил свое врожденное пристрастие к злодейству, даже если бы преступление перестало питать мою душу и быть источником моего существования, ваше предложение все равно было бы большой честью для меня, и сама мысль о том, чтобы избавить мир от робкого и добродушного наследника престола ради сохранения тирании, чьим приверженцем я остаюсь, — сама эта мысль, мадам, была бы достаточным основанием согласиться осуществить ваш замечательный план, поэтому можете быть уверены в моем участии.

— Такое глубокое смирение меня радует, — сказала Екатерина, заключая меня в объятия. — Завтра вы будете участником необыкновенно сладострастной оргии, которая доведет до кипения все ваши чувства. Я желаю, чтобы вы увидели меня в пылу наслаждения, и сама хочу посмотреть на вас в деле; когда мы оба насладимся возбуждающим зрелищем и телесными упражнениями, вы» получите яд, который положит конец бесцельному существованию презренного существа, опасного для меня и, к великому моему сожалению, порожденного мною.

Свидание было назначено в загородном доме, где я встречался с императрицей прежде. Она ожидала меня в похожем на сказку будуаре, представлявшем собой настоящий сад, где было тепло и цвели экзотические цветы в небольших бочках из красного дерева, причудливым ^образом расставленных по всей комнате. Турецкие диваны, окруженные зеркалами — зеркала были прикреплены даже к потолку, — призывали к сладострастию. В одной стене я увидел мрачный, но от этого не менее великолепный альков, в котором томились четверо юношей лет двадцати. Они были в цепях — беспомощные, обреченные стать жертвой необузданных страстей Екатерины.

— То, что вы видите здесь, — объяснила царица, — будет венцом моих утех. Мы подойдем к этому постепенно и не тронем этих отроков до тех пор, пока наш экстаз не достигнет предела. Но, может быть, вы предпочитаете жертв женского пола?

— Ну что вы, я не вижу никакой разницы, — поспешил я успокоить хозяйку, — и с радостью разделю ваши удовольствия; кем бы ни была жертва, убийство всегда возбуждает меня.

— Да, Боршан, ничто не может сравниться с этим ощущением! Как сладостно совершать такое злодейство, извращенное злодейство…

— Что же в убийстве извращенного?

— Да, да, я знаю, но это — нарушение закона, а запретный плод всегда сладок.

— Закона? Что значит закон для вас, которая сама есть закон? Скажите, ваше величество, вы уже насладились этими очаровательными мальчиками?

— Разумеется, иначе они не были бы в цепях.

— А они знают, какая участь их ожидает?

— Еще нет, мы объявим им позже. Каждый из них услышит свой приговор, когда ваш член будет находиться в его заднице.

— О, эта идея меня очень вдохновляет.

— А вы озорник, мой милый! — и Екатерина шутливо погрозила мне пальчиком.

Прежде всего вывели предметы похоти, предназначенные для предварительных развлечений. Их было двенадцать человек: шесть девиц пятнадцати-шестнадцати лет редкой красоты и шесть зрелых уже мужчин ростом около двух метров, с членами толщиной в руку и столь же устрашающей длины.

— Устраивайтесь удобнее, — сказала мне Екатерина, — и наблюдайте за моими наслаждениями на расстоянии; можете заниматься мастурбацией, если хотите, но мне не мешайте. Я продемонстрирую вам пример самого циничного разврата, потому что цинизм — это часть моего характера.

Девушки раздели свою царицу и осыпали ее тело всевозможными ласками. Одна сосала ей рот, вторая — вагину, третья — задний проход; через некоторое время их сменила другая троица, затем она вновь уступила место первой. Так повторялось несколько раз в довольно быстром темпе, потом девушки взяли розги и несильно отстегали Екатерину, окружив ее со всех сторон.

Вслед за тем выступили вперед мужчины и тоже вооружились розгами; пока они работали, девицы целовали их в губы и массировали им члены. Когда тело царицы стало сплошь розовым от порки, ее натерли водкой, и она уселась на лицо одной из девушек; вторая, опустившись на колени между ее пухлыми бедрами, лизала ей клитор, третья впилась губами в ее рот, четвертая сосала набухшие соски, а двух оставшихся Екатерина ласкала руками. В это время шестеро молодцев щекотали девушкам ягодицы своими массивными фаллосами. Признаться, я ни разу не видел ничего более сладострастного и возбуждающего, чем эти восхитительные сцены, которые в конце концов довели царицу до извержения. Она, по своему обыкновению, стонала и громко ругалась по-русски, поэтому я не понял смысла ее богохульств.

Следующий акт разыгрался сразу же после первого. Теперь сама царица ласкала служанок одну за другой и сосала им задние отверстия. Через некоторое время она легла лицом вниз на одного из мужчин, вложила его орган в свое влагалище и подставила зад другому, который принялся содомировать ее; две девушки били содомита кнутом, а все остальные принимали похотливые позы перед ее глазами. Таким образом, все шестеро чистллыциков обработали царицу и спереди и сзади, после чего она своей рукой вставляла члены в оба отверстия каждой девушки и страстно облизывала каждый инструмент, выходивший из пещерки наслаждения. Потом, раскинувшись на софе, принимала, одного за другим, своих оруженосцев: они укладывали ее царственные ноги себе на плечи и атаковали ее с фронта и тыла, а тем временем девушки опускались на четвереньки и мочились ей в рот. Во время этой сцены блудница извергла еще одну порцию спермы и подозвала меня. Я сдерживался из последних сил, танталовы муки были пустяком в сравнении с моими, и царица, весьма довольная моим видом, спросила с издевкой:

— Ну и как, ты уже готов?

— Посмотри сама, сука! — взорвался я.

Этот дерзкий ответ привел ее в неописуемый восторг.

— Ну что ж, — продолжала она, поворачиваясь ко мне задом, — моя жопка в твоем распоряжении. Она уже полна, но там найдется место и для твоих соков.

Пока я ее содомировал, эта развратная женщина с упоением лобзала языком и губами ягодицы своих рабынь. В какой-то момент мои ладони ухватили упругие груди Екатерины, и я не смог сдержать бурное извержение. Тем не менее императрица запретила мне покидать ее задний проход и приказала своим копьеносцам прочистить мне седалище. Когда ее приказание было исполнено и когда мое семя изверглось три раза подряд почти без перерыва, Екатерина сказала:

— Я утомилась и должна сделать передышку.

Мужчины встали на четвереньки, их оседлали девушки, и таким образом, в нашем распоряжении оказались шесть пар соблазнительно торчащих задниц. Екатерина вооружилась кнутом — очень эффективным орудием флагелляции, сплетенным из бычьей кожи, — и своей королевской рукой венценосная шлюха выпорола присутствующих, да с такой яростью, что их кровь забрызгала всю комнату. В продолжение этой экзекуции мне было поручено пороть царицу гибкими березовыми прутьями, и после каждых двадцати ударов я должен был опускаться на колени и облизывать ей ягодицы и анус.

— Довольно, — наконец произнесла она, — теперь будем истязать этих тварей по-настоящему; я получила от них удовольствие и хочу, чтобы они хорошенько помучились.

Мужчины схватили девушек и положили их на пол, широко растянув им ноги в стороны; кнут Екатерины несколько раз со свистом опустился на зияющие вагины, из которых тотчас брызнула густая темная кровь. Потом девушки таким образом держали мужчин, и царица окровавила им члены и мошонки.

— Что теперь с ними делать? — сокрушенно, с притворным сожалением спросила она, опуская кнут. — В таком состоянии это быдло ни на что не годится, разве что на корм червям; ты можешь позабавиться с ними, Боршан, они — твои, а я погляжу, как ты будешь это делать.

Под моим руководством девицы снова привели мужские органы в надлежащее состояние, и каждый из них еще по два раза совершил со мной содомию, я, в свою очередь, также побывал во всех двадцати задницах, заставив их принимать разнообразнейшие позы и композиции; Екатерина непрестанно мастурбировала, наблюдая за происходящим.

Когда я обошел всех челядинцев — и мужчин и женщин, — она поднялась и предложила перейти к вещам более серьезным.

Она взмахнула рукой, и в комнату вошли обреченные жертвы. Но каково же было мое удивление, когда я увидел, что один из вошедших, как две капли воды, похож на сына императрицы.

— Надеюсь, — сказала она, заметив мое замешательство, — что ты понял мое намерение.

— Насколько я могу судить, именно на нем вы собираетесь испытать яд, потому что этот юноша вполне мог бы сойти за близнеца царевича.

— Совершенно верно, — кивнула Екатерина. — К великому сожалению, я не смогу присутствовать при агонии моего сына, и этот мальчик даст мне возможность как бы заранее увидеть ее. Такая иллюзия доставит мне большое наслаждение, и будь уверен, что соки мои прольются потоком.

— О восхитительное создание, — не удержался я, — какая жалость, что вы не королева всей земли, а я не ваш министр!

— Да, — подхватила императрица, — мы с тобой совершили бы великое множество злодеяний и жили бы на планете, населенной нашими жертвами…

Прежде чем приступить к серьезным, как она выразилась, вещам, Екатерина заставила всех четырех юношей содомировать себя, я по очереди содомировал их, а двенадцать челядинцев пороли и ласкали нас или принимали бесстыдные позы.

— Эти шестеро молодцев, с которых мы начали свои утехи, — объяснила мне царица, — мои личные палачи, и ты увидишь, как они будут работать вот с этой четверкой. Ну, а эти девки, — презрительно добавила она, — просто рабочий скот. Может быть, ты желаешь принести кого-нибудь из них в жертву? Если так, выбирай, а остальных я отпущу, чтобы мы могли в спокойной обстановке позабавиться медленной смертью этих несчастных.

Я выбрал парочку самых очаровательных, и в комнате осталось только четырнадцать душ: шестеро палачей, столько же жертв и мы с царицей.

Первым на арену вывели того, что являл собой живой образ сына Екатерины. Я сам подал ему роковой напиток, действие которого мы увидели только полчаса спустя, и все это время мы вдвоем жестоко истязали жертву; когда началась агония — а она была ужасающей, — мы остановились, и целых десять минут перед нашими жадно блестевшими глазами происходили жуткие конвульсии, а Екатерина неистово мастурбировала в продолжение всего спектакля. Потом каждого из оставшихся юношей крепко привязывали к ее телу, она щекотала и ласкала его в то время, как палачи, подставив мне свои задницы, кромсали несчастного как котлету, а он судорожно дергался, извивался и испускал душераздирающие вопли, покрывая своей кровью белое царицыно тело. Обе девушки, которых я оставил себе на закуску, погибли в не менее страшных мучениях, чем юноши, и я, не хвастаясь, скажу, что придумал пытку, которая не пришла бы в голову и самой императрице. Я широко раскрыл влагалище одной из них и воткнул в нежные стенки несколько десятков крошечных булавок с гладкими плоскими головками, потом совокупился с нею. Каждый толчок моего органа загонял булавки все глубже и исторгал из бедняжки истошный крик; Екатерина призналась, что она никогда не видела столь возбуждающего зрелища.

Трупы вынесли, и мы с царицей сели за маленький стол, где был сервирован приватный ужин на двоих. Оба мы были обнажены, и моя собеседница в самых восторженных выражениях отозвалась о необыкновенной твердости моего члена и моих принципов и предсказала мне блестящее будущее при ее дворе после того, как я расправлюсь с ее отпрыском. Тут же за столом она вручила мне яд и взяла с меня обещание применить его не далее, чем завтра. Я еще два раза прочистил зад Екатерине Великой, на чем мы и расстались.

Еще прежде я успел познакомиться с юным принцем; Екатерина намеренно поощряла наши отношения, она даже пожелала, чтобы я развлекался в обществе юноши и возбуждал ее мерзкую похоть, передавая ей подробности сладострастных утех человека, которого ее порочность обрекла на смерть. Мы не раз встречались с ним наедине, а однажды царица, спрятавшись, своими глазами наблюдала, как мы предаемся содомии. Словом, эта связь облегчала наш план. Однажды утром царевич, как было уговорено накануне, пришел ко мне на завтрак. И мы решили воспользоваться благоприятным моментом и нанести удар. Однако никто из нас не знал, что юноша давно подозревал свою мать в том, что рано или поздно она совершит покушение на его жизнь, и взял себе за правило принимать противоядие, когда обедал в чужом доме. Таким образом, наш коварный замысел рухнул, и деспотичная Екатерина немедленно обвинила меня в отсутствии должной решимости и приказала взять под арест, как только на следующее утро я появился во дворце. Вам известно, что местом пребывания всех политических противников этой жестокой женщины служила Сибирь, куда меня и отправили под конвоем, предварительно конфисковав все мое состояние, вплоть до личных вещей. В том жутком и морозном краю я ежемесячно должен был добывать и сдавать властям по дюжине звериных шкур, а если мне это не удавалось, меня секли до бесчувствия. Сибирь стала для меня суровой школой, где такое наказание превратилось в нечто вроде телесной потребности, которая постепенно сделалась настолько сильной, что ради своего здоровья мне приходилось просить аборигенов, чтобы они пороли меня каждый день[94 - Эта привычка настолько въедлива, что ее приверженцы не могут обходиться без порки, иначе это может самым пагубным образом отразиться на их здоровье и даже жизни. Обычно в определенное время они испытывают сильнейший зуд, единственное средство от которого — хорошая порка. Об этом пишет аббат Буало в своей «Истории флагеллянтов», а также Мерсье де Компьень. (Прим. автора)].

Приехав под конвоем в те удаленные места, я получил деревянную хижину, принадлежавшую человеку, который незадолго до того умер после пятнадцатилетней ссылки. Она была разделена на три комнатки, свет проникал через окошки, затянутые промасленной бумагой. Она была построена из сосновых бревен, пол представлял собой толстый слой рыбьей чешуи, которая сверкала, как отполированная слоновая кость. Особенно живописное зрелище представляла собой крыша из густых зеленых веток. В целях защиты от диких зверей двор был окружен глубоким рвом и частоколом из толстых столбов, усиленных горизонтальными рейками; верхние концы столбов были остро затесаны и напоминали собой воткнутые в землю мощные копья, поэтому, когда ворота были заперты, обитатели чувствовали себя словно в маленькой крепости. Осматривая хижину, я обнаружил припасы прежнего хозяина: кусочки высушенного хлеба, подсохшее соленое мясо северного оленя, несколько глиняных кувшинов с крепкими напитками и больше ничего. Таким было безрадостное жилище, куда я каждый день возвращался после тяжелых скитаний по лесу в поисках пушного зверя, чтобы в одиночестве пожаловаться самому себе на несправедливость монархов и жестокость фортуны. Почти десять лет я провел в этом ужасном заточении, не видя никого, кроме нескольких товарищей по несчастью, живших поблизости.

Один из них, венгерского происхождения, в высшей степени беспринципный человек, по имени Терговиц, показался мне единственным соседом, с которым у меня было что-то общее. По крайней мере у него был рациональный подход к преступлению — остальные смотрели на него так же, как дикие звери, на которых мы охотились в глубоких сибирских лесах. Терговиц единственный, вместо того, чтобы молить о снисхождении Бога, которого обыкновенно считают причиной человеческих несчастий, ограничивался тем, что ежедневно проклинал Творца; хотя под солнцем не существовало преступлений, в которых он не был бы виновен, в его твердокаменной душе не оставалось места для сожалений; если он и жалел о чем-то, вернее, если о чем-то ему и. приходилось жалеть, учитывая плачевные обстоятельства, в которых он оказался, так о том —лишь, что в этой глуши не представлялось возможностей удовлетворять свои наклонности. Возраст Терговица приближался к тридцати годам; у него была располагающая внешность, и в первый же день нашего знакомства мы долго содомировали друг друга.

— Заметь, — сказал мне венгр, когда мы утолили свою страсть, — что не отсутствие женщин заставляет меня заниматься этим, а просто мои вкусы. Я обожаю мужчин и ненавижу самок; даже если бы здесь было три миллиона этих существ, я бы ни к одной не прикоснулся.

— А нет ли в этом распроклятом месте еще кого-нибудь, кто мог бы составить нам компанию? — спросил я своего «Нового товарища.

— Есть, — ответил Терговиц, — недалеко отсюда живет поляк Волдомир, симпатичный тридцатишестилетний мужчина и заядлый содомит; он уже пятнадцать лет живет в этой глуши и очень ко мне привязался, — я уверен, он с превеликой охотой познакомится с тобой, Боршан, так что мы втроем можем объединиться и скрасить свою жизнь.

Он жил в пятидесяти верстах[95 - Пятьдесят верст составляют около тридцати пяти миль. (Прим. автора)] — обычное в Сибири расстояние между двумя соседями. Волдомир, сосланный за ужасные преступления, совершенные в России, показался мне очень привлекательным человеком, но грубым, желчным и жестоким, и мизантропия сквозила в каждой черточке его лица. Только после того, как Терговиц сообщил ему несколько красноречивых подробностей из моей жизни, он стал смотреть на меня не так враждебно. После небогатого ужина мы по привычке начали снимать с себя панталоны. Волдомир обладал великолепным членом, но такого твердого и заскорузлого зада, как у него, я не встречал в своей жизни.

— Он очень мало добывает мехов, — объяснил мне Терговиц, — и каждый день получает порку.

— Действительно, — заявил поляк, — порка доставляет мне большее удовольствие, чем любая другая вещь на свете, и если захотите поупражняться на моей заднице, я к вашим услугам.

Он протянул нам с Терговицем розги, и мы целый час обхаживали поляка, который, казалось, не ощущал ровным счетом ничего. Однако в конце концов, пришедши в сильное возбуждение, блудодей схватил меня за бока, и его колоссальный, совершенно сухой орган вторгся в мой зад; Терговиц тут же пристроился к нему сзади, и в таком сочлененном положении мы вышли из дымной хижины и продолжали содомию прямо на снегу, несмотря на жестокий мороз. Здоровенная колотушка поляка причиняла мне сильную боль, но негодяй только посмеивался, похлопывая меня по бокам. Через некоторое время он оставил мои потроха и слился с Терговицем, а я начал содомировать его самого; прошло почти два часа, но этот мрачный содомит так и не сбросил сперму. Я же, будучи моложе его — мне было тогда тридцать, — кончил в его потрохах.

— К сожалению, — проворчал поляк, наконец успокоившись и вкладывая свой член на место, — я должен отказываться от этого удовольствия или предаваться ему в одиночестве; дело в том, что я не могу дойти до оргазма, пока не пролью чужую кровь, очень много крови… Поскольку под рукой нет людей, которых можно убивать, я режу животных и мажу себя их кровью. Но когда страсти разыгрываются не на шутку, бывает очень тяжело обманывать себя такой заменой…

— Думаю, надо объяснить нашему новому товарищу, — вмешался Терговиц, — что мы не всегда ограничиваемся лисами, волками и медведями.

— Тогда где же вы, черт побери, находите жертв? — искренне удивился я.

— Среди наших друзей по несчастью, среди ссыльных.

— Даже несмотря на то, что они разделяют вашу горькую участь? Выходит, у вас нет жалости к людям, которые, как и вы сами, страдают в этом аду?

— Что вы называете жалостью? — с вызовом спросил поляк. — То идиотское чувство, которое убивает все желания и которому нет места в сердце настоящего человека? Неужели, когда мне хочется совершить преступление, я должен поддаться глупейшему и бесполезнейшему порыву жалости? Ну уж нет, никогда я не был способен на такое чувство, и нисколько не слукавлю, если скажу, что искренне и безгранично презираю человека, который может, хотя бы на миг, уступить ему. Жажда, потребность проливать кровь — самая сильная из всех потребностей — не терпит никаких запретов; перед вами человек, который убил своего отца, мать, жену, своих детей и ни в чем не раскаивается и не чувствует ни грамма сожаления. Имея минимум мужества, освободившись от предрассудков, человек может делать все, что подсказывает ему его сердце и совесть. Все решает привычка, и нет ничего легче, чем выработать в себе привычку, которая больше всего вам подходит: для этого достаточно преодолеть самый первый барьер, и если у вас есть хоть капля энергии, вы обязательно добьетесь успеха. Поднимите выше член, привыкните к мысли, которая поначалу пугает вас, и скоро она будет доставлять вам удовольствие; именно этот рецепт помог мне спокойно относиться к любым преступлениям; я жаждал их, но в глубине души их боялся, тогда я начал мастурбировать, думая о них, и сегодня убить человека для меня все равно, что высморкаться. Помехой в злодейских делах служит наше неверное отношение к другим людям; полученное в детстве воспитание заставляет принижать свое «я» и придавать слишком большое значение другим. В результате любая несправедливость по отношению к окружающим представляется нам великим злом, хотя нет ничего более естественного, чем причинить зло соседу, и мы в точности исполняем закон Природы, когда ставим себя выше других и, мучая их, получаем удовольствие. Если правда заключается в том, что мы ничем не отличаемся от прочих продуктов Природы, зачем упорно придумывать для себя какие-то особые законы? Разве растения и животные знакомы с чувством благодарности, жалости, братской любви и с общественными обязанностями? Разве закон Природы не состоит в эгоизме и инстинкте самосохранения? Вся беда в том, что человеческие законы суть плоды невежества и предрассудка; люди, которые их придумали, руководствовались только своей глупостью, своими узкими интересами и близорукостью. Законодатель любой страны не должен быть местным уроженцем, иначе он просто-напросто выразит в своих установлениях детские глупости, которые впитал в себя среди прочего народа, а его законы, лишенные истинного величия и чувства реальности, никогда не смогут внушать благоговения, ибо как можно требовать, чтобы люди уважали то, что противоречит заложенным в них инстинктам и порывам?

— Ах, друг мой, — обрадованно вскричал я, обнаружив в собеседнике чувства, настолько схожие с моими, и обнимая поляка, — ваша доктрина во всем совпадет с моими давними взглядами, и вы найдете во мне родственную душу, не менее закаленную и твердую, чем ваша.

— Я, конечно, не столь опытен, как вы, — смиренно вставил венгр, — я никого не убил, не считая сестры и племянницы, да еще нескольких товарищей по несчастью, в чем мне помог Волдомир, но у меня уже сейчас чешутся руки, и я молю судьбу, чтобы она дала мне возможность каждый день творить зло.

— Друзья, — заявил я со всей торжественностью, — люди, у которых столько общего и в судьбе, и во взглядах, никогда не должны расставаться, а если их к тому же объединяет участь пленников, они должны сообща разорвать свои цепи, которые надела на них человеческая несправедливость.

— Лучше не скажешь, — заметил Волдомир, — и я полностью разделяю ваше мнение.

— Я тоже, — добавил Терговиц.

— Отлично, — резюмировал я, — тогда давайте выбираться вместе из этой проклятой страны. Я знаю, что границы хорошо охраняются, но мы постараемся проскочить, а вот когда окажемся на свободе, чужие жизни и чужие богатства с лихвой вознаградят нас за все лишения и за всю коварную жестокость венценосной потаскухи, которая держит нас здесь.

Мы выпили несколько бутылок водки за успех нашего предприятия и уже собирались скрепить торжественную клятву содомитскими утехами, как вдруг на пороге появился подросток лет пятнадцати. Он пришел передать, что его отец просит у Волдомира несколько шкурок взаймы и обещает вернуть их через два-три дня.

— Кто этот мальчик? — спросил , у друзей.

— Сын одного русского вельможи, — ответил Волдомир, — который попал в немилость императрицы и тоже сослан в Сибирь; он живет в сотне верст отсюда. — Потом, отведя меня в сторону и понизив голос, продолжал: — Раз уж мы собираемся бежать и будем далеко, пока его хватится отец, я думаю, можно позабавиться с ним, если вы не возражаете…

— Ну конечно, какой может быть разговор, — ответил я и, не теряя времени, крепко схватил юного визитера и быстро спустил с него штаны. — Сначала Мы насладимся им, а потом съедим, а то мне уже надоело питаться куницами и ласками. Я первым совершил содомию, пока мои товарищи держали ребенка; вторым был Терговиц, последним пристроился Волдомир, как обладатель самого массивного члена. Мы еще раз повторили всю процедуру и, насытившись телом маленького посланника, зажарили его живьем на костре и с удовольствием съели.

— Как глубоко заблуждается тот, — заметил венгр, — кто брезгует этим мясом, ведь в целом мире нет ничего вкуснее и ароматнее, и это понимают мудрые дикари-людоеды.

— Это еще одна из наших европейских глупостей, — сказал Волдомир. — Европейцы сделали убийство тяжким преступлением и теперь брезгливо воротят нос от этой пищи, да еще готовы плюнуть в лицо человеку, который предпочитает ее. Та же самая непомерная гордыня заставляет полагать, что нет ничего дурного в том, чтобы зарезать на обед поросенка, но что нет ничего греховнее, чем проделать то же самое с человеческим существом. Вот они, пагубные результаты вашей цивилизации, которую я ненавижу и которая наводит меня на мысль, что это вырождающееся человечество представляет собой скопище идиотов.

Закончив сытный ужин, мы втроем забрались в громадную кровать поляка, а на рассвете, вооружившись до зубов, отправились в тяжелый путь с твердым намерением следовать примеру разбойников и убийц и слушать голос только своих страстей и своего эгоизма.

Мы плохо знали, по какой дороге идти, поэтому направились в сторону китайской границы, надеясь как можно скорее покинуть Московию и соседние с ней края, где властвовала русская императрица и где нас наверняка бы схватили. Однако до Китая было далеко, и, поразмыслив, мы решили идти через прикаспийские пустыни; через несколько месяцев изнурительного похода мы подошли к Астрахани, так и не встретив никого, кто мог бы помешать нам.

Из Астрахани мы двинулись на Тифлис, убивая, грабя, насилуя и опустошая все на своем пути, и пришли в этот город, оставив за собой добрую часть страны в руинах. Нас одолевало властное желание — после стольких лет, проведенных в дикой глуши, обрести приличный и спокойный приют, где с приятностью и в удобствах можно было удовлетворить свои страсти. В этом смысле распутство и красота грузин предоставляли нам все, о чем можно было только мечтать.

Тифлис раскинулся у подножия горы на берегах реки Куры, которая пересекает всю Грузию, и мы увидели в нем довольно много красивых дворцов. Ограбив по дороге немало путешественников, мы имели по две-три тысячи рублей на человека и немедленно сняли роскошное жилище. Потом купили красивых служанок, а поляк, который наотрез отказался иметь дело с женским полом, выбрал для себя здоровенного грузина вместе с двумя юными рабами-греками в придачу, и скоро мы несколько оправились после долгого и мучительного путешествия. В Тифлисе торгуют главным образом женщинами. Они открыто продаются для гаремов Азии и Константинополя, как скот на рынке; любой имеет право прийти, посмотреть, пощупать их, сидящих в клетках, самого разного возраста: от детей, недавно отнятых от материнской груди, до девушек шестнадцати лет. Нигде вы не встретите столько красоты и грации, как в созданиях, которых порождает эта страна, нигде не найдете более элегантных фигур, более красивых лиц.

Грузины не ведают, что такое независимость. Они томятся под жестокой тиранией своих вельмож; местная аристократия чрезвычайно развратна, и нет нужды говорить вам, что деспотизм проявляется в необузданном сладострастии: господа обладают безграничной властью над своими рабами, они нещадно бьют и истязают их, и жестокая похоть неизбежно приводит к всевозможным преступлениям. Но вот что удивительно, друзья: благородные господа, которые третируют своих вассалов, как рабов, сами пресмыкаются перед князем, чтобы получить выгодное место; чтобы преуспеть в служебном продвижении, они подкладывают в постель ему своих детей, не разбирая ни пола, ни возраста.

Терговиц, самый ловкий искуситель из нашей троицы, скоро сумел пробраться — вначале сам, а потом затащил и нас, — в дом одного из самых влиятельных вельмож страны, у которого, помимо большого состояния, было три дочери и трое сыновей — все шестеро красоты необыкновенной. Этот господин много поездил по свету, и Терговиц утверждал, что встречался с ним в России и в Швеции, и в Дании, и тот согласно, с важным видом, кивал и верил. Мы много лет не знали такого любезного обхождения и такого гостеприимства и еще дольше не встречали столь услужливого благодетеля. Мы начали с общего натиска на его детей, и в течение двух недель всех — и мальчиков, и девочек — соблазнили или просто изнасиловали. Когда в доме не осталось нетронутых предметов наслаждения, Волдомир спросил, не пора ли нам уносить ноги.

— Вначале ограбим его, — ответил я. — Мне кажется, его золото не менее ценно, чем влагалища и анусы его отпрысков.

— А после того, как ограбим? — поинтересовался Терговиц.

— Убьем, и детей его в придачу, — сказал я. — В доме совсем мало слуг; у нас хватит сил, чтобы связать их, и у меня уже сейчас трещит член, предвкушая зрелище их предсмертных страданий.

— А как быть с гостеприимством, друзья? — спросил Волдомир. — Ведь нас все-таки приютили в этом доме.

— Это верно, — согласился я, — поэтому мы должны быть благодарными. Справедливость требует, чтобы мы сделали добро человеку, который был любезен с нами. Разве этот скот, наш хозяин, не говорил нам сто раз, что он, как примерный христианин[96 - Христиан в Тифлисе больше, чем мусульман, а церкви встречаются много чаще, чем мечети. (Прим. автора)], попадет прямиком в рай? Если это действительно так, он будет на небесах в тысячу раз счастливее, чем на земле. Разве я не прав?

— Разумеется, прав.

— Выходит, мы должны оказать ему последнюю услугу.

— Я согласен, — заявил Волдомир, — но при условии, что их смерть будет ужасной. Мы очень долго грабили и убивали из нужды, пришло время заняться этим из прихоти, из порочности; пусть весь мир содрогнется, узнав о наших преступлениях… Пусть люди краснеют от стыда, что принадлежат к той же породе, что и мы с вами. Еще я хочу, чтобы нашему преступлению воздвигнули памятник, который всегда будет напоминать потомкам о нашем подвиге, и мы собственными руками вырежем свои имена на его граните.

— Продолжай, злодей, мы внимательно тебя слушаем, — подзадорили мы его.

— Он сам должен поджарить своих детей и вместе с нами участвовать в трапезе, а в это время мы будем его сношать; после этого мы его свяжем, бросим в погреб и обложим остатками пищи: так он и умрет, когда придет его время.

План был одобрен единодушно, но к сожалению из-за беспечности с нашей стороны разговор услышала самая младшая из хозяйских дочерей, которую уже изувечила наша страсть — бедняжка начала хромать на одну ногу после того, как мы развлеклись с ней, а Волдомир своим огромным членом разворотил ей анус, и успокоить ее удалось только подарком. Девочка в ужасе от услышанного побежала к отцу, и тот, не мешкая, вызвал в дом солдат местного гарнизона. Однако Бог, покровительствующий злодейству, всегда одерживает верх над добродетелью, в чем не оставалось никаких сомнений.

Четверо солдат, присланных в дом нашего хозяина для его охраны, оказались нашими бывшими товарищами по несчастью, которые, как и мы, сумели сбежать из Сибири; легко догадаться, что они выбрали нашу сторону, изменив христианскому богу грузин, и бедняга, вместо трех врагов, обрел семерых. Храбрые воины с радостью согласились получить свою долю добычи и разделить наши удовольствия, и мы немедленно приступили к делу. Мы привязали своего благодетеля к столбу в обеденном зале и угостили вначале пятью сотнями ударов хлыста, которые порвали его заднюю часть в клочья, а затем — потрясающим зрелищем, когда на его глазах изнасиловали всех шестерых детей. После плотских утех их также привязали кружком вокруг отца и выпороли, забрызгав всю комнату кровью. На следующем этапе мы долго пытались вовлечь в утехи отца и заставить его совокупиться со своими несчастными детьми, но все попытки поднять его член были безуспешны, так что пришлось кастрировать его и отрезать главный мужской атрибут, а детей заставить съесть и яички и детородный орган; в довершение мы отрезали девочкам груди и силой накормили отца еще горячей и трепетавшей плотью, которую он породил.

Мы уже собирались переходить к очередным развлечениям, когда произошла неожиданная ссора в нашей среде. Среди четверых солдат был один молодой русский, чья красота в продолжение всего вечера возбуждала Волдомира так же сильно, как и меня. И вот, когда наконец мой орган оказался в заднем проходе юноши, краешком глаза я увидел, что ко мне с ножом в руке приближается поляк; в тот же миг я выхватил свой кинжал и, не покидая задницы молодого солдата, в которую уже готовился излить семя, вонзил его в грудь Волдомиру. Поляк упал на пол, из раны хлынула кровь.

— О, дьявольщина! — раздался голос Терговица, который в это время содомировал другого солдата. — Какой удар! Должен признаться, Боршан, что мне совсем не жаль этого костолома: рано или поздно он все равно то же самое сделал бы с нами.

Я вытер свой нож и только тогда испытал извержение — лишнее подтверждение тому, что убийство ничуть не мешает эякуляции, скорее наоборот. Потом я не. спеша раскурил трубку и обратился к Терговицу с такими словами:

— Знаешь, дружище, я никогда не поступил бы так с нашим товарищем, если бы давно не заметил в нем все пороки, пагубные для такой компании, как наша. Давай поклянемся всю жизнь хранить верность друг другу, и ты увидишь, что без него нам будет намного лучше.

Этот неожиданный эпизод стал завершением нашей операции. Как и было задумано, мы обшарили весь дом, по-братски разделили добычу, и союзники наши остались очень довольны. Расстались мы очень дружелюбно, однако я предложил Карлсону — так звали русского — остаться с нами, и он согласился. Мы погрузили свои вещи на двух мулов, сами вскочили на трех резвых лошадей, двинулись вдоль берега Черного моря и добрались до Константинополя.

Карлсона мы взяли с собой только в качестве слуги; хотя я был очень привязан к нему, я хорошо понимал, что еще десять-пятнадцать извержений в его великолепную задницу успокоят мою страсть, поэтому поостерегся поставить его вровень с нами, чтобы не получить в один прекрасный день опасного соперника.

Несколько грабежей на большой дороге, несколько изнасилований и убийств, которые были обычным и легким делом в этой стране, где не существовало ни правосудия, ни полиции, — этим исчерпывались наши приключения в Малой Азии, и мы спокойно, в приятном расположении духа, въехали в столицу турецкого султана, куда нас следовало бы доставить в железных клетках и препроводить прямиком на виселицу.

Чужестранцы живут не в самом Константинополе, а в его пригороде, называемом Пера. Туда мы и направились с намерением отдохнуть несколько дней, прежде чем заново заняться своим ремеслом, которое до сих пор было настолько прибыльным, что у нас с Терговицем скопилось по двести тысяч франков на каждого.

Однако, посовещавшись со своим собратом, я написал сестре письмо с просьбой выслать мне деньги и рекомендательные письма для Константинополя и заодно для Италии, куда мы намеревались отправиться из Оттоманской империи. Не прошло и двух месяцев, как я получил все необходимое. Представился банкиру, у которого мне был открыт кредит, и в его доме был очарован шестнадцатилетней девушкой, его приемной дочерью; он любил ее больше всего на свете и воспитывал как собственное дитя. Это было златовласое очаровательное создание с неземной красоты глазами, добродушное и в высшей степени наивное. И вот здесь случилось нечто совершенно неожиданное под влиянием странного каприза, впрочем, нередко случающегося г истинными распутниками. Итак, со мной произошло следующее: хотя Филогона была чрезвычайно обольстительна, хотя внушала мне очень сильные и недвусмысленные чувства, при виде ее меня охватывало непреодолимое желание, чтобы ею обладал Терговиц; только эта мысль наполняла силой мой член, и я лелеял и взращивал ее несколько дней. Не в силах сдерживаться долее, я привел венгра в дом покровителя Филогоны, которого звали

Кальни, а на обратном пути выложил приятелю свои планы, и надо сказать, они пришлись ему по вкусу.

— Я задумал это только для твоего блага, — закончил я.

— Мне кажется, — сказал Терговиц, немного подумав, — что этот план можно расширить. Говорят, этот меняла — один из самых богатых в Константинополе: почему бы нам не только соблазнить девицу, но и не ограбить ее ангела-хранителя? В таком случае мы могли бы путешествовать по Италии в свое удовольствие и с комфортом.

— Конечно, — согласился я, — но это будет нелегко: мы не можем полагаться здесь на силу — надо прибегнуть к хитрости. Поэтому предлагаю выбросить сотню тысяч крон для того, чтобы снять двухмиллионный урожай. Ты не против?

Терговиц отрицательно покачал головой и предоставил мне полную свободу действий.

Первым делом я снял загородный дом, выбрав роскошный особняк, расположенный далеко от города. Я наполнил его элегантной мебелью, нанял толпу челяди и каждый вечер устраивал впечатляющие приемы, на которых, естественно, присутствовали Филогона и Кальни. Терговиц был представлен как мой брат, чтобы дать ему самые благоприятные условия для осуществления нашего общего плана. Но неожиданно на пути моих желаний возникло непредвиденное препятствие: бедная девочка, против которой я замышлял самые страшные козни, вбила себе в голову, что влюбилась в меня.

— Я понимаю, сударь, что это очень лестное предложение, — ответила она, когда я рассказал ей о чувствах своего брата, — но коль скоро мой покровитель предоставил мне свободу выбора, я скажу со всей откровенностью, что предпочла бы услышать такое признание от вас лично.

— Милая Филогона, — заявил я, — такие слова очень приятны для гордости и самолюбия любого мужчины, но я должен ответить вам с такой же прямотой. Определенные удручающие обстоятельства, в коих я не повинен, делают меня абсолютно безразличным к женщинам, и если бы вы стали моей, я не смог бы дать вам счастья, какого вы заслуживаете, так как вам пришлось бы копировать противоположный пол, который я предпочитаю. «*

Видя, что Филогона меня совсем не понимает, я призвал на помощь лексику распутства и объяснил ей, что меня не привлекает алтарь, на котором обыкновенно женщины приносят в жертву свою любовь; тогда она, столь же откровенно, предложила мне обследовать все ее прелести, иными словами, эта добрая и наивная красавица предлагала мне всю себя без остатка. Я воспользовался столь великодушным предложением, и что же предстало моим глазам? Восхитительнейшие формы, чистые линии, исполненное неги совершенство и самое главное — потрясающий воображение зад! Как бы случайно раздвинув белоснежные полушария и приоткрыв розоватое отверстие, я сказал Филогоне, что хотел бы войти именно в этот храм. И знаете, каким был ответ юной богини?

— Я ничего не смыслю в таких делах, Боршан, но разве все мое тело не принадлежит человеку, который так властно завладел моим сердцем?

— Нет, сирена, нет! — вскричал я, лаская несравненный зад. — Делайте, что хотите.., любите меня, боготворите меня — ничто не поможет ни мне, ни вам, ибо я не чувствую к женщине ни жалости, ни желания; меня волнуют лишь непристойности и безнравственные удовольствия, и сердце мое не восприимчиво ни к любви, ни к иной другой человеческой добродетели. — Потом, опустив ее юбки и поднимаясь на ноги, я добавил: — Нет, Филогона, я не имею права жениться на вас, а мой брат может сделать вас счастливой женщиной и непременно сделает.

Прошел год, и за это время между нами установились доверительные отношения. Впрочем, занимался я не только тем, что приручал доверчивое семейство: я много времени уделял прекрасным еврейкам, прелестным юным гречанкам и очаровательным мальчикам и, чтобы наверстать все, упущенное за долгие годы сибирского воздержания, я за этот год имел сношения более, чем с тремястами предметами сладострастия обоего пола. За тысячу цехинов один еврей, торговец драгоценными камнями, числившийся среди своих клиенток многих наложниц султана Ахмеда, тайком сопроводил меня в гарем, и там, рискуя своей жизнью, я насладился шестью самыми красивыми женами Великого турка. Все они были привычны к содомии и сами предложили мне способ, который позволяет избежать беременности. Султан, всегда сопровождаемый своими кастратами, очень редко совокуплялся с наложницами с передней стороны; предварительно им смазывали задний проход особым маслом, отчего отверстие сужалось настолько, что проникнуть в него без кровопролития было невозможно. Однако мои желания пошли еще дальше: я страстно захотел поиметь тех знаменитых евнухов, в чьих задницах Великий турок забывал даже про своих жен, но поскольку их берегли лучше, чем наложниц, я не нашел никакой возможности к ним подступиться. Мне сказали, что у Ахмеда есть несколько двенадцатилетних мальчиков, превосходивших красотой все живущее на земле. А одна из султанских жен подробно рассказала мне об излюбленных пристрастиях своего господина.

— Двенадцать наложниц, опустившись на корточки, становятся в круг спиной к его центру; посередине располагается султан с четырьмя кастратами. По сигналу господина все женщины начинают одновременно испражняться в двенадцать фарфоровых чашечек; та, которая не сумеет сделать это, обречена на смерть. Не проходит и месяца, чтобы не погибли семь или восемь жен за такой проступок; убивает их сам султан, собственными руками, но это происходит втайне, и подробности казни никому не известны. После того, как женщины сделают свое дело, один кастрат собирает чашки и подносит их его величеству, который обнюхивает содержимое, вдыхает его аромат, погружает в него свой член и мажет экскрементами свое тело; после этого чашки убирают, один кастрат начинает содомировать господина, второй сосет ему член; третий и четвертый подставляют для поцелуев свои прелести. После нескольких минут таких утех четверо маленьких фаворитов по очереди испражняются ему в рот, и он проглатывает дерьмо. Затем кружок распадается: каждая женщина должна целовать господина в губы, а он в это время щиплет им груди и терзает ягодицы; исполнив этот ритуал, женщины по одной ложатся на длинную широкую кушетку, кастраты берут розги и порют их; когда все двенадцать задниц будут избиты в кровь, султан проверяет их, облизывая раны и измазанные испражнениями отверстия. После этого он возвращается к своим педерастам и содомирует их одного за другим. Но это только начало. Дальше следует очередная экзекуция: покончив с задницами кастратов, султан принимается пороть их, а женщины снова окружают его и демонстрируют самые живописные и непристойные позы. После экзекуции женщины вновь подводят к нему мальчиков, и он еще раз сношает их, но, почувствовав приближающееся извержение, мгновенно выдергивает свой орган и набрасывается на одну из наложниц, которые неподвижно и безропотно стоят перед ним. Он набрасывается на нее и избивает до тех пор, пока она не падает на пол без сознания; потом продолжает совокупляться со следующим кастратом, которого также оставляет, чтобы избить вторую жену; так происходит до тех пор, пока не дойдет очередь до последней, которая часто погибает под его ударами, и тогда его сперма выбрасывается прямо в воздух. После такой процедуры оставшиеся в живых женщины не меньше двух-трех месяцев отлеживаются в постели.

— М-да, — с восхищением произнес я, когда наложница закончила свой необыкновенный рассказ, — это и в самом деле восхитительная страсть, и я обязательно испробовал бы ее, будь так же богат, как твой господин.

— Иногда султан встречается со своими женами наедине и в такие моменты содомирует их. Но эта великая честь оказывается только самым красивым девочкам, не старше восьми лет.

Когда наконец все было готово к тому, чтобы заманить в ловушку прелестную Филогону, я, всего за несколько цехинов, нанял бродягу, который сжег дотла дом ее покровителя. Кальни принял решение переехать в мое поместье, захватив с собой не только Филогону и свой капитал, но и несколько верных слуг и телохранителей, что застало меня врасплох. Однако я скоро нашел способ убедить Кальни, что такая куча челядинцев принесет больше пользы, разбирая руины его дома, нежели скучая без дела в моем, где и без того достаточно прислуги. Ошеломленный катастрофой, банкир сделал так, как я посоветовал. Сундуки с золотом находились под моей крышей, и Кальни уже собирался возобновить свои финансовые дела, когда мы решили не откладывать задуманное в долгий ящик.

Однажды утром я вошел в его спальню с пистолетом в руке, оставив Терговица на карауле у входной двери, а Карлсона — охранять Филогону и единственного слугу банкира, который мог прийти к нему на помощь, и сказал:

— Послушайте, дорогой и верный друг, вы сильно ошибаетесь, если думаете, что получили гостеприимство за красивые глаза. Прощайтесь с жизнью, сударь: вы долго наслаждались богатством — пора передать деньги в другие руки.

Когда стихли последние слова, прогремел выстрел, и банкир отправился в ад оплачивать оставшиеся долги. Карлсон выбросил в окно труп задушенного слуги, и мы вдвоем крепко связали девушку, которая испускала в это время истошные вопли. Потом позвали Терговица.

— Итак, дружище, — сказал я ему, — удобный момент настал. Вспомни, скольких усилий и денег стоил мне этот спектакль, поэтому ты должен прямо сейчас, на моих глазах, изнасиловать нашу добычу, а я прочищу твою задницу и приму в свою член Карлсона.

Терговиц не без удовольствия проворно сорвал с девушки одежду, и перед нами предстало дрожащее, прекраснейшее в мире тело. О небо, какие это были ягодицы! Никогда — повторяю, никогда — не видел я такой таинственной, такой манящей расщелинки и, не мешкая, бросился воздать должное этому чуду природы. Но уж если мозги направлены на определенный вид распутства и кипят при этой мысли, никакой дьявол не в силах изменить ход событий. Словом, я не хотел Филогону — ничто не искушало меня, кроме зада того, кто должен был сношать ее. Терговиц вломился в ее влагалище, я овладел Терговицем, Карлсон — мною, и после бешеной скачки, продолжавшейся, наверное, целый час, мы все трое изверглись в один и тот же миг, как один человек.

— Скорее переверни ее! — закричал я Терговицу. — Разве не видишь, какая у нее жопка? Пусть Карлсон займется ее влагалищем, а я буду содомировать вас обоих.

Мы сделали это несмотря на слезы и стоны бедной сиротки, и к концу следующего часа у нее не осталось ни одного храма Цитеры, куда мы не проторили бы тропинку. Друзья мои были в пене, в особенности Терговиц, один я сохранял самообладание и холодность перед этим небесным созданием, которое вдохновляло меня на желания, настолько жестокие и изощренные, что дай я им в тот момент волю, наша жертва мгновенно испустила бы дух. Ни разу мои развращенные вкусы не обнаруживались столь решительно и властно, как при виде этой девушки; я чувствовал, что не могу придумать для нее достаточно мучительной пытки, и отвергал, как слишком деликатное, все, что приходило мне в голову. Ярость моя скоро достигла высшей точки, у меня потемнело в глазах; я больше не мог смотреть на Филогону без того, чтобы меня не начинали сотрясать самые чудовищные, самые зверские инстинкты. Может быть, вы знаете, откуда берутся подобные чувства, я не знаю этого — я просто описываю то, что происходило в моей душе.

— Давайте уйдем отсюда, — предложил я своим сообщникам, — предусмотрительный человек не должен терять голову от удовольствия. Наши вещи уже погружены на фелюгу, которая ждет нас в порту, готовая к отплытию: я нанял ее до Неаполя. Мм не можем задерживаться здесь после таких преступлений… Но что будем делать с этой малышкой, Терговиц?

— Думаю, надо взять ее с собой, — ответил венгр, и в его глазах я заметил растерянность:

— Ага, ты, кажется, влюбился, дружище?

— Да нет, но раз уж за эту сучку заплачено кровью ее покровителя, я не вижу причины оставлять ее здесь.

Я посчитал нужным ничего не возразить на это, опасаясь раздоров, которые могли поставить под угрозу нашу безопасность, молча кивнул, и мы отправились в дорогу.

Однако Карлсон увидел, что мое согласие было всего лишь уловкой, и по пути заговорил со мной об этом. Я доверял ему полностью и ответил честно и откровенно, а на второй день плавания мы решили избавиться от двух нежных голубков, после чего я должен был стать единственным владельцем наших общественных сбережений. Я обменялся несколькими словами с капитаном судна и ценой нескольких цехинов завоевал его симпатию.

— Мне-то что, — небрежно сказал он, — делайте, что хотите, только опасайтесь вон той женщины: она как-то странно на вас смотрит, как будто знакома с вами.

— Не беспокойтесь, — успокоил я его, — мы выберем подходящий момент. Затем бросил невольный взгляд в ту сторону, куда показывал капитан и решил, что он ошибся, потому что я увидел незнакомое жалкое создание — женщину лет сорока, которая была служанкой для команды; она выглядела постаревшей раньше времени, о чем свидетельствовали следы трудной жизни на ее лице. Поэтому я сразу забыл о ней и сосредоточился на своем плане; едва лишь ночной полог опустился на море, мы с Карлсоном взяли за руки и за ноги нашего спящего товарища и выбросили его за борт. Пробудившаяся от шума Филогона только тяжело вздохнула, но не потому, сказала она, что ей жалко венгра, а потому, что никого на свете она не любит так, как меня.

— Милое, несчастное дитя, — сказал я ей, — любовь твоя безнадежна. Я терпеть не могу женщин, мой ангел, и уже говорил тебе об этом. — Спустив штаны с Карлсона, я продолжал: — Смотри, как должен выглядеть человек, чтобы иметь право на мою благосклонность.

Филогона покраснела, и по щекам ее покатились слезы.

— И как можешь ты любить меня, — спросил я, — после всего, что произошло?

— Да, это было ужасно, но разве сердцу прикажешь? Ах, сударь, даже если вы будете убивать меня, я все равно буду вас любить.

Тем временем к нам незаметно приблизилась та самая печальная женщина и, не подавая виду, что слушает нас, не пропустила ни одного слова.

— Кстати, что ты делала в доме Кальки? — спросил я Филогону. — Покровительства просто так, ни за что, не бывает: наверное, вас связывало что-то другое? Обычно мужчина держит в своем доме молоденькую девушку ради удовлетворения своей похоти.

— Чувства господина Кальки, сударь, — запротестовала Филогона, — были самые чистые, вел он себя безупречно, и вообще он был очень добрым и честным человеком. Лет шестнадцать тому назад, во время путешествия в Швецию, мой покровитель остановился в гостинице и встретил там несчастную и нищую молодую женщину, которую взял с собой в Стокгольм, куда ездил по своим делам. Эта женщина была беременна. Мой покровитель принял в ней участие, остался с ней и дождался, пока она родила. Так на свет появилась я. Кальки увидел, что моя мать не в состоянии растить меня, и попросил отдать ребенка ему. У них с женой не было своих детей, они меня полюбили как родную, и я выросла у них в доме.

— Что стало с твоей матерью? — прервал я, и какое-то странное предчувствие кольнуло мне сердце.

— Не знаю. Она осталась в Швеции. У нее совсем не было денег, кроме тех, что дал ей Кальки…

— И которых хватило совсем ненадолго, — неожиданно послышался негромкий голос рядом с нами, и в ноги нам бросилась та самая женщина, — я — твоя мать, Филогона, я дала тебе жизнь. А ты, Боршан, узнаешь ли несчастную Клотильду Тилсон, которую ты соблазнил в Лондоне, уничтожив всю ее семью, и которую, вместе с неродившимся ребенком, бросил в Швеции, уехав с жестокой женщиной, называвшей себя твоей женой?

— Черт меня побери! — повернулся я к Карлсону, удивленный, но совершенно не тронутый этой проникновенной речью. — Ты не поверишь, но сейчас судьба возвращает мне и мою супругу — кстати, она прелестна, не правда ли? — и очаровательную дочь. Что же ты не рыдаешь от умиления, Карлсон?

— Зато у меня кое-что шевелится между ног, — ответил мой жестокосердный спутник. — И я представляю, каким приятным будет наше путешествие.

Я незаметно подмигнул ему и снова обратился к воспитаннице банкира:

— Значит, ты моя дочь, Филогона! Ну конечно: недаром, увидев тебя в самый первый раз, я испытал такое волнение в чреслах… А вы, мадам, — продолжал я, крепко обнимая за шею свою благословенную жену и едва не задушив ее, — почти совсем не изменились.

Потом поставил их рядом и вскричал:

— Целуйте же меня, мои сладкие, целуйте! Филогона, милая Филогона! Теперь ты видишь, как возвышенны чувства, которые рождает в нас Природа: вчера у меня не было никакого желания обладать тобой, а теперь я сгораю от страсти.

Обеих женщин охватил ужас, но мы с Карлсоном успокоили их и дали понять, что их судьба и жизнь находятся в моих руках. Они смирились; и хотя одна была моей женой, другая — моей дочерью, они больше напоминали рабынь.

Желания мои разыгрались не на шутку, и я не смог сдержаться, В первый момент я бросился полюбоваться величественным видом ягодиц Филогоны, в следующий захотел увидеть, во что превратились прелести Клотильды после стольких лет нищенского существования. Я одновременно приподнял обе юбки, и мои глаза и мои руки несколько минут упивались восхитительным зрелищем; я целовал все, что видел перед собой, я вгрызался зубами, впивался губами в оба отверстия… Карлсон энергично растирал мне член… Все прежние мои мысли куда-то улетучились, едва лишь я прикоснулся к заду своей вновь обретенной дочери; загадочен все-таки и неисповедим промысел Природы: Филогона, будучи приемной дочерью Кальни, оставляла меня холодным, та же Филогона, та же самая, но уже моя родная дочь, обожгла огнем мои чресла. Только мои жестокие желания остались прежними; но прежде они существовали отдельно, сами по себе, а теперь слились с желанием обладать этой прекрасной девушкой, в чем я скоро убедил ее, вонзив свое орудие в ее задний проход. Она испустила жалобный крик, его услышал капитан и, обеспокоенный, прибежал к нам.

— Сударь, — с укоризной сказал он, — я боюсь, что ваше поведение смутит команду; корабль наш невелик и тесен для таких забав. Мы плывем как раз недалеко от совершенно пустынного острова, там живут только летучие мыши, да еще совы, поэтому моряки стараются избегать его. Но там можно прекрасно провести время. Давайте сделаем так: мы подойдем к берегу, матросы поужинают и отдохнут, а вы развлекайтесь, сколько пожелаете.

Я с радостью согласился и заодно рассказал капитану, что несколько минут назад, после долгих лет разлуки, нашел сразу жену и дочь.

— Дочь? — удивился он. — Но вы же сношали ее минуту назад.

— Верно. И не вижу в этом ничего предосудительного.

— Да, сударь, — вздохнул капитан, — вы, французы, правы в том, что лучше самому съесть плоды посаженного тобою дерева, нежели оставить их чужим людям. Что же до этой несчастной, если судьба вернула вам ее, я вас искренне поздравляю. Мы ее давно знаем: она часто плавает с нами; хотя она и бедна, это — честная и порядочная женщина, и любой матрос подтвердит мои слова.

— Я нисколько не сомневаюсь, приятель, — сказал я моряку, — но эта хваленная вами женщина когда-то очень подло поступила со мной, и я не скрываю, — добавил я, опуская в капитанскую ладонь несколько монет, — что собираюсь сойти на берег для того, чтобы отомстить.

— Ну что ж, сударь, храни Бог вашу душу, — кивнул капитан, — поступайте, как знаете, я не буду вмешиваться в ваши личные дела. — Он понизил тон и с дружественным пониманием наклонился ближе ко мне. — Когда вернетесь на судно, можете сказать, что она поскользнулась и свалилась с обрыва в воду…

Восхищенный любезностью собеседника, я рассказал о нашем разговоре Карлсону, потом изложил ему план убийства. В это время судно причалило к берегу.

— Капитан, — крикнул я, высадив на берег семейство, — подождите нас немного.

— К вашим услугам, господин, без вас мы не уплывем. И мы пошли в глубь острова.

— Представляешь, дружище, — говорил я Карлсону, шагая рядом с ним, — какие удовольствия мы получим от этих потаскух! Я уже предвкушаю их, это будет самое сладостное из моих убийств. Взгляни на мой член, — добавил я, останавливаясь, — взгляни, он пенится от ярости… А мне нравится этот остров, Карлсон. Какая здесь тишина! Славные дела совершим мы здесь.

Мы увидели небольшой пологий овраг, осененный со всех сторон ивами и тополями, под которыми расстилался ковер свежей мягкой зелени.

— Вот здесь и остановимся, — скомандовал я. — Погода чудесная, так что раздеваемся все донага. Будем веселиться как дикари.

Потом я похотливо расцеловал Карлсона и сказал:

— Приступай к делу, только запомни: ни одной капли спермы до тех пор, пока наши стервы не отдадут Богу душу.

С этими словами я швырнул обеих женщин на траву и начал содомию с дочерью, жадно разглядывая зад жены, моей Клотильды, который так обожал когда-то и который до сих пор был очень соблазнительным; потом оставил младшую и занялся старшей. Член Карлсона вошел в мои потроха, в тот же миг я забыл о своем обещании и сбросил семя, но во время короткого акта настолько сильно искусал груди дочери, что кровь обильно струилась по ее телу. Потом воткнул неостывший еще член во влагалище Филогоны.

— А ну-ка, — приговаривал я, целуя ягодицы ее матери, — распахни пошире свою куночку и прими семя, которое дало тебе жизнь.

Но через минуту я уже ворвался во влагалище Клотильды, и она приняла очередной мой заряд, пока я жестоко терзал нежные полушария дочери, которые в результате оказались в таком же плачевном состоянии, как и ее груди.

— Не спеши, Карлсон, — заметил я, извлекая свое копье, — тебе еще предстоит содомировать их обеих.

Мой слуга оседлал Клотильду, я, опустившись на колени, начал целовать его яички — уж очень полюбился мне этот чудесный парень! Потом, пока он сбрасывал семя в потроха моей супруги, я целовал его в рот; после короткой передышки через такую же процедуру прошла и моя дочь, только на этот раз, когда Карлсон трудился в анусе несчастной девочки, я содомировал его.

— А теперь пусть наши дамы позабавят нас, — сказал я, когда с плотскими утехами было покончено.

Я поставил Карлсона в середине лужайки и заставил обеих потаскух облизывать каждую часть его тела, включая член, задний проход, промежность и впадины под мышками. Потом попросил его испражниться в колючий куст и приказал женщинам есть его экскременты, отчего они искололи себе лицо. Затем мы схватили их за волосы и головой вперед швырнули в тот же куст, вытащили и швырнули снова; так продолжалось до тех пор, пока они не изрезали себе кожу до самых костей. И все это время наш слух услаждали возбуждающие, раздирающие душу вопли…

— Боже мой! За что такие мучения? — наконец взмолилась Филогона, падая на колени. — Вы называете себя моим отцом, и если это действительно так, докажите это — сжальтесь надо мной. А вы, моя матушка, несчастная матушка, скажите, как получилось, что одной рукой Небеса устроили нашу чудесную встречу, а другой столь жестоко карают нас? Отец! Отец мой, чем я заслужила эту участь! Пощадите меня…

Она все еще продолжала вопить и рыдать, а мы с Карлсоном связали их и что было силы выпороли колючими прутьями. Скоро оба тела являли собой сплошную рану — большего и не требовалось, чтобы мой орган затвердел заново, — и я с восторженным криком припал к телу Филогоны и принялся слизывать горячую кровь. Это моя собственная кровь, повторял я про себя; у меня сладко замирало сердце, и от этой мысли эрекция моя возрастала. Я смаковал этот сладострастный рот, который открывался только за тем, чтобы глотнуть воздуха и молить меня о пощаде; я прижимался жаркими губами к этим глазам, из которых непрестанно лились слезы, вызванные моей яростью; я то и дело набрасывался на зад моей дорогой Клотильды и истязал его снова и снова; потом привлек к себе Карлсона, осыпал его ласками и долго сосал его восхитительный член.

Через некоторое время мы развязали их и поставили на колени; поднятые руки привязали к деревьям, на лодыжки и икры положили тяжелые камни, чтобы они не могли пошевелиться. В таком положении хорошо вырисовывались их вызывающе соблазнительные груди: грудь Филогоны была выше всяческих похвал, да и грудь Клотильды увяла совсем немного и выглядела прекрасно. При этом зрелище мое бешенство достигло апогея. Какое это блаженство — перерезать узы, связывающие нас с другими! Я заставил обеих целовать мне ягодицы, потом, овладев Карлсоном, приподнял эти прекрасные груди и не спеша, одну за другой, отрезал их; потом нанизал кусочки нежной плоти на гибкий прутик и в виде ожерелья повесил женщинам на шею; их тела обливались кровью, и я сбросил на них последние брызги спермы, когда Карлсон прочищал мне задний проход.

— Вот теперь все, — удовлетворенно произнес я. — Оставим их здесь, и дикие звери и птицы за один день покончат с ними. Это лучше, чем если бы мы убили их сразу и лишили возможности мучиться дольше.

Карлсону, обладавшему невероятно жестоким сердцем, не терпелось покончить с этим делом там же, не сходя с места — чтобы насладиться, сказал он, предсмертной агонией этой парочки; но я убедил его, что в моем предложении больше смысла, он сдался, и мы начали прощаться с дамами.

— Если есть Бог на свете, — слабо простонала Клотильда, — пусть он увидит, к чему привел первородный грех. Я виновата в том, что принадлежала этому чудовищу, и признаю свою вину, но скажи, Боже, неужели так жестоко ты должен карать меня?

— Ого! Что я слышу? — повернулся я к Карлсону. — Это, кажется, настоящий бунт против Всевышнего; давай отомстим за Бога, которого мы оба с тобой глубоко уважаем. Обычно за богохульные речи вырывают язык, и справедливость должна восторжествовать немедленно. Пора лишить этих тварей возможности кощунствовать.

Мы силой разжали им зубы и отрезали язык почти по самый корень.

— Раз уж они больше не могут разговаривать, — предложил Карлсон, — какого черта нужны им глаза? Давайте вырвем эти прекрасные очи, которые когда-то бросали вас в дрожь…

Обрадовавшись такому мудрому совету, я немедленно ослепил Филогону, а Карлсон выколол глаза Клотильде.

— Вот теперь все в порядке, но… — я сделал паузу и закончил, — эти суки могут ведь и укусить диких зверей, которые придут полакомиться ими.

Для удаления зубов мы воспользовались камнем и, не желая еще больше калечить свои жертвы, чтобы не сделать их совершенно бесчувственными к предстоящим последним страданиям, пошли обратно. Шагов через сто мы поднялись на невысокий холм, с которого прекрасно просматривалась вся сцена. На лужайке уже собрались всевозможные птицы и звери, кишмя кишевшие на острове, и скоро была видна только темная шевелившаяся масса.

— Посмотри, мой храбрый Карлсон, на этот спектакль! Ты не знаешь, как приятно расправиться таким образом с собственной женой и дочерью. Я жалею, что нет у меня сотни других родственников — ни один не ускользнул бы от меня. Дай-ка мне свой несравненный зад, я позабавлюсь с ним.

Мы еще раз удовлетворили друг друга, в последний раз сбросили сперму и пошли к берегу.

Капитан выслушал нашу выдуманную историю с самым спокойным видом, получил еще несколько цехинов, и на третий день после экспедиции на совиный остров мы высадились в Неаполе.

Мне сразу понравилась эта сказочная страна, и я приобрел вот это поместье, где живу до сих пор; хотя я очень богат, разбойничьи привычки не дают покоя: слишком дороги и приятны они мне, чтобы оставить их; грабежи и убийства сделались моими жизненными потребностями, и я скорее умру, чем откажусь от этих удовольствий. У меня есть небольшая армия; Карлсон — мой лейтенант, это он захватил вас там, на дороге, и он замещал меня, когда я ездил в Париж за сестрой, с которой мечтал соединиться всю жизнь.

Несмотря на свое влияние, могущество и богатство, Клервиль, не задумываясь, бросила все, чтобы связать свою судьбу со мной, ибо она высоко ценит мою приверженность к злодейству. К тому же здесь у нее много больше возможностей удовлетворять свои жестокие страсти, которыми она всегда славилась. Пока она готовилась к отъезду, я три месяца жил в Париже; затем мы вместе вернулись в этот приют преступления и порока. Для того, чтобы по-настоящему скрепить наш союз, по дороге сюда мы поженились в Лионе и теперь надеемся, что никакая сила не разлучит двоих людей, которые так удивительно подходят друг другу и которые, независимо от своих извращенных наклонностей, всегда рады оказать теплый прием под своей крышей друзьям, столь же порочным, как они сами.

— Ну и как, Жюльетга, — спросила Клервиль, когда ее брат закончил свой рассказ, — достоин ли меня такой человек?

— Без сомнения, он самый достойный из всех, кто превыше всех законов ставит личное счастье и не оглядываетесь на чужое мнение.

Началось всеобщее оживление; Боргезе заключила всех присутствующих в объятия, и все бросились целоваться друг с другом. Боршан — отныне будем называть его своим именем — и Сбригани почувствовали влечение друг к другу; Раймонда и Элиза радовались, как дети, столь счастливому завершению приключения, начало которого так встревожило их.

Ликование было в самом разгаре, когда вошедший солдат доложил, что в замок доставили карету с целым семейством и с приличной добычей.

— Отличные новости, — улыбнулся обаятельный братец Клервиль, — надеюсь, эти пленники годятся для сладострастных утех; что же касается денег, они как нельзя кстати, ведь, если вы не против, в скором времени мы все поедем отдыхать в Неаполь на несколько месяцев.

— Мы согласны, — ответила за всех Клервиль, сжимая мою руку.

— В таком случае, вся сегодняшняя добыча, до последнего гроша, пойдет на это путешествие. В этот момент появились пленники.

— Капитан, — начал Карлсон, который возглавлял налет, — сегодня положительно счастливый день: я нашел свою семью. Позвольте представить вам мою жену, — и он указал на очень привлекательную женщину лет тридцати с лишним. — Эти девочки, — продолжал он, держа за руку младшую, тринадцатилетнего возраста, очень симпатичную на вид, и старшую — пятнадцатилетнее создание, при виде Которого Грации высохли бы от зависти, — вылупились из моего яйца. А вот это мой сын. — Карлсон положил руку на плечо шестнадцатилетнего юноши с исключительно красивым лицом. — Расскажу в двух словах предысторию этой встречи. А моя супруга может дополнить мой рассказ. Розина — датчанка; семнадцать лет назад я был в Копенгагене, встретил там ее и женился. Мне было в ту пору восемнадцать лет.

Этот симпатичный парень, которого я назвал Франсиско, — первый плод нашей любви. За ним идет Кристина, последней была Эрнелинда. Вскоре после рождения младшей дочери я оказался в России и в результате политических интриг был сослан р Сибирь, откуда бежал еще до встречи с Боршаном в Тифлисе. И вот сегодня фортуна сделала мне царский подарок. Моя семья со мной. Вы можете делать с ними все, что пожелаете, и я хотел бы доказать капитану, что мне так же, как и ему, плевать на родственные узы.

— Ну что ж, мадам, — обратился Боршан к Розине. — Соблаговолите удовлетворить наше любопытство насчет остального.

— Увы, мой господин, — отвечала прекрасная Розина, — покинутая этим коварным человеком, я, как могла, перебивалась первый год его отсутствия; потом получила неплохое наследство и потратила часть денег на поиски своего мужа, сначала во Франции, а позже — в Италии, где получила обнадеживающие сведения; я надеялась вручить в его руки судьбу наших общих детей, но каково же было мое негодование, когда после многолетних поисков я узнала, что он возглавляет шайку грабителей с большой дороги! О чудовище! Вот каким недостойным ремеслом он занимался, пока я, верная родительскому долгу, из-за его бегства вынуждена была терпеть всевозможные лишения.

— Да, это очень-очень трогательно, — пробормотала Олимпия. — Надеюсь, наш друг Боршан по достоинству оценит такое признание…

— Сударыня, — обратилась Клервиль к несчастной матери, — к сожалению, все, что вы рассказали, не избавит вас от участи всех пленников моего мужа. Скажите, какой суммой вы нас осчастливите?

— Сто тысяч крон, мадам, — смиренно ответила жена Карлсона.

— Сто тысяч крон, — презрительно повторила Клервиль, — мизерная сумма. — Потом повернулась ко мне. — Даже не хватит на то, чтобы оплатить приличное жилище в Неаполе.

— Друг мой, — снова заговорила Розина, обращаясь к своему супругу, — кроме того, я принесла тебе свое сердце и детей, которые ждут отеческой ласки.

— Фи, — хмыкнул лейтенант, — стоит ли говорить о подобных мелочах: такие подарки не стоят и выкуренной трубки.

— А вот я более щедра в оценках, — заметила я Карлсону, к которому я начала проявлять нешуточный интерес. — Не надо забывать об удовольствии, которое доставят нам эти прелестные предметы.

— Скоро увидим, так ли это, — сказал Карлсон, — но пока я уверен только в том, мадам, что самые большие удовольствия можете дать мне вы.

— Правда? — и я с радостью пожала руку лейтенанту.

— Я так считаю, мадам, — сказал он и запечатлел на моих губах страстный поцелуй, выражавший все его чувства, — я так думаю и готов отплатить вам тем же.

— Может быть, мы пообедаем для начала? — предложил капитан.

— Вместе со всей семьей? — спросил капитан.

— Непременно, — вставила мадам Клервиль, — я хочу видеть их рядом с нами, прежде чем они отправятся в другое место.

За считанные минуты слуги накрыли великолепный стол. Сидя рядом, Карлсон сгорал от нетерпения овладеть мною, и, должна признать, что мысли мои также были направлены в эту сторону. Его дети притихли и сидели не шелохнувшись; его жена незаметно плакала и была очаровательна в слезах; остальные много веселились и дурачились.

— Давайте не будем больше томить этих голубков, — кивнул Боршан в нашу с Карлсоном сторону, — они умирают от желания слиться в объятиях.

— Да, — подхватила Боргезе, — но только пусть сделают это на наших глазах.

— Она права, — сказала Клервиль. — Карлсон, собрание разрешает вам покинуть стол и совокупиться с Жюльеттой. Разумеется, в нашем присутствии.

— А что подумают моя жена и дети?

— Плевать, пусть думают, что хотят, — сказала я, хватая Карлсона за рукав и таща его на кушетку. — Даже если здесь соберутся все святые, дорогой, это не помешает нам сношаться.

Достав из его панталон чудовищных размеров инструмент, я сказала Розине:

— Простите, мадам, если я узурпирую наслаждение, которое по праву принадлежит вам, но, разрази меня гром, я так долго хотела вашего мужа, и вот теперь-то, наконец, он славно послужит мне. — Не успела я закончить, как дубина Карлсона вломилась в самую глубину моего чрева.

— Ну, что скажете? — засуетился капитан, сбрасывая с себя панталоны. — Разве я не прав, утверждая, что у моего друга красивейший в мире зад?

И содомит с ходу овладел моим лейтенантом; Клервиль прильнула к моим губам, прижав мне пальцами клитор, а Олимпия вставила мне в заднюю норку три пальца.

— Послушайте, капитан, — крикнул Сбригани, взволнованный этой сценой, — вы не против, если я присоединюсь к вам? Думаю, мой шалун сумеет доставить вам удовольствие.

— Скорее, сударь, скорее, моя задница ждет вас!

Элиза и Раймонда с обеих сторон пришли на помощь Сбригани, а перед капитаном в непристойных позах расположили супругу и троих детей Карлсона. Прошло совсем немного времени — меньше, чем нужно, чтобы произнести эти слова, — и все мы испытали оргазм, после чего пришли к единодушному мнению, что не будем больше расходовать драгоценное семя на ребяческие шалости, и приступили к настоящим забавам. Но прежде позволю себе еще раз представить вам участников драмы.

Итак, нас было двенадцать человек: Боршан, Сбригани, Карлсон, Клервиль, Боргезе и я — это были активные участники; в число предметов наслаждения входили: Элиза, Раймонда, Розина, Франсиско, Эрнелинда и Кристина.

— Гляди-ка, Карлсон, — заметил Боршан, обнажая ягодицы юного Франсиско, — зад, который не уступит твоему, мой друг, и я чувствую, что окажу ему не меньше почестей, чем оказывал твоей заднице.

Он опустился на колени и начал поглаживать, похлопывать и целовать самые прекрасные, самые белые и упругие полушария в мире.

— А я не согласна с таким поворотом дела, — возразила Клервиль, — ведь это большой грех — лишить Карлсона права пробить первую брешь в крепости невинности собственного сына. Пусть его содомирует отец, а в это время мальчик будет сношать меня в зад, а его матушка будет целовать мне вагину. Элиза с Раймондой возьмут плети и будут подгонять их. Жюльетта и Боргезе будут пороть дочерей Карлсона. Что касается Боршана, он может любоваться экзекуцией и сам участвовать в ней, если захочет, пока Сбригани прочищает ему задний проход.

Актеров расставили по местам; юный Франсиско, подгоняемый массивным детородным органом своего отца, исправно содомировал мою подругу, и ее страстные всхлипы подтвердили худшие опасения Розины, которая поняла, что такая жестокая и сластолюбивая женщина не удовлетворится столь невинными забавами. Между тем капитан посчитал, что его участие недостаточно активное, и, не выпуская член Сбригани из своего седалища, развратник грубо схватил младшую дочь Карлсона и без всякой подготовки овладел ею, изрыгая громкие проклятия. Бедняжка в тот же миг лишилась чувств; разъяренный капитан, уже не встретив сопротивления, вломился еще глубже, будто собираясь разорвать девочку пополам. Впрочем, он скоро потерял к ней всякий интерес и взялся за ее сестру; несмотря на то, что ей было уже пятнадцать, она была настолько изящной и хрупкой, что гигантский орган Боршана едва не разворотил ей внутренности. Однако это не остановило разбойника: он напряг все силы и погрузился до самого дна.

— Эй, Карлсон, — с восторгом закричал он, — ты можешь гордиться этими жопками. А их влагалища я оставлю тебе.

Тем временем внутренности Клервиль оросило семя Франсиско, и неистовая моя подруга содрогнулась всем телом, упругим кошачьим движением сбросила своего всадника, извернулась и насадила свою вагину на член мальчика, выполнив этот акробатический трюк с такой ловкостью, что ничуть не потревожила при этом отца, который самозабвенно содомировал своего ошалевшего сына. Наконец Карлсон выдавил из себя сперму, зад Франсиско опустел, и капитан, уставший от женского пола, тут же закупорил его, а я, подхваченная горячей волной сладострастия, упала на колени и жадными поцелуями покрыла ягодицы этого мужественного разбойника, о которых думала весь вечер. Карлсон заметил, что освободились обе его дочери, овладел одной, впившись губами и зубами в задницу второй; его осыпала хлесткими ударами Элиза; Элизу губами и руками ласкала Раймонда, ритмично двигая задом, в котором наслаждался Сбригани. Эта сцена увенчалась новыми излияниями. И вот наконец капитан забрался в мой анус, его сестрица массировала мой клитор, Карлсон, ласкаемый Сбригани, содомировал свою жену, целуя при этом аккуратные ягодицы дочерей, которых держали Элиза и Раймонда; куночки моих служанок также не оставались без внимания; Олимпия пальчиками раскрывала их и целовала по очереди.

— Как прекрасен ваш член, Боршан! — вздыхала я, истаивая от блаженства. — Как сильно я жаждала его!

— И все-таки пусть и другие получат свою долю, — ответил капитан, обхватывая Боргезе за талию. — Извините меня, Жюльетта, но именно этой роскошной заднице я обязан своей эрекцией; с того самого момента, как мы разделись, я неотступно думал о ней. Я исследую ее и тут же вернусь к вам.

Я вздохнула и, оглядевшись по сторонам, увидела, что Франсиско изнывает от безделья; вкусы мои были слишком изощренны для неопытного юноши, и я стала пробовать разные средства. Я сосала ему член, облизывала анус, обхватив его голову своими бедрами; потом он сам изъявил желание совершить со мной содомию, и я повернулась к нему задом, прижавшись влагалищем к лицу Розины; в конце концов новые извержения смирили наши страсти, и капитан заявил, что поскольку мужчины удовлетворены сполна, пора дать вкусить блаженство и дамам.

— Обычно женщинам трудно получить настоящее удовольствие от малолетних детей, — сказал он, — поэтому советую вам призвать на помощь все свое воображение. Начнем с вас, Жюльетта. Карлсон ляжет на софу, вы сядете на его торчащий кол, Клервиль и Боргезе будут ласкать вам клитор и нижние губки; но пусть они вам не завидуют, ибо также получат большое удовольствие, хотя чуть позже. Элиза с Раймондой пусть развлекают нас сладострастными позами. Жертвы должны подходить к вам на четвереньках: вначале верная супруга, которая из дальних стран привезла для нас золото, а для Карлсона — потомство, за нею — ее сынок, следом — обе дочери, и вы будете выносить им приговор, но для начала пытка должна быть мягкой: мы будем развлекаться долго, и пусть их страдания возрастают постепенно. Последний приговор вы увенчаете оргазмом, после чего займемся исполнением.

Присутствующие заняли свои места, и мои опытные в разврате наперсники дождались, пока голова у меня закружится от удовольствия, прежде чем направить ко мне первую жертву. Первой приблизилась Розина; я велела ей подойти ближе, несколько мгновений рассматривала ее тело и, облюбовав груди, объявила, что их надлежит выпороть. За нею подполз Франсиско, и мой выбор пал на его красивые ягодицы, Кристине досталось съесть дерьмо первого среди нас, кому захочется испражниться. А самая юная, Эрнелинда, чей смиренный благообразный вид глубоко тронул меня, заслужила по две пощечины от каждого из нас.

— Вы готовы к оргазму, Жюльетта? — спросил Боршан, которого возбудили сверх всякой меры мои лесбиянки своими бесстыдными упражнениями.

— Ну конечно, черт меня побери! Я держусь из последних сил… Твой фаллос творит чудеса, Карлсон!..

— Итак, первый акт окончен, — удовлетворенно произнес капитан. — Сейчас приговоры приведем в исполнение; следующим судьей будет Боргезе.

По общему решению экзекуцию поручили другой женщине — не той, что выносила приговоры. Первой эта роль выпала Клервиль; она сразу пожелала освободиться от спермы, сброшенной в ее зад, и Кристине пришлось проглотить ее вместе с экскрементами. Вслед за тем блудница с удовольствием отхлестала розгами нежную грудь Розины; с третьего удара из нее брызнула алая кровь, и Клервиль в порыве утонченной жестокости расцеловала кровавые следы порки; с еще большим вдохновением она выпорола бесподобные ягодицы Франсиско.

— Теперь ваша очередь, Боргезе, — сказал капитан и добавил: — Надеюсь, Сбригани понимает, как нам нужна его мощная шпага, и побережет ее.

— Можете убедиться сами, — подал голос Сбригани, извлекая из моего ануса свое несгибаемое оружие и насаживая на него по самый эфес роскошный зад Олимпии, — и не беспокойтесь: я буду извергаться только в случае крайней необходимости.

Боргезе заняла место судьи, я стала экзекутором.

— Не забывайте, — предупредил капитан, — жестокость увеличивается постепенно, смерть должна наступить в последнем акте.

— Смерть?! — ахнула Розина. — О, Господи! Чем я заслужила ее?

— Если бы ты заслуживала смерти, стерва, — заметил Карлсон, продолжая содомировать Боршана, который, казалось, сросся с задом Раймонды и сосредоточенно облизывал отверстие Элизы. — Да, мерзкая тварь, если бы ты ее заслуживала, мы приговорили бы тебя к чему-нибудь другому. Мы все здесь глубоко уважаем порок и испытываем сильнейшее отвращение ко всему, что напоминает добродетель; таковы наши незыблемые принципы, и с твоего позволения, дорогая женушка, мы от них никогда не отступим.

— Довольно разговоров, прошу вас высказаться, Боргезе, — проворчал капитан, всем телом отвечая на ритмичные толчки своего фаворита.

— Розина, — объявила темпераментная Олимпия, — получит от каждого из нас полдюжины уколов шилом; милому Франсиско его отец покусает ягодицы, а все присутствующие дамы — мужской атрибут; затем палач выдаст Кристине двадцать ударов палкой по спине и поломает два пальца на каждой руке Эрнелинды.

Шесть раз глубоко воткнув остро заточенный инструмент в пышную грудь Розины, я передала его друзьям, которые с наслаждением кололи это восхитительное тело, выбирая самые уязвимые места, в чем особенно отличился ее преданный супруг: злодей нанес свои шесть уколов прямо в стенки ее влагалища. Остальное сделала я сама с присущим мне искусством и пылом и вызвала общий оргазм.

— Побольше жестокости, сестра, — напомнил капитан Клервиль, когда княгиня Боргезе уступила ей свое место, — помни цель, к которой мы идем.

— Не бойся, братец, — откликнулась гарпия, — сейчас ты узнаешь свою родную кровь.

На софу лег Карлсон, на его вздыбившийся, как мачта, орган уселась сестра капитана и медленно опустилась, погрузив его целиком в свой необъятный анус; Боргезе и я принялись ласкать и возбуждать ее, и она начала выносить приговоры.

— Я хочу, — сказала она звенящим от возбуждения голосом, — чтобы раскаленным железом прижгли обе груди жены этого содомита, который лежит подо мной; я хочу, — продолжала мегера, закатывая глаза и будто прислушиваясь к движению члена в своих потрохах, — чтобы шесть глубоких ран украсили обольстительные ягодицы юноши, который ожидает приговор, сидя на колу моего брата; я хочу, чтобы поджарили ягодицы Кристины, а в нежную жопку Эрнелинды влили хорошую порцию кипящего масла.

Но в этот момент произошел забавный эпизод: охваченная паникой при мысли о предстоящем клистире, девочка непроизвольно сбросила все, что было в ее кишках, запачкав дерьмом весь пол.

— Разрази меня гром! — взревел Боршан, награждая сильнейшим пинком виновницу, которая едва не вылетела из окна. — За такое оскорбление надо перерезать горло этой мерзавке.

— Но что произошло такого особенного? — заступилась за бедняжку Клервиль. — Это всего-навсего дерьмо, и я знаю, что ты его любишь; чтобы ты сказал, если бы это сделала. Жюльетта? Мои пальцы уже чувствуют, как что-то вылезает из ее задницы, подставляй скорее свой рот.

— Ну знаете, мы начинаем заходить слишком далеко, — проворчал капитан и тем не менее прижался губами к моему заднему проходу и начал смазывать слюной стенки.

Я поднатужилась и облегчилась; вы не поверите, но он сделал то же самое, и прямо в рот Кристине, чью голову он зажал у себя между ног, развратник выдавил обильную порцию, одновременно глотая лакомство, которым угощала его я.

— Ваши забавы до крайности непристойны, — заметила Клервиль за мгновение до того, как шумно испражниться на лицо Франсиско.

— Эй, потаскуха, — окликнул ее брат, — кажется, ты сейчас будешь извергаться, я вижу это по твоим мерзостям.

— Клянусь спермой, — зарычала она, — я хочу кататься по полу и вываляться в дерьме, которым все здесь забрызгала эта маленькая стерва.

— Вы с ума сошли! — воскликнула Олимпия.

— Нет, я просто хочу удовлетворить свои желания, и ничего больше.

Она сделала все, что хотела, и с головы до ног измазанная нечистотами, содрогнулась в неистовом, похожем на припадок, оргазме.

После этого Боргезе приступила к исполнению приговоров.

— Погодите, — сказал капитан, увидев, что Олимпия берет из камина горячую кочергу, чтобы прижать ее к груди Розины, — я должен насладиться этой женщиной, пока вы ее пытаете.

Он совершил акт содомии; Олимпия поставила клеймо.

— Ах ты, лопни мои яйца! — кричал он. — Как приятно сношать человека, который корчится от боли! Несчастен тот, кто прожил всю жизнь и не изведал такого наслаждения! Природа не придумала ничего, что могло бы сравниться с ним.

Обезумевшая от ужаса Эрнелинда, оказавшись в лапах родного отца, который прежде всего прочистил ей задний проход, приняла жуткое наказание, предписанное моей подругой; остальная часть программы была выполнена с такой же точностью и неукоснительностью; все мы испытали оргазм, который, впрочем, не успокоил наши чудовищные страсти.

Карлсон, неистовый и разъяренный, как скандинавский воин — позже он признался мне, что его вдохновила на это моя задница, — устроил настоящую бойню своим детям: он бил, истязал, сношал их без разбору, а мы, трое женщин, хозяек этого страшного бала, ласкали друг друга, наслаждаясь зрелищем, которое напоминало загон для овец, куда ворвался голодный волк.

— Вставай, сука! — эти слова капитана, который в эту минуту содомировал меня и тискал ягодицы Олимпии и Раймонды, были обращены к Розине. — Пришла твоя очередь, мерзкая тварь, теперь ты будешь пытать своих отпрысков. А ты, Карлсон, приставь свой кинжал к сердцу этого ничтожества, и если она посмеет ослушаться, коли ее насмерть.

Розина ахнула и зашлась в рыданиях.

— Держи себя в руках, — посоветовала ей Олимпия, — выражение горя и отчаяния еще больше возбуждает нашу жестокость. Перестань плакать, иначе будет еще хуже.

— Возьми старшую дочь за волосы, — командовал Боршан, — и жди указаний Клервиль, за ней выскажется Боргезе, а слово Жюльетты будет последним.

— Я повелеваю этой жалкой женщине, — сказала моя подруга, — пустить кровь из груди своей дочери.

Розина застыла, будто застигнутая параличом; острие кинжала Карлсона впилось в ее кожу, и она повиновалась.

— Каково ваше желание, Олимпия?

— Пусть она зальет ягодицы дочери расплавленным воском. И снова минутное замешательство и упрямство, снова укол кинжала, и снова повиновалась несчастная Розина.

— Ваше слово, Жюльетта.

— О, я бы хотела, чтобы мать устроила хорошую порку этой девочке, чтобы кровь лилась ручьями.

Вы не представляете себе, с какой неохотой исполнялось мое желание! Вначале удары были совсем слабые и не оставляли даже следов, но кинжал Карлсона сделал свое дело, Розина заработала хлыстом поживее и некоторое время спустя содрала кожу с ягодиц дочери. Еще более жестокие страдания выпали на долю остальных детей. По моему желанию Франсиско содомировал старшую сестру и терзал при этом свою мать; во время этой процедуры Боршан сбросил сперму в мой задний проход.

— Лопни мои глаза, — выругался капитан, извлекая свой орган, все еще твердый и разбухший, — мне надоели детские забавы, не пора ли перейти к делу? Для начала свяжем всех четверых вместе так, чтобы они составили одно целое.

— Хорошо, и что дальше?

— Потом каждый из нас возьмет горячую кочергу и немного поворошит эту кучу падали…

Целый час раздавались истошные вопли, шипела кожа, пахло паленой плотью, затем капитан строго произнес:

— Возьми кинжал, Розина, и всади его в сердце сына, а его пусть поддержит отец.

— Нет, злодей, ни за что! — простонала мать. — Я скорее всажу его в свое сердце… — И она покончила бы с собой, если бы я вовремя не перехватила ее руку.

— Ты подчинишься, гнусная тварь! — взвизгнул Карлсон.

Он схватил запястье жены и сам вонзил лезвие в грудь мальчика. Клервиль, ревнивая Клервиль, жившая только истреблением самцов, увидев, что ее отстранили от истязания юноши, взяла другой нож и нанесла ему раны в тысячу раз более жестокие. Потом Розину разложили на узкой скамье, крепко привязали, и Боршан приказал Эрнелинде вскрыть скальпелем материнский живот. Трясущаяся от страха, сломленная, окровавленная, поддерживаемая только надеждой спасти свою жизнь, подгоняемая Карлсоном, девочка выполнила чудовищный приказ.

— Вот отсюда ты появилась на— свет, — зловеще сказал отец, указывая на зияющую полость, — и сюда же ты сейчас вернешься.

Ее сложили калачиком, перевязали веревками и, едва дышавшую, засунули в чрево, в котором когда-то, давным-давно, она получила жизнь.

— А эту, — кивнул капитан в сторону Кристины, — привяжем к материнской спине. Здорово придумано, не правда ли? — заметил он, когда это было сделано. — Посмотрите, как мало места могут занимать три женщины.

— А Франсиско? — поинтересовалась Клервиль.

— Он твой, — небрежно бросил Боршан. — Отведи его подальше и кончай с ним, как хочешь.

— Пойдем со мной, Жюльетта, — кивнула мне Клервиль, уводя юношу в соседнюю комнату.

Там две обезумевшие от крови вакханки долго истязали несчастного, подвергая самым жестоким и изощренным издевательствам, какие только способно придумать человеческое воображение. Когда мы вернулись в салон, разгоряченные и прекрасные, как никогда, Карлсон и Боршан не удержались и сразу набросились на нас, что вызвало ревнивые протесты Боргезе, которая досадливо заявила, что жертвы еще дышат, поэтому не следует терять драгоценного времени. Поскольку пора было ужинать, все решили продолжить пытки прямо за столом.

— В таком случае, — сказала Олимпия, которой предоставили право выбрать последнюю пытку, тем более, что она не приложила руку к истязанию и умерщвлению Франсиско, — разложим жертвы перед собой на столе. Во-первых, мы полюбуемся состоянием, в каком они уже находятся, а это, смею думать, очень приятно; во-вторых, устроим кровавое пиршество, что достойно увенчает сегодняшнюю оргию.

— Я согласна, — заявила Клервиль, — но перед ужином я хочу совокупиться.

— Но с кем, дорогая? — развела я руками. — Наши рыцари выжаты до последней капли.

— Братец, — обратилась моя ненасытная подруга к капитану, — сделай милость, вызови сюда десяток самых стойких своих солдат, а мы сыграем для них роль шлюх.

Появились солдаты, и мы, не дрогнув перед угрожающе торчавшими перед нами членами, распластались на подушках, разбросанных на полу. Элиза и Раймонда пришли нам на помощь; Сбригани, Боршан и Карлсон принялись содомировать друг друга, и в продолжение четырех долгих часов под сладостные звуки отчаянных стонов наших жертв мы трое яростно совокуплялись почище самых отъявленных потаскух, после чего наши храбрецы удалились, измочаленные и побежденные.

— На что еще годится самец, когда у него больше нет эрекции? — со злобой проговорила Клервиль. — А ну-ка, братец, приведи обратно этих лодырей, и пусть им перережут глотки на наших глазах.

Капитан дал команду, два десятка его телохранителей схватили десятерых недавних наших ублажителей, и пока продолжалась резня, мы — Боргезе, Клервиль и я — продолжали мастурбировать и ласкать друг друга. Потом велели подать нам ужин. Мы восседали, обнаженные, измазанные кровью и спермой, пьяные от похоти, и довели свою дьявольскую жестокость до такой степени, что вместе с пищей поглощали кусочки плоти умирающих женщин, лежавших на столе. Наконец, насытившись по горло убийствами и развратом, мы уснули среди трупов, в лужах вина, дерьма, спермы и остатков человеческого мяса. Я не помню, что было дальше, но, открыв глаза, я увидела, что лежу между двух остывших трупов, уткнувшись носом в задницу Карлсона, а его член все еще покоится, забытый, в задней норке Боргезе. Пошевелившись, я ощутила в своем заду обмякший орган капитана, голова которого покоилась на загаженных ягодицах Раймонды, а Сбригани мирно похрапывал, спрятав голову под мышки Элизы… На столе валялись расчлененные жертвы.

Вот какую картину увидело дневное светило поздним утром следующего дня, и мне показалось, что оно ничуть не оскорблено вчерашними излишествами, напротив, никогда, по-моему, оно не улыбалось так лучезарно со дня творения. Как видите, совершеннейшая неправда, что небо наказывает человеческие пороки, и нелепо думать, будто они его оскорбляют. Нет, друзья мои, оно оказывает благосклонность и негодяям и добронравным людям в одинаковой мере, не разбирая ни тех, ни других.

— Нет, нет, — со страстью говорила я в то утро своим проснувшимся сообщникам, которые умиротворенно и расслабленно слушали меня, — мы никого и ничего не оскорбляем, предаваясь пороку. Может быть, Бога? Но как можно говорить о гневе, если он не существует? Природу? Природе вообще наплевать на наше поведение, — продолжала я, припоминая все постулаты морали и нравственности, на которых была воспитана. — Человек ни в чем не зависит от Природы; он даже не является ее сыном, он всего лишь пена на ее поверхности, отброс ее деятельности. Он подчиняется тому же закону, который управляет минеральной, растительной и животной материей, и когда он занимается воспроизводством в согласии с присущими его породе законами, он ни в коей мере не служит Природе и в еще меньшей степени исполняет ее желания. Разрушение намного выгоднее нашей великой матери, ибо возвращает ей права, которых ее лишила наша способность к размножению. Иными словами, наши злодейства угодны ей, друзья мои, а наши добродетели бросают ей вызов; таким образом, жестокие преступления — вот что отвечает ее самым страстным желаниям, поэтому тот, кто хочет верно служить ей, должен разрушать и крушить все на своем пути, должен уничтожить саму возможность воспроизводства во всех трех упомянутых мною царствах, которое только мешает Природе творить и созидать. Да, Клервиль, я была маленькой неразумной дурочкой, когда мы с тобой расстались, я была тогда слепой поклонницей Природы; но с тех пор я узнала и впитала в себя многое такое, что освободило меня от ее власти и подвинуло к простым законам естественных царств. Я поняла, что надо быть величайшим идиотом, чтобы пренебрегать страстями, которые являются движущими, живительными силами нашего существования; и остаться глухим к их зову так же невозможно, как невозможно родиться заново. Эти страсти настолько неотъемлемы от нас, настолько необходимы для функционирования нашего организма, что от их удовлетворения зависит наша жизнь. Знай, милая моя Клервиль, — при этом я с жаром прижала —ее руку к своей груди, — что я сделалась безропотной рабой своих страстей! Я готова принести им в жертву все, что угодно, какими бы отвратительными они ни были! Если, как гласит предрассудок, существовало бы нечто святое и неприкосновенное, я нашла бы еще большее наслаждение в том, чтобы бросить его под ноги моим страстям; острое предвкушение этого запретного удовольствия стало бы мощным толчком к действию, и рука моя не дрогнула бы перед самым чудовищным преступлением[97 - Пусть же эти превосходные принципы, укоренившись в умах, навсегда покончат с пагубными предрассудками, которые заставляют нас считать страсти врагами человечества, между тем как только в них можно найти счастье на земле. (Прим. автора)].

Тогда и случилось событие, которое лишний раз показало, подтвердив мои аргументы, что фортуна неизменно и постоянно осыпает милостями великих преступников.

Не успели мы остыть от ночных ужасов, как головорезы Боршана вернулись в замок с богатой добычей в виде шести тяжело груженных повозок с золотом, которое Венецианская республика посылала в дар императору. Этот бесценный груз сопровождала только сотня вооруженных людей, и в горном ущелье, в Тироле, их атаковали двести всадников нашего капитана и после недолгой схватки захватили в плен вместе с повозками.

— Этого богатства мне хватит до конца жизни, — заявил удачливый брат Клервиль. — И обратите внимание, в какой момент выпала нам эта необыкновенная удача. Нам, запятнавшим себя убийством женщин и детей, содомией, проституцией и другими всевозможными преступлениями и непристойностями, небо посылает такие сокровища! Неужели еще можно сомневаться в том, что Природа вознаграждает преступников! После этого я с еще большим рвением буду творить зло, последствия которого настолько благодатны. Прежде чем считать добычу, Карлсон, возьми себе сто тысяч крон — это знак моей благодарности за твое мужество и целеустремленность, которые ты проявил этой ночью, и за то, что предоставил актеров для великолепного спектакля.

Благодарный Карлсон, низко поклонившись, почтительно поцеловал колени своего атамана.

— Я не хочу скрывать от вас, прекрасные дамы, — обратился к нам Боршан, — что влюблен в этого юношу, влюблен страстно, а любовь надо доказывать деньгами. Признаться, сначала я думал, что рано или поздно это наваждение пройдет и чувство мое потускнеет, но все случилось иначе: чем больше я проливал сперму вместе с этим мальчиком, тем сильнее привязывался к нему. Тысячу извинений, милые дамы, десять тысяч извинений, но ни с одной из вас ничего подобного я не испытывал ни разу.

В логове Боршана мы провели еще несколько дней, потом, заметив наше желание уехать, он обратился к нам с такими словами:

— Я собирался вместе с вами побывать в Неаполе и с удовольствием думал об этом, но поскольку намерен в скором времени поставить точку на моей нынешней карьере, я вынужден больше думать о делах, нежели об удовольствиях. Моя сестра поедет с вами; я дам вам восемьсот тысяч франков, этих денег хватит, чтобы несколько месяцев роскошно пожить в этом благородном городе. Вы снимете подходящий дом и будете выдавать себя за трех сестер — кстати, в вашем облике, не говоря уже о ваших принципах, очень много общего. Сбригани, как и прежде, будет заниматься вашими финансовыми делами, пока вы наслаждаетесь греховными соблазнами, которые в изобилии предлагает этот веселый город. Элиза и Раймонда будут вашими камеристками. А я навещу вас, когда будет возможность; пока же развлекайтесь и не забывайте меня в вихре наслаждений.

С тем мы уехали из замка. Не скрою, мне было очень жаль расставаться с Карлсоном: в гостях у Боршана я получала огромное наслаждение от этого симпатичного парня, обладателя превосходного члена, и знала, что будет не так-то просто отвыкнуть от него. Разумеется, мои чувства не имели ничего общего с любовью — я никогда не молилась этому божеству; просто мой ненасытный половой инстинкт требовал утоления, и никто не подходил для этого лучше, чем Карлсон. Кроме того, необходимость скрывать наши отношения от глаза Боршана, очень ревнивого и дорожившего своим лейтенантом, придавала моим удовольствиям неизъяснимую пикантность, так что наше прощание сопровождалось бурными излияниями спермы.

Приехав в Неаполь, мы арендовали великолепный особняк на набережной Кьянджа и, выдав себя за сестер, как советовал капитан, устроились с поистине королевским размахом. Целый месяц мы потратили на то, чтобы тщательно изучить мораль и образ жизни этой наполовину испанской нации, ее правительство, политику, искусство, ее отношения с другими народами Европы. После столь глубоких исследовании, мы сочли себя готовыми выйти в свет. Очень скоро наша слава, как женщин легкого поведения, распространилась по всему городу. Сам король выразил желание познакомиться с нами; что же касается его супруги, эта злобная женщина отнеслась к нам неблагосклонно. Достойная сестрица той шлюхи, что вышла замуж за Людовика VI, эта сварливая принцесса, по примеру остальных членов Австрийского царствующего дома, покорила сердце мужа для того лишь, чтобы властвовать над ним политически: не менее честолюбивая, чем Мария-Антуанетта, она думала не о супруге, а о троне. Фердинанд, недалекий и туповатый, словом, настоящий король, воображал, будто обрел в жене верного друга, между тем как нашел в ее лице шпионку и опасную соперницу, которая, будучи такой же стервой, как и ее сестра, унижала и грабила неаполитанцев, заботясь только о выгоде Габбурского рода.

Вскоре после первого визита в королевский дворец я получила записку от его величества, изложенную приблизительно таким витиеватым слогом:

«В прошлый раз перед Парисом предстали трое: Юнона, Паллада и Венера; Парис сделал свой выбор и предназначил яблоко вам. Приходите за ним завтра в Портичи, я буду один. Ваш отказ разочарует меня жестоко и не сделает вам чести. Итак, я жду вас».

Такое лаконичное и категоричное послание заслуживало столь же прямолинейного ответа, и я ограничилась обещанием быть вовремя. Когда посланец ушел, я поспешила сообщить добрую весть своим сестрицам. Мы с самого начала договорились изгнать малейшую тень подозрения из наших отношений, трезво смотреть на человеческие глупости, смеяться над ними и извлекать из них пользу, поэтому Олимпия и Клервиль посоветовали мне не упускать такого случая. Вырядившись, как самая настоящая богиня, достойная яблока, я вскочила в карету, запряженную шестеркой лошадей, которая за несколько минут домчала меня до ворот королевского замка, известного тем, что он построен на руинах Геракланума. Меня с таинственным видом провели по мрачным апартаментам, и я оказалась в будуаре, где в небрежной позе отдыхал король.

— Конечно, мой выбор вызвал бурю ревности? — поинтересовался этот дурак, говоривший по-французски с ужасным плебейским акцентом.

— Нет, сир, — отвечала я, — мои сестры одобрили ваш выбор, так же, как и я сама, и ничуть не огорчились тем, что не им оказана столь высокая честь.

— Клянусь короной, это очень странный ответ, — и Фердинанд уставился на меня с удивлением.

— Я понимаю, что надо льстить королям, чтобы угодить им, но я вижу в них обычных людей и не говорю им ничего, кроме правды.

— Но если эта правда неприятна?

— Вы полагаете, что короли не достойны слышать ее? Но почему, по какому праву надо оберегать их от голой правды? Потому что им так хочется?

— Просто она пугает их больше, нежели других.

— Ах вот как! В таком случае пусть ведут себя достойно и отбросят свою гордыню, которая заставляет их закабалять людей; тогда любовь к истине придет на смену страху.

— Однако, мадам, подобные речи…

— Они удивляют вас, Фердинанд, я вижу это. Вы, конечно, думали, что, ошалев от счастья, я приползу к вам на четвереньках, что буду пресмыкаться перед вами. Но знайте, я — француженка, и мой пол и моя национальность внушают мне отвращение к таким обычаям. Если я и согласилась на встречу, о которой вы просили, Фердинанд, так потому лишь, что считаю себя более способной, чем кто-либо другой, открыть вам глаза на ваши собственные интересы. Посему забудьте на время о фривольных удовольствиях, которые вы обыкновенно получаете от женщин, и выслушайте меня. Я хорошо знаю вас, еще лучше знаю ваше королевство и могу говорить с вами так, как никогда не осмелится ни один из ваших придворных.

Король потерял дар речи от изумления и весь обратился в слух.

— Друг мой, позвольте мне обойтись без этих ничего не значащих эпитетов и титулов, которые свидетельствуют лишь о пренебрежении к тому, кто их принимает, и о бесстыдной низости того, кто их произносит; итак, друг мой, я очень хорошо изучила вашу нацию и не нашла в ней того духа, который зовется национальным гением. Я думаю, мне удалось обнаружить причину столь удручающего положения. Ваш народ утратил свои корни; постоянные беды, злоключения и сменявшие друг друга иностранные завоеватели сделали его робким, безвольным и равнодушным, приучили к рабству, которое выдавило из него всю энергию и изменило его до неузнаваемости. Эта нация так долго искала освободителя и всякий раз, благодаря невероятной слепоте, находила очередного властителя. Вот великий урок для любого народа, стремящегося разорвать свои цепи: пусть на примере неаполитанцев все увидят, что путь к свободе — не в том, чтобы умолять деспотов, но в том, чтобы сбросить с трона тех, кто на нем восседает. Сколько чужестранных армий, сколько тиранов видели на своей земле неаполитанцы, но сами при этом оставались безвольными и нерешительными. И вот вместо доброго гения неаполитанцев путешественник видит их монарха. Кстати, имейте в виду, Фердинанд, что недостатки, которые я нахожу в вашей нации, относятся в большей мере к вам лично. Скажу еще одну вещь, которая, возможно, удивит вас: я считаю одной из главных причин бедности вашего народа выгодное положение страны и ее богатую природу; будь почва здесь менее плодородная, а климат более суровый, неаполитанцам пришлось бы проявить смекалку и предприимчивость, чтобы ответить на вызов враждебных природных сил. Вот почему эта прекрасная страна населена изнеженными людьми, которые пользуются только географическими выгодами.

Приехав в ваши благодатные края, я вместо королевства увидела вот этот город-болото, которое высасывает здоровье из нации и делает ее бедной. Знаете, что я увидела в вашей столице? Бросающееся в глаза показное великолепие и потрясающую нищету и безделье. С одной стороны, знать, которая живет в королевской роскоши, с другой — граждане, живущие хуже рабов. И повсюду вопиющее неравенство, которое хуже всякой отравы и которое невозможно искоренить, так как сам политический порядок построен на глубокой пропасти между классами. Куда ни кинешь взгляд, видишь людей, владеющих целыми провинциями, и нищих, не имеющих ни акра; между этими полюсами пустота, в результате все люди разобщены. Если бы, по крайней мере, богачи заслуживали уважение, но, увы, они вызывают во мне только жалость; они выставляют себя напоказ, не имея для этого никаких оснований; это — гордецы, гордящиеся своей неотесанностью, это — тираны без всякой культуры, щеголи без всякого вкуса, развратники, не имеющие никакого понятия об утонченности. На мой взгляд, все они напоминают ваш Везувий — множество красот, перед которыми хочется отшатнуться в ужасе. Все их способы выделиться сводятся к тому, чтобы подкармливать монастыри и содержать актрис, лошадей, лакеев и гончих псов.

Когда я узнала о том, что ваш народ отказался подчиниться трибуналу Инквизиции, я была приятно удивлена: хоть что-то они смогли сделать путного и полезного. Кстати, ваше духовенство обвиняют в том, что оно накопило огромные богатства. Но мне кажется, не стоит их осуждать за это: их жадность — под стать жадности властителей народа и до некоторой степени выравнивает чаши весов, разница заключается лишь в том, что последние швыряют деньги налево и направо, а первые складывают их в сундуки. Зато, когда придет время прибрать к рукам сокровища королевства, будет известно, где их искать[98 - Это произошло с народами, которые, поддавшись безрассудному порыву, думали, будто уничтожают предрассудок, когда грабили его алтари. Что же получили они в результате? Другой предрассудок и нищую страну. Простофили! Они не видели, чья рука направляет их, и, полагая, что искореняют идолопоклонничество, сделались слепыми орудиями негодяев, которые ими руководили; бедняги думали, будто служат Разуму, а на деле были зажравшимися свиньями. Религиозные революции должны готовиться просвещенными людьми и заканчиваться не тогда, когда будут выброшены шутовские погремушки религии, а когда будет покончено с мошенниками, которые ими потрясают. (Прим. автора)].

Итак, познакомившись поближе с вашей нацией, я увидела, что она состоит только из трех сословий, и все три либо совершенно бесполезны, либо обречены на нищету; народ, естественно, принадлежит к самому низшему, а первые два образуют священники и придворные. Один из главных недостатков, от которых страдает ваша маленькая империя, друг мой, состоит в том, что существует лишь одна власть, подчиняющая себе все остальное: король — это и есть государство, а министр — его правительство. В результате отсутствует дух соперничества, если не считать стремления к показному величию, тон которому задает сам монарх и его двор; ну скажите, что может быть пагубнее для другой страны?

Хотя Природа благоволит к вашим подданным, они живут в страшной нужде. Но не по своей лени, а по причине вашей политики, которая держит людей в зависимости и преграждает им путь к богатству; таким образом, от их болезней нет лекарств, и политическая система находится не в лучшем положении, чем гражданское правительство, ибо черпает силу в собственной слабости. Вы боитесь, Фердинанд, что люди узнают правду, ту правду, которую я говорю вам в лицо, поэтому вы изгоняете искусства и таланты из своего королевства. Вы страшитесь проницательности гения, поэтому поощряете невежество. Вы кормите народ опиумом, чтобы, одурманенный, он не чувствовал своих бед, виновником которых являетесь вы сами. Вот почему там, где вы царствуете, нет заведений, которые могли бы дать отечеству великих людей; знания не вознаграждаются, а коль скоро в мудрости нет ни чести, ни выгоды, никто не стремится к ней.

Я изучила ваши гражданские законы; они не плохие, но совершенно бессильные, следовательно, остаются только на бумаге. И что же мы видим в результате? Люди предпочитают прозябать в тени этих невыгодных установлений, нежели требовать их реформы, потому что боятся — и не без основания, — что реформа принесет еще большие беды, и все остается по-прежнему из года в год. Вернее, все идет вкривь и вкось; в государственной карьере привлекательности не более, чем в искусствах, стало быть, никто не стремится к общественной деятельности, а в качестве утешения или компенсации служат роскошь, фривольность, развлечения. Вот и получается, что вкус к тривиальным вещам заменяет стремление к великим делам, и время, которое следовало бы употребить на эти дела, растрачивается на пустяки, поэтому рано или поздно, как это не раз бывало, вы покоритесь любому врагу, который даст себе труд завоевать вас.

Перед лицом такой вероятности вашему государству необходим флот для защиты. Я видела в стране немало солдат, но не видела ни одного военного корабля. При такой беззаботности, при такой непростительной апатии, вам никогда не сделаться морской державой, хотя у вас есть все возможности и права для этого, а поскольку ваши сухопутные войска невелики и не возмещают отсутствие флота, страна ваша остается беззащитной. Соседи смеются над вами, и если у них случится революция, вы немедленно лишитесь своего титула. Вот так вы и живете в страхе перед всеми, даже перед Ватиканом.

Какой же смысл, дорогой Фердинанд, править народом таким безобразным образом? Неужели вы полагаете, что монарх, будь он даже деспотом, может быть счастлив, если его народ живет плохо? Где ваши экономические принципы и вообще есть ли они в вашем государстве? Я искала их и наверху, и внизу, но ничего подобного не нашла. Может быть, вы поддерживаете сельское хозяйство? Или способствуете росту населения? Или поощряете торговлю? Или, в конце концов, помогаете искусствам? Отнюдь; но мало того — вы даже действуете в противоположном направлении. Чего же вы добиваетесь? Хотите, чтобы ваша чахлая монархия исчезла окончательно, чтобы сами вы превратились в ничтожество среди европейских монархов? Если так, падение ваше не за горами.

Позвольте теперь описать ваш город, так сказать, изнутри. Я не встречала здесь тех простых достоинств, которые обыкновенно составляют краеугольный камень любого общества. Знакомства поддерживаются из снобизма, дружба является привычкой, брак определяется материальным интересом; главным пороком неаполитанцев является тщеславие, унаследованное от испанцев, под чьей пятой они так долго жили, коль скоро гордыня — врожденный недостаток вашей нации. Жители предпочитают избегать тесного общения из страха, что под снятой маской явится отвратительное лицо. Ваша аристократия, невежественная и глупая, как, впрочем, везде и всюду, доводит всеобщий беспорядок до абсурда, слепо веря в адвокатов, в это унылое и вредное племя, разжиревшее до того, что в стране практически больше не существует правосудия. То немногое, что еще осталось, стоит больших денег, и среди множества стран, в которых я побывала, пожалуй, нет ни одной, где расходуется больше ума на то, чтобы выгородить виновного, нежели на то, чтобы оправдать невинного.

Я ожидала, что при вашем дворе найду хоть что-то, напоминающеевоспитанность и галантность, но и здесь нет ничего, кроме мужланов или круглых дураков. Устав от пороков монархов, я, приехав сюда, надеялась встретить древние доблести и достоинства, а вместо этого увидела только плоды распущенности, которые можно встретить во многих королевствах Европы. Каждый человек в вашей стране старается показаться более значительным, чем он есть на самом деле, но поскольку ни один не обладает качествами, требуемыми для получения богатства, их заменяет мошенничество; бесчестье укоренилось настолько глубоко, настолько вошло в вашу плоть и кровь, что иностранцы не хотят доверять народу, который не доверяет даже самому себе.

Познакомившись с вашей знатью, я обратила взгляд на простых людей. И опять нашла их, всех без исключения, неуклюжими, глупыми, праздными, вороватыми, кровожадными, нахальными и лишенными начисто достоинств, которые хоть немного могли бы уравновесить эти пороки.

Теперь позвольте мне сложить вместе две половинки ч картины и посмотреть на ваше общество в целом. Вижу я прежде всего беспорядок в экономике; граждане не имеют самого необходимого для жизни, которую растрачивают на бесполезную деятельность; человек служит развлечением или предметом насмешек другого; нужда рядится в вызывающе богатые одежды: часто человек выезжает в собственном экипаже, а в доме у него нечего есть. Страсть неаполитанцев к роскоши доходит до того, что в стремлении заиметь карету и челядь трое из четверых вполне обеспеченных людей стараются не выдавать дочерей замуж, и это я наблюдала во всех сословиях. К чему же это приводит? Население сокращается в прямой пропорции с увеличением роскоши, государство понемногу хиреет, наводя на себя лоск такими пагубными средствами.

Особенно безрассудство в тратах выражается в ваших свадьбах и смотринах. В первом случае происходит грабеж приданого несчастной невесты ради того, чтобы на один день украсить ее как павлина; во втором нелепая церемония обходится так дорого, что после нее от приданого часто ничего не остается, и девушка не может найти себе мужа.

Но самое интересное, Фердинанд, в том, что вы богаты несмотря на бедность своих подданных. И были бы еще богаче, если бы ваши предшественники не распродали государство по кусочкам. Страна, у которой есть общие коммерческие интересы с соседями, сможет пережить ненастные дни, но народ, который берет у всех подряд и никому ничего не дает, народ, который вместо того, чтобы торговать, стоит с протянутой рукой перед всей Европой, непременно станет нищим. В этом вся беда вашей нации, дорогой мой принц: другие страны, где развита промышленность, заставляют вас платить за свои товары, а вам нечего предложить взамен.

Ваши искусства отражают, как в зеркале, напыщенность вашего народа. Ни один город на земле не сравнится с вашим по количеству балаганных украшений; Неаполь разряжен в мишуру и блестки так же, как и его жители. Медицина, хирургия, поэзия, астрономия находятся здесь на средневековом уровне, хотя танцоры ваши великолепны, и нигде не встретишь таких смешных паяцев, как у вас. В других краях люди пускаются во все тяжкие, чтобы разбогатеть, неаполитанец же лезет из кожи вон, чтобы выглядеть богатым: он не стремится получить состояние, а старается убедить других в том, что оно у него есть. Потому-то в вашей стране так много людей, которые отказывают себе в самом необходимом ради того, чтобы иметь лишнее и ненужное. Скупость царит на самых пышных обедах; кулинарная утонченность никому неизвестна; что хорошего у вас едят, кроме ваших макарон? Да ничего: ваши соотечественники абсолютно не разбираются в сладострастном искусстве разжигать страсти через посредство изысканной кухни. Все у вас подчинено нелепому удовольствию иметь красивый экипаж и одеть слуг в дорогие ливреи; вот так бережливость предков соединилась с помпой и роскошью нынешних времен. Ваши женщины, высокомерные и грязные, капризные и сварливые, не имеют ни вкуса, ни стиля .и не умеют разговаривать. В другом климате их предприимчивость, хотя и пагубная для души, по крайней мере могла бы усовершенствовать их ум, а ваши мужчины не в состоянии использовать даже это их достоинство; одним словом, в вашем обществе сконцентрировано множество пороков и удручающе мало достоинств.

Однако буду справедливой и отмечу кое-что хорошее в вашем народе. Прежде всего, в нем есть изначальная доброта; неаполитанец темпераментен, вспыльчив и резок, но его дурное настроение мимолетно, и сердце его быстро забывает обиды и смягчается. Почти все совершаемые здесь преступления — скорее плоды первого безумного порыва, нежели преднамеренности, и тот факт, что неаполитанцы прекрасно обходятся без полиции, говорит о их незлобливости. Они любят вас, Фердинанд, так докажите, что их любовь взаимна, принесите эту большую жертву. Кристина, королева Швеции, отказалась от короны из любви к философии, выбросьте же и вы свой скипетр, откажитесь от власти, которая есть зло и которая обогащает только вас. Помните, что в нынешнем мире короли ничего не значат, а массы простых людей значат все. Предоставьте этому народу возможность починить и заново оснастить корабль, который далеко не уплывет, пока вы стоите у руля; сделайте из своего королевства республику: я хорошо изучила ваших подданных и знаю, что в той же мере, в какой этот город порождает плохих рабов, он способен дать хороших граждан. Если вы освободите его энергию, сняв с народа цепи, вы совершите разом два достойнейших поступка: одним тираном в Европе будет меньше и одним великим народом больше.

Когда я закончила, Фердинанд, слушавший меня с величайшим вниманием, спросил, все ли француженки так рассудительны в политике.

— Нет, — ответила я, — и это очень жаль; большинство лучше понимают в рюшках и оборках, чем в государственном устройстве; они плачут, когда их угнетают, и делаются нахальными, получив свободу. Что до меня, фривольность — не мой порок; правда, не могу сказать того же о распутстве… Я жить без него не могу. Но плотские наслаждения не ослепляют меня до такой степени, чтобы я не могла рассуждать о нуждах народов. В сильных душах факел страстей зажигают и Минерва и Венера; когда в моем сердце пылает огонь последней, я сношаюсь не хуже вашей свояченицы[99 - Мария-Антуанетта, королева Франции. (Прим. автора)]; освещаемая лучами первой, я мыслю как Гоббс и Монтескье. А вот скажите мне, так ли уж трудно управлять королевством? На мой взгляд, нет ничего проще, чем обеспечить благосостояние народа, чтобы он не завидовал вам; весь секрет в том, что люди перестают быть равнодушными и сторонними наблюдателями, когда становятся счастливыми; я давно бы сделала так, будь на то моя воля и имей я глупость взять на себя управление нацией. Но помните, друг мой, я не от деспотизма отговариваю вас — я слишком хорошо знакома с его прелестями, — я просто советую вам избавиться от всего, что угрожает или мешает вашему деспотизму, и вы примете мой совет, если хотите остаться на троне. Сделайте всякого чувствующего человека довольным, если желаете себе покоя, ибо, когда толпа испытывает недовольство, Фердинанд, она не замедлит испортить удовольствие и властителю.

— Каким же, интересно, образом сделать это?

— Учредите самую широкую свободу мысли, вероисповедания и поведения. Уберите все моральные запреты: мужчина, испытывающий эрекцию, хочет действовать так же свободно, как кот или пес. Если, как это принято во Франции, вы покажете ему алтарь, на котором он должен излить свою похоть, если избавите его от глупой морали, он отплатит вам добром. А все цепи, выкованные сухими педантами и священниками, — это и ваши цепи тоже, и может статься, что вы пойдете в них на виселицу, так как ваши прежние жертвы могут отомстить вам[100 - Следует напомнить, что никогда не было так много полицейских запретов и законов касательно морали, как в последние годы царствования Карла I и Людовика XVI. (Прим. автора)].

— Выходит, по вашему мнению, правитель не должен иметь никаких моральных устоев?

— Никаких, кроме тех, что идут от Природы. Человеческое существо непременно будет несчастным, если вы заставите его подчиняться иным законам. Тот, кто пострадал от обиды, должен иметь свободу самому получить удовлетворение, и он сделает это лучше всякого закона, ибо на карту поставлен его собственный интерес; кроме того, ваших законов легко избежать, но редко уходит от возмездия тот, кому мстит обиженный.

— По правде говоря, все это не по мне, — со вздохом признался венценосный простак. — Я вкушаю плотские наслаждения, я ем макароны, приготовленные плохими поварами, я строю дома без всяких архитекторов. Я собираю старинные медальоны без советов антикваров, играю в бильярд не лучше лакея, муштрую своих кадетов как простой фельдфебель; но я не рассуждаю о политике, религии, этике или государственном устройстве, так как ничего в них не понимаю.

— Но как же живет ваше королевство?

— О, оно живет само по себе. Неужели вы считаете, что король должен быть непременно мудрецом?

— Разумеется, нет, и вы тому доказательство, — ответила я. — Но это меня не убеждает в том, что властитель людей может обойтись без разума и философии; я уверена, что без этих качеств монарх в один прекрасный день увидит, что его подданные взялись за оружие и восстали против своего глупого господина. И это случится очень скоро, если только вы не приложите все силы, чтобы не допустить этого.

— У меня, между прочим, есть и пушки, и крепости.

— А кто стоит за ними?

— Мой народ.

— Когда он устанет от вас, он повернет и пушки, и ружья против вашего дворца, захватит ваши крепости и низвергнет вас.

— Вы меня пугаете, мадам! Что же мне делать? — с нескрываемой иронией спросил Фердинанд.

— Я уже сказала вам, берите пример с опытного наездника: вместо того, чтобы тянуть за поводья, когда лошадь рвется вскачь, он мягко ослабляет их и дает ей свободу. Природа, разбросав людей по всему земному шару, дала им всем достаточно ума, чтобы заботиться о себе, и только в минуту гнева внушила им мысль о том, чтобы они посадили себе на шею королей. Король для политического организма — то же самое, что доктор для физического: вы приглашаете его, если заболели, но когда здоровье восстановлено, его следует выпроводить, иначе болезнь будет длиться до конца вашей жизни, ибо под предлогом лечения доктор останется на вашем содержании до могилы[101 - Недаром римляне назначили диктатора, только когда отечество было в опасности. (Прим. автора)].

— Ваши рассуждения очень сильны, Жюльетта, и они мне нравятся, но… признаться, вы внушаете мне страх, потому что вы умнее меня.

— Тогда тем более вам следует поверить моим словам. Ну да ладно, сир, коль скоро моя мудрость пугает вас, оставим этот разговор и перейдем к приятным вещам. Так что вы желаете?

— Говорят, у вас самое красивое в мире тело, Жюльетта, и я хотел бы увидеть его. Возможно, не таким языком я должен говорить, если учесть ваши аристократические манеры. Но я не обращаю внимания на условности, дорогая. Я навел справки о вас и о ваших сестрах и знаю, что несмотря на ваше огромное богатство вы, вне всякого сомнения, отъявленные шлюхи все трое.

— Ваши сведения не совсем точны, мой повелитель, — с живостью заметила я, — ваши шпионы ничем не отличаются от ваших министров: они также воруют у вас деньги и ничего не делают. Словом, вы ошибаетесь, но это не важно. Со своей стороны я не расположена играть роль весталки. Просто надо договориться о терминологии. Во всяком случае, ваша победа надо мной будет ничуть не труднее, чем она была для вашего шурина, герцога Тосканского. Теперь послушайте меня. Хотя вы заблуждаетесь, считая нас шлюхами, и мы не такие на самом деле, абсолютно достоверно, что по порочности и развращенности нам нет равных, и вы, если пожелаете, получите нас всех троих.

— Вот это другое дело, — сказал король, — я с великим удовольствием развлекусь со всем семейством сразу.

— Хорошо, вы получите это удовольствие, и взамен мы просим немного: вы оплачиваете наши расходы в Неаполе в течение предстоящих шести месяцев, вы платите наши долги, если они вдруг у нас появятся, и гарантируете нам полную безнаказанность несмотря на любые наши шалости.

— Шалости? — удивился Фердинанд. — Что это за шалости?

— Я имею в виду насилие в самых разных и подчас невообразимых формах; мы с сестрами не останавливаемся ни перед чем, там где речь идет о преступлениях; мы совершаем их в свое удовольствие и не хотим, чтобы нас за это наказывали.

— Согласен, — сказал Фердинанд, — только постарайтесь, чтобы это не слишком бросалось в глаза и чтобы вашими мишенями не сделались ни я, ни мое правительство.

— Нет, нет, — успокоила я его, — это нас не привлекает. Мы оставляем власть в покое, хороша она или плоха, и предоставляем самим подданным решать вопросы со своими королями.

— Прекрасно, — кивнул мой собеседник, — давайте обсудим наши удовольствия.

— Вы уже сказали, что хотите насладиться и моими сестрами.

— Да, но начнем с вас. — И, проводив меня в соседнюю комнату, неаполитанец указал на женщину лет двадцати восьми, почти обнаженную, лежавшую на кушетке в алькове с зеркальными стенами. — Вам придется, Жюльетта, удовлетворить не только мои страсти, но и страсти этой дамы.

— Кто она такая?

— Моя супруга.

— Ах, это вы, Шарлотта, — сказала я. — Я много слышала о вас: говорят, вы такая же блудница, как ваши сестры, но платите больше. Поглядим, однако, так ли это на самом деле.

— Если вы не хотите со мной ссориться, — вмешался недовольный Фердинанд, — вы должны с надлежащим уважением относиться к королеве.

— Пусть скажет свои желания, и я употреблю все средства удовлетворить их.

Тогда Шарлотта Лотарингская, обхватив меня за шею, тысячью поцелуев дала мне понять, что я ей понравилась и что она предвкушает обещанные наслаждения. Все условности были отброшены в сторону, и Фердинанд сам раздел нас обеих. Потом появился паж-подросток, очаровательный, как херувим, и король снял одежду и с него. Мы с Шарлоттой, улегшись на кушетку, начали ласкать друг друга, а Фердинанд, не спуская с нас глаз, страстно целовал пажа в губы и щекотал ему задний проход.

Да, друзья мои, эта Шарлотта была необыкновенной женщиной! Само бесстыдство свило себе гнездо во влагалище этой венценосной потаскухи; она крепко прижималась ко мне всем телом и неистово терлась своим клитором о мой лобок; одним пальцем она мастурбировала мне анус, а ее язычок, глубоко проникнув мне в рот, жадно слизывал мою слюну; блудницу словно пожирал ненасытный огонь, и вожделение сочилось из всех ее пор. Немного позже я переменила позу: обхватила ее голову бедрами, прижалась губами к ее влагалищу, и мы долго, исступленно сосали друг друга. С каким восторгом она возвращала мне то, что я выливала в ее рот! Моя вагина заполнила его спермой, и я сама, тая от блаженства, глотала ее поминутно извергавшиеся соки. Когда мы выжали из себя всю сперму до последней капли, она потребовала помочиться ей в рот, я попросила ее сделать то же самое, и мы высосали всю жидкость друг из друга.

Шарлотта была красавицей; у нее была необыкновенно белая кожа, высокие и твердые груди, упругие и атласные ягодицы, а бедра отличались изысканными пропорциями; было очевидно, что она многоопытна в самых разных плотских утехах, но ее тело оставалось по-девичьи свежим, и оба отверстия были по-девичьи узкими и трепетными[102 - Этот портрет списан с натуры. (Прим. автора)].

— Ах, любовь моя, — заговорила я, очарованная ее прелестями, — не желаете ли обменяться более ощутимыми ласками?

— Тогда вам понадобится вот это. — И Фердинанд протянул нам пару искусственных фаллосов. Вооружившись этими орудиями, мы принялись энергично массировать друг друга. В какой-то момент мой зад оказался прямо перед лицом короля, который вначале гладил его нежно и благоговейно, затем осыпал жаркими поцелуями.

— Прошу вас оставаться в таком положении, — сказал он мне несколько минут спустя, — я намерен совершить с вами содомию, пока вы сношаете мою жену. Эй, Зерби, помоги мне.

Эта сцена продолжалась еще несколько минут, после чего король поменял нас местами и овладел своей женой, которая в это время продолжала скоблить мое влагалище. Потом он заставил юношу содомировать ее, а я облизывала ей вагину, и в конце концов он сбросил семя в задний проход своего пажа, который как раз наставлял ему рога.

После непродолжительного отдыха, посвященного взаимным нежным поцелуям и ласкам, мы возобновили свои занятия. Фердинанд вторгся в мой зад, прильнув губами к заднему проходу Зерби, заставил мальчика испражняться себе в рот, а жену попросил пороть себя; минуту спустя он оставил меня, взял розги и довольно ощутимо выпорол нас всех троих; вслед за тем сама королева обрабатывала розгами мои ягодицы и бедра, и я поняла, что флагелляция была в числе ее излюбленных страстей — она не успокоилась, пока не увидела кровь; потом она сосала член пажа и яростно тискала мои ягодицы, пока супруг сношал ее в зад. Еще через некоторое время мы окружили Фердинанда: я взяла в рот его член, жена сократировала его и щекотала ему яички, паж, оседлав его грудь, прижимался анусом к губам его величества, который завершил эту процедуру в невероятном возбуждении.

— Не понимаю, почему мы медлим и не свернем шею этому юному нахалу, — вдруг сказал он, хватая за горло пажа, который жалобно заскулил и завращал глазами.

— Вздерните его, — подала голос королева.

— Радость моя, — воскликнула я, целуя очаровательную Шарлотту, — так вы тоже любите жестокие забавы? Если это так, я вас обожаю еще больше. Вы, конечно, слышали о милой шутке китайского императора, когда он кормил своих золотых рыбок гениталиями детей своих рабов?

— Разумеется. И я с удовольствием сделала бы то же самое. Давайте, Фердинанд, покажем, на что мы способны. Эта женщина восхитительна, в ней есть ум, характер и воображение; я уверена, что она разделяет наши вкусы. Вы, друг мой, будете палачом Зерби, а мы вспомним, что истребление живого существа — самый сильный возбудитель для плотских услад. Повесьте Зерби, дорогой супруг, повесьте немедленно! Жюльетта будет ласкать меня, пока я наслаждаюсь этим зрелищем.

Все произошло очень быстро: Фердинанд повесил пажа с таким искусством и с такой ловкостью, что мальчик испустил дух еще до того, как мы приступили к мастурбации.

— Увы, — вздохнула Шарлотта, — мне никогда не везет: он умер, а я не успела приготовиться. Ну да ладно, спустите его на пол, Фердинанд, и подержите его руку — я хочу, чтобы она приласкала мне вагину.

— Нет, — возразил король, — этим займется Жюльетта, а я буду содомировать труп; говорят, это ни с чем не сравнимое ощущение, и я хочу испытать его. О, какое блаженство! — завопил он, вломившись в еще теплую задницу. — Не зря утверждают, что слаще этого нет ничего на свете. Какая хватка у мертвого ануса!

Между тем жуткая сцена продолжалась; Зерби, конечно, не вернулся к жизни, но его палачи едва не скончались от удовольствия. Последнее извержение Шарлотты произошло таким образом: она распласталась на холодевшем теле пажа, супруг целовал ей клитор, а меня она заставила облегчиться себе в рот. В виде вознаграждения за услуги я получила четыре тысячи унций, и мы расстались, пообещав друг другу в скором времени встретиться в более многочисленной компании.

Вернувшись домой, я рассказала сестрам о странных вкусах его величества короля Сицилии[103 - Фердинанд носил титул короля Неаполитанского и Сицилийского.].

— Чудесно, — заметила Клервиль, — когда такие страсти встречаются у тех, кого Природа выделила среди прочих умом, богатством или властью.

— Но это же вполне объяснимо, — сказала Олимпия, которую мы называли только по имени, чтобы не скомпрометировать ее славную фамилию, — более того, нет ничего неестественного в том, что самые изысканные формы наслаждения отличают людей, которые обладают даром исключительной проницательности или стоят выше других благодаря милостям фортуны, сделавшей их деспотами. Человек высокого интеллекта, обладающий властью или богатством, наверное, не может наслаждаться так, как это делают простые смертные. Если он захочет сделать свои удовольствия более утонченными, он неизбежно придет к убийству, ибо убийство — высшая степень удовольствия: его диктует сладострастие, убийство — это часть эротики, одна из прихотей эротического сознания. Человеческое существо достигает последней стадии пароксизма в плотских утехах только через приступ ярости; человек мечет громы и молнии, изрыгает ругательства, теряет всякое чувство реальности и меры, теряет над собой контроль и в это критическое мгновение обнаруживает все признаки брутальности; еще один шаг — и он становится варваром, следующий шаг — и он делается убийцей; чем больше в нем ума, тем изощреннее его мысли и поступки. И все-таки одно препятствие сдерживает его: он либо боится заплатить слишком большую цену за свое удовольствие, либо опасается закона; избавьте его от этих глупых страхов посредством золота или власти, и вы толкнете его в мир преступлений, так как безнаказанность успокоит его, и ничто не остановит человека, если помимо богатого воображения он обладает неограниченными средствами.

— Тогда, — сказала я подругам, — мы трое находимся в завидном положении: у нас есть огромные богатства, и Фердинанд гарантировал нам абсолютную безнаказанность.

— Черт возьми! — воскликнула Клервиль. — Как воспламеняет меня эта сладостная уверенность! — С этими словами шлюха задрала свои юбки, расставила ноги, раскрыла пальцами нижние губки и продемонстрировала нам пунцовое, наполненное жаждой и ожиданием влагалище, которое, казалось, бросает вызов всем мужским органам Неаполя.

— Я слышала, в этом краю водятся великолепные копьеносцы, — продолжала она, — пусть Сбригани позаботится, чтобы мы не пропустили ни одного.

— Я еще вчера обо всем договорился, — заявил с гордостью наш услужливый спутник. — Заплатил нескольким поставщикам, и теперь каждое утро в вашем распоряжении будут две дюжины симпатичных молодцев в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти; я сам буду проверять их, и если, несмотря на мои строгие требования, вам попадутся негодные экземпляры, мы их тут же отбракуем…

— Какие размеры ты заказал? — поинтересовалась Клервиль, которую уже вовсю ласкала Раймонда.

— Вы не увидите ни одного меньше пятнадцати сантиметров в окружности и двадцати в длину.

— Постыдитесь, Сбригани! Такие размеры, может быть, и сойдут для Парижа, но здесь, в Неаполе, где растут чудовищные члены… Что до меня, я ни за что не соглашусь на меньшее, чем двадцать сантиметров в обхвате и тридцать в длину.

— Мы тоже, — в один голос заявили мы с Олимпией. — Пусть их будет меньше, но чтобы они были лучше…

— О чем вы говорите? — разволновалась Клервиль. — Я не вижу причин уменьшать их число. Напротив, кроме качества я требую количество. Поэтому, Сбригани, я прошу тебя доставлять нам каждое утро тридцать мужчин с размерами, о которых я уже говорила. Это будет по десять на каждую. Скажем, мы совокупимся с каждым по три раза — большего мне и не надо, хотя любая из нас, прежде чем выпить утреннюю чашечку шоколада, в состоянии загнать десятерых скакунов. С тобой разговаривает женщина, которой легкая утренняя разминка не помешает совершить в течение дня множество непристойностей; в самом деле, ведь только хорошенькая каждодневная плотская встряска помогает поддерживать нужное похотливое состояние, а для чего еще созданы мы, как не для плотских утех?

Вместе с этими последними словами возбужденная до предела блудница изверглась в объятиях Раймонды.

— Пока ваши указания будут выполнены, — сказал Сбригани, — посмотрите, может быть, эти лакеи устроят вас; мне кажется, их размеры вам подойдут.

Тут же появились шестеро хорошо оснащенных громил ростом около ста восьмидесяти сантиметров.

— Клянусь своей куночкой, — проговорила Клервиль, чьи юбки все еще были задраны до груди, — это то, что нужно! Дайте мне пощупать их. — Но ни одна из этих дубин не вмещалась в обе ее ладони. — Да, милые подруги, здесь есть, чем поживиться. Выбирайте сами, а я оставляю себе вот эту парочку.

— Одну минуту, — вмешался Сбригани. — Позвольте мне упорядочить ваши удовольствия: здесь нужна спокойная, уверенная рука, а вы все ошалели от похоти.

— Он прав, совершенно прав, — согласилась Клервиль, тем не менее поспешно сбрасывая с себя одежду, — пусть он возьмет на себя всю организацию, а я тем временем подготовлюсь.

— Начнем с вас, Клервиль, — сказал Сбригани, — вы, кажется, больше всех торопитесь.

— Еще раз ты прав, — подхватила наша сестрица. — Не знаю, что за воздух в этом городе, но я никогда не чувствовала себя такой распутной, как здесь.

— Он насыщен частичками азота, серы и битума, — заметила я с ученым видом, — поэтому так возбуждает нервную систему и производит такое необычное волнение в душе и теле. Я тоже почувствовала, что здесь, в Неаполе, веду себя более жестоко.

— Хотя я более, чем вы, привычна к этому воздуху, — вставила Олимпия, — потому что Неаполь и мой родной город находятся недалеко друг от друга, тем не менее меня также не на шутку волнует эта атмосфера.

— Тогда будем дышать побольше, — улыбнулся Сбригани. — А теперь, уважаемые шлюхи, приступайте к делу и рассчитывайте на мою помощь. Для начала хочу предложить вам такой вариант: начинает, как я уже сказал, Клервиль; но хотя она уже и так сгорает от желания, мы разожжем его еще сильнее. Ты, Жюльетта, возьмешь этот прекрасный член, который выбрала твоя подруга, и потрешь его о ее нижние губки и клитор, только пока не вставляй внутрь. Вы, Олимпия, будете нежно щекотать вход во влагалище нашей пациентки — раздразните, распалите его как следует, приведите его в ярость, а когда ее глаза загорятся от гнева, мы удовлетворим ее; она должна лежать в объятиях одного из этих юных сеньоров: одной рукой он сможет массировать ей заднюю норку, другой — ее соски и одновременно целовать ее в губы. Чтобы еще больше возбудить нашу подругу, мы вложим ей в руки по одному члену: один она вставит в вагину Раймонды, другой — Элизы; а двое оставшихся будут сношать вас обеих на глазах Клервиль. Вот тогда ее душа будет довольна.

Действительно, пять минут спустя блудницу было уже не узнать: на ее губах пузырилась пена, сквозь сжатые зубы вырывались невнятные проклятия и глухие стоны, и видя, что дальнейшее промедление невозможно, все шестеро лакеев в продолжение часа, один за другим, покрывали ее как кобылицу, и она едва не испустила дух от удовольствия. Как только член выходил из влагалища нашей подруги, мы с Олимпией завладевали им, а в это время Раймонда и Элиза неустанно ласкали, пороли, щекотали, облизывали нас. Сбригани умело дирижировал этим оркестром, и мы извергались как полевые орудия. В ход пошли все изощренные виды разврата, все мыслимые способы; но больше всего нам понравилось принимать три мужских органа одновременно: два во влагалище, один в анус. Немногие женщины знают, какое это доставляет наслаждение, когда под рукой есть опытные копьеносцы; кроме того, я трижды испытала всеобщий натиск. Это происходило так: я ложилась спиной на одного из мужчин, который содомировал меня, Элиза, опустившись надо мной на четвереньки, предоставляла мне лизать ее маленькую несравненную вагину, сверху ее содомировал другой лакей, он же массировал мне клитор, а Раймонда языком ласкала ему задний проход. По обе стороны от меня лежали Олимпия и Клервиль, я вводила в их анусы по одному члену, а обе они сосали фаллосы, принадлежавшие пятому и шестому лакеям. Все шестеро по восемь раз сбросили сперму, да и невозможно было отказать им после столь тяжелых трудов.

Приблизительно через неделю после этого приключения курьер доставил нам приглашение от Фердинанда, который всех троих требовал к себе во дворец в Портичи. На сей раз король желал устроить спектакль, еще более впечатляющий, чем предыдущий. Нас провели в роскошно украшенные апартаменты, где стояла прохлада, особенно приятная после уличной духоты. Шарлотта, неотразимая, как Флора, ожидала нас в обществе принца Ла Ричча, смазливого хлыща двадцати четырех лет, который был посвящен в интимные развлечения королевской четы. В дальнем конце салона, где должно было происходить празднество, в почтительной позе стояли четверо прелестных детей — две девочки десяти и одиннадцати лет и два мальчика чуть постарше, одетые в костюмы, наподобие тех, в какие обряжали свои жертвы древние греки. Благородная и величественная фигура Клервиль, классически правильные черты ее лица, несмотря на то, что она была уже не первой молодости, сластолюбивый блеск в ее глазах — все это произвело большое впечатление на неаполитанскую королеву.

— Удивительно красивая дама, — вслух признала она.

И как это всегда случается с женщинами нашего сорта, которых от панегириков до ласк отделяет один шаг, обе блудницы скоро заключили друг друга в объятия. Ла Ричча привлек к себе Олимпию, а я стала фавориткой короля.

— Прежде чем начать совместные утехи, — предложил Фердинанд, — мы разобьемся на пары — собственно говоря, мы уже сделали свой выбор, — уединимся в отдельных будуарах, а после приватной беседы объединимся снова.

Пример подала Шарлотта: в сопровождении Клервиль и одной из девочек она закрылась в своем будуаре. Ла Ричча выбрал одного мальчика и исчез вместе с Олимпией; Фердинанду достались две жертвы обоего пола, и мы вчетвером удалились в отдельную комнату. И вот здесь я во всем блеске и размахе увидела грубое, неуклюжее распутство неаполитанца. Однако точно так же, как редкие солнечные лучи пробивают тяжелые облака, согревая человеческие сердца, так сквозь толщу неуклюжести, отличавшей этого коронованного мужлана, просочились, мало-помалу, признаки изысканного сластолюбия.

После недолгих жестоких развлечений в отдельных будуарах мы вновь собрались все вместе в просторном салоне, где, подогревая воображение друг друга рассказами о своих недавних отвратительных поступках, снова погрузились в океан похоти и вволю насладились всем, что может родиться в мозгу таких распутных злодеев. Только физическое истощение положило конец нашим безумствам, и мы распрощались с королевской четой.

Возвратившись, мы нашли Сбригани израненным, лежавшим в постели. Он утром зашел в кофейню и случайно услышал оскорбления в наш адрес: один француз громогласно утверждал, что прекрасно знает, кто мы такие, и назвал нас шлюхами. Хотя, по правде говоря, трудно было выразиться точнее, Сбригани, движимый чувством преданности, храбро встал на нашу защиту, и неосторожный болтун получил два хороших удара шпагой в живот.

Мы перевязали его раны, и разговор естественным образом перешел на тему дуэли.

— Чистейшее сумасшествие, — начала Клервиль, — рисковать своей жизнью в одиночном бою с человеком, который оскорбил нас. Если этот субъект, — продолжала наша подруга, попросив позволения временно встать на точку зрения противоположного пола, чьи обязанности она могла при необходимости исполнять с большим успехом, — так вот, если этот субъект проявил ко мне явное неуважение, неужели я должен оказать ему честь и считать его достойным своим противником? Почему должен я поставить себя в положение, из которого, если к оскорблению добавится телесная рана, могу выйти изувеченным или вообще могу не выйти живым. В конце концов это я должен получить удовлетворение, так что же для этого мне надо подвергнуть опасности свою жизнь? Если же я поступлю по-другому, скажем, собираясь драться с обидчиком — а драться я обязан в любом случае, — я прикрою свою грудь кольчугой, обезопасив себя и вынудив противника только защищаться и отказаться от надежды еще раз поразить меня, так вот, если я изберу такую тактику, меня назовут подлецом и трусом: выходит, по этой логике я должен наплевать на здравый смысл и подставить себя под удар?

Поэтому я предлагаю: пусть обидчик приходит к месту дуэли голым, а оскорбленная сторона облачится в железные доспехи — этого требует разум и законы здравого смысла. Агрессор непременно должен находиться в невыгодном положении, ибо своим поступком, согласно всем существующим обычаям, он заслужил наказание от руки того, кого оскорбил; следовательно, в такой ситуации пресловутый кодекс чести надо изменить и предписать, если уж так необходима дуэль, чтобы обидчик был лишен возможности еще раз нанести вам ущерб и заботился бы только о самозащите. В самом деле, по какому праву я должен подвергаться нападению второй раз? В этом вопросе наши обычаи жестоки и несправедливы, они делают нас посмешищем большинства народов земли, которые достаточно умны, чтобы понять, что коль скоро вы вынуждены мстить за себя, вам надо делать это, не подвергая свою жизнь опасности.

— В этом наши взгляды совпадают, — сказала я, — дуэль и мне кажется смешным и абсурдным занятием, но я хотела бы добавить кое-что к тому, что вы сказали. Я нахожу глупым, когда человек рискует своей жизнью из-за оскорбления; в таких случаях разум и Природа диктуют нам единственное средство: убить врага, не давая ему шансов убить вас, в этом и будет заключаться ваше удовлетворение. Наши предки были много мудрее нас и поручали драться вместо себя другим; наемники за определенную плату выходили на бой и решали исход ссоры, то есть кто был сильнее, тот и оказывался прав; до крайней мере, при этом исключалась несправедливость и необходимость рисковать собой; хотя и в этом обычае много нелепого и абсурдного, он, конечно же, в тысячу раз предпочтительнее, чем нынешний. Здесь есть еще один унизительный момент: профессиональных бойцов, которые выходили драться за других, считали презренными и низкими существами, и сегодня мы занимаем их место; подумать только — мы рискуем навлечь на себя позор, если отказываемся играть роль этих наемников! Сколько же здесь непоследовательности и вздора! Обратившись к истокам дуэли, мы видим, что те бойцы были просто-напросто наемными убийцами, каких и сегодня можно встретить в Испании и Италии; обиженный платил им за то, что они избавляли его от недруга; 'позже, чтобы как-то смягчить этот вид убийства, обвиняемому разрешили защищаться, драться с нанятым убийцей, затем позволили нанимать другого убийцу и посылать его в бой вместо себя. Вот какой была дуэль в ее младенческие, годы, а ее колыбелью был разумный закон, позволяющий любому человеку мстить своему врагу. В наше время этот хороший обычай уступил место кодексу дуэльной чести невероятной глупости, которая до неузнаваемости искажает древний обычай и оскорбляет здравый смысл. Поэтому не следует человеку, у которого есть враг и есть хоть капелька ума, становиться на равную ногу с тем, кто, оскорбив его, тем самым унизил себя. Если оскорбленный человек непременно должен драться, ну что ж — честь есть честь, но заранее примите меры, чтобы он снова не оказался в роли побежденного, и уж если он желает сам свести счеты с негодяем, дайте ему право использовать наемных убийц, что, по словам Мольера, — самое надежное средство решить спор. Что касается людей, которые примешивают сюда вопрос чести, я нахожу их не менее смешными, чем тех, кто воображает, будто их жены — самые добродетельные на свете: и то и другое — варварские предрассудки и даже не заслуживают хладнокровного обсуждения. Честь есть химера, подкармливаемая определенными человеческими обычаями и условностями, которые всегда опирались на абсурд; если правда, что человек приобретает честь и славу, убивая врагов своей страны, значит, он не может обесчестить себя, когда уничтожает своих соотечественников, ибо никогда одинаковые дела не влекут за собой противоположные следствия: если я поступаю праведно, когда мщу за обиды, причиненные моему народу, еще справедливее я поступаю, когда расплачиваюсь за оскорбления, причиненные лично мне. Государство, которое постоянно держит несколько сотен тысяч наемных убийц для своих целей, никоим образом — ни естественным, ни узаконенным — не может наказать меня, когда я, следуя его примеру, нанимаю парочку головорезов, чтобы отомстить своим обидчикам за конкретные пакости; в конце концов обиды, причиненные нации, никогда не затрагивают отдельных людей, между тем, как те, что испытал я, касаются меня непосредственно, а это очень большая разница. Но попробуйте сказать эти слова вслух, и общество немедленно заклеймит такого человека, назовет его подлым трусом, и хорошую репутацию, завоеванную долгими годами жизни, за три минуты отберет кучка ничтожных молокососов, непроходимых и не имеющих чувства юмора идиотов, которых несколько жеманниц, достойных того, чтобы их публично отшлепали на улице, убедили в том, что нет ничего благороднее, чем рисковать своей жизнью на дуэли:

— Я абсолютно согласна с вами обеими, — заговорила Олимпия, — и надеюсь, вы не принимаете меня за одну из тех умственно неполноценных истеричек, чье мнение о мужчине зависит от его готовности из-за какого-нибудь пустяка встать на угол дуэльной площадки и строить из себя презренного гладиатора. Я презираю таких бравых и воинственных идиотов. Воинственностью можно восхищаться в мужлане или в солдате, годных только на то, чтобы целыми днями ходить с окровавленной физиономией. Но чтобы человек с положением и средствами… чтобы он оставил свой уют, свои любимые занятия и вручил свою жизнь в руки громиле, не имеющему иных талантов, кроме как резать глотки людям, который оскорбил его. Поистине достоин презрения человек, принимающий вызов на дуэль. Вот именно, презрения: существует что-то низкое в том, чтобы предоставлять другим право распорядиться вашей жизнью и рисковать, ради минутной прихоти, всеми талантами и милостями, которыми одарила вас Природа. Пора оставить эту сомнительную честь бродячим рыцарям прошлых веков: не для того рождается одаренный человек, чтобы превращаться в вульгарного гладиатора, а для того, чтобы оценить и поощрять искусства, наслаждаться ими, служить отечеству, когда придет срок, и только ради отечества проливать кровь, которая течет в его жилах. Когда такой человек имеет врага, стоящего ниже его, он может его просто убить, и Природа не дала нам иного средства избавиться от опасной обузы; если его оскорбил равный ему, пусть оба предстанут перед снисходительным судом, предъявят каждый свои претензии, и суд решит их спор: между приличными людьми не возникает разногласий, которые нельзя устранить полюбовно; неправый должен уступить — таков закон. Но кровь… проливать кровь из-за неосторожного замечания, ревности, шутки, упрека или даже из-за ссоры — это чистейший анахронизм. Дуэль не существовала до тех пор, пока кодекс чести не заменил принципы мести; только когда люди стали цивилизованными, дуэль была принята обществом. Природа и не думала вкладывать в человеческое сердце желание мстить с риском для собственной жизни, так как нет ничего мудрого и естественного в том, чтобы подставлять себя второму удару по той лишь причине, что вы получили первый. Однако очень справедливо и разумно смыть оскорбление кровью обидчика, не рискуя пролить собственную, если обидчик ниже вас, или добиться мирного решения, если он равен вам по положению. И не стоит слушать женщин; они ждут от мужчины не храбрости, а случая потешить свою гордыню и иметь возможность рассказывать направо и налево, что, мол, такой-то субъект дрался на дуэли ради их прелестей. Законы не в состоянии искоренить этот гнусный обычай, ибо закон порождает недовольство, противодействие и обиду. Только всеобщее осмеяние может похоронить его. Все женщины должны закрыть дверь перед дуэлянтом, должны пренебрегать им, высмеивать его, чтобы на него показывали пальцем и говорили: «Вот идет глупец, низкий и малодушный глупец; он взял на себя мерзкую роль наемного головореза, вообразив, будто неосторожные слова, которые уносит ветер и которые забываются минуту спустя, стоят человеческой жизни, что дается один раз. Бегите от него — он сумасшедший».

— Олимпия права, — сказала Клервиль, — этот презренный предрассудок можно истребить только таким путем. Кое-кто может возразить, что воинская доблесть исчезнет в сердце мужчины, если это случится. Ну что ж, вполне возможно, но я утверждаю, что доблесть — это достоинство дураков и не имеет никакой ценности: я не встречала ни одного умного среди храбрых людей. Цезарь был великим человеком — никто в этом не сомневается, — но боялся собственной тени; Фридрих Прусский имел разум и многие таланты, но у него тряслись поджилки, когда наступало время идти в бой. Словом, все известные мужи были трусами; даже римляне почитали страх и воздвигали ему алтари. Страх — часть Природы, он порождается извечной заботой о личной безопасности, то есть чувством самосохранения; ни одно чувство не заложено так глубоко в нашей душе той первопричиной, которая всем нам дала жизнь. Осуждать человека за то, что он боится опасности, — то же самое, что ненавидеть его за любовь к жизни. Со своей стороны я хочу заявить, что всегда питала и буду питать глубочайшее уважение к тому, кто страшится смерти, ибо такой человек обладает умом, воображением и способностью наслаждаться. В тот день, когда весь Париж клеймил позором знаменитого Ла Люцерна за то, что он исподтишка убил своего соперника, я захотела отдаться ему; я мало встречала столь приятных мужчин, и, пожалуй, ни один из них не отличался таким высокоорганизованным умом.

— Недаром говорится, — вставила я, — что чем выше человек поднимается над предрассудком, тем он делается умнее; тот же, кто заперт в клетке своих моральных принципов, всегда бесплодных и нелепых, останется таким же скучным, как и его максимы; нам, с нашим воображением, нечего делать в обществе такого моралиста.

Через несколько дней здоровье Сбригани заметно поправилось, и Клервиль сообщила мне:

— Он сегодня уже совокупился со мной. Я только что щупала его пульс и уверяю тебя, что наш друг в добром здравии; лучший признак здоровья — торчащий член, и я до сих пор вся мокрая от его спермы… Кстати, скажи мне, Жюльетта, — странным тоном продолжала эта непостижимая женщина, — правда ли, что ты сильно привязана к этому человеку?

— Он оказал мне большие услуги.

— Он только исполнял свой долг и получал за это деньги. Кажется, твоя душа начинает открываться для могучего чувства благодарности?

— Нисколько, клянусь честью.

— Ну хорошо, поживем — увидим. Я хочу сказать, что не нравится мне этот Сбригани; более того — я ему не доверяю. Когда-нибудь этот человек ограбит нас.

— Скажи прямо, что он тебе надоел, потому что доставил тебе большое удовольствие в постели, ведь ты терпеть не можешь мужчину после того, как он кончил в твоем влагалище.

— Этот субъект всегда сношал меня только в зад, вот взгляни — из меня до сих пор вытекают его соки.

— К чему же все-таки ты клонишь, дорогая?

— К тому, что пора избавиться от этого нахала.

— Ты забыла, что он из-за нас смотрел в лицо смерти?

— Ни о чем я не забыла, и это еще одна причина, чтобы я презирала его, так как такой поступок говорит о его глупости.

— И все же, что ты собираешься с ним сделать?

— Завтра он примет последнюю ложечку лекарства, а послезавтра мы его похороним.

— А у тебя что-нибудь осталось из тех замечательных снадобий, которые мы когда-то купили у мадам Дюран?

— Чуточку того, чуточку другого… И я очень хочу, чтобы твой Сбригани попробовал их.

— Ах, Клервиль, с годами ты не исправляться, ты, видимо, всегда останешься отъявленной ведьмой. Но что скажет сестрица Олимпия?

— Пусть говорит, что хочет. Если меня подмывает совершить преступление, в моем сердце нет заботы о репутации.

Я согласилась; да и могла ли я остаться равнодушной к злодейству? Настолько дорого мне все, что несет на себе его печать, что я, не раздумывая, припадаю к нему, как к живительному источнику. Итак, я использовала этого итальянца — скорее из нужды, нежели из привязанности. Клервиль обещала взять на себя все повседневные заботы, которыми занимался он, и на этом полезность Сбригани была исчерпана: я дала согласие на его уничтожение. Олимпия также не возражала, и на следующий день, выпив ад из рук Клервиль, Сбригани отправился в ад сообщать демонам о том, что дух зла, скрывающийся в теле живой женщины, в тысячу раз опаснее, чем тот, которым священники и поэты населили Тартар. Завершив эту операцию, мы отправились осматривать окрестности Неаполя.

Нигде в Европе Природа не выражает себя с такой мощью и в таком великолепии, как под Неаполем; эта роскошь резко отличается от унылой меланхолической красоты Ломбардской долины, которая вызывает в душе какое-то оцепенение. Напротив, все здесь приводит вас в смятение: вулканы и другие катаклизмы вечно преступной Природы постоянно тревожат человеческий дух, делая его способным на великие дела и на бурные страсти.

— Все это мы, — сказала я подругам, окидывая взглядом окружающий пейзаж, — а добродетельные люди похожи на те плоские равнины Пьемонта, которые удручают взор скучным однообразием. Если хорошенько рассмотреть эту необыкновенную местность, можно подумать, что когда-то в далеком прошлом она представляла собой один огромный вулкан, ибо куда ни шагнешь, всюду видишь здесь следы грандиозной катастрофы. Даже Природа нередко предается безумствам, так как же нам не брать с нее пример! Мы ступаем прямо по сольфатаре[104 - Почва вулканического происхождения.], которая есть убедительное доказательство моих слов.

По извилистой дороге, с обеих сторон окруженной живописными, беспрерывно меняющимися пейзажами, мы дошли до Поццуоли[105 - В древности это селение называлось Путеоли. (Прим. автора)], откуда хорошо виден Низида, маленький очаровательный островок, куда удалился Брут после того, как убил Цезаря. Это было бы самое лучшее место для наших излюбленных забав; там, наверное, можно было чувствовать себя словно на самом краю света и творить все, что захочешь, отгородившись от нескромных взоров непроницаемой зеленой стеной, ведь ничто так не требуется воображению, ничто так не вдохновляет его, как таинственная тишина и уединение. Немного дальше, за бухтой, можно было различить два мыса, Сорренто и Масса, — загадочные развалины, остатки благородных построек, а за ними — цветущие холмы, навевающие негу и истому.

Поццуоли, куда мы вернулись пообедать, ничем не выдает былого своего величия, но остается одним из красивейших мест во всем Неаполитанском королевстве. Однако невежественные жители городка даже не подозревают о своем счастье, а леность делает их еще грубее и нахальнее.

Когда мы подошли к гостинице, нас окружила целая толпа жаждущих показать нам местные достопримечательности.

— Вот что, дети, — сказала Олимпия, закрывая дверь, после того, как дюжина молодых и здоровых мошенников протолкалась гурьбой в наши комнаты, — мы отберем только тех, у кого есть кое-что между ног. Показывайте свои сокровища, а мы поглядим.

Мы бесцеремонно спускали с них штаны, щупали, взвешивали на ладони их атрибуты; шестеро показались нам достойными участвовать в утехах, но только один — смешной увалень, одетый в лохмотья, чей левиафан невероятной толщины торчал сантиметров на тридцать, — удостоился чести быть нашим проводником после того, как удовлетворил нас всех троих подряд. Мы назвали его Рафаэль.

Первым делом он повел нас в храм Сераписа[106 - Божество египетской мифологии, идентифицируется с Осирисом-Аписом.], впечатляющие руины которого свидетельствуют о том, что это было некогда великолепное и грандиозное сооружение. Мы осмотрели соседние достопримечательности и во всем увидели бесспорное свидетельство величия и вкуса древних греков и римлян, которые, ярким светом осветив мир на краткий миг, погасли и исчезли, как исчезнут и нынешние завоеватели и повелители народов и умов.

Нашим глазам предстали остатки монумента гордыне и суеверию. Трасилл[107 - Трасилл (I век н. э.), египетский философ и астролог, философия которого объединяла мысли Пифагора и Платона.] предсказал, что Калигула не наденет пурпурную императорскую тогу, пока не перейдет из Байи[108 - Древний город в Италии, где в 60 г. до н.э. Цезарь, Помпей и Красс образовали триумвират.] в Путеоли по мосту. Будущий император приказал расставить, вплотную друг к другу, множество кораблей на расстоянии двух лиг и прошел по ним во главе своей армии. Конечно, это было сумасбродство, но сумасбродство великого человека; а злодейство Калигулы, ставшее эпохой в истории, указывает на его необузданный темперамент и величие души.

От моста Калигулы Рафаэль повел нас в Кум и неподалеку от развалин этого города показал нам место, где стоял дом, принадлежавший Лукуллу[109 - Легендарный римский патриций, отличавшийся пристрастием к роскоши.]. Мы долго молча смотрели на руины и размышляли об этом славном жизнелюбце.

— Его уже нет… еще немного — еще несколько месяцев, несколько лет — уйдем и мы; ножницы судьбы не щадят никого — ни богача, ни бедняка, ни доброго человека, ни злодея… Давайте же радоваться и собирать цветы, пока перед нами расстилается эта дорога, которая, увы, скоро кончится; по крайней мере, пусть будет из золота и шелка нить наших дней, которую прядет эта мрачная шлюха — судьба.

Мы бродили по развалинам Кума, где наше внимание особенно привлекли остатки храма Аполлона, построенного Дедалом, когда, спасаясь от гнева Миноса, он поселился в этом городе.

Оттуда мы направились в Байу и прошли через деревушку Баули, куда поэты поместили Елисейские Поля[110 - Царство, где, по преданию, обитают души мертвых.].

— Давайте навестим подземный мир, — мечтательно проговорила Клервиль, глядя в темные воды реки Ахеронт, которая протекает около Баули, — хоть краешком глаза взглянем на муки проклятых грешников и, может быть, сделаем их еще сильнее. Если бы только я была Прозерпиной[111 - Богиня Ада, супруга Плутона, мать фурий, идентифицируется с греческой Персефоной.]… Однако, коль скоро мне суждено созерцать земные бедствия, я могу считать себя счастливейшей из живых женщин.

В этой долине царит вечная весна. Среди виноградников и тополей, то там, то сям, видны невысокие холмики, куда зарывали погребальные урны, а Харон, вне всякого сомнения, обитал на мысе Мизенум. В этом не трудно убедиться, если иметь воображение. Это чудесная часть нашего разума оживляет все, к чему прикасается, и истина, всегда плетущаяся в хвосте у иллюзии, совсем не нужна тому, кто может творить и украшать свой собственный мир.

Рядом с деревушкой Баули путешественник видит остатки сотен соединенных друг с другом комнат; когда-то все это сооружение называлось тюрьмой Нерона, и далеко отсюда разносились стоны жертв похоти и жестокости этого злодея.

Немного дальше располагается красивое искусственное озеро, вырытое по приказанию Марка Агриппы для флота, который находил убежище в бухте мыса Мизенум. Этот мыс образует удобную гавань, которую высоко ценили древнеримские адмиралы. Там стояли корабли Плиния, когда извержение Везувия стоило ему жизни. Даже по развалинам видно, каким большим был этот древний город. Отсюда можно пройти прямо в Баули, жители которого хвастаются могилой Агриппины. У берега этого города потерпел крушение корабль с матерью Нерона — таким образом император рассчитывал избавиться от нее. Однако план его не удался: возвращаясь с празднеств в Байе, Агриппина и ее служанки успели прыгнуть в воду до того, как судно перевернулось, и в темноте императрица сумела доплыть до берега и добраться затем домой. Об этом пишет Тацит, и у него нет ни слова в поддержку легенды о том, что эта знаменитая женщина древности похоронена в Баули.

Вспомнив великого императора, Клервиль заметила:

— Я восхищена замыслом Нерона расправиться со своей матерью. В нем чувствуется жестокость, коварство, презрение ко всем добродетелям. Он страстно любил Агриппину; Свето-ний уверяет нас, что император часто мастурбировал, думая о ней… и в конце концов убил ее. Позволь мне почтить твою память, великий Нерон! Будь ты жив сегодня, я бы боготворила тебя, но все равно ты навсегда останешься для меня примером.

После этого забавного панегирика мы пошли по берегу, славившемуся в старину обилием великолепных вилл, а сегодня в том, что от них сохранилось, живут несколько бедных рыбаков. Там же бросается в глаза крепость, которая защищала побережье. Еще немного, и мы оказались на том месте, где когда-то пышным цветом процветала Байа, обитель наслаждения и разврата, где древние римляне предавались самым похотливым и извращенным забавам. Представляю, как весело жилось в этом чудесном городе, прикрытом горами от северных ветров и открытом к югу, к солнцу — истоку жизнетворного тепла и союзнику естественных страстей, — которое ласкает своими священными чудодейственными лучами счастливых обитателей этой прекрасной страны. Несмотря на все конвульсии, веками сотрясавшие эту землю, здесь до сих пор можно вдыхать мягкий и сладострастный воздух, который есть отрава для строгой морали и добродетели и изысканная пища для порока и так называемых преступлений похоти. По этому поводу, друзья, вы можете процитировать мне гневные инвективы Сенеки, но этот суровый моралист ничего не мог поделать с неодолимым влиянием Природы, и его соотечественники, читая его труды, самым беспардонным образом нарушали его заповеди.

От некогда великой Байи ныне осталась одна-единственная скособочившаяся рыбацкая хижина да еще несколько огромных живописно разбросанных камней — тусклая печать былого величия.

Конечно же, любимым божеством столь развратного города была Венера. Развалины ее храма видны до сих пор, но они в таком ветхом состоянии, что трудно судить по ним о его прошлом облике. Сохранились подземные переходы, мрачные таинственные коридоры, указывающие на то, что эти помещения служили для тайных церемоний. Огонь пробежал по нашим жилам, когда мы спустились вниз; Олимпия прижалась ко мне, и я увидела в ее глазах вожделение.

— Рафаэль, — позвала Клервиль, — мы должны совершить службу в этом священном месте.

— Так ведь вы выжали меня как губку, — ответил наш проводник, — а от ползания по этим развалинам у меня и ноги уже не ходят. Правда, я знаю здесь, неподалеку, четверых или пятерых рыбаков, которые придутся вам по вкусу.

Не прошло и шести минут, как он привел с собой очень грязную и неряшливую, но весьма многочисленную компанию.

Ослепленные похотью, которая буквально пожирала наши внутренности, мы, не раздумывая, сломя голову, бросились в это рискованное предприятие. В самом деле, что могли сделать в этом уединенном полутемном месте трое женщин против десятка нахальных и возбужденных мужчин? Вдохновленные богиней, которая всегда оберегает порок, мы мужественно встретили натиск.

— Друзья, — заговорила Олимпия по-итальянски, — мы не захотели завершить экскурсию в святилище Венеры без того, чтобы не принести ей жертву. Вы не хотите послужить ее жрицам?

— Почему бы нет? — с вызовом ответил один из мужланов, задирая юбки Олимпии.

— Давай скорее изнасилуем их, — добавил второй, хватая меня.

Однако семеро оставшихся не у дел уже начали доставать ножи, и я поспешила убедить их, что при определенной ловкости каждая из нас вполне может принять сразу троих. Я подала пример: один овладел моим влагалищем, второму я подставила зад, третий член взяла в рот; мои подруги сделали то же самое. Уставший Рафаэль стоял и наблюдал, как мы, словно солдатские шлюхи, обслуживаем эту толпу. Вы не имеете никакого представления о толщине неаполитанских членов; хотя мы и обещали сосать третьего, ему пришлось удовлетвориться ласками наших рук: ни одна из нас не смогла обхватить орган губами. Утолив первый приступ голода в одном месте, наши мужчины переходили к другому, и в результате каждый из них совокупился с нами спереди и сзади и испытал по меньшей мере три извержения. Полумрак, царивший в этих катакомбах, память о таинственных мистериях, происходивших здесь, сам вид наших партнеров — все это невероятно возбуждало нас, и мы, все трое, воспылали желанием совершить что-нибудь ужасное, Но как могли мы это сделать, будучи слабой стороной?

— У тебя есть с собой леденцы? — шепотом спросила я у Клервиль.

— Да, — ответила она. — Я никогда не выхожу без оружия.

— Тогда давай угостим наших рыцарей.

Олимпия, сообразив, о чем идет речь, объяснила недотепам, что сладости восстановят их силы. Я раздала снадобья — в такие моменты я любила играть роль радушной хозяйки, — и наши головорезы с удовольствием проглотили их.

— Еще разок совокупимся с ними, — прошептала мне Клервиль, — когда смерть побежит по их жилам, выжмем из них последние соки, которыми Природа явно их не обидела.

— Чудесно, — сказала я, — но вдруг яд передастся и нам?

— Не позволяй им целовать себя в губы, пусть целуют другие места, и никакой опасности не будет, — ответила Клервиль. — Я сто раз проделывала такие вещи и, как видишь, до сих пор жива-здорова…

Сильный характер этой женщины воодушевил меня, и никогда за всю свою жизнь я не испытывала более острого наслаждения. Мысль о том, что благодаря моему злодейству, мужчина, выйдя из моих объятий, тут же попадет в объятия смерти, эта злорадная, эта дьявольская мысль довела меня до того, что я потеряла сознание в момент оргазма.

— Встаем и быстро уходим, — сказала я подругам, как только пришла в себя. — Не стоит оставаться в этом склепе, когда у них начнутся конвульсии.

Мы вышли на белый свет; Рафаэль, который не участвовал в забавах и не был посвящен в наш жестокий замысел, продолжал быть нашим чичероне; что же касается десяти несчастных, которых мы оставили внизу, о них ничего больше не было слышно, хотя участь их не вызывает никаких сомнений, ибо мадам Дюран готовила надежнейшие в мире средства.

— Насколько могу судить, дорогая, — сказала я Клер-виль, — ты настолько пропиталась пороком, что уже не можешь получить удовольствие от мужчины без того, чтобы не подумать о его смерти?

— Как ты права, милая Жюльетта! — призналась моя подруга. — Мало кто знает, насколько глубоко пускает злодейство свои корни в нашей душе; мы настолько срастаемся с ним, что не можем без него существовать. Быть может, ты не поверишь, но я сожалею о напрасно прожитых мгновениях, когда не совершала преступлений. Любая мысль, которая приходит мне в голову, направлена на преступление, и мои руки постоянно чешутся от нетерпения и желания исполнить то, что рождает мой мозг. Ах, Жюльетта, как сладостно творить зло, как жарко вспыхивает все мое существо при мысли о том, что я безнаказанно попираю все эти смешные запреты, которые держат человека в плену. Как высоко возносимся мы, когда ломаем клетку, в которой покорно сидят другие люди, когда нарушаем их законы, профанируем их религию, оскорбляем и высмеиваем их нелепого Бога, смеемся даже над их отвратительными наставлениями, которые они осмеливаются называть священными обязанностями, возложенными на нас Природой. И сегодня я с горечью думаю о том, что не могу больше найти ничего ужасного, достойного меня; как бы ни было чудовищно мое преступление, оно непременно оказывается ниже и мельче моих стремлений. Если бы даже я могла истребить всю планету, и тогда бы я проклинала Природу за то, что она предоставила мне только один мир для утоления моих желаний.

Беседуя таким образом, мы обошли всю местность вокруг Байи, где едва ли не на каждом шагу попадались интересные памятники славного прошлого, и наконец, по удобной тропинке, окаймленной вечнозелеными кустарниками, вышли к берегу Овернского озера. Там уже нет той вредоносной атмосферы, от которой в далеком прошлом бывало замертво падали в озеро птицы, пролетавшие над ним; состав воды также совершенно изменился, и сегодня это — совершенно здоровое место, одно из самых благоприятных для философского ума. Там Эней приносил жертвы богам подземного мира, прежде чем отправиться в путь по мрачным тропам, который предначертала ему прорицательница. Слева от озера находится гроб этой Сивиллы, и попасть туда не трудно. Это — пещера метров пятьдесят в длину, три в ширину и чуть меньше в высоту. Осмотрите внимательно это место, стряхните с себя романтические бредни, которыми напичкали нас поэты и историки, и вы без труда поймете, что эта прорицательница была не чем иным, как сводней, а ее логово служило публичным домом. Повторяю, это становится ясно из осмотра помещения, и если при этом вы вспомните Петрония, а не Вергилия, вы не сможете выйти оттуда с другим убеждением.

На противоположном берегу, рядом с тем местом, где стоял храм Плутона, росли апельсиновые деревья, которые делали этот уголок очень живописным. Мы посетили эти развалины, сорвали несколько апельсинов и пошли назад в Поццуоли по Аппиевой дороге, по обеим сторонам которой поныне сохранились могилы. Мы не могли сдержать— удивления перед странным почтением римлян к мертвым. Мы сели возле могилы Фаустины, и Олимпия поделилась с нами следующими соображениями:

— Я никогда не могла понять двух вещей, — так начала наша очаровательная мудрая спутница, — их уважения к мертвецам и уважения к желаниям мертвецов. Разумеется, оба эти предрассудка связаны с человеческими понятиями о бессмертии души; будь люди убежденными материалистами, будь они абсолютно убеждены, что человек — всего лишь амальгама простых материальных элементов, что смерть означает их полное разложение, тогда уважение к кусочкам разложившейся материи показалось бы настолько осязаемой глупостью, что люди перестали бы думать об этом. Однако наша гордость отказывается признать этот факт, и мы предпочитаем верить, что душа покойного кружит над его телом и ждет от живых внимания к своему отвергнутому хозяину; мы боимся оскорбить эти тени и, сами того не сознавая, впадаем еще в худшую нечестивость и полнейший абсурд. Не лучше ли сказать себе: когда мы умираем, от нас совершенно ничего не остается, и на земле мы оставляем только свои экскременты, которые когда-то сбросили под деревом, когда были живы. Тогда только мы поймем, что у нас нет никаких обязательств перед трупом, что единственное, чего он заслуживает и что необходимо сделать, скорее ради нас самих, а не ради него, — это похоронить или сжечь мертвое тело или бросить его зверям-падальщикам. А все эти почести, усыпальницы, моления и памятники предназначены вовсе не для него, все они — дань, которую глупость платит тщеславию, дань, которую напрочь отрицает философия. Мои слова противоречат всем религиозным верованиям, как древним, так и нынешним, и, разумеется, не вас надо убеждать, что нет ничего абсурднее религии, что все религии опираются на идиотские догмы о вечной неразрушимости души и о существовании Бога. Нет ни одной глупости, которую бы религия в разные времена не возводила в объект почитания, и вам известно не хуже меня, дорогие мои подруги, что в первую очередь из жизни человека следует выбросить, как ненужные и вредные, любые религиозные верования.

— Я совершенно согласна с тобой, — сказала Клервиль, — и в то же время хочу добавить, хотя это может показаться вам невероятным, что есть распутники, которые обосновывают свои страсти именно такими верованиями. Я знала в Париже одного человека, который платил золотом за тело только что похороненного подростка — неважно, мальчика или девочки, — умершего насильственной смертью; труп доставляли к нему домой, и он вытворял всевозможные ужасы над этим не успевшим разложиться телом.

— Давно известно, — заметила я, — что свежий труп может доставить поистине неизъяснимое удовольствие; мужчины особенно ценят судорожные сжатия мертвого ануса.

— Действительно, — добавила Клервиль, — в этом есть нечестивость, которая подхлестывает воображение, и я обязательно испробовала бы это, если бы была мужчиной.

— Такая прихоть, по-моему, приводит в конце концов к убийству, — сказала я, — так как, найдя в трупе весьма пикантный предмет удовольствия, человек вплотную подходит к поступку, который позволит ему разнообразить свои развлечения.

— Возможно, — кивнула Клервиль, — но пусть этот вопрос нас не волнует. Если убийство — большое удовольствие, вы согласитесь, что оно никак не может быть большим злодеянием.

Между тем солнце уже клонилось к западу, и мы поспешили в Поццуоли, избрав обратный путь мимо развалин виллы Цицерона.

Вернулись мы поздно, но толпа оборванцев по-прежнему ожидала нас у дверей. Рафаэль объяснил нам, что поскольку распространился слух о том, чю мы приветливы с мужчинами, почти все живущие по соседству явились предложить свои услуги.

— Вам нечего бояться, — прибавил наш проводник, — это приличные люди; они знают, что вы хорошо платите, и они так же хорошо будут сношать вас. У нас в стране просто смотрят на такие вещи, и вы не первые путешественницы, которые испытали крепость наших мышц.

— День сегодня был не особенно насыщенный, — заметила Клервиль, — да и негоже нам отвергать услужливых и приятных людей. Я всегда считала, что лишние физические упражнения лучше расслабляют тело, нежели пассивный отдых, посему предлагаю заняться трудами Венеры и забыть о заботах Аполлона…

Но к тому времени мы удовлетворили все потребности Природы и, насытившись распутством, могли окунуться только в самые глубины мерзких излишеств.

Из сотни мужчин мы отобрали три десятка с гигантскими мужскими атрибутами; все они были не старше тридцати, и не менее тридцати сантиметров в длину были их члены; кроме них мы купили десять крестьянских девочек от семи до двенадцати лет и после роскошного и продолжительного обеда, за которым было опустошено три сотни бутылок фалернского, выстроили своих копьеносцев в цепочку: каждый стоял на коленях, вставив член в задницу впереди стоявшего, и мы обошли весь строй, заставив каждого лобзать нам ягодицы. После вступительной церемонии, когда эрекция их достигла предела, они по одному подходили к нам, вкладывали свои вздыбленные органы в руки девочек, и те направляли их в наши анусы или вагины. В следующей сцене каждая из нас взяла на себя пятерых мужчин: трое сношали нас в отверстия, двоих мы возбуждали руками, а в это время девочки, окружив нас и взобравшись на стулья, орошали наши сплетенные тела струйками мочи — такое купание, на мой взгляд, действует очень возбуждающе во время совокупления. Потом алтарями стали только наши ягодицы, все тридцать прислужников по очереди совершили содомию с каждой из нас, и в продолжение этого акта девочки беспрестанно обсасывали нам рот и клитор. Вслед за тем трое малышек лизали нам влагалище, трое целовали в губы, а остальные руками массировали мужские члены, которые извергались нам на грудь и живот; потом мы изменили композицию и заставили девочек тереть все тридцать головок о наши клиторы, по одной усадили себе на лицо и лизали им вагины или задний проход.

После короткой передышки мы перешли к флагелляции. Сначала выпороли мужчин, которые в это время также наказывали девочек; затем велели привязать себе руки и ноги к кровати, и каждый участник выдал нам по сотне ударов; в продолжение экзекуции мы мочились в рот девочкам, стиснув бедрами их головы; потом отдали юные создания на потеху мужчинам, которые самым жестоким образом лишили их девственности в обоих местах. Вслед за тем мы сами устроили детям хорошую порку, заставив мужчин пинать и награждать увесистыми тумаками наши задницы; только доведя нас до ярости таким немилосердным обращением, они получили право еще раз совершить содомию; после чего мы подвергли девочек всевозможным унижениям: пускали им в рот газы, мочились и испражнялись на лицо и заставили проглотить все до капли. В завершение мы шелковыми бечевками привязали к потолку все фаллосы, смочили мошонки коньяком, потом поджигали их и, разогрев таким путем истощенные чресла, добились последней эякуляции.

Мы были чужими в этом городе и, хотя имели королевскую индульгенцию и соответствующие бумаги были у нас при себе, воздержались от дальнейших утех, чтобы не настроить население против себя; щедро вознаградили всю ораву, отправили ее по домам, а сами продолжили приятную и познавательную прогулку. Совершили короткую поездку на острова Прочида и Ишиа и на следующий день возвратились в Неаполь, по дороге осмотрев еще несколько развалин, которые впечатляли своим почтенным возрастом, и множество современных загородных поместий, уютных, живописных и очаровательных.

В наше отсутствие Фердинанд справлялся о нас, и мы поспешили рассказать ему о незабываемых впечатлениях от окрестных красот. Он с явным удовольствием выслушал нас и пригласил на ужин во дворец князя Франкавилла, богатейшего вельможи в Неаполе и в то же время отъявленнейшего либертена.

— Невозможно представить себе, насколько он искусен в этом деле, — добавил король. — Я попрошу его не церемониться в нашем присутствии и объясню, что мы просто хотим оценить его необычные забавы с философской точки зрения.

Во всей Италии ничто не сравнится с роскошью и величием дворца Франкавиллы; каждый день он принимал за своим столом шестьдесят гостей, которых обслуживали две сотни слуг, один краше другого. Специально для нас князь велел соорудить храм Приапа в своем саду. К этому ярко освещенному святилищу вели таинственные тропинки, обсаженные апельсиновыми и миртовыми деревьями; колонны, увитые розами и сиренью, поддерживали купол, под которым справа стоял алтарь, слева — стол на шесть персон; в середине возвышалась огромная корзина с цветами, которые были увешаны цветными лампионами и гирляндами тянулись до самого купола. Всюду, где оставалось место, группами располагались юноши, совершенно обнаженные, я насчитала их не менее трехсот. Когда мы вошли в храм, на алтаре, покрытом зеленой травой, появился Франкавилла; он остановился под символом Приапа, в честь которого мы собрались в тот вечер.

— Многоуважаемый хозяин, — обратилась к нему королева, — мы пришли в это священное место, чтобы разделить ваши удовольствия и попытаться разгадать вашу тайну; не обращайте на нас внимания, наслаждайтесь, мы не будем мешать вам.

Перед алтарем стояли заваленные цветами скамейки, мы сели на них, божество спустилось с алтаря, и церемония началась.

Нашим глазам предстал соблазнительный зад Франкавиллы, двум отрокам было доверено раздвигать ягодицы и вставлять в отверстие гигантские члены, которые по очереди вламывались в святая святых князя; еще двенадцать детей готовили орудия к натиску. Ни разу за всю свою жизнь я не видела такой слаженности в действиях. Великолепнейшие мужские атрибуты переходили из рук в руки и исчезали в анусе верховного жреца, после нескольких толчков они извлекались и заменялись очередными, и все это происходило легко, изящно, без усилий и вызывало восхищение. Менее чем за два часа все три сотни членов побывали в заднице Франкавиллы; как только был извлечен самый последний, князь повернулся к нам и при помощи двух юных ганимедов выбросил из себя несколько капель мутноватого семени, сопровождая эякуляцию пронзительными криками. После чего совершенно успокоился и заговорил:

— Мое седалище в катастрофическом состоянии, но вы хотели видеть, на что оно способно, и я удовлетворил ваше любопытство. Кстати, осмелюсь предположить, что ни одна из присутствующих дам не выдерживала подобного натиска.

— Вы правы, — сказала Клервиль, приятно пораженная всем увиденным, — но я в любое время готова бросить вам вызов, князь, причем готова подставить хоть зад, хоть влагалище, и держу пари, что не уступлю вам.

— Не спешите, радость моя, не спешите, — вставила Шарлотта, — вы видели лишь малую толику подвигов моего кузена, но он, не дрогнув, может выдержать десяток батальонов.

— Пусть зовет сюда всю свою армию, — с обычным хладнокровием заявила Клервиль. — Однако, сир, ваш князь, надеюсь, не думает, что мы удовлетворимся зрелищем его подвигов?

— Ну конечно же нет, — ответил король, — однако несмотря на вашу непревзойденную красоту, милые дамы, вы должны понять, что среди этих молодых людей не найдется ни одного, который пожелал бы даже прикоснуться к вам.

— Отчего же? Разве у нас нет задниц?

— Ни один, — подтвердил Франкавилла, — ни один из них не соблазнится, и даже если бы вам удалось каким-то чудом склонить кого-нибудь к этому, я ни за что больше не согласился бы подпустить вероотступника к себе.

— Так вот почему они придерживаются вашей веры, — усмехнулась Клервиль, — но и не осуждаю вас. Однако мы рассчитываем хотя бы на ужин, раз уж вы лишаете нас плотских утех; пусть нас утешит Комус[112 - Бог радости, веселья и застолий у древних греков.], если Киприда подвергает нас столь жестоким лишениям.

— Как красиво вы изъясняетесь! — с искренним уважением воскликнул Франкавилла.

Ганимеды скоро подали ужин, великолепнее которого вряд ли видел кто-нибудь из смертных, и за стол сели шестеро избранных: король, королева, князь, две моих сестры и я. Не буду описывать все утонченные яства, скажу лишь, что блюда и вина из всех стран земли сменяли друг друга беспрерывно и в невообразимом количестве; на меня произвел впечатление еще один факт — признак неслыханной и, конечно, чисто патрицианской роскоши: почти нетронутые блюда и напитки, чтобы освободить место для следующих, периодически вываливались в большие серебряные желоба, откуда смывались прямо в сточную канаву.

— Этими остатками могли бы поживиться многие несчастные, — заметила Олимпия.

— Несчастные? Наше существование на земле отрицает существование тех, кто ниже нас, — объяснил Франкавилла, — мне отвратительна сама мысль о том, что наши объедки могут кому-то облегчить участь.

— Сердце у него настолько же твердое, насколько благороден и щедр его зад, — вставил Фердинанд.

— Я нигде не встречала подобной расточительности, — сказала Клервиль, — но она мне нравится. Особенно я восхищена этим искусным устройством для удаления остатков пищи. Между прочим, такая трапеза еще и оттого приятна, что мы можем считать себя единственными существами, достойными жить на свете.

— В самом деле, что значит для меня плебс, когда я имею все, что хочу? — добавил князь. — Его нищета служит еще одной приправой для моих наслаждений, и я не был бы так счастлив, если бы никто не страдал рядом; такое сравнение составляет половину удовольствия в жизни.

— Оно очень жестокое, это сравнение, — заметила я.

— Естественно, ибо нет ничего более жестокого, чем Природа, и тот, кто соблюдает неукоснительно, до последней буквы, ее заветы, непременно становится убийцей и злодеем[113 - Первые побуждения, продиктованные Природой, — неизменно преступные; а те, что толкают нас к добродетельности, являются вторичными, то есть плодами воспитания, недостаточности ума или страха. Человек, предназначенный Природой для трона, прямо из ее рук переходит в руки судьбы, которая превращает его в кровожаднейшего из людей, ежедневно купающегося в крови своих подданных и считающего это совершенно естественным. (Прим. автора)].

— Это хорошие и здоровые правила, — сказал Фердинанд, — но они вредят твоей репутации: если бы ты только слышал, что говорят о тебе в Неаполе…

— Фи, я не из тех, кто принимает ложь близко к сердцу, — так ответил князь, — кроме того, репутация — это такая малость в жизни, что меня ничуть не трогает, когда толпа забавляется тем, что распускает слухи о вещах, которые доставляют мне большое удовольствие.

— Ах, мой господин, — заговорила я нарочито назидательным тоном, — ведь к такой черствости вас привели страсти, но не через страсти выражает Природа свою волю, как хочется думать развратным личностям, подобным вам. Эти чувства суть плоды гнева Природы, и мы можем освободиться от их власти, если будем молить Предвечного о спасении, но спасение это надо заслужить. Вашу задницу ежедневно посещают три-четыре сотни фаллосов, вы бежите от исповеди, никогда не принимаете святого причастия, яростно противитесь благим намерениям и при этом собираетесь заслужить милость небесную. Нет, сударь, не таким образом можно замолить свои грехи или хотя бы добиться снисхождения. Скажите, как можно сжалиться над вами, если вы упорствуете в своих порочных делах; подумайте о том, что ждет вас в следующем мире; неужели вы, будучи свободным в выборе между добром и злом, полагаете, что справедливый Бог, который дал вам эту свободу, не накажет вас за неправедность? Неужели вы полагаете, друг мой, что лучше терпеть вечные муки, нежели поразмыслить над своей участью и пожертвовать своими гнусными наклонностями, которые даже в этой жизни доставляют вам ничтожные, мизерные удовольствия, зато приносят бесконечные и неисчислимые заботы, неприятности, огорчения и сожаления? Одним словом, разве для низменных плотских утех сотворил нас Всевышний?

Франкавилла и король с недоумением смотрели на меня и в какой-то момент решили, что я рехнулась.

Наконец Фердинанд нарушил тишину, наступившую после моей речи.

— Жюльетта, — сказал он, — если вы еще не закончили свою проповедь, продолжите ее, когда нас не будет на этом свете.

— Я дошел до такой степени нечестивости и забвения всех религиозных чувств, — добавил Франкавилла, — что мое спокойствие не сможет нарушить упоминание об этом сверхъестественном призраке, выдуманном священниками, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что восхваляют его; но меня бросает в дрожь само его имя.

Нам постоянно твердят, — продолжал князь, — что Бог явил себя людям. Но в чем заключалось это явление? Доказал ли он свою божественность? Сказал ли, кто он есть на самом деле? И в чем состоит его сущность? Может быть, он объяснил ясно и просто свои намерения и планы? Разве соответствует действительности то, что мы знаем с чьих-то слов о его замыслах? Конечно, нет: он только поведал нам, что он — тот, кто он есть, что он — непознанный Бог, что его пути неисповедимы и неподвластны пониманию, что он гневается, когда кто-то осмеливается вникнуть в его тайны и призывает на помощь разум, чтобы понять его или его дела. Так соответствует ли поведение этого явленного Бога тем возвышенным понятиям, которые нам внушают о его мудрости, его доброте, справедливости, благожелательности… о его высшей власти? Отнюдь; с какой бы стороны мы на него ни посмотрели, мы всегда видим его пристрастным, капризным, злобным, деспотичным, несправедливым; если порой он и делает добро некоторым людям, то для всех остальных является заклятым врагом; если он снисходит к некоторым и открывается им, то всех остальных держит в неведении относительно своих божественных замыслов. Вот вам исчерпывающий портрет вашего отвратительного Бога. Так неужели его цели несут на себе печать разума и мудрости? Ведут ли они к благосостоянию людей, которым являет себя этот сказочный призрак? Что мы видим в его заповедях? Ничего, кроме непонятных указов, смешных и столь же непонятных повелений и церемоний, недостойных властителя Природы, кроме жертвоприношений и искупления грехов, выгодных только служителям этого невыносимо скучного культа, но чрезвычайно обременительных для человечества. Более того, я вижу, что очень часто эти установления делают человеческие существа необщительными, надменными, нетерпимыми, сварливыми и жестокими по отношению к тем, кто не получил того же озарения, тех же законов и милостей от небес. И вы, Жюльетта, хотите, чтобы я боготворил этого чудовищного призрака!

— Я бы также хотел, чтобы его боготворили, — неожиданно сказал Фердинанд. — Короли всегда поощряют религию, ибо с начала века она служит опорой тирании. В тот день, когда человек перестанет верить в Бога, он начнет истреблять своих властителей.

— Не будем гадать, кого он захочет уничтожить первого, — заметила я, — но будьте уверены, расправившись с одним, он не замедлит поступить так же с другим. Если же на минуту вы соизволите забыть о том, что вы — деспот, и философски посмотрите на вещи, вам придется признать, что мир будет только лучше и чище, когда в нем не будет ни тиранов, ни священников — чудовищ, которые жиреют на нужде и невежестве народов и делают их еще беднее и невежественнее.

— А ведь наша гостья не любит королей, — усмехнулся Фердинанд.

— Так же, как и богов, — немедленно парировала я. — В моих глазах все первые — тираны, вторые — привидения, и я утверждаю, что люди не заслуживают того, чтобы их угнетали или обманывали. Природа сотворила нас свободными и атеистами. Только позже сила одолела слабость, и у нас появились короли. Глупцы начали испытывать благоговейный страх перед нахальным плутовством, и мы получили богов. Словом, во всем этом сонме я нахожу лишь отъявленных негодяев и нелепых призраков, в которых нет никакого намека на вдохновение свыше.

— Но чем были бы люди без королей или без богов?

— Они были бы более свободными и мудрыми, следовательно, более достойными замыслов и надежд, которые питает на их счет Природа. Ведь она создала их не для того, чтобы они прозябали под скипетром человека, который ничем не лучше их, или томились в оковах божества, которое есть всего лишь выдумка фанатиков.

— Одну минуту, — перебил меня Франкавилла и обратился ко всем присутствующим. — я склоняюсь к мнению Жюльетты. Она права в том, что Бог не нужен, но в таком случае для людей придется найти другую узду; разумеется, она не нужна философу, но благотворна для толпы, и королевскую власть надо поддерживать оковами.

— Между прочим, об этом я уже говорила его величеству, когда мы с ним обсуждали этот вопрос, — сказала я.

— Стало быть, — подытожил Франкавилла, — религиозные химеры можно заменить только самым жестоким террором: избавьте людей от сверхъестественного страха перед адом, и они взбесятся, то есть на место этого страха следует поставить еще более суровые законы, которые будут направлены исключительно против народа, поскольку только низшие классы угрожают государству, только от них исходит недовольство. Богатый не боится оков, которые ему не грозят, так как, имея деньги, он в свою очередь приобретает право угнетать других. Вы никогда не встретите представителя высшего класса, который ощущал бы хоть каплю тирании, потому что он сам может быть настоящим тираном для тех, кто от него зависит. Сюзерен, понимающий это, правит с крайней жестокостью и в то же время дает возможность своим союзникам-вельможам творить в их собственных владениях все, что им захочется; он охраняет их своим влиянием и своей мощью; он должен сказать им так: «Вы также можете издавать законы, но лишь такие, которые не противоречат моим; чтобы трон мой был несокрушим, поддерживайте мою власть всей властью, которую я вам выделил, и спокойно наслаждайтесь своими привилегиями, но так, чтобы не задевать моих…»

— Такой же договор короли когда-то заключили с духовенством, — заметила Олимпия.

— Вот именно; но духовенство, строя свою власть на всесилии фантастического Бога, сделалось сильнее короля; священники свергали королей вместо того, чтобы поддерживать их. Я же хочу, чтобы последней инстанцией власти было правительство и чтобы права, дарованные высшему классу и философам, использовались только в интересах их собственных страстей при условии, что они никогда и ни в чем не будут противоречить интересам государства, ибо государство не может управляться только теократией или только деспотом; король обязан безжалостно подавлять соперников, угрожающих его трону, и в то же время должен делиться властью с союзниками, объединиться с ними для того, чтобы заковать в цепи многоголовую народную гидру.

— По этой логике, — сказала Клервиль, — законы, принимаемые против населения, не могут быть чересчур жестокими.

— Мы должны следовать примеру Дракона[114 - Дракон (7 в. до н. э.), один из шести афинских законодателей, законы которого отличались особой жестокостью.], — сказал Франкавилла. — Законы надо писать кровью, подпитывать кровью, они должны благословлять кровопускание, а главное — держать народ в самой удручающей нищете: люди тогда лишь становятся опасными, когда живут в довольстве.

— И когда вкушают плоды просвещения?

— Да, и когда вкушают плоды просвещения. Людей надо держать в самом глухом невежестве, их рабство должно быть беспросветным и бесконечным, они должны быть лишены средств и возможностей избежать его, для чего и нужны избранные, которые окружают и поддерживают трон и тем самым не позволяют народу освободиться от цепей. Только в таком случае тирания будет абсолютной и безграничной.

— Тогда она дойдет до того, — сказала Клервиль, — до такой степени, что бедным людям придется испрашивать позволения дышать у тирана или его приближенных.

— Вот именно, — с радостью ухватился за эту мысль князь, — само правительство должно регулировать народонаселение, принимать меры для его уменьшения, когда оно достигает угрожающей численности, увеличивать его, когда это потребуется; правосудие должно защищать интересы или страсти правителя, равно как и тех, кто получил от него соответствующую долю власти, необходимую для того, чтобы стократно усилить его королевскую власть[115 - Этому вопросу посвящена речь епископа Гренобльского в I томе «Новой Жюстины». (Прим. автора)]. Посмотрите на правительства Африки и Азии: все они устроены в соответствии с этими принципами, поэтому твердо стоят на ногах.

— Однако, — возразила Шарлотта, — во многих этих странах народ не доведен до того состояния, которое вы полагаете для него необходимым.

— Верно, — признал Франкавилла, — поэтому кое-где происходят волнения; предстоит еще многое сделать, прежде чем массы дойдут до такого состояния страха и истощения, что навсегда забудут о бунте.

— Именно для этого, — вставил Фердинанд, — я бы хотел видеть священников на своей стороне.

— Будьте осторожны, ибо, как здесь уже говорилось, — это самый верный способ усилить их власть, и они скоро подчинят вас благодаря своим деистическим фокусам, которые в руках мошенников служат только для свержения правительства и больше ни для чего; в ваших интересах — превратить подданных в безбожников, растлевать их; до тех пор, пока они не поклонятся иному богу, кроме вас, пока не исповедуют иной морали, кроме вашей, вы останетесь их сувереном.

— Но ведь и безнравственный человек опасен, — заметил Фердинанд.

— Да, когда он обладает какой-то властью, так как в этом случае у него появляется соблазн злоупотребить ею, но этого никогда не случается с рабом. Какая разница, считает человек цареубийство безнравственным или же нет, если я закую его в кандалы и не дам возможности обидеть даже муху; а вот когда моральная распущенность избалует его, он почувствует меньшее отвращение к ошейнику, который я надел на его шею.

— Однако, — спросила Шарлотта, — как он может избаловаться под игом? На мой взгляд, скорее роскошь и безбедная жизнь оказывают подобное действие на человека,

— Душа его загнивает в атмосфере порока, — ответил князь, — посему дайте ему возможность реализовать свои порочные наклонности, не наказывайте его, за исключением тех случаев, когда его злодеяния направлены против вас, вот тогда вы добьетесь необыкновенных результатов: безнравственности, которая вам на руку, и уменьшения народонаселения, что еще выгоднее для вас. Разрешите инцест, насилие, убийство, разрешите своим подданным абсолютно все, что исходит от порока, запретите браки и молитвы, узаконьте содомию, и больше вам не о чем будет беспокоиться.

— Но как ужесточить наказания, если все будет дозволено? — поинтересовалась я, и вопрос мой не был лишен логики.

— Значит, вы должны наказывать за добродетели или за неповиновение и не бойтесь: у вас причин найдется в тысячу раз больше, чем нужно, да и так ли уж они необходимы? Деспот проливает кровь, когда ему хочется, и для этого не требуется поводов — достаточно желания. В конце концов всегда можно обнаружить заговор, а потом предотвратить его, после чего по всей стране надо соорудить эшафоты и устроить кровавую бойню.

— Если Фердинанд предоставит это мне, — сказала Шарлотта, — я гарантирую сотни самых законных предлогов ежедневно; пусть он точит меч, а моя забота — найти жертвы.

— Ого, вы замечаете, кузен, что моя супруга становится кровожадной?

— Ничего в этом нет удивительного, — с возмущением произнесла Клервиль, — меня тоже переполняют эти чувства. Разве не обидно смотреть на ваши плотские забавы и не принимать в них участия, тем более имея такой темперамент, как у нас?

— В таком случае приглашаю вас на свежий воздух, — предложил князь, — может быть, в этой зеленой обители мы найдем, чем утолить пыл наших любезных дам.

Огромный сад был ярко освещен; мы не спеша проходили под апельсиновыми, абрикосовыми деревьями, под фиговыми пальмами и срывали плоды, прохладные от вечерней росы; мы шли по живописным дорожкам, ведущим к храму Ганимеда. В храме, под самым сводом, горели тонкие восковые свечи, которые создавали мягкий, приятный для глаз полумрак. Сооружение поддерживали колонны, выкрашенные в зеленый и розовый цвет, между ними вились гирлянды мирта и сирени, образующие красивые фестоны.

Когда мы вступили в храм, послышалась нежная музыка. Шарлотта, пьяная от похоти и разгоряченная вином и более крепкими напитками, сразу развалилась на ближайшей кушетке, мы последовали ее примеру.

— Теперь наступила их очередь, — сказал Франкавилла королю, — посмотрим, на что они способны и смогут ли оправдать блестящие рекомендации. Но у меня есть одно условие: они должны совокупляться только в зад — только он заслуживает поклонения в моем доме; малейшее нарушение этого правила влечет за собой немедленное удаление из храма. Впрочем, рыцари, которые будут предложены нашим дамам, надежны и верны своим принципам.

— Нам все равно, — заявила Клервиль, которая первой сбросила с себя все одежды. — Мы с большей охотой отдадим им задницы, нежели вагины, лишь бы нас хорошенько приласкали при этом.

Тем временем Франкавилла сбросил розовое покрывало, наброшенное на возвышение, которое мы вначале приняли за оттоманку. И мы застыли от восхищенного удивления при виде необычного предмета, скрывавшегося под розовым атласом. Представьте себе очень длинную кушетку с четырьмя отдельными ложами, напоминавшими стойла; женщина заходила туда и опускалась на колени на специальную подставку, высоко приподняв таз и широко раздвинув бедра; ее локти опирались на мягкие подлокотники, обтянутые черным атласом, под цвет всего этого необычного сооружения. По обе стороны от нее лежали накрытые черными покрывалами двое мужчин, обратив к ней обнаженные чресла с гигантскими членами; она массировала их, зажав в ладони до извержения, после чего они исчезали при помощи невидимого бесшумного механизма, и в тот же миг на их месте появлялись новые.

Еще более любопытный механизм располагался под животом женщины. Когда она устраивалась в ложе, ей приходилось опускаться и немного подаваться назад; тем самым она неизбежно насаживала свою вагину на мягкий и упругий искусственный фаллос, который посредством системы пружин и часового механизма автоматически и безостановочно перемещался взад-вперед и каждые четверть часа выбрасывал определенную дозу теплой липкой жидкости; эта жидкость имела такой запах и такую консистенцию, что ее невозможно было отличить от чистейшей и свежайшей спермы. Клитор ей ласкала языком прелестная девушка, чье тело, кроме головы, также было закрыто черным покрывалом. Прямо в лицо пациентки, находившейся в таком необычном, но весьма удобном и приятном положении, упирались обнаженные гениталии, менявшиеся по ее желанию, и она могла по своему выбору сосать пенис или клитор. Короче говоря, мы стояли на коленях на мягком возвышении, которое приводилось в движение при помощи рычагов, и получали несколько удовольствий одновременно: влагалище прочищал искусственный член, клитор лизала юная девица, в каждой руке мы держали живой трепетный член, а третий, еще более массивный, неистово содомировал нас кроме того, мы могли сосать пенис, влагалище или даже задний проход.

— Мне кажется, — сказала Клервиль, забираясь в стойло, — невозможно придумать ничего более пикантного и сладострастного. Вы не поверите, — продолжала она, — но я уже кончила, пока усаживалась в эту колыбель.

Мы трое — Олимпия, Шарлотта и я — заняли место рядом с Клервиль. Нам помогали четыре девочки с ангельскими личиками: они смазывали искусственные органы, чтобы облегчить проникновение, заботливо поправляли подушки, устраивая нас удобнее, потом, раздвинув нам ягодицы, увлажняли слюной задний проход и безотлучно находились рядом в продолжение всей процедуры.

Франкавилла дал знак начинать. Вошли четверо девушек, ведя за массивный мужской отросток четверых юношей великолепного сложения, и без промедления вставили их копья в наши седалища; вскоре измученную четверку сменила свежая, еще через некоторое время новые девушки привели очередной отряд. Пока юноши трудились в поте лица, девушки танцевали вокруг нас под негромкую томную музыку, принимали непристойные позы и обрызгивали нас жасминовым эликсиром, каждая капля которого приятно обжигала кожу и подстегивала, словно удар хлыста, наши страсти, и скоро мы пропитались ароматом жасмина и спермы с головы до ног.

Все сцены этого продолжительного акта происходили одна за другой без единой заминки, и наши наперсники действовали с удивительной ловкостью и искусством. Вагины, и члены, и ягодицы сменяли друг друга перед нашими лицами с той же быстротой, с какой менялись наши желания; не успевали извергаться горячие члены в наших руках, как тут же, словно по мановению волшебной палочки, в ладонях оказывались новые — наполненные силой; наши сосательницы сменялись в том же стремительном ритме, и анусы наши не пустовали ни единой минуты; три часа подряд мы изнемогали в истоме и в нескончаемом сладостном бреду; не менее сотни содомитов почтили присутствием наши потроха, а искусственный орган беспрерывно обрабатывал нам влагалище. В конце концов я едва не испустила дух, а Олимпия потеряла сознание, и ее пришлось снимать с кола; только Клервиль и Шарлотта стойко отражали приступ. Мы истекали спермой, жидкостью, которую выбрасывал механический пенис, потом и кровью. Когда первый акт подошел к концу, Фердинанд и Франкавилла пригласили нас на прогулку, и мы, поддерживаемые служанками, пошатываясь, направились в просторную летнюю резиденцию.

Она была украшена следующим образом: справа, приблизительно на метр от пола, возвышалась полукруглая платформа, нечто вроде амфитеатра, застеленного толстыми матрацами из пылающе-алого атласа; напротив стояла другая платформа, немного выше первой, такой же формы, обитая бархатом того же цвета.

— Давайте приляжем сюда, — сказал князь, увлекая нас к амфитеатру, — и посмотрим, что будет происходить.

Мы устроились поудобнее, и очень скоро в зал вошла дюжина восхитительных девушек от шестнадцати до восемнадцати лет. Они были одеты в греческие туники, оставлявшие обнаженным почти все тело; каждая прижимала к груди, твердой и белой как алебастр, младенца возрастом не старше одного года. Следом появились шестеро мужчин, державших в руках свои возбужденные органы; двое сразу овладели Фердинандом и князем, остальные с поклоном приблизились к нам и предложили свои услуги, которые мы тут же приняли без раздумья.

Когда мы утолили первые страсти, молодые женщины обступили нас полукругом; перед ними спустились на колени маленькие девочки, одетые в татарские одежды, и начали демонстрировать нам прекраснейшее собрание ягодиц юных матерей.

— Какие превосходные задницы, не правда ли? — сказал Франкавилла.. которого в это время не спеша содомировал устрашающих размеров член. — Но, к сожалению, они предназначены для жертвоприношения, и я не рекомендую вам слишком увлекаться ими… Однако прошу вас полюбоваться, как гордо посажены эти ягодицы, как безупречно они белы. Далее жаль, что им придется вынести предстоящие муки…

Девочки поднялись с колен и исчезли; их сменили двенадцать мужчин около тридцати пяти лет, очень мужественного и свирепого вида, обряженных в костюмы сатиров. Помахивая различными орудиями для флагелляции и поигрывая мышцами на обнаженных плечах, они подошли к молодым матерям, вырвали у них младенцев и швырнули одного за другим к нашим ногам, потом, схватив матерей за волосы, затащили их на другую платформу, грубо сорвали с них одежду и начали избивать с такой жестокостью — и продолжалось это довольно долго, — что брызги крови и кусочки плоти разлетались по всему залу и даже долетали до нас.

Никогда за всю свою жизнь я не видела такой порки — ни такой безжалостной, ни такой обстоятельной, потому что от шеи до пят на их телах не осталось живого места; вопли несчастных были слышны, наверное, за несколько лье окрест, но преступление совершалось совершенно открыто, и никто даже не подумал о том, чтобы заглушить их. Четверо женщин упали без сознания, но их тут же пинками подняли на ноги. После этого их повернули к нам спиной, демонстрируя двенадцать сплошных ран, и отпустили.

Вслед за тем началась общая суматоха; палачи и жертвы сбились в кучу и, толкая друг друга, сбежали с помоста; одни спешили заменить шестерых наших содомитов, другие лихорадочно искали своих отпрысков. Они поднимали их, бережно прижимали к себе, целовали дрожащими губами, кормили грудью, и вместе с пересохшим молоком младенцы жадно сглатывали лившиеся из глаз материнские слезы. К стыду своему должна признаться, друзья мои, что эта жуткая сцена, составлявшая резкий контраст с нашими, не менее сильными эмоциями, заставила меня испытать два оргазма, и я забилась в конвульсиях, извиваясь на толстенном колу, который обрабатывал мне зад.

Но передышка была недолгой; в комнату ворвалась следующая дюжина головорезов еще более жуткой наружности, чем первая, изрыгая дикие вопли и проклятия, размахивая тяжелыми бичами. Они опять оторвали детей от материнской груди и бросили их на пол еще с большей силой, чем в первый раз, в результате чего несколько крошечных черепов раскололись о дощатый настил нашего амфитеатра; потом снова затащили женщин на соседнее возвышение, и на этот раз град ударов обрушился на переднюю часть тела бедных матерей, прежде всего на нежные, полные молока, груди. Вскоре эти сладкие, трепетные и возбуждающие полушария, разрываемые хлыстами превратились в жуткое месиво молока и крови, и эта смесь фонтанами разбрызгивалась по комнате. Потом варвары перенесли удары ниже и с прежней яростью и силой принялись терзать живот, промежность, добрались до самого сокровенного места, перешли к бедрам и превратили всех в окровавленные куски мяса. Между тем мы продолжали наслаждаться, испытывая неземное удовольствие, которое можно получить лишь при виде чужих страданий. Мучители снова отпустили истерзанных женщин, чтобы прийти на помощь своим обмякшим и выжатым до капли коллегам, ублажавшим наши неуемные зады. Матери кинулись к своим детям — орущим и изувеченным, согревая их пылкими поцелуями и утешая нежными словами, и в своей радости, кажется, забыли о недавних муках; но распахнулась дверь, и ворвались еще двенадцать злодеев, страшнее и свирепее которых трудно себе представить.

Эти чудовища, похожие на прислужников Плутона, схватили младенцев — теперь уже в самый последний раз, — разрубили на куски огромными кинжалами и бросили останки к нашим ногам; затем собрали обезумевших от ужаса матерей в середине арены и устроили такую бойню, что в воздухе долго еще стоял сладковатый запах крови; потом, покрытые липкой кровью, отшвырнули в сторону наших содомитов, заняли их место и принялись содомировать нас, рыча от вожделения и удовольствия.

— Это был незабываемый спектакль, — проникновенно и благодарно сказала я Франкавилле, когда мы, обессиленные от долгой и жуткой оргии, выходили из этого ада.

— А вот ваша подруга, кажется, еще не насытилась, — заметил князь, оглянувшись на Клервиль, которая сосредоточенно переворачивала трупы, оставшиеся на поле битвы, и разглядывала их ужасные раны.

— Клянусь влагалищем, — задумчиво, будто про себя, бормотала она, — вид смерти никогда не надоедает. Только безумно жаль, что невозможно наслаждаться подобными утехами каждые четверть часа.

На этом празднество закончилось. Нас, едва державшихся на ногах, усадили в карету, доставили обратно во дворец князя, где после теплой ароматической ванны напоили горячим мясным бульоном, уложили в постель, и двенадцать часов спустя мы были готовы, если бы потребовалось, повторить все с начала.

Отдохнув от тяжких трудов, мы решили продолжить путешествие и из Неаполя направились на восток вдоль побережья. Если вас утомили длинные описания окружающих красот, я буду перемежать их рассказами о своих плотских впечатлениях, тогда читатель, подогрев воображение сладострастными эпизодами, с удовольствием переведет дух, усладит взор мирными картинами природы и сполна насладится повествованием, в котором, кстати, нет ни слова вымысла.

Вот так же и путешественник, спустившийся в долину и уставший от грандиозного пейзажа, не дававшего ему ни минуты отдыха во время поездки через Альпы, с облегчением видит перед собой цветущие долины с мягкими контурами виноградников и вязов, которые свидетельствуют о праздничном настроении Природы.

Итак, через неделю после незабываемой оргии в доме князя мы в сопровождении проводника, которого дал нам король вместе с самыми восторженными рекомендательными письмами, отправились в дорогу.

А перед тем мы обстоятельно осмотрели замок Фердинанда в Портичи. До тех пор мы видели только его будуары. Но в нем был еще и музей, и Фердинанд сам показал его нам. Эта огромная коллекция — осмелюсь сказать, самая любопытная и изысканная в мире — располагается в четырнадцати комнатах на одном этаже. Осмотр ее чрезвычайно утомил меня: я ни разу не присела, мозг мой находился в постоянном напряжении, равно как и глаза, и к тому времени, когда мы перешли в последний зал, все слилось передо мной в одно большое яркое пятно.

В другом крыле замка мы получили большое удовольствие от полотен, откопанных в Гераклануме и других городах, погребенных под лавой Везувия.

Во всех картинах я заметила одну общую черту: буйство поз и положений, которые бросают вызов естественным возможностям человека и говорят о необыкновенной гибкости жителей этой страны или об их извращенном воображении. Среди всех шедевров меня сразу привлекла смелая попытка показать сатира, совокупляющегося с козой, — удивительное произведение искусства, великолепное по замыслу и поразительное по точности деталей.

— Какой полет мысли, сколько здесь сладострастия — прокомментировал Фердинанд. — Между прочим, этот способ у нас широко распространен, я ведь неаполитанец, я сам пробовал его и не скрываю, что получил редчайшее удовольствие.

— Могу себе представить, — откликнулась Клервиль, — я столько раз мечтала об этом, и только ради этого хотела бы сделаться мужчиной.

— А знаете, мадам, любая женщина может без труда совокупляться с большой собакой, — сказал король, хотя мы к без него давно знали это. — Моя Шарлотта не раз испытала это блаженство и до сих пор с восторгом вспоминает его.

— Сир, — со своей обычной прямотой, но негромко, так, чтобы слышал только Фердинанд, заметила я, — если бы все принцы Австрийского дома только и делали, что сношали коз, и если бы все ваши женщины отдавались только бульдогам, сегодня земля была бы очищена от этой проклятой породы, от которой можно избавиться не иначе, как посредством всеобщей революции.

Фердинанд признал мою правоту, и мы двинулись дальше. Мы обошли останки Геракланума, но ныне там мало интересного, так как все изрыто раскопками, обезобразившими древний город. Когда мы возвратились в Портичи, Фердинанд передал нас в руки ученого проводника, после чего любезно пожелал нам приятного путешествия и особенно рекомендовал навестить в Салерно его друга Весполи, к которому дал нам рекомендательные письма и под чьей крышей, как он заверил нас, мы найдем все необходимое.

Мы доехали до Резины, откуда повернули на Помпею. Как и Геракланум, этот город был полностью залит лавой и засыпан пеплом во время того же великого извержения. Мы обратили внимание, что Помпея была построена на костях двух еще более древних городов, которые также испытали более ранние и неизвестные нам катастрофы. Как вы знаете, Везувий без следа поглотил, уничтожил все, что создали люди, однако неугомонный человек все отстроил заново. И все же, сколько бы ни свирепствовала в этих местах Природа, прекраснее окрестностей Неаполя ничего нет на земле.

Из Помпеи мы приехали в Салерно и провели бессонную ночь в знаменитом исправительном доме, находящемся в двух милях от города, — в том самом заведении, где грозный Весполи исполнял обязанности управителя.

Весполи, отпрыск одной из славнейших фамилий в Неаполитанском королевстве, когда-то был главным казначеем двора. Король, чьим удовольствиям он верно служил и над чьим сознанием немало потрудился, доверил ему неограниченную власть над этой жуткой обителью[116 - В Италии исповедниками, как правило, делают сводников; в высшем свете эти две должности объединяются в одном лице, каковым чаще всего является священник. (Прим. автора)], где, пользуясь королевским расположением, развратник мог творить все, что диктовали ему страсти. Надзиратель этот был невероятно жесток, поэтому Фердинанд так хотел, чтобы мы погостили в доме Весполи.

В то время ему было пятьдесят лет, он был высокий и сильный как бык и обладал зверской физиономией; он встретил нас очень приветливо, а прочитав письмо короля, несмотря на поздний час, немедленно дал распоряжение приготовить для нас ужин и постели. Наутро сам Весполи принес нам завтрак, после чего повел нас на экскурсию по своему заведению.

В каждой комнате, куда мы заходили, было все необходимое, чтобы дать пищу для самых непристойных и жестоких мыслей, и мы уже пребывали в сильно возбужденном состоянии, когда дошли до клеток, в которых держали умалишенных.

Управитель, который также возбуждался на наших глазах, вышел в окруженный высокой стеной двор, дрожа от вожделения; любимым занятием его было насилие над несчастными жертвами Природы, и он без обиняков спросил, не желаем ли мы посмотреть на его развлечения.

— Разумеется, — хором ответили мы.

— Хочу заранее предупредить, что я забавляюсь с этими созданиями довольно странным и жестоким образом, поэтому мне будет не совсем удобно делать это при свидетелях.

— Ерунда, — фыркнула Клервиль, — будь ваши капризы в тысячу раз неприличнее, мы все равно с удовольствием посмотрим на них. Так что не обращайте на нас никакого внимания, но особенно просим показать тех, кто страдает идиосинкразией[117 - Резко отличительная, неадекватная реакция.], ибо без этого мы не сможем в полной мере понять и оценить ваши вкусы и вашу душу.

— Так вы настаиваете? — еще раз спросил он, растирая при этом свой и без того уже отвердевший орган.

— А почему бы и нам не насладиться вашими сумасшедшими? — неожиданно поинтересовалась Клервиль. — Ваши фантастические идеи возбудили нас до предела, и мы не в силах больше сдерживаться. Надеюсь, эти твари не опасны? Нет? Ну и прекрасно, тогда мы готовы, только не заставляйте нас ждать, дорогой хозяин.

Клетки располагались по периметру двора, в котором росли высокие кипарисы, и сочившийся сквозь густую листву мрачный зеленоватый свет придавал всему окружающему кладбищенский вид. В центре двора стоял деревянный крест, обитый с одной стороны торчавшими гвоздями, к нему привязывал свои жертвы порочный Весполи. Нас с почтительным видом сопровождали четверо тюремщиков с дубинками, утыканными на конце шипами, один удар которых мог бы свалить с ног быка. Весполи привык к этим молчаливым свидетелям своих забав и не испытывал в их присутствии никакого смущения; он велел двоим из них встать возле нашей скамьи на всякий случай, а двое других должны были выпускать из клеток предметы наслаждения коменданта.

Первым выпустили красивого нагого юношу, настоящего Геркулеса, который вышел, озираясь, дергаясь всем телом и принимая уморительные позы. Прежде всего он присел и испражнился неподалеку от нас, и Весполи внимательно, с интересом наблюдал эту процедуру, не мешая ему. Потом помассировал себе член, обмазал его дерьмом и принялся прыгать и скакать как сумасшедший, а тем временем тюремщики схватили узника и крепко привязали его к кресту. Тогда Весполи, дрожа от возбуждения, опустился на колени перед Геркулесом, раздвинул ему ягодицы, проник между ними языком, некоторое время ласкал потаенное местечко, затем вскочил на ноги и, схватив бич, целый час истязал несчастного лунатика, который орал нещадно и непрестанно. Когда его ягодицы превратились в кровавые лохмотья, Весполи начал его содомировать, рыча в унисон стонам жертвы.

— О Боже! — то и дело взвизгивал бывший казначей. — Если бы ты только знал, как приятно в заднице сумасшедшего! Я тоже схожу с ума, черт тебя побери! Я сношаю сумасшедших, я кончаю в их задницы, и больше ничего мне от тебя не нужно.

Однако, желая поберечь силы, Весполи велел развязать юношу и выпустить на арену еще одного, который мнил себя Богом.

Всевышний получил такую же жестокую порку от руки презреннейшего создания, которое превратило его зад в мармелад, прежде чем подвергнуть своего Создателя содомии. Следом вывели очень привлекательную восемнадцатилетнюю девушку, которая считала себя девой Марией. И ее постигла та же самая участь.

Между тем Клервиль не могла более сдерживаться.

— Эй ты, злодей, — закричала она хриплым голосом, обращаясь к Весполи, — пусть твои подручные разденут нас и закроют в эти клетки — мы тоже хотим быть сумасшедшими. А потом пусть привяжут к кресту с той стороны, где нет гвоздей, выпорют и прочешут нам задний проход.

Эта мысль вдохновила нас, и мы покорно дали привязать себя к деревянному столбу. Когда это было сделано, на нас спустили десяток сумасшедших; некоторые сразу принялись пороть нас, других, тех, что отказались, выпороли самих, но все они содомировали нас, все, под умелым руководством Весполи, побывали в наших потрохах. Такая честь была оказана всем — и тюремщикам и главному смотрителю.

— Мы сделали все, что вы просили, — сказала Клервиль хозяину, — и теперь хотим посмотреть на вас в драматический момент оргазма.

— Всему свое время, — успокоил нас Весполи, — здесь есть один субъект, от которого я возношусь на седьмое небо; я никогда не ухожу домой без того, чтобы не совокупиться с ним.

По его знаку один из охранников привел старика лет восьмидесяти с белой бородой до пупа.

— Иди сюда, Иоанн, — ласково сказал ему Весполи, схватив его за бороду, и потащил через весь двор. — Давай, Иоанн, давай, шевели ногами, сейчас я пощекочу пенисом твою попку.

Почтенного старца привязали к кресту и безжалостно выпороли; потом Весполи долго целовал, облизывал, затем содомировал его древний, его сморщенный зад, а за несколько мгновений до эякуляции вытащил свой член и обратился к нам:

— Так вы желаете, чтобы я кончил? Но вы не знаете, что я никогда не дохожу до кризиса, пока не лишу жизни двух или трех этих несчастных.

— Тем лучше, — обрадовалась я, — но надеюсь, что при этом вы не обойдете вниманием ни Господа, ни Марию.

— У нас здесь, кстати, есть и Христос и прочие небожители; словом, все обитатели рая сидят в этом аду.

Тем временем к кресту привязали юношу с безумным взором, который называл себя Сыном Божьим, и комендант собственноручно подверг его экзекуции.

— Не стесняйтесь, добрые римляне, — кричала жертва, — я же сказал, что пришел на землю только для того, чтобы вкусить страдания, поэтому не надо жалеть меня. Я знаю, что погибну на этом кресте, но спасу человечество.

Под эти крики Весполи, взяв в каждую руку по стилету, заколол двух главных действующих лиц святой троицы и сбросил мощный заряд в потроха третьего.

Это зрелище привело Клервиль на грань безумия, она подбежала к Весполи и, встав перед ним в вызывающей позе, выкрикнула:

— Возьми меня, злодей! Приласкай это влагалище, принадлежащее такой же злодейке, как ты сам; измени хоть раз своей вере.

— Не могу, — отвечал итальянец.

— Я прошу тебя, я требую!

Мы принялись возбуждать упрямца, положив его на спину; скоро его фаллос взметнулся вверх, и мы ввели его в куночку Клервиль. Потом стали подзадоривать Весполи, прижимаясь ягодицами к его лицу, но он крутил головой и требовал сумасшедших: только когда один из них испражнился на его лицо, распутник сбросил последнюю струю во влагалище Клервиль. После чего мы покинули эту обитель несчастий и мерзких утех, в которой, даже не заметив этого, провели тринадцать часов.

Еще несколько дней мы оставались в заведении Весполи, потом, пожелав управителю всяческих благ, продолжили путь к знаменитым храмам Пестума.

Прежде чем отправиться осматривать эти древние памятники, мы нашли жилище в маленькой прелестной вилле, к обитателям которой имели письмо от Фердинанда. Это идиллическое поместье принадлежало сорокалетней вдове, жившей вместе с тремя дочерьми возрастом от пятнадцати до восемнадцати лет. Здесь царила такая атмосфера, словно на земле не существовало ни порока, ни злодейства, и если бы добродетель была изгнана из нашего мира, она непременно выбрала бы убежищем эту мирную обитель и навечно обессмертила бы благонравную и благородную ее хозяйку по имени Розальба. Она была исключительно доброй и щедрой женщиной, а красота ее дочерей была выше всяких похвал.

— Я, кажется, говорила тебе, — шепнула я на ухо Клервиль, — что скоро мы найдем такое место, где самая чистая добродетель непременно спровоцирует нас на преступление. Взгляни на эти восхитительные создания — ведь это цветы, которые предлагает нам Природа для того, чтобы мы сорвали их. Ах, Клервиль, я уверена, что благодаря нам в этом райском уголке воцарятся горе и уныние.

— Моя куночка трепещет, когда я слушаю тебя, — ответила Клервиль. Потом поцеловала меня и добавила: — Но их страдания должны быть ужасны… Однако давай сначала пообедаем, сходим полюбоваться на развалины, а уж потом займемся жестокостями.

Мы путешествовали со своим поваром, поэтому нам в любое время был гарантирован вкусный обед. После обильной трапезы, за которой прислуживали дочери хозяйки, нам указали дорогу к храмам. Эти три великолепных сооружения настолько хорошо сохранились, что им ни за что не дашь три или четыре сотни лет. Мы их внимательно осмотрели и, пожалев о том, что по всему миру тратятся огромные средства и усилия на божеств, существующих лишь в воображении глупцов, возвратились в поместье, где нас ожидали дела не менее интересные.

Клервиль объяснила хозяйке, что мы боимся спать одни в таком уединенном месте, и попросила позволения разделить ложе с ее, дочерьми.

— Ну, конечно, сударыня, — засуетилась добрая женщина, — мои девочки будут только польщены такой честью.

Каждая из нас выбрала себе наперсницу по вкусу, и мы разошлись по своим комнатам.

Мне досталась пятнадцатилетняя, самая младшая — очаровательнейшее и грациознейшее создание. Едва мы накрылись одной простыней, я начала нежно ласкать ее, бедняжка ответила мне нежностью, и ее безыскусность и наивность обезоружили бы кого угодно, только не меня. Я подступила к ней с расспросами, но, увы, невинная девочка не поняла ни слова: несмотря на жаркий климат Природа еще не вразумила ее, и бесхитростные ответы этого ангела диктовались только самой потрясающей простотой. Когда же мои шаловливые пальчики коснулись лепестков розы, она вздрогнула всем телом; я поцеловала ее, она вернула мне поцелуй, но такой простодушный, какой можно встретить лишь в обители скромности и целомудрия.

Когда утром мои спутницы пришли ко мне узнать, как я провела ночь, уже не оставалось сладострастных утех, которые я не испробовала в объятиях этого прелестного существа.

— Ну что могу вам сказать? Наверное, мои удовольствия ничем не отличались от ваших, — улыбнулась я подругам.

— Клянусь своим влагалищем, — проговорила Клервиль, — по-моему никогда я так много не кончала. А теперь, Жюльетта, прошу тебя отослать этого ребенка — нам надо кое-что обсудить.

— Ах, стерва, — не удержалась я, заметив металлический блеск в ее глазах, — вот теперь я вижу всю твою душу, в которой кипит злодейство.

— Действительно, я намерена совершить одно из самых ужасных, самых чудовищных… Ты знаешь, после такого сердечного приема, после такого удовольствия, которое доставили нам эти девочки…

— Ну и что дальше? Продолжай.

— В общем, я хочу изрубить их всех на куски, ограбить, сжечь дотла их дом и мастурбировать на пепелище, под которым мы закопаем их трупы.

— Идея мне очень нравится, но прежде давайте проведем приятный вечер со всем семейством. Они живут совершенно одни, на помощь из Неаполя рассчитывать им не приходится. Поэтому предлагаю вначале насладиться, а потом займемся убийствами.

— Выходит, тебе надоела твоя девочка? — спросила меня Клервиль.

— Смертельно.

— Что до меня, моя мне осточертела, — добавила Боргезе.

— Никогда не следует слишком долго тешиться с одним предметом, как бы хорош он ни был, — заявила Клервиль, — если только в кармане у вас нет смертоносного порошка.

— Вот злодейка! Но давайте сначала спокойно позавтракаем.

Нас сопровождал эскорт из четырех рослых лакеев с членами не меньше, чем у мула, которые сношали нас, когда у нас возникала потребность сношаться, и которые, получая очень большие деньги, никогда не подвергали сомнению наши распоряжения; поэтому, как только наступил вечер, все поместье было захвачено нами. Но прежде я нарисую вам портреты действующих лиц. Вы уже знакомы с матерью, которая, несмотря на возраст, отличалась удивительной свежестью и красотой; остается сказать несколько слов о ее детях. Самой младшей была Изабелла, с ней я провела предыдущую ночь; вторую, шестнадцатилетнюю, звали Матильда — с приятными чертами лица, с томностью во взоре она напоминала мадонну Рафаэля; имя старшей было Эрнезилла: и осанкой, и лицом, и телом она не уступала Венере, словом, она была самой красивой в семье, и с ней предавалась непристойным утехам наша Клервиль. Лакеев наших звали Роже, Виктор, Агостино и Ванини. Первый принадлежал мне лично, он был парижанин, двадцати двух лет, оснащенный великолепным органом; Виктор, тоже француз, восемнадцати лет, принадлежал Клервиль, и его оккультные качества были ничуть не хуже, чем у Роже. Агостино и Ванини, оба из Флоренции, были камердинерами Боргезе — оба молодые, красивые и прекрасно оснащенные.

Нежная мать трех Граций, несколько удивленная нашими приготовлениями и хлопотами, спросила, что они означают.

— Скоро сама увидишь, стерва, — сказал Агостино, приказывая ей, направив пистолет в грудь, снимать одежды. Тем временем остальные лакеи обратились с таким же предложением к трем дочерям. Через несколько минут и мать и дочери, обнаженные, с завязанными за спиной руками, предстали перед нами в виде беспомощных наших жертв. Клервиль шагнула к Розальбе.

— У меня текут слюнки, когда я смотрю на эту сучку, — заявила она, ощупывая ягодицы и груди Розальбы. — А таких ангелочков, — повернулась она к девочкам, — я не видела за всю свою жизнь. Вот стерва! — взглянула она на меня, поглаживая Изабеллу. — Ты выбрала самую лучшую; представляю, как ты насладилась ночью! Ну что, милые подруги, вы доверяете мне руководить церемонией?

— Конечно, разве можно поручить это ответственное дело кому-нибудь другому?

— Тогда я предлагаю следующее: одна за другой мы будем удаляться со всем этим семейством и готовить материал для предстоящих утех.

— Может быть, возьмем с собой кого-нибудь из мужчин? — спросила Боргезе.

— Для начала не надо никаких мужчин, мы привлечем их на следующем этапе.

Я не знаю, что творили мои подруги, и расскажу только о своих развлечениях с четверкой несчастных. Я выпорола мать, которую держали дочери, потом то же самое проделала с одной из девочек, заставив других лобзать свою родительницу; я исколола иглами все груди, покусала всем клиторы, пощекотала их язычком и в довершение сломала маленький палец на правой руке у каждой. Когда же они вернулись после бесед с моими подругами, я их не узнала: они были все в крови. Предварительные упражнения закончились, и мы поставили перед собой рыдающих жертв.

— Вот как вы платите за нашу доброту, — всхлипывали они, — за все, что мы для вас сделали.

Мать, безутешная мать, прижала к себе дочерей; они прильнули к ней, орошая слезами ее грудь, и все четверо составляли трогательную, хватающую за сердце картину безмерной печали. Но, как вам известно, невозможно растопить мое сердце, равно как и сердца моих подруг, чужое горе еще сильнее разжигает мою ярость, и по нашим бедрам поползли струйки липкого нектара.

— Пора переходить к совокуплению, — скомандовала Клервиль, — поэтому развяжите им руки.

С этими словами она швырнула Розальбу на кровать и приказала младшей дочери готовить лакейские члены. Побуждаемая розгами, бедняжка начала массировать, целовать, сосать органы наших помощников и скоро привела их в прекрасное состояние. После матери все четверо совокупились с дочерьми, и несмотря на строгий запрет Агостино пролил свое семя во влагалище Изабеллы.

— Не огорчайся, мальчик, — сказала Клервиль, завладев поникшим членом, — через три минуты ты будешь бодренький как и прежде.

Вслед за тем пришел черед задниц; содомия началась с матери, а ючери один за другим вводили фаллосы в ее анус; потом ту же услугу она оказывала своим девочкам. Роже, как обладателю самого внушительного атрибута из четверых, доверили лишить невинности юную Изабеллу, и он едва не разорвал ее пополам; тем временем мы извергались все трое, предоставив вагины для поцелуев девочек, а задницы — для мужских органов. Следующим потерял над собой контроль Ванини, покоренный восхитительным задом Эрнезиллы, и при помощи Клервиль, непревзойденной в искусстве поднимать опавшие члены, юноша быстро обрел такую твердость, словно постился не менее шести недель.

Наконец начались настоящие развлечения. Клервиль пришла в голову мысль привязать девочек к нашим телам и заставить несчастную мать пытать их. Я потребовала себе Эрнезиллу, Матильду соединили с Клервиль, Изабеллу — с Боргезе. Однако лакеям пришлось довольно долго повозиться, чтобы добиться повиновения Розальбы. Попробуйте сами изнасиловать Природу и вынудить мать бить, терзать, рвать на куски тело, жечь, кусать собственных детей. Как бы то ни было, в конечном счете мы насладились жестоким удовольствием, лаская и целуя злосчастных девочек, привязанных к нам, которых истязала их мать.

Затем мы перешли к более серьезным играм: привязав синьору Розальбу к столбу, мы под дулом пистолета заставили каждую дочь колоть иглой материнскую грудь, и, представьте, они кололи — отчаянно и исступленно. Когда они утомились, настал черед матери — ей предстояло втыкать кинжал в раскрытые вагины дочерей, для чего пришлось пощекотать ей ягодицы острыми стилетами. Все четверо приближались к тому состоянию, когда из каждой поры сочится сладостный, захватывающий дух ужас, который порождается преступлениями похоти и который могут оценить только богатые натуры. И мы, изнемогая от усталости и от наслаждения, неистово совокуплялись и любовались жутким состоянием наших жертв, а Роже, которому не досталось женщины, чтобы насадить ее на вертел, яростно обхаживал несчастных, сплетенных в один клубок страданий и боли, плетью с тяжелыми железными наконечниками.

— Вот так, вот так, черт меня побери, разрази гром мои потроха! — приговаривала Клервиль, и глаза ее источали безумие, вожделение и страсть к убийству. — Давайте убивать, истреблять, давайте допьяна напьемся их слезами! Как долго я ждала этой минуты, как хочу я услышать их предсмертные крики, хочу пить и пить их проклятую кровь. Я хочу сожрать их плоть, наполнить свои потроха их паршивой плотью…

Так ликовала блудница, одной рукой вонзая кинжал в тела жертв, другой массируя себе клитор. Мы последовали ее примеру, и жуткие пронзительные стоны гимном вознеслись в небо.

— Ах, Жюльетта, — простонала Клервиль, без сил повиснув на мне, — ах, радость моя, как сладостно злодейство, как потрясает оно чувствительные души!

И протяжный вой Боргезе, которая начала извергаться как Мессалина, ускорил нашу эякуляцию и оргазм наших лакеев.

Когда буря утихла, мы стали проверять результаты своих преступлений, но, увы, эти твари уже испустили дух, и жестокая смерть украла у нас удовольствие продолжить пытки. Не удовлетворившись бойней, мы, не остывшими от крови руками, ограбили дом, потом спалили его. Бывают в жизни моменты, когда нет никакой возможности утолить страсть к злодеяниям, когда самые чудовищные, самые мерзкие поступки только подливают масла в огонь.

Мы уходили глубокой ночью под черным бархатным небом, усеянным звездами. Всю добычу мы оставили лакеям, которые, продав имущество, получили по тридцать тысяч франков на каждого.

Из Пестума мы направили стопы в Вьетри, где наняли небольшое судно до Капри. Дул легкий попутный ветерок, мы держались ближе к берегу и не пропустили ни одного живописного места, коих было в изобилии на побережье этого прекрасного полуострова. Позавтракать мы решили в Амальфи, древнем этрусском городе, славящемся неповторимым местоположением. Затем мы высадились на мысе Кампанелда, где единственной памятью о тех, кто жил здесь когда-то, является храм Минервы. Погода, как нарочно, была чудесная, мы подняли парус и за два часа, пролетевших незаметно, обошли все три островка крохотного Таллинского архипелага и вошли в порт Капри. Остров Капри, не более десяти миль в окружности, со всех сторон ощетинился высоченными утесами. Единственная гавань находится со стороны, обращенной к материку, напротив Неаполитанского залива. По форме остров напоминает эллипс длиной четыре мили и две мили шириной в самом широком месте; он разделен на две части: верхний и нижний Капри, и разделом служит очень высокая гора, которую можно назвать местными Апеннинами. Из одной части острова в другую можно добраться по каменной лестнице, высеченной в скалистой породе и насчитывающей сто пятьдесят ступеней. Тиберий редко взбирался по этой лестнице, предпочитая нижнюю часть, где климат более мягкий и где он построил свои дворцы наслаждений, один из которых приютился на самой вершине скалы, вздымающейся настолько высоко над водой, что глаз с трудом различает внизу рыбацкие лодки, притулившиеся у берега. Это захватывающее дух место служило ареной для самых пикантных увеселений. С верхушки башни, выстроенной на выступе скалы, останки которой видны до сих пор, жестокий Тиберий любил сбрасывать детей обоего пола, которые были больше не нужны его похоти.

— Черт меня возьми, — пробормотала восхищенная Клер-виль, — как, должно быть, сладостно кончать при виде жертв, летящих с этой высоты. Да, милый ангел, — продолжала она, привлекая меня к себе, — он понимал толк в сладострастии, этот Тиберий. А что если и мы, по примеру славного императора, сбросим отсюда кого-нибудь?

Тогда Боргезе, словно угадав наши мысли, указала рукой на маленькую девочку, которая пасла неподалеку козу.

— Вот это нам и нужно, — сказала Клервиль. — А как быть с проводниками?

— Их можно отослать домой. Скажем им, что мы решили отдохнуть здесь.

Сказано — сделано, и мы остались одни. Боргезе привела девочку.

На наш вопрос бедняжка робко отвечала, что она живет с больной матерью в крайней нужде и что, если бы не она и не козочка, матушка давно бы умерла.

— Какая редкая удача, — обрадовалась Клервиль. — Давайте свяжем их вместе и сбросим с обрыва.

— Совершенно верно, но прежде позабавимся, — ответила я. — Мне страшно интересно узнать, как выглядит этот ребенок голеньким; она прямо-таки излучает из себя здоровье, свежесть, невинность, так неужели мы упустим такой случай?

Вы, может быть, не поверите, друзья, но мы были настолько жестоки, что лишили ребенка невинности, воспользовавшись для этого заостренным камнем; потом обвили ее зелеными побегами куманики, растущей в скалах, привязали к козочке, столкнули обеих в пропасть и, затаив дыхание и вытянув шеи, смотрели, как они падают и исчезают в море. Оргазмом мы были обязаны еще и тому факту, что это было двойное убийство, ибо тем самым мы обрекли на верную смерть и больную мать девочки.

— Вот так я люблю творить зло, — заявила я подругам, — это надо делать с размахом и вкусом или вообще не заниматься этим.

— Ты права, — согласилась Клервиль, — но мы забыли спросить девчонку, где живет ее мать. А было бы здорово посмотреть, как эта тварь издыхает от голода.

— Ах ты, проказница! — восхитилась я. — По-моему, на земле нет никого, кто мог бы сравниться с тобой в утонченном пороке.

И мы продолжили прогулку.

Желая узнать, что представляют собой счастливые жители этого острова, насколько сильны и выносливы мужчины и насколько соблазнительны и прелестны женщины этого славного неаполитанского племени, мы нанесли визит местному губернатору и передали ему послание Фердинанда.

Он прочитал его и сказал озадаченно:

— Я удивлен, что королю пришло в голову дать мне подобное распоряжение. Разве не знает он, что я здесь скорее шпион, следящий за людьми, нежели представитель короны? Ведь Капри — это республика, где назначенный королем губернатор является президентом. По какому же праву его величество хочет, чтобы я отдал вам на потеху своих честных и законопослушных граждан? — Признаться, сударыни, это очень деспотично со стороны Фердинанда, которому пора бы понять, что здесь он уже не деспот. Я тоже люблю такие развлечения, но не всегда нахожу их в этих местах, где нет публичных шлюх и очень мало подходящих служанок и лакеев. Тем не менее, раз король пишет, что вы не постоите за ценой, я могу предложить вам одну мою знакомую, вдову торговца, у которой есть три дочери. Она любит деньги, и я не сомневаюсь, что вы ее уговорите. Ее дочери родились на Капри,

одной пятнадцать, другой семнадцать, а старшей двадцать лет, и на всем острове нет ничего прекраснее. Какова ваша цена?

— Тысяча унций за голову, — сказала моя подруга. — Тем более, что средства на удовольствия идут не из нашего кармана, и вы, губернатор, получите такую же сумму. Но, кроме того, нам нужны три самца.

— За них я получу столько же? — поинтересовался жадный чиновник.

— Несомненно. Мы не торгуемся в таких делах.

И добрейший синьор устроил все как надо, а за свои хлопоты не попросил ничего, кроме позволения присутствовать на спектакле.

Девочки в самом деле были великолепны, юноши — сильны, крепко сложены и оснащены превосходными членами. Насладившись ими, мы спарили их, и после дефлорации им было ведено вернуться в наши потроха и сбросить свой пыл там, так как им было разрешено только сорвать розы. Спектакль привел беднягу губернатора в экстаз, он смотрел и мастурбировал до бесчувствия; оргии продолжались всю ночь напролет, ведь в такой сказочной стране было бы грешно тратить время на что-нибудь другое, кроме целительных плотских наслаждений. Мы покинули остров, даже не отдохнув после трудов, но щедро заплатив губернатору и обещав передать Фердинанду его извинения за то, что он не смог принять нас лучше, будучи стесненным в действиях в силу своей должности.

На обратном пути в Неаполь наше судно снова шло у самого берега, так как мы не могли оторвать ошеломленных глаз от неописуемых красот этого побережья. Мы посетили виллу Масса возле Сорренто — жилище Торквато Тассо, очаровательный грот Лила де Рико и, наконец, Кастелламаре. Там мы высадились и осмотрели Стабию, погребенную так же, как Геракланум; сюда часто наведывался Плиний Старший навестить своего друга Помпея, в чьем доме он спал в ночь знаменитого извержения, которое стерло с лица земли этот город вместе с окрестными селениями. Попутно хочу отметить, что раскопки ведутся очень медленно, и в то время, когда мы были там, рабочие откопали всего лишь несколько зданий.

После чего мы, изрядно уставшие, поспешили туда, где ждал нас отдых, и наконец вернулись в княжескую резиденцию и известили короля о своем прибытии, поблагодарив его за то, что он сделал наше путешествие столь приятным и полезным.




КНИГА ШЕСТАЯ


Несколько дней спустя мы получили письмо от его величества короля Неаполя с приглашением полюбоваться с балкона королевского дворца одним из самых необычных зрелищ в его владениях, которое называется праздник Угощения. Я часто слышала о нем, но в действительности это празднество оказалось совсем не таким, каким я его представляла.

Шарлотта и Фердинанд приняли нас в будуаре, окна которого выходили на площадь, где должно было состояться представление. С ними были еще два человека: уже знакомый вам Ла Ричча и герцог Гравинес, мужчина пятидесяти лет, известный распутник.

— Если вы не знакомы с этим развлечением, — сказал король, когда мы кончили обедать, — вы, возможно, найдете его довольно примитивным.

— Если в нем есть что-нибудь варварское, сир, оно нам непременно понравится, — ответила я. — Между прочим, я за то, чтобы возродить грубые обычаи и гладиаторские бои во Франции, ведь дух нации укрепляют кровавые зрелища, а там, где их нет, мы видим упадок и вырождение. Вспомните, во что превратились великие властители мира, когда недалекий император, возведя на трон Цезаря христианство, закрыл в Риме все цирки: в аббатов, монахов и прочую худосочную братию.

— Совершенно с вами согласен, — сказал Фердинанд. — Моя цель — возродить поединки между человеком и зверем и даже между людьми; именно к этому я стремлюсь, Гравинес и Ла Ричча поддерживают меня, и я надеюсь, что так оно и будет.

— Что значит для нас жизнь этих презренных существ, — добавила Шарлотта, — когда речь идет о наших удовольствиях? Если у нас есть право заставить их резать глотки друг другу ради наших интересов, почему они не могут делать то же самое ради нашего наслаждения?

— Итак, милые дамы, — обратился к нам король, — я жду ваших распоряжений. В среднем во время праздника гибнет несколько сотен душ, и это число зависит от степени возбуждения толпы и от сил полиции, охраняющих порядок. Так какие у вас будут соображения на этот счет?

— Пусть их будет как можно больше, ваше величество, — не раздумывая, сказала Клервиль, — чем больше вы прикончите этих тварей, тем больше позабавите нас.

Фердинанд дал команду одному из офицеров. Грянула пушка, и мы перешли на балкон. На площади уже собралась огромная шумная толпа, и с нашего возвышения было прекрасно видно все, что творится внизу.

На громадном помосте было выставлено невообразимое количество пищи, которая также составляла часть украшения. Самым бесчеловечным образом распятые и подвешенные живьем гуси, куры, индейки, дергаясь и хлопая крыльями, забавляли гогочущий люд; в середине возвышались груды караваев хлеба, мясных туш, сушеной трески; на бутафорском пастбище картонные пастухи пасли живых, привязанных к кольям овец; по морю, сделанному из крашеной ткани, плыл корабль, груженный съестными припасами и разной домашней утварью. Это было грандиозное, выполненное с большим искусством и вкусом искушение для дикой нации, призванное увековечить и восславить ее хищнические инстинкты и склонность к воровству. Посмотрев такое зрелище, было трудно не признать, что оно представляет собой скорее упражнение в грабеже, нежели настоящий праздник.

Не успели мы прийти в себя от всего увиденного, как раздался второй выстрел. По этому сигналу неожиданно расступился кордон солдат, сдерживавший толпу, люди ринулись вперед и в мгновение ока смели, растащили, разграбили все с помоста, причем это было проделано с необыкновенной ловкостью и лихорадочной быстротой. Эта жуткая сцена, напоминавшая грызню голодных собак, всегда кончалась трагически, что совершенно естественно при таком скоплении возбужденных бесплатным угощением людей, тем более в Неаполе, где любая ссора сопровождается поножовщиной. Но в этот раз, в соответствии с нашими пожеланиями и благодаря предусмотрительности Фердинанда, когда на помосте кишел народ, когда в этой толпе то и дело вспыхивали потасовки, огромное сооружение внезапно обрушилось и раздавило более четырех сотен несчастных.

— Ах ты дьявольщина! — воскликнула Клервиль, откидываясь на софу. — Ах, друзья, почему вы меня не предупредили? Я умираю… — И блудница позвала Ла Риччу; — Иди ко мне, мой ангел, ласкай меня скорее. Я уже кончаю; ни одно зрелище в мире не доставляло мне такой радости.

Мы вернулись в будуар, закрыли окна и двери, и в этой роскошной комнате разыгралась самая восхитительная из всех сладострастных сцен; можно сказать, она происходила на костях несчастных плебеев, принесенных в жертву изысканной порочности.

Нас уже ожидали четыре юные девушки, прекрасные как божий день, в одеждах из черного траурного крепа, накинутых на голое тело. В другом конце комнаты стояли еще четверо женщин от двадцати до тридцати лет — беременные, совершенно нагие, со скорбным выражением на ангельских лицах. Неподалеку от них на широкой кушетке возлежали четверо юношей, которые держали в руках свои возбужденные члены, и члены эти, друзья мои, были чудовищных размеров; сантиметров двадцати пяти в окружности — никак не меньше — и более тридцати в длину. Мало кому доводилось видеть такие необыкновенные предметы, и мы вчетвером содрогнулись от внезапного оргазма при одном виде этих атрибутов.

— Эти женщины и эти девицы, — объяснил нам Фердинанд, — вдовы и дочери людей, которые только что погибли на наших глазах. Я абсолютно уверен в их смерти, которая была неизбежна. Этих женщин привели сюда еще до того, как начался праздник, и они через окно видели гибель своих близких. Я отдаю их вам — это будет ваш праздник. — Король открыл дверь в небольшой сад и добавил: — Там уже выкопана яма для их останков, где они будут покоиться в мире после того, как вы ими насладитесь.

Жестокосердный повелитель заставил несчастных посмотреть на их будущую могилу, спуститься туда и примерить по росту, затем, удовлетворенный тем, что яма пришлась им впору, обратил наше внимание на четверых юношей.

— Я уверен, сударыни, — сказал он, — что вам не часто приходилось встречать подобные предметы. — С этими словами он взял в руки ужасающие члены, будто отлитые из железа, и предложил нам потрогать и поцеловать их. — Сила этих мальчиков, — продолжал король, — под стать величине их органов; каждый из них способен на пятнадцать или шестнадцать извержений, и при каждой эякуляции выбрасывается не менее двенадцати унций семени; словом, это элита моего королевства. Все четверо — калабрийцы, а в Европе нет провинции, которая взращивала бы мужские атрибуты таких размеров.

По соседству с этим будуаром есть еще четыре, в которых имеется все необходимое для сладострастных утех; сейчас мы разделимся, возьмем с собой по парочке этих тварей и будем развлекаться до изнеможения, тем более что вы видели такое грандиозное и возбуждающее зрелище.

Тотчас на пол полетели платья, нижние юбки, панталоны, и прежде чем начать общие игрища, мы уединились в отдельных комнатах. Ла Ричча взял с собой одну из девушек, одну беременную женщину и обладателя гигантского фаллоса; Гравинес предпочел Олимпию и одну будущую мать, а Фердинанд увел Клервиль, копьеносца, несчастную вдову и двоих девочек; Шарлотта выбрала меня, и мы прихватили с собой парочку копьеносцев, одну девочку и оставшуюся женщину.

Когда мы вошли в свой будуар, королева Неаполитанская взволнованно и доверительно заговорила со мной:

— Знаете, Жюльетга, я больше не могу скрывать свои чувства к вам, поэтому знайте, что я вас обожаю. У меня слишком распутный характер, чтобы я могла поклясться вам в верности, к тому же это романтическое чувство не имеет никакой ценности в глазах таких людей, как мы. Но я не сердце предлагаю вам, а влагалище, влагалище, которое начинает истекать соком, когда к нему прикасается ваша рука. Я вижу в вас родственную душу, мы с вами даже мыслим одинаково, и уж конечно, я предпочитаю вас вашим сестрам. Олимпия глуповата, хотя иногда обнаруживает вдохновение, но чаще всего она остается робкой и нерешительной, а в глубине души она — отъявленная трусиха, и достаточно удара грома в небе, чтобы обратить ее в добропорядочное существо. Что касается до Клервиль, она великолепная и бесконечно мудрая женщина — этого я не отрицаю, но у нас с ней разные вкусы: она упражняется в жестокости только на мужчинах, я также не прочь принести в жертву противоположный пол, но мне нравится проливать и женскую кровь. Кроме того, она высокомерно относится ко всем нам, и это очень задевает мою гордость. А вот у вас, Жюльетта, достоинств не меньше, а может быть и больше, чем у нее, и в то же время вы нисколько не тщеславны, поэтому с вами очень легко; я подозреваю, что в сущности у вас мягкий характер, и хотя ваш ум порочен до крайности, ваше сердце способно на верность по отношению к друзьям. Одним словом, я вас люблю, и пусть залогом моей любви будет вот этот бриллиант, который я прошу вас принять и который стоит не менее пятидесяти тысяч крон.

— Вы необыкновенная женщина, Шарлотта, — отвечала я, отказавшись принять перстень, — и я глубоко тронута вашими чувствами ко мне; будьте уверены, что я отношусь к вам, точно так же. Но должна признаться вам, дорогая, — и это можно назвать моей идиосинкразией, — что для меня имеет ценность только то, что я беру сама, а подарки я презираю. И если вы хотите угодить мне в этом смысле, это будет очень нетрудно сделать.

— Каким же образом?

— Прежде всего поклянитесь своей любовью, что никому и никогда не расскажете о моем страстном неодолимом желании.

— Клянусь любовью и честью.

— Тогда слушайте: я хочу украсть сокровища вашего супруга, для чего мне нужна ваша помощь.

— Говорите потише, — предупредила королева, — эти люди могут нас услышать. Погодите, я отошлю их в соседнюю комнату.

— Теперь, — продолжала Шарлотта, когда мы остались вдвоем, — можно побеседовать спокойно. У меня к вам есть одно щекотливое предложение, и только приняв его, вы можете доказать мне искренность своих чувств ко мне. Дело в том, радость моя, что я также замыслила преступление и хочу знать, можете ли вы мне помочь.

— Даже если для этого мне понадобится тысячу раз рисковать своей жизнью. Говорите и ничего не бойтесь.

— Если бы вы только знали, как мне надоел мой супруг!

— Несмотря на всю его снисходительность?

— Но разве он делает это для меня? Он проституирует мною из ревности; пытаясь утихомирить таким образом мои страсти, он надеется подавить во мне всяческие желания и предпочитает, чтобы я предавалась разврату не по своей, а по его воле и выбору.

— Довольно странная у него политика.

— Именно так он и поступает, и в этом вся его сущность итальянизированного испанца: на земле нет хуже и противнее этой породы.

— И вы хотите…

— Отравить этого нудного субъекта и сделаться регент-' шей. Народ любит меня больше, нежели его, и любит моих детей. Я буду править одна, вы станете моей фавориткой и будете довольной и счастливой до конца жизни.

— Нет, Шарлотта, я не смогу жить с вами; меня не привлекает роль, которую вы мне предлагаете, я слишком люблю свою страну и мечтаю в скором времени вернуться туда. Но вы можете рассчитывать на мою помощь, так как Фердинанд, имеющий целый склад самых разных ядов, конечно, держит их подальше от вас. А от меня вы получите все необходимое, но услуга за услугу, Шарлотта — помните мое условие насчет сокровищ вашего супруга. Кстати, насколько они велики?

— Приблизительно восемьдесят миллионов.

— В каких деньгах?

— В золотых слитках, а также в пиастрах, унциях и цехинах.

— Так как же мы поступим?

— Видите это окошко? — И Шарлотта указала на створное окно неподалеку от того, около которого мы сидели. — Пусть послезавтра внизу ждет экипаж с хорошими лошадьми, я выкраду ключ, сложу сокровища в мешки и спущу вам на веревке.

— А как же стража?

— С той стороны нет ни одного часового.

— Теперь выслушайте меня, — сказала я Шарлотте, и в тот же самый момент меня обожгла мысль уничтожить ее, — чтобы получить порошок, который вам нужен, я должна предпринять кое-какие шаги, потому что не хочу ввязываться в это щекотливое дело, пока не буду иметь гарантии. Поэтому прошу вас подписать вот эту бумагу. — Я быстро написала текст и подала королеве. — Таким образом я получу свободу действий, да и вам не о чем будет беспокоиться.

Ослепленная своим чувством, подгоняемая горячим желанием избавиться от мужа, Шарлотта поставила свою подпись и доказала лишний раз, что осторожность редко бывает союзницей больших страстей. Вот такой документ она скрепила своей подписью:

«Я украду все сокровища своего супруга и отдам их женщине, которая взамен достанет мне яд для того, чтобы отправить его в мир иной.

Ш. Лотар., кор. Неаполитанская».

— Прекрасно, — сказала я, — теперь я спокойна. Послезавтра в назначенный час под этим окном будет стоять экипаж. Вы поможете мне, Шарлотта, я отплачу вам тем же. А теперь давайте развлекаться.

— Ах, прекраснейшее создание, — вскричала королева, осыпая меня жаркими поцелуями, — как я рада, что вы согласились, и как я вас обожаю!

Идиотка! Если бы только она знала, что творилось в моей душе! Чувства мои были совершенно искренни, и мы залили друг друга спермой; я наслаждалась при мысли о ее предстоящем потрясении и ее неизбежной участи — неизбежной благодаря документу, который она так опрометчиво подписала.

— Может быть, мы приласкаем друг друга, — предложила она, — прежде чем вызовем наших прислужниц?

И не дожидаясь моего ответа, распутница завалила меня на кровать, упала на колени и, раздвинув мои ноги, принялась облизывать мне и вагину, и задний проход. Вот тогда я окончательно поняла всю прелесть женского коварства: я получила от Шарлотты неописуемое удовольствие, я плавала в волнах ее страсти, а мозг мой сверлила одна мысль — жестоко и подло предать эту женщину.

Я нарисовала ваш портрет, неверные жены: пребывая в объятиях своего супруга, вы отдаете ему только телесную часть своего «я», а ощущения, которые вы при этом испытываете, связаны с вашим любовником. Мужья, украшенные рогами, воображают, будто они являются причиной вашего восторга, между тем как сами неспособны высечь даже крохотную искру страсти в вашем сердце, пусть даже вылезут из кожи при этом. Послушайте меня, пленительные дамы, и продолжайте этот колдовской обман, который есть часть вашей натуры; доказательством тому служит ваше гибкое и богатое воображение; утешайте себя таким образом, если у вас нет другой возможности, за тяжелые цепи целомудрия и брака и никогда не забывайте, что если Природа сотворила ваше влагалище для того, чтобы ублажать мужчин, она в то же самое мгновение подарила вам сердце, достаточно коварное для того, чтобы их обманывать.

Шарлотта напилась допьяна моей спермой, которая извергалась из меня ликующим потоком. Я ответила ей не менее бурными ласками и заставила ее содрогнуться несколько раз подряд от яростных приступов наслаждения. Мы сплелись, обхватив бедрами голову друг друга и выпили до последней капли весь нектар, который еще оставался в наших чреслах.

Наконец Шарлотта позвонила в колокольчик, и началась новая оргия, центром которой Шарлотта сделала меня: она массировала мужские органы и направляла их в мои отверстия, а я прижималась губами к сладкому, нетронутому еще бутончику девочки.

— Меня сводит с ума мысль о том, что в моем гареме служит королева, — шутливо и дерзко сказала я Шарлотте. — А ну, не ленись, шлюха, и исполняй получше свои обязанности.

Но не так просто было управиться с орудиями, которые приготовил для нас Фердинанд, и несмотря на то, что прелести мои были привычны ко всяким превратностям, я не смогла выдержать без подготовки такие мощные атаки. Тогда Шарлотта увлажнила все подступы к мишени, смазала вход во влагалище и достойный Гаргантюа член какой-то мазью, благодаря чему с первого натиска чудовищу удалось проникнуть внутрь. Однако меня тотчас пронзила такая сильная боль, что я истошно закричала и сбросила с себя девочку, после чего начала извиваться и напрягаться, пытаясь освободиться от несгибаемого стержня. Шарлотта снова пришла мне на помощь, надавила на задницу моего долбильщика, и только после этого он вошел в самые глубины моего чрева. Я никогда не испытывала таких страданий, но очень скоро шипы превратились в розы; мастерство моего наездника и выверенная мощь его натиска совершили чудо: после четвертого толчка моя вагина дала смазку, и с этого момента все пошло как по маслу. Шарлотта ласкала задний проход моего рыцаря, подставив мне под левую руку свои ягодицы, которые я щипала с неменьшим пылом, чем задницу беременной женщины, а девочка, вернувшаяся на прежнее место, забрызгала мне лицо своим сладким нектаром. Но какова же была энергия у этого калабрийца! Он долбил меня в течение двадцати минут, наконец извергнулся, после чего, не выходя наружу, совокупился со мной еще три раза. Вслед за тем на смену ему пришел его товарищ. Пока я забавлялась со вторым, Шарлотте пришло в голову, что в моем теле найдется место для обоих. Она уложила меня сверху на одного из них, предоставив мне активную роль, и сама ввела второй член в мой задний проход; но хотя я была не новичком в такого рода наслаждениях, мы возились добрую четверть часа, и за это время он так и не сумел углубиться в заднюю брешь. Бесплодная возня привела меня в неописуемую ярость: я скрипела зубами, рычала, разбрызгивая слюну, кусала все подряд и беспрестанно заливала спермой орган, который, как тяжелый плуг, распахивал мне влагалище — на нем я излила свою ярость от того, что не могла принять второй в анальное отверстие. Тем не менее благодаря моему терпению и ловкости он понемногу начал продвигаться вперед; я резко вскрикнула, еще одно усилие — и оба моих отверстия оказались плотно закупорены… Это было ни с чем не сравнимое ощущение, друзья мои.

— Какой чудесный спектакль! — восторгалась Шарлотта, которая смачно мастурбировала перед нами и время от времени наклонялась поцеловать меня. — О Господи! Какая ты счастливая, Жюльетта!

Я кончила почти в бессознательном состоянии, все расплывалось перед моими глазами, я ничего не слышала, все мои чувства сконцентрировались на эрогенных местах, и блаженная радость накрыла меня своим теплым покрывалом. Оба мужчины напряглись и одновременно совершили последний, чудовищной силы толчок; когда я высвободилась, сперма сочилась изо всех моих пор.

— Теперь твоя очередь, сука, — сказала я Шарлотте, — повтори то, что сделала я, если хочешь узнать, что такое удовольствие.

Она не заставила просить себя дважды; ее тотчас взяли в оборот с обеих сторон, и эта итальянская шлюха доказала, что не совсем неправ был ее муж, который не баловал ее плотскими утехами, желая сдержать и умиротворить ее похоть, ибо она могла сделаться угрозой для его безопасности. Королева была так же, как и мы, жестока в моменты сладострастия и велела мне истязать нашу беременную жертву в продолжение этого удивительного акта. Несчастная бросилась мне в ноги, моля о пощаде, а я не повела даже бровью. Возбужденная до предела, я ногой отшвырнула ее на пол и принялась пинать изо всех сил, целя в самые уязвимые места; Шарлотта расширенными от похоти глазами смотрела на эту сцену и подсказывала мне, как сделать пытки еще мучительнее и изощреннее. Она отпустила своих наездников только после того, как они два раза удовлетворили ее. Потом мы опустошили две бутылки шампанского и вернулись в салон, где уже собралась вся компания. Присутствующие похвастались своими подвигами, и я заключила, что не только в нашем будуаре истязали беременных: ни одна из них не могла держаться на ногах, а Гравинес засек свою до полусмерти.

Тем временем был подан поистине королевский обед; нам прислуживали наши недавние помощницы, а полуживые вдовы лежали на полу у наших ног и служили мишенями для всевозможных гнусных прихотей обедающих. Сидя рядом с Клервиль, я улучила момент и коротко сообщила ей о том, какую шутку собираюсь сыграть с королевой. Я успела сказать ей только одну-две детали, но она прекрасно поняла меня, поздравила и заявила, что я — самая умная и самая отчаянная женщина из всех, кого она знает.

Подогретые изысканнейшими блюдами и тончайшими винами, мы в самом прекрасном расположении духа перешли в роскошный зал, где должна была происходить общая оргия. Участниками были: Фердинанд, Гравинес, Ла Ричча, Клервиль, Шарлотта, Олимпия и я. Жертвами — четыре беременных женщины, четверо девушек, которые прислуживали за столом, и восемь премиленьких детей обоего пола, в чьи задницы мы впрыснули коньяк, который был подан после кофе, и потом смаковали его. Позже с копьями наперевес вошли четырнадцать здоровенных воителей с членами не менее впечатляющими, нежели те, которых мы уже выжали до последней капли; они стали поодаль с почтительным видом, затаив дыхание, ожидая наших распоряжений. Час был поздний, сцена требовала освещения, и в зале загорелись несколько сот свечей, прикрытых зелеными абажурами.

— Больше никаких интимных бесед и уединений, — заявил король, — начиная с этой минуты будем развлекаться на виду друг у друга.

По этому сигналу мы самым беспорядочным образом бросились к тем, кто находился под рукой, и смешались в кучу; мы сношались самозабвенно и неистово, но в подобных, непристойных сверх всякой меры, оргиях всегда властвует жестокость, и вот кто-то уже начал щипать и выкручивать женские груди, кто-то терзал ягодицы, слева кому-то раздирали влагалище, справа истязали беременную; с одной стороны слышались жалобные всхлипы вперемежку со стонами боли, а быть может, удовольствия, с другой — доносились ужасные проклятия. Но вот раздались первые энергичные звуки, венчающие извержение; первым исторг победоносный вопль Гравинес. И не успело стихнуть его ликование, как мы увидели, что к его ногам рухнула женщина с перерезанным горлом, а из вспоротого ее живота вывалился окровавленный плод.

— Я предпочитаю действовать иначе, — заявил Ла Ричча и приказал крепко привязать к стене одну из этих тварей с распухшими животами. — Теперь прошу внимания.

Он обул подкованные железом тяжелые сапоги, оперся руками о плечи двух мужчин и, выбросив ноги наподобие , катапульты, протаранил живот той, что готовилась стать матерью; она смогла только охнуть, осела на пол, будто подкошенная, обливаясь кровью, и вытолкнула из своего чрева безжизненный плод, на который тут же сбросил свое пенившееся семя развратный аристократ. Я принимала два члена одновременно в оба отверстия, каждой рукой массировала чьи-то влагалища, а третий орган держала во рту, и вот именно он сбросил свой заряд в тот самый момент, когда я, следуя примеру князя, испытала похожий на шквал оргазм. В это время мой блуждающий взор остановился на Клервиль; кто-то содомировал ее, юная дева лизала ей влагалище, сама же фурия порола бичом мальчика; ее извержение произошло в следующее мгновение. Шарлотту сношали спереди, она сосала детский пенис, руками ласкала двух девочек и во все глаза смотрела, как перед ней истязают беременную женщину. Фердинанд сосредоточенно занимался девушкой, у которой уже не было сил кричать; он терзал ее тело раскаленными докрасна щипцами, вставив член в чей-то рот; когда злодей почувствовал извержение, он взял скальпель, одним взмахом отсек соски своей жертвы и бросил их на пол. Вот приблизительно таким образом завершилась первая сцена, после которой король пригласил нас в соседнюю комнату, где, по его словам, находилась хитроумная машина, способная сделать смерть наших полумертвых женщин пикантной и возбуждающей. Обеих — ибо их оставалось только двое — привязали к тяжелым железным плитам, расположенным одна над другой так, чтобы их тела соприкасались друг с другом.

— Вот теперь все готово, — удовлетворенно сказал король. Мы сгрудились вокруг агрегата; Фердинанд, встав в картинную позу, обвел нас взглядом и нажал на рычаг: плиты , медленно двинулись навстречу друг другу, и минуту спустя оба несчастных создания вместе со своими, так и не увидевшими свет отпрысками превратились в лепешку. Надеюсь, не стоит добавлять, что никто из присутствующих не удержался от того, чтобы не выразить восторг новыми излияниями.

— Может быть, перейдем еще в одно место? — с загадочным видом осведомился наш любезный хозяин. — Вдруг и там нас ожидает что-нибудь интересное?

Следующий зал напоминал громадный театр, где мы увидели семь различной формы приспособлений, служивших для умервщления людей семью различными способами. Первое предназначалось для сжигания заживо, второе — для порки, третье — для повешения, четвертое представляло собой адское колесо, пятое — кол, на который усаживали жертву, шестое служило для усекновения головы, седьмое — для разрубания на куски. Возле них стояли четверо палачей, обнаженных, прекрасных как боги войны. Каждому гостю была отведена отдельная ложа, украшенная десятками портретов детей неземной красоты. Мы заняли свои места, и каждый захватил с собой копьеносца, маленькую девочку и такого же возраста мальчика, которым предстояло ублажать нас во время спектакля.

Фердинанд указал на шелковые шнурки, свисавшие из-под каждого портрета и соединенные с колокольчиком, и объяснил:

— Вы можете выбрать любую жертву из этих пятидесяти. По звонку она появится в вашей ложе, чтобы перед казнью вы могли с ней потешиться. После этого каждый из вас отводит свою жертву к агрегату, который придется ему по вкусу, и отдает ее в руки палачу или может сам казнить ее, если пожелает. Единственное, о чем я прошу, уважаемые гости: соблюдайте очередь и не торопитесь, ибо лучшие часы своей жизни человек проводит, отбирая жизнь у себе подобных.

— Будь я проклята, — сказала Клервиль королю, — если когда-нибудь встречала столь богатое воображение, как у вас.

— Увы, — скромно отвечал неаполитанец, — вряд ли я могу претендовать на это. Такие фантазии служили еще моим предкам, тиранам Сиракуз, чтобы поднимать их фаллосы. В своих архивах я нашел описание этих ужасов, изучил их и теперь собираюсь возродить древние традиции для услады своих друзей.

Первым позвонил в колокольчик Гравинес; его выбор пал на шестнадцатилетнего юношу, который предстал перед ним через несколько мгновений, и Гравинес, обладавший единоличным правом пользоваться им, сначала выпорол мальчика, обласкал и искусал его член, раздавил ему одно яичко, совокупился с ним и наконец приговорил его к сожжению: такой содомит, саркастически заявил герцог, заслуживает того, чтобы закончить свою жизнь в огне. Затем вызвала жертву Клервиль, и нет нужды уточнять, что она выбрала самца, которому еще не исполнилось и восемнадцати и который был красив как Адонис; жестокая распутница выпорола его, заставила облизать себе вагину и анус; потом вместе с ним запрыгнула на сцену и сама усадила его на вертел; пока он истошно кричал и извивался, один из палачей содомировал ее.

Следующей была Олимпия; она вызвала тринадцатилетнюю девочку. После недолгих, но бурных ласк она велела повесить ее.

Затем настал черед Фердинанда. Как и Клервиль, он выбрал юношу.

— Я люблю истязать женщин, — пояснил он, — но еще больше мне нравится убивать представителей моего пола.

Появился юноша двадцати лет от роду, обладатель геркулесового члена, с лицом, которое могло бы стать символом Любви. Фердинанд заставил его прочистить себе задний проход, сам совершил с ним содомию, подверг флагелляции и отвел к машине, которая раздробила мальчику кости. После чего его, полуживого, привязали к колесу и оставили умирать на нем в глубине сцены.

Ла Риччу привлекла юная дева шестнадцати лет, прелестная как богиня Юности; он заставил ее испытать самые мерзкие и жестокие унижения и приказал изрубить на мелкие куски.

Шарлотта вызвала двенадцатилетнюю девочку; позабавившись с ней, королева любовалась тем, как жертве отрубают голову, и принимала при этом сразу два мужских члена в оба отверстия.

Я выбрала очаровательную девушку и, как оказалось, не прогадала: никогда еще моим глазам не представало столь безупречное и соблазнительное существо. Я облобызала и облизала ее сантиметр за сантиметром, отвела на арену и вместе с палачами подвергла жесточайшей порке. Мне дали тяжелый бич из воловьей кожи, каждый удар которого вырывал из прекраснейшего в мире тела кусок величиной с ладонь; жертва скоро испустила дух, я легла на труп, и палачи по очереди удовлетворили меня.

Наши кровавые игры продолжались очень долго. Если подвести общий итог, мы уничтожили одну тысячу сто семьдесят шесть человек, то есть по сто шестьдесят восемь на каждого, из них шестьсот девочек, остальные были мужского пола. Шарлотта и княгиня Боргезе ограничились девочками, я приняла на свою душу равное количество самцов и самок, точно так же распределил свои жертвы Ла Ричча; но Клервиль, Гравинес и король Фердинанд расправлялись исключительно с мужчинами и по большей части убивали их собственноручно. В продолжение этой оргии мы совокуплялись почти беспрерывно, и наших атлетов пришлось заменять несколько раз. В общей сложности чудесный спектакль продолжался сорок пять часов, так что можете представить себе, в каком состоянии мы вернулись в свою гостиницу..

— Не забудьте, мадам, о бумаге, которую вы подписали, — шепнула я Шарлотте, когда мы прощались.

— А вы не забывайте о послезавтрашнем свидании, — ответила королева. .

Дома я подробно рассказала Клервиль о своей сделке с королевой.

— Твой план просто великолепен, — восхитилась моя подруга.

— Ты, надеюсь, понимаешь, что я задумала?

— Что ты имеешь в виду?

— Я терпеть не могу Шарлотту.

— Милая моя, поцелуй меня… Я полностью разделяю твои чувства.

— Знаешь, Клервиль, эта женщина постоянно охотится за мнбй, как будто без меня не в состоянии кончить. А такая докучливость всегда мне претила. Только тебя, мой ангел, одну тебя во всем мире я могу простить за то, что ты ко мне привязана.

— Ну какая же ты умница, Жюльетта!

— Стараюсь походить на тебя.

— Ну ладно, моя радость, скажи, как ты собираешься поступить с этой Шарлоттой?

— Послезавтра у нас в руках будет вся королевская казна, и я отправлю вот эту записку обворованному Фердинанду. — И я прочитала бумагу, подписанную рукой королевы. — После этого, надеюсь, наш общий друг приговорит свою жену к смерти или, по крайней мере, к долгому заточению.

— Да, но Шарлотта обязательно выдаст нас и скажет, что отдала сокровища нам.

— Но кто ей поверит? Тем более, что сообщникам нет никакого смысла передавать королю эту записку.

— Как бы то ни было, Фердинанд начнет расследование.

— Я знаю заранее, что оно будет безрезультатным. Добычу мы закопаем в саду. Что же касается до короля, я займусь им сама. Если только он будет всерьез подозревать нас, я пригрожу, что обнародую его дьявольскую шутку, которую он сыграл с народом во время праздника Угощения. Фердинанд труслив и глуп, он испугается и прекратит дело. А потом не зря говорят, что бесславна победа, добытая без потерь. Чтобы добиться богатства, надо рисковать: неужели пятьдесят миллионов не стоят таких волнений?

— Но если все раскроется, нам грозит смертный приговор.

— Ну и что из того? Меньше всего в этом мире я страшусь петли. Разве ты не знаешь, что во время повешения человек испытывает оргазм? А ради лишнего извержения я готова на все. Если меня пошлют на эшафот, я взойду на него с высоко поднятой головой и с ясным взором… Однако не волнуйся, Клервиль, злодейство — наш союзник и покровитель, а мы — его фавориты. Поэтому проиграть мы не можем никак.

— Ты намерена посвятить Боргезе в наш план?

— Ни в коем случае. Она мне больше не нравится.

— Черт возьми, я тоже презираю ее!

— Надо бы поскорее от нее избавиться.

— Завтра мы, кажется, собирались подняться на Везувий…

— Этот вулкан был бы лучшим средством для ее погребения. А какая это будет красивая смерть!

— Если мы с тобой возненавидим кого-нибудь, Жюльетта, ненависть наша способна творить чудеса.

— Но мы будем вести себя так, будто ничего не случилось.

— Разумеется. Мы искупаемся в ее ласках.

— Предоставь это мне, ты ведь знаешь, какой я бываю в коварстве.

— Мы будем ласкать ее всю ночь.

— Непременно.

— Ах, мой ангел, подумать только: мы станем самыми богатыми женщинами на свете!

— Только после этого не надо задерживаться в Неаполе.

— Да, да, мы сразу покинем Италию. Вернемся в нашу милую Францию, купим богатые поместья и проживем остаток жизни вместе… Как мы будем счастливы, Жюльетта!

— С нашим богатством мы сможем позволить себе все, — подхватила я. — Только идиоты не смеют употреблять все средства — и законные и незаконные, — чтобы быть счастливыми. Мне кажется, Клервиль, я скорее умру, чем откажусь от воровства; оно доставляет мне одно из самых больших удовольствий, и без него я не представляю себе жизни. В такие минуты я испытываю такое же ощущение, какое испытывает обычная женщина во время плотских утех. Преступление щекочет и возбуждает нервы, связанные с зонами наслаждения, точно так же, как это делает палец или мужской орган; я извергаюсь даже при мысли о преступлении, которое мне предстоит совершить. Вот бриллиант, который предлагала мне Шарлотта, он стоит пятьдесят тысяч. Я не приняла его. Он был противен мне в качестве подарка, но я его украла, и теперь он мне очень дорог.

— Значит, ты все-таки завладела им?

— Конечно. И меня нисколько не удивляет, что есть люди, которые предаются подобной страсти единственно для того, чтобы испытать жгучее наслаждение. Я буду воровать до конца своей жизни, будь у меня два миллиона дохода, все равно я не отступлю от своих принципов.

— Теперь я совершенно уверена, что Природа создала нас друг для друга. Поэтому нам просто нельзя расставаться ни в коем случае.

За обедом мы втроем обсуждали завтрашнюю экскурсию на Везувий. А вечером были в Опере; сам король подошел к нашей ложе засвидетельствовать нам свое почтение, и все глаза были устремлены на нас. Вернувшись домой, мы ели душистое жаркое, запивая его кипрским вином, потом испытали семь или восемь оргазмов в объятиях женщины, которой уже вынесла приговор наша порочность. После этого уложили ее в постель и остаток ночи провели вдвоем; до того, как наступил рассвет, мы еще несколько раз сбросили семя при восхитительной мысли о том, что очень скоро будем попирать ногами возвышенное чувство дружбы и пред-. анности. Я, конечно, понимаю, что такое злодеяние могут оценить только высоко организованные умы, наподобие наших, и заслуживает жалости человек, лишенный подобной возможности, ибо он лишен необыкновенных удовольствий; более того, я утверждаю, что он не знает, что такое истинное счастье.

Мы поднялись вместе с солнцем. Преступные замыслы не дают спать, приводя в смятение все чувства; мозг непрестанно перебирает их, и вы не только предвкушаете удовольствие — вы его испытываете в полной мере.

Карета, запряженная шестеркой лошадей, доставила нас к подножию Везувия. Там мы нашли проводников, которые захватили с собой веревки и прочее снаряжение, необходимое для подъема на вулкан, а путь до вершины занял у нас два часа и стоил пары новой обуви. Несмотря на усталость, мы пребывали в превосходном расположении духа и много шутили с Олимпией, и бедняжка до последнего момента не догадывалась о причине нашего настроения.

Между прочим, это нелегкий труд — карабкаться на гору по щиколотку в пепле, когда, сделав четыре шага вперед, вы сползаете вниз на шесть шагов, когда над вами постоянно висит опасность провалиться сквозь тонкую корку в расплавленную лаву. Поднявшись наверх, мы сели на самом краешке кратера и с замиранием сердца заглянули в глотку вулкана, который в минуты гнева бросает в дрожь Неаполитанское королевство.

— Как вы думаете, нам нечего сегодня бояться? — спросили мы у проводников.

— Нет. Может случиться выброс серы и кусочков пемзы, но непохоже, что будет извержение.

— В таком случае, друзья, — сказала Клервиль, — оставьте корзину с закусками и можете возвращаться в деревню. Мы хотим побыть здесь.

— А вдруг что-то случится.

— Вы же сами сказали, что все будет в порядке.

— Никогда нельзя быть уверенным…

— Ну что ж, если начнется что-нибудь серьезное, мы сами спустимся вниз и будем оттуда наблюдать за извержением.

Клервиль сопроводила свои слова несколькими золотыми монетами, и разговор был окончен.

Когда проводники спустились достаточно далеко, мы с Клервиль обменялись быстрым взглядом.

— Будем действовать хитростью? — шепотом спросила я.

— Нет, силой, — ответила она.

В следующий момент мы схватили Олимпию.

— Итак, сука, — сказали ей, — ты нам надоела; мы привели тебя в это место, чтобы расправиться с тобой. Под нами вулкан, куда ты сейчас отправишься живьем.

— Пощадите! — простонала она. — Что я вам сделала?

— Абсолютно ничего. Ты нам надоела, разве этого мало?

Мы сунули ей в рот перочинный нож, чтобы она прекратила свои стоны и горестные жалобы. Потом Клервиль связала ей руки шарфом, который мы захватили специально для этой цели; я связала ноги, и когда Олимпия оказалась в беспомощном состоянии, мы отступили в сторону и расхохотались. Из ее прекрасных глаз ручьями текли слезы, оставляя жемчужные капельки на ее величественной груди. Мы раздели ее и начали терзать ее тело: щипали белоснежные груди, кололи булавками ягодицы, вырывали из лобка волосы, а я откусила ей клитор. Наконец, после двух часов нескончаемых истязаний и унижений, мы взяли ее за руки и за ноги, поднесли к краю жерла и сбросили вниз. Она исчезла в кратере, и несколько минут мы слышали шум падающего тела, натыкавшегося на выступы, разбивавшегося об острые камни; постепенно шум стих, и воцарилась тишина.

— Вот и все, — произнесла Клервиль, которая продолжала мастурбировать обеими руками. — Черт меня побери, милая Жюльетта, давай ляжем на край вулкана и будем извергаться; ведь мы только что совершили преступление, совершили один из тех сладостных поступков, которые зовутся чудовищными. И если то, что мы сделали, действительно оскорбляет Природу, пусть она отомстит нам — ведь она может отомстить, если захочет; пусть произойдет извержение, пусть вскипает лава в глубинах этой преисподней и сотрет нас с лица земли.

Я не могла произнесли ни слова. У меня кружилась голова, я могла ответить подруге только страстными ласками. Она тоже замолчала. Сплетясь в жарких объятиях, изнемогая от восторга, лаская друг друга как взбесившиеся лесбиянки, мы, казалось, передавали друг другу душу через свои сдавленные, похожие на рыдания стоны. Несколько грязных ругательств, несколько богохульств — больше ничего не было слышно. Так мы оскорбляли Природу, насмехались над ней, дразнили ее и, торжествуя в своей безнаказанности и наслаждаясь ее равнодушием, мы надеялись на ее снисходительность только для того, чтобы еще сильнее ранить ее.

— Теперь ты видишь сама, Жюльетта, — заговорила Клервиль, которая первой пришла в себя, — как мало внимания обращает Природа на так называемые человеческие преступления, а ведь она могла бы уничтожить нас, когда мы были на седьмом небе от счастья. — Но она не сделала этого, поэтому успокойся: нет на Земле преступлений, которые могут разгневать Природу; скорее, все преступления выгодны ей, все для нее полезны; будь уверена, что она внушает нам злодейские мысли, потому что нуждается в злодействе.

Не успела Клервиль закончить свою речь, как из жерла взметнулся фонтан камней, которые дождем застучали вокруг нас.

— Ага! — сказала я, даже не собираясь подняться на ноги. — Это месть Олимпии. Это ее прощальный привет; она извещает нас о том, что добралась до самого чрева Земли.

— Нет ничего сверхъестественного в этом явлении, — заметила Клервиль. — Когда в вечно кипящую лаву падает что-нибудь тяжелое, происходит маленькое извержение.

— Давай перекусим и будем считать, что этот каменный дождь — не что иное, как просьба Олимпии отдать ей одежду.

Из ее вещей мы отобрали драгоценные камни, все остальное свернули и выбросили в кратер, где нашла последний приют наша подруга. Потом открыли корзину с продуктами. Из глубины вулкана не доносилось больше ни звука, следы преступления исчезли, Природа была удовлетворена. Когда мы спустились, внизу нас ждали наши проводники.

— С нами случилось ужасное несчастье, — заявили мы, подходя к ним со слезами на глазах, — наша несчастная спутница подошла слишком близко к краю и… Неужели ничего нельзя сделать, добрые люди?

— Ничего, — сокрушенно покачали они головами. — Нам не надо было оставлять вас одних, тогда этого бы не случилось. Теперь она погибла, и вы никогда больше ее не увидите.

Когда мы услышали этот жестокий приговор, наши слезы хлынули еще сильнее, и, заламывая руки, мы сели в экипаж. Через три четверти часа мы были в Неаполе.

В тот же день в газетах появилось сообщение о случившейся трагедии. Фердинанд приехал лично утешить нас, ведь он считал нас сестрами, любящими друг друга. Как бы развратен он ни был, ему даже не пришло в голову, что Олимпия стала жертвой наших козней, и мы оставили его в этом мнении. Лакеев княгини отправили в Рим сообщить родственникам о ее гибели; кроме того, мы передали с ними письмо, в котором спрашивали, что делать с драгоценностями погибшей, оцененными нами в тридцать тысяч франков, между тем как в действительности от нее осталось трофеев больше, чем на сто тысяч; но к тому времени, когда пришел ответ, нас уже не было в Неаполе, так что все имущество погибшей подруги досталось нам.

Олимпия, княгиня Боргезе, была нежной, доверчивой, впечатлительной женщиной, любившей наслаждения, обладавшей распутным темпераментом и извращенным воображением, но ей недоставало глубины и непреклонности там, где дело касалось принципов; она оставалась добычей предрассудков, в любой момент она могла вернуться в лоно добродетели и только поэтому была неподходящей компанией для двух развратных до мозга костей особ.

Между тем нас ожидало дело, еще более серьезное и опасное. Наутро начинался день, который мы выбрали для штурма сокровищ супруга Шарлотты. Весь вечер мы с Клервиль посвятили приготовлениям: припасли дюжину сундуков и ящиков и вырыли большую яму в своем саду; все было сделано под покровом темноты, и первым, кто нашел в ней могилу, стал землекоп, которому мы размозжили голову, как только он закончил работу. «Либо вообще обходитесь без сообщников, — советовал Макиавелли, — либо избавляйтесь от них, когда они выполнят свое предназначение».

Наступил условленный час, и под заветным окном остановился экипаж. Мы с Клервиль, одетые в мужское платье, сами сидели на козлах: слуг мы заранее отпустили на всю ночь и посоветовали им повеселиться за городом. Шарлотта уже ждала нас: она настолько сильно желала получить обещанный яд, что решила не давать нам никакого повода для упреков. Целых четыре часа она спускала на веревке набитые деньгами мешки, которые мы укладывали в сундуки, наконец сверху раздался громкий шепот, известивший нас о том, что в казне ничего больше не осталось.

— До завтра, — ответили мы.

И быстро доехали до дома, радуясь тому, что за все время операции не встретили ни одной живой души. Мы наняли еще одного бродягу, который помог нам выгрузить и опустить в яму сундуки и ящики и которого мы похоронили сверху, когда он исполнил свое предназначение.

Усталые, взволнованные тем, что стали сказочно богатыми, мы легли в постель, но на этот раз обошлись без плотских утех. Проснувшись на следующее утро, мы обнаружили, что весь город говорит о краже, совершенной в королевском дворце, и сочли, что настал удобный момент для того, чтобы передать Фердинанду записку королевы, которую ему доставил неизвестный. Прочитав ее, король пришел в дикую ярость и приказал капитану своей гвардии арестовать жену и препроводить ее в Сант-Эльмо, где ее поместили в одиночную камеру и посадили на хлеб и воду. Прошла неделя, прежде чем король , пришел навестить узницу, и та сразу выложила всю правду и обвинила во всем нас. Разъяренный Фердинанд примчался к нам, и у нас состоялся замечательный разговор, который лучше всего передать в виде диалога.

Фердинанд: — Вы совершили страшное преступление. Я никогда не предполагал, что на подобный поступок способны люди, которых я числил среди своих друзей.

Клервиль: — Но что случилось?

Фердинанд: — Королева обвиняет вас в том, что вы ограбили мою казну.

Жюльетта: — Мы?!

Фердинанд: — Именно вы!

Клервиль: — Вот это новость!

Фердинанд: — Она призналась, что в какой-то момент у нее появилась мысль лишить меня жизни, и сказала, что вы обещали ей яд в обмен на мои сокровища.

Клервиль: — А вы нашли яд, который, по ее словам, она купила за такие большие деньги?

Фердинанд: — Нет.

Жюльетта: — Так как же это возможно, что она выложила целое состояние, не получив обещанного?

Фердинанд: — Я сам удивляюсь этому.

Клервиль: — Сир, ваша супруга — отъявленная злодейка, но, к счастью, у нее недостает ума; она знала, что мы — ваши друзья, и решила прикрыть свой гнусный поступок, свалив его на нас, однако этот замысел очень неуклюжий и шит белыми нитками.

Фердинанд: — Но кто же прислал мне записку?

Жюльетта: — Те, кто завладел вашими сокровищами, в этом нет никаких сомнений; но будьте уверены, что эти люди уже далеко отсюда. Они не оповестили бы вас, если бы существовала какая-то опасность для них, а чтобы сбить вас со следа, королева назвала наши имена.

Фердинанд: — Но какой смысл Шарлотте покрывать людей, которые ее предали?

Клервиль: — Она получила яд и не хочет, чтобы вы знали об этом, поэтому она бросила подозрение на двух невинных женщин, которые ничего не знают об этом яде. Но в любом случае яд у нее, и если бы вы не приняли срочные меры, вы были бы обречены.

Фердинанд: — По вашему мнению, я поступил правильно?

Жюльетта: — Трудно было поступить разумнее.

Фердинанд: — Так вы считаете ее преступницей? (При этих словах Клервиль саркастически улыбнулась.) Ну конечно, я вижу это по вашим лицам! Ладно, доставайте нож, бередите мою рану: что еще вам известно?

Клервиль: — Только то, что ваша жена — чудовище; она действовала из ненависти к вам, и вы должны наказать ее по всей строгости закона.

Фердинанд: — Но скажите честно, вы на самом деле не знаете, кто украл мои сокровища?

Жюльетта и Клервиль (одновременно): — Клянемся, что не знаем!

Фердинанд: — Тогда пусть она сгниет в каземате, пусть умрет там от голода и отчаяния… А вы, милые дамы, простите меня за мои подозрения. Они несправедливы, и я еще раз прошу вас простить меня.

Жюльетта: — Сир, тем не менее эти подозрения у вас возникли, и после вашего ухода нам придется немедленно покинуть ваше королевство.

Фердинанд: — Покинуть мое королевство? Нет, нет, умоляю вас, как это можно, особенно теперь, когда я избавился от этой страшной женщины… Теперь я чувствую себя совершенно свободным, и мы с вами можем творить большие дела…

Жюльетта: — Ваша свобода, сир, не принесет нам успокоения. Безвозвратно ушел мир из души двух приличных женщин, честь которых запятнала гнусная клевета.

Фердинанд: — Но я же больше не подозреваю ни одну из вас. (Он упал на колени.) Не покидайте меня, я не смогу без вас жить, я никогда не утешусь, если потеряю и вас.

Клервиль: — А сколько взяли у вас воры?

Фердинанд: — Сорок миллионов, половину моих богатств. Преступница уверяет, что она обещала сообщникам отдать все, но в последний момент не осмелилась сделать меня нищим.

— Какая наглая тварь! — взорвалась я, правда, возмущение мое было вызвано тем, что Шарлотта обманула меня таким бессовестным образом. — Чудовище! Гнусное чудовище! Устроить такую подлость лучшему из мужей! Человеку, который безумно любил ее, который во всем отказывал себе ради ее прихотей! Какая черная неблагодарность! За это самое суровое наказание будет слишком мягким.

В этот момент в комнату вошли Элиза и Раймонда, разодетые как богини, и принесли шоколад его величеству. До сих пор Фердинанд ни разу не видел моих девушек.

— Это еще что за красотки? — спросил он, и глаза его заблестели.

— Наши камеристки, — ответила я.

— Почему же вы не представили их мне раньше?

— Мы не думали, что они могут вам понравиться.

Распутник вмиг позабыл и узницу, и ее преступление и пожелал тут же позабавиться с девушками. Ввиду сложившихся обстоятельств такое желание следовало удовлетворить немедленно. Перед Фердинандом открылась дверь будуара, он удалился туда вместе с обеими служанками и вышел только два часа спустя после того, как довел обеих до изнеможения.

— Вы мои лучшие друзья, — заявил он, прощаясь, — и я прошу вас не бросать меня. Давайте забудем это досадное недоразумение, отныне я буду считать вас образчиками невинности и верности.

С тем он ушел из нашего дома.

Если бы монарх Неаполя не был таким слабовольным человеком, королеву Шарлотту отравили бы в тот же день; мы предоставили Фердинанду достаточно доказательств, но разве был способен на решительные действия этот болван? Словом, он не сделал ничего подобного. Новость о заточении королевы разнеслась по всей Европе, но так и остались непонятными причины ее неожиданного ареста, а затем и скорого освобождения. Мы же, не дожидаясь исхода этого дела, готовились к отступлению. Трофеи наши оказались громоздкими и тяжелыми: мы приобрели несколько старинных бюстов, мозаичных панно, античных мраморных безделушек и образцов камней из Везувия, набили ими ящики, а в самом низу, на дне, спрятали золото. Прежде чем заколачивать ящики, мы попросили короля проверить наш багаж; он отказался, и наша длинная кавалькада тронулась в путь: на десяти повозках ехали наши вещи, в одном экипаже — наша свита, в другом — мы с Клервиль. Перед отъездом мы зашли к Фердинанду попрощаться, и он опять долго уговаривал нас не уезжать, а когда понял, что это бесполезно, выдал нам паспорта для пересечения границ своего королевства.

В тот же вечер мы были в Капуе, а неделю спустя — в Риме, куда добрались без всяких хлопот и приключений. Только тогда Клервиль известила брата о своем намерении ехать вместе со мной во Францию, где она намеревалась обосноваться до конца жизни. Она просила его также переехать в Париж, но Бризатеста не мог оставить свое ремесло и несмотря на то, что скопил к этому времени большое состояние, он торжественно заявил, что твердо намерен умереть с пистолетом в руке.

— Пусть будет так, — сказала Клервиль. — Я предпочитаю тебя, Жюльетта. Мы больше никогда не расстанемся — такова моя воля.

Я заключила подругу в объятия и поклялась ей, что у нее не будет повода раскаяться в своем решении. Увы, давая это обещание, я так мало знала о капризах судьбы, чьи звезды уже начинали тревожно мерцать над нашими головами.

Продолжая свое путешествие, мы доехали до Анконы, где, воспользовавшись чудной погодой, гуляли в порту, когда заметили высокую даму лет сорока пяти, которая пристально смотрела на нас.

— Ты не узнаешь эту женщину? — спросила меня Клервиль.

Я обернулась и всплеснула руками.

— Разрази меня гром, Клервиль, если это не наша парижская колдунья! Ну конечно, это Дюран!

Ее имя было еще на моих устах, когда его владелица подошла и сердечно поприветствовала нас.

— Какой сюрприз! — удивилась Клервиль, вновь встретив ту, которая пять лет тому назад предсказала ей скорую смерть. — Какими судьбами вы оказались в этом городе?

— Пойдемте ко мне, — вместо ответа сказала Дюран, все еще красивая, несмотря на свои годы, — хотя эти люди не понимают нашего языка, лучше побеседовать в спокойной обстановке.

Мы пришли в роскошную гостиницу и, усадив нас, она заговорила:

— Я буду очень рада познакомить вас с одной выдающейся женщиной, одной из самых необыкновенных, каких только рождала Природа.

— Кого вы имеете в виду? — спросила Клервиль.

— Сестру императрицы, тетку королевы Неаполитанской, личность, совершенно вам неизвестную. Еще в самом нежном возрасте принцесса Кристина — так зовут эту даму — обнаружила наклонности к такому невероятному распутству, что отец посчитал ее неисправимой. Видя, что ее распущенность возрастает с каждым днем и годом, он счел за благо купить для нее остров в Далмации, у побережья Адриатического моря; выделил ей огромное содержание и отдал остров под протекторат Венецианской республики, которая специальным договором признала ее права творить в своих владениях все, что ей вздумается. Кристина получила свое крохотное королевство в шестнадцатилетнем возрасте, сейчас ей сорок лет, и она с тех пор ведет веселую и разгульную жизнь. Но я не стану больше рассказывать о ней, лучше мы отправимся на ее остров. Весь путь займет у нас два дня. Ну и как, вы согласны?

— Разумеется, — ответила я за себя и за свою подругу, — ведь цель нашего путешествия — познакомиться с обычаями и моральными принципами людей, поэтому мы не хотим упускать такую возможность.

— Еще бы, — подхватила Клервиль, — тем более что на острове этой Кристины мы насладимся вволю.

— А вот это нет, — прервала ее Дюран, — плотских удовольствий вы там не получите.

— Тогда чем же она занимается на своем острове? — изумилась я.

— Довольно, о ней больше ни слова. Я хочу сделать вам сюрприз.

Она явно не желала говорить на эту тему, и я перевела разговор на другой предмет.

— Теперь, когда мы снова нашли друг друга, — сказала я

колдунье, — вы должны рассказать о своем внезапном исчезновении из Парижа. Почему вы не пришли на свидание с графом де Бельмором, с которым я вас познакомила?

— Дело в том, что я не смогла это сделать по самой простой причине: в тот день меня повесили.

— Что?!

— Да, именно повесили. Дело было так: я продала яд юному герцогу N.. который задумал избавиться от своей матушки. Но в последний момент этот идиот раскаялся и выдал меня; последовал арест, потом суд — причем все это произошло за один день. Но я была близко знакома с главным судьей Самсоном, и мы договорились, что меня повесят только для вида. Судьи перепирались в течение одиннадцати часов, и только ночью меня увезли, наконец, из ратуши.

— Петлю накинул сам Самсон, он же руководил всем этим балаганом. Меня бросили в телегу, отвезли на кладбище, где один из слуг судьи по его заданию выкупил мое тело, и до рассвета мне удалось покинуть Париж. На следующий год я вернулась в город, сняла дом в другом квартале и под чужим именем. Дела мои снова пошли хорошо — недаром говорят, что веревка повешенного приносит удачу. Сегодня у меня очень приличное состояние, каждый год я приезжаю в Италию, чтобы пополнить запасы сырья для ядов, которые продаю по всей Европе. Но готовить их я предпочитаю дома. Сейчас этот вид убийства в моде, так что от клиентов нет отбоя. На острове у Кристины вы увидите поразительные эффекты моих новых составов.

— Вы и ее снабжаете?

— Бог ты мой! Это самая постоянная моя клиентка.

— Выходит, она жестокая?

— Невероятно жестокая.

— О, я уже заранее влюблена в нее! — воскликнула Клер-виль.

— И мы хоть сейчас готовы плыть в Далмацию. Однако я остановила свою нетерпеливую спутницу и снова обратилась к Дюран.

— Прежде всего, мадам, прошу вас прояснить кое-какие вопросы. Мне хочется знать, кто были те странные личности, которые развлекали нас в вашем доме и каким образом вы делали все чудеса, которые мы там видели.

— Один из них был тот самый герцог N.. другой — Божон, известный богач-миллионер. В продолжение четырех лет оба исключительно щедро платили мне за разного рода услуги, и не счесть женщин и девиц, которых я околдовала для них тем же самым способом. Но, — добавила Дюран, дергая сонетку, — вы, надеюсь, не думаете, что я отпущу вас без обеда. Я сойду с ума, если вы откажетесь быть моими гостями, и не хочу слышать никаких отказов.

Почти в ту же самую минуту на столе появился великолепный обед.

— Вы обещали нам назавтра хорошее развлечение, — сказала Клервиль, когда мы приступили к десерту. — А как насчет сегодняшнего дня? Мне кажется, среди ваших лакеев есть три-четыре сильных жеребчика.

— Вы хотите испытать их на выносливость?

— Почему бы и нет? А что ты скажешь, Жюльетта?

— Нет, — покачала я головой, озабоченная неясной еще мыслью, которая не выходила у меня из головы и которая была чем-то вроде предостережения, — нет, я, пожалуй, выпью рюмку вина и побеседую с мадам Дюран. Кроме того, у меня менструация, и я чувствую себя не совсем хорошо.

— Раньше я что-то не замечала, чтобы ты отказалась от мужского органа, — сказала Клервиль, и на краткий миг в ее лице промелькнула тень озабоченности, причину которой я тогда не поняла. — Ну пойдем, мой ангел, — продолжала она, снова посветлев, — если не сможешь совокупляться спереди, подставишь задницу. Пойдем, составь мне компанию: ты же знаешь, что я могу вкусить настоящее удовольствие только вместе с тобой.

— Нет, — повторила я, все еще оставаясь во власти нехорошего предчувствия, — у меня нет никакого настроения… Я просто хочу посидеть и поболтать.

Клервиль направилась к двери, которую ей указала Дюран, и перед тем, как открыть ее — я это отчетливо увидела через зеркало, — она сделала колдунье предостерегающий знак, который я истолковала как призыв к молчанию. Дверь за ней закрылась, и мы остались вдвоем с Дюран.

— Ах, Жюльетта, — начала эта женщина, как только Клервиль ушла, — благодари свою счастливую звезду за те чувства, которые ты мне внушаешь. Обещаю тебе, моя прелесть, — продолжала она, обнимая меня, — что ты не будешь жертвой этого чудовища… Ты лучше ее во всех отношениях, ты будешь вовремя предупреждена и спасешь свою жизнь.

— Что такое вы говорите, сударыня! Так вы напугаете меня до смерти.

— Слушай меня внимательно, Жюльетта, а выслушав, держи при себе. Этот остров в Далмации… Эта принцесса Кристина и эта поездка — все это подстроено для того, милая девочка, чтобы погубить тебя. Эту ловушку приготовила тебе женщина, которую ты считаешь своей лучшей подругой.

— Клервиль!

— Она замыслила убить тебя. Она жаждет получить твое богатство; у нее в кармане лежит бумага, документ, в котором вы называете друг друга единственной наследницей. И ты будешь убита, как только вступишь в права наследства…

— Ах, исчадие ада! — только и сумела вымолвить я, задыхаясь от бешенства и страха.

— Спокойно, Жюльетта, любое неосторожное слово — и участь твоя решена; сиди тихо и слушай меня. Корабль, на котором мы должны отплыть, утонет, мы спасемся, а ты погибнешь… Но пока не поздно, ты можешь отомстить; возьми этот пакетик, в нем мгновенный яд, самый сильный из моих запасов. Проглотив хоть каплю, она тут же замертво упадет к твоим ногам, будто пораженная молнией. За эту услугу я ничего от тебя не потребую, так как мною движет сильная любовь к тебе.

— О, благодетельница! — растрогалась я, и слезы брызнули из моих глаз. — Вы спасаете меня от самой страшной опасности! Но во всем этом еще много непонятного. Как вы оказались в Анконе? Как нашла вас Клервиль?

— Я следовала за вами по пятам с момента вашего отъезда из Неаполя, где я покупала яды. Там и встретила меня Клервиль и изложила свой план; в Лоретто я опередила вас и приехала в Анкону раньше, чтобы подготовить почву для этого предприятия; но я согласилась лишь потому, что страстно хотела спасти тебе жизнь. Если бы я отказалась, Клервиль нашла бы другой способ, и мы бы с тобой сейчас не беседовали.

— Но если Клервиль задумала от меня избавиться, почему она так долго ждала?

— Главный документ еще не был готов, твои деньги еще не попали в банк, и до отъезда из Рима она ничего не могла предпринять; кроме того, она знала, что следующая ваша остановка по пути из столицы будет только в Лоретто. Поэтому она велела мне подготовить все к послезавтрашнему дню.

— Бесчестная предательница! А я так искренне любила ее, так доверчиво отдала свою судьбу в ее руки!

— Она самая коварная и жестокая из людей, — согласилась Дюран, — не доверяй ей ни при каких обстоятельствах. Именно в тот момент, когда ты меньше всего опасаешься ее, она бывает всего опаснее. Но, чу! Я слышу шаги. Кажется, она возвращается; учти, что эта наша беседа очень не понравится ей. А сейчас соберись и будь начеку. И дай Бог тебе удачи.

Клервиль и вправду вернулась расстроенная; настоящего удовольствия она так и не получила: у обоих предложенных ей лакеев эрекции хватило ненадолго. Помимо того, она привыкла наслаждаться только при активном участии любимой Жюльетты.

— Я бы наверняка испытала хороший оргазм, если бы ты была рядом, — с упреком добавила она, — даже если бы ты только мастурбировала.

— Мы сделаем это нынче вечером, — сказала я, постаравшись как можно лучше скрыть свои истинные чувства. — Непременно нынче вечером. А сейчас, дорогая, меня не соблазнил бы сам Адонис.

— Ну хорошо, — согласилась она, — пойдем в гостиницу. Мне тоже что-то не по себе, и я не прочь лечь пораньше. До свидания, Дюран, увидимся завтра. Не забудь приготовить музыкантов, добрую пищу, а главное — надежных самцов: без этого наше плавание по морю будет невыносимо скучным.

— Странная все-таки эта Дюран, — начала Клервиль, когда мы пришли к себе, — с ней надо быть очень осторожной, моя драгоценная. Если бы я не была так тебе предана… Поверишь ли, Жюльетта, когда ты отлучилась на несколько минут в туалет, злодейка предложила мне отравить тебя за две тысячи луидоров?

Это громоподобное известие не вывело меня из равновесия: я увидела в нем коварную игру Клервиль. Тем не менее я сделала удивленное и встревоженное лицо.

— Великий Боже, — сказала я, — это не женщина, а чудовище! Теперь я понимаю, почему она внушала мне какое-то беспокойство, пока мы с ней разговаривали.

— Твой инстинкт тебя не подвел. Да, она решила убить тебя, Жюльетта. Просто так, потому что ее забавляла мысль о твоей смерти.

— Но послушай-ка, — я в упор посмотрела на Клервиль, — может быть, она решила нанести удар во время поездки на остров…

— Нет, — ответила, не моргнув глазом, моя подруга, — она собиралась это сделать сегодня вечером, за ужином, вот почему я так рано утащила тебя домой.

— И все-таки меня тревожит эта поездка. Ты уверена, что там не произойдет ничего страшного?

— Абсолютно ничего: я ее переубедила и ручаюсь, что она уже забыла об этом. Однако пора бы поужинать.

Слуги накрыли стол, и я приняла решение. Россказням Клервиль верить невозможно, думала я, к тому же признания Дюран показались мне такими искренними, исполненными самого живого участия… В первое же блюдо Клервиль я незаметно высыпала порошок, который заранее спрятала между пальцев; она взяла в рот кусочек, проглотила его, сползла со стула и, испустив один-единственный стон, свалилась на пол.

— Полюбуйтесь на мою месть, — обратилась я к своим служанкам, потрясенным внезапной смертью нашей спутницы. И рассказала им обо всем.

— А теперь давайте насладимся сладкими плодами отмщения; я лягу на труп этой потаскухи, а вы ласкайте меня; пусть ее пример научит вас, что никогда не следует предавать лучшую подругу.

Мы сняли с Клервиль все одежды, положили мертвое тело в постель; я коснулась ее влагалища, оно было еще теплое, и я начала массировать его; потом взяла искусственный фаллос и совершила с ней содомию. Элиза подставила мне свой зад для поцелуев, другой рукой я ласкала клитор Раймонды. Я разговаривала с Клервиль так, как будто она жива, я осыпала ее упреками, гневными обвинениями, как будто она может меня услышать; я взяла розги и выпорола недвижимое тело… И снова начала содомировать ее. Но она оставалась бесчувственной в самом жутком смысле этого слова, тогда я велела засунуть труп в мешок. А когда наступила ночь, собственные лакеи Клервиль, которые ее ненавидели и теперь горячо благодарили меня за то, что я избавила их от жестокой госпожи, тайком вынесли мешок и бросили в море.

Я сразу написала своему римскому банкиру, напоминая ему, что по условиям контракта, который мы с Клервиль подписали и согласно которому вложенные нами деньги будут принадлежать одной из нас — той, что переживет другую, — он должен выплачивать весь доход мне. Таким образом я одним махом удвоила свое состояние, исчислявшееся уже солидной цифрой в два миллиона. В Италии нет ничего проще, чем уйти от обвинения в убийстве: за две сотни цехинов я подкупила судейских чиновников Анконы, и никакого расследования не проводилось.

— Итак, дорогая моя подруга, — сказала я Дюран, когда мы обедали с ней на следующий день, — вы, кажется, тоже собирались разделаться со мной, или я не права? Эту тайну открыла мне Клервиль и рассказала, как вы думали отравить меня прошлой ночью и как она вас отговорила.

— Гнуснейшая ложь, — спокойно, но твердо ответила мне Дюран. — Верь мне, Жюльетта, я сказала тебе правду: я слишком сильно люблю тебя, чтобы лгать в таких серьезных вещах. Во мне много зла, быть может, много больше, чем в другом человеке, но когда я люблю какую-то женщину, я никогда ее не предаю… Но скажи, выходит, ты ничего не предприняла?

— Нет. Клервиль жива и здорова, мы вместе намерены продолжать путешествие, и я пришла попрощаться с вами. А теперь мне пора…

— Подожди, Жюльетта! Вот как ты меня благодаришь за все, что я для тебя сделала…

— Я не такая неблагодарная, как вы думаете, Дюран, — прервала я, протягивая ей сверток, содержавший сто тысяч крон, в другой руке я держала отрезанные косы Клервиль. — Вот украшение головы, которую вы отдали мне, а это — награда за вашу благородную дружбу.

— Оставьте это себе, мне ничего не нужно, — с достоинством ответила Дюран. — Я обожаю тебя, Жюльетта. За то, что я сделала, мне не надо никакой награды, кроме счастья любить тебя безраздельно; я ревновала тебя к Клервиль и не скрываю этого, но все равно я бы ее не тронула, если бы не ее зловещие замыслы в отношении тебя: я не могла ей простить, что она собралась уничтожить человека, чья жизнь мне дороже своей собственной. Возможно, я не так богата, как ты, но у меня достаточно денег, чтобы вести роскошную жизнь, я могу себе позволить отказаться от твоего подарка, ведь с моим искусством у меня никогда не будет недостатка в средствах, и я не желаю, чтобы мне платили за то, что я сделала от чистого сердца.

— Мы никогда больше не. расстанемся, — растроганно сказала я, — переезжайте ко мне, забирайте себе слуг Клервиль, ее карету, и дня через два мы уедем отсюда в Париж.

Дюран оставила одну из своих горничных, к которой была сильно привязана, отпустила остальную прислугу и поселилась в бывших апартаментах Клервиль.

Судя по тому, как эта женщина пожирала меня глазами, я заключила, что она находится в томительном ожидании того момента, когда моя благосклонность вознаградит ее за все услуги. И я не заставила ее мучиться: после изысканного и особенно роскошного ужина я раскрыла объятия, она бросилась в них, мы удалились в мою спальню, закрыли дверь, опустили шторы, и я отдала свое тело самой развратной и сладострастной из женщин. Несмотря на свой почти пятидесятилетний возраст Дюран оставалась удивительно красивой женщиной; она обладала роскошным, прекрасно сохранившимся телом, рот ее был свеж, кожа нежная, но не дряблая и почти без морщин; у нее был величественный зад, твердые и очень тяжелые груди, удивительно выразительные глаза, тонкое лицо, и несравненной была ее энергия в плотских наслаждениях, и весьма странны были ее вкусы… Капризная Природа создала ее с одним лишь недостатком, которого не заметила ни Клервиль, ни я: Дюран не могла — и не смогла бы никогда — получать удовольствия как все обычные женщины. У нее была непроходимость влагалища, но — прошу вас запомнить эту деталь — ее клитор в палец длиной был причиной ее неодолимого влечения к женщинам. Она с удовольствием порола и содомировала их, не гнушалась она и мальчиками, а позже я обнаружила, что ее необычной величины задний проход принимал в себя все, чего она была лишена в другом месте. Я сделала первый шаг и испугалась, что она лишится чувств в тот момент, когда мои руки коснулись ее тела. — Сначала разденемся, — прошептала она, — только без одежды можно получить удовольствие. К тому же мне очень хочется еще раз увидеть твои прелести, Жюльетта, я горю желанием полакомиться ими.

В один миг мы все сбросили с себя, и мои губы отправились путешествовать по ее телу. Должна признать, что будь Дюран моложе, она не вызвала бы во мне такого интереса. С годами мои вкусы становились все более извращенными, и Природа понемногу приоткрывала мне двери в мир таких ощущений, которые были мне неведомы в молодости. Жаркие ласки этой женщины, похожие на мощные приливы сладострастия, разожгли пожар в моем теле, а искусство и умение моей партнерши не поддается описанию. Только тогда я поняла, как сластолюбивы бывают увядающие распутницы, закаленные в горниле злодейства и порока, как безгранична бывает их извращенная похоть.

А вы, безразличные и лишенные вдохновения недотроги, невыносимые создания, не смеющие даже дотронуться до органа, который вонзается в ваше тело, стыдящиеся ответить оргазмом на оргазм, обратите внимание на мои слова, извлеките из них урок, и пусть мадам Дюран послужит для вас примером.

После первых взаимных ласк Дюран, которая чувствовала себя много свободнее, когда с нами не было Клервиль, поведала мне свои похоти и попросила снисходительно отнестись к ним. Она встала передо мной на колени, а я, по ее просьбе, взяла ее за волосы и стала грубо и повелительно тереться о ее нос то влагалищем, то анусом, потом ерзала задом по ее лицу и мочилась на него. После этого била ее кулаками, попирала ногами и до крови отстегала розгами. Когда она от моих ударов свалилась на пол, я нырнула головой между ее ног и четверть часа сосала ей вагину, одной рукой массируя анус, другой — соски; потом, когда она достаточно возбудилась, Дюран содомировала меня своим клитором и одновременно ласкала пальцами мой хоботок.

— Прости, что я так много потребовала от тебя, Жюльетта, — смиренно сказала блудница, закончив свою программу, — но ты ведь знаешь, до чего доводит нас пресыщение.

— После тридцатипятилетнего либертинажа женщина не должна стыдиться своих вкусов, — отвечала я, — в любом случае они заслуживают уважения, ибо диктуются Природой, причем лучшие яз них — те, которые доставляют нам наибольшее удовольствие.

После этих слов я взялась за дело всерьез и довела ее до того, что она едва не скончалась от блаженства. Мне не с чем сравнить сладострастную агонию мадам Дюран; я никогда не видела, чтобы женщина извергалась с такой силой; она не только выстреливала сперму, как это делают мужчины, но она сопровождала эякуляцию такими громкими стонами, такими мерзкими ругательствами, спазмы ее были настолько сильные, что в эти мгновения ее состояние можно было принять за приступ эпилепсии. Кроме того, она мне прочистила задний проход не хуже мужчины, по крайней мере доставила мне не меньшее удовольствие!

— Ну и как ты себя чувствуешь? — спросила она, поднимаясь на ноги.

— Клянусь влагалищем! — вскричала я. — Ты неподражаема, ты — средоточие похотливости, твои страсти едва не спалили меня, и теперь сделай со мной все то, что я проделала с тобой.

— Что?! Ты хочешь, чтобы я тебя била?

— Бей меня, бей!

— И унижала? И топтала?

— Скорее — я жду.

— Хочешь, чтобы я мочилась тебе в рот?

— Ну конечно, любовь моя; торопись, мое извержение близится.

Дюран, более опытная в подобных забавах, нежели я, действовала с таким несравненным мастерством, что я изверглась в тот самый момент, когда ее страстный язык погрузился в мое влагалище.

— О, как ты сладко кончаешь, сердце мое! — нежно проворковала она. — С каким восторгом отвечаешь на ласки! Теперь я знаю что мы прекрасно заживем вдвоем.

— Не стану отрицать, Дюран, что ты потрясла все мои чувства, и я безмерно счастлива, что встретила такую женщину. Мы с тобой будем властительницами Вселенной, вдвоем мы покорим саму Природу. Ах, какие мерзости, какие преступления мы совершим, дорогая моя Дюран!

— А ты не жалеешь о Клервиль?

— Как я могу жалеть о ком-то, если у меня есть ты?

— Но что, если я выдумала всю эту историю только для того, чтобы устранить соперницу?

— Тогда это было бы редчайшее на свете злодейство!

— Но если я его совершила?

— Так ведь сама Клервиль сказала мне, что ты предложила отравить меня за две тысячи золотых монет.

— Я знала, что она передаст тебе эти слова, и нисколько не сомневалась в том, что ты ей не поверишь и поймешь это как неуклюжую хитрость с ее стороны и как сигнал к тому, что настало время сделать то, что я хотела, чтобы ты сделала.

— Почему ты хотела, чтобы это сделала я? Разве сама ты не могла убить ее?

— Мне было очень важно, чтобы моя соперница погибла от твоей руки — без этого мое удовольствие было бы неполным.

— Ты — страшная женщина! Но погоди, ведь она была не в себе в тот день, когда мы были у тебя в гостях, она даже не смогла насладиться твоими лакеями; мне кажется, она сделала тебе какой-то знак…

— Я нарочно создала такую обстановку и точно рассчитала, что это на тебя подействует, что ее беспокойное поведение насторожит тебя и сделает ее виновной в твоих глазах. Когда же я предлагала ей отравить тебя за две тысячи золотых, я заронила в нее подозрение, что подобное предложение я могу сделать и тебе. Вот чем объясняется ее предупреждающий жест — она боялась оставить нас вдвоем, а ее нервозность оказала на тебя именно тот эффект, на который я рассчитывала. Таким образом два часа спустя Клервиль была мертва.

— Я должна понимать это так, что она невиновна?

— Она обожала тебя… Так же, как и я, и присутствие соперницы было для меня невыносимым.

— Наслаждайся своей победой, коварная, — восхитилась я, обнимая Дюран. — Теперь ты можешь торжествовать: я боготворю тебя, и если бы мне пришлось повторить все снова, я бы сделала это не задумываясь и без всяких причин, которые ты придумала, чтобы облегчить мое преступление… Но почему ты не призналась в своей любви еще в Париже?

— Я не посмела, так как рядом была Клервиль, а когда позже ты еще раз пришла ко мне, со мной был мужчина. Потом меня арестовали. Но освободившись, я всюду следовала за тобой, любовь моя, и никогда не упускала тебя из виду; я поехала за тобой в Анжер, затем в Италию; все время, пока я занималась своей торговлей, я не спускала с тебя глаз. Надежда моя поколебалась, когда я узнала о твоих наперсницах — Донис, Грийо, Боргезе, — и от нее почти ничего не осталось, когда ты вновь встретилась с Клервиль. Но я все равно поехала за вами из Рима, и вот здесь, отчаявшись от столь долгого ожидания, я решилась разрубить этот узел; остальное тебе известно.

— То, что ты рассказала, просто невероятно! В ком еще встретишь подобный пример коварства, ловкости, злобности, порочности и ревности?

— Это потому, что ни у кого нет таких страстей, потому что никто никогда не любил тебя так, как я люблю тебя.

— А когда пламя потухнет в тебе, Дюран, ты поступишь со мной так же, как я поступила с Клервиль?

— Хорошо, мой ангел, я развею твою тревогу. Но требую, чтобы гы оставила себе только одну из своих девиц — Элизу или Раймонду. Выбирай любую, но двоих иметь тебе я не позволю и предупреждаю об этом заранее.

— Со мной останется Раймонда.

— Прекрасно, Так вот, если она станет свидетельницей твоей неожиданной или необъяснимой смерти, пусть вина за это падет на меня. А теперь, — продолжала Дюран, — я прошу тебя написать записку и отдать ее на хранение Раймонде; в этой записке ты назовешь меня своей убийцей в том случае, если смерть твоя наступит каким-либо трагическим образом во время нашей совместной жизни.

— Нет, такие предосторожности ни к чему; я верю тебе, вверяю свою жизнь в твои руки и делаю это с радостью. Только оставь мне и Элизу, не мешай мне и не ревнуй меня. Я — распутница, я не обещаю тебе вести себя безупречно, но клянусь чем угодно, что буду любить тебя всегда.

— Я не собираюсь тиранить тебя, Жюльетта, напротив, я сама буду служить твоим удовольствиям, я готова смешать землю с небом ради твоего счастья. Но как только ты сделаешься добродетельной, я от тебя отвернусь, хотя знаю, что невозможно заманить в сети добра такую женщину, как ты — шлюху по темпераменту и по убеждению: это все равно, что загораживать море плотиной. Прошу я только одного: позволь мне быть единоличной хозяйкой твоего сердца.

— Клянусь, что вы одна будете властвовать в нем.

— В таком случае обещаю тебе неземное блаженство; истинное распутство должно быть свободно от всяких чувств, мы должны иметь только одну подругу и искренне любить ее, а сношаться можно хоть со всем миром. Если хочешь, я тебе дам добрый совет, Жюльетта: избавься от этой толпы, которая вечно крутится вокруг тебя; я сама думаю рассчитать половину своей свиты: чем меньше нас, тем удобнее нам творить свои дела, и ни к чему привлекать к себе внимание. Ведь я не собираюсь бросать свое ремесло, но кому придет в голову покупать яды у женщины, которая ведет роскошную королевскую жизнь?

— Я тоже хочу сполна удовлетворять все свои вкусы, — сказала я. — Хочу воровать, торговать своим телом, и ты совершенно права в том, что не стоит выставлять себя напоказ.

— Я могу выдавать себя за твою мать, в этом качестве мне легче будет найти покупателей на твои прелести; Элиза и Раймонда пусть будут твоими кузинами, мы и для них найдем клиентуру. С таким гаремом в Италии можно жить припеваючи.

— А как же твои яды?

— Не беспокойся, охотников на них здесь гораздо больше, чем в других местах. Мы должны вернуться во Францию, имея чистый доход не меньше двух миллионов.

— Куда же мы сейчас отправимся?

— Я склоняюсь к тому, чтобы снова спуститься на юг. В Калабрии и на Сицилии жители развращены до предела, и там мы найдем золотое дно, тем более что я хорошо знаю те места. В прошлом году я за полдня наторговала там на пятьсот тысяч франков и могла бы выручить еще больше. Южане очень доверчивы, Жюльетта, как все лживые люди: достаточно предсказать им судьбу, и из них можно вить веревки. Это поистине сказочная страна.

— А мне страшно хочется вернуться в Париж, — мечтательно заметила я, — и окончательно поселиться там: разве нельзя заниматься там тем же самым?

— Ну давай съездим хотя бы в Венецию и оттуда — в Милан, затем доберемся до Лиона.

Я согласилась с таким маршрутом, и мы сели за обед. Дюран предупредила меня, что она сама будет оплачивать все наши расходы; она, разумеется, понимала, что моя доля в общей прибыли будет немалой, но упросила меня сделать вид, будто я нахожусь на ее содержании. Признаюсь вам, что принимала ее знаки внимания с тем же тактом, с каким она мне их оказывала, ведь деликатность имеет большое значение в среде злодеев, и тот, кто этого не понимает, совершенно не знает человеческую природу.

— Правду ли говорят, — поинтересовалась я, — что у вас есть бальзам долголетия?

— Такого бальзама не существует, только мошенники торгуют им. Истинный секрет долголетия — это строгая умеренная жизнь, а коль скоро строгость и умеренность не принадлежат к нашим достоинствам, ни ты, ни я, увы, не можем надеяться на чудо. Да и какой в этом смысл, дорогая? Лучше прожить короткую жизнь, полную наслаждений, чем влачить долгое и унылое существование. Если бы смерть означала наступление страданий, тогда бы я посоветовала тебе продлить жизнь как можно дольше, но поскольку в самом худшем случае мы обратимся в ничто, в котором мы пребывали до рождения, мы должны на крыльях удовольствий стремиться к отмеренному нам сроку.

— Стало быть, любовь моя, ты не веришь в потустороннюю жизнь?

— Мне было бы очень стыдно, если бы в моей душе жила хоть капля такой веры. Я так же, как и ты, хорошо представляю себе, что ждет нас за порогом, и уверена, что бессмертие души и существование Бога — совершеннейшая чушь, недостойная внимания тех, кто впитал в себя основные принципы философии. На обломках религиозных доктрин я построила одно-единственное убеждение, которое может даже претендовать на некоторую оригинальность. На основе множества опытов я утверждаю, что ужас перед смертью, якобы естественный и ниспосланный свыше, есть не что иное, как плод нелепых страхов, которые с каждым днем усиливаются в наших душах с самого детства, которые порождены религией и постоянно вдалбливаются в наши головы. Как только мы излечиваемся от них и осознаем неизбежность своей участи, мы не только перестаем смотреть на смерть с тревогой и отвращением, но и начинаем понимать, что в действительности смерть — это всего лишь очередное, пусть и самое последнее, сладострастное удовольствие. Во-первых, мы приходим к уверенности, что смерть — неизбежное явление Природы, той Природы, которая создает нас с одним условием, что когда-нибудь мы умрем; любое начало предполагает конец, каждый шаг приближает нас к последнему пределу, все в мире указывает на то, что смерть — конечная и единственная цель Природы. И вот я тебя спрашиваю, как можно сегодня сомневаться в том, что смерть, будучи естественной необходимостью, то есть потребностью Природы, не может быть ничем иным, кроме как удовольствием, и сама жизнь убедительно показывает это. Следовательно, в умирании есть высшее наслаждение, и при помощи философских рассуждений легко обратить в вожделение все нелепые страхи перед смертью, а чувственное возбуждение может даже привести к тому, что человек будет страстно ожидать своих последних мгновений.

— Ваши оригинальные мысли не лишены логики, — заметила я, — но они могут быть опасны для человека. Подумайте сами, скольких людей удерживает в определенных рамках страх смерти, и если они от него избавятся, тогда…

— Одну минуту, — перебила меня мудрая собеседница, — я никогда никого не хотела удержать от преступления, более того, я всегда желала убрать все препятствия, которые нагромоздила на пути людей глупость. Злодейство — моя потребность; Природа дала мне жизнь для того, чтобы я служила ее целям, и я должна множить до бесконечности все средства для этого. Профессия, которую я выбрала скорее из порочности, нежели из материального интереса, доказывает мое искреннее желание способствовать злодейству; у меня нет большей страсти, чем страсть к разрушению, и если бы я могла опутать своими сетями весь мир, я стерла бы его в порошок без колебаний и сожалений.

— Скажите, какой пол вызывает у вас самую сильную ярость?

— Мне безразличен пол человека — для меня важен его возраст, 'его связи с другими, его положение. Когда я нахожу стечение благоприятных факторов в мужчине, мне доставляет наибольшее удовольствие убивать мужчин, когда же их средоточием является женщина, я, естественно, предпочитаю ее,

— В чем же заключаются эти благоприятные факторы?

— Мне бы не хотелось говорить об этом.

— Но почему?

— Потому что из моих объяснений ты можешь сделать ошибочные выводы, а они могут разрушить наши отношения.

— Ах, дорогая, вы и так уже сказали предостаточно, и я поняла, что ваше любимое занятие — приговаривать людей к смерти.

— Естественно, я прямо сказала это. Но выслушай меня, Жюльетта, и выбрось из головы все свои опасения. Не хочу скрывать от тебя тот факт, что любой предмет, которым я пользуюсь, но к которому не испытываю чувств, постигает участь любой другой утвари. Но если в этом предмете я нахожу приятные и родственные мне свойства, например, такое воображение, как у тебя, вот тогда я способна на верность, о какой ты даже не подозреваешь. Поэтому, любовь моя, забудь свои сомнения, забудь во имя нашей привязанности; я дала тебе самые надежные гарантии своей преданности, ты же не принимаешь ее и заставляешь меня думать, что твой разум не в ладах с твоим сердцем. Кроме того, разве у меня есть хоть какие-то способности, которыми не обладаешь ты?

— Да я не знаю и сотой части того, что знаете вы!

— Ну, если тебе так хочется, — улыбнулась Дюран. — Но знай, что с тобой я буду употреблять свое искусство только для того, чтобы заставить тебя полюбить меня еще сильнее.

— В том нет нужды, ведь злодеи прекрасно ладят друг с другом, и если бы ты не возбудила во мне ужасные подозрения, я никогда бы не отравила Клервиль.

— Кажется, я слышу в твоих словах сожаление, Жюльетта?

— Нисколько, — запротестовала я и поцеловала подругу.

— Давайте поговорим о другом. Хочу еще раз напомнить, что я вручила свою судьбу в ваши руки, и вы должны вложить в мое сердце надежду; наша сила — в нашем крепком союзе, и ничто его не сломит, пока мы будем вместе. А теперь расскажите мне о тех факторах, что побуждают вас к злодейству; мне страшно интересно узнать, насколько сходятся наши взгляды.

— Я уже сказала, что здесь большую роль играет возраст: я люблю срывать цветок в пору его расцвета, в возрасте пятнадцати-семнадцати лет, когда розы распускаются пышным цветом, когда кажется, что Природа сулит им долгую и счастливую жизнь. Ах, Жюльетта, как мне нравится вмешиваться в промысел Природы! Кроме того, я люблю разрушать человеческие узы: отбирать у отца ребенка, у любовника его возлюбленную.

— У лесбиянки ее любимую подругу?

— Ну конечно, лисичка моя, разве я виновата, что непостижимая Природа создала меня такой подлой? Но если жертва принадлежит мне, я испытываю двойное удовольствие. Еще я сказала, что мое воображение возбуждает материальное положение человека, при этом я склоняюсь к двум крайностямбогатство и роскошь или крайняя нужда и обездоленность. Вообще мой удар должен иметь ужасные, насколько это возможно, следствия, а чужие слезы вызывают у меня оргазм; чем обильнее они льются, тем яростнее мои спазмы.

У меня начала кружиться голова, и я с томной блуждающей улыбкой прижалась к своей новой наперснице.

— Ласкай меня скорее, умоляю тебя, ты же видишь, как действуют твои речи на Жюльетту; я не встречала женщины, чьи мысли были бы так близки к моим, как твои; в сравнении с тобой Клервиль была ребенком; я всю жизнь искала тебя, милая Дюран, не покидай меня больше.

И волшебница, желая в полной мере воспользоваться моим экстазом, уложила меня на кушетку и посредством трех пальцев одарила меня такими ласками, каких я еще не знала. Я ответила тем же, обхватив губами ее клитор, а когда увидела, как судорожно сжимается и разжимается ее заднее отверстие — словно цветок, жаждущий вечерней росы, — нащупала рукой искусственный фаллос и вонзила его в таинственный грот, который был невероятных размеров: толстенный инструмент длиной не менее двадцати сантиметров мигом исчез в глубине, и когда он скрылся из виду, развратница застонала, задрожала всем телом и засучила ногами. Воистину, если Природа не дала ей познать обычные удовольствия, она щедро вознаградила Дюран потрясающей чувствительностью ко всем прочим. Один из выдающихся талантов моей наперсницы заключался в способности сторицей возвращать получаемое удовольствие, она оплела меня своим гибким телом и, пока я ее содомировала, она целовала меня в губы, вставив пальцы в мой анус. Она то и дело, забыв обо всем, концентрировалась исключительно на своих ощущениях, и тогда раздавались такие смачные ругательства, каких я не слышала ни от кого. К этому могу добавить, что с какой бы стороны ни посмотреть на эту замечательную женщину — дитя злодейства, похоти и бесстыдства, — можно сказать только одно: все ее качества — и физические и моральные — делали ее самой выдающейся либертиной своего времени.

Потом Дюран захотела ласкать меня так, как перед тем я ласкала ее. Она всадила мне в седалище фаллос, и в ответ на его мощные толчки я извергнулась три раза подряд и хочу повторить, что никогда не встречала женщины, столь изощренной в искусстве доставлять наслаждение.

После этого мы перешли к радостям Бахуса, и когда опьянение достигло предела, Дюран предложила мне выйти на улицу и продолжить развлечения на свежем воздухе.

— Мы полюбуемся, — сказала она, — как идет подготовка к похоронам одной пятнадцатилетней девчушки, настоящего ангелочка, которую я отравила вчера по просьбе ее отца: некоторое время он баловался ею в постели, но она выдала его.

Мы оделись, как одеваются местные потаскухи, и с наступлением темноты вышли из дома.

— Сначала спустимся в гавань и развлечемся с матросами, среди которых попадаются настоящие монстры. Ты даже не представляешь, как приятно выжать соки из этих колбасок…

— Постыдилась бы, шлюха, — укоризненно проговорила я, целуя ее, — ты же совсем пьяна.

— Совсем немного; но не думай, что для того, чтобы разжечь во мне пожар вожделения, мне требуется помощь Бахуса. Я знаю, что этому озорнику приписывают волшебные свойства, но и без него я могу преступить все границы скромности и пристойности; впрочем, ты сама скоро увидишь.

Не успели мы дойти до порта, как нас окружила толпа матросов и грузчиков.

— Привет, друзья, — крикнула им Дюран, — давайте обойдемся без толкучки и не будем спешить: мы удовлетворим вас всех, до последнего. Вот эта девушка — из Франции[118 - Блудницы этой национальности высоко ценятся в других странах. Их исключительное бесстыдство, их способности к распутству и их красота заслужили им особое уважение в мире разврата. (Прим. автора)], она только вчера вышла на панель, сейчас она сядет вот на эту тумбу, поднимет свои юбки и предложит вам ту дырочку, которая вам больше приглянется, а я помогу вам.

Окружившая нас орава с восторженным воем встретила ее речь. Первый захотел увидеть мой голый зад, и его грубая неуклюжесть наверняка испортила бы внешний вид моих ягодиц, если бы Дюран не призвала его к порядку, поэтому он ограничился тем, что забрызгал семенем мою грудь. Второй усадил меня на кнехт и заставил как можно шире раздвинуть ноги; моя спутница направила массивный орган в мое влагалище, я, движимая инстинктивным рефлексом, подалась навстречу и поглотила его до самого корня. Матрос приподнял меня, заголил мне юбки и выставил мой зад на всеобщее обозрение. К нему тотчас подскочил еще один, раздвинул ягодицы и проник внутрь.

— Погодите, — озабоченно сказала Дюран, — дайте ей на что-нибудь опереться. — С этими словами она вложила мне в руки по огромному члену и, подставив пятому свое седалище, добавила: — Иди сюда, дружище. К сожалению, я не могу предложить тебе что-нибудь другое, так как Природа лишила меня такой возможности, но не беспокойся: моя задняя норка тепла и уютна и заставит тебя позабыть о куночке.

Тем временем мои копьеносцы сменяли друг друга в быстром темпе, и я обслужила более пятидесяти оборванцев в течение трех часов. Дюран также не бездействовала и, имея большую слабость к мужским органам, не оставила ни один из них без внимания. Удовлетворив эту толпу бандитов, мы сели с ними пировать — таков был обычай в их среде.

— Я обожаю эти притоны, — шепнула мне Дюран, — в таких местах можно насладиться самым мерзким и грязным развратом.

Мы пили, ели и снова пили и в конце концов дошли до такого скотского состояния, что обе распростерлись на полу в середине таверны и еще раз пропустили через себя всю ораву, предварительно заставив всех блевать, мочиться и испражняться на нас. Когда эта безумная оргия подошла к концу, мы были по уши в моче, дерьме и сперме.

— А теперь, друзья, — заявила моя спутница, когда суматоха стихла, — мы хотим отблагодарить вас за чудесный ужин и подарить вам образцы наших товаров. Может быть, кому-то из вас нужно свести личные счеты с недругами? Если так, мы предоставим вам самые надежные средства.

Вы не поверите, друзья, — и это лишний раз говорит о том, какого прогресса достигло человечество в пороке, — но в тот же миг поднялся невероятный шум и гвалт; все потребовали адских снадобий, и никто не остался обделенным; по нашим скромным подсчетам наш разгул закончился несколькими десятками убийств.

— Еще не поздно, — сказала мне Дюран поднимаясь, — нас ждут новые приключения. Мне просто необходимо узнать, чем кончилась смерть моей юной прелестницы.

Мы тепло распрощались с хозяевами и подошли к площади, где стоял храм, как раз в тот момент, когда к нему приближалась похоронная процессия. В Италии существует традиция нести покойников в открытых гробах, и Дюран сразу узнала ребенка, на котором был испытан яд.

— Это она, — возбужденно зашептала колдунья, — это она, черт возьми мою душу! Давай встанем в тень и будем ласкать друг друга, когда ее понесут мимо.

— Мне кажется, лучше опередить их и пробраться в церковь; мы спрячемся в часовне и увидим всю процедуру.

— Ты права: самое интересное будет в конце, — согласилась Дюран, — пойдем скорее.

Нам повезло — мы нашли укромное место позади исповедальни в самой часовне, где должно было упокоиться юное тело. Мы прижались к стене и непрестанно ласкали друг друга в продолжение всей церемонии, распределяя свой пыл и свои движения таким образом, чтобы оргазм наступил не ранее того момента, как гроб опустится в склеп, чтобы семя наше стало святой водой для покойной. Все кончилось быстро, священники и плакальщицы удалились, но гроб оставался незаколоченным, и мы заметили, что могильщик не спешит заканчивать свое дело — может быть, ввиду позднего часа он собирался сделать это утром.

— Послушай, — сжала мою руку Дюран, — давай подойдем ближе, мне в голову пришла интересная мысль. Не правда ли, красивое создание похоронили сегодня?

— Ну и что?

— Мы вытащим ее из могилы, я сяду на ее лицо, прекрасное лицо, несмотря на печать смерти, и ты будешь ласкать меня. Или ты боишься?

— Нисколько.

— Тогда пойдем.

Церковь была уже закрыта, мы остались в ней одни, вместе с покойницей.

— Как мне нравится эта мрачная тишина, — заметила вполголоса Дюран, — как она вдохновляет на преступления, как будоражит чувства. Смерть всегда возбуждает во мне похоть. Итак, за дело.

— Постой, — прошипела я. — По-моему, кто-то идет.

И мы снова юркнули в нишу. Великие Боги! Кого, вы думаете, мы увидели? Кто еще хотел посягнуть на сокровищницу смерти? Воистину, это было немыслимое зрелище. Сам отец пришел насладиться ужасным делом своих рук — он входил в часовню, и дорогу ему освещал могильщик.

— Достань ее, — приказал отец, — скорбь моя настолько велика, что я должен еще раз обнять дочь, прежде чем потерять навсегда.

Снова появился гроб, из него вытащили мертвое тело, положили его на ступени алтаря.

— Очень хорошо, друг мой, спасибо. А теперь оставь меня, — сказал убийца-кровосмеситель, — я хочу поплакать в одиночестве, чтобы никто не мешал мне; ты можешь вернуться часа через два, и я щедро вознагражу тебя за труды.

За могильщиком снова закрылись двери.

Как мне описать, друзья мои, жуткую сцену, которая предстала нашим глазам? Но в любом случае я должна это сделать; я хочу показать вам непостижимость сердца человеческого, обнажить все его трещины и изломы.

Хотя церковь была заперта, негодяй для вящей безопасности забаррикадировался в часовне, зажег четыре восковые свечи, две поставил в изголовье, две — в ноги дочери, потом сдернул саван. Увидев ее обнаженное тело, он затрясся от вожделения; его тяжелое, хриплое дыхание и торчавший член свидетельствовали о пожаре, бушевавшем в этой злодейской душе.

— Лопни мои глаза! — прохрипел он. — Это сделал я, своими собственными руками. И не раскаиваюсь… Не за твой болтливый язычок наказал я тебя — я утолил свой порыв, мой орган твердел при мысли о твоей смерти. Ты много раз удовлетворяла меня, и вот теперь я удовлетворен окончательно.

Продолжая бормотать эти слова, он наклонился к трупу и принялся сначала целовать белые неподвижные груди, потом колоть их иглой.

— Ба, да она ничего уже не чувствует, — как безумный бормотал он, — жаль, что она ничего не чувствует. Может быть, я слишком поспешил? Ах, сука, сколько бы мучений я тебе доставил, будь ты жива!

Он раздвинул ей ноги, ущипнул нижние губки, залез пальцем во влагалище, и когда эрекция его достигла пика, мерзавец лег на мертвую дочь и начал совокупляться, впившись губами в ее рот; но он не смог проникнуть языком внутрь, так как в результате действия сильнейшего яда челюсти девушки были сжаты намертво. Через некоторое время он; поднялся, перевернул тело на живот, и мы увидели обольстительнейшие на свете ягодицы. Он пылкими поцелуями осыпал их, яростно массируя свой орган.

— Сколько раз я сношал этот божественный зад, сколько неземных удовольствий он мне доставлял за эти четыре года! — воскликнул мерзавец.

После этого он отошел, задумчиво поглядел на недвижимое тело, два или три раза обошел вокруг него, повторяя как заклятие: «Прекрасный труп! Какой прекрасный труп!»

Когда эти слова стихли, его член ожил на наших глазах, разбух до невероятных размеров, из чего мы заключили, что некрофилия — главная страсть этого злодея. Он опустился на колени между широко раздвинутыми бедрами дочери, снова долго целовал ее обольстительный зад, щипал, кусал его, даже вырвал зубами кусок плоти, потом начал содомию. Скоро нам стало ясно, что его экстаз достиг кульминации: он скрипел зубами, в глотке его что-то булькало, а в момент оргазма он достал из кармана нож и ловко отделил голову от трупа. Только потом поднялся на ноги.

Теперь он выглядел спокойным и умиротворенным, человеком твердых убеждений, удовлетворившим главную свою страсть. Окажись на его месте любой другой в этой жуткой могильной тишине, он непременно трясся бы от ужаса. Наш злодей спокойно и деловито собрал останки дочери, сложил их в гроб, опустил его в склеп, спустился туда сам и даже оставался там какое-то время. Вот тогда Дюран, не перестававшая мастурбировать и умудряясь ласкать меня в продолжение жуткого спектакля, предложила мне задвинуть тяжелую каменную плиту и похоронить отца вместе со своей жертвой.

— Нет, — твердо сказала я. — Он — злодей, а всем злодеям мы должны оказывать уважение и оберегать их.

— Ты права, конечно, — согласилась она, — но давай хотя бы напугаем его. Сделаем так: ты ляжешь на то место, где только что лежала его дочь, поглядим, что он будет делать, когда вылезет и увидит тебя. Представляю, как это будет весело.

Развратник выбрался из склепа, и первое, что бросилось ему в глаза, был мой роскошный голый зад. Бедняга был так потрясен, что пошатнулся и едва не рухнул обратно в черную яму, и спасла его только моя подруга, которая протянула ему руку; но ощутив ее прикосновение, он лишился чувств.

— Корделли, — успокоила Дюран дрожавшего всем телом развратника, — не пугайтесь, мы — ваши друзья; это я продала вам яд, которым вы столь удачно воспользовались, а эта прелестная девушка готова усладить вас всевозможными способами, если только вы не будете творить ужасов, которые мы сейчас наблюдали.

— Как вы меня напугали, сударыня, — с облегчением вздохнул торговец.

— Успокойтесь, друг мой, и поглядите на этот роскошный зад, который ждет вас: пятьдесят цехинов, и он — ваш. Имейте в виду, что его обладательница — необыкновенная женщина.

— В самом деле, эта попка весьма соблазнительна, — признал Корделли, поглаживая мне ягодицы, — но, увы, вы же видите, в каком я состоянии после недавнего оргазма.

— Это поправимо, — утешила его Дюран, — поверьте, что через минуту вы снова будете в форме. У меня с собой есть одна вещица, которая творит чудеса. Где вы хотите заняться утехами?

— В склепе; мы все трое спустимся туда, вы не представляете себе, как меня возбуждают останки моей жертвы.

Мы спустились в усыпальницу, зажгли свечи, и не успел Корделли приподнять покрывало, закрывавшее то, что осталось от его несчастной дочери, как член его зашевелился, Дюран натерла его мошонку какой-то мазью, помассировала орган, я подставила ему свой зад, он пощекотал пальцем отверстие, поцеловал меня в губы, и эрекция завершилась.

— Пусть эта юная синьора соблаговолит лечь в гроб, — неожиданно сказал он, — и позволит завернуть себя в саван, а мы поднимемся в часовню и ненадолго прикроем склеп плитой. Только таким образом я смогу испытать извержение,

Дюран вопросительно взглянула на меня; мой ответ не заставил себя ждать.

— Мы неразлучны, синьор, — заявила я, — поэтому вам придется ненадолго закрыть нас здесь обеих.

— Неужели ты до сих пор не веришь мне, Жюльетта, — покачала головой Дюран. — Тогда поднимайся наверх вместе с синьором Корделли, а я останусь здесь. И учти, только в твои руки и вверяю себя.

Меня охватила настоящая паника. Я боготворила Дюран и понимала, что даже малейшее недоверие с моей стороны обратится В клин, вбитый между нами. Насколько велика опасность, что они похоронят меня заживо? Правда, можно рассчитывать на возвращение могильщика. А если ничего не случится, если все обойдется… Как безгранична будет тогда вера в мою новую подругу! Как мне будет с ней спокойно и надежно!

— Чепуха, — небрежно бросила я, — и чтобы доказать тебе, любовь моя, что у меня нет никаких сомнений на твой счет, я остаюсь здесь. Делайте свое дело, Корделли, но за это я потребую тысячу цехинов.

— Вы их получите, — пообещал торговец, — я щедро вознаграждаю послушание.

Из гроба вытащили останки, я забралась туда, и Корделли завернул меня в саван.

— Ах, какой прекрасный труп, — опять произнес он свое жуткое заклинание, потом несколько раз поцеловал мне задний проход, несколько раз обошел вокруг гроба, после чего вместе с Дюран поднялся по крутым каменным ступеням, ведущим в часовню.

Не скрою, что смертельный озноб пронзил меня до мозга костей, когда я услышала, как с глухим стуком опустилась на свое место тяжелая плита. Что же будет? Такая мысль билась у меня в висках, когда я, совершенно беспомощная, лежала в полной темноте, оказавшись во власти двух отъявленных злодеев. Куда же ты завело меня, безоглядное мое распутство!

Но очевидно, судьбе было угодно устроить мне это тяжкое испытание.

Моя тревога превратилась в безнадежное отчаяние, когда шум наверху возвестил о том, что Корделли разбирает баррикады в часовне, и когда после этого наступила жуткая тишина.

Теперь все кончено, подумала я и перестала чувствовать свое сердце. Коварная Дюран предала меня. Все мое тело, от затылка до лодыжек, покрылось холодным потом. Собрав остатки мужества, я начала рассуждать так: успокойся и не поддавайся панике, ведь ты не совершила никакого добродетельного поступка, за который судьба может покарать тебя; ты была и осталась порочной, поэтому у тебя нет причин бояться.

Мои тягостные мысли прервал стон, возвестивший об оргазме Корделли, потом подняли камень, и через мгновение надо мной склонилась Дюран.

— Все в порядке, мой ангел. Ты свободна и можешь получить свою тысячу цехинов. Надеюсь, больше ты не будешь подозревать меня?

— Никогда! — искренне воскликнула я. — Никогда в жизни! Прости меня за этот безрассудный порыв, причиной которого скорее был Корделли, а не ты. Только поскорее уйдем отсюда, я едва не задохнулась в этой могиле.

На плите темнела лужица спермы, оставленная Корделли, а он сам, смертельно уставший, сидел на ступенях алтаря. В эту минуту появился могильщик, Корделли расплатился с ним, и мы вышли из храма. Остаток ночи Дюран пожелала провести в моей постели.

— Этот эпизод навеки связал нас друг с другом, — сказала я подруге, — он стал печатью, скрепившей наше взаимное доверие. Теперь-то мы никогда не расстанемся.

— Я же говорила тебе, — улыбнулась Дюран, — что вместе мы причиним людям много зла.

— А что, если бы на моем месте была другая женщина? Неужели она так бы и осталась в склепе?

— Непременно. Кстати, Корделли предлагал мне две тысячи цехинов, если я соглашусь оставить тебя в этой яме.

— Тогда надо найти для него хорошенькую девицу и попросить его повторить это представление.

— У тебя уже есть такая.

— Кто же она?

— Элиза.

— Как ты безжалостна к моим служанкам! Наверное, это и есть ревность?

— Нет, но я не хочу, чтобы возле тебя был еще кто-то и чтобы ты подумала, что этот кто-то любит тебя больше, чем я. К тому же, разве тебе не надоела эта стерва? Я оставлю тебе другую, зачем тебе две служанки? Я вполне могу заменить вторую, если уж ты не можешь заснуть, пока тебя не обнимут две лесбиянки.

— Твой план меня возбуждает, но все-таки в нем есть что-то мерзкое.

— Но это лишний раз говорит в его пользу, — тут же вставила Дюран, — ибо большие удовольствия рождаются, когда мы преодолеваем отвращение. Позови ее, мы развлечемся с ней и во время ласк мысленно приговорим ее к смерти; я безумно люблю такие коварные шуточки.

— Ах, Дюран, ты меня сделаешь настоящей львицей и заставишь совершать немыслимые злодеяния.

— Скажи лучше, что я готовлю для тебя немыслимые наслаждения.

Появилась Элиза, прекрасная как всегда — живой образ Любви; она послушно легла между нами, и Дюран, которая до сих пор видела ее только мельком, с удовольствием принялась ласкать девушку.

— Клянусь честью, это настоящий вулкан сладострастия, — сказала злодейка, целуя Элизу. — Положи ее на себя, Жюльетта, пусть она щекочет тебе клитор, пока я буду ее содомировать. Ого, какой обольстительный зад, как будет рад наш коммерсант, увидев эти несравненные полушария!

И блудница, пощекотав язычком притаившуюся между ними норку, вставила в нее свой хоботок.

— Сегодня я двенадцать часов кряду занималась телесными утехами, — сказала она, — и, казалось бы, должна была утомиться, но не тут-то было: я чувствую себя так, будто отдыхала весь день.

— Представь себе, я тоже, — шепотом призналась я. — Это, наверное, наш замысел так благотворно действует на нас, Дюран. — После чего я удвоила свои ласки, Дюран живее заработала своим клитором, и наша служанка первой испытала извержение. Почувствовав судорожные спазмы девушки, моя подруга резко отстранилась от нее и обрушилась на бедняжку за то, что та помешала ей своим оргазмом.

— Обязанность жертвы, — со злобой проговорила она, сопроводив эти слова пощечиной, — подчиняться и угождать; она не имеет право разделить удовольствие госпожи. Ты — мерзкая тварь, ты — шлюха бессовестная, и я научу тебя примерному поведению.

Я держала девушку, а ведьма в продолжение четверти часа порола ее. Элиза не впервые столкнулась с такой прихотью, она частенько получала порку от меня, но никогда еще ее не избивали с такой жестокостью.

— Ты же испортишь ей всю задницу, — недовольно заметила я, — а завтра Корделли…

— Шрамы ему больше нравятся, они ускоряют его эрекцию.

Ноги Элизы были в крови, и буря наконец стихла; Дюран предпочла содомировать меня, а в преддверии извержения захотела целовать истерзанные ягодицы нашей жертвы.

— Вот теперь я получила все, что хотела, — удовлетворенно произнесла она, когда спазмы закончились. — А ты, прекраснейшая из прекрасных, скажи, ты кончила? Не сердись, что, я обратила так мало внимания на твои наслаждения: в минуты экстаза я забываю обо всем и думаю только о себе.

— Не волнуйся, дорогая, я получила не меньшее удовольствие, чем ты; взгляни, сколько сока в моей куночке.

— А как твой мозг? Он тоже наслаждался?

— Еще как!

Мы снова легли в постель и опять уложили Элизу в середину. Я погасила свечу; перед тем, как уснуть, Дюран прижалась губами к моему уху:

— Я и во сне буду лелеять мысль, что завтра, благодаря мне, это сладкое создание умрет в страшных муках.

Рано утром она вызвала Корделли. Он был в восхищении от предложенного товара, и сделка состоялась; жизнь несчастной нашей Элизы была оценена в скромную сумму — тысячу цехинов; но Корделли захотел украсить свою жуткую оргию некоторыми деталями, о чем я расскажу в свое время.

Пока моя подруга вела торг, я велела Элизе приготовиться к отъезду. Она выкупалась, освежилась, обрызгала себя духами и, добавив к дарам Природы несколько искусных штрихов, очаровательная девушка, которой не исполнилось еще и семнадцати, предстала перед нами сияющая как ангел небесный.

Дюран договорилась с Корделли, что он будет ждать нас в тот же день в пять часов в одном из своих сельских поместий на берегу моря в трех лигах от Анконы.

За завтраком мы объявили девушкам о том, что им предстоит скорое расставание.

— Элиза понравилась одному богатому торговцу из города, — сказали мы. — Будущее ее будет обеспечено, и она останется в Анконе.

Обе подруги расплакались. Потом Элиза бросилась к моим ногам и осыпала их поцелуями.

— Милая госпожа, — всхлипывала она, — вы же обещали, что никогда меня не покинете…

Вот тогда, друзья мои, я поняла, как трепещет распутная душа, когда вожделение сталкивается с чувствительностью. Все во мне вдруг восстало против горьких жалоб девушки, мне доставляло огромное удовольствие видеть ее слезы, отвергать ее мольбы, следуя велениям своей извращенной похоти.

— Но послушай, дорогая, — холодно ответила я, отталкивая небесное создание, — я всю жизнь буду казнить себя за то, что встала на пути твоего богатства.

— Мне не надо богатства, мадам, я не прошу ничего, кроме позволения остаться с вами до конца своих дней.

— Элиза, — спросила Дюран, — выходит, ты очень любишь Жюльетту?

— Увы, мадам, я готова отдать за нее жизнь. Она спасла меня и Раймонду от разбойника, который собирался убить нас, а когда к сердечным чувствам прибавляется благодарность, вы же понимаете, мадам, из этого рождается страстная привязанность.

— Пусть так, — заявила злодейка, — но вы должны расстаться, причем очень скоро.

Во мне уже бушевал пожар, и Дюран заметила это.

— Уведи ее в другую комнату, — тихо сказала она мне, — а я останусь, и Раймонда поласкает меня.

Как только мы уединились с Элизой, все мои чувства обратились в ярость; невинная девушка целовала мое тело и плакала, а я издевалась над ней; с первыми ударами из меня брызнуло семя, и я удвоила свое усердие.

— По правде говоря, — начала я ледяным тоном, несмотря на огонь, сжигавший меня, — твои сентименты меня удивляют, ибо в душе моей нет ничего похожего. Возможно, когда-то ты была не совсем для меня безразлична, но теперь я от тебя устала. И держала тебя при себе только из милосердия.

— Из милосердия, мадам! — как эхо повторила несчастная.

— Разумеется; если бы я над тобой не сжалилась, кем бы ты была сейчас? Уличной шлюхой. Поэтому благодари за то, что я хоть кого-то нашла для тебя, и приласкай меня в знак благодарности.

Я сорвала с нее одежды, и при виде ее прелестей меня окатила теплая волна блаженства. Я смотрела на нее и повторяла про себя: через три дня это прекрасное свежее тело станет добычей червей, и честь его уничтожения будет принадлежать мне.

О, восхитительная искра похоти! О, неизъяснимые наслаждения порока и злодейства! Как потрясаете вы нервную систему развратной самки! Ах, Элиза, Элиза! Когда-то ты сводила меня с ума, а теперь я отдаю тебя в руки мясника… Я отдаю тебя палачу и испытываю оргазм.

Она же твердила, что будет тосковать без меня, что не сможет без меня жить, и обрушивала на меня все новые и новые ласки. Прошло несколько минут, и они принесли потрясающие результаты: когда она подняла голову, рот ее был полон моей спермой. Потом я ласкала ее таким же образом, наслаждаясь мыслью заставить ее вкусить удовольствие, прежде чем предать смерти. Она извергнулась, потом разрыдалась и снова обратилась ко мне с самыми нежными словами, с самыми трогательными мольбами, умоляя не гнать ее. Но все это скорее смягчило бы скалу, но только не меня.

— Пойдем, — сказала я, насытившись, — нам пора. Она собралась пойти в свою комнату собрать вещи. Я остановила ее и процедила сквозь зубы:

— Не беспокойся, мы их пришлем тебе завтра.

Она бросилась мне на шею… Я оттолкнула ее и наотмашь ударила по лицу. Мне кажется, я бы задушила ее, если бы не было договора с Корделли.

Мы вернулись в салон. Дюран там не было; в соседней комнате я услышала возню и заглянула в замочную скважину. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что Раймонду кто-то содомирует, а Дюран обрабатывает розгами зад содомита. Я постучала…

— Это ты? — отозвалась Дюран.

— Ну конечно, открывай.

Она вышла ко мне и предостерегающе приложила палец к губам.

— Это Корделли. Он пожелал осмотреть девушку, которую ты ему обещала, я не хотела тебя беспокоить и подсунула ему Раймонду. По-моему, он от нее без ума.

— Я не помешаю вам, синьор, — почтительно обратилась я к итальянцу. — Но хочу заметить, что это не та девушка.

— Мне чертовски жаль, — сказал блудодей прерывающимся от удовольствия голосом, — очень жаль, мадам… но ее задница… о, какая это уютная задница! — Потом он отлепился от моей служанки и продолжал уже спокойнее:

— Тем не менее извергаться я не буду, надо поберечь силы. — Он аккуратно вытер свой член и добавил: — Давайте лучше поговорим о делах.

Раймонда потихоньку выскользнула из комнаты, мы остались втроем: Корделли, Дюран и я.

— Я не смог дождаться назначенного часа, — объяснил он — и примчался сюда. Мадам Дюран сказала, что вы забавляетесь с девицей, которая предназначена мне. Увидев Раймонду, я почувствовал неодолимое желание и должен сознаться, что теперь уже жалею, что она — не моя жертва. Мадам Дюран сообщила, что это — ваша фаворитка, что вы ни за что не согласитесь расстаться с ней… Но выслушайте меня, мадемуазель, — продолжал искуситель, беря меня за руку. — Я очень щедрый человек и безумно богат: за последние двадцать лет я прибрал к рукам всю прибыль от знаменитой Сенигалийской ярмарки[119 - Самая известная ярмарка в Италии в ту эпоху. (Прим. автора)], так что несколькими тысячами цехинов больше, несколькими тысячами меньше — это для меня мелочи, когда речь идет о моих страстях. Я не знаю Элизу, но я попробовал Раймонду, и она дьявольски понравилась мне. Я никогда не забирался в такую узенькую и горячую пещерку. Эта девушка будет великолепно выглядеть в минуты отчаяния и горя, короче говоря, это самая лучшая кандидатура для жертвоприношения из всех, кого я когда-либо видел. Поэтому предлагаю следующее: я забираю первую, поскольку мы уже договорились, и заодно покупаю эту. Вас устроит шесть тысяч цехинов за обеих?

— Вряд ли, — ответила я, чувствуя, что алчность, любовь к золоту вытеснили все прочие чувства из моего сердца. — Двадцать тысяч, и вы забираете их двоих.

— Однако, — напомнил мне Корделли, — я уже купил одну за тысячу.

— Считайте, что сделка не состоялась; я продаю их вместе или не продаю совсем, но дешевле не уступлю.

— Я могу только одобрить решение моей подруги, — вставила Дюран, — и меня удивляет, что она так дешево продает столь восхитительные предметы.

— Я обожаю эту девочку, и кому же я отдаю ее? Негодяю, который собирается ее убить!

— Вы правы, — согласился итальянец, — и смерть ее будет жуткой и мучительной, уверяю вас.

— За такое удовольствие надо платить, синьор. Решайтесь скорее, иначе жалость вползет в мое сердце, и вы останетесь ни с чем.

— Да, ваш товар дороговат, мадемуазель, — задумчиво пробормотал торговец, — но черт меня побери! Вы застали меня в тот момент, когда похоть перевешивает разум. Передайте эту бумагу моему доверенному, и он тут же выдаст вам требуемую сумму. А тем временем позвольте взглянуть на другую девушку.

— Мерзавка, — прошептала я своей подруге, — это снова твоя работа. Ты, кажется, вознамерилась лишить меня всего, что у меня есть.

— Виной тому только моя любовь, Жюльетта; но ты никогда не пожалеешь об этом, ибо я заменю тебе целый мир. И она отправилась за деньгами. Я вызвала Элизу.

— Очаровательное создание! — воскликнул распутник, увидев ее. — Неудивительно, что вы запрашиваете такую цену за свой товар.

Он торопливо начал раздевать девушку, и восторгу его не было предела, когда перед ним предстали все ее прелести. Он решил, что такой изящный, будто отлитый гениальным скульптором зад требует более тщательного осмотра; он долго и сосредоточенно целовал его, раздвигал ягодицы, щекотал языком отверстие, вставил туда член, потом снова целовал, не в силах оторваться от прекраснейшего предмета.

— Позовите сюда вторую, я хочу сравнить их.

Появилась Раймонда, разделась и предоставила свое тело для осмотра. Вы не представляете, с какой тщательностью происходила эта процедура, в особенности придирчиво были обследованы ягодицы. Пока покупатель был поглощен своим занятием, я взяла в руку его орган и начала медленно поглаживать его; скоро он встрепенулся, отвердел, и Корделли принялся содомировать Элизу, награждая увесистыми шлепками меня и Раймонду.

— По правде говоря, я не могу решить, какая из них лучше, — признался он мне по секрету, — обе они великолепны. И обе будут умирать долго и мучительно.

— Чей зад, по-вашему, лучше? — полюбопытствовала я.

— Конечно, Раймонды, в том нет никакого сомнения, — ответил он, с чувством поцеловав обладательницу предмета, который имел в виду.

— Я хочу сказать, что в ее потрохах теплее и уютнее… А ну-ка, Жюльетта, ложитесь на кровать, — вдруг заявил ненасытный монстр, — я попробую и вашу задницу.

С одной стороны он поставил Элизу, с другой — Раймонду, и, содомируя меня, мял и щипал им ягодицы. Потом неожиданно остановился и с сожалением проговорил:

— Достаточно, иначе я кончу. А нам надо отправляться в дорогу.

Девушки пошли готовиться к поездке.

— Скажите честно, — спросила я, когда осталась наедине с итальянцем, — это моя подруга надоумила вас выбрать Раймонду, не так ли?

— Не буду скрывать, что она очень хочет ее смерти.

— Вот мерзавка! Это от ревности, впрочем, причина достаточно уважительная. Но не беспокойтесь: я решила твердо, и обе эти твари должны претерпеть адские муки. — Говоря эти слова, я как бы невзначай начала ласкать ему член, прижимая его к своей груди и щекоча пальцем анус. — А можно узнать, какую пытку вы для них приготовили?

— Боитесь, что она будет слишком жестокой?

— Если бы я была на вашем месте, их страдания превзошли бы все, что может придумать человеческое воображение.

— Вы восхитительная женщина… Я люблю таких; настоящие женщины всегда более жестоки, чем мужчины, если дают волю всем своим чувствам.

— За этим кроются вполне естественные причины, — заметила я, — их органы устроены гораздо тоньше, а чувствительность их намного выше; бесчувственное существо не может быть жестоким.

— Совершенно верно; к тому же обладая живым воображением, женщина не может удержаться от излишеств и извращений, вот почему в злодействе она заходит дальше, чем мужчина. Случись где-нибудь дуэль, гладиаторские бои или публичная казнь, женщины валом валят поглядеть на это зрелище, и среди зевак вы всегда найдете в десять раз больше женщин, нежели мужчин. Между прочим, — добавил торговец, — многие глупцы, обманутые этим болезненным любопытством, не могут понять, что крайности всегда сходятся, что его источником является врожденная жестокость.

— Это потому, что сама по себе жестокость есть продолжение чувствительности, и великие злодеяния, которые мы совершаем, в значительной мере проистекают из чувствительности нашей души.

— Вашими устами, дорогая, говорит сама истина. Поцелуйте меня, поцелуйте сильнее; я восхищен вашим умом, вашими чарами, и вы должны перебраться ко мне.

— Я навек привязана к своей подруге, — отвечала я, — и только смерть может разлучить нас.

— Она тоже может жить с вами.

— Нет, мы собираемся вернуться на родину.

В этот момент я услышала шаги Дюран. Я пошла встретить ее, и на пороге, где нас не мог услышать Корделли, она сообщила мне, какой замечательный трюк совершила только что.

— Я подделала доверенность и получила в два раза больше.

— Сорок тысяч цехинов?

— Вот именно, и они уже в надежном месте.

— Какая же ты умница!

— Теперь ты не жалеешь о сделке?

— Нисколько. А вдруг Корделли встретится со своим казначеем?

— К тому времени дело уже будет сделано. Если только он посмеет пожаловаться на нас, мы сами отправим его на эшафот за чудовищное преступление.

— Поцелуй меня, самая мудрая из подруг!

— Ты должна взять свою половину.

— Какая в этом нужда? Сначала побываем в замке Корделли, а когда вернемся, разделим добычу.

— Я бы хотела, чтобы ты оставила все деньги себе: мне больше хочется увидеть тебя в роскоши, нежели увеличить свое богатство.

С тем мы и отправились к Корделли и через несколько часов добрались до замка — настоящей крепости, расположенной на выступе скалы, нависшей над морем. Возле небольшой фермы у подножия скалы карета остановилась, так как дорога заканчивалась. Отсюда нам предстояло подниматься по ступеням — я насчитала их ровно четыреста, — которые были единственным путем к грозному замку. Прежде чем подняться по этой лестнице, мы прошли через железные ворота, которые торговец открыл своим ключом; за ними было еще шесть таких же преград на некотором расстоянии друг от друга, и Корделли открывал и тщательно закрывал их, когда мы через них проходили. Дюран; заметив, что удивление на моем лице постепенно сменяется тревогой, решила меня успокоить и обратилась к Корделли:

— По вашему описанию я так и представляла себе ваше жилище и велела людям своим приехать за нами завтра утром, если к десяти часам мы не вернемся в Анкону.

— Меня хорошо знают в этих местах, — сказал торговец, очевидно, также желая успокоить меня, — но вам не стоило беспокоиться, мадам Дюран: я обещал вам, что вы вернетесь в город сегодня ночью, а вам известно, что слово мое надежно.

Однако не так легко было внушить спокойствие двум нашим девушкам. Предстоящее несчастье всегда дает о себе знать каким-то, пусть даже неясным, предчувствием, а наши жертвы чувствовали это всеми своими органами, и у обеих от ужаса подгибались колени.

Между тем открылись последние ворота и снова закрылись за нами; нас встретили две женщины лет шестидесяти.

— Все готово? — спросил Корделли.

— Еще с утра, синьор, — ответила одна из них, — мы не думали, что вы приедете так поздно.

Мы вошли в полутемный зал с низкими сводами. Корделли подошел к окну и отдернул плотную штору.

— Взгляните-ка туда.

Каково же было наше изумление, когда мы увидели, что находимся метров на сто выше поверхности моря и вокруг нас расстилается водная гладь.

— Наша скала образует мыс, — объяснил итальянец, — а здесь самая выступающая точка; отсюда до берега приблизительно полмили. Можете кричать сколько угодно, и никто вас не услышит.

Мы поднялись на несколько ступенек и вошли в другой зал, где должна была происходить оргия.

Пожалуй, никогда я не видела ничего более жуткого. На круглом возвышении, в центре также круглой комнаты, лежали самые разные инструменты для всевозможных пыток, которые сразу бросились нам в глаза, когда мы переступили порог. Среди них были такие необычные и отвратительные, о существовании которых я даже не подозревала. Рядом с этим арсеналом стояли два огромных, устрашающе смуглых головореза с ужасными усищами и еще более ужасной внешностью; оба были голые, похожие на дикарей и готовые, судя по всему, выполнить любой, самый чудовищный, приказ. Каменные стены этого адского каземата украшали и делали их еще мрачнее пятнадцать довольно свежих трупов; на четырех стульях, окружавших помост, сидели две девушки лет шестнадцати и двое юношей пятнадцати лет, все четверо совершенно голые. Старые женщины, те, что встречали нас, закрыли на засов двери. Корделли посмотрел на нас, явно наслаждаясь произведенным впечатлением.

— Вот здесь мы и будем работать, — сказал он, и, взглянув на наших девушек, добавил: — Редко, очень редко, покидают эту комнату те, кто входит сюда. Будьте добры, донна Мария, снимите с них одежды, разожгите камин и приступим к делу… Я чувствую, как в моих яйцах бурлят соки, и признаюсь вам, что не часто у меня бывает такое расположение к жестоким развлечениям.

Потом монстр посмотрел на меня.

— Вас, Жюльетта, я назначаю своей помощницей, главной распорядительницей бала; раздевайтесь и подойдите ближе. Вы будете служить только потребностям и желаниям моего члена и моего седалища и хорошенько следить за их состоянием. Если я захочу сношаться, вы языком смажете мне задний проход и органы, которые будут меня содомировать, а руками будете вводить их в мою задницу. Если мне захочется кого-нибудь содомировать, вы должны направить мой инструмент в отверстие, которое я выберу и которое вы также смажете языком. После подготовки вы должны сосать мне язык в продолжение всего акта. Кроме того, от вас требуется неукоснительное повиновение и глубочайшее почтение: не забывайте, что сюда попадают либо рабы, либо жертвы.

Вы, Дюран, будете подводить ко мне служителей и запомните хорошенько: первым делом вы должны подставить мне для поцелуя свой зад.

— Ну а вы, — обратился он к старухам, которые были обнажены ниже пояса и держали в руках связки тонких зеленых прутьев, — вы будете находиться рядом со мной и обрабатывать мне бока и ягодицы, когда сочтете это нужным для моего возбуждения.

Теперь насчет вас, Кровопийца и Варвар: учтите, что вы не только палачи — вы должны позаботиться о моей заднице и прочищать ее, как только почувствуете, что она жаждет этого.

Он оглядел строгим взглядом детей, в почтительном молчании сидевших на стульях, и добавил:

— Единственная ваша обязанность — беспрекословно подчиняться. Вы все — мои отпрыски, хотя и от разных матерей, но не думайте, что кровные узы помешают мне отправить вас в долгое и мучительное путешествие к смерти: я подарил вам жизнь для того лишь, чтобы иметь возможность отобрать ее; детоубийство — одно из сладчайших моих удовольствий, а наше родство сделает ваши страдания еще более приятными для меня.

— Что касается до вас, милые девушки, — наконец обратился он к моим служанкам, свирепо глядя на них, — я за вас заплатил, и никто не лишит меня права сделать с вами все, что подскажет мое необыкновенно богатое воображение, поэтому готовьтесь к мучительной кончине. Хотя я еще не решил, каким образом буду истязать ваше нежное тело.

Услышав эти слова, несчастные создания бросились в ноги Корделли, омывая их слезами. Их лица, в обрамлении роскошных черных волос, разбросанных в беспорядке по алебастровой груди, являли собой незабываемый образ горя и отчаяния.

— Черт возьми мою грешную душу, — восхитился Корделли, опускаясь в кресло и небрежным движением приказав мне ласкать ему член, — я безумно люблю такие трагические сцены, они страшно возбуждают меня… А что, если я дам вам кинжалы, несчастные твари, и заставлю исколоть друг друга до смерти? Мне кажется, это неплохо будет выглядеть, а? — И монстр с удовольствием принялся щипать нежные соски несчастных, а жилистый фаллос, разбухавший в моих руках, свидетельствовал о восторге своего хозяина.

— Дайте-ка мне их задницы, — сказал он дуэньям, — поставьте их так, чтобы я мог щекотать языком их маленькие дырочки. А ты, Дюран, помоги Жюльетте.

За одну минуту он искусал до крови безупречные девичьи ягодицы, оставив в них глубокие следы зубов, потом просунул голову между ног Раймонды и с такой силой впился в ее клитор, что бедняжка лишилась чувств. Придя в восторг от такого результата, он сделал то же самое с Элизой, но она дернулась, и вместо клитора его зубы вцепились в ее нижние губки, от которых он оторвал внушительный кусок. Несмотря на разрушительные последствия его натиска, Корделли захотел тут же совокупиться с ними. Девушек уложили на длинный диван животом вниз, головой вплотную к трупам, развешанным на стене. После чего, с моей помощью, развратник в течение двадцати минут прочищал им задницы и влагалища. Потом поставил одну из них на четвереньки, другую посадил ей на плечи, взял розги и долго терзал божественные ягодицы Элизы и восхитительную грудь Раймонды, в то время как обе дуэньи аккуратно кололи его седалище серебряными булавками. Девушки сменили позицию, чтобы он мог превратить в окровавленные лохмотья еще нетронутые груди и ягодицы. Затем принесли тазы с водой, обмыли раны, и Корделли, демонстрируя чудовищную эрекцию, велел приблизиться одному из сыновей. Все дары щедрой Природы сочетались в этом очаровательном ребенке: прекрасное лицо, нежнейшая кожа, маленький ротик, вьющиеся волосы и несравненнейший зад.

— М-да, он действительно очень похож на свою мать, — заметил Корделли, поцеловав мальчика.

— А что стало с этой несчастной? — полюбопытствовала я.

— Стыдись, Жюльетта; ты так стараешься уличить меня в злодействе — я чувствую это. Но к твоему удивлению и, быть может, разочарованию я покажу тебе эту женщину прямо сейчас.

Заметив недоверие в моих глазах, он продолжал:

— Ну что ж, вот она. — И он указал на один из трупов, висевших на крючьях. — Вот его мать, если не веришь, спроси сама. Не прошло и тридцати шести часов, как я сорвал цветок невинности у этого парня здесь, в этой самой комнате, когда он лежал в объятиях своей любимой и еще живой матушки; вскоре после этого — он может подтвердить! — на его глазах я жестоко замучил ее и отправил туда, куда скоро, и способом не менее интересным, отправлю дорогого сынка этой прекрасной синьоры.

Старые женщины навалились на ребенка, я увлажнила ему задний проход и ввела туда необыкновенной твердости стержень; Дюран сосала ганимеда спереди, и итальянец совокупился с ним, лаская мой зад.

Сохраняя над собой удивительный контроль и демонстрируя потрясающее хладнокровие, несмотря на свое крайнее возбуждение, Корделли покинул потроха сына, не обронив ни капли спермы.

Между тем подвели второго юношу. После такой же церемонии и с тем же бережным отношением к собственному семени распутник жестоко выпорол обоих. В продолжение экзекуции он то и дело наклонялся пососать юношеские органы и в конце концов, в припадке жестокой похоти, укусил одному из них яичко, да с такой силой, что мальчик охнул и потерял сознание. С прежним хладнокровием Корделли принялся за дочерей; первая, которую к нему подвели, не была красавицей, но было в ней какое-то необъяснимое очарование в сочетании с умилительной скромностью и невинностью.

— Она — девственница, — заявил нам Корделли, — можете убедиться сами. Но ее куночка меня больше не прельщает, поэтому положите ее на софу попкой кверху и держите крепче.

Когда перед ним предстали трогательные в своей беззащитности ягодицы, злодей набросился на них и за несколько минут довел их до самого жалкого состояния, после чего совершил содомию. Потом, решив, что достаточно возбудил свой пыл, чтобы покуситься на влагалище, он велел перевернуть девочку и, подгоняемый нашими умелыми пальцами и губами, за два мощных толчка протаранил девственную плеву; вытащил свой багровый орган и вставил снова в святилище, которое было для него дороже всего, затем опять ворвался в зад одного из мальчиков и сбросил там свой заряд. Вот так, наконец, он испытал оргазм, который уместнее назвать ударом грома, и я испугалась, как бы от этого взрыва не рухнули стены. Мы столпились вокруг него; он целовал мои ягодицы, одна из женщин порола его, Дюран прочищала ему задний проход, Элиза щекотала яички, Раймонда подставила ему свой зад, который он яростно щипал; одним словом, все живое вокруг участвовало в этом неописуемом по мощи извержении.

— Готово! — тяжко выдохнул он, когда все кончилось. — Теперь я должен прийти в себя, для чего потребуются пытки.

— Сейчас вы увидите их, друг мой, сейчас увидите, — ласково утешила я смертельно уставшего итальянца, потом взяла его орган в рот и выдоила все до последней капли.

Корделли с благодарностью принял мои услуги; пока я восстанавливала его силы, присутствующие снова окружили его, и он с такой силой впился в губы девочки, которую только что лишил девственности, словно вознамерился с корнем вырвать у нее язык.

Постепенно он перешел на другие окружавшие его предметы и даже — поверите ли вы в подобную мерзость? — четверть часа облизывал зловонную утробу одной карги, потом, с неменьшим удовольствием, прильнул губами к губам одного из палачей. И я почувствовала, что чудо свершилось. В довершение всего он взял мою руку и возложил ее на кол этого головореза, и я с ужасом обнаружила, что предмет, оказавшийся в моей ладони, толще моего предплечья и длиннее, чем мое бедро.

— Возьми этот пенис, Жюльетта, — приказал итальянец, — и вставь его в вагину девочки. Но имей в виду, что он должен войти туда невзирая ни на какие последствия.

Первые попытки были безуспешны; не оставалось иного выхода, кроме как связать жертву и растянуть ее ноги в стороны таким образом, чтобы обеспечить доступ к обоим отверстиям — на тот случай, если копьеносец не сумеет проникнуть в одно из них, он сможет воспользоваться другим. Я ввела орудие в бой, Корделли занялся жилистой волосатой задницей своего подручного и неотрывно ее облизывал, ожидая момента, чтобы совершить содомию, когда огромный инструмент палача вломится в пещерку. Наконец наши усилия увенчались успехом: член проник во влагалище ребенка, и по ее лицу разлилась мертвенная бледность. Однако Корделли, не спуская глаз с чудовищного орудия, велел подручному войти в другую гавань, и снова я была лоцманом. Отчаянно сопротивлявшаяся Природа скоро уступила решительному натиску человека, как она делает всегда; но, увы, анус разорвался, хлынула густая кровь, и итальянец, возносясь на седьмое небо, овладел задницей палача.

Боже праведный! Как мне описать эту картину? Представьте маленькое очаровательное личико, такое трогательное, такое жалкое, которое целовал отвратительнейший из людей, царапая жесткими усищами нежнейшие лилии и розы и заглушая мерзкими ругательствами жалобные стоны невиннейшей души. Теперь представьте Корделли, который, отвергая окружившие его прелести, предпочел поганую задницу наемного убийцы. В тот миг, когда палач затрясся от оргазма, Дюран по приказу хозяина задушила уже потерявшую сознание жертву.

Все кончилось: несчастная девочка испустила дух. Итальянец с торжествующим видом показал нам свой неуемный член, готовый к дальнейшим подвигам.

— Вот я и снова в прекрасной форме, — объявил он. — И с одной тварью мы разделались. Думаю, вы обратили внимание, что я вел себя довольно сдержанно, и, как мне кажется, вряд ли можно было убить ее более милосердным образом.

Одна из дуэний засобиралась унести труп.

— Оставь его, сволочь! — рявкнул торговец. — Эти останки возбуждают меня, разве ты забыла об этом? — И великий грешник, прижавшись лицом к лицу своей мертвой дочери, начал покрывать мерзкими поцелуями искаженные смертью черты, пытаясь пробудить в них жизнь.

— Эй, Дюран, — позвал он, оторвавшись от дочери, — подними-ка член этому субъекту: я хочу, чтобы он прочистил мне зад, пока я буду ласкать эти останки.

Его желание было исполнено без промедления, его подручный овладел им без всякой смазки, впрочем, она была и не нужна для ануса столь внушительных размеров. Элиза и Раймонда подставили его поцелуям свои ягодицы, сам он гладил ягодицы обеих сыновей, чьи органы сосали мы с Дюран. Из заднего прохода мертвой девочки Корделли перебрался в ее влагалище; между тем палач сбросил семя, и Корделли позвал второго. Тот, оснащенный не хуже своего коллеги, но намного страшнее его, если только возможно быть страшнее, принялся с усердием содомировать хозяина и без перерыва сбросил в его потроха пару зарядов. Оргия начинала принимать серьезный оборот.

— Все хорошо, клянусь спермой Всевышнего, — рычал Корделли, брызжа слюной, — теперь дайте мне преступления! Побольше преступлений, самых ужасных! Чтобы испытать извержение, мне нужны жертвы, любые жертвы; я без колебаний прикончу любую из вас ради хорошего извержения.

— С кого же вы хотите начать, сударь? — осмелилась я.

— С тебя… с любого другого, мне все равно с кого, лишь бы это меня возбуждало. Неужели вы думаете, что жизнь одного человека мне дороже, чем жизнь другого? А ну-ка, давайте сюда эту маленькую стерву, — сказал варвар, хватая Элизу за грудь и швыряя ее к своим ногам. Он потребовал щипцы и, пока я его ласкала, а палачи держали жертву, неторопливо, с завидным упорством рвал белоснежные девичьи груди на кусочки до тех пор, пока от них ничего не осталось, кроме страшных зияющих ран.

Операция завершилась; жертву положили в другую позу, широко растянув ей ноги и выставив на обозрение зияющую вагину.

— Вот так, — удовлетворенно крякнул каннибал, — сейчас немного покопаемся в чреве и поглядим, что там есть.

Я сосала его орган, а его щипцы несколько минут орудовали в теле несчастной жертвы.

Потом он велел перевернуть ее, и взору его предстали самые очаровательные в мире ягодицы; он раздвинул их в сторону, и его смертоносные щипцы исчезли в маленькой норке, которую он разворотил с той же яростью, что и первую. И я, опьяненная этим зрелищем, подбадривала убийцу и помогала ему. Вот до чего доводят нас проклятые непостоянные наши страсти! Будь Элиза чужим для меня человеком, возможно, во мне бы шевельнулась хоть капля жалости к этому милому созданию, но мы придумываем и творим неслыханные мерзости, когда наш гнев с особой силой обрушивается на близкое нам создание и безжалостно срывает нежные лепестки цветка прежней любви.

Элиза плавала в собственной крови, но еще дышала; Корделли оставил свой инструмент и теперь восхищенными глазами наблюдал ее агонию, и я должна заметить, что в его деяниях большое место занимала гордыня. Корделли заставил меня натирать свой член об окровавленное тело, обмывать его кровью, которую пролила его рука, а потом одним ударом кинжала прекратил мучения Элизы.

Ее заменил один из его сыновей. Злодей раскрыл окно, выходившее на море. Ребенка привязали к длинной веревке, другой конец которой прикрепили к колонне, и сбросили несчастного вниз.

— Ну как ты там? — крикнул Корделли, перегнувшись через подоконник и высоко подняв нож: ему достаточно было сделать одно движение, чтобы перерезать последнюю нить и чтобы его сын исчез в морской пучине. Снизу донесся пронзительный крик мальчика; я снова принялась ласкать жестокосердного отца, тот целовал Раймонду и вдохновенно отвечал на ритмичные толчки палача, который его содомировал. Через некоторое время ребенка подняли.

— Скажи честно, ты испугался? — почти участливо спросил торговец. — Тебе было очень страшно?

— Ради Бога не надо больше, папа, умоляю тебя…

— Ага, жалкое отродье, — злобно прошипел Корделли, — запомни, что слово «папа» ничего для меня не значит, абсолютно ничего. Повернись, я должен насладиться тобой, прежде чем отдать на корм рыбам. Да, малыш, ты отправишься кормить рыб — такова твоя судьба! Теперь ты видишь, как я дорожу кровными узами.

Пока он совокуплялся с мальчиком, веревку удлинили, еще два или три толчка, и Корделли выбрался из детского ануса, кивнул палачам, и те швырнули жертву в окно, которое находилось на высоте шестидесяти метров над поверхностью моря; но веревка оказалась короче и, не долетев до воды, падавшее тело резко остановилось на лету, дернулось и расчленилось. Когда его подняли наверх, мы увидели бесформенную массу мертвой плоти.

— Отлично. Давайте сюда еще одну задницу, — приказал итальянец.

— И снова бросим в море? — с надеждой спросила Дюран.

— Непременно; только сделаем веревку подлиннее, чтобы тело погрузилось в воду.

После содомии второй ребенок полетел вслед за первым и был извлечен почти бездыханным. В таком состоянии отец повторил совокупление последний раз и перерезал веревку в тот момент, когда тело коснулось воды. Наконец море приняло несчастного ребенка в свое мягкое лоно.

— Это самая возбуждающая страсть, — почтительно заметила я, обращаясь к хозяину, — которую я когда-либо встречала в людях.

— Она возбуждает тебя, Жюльетта?

— Еще бы!

— Тогда подставляй свою жопку, я погашу твой пожар.

Через четверть часа Корделли оставил меня, придумав новое злодеяние. Жертвой его на сей раз стала Раймонда. Ее участь была написана в глазах чудовища, и бедняжка мгновенно ее прочла.

— О, госпожа моя! — взмолилась девушка, бросаясь ко мне. — Неужели вы отдадите меня в руки этого злодея? Ведь я так любила вас…

Моим ответом был громкий смех. Подручные подвели бедняжку к Корделли; он начал с обычных в таких случаях поцелуев, которыми осыпал каждую частичку прекрасного тела, затем несколько минут выворачивал наизнанку потроха Раймонды своим несгибаемым членом, после чего велел посадить ее в железную клетку, кишевшую жабами, змеями и прочими неизвестными мне рептилиями, а также отощавшими собаками и кошками, которых не кормили целую неделю. Трудно представить себе вопли и эксцентричные прыжки и антраша бедной моей служанки, на которую набросилась голодная свора. Я едва не лишилась чувств от восторга, чему немало способствовала Дюран, ласкавшая меня возле самой клетки; рядом с нами Корделли забавлялся со своими старыми дуэньями. Прошло совсем немного времени, и от Раймонды почти ничего не осталось, и первыми исчезли в клыкастых пастях ее груди и ягодицы. Самый потрясающий момент наступил, когда она в последний раз открыла рот, чтобы закричать, и в ее глотку нырнула здоровенная змея, подавившая только что родившийся вопль.

— Ха! Ха! Ха! — загрохотал Корделли и разразился градом невнятных ругательств, вытаскивая свой орган из седалища дуэньи. — Я-то думал, что с этой старой калошей избавлюсь от опасности оргазма, но не тут-то было, разрази гром мою задницу! Я креплюсь из последних сил! — отчаянно заорал он.

— Нет, нет, сударь, этого не должно случиться, — засуетилась я, пытаясь рукой опустить вниз его разъяренный фаллос, — давайте ненадолго отвлечемся.

— Хорошо; скажи, как ты находишь эту клетку, Жюльет-та? Я придумал это для твоей шлюхи в первый же момент, когда увидел ее зад: мне достаточно один раз взглянуть на этот женский предмет, и приговор уже готов; если хочешь, дорогая, я предскажу свою судьбу по твоей заднице.

Мерзавец начал больно щипать мои ягодицы, я ловко выскользнула из его объятий и как бы невзначай подставила ему его собственного сына, последнего оставшегося в живых. Корделли уставился на мальчика безумным свирепым взглядом — это был тот самый ребенок, чью мать замучили совсем недавно, и ее труп до сих пор висел на стене.

— Насколько помню, — начал величайший из грешников, — я решил подвергнуть этого маленького попрошайку той же самой пытке, от которой три дня назад умерла его мать. Первым делом выколем ему глаза, потом отрубим руки и ноги, переломаем кости, и пока я буду его сношать, кто-нибудь из вас прикончит его ударом кинжала.

— Стало быть, эту процедуру перенесла его матушка? — спросила я.

— Совершенно верно.

— У меня нет никаких возражений, однако осмелюсь добавить, что помимо всего прочего не плохо было бы вырвать ему зубы и заодно язык, которым, кажется, он собирается что-то сказать нам.

— Вырвать зубы! Отрезать язык! О, Жюльетта! — взвыл счастливый Корделли. — Да, я слишком поторопился разделаться с его родительницей. Но теперь мы исправим эту оплошность с сынком. Эй, вы, — он щелкнул пальцами, взглянув на палачей, — за работу!

В продолжение церемонии Корделли прочищал мне зад, во все глаза смотрел на убитую горем девочку, чья очередь должна была наступить позже, и его усердно пороли обе дуэньи.

Я должна отметить ловкость и мастерство, с какими орудовали подручные хозяина, а уж страдания жертвы и ее ужасающие пытки описать просто нет никакой возможности. Когда Корделли заметил, что с этим делом вполне справится один, он велел второму, с ног до головы покрытому засохшей кровью, сношать меня в вагину с тем, чтобы усилить свои ощущения, которые он испытывал в моем анусе. Всевышний не даст мне соврать, что я никогда не отступала перед самыми огромными членами, но натиск этого, друзья мои, причинил мне жуткую боль. Однако, хотя этот субъект был в высшей степени вульгарен, ужасные дела, которыми он себя запятнал, его бесцеремонность и сквернословие, а также содомистская приправа, которой угощал меня его господин, — все это очень скоро привело меня в экстаз, и я залила его член доброй порцией горячей спермы. Корделли, услышав мои восторженные богохульства, смешавшиеся с воплями жертвы, не выдержал, его семя прорвало все преграды, и оба моих отверстия заполнила липкая жидкость. Однако убийство мальчика еще не завершилось, и палач предложил сделать передышку.

— Ни в коем случае, — ответил итальянец и прокомментировал свои слова так: — Странные все-таки люди: они полагают, будто человека можно истязать только в возбужденном состоянии. А вот я — рациональный человек и могу с равным успехом делать это как в пылу страсти, так и с абсолютным хладнокровием. Природа наделила меня вечной жаждой крови, и мне нет нужды приходить в исступление для того, чтобы проливать ее.

После чего пытки продолжились.

Правда, желая оживить эту сцену, я вложила обмякший орган Корделли себе в рот, а Дюран начала подзадоривать его словесно.

— Знаете, Корделли, вашей жестокости, несмотря на размах, чего-то недостает.

— Я вас не понимаю.

— Как только вы совершаете очередной, потрясающий своей жестокостью поступок, все равно остается впечатление, что его можно было сделать еще более жестоким.

— Докажите, мадам.

— Это нетрудно. Позвольте мне самой организовать истязание последней вашей дочери, и я уверена, что вы увидите пытки, которые превосходят те, что подсказало вам ваше робкое воображение.

— Продолжайте, — сдержанно отозвался торговец.

— Посредством тех же самых приспособлений, которые здесь есть, — продолжала моя спутница, — ваш человек должен был аккуратно содрать с девушки кожу, после чего ее освежеванную тушу следовало выпороть колючими прутьями, затем натереть уксусом и это надо повторить семь раз. И вот когда все ее нервы будут оголены, в них надо вонзать маленькие, раскаленные докрасна булавки, а тело можно положить поближе к огню.

— Прекрасная мысль, Дюран, — одобрительно заметил Корделли, — однако предупреждаю: если это помешает мне получить наслаждение, вы испытаете такую же пытку на собственной шкуре.

— Я согласна.

— Тогда за дело.

Дуэнья подвела к нам самую младшую и самую прелестную из дочерей. Несчастное создание имело безупречную фигурку, великолепные золотистые волосы, лицо юной мадонны и глаза, которым позавидовала бы сама Венера. Блудодей захотел облобызать маленький изящный зад, присовокупив к этому несколько высокопарным тоном:

— Я должен последний раз почтить его до того, как моя злодейская рука сомнет эти розы. Признайте, друзья, что этот предмет поистине бесподобен!

Но скоро, вдохновляемый мыслью о предстоящих истязаниях, Корделли перешел от панегириков к жестокостям.

Два раза извергнувшись в предмет своей страсти, он покинул поле боя, чтобы полюбоваться со стороны на то, как более внушительные орудия его подручных будут терзать невинную девочку. Была предпринята первая попытка, но, как вы догадываетесь, успеха удалось добиться только ценой полного разрушения крохотного ануса. В продолжение мучительной операции хозяин содомировал одного из палачей, а другой в это время овладел вагиной ребенка, который теперь напоминал ягненка, попавшего в лапы двух разъяренных львов. Еще сильнее возбудившись этой картиной, распутник выбрался из зада первого палача и с ходу овладел вторым и, наконец, сочтя себя достаточно подготовленным к главному событию, дал знак начинать пытку, распорядительницей которой назначил Дюран.

И вновь мне не хватает слов описать страдания бедного ребенка, когда итальянец взял в руки связку терний и довольно быстро снял верхнюю нежную кожу. Но это было еще не все: порка продолжалась, скоро обнаружилось розовое мясо, тело жертвы непрестанно сотрясалось как в лихорадке, сквозь стиснутые зубы выступала пена, и раздавался сплошной вопль. Корделли заметил, что я, не отрывая глаз от прекрасного зрелища, ласкаю сама себя, оттолкнул мою руку и начал массировать мне клитор, но в следующую минуту снова увлекся истязаниями и поручил обязанности мастурбатора моей подруге. Я с готовностью откликнулась на ее ласки, и мы испытали три или четыре извержения во время экзекуции, которая продолжалась довольно долго и кончилась тем, что оказался снят весь кожный покров девочки без особого вреда для ее жизненно важных органов. Но ее положение немного осложнилось, когда в нервы начали впиваться раскаленные булавки. Крики жертвы стали громче и на целую октаву выше, и внешний вид ее сделался еще более возбуждающим. Корделли в голову пришла мысль совершить с ней содомию, это ему удалось и, не переставая совокупляться, он продолжал, одну за другой, вонзать свои булавки. Невыносимая боль в конце концов разорвала последние нити, на которых держалась жалкая жизнь, и девочка испустила дух, получив перед смертью обильную порцию спермы в свои потроха.

Вслед за тем убийца встал с самым невозмутимым видом и молча оделся; палачи последовали его примеру и вслед за своим господином и обеими дуэньями удалились и соседнюю комнату.

— Куда он ушел? — спросила я Дюран, ибо из живых в зале остались мы одни.

Она неопределенно пожала плечами.

— А что если он замышляет какую-нибудь пакость? Может быть, настанет наш черед?

— Значит мы получим то, чего заслуживаем.

— Я ничего не понимаю, Дюран. Как тебя угораздило прийти в этот дом, если ты почти незнакома с хозяином?

— Он очень богат. Меня соблазнило его золото, оно до сих пор не дает мне покоя. Я уверена, что эта скотина прячет свои богатства где— то здесь. Если бы только нам удалось убрать его с дороги и ограбить… У меня с собой есть порошок мгновенного действия. Все можно было бы сделать за один миг.

— Такой поступок, дорогая, расходится с нашими правилами: всегда и везде уважать порок и истреблять только добродетель. Убив этого человека, мы лишим мир великого преступника и, возможно, сохраним жизнь тысячам людей; разве можем мы пойти на это?

— Я совершенно согласна с тобой, Жюльетта. В этот момент вернулся Корделли в сопровождении своей свиты.

— А мы подумали, где вы пропадаете, добрый наш хозяин. Не иначе, как творили какие-нибудь злые дела в одиночестве.

— Вы ошибаетесь, — ответил итальянец и широко распахнул двери комнаты, из которой только что вышел. Это была молельня, оснащенная всеми непременными атрибутами религиозного культа. — Такой закоренелый злодей, как я, постоянно осаждаемый ужасными искушениями, должен хотя бы изредка творить добро, чтобы успокоить гнев божий.

— Вы правы, сударь, — заметила я, — позвольте и нам последовать вашему заразительному примеру. Пойдем, Дюран, попросим у Господа прощения за преступления, на которые вдохновил нас наш хозяин.

Мы вошли в молельню и закрыли за собой дверь.

— Черт меня побери, — сказала я подруге, которую привела туда только для того, чтобы спокойно обсудить наши складывавшиеся неважно дела. — Черт меня побери, если я не изменила своего мнения и если этот фанатик не заслуживает смерти. Ты же видишь, что его мучают угрызения совести, и с такой слабой душой этот содомит скоро превратится в добропорядочного человека; кто знает, может быть, мы были свидетелями —его последних деяний на поприще злодейства? Поэтому я предлагаю как можно скорее покончить с ним.

— Мы легко можем расправиться со всей его оравой. Однако надо оставить одну из старух, чтобы она вывела нас отсюда; поверь мне, Жюльетта, сокровища этого богача находятся где-то здесь, в замке, и мы должны найти их во чтобы то ни стало.

— Сегодня вечером за ним приедут слуги.

— И мы угостим их вином, — подхватила Дюран.

— Вот теперь и мы получили благословление, — объявила Дюран хозяину, когда мы вернулись. — Кстати, сударь, велите принести чего-нибудь выпить: мы умираем от жажды.

Корделли дал знак, и старые ведьмы быстро накрыли стол для хозяина и его подручных. После третьей рюмки вина Дюран незаметно подсыпала порошок в тарелку Корделли и его палачей, но дуэньи ни к чему не притрагивались, так что отравить их не было возможности. Не прошло и минуты, как все трое злодеев сползли со стульев, словно настигнутые гневом небесным. Дюран выхватила кинжал и, поражая в самое сердце старуху, которая казалась особенно недоверчивой и недоброжелательной, прибавила:

— Ступай следом за своими сообщниками, старая карга; если бы твой хозяин был настоящим злодеем вроде нас, мы бы его не тронули. Но коль скоро он верит в Бога, пришлось отправить его к дьяволу — у нас не было другого выхода. Ну, а тебе, — продолжала она, обращаясь ко второй дуэнье, которая испуганно уставилась на нас, дрожа всем телом, — тебе мы оставим жизнь, если ты нам поможешь. Прежде всего надо выбросить в море эти трупы, потом вместе с тобой мы перероем весь замок и найдем деньги. Теперь скажи, есть здесь еще кто-нибудь?

— Клянусь, сейчас никого, — ответила карга. — Из слуг в доме я одна.

— Что ты имеешь в виду? Выходит, кроме слуг здесь есть еще кто-нибудь?

— Я так думаю; здесь могут быть пленники. Обещайте не убивать меня, и я покажу вам весь дом.

Когда трупы были сброшены в Море, мы спросили старуху, часто ли наведывался сюда Корделли.

— Раза три на неделе, — отвечала она.

— И всякий раз здесь творилась такая резня?

— Вы же сами все видели. А теперь я покажу вам темницы, может быть, кто-то остался.

В подвалах, на глубине не менее двадцати метров, злодей держал взаперти свои жертвы. Девять из двенадцати темниц были заняты, и в каждой из них томился один узник; мы нашли пятерых смазливых девушек в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет и четверых подростков лет тринадцати-шестнадцати; большую часть жертв доставили сюда из разных уголков Италии, а две девушки были родом из города Рагузы в Албании, и обе они отличались редкой красотой.

Когда мы рассматривали свои находки, вверху, где-то далеко, послышался шум, и мы поспешили узнать в чем дело. Оказалось, что в замок возвращаются наши слуги и слуги Корделли. Вначале мы встретили лакеев итальянца — их было трое, завели их в обеденный зал, где стол был заставлен яствами и напитками, предложили им выпить, и скоро они отправились вслед за своим хозяином. Потом мы спустились к нашим слугам и велели им возвращаться назад в город, сказав, что хотим остаться в замке еще на день или два и обойдемся без них.

— Знаешь, Дюран, — заговорила я, когда мы вернулись к узникам, — я бы хотела взять себе этих двух албанок, они заменят мне Элизу и Раймонду; я уже вижу недовольство на твоем лице, поэтому спешу предупредить тебя, что пожертвую ими в любой момент, когда ты этого захочешь, и сделаю это, не моргнув глазом, как и в прошлый раз.

— Опять женщины. Неужели ты не можешь обойтись без них?

— Не могу, представь себе. Но сердце мое будет всегда принадлежать только тебе, мое сокровище.

— Ах ты, хитренькая лисичка, ну как тебе откажешь!

Мы освободили Лилу — так звали семнадцатилетнюю — и Розальбу, которая была на год старше, но на всякий случай заперли их в одной из роскошных комнат замка. Бедняжек целую неделю держали в подвале, почти не кормили, спали они на голом полу, прикрытом соломой, и вид у них был жалкий и испуганный. Но я их расцеловала, обласкала, из глаз у них хлынули слезы облегчения, и они с благодарностью бросились к моим ногам. Как оказалось, они были сестры, дочери богатого коммерсанта в Рагузе, с которым Корделли вел торговые дела; итальянец уговорил их отца отправить дочерей в Венецию, чтобы они получили воспитание, а потом сочинил письмо об их трагической гибели и оставил их для своих утех.

— Тогда я тоже возьму себе одну из пленниц, — сказала Дюран:

— Ну конечно, дорогая, и мне никогда не придет в голову ревновать тебя.

— Ты чудовище! — Она погрозила мне пальцем. — Я более чувствительна чем ты, и мне будет противно, если кто-то будет отвлекать меня от мыслей о тебе.

— Будет тебе, любовь моя, не надо смешивать плотские наслаждения с умственными развлечениями, — укоризненно заметила я. — Я уже говорила тебе, что мои убеждения, хотя они, возможно, в чем-то отличаются от твоих, неизменны: я вправе сношаться с первым встречным на этой земле и в то же время ни на миг не отступлю от нежной привязанности к своей единственной подруге и сохраню это чувство до конца дней.

Трех других девочек и четверых мальчиков мы отвели в зал для пыток. Полдня развлекались с ними, после чего усовершенствовали истязания, которые практиковал Корделли, и сделали кончину всех семерых в тысячу раз мучительнее и страшнее. Потом поспали не более двух часов и продолжили поиски.

— Я не знаю, где именно он хранил свои деньги, — сказала старуха в ответ на наши настойчивые вопросы, — я даже не уверена, находятся ли они здесь, но рядом с винным погребом есть еще какой-то запертый подвал.

Мы спустились вниз и столкнулись с двумя прочными бронзовыми дверьми, которые преграждали путь к тому подвалу, и у нас не было никакой возможности взломать их. Однако чем больше трудностей вставало перед нами, тем сильнее становилось наше желание преодолеть их. После долгого лазания по сырому и темному подземелью мы обнаружили небольшое окошко в стене указанного дуэньей подвала, которое загораживала не очень толстая железная решетка. В едином порыве мы бросились вперед и заглянули внутрь, где, несмотря на полумрак, разглядели шесть больших сундуков; можете себе представить, как подстегнуло нас это зрелище. Наконец нам удалось отогнуть прутья решетки, я проскользнула в узкий проход и, дрожа от нетерпения, подняла крышку первого сундука. Увы, к своему жестокому разочарованию я увидела, что все ящики содержат только орудия пыток или предметы женской одежды. Разъяренная, я готова была бросить это безнадежное дело. Но Дюран не смирилась с поражением.

— Там должно быть еще что-нибудь, посмотри внимательнее.

Я снова зашарила по сундукам, и скоро мои пальцы наткнулись на связку ключей. К одному из них была привязана пластинка с надписью: «Ключ от сокровищницы».

— Ах, Дюран! Не будем терять времени в этом погребе; то, что мы ищем, находится в другом месте — погляди, что я нашла. Сначала мы встретили двери без ключей, а вот теперь — ключи от неизвестных дверей. Эй, донна Мария, может быть, ты что-нибудь знаешь об этом? Если поможешь нам, ты будешь обеспечена на всю жизнь.

— Клянусь, что ничего не знаю. Но если хорошенько поискать, мы что-нибудь да найдем.

— Принеси мне ветку лещины, которая растет у вас в саду, — приказала Дюран.

Когда старуха вернулась, моя подруга взяла ветку, легонько зажала ее между большим и указательным пальцами и пристально уставилась на нее. Какое-то время прутик оставался неподвижным, потом его свободный конец слегка приподнялся и отклонился влево словно по волшебству; Дюран пошла в том направлении по длинной галерее, в конце которой мы снова остановились перед запертой дверью. Я попробовала ключ, дверь открылась, и ветка быстро закрутилась в пальцах Дюран. Мы вошли в низкий подвал и увидели десять огромных сундуков; на этот раз в них были не женские тряпки и не орудия пытки, а монеты — монеты из чистого золота, миллионы монет.

— Это просто сказка! — ахнула я. — Скорее выносим отсюда это богатство.

Но сказать это было легче, чем сделать. Мы никого не могли позвать на помощь, а о том, чтобы поднять эти сундуки и вынести их из замка, нечего было и думать. Поэтому мы приняли решение опустошить их. Оставалось одно: взять меньше, но наверняка вынести все, что возьмем. Старая дуэнья, обе девушки и мы с Дюран наполняли мешки так, чтобы могли нести их, и в продолжение восьми дней выносили сокровища Корделли на свет божий. Любопытным соседям мы сказали, что Корделли находится в поездке и что он любезно пригласил нас погостить в своем замке, а за это время наняли небольшое судно. На девятый день мы взошли на борт, после того, как погрузили свой тяжелый багаж и предварительно замуровали дуэнью в бочку вместе с большими камнями и утопили в море.

Погода была чудесна, море — спокойно и приветливо, наши новые служанки — ласковы и предупредительны, их тела превосходны, и мы приплыли в Венецию в прекрасном настроении.

Спору нет: необыкновенное и величественное зрелище являет собой этот большой город, плывущий по воде. Кто-то, кажется, Грекур[120 - Жан Батист де Грекур (1683-1743), аббат, эпикуреец, автор непристойных стихов и сказок.], сказал, что если содомия избрала Венецию своей цитаделью и надежным приютом, так только по той причине, что на морской глади фанатизм не может разжечь свои адские погребальные костры, чтобы наказать грешников. Как бы то ни было, в Венеции не счесть приверженцев этого культа — их много больше, чем в любом другом городе Италии.

Воздух в Венеции ласковый и томный, навевающий мысли о наслаждениях, но он часто бывает нездоровым, особенно во время отлива; горожане, те, что побогаче, стараются как можно больше времени проводить в своих восхитительных загородных поместьях на материке или на соседних островах.

Несмотря на неблагоприятный климат, среди жителей можно встретить многих выдающихся личностей, а жительницы Венеции стареют не столь быстро, как в других местах.

Как правило, венецианцы высокие и приятные на вид. У них приветливые лица, изысканные манеры, словом, трудно не полюбить их.

Первые дни после приезда я посвятила тому, что пристраивала вновь приобретенное богатство; Дюран уговаривала меня взять себе все золото Корделли, но я настояла на том, чтобы разделить его поровну, в результате каждая из нас сделалась обладательницей годового дохода приблизительно один миллион пятьсот тысяч ливров — это не считая тех капиталов, которые у нас уже были. Но опасаясь, как бы наша роскошь не показалась подозрительной в Венеции, мы приняли все меры к тому, чтобы создать впечатление, что зарабатываем единственно своими прелестями и своим волшебным даром обманывать простаков. Мы широко раскрыли двери своего дома для всех желающих любого пола, для всех, кто искал развлечений или хотел узнать свою судьбу. Дюран оборудовала лабораторию и кабинет с хитроумными механическими приспособлениями наподобие тех, которые так поразили нас когда-то в Париже. В нем были исчезающие на глазах полы, скользящие стены, сказочные будуары, уединенные уголки — все, что может обмануть доверчивых клиентов и потрясти их воображение. Мы наняли пожилых служанок и научили их приводить в действие эту бутафорию, и наши юные албанки послушно и даже с удовольствием участвовали в представлениях. Хочу напомнить, что они были девственницы, и этот факт в сочетании с их очаровательными личиками и умилительной их свежестью обнадеживал нас, что эти два прелестных виноградника при соответствующем уходе могут дать богатый урожай. Я вспомнила свою карьеру в публичном доме — как вы знаете, это было в Париже несколько лет тому назад, — и этот опыт пришелся как нельзя кстати в Венеции, правда, теперь я бросилась в безудержный разврат не ради денег, а для развлечения.

Первым гостем нашего дома стал бывший прокурор из Сан-Марко; осмотрев нас троих, он остановил свой выбор на мне. Начал он с весьма странного, но изысканно вежливого объяснения.

— Возможно, мои вкусы диктуют мне выбрать одну из ваших подруг, но насладиться ее чарами мне может помешать моя исключительная слабость в чреслах, поэтому с вами я буду чувствовать себя гораздо увереннее, а теперь соизвольте узнать, чем мы будем заниматься.

— Вы известите меня, — продолжал нудный клиент, — когда ваша менструация будет в самом разгаре, и в тот же день мы встретимся. Вы ляжете в постель, раздвинете ножки, а я, стоя на коленях, буду пить ваше вино, я буду пить его, пока не опьянею… Когда эрекция моя станет достаточной, я совершу жертвоприношение в том же храме, в котором получил благословение, а ваша служанка — учтите, что это можно доверить только женщине, — так вот, ваша любезная служанка будет бить меня изо всех сил.

— Скажите, ваша честь, — полюбопытствовала я, — как часто мы будем повторять эту сладострастную сцену?

— Только один раз, — ответил бывший прокурор. — Хотя вы необыкновенно прекрасны, мой ангел, как только женщина удовлетворит мою страсть, я больше не смогу возбудиться с ней.

— Понимаю, ваше превосходительство. Ну что ж, включая ужин — такой высокий гость должен почтить своим присутствием нашу трапезу — и порку, это будет стоить вам пятьсот цехинов.

— Вы дорого берете, мадемуазель, — вздохнул мой собеседник, поднимаясь на ноги, — но вы очаровательны и молоды, следовательно не имеете права продавать себя дешево. Какой день вы мне назначите?

— Завтра: то, что вы любите, началось сегодня, а завтра будет настоящее наводнение.

— Итак, до завтра. — И он вышел, отвесив церемонный поклон.

На следующий день я удовлетворила его мерзопакостнейшую страсть, служанка отделала ему заднее место бичом из воловьей кожи, он почтил присутствием мою вагину, и я притворилась, будто глубоко тронута — да нет, я сделала вид, что без ума от него. Что касается до оплаты, сверх пятисот цехинов я получила бриллиант, стоивший как минимум в два раза больше этой суммы; это был щедрый дар в благодарность за мое примерное поведение.

Следующим моим клиентом был очень богатый торговец по имени Раймонди.

— Скажите, красавица моя, — сказал он, осмотрев мой зад, — кто-нибудь забирался в вашу заднюю норку?

— Ну что вы, синьор.

— Однако, милая дама, — продолжал он, раздвигая и сдвигая мои ягодицы, — вы рассказываете мне сказки; но не пытайтесь обвести вокруг пальца человека с моим опытом и долголетней привычкой к женским жопкам.

— Ах, простите, синьор, не буду скрывать от вас… Это было один или два раза, не больше, клянусь честью.

Вместо ответа Раймонди вставил язык в мой задний проход. Потом попросил меня подняться и возбужденно заговорил:

— Я объясню вам мою страсть, и вы решите, согласиться или нет. Дело в том, что больше всего я люблю смотреть, как совокупляются другие, только это возбуждает меня, без этого спектакля я не смогу ничего сделать. Вы приведете шесть красивых мужчин, которые один за другим будут сношать вас во влагалище на моих глазах; после того, как они извергнутся, я выпью и оближу все, что они сбросили в ваше чрево, и при этом вы должны совершить чудо и выбросить все соки мне в рот. После чего подставите мне свой зад, я буду содомировать вас, а ваши рыцари должны прочищать мне задний проход; когда все они снова испытают оргазм, я лягу на кровать, вы опуститесь надо мной на четвереньки и испражнитесь мне в рот; в это время один из мужчин должен целовать вам вагину, второй — губы, третий — мастурбировать передо мной, четвертый — сосать мой член, а двух остальных я буду удовлетворять руками. Потом вы возьмете в рот мой член, а все шестеро будут по очереди испражняться на мое лицо: я проглочу их экскременты, вы — мою сперму, и это будет кульминацией всей драмы. Но имейте в виду, дорогая, — добавил венецианец, — имейте в виду, что вы не выполните свои обязательства в трех случаях: во-первых, если несмотря на все усилия, вы не сумеете вспрыснуть мне в рот семя из своего влагалища, во-вторых, если не проглотите мое, и в-третьих, вы горько пожалеете, если не сможете испражниться. Каждое из этих нарушений наказывается сотней ударов хлыстом, то есть всего вы можете получить восемьсот ударов, так как вам придется выбрасывать из себя шесть зарядов. Итак, я вас слушаю.

— Синьор, — не замедлила я с ответом, — ваше желание исполнить не так просто, кроме того, это сопряжено с большим риском, поэтому, учитывая все мои расходы, я думаю, что две тысячи цехинов будут разумной суммой.

— Решающий фактор — ваша красота, и я согласен с вашей ценой.

Мы назначили срок, и два дня спустя я его удовлетворила.

Вскоре после того Дюран привела одного вельможу, чья мания не была столь опасной. Моя подруга ласкала ему член, а сам он облизывал мои ноздри, уши, глаза, клитор, стенки влагалища, задний проход, промежность и подмышки. Эта процедура продолжалась целый час и закончилась тем, что он вставил свой орган мне в рот и сбросил семя. Кстати, Дюран предупредила меня за неделю до его визита, чтобы я могла подготовиться, иными словами, чтобы у меня на теле накопилось достаточное количество грязи, ибо качество оргазма этого аристократа было пропорционально степени загрязнения самых укромных мест на женском теле.

Последний клиент рассказал о нас всему городу, и мы оказались в настоящей осаде. Один из посетителей привел с собой двух негритянок. Вначале они вдвоем ласкали меня, и контраст белого и черного произвел на него потрясающее действие: он вскочил и принялся пороть негритянок, пока шоколадного цвета кожа не окрасилась кровью, а я в это время сосала его. Затем настала очередь негритянок: они обработали беднягу многохвостой плетью с железными наконечниками и бичом из воловьей кожи, приведя его в исступление; он овладел моим задом, одна негритянка вставила ему в потроха массивный искусственный член, а вторая подставила ягодицы, которые он кусал в продолжение всего акта. У этого субъекта я украла превосходный бриллиант, пока сосала ему орган, и еще получила тысячу цехинов за приятный вечер.

Был еще один необычный клиент. Он велел привязать себя к раздвижной лесенке, какой пользуются художники, наши служанки вооружились розгами и принялись избивать его самым немилосердным образом, а Дюран сосала ему член. Я, взобравшись на верхнюю ступеньку, испражнялась на его поднятое вверх лицо. Когда наконец его пенис также поднялся, мы поставили клиента на колени, разыграли роль безжалостных судей и приговорили его к жуткой казни, которую и совершили посредством картонных орудий — только хлыст, которым я его била при этом, был настоящий; от моих ударов он испытал оргазм, дал нам пятьсот цехинов и быстро ретировался, от стыда не смея даже взглянуть на нас.

Наших новых служанок мы также выпустили на арену: девственность Розальбы продали не менее восемнадцати раз, за дефлорацию ее задней норки получили плату с тридцати клиентов; двадцать два раза было продано право пробить брешь во влагалище Лилы, а в ее заднем проходе — тридцать шесть раз. Словом, эти четыре виноградника принесли нам богатый урожай — шестьсот тысяч франков.

Однажды я получила письмо от французского посланника, он просил меня явиться в его резиденцию вместе с девушкой — самой красивой, какую я смогу найти. Я привела с собой шестнадцатилетнюю прелестницу, прекрасную, как весенний день, которая была украдена из семьи и стоила мне целое состояние. Его превосходительство раздел нас в маленькой комнате на самом верхнем этаже своего дома; в середине комнаты, в полу, была большая дыра, очень глубокая, похожая на колодец. Посланник заставил нас лечь на край и заглянуть в глубину, а сам разглядывал наши зады, соблазнительно торчащие перед ним.

— А что, если я вас столкну туда? — спросил развратный дипломат. — Как вы думаете, что случится?

— Ничего страшного, если там постелены мягкие матрацы.

— Ха! Ха! Там внизу ад, суки, а не матрацы; это вход в Тартар. Сразу после этих слов снизу выплеснулись языки пламени, и мы отпрянули в сторону.

— Значит это наша могила, ваша светлость?

— Несомненно, ибо ваша участь написана на ваших задницах. — И он начал жадно целовать и щипать их, в особенности приглянулся ему зад моей юной спутницы, который он кусал и колол длинной иглой. Несмотря на это, он не обнаруживал никаких признаков эрекции, даже после того, как по его команде я стала изо всех сил дергать и массировать его фаллос. — Черт побери! — услышала я и увидела, как распутник обхватил девочку за талию и приподнял ее. — Черт побери! Какое наслаждение — бросить эту тварь в огонь.

Угроза тут же была приведена в исполнение, и в этот самый момент я почувствовала дрожь его члена.

— Ласкай! — заорал он. — Ласкай! Ласкай меня, подлая шлюха! — Он, как заведенный, выкрикивал эти слова, не спуская обезумевших глаз с пламени, бушевавшего внизу.

Потом, почувствовав приближавшееся извержение, схватил кинжал и полез в яму прикончить жертву, чей истошный вопль скоро возвестил о ее смерти. Больше я посланника не видела; со мной расплатилась старая женщина, которая посоветовала мне держать язык за зубами, и на этом моя миссия закончилась.

Как-то раз мы с Дюран выразили удивление по поводу того, что среди наших посетителей до сих пор нет женщин, и на следующий же день получили приглашение синьоры Дзанетти, одной из самых богатых и развратных дам в Венеции. Эта величественная женщина тридцати пяти лет от роду являла собой средоточие плоти, увековеченной римлянами в классических скульптурах. Это была живая Венера, вобравшая в себя все прелести великой богини.

— Я видела вас в церкви Санта Мария делла Салюте, — начала красавица, ласково глядя на меня. — Вы, конечно, зашли туда в поисках предметов вожделения, ибо умные люди ходят в такие места только с распутными намерениями. У нас таков обычай: церкви служат чем-то вроде публичных домов… А вы очень прелестны, мой ангел; скажите, вы любите женщин?

— Разве можно быть равнодушной к созданиям, подобным вам?

— Ну, это говорит ваша французская галантность: за десять лет, прожитых в Париже, я достаточно изучила этот жаргон. А теперь ответьте честно: любите вы женщин или нет и желаете ли побаловаться со мной?

— Как вы можете в этом сомневаться? — укоризненно заметила я и, чтобы придать больше веса своим словам, обхватила за шею прекрасную венецианку, проникла языком в ее свежий ротик и несколько минут щекотала его.

— Ах, мой ангел, вы просто прелесть, — проговорила она, нежно поглаживая мне грудь, — я проведу восхитительные мгновения в ваших объятиях,

Мы поужинали, и наше первое свидание увенчали самые сладострастные и самые пикантные утехи. Будучи невероятно распутной, Дзанетти обладала особым даром доставлять удовольствие женщине: мало кто ласкал меня за всю мою жизнь с таким несравненным искусством и с таким результатом. Когда мы изверглись по пять или шесть раз, когда обменялись всевозможными ласками, которые имеются в арсенале изысканного сафизма, моя наперсница заявила, что пришло время сношаться, и дернула за сонетку.

— Готовы ли наши мужчины? — спросила она вошедшую камеристку, очаровательное создание лет восемнадцати с блудливым взглядом.

— Да, госпожа; они уже начали думать, что не понадобятся синьоре нынче вечером, и очень огорчились, так как все находятся в прекрасном состоянии.

— А ты, случаем, не побаловалась с ними, распутница? — лукаво спросила венецианка.

— Да, госпожа, я поласкала двоих, но никаких оргазмов не было; синьора может проверить сама.

— Веди их сюда, негодница, я хочу предложить своей новой подруге роскошное угощение.

Розетта — так звали служанку — впустила десятерых юношей, лица и фигуры которых произвели на меня самое благоприятное впечатление. Субретка[121 - Субретка (фр.) — исполнительница мелких ролей в театре.] и ее госпожа в мгновение ока обнажили их, и я оказалась в окружении десяти угрожающе торчащих копий, да таких внушительных, что вряд ли я смогла бы обхватить рукой самый тонкий из них.

— Ну вот, — сказала Дзанетти, которая была прекрасна: нагая, с развевающимися волосами и с покрасневшим от возбуждения лицом, — все это к вашим услугам; с какой стороны вы желаете принять эти орудия?

— Гром и молния! — воскликнула я, воодушевленная такой перспективой. — Да пусть они забираются куда угодно…

— Нет, дорогая, приятные вещи в жизни требуется заслужить, то есть по-настоящему возжелать их, поэтому для начала примите их в вагину — это возбудит вас, и только после этого вы получите остальное; впрочем, предоставьте это мне.

Розетта также разделась к этому времени; вместе с хозяйкой они привели наших атлетов в неописуемое состояние, и моя любезная подруга один за другим стала вводить члены в мое влагалище. Она делала это, прижимаясь к моим губам своим клитором, ее по очереди содомировали двое юношей, а субретка направляла член третьего в задницу того, кто совокуплялся со мной.

Ах, друзья мои, как мне описать удовольствие, полученное мною во время этой первой сцены! Когда все десятеро продемонстрировали мне мощь своих инструментов, я встала на четвереньки и подставила им зад: содомия началась без всякой подготовки; влагалище мне сосала Дзанетти, она же в каждой руке разогревала по одному члену, готовя их к проникновению. Моего содомита также содомировали, я лизала клитор Розетти, которая тем временем втирала головку очередного фаллоса в свою пушистую клумбу; таким образом я могла поочередно сосать ее вагину или орган, который она ласкала. Когда все члены побывали в моих потрохах, мы сменили позы и образовали один живой клубок: я уселась на кол одного юноши, второй овладел моим влагалищем, правой рукой я вводила третий член в зад Дзанетти, которая лежала на ком-то и принимала пятый орган в вагину. Левой рукой я оказывала такую же услугу Розетти, которую также сношали в оба отверстия; восьмой юноша содомировал моего содомита, девятый орган был во рту у Розетти, последний совершал оральный акт со мной.

— Здесь есть место еще для двоих, — сказала Дзанетти, — эти двое, что прочищают задницу мне и моей горничной, вполне могли бы принять в себя по одному члену. В следующий раз надо собрать пятнадцать человек.

Но я, обалдевшая от удовольствия, смогла ответить лишь неистовыми движениями тела, и мгновение спустя мы все, вся чертова дюжина, изверглись одновременно и потоком спермы погасили — а лучше сказать, потушили на время — сжиравшую нас похоть.

Вслед за тем в середину уложили Дзанетти и еще раз повторили всю процедуру, где я исполняла второстепенную роль и с огромным наслаждением наблюдала фантастические курбеты венецианской блудницы; она превзошла и Сафо и Мессалину: это было настоящее безумие, это был неистовый праздник сластолюбия, сопровождаемый беспрерывным потоком грязных ругательств, страстных вздохов, громогласных стонов, которые сменились в момент кризиса пронзительным воплем. Повторяю: никогда не было у Венеры столь верной служительницы, никогда ни одна блудница на свете не извергалась с таким остервенением.

Но представьте, друзья, она этим не удовлетворилась: после плотских наслаждений мы сели за стол и с такой же невоздержанностью начали пить; измученных мужчин отпустили, и когда мы, все трое, накачали себя невероятным количеством вина, мы снова бросились ласкать друг друга как самые последние шлюхи; это продолжалось до тех пор, пока утреннее солнце не увидело наши сатурналии и не напомнило нам о том, что человеческому организму необходим отдых.

Несколько дней спустя эта необыкновенная женщина нанесла мне ответный визит. Как она призналась, я произвела на нее незабываемое впечатление, и она никак не может избавиться от этого дьявольского наваждения.

— Теперь, когда мы познакомились ближе, милая моя, я должна поведать вам о своих наклонностях, — заявила она. — Я вся пропитана пороком, а вы, насколько я слышала, отличаетесь поистине философским образом мыслей, поэтому надеюсь, что вы меня поймете.

— Продолжайте, любовь моя, скажите, какие грехи вам больше всего по душе. Какие доставляют вам наибольшее удовольствие?

— Воровство. Ничто так не возбуждает меня, как воровство. Хотя я имею доход больше ста тысяч ливров в год, не проходит и дня без того, чтобы я чего-нибудь не украла ради удовольствия.

— Утешьтесь, дорогая, — и я крепко сжала руку своей наперсницы, — вы видите перед собой самую яркую последовательницу такой же страсти . Как и вы, я не могу обходиться без воровства, как и вы, я получаю от него удовольствие и вижу в нем смысл всей моей жизни. Воровать — это естественно, это не только не порок — это свойство следует считать добродетелью. Осмелюсь добавить, любовь моя, — продолжала я, пылко целуя Дзанетти, — что я безумно рада видеть в вас женщину, свободную от угрызений совести.

В этом смысле, пожалуй, нет мне равной, — заявила очаровательная венецианка. — В моей голове ежеминутно рождаются тысячи самых отвратительных и непристойных мыслей, и когда говорят мои страсти, я ни в чем себе не отказываю.

— О небо! — простонала я. — Так вы способны и на убийство?

— Я готова убить и отца и мать, готова совершить самое чудовищное злодейство, в сущности для меня вообще не существует такого понятия. Вы откровенны со мной, и я отвечу вам тем же, только пусть вас не пугает то, что я вам скажу. И поклянитесь, что никто не узнает того, что вы от меня услышите.

Я поклялась молчать, и моя новая подруга продолжала:

— Вам известно, Жюльетта, что я — вдова, поэтому ни перед кем не обязана отчитываться в своих поступках. Прошу вас не спрашивать, как я обрела свою свободу, скажу лишь, что я обязана ею преступлению.

— Вы сами его совершили?

— Нет. Мой супруг, злейший враг моих наслаждений, пал от руки убийцы: в Венеции за несколько цехинов можно разделаться с кем угодно.

— Однако лучше сделать это самой, — заметила я, — но в любом случае у нас с вами очень много общего.

— Как я вас люблю, радость моя! Достойны похвалы женщины, когда они освобождаются от своих тиранов и мучителей; по какому праву мужчины отбирают у нас свободу? Пусть они чаще дают женам развод, тогда убийств будет меньше.

— Скажу по секрету, что в Венеции есть одна организация, которая занимается исключительно воровством, грабежом, вымогательством, а при необходимости и убийствами. Это очень многочисленная банда, ее влияние распространяется на всю округу, ее глава — некий Моберти. Он — мой любовник, и я безумно люблю его: ни один мужчина никогда не внушал мне таких чувств, как он. Когда ты его увидишь, моя голубка, тебя, наверное, удивит моя страсть, но узнав его поближе, ты поймешь, что можно любить человека за его вкусы, его страсти, темперамент и образ мыслей, а не за внешние достоинства.

Ему сорок четыре года, у него рыжие волосы, как у Иуды, маленькие слезящиеся глаза, очень близко посаженные, большой рот и гнилые зубы; нос. и губы у него, как у негра, а сам он маленький, приземистый, уродливый, но при всем этом обладает настолько громадным инструментом, что, несмотря на всю мою привычку к содомии, во время совокупления у меня разрываются все внутренности… Вот, милая Жюльетта, полный портрет человека, которого я обожаю, хотя каждый день наставляю ему рога; но он не возражает против моих шалостей, понимая, что я не могу без них жить; со своей стороны я спокойно отношусь к его неверности и даже способствую ему, потакая его прихотям. Словом, он лишен чувства ревности, а нашу связь можно назвать идеальным духовным союзом.

Особенно я восхищаюсь его характером, его необыкновенно богатым воображением, его редкой жестокостью, отсутствием всяческих принципов, глубочайшим атеизмом и безграничной развращенностью — все эти качества бросают меня в жар, вот почему я боготворю этого злодея, подобного которому не найти на земле, а такую любовь, как у нас, не встретишь в книгах всех ваших поэтов вместе взятых.

У Моберти много своих людей в Венеции; они постоянно связаны с членами этой организации и дают ценные сведения. Я — главное связующее звено, я собираю и сортирую эти сведения, я же планирую все основные кражи и грабежи. Наши дела начались только три года тому назад, но за это время, — согласитесь, что это не такой большой срок, — с моей помощью он загубил не меньше четырех сотен душ, и я горжусь этим. Всякий раз, дорогая, после того, как я совершаю или планирую преступления, меня три дня и три ночи подряд сотрясает оргазм. Моберти до такой степени любит убивать, что по примеру того знаменитого сибирского разбойника во время налета он предоставляет товарищам забирать добычу, чтобы освободить свои руки и резать горло жертвам. Я уверена, что он самый жестокий преступник из всех живущих ныне на земле, и моя преданность этому человеку основана на полном сходстве наших пороков и характеров.

Сама жизнь доказывает, что судьба злодея много счастливее, чем судьба добродетельного человека, если, конечно, он неисправимый и отъявленный злодей; провидение благоволит к моему любовнику, который двадцать пять лет творит ужасное зло, и до сих пор никто ни в чем его не заподозрил. Несколько близких его сподвижников были колесованы, повешены, сожжены на костре, но ни один из них не выдал атамана. Это человек редкого мужества и необыкновенно развратный; недавно он купил прекрасное поместье в Далмации, куда собирается удалиться на покой вместе со мной; там мы проживем остаток своей жизни, которая по своей порочности не имеет прецедентов в исторических анналах.

Это все, что я хотела сказать тебе, дорогая, теперь решай сама, согласна ли ты связать с нами свою судьбу. Если согласна, в самое ближайшее время мы пригласим тебя на обед, и ты увидишь наши забавы, а если хочешь, можешь принять в них участие; там мы и обговорим подробности нашей будущей дружбы.

— Мне никогда не делали более заманчивого предложения, — горячо заговорила я, — и я его принимаю, но у меня есть два условия: во-первых, если вашему любовнику вздумается забавляться со мной, он должен мне платить; кроме того, за свое участие в ваших делах я буду получать соответствующую долю добычи. Второе условие заключается в том, что начиная с этой минуты мы делим поровну все расходы, связанные с нашими плотскими утехами: я хочу быть вашей подругой, а не содержанкой.

За этим разговором последовал изысканный ужин, и мы расстались с обещанием встретиться в самом скором времени.

Я не знала, к чему приведет эта дружба, поэтому, пока ситуация не прояснится, благоразумно решила ничего не говорить Дюран. Кроме того, наши отношения, остававшиеся очень близкими, предоставляли обеим свободу действий, достаточную для того, чтобы мы могли поступать, как нам захочется, без ведома друг друга.

Через несколько дней синьора Дзанетти уведомила меня о том, что уже имела разговор со своим другом, который изъявил горячее желание познакомиться со мной, поэтому она приглашает меня отобедать вместе с ними на следующей неделе. Она вместе с Моберти будет ждать меня в его прекрасном доме на острове Сан-Джорджо, в нескольких минутах езды от города.

— Этот необыкновенный человек оказался именно таким, каким мне его расписали: невозможно было быть уродливее, чем он, и в то же время трудно было найти столь мужественное лицо.

— Вот она, — представила меня Дзанетти, поцеловав в губы, — вот та прелестница, о которой я тебе говорила; надеюсь, она понравится тебе во всех отношениях.

Разбойник взял меня за руку и, не говоря ни слова, повел в другую комнату, в которой я увидела двух мальчиков лет пятнадцати необыкновенной красоты.

— Не смущайтесь, — заявил коротышка, — сейчас мы займемся содомией. Покажите-ка мне свой зад, только соблаговолите как следует прикрыть влагалище.

Мне не очень понравилась такая бесцеремонность, и поначалу я не нашла в Моберти ничего привлекательного, хотя инстинктивно чувствовала, что в нем есть нечто неординарное. Он долго разглядывал мой зад, не упуская ни одной детали, потом, похлопав по ягодицам, произнес:

— Отлично: это то, что надо. Теперь раздевайтесь.

— А ваша подруга, синьор?

— Она также придет, без нее мы не начнем.

Пока я снимала с себя одежду, Моберти ласкал обоих подростков.

— Ты все приготовила? — спросил разбойник вошедшую Дзанетти. — Все ли двери заперты? Кстати, не забыла ли ты про обед?

— Ты же знаешь, что я очень пунктуальна. — Моберти удовлетворенно кивнул, и она добавила: — Ничто не помешает тебе, друг мой, и никто нас не увидит, кроме Всевышнего.

— Фи, мне наплевать на этого свидетеля, — хмыкнул распутник. — Мне только очень жаль, что его не существует, и я лишен удовольствия оскорбить его по-настоящему. Но можем ли мы не церемониться в присутствии этой молодой дамы?

— Она — нашего поля ягодка, дорогой, я же тебе о ней рассказывала. Объясни ей ее обязанности, и я уверена, что она тебе понравится.

— Мне уже понравился ее зад, это, пожалуй, самый прекрасный женский зад в мире, А теперь, дорогая, приступим к делу.

Дзанетти быстро и ловко раздела мальчиков и подвела их к своему любовнику, который лежал на софе и неторопливо мастурбировал.

— Иди к нему, — прошептала она, — видишь, как он жаждет увидеть твою попку.

Тщательно прикрыв пушистый треугольник, я быстро встала рядом с мальчиками спиной к Моберти, и он некоторое время сравнивал наши предметы. Однако первым он почтил мой зад, запечатлев на нем горячий поцелуй и проникнув языком в отверстие; потом велел одному из своих педерастов вырвать волоски на моем лобке; я тихонько вскрикивала и подергивалась, он еще сильнее ласкал мне анус, его любовница целовала ему член, второй мальчик облизывал ее.

— Теперь слушайте меня внимательно, — наконец сказал разбойник. — Вы должны пускать мне в рот газы всякий раз, когда мальчишка будет вырывать очередной волосок; когда он вырвет шестой, вы помочитесь на его лицо и будете ругать его самыми последними словами.

Мне удалось в точности исполнить эти необычные распоряжения, и когда я залила мальчика мочой, сопроводив это грязными ругательствами в его адрес, Моберти вскочил, схватил розги и четверть часа осыпал меня хлесткими ударами.

— Что вы делаете? О, небо, что же вы делаете? — вскричала Дзанетти, искусно разыгрывая свою роль. — Чем провинилась эта бедняжка?

— Эта тварь осмелилась пустить газы, да еще залила своей мерзкой мочой моего ганимеда и осквернила его очаровательную мордашку — вот, что она сделала, и я даже не знаю наказания, которого она заслуживает.

— Ну что ж, негодяй, — ответила Дзанетти, и это также было частью обычной ее роли, — тогда я буду пороть тебя до тех пор, пока ты не прекратишь мучить мою подругу.

После экзекуции итальянец продемонстрировал свой член, распухший до невероятных размеров.

— Ты когда-нибудь видела такое? — грубо спросил он, поднося его к моему лицу.

— О, Господи! Да я же умру, если вы проткнете меня таким копьем!

— Так оно и должно быть, — пообещал он, — хотя в сущности тебе будет не больнее, чем этим детям, тем более, что они еще девственники.

— Я не знаю, что будет с ними, но умирать не хочу.

Между тем наш разговор прервала прекрасная венецианка; она прижалась голым задом к лицу своего любовника, один из мальчиков, опустившись на колени, принялся зубами вырывать волоски на ее промежности, и в тот же миг послышался такой громкий утробный звук, что распутник разъярился, выругался и тут же овладел ее седалищем. По его команде остальные расположились так, чтобы он мог дотянуться губами до наших ягодиц и по очереди целовать их.

Признаться, меня восхитило, с каким спокойствием Дзанетти выдерживает натиск гигантского органа, вломившегося в ее зад; блудница даже глазом не моргнула, а итальянец, выкрикивая невнятные ругательства и впиваясь зубами в наши ягодицы, яростно двигал тазом взад-вперед. Скоро он успокоился, группа распалась; он обвел нас взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, потом лег на софу, уткнувшись лицом между ягодиц своей любовницы, и приказал нам подходить по одному, целовать его орган, облизывать яички и щекотать пальцем анус.

Эта процедура оказала на него необыкновенно сильное воздействие, и мне показалось, что он вот-вот извергнется; однако он сдержался, встал с ложа и, взявши розги, выпорол нас всех весьма ощутимо: каждый из нас получил не меньше двухсот ударов. После экзекуции он схватил меня за плечи, и в его глазах я прочитала ярость.

— Я намерен убить тебя, стерва, — объявил он.

Хотя я была привычна к подобным театральным сценам, меня обуял страх, который усилился еще больше, когда я заметила растерянность во взгляде Дзанетти.

— Да, разрази гром твою преподлейшую душу, — прибавил итальянец. — Да, грязная свинья, мне очень хочется расправиться с тобой.

С этими словами он взял меня за горло и едва не задушил; затем схватил кинжал и начал водить лезвием по моей груди, в то время, как его любовница ласкала его, не обращая на меня никакого внимания и не сделав ни одного жеста, чтобы успокоить. Продержав меня несколько долгих минут в ужасном напряжении, он повалил меня на софу, прижал свой член ко входу в мой задний проход и без всякого предупреждения с силой втолкнул его внутрь; мой лоб покрылся холодным потом, и я оказалась на пороге обморока. Между тем меня крепко держала Дзанетти, так что я не могла даже пошевелиться, когда мои внутренности пропахивала и выворачивала наизнанку чудовищная машина. В это время Моберти обеими руками месил ягодицы своих юных педерастов и целовал в губы мою подругу.

Через некоторое время он велел мне, оставаясь на софе, опереться руками в пол, как можно выше поднять задницу и как можно дальше отогнуть назад голову; один из юношей уселся мне на шею, и Моберти впился языком в его рот; потом то же самое сделал второй, после чего его сменила Дзанетти, только она умудрилась подставить для поцелуев свой анус. И снова распутник удержался от извержения и неожиданно и резко вырвал свой член, причинив мне почти такую же острую боль, какую я испытала в момент проникновения.

— У нее миленькая жопка, — заметил он, выбравшись из нее, — она довольно горячая и хорошо сжимается; но сама шлюха постоянно дергается, а ты знаешь, Дзанетти, что я этого не терплю: только полная неподвижность дает мне возможность кончить.

Вслед за тем венецианка недолго обрабатывала его розгами, я лежала на полу, и юные помощники массировали ему член, прижимая его к моим ягодицам.

Потом меня положили на софу, дети легли рядом, и перед разбойником предстали три соблазнительно торчавших зада; он пытался вломиться в одно из детских отверстий, встретил яростное сопротивление и со злобой выкрикнул:

— А ну-ка свяжите этого выродка!

С моей помощью Дзанетти скрутила и связала младшего так, что его голова оказалась между его ног, чтобы Моберти мог поочередно совокупляться и в рот и в зад, а в довершение всего Дзанетти уселась на мальчика верхом. Когда были устранены все помехи, Моберти вновь начал приступ: три мощных толчка, и колоссальный член исчез в анусе несчастного ребенка; я усердно ласкала задницу распутника, а он сам терзал второго мальчика.

В продолжение сладострастного акта злодей изрыгал из себя ужасные проклятия. Он непрестанно вопил что-то о преступлениях, о злодеяниях, об истреблении всего человечества. И при всем этом не сбросил ни капли спермы. Второго педераста связали тем же образом, что и первого, и Моберти насладился им тем же способом; только на этот раз уже измученного ребенка подвесили вниз головой рядом с Дзанетти, сидевшей верхом на втором; благодаря такому расположению итальянец, которого я порола в это время, мог целовать три предмета по выбору: юношеский зад, рот и влагалище. Ругательства его сделались еще ужаснее и громче, и в следующий момент на пол ручейками полилась кровь: в момент оргазма негодяй несколькими ударами стилета прикончил обоих — того, кого содомировал, и того, кто висел перед ним.

— Подлец! — воскликнула я, с новыми силами обрушиваясь на седалище итальянца. — Ты совершил гнусное убийство, и можешь поздравить себя с тем, что ты — чудовище.

Извержение его было невероятным, больше похожим на извержение вулкана, а сам он в эти мгновения напоминал дикого зверя, но никак не человека.

Когда буря стихла, оба трупа вынесли и сбросили в яму, заранее выкопанную в саду рядом с залом, где происходила оргия; потом трое оставшихся в живых участника оделись, и Моберти заснул, не дождавшись обеда.

— В самом деле — он необыкновенный человек, — поздравила я Дзанетти.

— Ты еще не все видела, сегодня он был кротким, — сказала она и добавила, что в доме приготовлены еще две жертвы, две девочки, поэтому страдания их будут много ужаснее.

— Выходит, он предпочитает наш пол?

— Разумеется. Это отличительная черта всех, кто жесток в своих удовольствиях: слабость, нежность и деликатность женщин сильнее возбуждают их, ведь жестокость больше питается беспомощностью жертвы, нежели ее сопротивлением; чем беззащитнее предмет наслаждения, тем сильнее его истязают, так как при этом злодей чувствует себя более порочным, отчего его удовольствие возрастает многократно. А тебе действительно было очень больно?

— Да, он едва меня не изувечил. Я встречалась с мощными членами в своей жизни, но ни один из них не причинял мне такой боли.

Моберти проснулся очень скоро; открыв глаза, он сразу потребовал есть, и в ту же минуту был подан обед. Обедали мы в прохладной уютной комнате, где все было под рукой, так что мы обходились без прислуги. За столом разбойник объяснил обязанности, которые он намеревался поручить мне в своей преступной организации: я должна была служить прикрытием его преступлений и подыскивать жертвы; мне предстояло уйти от Дюран, снять отдельный дом, где я буду принимать людей, которых он собирался грабить и убивать.

Я сразу сообразила, что на этом пути меня поджидает гораздо больше опасностей, нежели прибылей, к тому же при богатствах своих я могла обойтись и без дополнительного заработка и внутренне отвергла предложение разбойника без лишних колебаний. Но я искусно скрыла свои истинные чувства и, чтобы не дать повода к подозрениям, с восторгом согласилась, даже захлопав в ладоши, и обещала сделать все, что от меня потребуется. Мы отметили наш договор такой роскошной трапезой, какой я давно не вкушала. Когда мы поднялись из-за стола, Моберти увел меня в маленькую комнату.

— Жюльетта, — так начал он, тщательно закрыв за собой дверь, — ты достаточно близко познакомилась с моими вкусами, чтобы понять, что свое главное наслаждение я черпаю в убийстве. Но могу ли я рассчитывать на твое рвение и твою помощь? Не осталось ли в тебе предрассудков и угрызений совести?

— Уверяю вас, дорогой, что у вас не будет никаких оснований для недовольства, — поспешила ответить я. — Очень скоро мое поведение покажет вам, что я согласилась с радостью, а не из простого желания угодить вам.

И в тот самый момент в моем порочном мозгу сверкнула необыкновенно коварная мысль. Я, конечно, не жаждала сделаться любовницей этого человека, как и не собиралась участвовать в его преступлениях, и все-таки, из духа порока и коварства, я разыграла сцену ревности.

— Однако меня сдерживает один факт, — добавила я. — Мне вовсе не улыбается играть вторую скрипку в ваших делах. Могу ли я быть уверена в беспрекословном доверии и нежной привязанности сообщника, которого я готова полюбить? Я согласилась на ваше предложение, но предпочла бы стать вашим единственным доверенным лицом, нежели постоянно иметь рядом столь опасную соперницу, как Дзанетти…

Собеседник слушал меня с возрастающим удивлением и интересом. После недолгого молчания он задал мне вопрос:

— Ты и вправду могла бы полюбить меня?

— Я бы обожала человека, чьи вкусы так близки моим.

— Чудесно, больше ни слова об этом, я все устрою сам. Ты гораздо красивее, чем Дзанетти, ты мне больше нравишься,

и я намерен сделать тебя единственной властительницей моего сердца.

— А что будет с ней, когда она об этом узнает? Да и я никогда не прощу себе этого вероломства. Вы думаете, она не станет моим злейшим врагом после этого?

— Если только она будет всерьез беспокоить нас…

— Боже мой, что за мысль пришла вам в голову! Ведь она любила вас когда-то… и до сих пор любит безумно. Неужели вы способны на такое злодейство?

— Злодейство? Такого понятия вообще не существует, все наши поступки вполне естественны, все они диктуются Природой, и меня удивляет, что ты до сих пор сомневаешься в этом.

— Я давным давно избавилась от подобных сомнений… Но знайте, пока эта женщина жива, я не буду чувствовать себя спокойно: во-первых, я буду бояться ее, во-вторых, меня будет постоянно преследовать страх потерять вас. Мне кажется, раз уж мы об этом заговорили, лучше всего прямо сейчас решить этот вопрос. Эта женщина отличается необыкновенным коварством; если бы вы только знали, какие вещи она говорила мне про вас… Поверьте мне, она никогда не оставит вас в покое.

— Я тебя обожаю, прелестное создание, — заявил итальянец, привлекая меня к своей груди, — и участь твоей соперницы решена, осталось лишь придумать, каким способом она будет умирать.

При этом Моберти, так же, как и я, вдохновленный злодейской идеей, без лишних слов внедрился в мои потроха; его гигантский член в любое время непременно заставил бы меня закричать от боли, но в тот момент, вместо того, чтобы сжаться от удара мощного копья, я извергнулась, как только тяжелые яички Моберти заплясали на моих ягодицах.

— Что будем с ней делать? — спросил злодей, когда я в изнеможении откинулась на диван. — С ней надо расправиться в самый разгар утех.

Так мы и сделали, и я подробно опишу вам эту жуткую и сладострастную сцену.

Моберти, желая сохранить силы, воздержался от оргазма. Наше долгое отсутствие начало беспокоить Дзанетти, и когда мы возвратились, я прочла в ее глазах, что в ее сердце зашевелился демон ревности. Она предложила перейти в комнату, где происходили утренние развлечения, и там представила своему любовнику новые предметы для послеобеденных удовольствий. Нас ожидали трое: молодая женщина на седьмом месяце беременности и две очаровательные девочки — девяти и одиннадцати лет, — которых она держала за руку. Моберти, будучи уже знаком с этим приобретением, так как сам заплатил за товар, с восторгом шепнул мне на ухо:

— Они вызовут у меня страшную эрекцию. Эту женщину жестоко обманули: она думает, что я окажу ей важные услуги в одном деле, и даже не подозревает о пытках, которые ее ожидают. Ну что ж, Дзанетти, — продолжал он уже громче, — закрывай опять все двери, и мы приступим к спектаклю; я хочу, чтобы вокруг царила полная тишина, когда будет торжествовать мой фаллос.

Моберти сел и приказал своей любовнице раздеть мать, которую звали Анжелика, а старшей, Мирдзе, и младшей, Мариетте, было ведено ждать своей очереди.

Дзанетти оголила зад Анжелики и подвела ее к разбойнику, который, осмотрев его, объявил, что не пройдет и часа, как эта прекрасная часть ее тела будет изуродована до неузнаваемости. Потом он потрогал ее живот и прибавил, что он также не избежит печальной участи.

— Ах, синьор, — встрепенулась Анжелика, — вы жестоко обманули меня; теперь я вижу, что меня ожидает, но пощадите хотя бы дитя, которого я ношу в себе…

Эти слова вызвали громоподобный хохот злодея:

— Запомни, наглая тварь, — заорал он, награждая бедняжку увесистыми ударами, — что я отнесусь к тебе с должным уважением; на мой взгляд, никто так не заслуживает почтения, как беременная самка, ты, надеюсь, уже чувствуешь, как я тронут твоим состоянием. Теперь раздень своих дочерей и тащи их ко мне.

Обследовав девочек, Моберти пробормотал:

— Какая досада, что я не имею возможности разворотить все три задницы одновременно.

Он грубо дернул мать за руку, повалил ее на спину, потом, подняв вверх ее ноги, ловко привязал их к свисавшим с потолка веревкам и овладел ее задом. Следуя его указаниям, я прижала Анжелику своим телом, приняв такое положение, чтобы распутник мог целовать мои ягодицы; меня оседлала его любовница, также предоставив в его распоряжение свои прелести. Обеими руками он терзал несчастных девочек и вгрызался зубами в наши ягодицы.

— А ну-ка, Жюльетта, потопчись коленями на животе этой шлюхи, — приказал он некоторое время спустя, — поглядим, сможешь ли ты выдавить из ее чрева мерзкий плод.

Мне помогала Дзанетти, и мы едва не выпустили дух из бедной Анжелики, которая пронзительно кричала не переставая. Через четверть часа Маберти выдернул свой ненасытный инструмент и принялся за старшую девочку. Ценой невероятных усилий нам с Дзанетти удалось вставить огромный набалдашник в крохотное отверстие, ставшее объектом ярости нашего содомита. Заметив, что первый шаг сделан, Моберти совершил настолько мощный толчок, что его оружие до самого конца погрузилось в детское тело, и несчастная потеряла сознание.

— Это как раз то, что я хотел, — спокойно объяснил нам безжалостный негодяй. — Я не смогу насладиться по-настоящему, пока не доведу их до бесчувственного состояния. Эй, Дзанетти, слышишь, что я говорю? — Потом тихо сказал мне: — Когда я отправлю ее в преисподнюю, я хочу, чтобы она запятнала себя самым черным преступлением, какое только возможно.

Прекрасная венецианка положила Анжелику на спину бесчувственной дочери так, чтобы перед злодеем оказались две пары ягодиц. Когда моя подруга опустилась на колени, произошла невероятная вещь, которая, очевидно, должна была довершить эрекцию разбойника: вцепившись зубами в его седалище, она принялась рычать по-собачьи, Моберти ответил таким же рычанием и впился зубами в ягодицы Анжелики. Никогда прежде мне не доводилось присутствовать на подобном собачьем концерте, и я должна признать, что ничего забавного в этом не было для нашей злосчастной жертвы, чей зад, включая верхнюю часть бедер, скоро превратился в окровавленные лохмотья. Моберти то. и дело отрывался от него, чтобы укусить то мои ягодицы, то ягодицы младшей девочки, но для того лишь, чтобы поточить свои клыки, после чего с удвоенной яростью вгрызался в тело потерявшей сознание женщины. Через некоторое время, показавшееся нам вечностью, он обрушил свой звериный инстинкт на младшую дочь, которая в тот же миг лишилась чувств.

Между тем Дзанетти, исполняя распоряжение своего любовника, чтобы усилить его экстаз, заколола ребенка кинжалом, и маленькое существо дернулось в последний раз и осталось неподвижно лежать в луже собственной крови.

— Ах ты, подлая! — возмутился итальянец, — посмотри, что ты наделала! Пусть же Всевышний, чьими милостями ты поживешь еще немного, даст тебе время раскаяться в чудовищном злодеянии, за которое тебе одна дорога — в ад…

Это событие оказало на него потрясающее действие, и он исторг из себя бурный поток спермы. После чего поднялся, оставил Дзанетти в компании с несчастным семейством и, взявши меня за руку, молча вышел в комнату, где у нас незадолго до того состоялся разговор, решивший судьбу венецианки.

— Я собираюсь творить жуткие дела, — объявил он, поцеловав меня в щеку и начиная тереться членом о мой зад, — и твоя соперница будет участвовать в них. Ах, если бы я только мог придумать что-нибудь необыкновенное, если бы только можно было сделать ее последние мгновения беспредельно ужасными, но, увы, всему есть свой предел, и мне горько сознавать это. Но все равно, Жюльетта, все равно меня безумно волнует эта жестокая мысль! Какой у тебя великолепный зад, — продолжал он, лаская мои ягодицы, — я обожаю тебя, моя прелесть, у тебя необыкновенное воображение, ты изобретательна в злодействе, и если я готов расправиться с Дзанетти, то только потому, что хочу, чтобы ты всегда была со мной.

— Знаете, дорогой друг, — вставила я, — вы забыли, что эта женщина любит вас без памяти. Я уступила вашему вероломному желанию в момент слабости, а теперь раскаиваюсь в этом. Разве можно поступать так жестоко с человеком, который привязан к нам обоим?

— Мне наплевать на чувства этой потаскухи, — грубо прервал он мои излияния. — Священны для меня только мои страсти и моя эрекция. А эта сука ни о чем не догадывается, так что сейчас самый подходящий момент заняться ею. Представляю, какой это будет прекрасный вечер! Ты наденешь на меня вот эту тигриную шкуру, а они, все трое, пусть лягут вокруг трупа; я буду кусать и рвать их когтями, буду жрать их живьем, и ты увидишь мое истинное отношение к синьоре Дзанетти, когда мои зубы вонзятся в ее тело и когда начнется ее предсмертная агония. Только не забывай возбуждать меня и подбадривать во время этой сцены, а если вдруг в голову тебе придет что-нибудь еще более интересное, сразу скажи мне, ибо наш замысел блекнет в сравнении с моими желаниями.

Я вышла сделать необходимые распоряжения. Дзанетти, привыкшая повелевать, с изумлением узнала, что ей придется присоединиться к жертвам, и она не удержалась от тревожного вопроса:

— Ты не знаешь, что он задумал?

— Скоро увидишь сама, — холодно ответила я и вернулась к Моберти.

Едва я переступила порог, как он кинулся ко мне и немедленно вонзил свое копье в мой зад, еще раз поклявшись, что ни один предмет на свете не доставлял ему такого большого удовольствия. Впрочем, совокупление продолжалось недолго, и за это время он успел обменяться со мной своими мыслями касательно будущих пыток и высказал соображения, от которых в ужасе содрогнулись бы самые хищные звери.

После чего он влез в тигриную шкуру, с лапами, вооруженными когтями, и просунул голову наружу через широко раскрытую звериную пасть, чтобы иметь возможность кусать и рвать зубами все, что встретится на его пути. В таком виде он вошел в зал, сопровождаемый мною, которая на всякий случай прихватила с собой увесистую палку.

Первой нападению подверглась Дзанетти; одним ударом когтистой лапы Моберти вырвал одну из ее грудей и настолько глубоко впился зубами в ягодицы, что из них тут же брызнула кровь.

— О Господи! — простонала несчастная. — Я пропала, Жюльетта, и это ты предала меня. Мне давно следовало догадаться, но теперь уже поздно; скажи, умоляю тебя, какие ужасы придумал для меня этот монстр, которого я так любила?

Каждая ее жалоба прерывалась пронзительными воплями; однако Моберти дал ей передышку, набросившись на другие жертвы. Анжелика и ее старшая дочь пытались вскочить и спастись бегством, но разве можно убежать от разъяренного зверя? Несколько минут он терзал их обеих, рыча от восторга, когда его беспорядочные удары приходились на самые уязвимые места; он не пропустил даже мертвое тело девочки, откусив от него большой кусок; его член, который я не переставала ласкать, дотягиваясь до него снизу или сзади, достиг невероятных, потрясающих размеров.

Постепенно его жестокость стала принимать более утонченные формы. Он вернулся к своей любовнице, и мы вместе привязали несчастную к деревянной скамье. Он взобрался на нее и острыми когтями вырвал ей глаза и нос, разодрал щеки; удивительно, но она все еще кричала, пока каннибал целовал то, что осталось от ее некогда прекрасного лица, а я еще сильнее ласкала его.

«Если бы не я, если бы не мое вероломство и коварство, он ни за что не додумался бы до таких ужасов, и я — их единственная причина», — так думала я, и эта сладостная мысль заставила меня содрогнуться от оргазма. Моберти же продолжал свое ужасное занятие; продолжал, как безумный, целовать в губы полумертвую женщину, стараясь не упустить ни одного спазма предсмертной агонии своей любовницы, которую он когда-то боготворил. Он перевернул ее, изувечил ей заднюю часть и заставил меня вливать расплавленный воск в раны; наконец пришел в неописуемое неистовство, оттолкнул меня, разорвал на куски предмет своей страсти и разбросал останки по всей комнате.

Потом, опьяненный нестихающим гневом и похотью, он принялся за двух оставшихся в живых жертв. Он взмахнул лапой и вырвал плод из чрева матери, еще один взмах — и девочка превратилась в окровавленный кусок мяса. После этого маньяк стрелой ворвался в мой зад и там, вместе со своим проклятым семенем, сбросил жажду убийства, которая ставила его вровень с самыми опасными хищниками на земле…

И мы поспешили обратно в Венецию, обещав друг другу встретиться при первой возможности и обсудить последние детали сотрудничества, к которому у меня с самого начала не было никакого желания.

Я провела бессонную ночь. Одни боги знают, как я извивалась и стонала от удовольствия в объятиях своих служанок, вспоминая чудовищные преступления, которыми запятнала себя. В ту ночь я поняла, что среди наслаждений, которые предлагает нам жизнь, ни одно не может сравниться с убийством; что если эта страсть проторила путь в человеческое сердце, изгнать ее оттуда невозможно. Поистине, ничто, абсолютно ничто в мире не сравнится с жаждой кровопролития. Стоит один раз утолить ее, и с этой минуты ваша жизнь будет немыслима без жертвоприношений.

Однако ни за что на свете я бы не согласилась на предложение Моберти, ибо, как я уже говорила, оно таило в себе опасностей неизмеримо больше, нежели выгод; твердо решившись отказаться, я рассказала обо всем Дюран, которая одобрила мое решение, прибавив, что развратный разбойник через три месяца поступит со мной точно так же, как поступил с Дзанетти. Когда появился его гонец, я захлопнула перед ним дверь, и больше никогда не видела Моберти.

Однажды Дюран пригласила меня к себе, где меня ожидала незнакомая женщина, воспылавшая ко мне страстным желанием: надо признать, что больше впечатления я всегда производила на женщин, чем на мужчин, — факт, возможно, несколько необычный, но вполне для меня естественный. Синьора Дзатта, вдова крупного судейского чиновника, лет, наверное, пятидесяти, все еще не утратила свою былую красоту, а с годами приобрела бешеную страсть к женскому полу. Не успела эта лесбиянка взглянуть на меня, как тут же начала приступ настолько яростный, что скоро лишила меня всякой возможности сопротивляться.

Мы поужинали вдвоем, и когда подали десерт, опьяневшая Мессалина бросилась ко мне и сорвала с меня все одежды. Дзатта относилась к тем извращенным женщинам, которые, обладая мудрыми и оригинальными мыслями, тянутся к своему полу не столько по причине врожденной наклонности, сколько из развращенности, и ищут скорее не настоящих удовольствий, а возможности удовлетворить свои похотливые капризы. Она вела себя как истый мужчина, ее умелые пальчики заставили меня испытать шесть оргазмов подряд, которые уместнее было бы назвать одной сплошной эякуляцией, продолжавшейся два долгих часа. Придя в себя, я вздумала попенять ей за ее поведение, которое я нашла довольно странным, но она защищала свои вкусы с такой же ловкостью, с какой удовлетворяла их. Она без труда доказала, что извращение, которому она предается, доставляет ей больше удовольствия, чем любое другое, и прибавила, что всегда доводит свою манию до логического завершения и что никогда не извергалась с таким самозабвением, как в минуты утоления своих прихотей.

Она возжелала других девушек, и Дюран быстро нашла семь юных созданий; Дзатта обласкала их всех, потом извлекла из своих широких юбок искусственный инструмент, подобных которому я никогда не видела. Дело в том, что он имел четыре торчавших в разные стороны стержня, один из них синьора Дзатта вставила в свой зад и начала содомировать меня вторым. Мы стали спиной друг к другу и два оставшихся, загнутых вверх конца погрузили в свои влагалища. На колени перед нами опустились две девушки, чьей обязанностью было сосать нам клитор и орудовать этим необыкновенным приспособлением. Пятеро других девушек оставались незанятыми: двоим дали в руки розги и заставили их пороть тех, которые стояли на коленях, еще двое встали на стулья так, чтобы мы могли облизывать им вагину, пятой поручили следить за порядком. Насытившись ласками, Дзатта захотела отплатить нашим экзекуторшам. Мы выпороли их самым немилосердным образом несмотря на громкие жалобы и крики; мы били их до тех пор, пока новый поток семени не утолил нашу ярость. После этого неутомимая злодейка возбудилась еще сильнее и предложила мне провести ночь в ее постели, где мы до утра предавались самым изощренным утехам. Пожалуй, искуснее всего моя новая наперсница лизала задний проход: ее гибкий и в то же время твердый язык творил настоящие чудеса, и ни один палец не мог бы сравниться с ним.

Досадная заминка, случившаяся с нехваткой женского персонала, заставила-таки Дюран согласиться на мое давнее и настойчивое предложение. Мы наняли еще двоих очаровательных девиц и договорились еще с несколькими десятками о том, что они будут готовы в любое время дня и ночи прийти нам на помощь.

Извращения, которым мы были свидетелями, извращения, которым предавались в нашем доме клиенты обоего пола, множились с каждым днем. Несмотря на мой немалый опыт в подобных делах я продолжала учиться и признаюсь, до тех пор даже не предполагала, что человеческое воображение способно дойти до таких высот развращенности и злодейства. То, что я видела своими глазами, не поддается описанию; если выразить это одним словом, я увидела бездонную пропасть ужасов и мерзостей, в которую увлекает человека либертинаж. Я поняла, насколько страшен и опасен может быть человек, обуянный страстью, и могу со знанием дела утверждать, что самые жестокие и самые дикие звери никогда не доходят до столь чудовищных поступков. Влияние, которым мы пользовались, спокойная обстановка, безупречный порядок, беспрекословное повиновение прислуги, исключительная легкость, с какой посетитель получал все средства предаваться мыслимому и даже немыслимому разврату — все это вдохновляло стыдливого человека, все это воспламеняло пыл человека опытного, и любой посетитель мог быть уверенным, что мы .разожжем, поддержим и удовлетворим любые страсти, какими бы фантастическими они ни были и каких бы крайностей они ни достигали.

Итак, друзья мои, я говорила прежде и хочу сказать еще раз: если вы хотите узнать человека по-настоящему, вы должны понаблюдать его поведение в минуты страсти, ибо только тогда можно философски понять и оценить его характер, обнажающийся всецело, во всех самых сокровенных проявлениях; только увидев человека в эти интимные минуты, можно предсказать последствия порывов его души.

Мы старались обходиться без убийств, однако настолько многочисленны были приверженцы этой прихоти, настолько часто к нам обращались с подобными просьбами, и люди с такой щедростью готовы были платить за это, что нам пришлось установить цену за удовлетворение этой, в общем-то вполне естественной страсти кровожадного человечества. За тысячу цехинов вы получали в нашем доме право совершить смертоубийство любым доступным вашему воображению способом, выбирая любую жертву — юношу или девушку, мальчика или девочку.

Чтобы самим наслаждаться развлечениями гостей и стимулировать тем самым свое воображение, мы с Дюран устроили для себя наблюдательный пункт в тайном алькове, откуда, оставаясь невидимыми, мы могли видеть все, что происходит в будуарах, и надо признать, что эти зрелища были поистине бесценными в смысле поучительности. Если гости не смущались нашим присутствием, мы выходили из укромного алькова и с удовольствием присоединялись к сладострастным оргиям безудержного разврата. Благодаря моему возрасту и моей внешности меня часто предпочитали нашим наемным предметам наслаждения, и в таких случаях, если, конечно, мне нравился клиент, я без раздумий проституировала собою. Наши гости нередко требовали услуг Дюран, чему способствовали ее необыкновенные вкусы, странные прихоти, склонность к преступлениям и ее прелести, хотя последние уже находились в стадии увядания. А случалось, что нас приглашали вдвоем, и.. одним богам известно, что творилось тогда в будуаре!

Как-то раз заявился отпрыск одного из знатнейших венецианских семейств. Этого развратника звали Корнаро.

— Меня привела сюда неодолимая страсть, — без обиняков сказал он. — Я должен объяснить ее вам со всеми подробностями.

— Говорите, синьор, мы не отказываем никому.

— Тогда, дорогая, вот в чем дело: я желаю содомировать семилетнего мальчишку, который должен лежать в объятиях своей матери и своей тетки. В это время обе женщины должны точить хирургические инструменты моего доктора, который в момент кульминации вскроет мальчику череп. После операции я буду сношать мать, лежащую на теле сына, а доктор теми же инструментами ампутирует ей ягодицы; мы зажарим их и съедим все вместе, включая и вас, причем это мясо будем запивать самым тонким коньяком.

— Какие ужасы вы говорите, сударь!

— Да, это ужасно, но только таким способом я могу получить эрекцию: чем ужаснее будет процедура, тем сильнее она меня возбуждает; вся беда в том, что она никогда не бывает именно такой, какой я хотел бы ее видеть, а в остальном я считаю себя счастливым человеком.

В назначенный день он пришел вместе со своим хирургом и с парочкой здоровенных копьеносцев и сразу удалился вместе с ними в отдельную комнату, сказав, что позовет меня, когда я понадоблюсь. Я поспешила к своей смотровой щели и получила огромное удовольствие от мерзкого зрелища, которое предстало моим глазам и которое я воздержусь описывать.

Два часа спустя пригласили меня, и я увидела трогательную картину: ребенок, захлебываясь от рыданий, лежал на руках матери, которая покрывала его нежными поцелуями и орошала горькими слезами. Хирург и оба содомита сидели за столом и пили вино, а молодая тетка тихо плакала, обняв свою сестру.

— Разрази меня гром, — воскликнул венецианец, — вы видели когда-нибудь такую прекрасную сцену? — Потом еще раз взглянул на несчастных и изобразил удивление: — А откуда эти слезы? Ага, ты плачешь, сука, потому что я собираюсь убить твоего сына? Но зачем тебе этот ублюдок, если он уже вышел из твоей утробы? Ну хватит, давайте приступим; ты, Жюлкетта, займись одним из этих козлов, а я возьму на себя второго: я ни на что не способен, пока в моей заднице не будет торчать член.

Пока я принимала соответствующую позу, он схватил мальчика, положил его на материнскую спину и начал содомировать; тем временем мать и ее сестра, стоя на коленях, затачивали под присмотром лекаря инструмент, необходимый для предстоящей операции. Меня расположили таким образом, чтобы мой зад, изнемогавший от массивного органа, находился под самым носом у Корнаро, который время от времени выдергивал копье моего содомита, облизывал его и снова вставлял на место. Все происходило в точном соответствии с его замыслом, и когда сперма его закипела, венецианец повернул голову и кивнул хирургу. Тот выхватил скальпель из рук тетки и с изумительной быстротой сделал несколько надрезов, вскрыл череп и вытащил мозг, и в этот момент наш гость, взревев как голодный мул, извергнулся в потроха ребенка, только что лишенного способности мыслить. Мне кажется, до этого не дошел бы и самый страшный хищник в джунглях.

— Уф! — выдохнул монстр. — По-моему, это самая приятная вещь на свете. Теперь пора покончить с остальными. — С этими словами он обрушил на головы несчастных женщин тяжелую дубинку. — Вот так, вот так, — приговаривал он, — а потом попробуем их поджаренные задницы.

— Негодяй! — обратилась я к нему, — неужели вам не стыдно того, что вы совершили?

— Ах, Жюльетта, — вздохнул он, — когда вы дойдете до моего состояния, вы будете стыдиться только добродетельного поступка.

Вне себя от вожделения, я крепко прижала злодея к своей груди и начала ласкать его, пытаясь передать ему срое восхитительное ощущение и восстановить энергию, которую он затратил во время эякуляции. Он щекотал мне соски и сосал язык, а я, задыхаясь, бормотала какие-то непотребные слова, говорила ужасные вещи, не переставая возбуждать его руками. Скоро он потребовал мой зад, и я поняла, что мои усилия принесли плоды; он опустился на колени и проник языком в мой анус, поглаживая ягодицы, но член его по-прежнему оставался в самом удручающем состоянии.

— Оргазм выводит меня из строя на целую неделю, — признался он, — вот как много требуется мне, чтобы восстановить семя. Давайте лучше поужинаем: возможно, трапеза и добрый напиток, а также застольные пакости вернут мне силы. Но сперва вы должны совокупиться, Жюльетта, так как, судя по блеску в ваших глазах, вам нужно срочно кончить.

— Нет, — покачала я головой, — раз вы решили повременить, я буду дожидаться вас; только вы в этой комнате возбуждаете меня, я хочу видеть, как прольется ваша сперма, иначе эякуляция у меня не получится.

— В таком случае, — сказал польщенный Корнаро, — пусть наш ужин сопровождается самыми отвратительными развлечениями, надо превратить его в жуткую оргию. Не мне подсказывать вам детали: вы знаете мои вкусы, и я вижу, что у вас богатый опыт.

Возбужденная, как вакханка, Дюран возвестила, что ужин готов. Мы перешли в просторную трапезную, в середине которой стоял стол, накрытый на четверых. Кроме меня, Дюран и Корнаро за стол села пятидесятилетняя женщина по имени Лауренция, известная как самая порочная, самая развратная и сластолюбивая дама во всей Италии. Она, как и все остальные, предпочла человеческое мясо: спокойным философским взглядом она окинула расставленные на столе яства и начала есть, не испытывая никакого отвращения.

Запеченные в крови мясные блюда сопровождались изысканными закусками и приправами, которых я насчитала более десятка, и, как было условлено с самого начала, все это запивалось тончайшим и очень старым коньяком. Его подавали восемь четырнадцатилетних прислужниц очаровательной внешности: они держали напиток во рту, затем по нашему знаку приближались и впрыскивали его сквозь розовые сжатые губки в открытую пасть пирующих. За каждым стулом в почтительном ожидании стояли двое пятнадцатилетних педерастов, готовых исполнить любое наше желание. Поодаль, на самом виду, располагались четыре группы, составленные из двух пожилых женщин, двух мулаток, двоих содомитов, двоих малолетних педерастов, двух молодых девушек и парочки семилетних детей. Стоило нам поманить пальцем, и любой вызванный предмет подходил к гостю и предоставлял себя в полное его распоряжение. Вдоль стен комнаты стояли невысокие помосты, на каждом из них два негра бичевали юную девицу, которая, как только тело ее оказывалось порванным в клочья, проваливалась в хитроумный люк, и на ее месте тотчас появлялась другая; справа и слева от кнутобоев, на том же помосте, другие негры содомировали темнокожих мальчиков лет двенадцати. Под нашим столом сидели четверо девушек, в чьи обязанности входило ласкать языком член Корнаро и наши влагалища. С потолка свешивался огромный канделябр, который заливал зал ярким, наподобие солнечного, светом и одновременно, в силу необычного своего устройства, бросал обжигающие лучи на стайку связанных обнаженных детей, стоявших на балконе под самым потолком и издававших непрестанный жалобный вой. Эта выдумка поразила Корнаро больше всех остальных, и он рассыпался по этому поводу в восторженных похвалах. Оглядев восхищенным взглядом весь зал, наш гость сел на свое места и заметил, что никогда не видел столь сладострастной обстановки.

— А кто эта женщина? — спросил он, глядя на Лауренцию.

— Такая же эпикурейка, как и вы, — ответила Дюран, — распутница, которая способна превзойти вас по бесстыдству и вагину которой обсасывают в эту самую минуту точно так же, как и ваш орган.

— Все это прекрасно, — заметил Корнаро, — но на мой взгляд, прежде чем сесть за стол, эта синьора и мадам Дюран должны были показать мне свои задницы.

— Пожалуйста, с превеликим удовольствием, — в один голос ответили дамы и, поднявшись, подставили свои прелести прямо под нос гостю.

Распутник ощупал их, поцеловал, осмотрел взглядом знатока и сказал:

— На этих предметах распутство оставило неизгладимую печать; они многое повидали, и это мне нравится. — Потом он обратился ко всем присутствующим: — Как прекрасна порочная Природа во всех своих деталях и оттенках, и я всегда предпочитал увядшие цветы юным розам! Поцелуйте же меня, сладкие жопки! Дайте мне вдохнуть ваш терпкий эфир. Превосходно, а теперь соблаговолите опуститься на место.

— А кто эти люди? — снова поинтересовался Корнаро, рассматривая стоявших вокруг стола.

— Это жертвы, — отвечала я, — приговоренные к смерти; они знают, какой властью вы пользуетесь в этих местах, и на коленях умоляют вас о пощаде.

— Они наверняка ее не дождутся, — заявил варвар, и его взгляд сделался свирепым. — Много раз я посылал людей на смерть, но ни разу не смилостивился.

После этого мы принялись за ужин, и скоро все присутствующие пришли в движение в соответствии с предписанными обязанностями.

Корнаро непрерывно подвергался содомии и уже начал обнаруживать первые признаки эрекции; при этом он потребовал, чтобы каждая жертва подходила к нему получить наказание от его руки. В ход пошли все средства: он раздавал пощечины и щипки, вырывал волосы, выкручивал носы и уши, кусал и царапал груди, после чего несчастные возвращались на свое место и вновь принимали коленопреклоненное положение. Покончив с предварительной церемонией, Корнаро одобрительно похлопал меня по ягодицам и велел взять в руку его орган, состояние которого наполнило меня чувством гордости.

— Все готово, друг мой, — с воодушевлением сказала я, — мы ждем порывов вашего сердца и побуждений вашего воображения; назовите свои желания, и мы докажем вам нашу преданность неукоснительным послушанием.

Тогда Корнаро довольно грубо ухватил меня за ягодицы, притянул к себе и приподнял над полом.

— Иди сюда, — крикнул он одному из содомитов, — и прочисти эту задницу, а я ее подержу.

В меня вонзился толстенный фаллос, а Корнаро наглухо прикрыл губами мой рот; одна из прислужниц занялась его органом, другая прильнула губами к его седалищу.

— С вас достаточно, Жюльетта, — скомандовал он, — а вы, Лауренция, займите ее место.

После Лауренции настал черед Дюран, затем все присутствующие женщины прошли через эту процедуру, и содомиты время от времени вытаскивали свой член и давали облизать его нашему гостю. Таким же образом менялись служанки, которыми распоряжалась я.

— Пора перекусить, — наконец произнес Корнаро. — А потом мы продолжим развлечения и усовершенствуем их. Как вы считаете, Жюльетта, есть ли на свете более прекрасная страсть, чем похоть?

— Я бы сказала, что таковой не существует; но похоть всегда должна вести к излишествам: в плотских делах заслуживает звания глупца тот, кто надевает на себя узду, кто даже не пытается узнать, что такое удовольствие.

— Распутство, — вставила Дюран, — это праздник души и тела, который предполагает попрание всех ограничений, высшее презрение ко всем предрассудкам, полный отказ от всех религиозных норм и предписаний, глубочайшее отвращение ко всем нравственным императивам; распутник, который не достиг философской зрелости, который постоянно шарахается между своими неистовыми желаниями и своей больной совестью, навсегда лишен истинного счастья.

— Я не думаю, — сказала Лауренция, — что можно хоть в чем-то усомниться в рассуждениях его светлости, и я убеждена, что он достаточно умен, чтобы презирать благопристойность.

— Во всяком случае, — заявил Корнаро, — я не вижу ничего, абсолютно ничего священного в человеческом обществе и с полным основанием полагаю, что все, придуманное людьми, является не чем иным, как плодом человеческих предрассудков и эгоизма. Я думаю, нет на земле человека, который знал бы жизнь лучше меня. Как только исчезает вера в религию и, следовательно, слепое доверие к Богу, все духовное и телесное в человеке немедленно подвергается беспрестанному пересмотру и вслед за тем презрению, как это произошло со мной, ибо Природа вложила в меня отвращение к подобным вымыслам. В сфере религии, морали и политики никто не разбирается лучше, чем я, и ничье мнение не вызывает у меня уважения. Стало быть, ни один смертный не сможет заставить меня поверить или принять свои убеждения, из этого вытекает, что никому не дано права судить или наказывать меня. В какой бездне глупостей и заблуждений оказалось бы человечество, если бы все люди слепо принимали то, что вздумалось утверждать другим! По какому высшему праву вы называете нравственным то, что исходит от вас, и безнравственным то, что проповедую я? До какого произвола доходим мы, пытаясь установить, что есть истина и что есть ложь!

Однако мне могут возразить: мол, есть вещи, настолько отвратительные, что невозможно сомневаться в их всеобщей опасности и мерзости. Со своей стороны, друзья, я громогласно заявляю, что нет ни одного, якобы отвратительного поступка, который, будучи внушенным Природой, когда-то в прошлом не служил основой какого-нибудь освященного обычая; так же, как нет ни одного, который, будучи соблазнительным, в силу одного этого факта не сделался бы законным и добропорядочным. Следовательно, я прихожу к выводу, что нельзя противиться никакому желанию, ибо каждое желание имеет свою полезность и свое оправдание.

Величайшая глупость думать, что коль скоро вы родились на той или иной географической широте, вы должны подчиняться обычаям данной местности. В самом деле, неужели я буду мириться с несправедливостями по отношению к себе только в силу случайности места своего рождения; я таков, каким сделала меня Природа, и если есть противоречие между моими наклонностями и законами моей страны, вините в том Природу, а не меня.

Но ты представляешь собой угрозу для общества, могут сказать мне, и общество, защищая свои интересы, должно изгнать тебя из своей среды. Абсолютная чепуха! Уберите свои бессмысленные преграды, дайте всем людям равное и справедливое право мстить за зло, причиненное им, и никаких кодексов и законов вам не понадобится, не потребуются усилия безмозглых и самодовольных педантов, которые носят смешное звание криминалистов, которые, кропотливо взвешивая на своих весах чужие поступки и ослепленные своим завистливым и злобным гением, отказываются понять, что если для нас Природа является сплошными розами, для них она не может быть ничем, кроме как чертополохом.

Предоставьте человека Природе — она будет для него лучшим советчиком, нежели все законодатели, вместе взятые. Самое главное — разрушьте перенаселенные города, где скопление пороков вынуждает вас принимать карательные законы. Неужели так уж необходимо человеку жить в обществе и испытывать стадное чувство? Верните его в лесную глушь, из которой он вышел, дайте ему возможность делать то, что он хочет. Тогда его преступления, такие же изолированные, как и он сам, никому не принесут вреда, и ваши ограничительные установления отпадут сами по себе; дикий человек имеет только две потребности — потребность сношаться и потребность есть, и обе заложены в него Природой. Стало быть, все, что он делает для их удовлетворения, вряд ли можно назвать преступным; если в нем порой и пробуждаются иные чувства, их порождает только цивилизация и общество. Коль скоро эти страсти — только детище обстоятельств, потому что они присущи образу жизни общественного человека. По какому праву, я вас спрашиваю, вы их клеймите?

Таким образом, существует лишь два вида побуждений, которые испытывает человек: во-первых, те, которые вызваны его состоянием дикости, поэтому было бы чистым безумием наказывать их, и во-вторых, те, на которые его вдохновляют условия его жизни среди других людей, так что карать за них уж вовсе неразумно. Что же остается делать вам, невежественным и глупым современным людям, когда вы видите вокруг себя зло? Да ничего — вы должны любоваться им и молчать, именно любоваться, ибо что может быть более вдохновляющим и прекрасным, чем человек, обуреваемый страстями; и потому молчать, что вы видите перед собой дело рук Природы, которое вы должны созерцать, затаив дыхание и с глубоким почтением.

Что же до моей личности и моего поведения, я согласен с вами, друзья мои, в том, что мир может содрогнуться перед таким злодеем, как я; не существует запретов, которые я бы не нарушил, нет добродетелей, которые я бы не оскорбил, преступлений, которых бы не совершил, и я должен признаться, что только в те минуты, когда я действовал вразрез со всеми общественными условностями, со всеми человеческими законами, — только тогда я по-настоящему чувствовал, как похоть разгорается в моем сердце и сжигает его своим волшебным огнем. Меня возбуждает любой злодейский или жестокий поступок; больше всего меня вдохновляло бы убийство на большой дороге, а еще больше — профессия палача. В самом деле, почему я должен отказывать себе в поступках, которые бросают меня в сладострастную дрожь?

— Ах, — пробормотала Лауренция, — подумать только: убийство на большой дороге…

— Вот именно. Это высшая степень насилия, и любое насилие возбуждает чувства; любое волнение в нервной системе, вызванное воображением, увеличивает наслаждение. Поэтому если мой член поднимается при мысли выйти на большую дорогу и кого-нибудь убить, эта мысль внушена мне тем же самым порывом, который заставляет меня расстегивать панталоны или задирать юбку, и ее следует извинить на том же самом основании, и я буду претворять ее с таким же спокойствием, но с еще большим удовольствием, так как она намного соблазнительнее.

— Но скажите, — поинтересовалась моя подруга, — неужели мысль о Боге никогда не удерживала вас от дурных поступков?

— Ах, не говорите мне об этой недостойной химере, которую я презирал уже в двенадцатилетнем возрасте. Мне никогда не понять, как человек, будучи в здравом уме, может хоть на миг увлечься отвратительной сказкой, которую отвергает сердце и разум и которая находит сторонников только среди глупцов, подлых мошенников или самозванцев. Если бы на самом деле существовала такая штука, как Бог, господин и создатель вселенной, он был бы, судя по представлениям его поклонников, самым странным, жестоким, порочным и самым кровожадным существом на свете, и ни у кого из нас, смертных, недостало бы сил и возможностей ненавидеть его, презирать, ругать и оскорблять его в той мере, в какой он этого заслуживает. Самая большая услуга, какую только законодатели могут оказать человечеству, заключается в том, чтобы издать суровый закон против теократии. Мало кто понимает, насколько важно снести с лица земли поганые алтари этого презренного Бога; пока эти фатальные идеи будут витать в воздухе, человек не узнает ни мира, ни покоя, и угроза религиозных распрей всегда будет висеть над нашими головами. Правительство, допускающее любые формы боготворения, совершенно не понимает философской цели, к которой все мы должны стремиться, и я в любое время я готов доказать вам, что ни одно правительство не будет сильным и уверенным, пока разрешает боготворить некое Высшее Существо — этот ящик Пандоры, этот обоюдоострый меч, смертельно опасный для всякой власти, эту ужасную систему, согласно которой каждый воображает, будто имеет право ежедневно резать другим глотку. Да пусть он сгинет тысячу раз — человек, который выдумал Бога! У него не было иной цели, кроме как подорвать основы государства; внутри государства он мечтал создать независимую касту — вечного врага счастья и равенства; он стремился подчинить себе своих соотечественников, раздуть пожар распрей и раздоров и, в конце концов заковать людей в цепи и делать с ними все, что ему вздумается, предварительно ослепив их через посредство суеверия и заразив их фанатизмом.

— И все-таки, — заметила Дюран просто для того, чтобы дать высказаться нашему гостю, — религия есть краеугольный камень нравственности и морали, а эти вещи, как бы вы к ним ни относились, остаются очень полезными для власти.

— Независимо от природы этой власти, — тут же ответил Корнаро, — я готов хоть сейчас доказать, что нравственность для нее бесполезна. Кстати, что вы понимаете под этим словом? Разве это не осуществление на практике всех общественных добродетелей? Тогда соблаговолите объяснить мне, какое отношение может иметь к власти осуществление добродетелей. Вы боитесь, что порок, будучи противоположностью добродетели, может нарушить деятельность правительства как органа власти? Да никогда в жизни! И правительство должно больше опасаться высоконравственного человека, нежели человека порочного. Первый расположен к пустым спорам и сомнениям, и не может быть сильной власти там, где люди истрачивают попусту свои мыслительные способности: дело в том, что правительство — это узда для человека, а размышляющий человек не терпит узды. Следовательно, чтобы управлять людьми, их надо обречь на невежество; властители всегда чувствовали, что цепи скорее удержат на коленях глупых подданных, нежели гениальных личностей. Вы можете сказать мне, что свободная власть далека от такого намерения. А я спрошу Вас, где вы видели свободную власть; разве на земле существует что-нибудь свободное? Более того, разве человек не всегда и не везде остается рабом собственных законов? Выходит, что люди повсюду находятся в цепях, то есть в состоянии безнравственности. Разве вид опьянения, в котором постоянно пребывает безнравственный и порочный человек, — это не то же самое, что состояние, в котором держит человека законодатель, чтобы парализовать его волю? Так зачем законодателю внушать ему добродетели? Только в моменты самоочищения человек делается норовистым, начинает сомневаться в своих правителях и меняет их. В интересах правительства — сковать человека при помощи безнравственности, опустить его в бездну безнравственности, и он никогда не причинит неприятностей для власть предержащих. Если же посмотреть на вещи под более широким углом зрения, можно задаться вопросом: имеют ли пороки какие-нибудь последствия для взаимоотношений между людьми, иными словами, какое государству дело до того, ограбите ли вы меня, или, в свою очередь, я убью вас? Абсурдно считать, будто сведение личных счетов имеет какое-то отношение к обществу. Но, говорят нам, законы необходимы для того, чтобы сдерживать зло… Хорошо, только зачем его сдерживать, если Природа нуждается в нем и существовать без него не может, если оно задумано как противовес добру? Скажем, древний человек не имел законов, которые ограничивали его страсти, но разве он был менее счастлив, чем мы? Силу никогда не сломит слабость, и если последняя всегда оказывается в проигрыше, значит этого хочет Природа, и не нам противиться ее желанию.

— Такие рассуждения открывают широкий простор для разного рода ужасов, — заметила я.

— Так ведь они совершенно необходимы, эти явления, которые вы называете ужасами: в этом убеждает нас сама Природа, которая заставляет расти самые ядовитые растения бок о бок с самыми целебными. Почему вы так возражаете против преступлений? Разумеется, не потому что они порочны сами по себе, но только по той причине, что они наносят вам вред, человек же, которому зло выгодно, и не подумает осуждать его. И если злодейство приносит в мир столько же счастья, сколько и несчастья, разве справедлив закон, карающий его? Задача хорошего закона — способствовать благу всех и каждого, а вот этого-то как раз и нет в законах, принятых против преступлений, ибо они защищают лишь жертву и в высшей степени ущемляют злодеев. Величайший недостаток, а заодно и несчастье людей, придумывающих законы, заключается в том, что они всегда учитывают только часть человечества и совершенно игнорируют остальных, и неудивительно, что сегодня совершается так много грубых ошибок.

Рассуждения нашего гостя прервала служанка, сообщившая о том, что внизу ждет убого одетая женщина, которая очень хочет поговорить с синьором Корнаро.

— Веди ее сюда, — поспешно сказала я, опередив венецианца.

Женщины, окружавшие стол, тотчас поднялись с колен, чтобы освободить место для новой сцены, и присоединились к пятидесяти наложницам, которые, стоя на помостах, выставляли напоказ свои обнаженные зады.

В следующую минуту робко вошла беременная женщина лет тридцати, прелестная как Венера, в сопровождении четверых детей — двух мальчиков и двух девочек.

— О, господин мой! — вскричала она, и все семейство припало к ногам Корнаро, который с изумлением смотрел на них. — Господин мой, я взываю к вашей милости; во имя неба сжальтесь над бедной женщиной, покинутой мужем, матерью этих несчастных детей, которые просят у вас корочку хлеба. Два года у нас нет никаких средств, и скоро нас возьмет к себе могила, если только не найдется добрый человек, который поможет продлить наши дни. О, добрый синьор, неужели не смягчится ваше благородное сердце при виде несчастья, которое молит вас о сочувствии. Сжальтесь над нами, иначе мы погибли.

Как я уже сказала, женщина эта была восхитительна; ее поношенное платье, ее беременность, исходившее от нее очарование, трогательный вид ее детей, залитые слезами лица несчастного семейства — все это произвело настолько сильное впечатление на нашего распутника и настолько разожгло его порочную похоть, что я испугалась, как бы он не извергнулся при малейшем прикосновении. Однако он взял себя в руки, предвкушая, очевидно, волнующее и пикантное продолжение этой сцены, и увел меня в соседнюю комнату, куда следом препроводили просительницу со всеми чадами.

И вот там жестокость каннибала проявилась во всей своей красе. Он пришел в неистовство, его бессвязная речь выдавала чувства, бушевавшие в его душе: он заикался, бормотал какие-то непристойности, выкрикивал богохульные ругательства, на его губах пузырилась пена, и вид его был ужасен. В те минуты он был бы великолепной моделью для художника, который вознамерился бы написать портрет одного из самых отвратительных чудовищ, порожденных Природой.

— Ну что ж, сука, — процедил он сквозь зубы, — я облегчу твои страдания; сейчас мы устроим тебе роды. Раздевайся поживее… все, все снимай с себя, первым делом оголи ягодицы… Мой член твердеет, Жюльетта, смотри, как он твердеет… потри мне яйца спиртом, а потом помоги этой твари раздеться…

С этими словами он нанес страшный удар в лицо бедняжки, которая отлетела на несколько метров; потом, не спуская с нее безумных глаз, он грубо схватил меня за заднюю часть, я увернулась, испугавшись, как бы злодей не сделал меня объектом своей ярости, и стала поспешно срывать последние тряпки с лежавшей на полу женщины с окровавленным лицом. Но, наклонившись над ней, я неосторожно выставила свой зад, и Корнаро без промедления овладел им.

— Раздевай ее скорее, — рычал он, — скорее, говорю тебе; задуши ее, если будет сопротивляться; разве ты не чувствуешь мою эрекцию?

Когда мать обнажилась, распутник оставил меня в покое, плюнул ей в лицо и в мгновение ока сам сорвал одежду со всех четверых детей, после чего с яростью набросился на детские ягодицы. Потом приказал мне опалить горящей свечой материнский зад и потребовал розги.

Мы вместе уложили детей штабелем на вздувшийся живот матери; он несколько мгновений любовался этой пирамидой, составленной из аппетитных прелестей, и с удивлением заметил, что бедность и лишения не нанесли ущерба цветущим формам несчастных созданий. Затем, перейдя от удивления; к озлоблению, взмахнул розгами и с невероятной быстротой начал пороть распростертые перед ним белоснежные ягодицы и круглый, обтянутый нежной кожей живот беременной просительницы. Я ласкала его в продолжение экзекуции и чувствовала, как его чресла наполняются новыми силами. Он то и дело останавливался, несколько мгновений пожирая глазами кровавые следы своего зверства, вставлял член в мой зад, после трех-четырех движений выныривал из него и продолжал флагелляцию. Когда руки его устали, он опустился на колени и принялся осыпать ударами живот молодой матери, прильнув губами к окровавленным ягодицам детей.

— Друг мой, — с беспокойством заметила я, — вы вот-вот извергнетесь, я вижу это по вашим глазам: еще немного, и эта сцена, хотя она и великолепна, лишит вас семени, после чего вы не сможете насладиться своими злодеяниями в полной мере, тем более что впереди нас ждут новые утехи.

— А что еще ты можешь мне предложить? — спросил венецианец, взглянув на меня затуманенным взором.

— Пойдемте со мной, пусть эти создания придут в себя, а потом вы вернетесь и расправитесь с ними.

Я увела его в небольшую комнату, где Дюран с помощью Лау-ренции приготовила новую сцену, которую я сейчас вам опишу.

Эта комната была украшена наподобие тех храмов, где древние римляне праздновали свои сатурналии в старые добрые времена, и наш гость увидел девять сладострастных картин, составленных из живых людей.

Первая изображала красивого мужчину средних лет с вздыбленным членом, прижавшегося к заду юноши, которого ласкал маленький мальчик-педераст.

Во второй ласкали друг друга сорокалетняя женщина и две юных девушки.

В третьей мускулистый атлет совокуплялся сзади с прелестной знойной негритянкой и сосал влагалище не менее прелестной белокожей женщины.

Четвертая картина представляла молодую мать, которая порола свою дочь, и ее в свою очередь порол мрачного вида мужчина.

Рядом другой мужчина содомировал маленького теленка, то же самое проделывал с ним огромный пес.

Дальше отец избивал розгами собственную дочь, привязанную к столбу, и сам получал порку от красивой женщины.

Седьмая картина представляла собой группу из десяти девушек, облизывавших друг другу влагалище.

В восьмой десять юношей содомировали друг друга, образовав живое замкнутое кольцо.

Наконец последняя композиция состояла из нескольких мужчин, которые содомировали шлюх с дебильными или изъеденными сифилисом лицами и одновременно обсасывали влагалища дряхлых женщин, возрастом не менее шестидесяти лет, а маленькие дети целовали им задницы.

Посреди этого великолепия стояли две рослые матроны и держали за руку шестерых малолетних девочек, прелестных как херувимы, предназначенных в жертву нашему клиенту. Со всех сторон слышались негромкие крики и стоны то ли удовольствия, то ли боли, свист бичей и розог и хлесткие удары. Все присутствующие были обнажены, все являли собой образ грязной похоти в самых разных ее проявлениях. Лампы, в которых горело ароматное масло, создавали приятное освещение и распространяли по всей комнате возбуждающий, щекочущий ноздри запах; одним словом, Корнаро оказался в одном из самых величественных храмов, посвященных похоти.

Наш гость не спеша обошел комнату в сопровождении неотступно следовавших за ним двух содомитов и двух женщин, вооруженных розгами, и все четверо по очереди возбуждали ему седалище. Он останавливался то там, то сям: щипал кого-то за соски, теребил кому-то нижние губки и, раздвинув их, заглядывал внутрь, раздавал тумаки и пинки. Он был похож на тигра, попавшего в овчарню.

— Прекрасно, — наконец сказал он, — теперь пора перейти к делу, я держусь из последних сил. Но я хочу развлекаться публично, и пусть удовольствия сопровождаются ужасами, которые помогут изливаться моей сперме. Приготовьте полдюжины девиц и столько же молодых мужчин — самых стеснительных и благопристойных из тех, что у вас есть, и я обещаю вам потрясающий спектакль.

Я быстро отобрала актеров, каких он требовал, и мы гурьбой вошли в комнату, где нас ожидало несчастное семейство. Корнаро окружила толпа девиц, и он пообещал немедленную смерть каждой, кто не выдержит предстоящего зрелища: лишится чувств или хотя бы расплачется. Злодей начал с матери: он подвесил ее за ноги к потолку, в результате чего она задохнулась под тяжестью собственного плода; вломился в маленькую заднюю норку самой прелестной из дочерей, заставив сестренку держать ее, потом, взяв плотницкую пилу, медленно отрезал ребенку голову во время акта содомии. Монстр нарочно не спешил и растянул ужасающую операцию на целый час, в продолжение которого три юные зрительницы упали в обморок.

— Запомни их, — бросил мне Корнаро, — я займусь ими позже.

Когда маленькая головка отвалилась, злодей принялся за следующего члена семьи и до тех пор, пока не разворотил потроха последнего из детей, пока не перепилил шею последнему, он не сбросил свою кипящую сперму, которая делала его столь жестоким и безжалостным. До того, как наступил конец спектакля, еще три девушки лишились чувств, а все остальные плакали, не пытаясь даже скрыть слез. Что же касается до матери, она уже не дышала; в жуткой тишине забрызганной кровью комнаты стоял наш гость, исчадие ада или воплощение зла — как хотите — и оглядывал чудовищные дела своих рук.

— Что такое, дорогой друг! — возмущенно заговорила я, подходя к преступнику и дергая его за обмякший орган. — Неужели вы собираетесь оставить этих тварей безнаказанными после того, как приговорили их к смерти за непослушание?

— Нет, конечно, — тяжело вздохнул он, — но я просто чертовски устал, мне нужен отдых…

Отчаявшись добиться от него каких-либо действий, я подала ему чашку горячего бульона, и он ушел, заплатив сто тысяч франков за доставленное удовольствие.

После Корнаро другой незабываемой посетительницей нашего заведения была одна венецианка высокого происхождения, чрезвычайно богатая и очень известная своим распутством. Сильвия, сорокапятилетняя дама, высокая, статная, превосходно сложенная, обладательница прекраснейших в мире глаз, три дня провела в нашем доме.

— Дорогие мои, — заявила она, — меня переполняют соки, от которых я могу освободиться только ценой отвратительных поступков. Для начала, — продолжала эта современная Мессалина, — я хочу, чтобы вы продали меня какому-нибудь развратнику с необычными вкусами, который проведет меня по самым мерзким клоакам порока и бесстыдства.

— У меня уже есть такой, я думаю, он вам подойдет. Однако, синьора, он непременно захочет обращаться с вами как с самой последней шлюхой и может причинить вам боль.

— Ах, милочка, это то, что требуется; мне жутко хочется стать жертвой такого человека… А что он будет делать после побоев?

— После хорошей взбучки он заставит вас массировать мужские органы на его лице, потом вам пососут вагину, а в заключение он подвергнет вас содомии.

— Великолепно! Я давно мечтала об этом. Давайте приступим прямо сейчас, а позже я объясню вам, чем должны завершиться мои утехи.

Я привела ей обещанного клиента. Так совпало, что ему хотелось развлечься именно с такой женщиной, как Сильвия, и он был несказанно рад, когда увидел ее. Оставшись наедине, наши актеры не замедлили приступить к делу, а я, находясь за стеной, небрежно развалившись посреди служанок, которые усердно ласкали меня спереди и сзади, не пропустила ни одной подробности. Дорсини начал с того, что несколькими сильными пинками наградил величественный зад, быстро перешел к рукоприкладству и выдал Сильвии серию хлестких пощечин, присовокупив к ним десяток ударов кулаком, и все это происходило в таком стремительном темпе, что изумленная аристократка только моргала глазами; но я должна заметить, что в ее глазах не было ничего, кроме удовольствия. Град ударов сменился длинной тирадой площадной брани: редкую женщину оскорбляли и унижали так, как Дорсини свою партнершу.

— Вот так, — сказал он, отдышавшись, — теперь тащите сюда члены, я хочу посмотреть, как эта шлюха исполняет свои обязанности.

В тот же момент появились шесть первоклассных долбильщиков; обнаженная Сильвия, усевшись на грудь распутника, принялась выдаивать их, разбрызгивая сперму на лицо Дорсини, потом втирала опустевшие органы в его нос и губы, но его собственный член не подавал никаких признаков жизни. Тогда на подмогу вызвали еще нескольких юношей, и он велел им прочистить влагалище своей высокорожденной наперсницы.

— Клянусь сатаной, — вскричал он, глядя, как она извивается в мужских объятиях, — я ни разу не встречал таких потаскух! А ну-ка, покажи всю свою прыть, старая перечница, покажи, как ты умеешь ругаться, скажи Всевышнему все, что ты о нем думаешь.

Сильвия ответила на эти слова потоком гнусных ругательств по адресу Предвечного, и никогда прежде мне не доводилось слышать столь громких и оскорбительных богохульств. Отъявленный еретик блаженствовал и мастурбировал, и ласкал, одну за другой, задницы долбильщиков, не забывая и зад своей шлюхи. Когда он обошел всех, один из мужчин — тот, кто в эти минуты совокуплялся с Сильвией, — подставил ему седалище; Дорсини осмотрел его — как вы понимаете, осмотр не обошелся без ритуальных щипков и похлопываний, — и вставил свой член в бессовестно раскрытое отверстие. Сильвия стойко выдержала двойной натиск: не зря говорят, что в разврате хороши обе роли — и активная и пассивная; единственной колыбелью наслаждения служит воображение, только оно порождает удовольствия, придает им форму и нужное направление; там, где воображение спит или бездействует, мы видим лишь простой физический акт — скучный, скотский, неодухотворенный.

Однако Дорсини, которого содомировали и который также совершал содомию, недолго наслаждался в анусе; очевидно, всем алтарям он предпочитал рот и громким ревом возвестил об этом; Сильвия немедленно предоставила свой, он проник туда с размаху, не переставая энергично двигать тазом, и извергнулся к великой радости блудницы, которая проглотила семя с жаром, достойным ее распущенности и извращенности ее похотливой натуры. Дорсини расплатился и исчез.

— Давайте разделим их поровну, — предложила она, — я очень ценю деньги, заработанные блудом, они всегда приносили мне удачу. Кстати, этот субъект неплохо возбудил меня, теперь можно продолжать дальше.

А дальше беспутная синьора собрала в просторной гостиной двадцать пять превосходных мужчин и двадцать пять девушек необыкновенной красоты и еще шестнадцать часов подряд предавалась в моем присутствии самому чудовищному разврату, утоляя свои извращенные страсти, свои прихоти — неслыханно мерзкие и в высшей степени невероятные в женщине, ибо женщина может приобрести подобные привычки, только плюнув на свою репутацию и презрев все принципы скромности и добродетельности, единственным вместилищем которых, согласно легенде, должен служить наш пол и от которых мы, женщины, отступаем только для того, чтобы превзойти все самое отвратительное, что могут достичь в этой области мужчины.

Неистовая Сильвия закончила свой праздник жестокостями, что, впрочем, вполне естественно. В качестве жертвы она выбрала тринадцатилетнего мальчика с ангельским лицом.

— Я доведу его до того, что через несколько дней он сгодится только для погребения. Сколько вы за него хотите?

— Тысячу цехинов.

Сделка состоялась, и злодейка привязала ребенка к скамье таким образом, что его тело оказалось выгнуто дугой; сама она опустилась на корточки над лицом юного красавца, лежавшего на подушках, который должен был облизывать ей влагалище, между тем как второй, стоя на четвереньках, щекотал языком ее задний проход. Через некоторое время, когда они в достаточной мере возбудили ее, она взяла зажженную свечу и начала поджаривать ягодицы жертвы, которая, как нетрудно представить, испускала жуткие вопли в продолжение этой операции. И наша Сильвия испытала оргазм: сквернословя почище любого солдата, шлюха пришла в экстаз и в приступе ярости откусила гениталии ребенка. Мы унесли потерявшего сознание мальчика и три дня спустя он скончался, а торжествующая Сильвия заплатила нам королевский выкуп, и мы долго не видели ее после того достопамятного дня.

Несколько месяцев спустя по ее рекомендации нам нанес визит сенатор Бьянки, один из богатейших вельмож Республики, которому было тридцать пять лет. Мания этого либертена заключалась в том, что он заявлялся в публичный дом вместе со своими двумя племянницами, бывшими у него на попечении, и проституировал ими. Хотя он приложил немало усилий к тому, чтобы изгнать стыд и скромность из душ юных девиц, последствия примерного воспитания давали себя знать. Когда я посмотрела на них, они залились краской смущения, и в таком виде еще сильнее выступила вся нежность и все очарование, которыми их украсила Природа: трудно было найти более прелестные создания, чем две эти девушки. Едва я на них взглянула, мне сразу стали ясны похотливые мысли развратника, и я не смогла удержаться от того, чтобы не оскорбить их целомудренный слух.

— Какого рода предметы нужны этим потаскушкам? — деловито и развязно спросила я у сенатора. — Какие они предпочитают колбаски — жирненькие или постные?

— Они стесняются, поэтому вам придется решить это самой, — ответил Бьянки, поднимая обеим юбки — измерьте вагины и подберите соответствующие предметы.

— Ну что ж, — заметила я, после того, как обследовала маленькие, прикрытые пушком отверстия, больших атрибутов здесь не потребуется.

— Напротив, — запротестовал Бьянки, я хочу, чтобы дети быстрее росли, поэтому прошу вас предоставить им самые крупные.

По его желанию, от которого пунцовые щечки девочек несколько побледнели, я привела шестерых молодых копьеносцев, обладателей органов сантиметров тридцать в длину и более двадцати в обхвате.

— Вот это будет в самый раз, — с удовлетворением сказал наш гость, пощупав товар, — но шестеро — это слишком мало. Вы не знаете их аппетит; они, возможно, кажутся вам ягнятами, но стоит их раздразнить, и они сношаются как волчицы; на мой взгляд, чтобы их удовлетворить, нужно не менее двенадцати человек.

— Хорошо, — кивнула я. — А каково ваше желание, любезный сластолюбец? Чем будете заниматься вы, пока бесчестят ваших подопечных?

— Я буду сношать мальчиков; приведите штук шесть не старше двенадцати лет.

Его желание было исполнено, и до начала спектакля я поспешила занять свой наблюдательный пост, так как нет необходимости повторять, что я редко упускала подобные зрелища.

Не буду расписывать эту оргию, скажу лишь, что это было нечто невообразимое. Остается добавить, что сенатор умер вскоре после этого, и перед смертью порочный аристократ лишил несчастных девочек наследства. И случилось так, что претерпев большие лишения и невзгоды, обе пришли к нам в поисках приюта, который они получили в обмен на беспрекословное повиновение, что принесло нам немалый доход. Младшую, которая, между прочим, считалась одной из прекраснейших дев Европы, я сдала внаем человеку, чья страсть заслуживает особого упоминания в этой энциклопедии человеческих, или, вернее, нечеловеческих пороков.

Этот грешник по имени Альберти был рослым пятидесятипятилетним мужчиной, один взгляд которого испугал бы любую женщину. Увидев предназначенную для него девочку, он приказал мне раздеть ее и начал осматривать, как осматривают лошадь, прежде чем купить ее. Ни одного слова он не произнес во время проверки, не сделал ни одного жеста, который указывал бы на вожделение, — он был спокоен и бесстрастен, только странным блеском блестели его глаза, и слышалось тяжелое сопение.

— Она беременна? — спросил он наконец, положив жилистую волосатую руку на ее живот.

— Думаю, что нет.

— Жаль; за беременных я плачу вдвойне. Ну да ладно, вы знаете, для чего я ее покупаю, поэтому назовите вашу цену.

— Две тысячи цехинов.

— Вы бы их получили, будь она на сносях, но поскольку это не так, я дам вам половину этой суммы.

Торг велся в присутствии жертвы, которую после этого сразу заперли в маленькой комнатке нашего дома, расположенной за такими толстыми стенами, что ее крики были совершенно не слышны. Там несчастная, проводившая большую часть времени на соломе, едва прикрывавшей холодный пол, страдала девять дней и ночей, в течение первых четырех ее рацион постепенно уменьшался, а на пятый она не получила ничего. Каждый день жестокосердный Альберти приходил мучить свою жертву, и его визит продолжался два часа; мы с Розальбой постоянно присутствовали при этом свидании, с нами была еще одна служанка, которую мы ежедневно заменяли.

Во время первого визита развратник долго трудился над ягодицами и грудями своей жертвы: он изо всех сил мял, тискал, щипал их сосредоточенно и со знанием дела, и менее, чем за час, все четыре полушария из нежной плоти стали иссиня-черными. Все это время он целовал мой зад, Розальба ласкала ему член, а служанка порола его. Словно погрузившись в глубокие размышления, Альберти произносил непонятные бессвязные слова, изредка прерываемые проклятиями.

— Проклятая плоть, — наконец пробормотал он, — мерзкая задница. Эта падаль теперь годится разве что на мыло. — И он охарактеризовал таким же образом каждую часть некогда прекрасного тела, но до извержения так и не дошел.

На второй день все происходило точно так же, как и в первый; при третьем посещении прелести жертвы превратились в опухшую массу, на которую было неприятно смотреть, и у девочки начался сильный жар.

— Прекрасно, — прокомментировал Альберти, — это лучше, чем я предполагал; вначале я намеревался лишить ее пищи только на четвертый день, но при сложившихся обстоятельствах мы это сделаем сегодня. — Он с удвоенной силой принялся тискать и давить тело узницы, а в заключение совершил с ней содомию, и в продолжение акта сильно щипал ее бедра; потом такой же процедуре подверг нашу Помощницу, целуя при этом мои ягодицы. Три последующих эпизода были похожи на предыдущий, и снова Альберти не пролил ни капли спермы. К тому времени ягодицы и грудь девочки напоминали изношенную шкуру, высушенную на солнце, жар не спадал, и мы забеспокоились, что несчастная не доживет до девятого дня.

— Ей пора бы исповедаться, — заметил Альберти, закончив свои труды на восьмой день, — она наверняка завтра умрет.

Такая предусмотрительность рассмешила меня, но когда я узнала, что негодяй хотел быть тайным свидетелем исповеди и что это подхлестнет его похоть, я одобрила эту идею.

Пока приглашенный монах исповедовал страдалицу, Альберти, расположившись между мной и Розальбой, не пропустил ни одного слова и, по-моему, получил от этого огромное удовольствие.

— Разрази меня гром! — бормотал он, — ведь это я, только я довел ее до такого состояния. Вы слышите, как эта сука признается в своих грехах… — Поскольку мы заранее предупредили обреченную узницу, что исповедник туг на ухо, мы прекрасно слышали весь диалог. Монах ушел, и мы поспешили к умирающей. Измученная голодом, лихорадкой и жестоким обращением, девушка, казалось, была готова испустить дух. Возбужденный Альберти прямо перед ней начал содомировать Розальбу, сопровождавшая нас прислужница порола его, а мне было велено довести до конца его восьмидневные труды. Я наклонилась над жертвой, и после нескольких энергичных надавливаний несчастное создание простилось с жизнью. И в этот момент мы увидели оргазм нашего Альберти. Но клянусь небом, я никогда не видела столь продолжительного и столь бурного излияния семени. Наш блудодей пребывал в экстазе более десяти минут; ни один клистир, даже самый обильный, не мог бы дать результатов, хотя бы отдаленно напоминающих эякуляцию этого палача.

После этого Альберти сделался одним из самых постоянных наших клиентов: не проходило и месяца без того, чтобы он не проводил девять дней под нашей крышей. Между прочим, мы продали ему другую племянницу Бьянки, однако у нее была более тонкая физическая конституция, чем у ее сестры, и она скончалась на седьмой день.

Помимо всех рассказанных мною развлечений Дюран с большим успехом использовала кабинет необыкновенных чудес. Она настолько хорошо изучила все интриги в городе, что за короткое время получила возможность предсказать судьбу любому жителю. Она узнала, что сенатор Контарини, отец потрясающе красивой юной девушки, без памяти влюблен в свою дочь, и поспешила к нему.

— Посоветуйте вашей очаровательной Розине прийти ко мне узнать, что ей уготовили звезды, — сказала Дюран. — Я спрячу вас поблизости и даю слово, что вы получите самое полное наслаждение от нее во время церемонии, через которую ей придется пройти, чтобы узнать свою судьбу.

Сенатор пришел в восторг и обещал Дюран золотые горы, если только этот план удастся. Колдунья скромно полюбопытствовала относительно любимых страстей папаши, и когда он намекнул на то, что желания его довольно многочисленны, она попросила за услуги три тысячи цехинов. Контарини был богатый человек и половину этой суммы заплатил авансом. Они условились, что свидание состоится через два дня.

Сгорая от желания узнать свое будущее, Розина прислала моей подруге записку с просьбой назначить ей аудиенцию, в ответной записке Дюран предложила ей прийти в день, условленный с сенатором. Придя в наш дом, Розина отослала дуэнью, а когда это неземной красы дитя сбросило с себя одежды, нам показалось, что мы увидели восход солнца. Вообразите самый совершенный предмет, сотворенный небом, и все равно вы не получите полного представления об этой девушке, которую я постараюсь описать вам, понимая однако, что это невозможно.

Шестнадцатилетняя Розина была высокая и стройная, наподобие знаменитых Граций, принадлежащих к породе девственниц, которых увековечила кисть Альбани. Ее каштановые волосы мягкими волнами ниспадали на алебастровую грудь; большие голубые глаза внушали одновременно любовь и желание, а свежие алые губы неодолимо влекли всякого, кого вдохновляет дух божества, воплощением которого была Розина. Невозможно было отыскать более нежную кожу, более округлые груди и более роскошные бедра, не говоря уже о куночке — узкой, горячей, уютной и сладострастной. А если бы вы видели ее ягодицы… У меня не хватает слов, скажу лишь, что устоять перед ними было просто невозможно. Разумеется, я также не устояла перед искушением погладить их. Мы предупредили ее, что если она хочет узнать свою судьбу, ей придется принести кое-какие жертвы авгурам.

— Вас будут пороть, мой ангел, — сообщила ей Дюран, — и вы должны будете повиноваться одному существу, которое захочет насладиться вами самыми разными способами.

— О Боже! Если бы мой отец…

— Так ваш отец очень строг?

— Он ревнует меня как будто свою любовницу.

— Хорошо, но он никогда не узнает о случившемся; кроме того, вы будете иметь дело не с человеком, а с Высшим Существом, милая девочка, и весь причиненный вам урон будет восстановлен самым чудесным образом. Я должна сказать, что эта церемония совершенно необходима; если вы откажетесь, вы проститесь с надеждой узнать свою судьбу.

Да, друзья мои, вы правы: я получала большое наслаждение при виде этого поединка между скромностью и любопытством. Розина испытывала страх перед суровым и неизвестным испытанием и искушением заглянуть в неведомое будущее; она не знала, на что решиться, что ответить нам, и если бы не пришел ее отец, мы до конца дня забавлялись бы ее терзаниями. Но появление сенатора положило конец колебаниям — Розина решилась. Оставив девушку с Дюран, я вышла вместе с ее отцом.

Хотя было очевидно, что Контарини испытывает сильные чувства к дочери, его распутство было сильнее их, и сенатор позволил себе некоторые вольности по отношению ко мне, из чего я заключила, что он не станет возражать, если я предоставлю ему свои прелести. Он как раз лобзал мои ягодицы, когда раздался условный стук в стену.

— Вот и сигнал, ваше превосходительство, приготовьтесь: сейчас вы увидите тело вашей очаровательной дочери.

Перегородка бесшумно отодвинулась, и перед нами появилась обнаженная задняя часть прекрасной Розины от пяток до затылка, только лицо было прикрыто чем-то плотным.

— Ах, черт возьми! — ахнул он, пожирая глазами это сокровище. — Ласкайте меня, Жюльетта, ласкайте скорее, иначе я умру от удовольствия при виде этих прелестей.

В какой-то момент кровосмеситель инстинктивно придвинулся ближе к белевшему в полумраке телу и начал покрывать его страстными поцелуями, ненадолго задержался на влагалище, потом прильнул к заду.

— Займитесь моим членом, — шепотом попросил он, — пока я буду облизывать эту несравненную дырочку.

Скоро он потерял самообладание, его налитый железом член взметнулся вверх, и он ввел его внутрь. Розина, очевидно, не привыкшая к такому бурному натиску, пронзительно вскрикнула; но от этого распутник пришел в неистовство, надавил сильнее и пробил брешь; его руки судорожно ухватились за мои ягодицы, губы впились в мой рот, а я одной рукой помогала ему внедриться в потроха девочки, другой щекотала ему анус.

— Неужели вы собираетесь этим ограничиться? — с любопытством спросила я. — Вы не хотите посетить эту маленькую пушистую куночку?

— Нет, — отвечал правоверный содомит, — на это я не способен: вот уже пятнадцать лет как я не касался этого запретного плода и до сих пор питаю к нему отвращение. А вот против флагелляции я бы не возражал.

Он вытащил свой орган, я подала ему розги, и первые удары посыпались на нежное тело; через несколько мгновений по девичьим бедрам потекла кровь, необходимая нам с Дюран для предсказания.

— Вы, наверное, находите меня жестоким, дитя мое, — заметил мне Контарини, опуская розги, — но у меня такая страсть, и с этим ничего не поделаешь: чем утонченнее страсти, тем ужаснее их последствия.

В этот момент во мне вспыхнуло желание усилить страдания несчастной девочки.

— Вы, конечно, имеете определенные планы касательно будущего своей дочери?

— Да. Я собираюсь сношать ее немилосердно, жестоко пороть, и этот праздник будет продолжаться три месяца, после чего я отдам ее в монастырь. — И прекраснейшая в мире кожа вновь начала вздуваться и лопаться от посыпавшихся на нее ударов.

— По правде говоря, синьор, я сомневаюсь, что это будет разумным решением. Однако даже в таком случае вы могли бы сэкономить деньги за ее пребывание в монастыре.

— Что вы хотите сказать этим, Жюльетта?

— Ну, для этого существуют тысячи разных способов… Кстати, неужели вас никогда не прельщала мысль совершить убийство?

— Убийство? Конечно, один или два раза… но упаси меня Бог от убийства своей дочери. — При этом я увидела, как дрогнул член сенатора, а его головка набухла и раскраснелась — явное свидетельство того, как простой намек действует зажигательным образом на его чувства.

Он наклонился, расцеловал следы своей жестокости и заговорил снова:

— Знаете, Жюльетта, ведь это было бы ужасное преступление… чудовищное злодеяние, от которого содрогнулась бы вся Природа…

— Возможно, но оно доставит вам наслаждение.

Затем, чтобы поднять возбуждение злодея до самого предела, я дернула за шелковый шнурок, свисавший со стены. В нашей комнате погас свет, я легонько стукнула в перегородку, и в следующий момент хитроумное приспособление пришло в действие, и Розина оказалась перед нами.

— Держите себя в руках, — прошептала я сенатору, — она здесь, вся целиком. Приступайте, только не произносите ни слова.

Распутник ощупал тело дочери, облобызал его, еще раз вломился в задний проход и извергнулся.

— Великий Боже! Что же вы наделали? — укоризненным шепотом сказала я. — Мы вам предоставили такую возможность, а вы ею не воспользовались. Давайте отправим ее назад, и пока Дюран занимается ее гороскопом, я сделаю все возможное, чтобы вернуть ваши силы.

Я дала условный сигнал, и девочка исчезла; перегородка закрылась, и предприимчивая Дюран отдала Розину другому покупателю. У нас всегда были три-четыре клиента, чрезвычайно интересовавшиеся проституцией такого рода, и мы, как могли, удовлетворяли их потребности.

Я из кожи лезла вон, стараясь высечь хотя бы одну искру из сенатора, но все было напрасно. Контарини принадлежал к тем ограниченным личностям, которые способны исполнять преступные замыслы не иначе, как в пылу страсти; мое предложение оказалось для него непосильным, и он потребовал свою дочь обратно. Я сразу известила об этом Дюран, но она, предвкушая груды золота, которое нам могла принести очаровательная девушка, и слышать не захотела о том, чтобы расстаться с Розиной. Поразмыслив, я пришла к решению, которое должно было удовлетворить всех заинтересованных лиц.

— Ваше превосходительство, — проговорила я, ворвавшись в комнату, где ждал сенатор. — Ваше превосходительство! — сказала я, и слезы бежали по моим щекам. — Ваша несчастная дочь… Она пришла в ужас от предсказанной судьбы и только что выпрыгнула из окна. Ее больше нет в живых, ваша светлость, она погибла.

Потрясенный Контарини выскочил следом за мной; Дюран показала ему искалеченное до неузнаваемости тело, которое по возрасту и внешнему виду было похоже на тело его дочери, и представьте себе, этот простак поверил нам. В первый момент он засобирался пригрозить нам следствием, но быстро опомнился, когда ему намекнули о том, что дело может обернуться против него самого; он замолчал и ушел восвояси, обливаясь слезами и оставив в нашем распоряжении свою обожаемую дочь, которую очень скоро мы подготовили соответствующим образом и сделали одной из самых лакомых наших проституток.

Вскоре после этого случая к нам пришел один благородный венецианец купить яду для женщины, на которой он женился два года назад, получив большое приданое. Бедняга был уверен, что она наставляет ему рога. Но он ошибался: его супруга была образцом добропорядочности и верности, а подозрения в его душе разожгла я сама, просто из чувства злобы. Эта женщина мне не нравилась, я решила устроить ее кончину и добилась своего. Можете себе представить, как я радовалась, когда ее отравил ее собственный муж аристократ.

Несколько позже поступила просьба от сына, который собрался расправиться со своим отцом. В данном случае речь шла о наследстве и о нетерпении молодого человека, уставшего дожидаться его; за две тысячи цехинов мы продали ему тайный состав, благодаря которому на следующий день он проснулся единоличным владельцем огромного состояния.

Надеюсь, вы понимаете, что я не настолько обременяла себя подобными делами, чтобы забыть о себе; я была достаточно богата и тратила огромные средства на свои удовольствия; мое беззаботное тело купалось в океане самого мерзкого разврата. Находили утоление и мои наклонности к воровству и убийству, и если мое коварное воображение приговаривало кого-нибудь к смерти, промежуток времени между замыслом и его исполнением, как правило, был очень короток.

Между тем в дом толпой валили женщины: некоторые хотели узнать свою судьбу, другие желали в спокойной обстановке погрузиться в редчайший по гнусности разгул. Благодаря принимаемым нами мерам мы могли предоставить ненасытным нашим посетительницам любое количество мальчиков и девочек и Гарантировали абсолютную тайну. Мы оказывали услуги молодым парочкам, которым чинили препятствия родители и которые приходили искать у нас приют. В наших скупо освещенных будуарах заключались временные союзы на одну ночь, когда мужчины не видели лиц женщин, с которыми развлекались: отцам мы подкладывали их дочерей, братьям — сестер, священникам — их прихожанок.

Однажды ко мне пришли две женщины двадцати и двадцати пяти лет, обе очаровательные в высшей степени и обе, воспылав ко мне страстью, просили меня внести в их игры порядок и участвовать в них. После ужина мы легли в постель; их мания заключалась в том, что они сосали мне язык и вагину. Они сменяли друг друга в таком стремительном темпе, что я не успевала сообразить, которая из них минуту назад целовала меня в рот, а которая ласкала влагалище. В продолжение этой сладострастной карусели я непрестанно ласкала их обеими руками, иногда брала искусственный орган и по очереди прочищала им оба отверстия, и скажу откровенно, что я не встречала женщин, более похотливых, нежели эта парочка. Трудно представить себе, какие они придумывали трюки, какие неслыханные вещи говорили во время этих бешеных утех. Я помню, как одна из них настолько потеряла рассудок, что порывалась бежать и отдаться больным сифилисом, которые содержались в госпитале неподалеку от моего дома.

Может быть, читатели смогут объяснить мне, что происходит в голове представительниц моего пола, а мне это не под силу. Я могу только добавить, что Природа бесконечно благосклоннее относится к лесбиянкам, нежели ко всем прочим женщинам; одаряя их более богатым, более гибким воображением, она дает им безграничные средства испытывать наслаждение[122 - Эти восхитительные создания, презираемые недалекими людьми, и в повседневной жизни обнаруживают те же самые свойства, которыми они славятся в плотских утехах: они умны, талантливы, обаятельны, они полны очарования; и вам, робкие и несчастные женщины, остается лишь завидовать им. (Прим. автора)].

Еще одним запомнившимся приключением была прогулка, которую я совершила в компании четверых венецианок.

Они дождались ветреного дня и посадили меня в гондолу, когда в небе сверкали молнии. Пока мы отплыли на некоторое расстояние в открытое море, разразился настоящий шторм и загрохотал гром.

— Вот теперь, — заявили мои шаловливые спутницы, — будем ласкать друг друга и бурными извержениями покажем наше презрение к ярости моря.

В следующий момент они прыгнули на меня как четверка обезумевших Мессалин. Разумеется, я достойно ответила на их ласки; возбужденная таким проявлением чувств, я присоединилась к их хору, поносившему последними словами химеричного Бога, который, как говорят, порождает их. Между тем гремел гром, все небо полосовали молнии; гондола наша болталась, как щепка, на ревущих волнах, а мы богохульствовали, мы извергались и бросали вызов Природе, которая взъярилась на все сущее и благословляла только наши удовольствия.

Одна очень хорошенькая женщина пригласила меня на обед в свой дворец. Мне пришлось на ее глазах возбуждать ее пятнадцатилетнего сынка, после чего в его присутствии мы ласкали друг друга. Потом она позвала дочь, которая была на год младше брата, и велела мне возбуждать девочку, пока сын содомировал свою мать. Затем она держала дочь, подставив ее зад содомистскому натиску сына; в продолжение этой процедуры я облизывала девочке вагину, а мать языком ласкала анус содомита. Пожалуй, никогда прежде я не встречалась с более хладнокровной и умной развратницей. Узнав о том, что мы торгуем ядами, она попросила доставить ей целый набор наших снадобий. Я поинтересовалась, уж не собирается ли она угостить ими очаровательные создания, которыми мы только что наслаждались.

— А почему бы и нет? — ответила она. — Если я бросаюсь в море порока, меня ничто не может остановить.

— Вы — прелесть, — заметила я, целуя ее в губы, — ведь в таких случаях чем больше запретов мы попираем, тем сильнее извергается наше семя.

— Значит мое извержение будет неистовым, — улыбнулась она, — ибо преграды и запреты мне неведомы.

Шесть месяцев спустя она осталась без мужа, без родителей и без детей.

Как-то раз за мной послал член Совета Десяти Венецианской республики, которому потребовалась женщина обслуживать его сына в то время, пока он его содомировал.

Другой вельможа, также заседавший в этом высоком Совете, потребовал, чтобы я забавлялась с его сестрой, перезрелой и уродливой самкой; сам он содомировал ее, потом совершил содомию со мной, и в завершение я получила сотню ударов бичом от его сестры.

Короче говоря, не существует на свете таких сладострастных и мерзких способов удовлетворить похоть, которыми бы мы с Дюран не предавались с рассвета до ночи; не проходило и дня без того, чтобы наш промысел — проституция, сводничество, предсказания судьбы и отравления — не приносили нам тысячу цехинов, а то и того больше.

Нас уважали, нами восхищались, нашего общества искали самые благородные распутники мужского и женского пола города Венеции, и мы, без всякого преувеличения, вели самую блаженную и самую роскошную и беззаботную жизнь, когда ужасный поворот судьбы разлучил нас и лишил меня любезной моей Дюран, и за один день я потеряла все свое состояние, которое привезла в Венецию, и все, что заработала там.

Наказанием, обрушившимся на Дюран, судьба выразила свою нетерпимость к той же самой слабости, за которую я заплатила сполна много лет тому назад. Как вы помните, моя ошибка, повлекшая за собой вынужденный отъезд из Парижа, заключалась в том, что я проявила нерешительность и не довела свое злодейство до высшей степени. Такая же участь постигла мою подругу, и столь жестокие уроки лишний раз доказывают, что если вы ступили на путь порока, опаснее всего — бросить взгляд в сторону отвергнутой добродетели или обнаружить недостаток твердости, необходимой для того, чтобы перейти последние рубежи; дело в том, что Дюран не хватило не воли, а храбрости, и если несчастная потерпела поражение, причиной тому стал не недостаток амбиции, а элементарная трусость.

Однажды утром Дюран вызвали трое верховных инквизиторов Республики и, взяв с нее обещание хранить тайну, сообщили ей, что им нужна помощь в уничтожении очень многочисленной партии, образовавшейся в городе.

— К сожалению, дела зашли так далеко, — сказали ей, — что о законных средствах говорить не приходится, яд — единственное, что нам осталось применить. Как вам известно, вы три года пользовались нашей снисходительностью, мы позволяли вам в мире и спокойствии наслаждаться плодами своих преступлений, и сегодня в знак благодарности вы должны помочь нам наказать наших противников самым жестоким образом. Сумеете ли вы распространить чуму в городе и в то же время уберечь от нее лиц, которых мы вам укажем?

— Нет, — отвечала Дюран, хотя была в состоянии сделать это: она обладала всеми секретами, необходимыми для этого, но она испугалась.

— Очень хорошо, — сказали инквизиторы, открыли перед ней дверь и отпустили ее.

Еще больше испугал Дюран тот факт, что они даже не предупредили ее о том, чтобы она держала язык за зубами.

— Мы пропали, — сказала она, вернувшись домой, и рассказала обо всем, и первой моей мыслью было отправить ее назад к инквизиторам.

— Это ничего не изменит, — ответила она. — Если бы даже я выполнила их задание, они все равно расправились бы со мной. Нет, единственное для меня спасение — уехать из этого города как можно скорее, ибо если они узнают или заподозрят, что мы виделись с тобой, у тебя также будут неприятности.

Бедняжка наскоро собрала вещи и поцеловала меня.

— Прощай, Жюльетта, прощай, любовь моя. Скорее всего, мы больше не увидимся.

Не прошло и двух часов после ухода моей подруги, как на пороге появились полицейские с предписанием об аресте. Меня препроводили во Дворец Правосудия и поместили в дальнюю изолированную комнату на последнем этаже. Комната была разделена на две части черной ширмой. Через минуту вошли два инквизитора, и полицейские удалились.

— Встань, — сказал мне один из них, — и отвечай честно и прямо. Ты знаешь женщину по имени Дюран?

— Да.

— Ты вместе с ней совершала преступления?

— Нет.

— Ты когда-нибудь слышала, что она плохо отзывалась о правительстве Венеции?

— Никогда.

Потом заговорил второй, и голос его был зловещим:

— Ты хочешь обмануть нас, Жюльетта, или говоришь меньше, чем знаешь, но в любом случае ты виновна. — Он сделал короткую паузу и отодвинул черную занавеску. За ней я увидела подвешенное к потолку изуродованное тело женщины и в ужасе отвела глаза. — Это твоя сообщница; вот так Республика наказывает жуликов и отравителей. Если в течение двадцати четырех часов ты не покинешь нашу территорию, завтра с тобой будет то же самое.

У меня закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда я очнулась, рядом со мной была незнакомая женщина, полицейские также были в комнате, и они вытащили меня в коридор.

— Теперь отправляйтесь домой, — предупредил меня начальник сбиров, — и сделайте то, что вам ведено. Не пытайтесь помешать судебному приставу, который конфискует ваши деньги, помещенные в венецианские банки, всю мебель и драгоценности. Остальное можете забрать с собой; если до рассвета вы не покинете город, вас ждет смерть.

— Я все исполню, господин; я сделаю все, что вы говорите; у меня нет желания дольше оставаться в городе, где наказывают честных людей, отказавшихся творить зло.

— Тихо, мадам, тихо; благодарите судьбу, что никто больше не слышит этих слов, иначе вы не ушли бы отсюда живой.

— Благодарю вас, добрый человек, — сказала я тюремщику, опуская в его ладонь сто цехинов. — Я воспользуюсь вашим советом и завтра буду далеко от этих негостеприимных болотистых мест.

Сборы мои длились лишь несколько минут. Лила и Розальба высказали желание остаться в Венеции, где они прилично зарабатывали; я простилась с ними, взяв с собой только одну женщину, которая была со мной с первого дня моего брака и о которой до сих пор я вам не рассказывала, потому что она не играла никакой роли в моих приключениях. Получив разрешение оставить себе бумажник и все наличные деньги, я отправилась в путь, имея около восьмисот тысяч франков, все остальное присвоила себе Республика; но у меня оставались еще вклады в римских банках, с которых я получала доход пять миллионов в год, и это меня утешало. В ту же ночь я доехала до Падуи, еще через неделю была в Лионе, где сделала привал на несколько дней. В продолжение этого путешествия на север я обходилась без плотских утех, и вынужденный пост разжег во мне неодолимое желание сношаться; чтобы его удовлетворить, я, не раздумывая, отправилась прямиком в дом известной сводни, где провела два дня подряд и получила все необходимое.

Рассудив, что возвращение в Париж ничем не грозит мне, поскольку министра, от которого я сбежала, уже не было в живых, — я решила ехать туда, как только получила от Нуарсея ответ на мое письмо, известившее его о моем предстоящем приезде. Обрадованный возможностью вновь увидеть меня, этот надежный и верный друг заверил, что он будет ждать свою Жюльетту с нетерпением и что очень гордится успехами своей выдающейся воспитанницы. Другое письмо я отправила аббату Шаберу с просьбой привезти в Париж мою дочь и назвала гостиницу, в которой намеревалась остановиться.. Туда мы, все трое, приехали почти одновременно. Марианне шел седьмой год. Не было на свете прелестней ребенка, чем она, но Природа безмолвствовала в моей душе, распутство заглушило ее голос. Так бывает всегда: сжав человеческое сердце мертвой хваткой, оно не оставляет в нем места другим чувствам, а если, несмотря ни на что, туда проникает что-нибудь доброе, оно скоро превращается в свою противоположность. Я должна признаться, что обнимая Марианну, я не испытала абсолютно никакого волнения, кроме позыва похоти.

— Это прекрасный объект для воспитания, — шепнула я Шаберу. — Как мне хочется предостеречь это создание от ошибок, которые вынудили меня бежать из Парижа, от тех, которые привели Дюран к гибели. Я внушу ей необходимость быть стойкой в пороке, и она никогда не сойдет с этога пути, а если когда-нибудь в ее сердце закрадется добродетель, пусть она найдет в девочке злодейство, настолько глубоко укоренившееся, что не посмеет атаковать его.

Шабер, которому было поручено заниматься воспитанием Марианны, продемонстрировал мне ее таланты: она играла на клавесине, прекрасно танцевала, премило рисовала, говорила по-итальянски и так далее.

— А как насчет животных инстинктов? — спросила я аббата.

— По-моему, с этим у нее все в порядке, — ответил Шабер, — и если мы не углядим за ней, эта обезьянка начнет мастурбировать.

— Ну и хорошо, я помогу ей, — сказала я, — я буду безмерно рада увидеть в ней первые проявления половой зрелости.

— Погоди немного, — посоветовал мне аббат, — иначе это плохо отразится на ее здоровье.

Однако это соображение не оказало на меня никакого действия. Аббат, наезжавший в Париж несколько раз в мое отсутствие, рассказал мне о последних событиях и взялся перевести мои деньги из римских банков. Вскоре я приобрела два роскошных особняка в городе, а также загородное поместье, которое вы хорошо знаете.

Через день после приезда я нанесла визит Нуарсею; он встретил меня с чрезвычайной приветливостью и объявил, что, по его мнению, я стала еще прекраснее, чем прежде. Продолжая пользоваться расположением министра вплоть до его смерти, Нуарсей, за то время, что я его не видела, утроил свое состояние, и теперь весь Париж смотрел на него как на одного из выдающихся людей своего времени.

— Поверь мне, Жюльетта, — сказал он мне, — отныне я буду делать все, чтобы ты возвысилась вместе со мной; ты мне нужна; я хочу творить зло только в твоей компании, и нас ждут большие дела, если мы объединим наши усилия и вместе будем разрабатывать эту жилу.

После этого он попросил меня рассказать о моих приключениях, и когда я дошла до случая с пятьюстами тысячами франков, которые я обещала передать Фонтанж, дочери мадам де Донис, — как вы помните, она находилась в монастыре в Шайо, и ей было около семнадцати лет, — он стал настаивать, чтобы мы позабавились с девчонкой, а деньги оставили себе. Его аргументы касательно этого дела были настолько убедительны, что я не могу не повторить их для вас; признаться, я нарочно изобразила нерешительность, чтобы дать ему возможность произнести длинную и поучительную речь. Вот каким образом он разбил мои притворные возражения в тот вечер, когда мы ужинали в его маленьком уютном доме в Барьер-Бланш.

— Когда у человека есть две причины совершить какой-то поступок, Жюльетта, — начал он, — и нет ни одной, чтобы не , совершать его, честно говоря, я не верю своим ушам, что этот человек пребывает во власти сомнений. Тем более, когда ему тридцать лет, когда он обладает умом и не имеет предрассудков, не верит в Бога, не склонен к угрызениям совести, но чрезвычайно расположен к злодейству и, помимо всего прочего, много выигрывает, совершив этот поступок, — вот тогда, повторю еще раз, мне дико и странно слышать из его уст вопрос: что делать? Если он имеет в своем распоряжении все необходимое для этого, если он уже творил и более чудовищные и трудные дела, если находил в них удовольствие, если приходил в экстаз от этого удовольствия, я, признаться, не понимаю и не принимаю внутренней борьбы в душе этого человека, которого ожидают еще большие удовольствия и большие выгоды. Короче говоря, ты заслуживаешь хорошей порки за то, что осмеливаешься советоваться со мной по такому пустячному поводу; и я заявляю тебе, что если по прошествии четырех дней ты не сделаешь этого, я порву с тобой всяческие отношения и буду считать тебя одной из этих недалеких, бесхарактерных женщин, которые проводят всю свою никчемную жизнь в бессмысленной и безрезультатной суете. Или ты хочешь сказать, что у тебя слишком много денег, чтобы отказаться от суммы, от которой может зависеть благополучие несчастной сиротки? Ах, Жюльетта! Разве можно иметь денег слишком много? Я допускаю, что ты истратишь эти полмиллиона на свои развлечения, но я хочу тебя спросить, неужели, на твой взгляд, удовольствие, которое ты от них получишь, не перевесит куцее удовольствие отказаться от этих денег ради девчонки, которую ты даже не знаешь и которую они только испортят.

Давай теперь поговорим, если хочешь, об этой девочке. Кто она для тебя? Никто. Кто вообще она такая? Отпрыск женщины, с которой тебя связывали плотские утехи. Подумаешь, какая невидаль! И еще один момент: что произойдет, если ты выполнишь поручение? Никто не скажет тебе даже спасибо, ибо по мнению людей ты всего лишь выполнишь свой долг. Если же, с другой стороны, ты оставишь деньги себе, никто и не узнает о том, что ты должна была передать их кому-то, и ты потратишь их на свои удовольствия; так что для тебя привлекательнее: выполнить свой бессмысленный долг или получить наслаждение? Неужели ты еще можешь колебаться, Жюльетта? Пойдем дальше; я никогда не видел эту девочку, но уверен, что, взглянув на нее, ты прочтешь на ее челе: «Небеса бросили меня в этот мир для твоего удовольствия; сама неодолимая судьба столкнула нас друг с другом, сама Природа предлагает меня в качестве твоей жертвы». Вот что написано на ее челе и написано это рукой Природы. Ты можешь возразить мне, что не желаешь оскорбить память своей покойной подруги, с которой ты когда-то поступила жестоко. Но я с легкостью докажу тебе, что, во-первых, ты ничем не покушаешься на ее интересы, поскольку покойнице ничего не нужно, и, во-вторых, ты ничем не можешь оскорбить ее, ибо нельзя оскорбить мертвых. В самом деле, чем ты обманываешь свою подругу? Она хотела только одного — чтобы ты передала ее дочери эти деньги, но почему ты не имеешь права пользоваться ими, прежде чем исполнить желание матери? Поэтому пока оставь их себе, а после своей смерти завещай их этой девочке, таким образом твоя совесть будет спокойна, если уж тебе так необходимо умиротворить ее. Это не будет противоречить желанию той женщины, ибо ее дочь получит деньги и, быть может, получит еще больше, если ты выгодно вложишь их. Мадам Донис не сказала тебе: «Я вверяю жизнь этого ребенка под твою защиту, и если она умрет, деньги будут твоими, но будут твоими только в случае ее смерти». Она просто сказала: «Вот пятьсот тысяч франков, я оставляю их своей дочери». Это означает, что если ребенок переживет тебя, деньги должны достаться ей, и желание покойной будет удовлетворено.

Я уже не говорю о том, что даже если здесь идет речь о неисполнении ее желания, зачем совершать глупость и чувствовать себя чем-то обязанной человеку, которого уже нет в живых? Обидеть или обмануть можно только живого человека, так как только живой чувствует боль и обиду, но подумай сама, какой ущерб можно причинить мертвецу? Любой наследник, который исполняет волю покойного в ущерб себе для того только, чтобы польстить умершему, похож на идиота, бросающего деньги на ветер, но если последний жертвует лишь деньгами, то первый, кроме того, отказывается от своего счастья в угоду призраку, и, на мой взгляд, между ними нет большой разницы. В мире множество нелепых условностей, от которых люди не желают избавиться, но которые от этого не становятся менее абсурдными. Нет нужды выполнять, скажем, все условия завещания, глупо связывать себя ими, глупо полагать, будто мертвец обладает способностью чувствовать, это противоречит всем законам Природы и здравого смысла. Ну, довольно об этом. Запомни одно: оставив себе пятьсот тысяч франков, ты ни в коей мере не нарушишь слова, данного тобой, и мне кажется, я достаточно убедительно показал это. Теперь рассмотрим вторую часть этой дилеммы: если я отдам деньги, я обеспечу благосостояние девочки, если не отдам, я обеспечу свое благосостояние. На это я отвечу так.

По моему глубокому убеждению, мы можем ценить других людей, только если поддерживаем с ними тесные отношения, если сходятся наши вкусы, характеры, наш образ мыслей, я уже не говорю о симпатиях внешнего порядка. Словом, общение с человеком должно доставлять нам удовольствие, и вот здесь ты столкнулась с выбором: наслаждаться дочерью подруги ценой отказа от пятисот тысяч франков или наслаждаться этими деньгами, отказавшись от девочки. В этом вопросе я ничем не могу тебе помочь, ты сама должна выбрать то, что тебе больше подходит. Только помни, что к какому бы решению ты ни пришла, душа твоя не будет спокойна, ибо добродетель вызывает сожаление точно так же, как и порок. Следовательно, если ты откажешься от Фонтанж и оставишь себе деньги, ты будешь упрекать себя за то, что поддалась этому искушению, и будешь жалеть о прелестной девочке. Если же ты пойдешь другим путем, ты будешь корить себя за слабость. Но учти, что первое сожаление непременно компенсируется настоящим утешением, утешением плоти. Да, скажешь ты себе, я потеряла Фонтанж, но зато теперь я наслаждаюсь; между тем как во втором случае единственным твоим утешением будет мимолетное удовольствие, уступка добродетели, крошечное удовлетворение морального порядка. Первое предполагает отказ от чего-то мелкого, незначительного, зато дает ощутимое, материальное счастье и блаженство; второе связано с большими лишениями и взамен производит слабое волнение в нервной системе. Кроме того, твой образ мыслей просто несовместим с такими непреходящими моральными радостями, которые даже недоступны тому, кто ни во что не верит, кто презирает добродетель и боготворит порок, кто любит злодейство ради самого злодейства и ради связанных с ним выгод. Сравни это с радостью наслаждаться полмиллионом франков, и ты сразу почувствуешь разницу. Ты говоришь, что самое главное — избежать угрызений совести. В таком случае, без всяких колебаний и без промедления соверши задуманное преступление, ибо если ты не сделаешь этого, ты будешь жестоко раскаиваться в том, что упустила возможность заполучить деньги. Ведь для тебя преступление — это совсем не то, чем оно является для других. Ты достигла такого уровня, когда находишь самое сильное и приятное возбуждение в злодействе, оно доставляет тебе наивысшее сладострастное удовольствие, поэтому будь уверена, что это удовольствие не будет сопровождаться неприятными ощущениями, которые обыкновенно терзают слабых и нерешительных людей.

В этом случае ты испытаешь даже два удовольствия: одно во время совершения поступка, второе от того, что ты его совершила; в противном же случае я обещаю тебе горькие сожаления, потому горькие, что они не будут мимолетными, но будут осаждать тебя постоянно и непрестанно, так как с каждым днем твои капризные желания будут множиться, и каждое из них потребует Дополнительных средств, чтобы удовлетворить его, а в качестве утешения тебе останется ординарное чувство, что ты совершила не доброе дело, но в высшей степени обычный поступок. Возможно, я бы понял тебя и извинил, если бы ты совершила нечто героическое, поскольку ты по крайней мере удовлетворила бы свою гордость, но ведь это не так. Твой добропорядочный поступок не отличается ни величием, ни мужеством — он обычен и элементарен. Ты не сделаешь ничего доброго, если дашь девочке насладиться деньгами, но ты окажешь себе очень плохую услугу, лишив такой возможности себя. Но ты боишься, что для этого придется избавиться от девочки с тем, чтобы она никогда не узнала о твоей подлости. Какая ерунда! Коль скоро ты с легкостью совершаешь убийства из сладострастия, мне кажется, ты не дрогнешь перед преступлением из материальных соображений. И то и другое вдохновляется Природой, и то и другое преследует одну и ту же цель и проистекает из одних и тех же страстей. Если ты убиваешь людей в порыве похоти, чтобы подготовить себя к чувственному наслаждению, ты можешь убивать для удовлетворения и других страстей. Между разными убийствами, продиктованными разными побуждениями, практически не существует разницы, разницу можно найти только в мотивах. Кроме того, Жюльетта, гораздо оправданнее творить зло из материального интереса, нежели ради приятной эякуляции. Ты готова совершить убийство для стимуляции своего воображения, для чувственного наслаждения, и в то же время не осмеливаешься на это, когда дело касается денег!

Из этих рассуждений вытекают две альтернативы: первая заключается в том, что если чувства, которые внушает тебе Фонтанж, сильнее, чем желание обладать ее собственностью, тогда правильным решением будет сохранить Фонтанж, найти ей мужа и наслаждаться маленькой радостью от чувства исполненного долга, от того, что ты хорошо поступила с девочкой, но плохо — по отношению к себе, ибо не забывай, что сделать доброе дело — это одно, и избавить кого-нибудь от зла — это нечто другое, и не надо путать одно с другим. Возможно, бывают моменты, когда можно как-то оправдать добропорядочное деяние, но нечем оправдать человека, который лишает себя удовольствия совершить злое дело, так как первое хотя бы заслуживает уважения окружающих, между тем как второе останется неизвестным. Перейдем к другой альтернативе: если удовольствие, которое ты ожидаешь от этих денег, для тебя важнее благополучия Фонтанж, ты должна немедленно избавиться от нее, поскольку нет у тебя возможности наслаждаться и тем и другим одновременно, и тебе придется чем-то пожертвовать.

А теперь скажи, какое чувство связывало тебя с мадам Донис… Насколько я могу судить, никакого. Чувственное наслаждение вас соединило, преступление разлучило. Будь она жива, ты, конечно, ничем не была бы ей обязана, мертвой подруге ты обязана еще меньше. В высшей степени абсурдно и нелепо продолжать испытывать какие бы то ни было чувства к человеку, который не может разделить их; нельзя чувствовать к призраку ни уважения, ни любви, ни сочувствия, нельзя давать ему место в своем сердце, ибо он внесет туда сумятицу, а тебе известно, что в соответствии с нашими принципами питать сердце можно лишь приятными или сладострастными чувствами. Таким образом, логика требует, чтобы ты обошлась с дочерью так же, как в свое время с матерью, которую ты уничтожила, побуждаемая похотью. Стало быть, нет ничего дурного в том, чтобы отказать девушке в сочувствии, но совершенно необходимо для твоего счастья сделать ее в высшей степени несчастливой.

Только не говори мне о том, что ты когда-то питала нежные чувства к мадам Донис. Воскресить их невозможно, не только потому, что ты их разрушила своим преступлением, но и потому еще, что смешно хранить хоть какие-то чувства к человеку, которого больше нет на свете; иначе ты без всякой пользы будешь расходовать сокровища своего сердца и лишишь его реальных ощущений[123 - Здесь стоит упомянуть нелепый обычай оплакивать покойника. Вместо того, чтобы лить слезы, надо радоваться, ибо благодаря своей смерти этот дорогой вам человек получил избавление от всех жизненных невзгод. Более того, наша скорбь, наши слезы ничем не могут ему помочь, а на живых действуют тягостно. То же самое можно сказать о церемонии погребения и об уважении, которое все еще оказывается мертвецу. Труп заслуживает только того, чтобы положить его в плодородную почву, где он сразу может дать всходы, быстро превратиться в червя, муху или растение. Если вы хотите оказать покойнику последнюю услугу, закопайте его под плодовым деревом или на зеленом лугу, все прочее — нелепость (Прим. автора)]. Что касается мадам Донис, ты спокойно можешь оскорбить ее, поскольку перед ней у тебя нет никаких обязательств и, оскорбляя ее, ты никому не наносишь оскорбления. Повторяю еще раз: самой ужасной твоей ошибкой будет твое сомнение и твоя медлительность. Здесь ты снова можешь возразить, что, мол, слышишь внутренний голос, который побуждает тебя отказаться от преступления, но ведь это не голос Природы, Жюльетта. Ни в коем случае не Природа внушает тебе подобную мысль — это говорит в тебе предрассудок; если этот голос все еще звучит в твоей душе, заглуши его, отнеся на счет своей слабости и того факта, что подобного злодейства ты еще не совершала, что оно тебе в новинку, хотя в сущности оно ничем не отличается от воровства, которое ты любишь и которым занимаешься ежедневно. Итак, нет никакого сомнения, что ты слышишь голос не Природы, но предрассудка: Природа заботится только о счастье своих детей, которым она благоволит, и желает им счастья любой ценой. Поэтому отнесись к нему критически, взвесь все «за» и «против» и поступай, как подскажет тебе твое сердце и твой разум, не боясь при этом оскорбить Природу, которой, напротив, твое преступление пойдет на пользу и которая обещает тебе огромное удовольствие от его совершения.

На твоем месте я бы хорошенько позабавился с этой девицей, ограбил бы ее, затем обрек на такую жалкую участь, что долгое еще время при мысли о ней не мог бы удержаться от оргазма. И это гораздо предпочтительнее, чем простое убийство. Блаженство, которое я тебе предлагаю, будет неописуемым, ибо помимо физического наслаждения при виде ее страданий, ты получишь моральное удовольствие, рожденное из сравнения между вашими судьбами; истинное счастье состоит скорее в таком сопоставлении, нежели в удовлетворении плоти. Тысячу раз приятнее сказать себе, бросив взгляд на несчастные создания: «Я не такой, как они, я лучше и счастливее их», чем сказать: «Меня охватывает радость, и я наслаждаюсь ею вместе со всеми остальными». Наше счастье делают полным чужие беды и страдания; в окружении людей, так же счастливых, как мы сами, мы никогда не узнаем ни довольства, ни спокойствия, вот почему говорят — и говорят очень мудро, — что для того, чтобы быть счастливым, никогда не надо смотреть вверх — смотри на тех, кто стоит ниже вас. Вид чужого несчастья непременно будет дополнять твое собственное счастье, стало быть, никогда не следует поднимать отверженных до своего уровня, чтобы не лишить себя удовольствия сравнивать. Однако недостаточно ограничиваться тем, чтобы отказывать несчастным в помощи, желая сохранить эту жалкую породу для сравнения; не следует упускать возможность порождать нищету — и для того, чтобы увеличить число обездоленных, и особенно для того, чтобы создать почву для благоприятного сравнения. В твоем конкретном случае ты получишь максимально возможное удовольствие, если отберешь у девочки наследство, затем заставишь ее побираться, просить милостыню у твоего порога, чтобы ты могла отказать ей самым немилосердным образом; тогда ты постоянно будешь видеть перед собой чужое несчастье, которое будет возбуждать тебя тем сильнее, что оно — дело твоих рук. Вот что бы я сделал, Жюльетта, на твоем месте… И я пребывал бы в. состоянии нескончаемой эрекции, созерцая прекрасное зрелище, сознавая себя его причиной и купаясь в роскоши; я бы восклицал каждый день: «Вот она, моя жертва; через посредство преступления я получил над нею власть, я лишил ее наследства, все мои удовольствия питаются злодейством, и сам я — не кто иной, как отъявленнейший злодей…» А с таким воображением, как у тебя, Жюльетта, ты испытывала бы неописуемое блаженство!

К концу своей речи Нуарсей пришел в сильнейшее возбуждение, и поскольку после моего возвращения у меня с ним не было никаких половых отношений, мы перебрались на диван. В его объятиях я призналась, что ни на один миг меня не посещали сомнения относительно участи юной Фонтанж и что все, что я ему говорила, было сказано для того лишь, чтобы дать ему повод изложить свои доктрины. Я пообещала ему девушку, добавив, что как бы прекрасна она ни была, мы не замедлим ввергнуть ее в ужасную нищету после того, как сполна насладимся ею.

— Я рад за тебя, Жюльетта, — говорил Нуарсей, лаская и целуя мои ягодицы, — ты стала еще развратнее в своих путешествиях, но я также не бездействовал все это время; с тех пор, как мы виделись в последний раз, я совершил, пожалуй, все ужасные злодеяния, какие только в состоянии породить человеческий мозг. Ты не поверишь, но это я устроил смерть Сен-Фона: я жаждал получить его пост, правда, в тот раз у меня не получилось, но теперь ничто не помешает мне занять место нынешнего министра; его падение только вопрос времени, тайная машина уже запущена, и вот когда я стану министром, когда приберу к рукам всю власть и все богатства в этом королевстве, тогда, Жюльетта, наши удовольствия будут безграничны. Я хочу, чтобы каждое мгновение моей карьеры несло на себе печать преступления; ты не проявишь слабость рядом со мной, как это случилось у тебя с Сен-Фоном, и мы вдвоем взойдем на вершину порока.

Во время этой тирады я подставила ему свой зад, но он скоро покинул его, не оставив в нем ни капли спермы.

— Я жду одного человека, — объяснил он. — Это женщина, очень привлекательная, около двадцати пяти лет; ее мужа я недавно бросил за решетку, чтобы завладеть женой. Стоит ей заговорить, и завтра же его казнят, однако она его обожает, поэтому, как мне кажется, будет молчать. У нее есть ребенок, которого она любит больше всех на свете; моя задача — заставить ее решить участь узника; я собираюсь насладиться женой, казнить мужа на колесе, а ребенка отправить в работный дом. Я два месяца вынашивал этот замысел, и до сих пор эта юная дама оставалась верна своей любви и добродетели. Ты увидишь, как она хороша, и поможешь мне соблазнить ее. А теперь послушай суть дела.

В ее доме было совершено убийство; когда это случилось, она была там вместе с жертвой, мужем и еще одним человеком, так что ее свидетельство имеет решающее значение; тот человек обвинил ее мужа, и теперь все будет зависеть от ее показаний.

— Вот негодник! Я узнаю вашу дьявольскую руку в этом деле: вы подкупили свидетеля, который убил человека и поклялся, что это сделал муж хозяйки; теперь вы хотите втянуть в свою игру жену обвиняемого, во-первых, чтобы сделать ее своей любовницей, во-вторых, что будет еще приятнее, превратить ее в убийцу собственного мужа.

— Все так и было, Жюльетта, как же хорошо ты меня знаешь! Но мне хочется поскорее прийти к финалу, и я рассчитываю на тебя. Представляю, дорогая, какое меня ожидает извержение нынче вечером, когда я буду сношать эту женщину.

Между тем она пришла. Мадам де Вальроз в самом деле была одной из прелестнейших созданий, каких я встречала: небольшого роста, с роскошными формами, с удивительно чистой кожей, с прекрасными глазами, а при виде ее груди и задницы у любого потекли бы слюнки.

— Добрый вечер, мадам, — учтиво приветствовал ее Нуарсей. — Ну и что вы решили?

— Милостивый государь, — отвечала красавица, глядя на него глазами, полными слез, — как можно требовать от меня такого ужасного поступка?

— Послушайте меня, сударыня, — вмешалась я, — господин де Нуарсей познакомил меня с вашим делом и разрешил дать вам совет. Имейте в виду, что в данной ситуации ваш супруг обречен, и для этого достаточно одного свидетеля, а таковой, как вам известно, существует.

— Но он не виновен, мадам. Свидетель, обвиняющий его, и есть убийца.

— Вы никогда не убедите в этом судей. Тем более, что этот свидетель, в отличие от вашего супруга, вообще не был знаком с убитым. Следовательно, помочь вашему мужу, увы, невозможно. Но господин Нуарсей, чье влияние очень велико, предлагает вам спасти его, и единственный способ — свидетельствовать против него; я же со своей стороны…

— Но что это даст, зачем нужно мое свидетельство, если добрый господин хочет спасти моего мужа?

— Он не сможет этого сделать без ваших показаний, которые дадут ему возможность продемонстрировать неправомерность судебной процедуры в свете того, что против обвиняемого свидетельствует его жена.

— Тогда я буду наказана за клевету.

— Вам грозит всего лишь ссылка в монастырь, откуда мы вас вытащим через неделю. Признаться, мадам, я никак не пойму ваших колебаний.

— А вдруг мой муж подумает, будто я хотела добиться его казни; он проклянет меня в своем сердце, и это проклятие я буду носить в себе до конца жизни. Выходит, я спасу мужа только ценой чудовищного обвинения, которое разлучит нас…

— Согласна, но разве лучше отправить его на эшафот? Если вы действительно любите его, разве его жизнь для вас не важнее, чем его чувства к вам? И если он будет казнен, разве это не будет такой же разлукой?

— Какой ужасный выбор! А если это обман… если мое слово будет означать смертный приговор, а не его спасение?

— Ну это уж совсем оскорбительное подозрение, — сердито заметил Нуарсей, — вот какова награда за мое желание помочь вам, сударыня, и я премного вам благодарен.

— Вот именно, — горячо заговорила я, — господин Нуарсей мог вообще не заниматься вашим делом; как же вы смеете бросить такое подозрение на самого порядочного человека на свете?

— За свою помощь он назначил цену, которая меня бесчестит. Я обожаю мужа, я никогда ему не изменяла, никогда в жизни и теперь, когда его положение ужасно, я не хочу отягчать его невзгоды столь постыдным поступком.

— Ваш супруг об этом не узнает, так что вы не нанесете ему никакого оскорбления. Я вижу, что вы умная женщина, и удивляюсь, как вы можете цепляться за эти иллюзии. Кроме того, господин де Нуарсей хочет получить не ваше сердце, а только вашу благосклонность. Я допускаю, что и в этой мелочи вы усматриваете какой-то грех или предательство, но даже если это и так, о каких сомнениях может идти речь, когда на карту поставлена жизнь самого дорогого для вас человека?

В заключение позвольте мне сказать несколько слов об услуге, о которой просит вас господин де Нуарсей. Вы плохо знаете, мадам, наш век, если полагаете, что добрые услуги ничего не стоят. За помощь, за которую вы не расплатились бы всем вашим состоянием, этот господин не требует ничего, кроме маленькой уступки с вашей стороны, и вполне удовлетворится такой малостью. Короче говоря, жизнь вашего мужа в ваших руках; если вы его обвините, он будет жить, если нет, он погибнет. Итак, мы вас слушаем.

В этот момент маленькая очаровательная женщина разрыдалась и этот шквал отчаяния настолько сильно подействовал на Нуарсея, что распутник незамедлительно вытащил свой член и велел мне массировать его перед самым лицом мадам де Вальроз. Она тут же лишилась чувств.

— А ну, живее, разрази меня гром! — закричал Нуарсей. — Живее подними ей юбки, сейчас я отделаю эту тварь!

Я бросилась к ней, оголила бесчувственное тело и положила его к себе на колени, подставив соблазнительный зад распутнику, который, не мешкая, вломился в заднюю норку с такой силой, что несчастная мгновенно пришла в себя.

— Где я? — пробормотала она, открыв глаза. — О Боже, что со мной происходит?!

— Потерпите, дорогая, — довольно холодным тоном произнесла я, — это будет продолжаться недолго, пока мы не получим все, что нам требуется.

— Но это чудовищно…

— Разве ваш муж не занимался с вами такими делами?

— Никогда! Клянусь, ни разу в жизни! Я дрожу от ужаса…

— Дрожите, мадам, дрожите, — буркнул жестокий Нуарсей, продолжая содомию, — только не мешайте мне.

Но миниатюрная красотка не переставала извиваться и кричать изо всех сил:

— Отпустите меня! Это насилие, чудовищное насилие!

— Ах ты тварь, будь ты проклята! — взревел Нуарсей, схватил пистолет и приставил его к виску нашей гостьи. — Еще одно слово, и я вышибу тебе мозги.

Только тогда несчастная поняла, что сопротивление не имеет смысла. Она сникла и опустила голову на мою грудь, заливая ее слезами; я щипала ей живот, вырывала на лобке волосы, словом, причиняла ей такую невыносимую боль, что Нуарсей, зажатый, как в тисках, в маленьком анусе, почувствовал, как вскипает его сперма. Он из-под низу схватил ее за обе груди, с силой стиснул их, бедняжка закричала от боли, и он извергнулся. После этого я села на ее очаровательное, залитое слезами лицо и в свою очередь получила огромное удовольствие. Эта сцена воспламенила Нуарсея, орган его поднялся, и он присоединился к нам. Мне пришлось передвинуться ниже, а распутник вставил член в рот мадам де Вальроз и заставил ее сосать его; первой ее реакцией было отвращение, смешанное с негодованием, однако в следующий момент она повиновалась. Какая это была сладострастная группа! Я сжимала бедрами бедра Вальроз, Нуарсей наслаждался оральным совокуплением и сверлил языком мое анальное отверстие. Некоторое время спустя я залила соком влагалище моей наперсницы, Нуарсей сбросил сперму в ее рот, и мы поднялись.

— Ну вот, — сказал Нуарсей, вновь обретя прежнее хладнокровие, — теперь вы наставили мужу рога, а как насчет того, чтобы спасти ему жизнь?

— Но спасет ли это его, сударь? — спросила заплаканная женщина своим сладким и печальным голосом. — Вы уверены, что это ему поможет?

— Клянусь всем, что есть во мне святого, — торжественно заявил коварный злодей. — И если я окажусь не прав, я не буду настаивать на том, чтобы повторить наши сегодняшние забавы.4 Приходите сюда завтра утром, мы вместе пойдем к судье, вы подпишете заявление о виновности вашего супруга, а на следующий день он будет с вами.

— Нуарсей, — прошептала я на ухо чудовищу, — я восхищена вашим упорством и вашей стойкостью в злодействе даже после того, как утихли страсти.

— О чем ты говоришь? — пожал плечами Нуарсей. — Ты видела, что я получил удовольствие, а ведь тебе, должно быть, известно, что всякий мой оргазм означает смертный приговор.

На том мы и расстались. Мадам де Вальроз, которую я проводила до дома, на прощанье умоляла меня проявить участие в ее деле, и я обещала со всей искренностью, с какой дают обещания надоевшей уличной девке. На следующий день она сделала свое заявление в суде, а еще через день Нуарсей так ловко повернул процесс, что бедную женщину объявили сообщницей и повесили рядом с колесом, на котором умирал ее муж с переломанными костями. Мы с Нуарсеем из окна любовались этим зрелищем и неистово ласкали друг друга. Если хотите знать, приятен ли был мой оргазм, отвечу, что давным-давно я не испытывала такого сладостного извержения. Сострадание подсказало Нуарсею попросить об опеке над осиротевшим ребенком, он получил ее, изнасиловал девочку и спустя двадцать четыре часа вышвырнул ее на улицу почти без одежды и без единого су.

— Это много лучше, чем убийство, — назидательно сказал он мне, — ее страдания будут продолжаться очень долго, столько же буду радоваться я как их главный виновник.

Тем временем аббат Шабер подыскал для меня все, что было мне нужно. Через неделю после возвращения в Париж я переехала в городской особняк, и вы знаете, насколько он роскошен; еще я купила вот это поместье, где сегодня имею честь принимать вас, друзья мои. Оставшиеся деньги я вложила в разные предприятия и, завершив свои финансовые дела, обнаружила, что мой годовой доход в грубом исчислении составляет четыре миллиона франков. Пятьсот тысяч, отобранных у Фонтанж, пошли на украшение моих домов, и я надеюсь, вы отдали должное моему вкусу. Затем я позаботилась об удовлетворении своей плоти: я укомплектовала несколько женских сералей, наняла тридцать лакеев, подобрав высоких и крепких молодцев с приятными физиономиями и выдающихся размеров членами, а об их услужливости вы и сами знаете. Кроме того, в Париже на меня работают шесть опытных и ловких сводниц, и когда я наезжаю в город, я три часа в день провожу в их заведении. Они ищут для меня лучший товар по всем провинциям, и вы, наверное, успели убедиться в его безупречном качестве. Короче говоря, я осмелилась бы предположить, что мало на свете женщин, которые могут похвастаться столь роскошной жизнью, и несмотря на это я никак не могу успокоиться: я считаю себя бедной, мои желания намного превышают мои возможности; будь у меня средства, я бы тратила в два раза больше, и я готова перевернуть землю, чтобы увеличить свое состояние.

После того, как моя жизнь вошла в нормальную колею, я послала служанку привести из Шайло мадемуазель Фонтанж. Щедрая Природа сполна одарила ее красотой; если вы закроете глаза и представите Флору, все равно этот образ будет жалким подобием этой необыкновенно грациозной и привлекательной девушки. Мадемуазель Донис шел восемнадцатый год, ее золотистые волосы, если их расчесать, ниспадали почти до самого пола, ее светло-карие глаза отличались несравненной выразительностью, теплыми искорками в них светились и любовь и сладострастие, ее прелестный ротик, казалось, открывается только для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть ее красоту, а безупречные зубы напоминали жемчужины в окружении ярких роз. Без одежд это прелестное создание могло свести с ума художника, запечатлевшего трех Граций. А какой бугорок Венеры предстал моим глазам! Какие величественные, какие манящие бедра! Если же описать ее зад одним словом — ибо иначе описать его невозможно, — то этим словом будет «умопомрачительный». О, Фонтанж! Какой жестокостью, каким распутством надо было обладать, чтобы не сжалиться над этим сонмом прелестей и не отвести от тебя ужасную судьбу, которую я уготовила тебе!

Когда пять лет тому назад ее мать впервые рассказала ей обо мне, Фонтанж сразу почувствовала глубочайшее, почти экстатическое уважение к незнакомке по имени Жюльетта; узнав от служанки, кто ее забирает из монастыря, она пришла в восторг, а переступив порог моего дома, потрясенная его роскошью, множеством учтивых лакеев, сказочной обстановкой, которая была для нее равносильна открытию мира, ибо она всю сознательную жизнь провела в монастыре, девушка молча моргала глазами; в них сквозило недоверие, ей, наверное, показалось, что она перенеслась на Олимп, в небесную обитель богов, скрытую от глаз людских в заоблачных высотах; а я показалась ей не иначе как Венерой. Она припала к моим ногам, я подняла ее, расцеловала ее алые губы, блестевшие глаза, щечки, розовые и благоуханные, зардевшиеся румянцем от прикосновения моих губ. Я крепко прижала ее к своей груди и почувствовала, как часто бьется ее маленькое сердце — еще неоперившийся птенец, вытащенный из гнезда. Одевалась она просто, но со вкусом, и из-под украшенной цветами шляпки на восхитительные плечи волнами падали светлые волосы. Когда она заговорила, я услышала сладкую, неземную музыку.

— Мадам, я благодарю милостивую судьбу за то, что она дала мне счастье посвятить вам свою жизнь. Моя матушка в могиле, и во всем мире у меня нет никого кроме вас.

Ее глаза увлажнились, и я благосклонно улыбнулась.

— Да, дитя мое, — сказала я, — твоя матушка умерла, она была моей подругой, смерть ее была ранней и трагической… она передала мне для тебя деньги. Если ты будешь вести себя прилично, ты можешь стать богатой, но это будет зависеть от твоего поведения, иными словами, от беспрекословного повиновения.

— Я буду вашей рабыней, мадам. — Она наклонилась и поцеловала мне руку.

Я еще раз поцеловала ее, на этот раз несколько дольше задержавшись на ее свежих губах. Потом медленно сняла с ее шеи шарфик, обнажив грудь. Она покраснела — что-то в ней дрогнуло, но все равно она оставалась сдержанной и учтивой юной дамой. Тогда я в третий раз обняла ее; ее волосы немного растрепались, а грудь целиком вывалилась наружу из-под скромного платьица. И я негромко, нарочито небрежным тоном произнесла:

— Я надеюсь, я хочу надеяться, что полюблю тебя: ты молода, чиста и свежа.

В тот момент у меня появилось острое желание ударить ее: нет сладостнее зрелища, чем добродетель, когда ее унижает порок. Я вызвала служанок и велела им раздеть меня в присутствии этой очаровательной девушки; обнажившись, я посмотрела на себя в зеркало.

— Скажи, Фонтанж, — спросила я, целуя ее в губы, — правду ли говорят, что мое тело привлекательно?

Бедняжка отвела глаза в сторону, лицо ее сделалось пунцовым. Вокруг меня стояли четверо самых красивых моих женщин: Фрина, Лаис, Аспазия и Теодора, все четверо шестнадцати-восемнадцатилетние Афродиты.

— Идите сюда, мадемуазель, — сказала Лаис, обращаясь к Фонтанж, — не стесняйтесь. Мадам оказывает вам большую честь — пользуйтесь ею.

Девушка приблизилась, по-прежнему не поднимая глаз. Я взяла ее за руку, притянула к себе.

— Она еще ребенок, — сказала я своим напресницам. — Фрина, покажи ей, что она должна делать.

Фрина села рядом со мной, положила свою голову мне на грудь и, накрыв рукой мое влагалище, начала массировать мне клитор. Ни одна женщина не умела делать это так искусно, как она. Ее нежные и сильные пальцы вызывали во мне теплые волны сладострастия; потом она наклонилась и продолжила свои ласки губами, не обойдя вниманием и мой зад; она впилась языком в мой задний проход, и ее жаркие поцелуи удивительным образом гармонировали с ласковыми движениями ее пальчиков, блуждавших по бугорку Венеры. Пока Фрина, занималась своим делом, Лаис, оседлав мою грудь, прижала к моим губам свою маленькую сладкую вагину; Теодора нежно поглаживала мне ягодицы, а Аспазия, обняв Фонтанж и не давая ей отвернуть голову от сладострастного спектакля, мягко и назойливо ласкала ее рукой.

— Разве ты не занималась этим со своими подругами? — спросила новенькую Аспазия.

— Никогда!

— Чепуха и враки, — заметила я из-под ягодиц Лаис, — в монастыре только и делают, что мастурбируют, я знаю это по своему опыту. В твоем возрасте я лазила под каждую юбку. — Потом, оттолкнув Лаис, я строго сказала Фонтанж; — Иди сюда и целуй меня.

Когда она наклонилась ко мне, я едва не задушила ее в объятиях.

Служанки получили распоряжение раздеть ее донага. Пока с нее снимали одежду, я пожирала глазами обнажившееся тело неземной красоты, и в моей голове звенела ликующая мысль: «Великий Боже! Как прекрасна эта девочка! Какая прозрачная кожа! Какие пропорции!»

— Очень хорошо, теперь положите на меня ее так, чтобы я могла достать губами эту самую волнующую из куночек. Ты, Аспазия, займешься ее задом и будешь щекотать языком ее анус, а Фрина будет ласкать ей клитор и следить за тем, чтобы весь нектар, до последней капли, попал мне в рот. Я раздвину ноги, Теодора будет сосать мне вагину, а Лаис лизать мою заднюю норку. Главное, милые девушки, постарайтесь показать все, на что вы способны, призовите на помощь все свое воображение, ибо эта девственница меня очень возбуждает, и я хочу извергнуть из себя все соки.

Не стану описывать вам удовольствие, которое я извлекла из этой потрясающей сцены, скажу лишь, что я едва не потеряла рассудок от восторга. Как и следовало ожидать, похоть пробудилась в конце концов и в Фонтанж: она не смогла долго противиться сладострастным ощущениям, от которых мелко дрожало все ее тело. Скромность уступила место сластолюбию, и наша гостья испытала оргазм. О, как сладостен был этот первый поток нектара, заполнившего мой рот!

— Переверните ее, — приказала я своим женщинам, — пусть Теодора сожмет бедрами ее голову и напоит своими соками, а я в это время буду целовать ее жопку; Лаис то же самое будет делать со мной, две других задницы я поласкаю руками.

Новый приступ экстаза, и снова я извергнулась; больше выдержать я не могла: я схватила Фонтанж, подмяла ее под себя, прижала свой клитор к ее хоботку и, энергично двигая тазом, впилась в ее губы; тем временем мои наперсницы щекотали мне зад, звонко шлепали по нему ладонями, пощипывали и покусывали его, дотягивались руками до моего влагалища и не давали ему передышки; одним словом, они погрузили меня в океан наслаждения, и я выжала из себя все в момент десятого своего оргазма, залив горячей жидкостью маленькую куночку самой очаровательной и непорочной из девиц.

Спазмы кончились, и иллюзия рассеялась. Как бы ни была прекрасна Фонтанж, теперь я смотрела на нее со злобным безразличием, которое скоро перешло в жестокость, и в глубине моего сердца проклюнулся голос, решивший ее участь.

— Оденьте ее, — приказала я, поднимаясь.

Я также оделась, отослала служанок, и мы остались вдвоем.

— Мадемуазель, — грубо начала я, — не обращайте внимания и не делайте ложных выводов из мимолетного опьянения, в которое погрузила меня Природа против моей воли, и не тешьте себя напрасной надеждой; я люблю женщин, всех женщин вообще; вы меня удовлетворили, но теперь все закончилось. Теперь я скажу вам, что ваша мать дала мне пятьсот тысяч франков на ваше приданое; лучше, если вы узнаете об этом от меня, нежели от кого-то другого.

— Я уже знаю это, мадам.

— Ах вот как, мадемуазель, вы уже это знаете, тогда примите мои поздравления. Однако вам еще неизвестно, что ваша родительница задолжала такую же сумму некоему господину де Нуарсею, которому я отдала эти деньги и который теперь, по своему усмотрению, может вернуть их вам или же оставить себе, ибо и деньги и право решения принадлежат ему. Завтра я сведу вас с этим господином и рекомендую вам проявить к нему крайнее почтение и постараться исполнить любое его желание.

— Мадам, я должна предупредить вас, что этические и моральные нормы, которые я усвоила, противоречат вашим советам.

— И моим действиям — это вы хотели добавить, милочка, поскольку я вижу, что вы меня осуждаете. Осуждаете за всю мою доброту к вам и за добрый совет.

— Я не говорила этого, мадам.

— Так скажите это, ибо ваши упреки мне так же безразличны, как и ваши похвалы: я забавляюсь с такими девицами, а когда пыл проходит, я их презираю.

— Презираете, мадам! Я считала, что презирать следует только порок.

— Порок забавляет, добродетель — вот что скучнее всего. Согласно моим убеждениям, то, что способствует нашим удовольствиям, всегда предпочтительнее того, что не приносит ничего, кроме головной боли и неприятных ощущений… Но вы откровенно ответили, дорогая моя, и я заявляю с той же откровенностью, что вы своенравны, капризны и нахальны, и при всем этом вы далеки от тех совершенств, которые делают эти свойства извинительными. Однако довольно об этом, мадемуазель, если вы не возражаете; все дело в том, что я ничего вам не должна, что вашими деньгами я расплатилась с кредитором вашей матери и что, наконец, кредитор должен решить, отдать вам полмиллиона или нет; но я вас предупреждаю, что если вы хотите вернуть свое приданое, вы должны отнестись к этому господину со всем почтением.

— О какого рода почтении вы говорите, мадам?

— О том самом, какого я требовала от вас; мне кажется, вы понимаете, что я имею в виду.

— В таком случае, мадам, пусть ваш господин де Нуарсей оставит деньги себе. Я не из тех людей, кто может польститься на столь бесчестную карьеру, которую вы мне предлагаете; если из уважения к вам, из своей детской неопытности я несколько минут назад позабыла все, чему меня учили, позабыла все приличия, то теперь вы открыли мне глаза, и я приму наказание за свой невольный грех.

И из ее глаз, самых прекрасных глаз в мире, полились слезы.

— О, как это трогательно, — процедила я сквозь зубы, — сейчас я упаду к ногам мадемуазель! Боже мой, что было бы с нами, распутными людьми, если бы нам приходилось кланяться каждой шлюхе, которая нас удовлетворила?

Слово «шлюха» прозвучало как сигнал к настоящей буре: девушка билась о стол головой, стонала от отчаяния, разбрызгивала слезы по всей комнате; и если хотите знать правду, я с острым, щекочущим удовольствием продолжала унижать Фонтанж, ту самую Фонтанж, от которой была в экстазе совсем недавно. Гордыню исцеляет крушение иллюзий, и презрение к идолу вознаграждает нас за все унижения, которые мы претерпеваем, простираясь перед ним ниц. Теперь эта глупая гусыня раздражала меня сверх всякой меры.

— И еще, дитя мое, — добавила я, если господин де Нуарсей не вернет ваше приданое, вы можете поступить ко мне в услужение, к вашему счастью мне как раз нужна работница на кухне, думаю, с кастрюлями и горшками вы справитесь.

Эти слова вызвали новый приступ слез и рыданий, и я испугалась, что она задохнется.

— С другой стороны, — не унималась я, — если вам не нравится кухня, вы можете просить милостыню или попробовать торговать своим телом. Я думаю, проституция вам подойдет: у вас смазливая мордашка, к тому же вы не представляете себе, как много можно заработать, лаская мужские члены.

— Мадам, — заговорила Фонтанж сквозь слезы, — я не гожусь ни для того, ни для другого. Я хочу оставить этот дом и покорнейше прошу вас отпустить меня. Я раскаиваюсь в том, что делала здесь, и буду всю жизнь молить Всевышнего о прощении. Мне хочется вернуться в монастырь.

— Неужели? Но вас больше туда не примут. За пребывание в монастыре надо платить. А денег у вас нет.

— Зато у меня там есть подруги.

— И подруг у вас больше нет, потому что вы бедны.

— Я буду работать.

— Довольно, глупышка, успокойся и вытри слезы; сегодня за тобой присмотрят мои служанки, а завтра я отведу тебя к Нуарсею, и если ты не будешь строптивой, возможно, он будет к тебе не столь строг, как я.

Я дернула за сонетку и поручила девушку заботам своих лесбиянок, потом велела заложить карету и помчалась в дом Нуарсея. Он попросил рассказать все подробности, и мой правдивый, без всяких преувеличений рассказ не замедлил возбудить его.

— Взгляни, — сказал он, доставая отвердевший член, — взгляни, Жюльетта, что натворил твой талант рассказчицы.

С этими словами он увел меня в будуар, и вовлек в разного рода забавы, которые еще сильнее разожгли его похоть, ибо у такого распутника, как Нуарсей, они представляли собой не наслаждение ума или плоти, но попрание всех священных уз Гименея и Любви. Я не отпускала его в течение двух часов, так как мне до безумия нравятся эти маленькие праздники бесстыдства; я с радостью дарю их мужчинам, с такой же радостью они их принимают. Итак, после двухчасовых утех, которые, впрочем, нисколько нас не утомили, Нуарсей обратился ко мне с такими словами:

— В душе моей, Жюльетта, очень давно живет одна, в высшей степени необычная, страсть, или, если хочешь, прихоть; я с нетерпением ожидал твоего возвращения, так как удовлетворить ее могу только вместе с тобой. Я хочу сыграть свадьбу… даже две свадьбы в один и тот же день: в десять часов утра, одевшись женщиной, я хочу выйти замуж за мужчину, в полдень, в мужской одежде, я буду жениться. Но это еще не все: другая женщина должна сделать то же самое, и кто, кроме тебя, сможет участвовать в этой фантастической комедии? Ты оденешься в мужское платье и сочетаешься браком с лесбиянкой в одно время со мной, когда я, одетый женщиной, возьму кого-нибудь в мужья; после чего, уже в женском платье, ты поженишься с другой шлюхой, облаченной в мужской костюм, и в тот же момент я, в обычном своем облачении, вступлю в священный брак с педерастом, одетым девицей.

— Да, дорогой, вам действительно пришла в голову беспрецедентная прихоть.

— Разумеется, но вспомни, как Нерон вышел замуж за Тигеллина и одновременно женился на Спорусе, так что не я придумал заключать сразу два брака в один день; нас с тобой связывают давние отношения, и я полагаю, мы в этом смысле превзойдем Нерона. Фонтанж мы оденем в мужское платье, и она будет твоим женихом, затем твоя дочь выйдет за тебя замуж. А как ты думаешь, кто будет моим мужем и моей супругой? Это будут двое моих детей, Жюльегта. Да, двое детей, зачатых мною, о существовании которых ты даже не подозревала, и никто не знал об этом. Одному из них около восемнадцати, он будет моим женихом, это настоящий Геркулес. Второму двенадцать лет, он живое воплощение Эрота. Оба родились в законном браке; старшего родила моя первая жена, младшего — шестая. Всего у меня было восемь жен, надеюсь, об этом ты знаешь.

— Но вы мне не говорили, что у вас есть дети.

— Эти двое умерли для всех окружающих, оба воспитывались в самом строгом соответствии с моими распоряжениями в одном из замков в Бретани. Ни один не видел мир, не видел ничего, кроме высоких стен. Их доставили сюда в закрытой карете. Они настоящие дикари, они даже говорят с грехом пополам. Но это не имеет никакого значения: мы их научим, что делать, остальное — наша забота.

— И это необычное бракосочетание закончится, как я полагаю, чудовищной вакханалией?

— Ты угадала.

— Стало быть, Нуарсей, вы хотите сделать мою маленькую обожаемую Марианну одной из жертв?

— Нет, она не будет жертвой, но ее присутствие необходимо, этого требует моя похоть. Я не причиню ей никакого вреда, в этом ты можешь быть уверена: пока мы развлекаемся, твои служанки будут отвлекать ее; вот и все.

Нуарсей получил мое согласие. И скоро вы узнаете, как подлец сдержал свое слово.

Не сразу и не без труда мне удалось объяснить мадемуазель Донис суть предстоящей церемонии, ведь добродетель, как правило, трудно приспосабливается к капризам порока. Частью из страха, частью из желания угодить мне, несчастная девушка наконец согласилась, но только после того, как я клятвенно заверила, что эта скандальная свадьба ничем не повредит ее невинности. Первая церемония происходила в маленьком городке в двух лье от великолепного замка Нуарсея, который находился неподалеку от Орлеана и в котором должны были состояться свадебные торжества; местом второй церемонии стала часовня этого же замка.

Не буду утруждать вас подробностями, отмечу лишь, что все было пристойно, в точном соответствии е традицией; за религиозным ритуалом последовал гражданский, который также был разыгран самым достойным образом. Были обручальные кольца, были мессы, благословения, предъявление приданого и, конечно, свидетели: было все, что требуется в подобных случаях. Костюмы и грим были безупречны, и непосвященные ничего не заподозрили.

К двум часам пополудни чудовищный замысел Нуарсея был приведен в исполнение: он стал женой одного из своих сыновей, мужем второго сына, а я оказалась супругом своей дочери и женой Фонтанж. Когда закончилась официальная часть, тяжелые ворота замка были закрыты на все запоры. Было очень холодно, и в роскошном зале, где мы собрались, ярко горели камины; хозяин отдал строжайший приказ, чтобы никто не смел мешать нам. Нас было двенадцать человек.

Мы с Нуарсеем, как герои дня, восседали на троне из черного бархата, установленном в центре огромного зала; ниже трона, увенчанные коронами из кипарисовых листьев, располагались: старший сын Нуарсея по имени Фаон, восемнадцати лет от роду; двенадцатилетний младший сын, которого звали Эфорб; моя дочь Марианна и мадемуазель Донис; оба шафера на свадебной церемонии — соратники Нуарсея по содомистским утехам и одновременно наемные убийцы, одному из которых хозяин дал имя Дерю, другому — Картуш[124 - Известные парижские грабители того времени.]; обоим было около тридцати лет, оба были разряжены как каннибалы и обвешаны розгами и кинжалами, оба держали в руках живых змей; справа и слева от нас сидели две мои лесбиянки Теодора и Лаис; у наших ног в почтительном ожидании застыли еще две девицы, взятые мною из публичного дома, восемнадцати и двадцати лет, с очаровательнейшими мордашками.

Наблюдая за приготовлениями, я обратила внимание на мою бесценную Марианну и поспешила напомнить Нуарсею о его торжественном обещании.

— Дорогая моя, — прозвучал его ответ, — тебе следовало бы понять, что я страшно возбужден. Ты же знаешь, в каком состоянии я был сегодня утром, как я жаждал утолить свою фантастическую мечту, которая не давала мне покоя много лет. Она до сих пор сжигает мой мозг, Жюльетта, и я боюсь, что ты выбрала неподходящий момент, чтобы напомнить мне о моем обещании совершить добродетельный поступок, ведь стоит только подбросить хвороста в огонь безумной похоти, и все наши прежние благие намерения рассеиваются как дым. Давай будем наслаждаться, давай развлекаться, может быть, я и сдержу свое слово — кто знает? Но если нет, если сладострастие ввергнет нас в пучину жестокостей, постарайся найти силы пережить несчастье, которого ты так опасаешься и которое, впрочем, для нас с тобой не такая уж страшная вещь. Вспомни, милая Жюльетта, что для развращенных умов, наподобие наших, чем более священен какой-нибудь предмет, тем больше имеется оснований оскорбить его: чем больше претензий предъявляет добродетель, тем скорее беспощадный порок уничтожает ее.

Между тем в зале одновременно вспыхнули сотни свечей, и спектакль начался.

— Картуш, Дерю, — торжественно заявил Нуарсей, обращаясь к заплечных дел мастерам, — будьте достойны знаменитостей, чьи имена я позволил вам носить, чьи великие деяния история будет передавать из поколения в поколение; надеюсь, вы, как и прежде, послужите благороднейшему делу злодейства, так ступайте и разденьте этих четверых, предназначенных для бойни, чело которых увенчано листьями древа смерти, сбросьте с них все тряпье — оно им больше не понадобится, — и исполняйте все, что вам было поручено.

Подручные выступили вперед, раздели четверых жертв и бросили их одежды в гудевшее пламя одного из каминов, которые обогревали зал.

— Что это за странный ритуал? — встревоженно спросила Фонтанж, глядя, как огонь пожирает ее платье, юбки и нижнее белье. — Зачем жечь одежду?

— Милая девочка, — ответил Нуарсей, — скоро, очень скоро, тебе, чтобы прикрыть наготу, понадобится только немного сырой земли и еще меньше дерна.

— Великий Боже! Что я слышу! В чем моя вина?

— Приведите ко мне эту девицу, — приказал Нуарсей.

Пока Лаис сосала его, пока одна из проституток лобзала ему зад, а я подбадривала его словесно, распутник, прильнув губами к губам прелестной девы, жадно целовал ее в продолжение четверти часа несмотря на сопротивление Фонтанж, столь же отчаянное, сколько бесполезное. Потом он обратил свое похотливое внимание на ее ягодицы, пришел в экстаз и воскликнул:

— Ах, Жюльетта, у нее, оказывается, есть и жопка! Какая у нее чудная попка, как приятно, наверное, прочистить этот восхитительный предмет и изувечить его…

При этом его язык погрузился в маленькое трепещущее отверстие, а я начала одной рукой вырывать шелковистые волоски, прикрывавшие вагину девочки, другой — щипать ее упругие груди. Через некоторое время Нуарсей поставил ее на колени, заставил своих подручных целовать ее самые укромные места, прижал свое седалище к нежному девичьему лицу и приказал облизывать себе анус.

Такое неожиданное начало стало тяжким испытанием для стыдливости непорочного существа, но сильнее чувства стыда и отвращения был дикий ужас, который совершенно парализовал ее волю.

Воспитанная в духе скромности, усвоившая самые добронравные принципы в своей обители, мадемуазель Донис оказалась в ужасном положении, и больше всего нас забавляла жесточайшая борьба, которая происходила на наших глазах между благопристойностью и ощущением безысходности.

— Прекрати свои вопли и не дергайся, — грубо прикрикнул на нее Нуарсей, — разве ты не знаешь, насколько трепетны и ранимы чувства такого распутника, как я? Даже мелочь, самый маленький пустяк может спугнуть их, и все пойдет насмарку, все рухнет в один момент; пойми, дура, что самые лучшие прелести ничего для меня не значат, если не подкрепляются покорностью и повиновением.

Произнося свою тираду, злодей гладил и тискал восхитительные ягодицы этого ангельского создания своими мерзкими жестокими руками.

— Клянусь своим фаллосом, Жюльетта! Клянусь, что эта маленькая тварь будет страдать так, как не страдало еще ни одно живое существо. Взгляни на эти прелести, они так и взывают об ужасных истязаниях!

Потом он велел ей взять член Картуша и ласкать его, наслаждаясь тем, как самые невинные ручки в мире творят бесстыдство; бедная девочка, не перестававшая лить слезы, делала это с неописуемым отвращением и с такой неловкостью, что Нуарсей велел одной из проституток преподать ей урок, а бедняжку заставил униженно благодарить свою учительницу.

— Ей надо научиться обращаться с мужскими атрибутами, — глубокомысленно заметил он, — ибо я намерен обречь ее на крайнюю нищету, так что ей придется зарабатывать этим ремеслом на кусок хлеба.

Вслед за тем он велел ей облизывать влагалища проституток, потом сосать ему орган, а остальные били девочку по щекам при малейшем признаке отвращения.

— Очень хорошо, — сказал он наконец, — теперь пора перейти к радостям Гименея, а то мы слишком увлеклись соблазнами любви. — И бросив на Фонтанж испепеляющий взгляд, добавил: — Теперь можешь трястись в ожидании момента, когда я снова займусь тобой.

Лаис и Теодора окружили Фаона, одновременно и мужа Нуарсея и его сына, в мгновение ока вызвали у него достаточную эрекцию и подвели юношу к Нуарсею, который, наклонившись надо мной, выставил свой зад, и мои лесбиянки ввели туда копье его отпрыска. Я ласкала его снизу, а сам он облизывал анальное отверстие то одной, то другой шлюхи. Скоро сыновний орган, напоминавший член мула, привел Нуарсея в восторг; распутник принялся изображать стоны, всхлипы и ужимки невесты в момент дефлорации, чем вызвал небывалое оживление зрителей. Еще мгновение, и юноша извергнулся в отцовские потроха, с радостью принявшие его семя. Когда ритуальный акт завершился, жених опустился на колени и почтительно облобызал зад Нуарсея. После чего отошел в сторону, но возбужденный папаша жаждал продолжения, его ненасытный анус, казалось, вопил и требовал к себе внимания. Тогда Картуш и Дерю начали по очереди содомировать его, а в это время наш злодей целовал ягодицы Лаис и Теодоры, к которым, по его признанию, он с самого начала почувствовал особое расположение. Я по-прежнему лежала под ним и неустанно сосала ему фаллос.

— Теперь сыграем роль супруга, — объявил Нуарсей после того, как его головорезы совершили по два содомистских акта, — с женской обязанностью я, на мой взгляд, справился успешно.

К нему подвели Эфорба, младшего сына. Мне было доверено ввести таран в брешь, и за три мощных толчка с дефлорацией было покончено. Нуарсей выдернул из окровавленного отверстия свое несгибаемое орудие и потребовал подвести к нему Фонтанж.

— Жюльетта, — обратился он ко мне, — сделай одолжение, покусай куночку этой девчонки, пока я занимаюсь ее задницей. А чтобы ее боль была еще сильнее, вы, Картуш и Дерю, возьмите ее руки и ножом поковыряйте ноготки.

Все происходило в полном соответствии с его указаниями; Фонтанж, безмерно страдавшая Фонтанж, не могла понять, где боль была невыносимее: в изувеченных пальцах, в искусанном до крови влагалище или в прямой кишке, которую долбил чудовищный мужской орган. Мне же кажется, наибольший урон причинила ей содомия; ее вопли, рыдания и стоны достигли предела своих возможностей, и Нуарсей, чрезвычайно возбужденный всем этим, оказался на грани кризиса, поэтому благоразумно покинул пробитую брешь.

— Эй, Жюльетта! — заорал он. — Если бы ты только знала, какой чудный зад у этой сучки, как мне сладостны ее страдания. Я хотел бы, чтобы все демоны ада пришли мне на помощь, и каждый придумал свою неслыханную пытку.

Он перевернул жертву на спину; ее держали наши потаскухи, я раскрыла ее влагалище, и туда стремительно ворвался толстенный, твердый как железо член; в продолжение всего акта в ноздри несчастной совали горящую серу и рвали ей уши. Цветок невинности был сорван и растоптан, хлынула густая кровь, взбесившийся Нуарсей извлек свой окровавленный инструмент, схватил многохвостую плеть с раскаленными на огне наконечниками и начал жесточайшую флагелляцию. Его также пороли две проститутки, он осыпал поцелуями задницы моих лесбиянок, которые умудрились принять удобную для распутника позу, я сосала ему орган и щекотала пальцами анус.

— Признайтесь, ведь нам здесь тепло и уютно, — сказал он через несколько минут, — а вот жуткий холод за окном подал мне замечательную идею.

Мы вчетвером надели на себя теплые зимние вещи и вывели нагую Фонтанж за ворота. Перед замком был большой, облицованный мрамором бассейн, в ту пору покрытый льдом, на который вытолкнули девушку. Картуш и Дерю, держа в руках тяжелые кнуты и пороховые ракеты-шутихи, стали по разные стороны бассейна возле самого его края, мы с Нуарсеем расположились чуть поодаль, и я накрыла его член своей теплой ладонью. Девушку заставили кататься по льду: когда она приближалась к кромке, ее подгоняли кнутом, когда она удалялась, в нее бросали подожженные ракеты, и они с веселым треском разрывались у нее под ногами. Мы долго любовались захватывающим зрелищем, а бедняжка носилась по звенящему от мороза льду, смешно подпрыгивала, увертываясь от ракет, падала и снова вставала.

— Что такое?! — вскричал возмущенный Нуарсей, заметив, что совершая шестой круг, Фонтанж не претерпела никакого урона. — Что я вижу! Наша стерва блаженствует!

Но в следующее мгновение к вящему удовольствию злодея взрыв разнес в клочья одну из ее грудей, она споткнулась и упала, сломав руку.

— Ну вот, это уже лучше, — удовлетворенно пробурчал Нуарсей.

Фонтанж притащили обратно в замок в бессознательном состоянии, быстро привели в чувство и, чтобы подготовить к дальнейшему употреблению, перевязали раны.

Тем временем сцена была готова для новых оргий. Нуарсей захотел, чтобы меня ласкала моя маленькая Марианна, а сам начал покрывать мерзкими похотливыми поцелуями по-детски трогательные ягодицы ребенка.

— Эта штука обещает вырасти в превосходнейший зад, Жюльетта, — сказал он мне, — она уже сейчас очень сильно воспламеняет меня.

Хотя девочке было всего лишь семь лет, порочный Нуарсей слегка, как бы для пробы, поводил своим гигантским членом по очаровательной в своей наготе и беззащитности расщелинке, потом вдруг оставил Марианну и набросился на Эфорба; он вонзил в него свою шпагу по самый эфес и, задыхаясь от ярости, крикнул мне, чтобы я раздавила мальчику яички. Наверное, не существует на свете боли, какую испытал несчастный, но и это было еще не все: Нуарсей отошел в сторону и приказал помощникам выпороть сына. Один из них работал плетью, второй содомировал бесчувственное тело мальчика, я же — таково было желание отца, — взяла бритву и в один момент срезала по самый корень детские гениталии. Нуарсей во все глаза смотрел на эту операцию и впивался губами и зубами в ягодицы Теодоры.

— Настал твой черед сношаться, Жюльетта, — хрипло произнес он, когда закончилась очередная сцена.

Я пребывала в состоянии ужасного возбуждения, и все мое тело в тот момент жаждало только совокупления. Оба головореза зажали меня с двух сторон: один вломился в мое влагалище, второй пристроился в задней пещерке; Нуарсей переходил от одного к другому, по очереди содомировал их, а проститутки нещадно пороли его. Увидев, что мое продолжительное извержение подошло к концу, злодей указал палачам на Фонтанж и сказал:

— Делайте с ней, что хотите, лишь бы она страдала как можно сильнее, пока вы развлекаетесь с ней.

Разбойники за одну минуту с таким усердием обработали девочку, что она снова потеряла сознание.

— Погодите, — засуетился Нуарсей, — не могу же я упустить такой момент.

Пока он содомировал несчастную нашу жертву, я удивила его неожиданным всплеском жестокости: посредством скальпеля я ловко вырвала правый глаз своей подопечной. Этот чудовищный поступок переполнил чашу терпения Нуарсея, к тому же настолько сильной была болевая реакция Фонтанж, настолько судорожно сжались все ее мышцы, что развратник сбросил свое семя в самых недрах ее прямой кишки.

— Теперь пойдем со мной, моя драгоценная, — заявил он и потащил изувеченную девушку, которая едва держалась на ногах, в соседнюю комнату. Я последовала за ними.

— Смотри, — он ткнул пальцем в стол, на котором грудой лежали золотые монеты — пятьсот тысяч франков, принадлежавшие несчастной девушке, — смотри на свое приданое; мы оставили тебе один глаз, чтобы ты могла лицезреть это богатство, чтобы почувствовала себя еще несчастнее, ибо эти деньги не твои. Знай, стерва, что я мечтаю увидеть, как ты сдохнешь в нищете, я сделаю так, что ты никогда не сможешь пожаловаться на свою судьбу, после того, как мы отпустим тебя на свободу. Потрогай, — продолжал он, подталкивая ее к столу, — потрогай эти сверкающие кружочки, это золото, оно твое, но ты никогда его не получишь. Пощупай его, шлюха, я хочу, чтобы ты ощутила его в своих пальчиках; ну вот, а теперь эти бесполезные органы тебе больше не нужны, — С этими словами монстр положил обе руки на чурбаки для разделки мяса, крепко привязал их и совершил с ней третий, на сей раз последний, акт содомии, во время которого я большим топором отрубила ей кисти… Затем, не мешкая, остановила кровь и перевязала обрубки. После чего, продолжая содомию, монстр своими руками раскрыл жертве рот, заставил высунуть Язык, я ухватила его щипцами, вытащила еще больше и отрезала… Операция завершилась тем, что я выколола оставшийся глаз, и Нуарсея потряс чудовищной силы оргазм.

— Прекрасно, — с удовлетворением заметил он, извлекая свой орган, потом набросил на мелко дрожавшее тело накидку из грубой холстины и прибавил: — Теперь мы уверены, что она не сможет писать, будет слепа как крот и никогда никому не скажет ни единого слова.

Мы вывели ее за ворота и вытолкнули за ограду.

— Ступай, ищи себе пропитание, — сказал Нуарсей, на прощанье наградив ее пинком. — Мысль об участи, которая тебя ожидает, доставляет нам еще большее удовольствие, чем мы получили бы от твоего убийства; убирайся, стерва, броди по миру и обвиняй своих палачей, если сумеешь.

— Да, но ведь она сможет слышать вопросы любопытных, — заметила я, — уши-то у нее остались.

— В самом деле, — спохватился жестокий Нуарсей. — Тогда это надо исправить. — И он кончиком ножа проткнул оба ее уха.

Когда мы вернулись в зал, наш распутник обвел глазами присутствующих, и его взгляд задержался на девушках.

— А ну-ка, помогите мне, негодницы, я только что потерял много сил, надо восстановить их… Возбудите хорошенько этих содомитов, пусть они прочешут мне задницу. Я чувствую в себе неодолимую потребность творить зло.

Нуарсея взяли в кольцо, со всех сторон его окружили ягодицы и торчавшие члены, вся компания начала ласкать и возбуждать его всеми мыслимыми способами.

Когда его инструмент зашевелился, он громко крикнул:

— Послушай, Жюльетта, я хочу твою дочь.

И не оставив мне времени опомниться и ответить, негодяй бросился на девочку и с невероятной быстротой овладел ею. Моя бедная Марианна истошно закричала, и этот крик возвестил о том, какую ужасную боль она испытывает.

— Великие боги, что вы делаете, Нуарсей!

— Сношаю в задницу твою дочь. Это должно было случиться рано или поздно, не так ли? По-моему, лучше, если цветок невинности сорвет твой близкий друг, а не посторонний.

Безжалостно разворотив детские внутренности, он вытащил свой залитый кровью член, дрожавший от сдерживаемой ярости, и бросив убийственный взгляд на проституток, объявил о своем желании принести одну из них в жертву. Обреченная девушка, которую он выбрал, обняла его колени, напрасно пытаясь умилостивить злодея; ее привязали к верхушке раздвижной лестницы, Нуарсей опустился в кресло в двух метрах от нее и взял в руку свободный конец веревки. Теодора и Лаис, встав на колени, занялись его органом, яичками и седалищем; оба каннибала на его глазах совокуплялись со мной, вторую проститутку подвесили к столбу вниз головой, оставив дожидаться решения своей участи. Двадцать раз монстр дергал за веревку, двадцать раз жертва с грохотом падала на пол, каждый раз ее поднимали и водружали на место, и чудовищная забава не закончилась до тех пор, пока девушка не переломала себе ноги и не разбила череп. Ужасы еще сильнее подогрели распутника, и он распорядился завязать глаза висевшей проститутке, а каждый из нас должен был подходить к ней по очереди и терзать ее тело. Пытка, сказал он, прекратится только тогда, когда жертва сумеет угадать имя своего очередного мучителя; но она* скоро захлебнулась собственной кровью, так и не назвав правильно никого из тех, кто заставлял ее жестоко страдать. По моему совету обеих несчастных, в которых еще теплились последние искорки жизни, подвесили в трубе над камином, где они быстро обуглились, а может быть, еще раньше задохнулись от дыма. Нуарсей совершенно опьянел от похоти; он, как безумный, рыскал глазами по салону, в них я прочла смертный приговор всем пятерым, еще оставшимся в его распоряжении. Это были обе мои лесбиянки, моя дочь и два его сына. Все говорило за то, что со всеми ними будет покончено сразу, в один и тот же момент.

— О, великие боги злодейства! — возопил он. — Снимите с меня узду, дайте мне сотворить зло, достойное вас! Я не прошу у вас сил делать добро, но неужели вы не можете дать мне сверхчеловеческие способности к преступлениям? Эй вы, дикие небесные псы, дайте мне в руки вашу молнию, дайте мне ее хотя бы на один момент, и когда я уничтожу всех жителей этой поганой планеты, вы увидите, как вскипает ярость в моих чреслах, и вашим собственным огненным копьем поражу ваше мерзкое, подлое сердце.

Продолжая бормотать еще какие-то слова, уже совсем невразумительные, он набросился на своего сына Фаона, овладел им сзади, предоставив в распоряжение содомитов свое седалище, и приказал мне вырвать живое сердце из груди мальчика; я подала ему окровавленный трепещущий комочек плоти, он в один миг сожрал его, извергнулся и в следующий момент вонзил кинжал в грудь второго сына.

— Взгляни, Жюльетта, взгляни, мой ангел, что я сделал? Славная работа, не правда ли? Подтверди, что я достаточно запятнал себя кровью и ужасами.

— Я содрогаюсь, глядя на вас, Нуарсей, но я всегда с вами.

— Не думай, Жюльетта, что наша оргия закончена и что я выдохся.

Снова его блуждающий взор остановился на моей дочери, и я увидела, что эрекция его ужасна; он схватил Марианну, заломил ей руки, и его чудовищный инструмент ворвался в ее вагину.

— Бог ты мой, — заговорил он, захлебываясь словами, — я схожу с ума от этого крохотного существа; разрази меня гром, если это не так. Что ты собираешься с ней делать, Жюльетта? Ведь ты же не сентиментальная дура, ты не идиотка, чтобы испытывать чувства к этому презренному отродью, к этому порождению проклятого семени твоего мерзкого мужа, поэтому продай ее мне, Жюльетта, продай мне эту сучку, и мы оба совершим великий грех: ты продашь свое дитя, а я куплю его только для того, чтобы предать мучительной смерти. Да, Жюльетта, да, мы вместе убьем твою дочь. — В этот момент он вытащил свой фаллос, наполненный адской силой, жутко сверкавший в багровых отсветах пламени, которое бушевало в камине. — Посмотри, как эта мысль будоражит мои чувства. Только погоди, не отвечай ничего до тех пор, пока не примешь в себя парочку членов.

Во время совокупления никакое преступление не приводит человека в ужас, поэтому принимать решение всегда надлежит в те минуты, когда вы истекаете семенем. В мое тело вонзились два члена, меня сношали с обеих сторон, и во второй раз Нуарсей спросил, какую судьбу уготовила я своей дочери.

— Ах, подлая твоя душа! — закричала я, выбрасывая из себя порцию за порцией. — Твоя звезда коварства и вероломства восходит нам миром и затмевает все вокруг, все исчезает под твоими лучами, все, кроме жажды злодейства и бесстыдства… Делай с Марианной что хочешь, сукин ты сын, — сказала я и добавила на выдохе: — Она твоя.

Едва лишь были произнесены эти слова, он схватил бедную девочку своими преступными руками и швырнул ее, голенькую, в камин, где бесновалось жадное пламя; я подскочила, я тоже схватила кочергу, чтобы не дать несчастной выбраться из огня, чтобы затолкнуть подальше сотрясаемое конвульсиями тело; нас обоих ласкали мои девушки, потом содомировали его головорезы. Марианна поджарилась заживо, а мы с ним провели остаток ночи в объятиях друг друга, восхищаясь друг другом и перебирая в памяти все эпизоды и обстоятельства нашего злодеяния, которое было ужасным и все-таки, по нашему общему мнению, недостаточно жестоким.

— Теперь ответь мне на такой вопрос, — сказал Нуарсей, когда мы оба несколько успокоились, — может ли что-нибудь в мире сравниться с удовольствием, которое приносит преступление? Знаешь ли ты что-нибудь, что слаще духа злодейства?

— Нет, друг, мой, я не знаю ничего подобного.

— Так давай жить злодейством до конца дней, и пусть ничто на свете не свернет нас с этого пути. Не будем уподобляться несчастным, которые, снедаемые угрызениями совести, отчаянно барахтаются в поисках отступления, в равной мере подлого и неразумного, и бесполезного, ибо они нерешительны и трусливы в своих действиях, и на новом поприще они не будут удачливее и счастливее, чем в сфере зла, которое так опрометчиво отвергли. Счастье зависит от твердости духа, оно недоступно тому, кто всю свою жизнь шарахается из стороны в строну.

Мы провели неделю в сельском поместье Нуарсея и каждый день прибавляли к своему списку несколько новых мерзостей. Как-то раз по настоянию хозяина я испробовала на себе одну из страстей императрицы Теодоры, жены Юстиниана, Это было так: я легла на траву, двое крестьянок посыпали ячменными зернами мою промежность, следя за тем, чтобы они попали и на нижние губки; потом из скотного двора пригнали дюжину крупных гусей, которые начали клевать зерно, вызывая настолько сильное раздражение в моих гениталиях, что когда кормление закончилось, мне просто необходимо было совокупиться. Нуарсей предвидел такой результат и приготовил для меня пятьдесят своих челядинцев, которые вознесли меня на самые вершины блаженства. Он тоже захотел испытать трюк с гусями на своей заднице, после чего заявил, что ощущение от клювов острее и приятнее, чем от порки. К этим невинным шалостям он добавил более серьезное преступление: приказал учителю и учительнице из соседнего городка привести к нему по тридцать учеников и учениц, собрал вместе детей обоего пола в своем замке и добился того, что мальчики лишили невинности всех девочек; он закончил это развлечение всеобщей поркой и содомией и наконец отравил всю толпу.

— Друг мой, — сказала я ему после этого события, — все это детские шалости; неужели мы не в состоянии совершить нечто необыкновенное и увенчать наши оргии достойным образом? Жители города берут воду из колодцев, у меня есть снадобья, которые оставила Дюран, их хватит, чтобы отравить за два дня все население, и я обещаю, что со своими служанками произведу здесь настоящее опустошение. — Я сопровождала свои вкрадчивые слова настойчивыми ласками, и Нуарсей не устоял.

— Черт меня побери, — так ответил он, не в силах сдержать извержение, когда услышал столь замечательный план. — В самом деле, Жюльетта, Природа дала тебе нечеловеческое воображение. Делай, что задумала, мой ангел, и пусть моим ответом послужит этот бурный поток, который ты из меня выжала.

Вам известно, что слова мои никогда не расходятся с делом. Четыре дня спустя полторы тысячи человек были похоронены на городском кладбище, почти все они скончались в таких жестоких муках, что оставшиеся в живых слышали их отчаянные мольбы о скорейшей смерти. Небывалое бедствие было приписано неожиданной и неизвестной эпидемии, а невежество местных лекарей защитило нас от подозрений. Когда мы возвращались в столицу в двухместной карете, я потеряла счет оргазмам, которые мы испытывали в объятиях друг друга.

Теперь, друзья мои, вы видите перед собой самую счастливую женщину на свете; я безумно люблю злодейство и заявляю об этом со всей прямотой и ответственностью; только злодейство и ничего, кроме злодейства, не возбуждает мои чувства, и я останусь ему верна до конца своих дней. Я свободна от всех религиозных страхов; осмотрительность и богатство избавляют меня от вмешательства закона, и никакая сила, ни человеческая, ни небесная, не может стать преградой на пути моих желаний. Прошлое воодушевляет меня, настоящее подвигает меня на новые дела, а будущего я совсем не боюсь, поэтому надеюсь, что за оставшуюся жизнь я превзойду все, что совершила в молодые годы. Природа сотворила нас не для чего иного, кроме как для наслаждения, она сделала землю сценой для наших развлечений, а ее жителей — нашими игрушками, предметами нашего удовольствия, ибо удовольствие есть всеобщий, универсальный движитель и закон жизни. Я допускаю, что незавидна участь жертв, но без них никак нельзя, наш мир разлетелся бы на куски, если бы не было высшего промысла, который устанавливает равновесие в мироздании; только благодаря злодеяниям поддерживается естественный порядок, только таким путем Природа восстанавливает то, что каждодневно утрачивается в этой системе из-за нашествий добродетели. Стало быть, творя зло, мы повинуемся Природе, между тем как наше неприятие зла есть единственное преступление, непростительное в ее глазах. Да, друзья мои, давайте всем сердцем примем эти принципы, в осуществлении которых заключены единственные на земле истоки счастья.

Такими словами мадам де Лорсанж заключила рассказ о своих приключениях, скандальные и чудовищные подробности которых не один раз вызывали слезы у внимательно слушавшей Жюстины. Шевалье и маркиз также были взволнованы, но совсем по-иному, и их раскаленные, побагровевшие члены, извлеченные из панталон, показали, сколь различны были чувства, которые их обуревали. Оба они уже собирались приступить к утехам плоти, когда вошедший дворецкий доложил о возвращении Нуарсея и Шабера — читатель, очевидно, помнит, что они на несколько дней отлучились в деревню по своим делам, предоставив графине возможность познакомить двух новых друзей с событиями ее жизни, которые были уже известны нашим старым знакомым.

Слезы, смочившие щеки несчастной Жюстины, ее трогательный опечаленный вид, красноречиво свидетельствовавший о том, как она страдает, ее врожденная скромность и добродетельность, которая сквозила в каждой черточке ее нежного лица, — все это чрезвычайно разожгло похоть Нуарсея и служителя церкви, и они заявили в один голос, что сию же минуту должны утолить свои мерзкие и жестокие прихоти. Они увели Жюстину в соседнюю комнату, оставив маркиза, шевалье и мадам де Лорсанж, которые не замедлили предаться другим, не менее изощренным похотливым забавам, для чего призвали несколько лакеев и служанок, коих не было недостатка в этом замке.

Было около шести вечера, солнце клонилось к закату, когда они вновь собрались все вместе, дабы решить судьбу Жюстины. В виду отказа мадам де Лорсанж оставить сей образчик праведности под своей крышей спор шел о следующем: вышвырнуть бедняжку за ворота или уничтожить ее во время очередной оргии. Маркиз, Шабер и шевалье, более, чем пресытившиеся робкой неопытной девушкой, настаивали на последнем; тогда, выслушав мнение всех присутствующих, попросил слова Нуарсей.

— Друзья мои, — так обратился он к веселому избранному обществу, — в подобных обстоятельствах разумнее всего предоставить Природе самой решить этот вопрос. Вы, наверное, обратили внимание на то, что в небе собирается сильная гроза, так почему бы нам не вверить судьбу этой девицы естественному ходу вещей, иными словами, первичным элементам миропорядка? И если они пощадят ее, я, не раздумывая, вступлю на праведный путь.

Это предложение было встречено всеобщим восторгом.

— Мне нравится эта идея, — сказала мадам де Лорсанж, — надо незамедлительно осуществить ее.

За окнами сверкали молнии, завывал ветер, темные тучи сталкивались друг с другом словно в адском кипящем котле, на небосвод было страшно смотреть. Как будто сама Природа, устав от своих трудов, собиралась смешать в кучу все первичные элементы с тем, чтобы придать им новые формы. И Жюстине указали на дверь; ей не только не дали ни единого су на дорогу, но даже забрали то последнее, что у нее оставалось. Потрясенная, униженная такой неблагодарностью и неописуемыми мерзостями, которые ей пришлось испытать на прощанье, но в то же время обрадованная тем, что удалось избежать еще худшего, девушка — любимое дитя скорбей и несчастий, — благодаря в душе Бога, быстрым шагом вышла за ворота замка и пошла по лужайке, ведущей к дороге… Она так и не дошла до нее: в небесах раздался страшный грохот, полнеба осветилось яркой вспышкой, и несчастная упала, пораженная молнией, которая пронзила ее насквозь.

— Она мертва! — закричали злодеи, захлопали в ладоши и поспешили к тому месту, где на земле лежала Жюстина. — Скорее, сударыня, пойдемте скорее посмотрим дело рук небесных, полюбуемся на то, как высшие силы вознаграждают добронравие и благочестие. А ведь нам постоянно твердят: возлюбите добродетель! Смотрите же, какая судьба уготована ее преданнейшим служителям!

Четверо наших либертенов окружили мертвое тело; хотя оно было обезображено самым ужасным образом, в распутных головах вспыхнули мерзкие мысли и желания, и останки погибшей Жюстины сделались объектом похоти. Бесстыдная Жюльетта вдохновляла и возбуждала своих друзей, пока те срывали с трупа одежды. Молния, ударившая прямо в рот, вышла через влагалище, и присутствующие не удержались от того, чтобы зло не посмеяться над тем, какой странный путь избрал огонь небесный, почтивший своим присутствием тело жертвы.

— Хвала Всевышнему, — заметил Нуарсей, — ибо он действительно ее заслуживает; вы видите перед собой доказательство его благопристойности: он не тронул задницу. И этот предмет все еще прекрасен, поистине прекрасен этот величественный зад, который принял достаточно спермы за свою жизнь. Кстати, он не искушает вас, Шабер?

Вместо ответа сластолюбивый аббат вставил свой орган по самый корень в безжизненную груду плоти. Вскоре его примеру последовали остальные, и один за другим все четверо оскорбили прах нежного, благородного создания; наблюдая за ними, Жюльетта безостановочно ласкала сама себя; наконец веселая компания удалилась, оставив оскверненный труп лежать у самой дороги. Бедное создание, рожденное под несчастливой звездой, так уж было суждено, что даже смертный покой не уберег тебя от жестокого порока..

— Воистину, — заявила мадам де Лорсанж, когда они подходили к замку, — этот случай лишний раз убедил меня в правильности моей жизни. О, великая Природа, стало быть, для твоих неподвластных нам замыслов действительно необходимо зло, которое приводит в ужас глупую толпу, стало быть, оно тебе по душе, если ты своей рукой караешь тех, кто страшится его или отвращает от него свой взор. Да, сегодняшний день окончательно укрепил и успокоил мою душу.

Не успела графиня произнести эти слова, как к воротам подкатил экипаж. Из него вышла высокая, статная, очень привлекательная женщина, и Жюльетта бросилась к ней.

Вы не поверите, но это была не кто иная, как Дюран, ближайшая и самая верная подруга мадам де Лорсанж, та самая Дюран, которую Венецианская инквизиция приговорила к смерти и мертвое тело которой показали Жюльетте в страшном застенке.

— Великий Боже! — воскликнула потрясенная графиня. — Я не могу поверить своим глазам, это ты, моя любовь? Ради всего святого объясни, что произошло.

Все поспешили в гостиную, устроились в креслах и в молчании выслушали самую загадочную историю на свете.

— Да, милая Жюльетта, — начала Дюран радостным и в то же время исполненным достоинства голосом, — ты видишь перед собой свою подругу, которую считала казненной и навек потерянной для тебя и которая возвратилась к тебе целой и невредимой и вдобавок несметно богатой: помимо своих денег я привезла тебе то, что власти конфисковали у тебя в Венеции. — Она положила на стол толстую пачку банкнот и продолжала: — Вот, душа моя, твои полтора миллиона ливров, которые снова нашли свою хозяйку; это все, что мне удалось вернуть, наслаждайся ими, а взамен я прошу только одного — дозволения провести остаток моих дней в твоем обществе.

— Ах, друзья мои! — всплеснула руками Жюльетта. — Мне кажется, тот, кто когда-нибудь напишет историю моей жизни, не ошибется, если назовет ее «Торжество и процветание порока». А теперь, Дюран, поведай нам поскорее свою таинственную повесть, но прежде я хочу сказать, что сама прошу тебя никогда больше не покидать меня.

И мадам Дюран с присущим ей красноречием и немногословием рассказала о том, как она я конце концов исполнила волю правителей Венеции, и за это вместо нее предали смерти другую женщину, ибо таким образом Совет республики хотел запугать Жюльетту, вынудить ее бежать из города и прибрать к рукам ее богатства. Иезуитский обман увенчался полным успехом, и с таким же успехом Дюран вызвала в Венеции чуму, которая унесла двадцать тысяч жизней; после завершения операции она попросила, в качестве вознаграждения, отдать ей деньги, отобранные у подруги, потом тайно и без промедления покинула город, ибо эти коварные венецианцы, впитавшие в себя принципы Макиавелли, избавились бы от сообщницы при первой же возможности.

— Таким образом я сбежала, моя драгоценная, и сразу бросилась по твоим следам, — продолжала Дюран. — Теперь я вижу тебя счастливой, и больше мне ничего не надо; мне осталось возблагодарить судьбу, которая дважды спасала меня от виселицы: судя по всему я рождена не для того, чтобы закончить жизнь в петле. Я не знаю, какая смерть мне суждена, но когда придет мой последний час, пусть он застанет меня в объятиях любимой моей Жюльетты — пусть будет так, и я приму смерть с улыбкой.

Подруги крепко обнялись и четверть часа клялись друг другу в самой искренней дружбе, верности и преданности, ведь эти чувства встречаются среди поклонников порока не реже, чем среди людей добродетельных, что бы там ни говорили невежественные грубияны, которые верят в своего мрачного и унылого Бога. Все присутствующие разделяли радость двух женщин, ликование было в самом разгаре, когда за окнами раздался цокот копыт, и через минуту в гостиную вошел гонец из Версаля с посланием для господина де Нуарсея.

— Клянусь небом, Жюльетта, — воскликнул наш распутник, распечатав и пробежав глазами конфиденциальное письмо, — сегодня фортуна устроила нам настоящий праздник. Министр скончался, король срочно требует меня ко двору, где мне будут вручены бразды правления королевством. Вы не представляете себе, какие счастливые звезды воссияли над нами! Я скачу в столицу, вы обе едете со мной, — продолжал Нуарсей, обращаясь к Жюльетте и Дюран. — Я хочу, чтобы вы всегда были рядом, разве могу я обойтись без вас теперь, когда возьму в руки руль корабля, именуемого Францией? Вам, Шабер, я даю епархию с титулом архиепископа, маркиза назначаю посланником в Константинополь, а вам, шевалье, будет назначено содержание пятьсот тысяч ливров в год, и вы останетесь в Париже управлять нашими делами. Итак, друзья, настало время великих свершений и великой радости для всех нас, а добродетель ожидают черные дни, хотя, наверное, не стоит упоминать об этом в романе, если он ненароком будет написан о нашей жизни.

— Напротив, — возразила Жюльетта, — истина превыше всего, не следует страшиться говорить правду, как бы ни была она неприглядна, даже если человечество содрогнется от ужаса, когда его взору предстанет сокровенный, непостижимый промысел Природы. Мы же с вами философы, друзья мои, поэтому молчать не имеем права.

Наутро компания разъехалась; в последующие десять лет над нашими героями неизменно светили счастливые звезды. По прошествии этого времени смерть мадам де Лорсанж заставила ее покинуть наш суетный мир — такова жизнь, дорогой читатель, и самые яркие и прекрасные цветы в конечном счете увядают. Эта уникальная в своем роде, эта замечательная женщина скончалась, не оставив никаких записей о событиях, случившихся с ней в последнее десятилетие, поэтому ни один писатель не сможет поведать о них миру. Если же кто-то дерзкий все же осмелится на такое предприятие, он предложит нам чистейший вымысел вместо действительности, а между ними существует огромная разница в глазах людей, обладающих вкусом, тем паче в глазах тех, кто с интересом и приятностию прочитал это произведение.


notes



Примечания





1


"Персидские письма» Монтескье.




2


Напомним читателю, что так дела обстояли во время путешествия мадам де Лорсанж по Италии. С тех пор произошли большие перемены — как во Флоренции, так и во всей этой чудесной стране. (Прим. автора)




3


Дар по обету (лат.).




4


Дар по обету (лат.).




5


Сторонница равноправия.




6


Постоянный спутник замужней женщины.




7


Матерь Божья (исп.). В данном случае ругательство.




8


Очень велика, пишет Макиавелли, должна быть преданность к вам сообщника, даже если грозящая ему опасность не очень серьезная, это доказывает, что в помощники следует брать либо очень близкого человека, либо уничтожить его, как только он выполнит свою задачу. (Прим. автора)




9


Тот, кто имеет хотя бы небольшую склонность к злодейству, надеюсь, узнал свой портрет; пусть же он извлечет из всего сказанного урок и научится вести полную наслаждения жизнь, которую предопределила ему Природа. (Прим. автора)




10


К этому можно прибавить, что хороший обед может быть источником физического наслаждения, между тем как смерть трех миллионов доставит только моральное наслаждение даже допропорядочному человеку, в этом заключается большая разница между двумя этими удовольствиями: моральные наслаждения имеют интеллектуальный характер, зависящий от добродетели, Но телесные наслаждения связаны с физическими ощущениями, которые никоим образом не зависят от чьего бы то ни было мнения и которые в одинаковой мере доступны и людям и животным; стало быть, сохранение жизни этим миллионам может доставить удовольствие, не более реальное, чем душевный предрассудок, на котором оно основано, и доступное лишь малой части человечества, между тем как обед — это общедоступное удовольствие, следовательно, более сильное. Отсюда вытекает, что колебаться в выборе между капелькой смолы и вселенной нелогично и неразумно, и этот аргумент лишний раз доказывает огромное преимущество порока перед добродетелью. (Прим. автора)




11


В самом деле, чего только нельзя добиться от женщины, заставив ее испытать оргазм. Опыт подсказывает, что едва лишь ее влагалище оросится соком, как она будет готова на самую неслыханную жестокость; если женщины, от рождения склонные к злодейству, удосужатся обратить внимание на свои эмоции, они согласятся, что существует неразрывная связь между физическими ощущениями и моральными извращениями. Чем быстрее они поймут это, тем шире сделается круг их удовольствий, ибо они научатся бросать зерна своего сладостолюбия в благодатную унавоженную почву, из которой вырастают дивные цветы наслаждения. Приведу один пример: прежде у Арсинои было единственное удовольствие — совокупляться. Ей попался опытный любовник — либертен, который, уловив момент, когда она находилась в состоянии экстаза, предложил ей совершить злодейство. После чего Арсиноя заметила, что ее удовольствие возросло десятикратно и еще больше усилило ее похоть. Таким образом она обогатила свой репертуар. Этого может добиться любая женщина, стоит лишь последовать примеру Арсинои и подсыпать в блюдо одного удовольствия пряную приправу другого. Всякая непристойность влечет за собой другую, и чем больше пряностей вы добавите к плотским утехам, тем счастливее будет ваша жизнь. (Прим. автора)




12


Женщина, участвовавшая в празднествах Бахуса.




13


Селение недалеко от Авиньона, где долгое время жил Петрарка




14


Автор «Альзиры» — Вольтер; Даламбер — математик и философ, сотрудник энциклопедии




15


Философ, теолог, автор «Телемаха».




16


Гийон (1648-1717), переводчица книг Ветхого и Нового Завета, проповедовала мистический экстаз.




17


Franc (фр.) означает «искренний», «открытый».




18


Жак Балле, сеньор замка Барро, состоявший в близких отношениях с Теофилем де Вио, родился в Париже в 1602 году. Безнаказанное распутство этих двоих злодеев было беспримерным. Говорят, что хорошо известный сонет, о котором здесь упоминалось (это, кстати, один из самых скабрезных образцов поэзии того, да и более позднего времени), написан им во время болезни. Впоследствие Балле отрекся от него, что совсем неудивительно, ибо здоровый телом и рассудком человек не может взять на себя авторство подобного произведения. Возможно, в переложении кардинала наши читатели найдут его не столь непереносимым. (Прим. автора)




19


Кардинал де Бернис написал эти строки по-итальянски, здесь они даются в переводе самой Жюльеты.




20


Пирон (1689-1773), поэт, драматург, автор эпиграмм.




21


Девять мужчин из десяти, которые берут на себя труд удовлетворить женщину, пожалуй и не догадываются о том, что в это время каждое ее отверстие жаждет проникновения. Поэтому, чтобы добиться от нее извержения, мужчина должен исхитриться и впиться языком в ее рот, нежно поглаживать груди, вставить один палец в вагину, другим ласкать клитор, третьим щекотать задний проход, и ничего он не добьется, пренебреги хоть одним из этих советов. Стало быть, нужно по меньшей мере три человека, чтобы, как говорится, свести возбужденную женщину с ума. (Прим. автора)




22


См. «Мемуары маркизы де Френ», «Глоссарий знаменитых людей» и другие источники. (Прим. автора)




23


Парки (миф.) — три Богини, определяющие судьбу человека.




24


Одна из главных улиц Рима.




25


Сбир — полицейский в Италии.




26


См. его рассуждения об удовольствии. (Прим. автора)




27


Только подобным удовольствием можно объяснить обычай азиатов держать женщин за семью запорами: вы же не думаете, что в его основе лежит ревность? В самом деле, может ли существовать ревность в сердце человека, у которого две или три сотни жен? (Прим. автора)




28


Этот план действительно рассматривался в бытность мою в Риме, и здесь изменены только имена. (Прим. автора)




29


Позвольте мне еще раз вспомнить добрым словом этого необыкновенного человека, и пусть он простит меня за то, что я не изменила его имя в своих записках и сообщила его всему миру. (Прим. автора)




30


Чем необычнее плотские утехи, тем больше удовольствия они доставляют — в этом, пожалуй, никто не сомневается. Однако ни одна страсть не требует таких усилий, как эта, и получаемое наслаждение зависит от того, сколько мы затрачиваем на него сил — и душевных и физических. (Прим. автора)




31


Анджело Браски, кардинал, избран папой в 1775 г. под именем Пия VI. Умер в 1799 г. во Франции, куда был отправлен после захвата Рима французскими войсками.




32


Удивительно, что якобинцы в годы Французской революции стремились уничтожить алтари Бога, который говорил их языком. Но еще удивительнее то, что те, кто ненавидели и стремились уничтожить якобинцев, действовали от имени Бога который рассуждал так же, как якобинцы. Если это не верх человеческой глупости, тогда уж и не знаю, где его искать. (Прим. автора)




33


Приверженец, сторонник какого-нибудь учения.




34


Имена римских императоров из рода Флавиев.




35


Ересь IV века н. э., названная по имени Ариуса из Александрии, который отрицал божественность Христа.




36


В те времена в Риме жил некий Герардиус Бразе, считавшийся официальным отравителем Святого Престола; он отравил восемь пап по приказу тех, кто хотел занять их место. Ватиканские первосвященники в ту пору, пишет Барониус, были отъявленнейшими злодеями. (Прим. автора)




37


Еретическая секта, существовавшая на юге Франции и севере Италии в XII и ХШ веках.




38


Гельфы, сторонники папы, и гибеллины, сторонники императора, — две враждовавшие в Италии партии в XII-XIV веках.




39


Это о нем говорили, что он влез на трон, как лис, царствовал, как лев, и издох, как пес. (Прим. автора)




40


Поэт Джакопо Саннадзаро, этот неаполитанский Петрарка, так писал о ней: Hoc jacet in tumula Lucretia nomine sedra, Thais Alexandra filia, spensa nurus. (Прим. автора)




41


Облатка, «тело Христово».




42


Давайте обратимся непосредственно к Тациту: «Нерон приказал предать христиан мучительной смерти за поджог Рима. Этих христиан ненавидели за их бесстыдство и за то, что их духовным вождем был мошенник по имени Христос, которого казнили во время царствования Тиберия. После первых репрессий вредоносная секта была подавлена, однако вскоре вновь начала смердить, причем не только там, где она возникла, но и в самом Риме, куда, как известно, ведут все дороги, а также все сточные канавы. Первыми хватали тех, кто открыто заявлял о своей принадлежности к мерзкому культу, их признания дали возможность арестовать целую толпу таких же негодяев, и всех приговорили к жестоким наказаниям. Ненависть к ним была всеобщей и несомненной, доказательством чему служит их позорная смерть: их одевали в шкуры диких зверей и бросали собакам или привязывали к крестам, где оставляли умирать медленной смертью, или сжигали заживо, будто вязанки хвороста, чтобы освещать улицы (отсюда пошло выражение „lux in luce“, то есть „свет среди бела дня“). Нерон с удовольствием предоставлял свои сады для этих спектаклей. Часто, смешавшись с толпой или сидя в колеснице, одетый конюшим, он наблюдал эти зрелища. Ему доставляли большое удовольствие казни христиан, он и сам принимал в них непосредственное участие». Теперь послушаем, что пишет об этом Лукиан: «Это сборище оборванных бродяг, с фанатичным блеском в глазах и судорожными движениями, они бродили, издавая невнятные бормотания, клялись каким-то сыном, рожденным отцом, предсказывали ужасные беды империи и проклинали всех, кто не принимал их веру». Постепенно заклинания этого сброда тронули души самых слабых членов общества, как это обыкновенно и случается; если бы секту не преследовали, она исчезла бы сама по себе, и больше никогда о ней не было бы слышно. Просто невероятно, что нагромождение такого бесстыдства и такой тарабарщины могло увлечь наших предков. Когда же мы поумнеем и раз и навсегда покончим со всем этим? (Прим. автора)




43


Близкие мои друзья знают, что в путешествиях по Италии меня сопровождала исключительно привлекательная и приятная во всех отношениях дама, что следуя своим порочным философским принципам, я представила эту особу великому герцогу Тасканскому, наместнику Христа, княгине Боргезе, их королевским величествам королю и королеве Неаполя. Поэтому они уверены в том, что все, касающееся сладострастной стороны путешествия, — чистая правда, что я описала обычные привычки и характерные особенности упоминаемых лиц, и что, будь они свидетелями этих эпизодов, они не смогли бы их представить более живо и правдиво. Пользуясь случаем, я заверяю читателя, что то же самое относится и к описательной стороне моего рассказа, который не выдуман от слова до слова. (Прим. автора)




44


Митра — головной убор — знак епископского сана.




45


Переселение душ.




46


Царство согласия противоречий (лат.).




47


Почти все народы земли пользуются правом на жизнь и смерть своего потомства. Это право совершенно естественное: чем, в самом деле, мы можем распоряжаться с большим правом, как не своим творением? Если бы существовала иерархия убийств, если бы их можно было расположить в возрастающем порядке зла, детоубийство следовало бы поместить в самом низу лестницы: каждый человек имеет возможность быстро исправить последствия этого незначительного преступления, что снимает с него налет жестокости. Самый первый инстинкт человека состоит в том, чтобы истребить отпрысков, но ему очень часто мешает гордость. (Прим. автора)




48


Изменение, которое мы наблюдаем в материи, лучше назвать восстановлением или трансформацией, т. к. материя, принимая различные формы, не уменьшается, не расходуется, не портится и не разлагается; возможно, одна из главных причин ее стойкости заключается в кажущихся разрушительных эффектах, которые на деле делают ее более гибкой и предоставляют ей большую свободу образовывать новые, еще более изощренные формы. В конце концов материя не разрушается, претерпевая изменения, так же, как восковой кубик, который вы расплавляете в круглую форму, не разрушается, а лишь меняет свою форму. (Кстати, этот пример приводит Вольтер.) Нет ничего более естественного, чем эти бесконечные возрождения, как нет ничего удивительного в повторном рождении. Куда бы вы ни обратили свой взгляд, вы всюду встретитесь с возрождением: гусеница возрождается в виде бабочки, апельсиновое зернышко, брошенное в землю, — в виде апельсинового дерева, погибшие животные — в виде травы, овощей, червей, иными словами, в виде корма для других животных и тем самым становятся частью их субстанции и т. д. и т. п. (Прим. автора)




49


Знаменитые полководцы.




50


Знаменитые воры и разбойники во Франции того времени.




51


Наказание матерей за детоубийство — это беспримерная жестокость. Кто же волен распоряжаться детьми, как не та, что носила их в своем чреве? Если на земле и существует неоспоримая собственность, она заключается именно в этом, и в высшей степени неразумен закон, который запрещает женщине реализовать свое право. В самом деле, как можно наказывать несчастное создание просто за нежелание продлить свое существование в потомстве? Но еще более нелепым является обычай казнить мать за убийство своего ребенка: когда преступление совершается, на свете одним существом становится меньше, когда оно наказывается — мы лишаемся сразу двоих. Неужели нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это? Ах, как мудры наши законодатели! И мы до сих пор оставляем эти законы в силе! (Прим. автора)




52


Один из Филиппинских островов.




53


Древние государства в Африке.




54


Африканское племя, жившее на территории нынешних Судана и Эфиопии.




55


Тангуты — одна из народностей Тибета.




56


Город в Бирме.




57


Провинция в Голландии.




58


Вот теперь эта история становится объяснимой. (Прим. автора)




59


Восстание в Сицилии в 1282 г., жестоко подавленное.




60


"Закон возмездия» (лат.).




61


Тиран Агридженте (6 век до н. э.).




62


Древняя столица Бирмы, один из самых богатых городов Востока в XVIII веке.




63


Древнее малайское королевство.




64


Однако довольно таких ребяческих примеров, дорогой Браски, представьте нам более широкое полотно. Подумайте только: проскрипции иудеев, христиан, Митридата, Мариуса, Суллы, триумвиров, жуткие злодеяния Феодосия и Теодоры, ужасы крестоносцев и инквизиторов, бесчинства тамшшеров, Сицилийская бойня, резня в ночь Святого Варфоломея, резня в Ирландии, в Пьемонте, в Севеннах, в Новом Свете — всего двадцать три миллиона трупов, из них двадцать миллионов погибших только из-за своих убеждений! Люди, влюбленные в убийство, всегда найдут повод для истребления других людей. (Прим. автора)




65


Древние обитатели Дании; они постепенно переселились на юг, дошли до Италии и растворились среди местных племен.




66


Разновидность орехов, употребляемых в пишу в Юго-Восточной Азии.




67


Девственницы, служительницы древнеримского культа богини Весты.




68


Hippo (лат.) означает «лошадь».




69


Диктатор г. Альба в VII в. до н. э., враг Рима, был пленен и казнен.




70


Испанский инквизитор, прославившийся своей жестокостью.




71


Интересно отметить, что испанцы — очень женственный народ, стало быть, очень короток шаг от изнеженности до жестокости. {Прим. автора)




72


Римский император, побежденный Константином.




73


Преследования протестантов при Людовике XIV; назывались «драгонадами» потому, что в дома протестантов ставили на постой драгун, которые должны были вразумлять вероотступников.




74


Например, один за другим отрывали пальцы рук и ног, затем сами руки и ноги, зубы, глаза, нос, язык, прочие выступающие части тела, включая мужские атрибуты, а у женщин и клитор. (Прим. автора)




75


Кохин-Хин, провинция во Вьетнаме.




76


Если женщина привыкла возбуждаться, только давая выход своей жестокости, которая до поры до времени дремлет в каждой из нас, она, благодаря исключительно тонким фибрам ее души и высокой чувствительности всех ее органов, много изобретательнее в этом отношении, чем мужчина. (Прим. автора)




77


Так называлась знаменитая шайка разбойников тех времен.




78


Древний город в Восточной Африке, столица одноименного государства.




79


Восстание, начатое угнетенными гугенотами на юге Франции.




80


Фосцы — жители г. Фос в Малой Азии, пелагийцы — жители Пелагийских островов в Средиземном море, геты — древний скифский народ, суэвы — древнегерманcкое племя.




81


Откровенный наряд, граничащий с его отсутствием.




82


Высший церковный суд.




83


Неаполитанская унция примерно составляет одиннадцать французских ливров и десять су. (Прим. автора)




84


Так назывались Нидерланды.




85


Душа любого тирана питается этим чувством, и сколько революций было совершено только по одной этой причине! (Прим. автора)




86


Представители адвокатского сословия в Англии.




87


Одно из имен богини любви Венеры.




88


Напомню читателю, что в этих записках изменены имена почти всех действующих лиц. (Прим. автора)




89


Скажи, гений стокгольмской революции, не прошел ли ты нашу парижскую школу? (Прим. автора)




90


Жак де Молей (1240-1314), последний великий магистр ордена тамплиеров.




91


Напомню читателю гениальную басню Лафонтена «Лягушки, которые искали себе короля», которая написана про вас, несчастные обитатели земли. (Прим. автора)




92


В 1789 г. он погиб от руки некоего Анерсгрема. (Прим. автора)




93


Тот, кто близко видел эту женщину, знаменитую как своей мудростью, так и злодеяниями, согласится, что нарисованный здесь портрет Екатерины очень близок к оригиналу. (Прим. автора)




94


Эта привычка настолько въедлива, что ее приверженцы не могут обходиться без порки, иначе это может самым пагубным образом отразиться на их здоровье и даже жизни. Обычно в определенное время они испытывают сильнейший зуд, единственное средство от которого — хорошая порка. Об этом пишет аббат Буало в своей «Истории флагеллянтов», а также Мерсье де Компьень. (Прим. автора)




95


Пятьдесят верст составляют около тридцати пяти миль. (Прим. автора)




96


Христиан в Тифлисе больше, чем мусульман, а церкви встречаются много чаще, чем мечети. (Прим. автора)




97


Пусть же эти превосходные принципы, укоренившись в умах, навсегда покончат с пагубными предрассудками, которые заставляют нас считать страсти врагами человечества, между тем как только в них можно найти счастье на земле. (Прим. автора)




98


Это произошло с народами, которые, поддавшись безрассудному порыву, думали, будто уничтожают предрассудок, когда грабили его алтари. Что же получили они в результате? Другой предрассудок и нищую страну. Простофили! Они не видели, чья рука направляет их, и, полагая, что искореняют идолопоклонничество, сделались слепыми орудиями негодяев, которые ими руководили; бедняги думали, будто служат Разуму, а на деле были зажравшимися свиньями. Религиозные революции должны готовиться просвещенными людьми и заканчиваться не тогда, когда будут выброшены шутовские погремушки религии, а когда будет покончено с мошенниками, которые ими потрясают. (Прим. автора)




99


Мария-Антуанетта, королева Франции. (Прим. автора)




100


Следует напомнить, что никогда не было так много полицейских запретов и законов касательно морали, как в последние годы царствования Карла I и Людовика XVI. (Прим. автора)




101


Недаром римляне назначили диктатора, только когда отечество было в опасности. (Прим. автора)




102


Этот портрет списан с натуры. (Прим. автора)




103


Фердинанд носил титул короля Неаполитанского и Сицилийского.




104


Почва вулканического происхождения.




105


В древности это селение называлось Путеоли. (Прим. автора)




106


Божество египетской мифологии, идентифицируется с Осирисом-Аписом.




107


Трасилл (I век н. э.), египетский философ и астролог, философия которого объединяла мысли Пифагора и Платона.




108


Древний город в Италии, где в 60 г. до н.э. Цезарь, Помпей и Красс образовали триумвират.




109


Легендарный римский патриций, отличавшийся пристрастием к роскоши.




110


Царство, где, по преданию, обитают души мертвых.




111


Богиня Ада, супруга Плутона, мать фурий, идентифицируется с греческой Персефоной.




112


Бог радости, веселья и застолий у древних греков.




113


Первые побуждения, продиктованные Природой, — неизменно преступные; а те, что толкают нас к добродетельности, являются вторичными, то есть плодами воспитания, недостаточности ума или страха. Человек, предназначенный Природой для трона, прямо из ее рук переходит в руки судьбы, которая превращает его в кровожаднейшего из людей, ежедневно купающегося в крови своих подданных и считающего это совершенно естественным. (Прим. автора)




114


Дракон (7 в. до н. э.), один из шести афинских законодателей, законы которого отличались особой жестокостью.




115


Этому вопросу посвящена речь епископа Гренобльского в I томе «Новой Жюстины». (Прим. автора)




116


В Италии исповедниками, как правило, делают сводников; в высшем свете эти две должности объединяются в одном лице, каковым чаще всего является священник. (Прим. автора)




117


Резко отличительная, неадекватная реакция.




118


Блудницы этой национальности высоко ценятся в других странах. Их исключительное бесстыдство, их способности к распутству и их красота заслужили им особое уважение в мире разврата. (Прим. автора)




119


Самая известная ярмарка в Италии в ту эпоху. (Прим. автора)




120


Жан Батист де Грекур (1683-1743), аббат, эпикуреец, автор непристойных стихов и сказок.




121


Субретка (фр.) — исполнительница мелких ролей в театре.




122


Эти восхитительные создания, презираемые недалекими людьми, и в повседневной жизни обнаруживают те же самые свойства, которыми они славятся в плотских утехах: они умны, талантливы, обаятельны, они полны очарования; и вам, робкие и несчастные женщины, остается лишь завидовать им. (Прим. автора)




123


Здесь стоит упомянуть нелепый обычай оплакивать покойника. Вместо того, чтобы лить слезы, надо радоваться, ибо благодаря своей смерти этот дорогой вам человек получил избавление от всех жизненных невзгод. Более того, наша скорбь, наши слезы ничем не могут ему помочь, а на живых действуют тягостно. То же самое можно сказать о церемонии погребения и об уважении, которое все еще оказывается мертвецу. Труп заслуживает только того, чтобы положить его в плодородную почву, где он сразу может дать всходы, быстро превратиться в червя, муху или растение. Если вы хотите оказать покойнику последнюю услугу, закопайте его под плодовым деревом или на зеленом лугу, все прочее — нелепость (Прим. автора)




124


Известные парижские грабители того времени.