Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 Дмитрий Дмитрий Роман представляет собой дневниковые записи и рассуждения, объединённые общим местом действия — литературным Ленинградом-Петербургом. На страницах Вы встретите Аркадия и Бориса Стругацких, Юрия Полякова, Даниила Гранина, Виктора Конецкого, Михаила Веллера, Глеба Горбовского, Михаила Успенского и многих других писателей, которыми автор поддерживал приятельские и профессиональные отношения. Дмитрий Каралис «Петербургские хроники» ThankYou.ru: Дмитрий Каралис «Петербургские хроники» Роман-дневник 1983-2010 Вместо предисловия Собрав свои дневники, с успехом публиковавшиеся в разные годы в толстых журналах, Дмитрий Каралис изящно доказал известную литературную теорему: каждый человек способен создать хотя бы один увлекательный роман, если день за днем опишет свою жизнь. «Хроники…» читаются на удивление легко, местами зачаровывая смачными описаниями. Истории, рассказанные автору разными людьми, случайные и неслучайные встречи, впечатления от прочитанных книг, надежды, мечты, семейная и общественная жизнь, поиск родовых корней и самое, пожалуй, главное — напряженная литературная учеба и ежедневный путь в гору: от первых публикаций к нынешнему успеху. В дневнике помимо событий и персонажей, естественно, присутствует и сам автор, вольно или невольно пишущий автопортрет на фоне времени и своих героев. Сергей Арно Из рекомендации в Союз писателей Санкт-Петербурга: …Я бы назвал прозу Каралиса «прозой здравого смысла». Она всегда конкретна и точна, даже когда автор пользуется фантастическим сюжетным приемом. Видно, что автор — технарь, инженер в прошлом, и не только потому, что предметом изображения часто служит инженерная среда, а потому, что социальное происхождение автора выдает сам стиль повествования — рациональный, слегка ироничный, лишенный гуманитарных излишеств. Виктор Конецкий Мне встречалось довольно много авторов, настолько уверенных в своем мастерстве, что к ним было страшно подступиться. В дневниках Каралиса — наоборот, никакого самолюбования, самовосхваления, отчего поневоле проникаешься к автору доверием. «Вчера закончил повесть. Сегодня перечитал и огорчился. Что я сказал? Ничего…» Сомнения, неудовлетворенность собой — скрытый источник силы. Александр Етоев Характерно, что Дмитрий Каралис не наводит косметику на старые дневниковые записи с целью приукрасить их в соответствии с сегодняшними реалиями. Поначалу это порождает у читателя ложное чувство превосходства, которое, однако, быстро проходит. «Я о Набокове знать не знал», — пишет автор. «Темнота!» — хочется снисходительно бросить. Потом смотришь на дату записи: август 1986-го. Многие ли знали тогда?.. Набоков и Набоковский дом появятся в надлежащем месте текста. Пишет, что бегает в оздоровительных целях по Смоленскому кладбищу, про могилы няни Пушкина, художника Маковского, родителей премьера Косыгина. Православному читателю хочется крикнуть: «А Ксения где, нехристь?!» И опять вспоминаешь — не было тогда часовни, да и святая блаженная еще не была прославлена Церковью. Часовня займет свое место в повествовании в нужное время. Павел Виноградов И этому плохенькому писателю опять дают премию! На этот раз «Литературной газеты». За что? Ни мата, ни траха! Это современная проза? Оказывает, блин, духовное сопротивление! А кому? Глобальному прогрессу? Цепляется за вонючий клочок земли, называемый родиной. Эти патриоты просто задолбали! В Гулаг бы их всех! Виктоор Торопов, академик Всемирной академии ненормативной лексики, выступление на радиостанции «Небесное ухо». Двадцать лет назад Дмитрий Каралис появился у нас на заседании семинара молодых писателей-фантастов со своей первой фантастической повестью — полный сил и творческой энергии, но явно сомневающийся, написал ли он то, что следовало писать, и вообще попал ли туда, куда следовало бы. Повесть была очень недурна для начинающего — в излюбленном мною жанре реалистической фантастики, с юмором, с приключениями, с живыми героями, добрая, веселая, живая. Молодой автор, безусловно, понимал, как надо писать фантастику — понимал главное: суть и соль хорошей фантастики в максимальном реализме описываемого. Но фантастом Каралис не стал. Он стал отличным прозаиком-реалистом, потому что суть и соль реалистической прозы он тоже понимал преотлично: мир полон замечательно интересных вещей и надо только научиться отбирать (из того, что знаешь) самое интересное и писать об этом правду. Борис Стругацкий Монологи простодушного 1983–1992 годы Жене Ольге посвящаю О дневниках Дмитрия Каралиса Есть принципиальная разница между мемуарами и дневниками. Мемуары неминуемо концептуальны, ибо создаются по прошествии определенного отрезка времени, когда, как утверждают психологи, забывается до девяноста процентов пережитого, и автор, имея уже сложившуюся точку зрения на события, вспоминает факты, подтверждающие свою собственную позицию. Но правда не может уложиться в концепцию. Дневники же подобны скрытой камере, которая, конечно, стоит на определенной точке зрения, но туда попадает всё: нужное и ненужное. Но другой вопрос — что считать нужным и ненужным? Ведущий дневник не знает этого, и слава Богу. Эта скрытая камера и есть одна из интереснейших форм фиксации жизни, по дневникам мы будем судить об эпохе. В идеале, взяв двадцать тысяч дневников какой-то эпохи, двадцать тысяч скрытых камер, мы увидим всю картину жизни в ее бесконечной сложности. Но дневник дневнику рознь. Есть дневники, где одна личная жизнь и почти нет места эпохе. Например, мне попадался дневник влюбленной барышни, написанный в 1905 году. Она ничего не видела, кроме предмета своего обожания и себя, лишь в одном месте упоминается демонстрация на улице, помешавшая им встретиться. Лучший дневник для постижения ушедшего времени тот, где личная жизнь, внутренний сюжет, соединяется с жизнью общественной. Прожил день — записал. При чтении «Дневников» Дмитрия Каралиса у меня возникало странное чувство: я жил в ту эпоху, но многое забыл. Вдруг моя память, выталкивающая до девяноста процентов событий, начинает цепляться за малейшую деталь, какую-нибудь двухкопеечную монету, опущенную в телефон-автомат, и передо мною распахивается окно, панорама той жизни. «Как я мог забыть?» — замираю я. Происходит наложение моей памяти на воспоминания другого человека, и возникает вполне объемная, расширенная картина ушедшего. Ведь события двадцатилетней давности — это уже история. Особенно интересный эффект возникает, когда одни и те же события видятся людьми разных поколений. Автор «Дневников» — в те годы уже печатающийся в газетах, но мечтающий о большем — о литературе. Он учится писать прозу, постигает премудрости литературного мастерства, прорывается сквозь пустоту и темноту своего незнания, занимается литературной учебой, доходит до всего сам — об этом в дневнике написано емко и честно. Он пишет, но написанное чаще всего вызывает у него недовольство. «Закончил рассказ. Прочитал и огорчился — что я сказал? Ничего…» И эта черта автора — быть недовольным собой, своим творчеством, мне чрезвычайно симпатична. Творчество — особый, сквозной сюжет всего повествования. Параллельно идет история страны. Вот наступает 1984-й год. Никто не предчувствует колоссальных изменений. Кончается эпоха стариков, начинается борьба с пьянством, интенсификация, ускорение, перестройка. Аплодисменты Горбачёву, аплодисменты молодому ершистому Ельцину. Вдруг в моей памяти возникают странные митинги, демонстрации, о которых я уже позабыл. Потом карточки, талоны на вино и мясо, жуткая инфляция, пустые прилавки магазинов, телевизионные страсти, которыми жила страна… Для меня История — это две обезьяны: черная и белая. Либо одна обезьянничает прошедшую эпоху, либо другая. Ни то, ни другое не верно. Дневник же корректирует эти искаженные представления своими фактами. Очень хорошо представлена в «Дневниках» семейная тема, разговоры с детьми, которые растут с каждой новой главкой-годом. Вот 1983-й… 1988-й… И еще: я, взрослый человек, не чуждый спиртного, вдруг осознал через «Дневники», каким разрушительным было пьянство в России. Всеобщее, неосознаваемое, беспробудное, нечеловеческое… Портвейн предпочитали водке, никто еще не понимал, не знал, как портвейн сказывается на здоровье, это была эпоха портвейна, эпоха бормотухи. Чрезвычайно забавно следить, как автор духовно и творчески растет из года в год, как открывает для себя новые темы, как вписывается в новую свободную жизнь. Как они с женой то выращивают рассаду на дачном участке для продажи, то осваивают шитье вошедших в моду беретов, то организуют издательский кооператив. Или вот автор едет в Москву сдавать в издательство свою первую книжку. Он застал ту эпоху, когда Россия была литературоцентричной страной, когда писатель полагался важнейшей фигурой общества. По мере литературного роста появляется новое окружение, новые друзья. Вот семинар Бориса Стругацкого, вот визит к Виктору Конецкому за отзывом на первую повесть, вот мелькнул еще никому не известный Михаил Веллер, заночевавший у автора… Подкупает добрая, немного простодушная интонация, подкупает самоирония, «Дневники» легко читаются и долго не забываются, от них веет настоящей, непридуманной, жизнью… Есть поразительная динамика в том, с каким мироощущением автор начинает свои дневники в 1983 году и с каким заканчивает в 1992-м. Материал, который отбирался в начале и в конце написания дневников, говорит в пользу автора, свидетельствует о его подъеме на новый виток развития. Есть, как говорится, «положительная динамика». Скорее всего, автор смог бы стать преуспевающим бизнесменом — при его способностях, энергии, молодости, очевидном добродушии и незлобивости. Но он семидесятник, к тому же человек творческий, «ушибленный литературой» и отвергает бизнес как способ существования. Дневник заканчивается в 1992 году выходом двух первых книг прозы и приемом в Союз писателей. Закономерно? Пожалуй, да. Думаю, дневник продолжаться не будет. И вот по какой причине: автору не хватит простодушия, чтобы вести его в той же манере. Дневник простодушного молодого человека ушел вместе с той эпохой, в которой жил автор… Ну что же, у каждой эпохи свой вкус, цвет, запах, своя неповторимая интонация. Восьмидесятые годы ушедшего тысячелетия отчетливо отразились в «Дневниках» Дмитрия Каралиса: читайте и вспоминайте, сравнивайте с собственными наблюдениями. Приятного вам чтения. Июль 2004 г. Борис Аверин 1983 год 4 мая 1983 г. Гатчина. Ранняя весна. Тихо, хорошо. Трава высокая, сочная — хоть коси. Дежурю в гараже на тихой 3-й площадке — от начальства вдалеке. В выходные были в Зеленогорске. Копал грядки под картошку и проч. Руки чешутся, к земле тянет. Ольга собирала лист, Максим ходил по участку и всё внимательно разглядывал: бочку для воды, бревна под навесом, деревья в зеленой дымке, лопату, мотыгу, нюхал траву, грыз камни, долго смотрел на бледного весеннего червяка, ползущего по черной рыхлой земле в грядке. Топили печку. Потом все вместе ходили на залив. Макс, увидев воду и остатки льда у берега, радостно завопил. По Тургеневу, писатель должен быть хозяином грамматических законов и бить грамматику и синтаксис по носу. Читаю Сергея Антонова, дал Андрей Мурай. Книга называется «Я читаю рассказ». Хорошая книга, полезная. «Событие — сердце рассказа, мотивировка — его душа». Совет литератору: «Когда допишешь рассказ — выброси начало». И еще: иногда, чтобы разобраться в идее, сначала пишут конец. Для «увеличения протяженности чувствования» применяется замедление повествования — ретродация. Мысли и чувства должны созреть и усвоиться. Двор гаража выложен бетонными плитами. Тридцать «камазов»-панелевозов потрескивают и покряхтывают, сбрасывая усталость и делясь дневными воспоминаниями. Им поддакивают двадцать бортовых лохматок и «зилов»-самосвалов. Молчит лишь старый американский «виллис», который Юрка Ласточкин выиграл в карты у кладовщика, и теперь не знает, что с ним делать — всерьез заняться ремонтом некогда по причине ежедневной поддачи, а снова поставить на кон не удается. Тишина. Никто не бьет по железу, никто не гавкает по селектору, никто не врывается в вагончик с вопросом: «Мишка не проезжал? Если появится, скажи, что я ему глаз на задницу натяну и телевизор сделаю! Так и передай!». В открытое окно моего вагончика доносятся голоса проходящих мимо дачников: «И вы на этой электричке приехали? А сколько сейчас градусов, не знаете?» Щенки лежат в тени под вагончиком — на сене и ватниках. Подросли, гавкают, вцепляются мелкими зубами в тряпку и носятся с ней. Это не площадка № 3, а санаторий ЦК. Тьфу, тьфу, не сглазить бы! Раз в четверо суток я еду электричкой от Балтийского вокзала до станции Татьянино, иду полтора километра пешком по гравийной дороге через промзону (гудки маневровых тепловозов, бетонные заборы, пар, дым, лязг, гул) и оказываюсь почти в дачной местности — тихий гараж за бетонным забором. Вагончик с кроватью и электрической печкой. Телевизор, приемник, плитка… Но самое главное — стол-аэродром. Вечером, когда шофера разойдутся и ворота закрыты, можно спокойно разложить бумаги на столе, закурить, взять авторучку, начать первую фразу и взлететь высоко… Жду этого состояния с подрагиванием в кончиках пальцев. Подъем в шесть. Умываешься, пьешь крепкий чай и начинаешь выпускать парк на линию — проверяешь рулевые тяги, тормозные и габаритные огни, ставишь в путевку штамп и машешь рукой: «Поехал!» Вечером то же самое, только наоборот — принимаешь автомобили с линии, пишешь заявки на ремонт, отмечаешь время возврата, ставишь штамп в путевку и приглядываешься, нет ли вмятин на бампере или кабине… В аспирантуре мне казалось, что лучше занятий не бывает — показался на кафедре три раза в неделю, и свободен: ходи в Публичку, пиши дома диссертацию или роман, сиди с друзьями в пивбаре, халтурь, если можешь. Оказывается, бывает. Только долго и путано я шел к такой работе, даже вспоминать не хочется. Открыл крышку приемника. Пыльная пластинка Магомаева, засохшая муха, скрюченные апельсиновые корки и затвердевший папиросный окурок с обкусанным мундштуком… За высоким забором гаража — волейбольная площадка садоводства. Мальчишки играют в войну. Слышны голоса: «Я буду запасной, если кого-нибудь убьют!» Или: «Стреляй, фашистская морда, ты увидишь, как умрет капитан Максимов!» 8 мая 1983 г. Дома. Заезжал Серега Барышев — бросил пить, курить, бегает кроссы. Вспоминали наш класс, пили кофе. Говорит, стал понимать смысл жизни. Жить надо проще и заниматься тем, к чему лежит душа. Совсем, как я. Я намерен работать в гараже и писать. К этому у меня душа лежит. Еще как. Барышев — прообраз главного героя моей повести «Феномен Крикушина». Но в таком виде, какой он есть в жизни, пускать на страницы повести его нельзя. Его надо «причесать» и слегка подлакировать. Иначе он к третьей странице напоит всех действующих лиц, сам упьется, и от персонажей ничего, кроме похмельных стонов не услышишь. Так я Сереге и сказал. Он заржал радостно. Еще я сказал, что стоит мне его увидеть или услышать, как меня по старой привычке тянет бесшабашно выпить. Серега сказал, что его тоже, бывает, тянет. И мы с ним быстренько расстались. Если он в загуле потеряет мой рассказ, то вполне может успокоить примерно так: «Не горюй, Дмитрий, я тебе новый напишу. Еще лучше». Это в его стиле. Золотой медалист нашего класса. Поступил на факультет журналистики. Бросил. Поступил в Военмех. Бросил. Сейчас работает на кафедре вычислительной техники в СЗПИ и никак не может получить высшее образование. Мы с Михом уже перестали его спрашивать о дипломе, чтобы не расстраиваться. Развелся давно. Есть дочка. Пил, и обязательно с фантастическими последствиями — то ментовский «уазик» остановит, приняв его за такси, то в Фонтанку рухнет, то в Зимнюю канавку, то с яхты в Финский залив, на работу с похмела не выходит — лишь жалобно стонет и мычит, а когда похмелится, вытаскивает из дивана баян и играет что-то невнятное — в детстве ходил в музыкальную школу и пытался сочинять музыку. Еще ведомости на выплату зарплаты всему институту теряет — программист. Но любим мы его, дурачка. За беззлобие и добрую душу. Накрапывал дождь. Шла женщина с поднятым вверх лицом. Казалось, что под просторным сарафаном она спрятала школьный глобус. 17 мая 1983 г. Дежурю в ОТХ. Написал сегодня рассказик «Зеркало» и новеллу «Двое». Первый дался тяжеловато, писал с перерывами, а новелла — в один присест. Пока это, естественно, заготовки. Час ночи. Тепло. Сижу у открытого окна. Вокруг нашего гаража набирающие силу рощицы. Цветет черемуха. Со всех сторон заливаются соловьи. Прогрохотала над Гатчиной весенняя гроза. В землю зло били короткие оранжевые молнии, лупил крупный дождь. Теперь чисто, свежо, птицы делятся впечатлениями. В электричке читал «Автобиографию» Бронислава Нушича. Эту книгу хвалил брат Володя. Давно это было. Ничего книга. Залпом прочитал В. Токареву — «Талисман», в «Юности». Перед этим читал ее же рассказ «Ничего особенного» в «Новом мире». Удивительная манера письма. Очень просто и интересно. Делаю вывод: не умею находить оптимальное соотношение между повествовательным и изобразительным. У нее всё в элегантной пропорции. Прочитал В. Санина «Мы — псковские». Забавно. Хороший стиль. Рассказ А. Житинского «Прыжок в высоту» состоит из одного предложения. Точнее, написан с одной заглавной буквой — в начале. Рассказ на четырех книжных страницах. Хороший текст. И название символическое. Прочитал в «Лит. учебе» рассказ Михаила Веллера — «Учитель». Веллера я встречал на страницах «Искорки», у него там печаталась фантастическая повесть. Веллеру — 33. В «Учителе» Веллер описывает наставления старого литератора, Мастера, молодому подмастерью. Вот некоторые поучения, позволяющие сберечь время, азбука: Выкидывай всё, что можно выкинуть. Своди страницу в абзац, а абзац — в предложение! Никаких украшений! Никаких повторов! Ищи синонимы, заменяй повторяющиеся на странице слова чем хочешь! Никаких «что» и «чтобы», «если» и «следовательно», «так» и «который». (Еще «был» — запретное слово) Не суетись и не умствуй: прослушивай внимательно свое нутро, пока камертон не откликнется на истинную, единственную ноту. Не нагромождай детали — тебе кажется, что они уточняют, а на самом деле они отвлекают от точного изображения. Скупость текста — это богатство восприятия. Синтаксис. Восемь знаков препинания способны делать с текстом что угодно. Изменяй смысл текста на обратный только синтаксисом. Пробуй, перегибай палку, ищи. Почитай Стерна (?), Лермонтова. Акутагава — японец. Прочитать! Стерн — англичанин? Экклезиаст. Древний? Обязательно найти и прочитать! Прием асов: ружье, которое не стреляет. «Лишняя деталь». Умение одной деталью давать неизмеримую глубину подтексту, ощущение неисчерпаемости всех факторов происходящего. Вставляй лишние, ненужные по смыслу слова. Но так, чтобы без этих слов пропадал смак фразы. Пример — «Мольер» Булгакова. Вещь должна читаться в один присест. Исключение — беллетристика: детектив, авантюра, ах — любовь. 17 мая 1983 г. Гатчина, гараж. Час ночи. Хочу сделать парочку эпизодов для повести «Феномен Крикушина». Вижу героев и ситуацию, но никак не взяться — не хватает энергии. ………………………… «Крикушин выбрал наконец подходящий сюжет. Мы напряглись в ожидании. Сюжет предполагал возвращение блудного мужа к законной жене и детям. Муж, которого звали Эдуард Сергеевич, работал директором мебельного магазина. Выслушав его увядшую жену и просмотрев зачем-то два альбома семейных фотографий, Крикушин взялся загнать гуляку-мужа в семейное стойло. До этого не помогали никакие увещевания жены и общественных организаций. Статный Эдуард Сергеевич кутил напропалую с красавицей Элеонорой из парфюмерного и обещал ей, по слухам, в качестве свадебного подарка машину, дачу и новую обстановку из внелимитных поставок югославской фирмы. — Прибежит как миленький! — пообещал Крикушин его некрасивой жене. — Будет целовать вам руки, а ночью заплачет над кроватками детей. Хотите? Женщина соглашалась на возвращение и в упрощенном варианте — без поцелуев и слез, лишь бы вернулся. И выразила сомнение, что Эдуард Сергеевич, человек гордый и властный, будет целовать ей руки. Но Крикушин был неумолим: — Я его, гада!.. На колени встанет, волосы на себе рвать будет! Ведь вы же добрый человек! — сверкал он глазами. — Красавица!.. Женщина устало улыбнулась. — Была… То-то и оно, что была. Потому и пошла за него замуж. А будь дурнушкой, жила бы сейчас спокойно, без дерготни… Детей жалко. Три дня Крикушин спускался со второго этажа только затем, чтобы перекусить и погулять со Степкой. Верный пес угрюмо лежал под лестницей, чуя озабоченность хозяина. Мы с Меркурием прислушивались к тишине наверху и ходили на цыпочках. Меркурий, уверенный в успехе, съездил в город и через приятеля в журналистском ведомстве вышел на редакторов нескольких районных газет, которые обещали поддержать молодого автора публикациями. Несколько раз приходила нетерпеливо ожидающая своей участи заказчица и интересовалась продвижением рассказа. На нас она смотрела с уважением, как на ассистентов великого хирурга. Каждый раз она напоминала свой адрес и фамилию. Очевидно, ее беспокоило, чтобы муж по ошибке не забрел к другой. Меркурий не выдержал и посоветовал ей ждать дома, чтобы вернувшийся в ее отсутствие муж не ушел обратно. Дама опрометью бросилась к вокзалу. На четвертый день мы проснулись от стрекота машинки, и через полчаса Крикушин спустился вниз с двумя экземплярами отпечатанного без единой помарки рассказа. Меркурий умчался с ними в город. В субботнем номере районной газеты вышел рассказ «Сомнения», герой которого, посомневавшись в правильности разгульной жизни, возвращается в семью. Надо ли говорить, что он сильно смахивал на Эдуарда Сергеевича?.. А покинутая им жена вскоре упала перед Крикушиным на колени и, вышвыривая из сумочки деньги, радостно стонала: — Демон вы мой! Пришел! Вернулся! Приполз! Руки целовал! Над кроватками плакал! Всё, как вы обещали! Чем же вас еще отблагодарить? Милый! Я снова счастлива!.. У меня по спине бегали мурашки. Бледный Крикушин пытался поднять с полу грузную даму. Меркурий сопел и собирал разлетевшиеся по полу деньги. Степка лаял в потолок». Пишется, тьфу, тьфу, тьфу! Выпил крепкого чаю с булочкой, прошелся с сигаретой по гаражу — всё в порядке. «…Похоже, что после посулов Крикушина Меркурий тоже спал беспокойно. Но, в отличие от меня, идей у него хватало. Каждое утро он просыпался с новым вариантом своей будущей жизни. То ему виделось командование каким-то особым батальоном тяжелых пулеметов, то тихий островок в Индийском океане, где он в шортах и панаме проводит исследования в собственной лаборатории. Однажды он представил себя шахом восточного княжества, а Ольгу возвел в ранг любимой жены. Я отсоветовал, мотивируя тем, что в мусульманских странах сухой закон и, кроме того, сомнительно, чтобы моя сестра позволила ему такую аморалку. — Это точно, — печально согласился Меркурий. — Последние волосы мне вырвет и бумагу в ООН накатает. Ты ее пробивные способности знаешь. Да и дочка… Может, мне лучше организовать экспедицию и найти, наконец, эту Атлантиду? Пропустит твой друг такой вариант, а?.. Два сюжета, нетерпеливо представленные Меркурием, Крикушин забраковал, как несбыточные. Первый предполагал кругосветное путешествие на воздушном шаре и пожизненное председательство в клубе путешественников. Второй… Даже и говорить неловко». ………………………… 21 мая 1983 г. К повести «Феномен Крикушина» ………………………… «…На общем фоне личных желаний порадовал бескорыстием дед, заявившийся к нам поутру в ватнике и с четвертинкой водки. Он приехал издалека. От него пахло костром и лесом. — Это нам не в диковинку, — лукаво улыбался он, по-хозяйски наливая пахучую жидкость в граненую стопку, принесенную с собой. — Такие люди издревле на Руси водились. Заговорить там кого или утешить… А вот, к примеру, Бубнова с должности снять — слабо?.. Озеро спасти могешь?.. — Он водил по нашим сонным лицам глазами, не зная, кто главный. Дед не на шутку печалился, что в озере, на берегу которого стояла его избушка, исчезла рыба. Много лет назад рыбу в озере потравили, намереваясь разводить в нем культурные породы — линя и карпа. Видимо, ученые перестарались и бухнули с вертолетов порошку больше, чем положено, — три года вода в озере до самого дна светилась ядовитой химической голубизной. Когда же цвет восстановился, и в камышах вновь появились утки, приехала комиссия на машинах. Несколько дней веселая бригада жила у деда в избушке, парилась ночью в бане, грохотала в озере и предлагала деду работу по совместительству. — Чтобы я, старый, им, значит, баню топил и лодки держал, — возмущенно рассказывал он. — Мы, говорят, тебе сто рублей платить будем и матерьяльную помощь окажем. Хрен им в нос, а не баня!.. Так я им и сказал. Озеро почему-то было признано комиссией непригодным для культурной рыбы, и дед собственными усилиями взялся за восстановление, так сказать, рыбных запасов. Он укрепил на тачке большой молочный бидон и стал возить в нем мальков с тихого озерца за пять километров. — Со старухой, правда, — признался дед. — Одному мне невмочь… Когда поплавок впервые за много лет упруго и стремительно ушел под воду и дед вытащил окунишку размером с ладонь, он заплакал и напился пьяным, решив, что дело свое сделал. Туристы и тихие рыболовы, обходившие недавно озеро стороной, вновь появились на его берегах, и по ночам, выходя к воде, дед радовался редким огонькам костров и прислушивался к всплескам набирающей силу рыбной молоди. Но вскоре, пригибая к земле траву и обдувая деда теплым рокочущим ветром, на полянку рядом с домом опустился вертолет с пузатыми цистернами, и дед узнал от крепких ребят в кожаных куртках, что озеро вновь собираются готовить под культурное рыболовство. Чуть не плача, старик рассказал вертолетчикам недавнюю историю озера, но те, сочувственно выслушав его, сослались на распоряжение большого хозяйственного начальника Бубнова, который, как они знали, собрался в короткий срок увеличить рыбные запасы края до невиданных размеров. Дед в запальчивости пообещал объявить голодовку в знак протеста против издевательства над природой, но парни, улыбаясь, похлопали его по спине и посоветовали не спешить с таким опасным мероприятием, потому что травля начнется только осенью. И улетели, купив у него трех кур. — Ни хрена у них с карпом не выйдет, — убежденно доказывал нам дед. — Карп тепло любит. А в нашем озере вода родниковая, ледяная. Да разве Бубнову про то известно? Он наше озеро небось только на карте и видел. Так вы это, хлопцы… Подсобите старику… Загубит Бубнов озеро. Узнав, что дальше сельсовета дед со своей бедой не обращался, Крикушин умылся и тут же написал возмущенное письмо в газету, весьма художественно изобразив борьбу истинного защитника природы с головотяпами от науки. В письме делался намек, что административное рвение некоторых граждан уместно использовать при рытье канав и котлованов, но никак не в деликатном деле преобразования природы. — Я этому Бубнову! Сушить его, колотить!.. — радостно блестел глазами старик, убирая письмо в шапку. — А вы, хлопцы, осенью приезжайте. За грибками сведу, порыбачим… После его ухода мы обнаружили под столом холщовый мешок с маленькими пупырчатыми огурцами и еще одну четвертинку». 23 мая 1983 г. Ходил сдавать бутылки, чтобы купить пластинку Давида Тухманова «НЛО». Занял очередь и помчался за бутылками, толкая коляску с Максимом. Пока мы ездили, очередь прошла. Но пластинку купил. Замечательная музыка. Сюжет. В одной организации ЭВМ дала рекомендацию включить в штатное расписание шута. Ей поставили задачу оценить психологический климат в коллективе, и железная мозга, собранная на военном заводе, в присутствии высокого начальства и журналистов порекомендовала шута. Включили. Шут подсмеивался над нелепостями, резал правду-матку в глаза и всех издергал. Потом выяснилось, что программисты ошиблись, неправильно расшифровали рекомендации машины. Шута и программиста уволили. «Шут»? 25 мая 1983 г. На Васильевском. Обошел квартиру, прибрался маленько. И вместо того, чтобы, как подобает начинающему писателю, наброситься на чистую бумагу, сел читать сборник «Русский фельетон». Забавная книжка — в ней собраны наши классики от А. Сумарокова до Д. Бедного. Есть Крылов, Пушкин, Некрасов, Герцен, и даже Достоевский. Зачитался. «История скажет вам, что славнейшие народы, когда у них не было соперников, не было деятельности гражданской извне и снутри, слабели, ржавели, вырождались или дряхлели и разрушались. Вспомните персов, греков, римлян» (Н. А. Полевой). ………………………… К «Феномену Крикушина»: «…Развитие нашей деятельности не ускользнуло от недремлющего ока участкового Гриши. Он вновь пришел к нам. На этот раз он был хмур. Меркурий усадил его на скамейку в тени деревьев и повел задушевную беседу, начав с погоды. Вскоре он совершенно бескорыстно пообещал устроить Гришу на юридический факультет для продолжения успешно начатой карьеры. Некоторое время Гриша сидел, зачумленный радужными перспективами, которые рисовал ему Меркурий. Тот сыпал на участкового фамилии декана, профессоров и просто почетных работников юстиции, с которыми, как выяснилось, он был на совершенно короткой ноге. Всё это сулило Грише небывалый успех на почве сыскного дела. Но вскоре Гриша очухался и вспомнил о цели своего визита. — Тут какую-то ерунду про вас говорят, — смущенно улыбнулся он. — Что ваш друг пишет рассказы, которые потом сбываются. Это правда?.. Ненатурально рассмеявшись, Меркурий позвал меня. — Ты только послушай, что про нас болтают. И это в наш век твердых материалистических позиций! Он тут же объяснил Грише, что людям свойственна тяга ко всякого рода волшебству и они выдают желаемое за действительное. В принципе, настоящая литература всегда реалистична. Даже когда она относится к фантастическому жанру. Взять, к примеру, «Золотой ключик». Все понимают, что деревянного мальчика Буратино быть не может, но он с детства живет в нашем сознании. Что это такое? Фантастический реализм! Или «Отцы и дети» писателя Тургенева. Живого человека Базарова не было, а в школе его изучают. Опять же «Му-му» вышеупомянутого автора. Или Катерина — луч света в темном царстве. Живой трагический образ. Многие плачут. А над чем, спрашивается?.. — Скажу тебе по секрету, — понизил голос Меркурий, — люди просто хотят попасть в герои литературного произведения. Хотят, чтобы их заметили и написали про них. Описали их нелегкие судьбы. Понимаешь?.. А всё остальное — выбрось из головы. Стой на твердых позициях материализма. Тебе в университет поступать. На прощание Крикушин подарил Грише новогоднюю открытку со своим автографом. «Волга впадает в Черное море. Ура!» — написал он и расписался. Гриша прочитал и задумался. — Частично, конечно, — пояснил Крикушин. — Через канал Волго-Дон. А так, вообще, в Каспийское… Гриша обрадованно закивал и попросил дописать про канал. На этот раз Степка вел себя смирно». 26 мая 1983 г. Ленинград, дома. Ночью писал. Проснулся поздно. Сделал пробежку по Смоленскому кладбищу. Прочитал рассказик У. Сарояна «Иностранец» в журнале «Ровесник». Стало завидно. Полежал, покурил, полистал другие журналы и перечитал рассказ снова. Чувствую, что еще не раз вернусь к нему. Дивные пропорции. Всего в меру. Приятно покупать новые записные книжки. Смутные надежды, связанные с покупкой — то ли жизнь пойдет другая, то ли напишется многое… 27 мая 1983 г. Ленинград, дома, на кухне, 4 часа ночи. Прочитал сборник Константина Воробьева «Тетка Егориха» (1967 г.). Хорошо! Говорят, Воробьев умер. Жаль… Там есть стихи Наума Коржавина о писательстве: Ни трудом и не доблестью Не дорос я до всех. Я работал в той области, Где успех — не успех. Где тоскуют неделями, Коль теряется нить, Где труды от безделия Нелегко отличить… Ну, куда же я сунулся? Оглядеться пора! Я в годах, а как в юности Ни кола, ни двора… В самую точку. Это и про меня тоже. И что делать? Ложусь спать. 31 мая 1983 г. Зеленогорск. Сегодня тесть перевез нас в Зеленогорск. На багажнике автомобиля ехала двуспальная кровать, которую нам отдали. Ольга говорит, что помнит эту крепкую прибалтийскую кровать с раннего детства — прыгала на ней, кувыркалась, устраивала домики для себя и кукол, играла в пароход. Завтра у Ольги начинается отпуск. У меня от отпуска осталось семнадцать дней. И много, и мало. Хочу заняться баней, огородом, благоустройством территории, выбраться на рыбалку, погулять с сыном, поднять спортивную форму — продолжить бег по утрам. И самое главное: дописать повесть! А также подчистить и переделать заготовки рассказиков, сделать их рассказами. Понятно, что на всё времени не хватит, но так жадно я устроен. «Начиная новую вещь, надо содрать с себя старые обои». В этой связи не понимаю Жорж Санд, которая ночью, закончив роман, выпила чашечку чая и начала новую повесть. Скорее всего, я ее читал — была у меня на книжном стеллаже ее книга, но ни хрена не помню. 1 июня 1983 г. Дома. Между письмом почитываю Вениамина Каверина — «Скандалист или Вечера на Васильевском острове», 1928 года сочинение. Есть стилистически интересные места. Такое, например, пульсирующее начало: «Едва начался доклад, как все уже спали. Все!» Прозу Каверина, как и коньяк, надо потреблять маленькими глотками. Каверин: «Он уже ходил по комнате и трогал вещи». «Сущевский, беллетрист, байбак и пьяница, негромко бил в барабан, забытый музыкантами в артистической комнате Капеллы». «Но он не растерялся, напротив того — действовал уверенно и, главное, с легкостью, с легкостью необычайной». Хорошая ритмическая проза. Завидую. Когда я начинаю замечать окружающие вещи — пепельницу, чашку с чаем, часы и т. п., то понимаю, что проку не будет, и встаю из-за стола. Сегодня писал двенадцать часов с небольшим перерывом на обед. Написал пять страниц от руки. Мало! 7 июня 1983 г. Зеленогорск, 2 часа ночи. Вчера, ускользнув от литературных занятий, поправил печку в бане, переложил камни, прочистил дымоход, намыл пол, стены, полки. А сегодня протопил жарко и парился. Окатывался холодной водой, пил квас из банки, покуривал в предбаннике, отворив окошко. Веники нарезал с берез и своего дубка. И взгрустнулось, чуть не до слез. Вспомнил, как парились с Володей и Скворцовым. Весело было. Сижу в предбаннике и вижу Володю. Прямо передо мною стоит. «Писать надо, а не пописывать, — говорит с хитроватой ухмылкой. — Бери пример со старшего брата. Когда мне надо было книжку в издательство сдать, я послал всё на хрен, и засел на месяц в Публичке. Книга — это поступок». Почему-то вспомнилось: Володя пришел к генеральному директору своего института в день приема по личным вопросам и завел разговор о работе. — Что вы всё о работе, — остановил директор. — Вы же пришли по личному делу. — Работа и есть мое личное дело, — ответил брат. Это рассказывали сослуживцы на его поминках. Когда тебе хорошо, хочется, чтобы рядом были друзья. Счастье в одиночку не интересно. 15 июня 1983 г. Зеленогорск. Когда пишу, меня лучше не трогать. Шорох, звяканье посуды, голоса — выводят из себя, доводят до взрыва эмоций. Ольга этого еще не понимает. Поссорились. Она с Максимом уехала в Ленинград, а сегодня помирились, и они вернулись в Зеленогорск. Ходили на залив, купались. Максимка простодушно, как папуас, обрадовался воде и песку. Катался по песку и рвался в воду. Восторженно заголосил, когда увидел в водах залива купающихся людей. Скоро ему два года, шустрый малец. Недавно водили его в зоопарк. Звери не произвели на него большого впечатления, скорее, интереснее было нам. Барс ходил по клетке, как барс по клетке. Упруго и нервно. Три жирафа запомнились. Нелепые животные, но красивые. Длинные ресницы и влюбленность, и нежность во взгляде. Фиолетовыми языками, тонкими, как минога, брали у детей сушки. Как будто они свои языки окунули в баночки с чернилами. Что еще? Многое не успеваю записывать… 17 июня 1983 г. Гатчина, гараж. Кончился отпуск. Вышел на работу. Повесть идет и легко и трудно. Я хочу отделать ее так, чтобы ни у кого не было вопросов. Это первая повесть, и она должна разить наповал. Все юморески, рассказики и очерки, написанные в прежние годы, ничего не стоят по сравнению с хорошей повестью — для меня это очевидный факт. Рассказывал недавно Максиму байку, как я поймал в Африке тигра и привез его связанным на корабле в Ленинград, где и отдал пионерам, которые оттащили его в зоопарк. — Помнишь тигра в зоопарке? — Помню. — А кто его поймал? — Максимка. «Вот так вот, папочка», — прокомментировала из соседней комнаты Ольга. Ольга хочет конец отпуска провести у родителей на «69-м км», под Сосново. Там, говорит, будет легче: две бабушки, дедушка, водопровод. Смогу ли писать в таком колхозе? 25 июня 1983 года. Гатчина, гараж. За истекшие сутки съел банку рыбных консервов, два яйца и два батона. Выпил несколько стаканов крепкого чаю. Расходы не больше рубля. 27 июня 1983 г. Живем на «69-м км», у тестя на даче. День проносится мгновенно. Только распишешься — уже ночь, все ложатся спать. Перебираюсь с машинкой на веранду и под зуденье комаров стучу часов до четырех. Здесь жить спокойней: не отвлекает огород и хозяйство, как в Зеленогорске. Но скучновато, если ничего не делать руками. Выйдешь в сад-огород — всё прибрано, всё ухожено, окурок выбросить некуда. Подойдешь к маленькому пруду, в который однажды нырнул поутру, подстрекаемый будущей женой и ее подружкой («Да, да, здесь глубоко, купаться можно»), посмотришь на головастиков в темной торфяной воде, на стрекозу, зависшую над своим отражением, вспомнишь, как влетел руками в илистое дно и стоял потом по пояс в воде обалдевший и грязный перед хохочущими девицами, плюнешь тайком в траву и — опять к машинке. В туалет вхожу, как в трансформаторную будку. Строгие предостерегающие надписи: «Тому, кто будет бросать бумагу в яму — оторву голову! Бросайте в ведро, черти!» Суровые, как законы вавилонского царя Хаммурапи. А простой советский доцент писал, преподаватель Политехнического института. Но тоже мальчишка — вчера мы с ним катали Максима в корыте по пруду. Хохотали. Максим сидел, вцепившись руками в высокие края бельевого корыта, напряженно улыбался. На бережку тревожились Ольга и бабушки, но тоже улыбались, глядя на отца, зятя, внука. До гатчинского гаража отсюда — четыре часа дороги. Еду первой электричкой. Затем проскакиваю город под землей. Выхожу на Балтийском вокзале, и снова час на электричке. Если не выспался, то дремлю, но чаще всего читаю. Беру в дорогу несколько книг. 4 июля 1983 г. Дежурю в гараже на 3-й площадке. «Сшил» последние куски «Феномена Крикушина». Ольга прочитала — ей понравилось. Ходила весь день и загадочно улыбалась. Даже пару раз украдкой чмокнула меня, что с ней случается редко. Эх, если бы она была редактором журнала! Чувствую, хлопот с устройством повести предстоит немало. Юмор и сатиру не любят в печатных органах. Но биться надо. Моя первая повесть… 26 июля 1983 г. Гатчина, гараж. Гложут сомнения: что я написал? В Зеленогорск приезжали Аркаша Спичка и Илья Бутмин. Говорили о моей повести, парились в бане, пили. Я завалил пол в бане свежескошенной травой. Спичка был в восторге от бани. Мне и самому понравилось — пахло приятно. Повесть он еще не читал — взял с собой. Потом, прихватив Ольгу, ходили в «Домик лесника». Уже без Спички — он уехал электричкой. Илья Бутмин говорит, что повесть написана очень хорошо, и будь он редактором журнала, рвал бы ее у меня из рук. Принципиальных замечаний у него нет. Говорит, что чувствуется влияние Шефнера и Житинского. Слышать такое приятно. Но я не чувствую, что выложился на все сто процентов и написал хорошо. Неудовлетворенность какая-то осталась. Хотя это и черновик, а точнее, первый черновой вариант, отпечатанный на машинке. Работы с ним еще много. Илья сказал, что он тоже занимался боксом в «Буревестнике», у Соболева Ивана Панфиловича. Очевидно, мы с ним были в разных группах. Или просто изменились здорово. Сейчас Илья похож на молодого Карла Маркса. Бутмин — псевдоним. Настоящая фамилия — Бутман. Илья говорит, что запсевдонимиться ему пришлось, когда вышло негласное указание поменьше печатать евреев. Мне нравится говорить с ним о литературе. Он, как и я, любит Трифонова, Казакова, Воннегута, Конецкого, Житинского, О. Генри, «Черного принца» А. Мэрдока и Паустовского. Знает «Путешествие по карте» Вельтмана и т. д. Это сближает. Илья предложил писать пьесы. 5 августа 1983 г. Дежурю в гараже. Два дня «писали пьесу» с Бутминым. Много говорили и пили, но написали только несколько куцых тезисов. Что-то в сюжете не то. Заставляю себя писать новый рассказ. Идет со страшным скрипом. В основном, из-за скверного самочувствия связанного с неправильным процессом написания пьес. Поиграл с собаками, прошелся по гаражу. Начальник 3-й колоны — молодой парень, Леша Туманов. Вдумчивый, неторопливый, аккуратный в бумагах. Гаражное начальство заходит к нам редко: по прямой метров триста, но идти надо тропкой, вихляющей между кустов. Кабинет начальника под одной крышей с ремонтными боксами. Наш вагончик-кабинет у ворот. Платят 150 рублей, но грех жаловаться. С шоферами не пью, и поначалу это вызывало подозрения: заложить нас хочет. Сейчас успокоились. Иногда оставляют недопитую водку: «На ночь выпьешь». Пил несколько раз, закрыв ворота и пересчитав машины. Все чувства обострялись — тянуло писать. Писал. Но утром обнаруживал явные переборы в написанном. Водитель «камаза» Шкаф: «Проснулись мы с Укропом с похмелья у матки в деревне. Укроп выглянул в окно и сообщает тревожно: „Там какой-то чудозвон по огороду бродит“. Я лежу под одеялом. Стонущими мозгами пораскинул, говорю: „Судя по описанию, это Леха, муж сестры“. Угадал». Водитель Ласточкин: «У меня старшая сеструха восемнадцать лет в тюрьме просидела. И вот вчера вышла — пьянку устроили». — «А за что такой срок мотала?» — «Да она контролером в „Крестах“ сидела… На пенсию вышла». Найти Марселя Пруста — «В поисках утерянного времени». Ольга, прочитав последнюю юмореску, сказала: «Ты пишешь так, словно не хочешь, чтобы это напечатали». Аркадий Спичка иногда говорит примерно то же самое. Но про «Феномен Крикушина» сказал: «Ну, вот, ядрена мать, ты и состоялся! И мне приятно, что ты начинал у меня!» Не совсем так, но я не стал спорить. 9 августа 1983 г. Гатчина. Вчера отвез повесть Михайлову-старшему. Виктор Никифорович сказал, с улыбкой пожимая руку: «Вот, уже до повестей дошел! А давно ли у нас в „Известиях“ внештатным корреспондентом информашки печатал! Молодец, молодец. К следующей неделе обязательно прочитаю!» Младший Михайлов, с которым я несколько лет просидел за одной партой, а потом выпил несколько бочонков пива и танкер вина, сказал задумчиво: — Уж больно шизовый у тебя сюжет: человек пишет рассказы, которые сбываются! Как понимать такой жанр? Некоторые могут подумать, что всё было на самом деле — вполне реалистично написано. Еще сказал, что в эпизоде с мальчиком Женькой у него пощипывало глаза. У меня тоже пощипывало, когда писал. 19 августа 1983 г. Дома. Сегодня набрался смелости (наглости!) — позвонил Виктору Конецкому. Напомнил, кто я такой. Он сделал вид, что вспомнил. А может, и правда помнил. Попросил его прочитать мою первую повесть. — Первая повесть всегда интересно. Привозите. Только у меня сейчас времени в обрез, прочитаю не скоро. И судья я строгий, пощады не будет! Отвез. Положил в почтовый ящик, как договаривались. Теперь жду. Лучше бы отдал кому-нибудь попроще. Если Конецкий раздолбает — это конец! 23.08.1983. Зеленогорск. Был в городе. Стоял в очереди за камбалой в магазине «Океан». Очередь на час, не меньше. Разговоры, как фаршировать щуку, судака и прочая дребедень. Успел прочитать половину книги. Подошли мужчина с женщиной, попросили у продавца без очереди. Скорбно показали всем фиолетовое свидетельство о смерти. — Мы, — говорят, — с похорон. Очень камбала нужна. — И долго выбирали, придирчиво перекладывая ледяные доски. 24 августа 1983 г. Ленинград. Вчера, когда я пылесосил, Ольга позвала к телефону. Выключил пылесос. «Конецкий!», — шепнула на ухо. Взял трубку, сердце сжалось. — Ну, вы молодец! Я давно так не смеялся! Похвалил повесть и меня. Меня больше. К моей радости сообщил, что мне дано от Бога легкое перо — явление, как он сказал, редкое. И есть чувство юмора и умение подмечать характеры. И еще знание жизни. Чуть не выжал из меня слезу своими похвалами. Сказал, что продолжать писать, безусловно, нужно. Мне дано от Бога, он в таких вопросах ошибается редко. Договорились встретиться 26.08. и поговорить о повести предметно. В ней есть некоторые шероховатости, объяснимые недостатком литературного опыта. О ее судьбе, пока ничего определенного сказать не может. Может быть, ее следует иначе организовать. Боюсь, что он погорячился в своих оценках. Но хотелось бы верить, что он прав. Очень хотелось бы. Ольга обрадовалась не меньше моего: муж бросил карьеру, решил стать писателем и другой большой писатель сказал, что ее муж на верном пути. Когда я повесил трубку, мы с ней обнялись и долго стояли обнявшись. Она заметила, что я часто моргаю, да я и не скрывал, что прослезился… 30 августа 1983 г. Дома. В пятницу, 26-го виделся с Конецким. Позвонил ему, как договаривались, с утра. Звонил с Балтийского вокзала, вернувшись с суточного дежурства — с авансом в кармане, связкой отборных реек под мышкой и сумкой в руке. Виктор Викторович чистосердечно признался, что вчера надрался с одним капитаном, плохо себя чувствует, и попросил привезти сухого — опохмелиться. Я засуетился: любимый писатель помирает! Не допустим! Спрятал у заводского забора рейки в траву, взял такси и назвал адрес (но с заездом в Елисеевский). В Елисеевском вина не было, взял пакетик молотого пахучего кофе, шоколадку, болгарских сигарет. Погнали дальше. Сухое нашлось в угловом кафе возле дома Конецкого. Взял три бутылки, взлетел на лифте на шестой этаж, позвонил скромно: «дзинь». Открывает мужчина персидской внешности — черные усы, глаза сверкают белками, толстые седоватые волосы; замшевая куртка. Оказалось, писатель Мусаханов. Он уже опохмелил. Меня отправили мыть руки в ванную: «Это механик! — крикнул из дальней комнаты Конецкий. — Он с вахты! Дай ему хозяйственное мыло!» Мусаханов, чуть обиженно оттопыривая губы, включил в ванной комнате свет, показал, где лежит мыло. Я суетливо поблагодарил. Мусаханов степенно развернулся и пошел продолжать разговор. «Ведь ты же, едрена мать, русский писатель! — громко убеждал коллегу Конецкий. — Хороший русский прозаик!». Я прикрыл дверь, зашумел водогрей… Конецкий представил меня как молодого начинающего прозаика, написавшего неплохую повесть. Ему видней. Хотя какой я молодой? Мусаханов немного выпил с нами и вскоре ушел. Я услышал от Конецкого комплименты и заверения, что я — сложившийся писатель. Он еще раз якобы перечитывал повесть. Стал расспрашивать меня о жизни. Рассказывал, волнуясь, но не вдаваясь в подробности. Даже пить забывал. — Делай биографию! Без биографии в литературе делать нечего! А почему ты взялся за фантастику? Ведь ты же чистой воды реалист — это по всему видно! Вот ты о семье рассказывал. Напиши, как умирала мать, как умер отец! Не выдумывай ничего, а пиши, что пережил… В тебе семейная тема сидит, я это невооруженным глазом вижу! Во время разговора он несколько раз собирался сесть за машинку с заправленным чистым листом и напечатать письмо-рекомендацию к редактору «Невы» Т. Д. Хренкову. «Вот видишь, я уже лист заправил, собрался вводить тебя в литературу, едрена мать!» Но Конецкого все время что-то отвлекало. Он ходил по комнате вразвалочку, резко останавливался, целил мне пальцем в глаз: «Вот об этом и пиши! Вот об этом!». Я пытался встать так, чтобы он свернул к письменному столу с машинкой, но Конецкий брал бокал, садился на тахту и начинал увлеченно рассказывать, что он недавно вычитал в Библии. Потом привалился к подушке, стал подремывать и уснул. Очень хотелось получить рекомендацию в «Неву». Решил добудиться. Позвонил Ольге, всё объяснил и попросил звонить без перерыва по номеру Конецкого. Поднес звенящий телефонный аппарат к дивану. Виктор Викторович на ощупь грохнул трубку, перевернулся на другой бок и сладко засопел. Я ушел, скорее, радостный, чем огорченный, защелкнув дверь на ригельный замок с помощью расчески. Утром позвонил ему и спросил — что же делать с повестью? Может, отдать в какой-либо журнал, например, «Аврору»? Конецкий сказал, что это я должен решать сам. «Я вам сказал — вы писатель. А теперь разбивайте морду о редакционные рогатки, боритесь! Входите в литературу. Это ваше право». Он выпил снотворного и хочет доспать. Сказано было резче и другими словами, но суть такова. Сегодня ездили с Максимом в «Аврору» — я сдал повесть секретарю. Ответ будет месяца через полтора. Будем ждать. И писать новую повесть — «Шут». Уже пишу. 2 сентября 1983 г. Дежурю в гараже. Думаю сразу о двух вещах: пьесе «Клад» и повести «Шут». В голове путаница. По телевизору показывали древнейшего человека Земли — пакистанца, родившегося в 1823 году. Ему 160 лет! Он родился, когда были живы Пушкин и Грибоедов, Бальзак и Лермонтов… У нас в гараже авария. В «камаз» влетел с боковой дороги грузовик с бычками в кузове. Грузовик сгорел, пассажир погиб. Его выбросило из кабины. «Камаз» целехонек, только задний мост прицепа поврежден. Водитель Воробьев успел вытащить водителя «газончика» из горящей машины, а потом еще спасал со сбежавшимися колхозниками бычков. Перепечатываю «Феномен Крикушина». Осталось страниц 20. Все, что отчеркнул Конецкий, мне понятно, со всем согласен, пытаюсь сокращать. Получаю удовольствие, когда нахожу слова, которые можно выбросить. Вчера с Ольгой подкапывали картошку — гатчинскую синеглазку и супер-элиту. Последняя вырастает до размеров кабачка, сливочно-желтая, плоско-овальная. Посадочным материалом снабдил по весне сменщик Вася Козак, бывший участковый мент, злоупотребивший по пьяному делу служебным оружием — палил в потолок, требуя немедленных признательных показаний от задержанного. Читал Гоголя: «Нос», «Как поссорились…», «Портрет», «Исповедь автора» и «В чем существо русской поэзии». Две последние вещи весьма сильны и интересны. Раньше не читал. Вчера ходил устраивать Максима в ясли. Заведующая, узнав, от кого мы пришли и, прочитав записку, улыбнулась дежурной улыбкой, неприятной по своей сути. Перед этим она отчитывала нянечку и была злой. Устроились. Завтра Максим пойдет в новые ясли рядом с домом. 14 сентября 1983 г., среда. Дежурю в гараже. Пишу «Шута». Сопротивляется, негодник. Решил писать от первого лица. Фон, декорации — моя бывшая кафедра. Прототипы героев — наши сотрудники. Шут — сотрудник, который по должности должен говорить начальству правду. Его рекомендовала ЭВМ после социологического опроса сотрудников. 22 сентября 1983 г. Дежурю в гараже. Листаю журналы. Везет некоторым журналистам. Приезжают они на стройку или завод и встречают людей самых удивительных. Вежливы, культурны, матом не кроют, разбираются в литературе и международной обстановке, пиво по утрам не пьют, заработок их интересует в последнюю очередь, болеют за производство, самоотверженно трудятся, и говорить с ними — одно удовольствие. Профессора в рабочей спецовке, да и только. А мне не везет — встречаются совершенно другие люди. Прочитал «Кафедру» И. Грековой. Оказывается, это Е. С. Вентцель — по ее учебникам я изучал в двух институтах теорию вероятностей, но так и не познал всех тонкостей принятия решений — вечно ошибаюсь. Мне нравится, о чем она пишет, но не нравится, как пишет. Женское многословие и сюсюканье. Нахожу кафедральные аналогии со своим материалом. Вчера Ольга возила меня в Гостиный двор покупать мне брюки. Брюки не купили. Страшные брюки висят в Гостином. Раньше я всё покупал себе сам. Ольга выкроила из бюджета двадцать пять рублей и сказала, что не будет их тратить, пока не купим брюки. Зато в книжном киоске Гостиного двора тайком купил «Русский семантический словарь», составленный по машинной программе. Ольга с Максимом ушли вперед, я остановился у прилавка и быстро купил. Интересная книга. Машина, например, ассоциирует в одном семантическом ряду слова «начало», «футбол», «хоккей», «волейбол». Почему? Потому, что эти виды спорта относятся к командным видам, а «команд-ный», значит близко к «начальнику», «началу». Забавно. Будит массу ассоциаций. Были в гостях у тестя с тещей — зашел разговор о картине Глазунова «За ваше здоровье!». Искусствовед Ф. сказала, что картина реакционная. Дескать, старик в ватнике, на фоне плакатов, которые отражают пройденные советским народом этапы — война, пятилетки, покорение космоса, а в руках у него стакан водки и огурец на столе — все это как бы подчеркивает, что больше у него ничего в жизни не осталось. А глаза — полные энергии и хитроватые — она не учитывает. Картина полна оптимизма. Ф. говорит: «Ватник, огурец — это принижает». Я говорю: «А что надо? Каракулевую шубу, хрустальный бокал и бутерброд с паюсной икрой? И чтобы шестимесячная завивка у деда на голове? И сберегательная книжка рядом? Так, да?» Она говорит, поджав губы: «Получается, что у деда ничего не осталось. Он, дескать, ничего в жизни не имеет. Нет-нет, картина реакционная». Такой вот искусствовед. Картина Художник Плахин, моложавого вида мужчина в джинсах, с аккуратной бородкой на румяном лице, отошел от мольберта и, налив бокал шампанского, с удовлетворением оглядел законченную им к выставке картину: ясноглазый дедок в тени прибрежного куста собирается выпить полстакана водки и закусить огурчиком; рядом сабельно блестит коса. Обеденный перерыв у человека. Сейчас, дескать, тяпну, пересплю жару — и снова за работу. Допив шампанское, Плахин написал на фанерке: «Худ. Плахин. Во время отдыха». Первой навела критику жена. — На общем фоне антиалкогольной пропаганды водочный мотив звучит кощунственно. И где дети? Почему они не помогают в работе?.. Плахин угрюмо согласился и заменил водку пепси-колой, а на заднем плане дорисовал двух парней, весело размахивающих косами. — Совсем упущена тема обеспеченной старости, — скептически отозвалась теща. — И не отражен размах индустриализации на селе. Плахин поколебался и, убрав косу, добавил в углу картины клыкастую сенокосилку из журнала «Сельская молодежь», а рядом с дедом изобразил лайковый пиджак, небрежно брошенный на траву, и сберегательную книжку, как бы ненароком вывалившуюся из кармана, с цифрой 3000 на раскрывшейся странице. — Закусь слабовата, — усомнился в реалистичности полотна сосед. — При таких деньгах можно и икорку. Плахин уместил в ногах у деда худфондовский рушник с петухами и разложил на нем бутерброды с красной икрой, хрящеватые ломти осетрины, вазочку с апельсинами и дышащие паром шашлыки. Как будто всё это принесли заботливые женские руки из разъездной поварской бригады. — А каков его духовный мир? — увидев картину, поинтересовалась дочка-студентка. — Что он делает в свободное от работы время? Плахин согласился с промашкой и пририсовал томик «Братьев Карамазовых» писателя Достоевского и зачетную книжку сельского университета культуры, выскользнувшую из пиджака. Легкий ветерок шевелил страницы с отличными оценками по всем предметам. Уступив сыну, Плахин одел деда в темно-синие джинсы. «Нормально, — кивнул сын. — Знай, дескать, наших». По настоянию тестя пришлось дорисовать гармонь-трехрядку и приемник «Океан» с выдвинутой антенной. В том смысле, что кто умеет работать, тот умеет отдыхать. Нейтральный стакан был заменен на расписную серебряную чарку, а выгоревшая рубашка — футболкой фирмы «Адидас». Войдя во вкус, Плахин дописал бутылку шампанского, стынущую в мельхиоровом ведерке. Поразмышляв, он добавил к лицу своего героя фасонистую бородку и бросил в траву темные очки, отражающие летящий по небу дельтаплан — примету времени. Герой сразу помолодел и приосанился. «Теперь другое дело! Всё как в жизни!» — в один голос воскликнули родственники и друзья, когда Плахин сдернул покрывало с мольберта. «Живут же люди!..» — вздыхали посетители выставки, читая надпись под картиной, искаженную по недоразумению оформителями: «Художник Плахин во время отдыха». Сюжет созрел мгновенно, как головная боль. Пил втихаря водку. Один. И писал. Прочту опосля и перепечатаю. Может, возьмут. Закрываю ворота и ложусь спать! 26 сентября 1983 г. Дежурю в гараже. Нельзя же только подавать надежды. Надо их и оправдывать. Придумались названия псевдоученых статей: «Случаи изнасилования крупного рогатого скота с обморочным исходом». «Глубокий гипноз в ветеринарном деле». «Лечение воспаления среднего уха у трудновоспитуемых подростков». Эти юморесочные настроения надо выжигать в себе каленым железом. Вчера ездил помогать строить баню Скворцову. Он прочитал «Феномен Крикушина». Понравилось письмо, но не содержание. Сказал, что водить дружбу с моими героями ему не хотелось бы. Герой д. б. героем. Чтобы с ним хотелось сесть и выпить. Как, например, герои В. Пикуля. Извинился. Предполагает, что такое восприятие возможно из-за личного знакомства с некоторыми прототипами и своего плохого самочувствия. У него опять что-то с горлом. Собирается сдать объект в конце сентября и ложиться на обследование. В глазах у него стояла такая тоска, что потом весь вечер у меня было плохое настроение. Возможно, он боится худшего. С горлом мучается около года. Надежда бодра, ничего плохого про болезнь мужа не говорит. Их сын Димка застрял в порту Усть-Кут, на практике, потому что трезвые грузчики в Сибири в дефиците, а навигация заканчивается, и надо успеть выполнить «северный завоз» до конца навигации. — Давно ли он у нас с тобой в электричке обклался? — пошутил Скворцов. — А сейчас уже студент-грузчик. Девочки, джинсы. Время летит… Да, летит. Северный морской путь я представляю по морским повестям Конецкого плюс «Северный дневник» Юрия Казакова, плюс собственная жизнь в городе Кандалакше — тоже Север, Белое море. Тянет к северным просторам и сопкам. Выберусь ли когда-нибудь? 28 сентября 1983 г. С утра в Зеленогорске. Колол дрова, топил баню, выкапывал картошку. Записывал отдельные фразы и сюжетные ходы, которые приходили в голову. Бросал топор и спешил в дом, к бумаге. Или втыкал вилы, споласкивал руки в бочке с водой и хватал ручку. Что-нибудь делаешь руками, но в голове живет сюжет, язык перекатывает фразу, шлифует ее, пока она не станет ритмичной и содержательной. Люблю такое состояние. Но плохо с образностью. Очень плохо. И не знаю, как учиться. Сейчас 2100. Куда время ушло? Жду Михайлова и Джексона — собираемся утром за грибами. Для товарищеского ужина припасены две бутылки лимонада. Не пью — хочется писаґть. И пишу помаленьку. Поздно вечером приехали Джексон и Михайлов. Парились в бане. Ужинали. Они выпили две бутылки водки, я — две бутылки лимонада. Разговаривали, спорили. Я в три ночи залег в постель и изредка подавал оттуда голос. Был трезв, но балдел вместе с ними. Не спали всю ночь. В 7 часов поехали за грибами. Раньше — темно. Спорили: нужен ли партком на предприятии в мирное время? Хорошую ли диссертацию написал Коля Филиппов по управлению складскими запасами на предприятиях речного флота? Что значит — любить? И т. д. и т. п. …Грибов набрали по целой корзине. Видели зайца — он проскакал по кочкам и скрылся в папоротнике. Свистели и хохотали вслед. Водил Михайлова и Джексона смотреть скелет на старом финском кладбище. Показывал с гордостью, словно скелет — моя собственность. Скелет без головы. Кто-то сложил кости возле разрытой могилы, и они лежат там с лета. Остатки сгнившего гроба рядом. Ребята уехали, и я сварил из грибов солянку, не пожалев укропа и чесноку. Копал котлован под парник на месте бывшей финской помойки. Нашел много гильз, кованый ухват, вентиляционную решетку, багор. И множество симпатичных бутылочек и пузыречков. Зеленых, коричнево-табачных, прозрачных. Замочил их в баке с водой — пусть отмокают. На одной из бутылочек в пятьдесят граммов выпуклая надпись «Чекушкин и Ко». 16 октября 1983 г. Дома, вечер. Придумалось название рассказика: «Джексон, с которым мы перевернулись в байдарке». Юрий Нагибин: «Но не даст плодов то дерево, которое не цвело весной». Сегодня с племянником Димкой, который вернулся из стройотряда, крыли крышу на бане в их Заречном. Скворцов руководил и подавал нам наверх гвозди и железную ленту. Хлещет дождь, ветер рвет рубероид, но отступать некуда — завтра Скворцов ложится в Военно-морскую академию на обследование. Говорят, в крови много сахара. Возможно, диабет. — Чем-то я сам себе Павку Корчагина напоминаю, — сказал возмужавший за лето племянник. — Руки замерзли, и когда попадаешь молотком по пальцу, почти не больно, — пошутил я. За два часа покрыли крышу. Потом сидели в просторном предбаннике и под шум дождя перекусывали. Баня и туалет — первые постройки на их участке в садоводстве. Скворцов обещает Надежде к следующему маю построить домик. Ленточный фундамент из красного кирпича он уже сложил — 5 Ч 4. Надежда с Сашей молодцы — оставили нам с Верой дачу в Зеленогорске и строят свою, поближе к Колпину. От Скворцова возвращался на его служебной «волге». Весельчак шофер, работавший раньше в такси, развлекал пошлыми рассказами. И вроде нужно это знать, но противно. Скворцов подарил мне стеганую куртку из болоньи, которую ему когда-то выдали на работе. Хорошая курточка. Хороший парень мой зять. Слегка постарел, поседел, часто вспоминает Володю и тогда оживляется. Дружили они не по-родственному, а по душам. Надежда взяла для меня в своей читальне Лоренса Стерна — «Сентиментальное путешествие». Стерна хвалит Житинский. Его новый роман «Потерянный дом или Беседы с милордом» подпирается беседами со Стерном. Такой прием. Роман еще не читал, но Житинский сказывал. В «Сентиментальное путешествие» пока не могу вчитаться — плохо идет. 17 октября 1983 г. Гатчина, гараж. В «Гатчинской правде» вышел мой рассказик «Двое». Механик Иван Исаакович, финн, сказал: «Ну, юмор — это было так… хохмы. А это, — он поиграл ладонью около сердца, — за душу берет. Мне понравилось…» Стали спорить, в какой стороне находится деревня Миньково, если смотреть из гаража. Шофер Эдик Хвичия: «Ага, Грузия там, — он ткнул пальцем в сторону забора с обмасленной дыркой, словно эта дырка и была входом в его республику. — Значит, Миньково — там!» — он повернулся в противоположную сторону. Давеча свалился в штопор — по поводу квартальной премии. Два механика, наш начальник Сашка Игнатов и я пили портвейн, потом водку. Или наоборот? Неприятные переживания по этому поводу. С Ольгой тихая ссора. Дело чуть не дошло до развода. Еле уговорил поверить последний раз и простить. Бедовый городок Гатчина! Ох, бедовый… Учиться надо, а не пьянствовать. Двух слов связать не могу, а выпиваю, как большой писатель — водка, портвейны, пиво… Журнал «Литературная учеба». № 3. 1982 г. «Риторика — искусство, соответствующее диалектике», — так начинает свою «Риторику» Аристотель, разумея под диалектикой умение строить беседу, диалог ради выяснения истины. Пришел Шкаф и занял у меня до вечера три рубля. Под глазом синяк. Как не выручить мужика в трагический момент жизни? М. Горький. «Как я учился писать»: Антропоморфизм — очеловечивание природы, вещей. Ветер стонет, плачет и т. д. Рассказ Флобера «Простое сердце» произвел на Горького изумительное впечатление. Он показался ему фокусом. Анатоль Франс, роман «Боги жаждут» — прочитать! Горький признается, что учился у французов и хвалит книгу А. Горнфельд «Муки слова», изд. Госиздатом в 1927 г. Иоанн Златоуст — отец православной церкви, книжник, наставник, поучитель. 22 октября 1983 г. Сегодня в «Смене» вышла моя «Картина». Ездил к Спичке в редакцию. Аркадий принимал меня на 6-м этаже Дома прессы. Он зам. ответственного секретаря «Ленинских искр» и по совместительству ведет отделы юмора в «Смене» и «Вечерке». Посоветовал отослать «Производственную сказку» в «Московский комсомолец». Москва, дескать, может взять на себя ответственность за такой материал, а он — нет. В Ленинграде не пройдет. 24 октября 1983 г. Гараж, вечер. По утрам и вечерам прохладно. Ветер. Завтра дают аванс, буду ждать после дежурства открытия кассы. Денег осталось только на метро. Лев Толстой в беседе с А. Ф. Кони говорил: «…Человек обязан быть счастливым, как обязан быть чистоплотным. Несчастье состоит, прежде всего, в невозможности удовлетворения своих потребностей. Поэтому, чем меньше потребностей у человека, тем меньше поводов быть несчастным. Только когда человек сведет свои потребности к минимуму необходимого, он вырвет жало у несчастия и обезвредит последнее…» Потребности у меня сейчас минимальные, но — семья. Ольга хмурится, когда денег нет. Я подбадриваю: деньги — как навоз: сегодня нет, а завтра воз. Скорее бы воз, говорит она. Предложить ей вырвать жало «своего несчастия» — умерить потребности до минимума — язык не поворачивается. И так живем весьма скромно. О деньгах Ольга молчит, старается экономить, огорчается только моим выпивкам. Толстой считал, что в литературном произведении следует различать три элемента: содержание (самый главный), любовь автора к своему предмету и технику. Только гармония содержания и любви дают полноту произведению, и тогда обыкновенно третий элемент — техника — достигает известного совершенства сам собой. Толстой говорил, что в произведениях Тургенева, в сущности, немного содержания, но большая любовь к своему предмету и великолепная техника. Достоевский — огромное содержание, но никакой техники. Некрасов — есть содержание и техника, но нет элемента любви. 12 ноября 1983 г. Вчера ездил к А. Житинскому в Дом творчества, в Комарово. Говорили о моей повести «Феномен Крикушина». Он похвалил, но сдержаннее В. Конецкого. Дал мне рекомендацию в Клуб молодых литераторов при Союзе писателей. Одобрил замысел «Шута». Когда я в начале разговора достал бутылку «Алазанской долины», он испуганно отпрянул от стола: — Нет-нет! Лучше не надо! Я пить не умею… Хочу сегодня поработать. Если хотите, пейте. Я убрал бутылку в портфель — принять ее он отказался. — У меня пусковая доза — пятьдесят граммов водки, — простодушно признался Житинский. — Лучше не начинать… О своих отношениях со спиртным я умолчал. Сегодня в «Смене» вышел рассказик «Динь-дзинь». Ездили с Ольгой в Мельничный Ручей, в пансионат Октябрьской ж. д., где я выступал как автор-исполнитель в концерте от Клуба сатиры и юмора. Царский обед. Не пили. Выступали: Андрей Мурай, Илья Бутмин, Эдик Лопата, Коля Жильцов. Новичок Жильцов к зависти старичков эстрады положил зал своими текстами. Я тоже ржал за кулисами. Действительно смешно. В вещах Жильцова не бывает пошлости. Старички сдержанно похваливали Жильцова, чувствовалась ревность. 13 ноября 1983 г. Пишу «Шута». Есть пролог, завязка, перипетии, отдельные герои, законченные сценки, размышления автора-героя, даже эпилог есть, но повести еще нет. Может, будет роман? Что лучше: стиснуть текст до размеров повести или растянуть его до романа? Недавно прочитал Г. Г. Маркеса — «Хроника объявленного убийства». Сильная вещь. Особенно конец. Прочитал А. Вознесенского — «О», в «Новом мире», 1982 г., № 11. Дрянь. И вещь дрянь, и автор, очевидно, дрянной мужик. Хвалится и выпендривается на каждой странице своими знакомствами и способностями. Пижон. Прочитал Ю. Нагибина «Дорожное происшествие» и Е. Евтушенко «Ягодные места». Сильные вещи. Евтушенко пишет от сердца, но не как профессиональный прозаик. Чувствуется поэт. 15 ноября 1983 г. Случайно встретились с Бутминым около дверей «Лениздата» и… пошло-поехало. Только на третий день Ольга выловила меня в Зеленогорске. Не пил больше месяца и дорвался. Стыдно. Совершенно не умею пить. Несет, как с горы на лыжах… Сначала пили в баре Дома писателей, потом в кофейной на Суворовском, потом в электричке, везущей нас в Зеленогорск, потом в Зеленогорске. Такой вот штопор. К счастью, после первого стакана сообразил позвонить домой и предупредил Ольгу, что еду с Бутминым в Зеленогорск, писать пьесу. Соврал, что нам уже готовы выплатить аванс в одном театре, но требуют 50 % готовности. Вру как по маслу и не краснею. Врун! Говорили о нашей пьесе, ругались из-за сюжета, хулили Чехова, Достоевского, Толстого, Костю Мелихана, хвалили Зощенко, Ивлина Во, Курта Воннегута, О. Генри и друг друга. А потом оказались в кафе «Родничок» на Приморском шоссе возле залива, где и напились сухого вина под завязку. Поздним утром сидим, опохмеляемся. Дождь, тоска. Пора домой ехать. Ни черта не написали! Вдруг Ольга от калитки идет. Вид решительный. Сейчас мне будет, говорю. Входит. — Немедленно собирайся, — Ольга говорит. — Я с работы отпросилась. Негодяй! Так он пьесы пишет. А я, дура, уши развесила… Как чувствовала… Я попробовал хорохориться, но Ольга зонтик в руке сжала: — Не зли меня лучше! Собирайся! — И вышла на крыльцо. Собрался, вышел. — Больше ты сюда не поедешь! Такой вот штопор. Не подарок я. Ох, не подарок. Сегодня дежурю в ОТХ. Съел кочан капусты — угостили водители. Во рту горько. На душе мрак. Пишу «Шута». Сопротивляется гад. Давлю с переменным успехом. Надо чтобы мыслей было больше, чем ненаписанных повестей и романов, — так нас учит журнал «Литературная учеба». 19 ноября 1983 г. Вчера меня приняли в Клуб молодых литераторов при Ленинградской писательской организации. Высоко оценили рекомендацию А. Житинского. Честно говоря, было приятно. И до сих пор приятно. Как же! Уже есть официальный значок цехового братства. Привел меня в этот самый КМЛ Спичка. Я трясся от страха — молодой литератор в тридцать четыре года! Аркадий сдал меня на руки заведующему клубом, бывшему сокурснику по университету, со словами: «Принимай молодое дарование, ядрена мать!» Конечно, это всё ерунда: писать за меня никто не станет. «Работать и работать!», — как поучал В. Конецкий. Он говорил немного другими словами, но в переводе на печатный язык звучит именно так. Мы поставили выпивку. Какой-то нетрезвый поэт читал в нашу честь стихи. Клуб молодых литераторов дает командировки сроком до месяца по Союзу. В любой район, кроме курортного Юга. Может, выберусь в Мурманск и милую мне с детства Кандалакшу. Я выпил стакан «Ркацители» и вечером еще поработал над «Шутом». Недоволен языком, сюжетом и героями. Их пятнадцать. Каждого хочется дать четко, выпукло. Но прихожу к выводу, что придется жертвовать: главных четко, остальных пунктиром. В Клубе юмористов будет платный концерт. Я заявлен со своей «Динь-дзинь». Бутмин развернул кипучую деятельность по рекламе: билетов и контрамарок уже нет, а ленинградское радио каждый день объявляет и приглашает на концерт, который состоится в Клубе железнодорожников. 23 ноября 1983 г. Дома. Концерт состоялся, я выступил, как все сказали, удачно. Мне хлопали. Но удовлетворения не получил. Есть в эстрадном поединке с залом что-то низкое. Не этим я бы хотел смешить людей… «Феномен» в «Авроре» печатать не будут. Редактор отдела прозы Невзглядова сказала, что будь повесть похуже, можно было бы и напечатать. Но лучше не падать духом и искать своего издателя. И писать, писать, писать — брать редакционные баррикады количеством. Чтобы они, дескать, привыкли к моему имени. Елена Невзглядова — жена поэта Кушнера. Элегантная тетечка. Ольга огорчилась отказом «Авроры», но старалась не подавать виду, чтобы я не огорчался еще сильнее. Мы сидели на кухне, пили чай с вареньем, и я нервничал — хотелось скорее сесть писать. Диалог может быть не только средством изображения, движения мысли и сюжета, но и предметом изображения. 21 декабря 1983 г. Дома. У Максимки температура 39. Болеет десятый день. Врачи говорят — грипп. Высокая температура держится четвертые сутки. Сейчас вызвали неотложку. Я уже начинаю рычать на врачей. Максимка при их виде ударяется в плач. Сделали жаропонижающий укол. Максимка с превеликой радостью и усердием махал на прощанье уходящей врачихе. Температуру сбили, даже лишнее — 34,6. Вызвали по этому поводу неотложку. Приехал молодой, пышущий здоровьем бородач, и успокоил, что это температура кожи, а не организма. Сказал, что ребенок пошел на поправку. После его отъезда мы с Ольгой обнялись. 27 декабря 1983 г. Дежурю в ОТХ. Вчера дал Спичке читать свои рассказы. Ему понравился «Пропавший диплом», советовал послать в «Литературную Россию». На столе у Аркадия, под стеклом, лежит письмо от Михаила Веллера — он благодарит Спичку за очки, какие-то связи и еще что-то. Книгу Веллера «Хочу быть дворником» я недавно читал по второму разу — очень разные вещи в этой книге. Аркадий учился с Веллером на филфаке университета. До «Невы» не дошел, потому что мы со Спичкой и еще двумя литераторами пили сухое вино в его кабинете, а потом и водку. Но немного. Аркадий — уникальный мужик. Литературный нюх, чутье, любит выпить, но не пьянеет, читал, по-моему, всё, что написано, но не строит из себя всезнайки, держится со всеми ровно, на нужной в его должности дистанции. Нравится он мне. Адольф — бывший редактор «Ленинградского речника», его сняли за карикатуру, где у коровы вместо вымени была нарисована фига. Мужик бедствует, перебивается случайными заработками. Утро. Спал с 3 до 7 утра. Встал, помылся снегом, сделал зарядку и выпил крепкого чаю. Вялость прошла. Выпустил парк на линию. Еду на электричке в Ленинград. У всех предновогоднее настроение. Везут елки. Думают о продуктах к столу. Хвастаются мандаринами, говорят, где купили горошек и майонез… Страна пьет. И я пью вместе со своей страной. И что характерно — самое интересное, о чем стоить говорить в нашей жизни, самое интересное, о чем мы вспоминаем, о чем рассказываем, случалось по пьянке. Исключение — процесс письма, литература. Если поставить условие: пить или писать, я бы выбрал писать. Но никто так вопроса не ставит. Но пить надо бросать. 30 декабря 1983 г. Дома. Ездил в гараж. После общего собрания мы, четверо дежурных механиков, собрались в нашем вагончике, выпили водки и дали наконец клички щенкам. Мальчиков назвали Мухтаром и Чапиком. Девочку по гаражной традиции — Трешкой. Была в гараже собака с такой кличкой, утащившая у шоферов три рубля, когда они сбрасывались на выпивку. Факт присвоения кличек записали в журнал приема-передачи смен. Всё равно его начальство не читает. Мне дежурить в ночь с 31-го на 1-ое. Ольга собирается приехать ко мне на дежурство. На главной площадке будет дежурить отставной опер Володя Корытченко. Будем с ним кооперироваться и справлять в нашем вагончике — здесь потише. Елки уже есть — шофера привезли. 1984 год 4 января 1984 г. С ума сойти! Уже 1984 год. Что сделано? Написал повесть «Феномен Крикушина», несколько рассказов, печатались юморески и один маленький, но трогательный рассказик «Двое». Что еще? Приняли в Клуб молодых литераторов. Обласкали В. Конецкий и А. Житинский. Конецкий потом, правда, обматерил за назойливость. Но с похмелья сделал это — я разбудил его телефонным звонком. Идем дальше. Написал вторую повесть — «Записки шута». «Написал» — нахально сказано. Собрал кучу фрагментов и эпизодов, которые теперь сшиваю единой сюжетной нитью. Получается плохо. Много воды. Перепечатка рукописного текста неминуемо влечет за собой его переделку. Иногда зависаю над абзацем в пару строк на полчаса. Убедился, что не умею организовывать рабочий день. И жизнь тоже. Много суеты. Три выходных дня после суточного дежурства в гараже деваются неизвестно куда. Ручейки гонораров тонкие — 15–20 руб. в месяц. Печатаю юморески, чтобы хоть как-то чувствовать свою причастность к процессу. Что было плохого в этом году? В основном, баталии бытового фронта — идет притирка жизненных позиций с Ольгой. Это треплет нервы и лишает вдохновения. А так — ничего, жить можно. 12 января 1984 г. Дежурю в гараже. Был в «Неве», разговаривал с литконсультантом Б. Говорили о моей повести «Феномен Крикушина». Началось с того, что консультант впился в меня немигающим взглядом следователя и спросил, что такое счастье в моем понимании. Я ответил, что в моем понимании это состояние души, и в свою очередь поинтересовался, как он понимает эту сложную морально-этическую категорию. Литконсультант бодро выпалил несколько цитат из классиков, но своего отношения к ним не проявил. Побегав глазами, он спросил, какой бы сбывающийся рассказ я написал, будь на месте героя моей повести — Крикушина. «Не знаю», — сказал я. Он хмыкнул и стал делать замечания по тексту повести. Я записывал. Кое с чем согласен. Повесть он назвал грамотной, профессионально написанной, но не лишенной изъянов и промахов. Пообещал отдать ее Самуилу Лурье, сотруднику отдела прозы. Звонить тому не раньше, чем через месяц. Разговор мне не понравился. Б. словно уличал меня в недоброжелательном отношении к происходящему в нашей стране. Особенно, когда я заметил, что правду у нас почему-то не любят, предпочитая ей трескучую ложь. — Боюсь, с такими настроениями ваша повесть может не состояться, — сухо сказал он. — Наше общество любит, ценит правду и стремится к ней. Да! Функционер штампованный. Потом разговаривал по телефону с Яковом Липковичем. Мы когда-то вместе работали в ЛИВТе. Повесть хвалил, но сказал, что шансы ее напечатать 50:50. Как повезет. Советовал ехать в Москву, обивать пороги редакций, пить, если потребуется, с нужными людьми, заводить знакомства. — Старайтесь проникнуть в издательства. С писателями дружить хорошо, но они ничем вам не помогут. И работать, работать, работать. С вершины его 60 лет я для него страшно молод, и всё у меня впереди. — Года два-три, и вы, я думаю, добьетесь успеха, — подбодрил Липкович. — Ищите свою тему… Ехать в Москву, пить с издателями, заводить знакомства… Мало мне выпивок в Ленинграде? А когда писать? На сегодняшний день перепечатал 58 страниц «Записок шута». Попутно делаем ремонт в квартире. Стены комнаты вывели разными обоями — арками. Симпатично. Максимка болеет, Ольга сидит с ним дома, и писать весьма сложно. С Нового года возобновил утренние пробежки по Смоленскому кладбищу. Бежишь по дорожкам, читаешь их названия и переносишься в прошлый век. Пошехонская, Первая Кадетская, Вторая Кадетская, Петроградская… Отдышавшись, делаю зарядку и подтягиваюсь на турнике, который нашел меж двух стареньких берез. Пока только 5 раз. Позор!.. 24 января 1984 г. Дома. Приснился сон. Я — участник Первой мировой войны, командир то ли роты, то ли батальона. А может, и корпуса. Попадаю в среду 1914 года и понимаю, что это фантастический сдвиг в пространстве и времени. Военные действия ведутся то ли в Прибалтике, то ли в Польше. Красивые хутора, узкоколейка, заросшая травой. Я понимаю бессмысленность войны, хочу бежать, мне страшно. С аэропланов летят стаи железных стрел. Стрелы впиваются мне в голову, но не глубоко — я вытаскиваю их. По узкоколейке едут солдаты кайзера в островерхих касках, они сидят на танках, веселые, крепкие. Въезжают в тыл нашего корпуса. Паника среди командования. Мой зам отпросился домой в отпуск. Я понимаю — это хитрость. Хочется спрятаться в погреб, но я на виду, солдаты следят за мной. Невнятная мысль о большевиках, тяжелые взгляды солдат — я для них офицерская сволочь, спасающая свою шкуру. Солдаты кайзера начинают сгонять местный народ в толпу, никто не сопротивляется, даже рады… Кошмар, одним словом. 27 января 1984 г. Дома. Забавные рассуждения Сергея Залыгина в «Известиях»: «В историческом плане русская классика явилась России и миру в одно безусловно чудесное мгновение: год рождения Пушкина — 1799, Гоголя — 1809, Белинского — 1811, Гончарова и Герцена — 1812, Лермонтова — 1814, Тургенева — 1818, Некрасова, Достоевского — 1821, Островского — 1823, Салтыкова-Щедрина — 1826, Толстого — 1828. Одна женщина могла бы быть матерью их всех, родив старшего сына в возрасте семнадцати, а младшего — в сорок шесть лет». Где «Война и мир» 1941 года? Нет ее. Надо думать, пока. Зато есть «В окопах Сталинграда». И много бытописателей: В. Маканин, А. Ким, В. Курчаткин, Р. Киреев, Л. Бежин… Правда, есть В. Конецкий и А. Житинский — писатели честные и острого взгляда. Шолохов недавно умер. Похоронили в Вешенской. Последний из могикан? 8 февраля 1984 г. Дома. В Ленинградской писательской организации около 400 писателей. В Ленинграде 4 млн. жителей. 1 писатель на 10 тыс. человек. Редкая профессия. Я пока известен пяти-шести писателям. Они, если напрягутся, вспомнят мою фамилию. А читателю и вовсе неизвестен. Если только по газетным публикациям. И то сомнительно. В джемпер, который мне связала Ольга, вплелись ее волосы. 17 февраля 1984 г. Был в «Неве». Разговор с Самуилом Лурье по поводу «Феномена Крикушина»: 1. Ваш интересный замысел реализован не полностью. 2. Повесть печатать не будем. В нашем портфеле есть нечто похожее по жанру, что мы готовим к печати. Это редакционная тайна. «Не робей и, главное, не горбись», — как пел Высоцкий. А мы и не робеем. Делаем зарядку. И трем к носу. Писать надо так, чтобы главные редактора журналов сами к тебе в очередь стояли. 8 марта 1984 г. Дежурю в гараже. В конце февраля закончил «Записки шута». Ольга прочитала, сказала, что начало слабое, остальное интересно. Отдельные главы читал в Клубе сатиры и юмора. Мнения разные. Много советов. «Шут» — еще не повесть. Пусть вылеживается. Пишу рассказы. В газете «Советская Киргизия» неожиданно вышла моя новелла «Любовь и велосипед». Прислали приличный коньячный гонорар — 8 р. 12 коп. Ровно на бутылку. Специально? Пять рублей отдал Ольге, три зажилил. Хочу немного выпить и написать короткий рассказик — одним аккордом. Ворота закрыты, все машины на месте. Самовар графа Толстого К инженеру Петрову приезжал друг из Венгрии, и тот после долгого застолья подарил ему медный, позеленевший самовар. — Смотри, какой самоварище! — нахваливал подарок Петров. — Это же, черт знает, что за агрегат! А медалей, медалей сколько!.. Видишь? — он оттирал тряпкой пыль и тыкал пальцами в овальные клейма. Ведро чаю влезет, не меньше. Друг Имре вежливо улыбался и кивал головой. — Ведь это живая история! — распалялся Петров. — Говорят, из него сам Лев Толстой два стакана чаю выпил. — Он покосился на вскинувшую брови жену. — Точно!.. Ехал он мимо одной деревушки, а там мой прадед с прабабкой сидят в тенечке, чай пьют. Ну, они его и пригласили. Давайте, дескать, граф, чайку с дороги. Н-да… Краник только починить и порядок. Бери, Имре, дарю. Имре увез самовар в Венгрию, почистил его, починил краник и поставил у себя дома на видное место. — О-о-о!.. — тонко улыбался он, когда гости интересовались происхождением самовара. — О-о-о… Это целая история! Прадед моего русского друга пил из этого самовара чай с самим Львом Толстым… Вскоре к Имре приехал его болгарский друг Дончо, и после трехдневного сидения в саду, под сливами, Имре подарил ему самовар. — Но помни, мой друг Дончо! — наставительно поднимал палец Имре. — Это исторический самовар! Ты должен беречь его и ухаживать за ним! Сам автор «Войны и мира»… Дончо поклялся, что будет смотреть за этой блестящей штуковиной, как за самим собой, и тут же, за столом, подарил Имре магнитофон «Грюндиг». Так самовар оказался в Софии. Дончо сдержал свое обещание: он надраил самовар автомобильным лосьоном и заказал для него стеклянный куб. Раз в месяц Дончо с женой и детьми бережно доставали пузатую диковинку из стеклянного домика и полировали его сверкающие бока бархоткой. — Вот, дети!.. Сам Лев Толстой… — он кивал на портрет мирового классика, — сам Лев Николаевич пил из этого самовара, когда творил свои бессмертные произведения… Однажды к Дончо приехал погостить двоюродный брат Христо, женившийся на шведке, и защелкал языком, переводя восторженный взгляд от самовара к портрету и обратно. — Поздравляю! Какое украшение интерьера! Где ты достал эту прелесть?.. — он принялся торопливо вносить в дом цветастые коробки с подарками. — Дончо, открой багажник, там есть кое-что для тебя… Петров, между тем, работал инженером и однажды в отпуск придумал игру ки-ко, представляющую собой нечто среднее между крестиками-ноликами, нардами и морским боем. Игра с каждым днем завоевывала всё новых и новых приверженцев, и вскоре Петров оказался в Амстердаме, на открытии первого международного турнира. С блеском выиграв турнир, Петров дал интервью и, закинув в гостиницу лавровый венок, пахнущий одеколоном, пошел побродить по набережным каналов и купить сувениры. Болела от чрезмерного напряжения голова, рябило в глазах от бесцеремонных вспышек блицев и, честно говоря, хотелось домой, к жене, детям… В антикварной лавочке, куда он зашел, чтобы купить жене нечто старинное и изысканное, Петров увидел сверкающий самовар в стеклянном футляре с укрепленной у его основания табличкой. Что-то екнуло у Петрова внутри… — Откуда самовар? — поинтересовался он, сдвигая на затылок шляпу. Хозяин лавочки проворно вышел из-за прилавка, снял футляр и рассказал, что самовар доставлен из Швеции, где недавно скончался родственник русского писателя Толстого. Из этого устройства граф пил чай в продолжении двадцати лет, пока писал свой величайший роман «Война и мир». — Занятная вещица, — покрутил краник Петров. Ему вдруг вспомнились дачные чаепития — с дедом, бабкой, родителями… Дымящая труба, в которую он кидал сосновые шишки. — Сколько стоит? Хозяин назвал цифру, и Петров призадумался: обещанные детям джинсы, кроссовки да и нечто изысканное для жены оказывалось под большим вопросом. В сверкающем боку самовара Петров видел свое лицо — смешное, изогнутое и совсем детское, словно он вновь стал десятилетним мальчишкой… — Беру! — Петров, не торгуясь отсчитал деньги и добавил немного мелочи — на чай. Теперь исторический самовар стоит у Петрова на специальном столике возле камина, и иногда, под настроение, он снимает с него прозрачный колпак и протирает сверкающие бока мягкой тряпочкой. «Ох и самоварище, — ласково говорит Петров. — Это же живая история… Сам Лев Толстой!.. Правильно сделал, что купил…» 13 марта 1984 г. Вчера в Клубе молодых литераторов два юмориста раскритиковали мой «Самовар». Лишние фразы, затянуто и т. п. Я категорически не согласился (мысленно). Они смотрят на него, как на юмореску. А это рассказик, притча. Пришел злой, обиделся на Ольгу из-за какого-то пустяка, завалился спать. Сейчас 4 утра. Сажусь писать рассказ про Белова. Аркадий Спичка: «Никогда не трактуй сомнения критиков в свою пользу!» Я не трактую, просто, каждую вещь надо судить в рамках того жанра, в котором она написана. Недавно приснилась мама. Я стою на кладбище, около ее разрытой могилы, вижу развалившийся гроб. Мне говорят, что там прах моей матери. И тут же стоит живая мама в черном суконном пальто, которое она сшила из отреза, присланного Володей с Сахалина, когда он служил там в авиации. Мать молчит, лицо у нее печальное. 24 марта 1984 г. Дежурю в гараже. Бывают дни, когда с самого утра чувствуешь: должно произойти нечто приятное. Звонил сегодня в журнал «Звезда», и старший редактор Н. А. Чечулина похвалила «Феномен Крикушина», выразила надежду, что его, скорее всего, будут печатать. Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить бы. Сегодня приезжал на разведку Коля Жильцов — хочет устроиться к нам в гараж. Пробыл несколько часов. Пили чай, говорили о литературе, о Клубе сатиры и юмора, который нам изрядно надоел — ходим редко и с неохотой. У рыжего веснушчатого Коли обнаружилась язва желудка. Он этим обстоятельством отчасти доволен — не пьет больше года и пишет. Способный парень. Его миниатюры по-настоящему смешны. Начал писать недавно, до этого была затянувшаяся бурная молодость. Как у меня. …Идеологи мечутся между экономическими реформами и репрессивными актами, которые с каждым годом ужесточаются, но результатов не приносят. Нет идеи, объединяющей общество. Безвременье, как сказал Высоцкий, когда я брал у него интервью. Интересное слово, впервые услышал от него. Комсомольско-молодежная пресса пыхтит и тужится, тщится заставить юношей и девушек поверить хоть во что-то. Но хрен там — не верят… Читают одно, а видят другое. Литература усиленно ищет современного Павку Корчагина или Маресьева. Но не находит. Кормит публику суррогатами — плакатными секретарями райкомов или ударниками-бамовцами. Телефильмы, если это не детектив и не семейно-любовная драма, никто не смотрит. Телевизор называют ящиком для дураков. В нем всё хорошо. И от этого большинству зрителей — плохо. 26 марта 1984 г. Заезжал Б. Он теперь секретарь Смольнинского райкома партии, курирует похоронный трест Ленинграда. Три года как не пьет. Рассказал, что могильщики — с веревками и лопатами — пишут в заявлениях: «Прошу принять меня в КПСС. Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма». С Б. мы редко, но метко гуляли в молодости. Но вспоминать гулянки не стали. Попили чаю под общие разговоры. 5 апреля 1984 г. Дежурю в гараже. Тает снег. Около бетонного забора вылезла травка, еще чахлая и бледная. Но душу радует. В соседней рощице рыхлый снег выше колена. Случайно купил в «Академкниге» на Литейном книгу Александра Михайловича Левидова «Автор — образ — читатель», о которой много слышал и которую давно хотел прочитать. И вот с жадностью читаю. Понял главное. Как высказанная мысль уже является ложью против замысла, так и образ, который держит в голове писатель, не всегда ложится на бумагу без потерь. А с бумаги — вереницей букв и знаков препинания — он должен проникнуть в голову читателя, разбудить мысли и чувства, стать зримым. Сложная цепочка. Нет конечной продукции — сплошные литературные заготовки и мелко-юмористические поделки. У Стругацких герой цитирует: «Только тот достигнет цели, кто не знает слова страх…» В вагончик зашел маленький верткий водитель «камаза»-самосвала. Недавно демобилизовался, служил на Северном флоте на подлодках. Машина намыта, разукрашена. Желтые противотуманные фары, надпись на кабине: SU, Leningrad-Gatchina. Никелированные цепи держат брызговики, блестящие защитные решетки на подфарниках, утяжеленный наварной бампер — танк можно таранить. Над кабиной две антенны, сверкают горны клаксона. Не сразу и разберешь, какой марки машина. И сам водитель — маленький, но ладный. Джинсы в обтяжку, ушитая по фигуре курточка, сапоги с подворотом голенищ. Они с машиной — одно целое. Видно, что он ее любит. Давно заметил, что водители маленького роста стараются выбрать себе в подруги машину покрупнее и помощнее. И любят катать в них девушек. Разговорились. — Ты где служил на Северном? — спрашиваю. — В Вайенге. — А на каких лодках? — Ха, — улыбается. — На экспериментальном проекте «Золотая рыбка». Слышали? — Нет. А что это такое? Сколько у нее контейнеров? — Ха! Такая, дядя, лодка, что американцы за нами охотились. Пусть бочку на нас не катят: у нас есть, чем ответить. Пару кнопок нажать — и от Америки пепел останется. Они и пукнуть со страха не успеют. — У них тоже есть. — Ха! Таких нету. У них кишка тонка — они о чем-то подумают, а мы это уже высрали, дальше идем… Мне бы путевочку отметить — на техосмотр еду. 13 апреля 1983 г. Получил 13-ю зарплату. Вокруг все пьют — я читаю и пишу. Делаю некоторые выводы. Надо учиться давать события, явления и пейзаж не от автора, а по впечатлениям героев. Так экономичнее. Можно показать, что воспринимается героем и как воспринимается. Следовательно, виднее и сам герой. Толстой говорил: верное средство быть скучным — всё договаривать до конца. Положительно-реальный образ не должен быть положительно-идеальным. 25 апреля 1984 г. Гатчина. Дежурю в гараже. Вчера был в Доме писателя, в Клубе молодых литераторов. После собрания зашли с компанией в тамошний ресторанчик с Шереметевским девизом на витраже «Бог хранит все» — выпить кофе и поболтать. Неожиданно из табачного дыма возник Александр Житинский и хлопнул меня по плечу: «Дмитрий! Здравствуй!» Я расцвел душой. Пригласили его за наш столик. Он был навеселе. Стал жаловаться и корить себя: «Какой я пьяный! Как скотина пьяный!» и между делом говорить о литературе. Называл меня своим последователем — к моей радости и гордости. Мы заказали бутылку сухого и распили ее. Я лишь пригубил. А. Ж. сказал, что не пил полтора месяца и вот сорвался. И пьет уже по инерции. — Но! — поднял палец. — Всего второй день! Да! Второй день, скотина, только и пью! Хлопнул фужер вина и купеческим жестом швырнул свой галстук в зал. Тот упал на стул к соседям, где сидел какой-то литератор, убранный под маститого — седые волосы, кожаный пиджак, джинсы — с молоденькой девушкой. Литератор покосился на галстук, на наш столик и ничего не сказал. А. Ж. бодро поводил плечами. Бывший спортсмен — в молодости бегал стометровку за 11 секунд и прыгал в высоту. На сколько метров и сантиметров, не знаю. Внезапно А. Ж. загрустил и стал говорить, что ему надо вызвать такси и ехать сдаваться теще. Про литературу А. Ж. сказал примерно следующее: во-первых, почему я не несу ему вторую повесть? Ведь мы же договаривались?.. Я ее написал? Я сказал, что после второй перепечатки принесу. Далее. В литературе могут быть кумиры, но на определенном этапе своего творчества на них надо плевать. Посылать их подальше и писать без оглядки. Он надеется, что я, «его последователь», со временем пошлю и его, А. Ж. Я сказал, что пока не могу ни плюнуть на него, ни послать подальше. Но коль он советует, со временем так, наверное, и поступлю. Хороший текст, сказал А. Ж. И продолжил: иными словами, нечего стоять, задрав голову у пьедестала, надо забираться на него и сталкивать памятник, вставать самому. В литературе — только так. С обидой сказал, что его не печатали восемь лет. Думаю, по этой причине он не ответил на приветствие Вольта Суслова, который давно заведует секцией молодых литераторов в Союзе писателей. Сказал, что продолжение его романа «Потерянный дом» идет со скрипом. Вряд ли напечатают. По крайней мере, сейчас. Но он пишет. Недоволен фильмом по своей повести «Снюсь». С Виктором Конецким общается мало, эпизодически. Это потому, что достиг уровня В. В., и ему уже не так интересно. Раньше он заглядывал ему в рот. Но всё равно его любит. Конецкий учил А. Ж. режиму писательской выпивки. Например: 3–2–3. То есть: три месяца работа — два месяца выпивка — три месяца работа… А. Ж. сказал, что так не может. Пьет реже и менее продолжительно. 29 апреля 1984 г. Дежурю в гараже. Тургенев, «Дворянское гнездо»: «…порядки небывалые» — прекрасное словосочетание. Читал, как детектив. А сначала не понравилось. Гений! В школе я от него скучнел. Читаю «Социальную психологию личности» — ищу мысли и фрагменты для «Шута». В нескольких метрах от вагончика, в кустарнике, растут подснежники: голубые, белые, фиолетовые. Пахнет землей. Побродил, обходя кротовьи норы. Набрал букетик. Поставил цветы в баночку. Получилось симпатично. Обрадую завтра Ольгу. Поддатый шофер просит меня: — Если позвонит жена, скажи ей, что у меня бегунок храповика разрелаксировался. — Может, просто сказать, что машина сломалась? — Нет, она может не поверить. Скажи, что бегунок храповика разрелаксировался. Так убедительнее. 3 мая 1984 г. Дежурю в гараже. На майские праздники были в Зеленогорске, огородничали. Переделал «Бензин из-под земли» — для «Невы». Факт времен войны, рассказанный автором с чужих слов. Исторический очерк? Хочу начать третью повесть, но не знаю, за какой сюжет взяться. Есть пяток на выбор, но не созрел, не проникся материалом. 2100. Сажусь писать. Не дали поработать, черти! «Иста-иста-иста-та!», — орал припевом ко всем песням пьяный шофер Володька Фридрих, внук чеха. Причем орал под окнами нашего вагончика. Что такое «истата», я не смог от него добиться. Он прыгал, потрясал руками, орал как защемленный, свой припев, а тихий татарин Коля Рахимов сидел на ступеньках вагончика и пел под гитару про коварные зеленые глаза. Душевные слова песни и двухчасовая выпивка в кустах рядом с гаражом и привела спокойного семейного Фридриха в восторженное состояние. Они ввалились в вагончик пьяные в хлам, мыча и икая, с былинками сухой травы в волосах — спали после восьми бутылок водки. Совсем недавно их бодрые голоса слышались далеко окрест — они обмывали рождение сына молодого водителя. Работа — псу под хвост. Напишу о прозвищах в нашем гараже. Витьку Большакова за то, что он однажды быстро домчался на мотоцикле до магазина и обратно, стали звать Фантомасом. В те времена шел фильм «Фантомас». Ему уже сорок лет, и он так привык к своему безобидному прозвищу, что откликается только на него. Крикни «Витя!», и он еще подумает, оборачиваться ли. Есть Шкаф — Витька Петров. Неопрятный парень с бугристым лицом и засаленными волосами. Кулачищи — по ведру каждое. Спокойный и неторопливый, пока не выпьет. После стакана водки начинает двигаться, как барс. Дерзко поглядывает по сторонам, словно выискивая, с кем бы подраться. Его дружок Юрка Ласточкин — Шкафенок. Вдвое ниже Шкафа. Лезет в драку мгновенно, дерется ловко, вертко, кулаками. Противник, как правило, ретируется, видя за спиной Ласточкина непроницаемое лицо Шкафа — а вдруг и тот ввяжется? Иногда слышишь: «Шкаф с Фантомасом вчера нажрались». Или — стук в дверь. — Кто? — Открывай. Это мы — Шкаф и Шкафенок. Есть Каскадер. Немудрено, что после вчерашних заморочек мне снились пьяные оргии. Рано утром рослый Фридрих провел по гаражу еще пьяного молодого папашу. Тот еле переставлял тонкие ножки и походил на карикатурного стилягу, которого ведет за шкирку молодец-дружинник. Фридрих затащил его в кабину своего «камаза», бросил спать, вытер мокрый лоб, отряхнул руки. Где он его откопал? Мне казалось, все разошлись. Зашел ко мне в будку, закурил со вздохом. — Димка, надо бросать курить! На пятый этаж к себе поднимусь — и уже мокрый! А, дядька? Что с нами курево делает! 8 мая 1984 г. Спичка прочитал «Шута», похвалил. Сказал, что несмотря на все огрехи это законченная повесть, ее надо доводить до кондиции — и не более того. Аркадий выловил блох и дал ценные советы. Нет, повесть еще не сделана, не срослась. Обязательно найти и перечитать «Декамерон» Боккаччо! Посмотреть, как сделан. В молодости он показался мне скучноватым. Что-то инвалидов войны поубавилось на наших улицах и во дворах. Уходят победители-старики. Сколько в детстве видел безногих: в колясках, на тележках с зудящими колесами из подшипников… Массово уходят. 18 мая 1984 г. Болею пятый день — ангина. 8-го мая в гараже случилась драка — на меня полез по наущению одного обиженного водителя его дружок, начальник колонны с другой площадки. Здоровый, черт. Сначала он без предупреждения двинул мне по физиономии и сбил с ног. Я быстро вскочил и крикнул шоферам, чтобы не вмешивались. Дрались минут десять. Никто никого победить не смог. Мне удалось бросить эту тушу через себя — с упором ногой в грудь и опрокидыванием на спину. Водители радостно взвыли. Синяк на скуле не проходил неделю. Разбил колено. В следующее дежурство он пришел извиняться. Принес литр водки. Сказал, что ничего толком не помнит: кто-то что-то сказал, попросил дать мне в ухо. Он и дал. Я с удовлетворением оглядел его переливчатую физиономию, заплывший глаз, ссадины на лбу — и простил. Сказал, что рапорт не писал. От водки отказался. Ольга сказала, что простил зря. «Он полез на тебя при исполнении тобой должностных обязанностей!» Много женщины понимают… Вчера состоялся рекорд жары в Ленинграде: +30,4. Печатаю рассказ про Белова. Идет медленно — слабость накатилась после ангины. Сегодня полдня спал. Мокрый, вялый. Аркаша Спичка дал мне «Театральный роман» Булгакова, сборник молодой эстонской прозы и три книги Виктора Шкловского («Повесть о прозе», «Энергия заблуждения», «Повесть о сюжете»). Шкловского читаю почти по слогам. Пишет привлекательно, но часто повторяется — полагаю, сознательно. И есть малопонятные места. Старик отвлекается. Ему сейчас 90 лет. Знал Толстого, Чехова, Горького, Шаляпина и др. 20 мая 1984 г. Зеленогорск. Работали на огороде. Максим разговаривал с червяком: — Здравствуй, червячок! Мы с Ольгой отвечали кукольными задавленными голосами: — Здравствуй, Максимка. Я — червячок… — И т. д. Максим говорил нам восторженно: «Слышали? Он мне ответил!» И неясно было, верит ли он в ответ червяка или поддерживает игру. Как пишут ученые в своих трактатах о причинах лжи, есть неосознанная детская ложь. Самая безобидная из всех сортов лжи. Это я в Публичной библиотеке вычитал, когда материал к «Шуту» искал. Потом Ольга предложила Максиму покатать червяка на качелях. — Нет, — сказал Максим. — У него голова закружится. Лучше я его на дощечке поношу, пусть погуляет. 23 мая 1984 г. Дежурю в гараже. Л. Толстой считал крепостное право милым злом. По Шкловскому, Лев Толстой был тщеславен, обидчив, раздражителен, мелочен, завистлив и т. п. (Почти как я иногда.) На Кавказ он поехал, не зная, что ему дальше в жизни делать. Он промотал все деньги, влез в долги и по настоянию старшего брата, служившего там, отправился, чтобы привести в порядок мысли и гардероб. У него не было с собой документов, подтверждающих графский титул, и он страдал из-за этого. Начал службу чуть ли не солдатом, в одном полку с братом. Мучался, что тамошняя знать не признает его. А что? Сильный толчок к писательству! Толстой писал: всё, что люди ни делают, они делают из тщеславия. К рассказу «Этажи»: «Но странными оказались те этажи. Каждый этаж пахнул своим временем. Детство, юность, женитьба, рождение дочки, первая большая звездочка на погонах. Эвакуация за Урал вспомнилась, измена жене на юге, коллективный мордобой на семинаре по обмену опытом в Прибалтике». Такие временные срезы! 30 мая 1984 г. Зеленогорск. Был в мастерской молодой прозы. Попасть в этот коллектив, как говорил Николай Коняев — непросто. Я дал Валерию Сурову (члену Союза писателей) свою повесть «Феномен Крикушина» на прочтение. Если ему понравится, меня примут. В мастерской читают рукописи, живая творческая обстановка, отличная от КМЛ, где в основном поддают. Читаю Бунина — и плакать хочется иногда. 4 июня 1984 г., 23 . Дежурю в гараже. Тоска временами накатывает. Куда подевалось чувство юмора и ирония? Время тянется как резина. Читал Генриха Гейне: «Танцевальную поэму», «Доктор Фауст». «Из записок господина фон Шнабелевонского», «К истории религии и философии в Германии» и еще какие-то статьи. У Гейне мне нравятся мысли, легкость стиля и ирония. Приложение к журналу «Нива» за 1904 год, полное собрание сочинений — эту книгу я прибрал на макулатурном складе. На книге надпись: Троцкий, Офицерская, 37. На Офицерской, 57 жил А. Блок. И был он женат на дочери Дмитрия Менделеева. И похоронили Блока первый раз на Смоленском кладбище. А потом перезахоронили, оставив на месте прежней могилы памятную доску. Это по-нашему. Г. Гейне пишет: «Продолжительность существования учений всегда зависела от потребности в них». А примеры, товарищ Гейне?.. Г. Г.: «Где есть палка, там отечество раба». Не согласен: Отечество одно, его не выбирают. 12 июня 1984 г. Зеленогорск. Пишу «Мы строим дом» — нечто вроде семейной хроники. Сегодня начал. Задумал давно, после встречи с Конецким, но не решался — слишком личное, сердечное, просто так не отпишешься. И вот — взялся. Обязательно перечитать В. Астафьева «Последний поклон»! Вчера ездил в Ленинград. В команде юмористов старая суета. Юморески про стройотряды, культуру железнодорожных перевозок и прочую муру. Я ехал на подножке их вагона и вот — спрыгнул. Счастливого пути, ребята! Иногда с вами было интересно. Вы неплохие парни. Удачи вам! 16 июня 1984 г. Гатчина, гараж. Потеплело. В начале июня держалась лютая по летним меркам температура: +10…12. Максим бомбит нас вопросами. Вчера в обувном ателье, где я забирал старые босоножки, он сказал одной бабушке, что он вырастет и будет большой, как дом или даже как мотоцикл. Приготовил для него рулевое колесо от «камаза» — завтра отвезу в Зеленогорск и сделаю нечто вроде макета автомобильной кабины. С кнопочками, рычагами и фарой. Сегодня составлял финансовый план на рассаду. Если теплицы делать из подручных материалов, то расходы не особенно велики. Семена требуют денег. И землю надо готовить из торфа и песка. Ящики для рассады — помидорные, летом валяются у каждого овощного магазина. Ольга и слышать не хочет, чтобы торговать на рынке рассадой. Боится встретить знакомых. Я исключаюсь по той же причине. Но деньги могут быть очень неплохие. Ольга, наверное, думает: обещал стать писателем, а теперь хочет стать колхозником… Н-да. 23 июня 1984 г. Дежурю в гараже. Разбитость и уныние. Дочитал «Тараса Бульбу». Современная книга. Но, как сказали бы литературные критики, не раскрыт характер Андрея. Он задан. Дескать, продался парень из-за бабы, и всё тут. Хорошо сказано о товариществе. Не пишется. Пробежал для разминки семь кругов по гаражу. Бодрости хватило на час. Что такое «простые советские люди»? Если бывают простые, то есть и непростые? И как на этот вопрос могут ответить наши простые советские социологи? Большинство плакатных лозунгов стреляют мимо. Бессмысленная трата кумача и краски. 14 июля 1984 г., суббота. Дежурю в гараже. Пишу понемногу «Дом», повесть о нашей семье. В гараж заезжал сторож Дыня, бывший таксист. Выписался из больницы. Отравился водкой и грибами, четыре дня лежал в больнице под капельницей. Черти, размером с грудного ребенка, заглядывали к нему за ширму. А вначале пол и потолок поменялись местами, и он по потолку ходил к соседям, чтобы они вызвали скорую. Вдобавок временно ослеп на один глаз. — Я когда поддам, кажусь себе умным, как академик Тимирязев, — сказал Дыня, попивая чай. Прочитал «Отца Горио» Бальзака. Муть порядочная. Забавный, но угадываемый сюжет. Плохая техника. Много авторских сентенций — раздражает. В моей дальней работе есть существенный плюс: много читаю в транспорте. Два с половиной часа туда, столько же обратно. Получается пять часов. А это не баран начихал. И на дежурстве можно читать, если все дела сделаны. Бальзак устами одного из героев говорит, что счастье заключено в самом человеке, «от макушки до пяток», а не во внешнем мире. Сходная мысль у Л. Толстого. Что нужно человеку для счастья? Я в «Феномене Крикушина» касался этой темы. И пришел к выводу: счастье, как здоровье — пока оно есть, его не замечаешь. Проще написать, какие обстоятельства делают любого из нас несчастным. Я подумал, что пока есть волосы на голове, надо сфотографироваться для детей. Пусть радуются — какой волосатый у них был папка… От моего отца остались сплошь лысые фотографии. 22 июля 1984 г. Дежурю в гараже. Воскресенье! В гараже только автомобили, собаки и я. За весь день произнес лишь несколько фраз, обращенных к собакам, два раза ответил на телефонные звонки и выпил три стакана крепкого чаю. Написал семь страниц от руки. Привез из Ленинграда четыре томика Л. Н. Толстого, с ятями и ерами, прижизненное издание, типография Каспари. Ольгино наследство, от ее бабушки-артистки. Публицистика, статьи. Читал «Что такое искусство». Поразительно! Напишу отдельно. 28 июля 1984 г. У меня отпуск. Из Владивостока прилетел брат Юра с сыном подростком Юрой. Мой племянник, помню его трехлетним. Синеглазый, черноволосый. Глаза от мамы, волосы и смуглость от отца. Бойкий парень. Сразу стал подбрасывать вверх Максима и называть его братаном. Максим в восторге. Ходит за ним по пятам. Отпуск с приездом брата пошел набекрень. Суета, шум, зычные окрики сыну, дежурная выпивка с утра (пьет понемногу и не пьянеет; утренний стопарь — как фронтовые сто граммов перед атакой), транзистор на полную катушку, обед за столом на улице, воспоминания, рассказы о лихой жизни во «Владике», опять выпивка… Ольга в тихом ужасе. Подумывает о том, чтобы уехать с Максимом к родителям на «69-й километр». Только сегодня взялся за перо. Сделал в предбаннике кабинет — положил лист толстой фанеры на стиральную машину, поставил настольную лампу, пепельницу — и работаю. Брату объявил, что больше не пью. Надеюсь прорваться. 18 августа 1984 г. Зеленогорск. Брат уехал. Бутылок осталось, как после свадьбы. Племянники сдавали их два дня, но бутылки до сих пор обнаруживаются в самых неожиданных местах. Сегодня бродил в лесу около горы Серенада, собирал понемногу грибы и обмозговывал весь этот шум, гам, ссоры, признания в любви и обильные возлияния на протяжении десяти дней. «Никогда я не проводил свой отпуск так бездарно», — крутилась на языке первая фраза рассказа, который я мысленно начал писать в лесу. Назвать рассказ я так и решил — «Бездарный отпуск». Но чем дольше я размышлял о прошедших десяти днях, тем яснее понимал, что бездарными они были в смысле конкретной работы над повестью о семье, но не впечатлений. Да, я не отписался в том объеме, который намечал на отпуск, не отпечатал установленного числа страниц, но узнал ближе теперь уже единственного своего брата, от которого всегда был далек не только географически. …Мы сидели с Юрой около нашего ручья с финским названием Тервайоки, и брат вспоминал разное. Потрескивал костерок, Юрка почесывал босые пятки, рвал со свисающего куста малину и рассказывал, как после войны ходил играть в футбол за команду пионерлагеря «Двигатель», который рядом, наискосок через шоссе, и оплата за один матч была установлена ему по высшей таксе — двойной обед и семь компотов. Пионеры кормили его до матча и после, и он всегда забивал несколько голов. Он хорошо играл в футбол. Юра рассказывал, как дрался из-за сестры Веры в эвакуации. Ее звали коровой за то, что ее легко можно было отвлечь за столом и утащить еду из тарелки. — Смотри! Смотри! Коров ведут! — показывал ей сосед за окно. Она оборачивалась, и куска, как не бывало. Вера плакала, Юрка лез в драку. Еще Юрка вспоминал, как Володя устроил драку в сестрорецком морге, когда начальник этого заведения отказался принять «труп», потому что бортовая машина (я помню эту машину, и матрас помню, на котором в кузове лежала мать), которую братья уговорили сделать этот рейс, в спешке проехала по газону. Шофер спешил. Так вот, Володя бил лысого глазастого санитара шваброй по голове, и тому пришлось запереться в кабинете и вызвать по телефону милицию. С приездом пожилого майора, который знал нашу семью, всё устроилось и успокоилось. Я пришел из леса, начал разбирать грибы, вспомнил всё это, и сделалось невыносимо грустно. Ушел в свой предбанник-кабинет и набил целую пепельницу окурками. Кабинет в предбаннике решил оставить: здесь мне никто не помешает. 12 сентября 1984 г. Гатчина. В гараже новый главный инженер. Пришел вечером к нам на площадку. Я один, сторожа нет. Сижу, пишу. Подал мне руку, назвался Сашей. Я — Димой. Крепкий сорокалетний мужик с сединой в черных волосах, высокий, кареглазый. Симпатичный. Говорит быстро, отрывисто, чуть нервно. И всё время двигается: ходит по вагончику, сядет-встанет, выглянет в окно, закурит, посмотрится в зеркало, сунет нос в бумаги, выйдет, войдет. И глаза бегают. Про таких говорят — душа не на месте. С похмелья, что ли? Чего пришел, неясно. О работе не спрашивает. — А где, — говорю, — вы раньше работали? — Я два месяца, как из Афганистана. Ты, говорят, писатель? — Пишу понемножку, иногда печатаюсь. — Пошли кого-нибудь за выпивкой. Я деньги дам. Достает бумажник. — Все разошлись. Только одна машина не приехала. Но у меня есть немного. Достал полбутылки водки, закуску, налил ему стакан. — А себе? — Я на работе не употребляю. — Пей, — отлил мне в кружку. — Я приказываю. Выпили. Пересказываю своими словами. Служил подполковником, заместителем командира дивизии. Выгнали из армии «за жестокость». До этого служил на реке Уссури, в погранвойсках. Красная икра ведрами на балконе стояла. Тихо, спокойно, друзья, охота, рыбалка, квартира. Сейчас дали через райком однокомнатную, прописка областная, гатчинская. Предложили несколько мест — выбрал гараж. Но чувствует, что долго не задержится — скучно. Планерки, бумаги, масло, железо, бензин… Не его это. Никакой особой жестокости не было. Была война. Разнес мечеть, аул в 70 домиков и еще что-то. У дивизии были неудачи, много потерь. Приехала комиссия КГБ (дивизия кагэбэшная, пограничная), надо было найти виноватых. Виноватым сделали его. Он не обижается, это нормально. Когда были подозрения, что дорога заминирована, сажал в головной БТР муллу и ехал с ним. Сажая в машину нахмуренного муллу, он объявлял прихожанам мечети, что мулла едет в гости и он подвезет его. Весть про муллу мгновенно распространялась по округе, и душманы убирали с дороги мины. У него были переводчики из местных, агенты. Когда-то они учились в СССР. Он подкармливал их, дарил солдатскую одежду: ватники, куртки, ботинки. Душманы ставили английские мины, которые взрываются под нужной машиной в колонне: первой, второй, …десятой. У Саши М. были личные позывные — «Витязь-01». Так к нему обращались и в компанейском разговоре, потом это строго запретили: душманы обзавелись техникой и стали перехватывать разговоры в эфире, а потом с помощью двойных агентов выслеживать и убивать командиров. Переводчики могли работать на два фронта. Был приказ ходить без погон и обращаться только по именам. Он лично убил около семидесяти «басмачей» за три года службы. Однажды три душманские банды встретили его колонну на горной дороге и подорвали головную машину из гранатомета. Душманы были на конях, но с современным оружием: станковые пулеметы, гранатометы, даже минометы, подвязанные к лошадям в специальных чехлах. «Витязь-01» дал команду замыкающим машинам окружить басмачей, зайти им с тылу, и когда те доложили, что встали за рощицей в засаде, колонна открыла огонь из крупнокалиберных пулеметов. Душманы побежали — их встретили огнем наши БТР. Из 800 человек убили около 200. М. говорил, что ходил потом среди обезображенных, оскаленных трупов и ничуть не боялся. Температура в тени +57, в БТР +87. Открывать люки нельзя: могут послать пацанов забросить в люк гранату. У «Витязя-01» была охрана шесть человек, которую он набрал из тех, кто постоянно попадал на гауптвахту и пил. Охрана полагалась ему по должности. Комсомольцев-активистов, рекомендованных замполитом, он отверг. Один парень заслонил М. от пулеметной очереди. М. представил его к ордену Красной Звезды. Парень отрицал, что сунулся под пули, чтобы спасти командира. Ему пробило легкие и печень. Когда хотелось свежего мяса, ставили мины в местах, где пасется скот. Предупредительные таблички были чистой формальностью: ни афганцы, ни бараны читать не умели. Я спросил, почему он разнес мечеть. — Друга моего закадычного в том ауле положили. Уши отрезали, глаза выкололи… Кишки вывернули… И на дорогу швырнули рядом с мечетью. У него три дочки: Лизка, Светка, Настька… Когда его привезли, я стакан спирту выпил, помянул… «Ничего, — говорю, — Серега, я за тебя отомщу». Сел в БТР, взял две ракетные установки, вышел на позицию. Видите, говорю, мечеть? Давайте по ней залпом! Капитан ракетчиков головой мотает: не положено, подполковник. Всё понимаю, но не положено. Не видно противника. Тогда я в БТР вернулся и по рации ему приказываю: «С территории мечети и из минаретов ведется прицельный артиллерийский огонь по нашей колонне. Подавить огневые точки противника!» Вот это, говорит, другое дело. Есть, подавить огневые точки противника. Ну и дали! Только пыль поднялась к небу! Вернулся и всю ночь пил… Достал письмо. — Вот что ребята пишут… «Помяни Леху Гриднева — пал хорошо, легко. Помяни Славу Капустина — 20 августа его призвали, мучался парень, отошел в госпитале. Игорьку нашему не позавидуешь — подорвался на мине, ампутировали левую ногу, вытек глаз, отправили в Союз… Думаем, он тебе напишет». Вернулась в гараж последняя машина, и я попросил водителя привезти водки. Тот скривился — поздно, где сейчас найдешь, хотел футбол по телевизору посмотреть… Но к воротам подошел М. — Приказы начальства не обсуждаются, а выполняются! Одна нога здесь, другая там. Быстро! И «Беломор» купи! Саша позвонил жене, сказал, что задержится. Мы сидели до часу ночи. Муторно было на душе. Неужели всё так, как он рассказывает? В наших газетах — тишь да гладь. «Ограниченный контингент советских войск оказывает братскую помощь афганскому народу…» Но давно поговаривают, что привозят солдат в цинковых гробах, тихо хоронят, проводят с родственниками беседы, просят не распространяться… И долго не мог заснуть. Собаки лаяли, я вставал, бродил по гаражу и почему-то представлял себе оскаленные трупы душманов, заваленных из крупнокалиберных пулеметов. И истерзанное тело закадычного друга «Витязя-01». Мрак какой-то… 1 октября 1984 г. Ленинград, дома. С утра писал, потом пообедал, прилег и задремал. Мне снилось, что я умею летать. Дело происходило в Зеленогорске. Я зашел к сторожу дяде Васе, в желтый трехэтажный дом напротив вокзала. Там куражилась пьяная компания, которую пыталась разогнать жена дяди Васи. Запомнилась молодая женщина, у которой дядя Вася пытался целовать руки. Дядя Вася дал мне котелок манной каши, и я ушел. Шел по дорожке вдоль шоссе. Светило солнце, голубело небо, две женщины катили детские коляски. И вдруг я разбежался и полетел. Круто взмыл вверх и понял, что могу лететь, куда захочу. Я спустился пониже и пролетел над женщинами, над кустами, над журчащим ручьем, я мог замедлять полет, взмывать ввысь, спускаться ниже. Изумительное ощущение! С земли на меня показывали руками. Я спустился на тропинку, по которой шел мальчик. Я взял его за руку — он был похож на Максимку, мы пошли куда-то, и я говорил, что сейчас покормлю его. Я попробовал кашу в котелке, она оказалась совершенно не сладкая и пересоленная. Тут я проснулся. Да! Чуть не забыл! Перед полетом я бежал и напевал мелодии — импровизировал. Музыка сочинялась удивительно интересная. При том, что мне медведь на ухо наступил. Прекрасный сон. Прекрасные ощущения. Вспоминаю, как нечто подобное я ощутил наяву за несколько часов до рождения Максима. Мы с Ольгой гуляли по заливу и вышли на бетонный мол у дома отдыха «Восток-6». Солнце, ветерок, белые облачка на голубом небе. Мы ступили на мол, сделали несколько шагов, взявшись за руки, и вдруг я почувствовал, или мне показалось, или увидел внутренним зрением, что бетонная поверхность мола проносится подо мною, как взлетная полоса аэродрома и я, расправив руки крыльями, отрываюсь от нее и в бреющем полете кругом проношусь над водой. У меня из горла хлынул восторженный выдох. Я рассказал Ольге об этом только минут через двадцать. А когда мы вернулись на дачу, и она наклонилась, чтобы погладить выбежавшего к нам Степку, у нее проявились все признаки родов. Я бегал к вокзалу за такси, Володя невозмутимо курил и улыбался: «Ничего, ничего, родит твоя жена, никуда не денется. Парень будет, по всему видно. На обратном пути бери бутылку, а то мы с Саней давно не выпивали». И Скворцов стоял рядом, дружелюбно улыбаясь и готовый помочь, случись нужда. 6 октября 1984 г., суббота. Дежурю в гараже. Спросил Максимку, кем он хочет стать, когда вырастет, и он ответил: «Папой». — Что же ты будешь делать? — Курить. Печатать на машинке, писать. Разные другие дела делать. Затем выяснилось, что у него тоже будут свои детки, восемь человек. Мальчики будут летчиками и моряками, а девочки учителями. — А где же ты их возьмешь? — спросили мы с Ольгой. — Ведь ты говоришь, что жены у тебя не будет. — А в ясельках. Где же еще… Ольга проспала на работу и причитает в коридоре, что ей попадет от начальника. — А ты скажи, что шла по улице, встретила Бельмондо и упала в обморок, — сквозь сон говорю я. — Так он мне и поверит. — Ты и скажи — я глазам своим не поверила, упала в обморок… 17 октября 1984 г. Зеленогорск. Приехал на дачу, топлю печку, пишу «Мы строим дом». Заметил: нигде так не обрушиваются на меня воспоминания, как в Зеленогорске. Особенно, если я приезжаю сюда осенью, когда вянет трава, краснеют клены вдоль забора и ветер хлещет мелким дождем в стену баньки, отчего она чернеет и кажется заброшенной и одинокой. 15 ноября 1984 г. Дежурю в гараже. Как я живу? По-разному. Рейгана вот переизбрали на второй срок президентом. Индиру Ганди убили. Меня приняли в мастерскую молодой прозы при Ленинградском Союзе писателей, и я успел с этими ребятами выпить и пригласить их в гости. Разные там ребята. Борис Натанович Стругацкий взял в свой семинар, прочитав «Феномен Крикушина». Придется отбывать фантастический номер, коль записали в фантасты. Впрочем, «Шут» тоже с фантастическими допущениями, и Стругацкий, как я понял, вовсе не сторонник одних только космических эпопей и звездолетных декораций. Ребята в семинаре разные, может, приживусь и я. Третий раз пишу рассказ про Белова и Ирочку. Каждый раз практически заново. Измучался и измучил сюжет. Рассказ по объему перерос в короткую повесть. Что получится, не знаю. Читал философско-религиозные статьи Толстого. Другой Толстой мне явился. Особенно хорошо написано про грехи и соблазны — детальнейшая классификация, на все случаи жизни. Это в статьях «Учение Господа, преподанное народам двенадцатью апостолами» и «Христианское учение». Начинаю кое-что понимать в жизни после этих статей. И почему Синод отлучил его от Церкви? «243. Первый и самый обычный соблазн, который захватывает человека, есть соблазн личный, соблазн приготовления к жизни, вместо самой жизни. Если человек не сам придумывает это оправдание грехам, то он всегда найдет это оправдание, уже вперед придуманное людьми, жившими прежде него. 244. Теперь мне можно на время отступить от того, что должно и чего требует моя духовная природа, потому что я не готов, — говорит себе человек. — А вот я приготовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью. 245. Ложь этого соблазна состоит в том, что человек отступает от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее в будущее, тогда как будущее не принадлежит человеку. 249. Для того, чтобы не подпасть этому соблазну, человек должен понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить лучшим образом сейчас, такой, какой он есть». Хочу ввести тему соблазнов в «Шута». Хорошо сказано о соблазне товарищества: свой или чужой для людей важнее, чем правда-неправда; товарищество понимается в широком смысле, даже национально-государственном. Пью редко. Больше двух месяцев не пил, а перед Ноябрьскими выпил и пропил сразу 50 рублей. Обещали отдать компаньоны, но пока не спешат. Тревожно в мире. Рейган, собака, заявил, что начинается решающий момент в схватке с коммунизмом, Армагеддон, дескать, близок. А другая собака, хорошая, Дамка, которую я год назад нашел с запутавшимся в кустах поводком и привел к нам в вагончик, и дал кличку, родила шестерых щенят. Дамка не подпускает к ним посторонних — бросается с лаем и двух шоферов уже покусала. Черная, кудрявая, уши, как у спаниеля, но высокая и прыгучая. Что за порода, никто не знает. И щенки в нее мастью. Каким-то образом вычисляла, когда мое дежурство, и приходила встречать меня к электричке на платформу «Татьянино». И шла со мной до гаража, припрыгивая и гавкая. Максимка растет, задает недетские вопросы про деньги, начальник ли я и т. п. В дневник стал писать без особого желания. Почему? Живу какими-то рывками. Но работаю почти ежедневно. Вернее — еженощно. А получается плохо. Так вот и живу. Не бегал уже дней 20. Потому что джемпер с дырками на локтях. Это причина или повод? Скорее, повод. 19 ноября 1984 г. Гатчина, дежурю в гараже. Решил — буду делать теплицу для рассады. И Подпальный убедил, и пример соседа внушительный. Выращивание рассады займет три-четыре месяца в году. Но кто будет продавать, пока не ясно. Смотрели с Ольгой фильм «Берег». Красивые слайды к роману — на большее он не тянет. Уверен, в печати будут хвалить, т. к. роман удостоен Госпремии и Бондарев сейчас в фаворе. Пишу «Этажи» и по кускам читаю Коле Жильцову по телефону. Ему нравится. Мне не очень. Сейчас мой герой — начальник пожарной части — на 4-м этаже, отдыхает. Сидит, бедолага, на чужом балконе в тренировочных штанах, майке и босиком. Остался последний рывок до своей квартиры. И темно на улице, и сыро, и ветрено. И обнаружить себя нельзя. Впервые пишу сразу на машинке. Использую длинные сложносочиненные предложения и замысловатые обороты — экспериментирую. «Как вышел Фаддей Кузьмич Евсюков вытрясти, на ночь глядя, ведро в мусоропровод — в домашних тапочках на босу ногу, синих трикотажных штанах и в майке, — так в этом куцем наряде и остался на прохладной по осенней поре лестнице. Дернуло легким сквознячком, и шоколадная коленкоровая дверь тихо щелкнула добротным импортным замочком, из тех, что непросто встретить в продаже». Интересное слово — вольничать. Что вы вольничаете? Прекратите вольничать! 21 ноября 1984 г. Дома. Какой-то гад в неустановленной квартире нашей лестницы играет вечерами на флейте. А может, и на дудочке. Не исключено, что и на пастушьем рожке. Или жалейке. И тоскливо играет, заунывно. Может, он дрессирует кобру? Вчера поздно ночью закончил «Этажи» или «Случай с Евсюковым». Полтора авторских листа. Сокращать и править! 26 ноября 1984 г. Стукнуло 35. Экспромтом навестили родственники. Из вежливости поговорили о моих литературных делах, вспомнили родителей, нашу былую семью. Вера принесла слайды и диаскоп. Смотрели картинки времен строительства дома. — Хорошая была компания, — с грустью сказал Скворцов. Вера сказала, что наш дед Павел Каралис был архитектором вокзала в г. Великие Луки. Вокзал во время войны разбомбили, но часть вроде осталась. И куда делся дед, почему отец в семнадцатом году оказался старшим в семье, никто не знает. Сестра сказала, что наш отец, пока был молодой, всё время ждал весточки от деда… 1 декабря 1984 г. Дежурю в гараже. Отвез «Этажи» Спичке. Аркадий, помню, поучал меня: «Никогда не трактуй замечания критиков в свою пользу — дескать, они не понимают. Постарайся разобраться, в чем суть. Исключения составляют записные идиоты, непрофессиональные читатели и цензура. На них можно плевать. Но осторожно, особенно на последних». На семинаре Бориса Натановича Стругацкого, куда меня взяли кандидатом, я слышал две присказки: 1. Писатель — это не тот, кто пишет, а кто печатается. Шутка. 2. Писатель — это не тот, кто печатается, а кого читают. Это сказал Б. Стругацкий. Сказал серьезно. Еще Стругацкий говорил — передаю своими словами: «Относитесь к критике спокойно. Запомните, что какую бы ерунду вы ни написали, всегда найдется человек, которому она понравится. И какой бы шедевр вы ни создали, всегда найдутся люди, которых он оставит безразличными». 3 декабря 1984 г. Дома. Вновь взялся за «Записки шута». Название и сюжет надо менять. «Шут» — слишком многообещающе. Ждешь от героя россыпей юмора и шуток. А идея в другом. Вещь должна быть с грустинкой, но оптимистическая. Из уроков Горького: «Определение, выраженное причастием, можно заменить отдельным предложением». 9 декабря 1984 г. Гатчина, гараж. Вчера нашел в столе первый вариант «Феномена Крикушина», отпечатанный на тонкой бумаге, купленной несколько лет назад в Соснове. Помню, приехали с Ольгой на велосипедах за молоком, и я обнаружил в универмаге дефицит — дешевую и чуть желтоватую бумагу, пачку в две тысячи листов. Ольга дала деньги с неохотой, но промолчала. Я взвесил пачку на руке и самоуверенно сказал: — Испишу всю эту бумагу и стану писателем! Вот увидишь! «Литературная учеба»: «Путь к литературному Олимпу должен быть выстлан листами неопубликованных произведений». Две тысячи страниц исписал, а писателем еще не стал. 12 декабря 1984 г. Дежурю в гараже. Дождь, гололед. Неудачно сходил на железную дорогу — у них тоже нет связи с Ленинградом. Дважды перелезал через платформы со щебнем и прошелся по луже, приняв отблеск воды за ледяную корку. Вернулся в вагончик с мокрыми ногами. Дамка зашла ко мне, виляя хвостом, и приложилась грязными лапами к груди. И где ее хозяин? И тоскует ли она по нему? По-моему, преданность собак сильно преувеличена в житейской мифологии. Нам так хочется, чтобы собаки тосковали по нас. Хожу в Публичку — подчитываю литературу по социологии, природе лжи и шутовству как явлению культуры — для «Шута». Написать бы диссертацию: «Причины искажения информации в производственных условиях». Да кто же разрешит такое? «Смеховой мир Древней Руси» (Д. Лихачев, А. Панченко. Л., 1976 г.): «Дурак — прежде всего человек, видящий и говорящий „голую“ правду». «Это всё равно, как если бы человек ходил, постоянно пританцовывая. Даже в самых серьезных ситуациях его походка вызывала бы смех» (академик Д. С. Лихачев). В Русской Православной церкви — 36 канонизированных юродивых, для них установлены поминальные дни. 17 декабря 1984 г. Дежурю в гараже. Вчера получил пишущую машинку из ремонта — ей переделали шрифт на стандартный. Немецкая трофейная машинка досталась от отца и старшего брата — скинувшись, они купили ее в 1960 году в комиссионке. Побывав в руках мастера, машинка стала работать почти беззвучно, маслянисто клацая и мягко скользя кареткой. Шрифт четкий и красивый. Вчера печатал и радовался. Года два назад я оставил ее в электричке, выйдя на 69-м километре. Меня спасло, что у кассира на платформе был телефон — она созвонилась с милицией на станции Сосново, и дежурный сержант встретил поезд и забрал с полки второго вагона мою «Грому». Забрать-то он забрал, но возвращать не поспешил. В тесной комнатке железнодорожной милиции мне предложили объяснить, по какому праву я имею в личном пользовании множительную технику, а именно — пишущую машинку. Назваться писателем мне не хватило духу. Я, немного нервничая, объяснил, что машинки свободно продаются в комиссионных магазинах, и я как нештатный корреспондент нескольких центральных и ленинградских газет печатаю на ней свои материалы. Возьмите, дескать, подшивку газеты «Смена» за последние месяц-два, и вы найдете там мои рассказики. Есть у вас «Смена»? — Понятно, — сказал сержант, разглядывая мой единственный документ — проездной билет с фотокарточкой. — Пиши расписку, что получил. Немецкая трофейная машинка — это, пожалуй, единственное, что дала нашей семье война. 26 декабря 1984 г. Дежурю в гараже. Мой рассказ «Этажи» прочитал А. Житинский. Говорит, понравился. Я отнес его в «Неву». Прочитал «Варраву» — повесть шведа Пёра Лагерквиста об отпущеннике Варраве, которого отпустили, помиловав, вместо Христа. Интересен стиль повести. Повествование движется через внутренние монологи героев, их размышления, т. е. почти всегда опосредованно. Автора совсем не видно. Сегодня же прочитал «Неоконченный портрет» А. Чаковского. Интересно. О Франклине Делано Рузвельте. Автор пишет, что есть наказание, посылаемое Господом, а есть испытания — для закалки человека, и надо их различать. Испытания, думаю, могут быть не только бедами, но и напротив — богатством, славой и т. п. Рузвельт говорил, что человек должен жить в достатке, но не в роскоши. Он спас страну от кризиса и в жизни был весьма экономен. В их богатой семье никогда не выбрасывали старой одежды, находили ей применение. Вчера был в Зеленогорске — ездил за картошкой. Мороз и солнце. Ольга потеряла 25 руб. А может, сперли — не знает. Держатся холода. В нашем вагончике мерзнем и при трех электрических печках — всё выдувает ветром. «Мы строим дом» начат, но до конца далеко. Пишу отдельные эпизоды. Отбираю материал. Вещь должна получиться чувствительной… 30 декабря 1984 г. Гатчина. Сегодня Фантомас рассказал, как он летал в Москву за новой «волгой» для Гатчинского райисполкома, где работал шофером. Полет обошелся ему в 140 руб. при стоимости билета в тринадцать. Зато — всё по блату. Неожиданно позвонили и сказали, что надо забирать машину в Ногинске, под Москвой. Председатель исполкома был в отпуске, и Фантомас самостоятельно принялся выискивать блат для покупки билетов. Смотался на «газике» в соседний поселок и нашел мужика, который дружил с работником аэропорта «Пулково». Мужик был с похмелья и сказал, что плоховато соображает, надо бы поправиться для внятного обстоятельного разговора. Витька купил бутылку, опохмелил. Тут мужик вспомнил, что друг, который стопроцентно может достать билет до Москвы, заказывал ему цыплят для свадьбы дочери. Пришлось ехать на птицефабрику к знакомым, чтобы явиться к другу с доброй вестью — цыплята, мол, будут в назначенный срок. Заказали два ящика цыплят, но птицеводы попросили аванс — тоже страдали с похмелья. Фантомас почесал затылок и дал аванс под чужих цыплят для чужой свадьбы. Приехали к авиационному мужику с доброй вестью о цыплятах, попросили достать билет на завтра. Авиатор пообещал. Но попросил Фантомаса подбросить на «газике» в соседнюю деревню к теще, которой он давно обещал привезти самовар из ремонта — просто, блин, затрахала с этим самоваром! Помочь мужику против тещи — святое дело. Взяли самовар, приехали в деревню — там пьянка. Сельчане обрадовались Витьке, как родному, попросили сгонять в магазин. Авиатор тоже попросил купить несколько бутылок водки — завтра, дескать, сочтемся. Сгонял, купил, привез. Дождался, пока авиатор напьется и слегка подерется, и отвез его домой. Пьяный авиатор обслюнявил Витьку поцелуями и наказал приехать к семи утра, чтобы вместе двинуть в аэропорт. Фантомас собрал вещи, запасся на всякий случай выпивкой, сходил в баню, а после бани напился с соседом самогонки. Утром поднялся — голова гудит, как котел. Приехал на велосипеде хмурый сменщик, завели машину, забрали сонного авиатора, по дороге опохмелились, покряхтели, добрались до Пулкова. Авиатор пошел договариваться с летчиками, чтобы взяли «зайца» со стеклянным билетом — то есть с выпивкой. Прокол. Второй прокол. Три прокола подряд. Никто не может по разным причинам. Наконец, пристроили Фантомаса в интуристовский рейс. Сиди, сказали, в закутке стюардессы и ни звука. С тебя две бутылки коньяка. — У меня коньяка нет, — испугался Витька. — Только водка, четыре бутылки. — Фу, — говорят, — как неинтеллигентно. Ну ладно, давай водку. Взлетели. Облака внизу, небо голубое, стюардесса длинноногая колготками шуршит. — Девушка, — Витька говорит, — у вас пива нет? — И по ножке ее проводит. Девушка глазами стрельнула, вышла. Приходит летчик, кавказец, Витьку за горло — хвать! — Ты что, — шипит, — к моей жене пристаешь! Сейчас секретный люк открою и выкину! Витьку в жар бросило. Руки поднял — сдаюсь! Я просто пива спросил, с похмела. Ладно. Летчик ушел, Витька перед девушкой извинился. Сидит, трет горло, тихо радуется, что живой остался. Даже воды попросить боится. Но девушка догадалась, принесла бутылку боржоми. Прилетели в Москву. Подгоняют интуристовский автобус. Витька со всеми садится, крутят по Москве с экскурсоводом, приезжают в гостиницу. Выходит, чемоданчик между ног ставит, закуривает, оглядывается — первый раз в Москве, рядом Красная площадь, Кремль видно — добрался до столицы! Теперь надо в Ногинск пробираться. Вдруг его под руки: пройдемте! Завели куда-то, обыскали, документы на стол выложили: почему вы с иностранной группой вместе оказались? Кто такой? Откуда? С какой целью в Москву прибыли? У него была командировка в Ногинск от Гатчинского исполкома. Витька чего-то мемекал, плел, чтобы авиаторов не подвести, его заперли в комнате без окон — сиди, думай и не смей врать! Мы всё проверим! На следующий день выпустили. Добрался до Ногинска, получил машину, тормоза-сцепление проверил, на трассу выехал — ну, думает, пришла пора свои деньги возвращать. И точно: стоит женщина с дочкой — милый, подвези!.. Пока до Ленинграда добирался, сто рублей заработал. Кого на рынок, кого с рынка, кто на похороны опаздывает, кто от мужа убегает, кто с любовницей кутить едет. Веселая трасса. Сто рублей насшибал, а на билет потратил сто сорок. Сорок рублей до сих пор не дают ему покоя. Я его утешил словами из песенки, которую любит напевать мой зять Скворцов: «По блату, по блату, спалили немцы хату!» По японскому обычаю, до Нового года надо отдать все долги, сделанные в уходящем году. В старину, если японская семья не могла вернуть долги, она снималась со своего места и шла на другое, более удачливое. И от стыда перед соседями. Может, и мне отвалить куда-нибудь по японской традиции?.. 1985 год 7 января 1985 г. Дежурю в гараже. Семь утра, пришел колонный Леша Туманов, и мы с ним говорим немного о работе, о предстоящем дне. Затем иду в ремонтный бокс, умываюсь, ставлю на плитку чайник. Приходят первые водители, и я узнаю что температура –30. На холоде машины заводятся плохо. Водители ходят с факелами из ветоши, пропитанной соляркой, суют их под кабины — отогревают загустевшую смазку в картерах двигателей, и площадка похожа на древний военный лагерь. Дым, пар, темнота, отблески пламени на машинах и красных физиономиях. Вода в боксе почти кипяток, ею толком не умоешься. Сегодня, оказывается, Рождество. И один паренек из тех, что живут в деревушках вокруг Гатчины, поздравил меня с праздником. Я его тоже. Полнолуние. Астрология утверждает, что в полнолуние мужчины становятся наиболее агрессивными. Подтверждение тому — три разбитые физиономии в нашем гараже. Кто-то оставил начатую банку соленых огурцов в нашей будке, и я грызу их понемногу. Есть сало с перцем, колбаса, чеснок, чай, сахар, ириски. Прекрасно! Что еще надо? Чистую бумагу. Время прошло незаметно. Ложусь спать. 8 января 1985 г. Дома. Были с Жильцовым на семинаре Бориса Стругацкого. Трое семинаристов вернулись со слета молодых фантастов и приключенцев, который проводился в подмосковной Малеевке. Взахлеб делились впечатлениями. О чем только не пишут фантасты! Смешные и нелепые фразы заносились в специальный альбом «Бормалярий». Название навеяно симбиозом имени и отчества Б. Стругацкого — Борнатаныч, так его зовут меж собой старички-семинаристы. Председатель Клуба холостяков Чукотки, некто З., написал огромный роман «Звездный шериф». Ему 45 лет. Бывший учитель. Никто не смог дочитать роман до конца. Фразы: «Профессор был настолько туп, что не видел своего конца». В жанре приключенческой литературы была представлена повесть «Топь». Один из семинаристов, прочитав десять страниц, сказал: — Я на эту «Топь» гать положил. Так и передайте автору. 14 января 1985 г. Дежурю в гараже. Выпивки в Мастерской молодой прозы утомляют. Сначала нравилось — теплая литературная компания и т. д. А теперь от них больше дискомфорта, чем удовольствия и пользы. Два дня приводишь себя в порядок и не можешь писать. Так заведено, что после занятий все спускаются в трюм — кафе при Доме писателей, — садятся за сдвинутые столы и пьют, практически без закуски. Шум, гам, амбиции. А утром головная боль и пустой карман. Сегодня читал второй том «Избранного» В. Конецкого. Виктор Викторович помог мне избавиться от тягостного настроения, которое связано с безденежьем и втыком от начальства, нагрянувшего с проверкой на нашу тихую площадку. Начальник колонны уехал в Ленинград, и все шишки за низкий коэффициент выхода парка посыпались на меня, единственного белого воротничка на всей территории гаража. Воротничок у меня клетчатый, джемпер серый, но считаюсь мелким начальством в отсутствие крупного. У рыжего Сашки Киннери, финна, сгорела вместе с домом 72-летняя мать. И, как говорят, 15 тыс. денег. Сашка был в рейсе, когда это случилось. На подъезде к Гатчине его остановил встречный грузовик, и Сашка узнал о беде. Он выслушал, кивнул и медленно поехал к своему поселку. И как он ехал, о чем думал, о чем жалел, как доехал? Вчера он похоронил мать и теперь сидит в кабинете начальника ОТК, грустный и трезвый. Мы обменялись скорбными взглядами. Я молча пожал ему руку и вышел. Что в такой ситуации стоят слова для мужчин? Ничего не стоят. Да и говорить я не умею. В Гатчинском районе живет много финнов. Хорошие парни. Мороз, звезды, снег. Пил чай с сушеными на электропечке душистыми ломтями хлеба. На утро — две булочки по 9 копеек. Юморески почти не пишу — кончился тонкий ручеек гонораров. 18 января 1985 г. Гараж. На днях дочитал в «Иностранке» роман Стивена Кинга «Мертвая зона» — про экстрасенса. Забавно. Человечество в наш жесткий примитивный век тянется к иррациональному. Даже я потянулся, написал повесть «Феномен Крикушина» и дописываю «Шута». Что это? Литературная мода или потребность? А может, иррациональное существует, и литераторы вычисляют его интуитивно? Вчера учил Максима кататься на коньках. Я держал его подмышки и толкал сзади. Научился держать ноги вместе и заворачивать по моей команде. Дамка с Цыганкой в панике: три собаки неизвестной принадлежности пытались проникнуть на территорию гаража. Причем, молча. Дамка с Цыганкой выставили стену звонкого оглушительного лая и даже поскуливали от испуга. Я вышел из вагончика и погнал чужаков. Мои пёски воспряли духом и попытались преследовать противника, но быстро вернулись. И стали обнюхивать следы на снегу, беспокойно поглядывая в сторону ретировавшейся троицы. Уже утро, суббота, 19 января. Вчера лег в час ночи — писал новый план «Записок книгонелюба» и правил текст трехгодичной давности. Хочу отдать в «Аврору». Вчера вечером снег валил хлопьями. Сегодня небо звездное, и снежок идет мелкий и редкий, кристалликами — с небес досыпаются остатки. Суббота — выезд на линию идет медленно. Сегодня Крещение. 22 января 1985 г. Гатчина, гараж. В минувшее воскресенье ездили с Ольгой в Зеленогорск. Церковь в Зеленогорске отреставрирована снаружи. И плывет высокой белой колокольней, золотыми крестами и медными фиолетовыми куполами в голубом небе. Красиво. Двадцать лет назад в церкви были склады, и на школьных каникулах я подрабатывал там ночью — разгружал булку и хлеб. На месте снесенного купола колокольни виднелась деревянная будочка и росла кривая березка. Рассказывали, что во время войны в этой будке сидел финн с пулеметом, прикованный цепью. Сегодня Ваня Булдаков рассказывал, как надо ставить петли на зайца. Ниточка от стального троса отжигается паяльной лампой, затем кипятится вместе с хвоей и ставится петлей-удавкой на тропе; конец привязывается к дереву. Диаметр петли около 20 см. Капкан также кипятится в ведре с еловой лапой, а затем чистыми рукавицами кладется в рюкзак. Булдаков — румяный деревенский парень в черном тулупе, крепыш с курчавой бородкой. Я понимаю: охота — мужское занятие. Азарт, инстинкт, чисто мужское занятие. Но раненый заяц кричит, как грудной ребенок, только пронзительнее и обреченнее. Верещит. И зачем тогда ставить на него петлю-удавку или капкан? Что с ним потом делать? Есть?.. На семинаре Б. Стругацкого заслушивали творческий отчет Андрея Измайлова. Измайлов прочитал рассказ, который мне не понравился. Но моего мнения никто не спрашивал — я всего лишь кандидат в действительные члены. Рассказ раздолбала пожилая критикесса. Она сказала, что Измайлов принижает рабочий класс, холодно-созерцательно копается в помойках, и вообще, чуть ли не враг народа. Измайлов, в свою очередь, сказал, что хорошо знает рабочих, т. к. три года работал в заводских многотиражках. Критикесса сказала, что тоже знает, о чем говорят в народе, т. к. прогуливает ежедневно собачку, проходит мимо пивного ларька и слышит беседы. Да, бывают крепкие выражения, встречаются и среди рабочих опустившиеся личности, но не надо обобщать, принижать и заниматься критиканством, ерничаньем и т. д. Такой у них вышел разговор. Потом выступил Борис Стругацкий. Рассказ Измайлова никого не принижает, сказал он. Люди в его рассказе — отличные парни, и он пошел бы с ними в разведку. Почему-то принято считать, что если герои говорят грубоватым языком и не слушают Моцарта, то они несчастны. Они по-своему счастливы, работают, имеют семьи, и в этом — жизнь. После семинара все спустились в трюм. Герой дня купил двести пятьдесят коньяка на всех, и кто-то вытащил из портфеля бутылку коричневой настойки. Мы с Жильцовым как кандидаты сидели в сторонке и пили «Полюстрово». Нас никто не угощал, да мы и не хотели: у меня режим, у Жильцова язва желудка. Мне показалось, что фантасты чересчур умненькие, и писательство для них, скорее, хобби, чем дело всей жизни. Работают в НИИ, КБ, есть кандидаты наук… 30 января 1985 г. Гатчина. На большом листе миллиметровки сделал схему «Записок шута». Есть 60 стр. м. п. текста: экспозиция, завязка, перипетии, и вот — подбираюсь к кульминации. Очень долго. Но не вижу путей сокращения. Может, и не надо? Может, это будет роман? И недоволен стилем: много коротких предложений, которые хороши в рассказе, но не годятся для повести, а тем более романа. Рассказ «Этажи» понравился Самуилу Лурье, он отдал его с хорошей сопроводиловкой Конст. Ив. Курбатову, зав. отделом прозы «Невы». Я читал ее. Там написано, что я пишу легко, занимательно и правдиво. Но Курбатов рассказ забраковал. Сказал по телефону, что в нем есть литературные слабости и он вторичен. Я намерен зайти в журнал и выяснить для себя, чем именно он слаб? По отношению к чему вторичен? В «Неве» № 12 вышел мой очерк «Бензин из-под земли». Сильно урезанный, но динамичный. Я там представлен как Д. Каралис, автомеханик. Что соответствует моему общественному положению. На сегодняшний день. 3 февраля 1985 г., воскресенье. Дежурю в гараже. На днях разговаривал с Курбатовым. Он вернул мне рассказ без особых комментариев, посоветовал сделать конец ударным и приносить снова. Сегодня обсуждали статью в газете «Труд» об НЛО. Сейчас только и разговоров об этой статье. Мы собрались в будке механиков на главной площадке. Мы — это Володя Подпальный, Володя Лебедкин, шофер с дежурного автобуса, восьмидесятилетний сторож Данила Фомич и я. Фомич больше слушал, моргая сонными глазами, чем говорил. Подпальный сказал, что читал машинописные конспекты доцента Ажажи, и там чего только про НЛО не написано! Я тоже читал те конспекты. — А чего там написано-то? — осторожно поинтересовался Лебедкин. Подпальный стал рассказывать, привирая для смака. Я не мешал. Лебедкин жадно курил и слушал. Фомич перестал сопеть носом и приоткрыл рот. Смотрел растерянно. Подпальный размахивал руками, изображая то полет НЛО, то реакцию очевидцев на мгновенно заглохшие двигатели машин, стоявших у переезда. — Ни хрена себе! — крякал Лебедкин. — Мабуть, шаровая молния? — подсказывал Фомич. — Какая, на хрен, шаровая молния! — убежденно смотрел на Фомича Подпальный. — Такая хреновина пролетела, размером с дом. Разве бывает шаровая молния с дом, Фомич? — Молния такая не бывает, — поддакивал Лебедкин. — Это что-то другое… И все движки заглохли? — Все, на хрен, как один! Даже у мотоцикла и трактора. — Так трактор-то дизельный, у него нет зажигания. Там пускач… — Какая, на хрен, разница! — горячился Подпальный. — Говорят, заглох. Им один хрен, что останавливать. Это же другая цивилизация, они и велосипед заклинить могут и самокат! — Эвона как, — выдавил Фомич. — Как врыдытели какие… Подпальный рассказал, как у них в деревне на Украине смерч поднял старуху в воздух и шмякнул об землю в семи километрах. — И шо старуха? — не выдержал Фомич. — Пиз… старухе! — торжествующе объявил Володя. — Что же еще может быть… Тебя вот, Фомич, поднимет на пару километров вверх, да е… о степь! Что от тебя останется? Подумай сам. Фомич вновь засопел, прикидывая, что от него, бедного, останется при таком раскладе. — Да, Фомич, ты когда идешь в свое садоводство, поглядывай по сторонам, — захихикал Лебедкин. — И прогнозом погоды интересуйся. А то улетишь к едрене-фене, старуха искать будет… Меня подмывало рассказать, как я видел НЛО на берегу Кольского залива в зиму 1968 года, когда мы всей наладочной бригадой возвращались из бани, и что при этом чувствовал, но сдержался: разговор пошел шутейный. Возвращался я к себе на площадку в темноте, через занесенную метелью стройку, а потом — пустынной скрипучей тропкой. Было слегка жутковато, хотя и понимал, что всё это от разговоров. Только сейчас обнаружил, что деда в рассказе «Этажи» я назвал Данилой Фомичем — как нашего Фомича. И говорит он так же, и похож чем-то. Непроизвольно получилось. Он сам выписался таким. 6 февраля 1985 г. Дома. Ездил в Зеленогорск платить налог за дом и участок. Солнечно, морозно. В привокзальном буфете встретил Женьку, с которым в юности пару раз дрался на овощной базе. Женька пьет каждый день. Слышал от мужиков, что в Америке открыли алкогольный грибок, который приживается в желудке. — Тяпнешь стакан воды, и целый день ходишь под балдою. У тебя знакомых морячков нет, а? Может, привезли бы! Временами испытываю отвращение к бумаге и словам. Когда прихожу в Дом писателя, меня бьет током от гардеробщицы — через алюминиевый номерок. Причем, бьет только от одной, худой и старенькой; от второй, пожилой и дородной, не бьет. Когда ухожу и подаю номерок, всё в порядке: статическое электричество уже разрядилось. Может, это и не статическое электричество, а творческая энергия, творческий запал, которые угасают после пустых окололитературных разговоров и слушания слабых рукописей на семинаре. 23 февраля 1985 г. Гатчина, гараж. Вышел с платформы Татьянино на тропинку и увидел куст, осыпанный красными фонариками-снегирями. Снегири плавно покачивались на ветках и клевали какие-то зернышки. Остановился и смотрел на них. Давно не видел снегирей. Дамка, убежавшая вперед, нетерпеливо поджидала меня. Стругацкий предложил сделать интервью не только с ним, но и с членами семинара. Я сказал, что надо согласовать такие изменения с «Авророй». Действительно надо согласовать. Вчера выпили с Ольгой бутылочку яблочной настойки — в честь дня Красной Армии. Читаю Феликса Джонсона — «…Да поможет мне бог», 1958 года выпуска. О временах маккартизма в США. Забавный роман. Написан ясно и напористо, читается на одном дыхании. Всё на месте. Отличная композиция. И немного киношно: перед мысленным взором бежит картинка за картинкой. Славные диалоги. Высокопрофессиональная вещь. Есть чему поучиться. «Численный метод „оценки человека“ по его „показателям“» (А. В. Петровский), — найти для «Шута». Лев Толстой тоже размышлял на эту тему и предложил оценку человека через дробь: в числителе — полезные качества человека, в знаменателе — то, что человек сам о себе думает. Истинные заслуги и добродетели, отнесенные к нашему самомнению. 28 апреля 1985 г., воскресенье. Гатчина, гараж. Неожиданно написался рассказ про водопроводчика Кошкина, угодившего в прошлое. Сюжет увидел сразу — от начала до конца. Назвал «Летающий водопроводчик», 32 стр. Писал почти месяц. По этой причине не писал в дневник. И, естественно, не пил. 12 июня 1985 г. Гатчина, гараж. Кривые водители болтаются по гаражу. И я не решаюсь вызвать милицию или написать рапорт, как положено по новому Указу, с которым нас ознакомили под расписку. Но всех строго предупредил. Они только улыбались расслабленно и раскидывали руки для объятий. Ну, как таких подлецов сдашь в милицию?.. Никак их не сдашь. Прочитал в «Иностранке» «Последний взгляд» Джеймса Олдриджа, о дружбе и ссорах Скотта Фицджеральда и Хемингуэя. Роман построен на документальной основе, но автор называет его своей версией дружбы двух писателей и чистейшим вымыслом. Читается с интересом (фигуры-то какие!), но много грязи. 23 июня 1985 г. Дежурю в гараже. Курт Воннегут. «Завтрак для чемпионов»: «…У него явно не все были дома. Чердак был не в порядке. Свихнулся он. Да, Двейн Гувер совсем спятил». Или: «Старая его подруга Безвестность снова встала с ним рядом». (!) Тут я готов поспорить с переводчиком. Следовало, как мне кажется, написать «вновь встала», убрав тем самым лишний свистящий звук «с» в слове «снова». Их и так достаточно в предложении. Возможно, переводчик убоялся клинящего сочетания звуков «вн» и «вст», но я бы написал «вновь встала». Хорошо сказано по смыслу, но фраза проседает на слове «снова», уходит вниз. В «Литературной России» вышла моя миниатюра «Смерть негодяя». Публикации подбадривают причастностью к некоему процессу. Да, пишу, печатаюсь. А с чем печатаешься-то? По-простому говоря, не миниатюра, а юмореска! Терпеть не могу это слово. Нахожусь в растерянности: писать надо, но не хочется. Нет подъема, не захлебываюсь эмоциями, мысленно оглядывая возможный сюжет. Надо писать как-то иначе. Нельзя на электрогитаре играть фуги Баха. 13 июля 1985 г., суббота. Гатчина, гараж. — Папа, знаешь, сколько микроб может за час пройти? — спросил Максим, натирая мне спину в бане. — Сколько? — Один сантиметр. Мне Павлик сказал. Смастерил ему качели на ветке старого финского дуба. Взлезая на дуб, обнаружил, что делаю это машинально: извивы ствола и ветки остались в моей памяти с детских лет. Некоторые нижние ветки, правда, высохли, их спилили, но оставшиеся корни торчали из ствола. И памятливые руки угадывали их сами. На старом финском дубе вырос я — теперь растет мой сын Максим. Неплохо сказано, сизый нос! Подошел к зеркалу и посмотрел на свой нос: длинный, подпухший, но не сизый. А с чего ему быть сизым, если не пью давно. Был у Б. Стругацкого — визировал интервью. На столе у фантаста лежала Библия и стоял странный телевизор — с неподвижными формулами на экране и подведенной к нему клавиатурой. Что это такое, не понял, но спросить постеснялся. У фантастов свои причуды. Был в «Авроре». Видел верстку «Записок книгонелюба. Вместо фельетона». Сильно сократили, оставив 17 страниц. Особенно огорчила замена смачного глагола «чавкать» на «есть» — потерялся смысл и смак фразы. Скандалить не стал, хотя очень хотелось. Убрали в конце «теперь он коллекционирует ломы, говорят это модно». Главному редактору почудился в этой фразе намек на некие готовящиеся разрушения устоев общества: «Почему ломы? Мы что, призываем крушить фундаменты? Нехороший намек». Я тут же предложил заменить ломы керогазами. Согласились. «Опыты» Монтеня и «Мысли» Паскаля — прочитать! 30 августа 1985 г. Зеленогорск. Купил в киоске 8-й номер «Авроры» с моими «Записками книгонелюба». Ольга обрадовалась больше моего. Для нее это прорыв, вещь, которую можно предъявить и показать: вот, мой муж печатается в журналах, его признают. А я перегорел… Уволился из гатчинского гаража, устроился в Зеленогорск, в Автотранспортное предприятие № 120. Хотел забрать Дамку с собой, но Ольга отговорила. Она, в принципе, не против собаки, но кто будет с ней гулять, когда я на работе? Надо же Макса отвести в детский сад. Дамка, словно предчувствуя расставание, не отходила от меня ни на шаг, клала голову на колено, смотрела тревожно. Я покормил ее напоследок, расчесал шерсть гребешком, выгулял по рощице, обещал приезжать. Эх, Дамка, Дамка, милая моему сердцу пёска. Хорошо мы с тобой дежурили. Столько разных людей видел в гараже — хороших, интересных, разных, а тосковать, чувствую, буду только по собаке… Ездил оформляться в Сестрорецк и заходил на кладбище к М. М. Зощенко. Могила у самой ограды, но далековато от входа. Прошел дождь, еще капало с сосен, и в воздухе стояла испарина. Коренастые сосны, холмы. Белый мрамор обелиска, цветы. Я робко отворил калитку, словно боялся, что меня спросят: «А ты, кто такой?», присел на мокрую лавочку, подстелив газету. Закурил, но тут же вспомнил, что на кладбище нельзя, и загасил сигарету. Рядом, в низинке, блестели рельсы железной дороги и провисали провода над ними. На проводах сидели вороны. Люблю Зощенко — особенно «Голубую книгу». 4 сентября 1985 г. Зеленогорск. Вышел на дежурство в новый гараж. Работа та же, но ближе ездить. А летом от дачи десять минут пешком. Встретил знакомых. С одним в детстве играл в футбол, с другим удил на пирсе рыбу, с третьим дрался в парке на танцах. Некоторые мужики признали меня сами: «О, а где твой брат Юрка сейчас? Мы с ним за сборную Зеленогорска в футбол играли». Вспомнили и Володю. Было приятно. Сторож Герасим Михайлович дал мне потрогать запястье с осколками разрывной пули под кожей. Металлические горошины перекатывались. Вторая разрывная пуля попала ему чуть ниже горла и осыпала верхушки легких стальным дождем. Из «Поучений Владимира Мономаха», двенадцатый век: «Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей». Это я купил книгу «Древнерусская литература», пособие для студентов филологических институтов. Борис Стругацкий вернул мне рассказ «Летающий водопроводчик». Написал теплые слова, рассказ назвал добротным и смешным, его можно предлагать в печать. «Но я жду от Дмитрия Каралиса большего…» Я и сам жду от себя большего и всё никак не дождусь. Недавно я попытался выступить на семинаре «по-умному». Стругацкий сказал: «Дима, не умничайте! Говорите, как думаете! Я всегда ценил вашу искренность!» 27 октября 1985 г., воскресенье. Зеленогорск, гараж. Зеленогорский гараж чище и культурнее, чем гатчинский. Народ деликатней. Общее — шоферские пьянки. Герасим Михайлович поддал по случаю воскресенья, прилег на диванчик и задремал. Сопит, похрапывает. Сегодня он рассказывал о пленных немцах. Генералитет и офицерство кормили в нашем плену по особым нормам, установленным Красным крестом: булка, масло, мясо, яйца. Страна голодала в конце сороковых годов, а пленных содержали, как положено. В одном из рассказов Чехова женщина говорит мужу: «У вас честный образ мыслей, и потому вы ненавидите весь мир. Вы ненавидите верующих, так как вера есть выражение неразвития и невежества, и в то же время ненавидите и неверующих за то, что у них нет веры и идеалов; вы ненавидите стариков за отсталость и консерватизм, а молодых — за вольнодумство. Вам дороги интересы народа и России, и потому вы ненавидите народ, так как в каждом подозреваете вора и грабителя. Вы всех ненавидите». Бывает, и я живу по этой схеме, только веру в Бога не трогаю. Да и ненависть — слишком сильное для меня чувство. А злость случается. Борис Стругацкий предложил мне поехать на семинар молодых писателей-фантастов в Дубулты, под Ригой. Если договорюсь на работе, то поеду. 19 ноября 1985 г. Зеленогорск, гараж. Сторож Володя Осипов, 1929 года рождения, блокадник: «Мать мне говорит: „Сходи, Володя, к соседке, что-то она третий день не выходит“. Я захожу к ней в комнату, та лежит под одеялом. Зима, холодно. Она и говорит: „Если тебе не трудно, Володя, почеши мне ноги. Что-то чешутся“. Я одеяло поднимаю, а там крысы — ей пальцы грызут. Костяшки торчат. Крысы разбежались. Я одеяло опустил, обжал со всех сторон и двумя утюгами придавил. — Спите, — говорю, — больше чесаться не будет. А утром она умерла». Он жил на Васильевском острове, на 3-й линии. Сейчас ходит по лесам, собирает чагу, делает из нее чай и угощает всех, уверяя, что она помогает от рака и других болезней. Три года назад лежал в Песочном с опухолью желудка — оперировали. Маленький, худой, беззубый, в неизменном беретике, похожий на обезьянку, которая в моем детстве мелькала в телевизоре вместе с Телевичком. Пару месяцев назад я вытолкал его из будки, когда он пришел затемно на смену и стал светить мне в лицо фонариком, разглядывая нового человека и интересуясь: «Что это за чмырь тут лежит?» Я спал. Мы не были еще знакомы. Я выкинул его и запер дверь. Он бегал под окном и обещал сходить за топором, чтобы зарубить меня. Потом мы подружились. Вот кличка, родом из блокады: Меня-чуть-не-съели. Когда он выпивал, то рассказывал, как в блокаду его чуть не съели. Он был пятилетним мальчиком. Отец работал на пороховом заводе, мать продавала семейные драгоценности и картины русских классиков. Однажды двое исхудавших мужчин с горящими глазами взяли его за руки и повели со двора, обещая сначала конфеты, а когда он не понял, что это такое — хлеба. Мать увидела, что уводят сына, и догнала их. — Они хотели тебя съесть! — уверяла она. — Никогда больше не ходи ни с кем! Он плакал и говорил, что хочет хлеба. Так его и звали иногда: Меня-чуть-не-съели. Пятидесятилетний экспедитор, зашедший к нам перекурить, рассказывал. С шести до девяти лет он блокадничал в Ленинграде в коммунальной квартире. У соседки-еврейки на руках было две дочки — пяти лет и трехмесячная малютка. В первую страшную зиму, когда кончилось грудное молоко, соседка положила меньшую между окон, чтобы она замерзла и уснула навеки. Утром она подошла к дочке и увидела парок изо рта. Мать заплакала, внесла сверток в комнату и решила выхаживать. Выходила. Вся квартира знала об этой попытке матери. После войны сосед-пьяница много лет подряд тянул из матери деньги на выпивку, шантажировал, обещая рассказать дочери о блокадном случае. Муж погиб на фронте, жили бедно. Соседи молчали. И когда девочка уже заканчивала школу, она вышла на кухню, где пьяный сосед вновь подступался к матери с шантажом, и сказала: «Мама, не смей давать ему деньги! Я всё знаю! Я тебя не осуждаю. Наверное, ты была права». Мать с дочкой обнялись и разревелись. А потом вся кухня погнала инвалида, даже бутылку постного масла разбили о его голову. 14 декабря 1985 г. Зеленогорск, гараж. Вернулся с 4-го Всесоюзного семинара молодых писателей-фантастов и детективщиков-приключенцев. Пробыл две недели. На мой день рождения приезжала Ольга. Гостила два дня. Мы с ней бродили по заливу и Юрмале, заходили в кафе. Хоть отдохнула немного. Впечатления от семинара богатые. Завел знакомства. Народ читающий, начитанный и одержимый. Последнее некоторым мешает — кроме фантастики ничего не хотят знать. Такое ощущение, что и Толстого не читали, только в школе проходили. Эрскина Колдуэлла путают с американским космонавтом. Кстати, я познакомился с нашим космонавтом Георгием Гречко, взял у него интервью для «Авроры». Был приятно удивлен: народ читал «Записки книгонелюба» в «Авроре», и некоторые, знакомясь, трясли с улыбкой руку: «Замечательная вещь! В самую точку попали!» Москвичи даже пригласили меня на разговор «за культуру» в узком кругу, из которого я ничего не понял. Некультурный я человек. Малообразованный. Многих культурных слов не знаю. Семинар проходил в Доме творчества писателей на берегу Рижского залива. Девятиэтажная башня шведской постройки. Отличная кормежка, отличные номера, безалкогольный бар. Когда мы приехали, еще зеленела трава и журчала река Лиелупе. Через пару дней река стала. Море не замерзает. С балконов хорошо слышен его ровный шум. Пишут фантасты скверно. Много убогого фантазирования и мало литературы. В основном, выжимки из Стругацких, перепевы их сюжетов. Тексты подчас такие, что язык сломаешь. Много матерились по этому поводу. Я был в семинаре Дмитрия Владимировича Биленкина. Приятный дядечка из Москвы. Москвичи — неплохие ребята: Вит. Бабенко, Володя Покровский, Эдик Геворкян, Коля Александров. Всего на семинаре было около сорока человек. По ночам — жаркие споры о литературе. За выпивкой приходилось рыскать по всей Юрмале. Накануне вышел Указ: две бутылки водки в одни руки, и мы с Колей Ютановым и Столяровым накануне моего дня рождения прошли пешком четыре километра по дачным поселкам, и нашли, наконец, магазинчик, где продавался кубинский ром «Гавана клаб» крепостью 43 градуса. Задача была взять как можно больше. По Указу нам полагалось шесть. Сначала мы взяли у скучающего продавца свои законные. Поинтересовались, нельзя ли по случаю дня рождения — я показал паспорт — закрыть один глаз на закон и дать еще несколько бутылок. — Не палошена, — даже не глянув в паспорт, ответил здоровяк в фартуке и клетчатой кепке. Вышли, закурили. Ледяная корка на дороге. Ветер холодный. Кругом дачи заколоченные стоят. Ни души. Обратно четыре километра пиликать. Обидно с полупустыми руками. Придумали — переодеться. Ютанова, как самого молодого, решили послать на амбразуру первым. К тому же, он меньше всех светился в магазине — топтался около кондитерского прилавка. Коля с трудом влез в мою куртку, развязал на моей шапке тесемки, опустил уши. Мы сняли с него очки с толстенными стеклами и подвели к двери. — Помнишь, где продавец стоит? Налево по диагонали! Вперед! Коля, как Паниковский, изображавший слепого, захлопал рукой по косяку двери, нащупал ручку… Вернулся он с литром и даже сдачу правильно принес. — Кошмар, — смеется, — как в тумане! Ни хрена не видно. Дайте скорее очки! Выждали для порядка минут пять, и стали меня готовить. Колина шапочка с козырьком у меня до бровей съехала; его пальто из серого сукна, как на вешалке болтается. Едва я нацепил Колины очки, как магазин отпрыгнул от меня на десяток метров, а сам Коля, стоящий у дерева, показался мне далеким путником на опушке леса. — Водка есть? — прорычал я продавцу. Тот стоял, скрестив на груди руки в конце длинного конусообразного туннеля. — Нет, — меланхолично ответил он. — Только «Кавана клап». — Две бутылки! — заорал я не своим голосом. И вытянул бесконечно длинную руку с червонцем. Рука неожиданно быстро уперлась в прилавок. Звякнули бутылки, брякнулась в блюдечко мелочь, прошелестела рублевая бумажка. Я навел телескопическую руку-манипулятор на блюдечко и сгреб сдачу. Ухватил раскатившиеся бутылки и, как на ходулях, пошагал к выходу. Вывалился, снял очки, отдышался. Столяров ходил без шапки и верхней одежды. Он изображал выскочившего из автомобиля шофера. Весьма талантливо изображал. Перья рыжих волос, торчавшие над лысиной, придавали ему лихой и бесшабашный вид. Мы даже позавидовали. Посвистывая и приплясывая, он скрылся за дверью магазина и также весело вернулся с двумя пузырями. Затем от жадности я смудрил нечто невообразимое — вывернул свою куртку мехом наверх, взъерошил волосы, поднял валявшуюся суковатую палку, вошел, прихрамывая, и спросил, заикаясь, про водочку. Пытался косить глазами. Парень дал мне две бутылки рому и, когда я пошел к выходу, сказал весело: «Никогда такого карнавала не видел!» Четырнадцать бутылок рома и дюжина «Тархуна» — крепкая основа для дружеского застолья. Едва дотащили. В Дубултах — шаром покати. Мы поделились схемой путешествия с коллегами-семинаристами. Бумажку передавали из рук в руки, снимали копии. Только два веселых приключенца из Минска, Брайдер и Чадович, никуда не бегали: они привезли тьму белорусской самогонки и несколько шматов сала. Держались несколько особняком, но в опохмелке никому не отказывали. Мои рукописи обсуждали последними. Обсудили, похвалили. Я возил «Феномен Крикушина» и рассказ «Маленькая битва…» В эйфорию не впал: удачных стартов в литературе всегда было больше, чем удачных финишей. Были в музее криминалистики при МВД Латвийской ССР. Расчлененные трупы, пирожки из человеческого мяса, горы оружия, фальшивомонетчики, истории крупных уголовных дел. Детективщики привычно оглядывали стенды с фотографиями «расчлененки» и задавали профессиональные вопросы. Ольга вышла бледная и села на лавочку: «Вот, дура, ходила бы по магазинам. Зачем я сюда поперлась?..» Я ездил в новой темно-синей куртке с капюшоном и новой шапке из стриженого бобра — купили с рассадных денег. Ольга — в полосатой шубе из искусственного меха. Богачи!.. Зажиточные селяне, как с улыбкой выразился Столяров. На семинаре мне понравилось. Как сказал Коля Ютанов, «…мы стали членами дубултянского братства». Столяров вел себя лихо: одному москвичу обещал вылить кефир на голову, другого обозвал толстой гадиной, третьего послал весьма далеко и заковыристо. И вообще, выказывал трепетное, но принципиальное отношение к литературе и к ее создателям. Приходилось сдерживать, а то бы разодрались с москвичами. 30 декабря 1985 г. Зеленогорск, гараж. Заканчивается Год Быка. А сделано мало, словно я не бык, а курица. Обрастаю незаконченными рукописями. «Мы строим дом» пишется легко и с интересом — на сегодняшний день есть 47 страниц, я написал их за две недели. Вера дала мне связку семейных документов, которые надо осмыслить и учесть в тексте. В «Авроре» напечатали «Записки книгонелюба». Что еще? Поумнел, помудрел, стал лучше писать? Едва ли… Давит ощущение, что большая настоящая жизнь проходит где-то мимо. Но где она? Из окон нашего гаража ее не видно… 1986 год 31 января 1986 г. Зеленогорск, гараж. Ездил в Москву — визировал у космонавта Гречко интервью для «Авроры». Космонавт, как и положено покорителю космоса, живет в Безбожном переулке. Заехал к Виталию Бабенко, с которым подружился в Дубултах. Отдал ему рассказ для дубултянского сборника. Пили крепчайший чай, говорили. Виталий после института служил переводчиком в Египте, при штабе ВВС, пережил черный день нашей (арабской) авиации, когда евреи в одночасье разбомбили все аэродромы вместе с самолетами. Его выкинуло через окно взрывной волной. Лежал, зарывшись лицом в песок, и вздрагивал от разрывов бомб и пулеметных атак. Рассказывал весело, без трагизма. По радио передают: разбился американский «Челенджер», упал в океан. Семь человек погибло, из них две женщины: учительница и космонавт. Водитель, оторвавшись от заполнения путевки, смотрит на радиоприемник и говорит: — Не хрен было летать! Сидела бы на земле да детей учила. Если ты учителка, так учи! А то ей полетать захотелось, чтоб потом завучем или директором школы стать! Сторож Володька (горестно и без тени иронии) кивает: «Да, вот что творится там, где властвует капитал…» Халтурю на студии научно-популярных фильмов. К 13 февраля надо сдать заказчику первый сценарий. Здесь плохо с куревом, писал тебе не раз. Высылай посылку, старый пидорас! — Володька Осипов уверяет, что это строки из письма Есенина к деду. Маленький, суетливый, болезненный мужичок, сегодня он дежурит в мою смену. Он 1926 года рождения, и сегодня уверял меня и кочегара Мишу, что воевал в Финскую войну 1939 года и его ранило осколком в руку, отчего левая кисть плохо слушается. Когда мы сильно усомнились, чтобы тринадцатилетних подростков брали на фронт, он закивал: «Правильно, в тридцать девятом я лицо себе отморозил! А на фронте я с сорок первого!» Когда мы взяли под сомнение и этот факт, он долго спорил и наконец согласился с реальной датой его возможного призыва в армию — 1944 год. — Ну да, да, — закивал он, — меня призвали в сорок четвертом… Вот меня осколком и ранило. Здесь, здесь и здесь, около плеча. Все правильно. — А именными трусами тебя не награждали? — с ехидцей спрашивает кочегар. — Чтобы после атаки переодеться? Володя делает плакатно-злое лицо, тяжело дышит: — На мне фрицы зубы сломали! — плаксиво выдыхает он. — Я их всех делал, как хотел! Они у меня вот где все были! — он стискивает кулак. — Вот, где были! Пачками! Пачками делал! Он судорожно вздыхает и выходит на крыльцо смахивать слезы. И пропадает где-то в шхерах гаража. Такой вот у нас Володя. Одинокий безобидный мужик. Фашисты, по сути, отобрали у него детство — он им этого никогда не забудет. Так мне кажется. Мы курим с кочегаром Мишей, он щурит красное от котла лицо, и я не решаюсь спросить, откуда у него синие пороховые пятна на скуле и лбу. Неожиданно он рассказывает про свою мать. Миша во время войны жил в Новгородской области. Ему было пять лет, когда началась война. Отца репрессировали в 1937 году как врага народа. — Он был ближе к кулакам, чем к беднякам, — покуривая, сказал Миша. Рядом с их деревней располагался немецкий аэродром. Мать работала там уборщицей. У нее было трое детей. Она вместе с одной женщиной полгода укрывала от немцев нашего летчика, сбитого над аэродромом. Самолет упал в лесу, и они перетащили летчика в старый погреб, где и кормили чем могли. Однажды пришли партизаны и повелели ей сломать прожектор, который стоял на аэродроме. Пригрозили ей, напомнили про мужа, врага народа… Про летчика в погребе она им не сказала. В очередной раз, когда она мыла пол в прожекторной будке, немец полез на вышку чистить прожектор и оставил полканистры бензина, которым заправлял двигатель генератора. Топилась печь. Мать домыла пол и поставила открытую канистру рядом с дверцей. Затем она крикнула немцу, что работа сделана и поехала на телеге в деревню. Через несколько минут грянул взрыв. Немец чудом уцелел. Ее догнали и забрали в комендатуру. Держали три дня. Кто-то из немцев подтвердил, что взрыв произошел после того, как она уехала. Спасло и то, что муж — «враг советской власти». Ее отпустили. Немца отправили на фронт. Что стало с летчиком, как отнеслись к выполненному заданию партизаны, и как сложилась судьба Мишиного отца, не знаю. Привезли на буксире сломавшийся «камаз», и мы с Мишей разошлись — я пошел осматривать машину, а он — кидать уголь в кочегарку. Пришел Володька, слегка поддатый. Спрашиваю: — Ну, что делаешь? — Что делаю? Я всегда что-нибудь делаю. На свою задницу. Опять Володя, ночные рассуждения: — Геббельс у немцев был, как у нас Левитан. Да! А Левитана в войну наши под землю прятали. Да… Голос такой был, что немцы не выдерживали. Как заговорит, так мурашки по коже. От его голоса фрицы дивизиями сдавались! Вспоминаю, как дремлющий Герасим Михайлович на мой вопрос, есть ли у него спички, ответил: «Возьми в шинели, в левом кармане». А на стене висело пальто. Перед этим он стонал во сне тоненьким голоском, жалобно как-то. Он дважды ранен, воевал под Сталинградом. Рассказывал, как в Югославии, будучи еще капитаном, попросил у дочери хозяйки дома, где они остановились заночевать: «Дай, пожалуйста, спичку!» Девушка покраснела и выскочила. Мать подступилась к нему с кулаками и хотела прогнать. Герасим Михайлович (тогда просто Герасим) захлопал глазами — что я такого сказал? Выяснилось, что «спичка» созвучна с «пичкой» и его просьбу расценили как прямую атаку на девичью честь. 16 февраля 1986 г. Зеленогорск, гараж. Вчера начал 90-ю страницу повести «Мы строим дом». Хорошо идет. Надо заканчивать. Отвлекает сбор материалов для сценариев — езжу по разным конторам, книжным магазинам и т. п. Заказчик всего цикла — «Союзкнига». Обещают неплохо заплатить. Был на выставке «Интенсификация-90» и там, в разделе «Новые технологии — новые производства», наткнулся на табличку около портативного приборчика: «ФАНК-1. Фотометр аналитический Каралиса». Володин прибор! Вот бы он порадовался!.. Я коснулся пальцами любимого детища брата. Молодец, Володя. Молодцы сотрудники — назвали прибор его именем. Сторож Володька в синем беретике стоит у ворот, изображает из себя ответственное лицо. Идет мужик в сдвинутой на затылок кепке: — Эй, друг! Который час? — Какой я тебе друг! — цедит Володька. — Твои друзья в овраге лошадь доедают… Половина восьмого… Мужик хлопает глазами и проходит мимо. 4 марта 1986 г. День рождения мамы. Закончил повесть. Время покажет, что из нее выйдет. Работы предстоит много. Написал сам себе замечания из 10 пунктов. Замечания крупные. Пока только приготовил глыбу, теперь надо тесать скульптуру. Позавчера позвонил из аэропорта брат Юра. Он летел из Владивостока в Москву, их самолет посадили в Ленинграде, и он пригласил меня в аэропорт. Я примчался — он уже улетел. Звонил уже из московской гостиницы. Теперь он работает директором варьете, и прилетел в столицу добывать световое оборудование, в т. ч. лазеры для каких-то спецэффектов. Обещал на обратном пути заехать на денек. 16 марта 1986 г. Дома. Заказчик принял первый сценарий. Делаю второй. Разрешили мультипликационные вставки. «Роман — это зеркало, с которым идешь по большой дороге» (Стендаль). Тут я представляю повозку, в которой везут большое зеркало в тяжелой раме. Повозка переваливается с ухаба на ухаб, и в ней сидит летописец с чернильницей и гусиным пером. Он описывает всё, что отражается в зеркале. Развевается его парик. Кучер идет рядом, держа лошадей за постромки. Люблю Стендаля. «Красное и черное», «Дневники»… Вчера всей семьей ездили в Зеленогорск. Снегу — по грудь. Это Максимке, конечно, по грудь. Он кувыркался в сугробах, как дворовый мальчик. Я раскидал липкий снег. На солнце тепло, Ольга втягивается в сельскохозяйственный процесс — посеяла в ящик помидоры и поставила к соседям в теплицу. После чая Максим нарисовал нечто непонятное и показывает мне: это корабль! — А как же можно узнать, что это корабль? — А вот же мешки с едой лежат… Чтобы морякам есть. 21 марта 1986 г. Гараж. Сторож Володька Осипов курит и рассуждает о политике и истории. У него какая-то своя политика, свои факты. Гамаль Абдель Насер, по его мнению, награжден именным пулеметом, шашкой, папахой, буркой, орденом Ленина и является лауреатом Ленинской премии. Я напомнил стишок: Лежит на солнце кверху пузом полуфашист, полуэсер, Герой Советского Союза Гамаль Абдель на всех Насер. — Вот-вот! — радостно кивает Володька. — Еще и Герой Советского Союза! Я же говорю, у него именной пулемет в серале стоял, ему Никита подарил. Мне ребята из его охраны рассказывали. Дальше идут рассуждения о грибах и рыбалке. Я невзначай пожаловался, что у меня в животе уже две недели что-то урчит и перекатывается, особенно к ночи. Володька уверил, что это солитер и посоветовал, как его успокоить. — Он сладкое любит. Сладкого нажрется и спит. Ага. А после соленого бузить начинает. Дай ему на ночь булки с чаем — и порядок! — он успокоится. 15 апреля 1986 г. Дома. Рядом с гаражом спилили пару берез, и пни истекали соком несколько дней. Утром я обнаружил, что сок застыл на морозе — пни стояли, как глазированные. Днем снова подошел — желтые срезы пней блестели влагой. Приложился губами, втянул в себя и долго отплевывался от сладковатых опилок. Сегодня утром позвонил Житинский и поздравил с повестью. Он прочитал «Мы строим дом», но будет читать по второму разу, чтобы сделать замечания. 20 апреля 1986 г., воскресенье. Зеленогорск. Поцапались с Ольгой, и она, прихватив Максима, уехала в Ленинград. Как всё это похоже на предыдущие размолвки! Различие темпераментов в работе, и вот: я нарычал на Ольгу, она огрызнулась, швырнула резиновые перчатки и уехала, не досадив грядку с капустой. Я напоследок назвал ее дезертиром и остался в доме с рассадой, которой нужно тепло. Жду, когда Житинский вернет мне повесть. Закончил сценарии, написал повесть, не упустил огород, который должен сослужить нам добрую службу — вроде неплохо. Да! Еще не пью три месяца. Ольге бы радоваться, но я не вижу в ней никаких перемен, и это огорчает. Она все мои шаги навстречу и уступки воспринимает как должное. 22 апреля 1986 г. Дежурю в гараже. Вчера принимали Александра Щеголева в семинар Б. Стругацкого. Долго и нудно обсуждали две его повести. Выступил и я. Хорошая техника, но ничего не остается в душе, сказал я. Приняли. Выламывал абзацы из «Шута», лишние и не очень. Целую корзину словесного мусора накидал. Перечитал — что-то изменилось. Непонятности образовались. Но лучше недосказать, чем пересказать. Житинский вернул «Мы строим дом» с замечаниями до 55 страницы. Дальше — на словах. Сказал, что тема семьи переварена мною не полностью. Оттуда можно дочерпывать и дочерпывать. И еще вручил свою повесть «Автобиография». Повесть я прочитал запоем. Написано легко, забавно, откровенно — в его стиле, но осадок какой-то нехороший остался. Или я завидую его благополучной и удачливой судьбе? Надо разобраться. 27 апреля 1986 г. Ехал на велосипеде и видел парня, который шел по Зеленогорску в противогазе. Подумал, что дурит или пьяный. Сегодня Би-би-си сообщило: на Чернобыльской АЭС под Киевом — авария, взорвался реактор. Сильный радиационный фон. Погибли люди. 7 мая 1986 г. Горбачёв недавно выступал по радио и сообщил об аварии. Радиационное облако разлетелось по Европе, дошло до Швеции. В ходу стишок: «И теперь наш мирный атом вся Европа кроет матом!» 3 июля 1986 г. Зеленогорск. Володя Павловский, который всю войну прожил во Львове под немцем и хорошо разбирается в немецкой военной форме — он детально описывал полевую и парадную форму различных родов войск вермахта, когда мы заспорили в моей будке о каком-то военном фильме, — так вот, этот Володя, предпенсионного возраста шофер, которого в гараже зовут польским евреем, рассказал, как в 1948 году он с приятелем нашел в Зеленогорске (тогда еще Териоках) ящик дореволюционной водки — «Андреевской». Эта водка обладала диковинным свойством: в бутылке она стояла слоями трех цветов — белый, синий, красный — повторяя цвета российского флага. Целая корзина запылившихся бутылок в подвале разрушенного дома. Стоило налить водку в стакан, как цвета смешивались, но, постояв, водка вновь расслаивалась цветами флага: белый — синий — красный. Володя с приятелем напоили петуха — для проверки. Тот стал бегать, пошатываясь, по двору, «кусать кур», а потом свалился и уснул. Но ненадолго. Очнувшись, хрипло кукарекнул, ему дали воды, он жадно напился и побежал дальше — кругами. Успокоенные друзья стали пить старинную разноцветную водку. Еще Володя рассказывал, как немцы убивали евреев на Львовщине. Евреи сами рыли себе ров, вставали на колени, и несколько фашистов ходили вдоль рядов и стреляли им в затылок из пистолетов. Пистолеты от стрельбы нагревались, и их меняли — рядом ходили солдаты с ящиками, они же их заряжали. Было убито 25 тыс. евреев. Евреи не роптали, а лишь молились и говорили, что эту смерть им Бог дал. «Бог дал, Бог дал…» Рядом с местом расстрела стоял огромный лес — Покутинский, можно было разбежаться, но они покорно принимали смерть, слушая своего раввина: «Бог дал… Бог дал…» Если в семье один из супругов не был евреем, но хотел умереть вместе с родными, его отшвыривали ото рва: «Прочь!» Младенцев подбрасывали и накалывали на штыки. Или рубили в воздухе. Младенцы не понимали, что это «Бог дал», и вскрикивали, и булькали, но недолго… 18 июля 1986 г. Гараж. Получил из машбюро повесть «Мы строим дом» — 140 стр. Вычитал, исправил опечатки, отдал Ольге. В некоторых местах — каша. Плох язык: местами блеклый, много «невидимых» слов. Нет сочности, как принято говорить. Нет образности: хороших сравнений, метафор. Надо работать над языком. И зачем-то брата Володю назвал в повести Феликсом. Может, вернуть? Остальные фамилии тоже заемные: Саня Скворцов — Молодцов; Коля Удальцов — Удилов… 1 августа 1986 г. Зеленогорск. Днем виделся с Маришкой — они с Татьяной вернулись из Молдавии и скоро уезжают в Мурманск. Маришка подросла. Стройна. Татьяна жалуется: в садике на занятиях либо молчит, либо отвечает невпопад. Но буквы-цифры знает. Может неплохо читать. Ходили с ней в Гостиный, купили ранец к школе и проч. причиндалы для 1-го класса. Зашли в мороженицу. Симпатичная девочка. Всё время тянет сказать ей про братика Максима, но уступая уговорам Татьяны, пока этого не делаю. Прочитал «Защиту Лужина» В. Набокова. Славный язык, оригинальная отточенная техника, но мысли — где они? Как бы ни были хороши подробности жизни, занимателен сюжет, как бы ни были выпуклы характеры, нужна идея… Роман написан без единого диалога (в привычном понимании, т. е. прямая речь с абзацем), но всё слышно и видно. Андрей Жуков дал мне целую папку рассказов Набокова — привез из Литинститута. Я о Набокове и знать не знал. Интереснейший писатель. Там же «Картофельный Эльф», «Возвращение Чорба» и др. Мимо гаража шел поддатый мужик и остановился прикурить у меня. Он был в трех рубахах, надетых одна на другую: в клеточку, в полоску и горошком. Под мышкой газетный сверток, из которого выглядывала ручка мясорубки. — От жены ушел, — печально сказал мужик. — Хочешь выпить? Угощаю! Готовность заговорить с первым встречным мне симпатична. Я сам такой. Ольга однажды сказала: «Если бы ты всегда был таким добрым и веселым, каким бываешь выпивши. Но только не пил бы…» Борис Стругацкий на одном из семинаров сказал: «Писать надо либо про то, что хорошо знаешь, либо про то, что не знает никто!» Вообще, его речь завораживает: чиста, логична, умна. Банальностей от него не слышал. Кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Борис Натанович в сорок с небольшим перенес инфаркт и бросил курить. 19 августа 1986 г. Зеленогорск. Пасмурно, прохладно. Кончается лето. Карта мира. Паук прошел по Африке в три шага своих пружинистых волосков-ног. Приезжал Коля Ютанов, ночевал. Оставил два симпатичных, не понятых мною фантастических рассказа. Я дал ему «Мы строим дом». После ужина говорили за жизнь и литературу. Вспоминали наш семинар в Дубултах. Я нес фантастов в хвост и в гриву: не понимаю, как можно писать скучную фантастику. Коля с чем-то соглашался, с чем-то нет. Ведь фантастика — лишь прием, который позволяет говорить о том, что традиционными средствами не скажешь. Я не беру научную фантастику — тут я баран. Коля — астроном, работает в Пулковской обсерватории, для него небо, звезды — святое. Борис Стругацкий, кстати, тоже работал там. Еще Коля ведет на общественных началах кружок молодых астрономов. Он сознательно исключил из своей лексики бранные слова, чтобы не брякнуть случайно в кружке. Еще я сказал, что меня интересует будущее лишь как продолжение настоящего и прошлого. Ростки будущего всегда в настоящем; а прошлое — почва, на которой они растут. Не нами, дескать, всё началось и не нами кончится. Коля, поблескивая очками, посмотрел на меня уважительно. Утром напоил его кофе, и он уехал электричкой. Хороший парень. 29 августа 1986 г. Зеленогорск. Новый сторож Ваня Ермилов рассказывал, как работал сантехником в дачном кооперативе академиков в Комарове. На выпивку добывали тем, что затыкали паклей сливную трубу в подвале. И когда академики, приехавшие кататься на лыжах, бежали к ним с просьбой наладить «замерзшую» канализацию, они ломались для порядка («отогревать надо», «не знаем, не знаем, дел много») и соглашались за червонец помочь умным людям: спустившись в подвал, вытаскивали кляп, предварительно постучав по трубам и поматерившись. «Вот тебе и академики!» — пересмеивались водопроводчики за бутылкой. Ваня часто работает у академика Лихачева. Иногда приходит к нему брать на опохмелку. Похвастался, что спер у него книжечку-малютку про Новгород, с дарственной надписью автора. Я постыдил его. Ваня сказал, что у Лихачева этих книг навалом, ему все не перечитать. Обещал принести — показать. Потом сказал, что, может, еще и вернет — книжка ему не понравилась, про древнюю архитектуру Новгорода. Прочитал «Печальный детектив» Виктора Астафьева. Пишет он о нашей серой глубинке, пошлой, мрачной, временами жестокой и нелепой, о русском человеке, забитом и убогом… Боль честного человека за свою страну. Как же «Печальный детектив» отличается от гладенько-сереньких повестей и романов из жизни горожан! Хорошо Астафьев пишет, есть чему поучиться. Идея такая: «Разве можете вы быть счастливы, когда такое происходит в нашей стране?» 14 сентября 1986 г. Дома, напротив Смоленского кладбища. Б. Стругацкий прочитал мою повесть «Мы строим дом», и мы с ним поговорили о блокаде. Его отец и брат Аркадий были эвакуированы зимой 1941 года из Ленинграда. Отец умер уже за кольцом блокады, где похоронен — неизвестно. Борис с матерью оставались в Ленинграде и в самый жуткий период выжили благодаря хлебным карточкам Аркадия и отца, которые они не сдали. От Аркадия семь месяцев не было вестей, и потом он написал другу, решив почему-то, что мать и младший брат умерли. Стругацкие жили рядом с нынешней гостиницей «Ленинград». Повесть похвалил, сказал, что не видит причин, по которым ее нельзя бы было напечатать. Прочитал окончание «Анны Карениной». Анна — под колеса, Вронский — в Сербию, добровольцем. Специально перечитывал, чтобы вспомнить, что же сталось с Вронским после гибели Анны. Часть 8-я романа написана гениально. Сейчас такая манера передачи внутреннего состояния героя называется поливом. То, что видит, слышит, как воспринимает внешнее и о чем думает Анна — вперемежку, хаотично, но логически связано. Андрей Жуков сказал, что этот способ разбирают в Литинституте. Сейчас, дескать, это модно, новация такая. Сторож Володька дежурил в мою смену. — Фу! Кошмарный сон приснился! — Какой? — Бой под Ляояном. Русско-японская война 1905 года. Я — самурай, иду в атаку на наших. Ну и ну… — Он тяжело дышал и хлопал глазами — искренне и глубоко переживал измену родине во сне. Отдышавшись, пошел искать выпивку по гаражу. Прочитал повесть Бориса Житкова «Черные паруса» — о том, как в XVII веке казак попал в плен к туркам и скитался на галерах. Забавно, но не более. Для детей. Поражает смелость автора браться за такие сюжеты. Когда я писал «Летающий водопроводчик», ходил в библиотеку Ломоносова и лопатил литературу по Древнему Риму. Искал описание быта римлян: на чем ели, на чем спали, как умывались, были ли комары по вечерам и т. п. И еще: искал, были ли стекла в окнах. Так и не нашел. Пришлось умолчать об этом — у меня Кошкин просто подходит к окну и смотрит во двор, где двое юношей фехтуют деревянными мечами. 25 сентября 1986 г. Дома. Прочитал повесть Андрея Столярова «Альбом идиота». Неплохо по технике. Зачем написано, не понял. О чем и сказал Столярову в телефонном разговоре. Не прямо в лоб: зачем, дескать, ты всё это набуровил, но суть моих сомнений он уловил. Андрей сказал, что я плохо знаю современную фантастику, и вообще, он никогда не объясняет сути написанного. Это его принцип. «Если человек не понимает, значит, не понимает». — Наверное, я не дорос до таких произведений, — признался я. — Возможно, — сказал Столяров. 27 сентября 1986 г., час ночи. Дежурю в гараже. Сидим трендим — я, сторож Володя, водитель Зенков, который поссорился с женой и решил ночевать в своей машине, и водитель «технички» Коля Третьяков. Пьем чай с отваром чаги, покуриваем, обсуждаем возможные футбольные дела. Коля Третьяков частенько ходит на стадион и возится с пацанами — нечто вроде тренера на общественных началах. Подбивает меня и Зенкова устроить товарищеский матч с пожарной частью еще этой осенью. Я могу стоять на воротах — стоял в детстве, стоял в юности, стоял в институте за факультет. Выше не поднимался. А в детстве мечтал стать вратарем республики, изучал книгу «Игра вратаря» и заставлял сестер кидать у меня из-за спины мяч в прислоненный к дубу теннисный стол, чтобы ловить его с отскока и развивать, таким образом, реакцию. — Я пожарников знаю, — говорит Зенков. — Кувалды еще те. — Форму достанем, — обещает Третьяков. — Бутсы, трусы, футболки… И начинает перечислять, кого можно взять в команду: Петьку Ильина, Сашку Сидорского, Вовку Шлямара… — Шлямар — бывший мент! — предостерегает сторож Володя. — Продаст! Третьяков машет рукой — не лезь! — и продолжает загибать пальцы. Набирается из гаража человек пятнадцать. — Погода не та, — сомневаюсь я насчет матча этой осенью. — Может следующим летом? Звонит телефон, и я принимаю SOS от водителя «камаза». Все замолкают. Стоит в Полянах на тракторном дворе с неисправным рулевым управлением. Просит позвонить домой и прислать завтра «техничку» — сегодня уже ничего не сделаешь. Я даю трубку Третьякову, и они обсуждают совместные планы. Записываю в журнал время звонка и причину невозврата в парк. Володя бежит запирать ворота — отбой, можно подремать. Уходит Третьяков, написав сменщику обстоятельную записку, что и куда нужно завтра отвезти из запчастей. Звоню водителю домой, объясняю ситуацию. Не волнуйтесь, дескать, бывает. — Я и не волнуюсь, — холодно отвечает жена. — Передайте ему только, чтобы он справку мне завтра предъявил. — Какую? — Он знает, какую. Иначе домой не пущу. — Девушка… Отбой. Зенков неожиданно начинает рассказывать. Работал он фотографом в зеленогорском «Доме быта». Только пришел на работу — звонят из милиции: пришлите фотографа в вытрезвитель. Приходит. Проверили документы, заводят в кабинет начальника — на столе чемодан. Открывают — полный денег. — Фотографируйте! И будете понятым. Сфотографировал, расписался в протоколе. Восемнадцать тысяч! Приводят мужика в трусах и майке, проспавшегося. Он с какого-то северного маяка, приехал отдыхать в дом отдыха «Чародейка». — Ваши деньги? — Мои. — Откуда? — Вы меня отпустите на почту, так мне к обеду еще столько вышлют. Милицию впервые за двадцать лет увидел, даже обрадовался. Позвонили куда-то, отпустили. Зенков помог ему купить ящик вина, и тот пришел опохмелять товарищей по несчастью. — Надо, надо мужиков опохмелить… Сел с ящиком вина в кустах рядом с вытрезвителем и угощал выходящих, пока милиция не прогнала. — Хотели снова забрать, но поняли, что это бессмысленно — ему всё нипочем, хоть каждый день забирай. Попросили только уйти со своим ящиком подальше. 28 сентября 1986 г. Зеленогорск. Сегодня узнал, что умер Коля Жильцов. Остановилось сердце. Вышел из автобуса в нескольких остановках от дома, позвонил из автомата жене, сказал, что неважно себя чувствует, хочет пройтись пешком, и упал на газон. Прохожие приняли его за пьяного… Последнее время Колю мотало, всё у него было плохо — дома, на работе, в университете, поджимали денежные долги… Не пил несколько лет — «гвоздь забил и шляпку откусил», как он сам говорил. Но недавно развязал… Он единственный, кто писал смешно из известных мне непрофессиональных сатириков-юмористов. Только вставал на ноги как писатель. Я затащил его в семинар Б. Стругацкого — он написал фантасмагорический рассказ о женщине, которая умерла и сама организовывала свои похороны, мы вели часовые беседы по телефону, читали друг другу рукописи… Я перекапывал грядки после картошки и вдруг стал мысленно разговаривать с Колей — так, словно он стоял рядом: по-дружески корил за пьянку и разболтанность и советовал быстрее взять ситуацию под контроль. И вот к сумеркам, не докопав грядки, сходил на вокзал и позвонил Ольге. От нее и узнал. И вспомнилось, как Коля восторженно рассказывал мне о дочке-двухлетке: «Димка, ты представляешь, у нее точно такая же голубенькая жилка около носа, как у меня! В том же самом месте!» И не позвонит уже Коля: «Димка! Как дела! Ну, что нового? Пишешь, гад?» 2 октября 1986 г. Зеленогорск. Дочитал «Накануне» Тургенева. Слабая вещь при богатой стилистике. Зачем она сейчас нужна? И раньше, зачем? Ради последней фразы: «Будут ли у нас люди?» Современная критика раздолбала бы такой роман в пух и прах, случись он в наши дни. Прочитал повесть М. Дудина «Где наша не пропадала» — об обороне полуострова Ханко и блокаде. Бесчувственная вещь. Много трагических и интересных фактов, но написано без чувств. Сегодня весь день солнце. Золотые клены, небо голубое. Везу домой арбуз. 3 ноября 1986 г. Дома. В Доме писателя после семинара фантастики Бориса Стругацкого зашли со Столяровым в туалет. Стоим у писсуаров, продолжаем беседу. Я говорю: — Есть три степени свободы: свобода «от», свобода «для» и свобода «во имя»… — Есть еще свобода ради свободы… — смотрит в потолок Столяров. Заходит Борис Стругацкий: — Это кто тут о свободе рассуждает? — Это мы, Борис Натанович… Мэтр пристроился рядом: — Самое подходящее место выбрали… 5 ноября 1986 г. Гараж. На дежурстве нас трое: я, новый сторож Иван Ермилов и его собачонка Чернышка, помесь лайки и фокстерьера. Карты выпали так, что теперь мне дежурить с Иваном. Ваня пытается читать мой журнал «Нева» с повестью братьев Стругацких «Хромая судьба», клюет носом, просыпается, пялит глаза, но страницы так и не переворачивает. Чернышка, худая развеселая собаченция, лежит на стуле и, высунув язык, дышит так, словно пробежала сто километров. Ворота закрыты, но спать рано. Точнее, жалко ложиться спать. Что во сне делать? Только сны смотреть, если приснятся. Я в очередном творческом кризисе, не знаю за что взяться. Халтурить не хочется, а тему, которая легла бы на сердце, не выбрать. Много начатых и брошенных вещей, а товарной продукции нет. И трудно стало с формой, с языком. Я заметил: пока не найду интонацию, нет текста, нет слов, нет движения сюжета, ничего нет. Могу целый день бродить как неприкаянный и искать интонацию. Нашлась, зазвучала внутри — и слова полетели сами. Откуда берется интонация? Наверное, она рождается на уровне подсознания, когда срослись понимание материала и любовь к нему. Как песня или мотив, которые приходят неожиданно, но далеко не случайно. Вчера мне сообщили, что повесть «Мы строим дом» прошла комиссию при Союзе писателей и я — участник семинара молодых писателей Северо-Запада. Молодой писатель в 37 лет! Смех… Долго я раскачивался в своей бурной жизни к писательскому ремеслу. Долго. Хотя печататься в журналах и газетах начал в 23 года. Это, наверное, и помешало. Увидел, что могу, и расслабился. А сейчас приходится догонять. В феврале 1987 года будет пять лет, как я работаю механиком в гараже — сутки через трое. А что сделано? Три повести, несколько рассказов и два десятка газетных миниатюр. Срам!.. 6 ноября 1986 г. Дома. Были на дне рождения у тещи. Ирине Александровне 60 лет. Орест Скарлато, директор Института Зоологии АН СССР, за столом рассказал, как к нему в кабинет явился псих. — Дайте мне двадцать академиков, и я организую институт долголетия. Скарлато еще не знал, что это псих: — Где же взять академиков? — Это ваше дело. Мое дело предложить. Я сделаю так, что люди будут жить по двести-триста лет. — Э-э… А-аа, — растерялся Скарлато. На стенах кабинета висели портреты известных ученых прошлого. — Я бы вот с ним хотел поговорить! — псих ткнул пальцем в один из портретов. — Так вы посмотрите даты… Он же умер! — Это ничего. Сейчас наука многое может. Баллоны с газом подсоединить — заговорит! — Может, вы желаете осмотреть наш зоологический музей? Это рядом, вас проводят. Хотя нет, сегодня понедельник — выходной. — Ну и что? Экспонаты-то на месте! Я бы посмотрел. — Нет, знаете, по понедельникам их кормят. Лучше не мешать. — А, ну это другое дело. Кормежка — святое. Значит, не дадите двадцать академиков? — Вряд ли… Другой гость, сотрудник Военно-морского музея Игорь Павлович, рассказал следующее. В Сингапуре адмиралу флота Горшкову подарили огромное чучело тигра. Он сдал его в Военно-морской музей. Чучело и по сей день там — в запасниках. Работники музея плетут небылицы новым сотрудникам и гостям, что это не тигр, а образец секретного боевого оружия. Отдать чучело куда-нибудь боязно: вдруг адмирал вспомнит про подарок? Например, захочет поставить у себя на даче? Чучело пылится. Скарлато, услышав про тигра, пообещал приложить все усилия, даже написать адмиралу, чтобы забрать тигра в свой музей. Благо, рядом, за углом. 14 ноября 1986 г. Дома. Ездил на семинар кино-фантастов в Репино, в Дом творчества кинематографистов. Виделся с Вит. Бабенко и Эдиком Геворкяном. Геворкян или дурак, или меня считает дураком: полчаса рассказывал мне про цветное мороженое, которое ел за границей. Хотелось бы показать «Мы строим дом» Конецкому, но он куда-то пропал. В морях? Никто не знает. 30 ноября 1986 г. Дома. Был на 8-й Конференции молодых писателей Северо-Запада. В семинаре Валерия Мусаханова и Самуила Лурье. Обсуждали рукописи, много и детально говорили о литературе. Было интересно. Мою повесть хвалили, но советовали, «чтобы она стала настоящим шедевром», добавить то-то и то-то. Каждому хотелось что-нибудь добавить. Никто не предлагал сократить или что-то выбросить. Это уже хорошо. После конференции огорчился. Мне тридцать семь лет, книги нет, публикаций серьезных нет, и я все еще «молодой литератор». И главное, перспективы весьма хилые: книгу «высиживают» в издательстве года три, а она у меня еще и не собрана. И уже начинаю осторожничать, недавний запал, когда я не думал, какое впечатление произвожу на редакторов — главное рукопись! — куда-то уходит. Вдохновение тает, здоровый авантюризм уступает место унынию. Ну, напишу еще одну повесть — кто будет печатать? В журналах портфели забиты двухгодичным запасом, брать ничего не хотят, и шарахаются от молодых авторов. А читать в журналах нечего. Вчера говорил со Столяровым по телефону, он подбодрил меня словами В. Конецкого, которые услышал от меня же: «Надо въяб….. и въяб….!» Совет отличный! Будем выполнять. 3 декабря 1986 г. Гараж. Теперь мой постоянный сторож — Ваня Ермилов с помощницей Чернышкой. Вечерами мы варим картошку, которую Ваня подбирает в овощных фургонах, пьем чай, курим и калякаем часов до двенадцати. После гимна я твердо сажусь за свои бумаги, и Ваня умолкает. Ему к пятидесяти, небольшого роста, худой, жилистый, с чуть грустными запавшими глазами. Плотник, электрик, кочегар. Сейчас в основном плотник. Сторожем работает для штампа в трудовой книжке. Живет с Тамарой, поварихой из детского садика в Молодежном. У него взрослый сын в Архангельской области, у нее детей нет, муж в тюрьме. Ваня ездит по дачам от Комарова до Белоострова, где его знают и зовут на мелкие работы: скамейку поставить, забор перебрать, столбы заменить, качели сделать, крыльцо подправить… Иногда Ваня рассказывает о своей жизни. До армии, одной шальной зимней ночью Ваня обогатился — выиграл в карты 30 тысяч. Это было в 1958 году. Утром он нанял за тысячу двух мужиков в охранники и доехал с ними до районного центра, где и положил деньги на книжку. Во время игры фортуна дважды отворачивалась от него: сначала он проиграл всю зарплату — 1200 рублей, затем пальто, заложенное в соседней комнате у перекупщика за 400 рублей, и лишь с последних рублей пошла карта. Он складывал деньги за пазуху, и грудь у него была раздутая и шуршащая. Тысяч двадцать Ваня взял в армию, по сберкнижке, и там, в Архангельской области, проел их. Не пропил, а проел в чайной при гарнизоне. Кормили в армии худо, без масла и булки. Утром каша, хлеб, чай. В обед суп, второе с мясом и хлеб. Третьего не было. На ужин каша. Вот худой, как стручок, Ваня и проел двадцать тысяч за три года. И купил некоторые носильные вещи к демобилизации. Во время войны Ваня голодал, в 1946–1948 тоже голодал. Живот был, как при водянке, и в бане его отца спрашивали: а что с парнем-то? Это когда отец только вернулся из лагеря (с трудового фронта) и еще не успел подкормить сына как следует. Отец привез три мешка сухарей и американские ботинки с подковами во весь каблук. Ботинки были взрослые, но Ваня надел их и пошел по деревне. Да! Еще батя привез шапку, которая сползала на глаза. В шапке и ботинках Ваня и прошелся по деревне. — Как сейчас помню — шлеп! шлеп! по лужам. Ничего кроме луж под ногами и не вижу. Довольный — страшное дело! Батя вернулся! Сапоги есть! Шапка! Что ты!.. 4 декабря 1986 г., гараж, 6  утра. Ночью была пурга, снегу навалило по колено, а к утру всё потекло — каша, жижа. «Вот она, наша погода! — ругается пожилой шофер Петренко. — Скоты несчастные…» Сейчас все кого-нибудь ругают. Такое ругательное время. Читал Нину Катерли — сборник «Цветные картинки». Женская проза. Писал «Шута». В пятницу получил 120 руб. за сценарии — остатки. Денег до весны не предвидится, будем жить на одну зарплату. Зашел на дачу — холодная тишина. Мячик, велосипед, ракетки для бадминтона… Взял рабочую куртку и ушел, закрыв летние воспоминания на один замок — завтра зайду за маринованными огурцами и перцем. Ольга всю осень готовила разносолы. 1987 год 4 января 1987 г. Гараж. Сторож Коля, отставной флотский офицер, принес бутылку одеколона «Бемби», предложил из вежливости мне, нахваливая полезные качества напитка: дешево, голова не болит, не пахнет спиртным. После подорожания спиртного «Бемби» его любимый напиток, брал на Новый год три флакона. Коля выпил четверть стакана — в будке запахло, как в парикмахерской. В блокаду был мальчишкой, жил на Петроградской. 11 января 1987 г. Дома. В газетах сплошная критика. Все бросились критиковать прошлое: формализм, казенщину, приписки. Комсомольские секретари, зажиревшие в креслах, усердствуют в новых призывах к обновлению, ускорению и перестройке. Вновь пишу «Шута». Взял новую композицию — ретро. Время съедает остроту повести. Говорят и пишут о таких вещах, что мой герой со своими разоблачительными шутовскими выходками проседает. Евг. Войскунский рассказывал, что во время эвакуации с Ханко он спас Дудина от самоубийства на корабле. Тот уже достал пистолет и собрался стреляться. Они попали в жесточайший шторм. Их бомбили. Держатся якутские морозы — 30°…40°. Народу на улицах мало, идут вприпрыжку, почти бегут. Собираемся с Ольгой в театр «Эксперимент» посмотреть артиста Олега Зорина, который, возможно, будет инсценировать моего Кошкина («Маленькая битва в первом веке до нашей эры»). 17 января 1987 г. Дежурю в гараже. Из рассказов сторожа Ивана Ермилова. Деревни Мелисово, Шатура, Покров. Неграмотная баба Нюра сидела в 37-м году «за агитацию». Отцу Ивана дали в 1936 г. четыре года, член партии, начальник какой-то базы. В тридцать девятом он вышел, сделал Ивана, пожил немного с семьей, началась война, и его направили, как врага народа и контрреволюционера, на трудовой фронт во Владивосток, где он работал завхозом в лагере военнопленных японцев (их было много после Халхин-Гола). Мать умерла от водянки в 1949 году. Она лежала на печи, Иван спал с ней, и она просила: «Ванюша, походи по мне». Худенький десятилетний Иван на коленках ползал по ее спине, делал массаж. В 1948 году приехали ночью на «эмке» и выдали отцу предписание покинуть Московскую область в двадцать четыре часа. Он тогда работал помощником мастера на ткацкой фабрике. Отец уехал в Покров Горьковской области, к дяде Тимофею, с которым вместе сидел. У того был маленький домик в одно окно, вроде баньки, и трое детей. Из деревни Мелисово посадили 136 мужиков, вернулись лишь двое; один из них — Ванин отец. Через год после высылки отца к ним приехали с обыском. Конфисковали истлевшую конскую сбрую, висевшую на чердаке, и каменные жернова ручной мельницы, валявшиеся под крыльцом — два круглых камня с дыркой посередине для засыпки зерна — «кулацкие средства производства». Когда умерла мать, а отец жил на выселках в Покрове, Иван мыкался с сестрами. Старшая работала на фабрике, младшие учились в школе. Спали на полу. Русская печь дымилась, когда ее растапливали, и дети ложились на полу, на тюфяки. Дым не опускался до пола, стоял на уровне колен. Ваня ходил на подкорм к соседям — у них была корова и участок с картошкой. Муж приторговывал ворованными с фабрики нитками и тряпками. Сам не воровал — лишь спекулировал. Возил мануфактуру в Поволжье и привозил оттуда постное масло и другие продукты. Они жарили картошку на огромной чугунной сковороде, а что не доедали, сушили на противне в духовке, ссыпали в мешки и вешали между русской печкой и стенкой. Ваня с хозяйским сыном залезал на печку. «Серега, жрать хочу!» — «А вон, бери из мешка, вот из этого, здесь масла побольше.» Иван набивал рот сушеной картошкой и не мог разговаривать, только мычал. Потом отец ушел от дяди Тимофея «на квартиру», и его, уже вдовца, сосватали на мордовке Суворовой. У нее была корова и хозяйство. Отец взял младшую Агнию и Ивана жить к себе. После 7-го класса Ваня поступил в ремесленное училище на электрика. Только в «ремесле» и стал есть хлеб, до этого отдавал свой хлеб матери, а после ее смерти голодали, хлеба почти не видели. Ваня стал расти, немного окреп. Ремесленное училище было для него как санаторий. 24 января 1987 г. Гараж. День рождения Ольги — 30 лет. Подмениться не удалось. Ночью, после ноля часов, вручил ей подарки: нитку бус из голубого кварцевого переливта и агатовый брелок, купленные в магазине «Полярная звезда» на Старо-Невском. Максимка написал маме открытку. Уже семь лет как женаты. А что она видит? Где литературные заработки, международные симпозиумы и всесоюзное признание, о котором мечтает жена любого писателя?.. Н-да… Вчера был в Союзе писателей, в мастерской Кутузова. Пить не остался, сбежал домой. Получил хорошее письмо от Коли Александрова из Москвы. Коля перевелся из экспертно-криминалистического отдела МУРа в милицейский журнал. У него выходит несколько рассказов в сборниках. Беспокоят кишечник и изжога с резью в желудке. Хожу по врачам, но дело это настолько долгое, что скорее помрешь, чем поставят диагноз. Анализы, очереди, теперь врач болеет. Хожу почти три месяца. Пью лекарства, вроде легче, но сейчас резь в желудке и опять изжога. Тонус скачет по синусоиде. Работаю над «Шутом» урывками. Вчера за пять часов (с 9 до 14) напечатал только три абзаца. Боюсь рака, обреченности, которая сопутствует этой болезни. Неведение своего конца лучше. А рак… Ну да ладно, тема не веселая. Сегодня ночью хочу сделать одну главку — сжато и емко. Главка очень важная для повести. 25 января 1987 г. Гараж, утро. Сторож дядя Вася (Василий Захарович Евстигнеев) рассказывал, как в 1939 году он опоздал на работу — фабрика «Красный партизан» на 6-й Красноармейской улице, там делали гармони и прочий музыкальный инструмент. Законы были такие: 21 минута опоздания — 6 мес. тюрьмы; 3 раза по 5 минут — тюрьма; 15 минут — принудительные работы. Вася пошел к знакомым ребятам на соседний участок — через улицу, и они привезли его мимо вахтера в ящике для гармоней. Дядя Вася работал судьей, прокурором и следователем, но об этой работе умалчивает. Заметил: записанное в дневник, лучше запоминается. Время каменеет. 28 января 1987 г. Дома. Ходил к врачу — добавили еще один диагноз, правда, с вопросительным знаком: язвенная болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки. Нужен рентген и куча анализов. Слабость, вялость, тяжесть в животе — пишется плохо. Песни Бориса Гребенщикова уже звучат по радио и ТВ. Состоялся Пленум ЦК КПСС «Вопросы перестройки и кадровая политика». Горбачёв признался в упущениях прошлых десятилетий и призвал к демократизации общества. Большой доклад в «Правде». 5 марта 1987 г. Дома. Больше месяца не писал в дневник: 7 февраля в нашей семье случилось ЧП. Я отвез Ольгу на «скорой помощи» в больницу с перитонитом. И получил обратно лишь 28-го. Делали тяжелую операцию. Как сказали врачи, жизнь была на волоске: привези мы ее несколькими минутами позже, и операция не понадобилась бы. …Три недели жили вдвоем с Максимом. Ольга поправлялась плохо, доставали дефицитные лекарства, нервничали, приводили знакомых врачей из ВМА, подняли на ноги всех, кого могли, ежедневно ходили в больницу. Вспоминать неохота — тяжело. Максим вел себя образцово: помогал мне, рано ложился спать и вставал без капризов в семь утра, т. к. меня послали на курсы по эксплуатации газобалонных автомобилей. Неделю ездил на занятия к 9 утра, потом в больницу, потом забирал Максима. Тесть с тещей тоже постояли на ушах. Вечерами, когда дело пошло на поправку, срочно сокращал повесть для сборника. Отоспался лишь с окончанием курсов и возвращением жены. Слава Богу! Когда Ольга еще лежала в больнице, у меня обнаружили гастрит и колит — глотал зонд с лампочкой на конце. Ольга дома, ходит еле-еле, держась за сшитый живот. Но уже лучше. Много интересного в журналах «Новый мир» и «Нева». 12 марта 1987 г. Зеленогорск. Дежурю в гараже. На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся. Журнал «Аврора» предлагает лететь в Казахстан, чтобы написать очерк о безобразиях, которые там вскрылись, и пассивности комсомола. Я почти согласился, но дома прочитал свой гороскоп — он советует не уезжать в 1987 году далеко от дома — и отказался. О безобразиях в Казахстане охотно напишет кто-нибудь другой. Сейчас все пишут о безобразиях. И те, кто сам безобразничал. 29 марта 1987 г. Зеленогорск. Перестройка, перестройка… Вскрываются недостатки прошлых лет, идут судебные процессы, в основном над жуликами, в газетах дают слово рабочим и председателям колхозов, которые режут правду-матку. На клумбах пробились оранжевые ростки тюльпанов. «Добрый, с открытой душой пес», — сказала Ольга. Насморк, кашель. Ходил в баню, парился. Вынул ноги из таза с горячей водой. Они были словно в красных дымящихся носках. Читаю В. О. Ключевского «Очерки и речи» (М., 1913 г.) и «Добрые люди Древней Руси» (Сергиев Посад, 1891 г.): «Чтобы знать, куда нам идти, надо знать, откуда мы пришли». «Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению, не находя и не ища никакого выхода. Что еще хуже, ужасом отцов, переживших бурю, заражались дети, родившиеся после нее». «Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои растерянные нравственные силы и выложит их… в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу». Бодрящие слова, вовремя сказанные. 16 апреля 1987 г. Зеленогорск, гараж. Перебрался на дачу и полдня устраивался. Решили с Ольгой выращивать рассаду почти промышленным способом. Кто будет продавать, пока не решили. Сначала надо вырастить. «Вода такая чистая, что белье можно стирать», — сказала женщина, проходя мимо ручья с талой водой. Вечером сажал в ящики рассаду: капусту, астру. Топил буржуйку углем — получается плохо. Новая редакция «Шута» застопорилась на 125 стр. Начался съезд ВЛКСМ. Первый Секретарь Мироненко с трибуны сказал, что наибольший урон авторитету комсомола нанесли руководящие работники, которые обюрократились и оторвались от масс. Полетели, поскакали денечки. «Шут» лежит, машинку даже не распаковывал. 19 апреля 1987 г. Зеленогорск, гараж. Пасха. Холодный северный ветер, ночью до –5. Вчера приехала Ольга. Я на дежурстве — она на даче, следит за печкой в теплице. Что из этого выйдет, покажет утро. Вчера у нее погасли обе печки, мы немного повздорили, но потом помирились. Что взять с городской женщины, дочки доцентов? Вчера в гараже гремел Ленинский коммунистический субботник. Болтались пьяные: играли в карты, сидели в машинах, разошлись поздно. Я попросил сторожа раздвинуть ворота во всю ширь, чтобы шофера не промахивались. Весь год мусорим, а в конце апреля включаем музыку и бросаемся прибирать. Победные реляции по радио. 23 апреля 1987 г. Зеленогорск. Ужинаю: в левой руке ложка, в правой авторучка. Цейтнот. Желтым угольным дымом спалили семь ящиков помидорной рассады. Дым почему-то пошел не в трубу, а выскочил огромным облаком в теплицу. Зелень на близких ящиках мгновенно свернулась и почернела. Ольга открыла дверь на улицу, стала размахивать фанерой. Расстроилась больше моего, чуть не плакала. У забора шуршит сухими листьями старый знакомый — ежик. Мальчик, оставив на обочине портфель, сидел со спущенными штанами под забором. В руках он вертел прутик. По телевизору показывают телемосты СССР — США, СССР — Япония. В газетах — о неформальных объединениях молодежи. Сегодня Фил Донахью встречается с советской молодежью — он сам отобрал 300 человек. Некоторые начинают отвечать по-английски, затем переходят на русский. Шум, смех, отвечают смело. Говорят даже о сексе. О, ужас, если смотреть по-старому. И нет ничего плохого, если смотреть нормальными глазами. 9 мая 1987 г. Зеленогорск. Прошел пленум Союза писателей. В «Литературке» речи выступавших. Писатели ругаются и грызутся по всем вопросам, кроме истинно литературных: национальные распри, упреки, обиды, колкости. Читать противно. Как дерьма наелся. Но узнаешь много скандально-нового про писателей. Звонил в Москву редактору. Книгу мы должны сдать в производство 30 мая. 12 июня 1987 г. Зеленогорск. Был в Москве, редактировали рукопись. Тетя-редактор перечитать повесть к моему приезду не успела (говорит, читала в январе, в чем сомневаюсь), но взяла карандаш и стала подчеркивать всё подряд. Когда дошли до пятой страницы, я учтиво заметил, что так работать не смогу, и поднялся. Имею право попросить себе другого редактора. Или забрать рукопись. Она опешила. До этого бойко приводила примеры из Тургенева, Горького и Шолохова. «Ну зачем же обижаться…», — хлопала она глазами. Я предложил ей компромисс: прочитать повесть до конца, а завтра встретиться и попытаться работать. Она согласилась, но сказала, что ее трясет и голова разболелась. С ленинградцами, дескать, всегда много хлопот. Зашел к Бабенко в журнал «Вокруг света». Стал рассказывать о встрече с редактором. Виталий, сманив меня глазами в коридор, попросил не материться: хоть и мужики кругом, но все-таки редакция, а не гараж. Я извинился, и разговор иссяк: рассказывать лексически однообразно стало неинтересно. У меня к вечеру тоже разболелась голова, которую я лечил крепким индийским чаем в отдельном номере гостиницы «Орленок», напротив дома, где живет Горбачёв, — на проспекте Косыгина. Про Горбачёва мне сказал Коля Александров, которому я позвонил. Коля, старый мент, выспросил, куда смотрят мои окна, и удовлетворенно заметил: «Все правильно! Кто же тебя поселит с видом на его резиденцию!» Редакторша пыталась склеивать абзацы, обещая: «Потом я их как-нибудь соединю». Я написал письмо гл. редактору, где указал разногласия, ошибочность толкования редактором этих мест, и добавил, что если моя редакция будет изменена, я заберу рукопись. И уехал из Москвы, побродив по улице Горького, Красной площади и Александровскому садику, где в туалете меня обматерила уборщица. В Москве всегда услышишь что-нибудь душевное. 14 июня 1987 г. Зеленогорск. Ловили с Максимом мелкую, размером с кильку, форель в нашем ручье. Когда я в рыбацком азарте попросил Макса дать мне нового червяка, он высыпал их из банки на землю и взял одного. — Давай быстрей, — поторопил я. — Хороший червячок, — жалобно сказал Максимка, — скромненький такой. Даже жалко. Максим ходил в магазин и самостоятельно покупал булку и хлеб. Я шел сзади и приглядывал за ним. Всё сделал неплохо для шестилетнего. Закончили рассаду. На книжке 1000. С ума сойти — у нас с Ольгой никогда не было таких денег. Ольга пробует шить юбки, хочет взять патент. Завтра ей на работу. Лежит в постели и жалуется, как не хочется идти на работу и видеть скучные лица сотрудников. 21 июня 1987 г. Гараж. Приходит гражданин в поликлинику и просит номерок к врачу «ухо — глаз». Ему говорят, что такого врача нет, есть врач «ухо — горло — нос», а что случилось? — Да, понимаете, слышу по радио одно, а вижу совсем другое. Этот анекдот вспомнил вчера по ТВ политический обозреватель Владимир Познер, который прожил во Франции и США с 6 до 19 лет. В СССР они вернулись в 1952 году, и на горизонте он всплыл недавно. Чем занимался в прежние годы, неизвестно. Сейчас ведет телемост СССР — США. Душа не на месте. Обнаружил, что не знаю о чем писать. Да и как писать не знаю. Третья редакция «Шута» ждет меня на 126 странице. Все сюжеты и темы кажутся мелкими и неинтересными. И беспощадный вопрос: а может, я бездарь, графоман, лентяй, сукин сын, болтун, тупица и болван? О чем писать, что меня волнует?! Не знаю. Недавно казалось: тем уйма, только успевай строчить. Сегодня душа пуста. Читаю журналы, там горчичка после обеда — запоздалое разоблачение перегибов. Идеологизированные «Белые одежды» Дудинцева дочитать не смог. Лишь «Зубр» Гранина порадовал сочностью материала. 25 июня 1987 г. Гараж. Дежурил со сторожем Сергеем Ивановым (так он представился), 1922 года рождения. Он рассказывал. Родился в селе Пашкино на Алтае, около Бийска. У матери 22 ребенка и два приемыша, цыгане. Отец погиб на Финской. Мать отправила на войну 17 детей. Вернулись двое. Однажды в детстве Сергей не поздоровался со священником в деревне, после урока по атеизму. Отец выдрал его. На следующий день он поздоровался. Священник украдкой перекрестил его. Сергей увидел какое-то сияние вокруг его головы и поцеловал ему руку. Почему поцеловал — сам не знает. Еще вчера он считал его классовым врагом. Церковь вскоре закрыли, а священника заперли в пустом сарае — ждали, когда за ним приедут из района. Сергей носил ему еду. Все село вышло провожать священника. Женщины плакали, мужики хмурились. Повезли на телеге в район, под телегой сломался мост, упали в быструю холодную речку (осенью). Священник, крепкий мужик, спас солдатика и помог собрать растерянные винтовки. Старший наряда убился головой о камень. В деревню приехали милиционеры — дознавались, кто подпилил мост. Одна тетка вякнула, что мост сгнил от старости, его давно следовало починить. Ее забрали «за политику». До 1942 года Сергей строил метро в Москве. Потом — фронт. После войны — Прибалтика, борьба с бандитизмом. С 1947 года — милиция в Зеленогорске, участковый в Белоострове. Ходили с автоматами. Перевез к себе больную мать. Жил с ней в бане у начальника милиции на Кривоносовской улице. Писал в Москву, просил жилья, письма не доходили. Послал письмо с почтовым вагоном. Пришел однажды с работы, а мать уже перевезли на новую квартиру. Сейчас ему 65 лет, седой, крепкий. Работает и на огороде, и в сторожах. Глаза голубые, взгляд ясный. Видно, что приличный человек. Интересные попадаются мне сторожа. 28 июня 1987 г. Зеленогорск. Максиму скоро шесть лет. Сегодня спросил у него: — Почему ты растешь таким непослушным, а? — Не знаю, — пожал он плечами. Вот сижу за столом с разложенными бумагами — куски «Шута» передо мною, и оттягиваю время, чтобы не браться за него. Почему?.. 8 июля 1987 г. Зеленогорск. Не так давно я с бутылкой водки 0,75 л («Сабонисом») и бутылкой шампанского навестил Толика Мосальского. Не пил полгода. Мы сели за дощатым столом около сарайчика и начали литературно пьянствовать. Беседовать с Мосальским можно только в гамбите — первые три рюмки или чашки, пока он способен слушать и связно говорить. В миттельшпиле он начинает пускать пузыри из носа, заливисто смеется, лезет обниматься и ласково называет тебя дурой. Потом, словно одернув себя — а не слишком ли он добр к людям? — Толик суровеет, мрачнеет, делается надменным и смотрит на всех, как король в изгнании. Это эндшпиль — пора останавливать часы и сваливать. В эндшпиле пришел его племянник Володя: — Дядя Толя, я приготовил телеграмму Мирей Матье, хочу поздравить с днем рождения, проверьте ошибки. Племянник ходил на ее концерт в Ленинграде, а потом взял у гостиницы автограф. Толик назвал племянника бездельником, фарцовщиком, грозно пообещал всех уволить, и тут же за столом, сдвинув рюмки и бутылки, мы отредактировали телеграмму для французской певицы. Толик критиковал племянника за плохое знание французского языка и подбирал изысканные обороты: «Для меня большая честь в день Вашего рождения поздравить Вас…» В это время Мирей Матье, возможно, принимала ванну или показывала себе в зеркало язык, не подозревая, что в городке на далеком Карельском перешейке в ее адрес зреет поздравительная телеграмма: «Мы высоко ценим Ваше искусство и всегда рады видеть Вас на нашей гостеприимной земле…» В нашем Зеленогорске — от великого до смешного один шаг. Выходился. Пообещал Ольге не пить, а работать, работать и работать. 8 августа 1987 г. Зеленогорск. Маришка гостила у нас на даче. С Максимкой подружились быстро, расставались неохотно. Ольгу называла мамой, спросив у меня разрешение. Сначала шепнула мне на ухо: «Можно я тетю Олю буду на „ты“ называть?» Я разрешил, и Ольга разрешила. Потом спросила: — Можно я буду тетю Олю мамой называть, пока я здесь? — Можно. Только и слышалось на два голоса: «Мамочка, мамочка!», «Папочка! Папочка!» Поначалу не всё было просто. — Папа, а тетя Оля твоя жена? — Да. — А мама? — Тоже жена. Маришка обрадовалась. Тут я стал пространно рассуждать, что мама была раньше моей женой, а теперь моя жена тетя Оля. Но остается бывшей женой, а это очень важно — у нас с ней хорошие отношения. И всё такое прочее… Маришка слушала внимательно, и что она поняла своей восьмилетней головкой с длинными пушистыми волосами на прямой пробор — не знаю. Но настроение у нас обоих улучшилось. Ближе к вечеру, когда я возился с детьми на кровати, они стали делить папу. — А папа был моим папой раньше, чем твоим, — заявляла Маришка. — Сначала он был моим, а потом уже твоим. Правда, папочка? — А вот и нет, — спорил Максим, — когда я родился, тебя и не было. Правда, папа? — Да? — не сдавалась Маришка. — А моя мама была женой папы раньше, чем тетя Оля. Правда, папочка? Я сгреб их себе на грудь и спросил сначала Маришку, а потом Максима: — Как твоя фамилия? Они назвали. — А твоей мамы? — Каралис! — выпалила Маришка. — А твоей? — Каралис! — Вот видите: мы все Каралисы, а вы мои каралисята. Чего вам не хватает? Хватит на эту тему болтать, болтуны. И больше мы к этому не возвращались. Сходили сфотографировались втроем. Погуляли. «За мной, дети мои!», — звал я, и они с довольными улыбками догоняли меня и брали за руки. Маришка растет доброй и ласковой девочкой. Она постоянно тянется обниматься и целоваться, несколько раз тыкалась к Ольге: «Мамочка моя!..» Первый день она не спала и ждала меня до двенадцати — я сидел на веранде за машинкой. Когда вошел в комнату, заулыбалась — маленькая испаночка-цыганочка с распущенными волосами, загорелая после Азовского моря. Максим чуть ли не влюбился в нее. Выпендривался и лез на стенку перед сестрой, но слушался. А Маришка, осознав свое старшинство, командовала иногда. Но бывало и ябедничала: «Папа, посмотри, что Максим делает!» Она заправляла ему выбившуюся майку в трусы, и Максим покорно стоял, но стоило ей повернуть его к себе передом и взяться за резинку, как тот приседал: «Здесь я сам…» Маришка закрылась в комнате, а Максим разлетелся к дверям: «Мариша, ты что там делаешь?» Ольга остерегла его: «Мариша переодевается», и он сразу остановился и, закатив глаза, стал кружить перед дверью. Однажды я шепнул ему на ухо: «Пойди в комнату и вынеси свою баночку». Максим кивнул и побежал в дом. — Ты куда, Максим? — Маришка, приплясывая, направилась за ним. — Сейчас я приду! — Он остановился и замахал на сестру рукой. — Тебе со мной нельзя. Оставайся здесь! Сейчас я приду! Повел их в универмаг покупать подарки. Уговор был такой: любую игрушку для их возраста. Мариша сразу углядела куклу с короной на голове, в голубом платье до пят и с белой прозрачной накидкой — «Метелица». Купили куклу. Максим долго шарил глазами по прилавкам и выбрал устройство для запуска воздушных пузырей. Еще по дороге домой он израсходовал весь запас мыльного раствора в баночке. Пузыри кончились. — Ну вот, а папочка деньги тратил, покупал, — укорила его Маришка. Я доволен, что они познакомились сейчас. Позднее могло быть болезненно. Ольга сказала по этому поводу: «Слава Богу! Когда мы все перемрем, они будут знать, что у них есть родная душа. Брат и сестра. Слава Богу…» Я отвез Маришку в Ленинград. Татьяна ждала. — Ну, как? Я вся переволновалась. Как Ольга-то? Ничего? Все нормально? Ну, слава Богу! — Нормально. Я им спуску не давал, чтоб не очень хабиясничали. Ишь, два мазурика! — Я с шутливой строгостью посмотрел на дочку. — Папочка, — заулыбалась она, вертя в руках Метелицу. — Мой папочка… Максим обнаружил, что кроме него могут любить еще кого-то. Недоумение в его глазах читалось поначалу частенько. А потом прошло. Это ему только на пользу. Именины души от этой встречи. Обрадовал Боря Штерн — прислал из Киева свою первую книгу «Чья земля?» Повести и рассказы. Прелестная книжица. Предисловие к ней писал Борис Стругацкий. Отправил ему «Аврору», в котором мое интервью с членами семинара. 30 августа 1987 г. Зеленогорск, гараж. Сегодня приснилось, что в Югославии у меня вышла книжка и мы с Ольгой едем туда в международном вагоне. Я везу стопку книг с моей фотографией. На фотографии я похож на мать и деда — Александра Бузни. В Югославии нас хорошо принимают. Волнующий сон. Говорят: то не сбудется, что во сне не увидишь. Скорей бы уж сбылось… В гараж приехал на гоночном велосипеде пьяный Толик Мосальский и сказал, что мы с Герасимом Михайловичем говно, потому что не переживаем за негров в Африке, которые мрут, как мухи, от спида, и их негде даже хоронить — всё забито покойниками. Гермих захлопал глазами от такого упрека, но быстро сообразил, что Толик пьян. Я читал «Науку и жизнь» и прислушивался к их разговору. Прямо сценка из пьесы абсурда. Мосальский. Нет, юмор — это прекрасно. Чувство юмора — это такая штука! Да… Если бы не юмор, нам войну не выиграть. Да, конечно. Ну что ты! У-у… Г. М. А вот знаешь, я в Югославии… М. Нет, конечно! Юмор — это великая штука. Да… Г. М. Я говорю, в Югославии, после войны… М. Ну что ты! Конечно, без юмора нельзя. Нет, нельзя. Г. М. Так вот, после войны в Югославии… М. Если бы не юмор, нам конец — войну бы проиграли. Ну, что ты! Великая вещь. Да! И так в течение получаса. Гермиху так и не удалось рассказать Толику про Югославию. Воспев хвалу юмору, как основному фактору победы русского народа в Великой Отечественной войне, Мосальский вновь принялся бранить нас за равнодушие к судьбам африканцев, и я спровадил его домой. К едрене-фене! Надоел! «Дура, ты дура! — кричал из темноты Толик, ведя велосипед за руль. — Ну и хрен с вами! Юмора не понимаете… Да…» 11 сентября 1987 г. Зеленогорск. Из телевизора: «Идет не гражданская война, а гражданская борьба». Дождики крапают, листья желтые над серым городом кружатся. Лесные дорожки чавкают хвойными иголками. Ольга пошла на курсы кройки и шитья. Вчера заезжал Андрей Столяров. Пили кофе, говорили о романном стиле мышления. Андрей говорил, что в романе должна чувствоваться вечность. Он пишет новую повесть на 200 стр. Я переделываю старую повесть на 200 стр. Пока что перестройка существует только на газетных полосах и на экранах телевизоров. В жизни всё по-прежнему. На этот счет есть рассуждение: «Перестройка — как ветер в лесу: кроны гнутся, а стволы у земли стоят неколебимо». И критика поутихла. Кого критиковать, если новые лидеры уже два года у власти? Вновь пошли фельетоны про домоуправов, холодные батареи и снабженцев. Первый признак затишья. М. Горбачёв уже несколько недель не появляется на людях. Ходят всевозможные слухи: пытались отравить, покушение — пуля прошла рядом с сердцем. Сторож Володька Осипов безапелляционно заявил, что Горбачёва накормили тайваньской кишечной палочкой, и теперь он три месяца не сможет слезть с горшка, а за это время его сместят и положат в Боткинские бараки в Ленинграде. Против этой палочки даже народная чага, которую он собирает, бессильна, признался Володька. 2 октября 1987 г. Гараж. Жив Горбачёв! Никакой кишечной палочки. Вчера вручал Мурманску орден Ленина. Показывали его встречу с портовиками. Осилил он кишечную палочку или выздоровел после покушения? Вот тебе и гласность. Докеры сидели и стояли на высоких штабелях труб, а генсек, остановившись поодаль в окружении свиты, говорил с ними, задирая голову, о перестройке. Напоминало басню о вороне и лисице. Говорил долго, и Максим, который сидел у меня на коленях, сказал: — Это как в передаче «Вокруг смеха». Всё одно и то же. И стал мне пересказывать юмореску про раков, суть которой в постоянном повторении одних и тех же фраз, но с разными интонациями: «А вчера были большие раки, но по пять рублей. А сегодня маленькие, зато по два. А вчера по пять, но большие. Очень большие. Но зато вчера. А сегодня маленькие. Но зато сегодня». И т. д. У Максима хорошо получается этот пересказ. 4 октября 1987 г. Зеленогорск. Поздний вечер. В машинке 74-я страница «Записок шута». Уже четвертая редакция! Перестройка с каждым днем подъедает былую остроту моей повести. Первая редакция была таким «непроходняком», что я опасался ее изъятия. Прочитавшие только хмыкали. А сейчас, сколько ни тянешь ее — не дотягиваешь до остроты газет и телевидения. Обидно. Вывод: надо писать о вечном, а не сиюминутном. 29 октября 1987 г. Ленинград, дома. Уехал с дачи. Приходишь с суточного дежурства — дом выстыл. Вместо того чтобы сесть за машинку, полдня топишь печку. Тесть в больнице с подозрением на инфаркт. Вчера вырвал Максиму шатающийся зуб. Максим помыл его и спрятал в карман. Сказал, что поменяет его на что-нибудь в детском саду. Комиссии по работе с молодыми авторами выделила мне льготную путевку на 24 дня в Дом творчества писателей, в Комарово. Завтра надо выкупить в Литфонде — 77 руб. 50 коп. Поеду заканчивать «Шута». В «Советском писателе» лежит моя заявка на книгу прозы. Если закончу, буду писать новую повесть (или роман?) «Игра по-крупному». Знаю, о чем. 2 ноября 1987 г. Зеленогорск, гараж. Сторож Юра Уставщиков, пятидесяти восьми лет, служивший на флоте в конце сороковых — начале пятидесятых, изумительно хорошо помнит фамилии своих командиров и названия кораблей. Эсминцы: «Жаркий», «Живучий», «Жгучий». Эсминец «Жгучий», 1913 года постройки, был после войны возвращен американцам, как полученный по ленд-лизу. Американцы завели за Кильдин полностью укомплектованный и покрашенный перед сдачей корабль и открыли кингстоны. Выслушав рассказ шофера об уничтоженном в Белоруссии урожае картошки (последствия Чернобыля), Юра сказал: — Раньше жили без атома, и всё нормально было, на всех дров и угля хватало — в хатах тепло было. А сейчас атом есть, а сплю под тремя одеялами! В зиму 1941-го Юра спасся от блокадного голода тем, что ездил с приятелем на совхозные поля около Красненького кладбища и выкапывал из-под снега свекольную ботву, оставшуюся с осени. Варили, ели. И мать спас той ботвой. В сорок втором его эвакуировали в Казахстан, работал на ферме по выращиванию кобылиц. Кумыс для санаториев. Ел и пил вволю. У старого казаха, в доме которого Юра жил, стоял в чулане чемодан с деньгами. Юра с его младшим сыном тягали оттуда денежки. Верхние пачки были помечены маленькими карандашными крестиками, и они брали снизу. Потом обман раскрылся, и казах выпорол плетью сына. Юру не тронул, но отселил обоих в хлев и запретил входить в дом. Сын исхудал и заболел на нервной почве. Отец простил его нескоро. 4 ноября 1987 г. Дом творчества «Комарово». Первый день в Доме творчества. Напечатал шесть страниц «Шута». В номере напротив — Валера Суров. Пили кофе. Просторный номер, тишина. Большой стол, диван, кровать, торшер, холодильник, тумбочка. Огромные окна с такой форточкой, что вор с мешком пролезет, не зацепившись шляпой-сомбреро. Хорошо. 8 ноября 1987 г. Комарово. 70 лет Октябрьской революции. Ездил в город, ходили на салют. Народу — тьма. Движение на Невском остановлено. После салюта зашли с детьми на Дворцовую площадь — она в свете мощных армейских прожекторов. Почти не было пьяных. Шли до Садовой улицы, дурачились и кричали лозунги: — Слава теоретику анархизма Бакунину! Ур-р-а! — Слава князю-анархисту Кропоткину! Ур-р-а! Мы с Максимкой кричали: «Слава перестройке!» и «Да здравствует перестройка!». Максим даже охрип, бедняга. Молодежь веселилась на славу. И откуда что бралось? — Да здравствуют Советские вооруженные силы, самые вооруженные силы в мире! — Да здравствуют советские микросхемы, самые крупные микросхемы в мире! — Слава советским хлебобулочным изделиям! (Когда проходили мимо булочной). — Слава советскому ремонту обуви! — Да здравствуют советские бюрократы! Я крикнул: «Да здравствуют советские неформалы — пружина перестройки! Ур-р-а!» Хотел еще крикнуть: «Позор советским проституткам! Ура!», но Ольга запретила. Народ раскован, весел, полон энергии — раньше такого не было. Мощным ветром из метро у меня с головы сорвало кепочку — она улетела в толпу. Хорошая была кепочка… 15 ноября 1987 г. Дом творчества «Комарово». Суров познакомил с писателями: Валерием Прохватиловым, Владимиром Насущенко, поэтессой Аллой Володимировой, поэтом Дмитрием Толстобой. Дал им почитать свою повесть и рассказы. Одобрили, приняли в свой круг. После ужина сидим, трендим за кофе или чаем в большом номере Сурова. «Если бы народ не покупал телевизоры, нам бы стали раздавать их бесплатно», — изрек бывший судовой механик Насущенко. Я с ним согласился. Прохватилов: «В пишущей машинке не было буквы „д“. Тексты получались такие: „Уважаемый товарищ реактор!“, „На ваше реакционное заключение…“» Пытаюсь бегать по утрам. Идут дождики, у залива ветрено и неспокойно. Пахнет тиной, и влажно хрустят обломки тростника. Ни души. Свет в номерах зажигаем часа в два. Прохватилов рассказывал про КГГ (Клуб Глеба Горбовского), и пагубное участие в нем Александра Житинского. Хороший поэт Глеб Горбовский, автор блатной песенки «Когда качаются фонарики ночные», хулиганивший и скитавшийся в детстве, сильно пивший в молодости, организовал клуб писателей-алкоголиков, чтобы уберечь их от наущений дьявола. В клуб мог прийти любой член СП, решивший завязать с выпивкой. И вот заглянул однажды А. Житинский, шатавшийся по Комарову с похмелья. Посидел, послушал правильные и проникновенные речи, покивал, заскучал и смылся в магазин. Выпил, настроение поднялось, стал колбаситься под окнами, пел песни, заигрывал с девушками. Горбовский демонстративно прикрыл форточку своего номера, где заседал клуб трезвых писателей. Народ стал ерзать и сваливать с заседания, примыкая к гусарившему. Потом А. Ж. присел на лекцию литературоведа В. Д. Мануйлова о Сергее Есенине, которую тот читал шахтерам с первого этажа. — Вот именно — гениальный! — соглашался он с Мануйловым, ставя в воздухе восклицательный знак. А потом запел «Клен ты мой опавший». Шахтеры дружно подхватили, подпел и Мануйлов. Шахтеры долго не отпускали А. Ж. из своей компании, сокрушаясь, что так поздно познакомились с настоящим писателем. 18 ноября 1987 г. Комарово. Дом творчества. Закончил «Записки шута»! Получилось 222 страницы. Гора с плеч! Б. Ельцин — первый секретарь Московского горкома партии — подал в отставку. И сказал на пленуме, что перестройка ничего не дает простому народу. В Комарове только об этом и разговоров. Не слышно треска машинок в номерах, все кучкуются и обсуждают новость. 8 декабря 1987 г. Зеленогорск, гараж. Вчера сдал в «Советский писатель» рукопись книги, назвав ее «Записки шута». В ней три повести: «Феномен Крикушина», «Мы строим дом» и «Записки шута», объем 26 авторских листов. И как камень с плеч свалился. Работал по четырнадцать часов в сутки — вставал из-за стола только, чтобы сходить в туалет и перекусить. Сдал! Впереди внутренние рецензии, редакционное заключение и т. п. 12 декабря 1987 г. Дома. Снилась сегодня мама, она умирала, я обещал стать писателем и написать о нашей семье. Умирала она в Зеленогорске, но не скоропостижно, а с капельницей, поставленной у кровати, и в новом доме. Снился потом отец — не помню как. Еще снился брат Володя. Трое умерших пришли ночью к моему изголовью — к чему бы это? Странный сон, и впечатление от него грустно-тяжелое. 31 декабря 1987 г. Дома. Новый год справляем дома. Привез шампанское, которое сейчас в дефиците, большие красные яблоки, апельсины. Перечитываю «Сказание о Юзасе» Балтушиса. Сильная вещь. Она нужна мне для задуманного романа. Что сделано в 1987 году? 1) Сдал книгу в «Советский писатель», 26 авторских листов, три повести. 2) Слегка сократил для «Молодого Ленинграда» повесть «Феномен Крикушина». 3) Сдал в производство повесть «Мы строим дом» — в «Молодую гвардию», обещают выпуск в 1988 году. 4) Закончил «Записки шута», 222 стр. Наконец-то! 5) Задумал роман. Писать не начал, строю поэпизодный план на большом листе миллиметровки. Вычерпываю из себя материал, и пытаюсь увидеть вещь в первом приближении. Чего желаю себе в 1988 году? 1) Чтобы вышли «Феномен Крикушина», «Дом» и «Записки шута» в «Советском писателе». 2) Написать отличный роман на том материале, который сейчас достаю из себя. 3) Резко поправить здоровье через спорт. 4) Не тратить время попусту, избавиться от вредных привычек, которые этому способствуют. 5) Стать спокойнее — нервы! Особенно, дома. Не обращать внимания на житейские мелочи. 6) Приучить себя систематически работать за письменным столом! Систематически! 7) Завязать отношения с игровым кино или театром, попробовать себя в качестве драматурга. Вперед! 1988 год 1 января 1988 г. Дома. …Смотрю на писателей и думаю: когда же они достанут из столов заветное и опубликуют? В журналах — возвращенная и лагерная проза; много воспоминаний; множество обличительной публицистики. О Ленине, Сталине, Жданове, Молотове, Кагановиче, Хрущёве, Троцком, Бухарине, Пятакове, Рыкове, Радеке, Ежове, Берии и проч. Читается запоем. И пока эта волна не пройдет, пока не скажется вся правда, современная литература не появится в журналах. Так я думаю. У нее сейчас вынужденный тайм-аут. Не хватает ей журнальных площадей. Или самой литературы не хватает?.. Смотрели с Ольгой «Забытую мелодию для флейты». Подзаголовок — первая кинокомедия эпохи перестройки. Режиссер Эльдар Рязанов. Там есть строки: Мы не пашем, не сеем, не строим, Мы гордимся общественным строем. Средний фильм. Сейчас, когда все разрешено, выясняется, что сказать-то и нечего. Многие, кто ссылался раньше на запреты, сейчас откровенно обескуражены. Несколько лет назад и смех считался отвагой. Точнее, сатира. Пиши про водопроводчика или тещу. Про начальника отдела уже нельзя. Помню, в «Вечерке» меня укоротили с одним рассказиком: — Начальника отдела надо заменить руководителем группы. А лучше, старшим инженером. А еще лучше младшим научным сотрудником. — Почему? — не хотел укорачиваться я. — Не может мэнээс давать такие указания. Рассказ не состоится. — Пишите другой. Начальник отдела — номенклатура парткома. Туда болваны попасть не могут. А у вас он болван… — Какой есть… На меня посмотрели выразительно и сочувственно: эх, парень!.. 4 января 1988 г., утро. В конце дежурства, когда я уже заранее записал в журнал: «За время дежурства происшествий не было», загорелась машина в гараже — замкнуло электропроводку. Меня подняли из-за стола крики. Выскочил из будки — в утренней мгле метались фигурки людей на фоне огня. Под откинутым капотом горел двигатель. Вернулся в будку, схватил огнетушитель и побежал к машине. Пламя сбивали снегом, водой, два пустых огнетушителя валялись рядом. Дернул ручку, перевернул колбу, и несильная струйка вырвалась из огнетушителя и пропала в огне. Было страшновато. — Отходи, отходи, рвануть может! Пожарников надо вызывать! Два парня швырнули снег из ведер на шипящий двигатель и отбежали. Был соблазн бросить огнетушитель и отбежать — пламя и не думало уменьшаться. Но достоял до конца, и что удивительно — пламя погасло. Оборвалась струйка, и погасло пламя. Видимо, выгорел бензин в карбюраторе, а дальше огонь не пошел. Бросил пустой огнетушитель и пошел в будку отмечать путевки и выпускать машины на линию. И был взволнованно горд собой, что стоял один против горящей машины и загасил пламя. Теперь понимаю тот азарт, который толкает людей на разного рода «подвиги»: спасать колхозные трактора (да мать их яти, миллионы на ветер пускаем!) и т. п. Раньше, читая, подобные сообщения, осуждал такую отвагу. Теперь понял: азарт сильнее нас. Сейчас, в электричке, вспомнил свою преждевременную запись в журнале. Не говори гоп, пока не перепрыгнешь! 25 января 1988 г. Гараж. Ольга уже два месяца ежедневно ходит босиком по снегу и обливается холодной водой. Решила жить по методу Порфирия Иванова. Сначала она выходила босиком на балкон и глубоко дышала. Потом мы закрыли балкон на зиму, и она стала выходить на улицу. Постоит вечерком в накинутой на рубашку шубе, подышит глубоко, скинет тапочки и пройдется босиком по снежку. И поднимается в квартиру, лезет в душ. Блаженствует. Каждый вечер, без пропусков. Несколько раз ее видели соседи. Она здоровалась, никак не комментируя свое поведение. Лестница у нас тихая, почти никого не знаем, но со всеми здороваемся. Вскоре я стал замечать, что со мной стали здороваться как-то участливо, жалеючи. Бабульки, когда мы возвращались с Максимом из садика, пытались заговаривать с нами и расспрашивать о житье-бытье. Ольгу тоже стали вежливо расспрашивать о жизни, подбадривать словами типа: «В жизни всякое бывает, пройдет. Вот у Клавки из двадцатой квартиры мужик тоже пил, гонял ее по ночам, а потом и повесился. Она за офицером сейчас замужем. Он ее с ребенком взял». Мы с Ольгой сделали вывод, что дворовая общественность растерялась и не знает, как расценить ее выходы в ночной рубашке на улицу. То ли помешательство, то ли муж гоняет. Ольга шьет. С 1 февраля она берет патент на шитье на 11 месяцев, до конца года. Вчера принесла фотографию оптофона, который разработали в ее лаборатории в НИИ «Дальняя связь». Фото с выставки. На табличке, среди разработчиков, можно прочитать и ее фамилию. Теперь могу хвастаться, что моя жена — один из создателей оптофона. С виду обычный телефонный аппарат, но сигнал идет не по проводу, а по стеклянному волокну. Военная разработка, испытывают в Кронштадте. Показали фото Максиму. Он рассматривал с гордой улыбкой. Бегаю по Смоленскому кладбищу, но не систематически. Дочитал роман А. Житинского «Потерянный дом, или Разговоры с милордом». Писал он его семь лет. Элегантно написано, но его повести нравятся мне больше. 25 января 1988 г. Гараж. Сегодня день рождения Владимира Высоцкого, ему было бы 50 лет. В 1987 году ему посмертно присудили Госпремию. Говорят и пишут о нем много. По телевизору показывали его квартиру, экскурсию вела мать. В «Неве» его «Роман о девочках», неоконченный. Прочитал. Так себе, ничего особенного. Марина Влади выпустила во Франции книгу воспоминаний, где ругает Евг. Евтушенко и Андрея Вознесенского за то, что они не помогли ему напечататься. Вознесенский в газете «Труд» оправдывается. Вдова, дескать, многого не знает, время было тяжелое, и даже его, Вознесенского, мало печатали. Короче, суета вокруг этого юбилея и ажиотаж. Все стали его друзьями. «Я не люблю манежи и арены — там миллион меняют по рублю…» Лежит у меня интервью с ним, взятое после концерта во Дворце моряков в 1974 году, и его автограф. Никто не захотел тогда напечатать — шарахались и махали руками: «Убери! Убери!». Будет настроение — напишу об этом. 6 марта 1988 г. Дома. Ольга строчит на машинке — шьет женские береты из черного сукна. Сдает их по патенту в магазины, по выходным ездит торговать на Некрасовский рынок — там специальные отделы для кооператоров. Береты случились так. Мы пошли в Эрмитаж на выставку американской живописи, стояли в уличной очереди, и вдруг Ольга стала внимательно поглядывать на одну девицу, словно пытаясь вспомнить ее. Молча обошла девицу вокруг (та стояла с парнем) и вернулась с загадочным лицом. — Что такое? — спрашиваю. — Подожди, подожди, потом скажу, — и вновь пошла к девице. Та забеспокоилась — парень показал ей на Ольгу. Я тоже забеспокоился. Ольга вернулась. — Видишь, — говорит, — на ней берет? Это сейчас самое модное. Хочу попробовать сшить. Девица с парнем поглядывают на нас, мы на них. Ольга прямо-таки пялится. Они нервничают, шепчутся, отвернувшись. Занервничаешь, когда твою голову сверлят взглядом. — Давай, — говорю, — подойдем, попросим показать… Что тебе от нее надо? — Мне надо посмотреть, как околыш с тульей совмещается. Да неудобно. — Пялиться, — говорю, — еще неудобней. Пошли… Девица, когда узнала, почему Ольга на нее пялилась, засветилась гордостью. Сняла берет, дала посмотреть. Пришли домой, Ольга кальку раскатала, стала делать выкройку. До ночи сидела — ничего не получается. Справочник по геометрии для 8-го класса достала, усеченную пирамиду стала изучать. Чертила, вырезала, примеряла, сшила опытный образец из своей старой юбки. Я чуть со смеху не упал. — Что ты, — говорит, — смеешься! Помог бы лучше! Надень на себя, я посмотрю. Пришлось надеть. — Ты мне голову своими булавками не повреди. Мне этой головой еще роман до утра писать. — Не бойся… Отойди подальше… Фу, гадость какая. Ладно, снимай, сейчас переделаю. Я на кухне на машинке стучу, она в комнате строчит азартно. В четыре утра — новая примерка. Ничего не получается. И формула не помогает… На следующий день вместе взялись за геометрию. Сложное дело — выкройки. Теоретически понятно, а практически горшки или сковородки получаются. Не удается раскроить перевернутую усеченную пирамиду с донышком и околышем. Легли спать. Вдруг Ольга вскакивает, шуршит бумагами, зовет: «Придумала! Вставай, поможешь!» Смотрю: она два листа ватмана склеила и пирамиду из них свернула. — Поднимай вверх руку, держи пирамиду над головой и крутись медленно. А я со стула карандашом прямую линию по ней поведу. Гениально! Вроде как деталь в токарном станке крутится, а по ней резцом-карандашом риску ведут. Я кручусь, она стоит на стуле и, прижав карандаш к носу, ведет линию. Провела по пирамиде две параллельные линии, развернула ватман и руки потирает: «Так, теперь мы это вырежем!» Я понял, что спать не придется, и надел брюки. К утру два лекала из картона мы сделали. И два опытных берета Ольга сшила. Инженер! И пошло-поехало! Береты покупают хорошо. Я уволился из гаража. Помогаю Ольге — крою по лекалам (сделал из пластика, купил огромные портновские ножницы), вырезаю заготовки: тулью, донышко, околыш, кожаный ободок — и жду гонорары, которые обещают безбедную жизнь на ближайший год. Подбадриваю себя мыслью, что Михаил Зощенко тоже работал в тяжелые времена в сапожной артели надомником, вырезал стельки. На ночь перебираюсь на кухню — пишу роман. Прощай, гараж! Пустились мы в открытое плавание… 10 марта 1988 г. Дома. Евгений Кутузов лежит в больнице им. Бехтерева, в алкогольном отделении. Навестил его. Ходит и говорит, как робот — заторможен таблетками. Гнетущее впечатление произвел на меня руководитель нашей мастерской. За ужином поведал об увиденном Ольге. «Вот, дорогой мой, ты так же можешь кончить с этими литературными кругами. Задумайся!» Я сказал, что уже всё давно обдумал. Выбор сделан: буду писать, как Папа Карло, а пить только при крайней необходимости. А может, и вообще брошу. Или два раза в год — на Новый год и летом. Напомнил, как я однажды не пил целых полгода. И хорошо себя чувствовал — голова не болела. Андрей Столяров сказал мне доверительно, что меня записали в антисемиты — якобы я вел какие-то разговоры в Союзе писателей среди друзей. — А кто такие антисемиты? — не сразу сообразил я. У нас в гараже таких слов не произносили. А. С. объяснил. Какая чушь… Купили палас в большую комнату. Максим ползает по нему и катает машинки. Я лег рядом, раскинул руки и сказал: «Сбылась мечта идиота!» Второй день пытаюсь сидеть за машинкой, но ничего не получается — голова забита другим: купить сукно, раскроить, съездить за кожей на фабрику им. Бебеля, приготовить обед. Пишу мало, что подтверждает выводы ученых: бытие определяет сознание. 18 марта 1988 г. Дома. Ленинградский писатель Алексей Леонов убил в белорусском доме творчества кагэбэшника. Рассказывают, что накануне они выпивали в компании и кагэбэшник говорил, что он давил и давить будет всю эту интеллигентскую мразь, хвастался, что, дескать, кого-то даже расстреливал, а на следующее утро Леонов подошел к нему и спросил: «Тебя сейчас убить или потом?» Тот отмахнулся: «Иди ты!..» Леонов ударил его скальпелем в шею. Так рассказывают в Союзе писателей. Не верю: слишком все трагически-романтично. Вполне допускаю, что и убитый не кагэбэшник. На то и писатели, чтобы всё преподнести в соответствующем виде. Писателя Леонова жалко. Готовят общественных защитников на процесс, обещают устроить его библиотекарем в лагере. Жалко и убитого. Кабы не пьянка, сидели бы утром в кафе и вели мирные беседы. Теперь один за решеткой, другой в гробу. 2 апреля 1988 г. Ленинград. Ездил в Зеленогорск. Тает снег. Солнце. Тихо. Доломал смятые снегом теплицы — не снял полиэтилен. В прошлом году сказал Ольге: «Когда отдадим долги, я сломаю теплицы, заровняю грядки и сделаю огромный газон. Оставим одну грядку под зелень, чтоб на рынок не ходить». Долги отдали. Теплицы сломал. Пишу роман. Утром побежал к заливу вдоль новой набережной реки Смоленки. Солнце светило сквозь легкую дымку, и гранит розовел. По льду ходили утки. Бухались в воду. Прозрачная зелено-голубая кромка льда, подточенная течением. Видел сегодня в метро на эскалаторе мальчика лет шести — без ноги. Он сидел в коляске, которую держал дедушка — старенький и невзрачно одетый. Лицо у мальчика грустное. Я спускался по ступеням, заметил их и остановился немного ниже. Я не хотел верить, что он без ноги, надеялся, что обознался, но, обернувшись у самого спуска, убедился, что не ошибся. И так жалко его стало, так муторно сделалось на душе, что я не пошел, а поплелся по платформе. Остановился, сделал вид, что смотрю на часы в зале, обернулся, и еще раз глянул на мальчика — издалека. И разглядел маленький костыль, который не заметил раньше. Господи, как мы все привыкли к благополучной жизни, как нас приучили к этому телевидение и печать! У меня мелькнула мысль — подойти к ним и дать 25 рублей дедушке или мальчику и уйти. У меня в бумажнике лежали эти деньги. А вдруг обидятся, не так поймут? Не принято у нас такое. И не пошел, и не дал. И ехал в вагоне подавленный, читал про репрессированного Тухачевского, но читалось плохо — всё стоял перед глазами этот мальчик с грустным лицом. И думал о Максиме и Маришке и, придя домой, обнял сына и долго не отпускал от себя. — Ты чего такой? — спросила Ольга. Я рассказал. — Наверное, под машину где-нибудь попал, — насупленно сказал Максим, глядя в телевизор. 27 июня 1988 г. Пос. Лазаревское Сочинского района. Купаемся, загораем, бродим по чистому курортному городку. Ольга читает детям «Тома Сойера». По утрам бегаю: по шоссейной дороге до заброшенного фруктового сада. Километр вверх и столько же обратно. Сегодня забежал в самшитовое ущелье. Постоял, переводя дыхание. Зеленый сумрак. Сухие панцири улиток. Родничок журчит. Вспомнился роман «Самшитовый лес» Михаила Анчарова — хорошо написан. Утром слушал на пляже по приемнику доклад Горбачёва на открытии ХIХ Партконференции. Вокруг моего приемника собрались люди. Слушали молча, хмуро, без комментариев. На слух доклад показался бледноватым. Ждал большего. 14 июля 1988 г. Лазаревское. Звонил соседям в Ленинград — жду извещения на бандероль с сигнальным экземпляром книги из Москвы. Ящик пуст. И так долго тянется ожидание первой книги, что сил нет… Ездили на озеро Рица. Обыкновенная лужа, только с чистой водой. Бездарные сырые шашлыки на ходу, мороженое, кофе, ларьки с сувенирами. Единственное впечатление — горные дороги. Смотришь вниз — и замирает сердце. Днями раньше ездили на корабле в Сочи. Никогда не был в Сочи, но таким его и представлял. Шиканули на террасе ресторана — ели вяленое грузинское мясо, купаты и пили много соков. Мясо вкусное. Но не разжевать. Сок вкусный. Но теплый. Купаты ароматные и сочные. Но сыроватые. Вид на море красивый. Но дорогой. Сочи… 16 июля 1988 г. Лазаревское. Сегодня за ужином я, подмигнув Ольге, сказал, что завтра Всесоюзный день порки детей. Маришка с Максимом с осторожными улыбками стали расспрашивать об этом дне. — Что, только тех, кто не слушается, порют? Я сказал, что порют всех детей от 7 до 14 лет, такова традиция. И спросил Ольгу, как мы с ней распределим детей. Кто кого возьмется пороть? Оба тут же высказали пожелание, чтобы их порола мама. Ольга сказала, что двоих ей не осилить. — Ну ладно, — сказал я, прихлебывая чай. — Тогда я порю Максима, а ты Маришку. Во сколько? С самого утра? Ребята приуныли и лишь изредка посмеивались. Вскоре Максим ушел в комнату, сел на свою кровать и заплакал. Я подсел к нему и признался, что пошутил. Сам был не рад, что наплел такого. Максим не сразу признался, что плачет из-за завтрашней «традиции». Маришка, чтобы подбодрить брата, стала рассуждать, как сильно бьют некоторых детей, и сказала, что во время войны всех детей били. — Как это? — не понял я. — Ну детей… рабочих… — Да, тебе хорошо, — продолжал всхлипывать Максим, — тебя уже пороли. Он посмотрел на сестру заплаканными глазами и шмыгнул носом. Я ощутил себя дураком бессердечным. Еще раз успокоил, сказав, что пошутил. Они повеселели, и я сыграл с ними в карты — в «Акулину». 22 июля 1988 г. Прочитал «Чевенгур» А. Платонова. Скорее забавно, чем интересно. На любителя. Прочитал начало романа В. Орлова «Аптекарь», воспоминания Я. Раппопорта о «деле врачей», «Истоки» Игоря Селюнина в «Новом мире». Купил в киоске на пляже старую роман-газету Ю. Казакова. Казаков мне мил, как и прежде. Орлов уже не вызывает того восторга — его «Альтиста Данилова» цитировали, пересказывали, восхищались… Завтра едем домой — хозяйка достала нам билеты в купейный вагон. Запасаем лимонад. Максим с Маришкой подружились крепко — друг без друга есть не сядут, в одиночку играть не станут. Слава Богу! 13 августа 1988 г. Зеленогорск. Сегодня принял Христианство в Церкви св. Димитрия, что в Коломягах, неподалеку от станции Удельная. Всех моих братьев и сестер крестили в младенчестве, а меня вроде бы нет. И вот я по своей охотке пошел — уверовал. Окрестил меня отец Станислав, доктор богословских наук, его фамилия в миру Шеломский, из дворян аж с XV века. Накануне крещения мы беседовали с ним в пустой церкви. «Как может из неживого возникнуть живое? — рассуждал священник. — Никак не может. Хоть миллионы раз экспериментируй — искры, давление, молния, пар… Из минеральной таблицы Менделеева сам по себе человек никогда не сотворится. Творец нужен…» Я кивал, соглашаясь. Но дело даже не в доводах. Вера давно шевелилась во мне, как и в герое моего романа Игоре Фирсове. И вот решился. При крещении все прежние грехи прощаются, но, к сожалению, не забываются. 15 сентября 1988 г. Ленинград, час ночи. Дома. Дочитал «Палисандрию» Саши Соколова, съел бутерброд с баклажанной икрой на горчичной булке. На душе хреново, маятность и скука. Думал о людях, с кем бы мне хотелось пообщаться, перебрал всех знакомых — не нашел. Знакомых много — друга нет. Писать надо! Писать. А роман застыл на 96 странице, и его герой Игорь Фирсов сидит на табуретке в только что выстроенной им теплице, смотрит, как теряет прозрачность пленка от внезапно повалившего в апреле снега и ждет меня. Я сегодня утром вместе с ним натягивал пленку на ветру и пообещал вечером вернуться — у нас еще бездна сюжетных дел впереди, но не вернулся, закрутился в пустяковинах, и сейчас сил нет. Прости, Игорь. Съел еще один бутерброд того же качества, но потолще. Закурил после бутерброда и все думаю о Саше Соколове, о том, что мне никогда так не написать, но хочется — язык изумительный, дивный язык. И продолжать свою повесть в прежнем унылом стиле уже не смогу. И мысли о том, что не умею ценить время: не хожу на службу уже шесть месяцев, а написал всего 96 страниц. Позор!.. Это по половинке страницы в день, если на круг, как выражаются хлеборобы. И дневник ленюсь вести. И языка нет, стиля нет — не роман пишу, а борюсь с косноязычием, излагая события. Срам! Суета целыми днями. Суета. Всё ждешь, что освободишься от текучки, сядешь в озарении — и пойдет, потечет, поскачет, зазвенит строка гениальности небывалой. Но текучка и есть текучка, до могилы она не кончается. И на кого роптать? Только на себя. Ах, язви меня в душу, тупица я и бездарь. Бездарь и тупица. Уже 39 лет скоро, а в столе только первая тощая книжица лежит, сигнальный экземпляр. И когда тираж выйдет, неизвестно. И договор на книгу в «Советском писателе» обещают теперь только в следующем году. Плохо. А еще хуже, что не горю, а копчу, тлею. И душа от этого мучается. Ах, Саша Соколов, какой ты стервец и фокусник! Какую «Палисандрию» ты отгрохал! Какое богатство языка и стилистики. И какой урок всем пишущим русскими словами! Да после этой книги и перо в руки брать стыдно: что ты можешь нацарапать своим канцеляритом в 800 имеющихся за душой слов? Но и злость в себе наблюдаю от этой книги — но боюсь злость временную, обманную, слабо уязвленного самолюбия. Вне дома писать не могу — проверено. А дома — текучка. Не знаю, что делать. 17 октября 1988 г. Дома. Ездили с Ольгой на один день в Москву. Забрали у Коли Александрова мои книги. Спасибо, он выкупил их в издательстве со скидкой. Первая моя книжка, тираж 75 тыс. экз. Ольга, похоже, тихо гордится мною. Симпатичные рисунки на обложке, есть моя фотография… А я не чувствую особых перемен в своем статусе. Суббота, солнце. Бродили по Арбату. Удивительной мягкости камень — тверд, но не стучит под каблуками, и ноге мягко и приятно наступать на него. Мы с Колей купили по вишневой трубке в армянском магазине сувениров. Коля бросил свои ментовско-журналистские дела и работает в Советском фонде культуры. Провез нас на своей машине по Москве. К вечеру с женами поужинали в милом кафе на улице Кирова — подвальчик с расписными сводами — обмыли книжку. Вечером, уже вдвоем с Ольгой, гуляли по Красной площади и центру. Мы с Колей обменялись книгами, написав друг другу теплые слова. Вит. Бабенко сказал, что я приглашен на семинар в Дубулты. Он собирает всех ветеранов — просто так, на съезд единомышленников. 18 октября 1988 г. Дома. Отвез Конецкому книгу, бросил в почтовый ящик вместе с письмом. Его самого не вызвонил. Уважаемый Виктор Викторович! Книжица, которую я осмеливаюсь Вам послать, написана, если так можно выразиться, под Вашим влиянием. Точнее: в августе 1983 года (26-го), Вы прочли мою первую повесть «Феномен Крикушина» и отозвались о ней похвально, но на прощание посоветовали написать что-нибудь сугубо личное. «Пиши себя! Напиши, например, о последних днях матери, об отце! И вкалывай, и вкалывай, и вкалывай!.. Разбивай в кровь морду о редакционные пороги! Только тогда ты станешь настоящим писателем!» И вот — правда, не сразу, а два года спустя после того разговора — я написал повесть «Мы строим дом». Еще три года — и она вышла. Это моя первая книжица. Ее слегка подпортили осторожные редакторы в «Молодой гвардии» и сократили 2 п. л., но смею надеяться: если Вы выберете время ее прочесть, она не покажется Вам скверной. Спасибо Вам, Виктор Викторович, за толчок, который Вы мне дали, и советы. Спасибо и за Вашу кристальной честности прозу, которую я узнал в 1973 году, и с тех пор мысленно держу перед собой как образец русской Литературы. Мое послевоенное поколение выросло вместе с ней, и в безвременье она была нам, как глоток чистой воды, не давала разувериться в людях. Спасибо. Всех Вам благ, Виктор Викторович! И главное — здоровья! А литературных сил, судя по Вашим публикациям, Вам не занимать. Искренне Ваш Дмитрий Каралис 18 октября 1988 г. 18 ноября 1988 г., 4 утра, дома. Дочитал «Дар» В. Набокова. Гениально! Вчера привез из «Советского писателя» договор на свою книгу. Заключили, наконец-то. Завтра выплата гонорара за «Феномен Крикушина», который вышел в сборнике «Молодой Ленинград». И настроение неплохое, предвкушающее. Роман напечатан до 166 стр. Двигается помаленьку. Но многим недоволен. При открытии сезона в ЦДЛ на сцену вышел голый студент Литинститута с дипломатом в руке, на котором была надпись «Я — поэт такой-то», и успел выкрикнуть несколько сексуальных четверостиший. Потом повернулся к залу задницей, на которой губной помадой была сделана надпись «Член Союза Писателей» и покрутил ею. Рассказывают, что М. Горбачёв звонил ректору утром и возмущался: что это, дескать, у вас студенты вытворяют? — Бывший, бывший студент, — уточнил ректор. — Мы его уже исключили. Молва утверждает, что в первом ряду сидела Раиса Максимовна Горбачёва. Такие вот дела. Свобода, ядрена мать! 27 ноября 1988 г. Дома, Ленинград. Были с Ольгой в Дубултах в Доме творчества. Ездили на семинар писателей-фантастов. Я возил «Записки шута». Покритиковали. Встретился с Мишей Веллером, Виталиком Бабенко, Колей Александровым, Мишей Успенским, Андреем Лазарчуком, Сережей Ивановым и прочими хорошими ребятами. Скучно не было. Сфотографировал манифестацию «Народного фронта Латвии» — колонна с транспарантами и национальными флагами шла вдоль дюн по берегу моря. Тихо шли, словно психическую атаку проводили. …В Дубултах я совершенно случайно узнал, что Karalis — по-латышски король. Там шел фильм «Кинг-Конг», и на рекламных щитах, написанных по-латышски, он был назван «Karalis-Kong». Английское king — «король» перевели на латышский. Я даже сфотографировался на фоне своей фамилии. Моя голова в зимней шапке заслоняла довесок «kong» вместе с дефисом, и получалось, что гигантская обезьяна на задних лапах носит мою фамилию. По вечерам мы гуляли с Ольгой тихими заснеженными улочками, и я подмигивал обезьяне, как своей родственнице: «Ну, что, подруга!». До тридцати девяти лет я не встретил ни одного однофамильца. Жил, как некий китайский Линь Зинбяо среди колхозников села Палкино-Веревкино, где все жители либо Палкины, либо Веревкины. И вот — обезьяна. Был, правда, случай: из газет всплыл Караманлис, премьер-министр Греции. Стоило выбросить срединное «ман», и получалась моя фамилия. Похоже, но не то. Лучше бы грек-начальник был просто Каралисом — я бы гордился. Самым близким в омонимическом смысле человеком оставался шеф немецкого абвера адмирал Канарис. Мою фамилию иногда так и произносили. Помню, на открытом ринге в Горном институте, где я в легком весе защищал честь юношеского клуба «Буревестник» по боксу, объявили: «Дмитрий Канарис, „Буревестник“». Зал негодующе взвыл, а противник в красном углу ринга еще больше насупился. Я думаю, фашистская фамилия противника придала ему честной комсомольской злости. Трепку он мне задал изрядную. Меня пытались обижать и за намек на связь с абвером, и за мою гипотетическую принадлежность к его антиподам — евреям. Я легко вспыхивал обидой, дрался и завидовал тем, у кого фамилия Соколов или Орлов. Верхом совершенства, безусловно, была фамилия Зорин. Майор Зорин! Полковник Зорин! Стальной взгляд, хладнокровие, пачка «Казбека» на письменном столе… Допустим, был бы я евреем. Обидели тебя русские — пошел к своим и поплакался. И татарином быть неплохо — они работали дворниками, мясниками, приемщиками утильсырья, стояли с тележками около мебельных магазинов, а напившись, гоняли по двору своих черноглазых жен и детей. Татары тоже могли заступиться, хотя трезвые вели себя очень тихо. А кому пожалуешься с моей фамилией? Не то чтобы я каждодневно нес бремя своей загадочной фамилии, но напрягаться случалось. Доказывать кому-то, что я русский, было унизительно, а после того как меня с двумя писателями-юмористами забрали по пьянке в милицию и я за компанию объявил себя евреем, стало бы просто смешно. Биток мы тогда огребли поровну, но лавровый венок достался моим корешам-евреям. Дело в разговорах предстало таким образом, что юмористы пострадали за национальность, которую они якобы выпячивали, мочась в подворотне на Фурштадтской улице, неподалеку от Большого дома. Меня общественность встретила недоуменным пожатием плеч: чего ты сунулся, если не еврей и не выпячивал, непонятно… Евреи осторожно пожимали мне руку, русские насторожились еще больше… 10 декабря 1988 г. Ленинград, дома. В Армении — сильнейшее землетрясение, десятки тысяч погибших. Горбачёв прервал свой визит в США и вернулся в Москву. В стране день траура. 11 декабря 1988 г. Сегодня Максима окрестили в церкви Иконы Смоленской Божьей Матери. Максим вышел из крестильной сияющий и стал рассказывать, как его мазали кисточкой по лбу, щекам и проч., а также какой-то железкой по коленкам. Утром, за завтраком, Максим хмуро отказывался идти в церковь, но потом вдруг повеселел и пошел радостно. 21 декабря 1988 г. Ночью, дома. Роман — на 189 странице. Ольга ворчит, что разведется со мной: «У тебя на каждой странице секс. Ты сексуальный маньяк!» Я оправдываюсь: будет и о высоком. Просто сейчас я описываю молодые бесшабашные годы героя. Дальше будет без секса. Ольга сказала, что тогда подумает. Отвезли на такси в Дом Красного Креста на ул. Ракова посылки пострадавшим в Армении. Три коробки и мешок. Теплые вещи, пальто, обувь. Максимка сам отбирал игрушки и старался не жмотничать: «Вот такая машинка им должна понравиться, правда? И зайку могу отдать, и мишку. А Чебурашку не отдам — я с ним спал, когда маленький был. Или отдать?..» В кабину пожарной машинки он вложил записку: «Армянскому мальчику от Максима из Ленинграда». Трудно вообразить, что твой дом рухнул, его больше нет, ты на улице. И под обломками дома — твои родственники… Число жертв — около 50 тысяч человек. Зять Скворцов на днях выезжает в Армению с строительным поездом от Ленинградской области. Краны, экскаваторы, бульдозеры, компрессоры, бытовки — сняли со своих строек и грузят в эшелон. Надежда нервничает, боится продолжения толчков. Саня по телефону разговаривал коротко и хмуро. 1989 год 1 февраля 1989 г. Дома. Куда деваются деньги? От двух гонораров в 2500 рублей почти ничего не осталось. Столяров предлагает ехать в Комарово на дачу, которую снимает организация его жены. Дача пустует. Я спросил, серьезно ли он собирается работать или допускает выпивку. Столяров сказал, что пить ему дико. Ни за что! Ни под каким предлогом! Ни грамма! Работать и работать! Мы свое отпили! Вкалывать и вкалывать! Только на таких условиях… Я сказал, что подумаю. Еще Столяров сказал, что у нас будет по отдельной комнате и общая кухня. Я предупредил, что денег у меня мало. — У меня тоже, — сказал Андрей. — Скинемся на пищу итальянских бедняков — макароны с томатным соусом, купим селедки и гречи. Чай. Кофе. Хлеб. «Беломор». Поживем недельки три. С голодухи лучше пишется. 9 марта 1989 г. Дома. 26 февраля в шесть утра на даче у Столярова закончил роман. Назвал его «Игра по-крупному». Поставил точку, вышел на крыльцо и поздоровался с первой звездой. Старые ели в снегу, подтаявший снег около стволов, цепочка кошачьих следов… И закат угадывается за лесом. Хорошо было. И немного грустно. Получилось 350 страниц — уже забрал от машинистки перепечатанное. Она сказала, что ей было интересно читать и печатать. Когда я курил утром на крыльце, Столяров еще спал. Я написал ему записку, положил на холодную клеенку стола и лег спать. Но не спалось. Я слышал, как он ставит чайник, покашливает, затапливает печку в своей комнате. Но не вышел. Андрей — устремленный в будущее, как план ГОЭЛРО, и утром его лучше не трогать. Он просыпается с уже готовым абзацем в голове, и точит его за завтраком, как камнерез статуэтку. Он так и пишет — абзацами-статуэтками. Некоторые статуэтки весьма симпатичны по отдельности. Но целый стеллаж статуэток мне не понять, не осмыслить. — Андрюха, ты пишешь сильно, но я ни хрена в этом не понимаю, — признался я. — Мне нравится техника, но содержания не понимаю. По-моему, он не обиделся. — Да, — скромно сказал он, — я пишу для вечности. А вы пишете для сегодняшнего дня. Я тоже не обиделся. Жили мы с ним в Комарове неплохо. Наш дом стоял последним на улице, дальше начинался темный еловый лес, тянувшийся до Щучьего озера. Я просыпался к полудню, умывался и бежал до станции и обратно. Иногда бежать не хотелось, но я, держа форс, заставлял себя надеть кеды, спортивный костюм, шапочку и выползал на холодную улицу. Столяров, педантичный, как немец, выходил с папироской на кухню раз в полтора часа. Я курил в комнате без счету, и дым держался слоями, оплывая теплую печку-голандку. Несколько раз в день мы встречались на кухне — обедали, курили, разговаривали. Потом снова проваливались в своих кабинетах. Несколько раз выкатывали из сарайчика обледенелые чурбаки и кололи на дрова. Из Комарова мы уехали 27 февраля (Столяров один оставаться не захотел), а 2 марта я получил от машинистки рукопись, купил в баре Дома писателя коробку болгарского вина «Търнав», поставил ее под столом и принялся отмечать грандиозное событие. Подходили знакомые. Наливал — пили. Потянулись незнакомые. Наливал — пили, знакомились. Успел отдать Житинскому один экземпляр романа. Остальные три экземпляра оставил, чтобы не потерять, в комнате референтов. …Утром проснулся дома на диване, встал, попил воды — ничего не помню. Ольга молчит, но не агрессивно. Снова прилег, постанываю. Вдруг телефонный звонок. Дотянулся до трубки. — Алле… — Каралис, это член приемной комиссии П-ов. — А, привет, Валера… — Ты помнишь, что вчера было? — Неотчетливо… А что? — Ну, ты натворил дел! Теперь тебя в Союз писателей могут не принять. Все только об этом и говорят… — А что случилось? Не томи… А он опять: «Ну, ты даешь! Ну, ты даешь!» — с радостной ехидцей. Рассказал наконец. Дескать, я панибратски хлопнул по кожаной спине Глеба Горбовского и предложил ему выпить за окончание моего романа. Г. Г. который стоял у стойки бара с бокалом боржоми, посмотрел на мою пьяную рожу, шваркнул бокал об пол и, матерясь, вышел из кафе. И пригрозил написать статью в «Ленинградский литератор» о бардаке в кафе с конкретными примерами (он, якобы, специально вызнал мою фамилию). — И что делать? — упавшим голосом спросил я. — Что делать… Я его отговорил, сказал, что ты нормальный парень. Прикрыл своим именем… Не знаю, что из этого выйдет, — он, может, еще передумает… — А чего я к нему полез? — Ха! Только между нами, но это тебя А. Ж. подстрекнул, я видел. Показал на Глеба и говорит, пригласи вот этого, отличный мужик. Ты и пошел… А Глеб пятнадцать лет, как в завязке, пьяных терпеть не может… — Етитская сила… — я стал покрываться липким потом. — Да, погуляли… — Ну что ты! — радостно подпел П-ов. — Пьяный был в дерьмо! Нарисовался на весь Союз писателей. Не знаю, как я тебя смогу отмазать, все только об этом и говорят… — Валера, выручай, — промычал я. — Я только что проснулся… — И упал на подушку. Полежал немного, стал названивать одному, другому — узнавать подробности. Житинский сказал, что ничего страшного не было: окривел, смеялся, обнимался. Да, Горбовский хлопнул стакан с боржоми об пол и ушел. Но не Горбовскому меня осуждать — он и не такое творил. Пустяки… Неожиданно позвонил Гена Григорьев, поэт. Сказал, что моя сумка с остатками вина и бумажником у него дома. Он забрал, чтобы я не потерял. — Спасибо, Гена! Оклемаюсь — заберу. А вино выпей. — Я уже выпил! — захихикал Гена. Ольга сходила к ларьку, отстояла очередь, принесла мне бидончик пива, я стал оживать. К середине дня картина несколько повеселела. Да, загул был, но такие загулы семь раз в неделю в нашем писательском кафе. Ничего сверхъестественного. Завтра уже забудут. Еще раз звонил П-ов и нагонял жути: хмурого Горбовского видели в Секретариате, зачем ходил, непонятно, но не исключено, что по моему вопросу. Дня три я мандражировал, и стыдно было. Еще Столяров с Мариной приехали посидеть, отметить окончание романа, и Андрей подлил масла в огонь: — Все только об этом и говорят! — посмотрел на меня задорно. 8 марта я уже в рот не брал. Сегодня с Ольгой сходили в бассейн, идем по Гаванской к дому. На трамвайной остановке стоит Горбовский — в золотых очках, сером драповом пальто, румяный, благодушный, волосы пятерней поправляет. Подхожу на дрожащих ножках: — Глеб Яковлевич, вы меня помните? Я недавно в Союзе писателей к вам в нетрезвом виде приставал… Простите великодушно, бес попутал… Роман закончил, напился… — Руку к груди прижал, голову склонил. — Простите, пожалуйста, хожу, мучаюсь… — А, это вы, — говорит. — Да ладно, я уже забыл. Ладно, ладно… Я сам в молодости гудел, как шмель! Не переживайте! Извините, мой трамвай идет… На том и расстались. Гора с плеч упала. И сегодня целый день радостное настроение… 20 марта 1989 г. Дома, перед телевизором. У Казанского собора был митинг ДС — Демократического Союза. Ребята залезли на памятник Кутузову и развернули трехцветное русское знамя. 80 человек арестованы за нарушение общественного порядка. Ходили с Ольгой на «Зойкину квартиру» в Театр комедии. Мне не понравилось: действие затянуто. 26 марта 1989 г. Дома, на кухне с видом на Смоленское кладбище. Мой роман «Игра по-крупному» прочитан А. Житинским, и мне сообщено об этом с похвалою. Роман лежит в «Советском писателе» вместе с положительной рецензией и ждет прочтения редактором. Рецензию еще не читал. 19 апреля 1989 г. В новой квартире. Поменялись, вторую неделю живем в трехкомнатной квартире площадью 42 кв. м на Малом пр., 80. У меня длинный узкий кабинет с окном во двор, там солнце, сирень и стена отделения милиции. Ольга купила для меня в комиссионке двухтумбовый стол за 40 рублей. Требуется реставрация столешницы, но состояние хорошее. Похоже, жена начинает верить, что из меня получится писатель — оснащает мою жизнь писательским инвентарем. Недавно купила дефицитную ленту для пишущей машинки… Прочитал рецензию Житинского — тепло написано. Редактор, Фрида Германовна Кацас, сказала, что роман ей нравится, даст одобрение, деньги в мае. 17 июня 1989 г. Зеленогорск. Приезжал на пару дней Вит. Бабенко из Москвы со старшим сыном Никитой. Жили в нашей квартире. Уехали на финском экспрессе из Зеленогорска. Съели по шашлыку и отбыли. Виталий предложил открыть в Ленинграде представительство их издательского кооператива «Текст» и возглавить его. Я подумал и согласился. Посмотрим, насколько это серьезно. Кооперативу уже год, его учреждали братья Стругацкие, Кир Булычев и московский литературный молодняк — любители фантастики. Виталий — директор. Они уже издали пару книг: «Глубокоуважаемый микроб или Гусляр в космосе» Кира Булычева и «Скотский хутор» Оруэлла. Есть представительство и в Таллине — его возглавляет Миша Веллер. Ба! Знакомые все лица! Отвезли Максима к бабушкам, и сразу стало скучновато. Ездил к Кутузову в Комарово — говорили о моем романе. Неплохо поговорили. Кутузов сказал, что писательство — это болезнь. Нормальный мужик или тетка должны пахать, строить, рожать детей, но никак не выдумывать то, чего не было. Я согласился. Возможно, эта болезнь называется тщеславием или гордыней. Человек хочет уподобиться Господу Богу, стать творцом. Толстой писал: всё, что человек делает, — от тщеславия. На чай, мыло и стиральный порошок с 1 июня ввели карточки. Это вдобавок к карточкам на сахар, которые действуют уже год. Хорошо живем… 28 июня 1989 г. Зеленогорск. Озеро Красавица. Неделю стоит жара: +30. Берем бутерброды, клубнику с грядок, воду, книги, газеты, надувной матрас и едем с утра на озеро. Купаемся, загораем. Мы с Максом переплыли с нашего берега на косу — метров двести. Плыли с надувным матрасом. Макс не боялся. Скорее, боялся я. Ольга смотрела нам вслед из-под руки. Беру с собой тетрадь и авторучку. Но пишется плохо — читать интереснее. 30 августа 1989 г. Зеленогорск. В середине июля — жаркого и голубого — я взялся строить отдельный вход с верандой. И сейчас сижу под ее крышей. Веранда отделана снаружи, но не доведена до конца — нет материала. Не зашиты потолок и часть стен. Но есть антресоли-чердак с окошками из дверок старого буфета. Буфет пережил блокаду, химизацию народного хозяйства (в тот период было модно обзаводиться полированной мебелью и торшерами), пережил размен квартиры на 2-й Советской улице, и дверцы от него — дубовые, с толстыми стеклами-полосками ждали своего часа в сарае. И вот дождались, радуют душу воспоминаниями о родительской квартире. Приезжала Маришка, жила в Зеленогорске две недели, я сделал им с Максимом этот чердачок с внутренними окнами на веранду. Мы сидели с Ольгой за столом, а размытые стеклами физиономии детей мелькали наверху. У них свои комнатки — они затащили спальный мешок, надувной матрас, лампу, мятый чайник, чашки, тарелки и целыми днями сидели там, устраивая меблировку и наводя уют. Ольга даже обед подавала им наверх. На обрезках строганых досок они нарисовали экран телевизора с ручками, приемник, магнитофон и по очереди включают эту электронику. — Максим, включи «Утреннюю почту» по первой программе. — Нет, я хочу «Ну, погоди!». Сейчас начнется. — Ну, хорошо, давай «Ну, погоди!». Седьмую серию… Завтра Маришка улетает в Мурманск. Грустно. И потому, что Маришка улетает, и потому, что лето кончилось. И по причине восьми страниц текста, написанных за всё лето… Это не считая дневника. Купил у книжного магазина на Мойке «Лолиту» Набокова и прочитал. Набоков — мастер слова, художник, но совсем мало души в этом романе. Иногда, вынужденный водить читателя за нос (ясно, что опыта общения с нимфетками у него не густо), Набоков берет высотой языка и красотами стиля, скрывает провалы в психологии. Но главные герои, Лолита и Гумберт Гумберт, не видны. Мне не хватает их жизненной выпуклости. Подобное заметил и в «Приглашении на казнь», прочитанном этим летом. В магазинах день ото дня хуже. И такое ощущение, словно кто-то неведомый и могущественный злорадно потирает руки: «Вы хотели демократии, перестройки? А вот вам демократия — получите!» Так долго продолжаться не может: рабочие недовольны кооперативами, начальством, снабжением и еще тысячами мелких и крупных составляющих нашего бытия. Плохо с водкой, пропали сигареты. В магазинах лежат только папиросы — «Любительские» и «Беломор». Прошли забастовки в Кузбассе, Донбассе, Воркуте. Бурлят Прибалтика, Молдавия, Закавказье. Фергана ужаснула жестокостью. Партийный аппарат, похоже, в растерянности, и по старой российской традиции скоро будут искать виноватых. И найдут. Ими окажутся кооператоры и евреи. Пройдут очередные перестановки в Политбюро, а обозленный народ натравят на «виноватых». В Москве уже ходили слухи о еврейских погромах, намечаемых на какие-то августовские числа, и «Аргументы и факты» давали устами милиции опровержение. Что, естественно, настораживает обеспокоенный народ еще больше: «Знаем мы эти опровержения!» Звонил Аркадий Спичка, заводил разговор на эту неприятную для него тему. (Я думал, что он украинец.) Я пошутил, успокоил, сказал, что дам ему политическое убежище — будет жить у меня на даче, варить самогон и квасить капусту. Поговорили о самогоне и капусте. Аркадий большой спец в этих вопросах. Читаю «Братьев Карамазовых». Легенда о Великом Инквизиторе хороша. Не знал ее раньше или читал, да забыл? Хороша. Достоевский при всех несовершенствах и неряшливости языка — гениальный провидец и сильнейший литератор. Начинает романы на бытовом, семейном, склочном уровне, а поднимается до высот Библии. «Отягощенные злом» еще прочитал — братьев Стругацких. Не так просты братья, как кажутся. Братья-христиане должны на них обидеться. Лично я обиделся. Виталий Бабенко прислал подбадривающее письмо из Москвы. 27 сентября 1989 г. Ленинград. Часто бываю в центре и с удовольствием брожу маршрутами моего героя Игоря Фирсова: Марсово поле, канал Грибоедова, Михайловский садик… Хожу вдоль проток и каналов, вода в которых кажется зеленой от тесных покатых берегов. Выкупаю из арбузного ящика полосатого пленника и несу его домой. Хрустим на кухне втроем: Ольга, Максим, я… В «Игру по-крупному» я засунул значительный кусок своей жизни. И немного грустно — теперь эта жизнь принадлежит придуманному мною Игорю Фирсову. Саня Скворцов прочитал и сказал, что Настя в романе любовно выписана. «Держись за жену! — сказал Саня, угадав в героине Ольгу. — Она у тебе хорошая. Везет дуракам и пьяницам…» Это точно: мне повезло с женой. Сегодня, листая старую записную книжку и перебирая альбомы с фотографиями, я ужаснулся тому количеству ошибок, которое совершил к 40 годам. И неприятностей, что доставил людям. Список грехов составить, что ли? Он и без меня, полагаю, составлен на Небесах. Всё равно стыдно… 15 октября 1989 г. Ленинград. Вчера в кафе Дома писателя обмыли со Столяровым выход моего рассказа. Мыслей было много, и одна гениальней другой. Сейчас все куда-то разбежались. Выхаживаюсь. Противно во рту, противно в душе, и Ольга спит на другом диване. Сижу в кабинете, слушаю «Радио Свобода»— говорят про нашего бывшего тяжелоатлета, чемпиона мира Юрия Власова. Теперь он политик и писатель. А я кто? Конь в пальто! Дурак и пьяница… 23 октября 1989 г. Ночь. Странное дело: обставил кабинет, развесил картины и картинки, за спиной книжные стеллажи, рядом шаляпинское кресло Ольгиной бабушки, на круглом столике телефон, а не пишется ни черта! Сегодня обнаружил, что светлый кухонный столик с царапинами, за которым я привык работать на прежней квартире, так и подманивает меня. И кухня кажется симпатичней буржуазного кабинета. Почему? Виталий Бабенко прислал пакет учредительных документов. Завтра иду в банк и милицию по делам регистрации представительства редакционно-издательского кооператива «Текст» в Ленинграде. 24 октября 1989 г. Дома. Сходил в банк и милицию. Банкирша сквозь зубы объяснила, как заполнить банковскую карточку. Выяснилось, что без печати не обойтись. В милиции отказали в разрешении на изготовление печати и штампа. Вы, дескать, не юридическое лицо. Листали закон о кооперации. Там запрета нет. Но нет и разрешения. А что не запрещено, то разрешено. Но милиция считает иначе. Она на страже закона. Только какого? От, сволочи… Казалось бы — если мне для работы требуются печать и штамп, то какое ваше дело? Не мешайте кооперативу работать, не вмешивайтесь в его хозяйственную деятельность… Помыкаться, чувствую, придется. 8 ноября 1989 г. Дома. Ноябрьские демонстрации в Ленинграде, Москве и др. городах имели альтернативные. О них заранее оповещали приглашения в почтовых ящиках. Народный фронт, ДС и т. п. Лозунги были интересные: «Партия ест и будет есть!», «Нам нужна не гласность, а свобода слова!», «Защитим перестройку от Горбачёва и Лигачёва!» (Москва), «Диктатура — это насилие!» (сам видел по ТВ, когда показывали официальную демонстрацию на Дворцовой площади). 23 ноября 1989 г. Дома. В современной прозе слишком много материи и мало Духа. Духовная вертикаль, как говорит Столяров, напрочь отсутствует. Вынь сюжет — и ничего не останется. Закрой книжку — и забудется. Завтра собираемся в ресторан Дома журналистов — справлять грядущее сорокалетие. Читаю для укрепления духа Петрарку — «Автобиографическую прозу». Прекрасен язык. Удавиться хочется от собственного словесного бессилия. 8 декабря 1989 г. Дома. Живу как последний идиот, сам себе противен. Нет тонуса. Болят зубы, и врачи не могут найти причины. Два зуба уже удалили. Мое сорокалетие затянулось — гости плановые и неплановые… Жуть! Смотреть телевизор и читать газеты интереснее, чем писать. Грозятся снять Горбачёва. Завтра внеочередной Пленум ЦК. 12 декабря открывается 2-й Съезд Советов. Идут митинги. Ольга с Максимом постоянно дома, и уединенность моего кабинета, в котором слышно, как жарится на кухне картошка, весьма относительна. И еще ноющие зубы. Просто срам, а не образ жизни. Ольга попробовала работать в школе учителем черчения. Отработала один день и пришла, чуть ли не в слезах. Девятиклассники играли на уроке в снежки, без спросу выходили из класса, фамилии не называли («Я забыл свою фамилию»), дневники, якобы, тоже забыли дома… Это на первом же уроке. Ольга бросилась в учительскую за помощью, пришла опытная училка и поставила всё на свои места. И это математическая школа! Ольга хотела преподавать кройку и шитье девочкам, домоводство, но вакансий не было, и ее временно взяли на черчение. Отработала два дня (без оформления, подменяла заболевшего учителя) и не выдержала. Ну и правильно… Прочитал «Братьев Карамазовых», «Белую гвардию», «Мастера и Маргариту», В. Брюсова (прозу), Ф. Петрарку, К. Воннегута и еще много всего. Я писатель или читатель?.. Разговор в Союзе писателей: — Ты записался в «Содружество»? — Мне писать надо, а не записываться. 1990 год 1 января 1990 г. Дома. Максим с Маришкой завтракают и смотрят детский фильм по телевизору. Вчера — бесцветная речь Горбачёва по ТВ. Магазины пустые. Продукты к столу запасали долго и запасли по счастливому совпадению. Унылые праздники, это признают все. Даже Ольга волнуется: что ждет нашу страну дальше? Вчера с детьми нашли в парадной записку: «Лопушок, я побежала за сосисками. Скоро не жди. Груша». И весь вечер на разные лады со смехом вспоминали эту страшную, в общем-то, записку. Стариков жалко — у них на лбу читается вопросительный знак: что происходит? В чем наша вина? 1 января 1990 г., вечер. Гулял с детьми. Зашли в часовню Ксении Блаженной на Смоленском кладбище, поставили свечи. Лет десять лет назад, когда я ухаживал за Ольгой, мы бродили вечерами по Смоленскому и целовались у тогдашних развалин этой часовни — я и понятия не имел, что там погребена Ксения Блаженная Петербургская. Я и святой такой не знал. Помню, что стояли стены с провалившейся крышей, искореженная ограда, обломки кирпичей под ногами… Теперь часовня восстановлена, бледно-салатные стены и медная чешуйчатая крыша видны издалека. Дела моего представительства налаживаются. Печать разрешили — это стоило портфеля книг. Открыл расчетный счет. Взял бухгалтера. Взял зама и помощника — Сашу Андреева, из мастерской молодой прозы, инженера. Собираюсь издать Житинского — короткие рассказы и миниатюры, не вошедшие в прежние книги. Их в свое время не пустили: слишком абсурдны и замысловаты казались. Семинар Стругацкого воспринял мой выбор автора болезненно. Почему Житинский, а не молодые семинаристы? Стругацкий без претензий — даже разговора на эту тему не было. 17 января 1990 г. Сегодня сдал в типографию оригинал-макет книги Житинского «Седьмое измерение». И его приняли. А месяц назад не принимали, и я натерпелся позора. Но сегодня взял реванш. Дело было так. Прихожу месяц назад в производственный отдел. Сидит могучая тетя с прорабским голосом по фамилии Миловидова. — Здрасьте, мы хотим у вас книгу заказать. — Какую? — Сборник прозы Александра Житинского. Короткие новеллы, миниатюры… Семь авторских листов. Она смотрит на меня с легкой досадой. — Какого формата? — Такая, — говорю, — небольшая. Вот, типа этой… Взял у нее со стола книжку, показываю. — Вы кто? — В смысле? — Вы редактор, издатель? Или кто?.. — Издатель… Кооператив «Текст», ленинградское представительство… — А у вас есть кто-нибудь, кто в полиграфии понимает? — Не скрывая раздражения, потрясает книжкой, которую я показал в качестве образца. — «Типа этой»! Вы должны мне выпускные данные назвать! И спецификацию составить! Развелось кооперативщиков… Издать можно. Присылайте специалиста — поговорим. Ушел с позором. Она мне даже до свидания не сказала. Где я специалиста найду? Если и найду, ему платить надо. А на счете — копейки, остатки того, что Москва прислала. Зарплата моя на деликатесы ушла. Наискосок от типографии магазин «Старая книга». Купил «Справочник технического и художественного редактора» Гиленсона и стал изучать, как к экзамену. Некоторые определения и таблицы выписал и развесил на скрепках и кнопках. Зубрю каждый день: полиграфический формат, кегль, полосы, спуски, титул, шмуц-титул, формат полосы набора, виды переплетов, отстав, ледерин, каптал… И вот сегодня взял реванш. Написал заявку, спецификацию, взял оригинал-макет, который Жора Светозаров с техредом подготовили. Надел очки с дымкой, костюм с галстуком — пошел. Сидит та же Миловидова. — Хотим у вас книгу заказать. Брошюру подъемкой, формат восемьдесят четыре на сто восемь в тридцать вторую долю, объем сто сорок полос десятым кеглем, бумага на блок — семьдесят граммов плотностью, на обложку — сто сорок. Обложка в четыре цвета… Два шмуц-титула… Она рукой махнула. — Спецификация есть? Давайте. Полистала, похмыкала. — «Текст»… От вас уже приходил какой-то чудак… — Смотрит на меня задумчиво. — Блеял тут что-то… — Да, — говорю, — случайный был человек. Мы его уволили… — Идите к экономистам в соседнюю комнату, вам там всё обсчитают. Но быстро не сделаем, месяца через два, не раньше… 15 февраля 1990 г. М. Горбачёв хочет стать президентом. На Пленуме ЦК признаны многопартийность и ошибочность 6-й статьи Конституции. В Душанбе беспорядки: убитые, раненые. Трясет страну, лихорадит. И меня лихорадит вместе со всеми. 28 февраля уехал в Москву. Уехал прямо со 2-й Советской, где отмечали день памяти брата Володи. Зять Скворцов весь вечер ругал интеллигенцию и заступался за аппарат. «Да это же труженики! — рычал он. — У них ничего, кроме госдачи, нету. Вы думаете, зачем эти лаборанты и мэнээсы во власть лезут? О народе они думают? Они о себе думают! А что они могут?» Понимаю Скворцова — он порядочный человек, трудяга, и спина у него прямая. Его в партию всем трестом загоняли — он отбрыкивался и даже кидался стульями (дело было на банкете). Ему обидно видеть, как молодые политики обходят хозяйственников. Заходил к Александрову Коле в «Известия». На Пушкинской площади развешены листовки и самодельные газеты — дацзыбао советского производства. Толпится народ. Читают, обсуждают. «Текст» процветает: за год выпустил 13 книг. Хорошие книги. Кое-что я купил. 4 марта 1990 г. Зеленогорск. День рождения мамы. Ездил в Зеленогорск. До кладбища шел пешком. Солнце. Дорожка прижалась к ручью, и я услышал слабое позвякивание от воды. Остановился, прислушался. Опять звякает. Осторожно спустился к ручью. Согнутые ветви кустов оказались увешаны прозрачными ледяными кругляшками — в том месте, где они окунались в бегущую воду. И вздрагивают от течения и ветра, и позвякивают, как стеклянные колокольчики. Стоял, слушал. 19 апреля 1990 г. Ленинград. Пасха. Сегодня было жарко, и мы с Колей Марковым шли по Литейному проспекту. Он рассказывал, как постился, как ходил в церковь и как будет выглядеть конец света. Говорил, что евреи и масоны захватили власть. «В их руках восемьдесят процентов капитала. Они сейчас уезжают, живут там в коттеджах, а потом вернутся, откроют свои универсамы и будут продавать только своим людям — лазером сделают наколку на руке, такую печать дьявола, и как бы по карточкам все давать будут. Будут соблазнять вкусной едой, чтобы мы приняли их веру. Нельзя терять бдительности…» Упоминал протоколы сионских мудрецов. «Ты не читал? Я тебе обязательно дам». Говорил, что нам, христианам, нужно идти в подполье и готовиться к битве за Русь. Говорил, что на плащанице Христа евреи сделали какой-то поддельный знак в конце девятнадцатого века, и знак тот — лик дьявола. «Ты только будь серьезен. Настройся, это очень важно! А еще они хотят всех развратить. Через телевизор. Скоро молодежь будет только порнографию и рок уважать. А своих они будут учить на пианино и скрипках». Когда я приветствовал его, обнимая в Доме писателя: «Христос воскресе!», он тоже радостно обнял меня, поцеловал, но зашептал, что здесь, в Союзе писателей кругом уши масонов, надо изъясняться тайком, нельзя шуметь о нашем христианстве и т. п. — Да брось ты! — сказал я и крикнул: — Христос воскресе! А когда мы пошли по Литейному, Коля начал свою концепцию излагать: — Я вот всё думаю: зачем мы здесь, в этом грязном городе, живем. — И поехал… — Главная задача мирового зла — не дать возродиться православию, унизить Россию. Они будут соблазнять нас жирным пирогом, но мы не должны поддаваться. Не бери от них ничего и детям запрети. Я сказал, что мне пока никто ничего не предлагает. Ни пирогов, ни коврижек. — Еще будут. Скоро они повезут эшелонами… Их главная задача — опутать соблазнами Москву и Ленинград… Мы должны сопротивляться. Ты только не смейся, это серьезно. Коля сказал, что с летающих тарелок спустится Сатана и защититься от него смогут только истинно верующие люди или те, кто будет в особых зонах, где за чертой круга, как в «Вие», их никто не сможет достать. — Где ж такие зоны? — спросил я. — Одна будет в Новгородской области, — тихо сообщил Коля. И, подумав, добавил: — Ты спасешься. Мы шли к Кутузову, и я предложил заранее позвонить. — Мы встретим его в садике возле дома, — рассеянно сказал Коля. — Откуда ты знаешь? — Чувствую. И мы встретили Кутузова в садике с пустым ведром — он выносил мусор. Коля и бровью не повел. Как будто, так и должно быть: сказал, что встретим, вот и встретили. На кухне у Кутузова Коля с жаром продолжил свои рассуждения. Я не пил, и мне сделалось скучно. Я понимал, что Коля хороший парень, малость перепостился, может, пошел головой на религиозной почве (говорят, с ним такое бывало), и вскоре ушел. Коля давал мне вслед задания не терять бдительности. Я обещал. И уже на улице я почему-то вспомнил, как Коля уверял меня, что за время поста и молитв он узнал о жизни гораздо больше, чем знал раньше. И я позавидовал, что мой пост — 7 недель (правда, без посещения церкви), не открыл мне новых знаний. А может, только кажется, что не открыл… Марков пишет мало, но пронзительно. Когда я вспоминаю его рассказ про девушку, которая едет в метро, а на нее нахально смотрит парень, у меня мороз бежит по коже. 24 мая 1990 г. Ленинград. Доклад Рыжкова на сессии Верховного Совета о переходе на рыночную экономику. Смотришь на неуверенное лицо Горбачёва (он защищается хмуростью, но камера дает крупный план, и хорошо видны беспокойные глаза), и кажется, что президент думает: сейчас зал поднимется и сметет весь президиум! Как там охрана — не подведет? 10 августа 1990 г. В июне вышел тираж книги А. Житинского «Седьмое измерение» — разошлась по оптовым базам довольно бойко. Сейчас на выходе следующая книга — «Второе нашествие марсиан» Стругацких. Борис Натанович сказал, что ее до обидного мало издавали. Собираемся с Ольгой и Максом дикарями в Прибалтику, дней на десять. 17 августа 1990 г. Литва, Вильнюс. Экономическая блокада объявленная Горбачёвым, в республике не чувствуется — кафе, как скатерти-самобранки. В Тракайском замке на чудном зеленом острове посреди ультрамариновой воды увидели герб первого литовского короля. Буквы шли по овалу герба: «Karаlus». Весьма созвучно. Максим с улыбкой стоял рядом с барельефом. Взяли лодку, катались. Пристали к берегу, вышли на зеленый холм, и мы с Максом вообразили, как много веков назад на этой горке бились рыцари. Мы фехтовали воображаемыми мечами, падали на траву, притворно стонали, рычали, катались, сцепившись. 21 августа 1990 г. Второй день в Каунасе. Сидели на Аллее Свободы, пили лимонад в ожидании Ольги (она ходила по магазинам), разговорились с мужчиной за соседним столиком и познакомились. Он — литовский поэт, член СП, семь книжек — Пашацкас Гинтарис, 1951 года рождения. Подошла Ольга, подошла его жена, тоже поэтесса. Максим с его сыном, которому три с половиной года, бегали по аллее, залезали на фонтан и, не зная языков, прекрасно играли. Мы пили кофе, ели чернику со сливками и разговаривали. Милое уличное кафе, милые люди. Говорили о «возвращенной прозе», которую сейчас печатают в журналах. Гинтарис переводил многих русских и грузинских поэтов на литовский. Ждет книгу в Москве. Пошли к фуникулеру — Максим нес на спине довольного пацаненка. Скрипучая деревянная кабинка вознесла нас наверх. Прокатились еще раз. Потом сходили в Музей чертей. Обменялись координатами. Гинтарис едет в США по приглашению литовской общины. Сказал, что фамилия Каралис есть в литовском языке. 25 августа 1990 г. Паланга. Идут дожди. Скучно от всеобщей обжираловки и безделья. В битком набитых видеосалонах — американские боевики и фильмы ужасов. В Музее янтаря — бусы вишневого цвета. Точно такие же были у моей мамы, теперь они у сестры. Я считал, что они стеклянные. Но звук — если щелкать вишенками друг о друга — они издавали маслянисто-приглушенный, никак не стеклянный. И отблеск у них матовый. Служительница сказала, что красный янтарь большая редкость и потому очень ценен. Приеду — обрадую сестру. Надежда с возрастом стала походить на мать, и бусы к ее карим глазам и смоляным волосам очень идут. 16 сентября 1990 г. Зеленогорск. Вернулся из Москвы. Ездил на общее собрание «Текста». Прошелся с Ник. Александровым по Москве. Следы надвигающейся разрухи повсюду. В центре столицы — пьяные, проститутки, крысы. Одну крысу видел на расстоянии вытянутой руки: бросил недоеденный беляш в урну около ларька, но не попал, и тут же из-под ларька выскочила крыса, подхватила и стала грызть. Рядом с Арбатом, во дворе разрушенного здания, кучи дерьма, грязная бумага, подтирки — и на все это смотрят окна Союза дизайнеров. Табак — по карточкам. В гастрономах на Калининском проспекте — шаром покати. Коля пишет рассказ за рассказом. Я бы сказал, строчит. Материала у него достаточно, как милицейского, так и нынешнего: он ездил корреспондентом по горячим точкам. Я пишу повесть о превращении мужчины в женщину— 37 страница. 20 сентября 1990 г. Дома. Запоем прочитал в «Круге первом» А. Солженицына. Интереснейшая книга. Желто-красный клен за окном. Гулял по Смоленскому кладбищу, поставил свечи в часовне Ксении Блаженной. Высокое синее небо. Золотая листва. Серые утки в зеленой воде Смоленки. Вышел сборник «Мистификация» с моим рассказом «Летающий водопроводчик», написанным в году эдак 1984. Пустячок, а приятно. Обмывать не стал. Ольга тихо радуется этому. Листая книгу, я вспомнил, как интересно было писать рассказ, как приятно ныла душа в предвкушении концовки… 18 октября 1990 г. Позвонил Миша Веллер и предложил пообедать в Доме журналистов. Пообедали. Говорили. Прошлись по Невскому проспекту, зашли в Гостиный двор — Миша присматривал себе вещи для поездки в Милан: едет читать лекции по русской литературе. Купил на Невском блок «Честерфильда». Задумался: «Как ты думаешь, хватит мне на неделю в Италии? — махнул рукой: — Хватит. Денег мало». В Гостином дворе приглядел бритвенные лезвия: «Хватит на неделю? Хватит! Денег мало». И с этой аргументацией — «Денег мало» набил полный портфель покупок. Миша сказал, что у него встреча с психологом, надо ехать на Охту, придется брать такси. Он был в фетровой шляпе, чертовски элегантном макинтоше, а по груди струилось белое шелковое кашне. Встали на Перинной линии, напротив Думы. Поигрывая ключами от машины, подошел первый халтурщик. — Куда ему ехать? — спрашивает почему-то меня. — На Охту. — Пять долларов! — И отошел в сторонку, ждет. Я передал Мише, понимая, что его не устроит. Миша кивнул, но ничего не сказал — смотрел вдаль с таким видом, словно ждал персональный правительственный «Зил». Элегантно курил «Честерфилд». Халтурщик тихо исчез. Появился другой. Опять подходит ко мне. — На Охту? Четыре доллара! Я шепчу Мише. Он внимательно смотрит вдаль. Третий попросил три доллара. — Тсри америкэн доларз? — громко и возмущенно произнес Миша. — Ю ар крейзи? Тсри америкэн долларз? Зэтс райт? Уточняющий вопрос «Это правильно?» слушать было некому — халтурщиков, как ветром сдуло, растворились в толпе. Мы остановили пустой интуристовский автобус, и водитель согласился довезти Мишу за рубли по сходной цене. Стоявшие вокруг решили, что именно этот автобус и ждал богатый господин в шляпе и белом кашне. В одиннадцать вечера позвонил Миша и попросил приютить его на ночь. Приютил. Говорили допоздна. Миша сказал, что писатели, если они хотят дружить, не должны обсуждать произведения друг друга. «Иначе пойдет вот так, — Миша сцепил пальцы рук и похрустел ими, изображая борьбу ладоней. — Лучше говорить о третьих лицах. А еще лучше — о бабах!» Миша угостил меня табаком «Клан», я достал свою вишневую трубку, и мы покурили. Подарил две свои книжицы, которые он выпустил в таллинском представительстве «Текста»; одну из них («Приключения майора Звягинцева») я тут же спрятал — из-за порнографической обложки. Какое отношения к приключениям майора имеет голая баба, прижавшаяся титьками двенадцатого номера к решетке, разберусь позднее, когда сына дома не будет. «Бабенко думает, что я, писатель, буду издавать в Таллине кого-то, а не себя! — Миша красиво курил трубку. — Зачем мне тогда это представительство? Я писатель, а не издатель». Утром Миша принял душ, долго скребся, мылся и ушел — элегантный и бодрый. В Мише есть здоровый авантюризм, от него за версту несет нацеленностью на успех. Собранный и артистичный. 4 ноября 1990 г. Приехал из Ташкента 30-го. Или 31-го? Жили неделю в Доме творчества писателей в поселке Дурмень, под Ташкентом. Рядом дача Рашидова, санаторий ЦК. Народ, приехавший раньше нас, был в ослабленном состоянии. Ходили с красным пластмассовым ведром за красным виноградным вином и пили его целыми днями — в номерах, в беседках, на лавочках… Кружка ходила по кругу. Боря Штерн из Киева, Андрей Лазарчук и Миша и Неля Успенские из Красноярска, Миша Гуревич, Валерий Генкин, Андрей Саломатов (Москва), Люба и Женя Лукины из Волгограда, кто-то из Одессы, с которым я пытался подраться, Даня Клугер из Симферополя и т. д. Ведро вина стоило у местных жителей тридцать рублей. Саломатов пошел в город и вернулся в пять утра в уютном ватном халате, но без документов. Откуда халат (чапан), вспомнить не мог. Документы на следующий день принесли в Дом творчества на вахту. Я жил в номере с Даней Клугером, директором симферопольского представительства «Текста», молодым писателем. Даня не пьет уже несколько лет. Я почувствовал себя неловко: как ни крути, а после дружеских возлияний пахнуть от меня будет. Даня сказал, что потерпит. — Ну не завязывать же теперь из-за меня, — застенчиво улыбнулся Клугер. Рассудил он весьма гуманно, о чем я и сказал ему. Через пару дней Даня перебрался в освободившийся номер. Директор издательства Виталий Бабенко после завтрака собирал всю писательскую гоп-компанию в беседке и проводил «общее совещание», стараясь не замечать пластмассового ведра с красным вином, из которого мы осторожно попивали, борясь с жаждой и сухостью климата. После обеда собирались вновь. Бабенко мысленно пересчитывал нас. К вечеру расходились по номерам и сидели до 3–4 часов ночи. Андрей Лазарчук приносил из соседних садов вязкую айву, груши и яблоки. Однажды принес пакет винограда — сказал, что пробрался на пустующую дачу Рашидова, подружился с охранником, и тот, узнав, что Андрей писатель, разрешил брать оставшееся в саду. В Дурмени я был огорчен: понял, что ребята смотрят на меня больше как на издателя, а не писателя. Еще недавно, в Дубултах, мы все были равны — литературная молодежь… Теперь я стал издателем. Писать надо в первую очередь. Писать!.. Прилетели в Москву, целый день болтался по городу, спиртного не пил, помылся в кооперативном душе на Ленинградском вокзале и уехал «Красной стрелой» домой. 5 ноября 1990 г. Нашел издателя на свой роман — советско-финское СП «Смарт» подписало договор на издание «Игры по-крупному». Тираж — 50 тыс. Цена книги по договору — 4 рубля. 282 страницы. Хорошая обложка — ее нарисовал Саша Мясников: поднятая ладонь, в которой тревожно открыта дверца, и в этой дверце контуры мальчика и девочки. Ольга сразу угадала в них Максима и Маришку. Гонорар обещают приличный — 25 тысяч, можно даже машину купить. Александр Житинский, предисловие к роману: Дмитрий Каралис написал роман о предприимчивом человеке, другими словами — о предпринимателе. Еще пять лет назад не было бы нужды пояснять, что герой такого романа — человек несимпатичный, аморальный и реакционный. Почти наверняка ему пришлось бы жить заграницей, ибо предпринимательство никак не входило в число типических черт советского человека. Если же, на свою беду, герой романа оказался бы нашим соотечественником, то он непременно числился бы в рядах «дельцов теневой экономики». Нелегко быть предпринимателем в нашем Отечестве! И вот перед нами сравнительно молодой человек Игорь Фирсов — герой романа Каралиса «Игра по-крупному». Он обаятелен, деловит, умен — и руки у него растут откуда надо. Вместе с тем ему скучно быть подневольным рабом госпредприятия, получая то, что у нас называется зарплатой. И вот, когда жизнь ставит его перед небольшой, но очень практической задачей — отдать долг в три тысячи рублей, он изобретает способ заработка, интересный не сам по себе, а только тем, что его необходимо осуществить в условиях системы, для заработка не предназначенной. Читать роман Каралиса весьма любопытно. Ощущение сходно с чтением «Робинзона Крузо», где мы имеем возможность пристально следить за выживанием человека в условиях, для того не приспособленных. Здесь читатель наблюдает технологический процесс заработка, основанного на законах рыночной экономики. Это то, чем всем нам предстоит заниматься в ближайшее же время, если общество хочет выжить. А раз так, значение романа выше, чем просто литературное. Он показывает, что человек один многое может, — и тем вселяет надежду. Он рисует один из способов или методов рыночной экономики применительно к конкретному человеку — и тем учит предпринимательству. Он разрушает стереотип предприимчивого человека как стяжателя — и тем помогает прогрессу. К тому же роман легко и ясно написан. Автор не тщится описывать то, чего он не знает, но зато всё описанное явно попробовал на собственной шкуре, а это всегда служит лучшей гарантией читательского внимания и доверия. Я отстоял традиционное по стилю начало романа, хотя Мясников предлагал сделать его более модерновым и забойным: В один из ясных апрельских дней, когда с крыш поселка с коротким шелестом съезжали подтаявшие снежные шапки и хлопались у дымящих на солнце завалинок, когда вскрипывали стропила и казалось, что дома расправляют плечи после затянувшейся зимы, — в один из таких дней, бело-голубой и ветреный, Володька Вешкин подошел к окну, чтобы открыть коту форточку, и увидел на участке соседей рослого парня в ватнике, который не спеша утаптывал сапогами снег возле забора. Приглядевшись, Вешкин узнал в нем младшего сына Фирсовых, про которого говорили, что он сидит в тюрьме. Вчера напечатал одну страницу новой повести. Рабочее название дал от фонаря — «На хутор бабочек ловить…» Есть 49 страниц текста, которые мне не нравятся. Скоро должны приехать Коля и Света Александровы из Москвы. Хочу поселить их в «Гавани». Директор гостиницы, как выяснилось, мой старый знакомец Паша Чудников, когда-то мы работали с ним на кафедре в ЛИВТе, ездили со стройотрядом в Венгрию, пили, гуляли, чудили, потом потеряли друг друга из виду. Он двинул по комсомольской линии, одно время ходил помощником капитана на круизном «Михаиле Лермонтове», и вот, весной, после показа меня в «Телекурьере», нашел и позвонил. Теперь всех приезжих поселяю у него. Он же — прообраз главного героя моей новой повести, который поутру обнаруживает себя в постели женщиной. Эта сцена занимает у меня страниц восемь. Страх, ужас, попытки найти объяснение случившемуся. Неудача с одеванием в одежду жены, отвращение и любопытство к своему новому телу при посещении туалета… Попытался выписать в подробностях, с максимальной реалистичностью. Сейчас мой герой в женской одежде идет по городу — ему негде жить, он надеется на возвращение в свою плоть, дал жене телеграмму, что срочно выехал по важному делу в Москву, на работу передал, что взял отпуск за свой счет, с ним заигрывают мужики… И работал мой герой до нелепого превращения в женщину именно директором гостиницы… 6 ноября 1990 г. Стоял за селедками. Купил. Есть начало 51-й страницы. Обещают ввести карточки на продукты. Славно придумано, сизый нос. Толик Мосальский написал для «Литературной газеты» трактат «Как нам накормить страну». В диалогах, на манер бесед Платона, чей бюст стоит у него на книжной полке. Сидя у мутного окна, за которым простирается заросший травой участок, Толик собрался прочесть мне свои труды, глотнув из чашки портвейна «Ереванского розового». Я попросил его не читать. — Ты же лук себе вырастить не можешь, ведра картошки не соберешь, пучка редиски нет, а собираешься учить, как накормить страну. Это же нонсенс, Толик! Он рассмеялся: — Да, старик, это верно… От, ты какой проницательный! И выпил пахучий портвейн. Я ушел, не мешкая. 1 декабря 1990 г. У Сереги Барышева умер отец — сердце. За столом умер, мгновенно. Завтра иду на похороны. Веселый, безобидный и свойский был человек. Меж собой, вслед за Серегой, мы называли его Стариком Хэнком, как героя рассказа О. Генри, который подавал своими огнеупорными пальцами сковородки с плиты. Почему Серега так окрестил отца, уже не помню. Владимир Иванович прошел всю войну шофером до Берлина, восстановил разбитый трофейный грузовичок, привез его в Ленинград, работал на нем. Последние годы — мастером на заводе «Ленгазаппарат». Любитель выпить и поговорить. Послушать. Покивать. Рассказать свое. К Миху и ко мне относился, как к своим детям. Знал нас с четвертого класса, когда Серега перевелся в нашу школу. Светлая ему память. Вспоминаю, как поздней осенью ездили со Стариной Хэнком в садоводство Михайловское, кормить кроликов и забирать картошку. Сошли с электрички и направились в противоположную от садоводства сторону. «В магазин, в магазин зайдем, — пояснил Хэнк. — Надо заправиться, а то замерзнем». Нам было тогда лет по двадцать семь. Купив несколько маленьких, Хэнк тут же за магазином наладился выпить и уже приготовил всегдашнюю закуску — пару таблеток валидола, которые рекомендовал лечащий врач, но обнаружилось отсутствие стакана. «Ой, помру! — принялся стонать Хэнк. — Ой, помру! Из горлышка не могу, ищите стакан, ребята…» Я вернулся на станцию и притащил вместительную мензурку, выпрошенную у кассира из медицинской аптечки. «Человеку плохо, надо лекарство принять, — пояснил я. — Через минуту верну». По сути дела, я не обманул ее. Понюхав возвращенную посудину, она прокомментировала: «Ну и лекарство у вашего больного…» Хрустели под ногами лужи, дул стылый ветер, и фетровая шляпа с головы Хэнка несколько раз отправлялась в самостоятельное путешествие — колесом по схваченной морозом земле. Мы с Михом и Серегой ловили ее и поддерживали батю, чтобы он не поскользнулся. Кроликов покормили, затопили печку-буржуйку и сели выпить. — Согреться, согреться надо, — бормотал Хэнк. — А то вы еще простудитесь. Я же за вас отвечаю. Серега, наладь телевизор, повеселее будет. Через полчаса мы уже лежали на кроватях, и ехать никуда не хотелось. Гудела печная труба, посапывал Старина Хэнк, и начинало темнеть за окнами. По экрану телевизора беззвучно метались полосы. Я понял: если не встряхнемся и не встанем, то вскоре о нас сообщат в разделе «Происшествия», и не исключено, что наши обгорелые трупы мелькнут по телевизору вслед за сгоревшей избушкой. Ибо деньги у Серегиного бати, судя по всему, были, а бдительная матушка лечилась в почечном санатории в Паланге. Я с трудом растолкал компанию, мы погасили печку и уехали поздней электричкой. Довезли Старину Хэнка до дома, заночевали у них. Поутру Серега вытащил с антресолей валенок, вытянул из него пол-литру и приложил палец к губам: «Хэнку дадим только рюмаху — ему завтра к врачу». Мы хлопнули по рюмахе, и Серега разбудил отца — отнес ему на блюдце рюмку с водкой и соленый огурец. Мы услышали радостное покряхтывание Владимира Ивановича, и через минуту он пришлепал на кухню, чтобы оценить обстановку и перспективы. Серега успел спрятать бутылку, мы пили чай. — О, Димыч! О, Виташо! Серега, какие у тебя хорошие друзья! — Не подлизывайся, — сказал Серега. — Всё равно больше ничего нет. Иди, ложись. Тебе когда к врачу? — В понедельник, Сергуня! Мне в понедельник! А будет плохо — домой вызову. Провести Старину Хэнка не удалось. Когда Серега в полной тишине разливал следующий заход, Владимир Иванович бесшумно влился в кухню и застукал сына за контрабандой. Серега налил и ему, взяв с него слово, что это — последняя. Остаток нашей утренней трапезы протекал под постанывания Хэнка из комнаты. — Серега, умираю, налей соточку… — Не помрешь. Ты только что выпил. — Димыч, Виташо, Серега — фашист, налейте соточку… Я же вас с детства знаю… — Батя, ну прекрати, — кричал с кухни Серега, — не дави на психику. Как ты завтра к врачу пойдешь? — Димыч, ты же мне как сын родной, Серега — фашист, налей полтишок… Я разводил руками и смотрел на Серегу — может, нальем, там еще осталось?.. Серега отрешенно крутил ус и жевал губами. Морщил широкий лоб. — Виташо! — доставал нас из комнаты стон Хэнка. — Серега с Димычем фашисты, налей соточку, Виташо… Мих шел к Старику Хэнку и разводил руками. Владимир Иванович пытался разжалобить его воспоминаниями детства. Дождавшись одиннадцати часов, мы купили еще водки, и стоны Хэнка стали повеселее и напористее. Вскоре он перебрался на кухню, и Серега сдался, поставив отцу условие — не напиваться и не стонать потом всю ночь, что ему плохо. Выпив, мы притупили бдительность, и Старик Хэнк несколько раз уводил у Сереги из-под носа полную рюмку, пожелав нам здоровья и сто лет крепкой мужской дружбы. Постанывание: «Димыч, Виташо! Серега — фашист, налейте соточку…» — стало в нашей компании присказкой. Серега рассказывал, как батя, придя с работы, наворачивал суп и спешил поделиться с ним политическими ориентирами: — Теперь надо жить так-то и так-то, — уверенно объяснял он. — С чего это ты взял? — вопрошал Серега. — Нам на партсобрании сказали… Или: — Алиев — плохой человек. — Это почему же? — Нам на партсобрании сказали… — А кто же хороший? — Все остальные. Про них пока ничего не говорили… И вот — завтра похороны. Хоронят на Волковом. Поначалу мы с Серегой поехали на Большеохтинское — там похоронены родственники, но не получилось. Ни за деньги не получилось, ни по знакомству — я звонил Б-шу. Могильщик ходил к могиле родственников и втыкал в землю длинный щуп. «Слышите? — Щуп утыкался в деревянное и пустое. — Тут лежат. И по схеме есть захоронение. Не могу. Санэпидемнадзор докопается». Я отводил его в сторону и предлагал деньги. «Нет, нет, нет. Не тот случай…» Серегина матушка, Зинаида Васильевна, устроила всё сама, без блата и денег. На Волковом тоже были родственники, и пригодились льготы участника войны. Читаю Артура Шопенгауэра — «Афоризмы житейской мудрости», купил в Лавке писателей, репринт. То, чего мне не хватает, — житейской мудрости. И просто мудрости. Цитата: «Самая дешевая гордость — национальная. Она обнаруживает в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы обращаться к тому, что разделяется кроме него еще многими миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами, тот, постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего отметит ее недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится своей нацией, к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать все ее недостатки и гадости». Если говорить об индивидууме, для которого собственное Я превыше всего, то Ш. прав. Вот Я — великий человек, венец творения, яркая личность, гражданин Вселенной, и мне плевать, какой я национальности, мне плевать на грязных глупых обывателей моей нации, мне также чихать на ее великих мужей и дев — Я сам по себе. При таком подходе Шопенгауэр, наверное, прав. Но взглянем на проблему с другой стороны — Гражданина своей страны. И Шопенгауэр окажется жалким пижоном, выскочкой без роду и племени. Посмотреть Л. Толстого — «Соблазн товарищества» и «Соблазн национального» — там есть сходство с позицией Ш., но критика этих типичных заблуждений ведется с позиций веры, служения Господу. Дошел в коренной переделке повести до 43-й страницы. А всё равно не нравится! Что-то не то. 18 декабря 1990 г. Ленинград. Получил сигнальные экземпляры «Второго нашествия марсиан» братьев Стругацких. Показал после семинара Борису Натановичу — ему понравилось. В семинаре на книгу Стругацких некоторые семинаристы старались не обращать внимания или листали подчеркнуто небрежно. Причина понятна: почему Стругацкие, а не мы? В туалете Александровского садика надпись на дверях кабинки: «Ще не вмерла Украйна!» А под ней комментарий: «Бандеровцы е…!» И там же, за столиком у входа, где берут деньги за посещение, стоит милиционер с шипящей рацией и играет в домино с тремя туалетными работниками. Тяжеловатый дух, но они усердно рубятся. Электрические печки на полу. Там всегда играют в домино. Сегодня писал до 4 утра. Встал поздно и мрачен был. Начал 60-ю страницу повести. 29 декабря 1990 г. Вернулся из Москвы — ездил на общее собрание членов кооператива. Нас, оказывается, тридцать человек. Собрание прошло весело. Есть чему радоваться — выпускается две-три книги в месяц. Отвез сорок штук «Второго нашествия марсиан». Хвалили иллюстрации отца и сына Плаксиных. Аркадий Стругацкий, близоруко поднеся книгу к лицу, листал ее всё собрание. Потом пожал мне руку. Спросил про гонорар. Я сказал, что выплатим вскоре. На собрании постановили: каждый должен написать список книг, достойных, по его разумению, для ближайшего издания. Редколлегия должна обобщить. Получилось, что я спровоцировал это постановление — привез такой список из тридцати позиций. Мнения разделились: некоторые считают, что мы должны не переиздавать (например, «Приключения Томаса Сойера и Геккельбери Финна»), а издавать то, что соответствует политическому моменту, — надо успеть каждой книгой выстрелить в коммунистическую систему, нас в любой момент могут закрыть и жди следующей «перестройки» за колючей проволокой. Резон в этом, безусловно, есть, но мы же не газеты издаем, чтобы ломиться в политику. Я сказал об этом на перекуре. На меня посмотрели неодобрительно. Конец года в политическом смысле тревожный. Ушел министр внутренних дел Бакатин, торжественно сдав ЦРУ карту-схему закладок прослушивающих устройств в здании американского посольства в Москве. На кой хрен? — непонятно. Ушел А. Яковлев. Подал в отставку министр иностранных дел Э. Шеварнадзе, предрекая надвигающуюся диктатуру. И под занавес — нелепый 4-й съезд Советов, где Горбачёв с Лукьяновым обвели делегатов вокруг пальца, откровенно навязывая залу свои решения. При повторном голосовании Горбачёв протащил вице-президента Янаева. У Рыжкова инфаркт. Назначен новый председатель Гостелерадио — Кравченко. Он запретил выпуск «Взгляда» с Шеварнадзе и сказал в тронной речи, что народ устал от политики, ему надо кино. Вспоминаются наши главные обывательские ценности — кино, вино и домино. Саня Скворцов сказал про уход Шеварнадзе: «Ему главный грузин велел вернуться, он и вернулся». На вопрос, кто этот главный грузин, Саша махнул рукой: бандит какой-то, не помню имени… 1991 год 1 января 1991 г., 1 час 6 минут. Дети играют в подкидного дурака с Ольгой. Я уже проиграл и пошел читать «Камень» Мандельштама, подаренный мне на Новый год. По телевизору — муть. Орут, пляшут, сидят за накрытыми столами — пир во время чумы. Бесцветная речь президента Горбачёва. Сказал вскользь об ошибках нынешнего руководства: это, мол, наши с вами недоработки. Чьи — «наши»? Я не пил. Ольга выпила чуток портвейна, купленного по карточкам. Есть сухое, привезенное из Москвы — «Текст» помог, обменяли бартером на книги. Все время думаю о повести: правильно ли двигаюсь? Эпизоды вижу как наяву, и финал вижу, произойдет это с героем-героиней зимой, в сарае около Шуваловских озер. И закадровая развязка предполагается — пусть читатель сам догадывается — жива она осталась или нет. Но что-то постоянно останавливает. Догадываюсь, что: не христианская это повесть. Не сказка, и не притча, а жесткий реализм при фантастической тезе, как сказал бы Столяров, умеющий всё раскладывать по полочкам. И что я скажу своим детям, когда они прочтут? Ольга — ладно, взрослый человек, хотя и с ней проблемы будут, она уже грозилась развестись из-за нескольких эротических сцен в романе. Борис Стругацкий, кстати, сказал, что они весьма целомудренны. Я в шутку попросил его написать справку-заключение для жены, но он только азартно улыбнулся и поднял палец: «Вот, Димочка, что значит быть писателем! Вам еще придется и не такое выслушивать! Готовьтесь!» В любом случае повесть надо дописывать. Перечитал «Золотого осла»; обнаружил некоторые аналогии, но в «Осле» — это притча, анекдот. Моя повесть — драма при фантастической тезе. Фантомас какой-то! Только что позвонил Паша Чудников, поздравил с Новым годом. Спросил, какие творческие планы. Знал бы, что в моих творческих планах отправить его в женском облике скитаться по городу, да на панель — прилетел бы на такси разбираться. Но я скромно сказал, что никаких особенно творческих планов не имею — так, пописываю разную мелочь. 11 января 1991 г. Маришка улетела в Мурманск. Во второй половине дня уже звонила — долетела. В каникулы я учил детей Закону Божьему по книге издательства «ИМКА-пресс», выпущенной у нас. Страна близка к агонии. Тоска. Детей жалко. И самих себя — ведь не старые еще. И перед стариками стыдно. Они вообще ходят с потерянными лицами… 13 января 1991 г. Дома. Вот тебе и старый Новый год — в Литву введены десантники и войска. 13 убитых, 140 раненых. Позор! Сегодня мы с Максимом были на концерте в Капелле. Потом зашли на Дворцовую площадь — там кипел митинг. Плакаты: «М. С. Хусейн — Нобелевский лауреат», «Горбачёву — не верим!», «Горбачёву — персональный танк. Даешь Литву!», «Спасибо КПСС за нашу нищету!» Парень в огромной обезьяньей маске стоял на постаменте Александрийской колонны. На груди плакат: «Гориллы! Отстоим коммунистические завоевания! Все, кому дороги идеи КПСС, приходите к нам. Вас ждут Нина Андреева, Полозков, Швед и др.» Пытался звонить в Каунас Гинтарису Пашацкасу, поэту, с которым познакомился летом в уличном кафе, и не дозвонился — нет связи. По Би-би-си сказали, что десантники контролируют международную АТС. Буду звонить позже. 25 января 1991 г. Вчера закончил повесть. Получилось 84 страницы. Сегодня перечитал и огорчился. Что я сказал? Ничего. Какие чувства вызывает? Кроме собственного огорчения — никаких. Знаю, в чем меня упрекнут: с таким сюжетным посылом можно было много чего накрутить. Может быть. Но условность мне и претит, как претила она в «Шуте». А вечером прочитал повесть Ник. Александрова «Лже…» — с близким сюжетом и расстроился еще сильнее: и мне, наверное, следовало упрощать психологию, закручивать сюжет, не заботясь особенно о достоверности. Какая-то приземленность чувствуется в моей повести без названия. У Александрова герой случайно обретает способность менять свою внешность и выписывает забавные кренделя — становится то милиционером, то гопником, то Аллой Пугачевой, то Горбачёвым… По сути, Коля украл у меня сюжетный посыл — весной я читал ему отрывки повести и делился замыслом. Но украл с пользой — сделал свое. Завтра позвоню ему в Москву — поздравлю. Н-да, скребся, как дурак, по льду, полагая, что лезу в гору. Деньги меняют. Президентский указ. 50- и 100-рублевые купюры выводят из обращения. Замораживаются вклады на сберкнижках на неопределенное время. Разговоры только о деньгах. Про Прибалтику как-то забыли — все считают деньги и бегают с обменом. Такой вот ход сделал наш президент Горбачёв. На одном из семинаров Борис Стругацкий сказал: «Америка — страна великого потребления. Символ Америки — огромная розовая задница». Борис Натанович развел руки, показывая, какая она огромная. Получилось, как у слона. Семинаристы заулыбались. 3 февраля 1991 г. Четыре раза в неделю хожу на курсы английского языка. Преподаватель — аспирант из США Кевин Херик — ведет занятия на английском. На русский переходит в крайнем случае. Только через месяц я начал что-то понимать и говорить. Каждый день пишу новые карточки со словами. Учу на ночь. Сугробы мыльной пены на щеках, горящие глаза. Это я бреюсь после утренней пробежки. 15 февраля 1991 г. Ник. Александров приезжал из Москвы, привез бутылку зеленоватой польской водки и проблемы для Ольги: чем кормить гостя? Коля, лежа у меня в кабинете, прочитал повесть. Затуманился и долго молчал, прежде чем сказать свое мнение. Потом сказал, что я влез в глубочайшие дебри… И не выбрался из них. Но читать интересно… — Сократи, на хрен, всю психологию! — посоветовал он, устроившись в шаляпинском кресле с рюмкой зеленой водки и трубкой; настоящий столичный писатель. — Накрути сюжет, убери внутренние монологи этого Чудникова. Легче, старик, легче… Ну, будь здоров, за твою повесть! Я думаю, ты ее скрутишь! 17 марта 1991 г. Получил сигнальный экземпляр романа «Игра по-крупному» и не обрадовался. Возможно, не было элемента неожиданности — обложку видел, верстку читал… Да и роман уже не волнует, как пару лет назад. Сейчас бы так не написал, убрал бы многое. Сижу в раздумьях над повестью о превращении мужика в женщину. Что с ней делать? Переделать в рассказ? Героя заменить? Манеру повествования облегчить? Найти другую интонацию? Или сжечь? И тягостные мысли о том, что последнее время я не пишу, а занятый издательскими делами лишь пописываю, не дают мне покоя. Сорок один год уже. Еду в московском метро, на выезде из тоннеля — надпись на бетонном заборе, огромными буквами «Нет частной собственности!» Вот, думаю, елки-палки, какие ортодоксы в столице водятся. Еще и на заборах пишут. Вдруг немного дальше, как продолжение лозунга «Да здравствует нищета!» (Тем же шрифтом.) 31 марта 1991 г. Отложил, а может быть, вовсе забросил повесть о превращении мужчины в женщину. Не ложится она на душу. Думаю о том, чтобы написать цикл рассказов — ироничных, грустных, веселых. Главный персонаж — брат Володя, которого в повести «Мы строим дом» я зачем-то назвал Феликсом. 5 апреля 1991 г. Цены повысили на всё. В два раза примерно. А то и более. Мясо — 7 руб. Было 2. Карточки не отменили. Развал Империи, похоже, близок. Валютные новшества: валюту для поездок за рубеж теперь будут продавать по рыночным ценам и не более 200 долларов в год на одного человека. Рыночная цена за 1 USD сегодня 26,7 руб. Кошмар!.. Тихий ужас. Денег нет — гонорар за роман не платят. Ольга стригла меня на кухне. На моих голых плечах выросли мохнатые эполеты. Сегодня был в доме Набоковых, на Герцена, 47. Там теперь редакция газеты «Невское время». В комнате, где родился Владимир Владимирович Набоков, я вручал свою книгу «Игра по-крупному» В. М. Соболеву, техническому редактору моей книги, и корректору О. Н. Сафоновой. Они теперь работают там. В комнате стоят компьютеры, факсы, а из окон видна квартира Ольгиных родителей — напротив. Я видел занавески на последнем четвертом этаже и корзинку с яйцами между окнами. Соболев устроил небольшую экскурсию по дому. Показал стенной сейф, к которому швейцар Набоковых Устин радостно привел матросиков и рабочих — экспроприировать барские драгоценности — так пишет Набоков в «Других берегах». Первый этаж — владения Набокова-старшего: деревянные панели и плафоны на потолке бывшей библиотеки, «боксовый» зал со скрипучим паркетом… Там комитет по печати и полиграфии Ленгорисполкома. Кабинет Соболева в спальне гувернантки. Славные витражи на лестнице, с клеймом изготовителя: E. TODE. Riga. И дом славный — таинственность и возвышенность живут в его огромных комнатах. И маленькая винтовая лестница в углу дома, со стороны Исаакиевской площади. А во дворе каретник, где стоял принадлежащий семье автомобиль — один из первых в России. Что там теперь — и говорить не хочется… 25 апреля 1991 г. Пару дней назад случился снегопад. Деревья стояли залепленные снегом, а снег все падал и падал. Сидишь за машинкой — а за окном медленно, по-зимнему падает снег. Навалило по колено. Вчера в поликлинике пожилая женщина с платком на плечах говорила: «Ленин — святой. Вы потом поймете это. Да, Ленин — святой…» И сидела она в очереди не к психиатру, а к хирургу. 27 апреля 1991 г. Купили на рынке подержанную машину «Ваз-2105», за 24 тыс. руб. Голубая машина в обмен на мою зеленого цвета книгу. Никаких особенных чувств не испытал, кроме неизбежности новых хлопот. Миша и Неля Успенские из Красноярска прислали письмо. Неля пишет, что на фоне злобы и косноязычия мой роман радует честным взглядом на жизнь и хорошим русским языком. Я посылал им книгу. Люблю обоих. С Мишкой мы вели долгие ночные разговоры в Дубултах — под дефицитную выпивку, откровенничали, рассказывали истории из жизни, удивляли друг друга, смешили. А поутру едва поднимались к завтраку и жадно пили сок в буфете. На семинар приходили, опираясь единственно на морально-волевые качества. 30 апреля 1991 г. Ходили с Ольгой на Святослава Рихтера в Малый зал филармонии. Бах, английские сюиты. Зал — битком. Нас посадили на дополнительные стулья на сцене. Рихтер сидел к нам спиной. Желтые старческие пальцы, лысый затылок с белым пушком, лакированные туфли на желтых педалях рояля — они то газовали, то нажимали на тормоз. И дивная музыка, которой правил виртуозный старик-водитель. 5 сентября 1991 г. Брат Юра приехал из Владивостока с сыном. Принудительная родственная пьянка. Бешеное лето. Выпустил книгу Валерия Попова «Праздник ахинеи», сборник прозы. Издать ее посоветовал Житинский. Попов уговаривал издать тиражом 60 тыс., говорил, что за Уралом и в Татарии его очень любят, книгу раскупят, но я не рискнул. Показательно: в типографии не украли ни одного экземпляра. Рабочие листали, сказали: «Ахинея, она и есть ахинея». Книга расходится плохо, Попов бодрится и говорит, что еще раскупят, еще в очередь стоять будут… Ольга шила юбки, строчила «вареные джинсы» и продавала их на зеленогорском рынке. Технологию «варки» придумали сами, по справочникам и слухам. Давно не писал в дневник. Путч случился, когда мы с Ольгой подъезжали к венгерской границе. Были десять дней в городке Печ — у моего старинного друга Имре и его жены Анико. Венгерские впечатления не записывал: ездили на Балатон, ходили по гостям и смотрели телевизор — как там в России?.. 21 августа, после путча, в «Вечернем Ленинграде» вышла рецензия на «Игру по-крупному». Земля и на ней человек …Это очень странный детектив. В нем нет ни погонь, ни убийств, ни героической милиции, ни следователей «с усталыми, но добрыми» глазами, ни наказания виновных. Преступление, правда, одно есть. В финале. Но едва ли когда-нибудь будет раскрыто. И все-таки это детектив. ‹…› Герою на своем пути приходится преодолевать столько препятствий (серьезных или идиотских), что каждая маленькая победа кажется величественной, и даже все огородные описания воскрешают в нашей памяти прежде всего клондайковские авантюры героев Джека Лондона, когда любая мелочь: ножик, кирка или веревка — могла означать спасение. Джек Лондон в данном случае помянут не зря. Для его сильных и мужественных золотоискателей сам процесс поисков мог оказаться важнее результата, ибо само найденное золото становилось слишком незначительным воздаянием за всё перенесенное… Примерно то же самое происходит с Игорем Фирсовым из романа. Как-то незаметно главная цель — заработать денег, чтобы отдать долг — уходит на второй план. А главным оказывается другое: почувствовать, что ты на этой земле не чужой, что ты кое-что можешь сделать в этой жизни. Дело, в конце концов, не в аккуратных ящичках с рассадой и не в том, что принесенные с базара рубли повесомее скудного аспирантского жалования. Просто что-то незаметно меняется в душе нашего героя. Легкое парение над житейским морем, все эти обременительные и необременительные связи, встречи, свидания и разводы остаются где-то далеко в прошлом. И все препоны на пути героя уже в новой жизни только подчеркивают ее невесомость. В том, прежнем, существовании Игорю не за что было бороться и нечего отстаивать — теперь появился смысл. ‹…› Роман Арбитман, Саратов Узнал, что Роман Арбитман — из фантастического цеха. Ребята дали адрес, послал ему свою книгу и письмо с благодарностью. 8 сентября 1991 г. В воздухе над Европой. Лечу в Париж. Балтийское море внизу. Кораблики с пенистым кильватерным следом за кормой. Пролетели Гамбург. За иллюминатором — желто-зеленая геометрия полей. Изредка взблеснет далекое стекло лучом солнца. Полистал французский разговорник. Пытаюсь запомнить: «Же экривен» (Я писатель). Какой, к черту, писатель — не писал с весны ничего, кроме деловых бумаг и писем. А бумаг написал много. Благодаря этим бумагам теперь и лечу в Париж на пять дней. «Же редактёр» (Я редактор). Пошли на посадку. Самолет опаздывает, и графиня наверняка будет беспокоиться. А может, и не будет. Париж. Беспокоилась графиня. Ох, беспокоилась, бедная. Симпатичная тетя, дочка Марии Всеволодовны. Возраст — от тридцати до пятидесяти. Вязаный жакет, шелковый шарфик, строгая юбка, улыбка, румянец. Я поцеловал графине ручку. Она смутилась. Поехали к Марии Всеволодовне — на обед. Машину ведет легко, но без лихости. Новенький «пежо». Пять литров бензина на сто километров, сказала. Достижение французской инженерной мысли. Улица Эрнест-Крессон. Узенькая, тихая, с покатой горушкой. Деревянная шкатулка лифта. Коврики и цветочки на лестнице. Последний этаж. Стена и часть потолка в квартирке стеклянные — в металлических рамах. Белые шелковые шторы. Черные африканские безделушки на полках — жили в Марокко после войны, муж служил управляющим в чьем-то имении. Там и дочки родились, Елизавета и Елена. А старший брат погиб на войне с фашистами. Сфотографировал Марию Всеволодовну на фоне стеклянной стены с раскрытыми занавесками, за ними — парижские крыши. — О-о, — говорит, — я теперь здесь литературная звезда! Скоро у меня еще две книги выйдут — «Чай у графини» и еще одна, название пока не придумала. Я разбогатела на старости лет. Дети меня опекают, гадают, кому я больше наследства оставлю… А я, может, никому не оставлю, — смеется. — Отдам чудной стране Франции — я ей всем обязана, я здесь своих детей вырастила, много нуждалась, секретарем работала, на фабрике рубашки шила — страшно, страшно вспоминать, но дети стали настоящими французами… Да, я, пожалуй, завещаю деньги французскому правительству. — Мама, ну что ты говоришь, Димитрию Николаевичу это вовсе неинтересно, — вздыхает дочка. — А что я такого сказала? Я ничего особенного не сказала… Пообедали разогретыми в СВЧ-печке копчеными курами и готовыми овощными салатами в пластиковых чашках. Красного вина выпили. Мороженого поели. Я оставил графине рукопись, спросил, успеет ли она до моего отъезда прочитать и завизировать. Она махнула рукой: «Перевели, и слава Богу! Зачем еще читать. Посмотрю немного…» Поехали по Парижу втроем. Заехали в русский собор Александра Невского на Рю Дарю. Мария Всеволодовна осталась в машине, сказала, что болят ноги и она помолится отсюда. Я купил две свечи. Одну протянул Елизавете Владимировне. Она поставила свечу Богоматери и на выходе сказала, что ее сын Мишель был помощником регента в этом соборе и имел казенную квартиру во дворе, когда учился в университете. С Мишеля всё и началось. Нас познакомил мой зам Дима Кузнецов, мы напились в ресторанчике Дома писателя и решили издать книгу мишелевой бабушки-графини. А потом нас, уже трезвых, показали по телевизору в передаче «Монитор», и мы, сидя у меня в кабинете, рассказали телезрителям о своих планах. Вот, дескать, русские и в эмиграции остаются русскими, пишут воспоминания о России, их читает весь мир, и скоро русский читатель сможет открыть книгу русской графини, ставшую французским бестселлером 1988 года. Мы проехались по Парижу, и меня отвезли в тихий старинный городок под Парижем, где Мишель купил квартиру, обставил ее, но жить еще не начал. Он дал мне ключи, а сам продолжает налаживать культурные связи в Ленинграде. Хорошая квартирка — первый этаж двухэтажного дома, внутренний дворик, аккуратно мощенный булыжником, а над домом — гора с замком. В этой квартире сейчас и нахожусь. Нашел на схеме свой городок — последняя станция голубой линии метро — St-Remy-Les-Chevreuse; если по-русски, то нечто святое, под Козловым городом. Вышел на улицу. Прошелся по городку. Подсвеченные витрины, товары диковинные в изобилии. Ни души. Только звук моих шагов по булыжной мостовой. Замок на горе светится. Речушка журчит. Постоял на мостике, покурил. Думал ли я десять лет назад, что окажусь в Париже? Прямо так не думал, но что-то подсказывало: прорвемся… Закрыл деревянные ставни. Поужинал, принял душ, ложусь спать. Перед выходом на улицу М. В. спросила дочку: «Как на дворе, тепло?» И еще она говорила за ужином: «Расизм нужен! Как в природе: тысячи насекомых летают, а не перекрещиваются. Тысячи растений существуют, пыльца с них слетает, а чужой цветок не оплодотворяет… Так и люди должны». 9 сентября 1991 г. Париж. Париж нравится. Я себе в Париже не нравлюсь. Денег двести долларов, и почему-то всё хочется купить. Теперь еду в метро в свой Свято-Козловск. Звонил Саше Богданову, переводчику, мило поболтали. Он посоветовал не комплексовать и нажимать на французов, чтобы они меня кормили, поили, снабдили проездной карточкой, телефонной картой и возили, куда я захочу. Прием, одним словом, за их счет. — Здесь так принято, — сказал Саша. — Иначе ты через три дня без франка в кармане останешься, а в долг здесь не дают. И вообще, тебя не поймут и не оценят. Они только понт понимают. Ты небось, не с пустыми руками приехал — водка, подарки, ложки-матрешки… Я сказал, что не с пустыми руками. Привез кое-что. — А они тебе в лучшем случае сувенир подарят. Так что тряси их, пока не поздно. Скажи: «Я, дескать, интересуюсь, кто мне расходы компенсирует? Издательство или ваша семья?» Иначе, тебя не поймут. 10 сентября 1991 г. Между Парижем и Свято-Козловском. Вечер. Еду в уютном вагоне «RER» — пишу на коленке, никакой тряски. Устал. Накануне только и было разговоров, что будет прием. Прием! Ах, будет прием! Имейте в виду, Димитрий Николаевич — будет прием. С намеком, что желудок лучше оставить пустым. Вот, думаю, поем на русский манер — первое, второе, третье. Пироги, закуски. Саша Богданов разъяснил, что прием проводится вечером, и обеда мне все равно не избежать — это у французов святое дело, как молитва у мусульман. Так что обед мне гарантирован, если я буду в компании со своими русскими французами. Но обеда никто не предложил. Зато предложили в универсаме попробовать бесплатный сыр, настроганный тоньше лапши. Вин — сортов пятьдесят. Бери любое, никакой очереди. Про остальное изобилие не говорю — это надо видеть. И грустными показались наши добывания продуктов накануне тех дней, когда мы приглашали Мишеля на обеды. Ольга жарила рыночных кур, творила салаты, я добывал икру, выменивал колбасу и коньяк на дефицитные книги… Притащили мы домой все эти вина-сыры-ананасы-бананы, и только воды попили: «Часов в шесть будет прием. Виталий Каневский будет — кинорежиссер, моя сестра Елена, бабушка, еще кое-кто… — Е. В. сняла крышку с кастрюли. — Вот, — говорит, — это блюдо рататуй! Можете понюхать, как вкусно пахнет: баклажаны, томаты, кабачки, лук, морковка. Будем есть во время приема…» И тут меня ненавязчиво, между прочим, спросили, какие у меня планы до шести вечера? Вы, Димитрий Николаевич, если хотите, можете прогуляться по Парижу, я вас не задерживаю. Мне еще за маман надо съездить и шторы из стирки получить. Да, говорю, конечно, стремлюсь погулять по Парижу, пройтись, так сказать, по французской столице. И пошел. Влетел в ближайшую булочную, купил длинный батон за шесть франков, бутылку воды, сел в скверике и — хрясь! — сжевал его. …Собрались гости. Иван Свечин, сын белого генерала; его француженка-жена — тугая брюнетка с живыми глазами; бабушка Мария Всеволодовна. Мы с Ваней сидели тет-а-тет в креслах, и приборы, не слишком нагруженные едой, нам приносили туда, не требуя сесть за стол. Ваню в семье графини уважают, немного заискивают перед ним — большой начальник. Как я догадался, он помогал графине издать книгу и стать звездой. К тому же его предок собрал коллекцию фотографий царской России, которую недавно печатал «Огонек». Каневский не приехал — он ругался с французским продюсером из-за денег. А бабушка всё злорадствовала по поводу отсутствия продуктов в России. — Димитрий Николаевич, а сыр в России есть? — Нету сыру, — опережала меня ее дочь Елена. — Вот видите, сыру нету! А сколько его раньше было! Вкушайте, Димитрий Николаевич, сыр. «Как говорил доктор Пастер, — философствовала графиня Мария Всеволодовна, — микроб — это ничто. Среда — это всё». Она рассуждала о коммунизме в России. «Как говорил Александр Федорович Керенский — вы, конечно, слышали о нем? — она долго и вопросительно смотрела на меня. И, дождавшись кивка, победоносно вещала: — Он говорил, что бороться с коммунизмом бессмысленно. Его победит сама жизнь». «О, Ленин, это ужасное имя. Как хорошо, что снова будет Петербург. Говорят, его скоро вынесут из Мавзолея, это правда? А что сделают с Мавзолеем? Ведь это огромное сооружение… Может быть, там устроят общественную уборную?» Я не привез черного хлеба, т. к. перед моим отъездом в Ленинграде были проблемы с хлебом. Это ее очень обрадовало. Она всем рассказывала. Имеет право… Потом стали есть ананас. — Наслаждайтесь, Димитрий Николаевич, ананасом. В России, наверное, нет ананасов? Тут я наплел такого, что они примолкли. Я сказал, что бананами, ананасами и прочими тропическими фруктами у нас торгуют на каждом углу, стоят они копейки и стали нашим национальным бедствием. Все улицы завалены пустыми коробками, пацаны кидаются апельсинами, как снежками, бьют окна, общественность ропщет… Всё дело в том, что Советский Союз стал наконец-то получать долги от южных стран за поставки вооружения. Ленинградский порт забит судами-рефрижераторами, ананасы по нашей бесхозяйственности разгружают в самосвалы и везут (не к столу будет сказано) прямо на свинофермы. Русское сало стало пахнуть ананасом! Представляете? Поэтому мне непонятно, почему ананасы стоят во Франции так дорого и им придается столь возвышенное значение. — Когда же такое стихийное бедствие возникло? Я в прошлом году ничего подобного не видела! — А вы, в каком месяце были? — Летом. В июне. — В июне еще жили спокойно, а с сентября все и началось. Срок оплаты подошел. Иван Свечин сказал, что умом Россию не понять и аршином общим не измерить… Тут же выяснилось, что читать-писать по-русски он почти не умеет. А я вспомнил конец шестидесятых — начало семидесятых, когда мы сильно дружили с Африкой и Азией, и ананасы действительно продавались в Ленинграде свободно, стоили два рубля за килограмм. Ночной Париж мы не поехали смотреть — я пожалел Елизавету Владимировну и отправился в свой Свято-Козловск на метро. Шел по шоссе два километра, мимо кукурузных полей, ферм, крытых теннисных кортов, где при желтоватом свете еще стучали мячиками добропорядочные французы, мимо спящих за проволочной изгородью (под слабым током) буренок, и щелкал в темноте синий огонек — недосмотр электрика. И лежал в кармане газовый баллончик. Но всё обошлось. Графиня: — Не люблю русских! Они ленивы, глупы, пьют много водки, не следят за своими жилищами, воруют… Нет, нет, я очень рада, что мои дети и внуки стали настоящими французами. Я сознательно воспитывала их французами. Франция — это великая страна, да, да, просто великая страна. Россия — моя родина, но я не люблю русских. Раза три повторяла эту тираду в течение вечера. — Они не могут подсчитать, сколько стоит газ, и варят на нем свои кислые щи! (У французов, я заметил, умным считается тот, кто умеет зарабатывать и тратить деньги). Весь мир давно применяет электрические плиты! Только Россия и Африка пользуются открытым огнем! Дикари! Я похмыкал, прочищая голос, и напомнил ей о своей национальности. — Я же не против вас! — махнула рукой графиня. — Это вас коммунизм довел. В своей книге, кстати, она весьма умилительно вспоминала кислые щи, украинские борщи и гречневую кашу с потрохами. А почему убежала в 1919 году в Румынию, а потом пробралась во Францию? В своей книге она восторгается, какое чудное поместье было у них под Каменец-Подольском. Как славно они жили — детей приучали работать на огороде, шить куклам платья, строгать, пилить, лепить из глины, рисовать… И убежала, бросив больных родителей.… Сначала ее взяли большевики в свой штаб машинисткой, она служила у них полгода, за ней ухаживал командир полка, но она не отвечала взаимностью. Он ей слегка нравился, не более, пишет она в своей книге. Она сбежала из красного штаба и через Днестр перебралась в Бессарабию, где жила у тетки несколько месяцев, а потом дальше, на Запад. И было ей 17 лет. Оставленные родители так и умерли в России. Она даже не знает, где они похоронены. И эта тетя-мотя голубых кровей будет мне трендеть, что не любит русских. Графиня она по мужу — ее муж был графом. 11 сентября 1991 г. Богданов — румяный бородатый парень, московский типаж. Мелкое диссидентство, женитьба на француженке, законный выезд. Переводчик романа Владимира Волкова «Разработка». Романа я не читал, о Волкове не слышал. Сидели с Богдановым в кафе на Монмартре. Вокруг публика более чем богемная: шелковые шарфы через плечо, длинные тонкие сигареты, взгляды с поволокой, кудри, очки с дымкой, плавные движения рук, медленно пьют кофе, потягивают винцо в красивых бокалах на длинных ножках, говорят неспешно, с достоинством… Наверное, писатели или художники. Самое время и нам подключиться. — О чем разговаривают соседи? — тихо спрашиваю в надежде затеять интернациональный диспут о литературе. Богданов пожал плечами, прислушался. — О колготках. Один смеется над другим, что тот купил своей любовнице колготки на целый франк дороже, чем он своей. Места, говорит, надо знать, где покупать. И объясняет ему, где это место. — А я думал, художники о живописи рассуждают. А за тем столиком? Богданов откинулся к спинке кресла и чуть повернул голову. Навел уши локатором. — Сыр новый обсуждают, которым угощали на презентации. — А это точно Монмартр? — Точно. — Тот самый Монмартр? — Тот самый. — И на хрена мы сюда пришли?.. Колготки и сыр! А где разговоры об искусстве? Богданов с улыбкой развел руками: «Это Франция, это Париж…» Потом добавил с грустной улыбкой: «Все разговоры об искусстве остались на московских кухнях. Здесь — все другое…» Опять выговорил мне, что я не завел с французами разговор о деньгах: «Они тебя за мальчика держат. Будешь молчать, и они промолчат…» 12 сентября 1991 г. Сегодня улетаю, хотя можно было остаться еще на пару деньков — виза позволяла, и с обменом билетов проблем нет. Может, я дурак — кто знает. Но не лег на сердце Париж, не попал в жилу. И дела в Питере ждут. Много дел. Был в Лувре, Музее современного искусства д’Орсе, на Эйфелевой башне, на кладбище Сен-Женевьев де Буа. Потом с Ольгой досмотрим это парижское кино. 3 октября 1991 г. Ленинград. Вчера по телевизору сказали, что наш доблестный комсомол самораспустился. Все радуются — и кто был в комсомоле, и кто не был. Рекомендация Я, Конецкий Виктор Викторович, член Союза писателей СССР с 1957 года, рекомендую принять в члены Союза Дмитрия Николаевича Каралиса. За прозой этого автора я слежу с момента выхода его первой книги «Мы строим дом» в 1988 году. Доводилось мне знакомиться с публикацией Дмитрия Каралиса в альманахе «Молодой Ленинград», сборнике «Точка опоры» и журналах. Наконец, только что я с интересом прочитал его роман «Игра по-крупному», изданный в СП «Смарт». Я бы назвал прозу Каралиса «прозой здравого смысла». Она всегда конкретна и точна, даже когда автор пользуется фантастическим сюжетным приемом. Видно, что автор — технарь, инженер в прошлом, и не только потому, что предметом изображения часто служит инженерная среда, а потому, что социальное происхождение автора выдает сам стиль повествования — рациональный, слегка ироничный, лишенный гуманитарных излишеств. Нравится мне и то, что Каралис не боится описывать чисто профессиональные и даже технологические аспекты того дела, в котором участвуют его герои — строят ли они общими усилиями дом или занимаются разведением рассады. Это придает рассказу достоверность и, я бы сказал, даже некоторую познавательность. Короче говоря, Дмитрий Каралис, на мой взгляд, доказал, что не случайно взялся за перо и достиг уже уровня профессионала в литературе. Но мне известно и об его успехах на издательском поприще, об издании в рамках РПК «Текст», представительство которого он в нашем городе возглавляет, книг наших коллег по писательской организации — А. Житинского, В. Попова, братьев Стругацких, а это, я думаю, тоже имеет отношение к членству в Союзе писателей. Нашей профессиональной организации полезно иметь в своих рядах собственных издателей, ибо государственные издатели стали о нас забывать. Призываю приемную комиссию поддержать мою рекомендацию и проголосовать за прием в Союз писателей Дмитрия Николаевича Каралиса — интересного прозаика, в самом хорошем смысле делового человека, на которого можно положиться. Виктор Конецкий 28 сентября 1991 г. 13 октября 1991 г. Ленинград. Позвонил Виталий Бабенко из Москвы: вчера вечером умер Аркадий Стругацкий. Не знаю, ехать ли на похороны? Похороны дело семейное, личное… От семинара несколько ребят собираются. Добрый был человек, располагающий к себе и открытый к людям. На семинаре кинофантастики в Репине он объяснял почтенной публике, почему подписал сценарий плохого немецкого фильма «Трудно быть богом». Все ждали умных рассуждений или уклончивых оправданий. — Меня вызвали в ЦК, Борис был в Ленинграде, и сказали, что если я не подпишу, то в кино нас больше никогда не пустят. Я испугался и подписал. — При этом он развел руками: судите, дескать, если хотите. И сел. Нет, на похороны не поеду… 14 октября 1991 г. Недавно Максим всю неделю приносил двойки и замечания в дневнике. Я сказал: еще одно замечание, и я тебя выпорю. Приходит грустный. — Как дела? — Придется, папа, тебе меня выпороть… 21 октября 1991 г. Вчера ездил на машине в институт водного транспорта. На моей бывшей кафедре тоска и уныние. В научно-исследовательском секторе осталось пять человек, вместе с начальником. Ирочка Ржаная, работавшая в моей группе на теме «Управление качеством», работает теперь на Миха — он ведет мою тему. — Вот видишь, — сказала Ирочка печально, — продолжаем начатое тобой. — Она рисовала сетевой график. — Видно, у вас, весь класс такой — начальственный. Теперь твой друг у меня начальник… — Я даже определение качества по ГОСТу помню, — похвастался я. И повторил засевшую в голове формулировку: — «Качество продукции есть совокупность полезных свойств продукции…» и далее по тексту. Ирочка задумчиво улыбнулась и покрутила головой — ну ты даешь! Больше десяти лет не был в институте. И нет уже нашего коллектива: молодежь разбрелась, предстарки оказались стариками, старики ушли… И так грустно стало… И «Записки шута», повесть о кафедре, наверное, печатать не буду. Нет, не буду. 29 октября 1991 г. Сегодня приснилось, что я курю наркотики. Пытаюсь забалдеть, но не получается — наркотики, как я понимаю, липовые. И тут обман, думаю я. Символический сон. Литературное произведение — слепок души писателя. А что может слепиться, если на душе мрак и туман? Живешь рывками — от одного политического события к другому. Душа не на месте от всего бардака, который творится в отечестве. И трещина в душе у каждого порядочного человека. Повесть про Чудникова забросил. Не христианская она по своей сути. Бесовская. Ошибка вышла. Н-да. Бабенко сказал, что прах Аркадия Стругацкого развеяли с вертолета над Москвой. В этом принимал участие и наш «Текст», и сам Виталий. Такова, дескать, была воля усопшего. 7 ноября 1991 г. Санкт-Петербург. На Дворцовой площади праздник в честь восстановления имени города. С вертолетов прыгали парашютисты и приземлялись около Александрийской колонны. Листовки памятные бросали с самолетов — тройка показывала фигуры высшего пилотажа над площадью. Был фейерверк «Виват, Санкт-Петербург!» А вечером Невзоров показал «Паноптикум», снятый с участием бомжей. Они по его заказу, в обносках и военной форме без погон, рвали палку колбасы и дрались… 24 ноября 1991 г. Санкт-Петербург. Вернулся из Дубултов — ездил на семинар «Текста». Союз писателей в этом году не смог профинансировать семинар фантастов, и «Текст» подставил свое упругое плечо. Собрали человек сорок за свой счет. Всё так же пьют и безобразничают коллеги. Жил в номере один, потом приехал Алан Кубатиев, доцент, осетин из Фрунзе. Алан — симпатичный интеллектуал. Умник, но не умничает. В один из прошлых семинаров, когда на мой день рождения приехала Ольга, он оставил нам свой одноместный номер, а сам перебрался к Коле Ютанову. Рассказывал про осетин, какие они были замечательные воины в древности. Осетинские танцы — это упражнения для воинов. Осетины делали кольчуги из копыт — в них вязла сталь топора и пики. Купил на распродаже пионерский горн и барабан с палочками. Подарок Максиму на Новый год. Барабан — пять рублей, горн — девятнадцать. Цены в Латвии приемлемые и всего навалом. 1 декабря 1991 г. Санкт-Петербург. Сегодня день рождения отца, ему было бы восемьдесят семь лет. И в церковь не сходил — кручусь с подготовкой к Круизу. Полное название «Первый международный конгресс писателей стран Балтийского моря». В форме круиза по всем балтийским странам на теплоходе с писательским именем «Константин Симонов». Должны отплывать из Петербурга в конце февраля и болтаться по Балтике две недели. Шведский Союз писателей нашел деньги, и мы с Житинским, Мишей Глинкой, Виктором Максимовым, Сашей Бранским и еще несколькими писателями взялись за дело. Организовали акционерное общество «Балтийский путь». Житинский — президент, Глинка и я — вице-президенты. Никогда не был вице-президентом. И президентом тоже. Готовим символику Конгресса, буклеты, открытки, приглашения, обзваниваем Союзы писателей Балтики: Германию, Польшу, нашу Прибалтику, Финляндию (там три союза писателей), Швецию, Данию. Должно плыть 400 писателей, пресса, бизнесмены, гости и приглашенные люди. И суетливая задумка не дает покоя — написать роман «Круиз». Приключений должно быть выше клотика. 5 декабря 1991 г. Четверг. Почти не пишу. Отделал рассказик на пятнадцать страниц «Зеленохолмский Алеф», отнес его сегодня в «Звезду». Потом заглянул к директору издательства «Советский писатель» — как там мой сборник прозы, стоящий в плане? Боевая мадам. Недавно назначили. Начинала в издательстве корректором. Уже хорошо — грамотный человек. — Давайте бумагу, мы вас издадим! Где у вас бумага, сколько, почем? Сейчас самое главное — бумага! — За двести пятьдесят рублей гонорара вы меня издадите? Это несерьезно. — Я изображал усталого делового человека. — Я и сам могу себя издать, только у нас в издательстве ставки — 3500 рублей за лист. — Ну, как хотите, как хотите… Зазвонил телефон. За стеклом около телефона табличка: «Не нервничай. Начальство не имеет права нервничать» (В. И. Ленин). — Да, я вас хорошо понимаю, — говорила она в трубку. — Нет, не можем. Не можем, говорю. Ваши рукописи издательство не заинтересовали. — И громко, раздражаясь: — Не нужны нам ваши рукописи. — И шмякнула трубку, нарушая призыв бывшего вождя. …Да, не видать нам своих книг с маркой «Советского писателя». Мне точно не видать. Придется брать оставшийся гонорар, пока дают, и делать тете ручкой. 27 декабря 1991 г. Санкт-Петербург. Горбачёв подал в отставку — Союза больше нет. Выступил по телевидению. Накануне долго торговался с Ельциным по поводу своего пенсионного благополучия: просил 200 человек охраны — дали 20; дали две машины, дачу, мед. обслуживание и т. п. Хитрый мужик — развалил всю систему: соцлагерь, Союз, партию. Прямо-таки агент ЦРУ. Но и сделал многое. 1992 год 5 февраля 1992 г. Дома. 7 января, в Рождество, в нашу квартиру позвонили. Милая девушка, чем-то неуловимо похожая на мою сестру, с порога протянула мне паспорт. — Дмитрий Николаевич, я — Лена Каралис, из Москвы. Нашла вас по справочному. — И улыбается радостно. Вот, думаю, какая закавыка. Прямо, как в кинофильмах с незаконнорожденными детьми. Даже слегка покраснел, но ненадолго. На вид ей лет двадцать пять… Мне сорок… Нет, дочкой быть не может. Максим спал. Я провел ее в кабинет, где мы с женой доканчивали вторую, но не последнюю бутылку «Гурджаани». — Вот, — говорю жене, — Лена Каралис! Сейчас будем пить вино и толковать. — Я решил, что симпатичная девушка — шлейф московских похождений старших братьев. По типу моей тайной племянницы. Жена принесла третий фужер и потеснилась на диване. Она знала, что родственников у меня хватает. Лена купила в Москве мою книжку и через издательство вычислила адрес. Она работала фельдшером в амбулатории Института международных отношений. А по выходным и праздничным дням ездила руководителем туристических групп. Привезла в Петербург туристов, поселилась в гостинице «Гавань» — в двух шагах от моего дома. Решила навестить. — Правильно, — говорю, — сделали. А сам жду продолжения: кого из братьев она упомянет? — Дмитрий Николаевич, как звали вашего деда? Я хмыкнул. — Отца — Николаем Павловичем. Значит, Павлом! — Нет, по отчеству? Я позвонил старшей сестре. — Павел Константинович, — был ответ. — Всё правильно! — хлопнула в ладоши симпатичная однофамилица. — Всё сходится! Что, думаю, елки зеленые, сходится? — Что, — спрашиваю, — сходится-то? — А то сходится, что мы нашли, куда делся Константин — третий сын Матиуса Каралиса. По некоторым данным, он уехал в Петербург в девятнадцатом веке, и следы его затерялись. А теперь нашлись. Если вашего деда звали Павлом Константиновичем, значит, он сын Константина Каралиса и внук Матиуса Каралиса. А вы его праправнук… Такие вот следопыты заглянули к нам на Рождество. Жена хлопала глазами. Я предложил побыстрее выпить. Выпили. Лена открыла сумочку — из нее приятно пахнуло парфюмерией и жвачкой. Достала потертый лист бумаги. Развернула. И я увидел то, что называется генеалогическим древом. Точнее, его последние ветви. Лена сказала, что Матиус Каралис имел поместье в Литве, под Каунасом. — Замок, что ли? — осторожно уточнил я. — Может, и замок, — легко согласилась Лена. — У него было трое сыновей: Юзеф, Казимир и Константин. Юзеф остался в Литве, Казимир обосновался в Москве, а Константин исчез в Петербурге. Начальная часть древа, кажется, с семнадцатого века, хранится у тети Регины в Каунасе, правда, на литовском языке. А копия с него — у дяди Гинтариса в Америке. Вот, думаю, елки-моталки, не врал мой старикан про замок. Может, еще и фамильные драгоценности отыщутся. — Вы как писатель должны знать, что Лев Толстой гордился своей долей литовской крови… Я сказал, что теперь тоже буду гордиться. Лена просидела у нас до двенадцати. Она, как дотошливый кадровик, записала всё, что я знал о своих ближайших предках, и дополнила карандашиком таблицу. Несколько раз я звонил старшей сестре и выведывал детали родственных отношений. — Смотри, она может оказаться аферисткой, — волновалась сестра. — Лишнего не болтай… Я обещал. Отец Лены приходился мне четвероюродным братом. Если верить той ветке древа, которое я перерисовал. А почему бы и не поверить? Уж больно Лена походила на младшую из моих старших сестер. Условились, что вместе съездим к тете Регине в Каунас. Я почувствовал себя членом большого семейного клана. Поместье-замок в Литве, дядя Гинтарис в Америке… Может, еще какие родственнички объявятся — отвалят причитающуюся нашей ветви долю. Недаром я всегда проявлял некоторую независимость от толпы: все бегут — я иду не спеша. Все идут, как прогуливаются, — я бегу, как на пожар. Или все лезут в переполненный трамвай — я на последние деньги останавливаю машину. Может, и впрямь во мне течет доля какой-нибудь княжеской крови?.. Или это просто дух противоречия, в котором меня обвинили на собрании октябрятской звездочки, когда я сказал, что не хочу, как все, быть космонавтом, а мечтаю стать водолазом? Я проводил Лену до гостиницы и сдал ее швейцару. — Вот так, — говорю жене, — наш род имеет древо с семнадцатого века. Скорее всего, я какой-нибудь князь! Прошу называть меня «ваше сиятельство». С подозрением на диагноз «литовский князь» я проходил почти месяц. Не то, чтобы я ходил и всё время думал: вот, едрена мать, я — литовский князь, но вспоминал иногда. Пару раз я звонил в Москву и просил Лену прислать более древнюю часть фамильного древа. Но ей было недосуг связаться с тетей Региной в Каунасе — то они с мамой переезжали на новую квартиру, то она готовилась на конкурс красоты, то шестеро собачушек, которых она подобрала на улице, приносили щенков, и требовалось раздать потомство знакомым… …Вчера сестра Вера меня остудила. Сказала, что дед по отцу был престижным архитектором, но потом не принял революцию и умер в пыльных лопухах по дороге в буржуазную Польшу. «Никаким дворянством там и не пахло, — сказала сестра. — Не морочь себе голову». Я не морочу себе голову. Просто интересно — откуда фамилия, кем были предки и все такое прочее. Не нами всё началось, и не нами кончится, как гласит грузинская поговорка. 16 февраля 1992 г. Дома. В нашем офисе висит табличка с прорезью, в которую вставляется цифры дней, оставшихся до Конгресса-Круиза по Балтийскому морю. Завтра там будет цифра семь. 12 марта 1992 г. Дома. Сейчас, после Круиза-Конгресса, ощущение, сходное с остановкой после долгого бега. Отдышаться надо. Из Швеции прислали факс: «We made it!». Прочитал книгу С. Довлатова «Чемодан». Хорошо написано. Емко. 31 марта 1992 г. Дома. Прочитал за три ночи «Раковый корпус» Солженицына. К концу скучновато. Но хорошо. Круиз иногда снится. То мы с Ольгой в Дании — идем вдоль канала. То гранитный Стокгольм с дождем. У нас с Ольгой была двухместная каюта, но и работали, как пчелки. Все пьют, гуляют, братаются, принимают декларации в защиту Салмона Рушди и свободы творчества, а мы организуем. Только на стоянках небольшой отдых. Я, как и обещал Ольге, не пил. В Германии купил подержанный «Форд-таунас», который поставил на стоянку — машина мощная, красивая. «Жигули» буду продавать. Брали выпивки два грузовика, и двести писателей из девяти стран + двести прихлебателей не смогли выпить. Десять коробок выпивки привезли обратно — стоят у нас в офисе. Пока были в круизе, потерялся Тишка. Мы оставляли его на даче, под присмотр племянника Володи и его жены Тани. Может, загулял? Найдется? 22 апреля 1992 г. Дома. Прочитал Василия Аксенова «В поисках грустного бэби» — книга об Америке, выпущенная нашим «Текстом». Интеллектуальная мастурбация какая-то. Выдрючиванье. Болтовня литературного пижона. Ищет он по всей Америке грустного ребенка и не может найти. Все улыбаются, лижут мороженое, хрустят попкорном. Кинофильм «Цирк» вспоминается, «Кубанские казаки» и прочие агитки советского времени. А ведь любил раннего Аксенова, его книгу «На полпути к Луне» перечитывал с удовольствием пару лет назад. И вот, на тебе!.. Грустно. Написал и поймал себя на ощущении, что мои протесты незаконны. Раньше я лишь усмехался слабым книгам: подождите, дескать, вот я напишу — ахнете. А что теперь? Теперь Круиз-Конгресс и прочая административная тоска. 25 апреля 1992 г. Дома. Завтра Пасха. Проснулся отягощенный невеселыми мыслями о смерти. Старый я, боюсь болезней, похудел, ничего не написал, ничего в жизни не сделал. А вчера на ночь читал Д. Толкина — «Лист работы Мелкина» (наш «Текст» выпустил) — там о художнике, который не успел. Симпатичная книга, задела меня. Хоть плачь от жалости к бестолково проведенным годам. Вспомнилось, как Саня Скворцов негодовал по поводу моих рассуждений о нашем слиянии с мировой экономикой: — Ты о малых детях своих подумай! Им же жить. Что мы им оставим? И чем нам Запад помочь может? Только разворовать то, что наши умники не разворуют. Э-э, Дима, учили тебя, да ни хрена не выучили!.. 29 апреля 1992 г. Дома. Вчера поехал в Зеленогорск и сжег в печке свою нелепую повесть вместе с черновиками — чтобы больше к ней не возвращаться. И легче стало. Взять любого из нас — все умные, как покойный академик Тимирязев. Всё знают, всё могут объяснить. А страна наша развалилась и приходит в упадок. В домах нищета. Дорог нет. Продуктов не хватает. Как может соединение умных людей давать глупое единство? И вспоминается пословица: «Если земли много, а хлеба нет, значит — дураки живут». Мемуары, кругом одни мемуары. Скоро появятся мемуары типа «От денщика до заместителя министра». 4 июня 1992 г. Зеленогорск. Полночь. Поют соловьи. В «Новостях» — решение правительства ограничить выплату наличных денег по зарплате. Часть зарплаты будут зачислять на депонент с 80 % годовых. Идиотизм очередной. А соловьи поют… Чувствую, «Балтийский Путь» идейно исчерпал себя. Все приуныли. Я предложил книгоиздательскую деятельность. Согласились, но никто, похоже, браться за нее не спешит. Надо возвращаться к своим делам вплотную. Но каким? 13 августа 1992 г. Зеленогорск. Приснилось раздвоение души и тела: я видел себя со стороны, лежащим без сознания, и трогал свое тело. И знал, что снова войду в него. Меня стали поднимать и уронили — хрустнул затылок об асфальт. Я бросился к самому себе — крови не было, черепные кости не шатались. Оживить еще можно. Пригляделся — я или не я? Ну, похож… Символический сон: душа не на месте. 19 августа 1992 г. Зеленогорск. Ушел из «Балтийского Пути». Снял большой подвал и занимаюсь его обустройством. По согласованию с Москвой создаю оптовую базу нашего издательства в северо-западном регионе. Житинский воспринял мой уход спокойно. Он тоже зарегистрировал собственную фирму — собирается издавать книги. Не было прощальных тостов, лобызаний или отведения глаз в сторону. Подвал нашел рядом с домом. Площадь 150 кв. м. Вывезли две машины мусора. Под раскисшей макулатурой на бетонном полу копошились черви. Сгребали эту кашу лопатами. Сейчас устраиваем выгородки-конторки с большими окнами из оргстекла. Купил деревообрабатывающий станок, достал машину досок и бруска — строгаю и собираю. Со мной в команде Мих. Оргстекло, толстое и просторное, достал через Скворцова. В городе нет оргстекла! Искали его по снабженческим каналам две недели. Первый контейнер книг из Москвы уже получили. Сколотили поддоны, разместили книги. Получились солидные штабеля. Заключаю договоры на поставку с книжными магазинами города и области. Их более ста. Подал заявку на телефонизацию. К заявке приложил образцы наших книг. Пообещали, но не скоро. Надо ставить металлические двери, проводить телефон, сигнализацию — иначе книги могут спереть. Не столько украдут, сколько набезобразят. Или подожгут. Над нами общежитие з-да им. Котлякова. Завтра должны привезти две «татры» щебенки — отсыпать подъездной путь к отгрузочному окну. Пожилая писательница пришла в Секретариат Союза писателей насчет пенсии. — Вы у кого? — спрашивает секретарь. — У Арро или у Кутузова? — имея в виду расколовшиеся союзы. — Я не домработница, чтобы быть у Арро или Кутузова. Я писательница. 22 октября 1992 г. В нашем «Тексте» вышла моя книга «Ненайденный клад». Тираж 15 тыс. экз. Две повести — «Феномен Крикушина», «Мы строим дом», рассказы «Летающий водопроводчик», «Случай с Евсюковым» и пять рассказов из зеленогорского цикла. «Шута» не включил. Симпатичная книжица. И мне не стыдно за нее. Повесть «Мы строим дом» — это главное в ней. Раздарил уже штук пятьдесят. И мне нравится это делать. 26 ноября 1992 г. Санкт-Петербург. Исполнилось 43 годма. Взяли двухмесячного щенка овчарки — девочка, кличка Юджи. Мы с Максом ликовали. Ольга обмолвилась, что хорошо бы взять еще котеночка. В детстве ей очень хотелось иметь котеночка, но родители не разрешали. Взяли котеночка: дымчатая, пушистая — Дашка. С Юджи они уже пообнюхались. Ольга кормит их по очереди, и глаза светятся радостью. 3 декабря 1992 г. Сегодня меня приняли в Союз Писателей С.-Петербурга. Прошел приемную комиссию: 13 голосов за, 1 против. Рекомендации дали Житинский, Конецкий и Прохватилов. Я почти забыл, что 3 декабря приемная комиссия — накануне целыми днями гонялся по городу: типография, регистрация фирмы, склад… Вспомнил, лишь когда подъехал к зданию Союза на Шпалерной и увидел, как в него входят наши литературные мэтры, весело переталкиваясь в дверях. Заседали не очень долго. Абитуриентов было человек десять. Потом Борис Стругацкий окликнул меня у гардероба — спросил, не подброшу ли до метро. Поехали. Говорили. Он меня еще раз поздравил. — Если бы лет пять-семь назад, — сказал я, — то прыгал бы от радости. А сейчас… Но в любом случае, спасибо. Потом, на подъезде к автостоянке, я прижался к обочине, остановился и посидел, покуривая в темноте и размышляя о своей жизни. Да, лет пять назад прием в Союз казался бы достижением. И было что-то грустное в этом приеме. Что-то грустное… Из варяг в греки 1993–1994 гг. 1993 год 7 января 1993 г. Купил компьютер и кучу разных программ: картотеку адресов, редакторскую «Лексикон», шрифты, игры… Осваиваем вместе с Максимом. Эти строки пишу уже на экране. 11 января 1993 г. Ездили с Максимом в Зеленогорск. Ночевали. Огонек в печке. Белый снег. Простор. Ольга с собакой и кошкой оставались в Петербурге. В Зеленогорске эпидемия воровства, растаскивают всё, что плохо лежит. Днем народ отсыпается, а ночью выходит, как на работу, — воровать. Пес племянника Фрам всю ночь бегал вдоль забора и лаял. Я вскакивал, тревожась за машину. По Кривоносовской улице, названной в честь передового машиниста-стахановца, катили тачки, тянули санки, несли ведрами, волочили мешки… Эпидемия. 25 мая 1993 г. Вернулся из Стокгольма. Записей — целая тетрадь. 7 октября 1993 г. Несколько дней назад из танков расстреляли Парламент — Верховный Совет. Били по-настоящему. Белый дом местами выгорел — стоит черный. Говорят, есть жертвы среди населения. Жуть! И это наш президент, за которого мы с Ольгой голосовали и радовались?.. СМИ уверяют, что Хасбулатов и Руцкой — негодяи, они мешают истинной демократии. По ТВ показали их арест — сажают в автобус. Наручники. Невеселые, обросшие щетиной лица. Апофеоз нашей демократии — расстрел парламента! По народным избранникам «Огонь!» Нет печатных слов! И гаденыши в телевизоре, уверяют, что всё правильно. Не верю больше ни единому слову реформаторов! Ельцин — просто враг народа и моральный урод! И Запад молчит, не тревожит нас экстренным заседанием ООН, громкими заявлениями, ультиматумами, бойкотами. Они, суки, похоже и заправляют всем бардаком. 1994 год 18 июля 1994 г. Едем мимо Разлива. Водитель Виталик, служивший срочную службу в Никарагуа: — У моего друга здесь дача. Недалеко от шалаша Петра Первого. 30 декабря 1994 г. Дома. Работаем с Ольгой в петербургском «Тексте» — я директор, она заместитель. Штат семь человек. Работы — выше крыши. Микроавтобус возит книги по магазинам. Компьютер забит сводками продаж, перечнем книг и прочей бухгалтерией. Мои основные тексты — деловые бумаги и отчеты. Спать ложусь поздно. Закончил повесть о поездке в Швецию. Рабочее название: «Полным-полно греков». Оно мне не нравится. А повесть, вроде, получилась. Из варяг в греки 1. Жаркий май в Стокгольме В мае 1993 года я поехал в Стокгольм к своему знакомцу Улле Стейвингу — директору книжного магазина «Интербук». Улле обещал мне встречу с русской диаспорой и десятидневное проживание в гостинице за его счет. Предполагалось, что подданные шведского короля, говорящие и читающие по-русски, прибегут в книжный магазин на Санкт-Эриксгаттан и будут стоять в очередь, чтобы купить книгу с моим автографом. А потом я расскажу им о современной русской литературе и отвечу на животрепещущие вопросы: «Правда ли, что роман „Тихий Дон“ написал не Шолохов?» и «Сколько процентов от прибыли платят рэкетирам?» В Стокгольме бушевал май. Улле поселил меня в многоэтажной гостинице при Хювюдста-центре, на десятом этаже, в номере 1022 — однокомнатная квартира со всеми удобствами. Цвела сирень. В соседнем парке скакали по траве серые и черные крольчата. И шведы ездили на велосипедах, усадив в багажники своих шведят в пробковых шлемах и с сосками во рту. И жара стояла такая, что сиденье машины обжигало ноги, когда я в шортах залезал в салон. Май в Швеции — мертвый сезон. Сплошные праздники. Из десяти дней, отведенных на мое пребывание в Швеции, рабочими оказались только три. Один из них — укороченным. О чем думал Улле Стейвинг, приглашая меня в мае, не знаю. На бланке его фирмы назидательно красовался девиз: «Quality is never an accident. It is the result of intelligent effort» (John Ruskin). Успех, дескать, никогда не случаен, он результат интеллектуальных усилий. Так сформулировал Джон Рёскин, философ. У нас в партийные времена выражались проще: «Как вопрос готовится, так он и решается». Результатом интеллектуальных усилий Стейвинга явилось мое безделье. И я как мог решал этот вопрос. Уезжал к воде близких фьордов и сидел на берегу, скорее томясь вынужденным бездельем, нежели собираясь с мыслями или мечтая о чем-то. Такой я мечтатель. Сразу видно, что королевских кровей парень — помечтать любит. А работа ему по фигу. В Стокгольме я был не первый раз, и шататься по центру или магазинам, которых панически боюсь, не хотелось. Я и в Париже не ахал от восторга. Шведы справляли праздник за праздником, Улле играл в хоккей на искусственном льду, навещал загородных родственников, иногда звонил мне в отель, иногда обещал появиться в магазине, в котором скучала рыжая эстонка Катрин, а я ездил к воде и томился жарой и бездельем. Купался, лазил по старым могучим деревьям, играл с мальчишками в футбол и слушал «Маяк» по транзистору. Всякий раз Улле со скандинавским спокойствием уверял, что скоро — может быть, уже завтра — в магазин привалит целая толпа поклонников русской литературы. Какая может быть толпа? Ведь я же, простите, не Битов или Евтушенко. Я Каралис. Широко известный в узких кругах. Так вот о моей фамилии. В тот день я заехал в магазин «Интербук» и, узнав от Кати, что Улле передавал мне большой привет, тихо выматерился, попил воды из холодильника и под стоны продавщицы о скуке в Швеции взял с прилавка телефонный справочник. Открыл на букву «К». Карлсон, Карлсон, Карлсон… Полным-полно шведов, как у Эрскина Колдуэлла. Karalis… и Dimitrius… Я подозвал Катрин и попросил прочитать. — Димитриус Каралис, — прочла Катька. — Это твой родственник? Я пожал плечами. Облокотившись на прохладный прилавок, я смотрел сквозь невидимое стекло на сбегающую к фьордам улицу Святого Эрика и размышлял, не позвонить ли прямо сейчас подданному шведского короля Димитриусу Каралису и выяснить, откуда у него моя фамилия. — Я бы на твоем месте позвонила, — сказала Катя. Она закрыла кассу и стала спускаться по винтовой лестнице в подвал, где стояла утробистая, как башня Кикен-де-Кок, бутылка вина. — Ты точно не будешь пить? — За рулем… — Может, он миллионер, — предположила Катя, придерживаясь за поручень. — Ты меня с ним познакомишь. Я выйду за него замуж. Они, правда, все жадные. Скр… Скв… Сквалыги, да? Книжный магазин был пуст, как и положено книжному магазину в майский праздничный день. Зачем Улле заставлял Катрин сидеть в магазине, лично для меня загадка. Зазвонил телефон. Я машинально снял трубку. — Хей! — как можно мягче сказал я. — Е… мать, — сказала трубка нетрезвым женским голосом. — Куда я попала? — В трубке перешли на шведский. — Это книжный магазин, — перебил я. Катя, наверное, стояла в прохладном подвале и цедила сухое винцо из высокого, как башня Длинный Герман, стакана. — Книжный магазин? А ты кто? — Судя по голосу, баба лет сорока, застойно пьяная. — Я Дмитрий. — Какой Дмитрий? — Каралис… — Что «каралис»? — Она икнула и замолчала. То ли ответа ждет, то ли задумалась о чем-то своем, женском. — Фамилия такая. Вы что-то хотите? — Ты русский? — Русский. Из Петербурга. — Вот, етит твою мать! — она расхохоталась. — А я из Тбилиси. Слушай, Димон, я из Тбилиси! Представляешь? Ха-ха-ха! Нет, я серьезно! Я в Ленинграде была, в «Пассаже» картины смотрела. Вот так встреча! Ха-ха-ха… За это надо выпить! Я слышал, как она прихлебывает и звенит стеклом. Ну, напилась девчушка, скучно одной дома, хочется поговорить. Слышно было изумительно. Даже шуршание колготок. — Слушай, Эдик, у вас там есть в магазине Пушкин? Ну, это: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…»? Есть у вас это стихотворение? Веселый пошел разговор, ничего не скажешь. Я прикрыл трубку рукой, крикнул Катю и продолжил: — Пушкин есть. Но вам, очевидно, нужен Константин Симонов. «Жди меня» — это его стихотворение. Катя не появлялась. Попивала винцо и проклинала своего женатого электрика, который водил ее за нос. Стеклянный Герман со следами помады стоял, наверное, рядом. Сейчас она закурит, потом выпьет еще… В трубке ржали. — Эдик, ты что — очень умный? Какой Симонов? Это Пушкин! — Да, я шибко умный. Как чукча. Тбилисская дама заржала так, словно разом вспомнила все анекдоты про чукчу. Поднялась легкой походкой Катя из подвала и, взяв трубку, заговорила по-шведски. Лицо ее сделалось растерянно-тревожным. — «Жди меня» — это же Симонов? — прикрыв трубку ладошкой, быстро спросила она. Я кивнул: «Конечно!» Катя перешла на русский: — Да, я вас понимаю. Но это Симонов. У Пушкина нет такого стихотворения! — Она стала быстро краснеть. — Пушкин не великий грузинский поэт, а великий русский поэт!.. — Она замолчала надолго, потом швырнула трубку. — Свинья! — сказала Катька. — Она шутит! — сказал я. — Нет, она не шутит! Она не шутит! — Катька, держась за виски, заходила вдоль прилавка. — Она предлагает мне найти Пушкина и прочитать ей стихотворение «Жди меня, и я вернусь»… Она мне заплатит по счету! Пусть подавится своими деньгами! Пусть Улле выгонит меня с работы! Ты не представляешь, какие тут встречаются свиньи! Это точно Симонов?.. — Точно, точно! Вновь запиликал телефон. Я решительно взял трубку, чтобы прочитать энергичную лекцию по отечественной поэзии. На этот раз звонил Улле. Он спросил, всё ли у меня в порядке, и, не дождавшись ответа, захотел поговорить с Катрин. С Катей, с Катей, моей бывшей соотечественницей, дочкой русского моряка и эстонской ткачихи, а теперь подданной независимой Эстонии, язви их в душу, этих политиков. Катя перестала хлюпать носом и взяла трубку. Она говорила по-шведски. Повесив трубку, Катька повеселела и сказала, что Улле разрешил закрывать магазин. Мне этот начинающий коммерсант ничего не передал. Я должен радоваться, что меня выписали на десять дней в Швецию и не петюкать. Как будто русский писатель — это такая диковинная обезьяна, у которой нет других дел, кроме как разъезжать на дармовщинку по заграницам и трендеть о своем творчестве с незнакомыми иностранцами. Пушкин, думаю, меня не одобрил бы. Он бы вызвал Стейвинга на дуэль. Пиф-паф! — уноси готовенького. — Может быть, выпьем? — предложила Катя. Я напомнил, что обнаружил в телефонном справочнике своего однофамильца и хотел позвонить ему. К тому же я за рулем. Катя сунулась в стокгольмский справочник, выудила из него адрес, развернула карту, поводила по ней пальчиком и указала место жительства моего тезки. В левом нижнем углу, рядом с озерами. — Спунга, — уважительно сказала она. — Почти пригород. Там университетский городок. Может, он профессор? — предположила Катя. — Профессора в Швеции хорошо получают. Ну что, позвоним? Я что-то замычал в ответ. В том смысле, что надо подготовиться к разговору, а вдруг его нет дома, и вообще говорит ли он по-английски… — У тебя есть в гостинице водка? — неожиданно спросила Катя. — Есть. Две бутылки. — Я почему-то испугался. — Поехали к тебе. Русской водки хочу. От тебя и позвоним. — Она сунула справочник в пакет и взяла со стойки ключи. 2. Нелегкая борьба с феминизмом Катька пообещала показать мне близкую дорогу до гостиницы и запутала дело так, что мы пару раз вылетали за пределы карты. — Вот сейчас налево! — внезапно говорила Катя. — Ах, проехали! Надо развернуться. — Здесь нельзя! Только прямо. Мы шпарили несколько километров по набережной с односторонним движением, возносились на мост, оказывались на другом острове и не знали, куда повернуть. Железнодорожные пути, пакгаузы, бесконечные заборы. Разве что лопухов и крапивы не было. И спросить не у кого. — Давай попробуем налево… — Спокойно. Командовать парадом буду я. Садись на заднее сидение. Пересев, Катька тут же потеряла интерес к дороге и стала рассказывать про свою жизнь. Стокгольм — город маленький. Но уложили его на карту размером с питерскую, и если ты в Питере привык, что двадцать сантиметров по карте — это расстояние от «Пулкова» до Адмиралтейства, то свыкнуться с искусственным бумажным простором Стокгольма нелегко. Двадцать сантиметров оказывались оградой какого-нибудь парка. Мы со свистом проносились мимо нужных улиц и обнаруживали, что вновь находимся на окраине; развернувшись, добирались короткими перебежками до поворота, я выскакивал, заглядывал за угол, читал вывеску и бегом возвращался в машину. Окончательно заплутав, я включил аварийную мигалку и выбежал с картой в руках к розовощекому шведу, пасущему двух внучат в скверике возле кирхи: — Извините, где я нахожусь? Швед надел круглые железные очки, задумчиво оглядел карту, поводил тонким пальчиком в поисках нашего сквера с крестом, означающим кирху, пожал плечами, извинился на хорошем английском и начал поиски по второму кругу. Я, оглядываясь на мигающую габаритами машину, пояснил, что мне нужна гостиница Хюведста-Центра, там, где станция метро «Хюведста». — Угу, угу, — успокаивающе покивал железный швед. Наконец он обнаружил зеленый лоскуток сквера с крестом, совместил карту со сторонами света, определил, куда смотрит носом моя машина, и не спеша повел пальчиком, намечая маршрут: налево — направо — еще направо — переехать через мост — ехать прямо и вот оно — метро «Хюведста». Дальше было, как в анекдоте про заплутавших в шхерах наших подводниках и обратившихся к местному рыбаку: — Как выйти в Баренцево море? — Курс зюйд-зюйд-вест, сэр! — Мужик, ты кончай выпендриваться, ты рукой покажи! — Да вот здесь, за скалой… — Вы можете дать мне направление? — Я устал следить за его неспешным путешествием по карте. — Покажите рукой, пожалуйста! — Эхе! — обрадовался дедок. — Это очень просто. — И сдержанно указал пальцем на здание гостиницы, торчавшей метрах в трехстах от нас. В гостинице Катрин первым делом полезла в душ. Рыжая, стройная веснушчатая девчонка. Ее присутствие пугало. И вообще я теряюсь, если женщина проявляет инициативу… Например, предлагает отправиться ко мне в гостиницу пить водку. И первым делом лезет в душ. Н-да. Я достал из чемодана бутылку «Столичной» и сунул в морозилку. Плюхнул замороженные овощи в кастрюлю с кипятком, вытянул бананы с апельсинами, большую бутылку пепси, огурцы, помидоры, нарезал каравай шведского хлеба. Вспомнил про тушенку, которую, как истинный русский путешественник, в качестве «нз» всегда беру в дорогу… Что я знал про Катю? Мать — эстонка, отец — русский. Закончила педагогическое училище, курсы шведского языка, год работала нянькой в шведской семье. В книжном магазине служит полгода, снимает комнату в квартире, где живет еще негритянская семья. В магазине платят мало. Встречалась с электриком Эриком, ездила миловаться к нему на дачу, их застукала его жена — приехала ночью, устроила скандал, обозвала эстонской коровой, увезла Эрика. Бездетный Эрик, обещавший развестись с супругой, не мычит, не телится. Звонит ей, предлагает встречаться на даче у приятеля. Катька поставила условие: разведешься — звони… Еще он заставил ее провериться на СПИД. «А жену и себя ты не хочешь проверить? И мне справку принести?», — ядовито спросила Катька. Эрик всерьез думал несколько дней, а потом сказал, что не хочет. Чем он объяснит такую проверку жене? Это Катька с легкостью рассказала мне по дороге, как случайному дядюшке-таксисту, везущему ее после пирушки домой. Как бы такая игра, рассудил я. Мы сели за стол, и я налил себе пепси. — А почему не водку? — удивилась Катя. — Я одна не буду! — Не уговаривай, — твердо сказал я. — Если я выпью, мне из этой Швеции будет не выбраться. — Ты что, запойный? — восхищенно предположила Катька и поспешно выпила не чокаясь. Нравилась ли мне Катя как женщина? В ней не было загадки. Все остальное было на месте. Мужчине моего возраста было бы лестно завалиться с ней на широченную тахту, но всё оказалось бы слишком просто. Как всякий русский, я остерегаюсь простых решений. И вообще получилось бы, что Катька соблазнила меня, а не наоборот. Вы эти феминистские штучки бросьте! Мы, мужчины, умеем постоять за свои права. Н-да, понимаешь. Вот такая у меня строгая философия. — Закусывай, — я протянул ей дольку посыпанного солью огурца. — Тушенку погреть или холодную будем? Катя захрустела огурцом и сказала, что она решила похудеть на шесть килограммов, чтобы назло Эрику «взвесить меньше, чем его жена». Поэтому есть она не будет. Огурцы не в счет — они способствуют похуданию. Я сказал, что она не толстая. И вообще, тощая корова — еще не лань. — Нет, я стала очень толстая. — Она огладила рукой бедро. — Здесь, в Швеции, очень важно иметь хорошую фигуру. Тем более я не шведка, а эстонка. Я должна быть особенно привлекательной… — Чтобы выйти замуж? — И для этого тоже. Я вывалил тушенку на тарелку, сыпанул отварных овощей. Полил кетчупом. — Давай еще выпьем! — попросила Катя. Белый стакан сошелся в воздухе с коричнево-негритянским. Чокнулись. Выпили. — Как я их всех ненавижу! — Катя неожиданно стукнула кулачком по столу. — Свиньи, курвы поганые… Они нас за людей не считают. Тупые, как не знаю кто… Телевизор сами подключить не могут, а строят из себя интеллектуалов… — Она по-мужски уперлась взглядом в стол, и ноздри ее гневно шевелились. — Налей мне еще… Не бойся, я на такси доеду. — Только тебе поддатой на такси и ездить… — Здесь в любом виде на такси можно, — она усмехнулась, — ничего не случится. Это не у нас. Катя налила себе полстакана водки и махом выпила. Я понял, что звонить однофамильцу мне придется одному. Вытащил из пакета справочник и нашел телефон Димитриуса. Катька, подбодренная присказкой о сомнительных достоинствах тощей коровы, уплетала тушенку. Я набрал номер и ждал секунд тридцать. Никого. Набрал снова. Может, уехал на дачу или в гости. Или переехал… Потом мы сидели за столом и разговаривали. Я курил, прихлебывал пепси, и дым плавно утекал в распахнутое окно. Катька бесилась, рассказывая о работе в магазине и своем хозяине Улле. Улле требовал, чтобы она выполняла главнейшую заповедь торговли: покупатель — это бог! Дети роняют книги с полок — надо с улыбкой поднять их и не дергать родителей, которые в это время переговариваются за стеллажами. Какую бы глупость ни сделал покупатель, надо улыбаться. Надо быть вежливым, хоть ты тресни. — А они вежливые! Зацепят задом книги и не поднимут. А воруют сколько? И я должна улыбаться?.. Я уже через месяц хотела уволиться, но Улле отвел меня в кафе, заказал ужин с вином и целый час толковал, что покупатель — это бог. А в конце шиканул — отвез на такси домой. Где он найдет такую дуру, чтобы знала русский и шведский и работала за копейки? Я домой приезжаю — все думают богачка, в Швеции живет. — Слегка окосев, Катька размахивала руками. — А денег только на квартиру и одежду хватает. Правда, Улле разрешает пить кофе за счет фирмы и печенье с джемом. Сейчас разрешил купить для тебя и гостей вино. Только ты не пьешь… Потом Катька всплакнула, вспоминала одноклассников, говорила, что ей безумно жалко Советский Союз, свою мать, которая сейчас без работы, и отца, который начал спиваться, и своего жениха, которого бросила в Таллине. Какой дурак придумал, чтобы эстонский язык стал обязательным для всех? Это крошечный язык, во всем мире на нем говорит один миллион человек. Ее русский отец никогда не знал по-эстонски больше десяти слов, хотя прожил в Эстонии сорок лет. Его уволили. Работы на кораблях не стало. Раньше он плавал за границу — зачем ему за границей эстонский язык? С кем там по-эстонски разговаривать? Эстонская литература не была бы никому известна, если бы не переводы на русский. — Какой дурак это придумал! Какой дурак? — горестно раскачивалась Катька. — Как хорошо мы жили — ездили, куда хотели. На каникулы в Молдавию, Ленинград, Тбилиси… Заговорила об Улле. — Однажды он напился в ресторане и кричал: «Я стану миллионером!». Настоящий маньяк! Купил себе с кредита спортивный «порш» — номер набекрень висит, ездить не умеет. А ты знаешь, сколько стоит «порш»? Как десять наших «Жигулей»! — Она помолчала, производя в своей рыжей головке вычисления, и поправилась: — Даже больше — как сто «Жигулей»! Она встала из-за стола, невесомо села мне на колени и положила руки на мои плечи. Посмотрела пьяно и нежно. — Ты не думай, я не пристаю к тебе. Просто мне хорошо, что ты приехал… Я сказал, что ничего такого и не думаю. Сиди, пожалуйста, если хочется. А сам подумал: вот он, западный феминизм, в его неприкрытых формах. Хочет — водки выпьет, хочет — на колени мужику брякнется. Следовало попридержать даму за талию, но я сидел, как истукан. Можно сказать, боролся с феминизмом. — Я так от них устаю. — Катька поднялась, и ее шатнуло. — Поговорить не с кем… Скоты, сквалыги… И этот трус Эрик, его жена… «Ты эстонская потаскуха! — кричит. — Хочешь отобрать у меня мужа, взять всё готовое! Убирайся к своим коровам!» — Но ты его, наверное, любишь? — Уже не люблю. Он бросил меня ночью у закрытой дачи и уехал с женой. Трусливый ссук! Кобель! Я десять километров шла босиком — одна туфля осталась в доме. А он уехал в машине. Да в Эстонии ни один хуторской парень так не поступит. Сейчас, говорит, что жена решила завести ребенка… Он не должен ее взволновывать. — Н-да, — сказал я. А что еще скажешь… Досталось и негритянской семье, и квартирной хозяйке. Семья грязная, ходят в ночном белье по квартире, шумят по ночам, главный негр пытался ее прихватывать, хозяйка — шведская мегера, дерет за комнату втридорога, надо менять жилье. — Возвращайся домой… — Надо мной смеяться будут. Не хочу быть неудачни…вецей… — Тогда терпи, — сказал я. А что еще скажешь… Она быстро окривела и принялась изображать, как маленькие дети, оставленные родителями на улице, расплющивают о ее чистую витрину носы и мажут стекло шоколадными губами: «Уа-уа-уа!». — А этот гнусный Улле требует чистоты… Она выпила еще и повалилась на тахту. — Иззвни, я такая пьяная… немного полежу. Прррблем не буит. Через минуту она уже похрапывала и пускала изо рта пузыри. Я включил телевизор, посмотрел мировые новости, убрал со стола, вымыл посуду, в одиннадцать вечера поднял Катьку будильником, посадил ее в такси возле гостиницы, дал водителю пятьдесят крон и наказал, чтобы все было о’кей с доставкой. Еще я сделал вид, что записываю номер его автомобиля. На ступенях гостиницы меня окликнул седой пьяный швед и попросил прикурить. Я чиркнул зажигалкой, он долго ловил концом сигареты огонек, а когда, дымя и напевая, пошел прочь, я увидел, что зад его штанов вырван точно собачьими клыками и белое белье сверкает в дыре. Я поднялся в номер, принял душ, перевернул обслюнявленную подушку, встряхнул одеяло и лег спать. И неожиданно придумалось ритмичное название рассказа: «Барабан, собачка и часы». Вот только о чем рассказ, подумал я. И нашел ответ: о барабане, собачке и часах. О чем же еще?.. И думалось о том, что я, наверное, старый пенек в тюбетейке, если выпроводил девушку из своей постели и потерял интерес к жизни и новым впечатлениям, коль не брожу по Стокгольму, которым все восхищаются. Да и по Петербургу давно не брожу — проскочишь на машине по Дворцовой набережной, даже на Петропавловку не глянешь, и в Летний сад не ходил лет десять… Работа, работа, работа… Даже некогда сходить в лес и понюхать ландыши, как говорил мой старший брат, которого я в повести назвал Феликсом. Брат, похоже, знал о нашей фамилии не больше моего, хотя и был старше меня на шестнадцать лет. А может, и знал, да темы разговоров у нас были иные. Мы, как и весь советский народ, смотрели в будущее. Фотографии усатых-бородатых дедов в сюртуках и инженерских тужурках казались анахронизмом. Может, они и не были пособниками царского режима, но без них спокойнее. Портрет Есенина с трубкой над журнальным столиком казался привлекательнее твердых пожелтелых карточек с вензелями несуществующих фотографических ателье. Сейчас я так не думаю, но тогда… Брат ушел в сорок девять лет, и семья осталась без соединяющего лидера. Никто не называл нас хитрованами или тупицами, не поднимал среди ночи пионерским горном, чтобы идти строить новый дачный туалет, но жить стало скучнее и безысходнее, что ли… И новый дом, который мы выстроили под его идейным руководством после смерти отца, уже не сближал нас, а растягивал по своим комнатам и крылечкам. И еще думал про жену, сына, дочку, которая скоро должна приехать на каникулы от матери из Мурманска, и вспоминал собаку Юджи и кошку Дашку, которых привезли в дом в один день. Да, пенек я в тюбетейке… И почему в гостинице нет комаров? Им не возлететь до десятого этажа или просто нет по природе?.. 3. Продолжение борьбы с феминизмом На следующий день я подкатил к магазину на своей бывалой «вольво» и сразу увидел Катьку. Она как ни в чем не бывало сидела за кассой. Примадонна такая. Будто вчера и не пила. Вру. Сначала я увидел свой портрет в витрине с надписью на двух языках: «У нас в гостях известный русский писатель Дмитрий Каралис со своей новой книгой о жизни в современной России. Встречи с читателями. Автографы. Добро пожаловать!» Только потом увидел Катьку. — Как доехала? Как дела? — Ой, не спрашивай! Все в порядке, но голова раскалывается. Можешь купить мне воды и аспирину? Я денег дам… — Может, пивка? — Нет-нет-нет. Только воды и аспирину. Я пока кофе сварю. Минут через десять мы с Катькой уже вели, можно сказать, совместное хозяйство. Я заливал шипучую таблетку аспирина минералкой, Катька спрашивала, сколько сахару положить мне в кофе. На двери магазина шлагбаумом висела лаконичная табличка. Мы сидели на кухне в просторном подвале, и от железной винтовой лестницы текла ощутимая прохлада. — Есть хочешь? В холодильнике сыр, булка, чипсы остались… — Спасибо, я завтракал. А где наш скиталец Улле? Играет в хоккей или летит на дельтаплане? — Улле… — Катька отставила пустой стакан и поморщилась. — Брр… Звонил. Сказал, чтобы я тебя опекала. Сегодня студенты-слависты должны прийти. В три. Как я вчера надралась… — Сейчас полегчает. Кофейку выпей. — Он с дачи звонил. Сходим в обед искупаться? — Искупаться можно — плавки в машине есть. Мне бы в гостиницу съездить, переодеться. Не в шортах же перед студентами выступать. Катька сказала, что с местными студентами можно встречаться хоть в шортах, хоть в плавках, хоть голышом — им на все плевать. Это же не король Швеции приедет… Вот на короля им не плевать. Вот такие они, шведы. — Кажется, полегчало… — Катька потерла веснушчатый нос и вздохнула глубоко. — Ты извини, что я вчера напросилась… — Личико ее и впрямь посвежело. — Это ты извини, что я тебя напоил… — Я соскучилась по своим… — Она зябко обняла свои голые плечи. — Хорошо, что ты приехал… И сердце мое обмякло блаженно. Я догадался, что помогло моему организму стойко выдержать натиск феминизма. И отвернулся с улыбкой, разглядывая подвальную кухоньку — печки, духовки, посудомоечную машину; все-таки техника у шведов симпатичная. — Ну что, позвоним моему однофамильцу? — Позвоним! — кивнула Катька. — Хочешь, я скажу, что у нас в гостях русский писатель, его однофамилец? И приглашу на встречу! Может, вы родственники! Ты будешь приезжать к нему в гости, заходить ко мне. Мы будем продавать твои книги. Я вчера была очень противная?.. — Нормальная. Несла шведов и наших перестройщиков в хвост и в гриву. Катька махнула рукой — всё, дескать, правильно. — А я тебя? Не разочаровал? — Чем? — Она скрестила на груди руки и посмотрела на меня с язвительной улыбочкой. Рыжая бестия! — Тем, что не трахнул пьяную девушку? Я пожал плечами и не смог сдержать улыбку. — Какой ты глупый… — сказала Катька. — Постараюсь запомнить, — кивнул я. А что еще скажешь? Мы допили кофе, Катька сунула чашки в посудомоечную машину, и под нашими ногами замелькали рифленые ступеньки лестницы — мы стали вывинчиваться из подвала, чтобы дозвониться до подданного шведского короля господина Каралиса. Родственника или однофамильца?.. Разговор занял две минуты. Димитриус Каралис сказал, что готов приехать в магазин «Интербук» и познакомиться с Дмитрием Каралисом из Петербурга. Ему хотелось бы подробнее узнать о возможных родственниках в Петербурге, и он с удовольствием встретится со мной. Когда это удобнее сделать? — Спроси, он из Латвии или из Литвы? — подсказал я. — Подожди! — отмахнулась Катька, зажимая ладонью трубку. — Когда ты хочешь с ним встретиться? — Да хоть сейчас! Катька договорилась на четыре часа, после студентов-славистов. Про мое писательство она тоже ввернула, заранее поднимая мою репутацию. — Если хочешь, поговори с ним. Он говорит по-английски. Я взял трубку и поприветствовал тезку. Сказал, что живу в Петербурге и иногда бываю в Стокгольме по делам. Мне сорок четыре года. Скоро уезжаю домой. Мне будет приятно встретиться с ним и поговорить о нашей общей фамилии. — О’кей! — сказал Димитриус. — Когда ваша семья приехала в Россию? Я сказал, что мои предки жили в Петербурге с середины девятнадцатого века… А что было раньше, не знаю. Димитриус удивленно присвистнул: «С середины девятнадцатого? О’кей!» — А вы из литовцев или из латышей? — спросил я. — Я — грек! — засмеялся Димитриус. — Наша фамилия греческая! Вы разве не знаете? Еще он сказал, что хорошо осведомлен, где расположен магазин «Interbook». Ему случается частенько бывать в тех краях. И повесил трубку. — Ну что? — спросила Катька. — Что ты молчишь? — Он — грек! — я удивленно поднял плечи. — Ну и что? — Ничего… — Может, ты и правда, грек? — пригляделась к моему лицу Катька. — Смуглый. Кареглазый. А почему ты не спросил, кем он работает? — Я же глупый, — напомнил я. — Ты не грек, — поставила диагноз Катя. — Ты вредный и злопамятный. Значит, ты литовец или латыш. Они все такие! — Да, — кивнул я. — Постараюсь запомнить! А все эстонки — сущие ангелы. — Я сделал Катьке рожицу, чтобы она представляла, какие эстонки ангелы, и пошел с сигаретой к двери. Она догнала меня и стукнула кулачком в спину. Феминизм в чистом виде! Но я даже не обернулся. Видела бы жена, как я терпеливо борюсь с его проявлениями в западной молодежи… Я вышел на улицу, закурил и стал прохаживаться перед витриной, искоса взглядывая на свой портрет и Катьку, уже болтавшую с улыбкой по телефону. Ехал грека через реку… Впрочем, можно сказать, что мой батя был слегка похож на грека! Смугловатое лицо, ореховый цвет глаз, орлиный нос, черные буденновские усы… Эх, батя, батя! Не нашлось у тебя времени рассказать детям про фамилию. Про блокаду рассказывал, про детские проказы и юношеские увлечения, а вот о корнях не успел поведать. Или не захотел? Вежливые, но унылые шведы. Жара. Витрины магазинов, меж которых идешь, как листаешь рекламный буклет. Сидит манекен в витрине и болтает ногами — рекламирует брюки. На брюках ценник. И в будни болтает, и в выходные болтает. До чего надоел этот болтун со своими протезными ногами и сдержанной улыбкой! В обеденный перерыв мы спустились с Катькой к пляжу и искупались. Съели по мороженому. Скамеечки на зеленых холмах, тень деревьев, мостки с лодками, чистая холодная вода. Сколько написано о золотистом пушке в ложбинке на женской шее, о тонких лодыжках… Есть о чем писать. Людей полон пляж. Но тихо. Даже дети не вопят, играя в мячик. Листочки едва колыхнутся от ветра — слышно. Это тебе не Чертово озеро под Зеленогорском, где компания, приехавшая на джипе, слышна на другом берегу. Если бы Катька не строила гримасы, изображая неприятных ей людей, она бы тянула в моем мужском понимании на крепкую четверку. Может, она только со мной, старым пеньком, такая непосредственная? А с ровесниками — сдержанная леди? И вопрос, как палкой по лбу: — А жена у тебя хорошая? Не изменяет тебе? — И, не дождавшись ответа: — А ты ей? Я, после некоторого замешательства: — Армянское радио на глупые вопросы не отвечает… — Ну, скажи! — Она лежит на животе и с усмешливой мордочкой пытается заглядывать мне в глаза. — Скажи! Сколько ей лет? Даже не знаю. Двадцать-двадцать пять? Эксперт в таких вопросах из меня никудышный. Мне сорок четыре. Одним словом, дочка. Лезть к папаше с такими вопросами — нехорошо. О чем я и говорю ей. — Все писатели и артисты — бабники, я знаю… Она дразнит. Я не поддаюсь. Закуриваю неторопливо. Солнце припекает спину. — Ты только что курил! — Я волнуюсь. — Никогда бы не вышла замуж за артиста, какой бы красивый он ни был. А почему ты разволновался? — В три — студенты. В четыре — Димитриус. Я и правда волнуюсь. — О чем мне с этими студентами-славистами говорить? И на каком языке? — Они с преподавателем придут. По-русски понимать должны. Не поймут — переведу. По-английски можешь говорить. Только не зэкай, когда произносишь определенный артикль. Не «зэ», а глухое «дэ». «Дэ»… — Тоже мне англичанка! С этим «зэ» меня все кому не лень достают. А если меня так в школе научили? Я английский язык в студеном городе Кандалакша изучать начал. На берегу Белого моря. Слышала про такое? Я там четыре года прожил, и английский язык преподавала учительница немецкого. Другой иностранки в школе не было. — Зэ тэйбл! — хихикает Катька. — Зэ кар! А почему ты в Кандалакше жил? — Отец себе пенсию северную зарабатывал, — говорю. — Газету редактировал. Я же не смеюсь, когда ты вместо «дурак» говоришь «турак», а вместо «хороший бар» — «кароший пар» … Оставь мой английский в покое. Старую собаку не научишь новым фокусам. Хвать меня кулаком по спине! Я же говорил: все эстонки — сущие ангелы. Она, наверное, собаку на свой счет отнесла. Может, она по-русски вообще через слово понимает. Я сказал, что не усматриваю причин панибратства с мужчиной, который вдвое старше этой рыжей, хоть и симпатичной — тут я через плечо оглядел ее от макушки до лодыжек — свиристелки. — А что такое «свиристелки»? — Это которые всё время «сю-сю-сю», и всё им по фигу, — пояснил я. — Несерьезные такие девочки. — И стал одеваться. — Ага! Я — рыжая «сю-сю-сю»! Ты у меня еще получишь! — Я сказал «рыжая симпатичная» … А не просто «сю-сю-сю». Слышала бы жена эти разговоры. 4. За литературную державу обидно Встреча со студентами началась комкано. Их было шесть человек вместе с преподавательницей: все худые, скрюченные, железные очки, светлые волосики. Катька организовала стулья, и мы сели полукругом. Блокнотики, авторучки. Преподавательницу звали Мика. Это я быстро запомнил — у нас в гараже была рыжая собака Мики, дежурила со мной по ночам. Рыжая Мика включила диктофон и задала первый вопрос: «Сколько книг вы имеете, которые написал?» Я начал свежо и оригинально — с того, что любой писатель всю жизнь пишет одну книгу. Сколько бы, дескать, наименований книг ни числилось в активе писателя, книга всегда одна — она слепок, калька с его жизни. Бумага, как известно, прозрачна, и мысли автора о добре и зле, жизни и смерти, любви и ненависти, верности и предательстве — всегда просвечивают сквозь листы его книг. Автор может прятаться за масками своих героев, но свои взгляды на жизнь он не может спрятать от читателя. Свежо, оригинально, ничего не скажешь. — Возьмем «Трех мушкетеров» Александра Дюма… Я, надеюсь, все читали эту книгу? Ожидаемых кивков не последовало. Катька стояла за прилавком и делала мне страшные глаза. — Быстро говорю? — прервался я. — Нет-нет, хорошо, — кивнула Мика. — Продолжай. Всё правильно. В Швеция бумага очень тонкая, у нас плохо издают классику… Верзила-студент чпокнул жестяной крыжечкой пепси и отхлебнул из банки. На него осуждающе покосились. Он виновато втянул голову в плечи и улыбнулся мне — жарко! Я взял с прилавка несколько своих книг и раздал шведам. С этого и надо было начинать, болван. Студенты радостно закивали, зашелестели свежие тугие страницы… Катька сделала еще более страшные глаза и, извинившись, подошла ко мне с искусственной улыбкой. Прошептала на ухо: — Скажи, что книги они могут купить в магазине, а ты их надпишешь. Они думают, ты даришь. — Может, ты скажешь? Они меня понимают? — Хорошо, скажу. Говори проще, расскажи о себе. Катька, продолжая улыбаться, вернулась к прилавку и что-то сказала по-шведски. Две книги легли обратно на стойку. Я почувствовал себя неловко. Будто я навязывал студентам покупки. Я попытался рассказать о себе. Мика понимающе кивала. Катрин переводила. Студенты листали книги, рассматривали смешные иллюстрации Сереги Лемехова и хихикали. Катька гордо улыбалась и одобрительно подмигивала мне. Книгу мою — я уверен — она не читала. Несколько раз звякал дверной колокольчик, и в магазин осторожно заходили новые покупатели. Катька жестом приглашала их к нашему кружку и шепотом поясняла, что происходит. Студенты и Мика на правах старожилов задавали мне вопросы. Одна девица, наиболее заморенная учебой, заглядывая в блокнотик, спросила, страдал ли я от цензуры и Ка-гэ-бэ. Спросила по-русски, но Катрин перевела, чтобы всем было понятно. Стало тихо. Врать не хотелось. Я молчал, вспоминая свою бестолковую жизнь и отдельных чудаков, с которыми сталкивался в редакциях. Как было дело, в двух словах не расскажешь. Диссидентом я не был — это уж точно. Мутило от многого, но когда умер Брежнев, я огорчился… И Горбачёва принял поначалу всей душой. Мика щелкнула пальцами, привлекая мое внимание, и демонстративно выключила диктофон. Дескать, дальше нашей компании ваши признания не разойдутся. Студенты со свирепой подозрительностью оглядели пришедших после них посетителей. Все напряглись. Я молчал, как истукан. — Но ваши книги появляться только при Горби… Горбачёв, — ласково подсказала Мика. — Я бы не хотел отвечать на этот сложный вопрос, — замялся я. Публика понимающе закивала, переглядываясь. В том смысле, что автор опасается агентов КГБ даже здесь, в Швеции. Может, он и прав… Были и еще вопросы. Кто из современных русских авторов вам больше всего нравится? Я назвал. Тишина. Не знают таких. — А кого вы знаете? — спросил я. Мне назвали московскую обойму из пяти фамилий. Нет смысла ее повторять — даже не умеющий читать, слышал эти имена. Здесь считается, что это наша современная литература. — А еще кого знаете? — допрашивал я. — Братьев Стругацких знаете? Фантастов? Не знают… Вот они, парадоксы единого культурного пространства! Духовные лидеры нескольких поколений русской интеллигенции — а будущие филологи-слависты о них даже не слышали. — Виктор Конецкий? Общее пожимание плечами. Какого-то стебка-постмодерниста изучают, а о Конецком не слышали. О чем с этими славистами говорить… Назвал еще пяток фамилий — мимо. По-житейски это понятно — раньше такие ходы назывались культурным обменом по линии Союза писателей. Сейчас проще. Пригласили шведских переводчиков в Москву, свозили на дачу, выпили в бане, собрали свою тусовку из нескольких человек: «Вот прекраснейший писатель! Его семь лет не печатали при коммунистах! А этого пятнадцать! Огромный талант, огромнейший! Главы из его повести „Радио Свобода“ передавала. А это — гений самиздата! Его многопудье ждет своего времени. Вот этот суровый господин с бородкой — мученик андеграунда! Это — тайный участник диссидентского движения. Он один рассказ три года писал, шлифовал, отделывал, но КГБ при обыске изъяло. Второй он проглотить успел… Остальные он в голове носит — видите, какой череп вспухший?» Долго ли бедным шведам голову заморочить. Про кого больше шумят — тот и гений! Не могут они десяток литературных журналов, выходящих у нас в месяц, осилить. Хоть тресни, не могут — в Швеции, насколько мне известно, всего пятеро профессиональных переводчиков с русского языка. А книг сколько выходит? Что им в уши вложат, то они и переведут. А что переведут, о том критики и напишут, то студентам и предложат для изучения. Я и сам первые годы перестройки пребывал в некотором мороке от чтения андеграунда. Читаю рецензию — новый Гоголь явился! Нахожу журнал или книжонку — спотыкач какой-то, как говорил водитель бортового «камаза» Коля Максимов. Читаешь и спотыкаешься. Снотворное прямого действия. Без будильника десяти страниц не осилить. Либо стеб, понятный десяти мальчикам ближнего окружения, либо герметизм, никому, кроме автора, не понятный. Сидит под одеялом и пукает: «Не нравится тебе мой запах — и хрен с тобой! Я не для тебя пукаю — для себя!». Читаешь «Литературную газету» — десять новых имен, и все как бы гении: работают в необычной манере, полный контраст с соцреализмом… Я в то время, как доверчивый дурак, все пытался сыскать-прочитать, о чем критика писала. А потом плюнул и стал старые вещи перечитывать… Хотя некоторые новации производили впечатление… Особенно возвращенная проза. Шведам-филологам я обо всем этом говорить не стал. Но за литературу нашу обидно… Меня спросили, много ли платят писателям в России. Я сказал, что раньше платили значительно больше. После первой своей книжки, выпущенной в Москве, я бросил работу и заставил сделать то же самое жену. Почти год мы жили на гонорар. После второй книжки я спижонил и сразу купил машину, продолжая недолго манкировать службой. А вот с третьей книжки, которая была в два раза толще, чем две предыдущие, я только смог отремонтировать «Вольво», которую когда-то выиграл в рулетку на пароме «Анна Каренина», и заткнуть некоторые финансовые дыры. — В рулетку? — воскликнула Мика. — Вы игрок? Расскажите! 5. Как надо выигрывать в рулетку …Мы плыли тогда в Швецию для переговоров о нашем будущем писательском Круиз-Конгрессе. Писатель Александр Житинский, композитор Андрей Петров и я. Такая маленькая культурная делегация. Композитор плыл по своим музыкальным делам, мы — по своим. Но держались вместе. До этого я один раз играл в рулетку на пароме «Силья Лайн», и мне понравилось. …Первый в жизни подход к запретному полю принес мне выигрыш в пятьдесят долларов (расчет шел в кронах, стало быть — четыреста крон). Тогда, на «Силья Лайн», я забрал выигрыш и отошел от стола, чтобы обдумать фартовую ситуацию. Дорогу в один конец я, считай, у судовладельцев отбил. Выкурив сигарету в носовом салоне парома, я подумал, что неплохо бы отбить дорогу сразу в оба конца — зачем же упускать такой случай? У нас в стране рулетки нет, а когда мне еще удастся так легко заработать денежки? Минут через сорок я вновь курил у огромного стекла, за которым светились огоньки близкого еще финского берега, и размышлял над присказкой «Жадность фраера погубит». Правильная присказка. Какого черта я решил трясти судоходную компанию — сидел бы себе с выигрышем и не лез на рожон. Теперь судовладельцы взяли с меня двойной тариф за проезд. Естественно, пользуясь моей неопытностью и специально созданной толкотней возле игорного стола. Еще я думал о том, что по моей спокойной схеме, если тебя не будут толкать и дышать в затылок, проиграть в принципе невозможно. Я же не сыпал горы фишек на какое-то конкретное число, чтобы разом их просвистеть или получить в тридцать два раза больше. Я ставил либо на красное, либо на черное. Как известно из теории вероятности, которую я со второго захода успешно сдал в Институте водного транспорта, шансы выпадения орла или решки при подкидывании монеты равновероятны и соотносятся как 50:50. Также равновероятны и попадания шарика рулетки на красные или черные поля цифр, поскольку все 32 цифры барабана, как красно-черные зебры, чередуют свой цвет. Схема простая, рассуждал я. Поставил фишку стоимостью пять крон на черное. И, допустим, угадал — получаешь еще одну фишку. Не угадал — крупье забирает твою. Поставил две фишки и угадал — получаешь еще две. Стопроцентная прибыль, елки зеленые! Главное не суетиться и соображать, на что в каждом коне ставить — на красное или на черное. И надо понимать, что из ста конов красное и черное, как ты ни крути, всё равно должны разлечься примерно 50 на 50. Это вам не блатное очко — «четыре сбоку, ваших нет!». Надо по очереди ставить на красное и черное и спокойно тягать стопроцентную прибыль. А еще лучше, думал я, разглядывая огоньки близких фьордов, не ставить каждый раз, а пропускать кон-другой, и если два раза подряд выпал один цвет, то ставить на противоположный, но — увеличивая ставку! «Знание — сила», — сказал кто-то из французских естествоиспытателей и гуманистов. Тогда, на «Силья Лайн», сделав третью ходку к игорному столу, я доказал преимущество тонкого расчета над стихийным азартом и вышел на нулевые отношения с владельцами паромной переправы между Финляндией и Швецией. Схему я проверил, и оставалось только дождаться подхода к зеленому сукну. После ужина на «Анне Карениной» я повел А. Ж. и композитора А. П. в музыкальный салон, где — как я вызнал заранее — стояла рулетка. А. Ж. вяло отказывался, но по его плутоватой улыбке было видно, что сыграть он не прочь. Композитор смотрел на нас восторженно-испуганно и пожимал плечами: «У меня денег нет…» В коридоре, где звенела мелочь игральных автоматов, мы остановились, сунули с А. Ж. по кроне в щели одноруких бандитов, дернули рычаги и получили по пригоршне монет каждый. — Это вы что, выиграли? — композитор, сцепив руки за спиной, удивленно вытянул шею. — Да! И сейчас выиграем еще! — лихо сказал А. Ж. и дернул ручку. Чтоб он всегда так угадывал!.. Я дернул свою. У меня совпали три вишенки в ряд, у А. Ж. — не помню что. В блестящие поддоны загремели сверкающие потоки монет!.. Мы весело рассовали их по карманам, каждый отсыпал по горсти испуганному композитору и пошли брать штурмом рулетку. Теперь впереди вышагивал А. Ж., и полы его пиджака тянуло вниз. Мне пришлось поддерживать брюки, чтобы карманы, набитые увесистыми кронами, не били по коленкам. Композитор А. П., поправляя на ходу дымчатые очки, едва поспевал за нами. На его лице читалось восторженное недоумение: вот, оказывается, как люди деньги сшибают, пока я сочиняю любимые народом пьесы, оратории и музыку к кинофильмам. А. Ж. и А. П. проиграли свои деньги достаточно быстро. Минут за десять. После этого они навестили бар и, встав за моей трезвой спиной, стали учить меня, как надо выигрывать. Учил в основном А. Ж. Но ненавязчиво: — А почему бы тебе не поставить на разные номера? Вон, смотри, как тот дядечка гребет… Я бы на твоем месте попробовал… Я упорно ставил на красное-черное. Кучка фишек передо мною понемногу, но прибавлялась. — Да, тебе сегодня везет, — прохаживался сзади А. Ж. — Мог бы рискнуть и поставить по две фишки на десять чисел. — А что это даст? — вежливо интересовался композитор. — Как, что даст! — А. Ж. начинал объяснять композитору, какие суммы у меня могут оказаться в кармане. И на какие именно числа он рискнул бы поставить. — Два раза подряд семнадцать выпадало, — шепотом делился своими наблюдениями композитор. — Бог, говорят, троицу любит… О, вам опять везет — красное! Теперь будете ставить на черное? — Да ставь ты больше! — нетерпеливо воскликнул А. Ж. — Всё равно деньги халявные! Меня и самого подмывало бухнуть всю гору фишек, удвоить ее и уйти. Или проиграть и уйти. Я отсчитал по десять фишек стоявшим за спиной: дарю! И тут же забыл про них. Они торопливо поменяли у крупье цвет фишек, встали по другую сторону стола и принялись воплощать свои замыслы. Теория вероятности, в принципе, действовала. Какое-то время я выигрывал и тихо радовался: вот, дескать, какой я умный и сообразительный! Но вдруг три раза подряд выпадало красное, съедая мою двадцатифишечную ставку на черном. Следуя своей теории увеличивать ставки, я в следующем кону ставил на черное башенку из половины своего пластмассового богатства. Но шарик в четвертый (!) раз застревал в ячейке красного цвета. Крупье, всевидящий демон-искуситель, взглядывал на меня многозначительно: надо, дескать, рисковать — пять раз подряд красное не выпадет, читалось в его глазах, и от этого взгляда я тушевался, не веря ему, пропускал кон, не рискуя выставить все подчистую. И выпадало черное… Но уже не мне! И крупье смотрел на меня, как на пустое место… Когда блестящий писатель и гениальный композитор, оставшись без фишек, задышали мне в затылок с новыми советами, я засунул оставшееся богатство в карман и сказал, что беру тайм-аут. Я простоял у стола около часа и чувствовал, что тупею. Попутчики, потеряв ко мне интерес, пожелали ни пуха, ни пера и пошли спать. Пройдясь по открытой палубе, я подышал свежим воздухом и принял решение: либо проигрывать, либо выигрывать. Деньги и впрямь халявные. Что я, как Гобсек, чахну над пластмассовыми кружочками, которые можно выбросить за борт, и мир от этого не переменится. Решено! Тупо поставить все оставшиеся фишки на красное. Проиграл — пошел спать. Выиграл — также тупо поменять цвет, не откладывая про запас ни одной фишки. Ставить всё! И не смотреть в глаза крупье, молодому белобрысому шведу. Видеть только его руки. Всё! Последовательно менять цвета — и будь, что будет. В каюту за деньгами не бегать. В азарт не впадать. В глаза не смотреть. В долг не брать… Мне стало легче. Я увидел себя со стороны… Машина для выполнения заданной функции. Ноль эмоций. Подошел к опустевшему столу, над которым ярко светила конусная лампа. Крупье отложил журнал и встал. — Вуд ю лайк ту континио? (Вы хотите продолжить?) Я вытащил из кармана фишки и сложил их в стопки по десять штук каждая. Получилось три стопочки. Кивнул крупье: «Камон!» (Давай!) Запрыгал шарик. Двинул стопки на красное и стал разглядывать людей в баре. — Red! — объявил крупье. И отсчитал мне фишки. Тридцать штук. Теперь у меня было шесть стопочек по десять фишек. Поставил их на черное поле, кивнул: «Камон!» — и, заложив руки за спину, прогулялся к стойке бара. Я слышал, как скачет по рулетке шарик. Взял сувенирный коробок спичек, прикурил и не спеша вернулся к столу. — Black! — объявил крупье. Я и сам видел, где успокоился шарик. Потом крупье менял мне фишки на более крупный калибр, я рассеянно смотрел по сторонам, провожал взглядами женщин, выходящих из музыкального салона, позевывал, прохаживался вдоль стола и не смотрел на крупье и мечущийся по кругу шарик. Шесть раз шарик строго следовал теории вероятностей, послушно меняя красные и черные поля цифр. Шесть раз я ставил на свой цвет и снимал растущий в геометрической прогрессии выигрыш. Седьмого раза не случилось. Я сделал руками понятный всем жест «Стоп!» и поднял на крупье глаза. Он смотрел вполне равнодушно. Делал вид, что хочет спать. Он дал мне поднос для фишек, я отнес их в бар напротив и получил деньги. Четыре тысячи крон. Пятьсот долларов. — Что-нибудь налить? — поинтересовался бармен. — Мы же, русские люди, вообще не пьем, — сказал я. — Это наша национальная особенность… — Это то-о-очно, — рассмеялся бармен. — Нам это дико. Хорошо вы его обули. Бедный эстонец теперь спать не будет. — Эстонец? Я думал, швед. Знал бы, говорил с ним по-русски. — Эстонец! Они тут прикидываются, что русского языка не понимают. По контракту со шведами работает. Шведы игорный бизнес на теплоходе купили. К тому всё идет, что скоро и сам теплоход купят… Подошла девица. Длинноногая, вполне симпатичная. — Мне шампанского, — сказала томно и покосилась на меня. — Почему молодой человек не танцует? — Мысленно с вами, — кивнул я. — Спокойной ночи! — Лучше бы не мысленно… У выхода я обернулся. Они с барменом курили, сблизившись головами. Девица тянула пепси. В Стокгольме на экологической стоянке я купил потрепанную «Вольво» ровно за пятьсот долларов. В Питере мне ее подварили, подкрасили, кое-что заменили. Я отдал ремонтникам большую часть гонорара и теперь езжу на этой «Вольво». Добрая, вместительная машина. Я показал рукой за окно. Если бы русские писатели не умели выигрывать в рулетку, на что бы они покупали машины? Вот так сейчас и живут русские писатели. Можно сказать, что встреча закончилась в теплой, дружеской обстановке. Не исключено, что студенты приняли меня за автора романа «Игрок», иногда пишущего под псевдонимом Достоевский. Мика ухватила целую пачку моих книг, попросила Катрин выписать квитанцию, а меня — поставить автографы. Катька налила всем желающим по рюмке вина. Мне — газировки. Я вышел на улицу и с удовольствием закурил. Шведы тянулись из магазина и вежливо кивали: «Хей!», «Бай!», «До свидания!» У них в руках поблескивали обложки моих книг. Хороший все-таки художник Сергей Лемехов — оформил «Ненайденный клад» на славу. Прочитал рукопись, пригласил в мастерскую и показал иллюстрации: я увидел своих героев живьем. Какими представлял, когда писал, такими и увидел. Фантастика какая-то!.. …Меня тронули за локоть. Смуглый лысоватый мужчина в костюме и галстуке с кожаной папкой в руке. Искренняя улыбка. — Димитрий Каралис? — Йес. Ю ар Димитриус Каралис ту? — О, йес! Мы задержали наши ладони в рукопожатии, разглядывая друг друга. Улыбаемся. И я вижу, что он видит, что мы похожи друг на друга! Рассмеялись. — Я стоял у дверей и всё слышал. Может быть, зайдем в кафе, поговорим? Катька оказалась тут как тут. И сразу затарахтела: она очень рада нашей исторической встрече, она сейчас закроет магазин и готова помочь нам в контактах. Она тарахтела попеременно: по-шведски — по-русски, по-русски — по-шведски и при этом успевала поглядывать на свое отражение в витрине магазина и поправлять прическу. Мы с Катькой словно собрались на пикник: я — в шортах, она — в обтягивающих брюках и в легкой блузке без лифчика. Димитриус — как с дипломатического приема. 6. Полным-полно греков! В уличном кафе за углом, куда привел нас Димитриус, нам первым делом была объяснена причина пиджачной пары и галстука в жаркий день. Димитриус с профсоюзными коллегами ездил на встречу с руководителями отрасли по поводу идущей забастовки электриков. В очередных условиях не сошлись и перенесли встречу. Бастуют они из-за условий оплаты и отпусков. А по правде сказать, просто дуркуют, потому что во всей Швеции в мае не работает ни одно предприятие. Это у них эстетическая позиция такая — бастовать в мае. Шведская модель социализма… Димитриус сказал, что весь май провел с семьей на даче, и только сегодня заехал домой, чтобы переодеться для встречи с боссами. Его жена Мария работает в парикмахерской напротив, и они часто бывают в этом кафе. Парикмахерская уже неделю закрыта по техническим причинам. Мы посмотрели на парикмахерскую. Действительно закрыта. Серьезные технические причины — цветет сирень и на улице плюс двадцать пять по Цельсию. Официант принес нам ледяной воды и кофе. Наш разговор полетел на диво стремительно. Через пять минут я знал, что мы тройные тезки — оба Николаевичи; у него есть старший брат — бывший «черный полковник», живущий в Греции, с которым он разошелся по политическим убеждениям, потому что сам Димитриус придерживается социалистической ориентации и не приемлет диктатуру. С братом он отношений не поддерживает и последний раз мельком виделся с ним несколько лет назад в свой приезд в Грецию. Димитриус сказал, что он родом из города Превеза, что на берегу Ионического моря. Рядом с островом Левкада, — Димитриус смуглым пальцем вывел на столе кружок. — Это там распяли на берегу моря апостола Андрея Первозванного, первокрестителя Руси? — блещу я недавно обретенными знаниями; но попадаю впросак. — Нет-нет, — отмахивается рукой Димитриус. — Апостола Андрея распяли южнее, в Патрах. У нас бы не распяли. У нас народ очень религиозный, даже турок не обижаем, живем со всеми дружно. В Превезе много семей носит фамилию Каралис. Есть магазины «Каралис», банки «Каралис», фирмы «Каралис» … Древняя фамилия. Одним словом, древние греки такие… Катька восторженно хлопала глазами. — Как же, — говорю, — древние греки, — если по-латышски и по-литовски наша фамилия означает «король»? Димитриус с улыбкой глянул на меня и сказал, что я — настоящий грек. И к бабке не ходи, и в бумаги не заглядывай. — Грек, грек, — переметнулась на его сторону Катька. То я у нее вредный латыш или литовец, а теперь — грек! — Вы даже похожи! — тараща глаза, закивала Катька. Сума переметная эта Катька. Димитриус сказал, что по-гречески «каралис» — это тоже князь. — Только князь… ночи, как бы… — Что это значит? — посмотрел я на Катьку. — Расспроси подробнее. Катька стала расспрашивать и ошарашила: — Типа Робина Гуда, с уклоном в справедливость. Который против богатых и за бедных… Я хватанул третий бокал ледяной воды и заказал еще бутылку. Ничего себе встреча! Целый мешок однофамильцев. А я сорок лет просидел в мглистом Питере и не знал, кого звать на помощь в потасовках. — Димитриус говорит, что «каралис» — это вроде народных мстителей… — продолжала щебетать Катька. — Еще он говорит, что греческая интеллигенция часто эмигрировала от турецкого нашествия, которое убивало интеллигентов, и у него есть карты, как греки разъезжались по всему миру, и в Прибалтику тоже. Когда ты придешь к нему домой, он покажет. Одна из ветвей их большой семьи эммигрировала в православную Россию, но точные данные хранятся или у него дома, или у отца в Греции. Он приглашает тебя завтра в гости. Жена приготовит греческий обед. Дача у них в двух километрах от дома. Поедем? — Катька, придав лицу светское выражение, взглянула на меня. — Я думаю, мы просто обязаны съездить!.. Сонная улица. Манекены болтают в витрине ногами. В гостинице даже комаров нет. — Во сколько? — Завтра в пять. Сначала он завезет нас на дачу — покажет свой садик. Он выращивает цветы и овощи. Это его хобби. Да, наверное, я все-таки грек. Я на даче тоже развожу цветы и выращиваю овощи — салаты, редиску, укроп, петрушку там разную… А когда несколько лет назад мне нужно было отдать приличную сумму долга, я устроил теплицы и промышленным способом выращивал рассаду на продажу. Бились вместе с женой и отдали. Но жена на гречанку не тянет. У них свой семейный клан. Тесть у них древом заведует. Когда я рассказал про визит родственницы с литовским корнями, он мою ветвь дерева подсадил к своей и нарисовал наш совместный с женой плод — сына Максима. Приеду — тестя с тещей обрадую. Дочка за греческого разбойника замуж вышла! Ветвь греческих Робинов Гудов! Пусть боятся нас с сыном. Вот почему меня иногда подмывает в морду дать. Я, оказывается, справедливый древний грек! Но откуда взялась робингудско-королевская фамилия у нашей бедной семьи, следует разобраться. Катька с Димитриусом уже о чем-то своем толкуют, похоже, она ему автобиографию пунктирно излагает. Слышу знакомые слова: «Таллин, Эсти…». Димитриус кивает, улыбается. Заметил мой осмысленный взгляд, подмигнул. Катька перестала щебетать, смотрит на меня ожидающе. — А что если нам, Димитриус, организовать Транснациональный Конгресс Каралисов? — говорю я на своем кандалакшском диалекте английского. — Кинуть клич по всему миру и собрать всех однофамильцев в Петербурге? Например, в Таврическом дворце! Соберем всех однофамильцев и посмотрим друг на друга: кто литовец или латыш, кто грек… — Это очень дорого, — смеется Димитриус. — Надо быть миллионером! — Ерунда! Не на те казак пьет, что есть, а на те, что будут. Катя, переведи, пожалуйста. Примем «Хартию Каралисов» ко всем землянам… Воззвание за мир и дружбу между народами, учредим орден — в смысле медаль. Изберем главного Каралиса… Димитриус с улыбкой кивает, одобряя мой треп, и поднимает указательный палец: — О, это очень, очень, очень дорого! У меня нет таких денег. Я простой электрик. Бригадир электриков. В Греции я был учителем физики в университете… — А отец? — я имел в виду его профессию. — О-о, у него тоже нет денег, — уверил Димитриус. — Он пенсионер. Заведовал кафедрой истории… Хунта отправила его в отставку. Деньги есть у остальных членов семьи — промышленников и банкиров, но я презираю большие деньги… — Можно сказать, что ваша семья — миллионеры? — уточняет Катька. — О, да, они очень богатые. Но я никогда не пойду просить у них. — Зачем просить, — продолжаю трепаться я. — Сами предложат, когда увидят размах нашей идеи: «Каралисы всех стран, соединяйтесь!». Димитриус улыбается и уходит от темы — говорит, что физика лучше истории с точки зрения поиска работы. Физика при всех властях — физика. Тем более — электричество. Электрический ток одинаково бьет и черных полковников, и простых шведов. Рискованная профессия. — Катя, скажи Димитриусу, что я — электрик четвертого разряда. Я знаю, что с электричеством надо на «вы». Димитриус радостно протягивает мне руку: коллега! — Еще я работал на подводных лодках — радиомонтажником, — хвастаюсь я. — И однажды упал в студеные воды Баренцева моря. Зимой. В полушубке и унтах. Мы стояли у причала на окраине Мурманска — в Росте. Температура воды плюс пять градусов. — Это я рассказываю на своем английском. Катька лишь изредка помогает. Она не знает, что такое «унты» и как перевести это слово на шведский. — Тяжелые кожаные сапоги на собачьем или оленьем меху… Лучшая обувь для утопленника после водолазных ботинок. Димитриус понимающе кивает: «Трагедия! Мог пойти ко дну! А Мурманск — это где?» — Рядом с Северным полюсом! — небрежно уточняю я, чтобы не запутывать грека в географии. 7. Полет над Кольским заливом …Лодка была дизельная, четырехконтейнерная, с крылатыми ракетами — горьковского завода «Красное Сормово», 1962 года постройки. Мы модернизировали систему наведения ракет — меняли прибор «Тройку», а «большевики» модернизировали гидравлику наводящей антенны. Эта антенна прячется в носовой части рубки. Когда лодка готовится к стрельбам, нос рубки разворачивается на сто восемьдесят градусов, и в нем обнаруживается вогнутое зеркало антенны — из нержавеющих трубок. Эта антенна и наводит ракету на цель. «Большевик» Косорыгин (он смеялся, что его фамилия почти что Косыгин, только две буквы лишние) стоял на палубе в наушниках и по проводной связи с командным пунктом отслеживал углы поворота зеркала. Антенна эта, как вогнутая ладошка, крутилась и наклонялась в разные стороны: то в небо глянет, то резко в горизонт нацелится, влево-вправо метнется. Быстрая штука. Мне было интересно, и я торчал на палубе, покуривая, — первый месяц только курить начал, почувствовал себя взрослым. Боря Косорыгин зашел за рубку, и антенна замерла. Всё, думаю, испытания закончились. Выждал минуту — пошел вдоль мористого борта, там, где леерных ограждений нет. Тут меня цепнуло чем-то острым за край тулупа, я взмахнул руками и молча съехал по борту лодки в дымящуюся воду Кольского залива. Испугаться не успел. Обожгло кипятком. Просторный тулуп раскрылся парашютом и не дал уйти глубоко. Но соленой воды я хлебнул. Унты на собачьем меху наполнялись водой и гирями тянули вниз. Вода из кипятка мгновенно стала ледяной. Борт лодки скользкий и покатый — покрыт специальной резиной для поглощения радиоволн — не зацепишься. Клюзы — ниже уровня воды, я их нащупал, но они мне не помогут. Я заорал. Лодка — вторая от причала. Мне девятнадцать лет. На берегу в дощатой будке мерзнет сверстник-матрос с автоматом. На рейде залива, метрах в ста — плавбаза «Лиепсе», в огоньках сквозь изморозь и водяной пар. Оттуда по внешней трансляции лупит музыка — Муслим Магомаев поет про лето, которое бродит по переулкам, и солнце, которое льется прямо с крыш. Кричи — не докричишься. И вдруг музыку вырубили. Кто-то на небесах позаботился, чтобы меня услышали. Спасло и мое обещание угостить раздолбая Борю сигаретами из новой пачки болгарского «Слънце». Боря пошел меня искать и услышал в тишине над рейдом мой булькающий крик. Мат-перемат, топот, беготня. Каната не нашлось, мне бросили металлический трос толщиной в палец. В руках не удержать — скользит, колет ладони, я пытаюсь засунуть его подмышку — они тянут. Пару раз ушел с головой под воду, но трос не выпускаю. Мотнул разок вокруг локтя — «тяните!» — хриплю. А им не вытянуть — палуба скользкая, я намок, тяжелый. Моряков нет — одни ремонтники. «Большевики» с завода «Большевик», наши с «Равенства». Тянут меня, как дохлого кита по слипу, слышу: сзади вода журчит, с меня стекает. И холод к сердцу поступает — не образно говоря, а впрямую. Меня втянули, оторвав воротник казенного тулупа. И тут свалился за борт Боря Косорыгин. Сто килограммов живого веса фыркало и материлось за бортом лодки. Меня это уже не касалось: подоспела команда, заблестели ножи, вспарывающие мокрую кожу унтов, запрыгали по палубе пуговицы, и я, неприлично журча струями, спустился через главный люк в лодку. Сняли панцирь каменеющей одежды, растерли спиртом, дали водки. Койка. Одеяло. Заснул. Вечером обе бригады собрались в нашем общежитии и стали проводить разбор полетов. Точнее, одного — моего. Полет многопудового Бори над волнами Кольского залива до обидного мало кого волновал. Я лежу в постели в соседней комнате и прислушиваюсь к разговору. Звякают ложечки в стаканах, вкусно пахнет свежим чаем. Меня не спрашивают — я еще и не голосовал на выборах в Верховный Совет, только в марте буду. — Ладно, — говорит наш бригадир Слава Силин (я его недавно встретил в Зеленогорске, он преподает в Военмехе). — Ладно, — говорит Слава. — Допустим, с флотом я договорюсь, сниму напряжение. Хотя это непросто. Но за угрозу жизни нашему единственному радиомонтажнику, молодому сотруднику, студенту-заочнику — два ящика водки? Это просто смешно. Парень мог утонуть. Нас бы всех по судам затаскали… Я понимаю еще — три ящика… Два ящика водки и один шампанского! Тогда можно о чем-то говорить, можно предположить, что вы всерьез раскаиваетесь… Боря Косорыгин (ему багром спину отбили, пока вытаскивали): — К-хе, к-хе… Етитская сила, даже говорить не могу… А чего ваш студент-заочник по палубе болтался? Сидел бы в мастерской и сочинял свои долбаные интегралы… Нет, поперся… Он вообще не имел права выходить на палубу, когда проводятся испытания… Силин (помогавший мне делать контрольные работы по высшей математике): — Боря, во-первых, интегралы не сочиняют, а берут… Во-вторых, прочитай, что написано в «Правилах проведения приемо-сдаточных испытаний» — кто должен обеспечивать технику безопасности? Три ящика — это чисто символическая плата за ваше разгильдяйство. Косорыгин (закашливаясь и отхлебывая чай): — Вот, етитская сила — меня чуть не утопили, и я же виноват… Может, спиртом возьмете? Я его с ванилинчиком и чаем сварю, как в тот раз, — коньяк будет, за уши не оттащишь… Голоса «большевиков»: — Разумно! Шоколаду принесем. Такой кайф будет! Силин (непреклонно): — Пейте этот коньяк сами. Мы чуть человека не потеряли, а вы спирт с ванилином предлагаете. Стыдно так рассуждать! Спирта и у нас залейся. Нет, только «северное сияние»! Косорыгин (мрачно): — Ладно — три, так три… Но с получки. Чей-то голос из наших: — И соответственно закуска… «Большевики» (хором): — Ну, уж на хрен закуску! Если с закуской — то кайфуем вместе! Печень тресковую мы найдем, а картошка — ваша! Силин: — С вашей бригады тресковую печень плюс ящичную селедку. Лучок. Яйца. А бефстроганов с мучным соусом мы сами приготовим. Но мясо вы достаете. Я кутался в одеяло и думал, что так же дружно и обстоятельно они могли бы готовиться к моим поминкам. Косорыгин (решительно): — Ладно, по рукам! Только вы попросите Димку, чтобы он нам срубленный шаэр к кабелю припаял. У нас радиомонтажника нет. А в среду военпреды приезжают. Сами понимаете… Парторг нашей бригады Лукошкин: — За шаэр надо договариваться отдельно… Это за скобками основных переговоров. Как бригада решит. Голоса членов бригады: — Работать в шахте придется — на морозе… — Каждая жила — пять квадратов сечения, не меньше… — Паяльник мощный нужен… — И техника безопасности. — Ему надо будет грелки спустить. Хвостом к одному ЧП прицепилось другое: кабель, который они поленились закрепить на штатное место во время испытаний, как топором перерубило. Но удачно — у самого штепсельного разъема, шаэра. Они прикинули, что кабель поставлен с запасом и менять его не придется, надо только штепсельный разъем на место приладить. Вот теперь меня на эту операцию заочно и подписывали. Договорились на три ящика, закуску и совместный вечер на нашей территории. Мы жили в приличных коттеджах на улице Гаджиева, кажется. И наши двери были напротив друг друга. И когда ночным ветром с залива наш вход заносило сугробами, мы звонили «большевикам» по телефону, и они откапывали нас деревянными лопатами. Если ветер надувал с сопок — на утренний мороз с лопатами выбегали мы. И следующий день вся бригада «большевиков» ходила вокруг меня. «Свитерок надень из верблюжьей шерсти, вот тебе унты новые, у тебя какой размер? Вот тулупчик новый, вот рукавицы из морской авиации — на резиночках, чтоб не уронить. Паяльник тебе нашли на пятьсот ватт, жало и кожух асбестом обмотали, чтобы тепло не уходило. Вот кислота с кисточкой — осторожней, мы тебе ее на пояс привесим. Вот олово проволочное. Вот шильдики на провода с номерами. Шестерку от девятки по точке отличишь. Не перепутай! Видишь, точечка внизу поставлена? (Это механики радиомонтажника учат!) Люльку для спуска в шахту мы тебе придумали — обрати внимание, какая удобная… Ремни страховочные. Две электрические грелки приготовили». У меня к тому времени был третий разряд радиомонтажника. Для военного предприятия по тем временам — немалый. Горжусь до сих пор. Я учился на заочном отделении электромеханического факультета в Горном. Года через два, не найдя в Ленинграде обязательной работы по горному ведомству, я переведусь, досдав экзамены, в Институт водного транспорта. Меня спустили в тесный стакан шахты, покрытый изморозью, и дали переноску, которую я закрепил на голове. В желтоватом конусе света стоял пар моего дыхания. От вчерашнего озноба не осталось и следа. Под кожаную ушанку мне нацепили наушники с дугой микрофона, который сразу покрылся инеем. Я втыкал жало пробника в жилу провода и запрашивал его номер. Подо мною, в тепле лодки нервничали у раскрученного шаэра два «большевика» с контрольной лампочкой, наушниками и микрофоном. Загоралась лампочка, и они с повтором называли мне номер провода. Я натягивал шильдик, осторожно взрезал изоляцию, стаскивал ее с поворотом, мазал кислотой медь, давал ей отшипеть, лудил оловом, отдувая едкий дымок, и вставлял в скошенную, как органная труба, ячейку шаэра. Нагревал металл паяльником, прикладывал тающий прутик олова и ждал, когда он вздрагивающей каплей запечатает стаканчик с проводом… Поговаривали, что после модернизации лодка пойдет в Средиземное море на помощь братскому египетскому народу — «бить сионистских агрессоров». И я гордился, что две бригады ждут наверху и волнуются — получится ли у меня. После каждой пайки я надевал авиационные варежки поверх перчаток с отрезанными пальцами и ждал, пока согреются исколотые тросом руки. И когда вечером в лучах берегового прожектора антенна дернулась, а затем уверенно нацелилась в звездное небо, я проглотил комок в горле и дал настучаться по моей озябшей спине… «Большевик» Боря стиснул меня в медвежьих объятиях и сказал, покашливая, что любит меня. Въедливые военпреды приняли у «большевиков» антенный комплекс и улетели в Ленинград. Про отрубленный кабель знали только наши бригады. Я пробыл в Росте до марта — проголосовал на выборах в Верховный Совет СССР, и меня отозвали телетайпограммой на завод, а через неделю, перелетев страну на турбовинтовом гиганте Ту-114, приземлился в Хабаровске и оттуда добрался до Комсомольска-на-Амуре — там в наладочную бригаду срочно требовался радиомонтажник. Шапка падала, когда я задирал голову, чтобы оглядеть шестнадцатиконтейнерную атомную лодку, стоящую в цехе на стапеле. Жуткое дело. От киля до верха рубки — метров тридцать. Треть Исаакиевского собора. И как мелко выглядит черная лодка, похожая на перевернутый баркас, когда ее показывают по телевизору в какой-нибудь гавани… И жуткое чувство гордости за страну — сколько у нас умных людей, если мы можем рассчитать, построить и отправить на несколько месяцев в автономное плавание эдакого кита. Нет, Америке нас не забодать! В Комсомольске я заменил тонким, как скальпель, паяльником два диода в приборе наведения ракеты и, купив на сахарно-сверкающем льду Амура сетку черных замерзших миног, а в Военторге — шикарные японские ботинки с тупыми носами, прилетел под Новый год в Ленинград — сдавать зимнюю сессию. Отец любил маринованные миноги и гордился, что младший сын уже ездит по стране и работает на секретном заводе. Вытащив из духовки традиционного гуся с яблоками и капустой, отец стал посыпать его какой-то толченой зеленью, и мы заговорили про аджигу, маринованный чеснок и прочие любимые нами приправы. Я не знал, что отцу оставалось три года жизни, и наши разговоры носили вполне бытовой характер. Казалось, мы еще наговоримся. Только спроси — и отец в подробностях расскажет тебе и про войну, и про Кирова, который поил его в Смольном чаем, а потом подарил два билета в театр, и как их с матушкой сначала не хотели пускать в царскую ложу, а когда узнали, кто дал билеты, расшаркались и бережно пододвинули кресла. И на матушке было бархатное платье с меховой оторочкой, взятое у соседки, а на отце — серый железнодорожный китель с белым целлулоидным подворотничком. Отец тогда привез по заданию Смольного целый эшелон с фруктами для детских домов Ленинграда… Японские ботинки оказались мне велики и, отплясав в них Новый год, я сдал их в комиссионку. Стокгольм. Уличное кафе. Грек Димитриус. Ледяная вода в бутылке. Рыжая свиристелка Катька. Рыжая симпатичная свиристелка. Мне сорок четыре. Целая жизнь позади. Как сказал литературный приятель, с которым мы месяц писали свои романы в избушке на окраине зимнего леса: «Пушкин в это время уже помер. А мы, идиоты, — живы…» Последнюю фразу он произнес с некоторой гордостью. Димитриус говорит, что ему пора ехать на дачу, но завтра он ждет меня в гости, и объясняет, как лучше добраться. Катька скороговоркой спрашивает меня, можно ли и ей приехать. — Можно мы приедем вместе? — спрашиваю я Димитриуса. Он на секунду задумывается и с улыбкой кивает: «О’кей! Жена и сыновья будет рады!» — И благодарит Катрин за помощь в общении. Мы распрощались до завтра, и Димитриус ушел легкой походкой с кожаной папочкой в руке. — У него родственники — миллионеры! Ты слышал? — заволновалась Катька. — Что же мне завтра надеть?.. — Ничего, — вяло говорю я. — Иди, в чем мать родила… Распусти волосы — и венок на голову. Это, наверное, от жары, у меня такой юмор. — Ну, ты дурак… Нет, я знаю, что надеть… А сколько лет сыновьям, ты не знаешь? Никогда не была в Греции… А он симпатичный. Нет, вы точно похожи! Каралис — ты, оказывается, грек! — провела рукой по волосам. Видела бы жена эти поглаживания. 8. Куда уходят рыжие свиристелки …Спрямляя дорогу к метро, мы возвращались через огромное поле с желтыми и розоватыми цветочками, и я не удержался — лег в густую траву и долго смотрел в голубое майское небо, слушая стрекот кузнечиков. Катька села рядом и стала рассуждать, как вкусен был греческий пирог, приготовленный женой Димитриуса Марией, и как хороши, как свежи были тюльпаны с нарциссами на лужайке коттеджа моего шведского однофамильца. Да, походил мой батя на отца Димитриуса Каралиса — профессора философии, отставленного хунтой, чья цветная фотография начинала семейный альбом, который мы листали на кремовом кожаном диване. А мои старшие братья весьма походили на его старших братьев! Особенно «черный полковник» Янис, с которым Димитриус уже помирился, — он копия моего брата Владимира, ушедшего в восемьдесят втором году… Фантастика какая-то! Димитриус в сотый раз уверял, что я — настоящий грек! Я посмеивался и говорил, что я — русский. «Конечно, конечно, — соглашался Димитриус, потягивая вино из бокала. — Я тоже считаю себя шведом, но в душе и по происхождению остаюсь греком! Ты — грек! Посмотри, какой ты смуглый!» Мария кивала, соглашаясь с развеселившимся мужем. Я пожимал плечами, — может, и грек. Но русский грек. — Каралис, не расстраивайся! — Катька стала срывать васильки и складывать их в букет. — Греки — это интересно. Может, окажется, что вы родственники. Будешь сюда приезжать. — Она оглядела тощий букетик. — Только я, наверное, скоро уеду… — Куда? — я покусывал травинку. — Домой… — А чего вдруг? — я поднялся и сел. Катька пожала плечами: — Совсем не «вдруг». Просто надоело… — Понятно, — я пощекотал травинкой Катькину шею. — Знаешь, почему я смуглый и быстро загораю? — Потому, что грек. — Нет, — помотал я головой. — У меня дед по материнской линии был молдаванином. Профессор химии, жил в дореволюционном Тамбове. Александр Николаевич Бузни. Смоляная борода, густые черные волосы… — Молдаванин? — Катька вырвала у меня травинку. — Ну и коктейльчик! — Покрутила рыжей головой. — И ты считаешь себя русским? — А кем же еще!.. …Я загнал машину через распахнутую аппарель в гулкий трюм парома, дождался, пока матросы закрепят крючьями колеса, и вышел на причал. Катька приподнялась на цыпочки и картинно обвила мою спину руками. Возложила голову на грудь, словно хотела услышать, как бьется мое сердце. — Поцелуй меня на прощание, — попросила тихо. — Наверное, мы уже не увидимся. Чмокнул в пахнущий шампунем пробор… — А в губы? — мне показалось, во взгляде сквозь озорство пробиваются грусть и неуверенность. Во, дает, феминистка! И сколько таких рыжих симпатичных феминисток сбивает нас с пути истинного! Каждому женатому мужчине надо выдать медаль «Муж-герой» от первой до десятой степени — в зависимости от тяжести преодоленных соблазнов. Я приобнял ее за плечи и перестал слышать крики чаек. Мне, конечно, светит десятая степень, за самые тяжелые испытания… Катька с сияющими глазами отошла от меня и покосилась на здание морского вокзала. Там, на низком крылечке возле бесшумных дверей, толпились люди. Она словно выглядывала кого-то. — Ты чего? — сказал я, чтобы что-нибудь сказать. Она прошлась изучающим взглядом по моему лицу и показала красивым пальцем на здание эстонской компании, высившееся в начале длинного мола: — Я поеду домой с того причала! Паром «Эстония»!.. Вот тебе мой таллинский телефон и адрес. Напиши… Я сказал, что напишу. Она притянула меня за уши и влепила долгий поцелуй в губы. — Не перестаю удивляться эстонским свиристелкам, — пошатываясь, сказал я. — А я тебе! — Почему? — Потому. Иди, скоро отправление. — Она подтолкнула меня к трапу, перекрестила и пошла к стеклянной коробке вокзала с поникшим шведским флагом. У дверей к ней подошел угрюмый белобрысый парень, и я догадался, что это Эрик. Катька сказала ему что-то язвительно-резкое и стала усиленно махать мне рукой — милый уезжает… Артистка! Эрик хмуро покосился на меня и отвернулся. Я тоже махнул ей несколько раз и, слегка обиженный этим спектаклем, взошел на паром. На губах еще оставался вкус ее помады, и я не спешил закуривать… …Когда через много месяцев я позвонил в Таллин и попросил Катрин, свистящий женский голос спросил, какую Катрин мне нужно, как ее фамилия. Я назвал фамилию. В трубке задумались. — Она еще работала в Швеции, — подсказал я. — Девушка такая… — Та, та, — печально сказали в трубке. — Та тевушка… Та тевушка пагип на пароме «Эстонья». Они стесь польсе не сывут. Я извинился и положил трубку. У нас в Зеленогорске стоял теплый май, цвела сирень, только не прыгали по траве серые и черные крольчата… Рыжая симпатичная свиристелка. И чего ей не сиделось дома? Ведь паром затонул на маршруте Таллин — Стокгольм, значит, она опять плыла в Швецию. Я не стал вычеркивать ее из записной книжки, а лишь поставил против ее фамилии крест. Хроники смутного времени (В поисках утраченных предков) 1995 (январь) — 2001 гг. (апрель) 1995 год 27 января 1995 г. Кто сказал, что деньги не пахнут? Еще как пахнут! Вываливаешь на тахту перетянутые резинками пачки, и в комнате возникает тяжелый запах немытых рук, запах вывернутых карманов с легкой примесью женской косметики. Ольга пересчитывает их при задернутых шторах, раскладывает по купюрам, пачкам, кучкам, поленницам, пишет, куда пойдут — это в банк, это в Москву, это на зарплату и премии, потом складывает их обратно в мешки и пакеты и гудит пылесосом, снимая с дивана оставшийся мусор. Чем больше дневная выручка, тем больше мусора. Словно деньги принесены не из книжных магазинов, а с колхозного рынка: земля, песок, катышки бумаги и прочие мелкие соринки, свистящие в трубе пылесоса. Я проветриваю кабинет, брызгаю одеколоном, но и ночью мне кажется, что запах денег, доносится из чрева дивана, на котором я сплю. Стиснутые резинками и завернутые в полиэтиленовые мешки с подробной описью количества купюр они все равно пахнут… Сплю на деньгах, но радости не испытываю. Почему надо засовывать их в диван, а не в стенной шкаф, например? Может инстинкт действует, может, пословица на психологическом уровне: «Подальше положишь, поближе возьмешь»? Однажды, приехав с книжного рынка, Ольга сунула пакет с деньгами в платяной шкаф и пошла на кухню чистить селедку. Кошка Дашка открыла лапой дверь, порвала шуршащий мешок, к ней сунула свою любопытную овчарочью морду Юджи, и эти хулиганки на пару растащили по квартире и насуслили три миллиона в пачках. Юджи брала пачку тысячных в пасть и катала там, слегка подгрызая, словно хотела проглотить. На этом ее и застала Ольга, спешившая к зазвонившему телефону. 1 февраля 1995 г. Миша Веллер выпустил книгу «Легенды Невского проспекта». Коля Александров — несколько книг детективов. Подписывая свою книгу в подземном вестибюле метро, Коля сказал: — Не пишешь? Смотри, придется начинать заново! Рассказал об этом эпизоде Борису Стругацкому. Он махнул рукой: «Писательство — это как езда на велосипеде. Немножко руль повиляет, и поедете». Не знаю, не знаю. С этим книжным делом я потерял привычку ежедневно крутить педали, сохранять равновесие и рулить сюжетом. Писатель, как и вор в законе, не должен работать. Иначе будешь не писать, а пописывать. Что мы и имеем… 16 февраля 1995 г. Привез Борису Стругацкому гонорар за десятый том собрания сочинений, которое выпускает наш «Текст». Стругацкий, как обычно, в коротких валеночках, теплой жилетке, доброжелательно-внимателен. На стене — веточка ржавой колючей проволоки, которую сняли с Берлинской стены. И барельеф Пушкина на чугунном кругляше — черный, как копировальная бумага. Такого черного Пушкина я помню с детства — он висел в нашем доме, и я сразу запомнил по этой дегтевой черноте, что солнце русской поэзии — из арабов, его предки родом из Африки, за освобождение которой от колониализма борется всё прогрессивное человечество во главе с Никитой Сергеевичем Хрущёвым, который, наоборот, был толст и румян и которого я в шестилетнем возрасте погладил по накладному карману просторного песочного пиджака на платформе в городе Зеленогорске, просунув свою тонкую руку меж синих милицейских кителей. «Дедушка Хрущёв! — радостно вопил я. — Дорогой Никита Сергеевич!» Черный чугунный Пушкин и колючая проволока — неплохая часть интерьера писателя-фантаста. Семинар фантастики, который много лет вел в Доме писателя Борис Натанович, не собирался уже года четыре, с тех пор, как сгорел Дом писателя. Я напомнил, как десять лет назад меня приняли из кандидатов в действительные члены семинара. Стругацкий посетовал, что скучает без молодежи. Удивительно — вспомнил мою повесть и рассказ, с которыми я пришел в семинар. — А сейчас что-нибудь пишете? — Только дневники. Чтобы писать, нужно понимать происходящую жизнь, а я ничего не понимаю. Какая-то трещина в сердце. — Ну, Димочка, вести дневники в смутные времена — это очень важно и интересно! Продолжайте, не ленитесь. Вот у меня это плохо получается… Утром выступал Ельцин с посланием к Парламенту. — Борис Натанович, как вы думаете — Ельцин пьет? — Я о том же самом спрашивал Егора… Егор Гайдар, бывший премьер-министр, женат на дочке Аркадия Стругацкого, Маше. — Егор сказал, что выпить Ельцин любит, но не запойный. — И никаких решений по пьянке не принимает? — Мне хотелось верить, что нашей страной управляет если не трезвенник, то хотя бы не алкаш. — Нет-нет, это исключено, — махнул рукой классик. — Это преувеличивают. Но выпить любит… — А кто там наверху не любит? Путч, и тот готовили по пьянке. Премьер Павлов на допросе сказал, что ничего не помнит — спал пьяный на диванчике. У Янаева на первой пресс-конференции ГКЧП руки дрожали, воду стаканами глотал — все по телевизору видели. Белый Дом защищали — Руцкой со своей командой о пустые бутылки спотыкались. — Меня тянуло философствовать. — Да и что хотеть — если мы сами признаем, что народ наш испорчен, забит, развращен, безбожен, местами просто ужасен, а мы хотим, чтобы таким народом управлял честный, трезвый, мудрый и добросовестный человек вроде академика Лихачева. Такого не бывает… Стругацкий сложил деньги стопочкой и расписался в ордере. — Да, Дима, я с вами согласен — такого не бывает… Борис Натанович не пьет — не любит это дело, как признался однажды. «У нас Аркадий за двоих употреблял…» 26 февраля 1995 г. Вестернизация России в полном разгаре. Не знаю, как в глубинке, но в обеих столицах дело налажено — всё ведется к тому, чтобы русские перестали ощущать себя русскими. Прихожу домой — орет телевизор: небритый Шифрин бацает на гитаре: «Мани-мани-мани!..» Домочадцы занимаются своими делами: Ольга говорит по телефону, Максим прибирается в комнате. — Где пульт? — не раздеваясь, яростно ищу его, чтобы убавить звук или переключить программу. — Где пульт? Собака и кошка прячутся по углам, смотрят на меня сочувственно-тревожно. Как сквозь землю провалился этот чертов пульт! «Мани — мани — мани!..» Нажимаю кнопку на телевизоре. Экран гаснет — видна пыль на нем. — Вы что, глухие? Тише сделать нельзя? Максим говорит, что он телевизор не смотрит, Ольга пожимает плечами: громкость, дескать, была нормальная, но началась песня, и стало громко. — Да какая это к черту песня! Песня… Вы уже без орущего ящика жизни не представляете. Он орет, а вам — хоть бы что… Я уже позабыл, когда русские народные песни по телевизору исполняли. Сколько приемник ни крути, русской песни не услышишь — сплошной западный вал. Что бы сказала Европа, что бы сказала Америка, случись на их радиостанциях и на ТВ зеркальная ситуация: днем и ночью крутили бы нашу эстраду? Например, Леонтьева, Пугачеву, Бабкину… А про танцы и говорить нечего — подтанцовка в нижнем белье. Выходит певец, одетый, как швейцар в ресторане или как герой-любовник, выскочивший из шкафа, а с ним дюжина девочек, вся задача которых одновременно хлопнуть в ладоши, повернуться попками к зрителю и как-нибудь раскорячиться. В России так теперь танцуют. Коля Коняев возглавляет Православное общество писателей. Поэт Виктор Максимов, вышедший из нашего союза писателей и вступивший в почвеннический лагерь, посоветовал мне переговорить с ним. Я сманил Колю ехать в Москву в один день. Взял купейные билеты. Говорили до трех ночи. — Почему не слышно голоса Русской Православной Церкви? Почему по телевизору какие-то Сванидзе, Митковы, Познеры, Явлинские?.. Их много, но правда-то одна. Сникерсы, баунти, райские ароматы, непревзойденный результат… Давай наберем денег и организуем ежедневное или еженедельное выступление православных проповедников — пусть они нам рассказывают, что есть добро, а что — зло. На конкретных примерах. Если им нельзя касаться политики — пусть говорят о мирском. Пусть устраивают диспуты с мирянами, отвечают на вопросы, растолковывают факты повседневной жизни… Неужели русские предприниматели не найдут денег на святое дело? На рок и джаз-фестивали находят, на «Поле чудес» — отбоя нет от спонсоров… Найдем! Я первый дам, сколько смогу… Мы курили в тамбуре «Красной стрелы», и Коля говорил, что многое делается, задача его общества — воцерковление писателей, чтобы писатели вернулись в Церковь, знали, как ведутся службы, хотя бы раз в неделю стояли полную литургию, исповедовались, причащались, придерживались в своих произведениях христианских идей… Церковь не молчит. — Но почему не слышно ее голоса? Когда большевикам нужно было разрушить религию, они призвали сотни публицистов и борзописцев к этому делу, даже объявили пятилетку безбожия. Желающие нашлись быстро. Сейчас, когда мы проиграли холодную войну, экономическую, идеологическую и начинаем проигрывать битву за души людей, — самое время соединиться всем деятелям искусства и помочь людям не только молитвами, но и конкретным делом… Государственной власти как таковой нет — есть команды, борющиеся за нее, но есть президент, в конце концов… Коняев сказал, что все воззвания подобного рода (а они были) до президента не доходят. — Ему же письма не домой в почтовый ящик приносят…Там референты и помощники. Вспомнили, что не успело общество православных писателей заявить о себе, а писательница Нина Катерли, которой в последнее время полюбилось словечко «фашист», уже успела наговорить по московскому ТВ кучу гадостей о его намерениях. — Православные писатели и фашисты — это, по ее мнению, очень близкие понятия, — рассмеялся, почесывая бороду, Коняев. — Особенно, если учесть, что среди первых много фронтовиков, воевавших с фашизмом… 29 марта 1995 г. Стреляют везде — по несколько убийств в день. Новости начинаются с сообщения, кого сегодня грохнули. Весело живем! Наверное, убитые мешали строить обновленную Россию, сопротивлялись вхождению страны в цивилизованное сообщество, тормозили прогресс и реформы, о которых только и трещат в телевизоре: «Реформы, реформы, реформы…» И чем кровь, пролитая в революцию, которую так любят вспоминать «прогрессивные журналисты», отличается от крови, проливаемой сейчас? Общественные туалеты в Петербурге начинают превращаться в кафе, блинные, закусочные, коктейль-бары. 28 июня 1995 г. Зеленогорск. Поэт Виктор Максимов подарил свой новый роман «Без тринадцати тринадцать или Тоска по Тюхину». Я хотел его издавать, но Житинский испугался конкуренции — издал в своем «Новом Геликоне». Жанр — «химериада нашего времени». Писал восемь лет. Тираж 10 тыс. Рад за Виктора и за нашу литературу. Изумительный язык. Начинается с затянувшегося запоя в честь пятидесятилетия героя. И вся фантастическая жизнь вспоминается. Как жил, зачем жил, почему жил, а не умер. Легко написано, но читаешь с сочувствием и сопереживанием. О чем я Виктору и сказал, позвонив сегодня. Говорили долго. До романа он казался мне проще — автор песен, поэм, гражданской лирики. 1 июля 1995 г. Зеленогорск. Дочитываю дневники недавно скончавшегося Юрия Нагибина. Он вел их с 1942 по 1986 год. Отдал в издательство за три дня до смерти. Поначалу не нравилось: нудные, вымученные описания природы, охоты, пьянок, женщин — последняя позиция описана особенно противно: сравнительный анализ жен, любовниц; затем жалобы на родню, дачную обслугу, шофера, секретарей СП, журналистов. Сетования на то, что его редко отправляют за границу (к сорока годам объехал только 25 стран). Все кругом плохие, мерзавцы, упыри, прикидываются хорошими, он с ними дружит, а потом прозревает… Но с записей, относящихся к его double five, я почувствовал в авторе перемену и читал с интересом. Нагибин всю жизнь (так он полагал) учился писать. Его рассказы я никогда не пропускал, хотя и видел в них некоторую литературность. У Юрия Марковича было пять, кажется, жен. Страх и ожидание смерти начались лет с пятидесяти. Он умер в 1995 г. — семидесятипятилетним. Мир его праху. 26 октября 1995 г. Дома. Приехал из Германии — был на книжной ярмарке во Франкфурте. Там немного оттянулся пивом и греческим вином. Сижу за компьютером, вяло стучу по клавишам и пытаюсь набирать очки в рейтинге трезвых людей. Пишу, можно сказать, для тренировки. Обойти книжную ярмарку невозможно — целый город. Глянец книг, запах карамели и кофе. Народу, как на Дворцовой набережной перед праздничным салютом. У стендов «Текста» не задержался — там непьющий Виталий Бабенко готовился принимать немецких издателей и переводчиков — разливал водку в наперстки и размазывал икринки по галетам размером с советский пятачок. На мое предложение жахнуть по стакану, как отцы завещали, и спеть в центре Германии «День Победы», Виталий замахал руками. Я ушел в свободный полет — пить пиво и шуршать листьями начинающейся осени. Пил под желтым тентом с итальянским прозаиком. Пил с албанцем, чилийцем и португальцем. Португальский новеллист сказал, что моя фамилия на их языке напоминает емкий мат, наше трехбуквенное ругательство. В Португалии с моей фамилией делать нечего. Если только людей смешить. Выяснял, о чем пишут коллеги. Любовь, одиночество, преподавание в вузе… Интерес к русской литературе специфический: мерзости современной жизни и пинки мертвому коммунистическому льву. Есть, есть у нас авторы, которые успешно пишут на эту тему. В ресторанчике гостиницы познакомился с дедком, который заведует пивным краном — ему 68 лет, славный малый. Его отец попал в плен под Сталинградом. Знает лишь несколько слов по-русски. Но умеет интонацией и жестикуляцией придать слову богатый смысловой окрас. Я его понимал, попивая пиво у стойки. Надписал ему «Ненайденный клад» — пусть совершенствует русский язык. А то от него только и слышишь: «бл…», «е… твою мать!» и «Музик, дай махорку!» Жили в Дармштадте, городке в тридцати км от Франкфурта. На ярмарку ездил электричкой — она бесшумно рассекала еще зеленые дубовые леса. 1996 год 21 января 1996 г. Несколько ночей подряд читал С. Довлатова, включая его переписку и очерки о нем. Поначалу хотелось читать еще и еще. Ну, Сережа, давай! К концу устал и задумался. Да, блестящий рассказчик, умеет создать интерес к пустяковым, казалось бы, житейским ситуациям, прекрасно держит интонацию… Но при всей изящности и лаконичности письма копает неглубоко. Интересно наблюдать жизнь его героев, но не сочувствуешь ей. Талантливый гуляка, лоботряс, фарцовщик, охранник в зоне, журналист — знает жизнь, но по-разному мы с ним эту жизнь видим. Но стимулирует к письму. После его книг чешутся руки: ты заразился интонацией, кажущейся простотой письма, в голове крутятся начальные фразы легкого изящного рассказа… Догадываюсь, как непросто Довлатов шлифовал свой текст. Чем труднее пишется, тем легче читается. 25 января 1996 г. Война в Чечне — не война, а политика. Кому-то она нужна. И так мерзко на душе делается. Посмотрел телевизионные сводки о военных действиях в Грозном, а потом ушел в свой кабинет и расплакался. Гнусь и гадость творится в отечестве, и не знаешь что делать. Писатели, словно в штаны навалили. Где наш Гранин, где Искандер, где Евтушенко, Вознесенский, Анатолий Рыбаков и прочие борцы за справедливость? Приехал к Б. Стругацкому выплачивать гонорар. Мне накануне приснилось, что мы с ним рассматриваем Ольгины семейные альбомы с марками. Рассказал ему об этом. — Дима! Почему же вы не привезли их мне! Я давно мечтаю, чтобы кто-нибудь привез мне коллекцию марок и я бы покопался в ней. Это же мечта любого филателиста! Я рассказал, какие марки в нашей коллекции, вспомнил, что у тестя есть несколько альбомов — остались от дядьки. Рассказал про дядьку, похвастался Ольгиной бабушкой-артисткой. Выяснилось, что Стругацкий интересуется также конвертами и открытками с марками особого, восьмого формата. — Вы помните, Дима, к нам в семинар ходил сын артиста Кадочникова?.. — он назвал имя. Я соврал, что помню. — Так вот однажды он приволок мне два чемодана с письмами сороковых-пятидесятых годов. Павел Кадочников тогда был страшно популярен — снялся в фильме «Подвиг разведчика», еще каких-то… Это были письма его почитателей — со всей страны. Некоторые даже нераспечатанные. И вот я всю ночь копался в этом чемодане. Получил несказанное удовольствие!.. Что касается ваших марок, то это, скорее всего, так называемая детская коллекция. А вот марки вашего тестя, оставшиеся ему от дядьки, — это может оказаться весьма интересным. Человек собирал их в зрелом возрасте, имея деньги, — он мог себе позволить. Я пообещал поговорить с тестем и привезти ему коллекции на просмотр. — В этом есть нечто странно-знаменательное, — одеваясь, сказал я. — В Чечне идет война, в Кремле творится бог знает что, на душе гадко, а мы с вами беседовали о марках… — Да-а… На душе гадко, — согласился Борис Натанович. — Время очень тяжелое и неприятное. — Он проводил меня до решетчатой двери на площадке, открыл замок. — Я вас жду, Дима. Привозите ваши коллекции, с удовольствием посмотрю… «Известно, что ничто так не окрыляет фантазию, как отсутствие фактов», — говорил Николай Евграфович Салтыков-Щедрин. Власть молчит, и мы ломаем себе голову: что происходит в стране, куда мы идем, какова статистика производства, рождаемости, смертности, потребления мяса, хлеба, алкоголя, соотношение браков и разводов… Цифры мелькают в газетах самые лихие. С тоски читаю Щедрина: «Надул, сосводничал, получил грош, из оного копейку пропил, другую спрятал — в этом весь интерес настоящего. Когда грошей накопится достаточно, можно будет задрать ноги на стол и начать пить без просыпу: в этом весь идеал будущего» («Господа ташкентцы»). В наше время таких господ хватает. «Брокер на бирже» звучит, как космонавт во времена моего пионерского детства. Дети хотят быть либо рэкетирами в кожаных куртках, либо брокерами. Несчастная мы страна… 28 января 1996 г. 22 . Дома. Сейчас передали по телевизору: в Америке умер Иосиф Бродский, лауреат Нобелевской премии. Во сне от сердечной болезни… 12 февраля 1996 г. Поэт Гена Григорьев, появившийся однажды на собрании секции поэзии в противогазе, откликнулся на смерть Бродского так: Нас одних в России бросив На съеденье, так сказать, На Васильевский Иосиф Не приедет умирать. Продолжаются разборки, Нечисть правит карнавал. А поэт усоп в Нью Йорке. Надинамил, обманул. Гена сильно пьет. Хронически, я бы сказал. Но пишет четко. Похож на Распутина. Черные космы волос, широко расставленные глаза, но глаза умные и добрые. Похоже, добрый, но непутевый. А кто у нас путевый?.. Я, что ли путевый? Все стукнутые литературой, как правило, непутевые люди. Исключения — литературные генералы. А как ими становятся? Андрей Столяров рассказывал, что когда задумывал достичь литературных высот, специально брал в библиотеке книги лауреатов Ленинской и Сталинской премий — хотел познать формулу официального успеха. «Ты понимаешь, там тема задавливает литературу. Но написано гладенько…» 23 февраля 1996 г. Разговорились с Виктором Конецким о блокаде. Точнее, разговорился я — Конецкий лежал на диване и насупленно молчал. Я рассказывал как тетка моего школьного друга тетя Нюра в блокаду водила по Дороге жизни «полуторку» и насмотрелась такого, что из веселой говорливой девушки превратилась в молчунью. Уже после войны прятала в холодную печку деньги, сухари, соль, спички, бензиновые зажигалки из винтовочных гильз. Тулупы, ватники и валенки лежали в ее комнатке на Лиговке штабелями. С мужчинами держалась, как с врагами народа. Сама ела мало, но пыталась усиленно кормить детей и зверей, отчего возникали конфликты с родственниками. Сынишка погиб в октябрьскую бомбежку 1941-го. Красавец муж, токарь и комсомолец, лег в прусскую землю в 1944-м. Второй раз баба Нюра замуж не вышла. Кормила голубей, кошек, детей, заглядывала в мусорные бачки… Татьяна несколько раз заходила в комнату во время нашего разговора, и я понял, что блокадная тема тяжела для Виктора Викторовича. — Я им никогда не прощу унижение голодом и страхом, — тихо сказал Виктор Викторович, подводя черту под темой блокады. — Никогда! 1 сентября 1996 г. В июне продали квартиру на Среднем проспекте, купили с доплатой расселенную трехкомнатную коммуналку, и я провалился в ремонт на всё лето. Семья жила на даче. Успел к началу учебного года. Даже не верится. Рабочих набирал по объявлениям. Прорабом был сам. Каких только дуриков не увидел за эти два месяца! Каким дуриком был сам, готовя для рабочих еду и собирая их на просторной кухне, чтобы сплотить в коллектив и накормить по-человечески. Покупал хорошие колбасы, сыры, корейку, пельмени, заваривал чай и кофе, устраивал перерывы, во время которых слушал их байки. Одному пожилому штукатуру купил пиво на опохмелку. Они смеялись надо мной за глаза. Об этом поведала племянница Любаша — я пригласил ее убираться в квартире и ходить в магазин за продуктами. Они не знали, что она моя племянница. 1997 год 5 января 1997 г. Очень хочу найти предков и установить происхождение фамилии. Саша Мясников, прозаик с обширными историческими знаниями, просветил меня о количестве наших предков. Есть два основных закона генеалогии: 1. В среднем, на век укладывается четыре поколения. 2. С каждым поколением число предков удваивается. У каждого человека были папа и мама, у каждого из них тоже была пара родителей. И т. д. Рост числа предков идет по геометрической прогрессии с коэффициентом 2. Если спуститься с этой прогрессией на пять столетий вниз, то к началу 1500-х годов у каждого из нас обнаружится два миллиона сто одна тысяча девятьсот пятьдесят человек прямых предков. (Я проверил, умножив два на два двадцать раз.) Вот это тема! Если вдуматься, я затеял собрать досье на самого себя, стоящего на вершине гигантской, растущей из глубины веков человеческой пирамиды. Подо мною, расширяясь в геометрической прогрессии, бродит многоэтносный конгломерат, исчисляемый миллионами предков. Там клубятся дымы былых сражений, слышится стук конских копыт и влюбленных сердец, гремят пушки и свистят пули, льются слезы радости и горя, трещат на ветру знамена, бьют барабаны и звучат похоронные мелодии… …За стеклом моего книжного шкафа — старинные фотографии. Молодой человек в курточке со стоячим воротником и трогательным ежиком волос приходится мне дедушкой по отцовской линии — это следует из дарственной надписи, сотворенной каллиграфическим почерком на обороте карточки: «Горячо-любимой бабушке от любящего внука на добрую память, — Павел Каралис». Фотография сделана в фотоателье на Невском проспекте после 1898 года. Рубежную дату я разглядел через лупу на кругляше серебряной медали Императорского фотографического общества — она красовалась на обороте карточки. Задумчиво-серьезный юноша: внимательные глаза под слегка набрякшими веками, просторный лоб. На фотографии деду не больше семнадцати. Две следующие карточки тоже питерские. Усатый мужчина в кителе неизвестного ведомства и женщина в платье с оборками и рюшечками. Они могут быть прадедушкой и прабабушкой. Ибо фотография молодого человека — дедушки, положенная между ними, дает очевидное сходство с обеими персонами. Отец — сын — мать? Фотографию деда по матери, бородатого химика в сюртуке, сделанную в коричневых тонах, я помню с раннего детства — она всегда стояла на трюмо. Еще фотография: мой будущий отец пятилетним ребенком, стриженным наголо, обнимает за плечо свою маму. Мама — моя будущая бабушка, вполне миловидная брюнетка в белой кофточке с оборками и юбке. Мягко улыбается. Сестра сказала, что ее зовут Ольга Николаевна, урожденная Высоцкая. Дитя задумчиво. Карточка совсем маленькая, треснувшая, год приблизительно 1912-й. Предки. Они смотрят мимо меня, чуть повернув головы влево, и нашим взглядам не суждено встретиться. Без предков мне не хватает исторического пространства — ну кто я без них: комар, родившийся на один день? листочек, унесенный ветром? Понятно, что не нами всё началось и не нами кончится… Ведь народ — это не только сто пятьдесят миллионов людей, живущих в данное время. Это и миллиард праотцев, оставивших нам страну, и миллиард потомков, что будут жить в грядущие века. Созвонился с Леной Цветковой — ее координаты дал Виктор Конецкий. Она сказала, что семейные легенды надо обязательно фиксировать, но поиск начинается с документов. Научила, как писать архивные запросы. Три составляющие успешного поиска: кто, где, когда? Надо знать: кого ищем, где ищем и в каком временном интервале ищем. Сделал справку для архивистов, в которой описал три версии происхождения фамилии — греческую, прибалтийскую и финикийскую (город Каралис, на острове Сардос, упомянутый в «Географии» Страбона). Приложил копию «трудового списка» деда по матери — профессора химии Александра Николаевича Бузни, который в сентябре 1933 года на нескольких листах клетчатой бумаги подробно сообщил о себе и своей трудовой деятельности: «Родился в 1860 году, марта 1-го числа, национальность — молдаванин, социальное положение — преподаватель, образование — высшее, профессия: химик-агроном и преподаватель с 1899 г. со стажем 37 лет; беспартийный; член профсоюза Работников просвещения; на военном учете не состою (ратник ополчения)»… Там же номер его диплома, полученного в Киевском университете, и все места его службы. Шансов найти что-либо по деду-химику очень мало, но не пропадать же добротным документам. Как утверждает семейная молва, дед происходил из бедной молдавской семьи. На деньги сельского схода он закончил Киевский университет по естественно-научному факультету, увлекался марксизмом, был замешан в революционных выступлениях, чуть не угодил на каторгу, но потом тихо осел в провинциальном Тамбове под надзором полиции, где заведовал губернской химической лабораторией, растил четверых детей и дружил с Иваном Владимировичем Мичуриным, обмениваясь с ним саженцами и научными идеями. В увесистой тетради с черной коленкоровой обложкой дед прекрасным почерком доводит до сведения потомков, как следует изготавливать несгораемую бумагу, плиты из пробковых отбросов, цементы для металла, вечные чернила из кампешевого дерева, вираж-фиксаж для фотографических пластин и еще двести сорок нумерованных рецептов, включая эмалировку дерева и приготовление мыла в домашних условиях. Некоторые рецепты, которые я в детстве пытался использовать, ставили меня в тупик: «взять чистого мексиканского асфальта — 43 золотника, каучука белого — 2 фунта; спирту в 95 градусов /  ведра, терпентину венецианского — 15 золотников…» Что можно вызнать по деду-химику? Из какой молдавской деревни его, смуглого лобастого паренька, отправили учиться в Киевский университет? Да и как найдешь ту деревню, которая давно стала поселком городского типа, а ее жители полегли на погосте, по которому, быть может, прошло колдобистое шоссе в районный центр? Приготовил несколько архивных запросов и на ночь читал Пушкина: «Но я согласен с Ламбрюером: „Подчеркивать пренебрежение к своему происхождению — черта смешная в выскочках и низкая в дворянстве“». 21 мая 1997 г. Александр Житинский, Интернет: …Этот день стоит зафиксировать, потому что сегодня состоялась презентация Центра современной литературы и книги (проект Дмитрия Каралиса), на которой присутствовали разные писатели. В Центре этом намечается поддерживать современную литературу — коллектор книг, магазин, отчасти возродить писательские тусовки, семинар Бориса Стругацкого по фантастике и проч. Возможно, что и я с Интернетом каким-то боком туда впишусь. А пока был фуршет (неизвестно, где Каралис добыл деньги) с шампанским, водкой и икрой. Все жутко обрадовались такой халяве и почему-то решили, что так теперь будет всегда. Приходим, разговариваем, едим, пьем. А денежки пусть платит Пушкин. После писательских тусовок всегда отвратительное настроение, потому что писатель — величина индивидуальная, его можно терпеть (любить) только отдельно. Собранные вместе писатели ужасны. (См. по этому поводу Булгакова — «Мастер и Маргарита», «Театральный роман» — ничего не изменилось). Парад амбиций и обид, мелочность чувств и мыслей в сравнении с их же чувствами и мыслями в книгах… Себя не исключаю. Хочу только заметить, что относиться потому к писателям с презрением не стоит. Истинные они — в книгах, а не на халявных тусовках. 8 июля 1997 г. Был у Конецкого. Говорили о моем Центре. В. В. надписал мне свою новую книгу «Кляксы на старых промокашках». Я ее успел прочитать, и мы поговорили. В. В. уведомляет в предисловии, чтобы читатель «не ожидал найти в книге хоть какой-нибудь сюжет или даже слабенькую фабулу». И советует потренировать скулы, ибо их, дескать, не один раз сведет судорога зеленой скуки. Но это легкое кокетство — монтаж фактов великолепный! Книжица начинается дневниковыми записями девятнадцатилетнего Конецкого, воспитанника Ленинградского военно-морского подготовительного училища — 1948 год. Меня тогда еще и на свете не было — я появлюсь через год. Из книги: «Ведь, кажется, нет ничего полезнее и насыщеннее для души пишущего человека, нежели рыть архивы предков». У Конецкого лежит чемодан с семейными архивами. В книге последний раздел — «Из семейной хроники». У меня в этом смысле — кот наплакал. Надпись на книге: «Крестнику Дмитрию Николаевичу от мафиозного папы на добрую память — Вика Конецкий». Греет душу. Особенно домашнее «Вика». 31 декабря 1997 г. 20 часов. Был у Конецкого. Разговаривали два часа. Привез ему поздравление от «Центра современной литературы и книги», небольшую материальную помощь и новогодний праздничный набор. И тепло на душе сделалось — и от разговора, и потому, что смог помочь любимому писателю. Конецкий, когда плавал, помогал деньгами многим — и знакомым и незнакомым. Приходили слезные письма от читателей — Виктор Викторович хмуро читал, потом давал жене Татьяне сотню-другую: сходи на почту, пошли, пожалуйста. Ничем другим помочь не могу. …В. В. лежал на диване под одеялом, я сидел у столика, форточка настежь — дымили, как черти, и старый морской волк рассказал, как однажды с Глебом Горбовским пошли лечиться от окаянной пьянки, которая заездила его на берегу. За окном падал снег. На карте мира, в полстены над диваном, тянулись разноцветные нитки кругосветных маршрутов Конецкого. Конецкий рассказывал, как Виктор Борисович Шкловский хотел его усыновить, и я думал о том, что его жизни, его биографии хватило бы еще на десяток романов. Заговорили о фамилиях, о предках. Вспомнили его повесть в «Неве» — «Никто пути пройденного у нас не отберет» — смелую вещь. — Ты заведи гроссбух на своих предков, наподобие судового журнала, и начни! — наставлял Виктор Викторович. — А дальше оно само пойдет! Название придумай… Я сказал, что начал, и название придумал: «В поисках утраченных предков». Конецкий долго смотрел в потолок, сделал несколько затяжек, стряхнул пепел и сказал, что название ему нравится. — Не ограничивай себя в форме, будь раскованнее. Может очень интересное путешествие в прошлое получиться! Со страхом отдал В. В. свою повесть о поездке в Швецию «Из варяг в греки». Обещал прочитать. «Писать, писать и писать!» — грозил на прощание пальцем Виктор Викторович. Он говорил другими словами — похлеще, но суть та же. В доме пахнет елкой. До Нового года осталось шесть часов. Ольга купила индейку, собирается ее жарить с яблоками и кислой капустой, запекать картошку. Что было в уходящем году? В мае открыли Центр современной литературы и книги на набережной Макарова. 820 квадратных метров площади, 600 из которых — подвал. Гостей было много, из обоих союзов. Сдержанно улыбались представители дипкорпуса. В Белом зале играли две арфистки в белых одеждах. Сверкая голубым камзолом и ботфортами, по залам расхаживал князь Меншиков — приветствовал гостей складными речами, изображал первого губернатора Петербурга. Запотевший бочонок пива стоял под надзором хрустящего передником официанта. Водки — залейся, закуски — заешься. Василеостровская администрация постаралась. Выступил Гранин, сказал, что книга не умрет, Интернет ей не помеха, книгу можно взять на ночь в постель, а Интернет не возьмешь. Выступил Андрей Битов. Илья Штемлер назвал меня русским Соросом. Знал бы он, сколько денег оставалось у меня на расчетном счете! Даже налоги не заплатить. Сидели за сдвинутыми столами, читали стихи, хохотали, рассказывали байки, ухаживали за женщинами, острили, трепались и радовались, что вернулась прежняя жизнь. После открытия я заболел какой-то редкой ангиной, которая бывает у солдат-новобранцев на почве недоедания и нервного истощения. Лечился дома — теплым коньяком и антибиотиками. Наутро народ пришел опохмеляться в Центр. Это меня порадовало. Но через день позвонил завхоз Курочкин и сообщил, что опохмелившиеся норовят остаться ночевать, а то и пожить добровольцами-сторожами. Я забеспокоился. Курочкин, хихикая, рассказал, что некоторые художники ходят в трусах после купания в Малой Неве и спят в креслах. «Русалок не водят?» — встревожился я. «Ну, как тебе сказать…» — задумался старый велогонщик. «Так и скажи!» — «Были тут какие-то…» — «А где сейчас?» — «Ушли с охранниками». Частных охранников совершенно бесплатно устроил Сергей Алешин, зам главы Василеостровской администрации. Его роль во всей истории Писательского клуба просто неоценима. Я сиплым ангинным голосом сделал Курочкину выговор. Пока, дескать, директор, ослабленный вирусами, лежит в постели и по необходимости лечится коньяком, он, Юрий Леонидович, призван следить, чтобы Центр современной литературы и книги не превратился в центр разврата. И вообще, пора дважды в день протирать вывеску корабля и чистить рынду. Юра сказал, что писатели отличные мужики, и обещал полный порядок. Пошла писательская жизнь. Застоявшийся народ встрепенулся. В план записывались на месяцы вперед. Возобновили фантастический семинар Бориса Стругацкого. Ник. Ютанов подарил Стругацкому кресло-трон из малазийского красного дерева и столик с ножкой в виде лиры. Борис Натанович расцвел, но плюхнулся на трон, как на трамвайное сиденье, по-простецки, без всякой величественности — в джинсах и кроссовках. Хорошо провели вечер В. Конецкого с выставкой его картин. Прошли вечера Ильи Штемлера, Виктора Кривулина, презентация книги А. Каца «Евреи. Христианство. Россия», на которой я напился, обнимался с автором и благодарил за умную примирительную книгу о русских и евреях. Начались «Поэтические среды» молодых поэтов, творческие вечера, круглые столы. Провели круглый стол по идеологии. Вернее, отсутствию оной в государстве. Провели круглый стол «Писатель и власть» с депутатми ЗАКСа. Сделали коллективный вывод: «Власть надо воспитывать!» Выпустили на общественных началах бюллетень «Литературная жизнь Санкт-Петербурга» — три номера, тиражом по 200 экз. О нас писали газеты, показывали по ТВ. Вот, дескать, писатели сами организовали свою жизнь, не дожидаясь ремонта Дома писателей. Увы! — расстался со старой командой «Текста», которая работала со мной на Наличной улице. Девчонки из рабочего общежития работали на совесть, но для новых задач не годились. Нельзя же в Центре современной литературы и книги кричать: «Людка, ты Леґмов из машины не вылаживала?» Долго сколачивал новую команду. Много курю. Похудел. Сплю по шесть-семь часов в день. Но есть азарт, жить стало интересней. КУГИ вызывает меня в арбитражный суд за неуплату арендной платы. Ищу деньги по всему городу, по знакомым, даже по родственникам — кое-что удалось. Саша Скворцов перечислил нам 10 млн. спонсорских в конце года. Поиск денег провожу под двумя девизами: «Есть вещи поважней, чем деньги!» и «Осуществим культурную экспансию на утраченные территории!» Иногда осторожно просят пояснить, какие вещи важнее денег и на какие территории собираемся осуществлять экспансию. «На культурные, — поясняю я. — На культурные!» — «А-а, понятно, Прибалтика там разная… Может, не надо их трогать, пусть живут сами по себе?» Объясняю, что речь не о Прибалтике или Венгрии — речь о нашей стране, о нашей собственной запущенной территории. Треплют нервы бандиты и прежний арендатор помещений. Бандиты предлагают открыть в нашем подвале кафе, обещая два дня в неделю пускать туда поэтов. «И пусть себе стишки читают! Мы тоже придем послушать…» Мотивируют тем, что ускорили перенос бумажки из одного кабинета Смольного в другой — из Управления по экономической безопасности в Комитет по управлению государственным имуществом. Я отказываюсь: на хрена мне бандиты в подвале? Я же не знал, кто они такие, когда мне предложили помощь. И вообще, послал секретарю Маневича коробку конфет и роскошную книгу по искусству. «Нормально?» — спросил. «Нормально!» — кивнули замаскированные бандиты, но потом захотели за эту услугу кафе. Моя «крыша» куда-то пропала, по-моему, рухнула в длительный запой. Да и проку от него на самом деле мало. Когда у нас со склада по липовым документам вывезли грузовик книг, он сказал, что это дело милиции — искать воришек. У него, дескать, другой статус, неофициальный: вести переговоры с другими крышами. «Ага, — сказала Ольга. — Надувать щеки и получать деньги!» Прежний владелец помещений хочет денег за ремонт, сделанный несколько лет назад — 20 тысяч долларов. С этим господином К. головную боль я нажил изрядную. Договорились, что принимаю у него весь его мрамор с зеркалами и решетки на окнах, а взамен (бартером) передаю книг на 20 тысяч долларов (Москва обещала прислать). Согласовали список книг, и он попросил оставить их у нас в подвале на временное хранение. Вскоре стал ныть, что лучше бы мы продали книги сами, а ему принесли стопку зеленых бумажек. И вообще, книги стареют, надо поторопиться. Иначе он продаст долги жестким людям. Навел о нем справки — мужик крутой. Поехал к Саше Андрееву из нашего семинара молодой прозы — он теперь руководит в Казачьем банке. Рассказал ситуацию. Саша, попивая кофе из фарфоровой чашечки, нагнал жути: — Тебя запросто могут грохнуть в назидание другим! Или просто голову проломить! Пойми, ты нарушаешь сложившийся на рынке порядок. За неотделимые улучшения сейчас принято платить. А у тебя место сладкое — с видом на Малую Неву. Грохнут и не задумаются. Наймут вьетнамца за сто долларов — и готово! — радостно блестел глазами литературный приятель, словно уже выпил на моих поминках. — Я брал помещение для писателей, под культурные цели! Никто и слова не сказал, что придется платить. Саша с улыбкой развел руками. — Если хочешь, поговорю с нужными людьми, вас разведут. — Это будет что-то стоить? — Половина — десятка! Я отказался с обидой. Саша пожал плечами. Разговор иссяк, вспомнили жен и детей, расстались. Пожаловался Алешину и Голубеву. Пообещали что-нибудь придумать. Хожу с газовым баллончиком в кармане куртки. В сентябре меня познакомили с Сергеем Мироновым, заместителем председателя Законодательного собрания города. Хороший крепкий мужик, десантник, геолог. Выпили коньяку, часа полтора говорили. Я рассказал свою программу. Что особенно порадовало: сошлись на тезисе, что есть вещи поважнее, чем деньги. Миронов рассказал, как в монгольской экспедиции, у костра, разодрался с парнем, который утверждал, что будь у него деньги, он всех купит с потрохами. Весело рассказал, смачно. Пообещал помочь из депутатских фондов на обзаведение компьютерной техникой. Когда Миронов работал в Монголии, то читал все литературные журналы, покупал подписные издания книг. В литературе ориентируется замечательно. Одним словом, он и за культурную экспансию на утраченные территории. Сидеть на двух стульях неудобно. Надеюсь после Нового года сдать дела «Текста» коммерческому директору Натанзону и заняться литературой и делами Центра. Кто-то пустил слух, что у нас новый союз писателей, и народ идет косяком — выведывают, что здесь дают и чем занимаются. Сашка Мясников подкинул совет — издавать газету «Литературный курьер». Я задумался. 1998 год 14 января 1998 г. Сегодня в Центре собралось Православное писательское общество — послушать доклад доктора философских наук Казина. Пришел вальяжный господин с рыжеватой бородкой, в хорошем костюме с галстуком, академически-правильной речью. Я пригляделся и узнал Леньку, приятеля времен дачного детства, соседа по Зеленогорску. Я подошел: — Лень, ты что ли? — Я… Мы долго трясли руками, разглядывая друг друга. Лет сорок назад с этим будущим доктором наук мы лежали на полянке, и я ждал, когда он наговорится с приятелем о девчонках и мы пойдем строить яхту для кругосветного путешествия. Чертеж, доски и бревно для киля лежали у меня под навесом возле сарая. Потом Леньку позвали обедать, приятель уехал на велосипеде, и я хмуро пошел строить яхту в одиночестве. И, укорачивая брус форштевня, пропилил ножовкой мясо между указательным и большим пальцем на левой руке. Мне было лет десять, Леньке четырнадцать. Я подарил ему книгу прозы. Он мне «Последнее царство», философскую. Подписывается не «Леонид», а «Александр Казин». Оказывается, Леня и сейчас снимает дачу в Зеленогорске. Договорились летом пересечься и поболтать. 6 февраля 1998 г. Везу Гранина до дома, едем с отчета городского правительства за 1997 год. Впечатление от отчета угнетающее. Говорю Гранину, что хотел воспользоваться открытым микрофоном, но смутила очередь. — О чем, Дима, вы хотели сказать? — Наш город не должен оставаться без общей нравственной идеи! Сидели, как на партхозактиве: городское хозяйство, транспорт, жилье… Должен быть общий флаг, общий лозунг! Я сказал то, что давно хотел сказать Гранину: — Почему писатели пассивны? Сейчас не тридцать седьмой год — чего мы боимся? Дети и внуки спросят: как вы допустили? Почему молчит интеллигенция, молчат писатели — не выступают единым фронтом? — Писатели всегда были пассивны в общественном смысле, — хмуро сказал Гранин. — Но иногда нужно и кричать во весь голос. Кроме писателей этого никто не сделает. Одно дело, когда шахтеры стучат касками на Васильевском спуске в Москве, требуя зарплаты, и другое дело, если писатель вашего масштаба постучит авторучкой о стол и скажет власти: так нельзя, кончай безобразие! — Да, — грустно сказал Гранин. — Я был недавно в детских тюрьмах — ужас, ужас… Помолчали. — А вы в танке по какой части были? — остынув, спросил я. Гранин сказал, что был командиром роты. Рота — это девять танков. — Ого! Такая команда может взять штурмом город среднего размера. Гранин скромно промолчал. — У нас была рота тяжелых танков «ИС». — «Иосиф Сталин», — показал я свою осведомленность. Хороший все-таки мужик Данила Саныч. Я представил его в танке: ладный, убористый, в шлеме, с вылезшей на лоб челкой, спокойный внимательный взгляд — и не верю, что ему скоро восемьдесят. — Работа в Центре у вас много времени отнимает? — С утра до вечера. Домой прихожу не раньше десяти. Гранин стал рассказывать, сколько времени и сил он отдавал Союзу писателей, когда был его председателем. — Если вы сделаете в Центре буфет, то народ, думаю, потянется. Водочки попить, повстречаться… А библиотеку Дома писателей туда разместить не удастся? Я рассказал историю с библиотекой. Перед приездом губернатора Яковлева в наш Центр Чулаки попросил меня не заикаться о резервных площадях. Пусть, дескать, власть сама что-нибудь предложит. Я и промолчал, хотя Яковлев в лоб спрашивал: чем конкретно помочь писателям? Гранин задумался. — Я поговорю с Мишей… — Ведь там книги с автографами Чехова, Куприна! Из частных писательских собраний, которые они передали библиотеке Дома писателей… Камер-фурьерские журналы царей! Раритеты! — Я поговорю с Чулаки… 17 августа 1998 г. Зеленогорск. В отпуске. Еще в начале лета привез на дачу коробку с дневниками — килограммов пять — и переношу в компьютер. Продвигаюсь медленно, изменений в текст не вношу, некоторые имена даю инициалами. Что было, то было. Почему-то даже самую последнюю некрасивость жалко выбрасывать… Но выбрасываю, чтобы не обижать близких людей. Да и как Ольга отнесется к моей затее публиковать дневники? Я же не только член Союза писателей, но и муж, отец, зять, брат, дядя… 2 сентября 1998 г. Петербург. Архивисты откликнулись! Процесс пошел! Уважаемый Дмитрий Николаевич! По Вашей просьбе мы провели предварительный поиск информации о Ваших предках по отцовской линии. Вот первоначальные результаты: В картотеке МВД Российской империи, содержащей сведения о перемене подданства выходцами из различных стран (в том числе — Греции) за 1797–1917 гг., Каралисы не числятся. Были просмотрены дела о выходцах из различных стран, поселенных на землях в России. В том числе: 1. О переселении в Россию греков, служивших под началом графа Орлова в Морее, под Мистро (южная часть Греции), 1803 г. 2. Сведения о вышедших из Турции болгарах и греках для поселения в России: Одесса, Гросс-Либенталь, Колонии Тарканы, Катаржины, Терновка, 1810 г. 3. Материалы по письму отставного майора Алферани о разрешении переселения в Россию греков, следовавших под началом графа Орлова. 4. Материалы о прибытии в Одессу греческих и болгарских выходцев для поселения в России, 1806 г. 5. «О греках, переселившихся из Турции в Россию, 1831 г.» Таким образом, фамилия Каралис в делах о перемене подданства и поселении в России за период с 1797–1918 гг. не упоминается». …В адресно-справочных книгах «Весь Петербург» за 1901–1917 гг. обнаружен один человек с фамилией Каралис (справочник «Весь Петроград» за 1917 год): Каралис Павел Константинович, Невский пр., 79. Род деятельности, к сожалению, не указан… А ведь не сгинули мои предки с историческо-архивного горизонта! Вот тебе, пожалуйста — дедушка Каралис! Второе письмо касается крестьянской фамилии деда-бунтаря Бузни. То, чем окатили меня архивисты, не лезет ни в какие ворота семейных легенд. …В ходе предварительного поиска были просмотрены справочники, картотеки и указатели Российского государственного исторического архива, в результате чего на сегодняшний день обнаружено более 30 персоналий, носящих фамилию Бузни. Первое упоминание фамилии Бузни в Адрес-календарях Российской империи (Месяцесловах) обнаружено в 1820 г.: «В Ясском цынутном (уездном) суде — член Суда дворянин Миколакий Бузни» и «В Земском Исправничестве города Яссы — дворянин комиссар Иоан Бузни». Далее идет список на нескольких страницах с упоминанием Бузни: бессарабские помещики, предводители уездного дворянства, судейские и полицейские чины, исправники, депутаты для надзора за правильной продажей напитков и попечители хлебных запасных магазинов… …Возможно, все лица с фамилией Бузни относились к одной семье. Следует определить, был ли Ваш дедушка Александр Николаевич Бузни членом той же семьи… При этом следует иметь в виду, что возможно дворянство подтверждалось какой-либо другой ветвью семьи, к которой Александр Николаевич (или его родители) не относились. Вот тебе, етитская сила, и дедушка-марксист, крестьянский сын, друг Мичурина! Из конверта выпала записка: Дима! Очень рекомендую самому посмотреть эти дела в РГИА. Во-первых, это бесплатно, а во-вторых — очень интересно. Особенно, если ты пишешь книгу — ты сможешь попутно увидеть там что-то интересное для себя. Надо только вписать в требования (это уже в читальном зале) номера дел, указанные в моем отчете, а потом — смотреть дела. С архивным приветом, Елена Ц. 9 сентября 1998 г. Записали в Архив быстро. Фолиант, в котором я осторожно листал твердые, размером с печной противень страницы, назывался: «Алфавитный список всем дворянским фамилиям Бессарабской области, утвержденным в дворянстве Департаментом Герольдии Правительствующего Сената» — и начинался в 1821 году. Это и была Дворянская родословная книга Бессарабии, составленная в алфавитном порядке. Бузни водились в первом томе, и водились обильно, но вот закавыка: не обнаруживалось среди них моего деда, Александра Николаевича, родившегося в 1860 году. Я просмотрел книгу несколько раз. Отсутствие моего деда среди бессарабских Лазо, Ласкари, Кантакузинов, Пуришкевичей, Фрунзе, Доливо-Добровольских, Доничей, Лермонтовых, Леондари и прочих красивых и известных фамилий заставило меня испытать чувство досады, — словно я прыгнул в трамвай, идущий по чужому маршруту, и теперь надо ждать остановки, чтобы выйти и вернуться. Размечтался — дворяне! Значит, не врал батя насчет крестьянского происхождения своего тестя. А фамилию лобастый дед-крестьянин мог получить от помещика. Как у нас в России — Баринов, Помещиков… Мою досаду скрашивало наблюдение: всех Бузни, принимаемых во дворянство, записывали в какую-то шестую часть дворянской Родословной книги. Не высокого дворянского полета, видать, птицы. К тому же, «герба не имеют». Ну, и бог с ними!.. 10 сентября 1998 г. 18 августа Ельцин отправил в отставку правительство Сергея Кириенко — доллар вырос в три с лишним раза. Взлетели цены. Магазины импортной техники закрываются «по техническим причинам» — боятся торговать: курс растет ежечасно. Паника. Скупают мебель, одежду, макароны, сахарный песок, соль, крупы. Бюджетные деньги, выделенные из своих фондов депутатами Законодательного собрания (Сергей Миронов, Виктор Новоселов, Сергей Андреев), тают день ото дня. Успел купить ксерокс на деньги, что выделил Миронов. Вчера привезли белый овальный стол — по старой цене, за 3 млн. Старую цену удалось сохранить, запугав производителя жуткими государственными санкциями. Доворовались в Москве! Президент, похоже, недееспособен. И мы всей семьей голосовали за этого человека, радовались его победе над Горбачёвым! Идет война олигархов — Березовского, Гусинского, Чубайса… Кто придумал звание олигархов для Березовского и прочих бывших фарцовщиков? Они сами и придумали. В одну неделю пресса всей страны стала вдруг использовать это словечко, отдающее величием Древнего Рима. Народу исподволь внушалось, что олигархи — это такие могущественные, умственно зрелые парни, которые сидят на семи холмах, ворочают миллионами и думают о благе страны. Без них ни одна пушка не выстрелит, ни один волос с головы примадонны не упадет. Люди, равные богам! «Какие это, на хрен, олигархи! Расстрельный батальон!» — сказал Сергей Алешин, служивший в отделе собственной безопасности Ленинградского управления КГБ. Ельцин направил Думе письмо с предложением утвердить на должность премьер-министра Евгения Максимовича Примакова, академика и нынешнего министра иностранных дел. Президент держал паузу три дня. Черномырдин в телевизоре лез из кожи вон — кричал, ругался и уверял всех, что наконец-то знает, как спасти страну от дальнейшей катастрофы. Услужливый Киселев (НТВ) показывал во время Черномырдин-шоу кадры собрания русских национал-патриотов с повязками, похожими на фашистские, и предлагал Виктору Степановичу прокомментировать. «Вот эти придут! Вот эти! — картинно возмущался и. о. премьер-министра Черномырдин. — Вот чего хочет Дума своим затягиванием моей кандидатуры!» Артист, мля. Если бы Ельцин предложил кандидатуру Черномырдина в третий раз, то Дума проголосовала бы за импичмент президенту по совокупности обвинений: развал Союза (Беловежское соглашение), расстрел Парламента и Чеченская война. А президент, в случае отклонения кандидатуры премьер-министра в третий раз, распустил бы Думу (по конституции он имеет на это право). Но Ельцин подумал-подумал и предложил Примакова, который шесть лет возглавлял внешнюю разведку. И импичмента, судя по всему, не будет. Дума как бы махнула рукой: ладно, забудем старые грехи. Вы к нам по-человечески, и мы к вам по-человечески. Мы вас просто попугать хотели. Таковы правила игры, понимаешь. Ельцин, похоже, никому не нужен, кроме своей семьи, его администрации и лиц, пользующихся его покровительством. Нечто похожее было с Горбачёвым перед его добровольной отставкой. Черномырдин кричал сегодня в телевизоре, что снимает свою кандидатуру, т. к. не хочет быть камнем преткновения, Россия ему дороже и всё такое прочее. И сказал, что Дума хочет установить свою диктатуру и изменить существующий в стране строй и конституцию. И навыкрикивал еще несколько несвязных и политически неграмотных лозунгов. «Вел себя, как Новодворская», — прокомментировал в вечернем эфире Геннадий Селезнев, спикер Думы. Похоже, весь мир злорадствует — огромная страна, а порядка и достатка никак не создадим. Сегодня полнолуние. Огромная Луна с отчетливыми пятнами. Кажется, напряги зрение, и увидишь наш советский «Луноход», застрявший в кратере лунного вулкана двадцать лет назад. 12 сентября 1998 г. Едва я потянул на себя массивную дверь Архива, как с Петропавловки бухнула пушка, и звук выстрела, шелестя под фермами мостов, пронесся к заливу. Спустился в низок гардероба, разделся, поставил в фанерную ячейку портфель. Меня не покидало ощущение, что со вчерашнего вечера в Архиве всем было хорошо известно: утром придет потомок шпиона смотреть дела своего предка. Я пытался подбодрить себя слышанной где-то фразой: «В любой ситуации следует сохранять хладнокровие, ибо через сто лет это не будет иметь никакого значения», но в моей ситуации всё выглядело наоборот: мои находки будут иметь значение и сегодня, и завтра, и через сто лет… …Я долго не мог заправить фотопленку в затвор диаскопа. Наконец сфокусировал размашистый рукописный текст на чистом листе бумаги. «…Каралюс Фома Осипович. Дело по обвинению в шпионаже». Постановление об аресте, предъявление обвинения, анкетные данные задержанного… Бред какой-то. Мещанина Ковенского уезда Сядской волости Каралюса Фому Осиповича, сорока лет от роду, задержали 25 августа 1917 года в Петрограде и поместили в тюрьму «Кресты» по подозрению в шпионаже. Он, понятное дело, шпионаж отрицает: просто приехал в столицу по делам. Это было уже при Временном правительстве Керенского. Послали запрос о благонадежности Фомы Осиповича в Жандармское управление Ковенской губернии; в ответ: нормальный мужик, ничего такого за ним не числится. Через полтора месяца, проскрипев нужными шестеренками, аналогичный ответ прислала жандармерия Виленской губернии. Еще несколько листов — совершенно угасший текст допроса. Можно разобрать только отдельные слова, вдавленные железным пером в серую бумагу. И ни одной фамилии — к кому приехал, у кого остановился — ни одного мостика в наше время. И вот последний лист: 24 октября 1917 года (накануне революции) моего почти однофамильца (а может, и родича?) выпускают из «Крестов»: катитесь, дядя, колбаской на все четыре стороны. И дядя идет по холодному Питеру, кутаясь в зипун и чертыхаясь, — за что продержали два месяца? что за порядки в этой долбаной столице? Я с облегчением сдал журнал с коробочкой — шпионские дела просвистели мимо. Да, прав Лотман: «История не меню, где можно выбирать блюда по вкусу». 15 сентября 1998 г. Дума утвердила Примакова с первого раза. Против были только жириновцы. Немногословный Примаков составляет свой кабинет. А я составляю план работы Центра на осенне-зимний сезон. Обзвонил человек сто. Собрал пятьдесят заявок. Звоню Гранину. Спрашиваю, не хочет ли он провести в Центре свой творческий вечер. — Дима, вы, наверное, заметили — я не люблю этой шумихи… Ну что мне вечер? Если бы какой-то повод был — книга бы вышла… Спасибо большое, но не буду. Я похвастался, что летом сидел, как проклятый за компьютером, с одиннадцати вечера до пяти-шести утра. Перенес в компьютер пять килограммов дневников. — Почему же, как проклятый? Это такое удовольствие — работать! А вы давно дневники ведете? — Разрозненные записки — с юности. Систематически — с 1981 года. Хочу издать книгу к своему пятидесятилетию, за десять лет. Гранин похвалил мое усердие: «Дневники — как коньяк, чем дольше выдержка, тем ценнее…» Вечером гулял с Юджи во дворе рядом с поликлиникой. В брошенном автомобильном фургоне живет семья с ребенком и собакой. Желтел слабый свет в щелях. Выбитые окна завешены тряпками. Тишина. Стучит по железной крыше дождь. Ветром распахнуло дверь фургона, и я различил собаку — она молча смотрела на нас с Юджи. Несколько дней назад я видел в этом тихом фургоне мальчика лет пяти и собаку с острыми ушами, привязанную поводком к ручке дверцы. Она напряженно следила за гуляющей во дворике Юджи и не издала ни звука. Тогда, в первый раз, я подумал, что люди просто сидят в машине и что-то там ремонтируют или разбирают какой-то груз. Теперь теряюсь в догадках. Беженцы? Приезжие, не нашедшие, где остановиться? Люди, потерявшие жилье? А рядом, за бетонным забором, достраивается элитное здание с подземными гаражами, трансформаторной будкой и уже высаженным газоном. Реклама этого дома висит по всему Васильевскому острову… И оба раза я не слышал голосов взрослых. Только мальчик что-то звонко говорил. Максим, который часто выводит Юджи в этот дворик, подтвердил, что в фургоне кто-то живет. Я сказал, что надо бы отнести им одежды и еды. Но днем, чтобы не пугать людей. Максим сначала не понял, о ком речь (мы вспоминали и южнокорейскую семью, которая сняла квартиру над нами и в которой есть пацаненок лет пяти, топотавший сегодня все утро по коридору), и спросил: — Зачем? — Как, зачем? Ты думаешь, они сидят ночью в фургоне и красную икру ложками едят? — А-а, ты про фургон… Да, надо бы… 14 октября 1998 г. Ходил по приглашению Гранина во дворец Белосельских-Белозерских на общественные слушания «Россия во мгле: уныние или оптимизм?» Сначала выступил Гранин — очень проникновенно. Потом ученые и политики бубнили свое. Бывший ректор Архивного института, мелькавший в телевизоре во времена перестройки — Юрий Афанасьев, холеный и самодовольный, говорил непонятно о чем. Зато куда понятней выразился некий Даниил — мальчик с длинными завитыми волосами в стиле певца Валерия Леонтьева: «Чем быстрее перестанет существовать это страна, тем лучше будет для всех». Он имел в виду Россию. Я растерянно оглянулся по сторонам: кто даст ему по роже и скинет со сцены? Никто и бровью не повел — будто так и надо. Я сидел в дальних рядах и далеко от прохода… Ольга С. с «Радио России», которой я сказал, что надо бы пойти дать ему в ухо, схватила меня за рукав и не пустила: «Сидите спокойно, Дмитрий Николаевич, берегите нервы… Ему только этого и хочется. Синяки пройдут, а гранты повысятся». И зал, полный демократов, спокойно слушал. Некоторые даже аплодировали. И я ушел в гневе на себя, что не дал этому хлыщу с шестимесячной завивкой в ухо, и в гневе на всю эту псевдодемократическую тусовку. Дожили! Фраза: «Чем быстрее перестанет существовать это страна, тем лучше будет для всех!» вызывает в центре Петербурга аплодисменты. И такой грантовый плюрализм по всем телевизионным каналам! 17 октября 1998 г. Вчера явились два бандита. Первый, Дима, — красавец парень: черные антрацитовые волосы, черные блестящие глаза, высокий, хорошо сложенный, в черных брюках с искрой и черной же шелковой рубашке. Ну просто артист академического театра, блин! И вел себя вежливо. Второй — купчик, похожий на разжиревшего китайца, он собственно не бандит, а наводчик. Навел Диму, чтобы обсудить со мной тему кафе в нашем подвале. А что обсуждать? Я ему год назад сказал, что с бандитами дел иметь не хочу, он уже приводил парочку в спортивных костюмах. И вот позвонил накануне, договорились, что встретимся один на один у меня в кабинете, но пришел с красавцем. Я сказал, что формат встречи нарушен, переговоры вести не буду. — Извините, ребята, — я поднялся. — Такие серьезные дела обсуждаются Советом учредителей. Я всего лишь директор. Оставьте ваши координаты, мы позвоним… Они ушли, прочитав в коридоре состав Совета учредителей в красивой рамочке. Думаю, там были интересные для них должности и фамилии. Судьба библиотеки Дома писателя стала определяться, и писатели заволновались. Критик Рубашкин забегал, зашуршал, забрызгал слюной: «Библиотека ускользает из рук Союза! Каралис хочет повысить рейтинг своего Центра и понизить рейтинг Союза писателей Санкт-Петербурга!». И эту химеру с «рейтингами» всерьез обсуждали в моем отсутствии на Совете. О пропадающей библиотеке рассуждали, как о престижном покойнике — кому хоронить. Что-то сердце начинает барахлить. То под лопаткой жжет и давит, то кульбиты совершает в грудной клетке. Курю безбожно много: хватаю одну сигарету за другой. Виктор Конецкий прочитал мою повесть про поездку в Швецию. Диагноз: «Можно печатать!» Дал несколько ценных советов. Кот Муркиз, присутствовавший при этом, смотрел на меня огромными мерцающими глазами: «Понимаешь, что тебе мой хозяин говорит? Покороче, покороче, надо! И нечего комментарии разводить! Запомнил? Молодец, заходи еще». Кот вполне дружелюбен, но я его побаиваюсь — большой, матерый, себе на уме. 18 октября 1998 г. Был у Конецкого. В. В. жаловался, что город плохо приветствует натовский флот, вошедший с визитом дружбы в Неву. А НАТО готовилось в ближайшие дни нанести удары по Югославии — в защиту косовских албанцев-сепаратистов. Отсюда и прохлада городских властей. — Такие визиты готовятся несколько лет! — возмущался В. В. — А мы всем морякам в морду плюнули! Что они про нас теперь по миру разнесут? Вот представь — я приглашу тебя в гости, а дверь не открою! Или дам в глаз, когда ты сядешь за стол. Уж если драться, то завтра. А сегодня надо быть гостеприимным хозяином. У моряков этикет — святое дело! Без этикета любой флот рухнет! Конецкий дал мне почитать 8-й номер «Невы» со своим «последним в жизни рассказом». Сказал, что прозаику после шестидесяти лет надо отрубать руки: он уже ничего хорошего не напишет! «Огурец на вырез» — нормальный рассказ, с блестками игривости и юмора. Хотел бы я так писать в 69 лет. Жена Татьяна перепечатывает, ведет его дела — незаменимый помощник и друг. Любят они друг друга. 22 октября 1998 г. Проводили общественные слушания «Организованная преступность — кому выгодно?». Были: Сергей Миронов, представитель президента в Петербурге Сергей Цыпляев, силовики, писатели. Три телевизионных канала показали сюжеты в вечерних новостях. А кому выгодно, так и не определили. Все силовики были в элегантных костюмах по тысяче долларов за штуку и выше. Об этом нашептала телевизионный комментатор Марианна Баконина — мы с ней вели этот круглый стол. 1 ноября 1998 г. Неделю назад уволил В. — за бесстыжие глазенки, как я сказал Ольге. Сделал то, что давно собирался сделать, и неделю блаженствовал в одиночестве. Привел в порядок документацию, за которой она должна была следить, разложил все по полочкам, и т. п. Заменил вывеску: убрал «Книжный дом „Текст“» и добавил «Писательский клуб». Привез в Центр бильярд, подаренный Василеостровской администрацией. Помог, как всегда, Сергей Алешин. Завтра выходит на работу новая девушка — Ольга. Окончила Институт культуры, работала помощником режиссера по массовым зрелищам. 30 лет, двое детей. Дети пристроены — один в санатории, другой на юге у бабки. Живет на Васильевском. Посмотрим. 5 ноября 1998 г. Вчера пенсионер из Подмосковья взорвал свой «москвич» около Спасской башни Кремля. Президент на отдыхе в Сочи. Осколками взрыва поцарапана башня. Пенсионер Орлов отделался легким испугом, как сказали по ТВ, и проявляет признаки шизофрении. Все недоумевают, как пенсионер смог подобраться на заминированном автомобиле к Кремлю. Несколько человек охраны Кремля ранены. Орлов сказал, что он недоволен задержками пенсии. Автор нескольких антиельцинских книг. Нештатный корреспондент патриотической газеты. Думаю, его признают невменяемым, как в старые времена. Не может же нормальный человек бросаться на Кремль, резиденцию всенародно избранного президента России. Первый раз после пожара был в Доме писателя. Сгоревший рояль на сцене Белого зала с обнаженными струнами-нервами. Запах гари. Колпак из потемневших досок над выгоревшим потолком. Под ногами хрустят штукатурка и лепнина. Некоторые окна распахнуты настежь. Антикварная мебель вывезена. Жуликоватого вида сторож свинчивал латунные задвижки на окнах. Увидев нас, сделал вид, что починяет примус. В бильярдной на полу валялись папки — отчеты о работе Совета Дома за 1944 и 1949 годы. Взял для литературного музея, который надеюсь организовать. После пожара прошло уже шесть лет… Валерий Голубев сдержал обещание — морские курсанты перевезли библиотеку Дома писателя в новые помещения библиотеки Ломоносова на Васильевском. Сделали выставку уцелевших раритетов, пригласили губернатора Яковлева, Гранина, других почетных гостей, устроили фуршет. Теперь будут разбирать, сушить, выявлять грибок. Зарегистрировал газету «Литературный Курьер». Объем — от четырех до шестнадцати полос. Дизайнер готовит пилотный выпуск. Планируем бесплатно распространять в книжных магазинах, гуманитарных вузах, библиотеках, творческих союзах и т. п. Ищу деньги на газету. Учредили литературную премию в области фантастической литературы им. А. и Б. Стругацких — «АБС-премию». В жюри — девятнадцать человек со всей России. Борис Натанович — Председатель жюри с правом вето. Цель премии — поддержать именно литературную фантастику. Ищем спонсоров — Сергей Арно роет многочисленные справочники в поисках богатых людей и организаций. Премию решено вручать 21 июня, в день, равноотстоящий от дней рождения братьев. Разрабатываем символику. Скорее всего, это будет медаль в виде семигранной гайки — «как символ артефакта вообще». 4 декабря 1998 г. Нашел бабушку! Из городского ЗАГС пришло письмо: найдена интересующая вас актовая запись о смерти Каралис Ольги Николаевны за 1929 г. За разъяснениями обращайтесь в ЗАГС Петроградского района. Я подъехал к старинному особняку на Петровской набережной. Мела поземка. Поднялся на четвертый этаж, заглянул в нужную дверь. За столом сидела немолодая женщина с усталым лицом. Проверила мои документы, принесла со стеллажа гроссбух. Раскрыла. — А вы уверены, что это ваша бабушка? Как ее звали, где она жила? Я рассказал всё, что знал: работала воспитателем в Парголовском приюте, после революции перебрались в Тамбов. Пожал плечами, развел руками — всё! Расспросили об отце. Тут я рассказал более живописно и содержательно. Женщина покивала, признавая мое право на семейные тайны, и развернула ко мне книгу с выцветшими зеленоватыми страницами. …Каралис Ольга Николаевна, умерла 26 ноября 1929 года. 44 года. Русская. Место смерти: Рентгенологический институт. Причина смерти — рак. Имущество есть. 2 сына, дочь. Место работы: помощник ГосИзд. Заявитель: Каралис Николай Павлович, прож. Тамбов, ул. Кузьминская, 11. «Документы получил». Я увидел подпись моего будущего отца — ему было тогда двадцать пять лет. В машине я закурил и стал слушать, как свистит в щелке окна поземка. Темнело быстро. В детстве я немного завидовал одноклассникам, чьи бабушки потуже затягивали им шарфы перед гуляньем и кричали вслед, что переходить улицу надо только по зеленому — слышишь! только по зеленому! — сигналу светофора. Вот, теперь у меня тоже есть бабушка. И пусть она умерла — но она моя бабушка. День ее смерти совпадал с днем моего рождения. И известие о том, что документ в архиве найден, мне тоже отправили в день моего рождения — я посмотрел на почтовый штемпель. А пришло оно в день рождения отца — 1 декабря. И женщина-архивариус не должна была найти по моему ошибочному запросу эту актовую запись за 1929 год. Но нашла… И кто сделал мне такой подарок?.. Вопрос, не требующий ответа. Бабушка, бабуля… Она на пять лет моложе меня, моя русская бабушка, которую удалось вызволить из исторического небытия. Я чуть не прослезился от радости. И когда на бензоколонке у Петропавловской крепости машины принялись сигналить, а водители высунулись из окон и стали крутить пальцами у висков и кричать, чтобы я поторапливался, а не стоял, как дундук, я завернул пробку бака и улыбнулся, счастливый и довольный: «Да ладно вам, мужики, я только что бабушку нашел!» Но они, похоже, не расслышали. 13 декабря 1998 г. Корейцы, поселившиеся над нами (муж, жена, двое детей) громыхают с утра до утра. Похоже, они вообще не ложатся спать. Утром — бум! бум! бум! — корейский первоклассник, скачет, как мячик, по длинному коридору. С кровати не слезает, а спрыгивает. И все остальные передвижения по квартире выполняет только с подпрыгиванием. Веселый австралийский кенгурёнок, а не корейский мальчик! Вечером, вместо того чтобы прилежно учить уроки, он соскакивает со шкафа или с люстры. Ложусь поздно, точнее рано — часов в 5–6 утра, и слышу, что корейцы не спят. Вчера ночью ссорились и швыряли на пол чугунные сковородки или гири, орали с сердитыми интонациями. Оделся и пошел по морозцу в библиотеку Л. Толстого — обещали приготовить книги. Любезная директриса показала владения: картинную галерею, гостиную, читальный зал. Раскланялся, взял свежие журналы и книги. Зашел в Андреевский собор. Шел молебен по случаю престольного праздника. Служил Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир. Вернулся домой, выпил кофе и стал листать книги. «Опавшие листья» В. Розанова отложил через полчаса. «Скандалист или Вечера на Васильевском» не узнал, удивился тому восторгу, с которым читал шестнадцать лет назад; отложил на потом. Но с удовольствием прочитал предисловие В. Каверина. Третью книгу — «Повести о прозе», Шкловского, полистал с возрастающим скептицизмом. Увидел «сделанность» нескольких абзацев. Боясь разочароваться, отложил. А ведь лет пятнадцать назад читал с замиранием сердца!.. Несколько раз скачивал из Интернета следы своих однофамильцев в латинской транскрипции. Интересно! Поначалу. Потом притомился и задумался: а на фига? Мне надо искать свои ближние корни, а не собирать всемирную заочную конференцию Каралисов. Ссылка на Каралиса (на русском языке) встретилась 31 раз. Это оказался я сам. Творчество, литературный семинар Бориса Стругацкого, Центр современной литературы и книги. Последовательность по количеству упоминаний — с точностью до наоборот. О моем творчестве говорить нечего — где оно? Начал создавать Музей современной литературы. Президент наградил Александра Солженицына высшим орденом России — Андрея Первозванного. Солженицын отказался принять награду. Сказал, что заранее просил президента не утруждать себя наградными хлопотами. Сказал, что от власти, при которой люди месяцами не получают зарплату, он принять награду не считает возможным. Это поступок! Кабы все крупные писатели вели себя так! 16 декабря 1998 г. Звонил Д. Гранину, предложил провести в ЦСЛК прием по поводу его 80-летия. — Спасибо, Дима. Должен вам сказать, что вы трепетный человек. — Спасибо, — сказал растерянно. Я не знал, как это понимать. — Это действительно так, — настаивал Гранин. Спросил про библиотеку — когда она начнет работать. Готов передать свои книги в дар. Сказал, что позвонит через пару дней, соберется с мыслями и даст ответ насчет юбилейного вечера. По телевизору нет никаких новостей, кроме «новых антисемитских выходок коммуно-фашистов». Каждый день новые «разоблачения». В Думе заседала комиссия по импичменту президенту — обвиняли Ельцина в геноциде русского народа. Из всего заседания показали только фрагмент, где председатель комиссии Виктор Илюхин сказал, что такое было бы невозможно, если бы в окружении Ельцина находились люди коренной национальности, а не лица одной еврейской национальности, безусловно, весьма одаренной и талантливой. Вчера это было сказано. А сегодня весь день полощут эту тему. Про геноцид русского народа ни слова. А вот то, что евреев тронули — кошмар! «Антисемитизм принимает государственные масштабы!» Коммунисты в устах телевизионных комментаторов превратились в фашистов. «Эти фашисты…» и т. п. И никто в суд почему-то не подает, что людей обзывают фашистами. Неумно ведут себя некоторые евреи, ох, неумно. С телевизором ведь не поспоришь, ему не ответишь, а ложь и подтасовка фактов видна невооруженным взглядом. Народ злится, раздражается — опять только еврейские проблемы и обсуждают! — и может кончиться озлоблением против евреев. Не исключено, что просто будут бить по роже на улице. До евреев в телевизоре не дотянешься, а свой, местный — рядом. Получай! Тут же показывают лидера Российского национального единства, купируют его речь и оставляют самое хлесткое. Они думают, что промывают нам мозги. Наши «демократы и реформаторы», разворовавшие страну, поспешно уводят общественное мнение от сакраментального вопроса «Кто виноват?» к теме плохих коммунистов и националистов, мол, если допустить их к власти, будет еще хуже. 21 декабря 1998 г. Звонил писатель Юван Шесталов. Энергичный и симпатичный дядя. Длинные черные волосы, широкий лоб, умные глаза, быстрые плавные движения. …Прочитав предисловие к его книге, написанное Владимиром Солоухиным, я заочно похвалил речные просторы Оби, богатые уловы и гостеприимство местных жителей. И вот он предлагает ехать весной на рыбалку. Говорит, надо собрать компанию хороших стрелков и ехать — бандиты, дескать, расшалились в его бывшей брошенной деревне рядом с каким-то трактом. И бандитов, дескать, шуганем, и рыбки наловим. — И на Севере бандиты есть? — удивился я. — А как же! Сколько хочешь! Чуть что — за автомат хватаются. Надо ехать хорошей компанией. У меня и квартира в Ханты-Мансийске есть. И катер большой. Я его затопил, чтобы не украли. Два ружья есть. В предисловии Солоухина ничего не говорилось о бандитах в ханты-мансийской тундре. Наоборот, все уважительно кланялись друзьям Ювана, плясали в их честь народные танцы, били в бубен и торжественно вводили под ручки в яранги, где на оленьих шкурах московские гости пили-ели, а потом ездили на катере по широченной Оби и ловили рыбу. — Понятно, — как можно бодрее сказал я. — До весны время есть, подумаем. Летите спокойно в ваш Будапешт, счастливого, так сказать, пути! На следующее утро опять звонит Юван. Перед отлетом в Будапешт делится новой идеей. Мировая общественность, дескать, должна встретить третье тысячелетие на Северном полюсе! Но с обязательным заездом в Ханты-Мансийск, оттуда на оленьих упряжках в тундру, где будет купание в теплых гейзерных ямах — их надо срочно привести в порядок и выложить плиткой, а затем короткое посещение его родного села ВИП-персонами, которым Юван расскажет о космическом сознании и прочтет свои новые северные баллады — он их заканчивает. Руководителем празднования он готов назначить меня. Всё будет проходить под приглядом Фонда космического сознания. Надо уже сейчас не спать, а составлять список и приглашать английскую королеву, президента США, остатки ансамбля «Битлз» и прочих важных персон… — Как тебе такая идея? — Лучше не придумаешь! Главное, чтобы не украли конкуренты. — Вот-вот, — сказал Юван. — Поэтому никому не болтай. Уже сейчас надо приглашения рассылать. Для начала найди в Интернете адрес английской королевы. И позвони мне в Будапешт, я расскажу, что дальше делать. Запиши телефон… Я зачем-то записал. — Так мы с бандитами едем биться или делегацию на Северный полюс повезем? — Одно другому не мешает, — рассудил Юван. — Наоборот, поможет. …Помню, в кафе Дома писателей он поил членов мастерской молодой прозы по случаю «Ордена дружбы народов», который позвякивал в его бокале. «Будьте такими же хорошими, как я!» — чокаясь, твердил Юван, и мы боялись, что он в размашистом глотке проглотит орден. Потом он начал бегать колобком по кафе и слегка безобразничать: садился на колени к женщинам, хватал со столов закуску, кружился, изображая танцующего медведя, учил официанток горловому пению. Буфетные вызвали жену. Глянув в ее спокойное лицо, Юван, поднял руки и покорно пошел за ней к выходу. Но успел скинуть на наши сдвинутые столы сложенную квадратиком двадцатипятирублевку: «Будьте такими же хорошими, как я!» Мы восторженно взвыли. Про Ювана Николаевича ходили вздорные слухи. То, дескать, огнепоклонник Шесталов разводил вместе с поэтом Евтушенко костер у себя в квартире, устраивал пляски с бубном, гипнотизировал автора «Братской ГЭС», который на несколько суток терял способность сочинять, потом напускал гипноз на участкового, и тот отдавал ему свой пистолет, а после приходил в слезах и умолял вернуть табельное оружие… То пил, то бросал, а в перерывах между пьянками играл сам с собой в домино и плясал вприсядку под старинный граммофон. Во времена перестройки Юван Шесталов предложил свои блатные связи с Космическим сознанием премьер-министру Рыжкову. Сибиряк Рыжков внимательно выслушал Ювана и повел черноволосого провидца к Горбачёву. Генсек собирался на обед и сказал, что долго слушать писателя-космиста не может. Ювана быстро напоили чаем и отправили. «Бойтесь теплых августовских ночей! — предрекал Шесталов, делая руками таинственные пассы в сторону Горбачёва. — Они опасны для вашей власти!» Горбачёв поморщился и махнул рукой: «Вы нам тут не подбрасывайте!..» И пошел закусывать с генералами. Шесталов говорит, что может предсказывать будущее. Но не больше, чем на восемь лет. Надо бы поинтересоваться, что будет с Россией — развалят ее демократы окончательно, или выживем? 29 декабря 1998 г. Заехал заместитель начальника РУБОПа Вячеслав Алексеев и вручил мне тяжеленькую коробочку с красным эмалевым крестом и удостоверение к нему. Памятный знак к десятилетию организации. — Поздравляю с Новым годом! Надеюсь, больше вас никто беспокоить не будет. Он уехал, а я еще долго держал на ладони тяжеленький с золотым рисунком крест. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Вот такая история. 1999 год 2 января 1999 г. Написал письмо двоюродному брату по матери, Юрию Хваленскому, в Обнинск. Послал ему копии промежуточных архивных справок по Бузни и попросил помощи — воспоминаниями, документами, догадками. Все-таки доктор наук, бывший «секретный физик», заместитель директора института, вырос в Тамбове, а учился у нас в Питере. Думаю, его заинтересует. В «Беседах о русской культуре» Ю. Лотман пишет, что существует особое отношение к истории: предками восхищаются — родителей осуждают; незнание предков компенсируют воображением и романтическим мнимопониманием, родителей и дедов слишком хорошо помнят, чтобы понимать. Всё хорошее в себе приписывают предкам, всё плохое — родителям. Я прибрался в Центре, пропылесосил подиум, протер овальные столы. Посидел в одиночестве — до Нового 1999 года оставалось десять часов. И подумал, что Новый год встречаю без команды, без финансирования, с незаконченным романом, с полянкой врагов, которые выросли, как грибы после дождя. Правильно говорят: не поивши, не кормивши, врага не наживешь. О чем я еще думал, поглядывая из кабинета на Малую Неву в сером сумраке зимнего дня? Думал о том, что еще один год прошел, не переменив по большому счету образ жизни. Денег стало меньше, роман не дописан, но нет и выматывающей нагрузки, которая была в «Книжном доме». Желчный пузырь удалили, стал спокойнее и добрее. С Ольгой перестал конфликтовать по пустякам, да и по большому счету не конфликтуем. Кризис в Россию пожаловал. Разрушали коммунистическую систему, а разрушили страну. Сегодня впервые купил газету «Правда» — надоела ложь всех телевизионных программ… Бабушку нашел. Ольгу Николаевну, русскую, 1885 года рождения, из Ярославля. Следы дедушки, Каралиса Павла Константиновича, обнаружились на Невском, 79. В семье Бузни разбираюсь. Максим стал студентом Горного института. Маришка учится в полиграфическом техникуме на 5-й линии, живет с нами. Купили ей диван — спит в большой комнате с Ольгой, по-прежнему называет ее мамой. Девушке девятнадцать лет — есть проблемы. Максим тоже не без проблем — но первую сессию сдал хорошо. Татьяна с новым мужем живет в Мурманске, собираются переезжать в Адлерский район, где им как северянам выделяют землю под строительство дома. Готовлю дневники к печати. Придумал название — «Автопортрет». 13 января 1999 г. Звонил Юра из Обнинска. Я пытался втянуть его в розыски корней. И втянул. Он готовит мне письмо. Кое-что рассказал по телефону. Нашу с ним бабушку звали Параскева Петровна. По счастливой случайности, в Обнинске живет женщина, которая раньше выкупила 1/2 дедовского дома и была их соседкой за стенкой. Эта женщина говорит, что по документам дом был 1910 года постройки, она присутствовала при его ломке. Дом был бревенчатый, обложен кирпичом. Юра сказал, что в своих дневниках, часть которых хранится у него, дед описывает дагеротипы разных видов и вспоминает фото своих родителей 1844 года, где они, молодые, отдыхают в Варшаве. 17 января 1999 г. Тепло, снег почти растаял, низкие тучи, воздух пропитан влагой — хмарь. Справили 80-летие Д. Гранина. Юбиляр пришел без опозданий. Гости тянулись целый час. — Как вам удалось так хорошо обжиться? — спросил Гранин, побродив по Центру. Я рассказал о спонсорах и помощи бюджета. Гранин с двух раз задул все восемьдесят свечек на праздничном торте размером с цветочную клумбу. Был Цыпляев, представитель президента РФ в СПб, был Голубев Валерий Александрович, глава Василеостровской администрации с супругой. Я дал всем слово в Белом зале, потом перебрались в буфетную, за биллиардной. Когда мы сидели у меня в кабинете, Житинский стал воодушевленно цыганить деньги у Цыпляева на свою новую программу «Книги петербургских писателей в Интернете». Цыпляев обещал помочь. Эпизод. Чулаки выронил пластмассовый стаканчик с шампанским, и тот лег на ботинок Гранина — они стояли напротив и разговаривали. Чулаки даже не заметил потери, задумчиво смотрел вверх, словно разглядывал потолок. Гранин осторожно глянул на ботинок, залитый шампанским, на привалившийся к нему стаканчик, но ноги не сдвинул. Поднял глаза на Чулаки — тот крутил задранной вверх головой. Снова глянул на ботинок и, только убедившись, что Чулаки не намерен реагировать, осторожно убрал ногу. Чулаки сманил меня глазами в кабинет и предложил задуматься о должности директора Литературного фонда (питерского отделения). Я отказался с благодарностью и предложил Измайлова. Чулаки просил держать разговор между нами. Что это — боязнь, что я займу его место? Или подсказка Гранина, который видел, как мы развернулись? К. и Ж. почти в открытую увели по бутылке коньяка со стола и отнесли в гардероб. Противно… Сегодня утром позвонил Гранин и поблагодарил за «чудный, почти семейный» вечер. Я только проснулся, и он угадал мое состояние, извинился, что разбудил. Я соврал, сказал, что не сплю. Ночью мне вызывали «скорую», болело сердце, думал инфаркт — оказалась невралгия. Сделали кардиограмму, сняли боли уколами. Гранин сказал, что в Центре ему очень понравилось, обстановка раскованная, даже, дескать, представитель президента играл с писателями в бильярд… А сегодня я начал читать его старую повесть «Обратный билет». О поездке в места детства, в Великие Луки. Трогательная вещь, с ностальгией по детству. Весь день прожил с двумя доминантами настроения: радостью, что вечер удался, и тяжелым чувством досады за украденный коньяк. Максим уехал в Зеленогорск на выходные. Вчера ходил в полиграфический техникум просить за Маришку. У нее хвосты и прогулы. Директор сказал, что ей в армию не идти и отчислит он ее с легким сердцем. Или пусть переводится на контрактную основу и учится, сколько хочет, хоть еще три года. Просто беда с дочкой. 12 февраля 1999 г. Накануне в Доме актера был вечер, посвященный 80-летию А. М. Володина. Олег Басилашвили спустился с трибуны и подарил юбиляру четвертинку водки. Володин выпил из горлышка половину и под аплодисменты предъявил залу оставшееся. Силен! Сегодня мы устроили автору «Осеннего марафона» и «Пяти вечеров» писательский вечер. Володин трогательно рассказывал, как уходил на фронт, как воевал солдатом, как боялся и ненавидел власть, как боготворит женщин и многое другое, житейское. Трапезничали в Зеленом зале. Андрей Измайлов, уставший от ночной работы над рукописями, заснул за столом, и Володин, сидевший рядом, использовал широкую спину молодого коллеги как столешницу. Клал на нее книжечки своих стихов и надписывал. Плавное колыхание измайловской спины не препятствовало сотворению надписей. Наши спонсоры — «Молдавские вина» одарили юбиляра корзиной «молдавского избранного». Пока застольничали, из корзины, обернутой целлофаном, пропало несколько бутылок хорошего коньяка… Листаю новую книгу Володина «Неуравновешенный век»: Не могу напиться с неприятными людьми. Сколько ни пью — не напиваюсь. Они уже напились, а я — никак. И только понимаю их еще лучше. И чем больше понимаю — тем противней. Никогда не пейте с неприятными людьми! 22 февраля 1999 г. Несколько дней составлял «Планы архивных розысков» по двум фамилиям. Писал запросы. ‹…› Два деда и две бабушки. Мы никогда с ними не встречались, они ушли, не зная о моем будущем появлении на свет, но без них мне не двинуться в путешествие по Прошлому. Надо найти следы их жизни и вывести на чистый лист бумаги. Отправил письма в двенадцать архивов: предков — в международный розыск! Оплату, как водится, гарантировал, в просьбе просил не отказать и слезно умолял господ архивистов помочь бедному писателю сдвинуть с места повозку нового семейного романа. К каждому запросу я приложил книжку с повестью о нашей семье — «Мы строим дом» и буклет Центра современной литературы и книги, которому уже пошел второй годик. Насчет романа я сильно преувеличивал: там еще и конь не валялся, но каков хитрюга, а? Особая надежда на Тамбовские архивы. Именно в Тамбове, на берегах речки Цны, жили трое из разыскиваемой четверки: дед Бузни и две бабушки — Прасковья и Ольга. В Тамбове же познакомились мои будущие родители — Николай и Александра, тогда еще совсем юные существа. Я просил тамбовские архивы найти всё, что касалось моих предков: послужные списки, метрикационные свидетельства, ведомости на выплату жалованья, сведения о владениях недвижимостью, любые бытовые подробности, если они осели на полках, а буде кто из них член ВКП(б) или комсомола, то и строгие партийные анкеты — они нам в самую пору. В военных архивах я просил найти личные дела ратника ополчения деда Бузни и отца, служившего действительную службу в Красной еще Армии. Найдется дело, а там — анкета! А в каждой анкете принято указывать родителей — их год рождения, место жительство, род занятий и т. п. И пусть двенадцать архивных машин поскрипывают, поспешают, не торопясь. Мы займемся местными исследованиями и работой со свидетелями. Со свидетелями не так все просто. Единственный родной брат Юра уже много лет живет с женой и сыном во Владивостоке и по взятой традиции не пишет писем и не отвечает на оные — лишь изредка прилетает без предупреждения в родные края и живет, оттягиваясь пивом, на даче в Зеленогорске. Ему эта тема — по барабану. Поэтому остается ждать его появления в родных пенатах и брать тепленьким: он теперь самый старший из нас и хоть что-то должен помнить. Сестра Вера снабжает меня по телефону такими легендами, что оторопь берет. Но записываю, как учили. В Библиотеку Академии Наук хожу, как на праздник. Субботний день проносится метеором. 24 февраля 1999 г. В разговоре с писателем-историком Феликсом Лурье я обмолвился о Великом Логофете Петрашке, который занимал эту должность в 1610 году и упомянут в поколенной росписи основателем рода Бузни. «Ну, это большая должность! — уважительно сказал Феликс. — Канцлер! Первый боярин в княжестве!» Всю ночь складывал исторический пазл — чертил схемы, стыкуя по именам-отчествам ветви родового древа Бузни. Испытываю архивный зуд, схожий с охотничьим азартом. Меня тянет в старину, в прошлые века. Иду по следу, разгадываю исторические и лингвистические головоломки. Вот Монолакий и Костакий вдруг стали именоваться в документах Эммануилом и Константином. Они или не они? И что такое Армаш 2-й? Помогают поместья, которые указываются в родовых книгах, — места жительства Бузни. Это как штамп в паспорте о прописке: «Владеет поместьем в селе Флорешты…» Да, учет по дворянству велся не слабее, чем в КПСС. Личные дела, ходатайства, проверка анкет, подтверждение документами… С ходу, с лёту в дворянство не записывали. Требовалось прошение, представление всех документов и т. д. Например, в 1853 году по роду Бузни сопричислили к дворянству и внесли в 6-ю часть родословной книги только одного Бузни, а в очереди значится еще шестнадцать членов рода. Ждут-с… Сканирую старые пожелтелые фотографии, убираю на экране трещинки, осветляю темные пятна, ретуширую выцветшие места и получаю нечто вроде плаката «Внимание, розыск!». Бородатый дедушка-революционер смотрит с экрана монитора тревожно и чуть растерянно — он не ожидал, что неведомый ему внук, младший сын Кольки Каралиса, за которого он не очень-то хотел отдавать старшую дочку Шурочку, поместит его в рамку фантастического волшебного фонаря и будет чистить сюртук электронной метелочкой. — А ты думал, я тебя не найду? — ласково говорю я деду. — Нашел. И еще многое про тебя найду, это только начало… Второй дедушка, чью фамилию я ношу, — шестнадцатилетний юноша со спокойным волевым лицом, оставивший на обороте фотографии каллиграфическую надпись для «Горячо-любимой бабушки», лег на грунт, как подводная лодка, и не подает никаких сигналов. Как искать деда Каралиса, не зная рода его занятий? В каком статусе мой дед Павел проживал в 1917 году в красивом доме на Невском проспекте? В статусе извозчика, сапожника, портного, частного архитектора, человека без определенных занятий (прости, дедушка!)? Целую неделю хожу в БАН и переворачиваю шелестящие страницы газет, от которых быстро начинают свинцово темнеть подушечки пальцев, — ищу списки выборщиков, электората. «Санкт-Петербургские ведомости», «Петербургский листок», «Копейка»… Открытие института по изучению алкоголизма: «После молебствия был произнесен ряд тостов. Профессор В. М. Бехтерев поднял бокал за здоровье председателя Совета министров В. Н. Коковцева и товарища министра Новицкого, способствовавшего созданию нового учреждения». Группа слепых массажистов и массажисток открыла кабинет массажа. Петроградская сторона, Малый пр., 83, кв. 11. Плата 30 коп. Исчезнувший с деньгами дворник Курильня опиума в Москве Скейтинг-ринг! Катание на роликах круглосуточно! 12 декабря — День славянских флагов Подробности гибели «Титаника: Расследование лондонской комиссией причин гибели «Титаника» проливает новый свет на некоторые подробности этой катастрофы… Забота о киргизах О расширении территории Петербурга Разбойники в Кахетии Помогите голодным школьникам! Новый способ лечения рака Вздорожание керосина Успех русского балета в Берлине Покупаю по высокой цене жемчуг, бриллианты, драгоценные камни (Гороховая, 55, кв. 15) Протест против гонения на русских в Австрии Китай зашевелился Безрупорные граммофоны. Прочная конструкция. Натуральная передача. Занимают мало места Беседа с Григорием Распутиным Татуировка ног в балете Рекорд быстроты полета: 169 верст в час Микадо умирает В Петербурге ежегодно тонет 1324 человека! Безумие суфражисток Слава М. Горького закатилась! Опрос по 16 читальням и библиотекам с выдачей книг на дом показал, что читает Петербург: 1) В. Немирович-Данченко, 2) Вербицкая, 3) Мамин-Сибиряк, 4) Амфитеатров, 5) Куприн, 6) Горький. Артисты — жертвы В. Меерхольда рассказывают От парламента до ночлежного дома Исповедь атамана шайки взломщиков, депутата А. Кузнецова По случаю перехода на автомобиль продается английская упряжь одиночки, коляска, дрожки, шарабан, американские сани с полной сбруей, 2 седла, 2 лошади — все за 1800 рублей. Эдуард, тел. 51-04 Арест фальшивомонетчиков в Финляндии Всё это любопытно и может пригодиться для романа, но списков выборщиков не нахожу. Возможно, из полусотни газет, выходивших в 1912 году в Петербурге, я выбрал не самые подходящие. Составляю дальнейший план архивных розысков на нескольких страницах. И вновь разглядываю фотографию молодого дедушки, словно жду от него помощи. Он завораживает меня благородством лица — в нем есть спокойная решительность, которую я хотел бы иметь. Как следует из дарственной надписи на обороте фотографии, у дедушки примерно в 1900 году была жива бабушка. Это моя прапрабабушка, родившаяся по всем нормам году эдак в 1825-м! Приятно осознавать, что предки по отцовской линии два века назад уже ходили по питерским мостовым… Хотелось бы только вызнать, какую фамилию она носила до замужества, какую кровь она внесла в мой генетический коктейль и по чьей линии она была бабушкой моему дедушке: по линии его матери или отца? Казалось бы, я обложил задумчивого юношу Павла Каралиса флажками со всех сторон — так группа розыскников вычисляет фигуранта по важному делу, но поиски пока ни к чему не приводят: питерские архивы не могут найти его ни в списках родившихся, ни умерших. (В архив КГБ я пока не обращаюсь, там надо знать род занятий, социальное положение, в противном случае это — как сеткой на сома пытаться ловить уклейку.) 4 марта 1999 г. День рождения мамы, ей исполнилось бы девяносто два года. Она родилась в Тамбове в 1907 году и прожила всего пятьдесят семь лет. Впрочем, жизнь каждого человека самоценна, и нельзя измерять ее продолжительностью. Восемь детей, блокада. На первенца Льва в 1943-м пришла похоронка, двоих сынов похоронила после войны… Жили бедно, но гордо. Когда она ушла, мне было четырнадцать лет. Хотим мы этого или не хотим, но ничто из прожитой жизни не уходит, не пропадает бесследно. С возрастом я стал понимать поступки и заботы родителей, которых не понимал раньше. Иногда вспомнишь обиды, которые им доставлял, и не по себе делается… Ну, например, тридцать семь рублей своей первой зарплаты ученика радиомонтажника, которые не принес отцу (мы уже жили без матери), а потратил на личные покупки: шесть рублей — зимний шарф, три рубля — перчатки и так далее. Брат Володя устроил меня на военный завод учеником радиомонтажника, и мне казалось, что заработок принадлежит мне, я его заработал. Была, конечно, мыслишка, что неплохо бы подкинуть отцу, все-таки он каждый день дает мне из своей пенсии пятьдесят, а то и семьдесят копеек на обед в заводской столовой, но я подумал, что первая зарплата так мала, а мне так много надо купить к зиме, что… В общем, не отдал: радостно прошелся по магазинам с первой получкой в кармане и купил что намечал. И отец сказал мне не сразу, но сказал: «Я бы тебе ее и так всю отдал, твою зарплату. Но я думал, ты в дом ее принесешь. Эх, Иван Иванович…» Отец называл меня Иваном Ивановичем, чтобы не нашла болезнь или смерть. Меня так давно уже никто не называет. И горько признаться самому себе, что при жизни относился к отцу без особой любви, без должного внимания, что ли. Нет, ссориться мы не ссорились, но отец не был для меня, как сейчас сказали бы, неформальным лидером. Богатства к старости не нажил, неказист, некоторых зубов во рту нет, и не вставляет, ходит на даче в страшных шароварах, о которые вытирает руки, морщинистое лицо, лысый… — так я воспринимал отца в свои юношеские годы. Уж я-то никогда таким не буду, думал я, глядя на отца. Я буду всегда молодым, крепким, здоровым, состоятельным, и мои дети не будут пускать слюнки при виде черешни на рынке — я куплю им ее столько, сколько захотят, сколько смогут съесть. И денег буду давать им на пирожки, на мороженое, на кино, на аттракционы. Я не знал, кем я буду, но только не огородником, каким стал отец на пенсии. Он даже кур развел в один год, сделав им загородку из старого рыбацкого бредня. Мне хотелось быть похожим на старшего брата Володю — изобретателя и выдумщика, начальника лаборатории. И куртки он носит, пошитые в ателье, и брюки у него стильные, и ботинки. И однажды, когда жена купила ему белые босоножки, он бросил их в горящую печку-голландку, сказав, что человек в белых босоножках не виден, потому что босоножки идут сами по себе. 9 марта 1999 г. Сегодня праздновали 25-летие фантастического семинара Б. Н. Стругацкого. Капустник. Поговорили, повспоминали. Пятнадцать лет назад я пришел в семинар. Но так и не стал фанатом фантастики. Двоюродный брат Юра Хваленский прислал ксерокопию из научного дневника деда. Вот что записал наш общий предок в начале двадцатого века в тетрадь с черной коленкоровой обложкой: У меня хранится редкий экземпляр фотографии дагеротипии, сделанной в 1844 г., вероятно, в Варшаве, на котором сняты моя мать еще очень юной девушкой и ее родители. Еще до сих пор при отраженном свете на этой фотографии ясно видны все натуральные цвета красок, переданные с удивительной нежностью оттенков. Попробовать самому изготовить дагеротипии на медных посеребренных пластинках. Юра комментирует: Отсюда следует, возможно, какой-то польский вклад в родословную. Кроме того, моя мама говорила моей жене Лиле и о румынском вкладе (как сейчас выяснилось). Фотографией дед увлекался очень серьезно. От него оставался большой фотоаппарат, что-то вроде фильмоскопа для просмотра и большое количество слайдов на стеклянных пластинках. Всё это пропало. Докурочивали мы с братом… Далее брат писал: Дом в Тамбове, на Астраханской улице, дед строил по собственному проекту примерно в 1908–1910 гг. Он был построен из стоякового дерева и обложен кирпичом. В нем было семь комнат + ванная + туалет. Земельный участок в полгектара. После смерти деда три комнаты + ванная + туалет были проданы с соответствующей долей земли. Затем перед самой войной часть от проданной ранее доли была перепродана семье Волковых (две комнаты). Так дедовский дом стал коммунальным, с тремя отдельными входами — два входа с улицы и один — через двор. Мы ходили через улицу. Далее: По словам мамы, дед был очень строгий, но никогда не повышал голоса. В своем кабинете уборку делал только сам. Кабинет был всегда заперт и вход туда запрещен. Только за хорошие успехи или поступки разрешалось в виде поощрения детям тихо посидеть в его кабинете, пока он работает и ставит всевозможные опыты. То же самое я слышал от своей мамы! Еще слышал про коллекцию минералов, которую дед при советской власти отдал в музей, про золотой портсигар, хранивший пять папирос, после того, как дед бросил курить. Рассказывала мама и про то, как загремела в крапиву с французского велосипеда, когда отец учил ее ездить; и про лаун-теннис в короткой юбочке до колен; и про заповеди в доме деда: «Завтрак съешь сам, обед раздели с товарищем, а ужин отдай врагу», «Нет слова „не могу“, есть слово „не хочу“», «Кто рано встает, тому Бог подает», «Держи ноги в тепле, а голову в холоде», про гимнастику, которой дед заставлял заниматься детей и сам занимался. Про Мичурина матушка тоже рассказывала, точнее, про его дрессированную лягушку, что прыгала возле беседки и выходила к гостям. Письмо ученого брата из Обнинска сильно обнадеживает. Надеюсь, совместными усилиями мы соберем хоть какую-то картину жизни предков. Брат обещал порыться в старых документах и фотографиях и написать еще. Буквально через два дня из Обнинска пришла бандероль. Я аккуратно развернул шуршащую коричневую бумагу и взял в руки старинную книгу с кожаным корешком переплета: «Полное Собранiе сочиненiй Н. С. ЛЕСКОВА. Приложенiе къ журналу „Нива“ на 1903 г. С.-Петербургъ. Изданiе А. Ф. Маркса». Открыл книгу. На титульном листе стоял фиолетовый штамп «Александръ Николаевичъ БУЗНИ» и краснела карандашная надпись — «№ 309», очевидно, порядковый номер в личной библиотеке. Полистал чуть тронутые желтизной страницы с поблекшими за сто лет буквами. Карандашные пометки, восклицательные знаки, осторожные подчеркивания. Дедушка, похоже, был вдумчивым читателем. Под одним переплетом были собраны четыре тома: с 13-го по 16-й. Против каждого пункта в оглавлении стоял карандашный комментарий деда: «Замечательный очерк», «Интересный», «Курьезный рассказ», «Не важный», «Сносный», а рассказ «Ракушенский меламед» был снабжен безжалостной надписью «Эрунда!». Именно так, через «э». Я прочитал рассказ — наши вкусы совпадали. И еще одно подчеркивание, почему-то произведенное дедушкой в самом начале романа «Смех и горе»: «Семейный дом, в котором мы собрались, был из числа тех домов, где не спешат отставать от заветных обычаев». На полях рассказа «Воительница» напротив фразы «Тонет, так топор сулит, а вынырнет, так и топорища жаль» стоял увесистый восклицательный знак. Я несколько раз перечитал фразу, и теплая грусть вошла в сердце. Вот откуда пришло в нашу семью это выражение — из книги Лескова! Мне представилось, как смуглый бородатый дедушка рассаживает вокруг себя детей-подростков, садится в кресло с холщовым чехлом и не спеша открывает книгу: «Сегодня мы прочитаем рассказ литератора Лескова „Воительница“. Кто начнет? Ты, Шурочка?» И моя будущая мама в платье со стоячим воротничком укладывает на грудь косу и берет у отца книгу. И потом они все вместе, включая младших — Бориса, Веру, Валечку, разбирают смысл этой фразы: «Тонет, так топор сулит, а вынырнет, так и топорища жаль» и, смеясь, подбирают примеры из общей жизни. И нет уже ни деда, ни мамы, а книга осталась, явилась мне через сотню лет с карандашными пометками и пустяковыми, но милыми сердцу открытиями. И так трогательно стало, что защипало глаза. Спасибо, Юра! 13 апреля 1999 г. Утром Ольга открыла дверь в мою комнату, всхлипнула: «Мама звонила — папа умер…» …Перед сном Юрий Эдуардович с Ириной Александровной сидели в креслах, читали вслух «Евгения Онегина», а через несколько часов его не стало. Обширный инфаркт сердца. Добрый был человек Юрий Эдуардович. Для Ольги он был высочайшим образцом чести и авторитетом. Максима любил, и Максим его. Он, похоже, всех любил. Даже меня, непутевого. Светлая ему память! Последние годы он приводил в порядок свое родовое древо — для внука Максима. Несколько альбомов фотографий и схем. Яцкевичи — старинный польский род. Дед Ольги был натуральным поляком, расстрелян в 1937 году в Ленинграде. Вторая ветвь по линии тестя — Шиляевы, русские дворяне. Теща — простая русская женщина, с тамбовскими корнями, ее предки работали на Металлическом заводе. 20 апреля 1999 г. Сегодня дед Каралис решил пощадить меня и сам вышел навстречу внуку. Перед закрытием я забежал в Библиотеку Академии наук, чтобы заказать книги на завтра. Вдоль старинного деревянного барьера медленно тянулась очередь сдающих книги. Рыжая девушка передо мною медленно подвигала к финишу массивный «Весь Петроград, 1917 год». Именно в ней, как уверяла архивист Лена, был найден мой дедушка с неопределенным родом занятий! — Извините, можно быстренько посмотрю одну фамилию? — я коснулся справочника. Девушка безразлично пожала плечами, я надел очки и вскрыл увесистую книженцию на букве «К». Мельчайший экономный шрифт: …Каралин… Каралис Павел Констант., прчк, Невский, 79. Что за таинственное «прчк»? Волнуясь, я стал искать список сокращений — не нашел и, когда подошла очередь, попросил библиотекаря помочь с расшифровкой надписи. Женщина приложила лупу к странице: — Поручик, — устало сказала она. Я вышел на улицу. Исследователи хреновы — не могли разглядеть маленькое словечко «прчк» после фамилии моего деда! «Род деятельности, к сожалению, не установлен…» А поручик — это, по-вашему, что? Вероисповедание? Партийная принадлежность? Из-за них я перерыл огромные блоки газет 1912 года, разыскивая списки выборщиков. Потерял массу времени! …Дома я залез в Большую Советскую Энциклопедию и узнал: поручик — второй офицерский чин в русской армии, был введен в XVII веке, в казачьих войсках ему соответствовал чин сотника. Позвонил Ольге — она живет сейчас у мамы. Поговорили немного. — Лермонтов тоже был поручиком, — сказал сын, не отрывая глаз от телевизора. Сестрам звонить не стал. Надежде что поручик, что подпоручик — без разницы. А Вере скажешь про поручика — она мигом предложит новую версию: правильно, правильно, был поручиком, стал извозчиком, бросил семью, по пьяному делу выпал из брички, сломал ногу, долгие годы успешно нищенствовал на Невском проспекте, потому и жил поближе к месту работы. Не стал звонить и племяннику Димке — вот получу документы из архива, тогда и раззвонюсь. Начинаю понимать историков — находиться в прошлом бывает уютнее, чем в настоящем. Уже перед сном я открыл одну из недавно купленных военно-исторических энциклопедий и обнаружил в ней фотографию поручика царской армии при полном параде. Фуражка с небольшим козырьком и кокардой, подковки эполет на плечах, расшитый стоячий воротник мундира, два ряда пуговиц, пояс, нагрудный металлический знак, щитком прикрывающий горло… Особенно хороша была фуражка. И «поручик армейской пехоты, 1917 год», изображенный на фотографии, удивительным образом походил на моего деда… 27 апреля 1999 г. Хожу по архивам, собираю выписки из формулярных списков и просматриваю стопки пыльных дел. Россия неведомая и удивительная встает передо мною. О, этот дивный язык служебной переписки! Как ясны и точны словесные вензеля канцелярита! Какая гигантская машина тикала шестереночками волостей и уездов, колесиками губерний и министерств… Какие фамилии всплывают из вощеных листов личных дел и министерских приказов! Какие сочетания имен, отчеств, фамилий, деяний и должностей. Музыка! «Заведующий Вяземским казенным винным складом акцизного управления Смоленской губернии Иосиф Пушкин награжден орденом святого Станислава 3-й степени». Ай да Пушкин! Государство вернуло себе винную монополию, и нашлись люди, с усердием вставшие на ее охранение. Орлы, боевые петухи и фазаны с павлинами встают перед мысленным взором: Наполеон Адольфович, Цезарий Михайлович, Леонард Анастасьевич… Антон Яковлевич Ширма. Или такая лента имен: Якубовский, Мышковский, Шафковский, Гарбовский… Вспоминается Гоголь. А Станислав Юрьевич Солтан имеет медаль за турецкую войну. Но не указано, за какую именно. Войн России с Турцией, или Османской империей, было восемь. Листаю адрес-календари различных губерний и воздаю хвалу российской бюрократии. Всяк служивший в империи человек — от уездного писаря до генерала свиты Его Императорского Величества — указан в справочнике дважды — в пофамильном списке и по ведомству, в котором служил. Что значительно облегчает поиск. А если учесть, что справочники одновременно выпускались в имперском, так сказать, масштабе, и в губернском, то найти искомую персону, служившую российской короне, не так и сложно. Что и подтверждается: в адрес-календаре Российской империи за 1911 г. прорезается мой дедушка: «Бузни Александр Николаевич, г. Тамбов, Акцизное управление, надворный советник». Лезу в исторические справочники: надворный советник — гражданский чин VII класса. Самая серединка служебной лестницы между коллежским регистратором и канцлером, соответствующий воинскому чину подполковник, и обращаться к его обладателю следовало «Ваше высокородие». В другом адрес-календаре — Тамбовской губернии за 1914 год, с картой города и портретом губернатора, — дед обнаруживается как казначей Физико-медицинского общества, проживающий в собственном доме на Кузьминской улице. Мне снимают отчетливый ксерокс со старинной тамбовской карты, и я нахожу угловой дедушкин дом. Вот он! Я был в нем дважды. В первую поездку мне запомнилась красивая кафельная печка и заснеженный сад за окном. Мама с тетей Верой, схожие так, словно они были двойняшками, сидели на мягком диване вполоборота друг к другу, держались за руки и тихо разговаривали. Я катал по ковру лошадку с оторванным хвостом и прислушивался к разговорам взрослых: ничего интересного!.. Второй раз я был в этом доме на похоронах тети Веры, году эдак в 1971-м, и опять зимой. Улица уже называлась Астраханской, свистела метель, и в церкви, где отпевали тетку, было жарко натоплено, а на лбу у нее лежала бумажная полоска с непонятными надписями на старославянском, и хотелось скорее выйти на улицу: казалось, в гробу лежит мама. Тогда же я познакомился со своим дядькой — дядей Борей, бывшим летчиком, прилетевшим на похороны сестры из Свердловска. Отставив палочку, он показывал мне, как фашистский «мессер» заходил в хвост его транспортного «дугласа». А потом мы спускались в глубокий сухой подвал, где на полках лежали бутылки золотого яблочного сидра с сургучом на пробках, пылились старые корзинки, посылочные ящики и прочая дребедень, о которую мы спотыкались, пробираясь к дверце потайной комнаты, о которой дядя Боря помнил с детства и которую решил мне показать… Пока же я ставлю жирную карандашную птицу на карте возле дедушкиного дома и с наслаждением обследую увесистый адрес-календарь Тамбовской губернии за 1914 год. Губерния представлена так, что в ней хочется поселиться и жить. Хочется стать тамбовцем. Темнеют портреты: архиепископа Тамбовского и Шацкого Кирилла; тамбовского губернатора Ал. Ал. Салтыкова; губернского предводителя дворянства князя Ник. Ник. Челокаева. Население Тамбова на 1914 год — 70 тыс. человек. Уездный предводитель дворянства — коллежский асессор Александр Иванович Сатин. Проживает: Арапская улица, дом Полубояринова, тел. 269. Музыка русской провинции ласкает слух. А сколько обществ в Тамбове! И какие! Общество правильной рыбной ловли. Председатель — надворный советник Михаил Александрович Владимиров. Звучит так, что сразу понимаешь: правильный человек. Сидит на бережку реки или озерца с удочкой и тихо, с удовольствием, ловит рыбу. На рыбалке не пьет, динамит в воду не швыряет… Общество взаимного вспоможения ремесленников. Председатель правления — крестьянин Иван Никитич Иванов. Обстоятельность в его имени, добропорядочность. Но и сметка крестьянская налицо — Никитич… Общество поощрения рысистого коннозаводства. Президент общества — губернатор Ал. Ал. Салтыков. Сельскохозяйственное общество, Общество пчеловодов, драматический кружок с вакантной должностью председателя. Серафимовский союз русских людей на Дворянской улице, в доме Питиримовской гимназии. Товарищ председателя — протоирей отец Сергей Дмитриевич Бельский. А вот «благотворительные учреждения». Городской ночлежный дом имени Императора Николая II (Дубовая ул., 35). Дом трудолюбия. Работный дом. Александровские ясли при Ольгинском трудовом убежище (Предс. правления — жена подполковника Надежда Владимировна Тенис, проживающая в собств. доме на Дубовой улице). Земский ремесленно-воспитательный приют. Нарышкинский приют для арестантских детей. Тамбовское училище для слепых детей. И еще столько же разного и занимательного. Хочется поселиться где-нибудь на Дубовой улице и правильно ловить рыбу в тихой речке Цне под руководством надворного советника Михаила Александровича Владимирова, поощрять рысистое коннозаводство в компании с губернатором Салтыковым, стать членом общества пчеловодов, попробовать занять вакансию председателя драматического кружка и жертвовать деньги училищу для слепых детей, ремесленно-воспитательному приюту, приюту для арестантских детей и Городскому ночлежному дому имени Императора Николая II… Хочется вступить в Физико-медицинское общество, где председательствует врач, действительный статский советник Федор Васильевич Сперанский, а казначеем — мой бородатый дедушка, инженер-химик Александр Николаевич Бузни (именно так — «инженер-химик», без указания чина). Хочется слушать обстоятельные доклады «О мерах по противопожарной безопасности при проведении народных сборищ и гуляний», «О статистике отравлений спиртами в Тамбовской губернии», «Об исследовании геологического строения берегов реки Цны и ее ранней принадлежности к бассейну реки Дон»… Вот дедушка в коричневом сюртуке выходит к кафедре, проводит смуглыми пальцами по окладистой бороде, раскрывает тетрадь в черной коленкоровой обложке и начинает: «Милостивые государи, коллеги!..» 28 апреля 1999 г. Писатель-историк Феликс Моисеевич Лурье, написавший в серии «ЖЗЛ» книгу о лидере народовольцев Сергее Нечаеве и множество других замечательных книг, полагает, что мой дед-революционер вполне может оказаться в биографическом словаре «Деятели революционного движения в России. 80-е годы», изданном Обществом политкаторжан в 1933 году. Иду в БАН, беру в читальном зале толстенную книгу. Так и есть! Деду посвящена целая статья. В ней говорится, что Бузни Александр Николаевич, дворянин Бессарабской губернии, сын чиновника, гимназист Каменец-Подольской гимназии, арестован 23 марта 1880 г. и привлечен к дознанию по делу о распространении революционных прокламаций (обвинялся в переписывании оных). Киевским военно-окружным судом приговорен к лишению всех прав состояния и к ссылке на житье в Иркутскую губернию, но по ходатайству суда при конфирмации приговора Киевским генерал-губернатором наказание заменено месячным тюремным заключением. По распоряжению департамента полиции подчинен негласному надзору по подозрению в принадлежности к подольской группе партии «Народная воля». Значит, дедушка все-таки из дворян! Ваше высокородие, господин революционер! С моими предками не соскучишься. В конце статьи упоминалась газета «Киевлянин» за 1880 год, освещавшая ход суда над моим дедом. Вернув справочник, я взбежал по лестнице в газетный фонд. «Киевлянин» оказался в наличии, только принести его мне пообещали через полчаса. В буфете, поедая горячие сардельки с винегретом, я принялся недоумевать: что за власть была в Российской империи? С одной стороны — всё забюрокрачено, всё предусмотрено, с другой — полнейший розовый либерализм, словно и не император сидит на троне, а милейший доктор Айболит: человека несколько раз прихватывают с революционными шалостями, грозят сослать сначала в ледяную Иркутскую губернию, затем в стылую Вологду, но прощают, возвращают к семье и месту прежней службы и не забывают повышать в чинах, да так, что к пятидесяти годам дед — надворный советник, считай — подполковник. Статья в «Киевлянине» подсказала мне две версии происходившего: либо процветал либерализм, либо взяточничество и покровительственность, именуемые в наше время блатом или коррупцией: Вчера в Киевском военно-окружном суде под председательством генерал-майора Гиренкова … слушалось дело о сыне титулярного советника Василие Казанском, 22 лет, дворянине Дмитрии Пршибисове 19 лет; дворянине Александре Бузне 19 лет и дворянке Елене Мошинской 18 лет, обвиняемых — первые двое в составлении прокламаций, возбуждающих к бунту и неповиновению верховной власти и в распространении их и в расклеивании на столбах, вторые в переписывании прокламаций, зная цель их составления. В 12 часов были введены в залу заседания подсудимые, на вид почти дети. Казанский смотрит солиднее других, он среднего роста, каштановые волосы, едва пробивающиеся борода и усы; Пршибисов — блондин, без усов и бороды, смотрит из-подлобья, выражение лица какое-то тупое, производит крайне неприятное впечатление, говорит в нос. Бузня — мальчик, бывший гимназист 7-го класса, сильный брюнет с чрезвычайно смуглым цветом лица. Мошинская не в арестантском платье, находится на свободе, одета весьма прилично, говорит едва слышно, держит себя скромно. Бузня грызет ногти и карандаш, причем отплевывается и вообще имеет такой вид, как бы все происходящее на суде его не касается. Казанский и Пршибисов, напротив того, пересмеиваются друг с другом, приходят в веселое настроение от некоторых мест заключительного акта, читающегося секретарем. Из обвинительного акта оказывается, что Казанский воспитывался в Каменец-Подольской и Киевской гимназиях и служил по вольному найму в канцелярии подольского губернатора, Бузня, бывший ученик сначала Кишиневской, а в последствии Каменец-Подольской гимназии, откуда исключен из 7-го класса после арестования. Мошинская грамотна, но в учебных заведениях не была. Итак, трое дворянских детей и один сын титулярного советника попались с прокламациями. Может, они начитались передовой демократической литературы, может, их родители обижались на верховную власть, может, захотелось острых нигилистических ощущений… Но что интересно, один из подсудимых — Василий Казанский, 22 лет, служил в канцелярии губернатора, куда берут, надо думать, не с улицы, а по личной просьбе: «Дорогуша, Иван Иванович, возьмите моего наследника к себе в канцелярию, — звучит за ломберным столиком под шорох мелков и карт. — А то совсем, знаете ли, разленился. Пора его к служению Отечеству подвигать…» — Ты представляешь, елки-зеленые, дед-революционер был дворянином! — с порога сообщаю жене. — Ваше высокородие, господин революционер-народоволец! — Дворянином? — Ну, да. Прокламации размножал-переписывал. При аресте ключ от шкафа проглотил, в котором прокламации хранились. — Поздравляю! — кивнула жена. — Теперь понятно, почему Максим в детском саду проглотил пуговицу от моей сумочки. — В прадеда, в прадеда, такой же бунтарь и хитрован. Так что, будьте любезны, достаньте из серванта праздничную посуду, и впредь прошу железными вилками наш стол не сервировать. — А может, прикажете еще пельмени на золотом блюде подавать? — Это перебор! Благородный муж, как говорил Конфуций, не должен есть досыта и жить в роскоши! — Нам это, как я понимаю, не грозит. Это мне опять вспоминают потерю в заработке в семнадцать с половиной раз. Ну, было дело, надоело тупо зарабатывать деньги, бросил — сколько можно к этому возвращаться? 5 мая 1999 г. Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Поздним вечером, позевывая над книгой Феликса Лурье «Российская история и культура в таблицах», я открыл словарь терминов и стал просматривать раздел «Дворянство», уже несколько дней имевший некоторое отношение к нашей семье. Оказалось, в шестую часть Дворянской родословной книги записывались дворяне — представители старинных боярских родов. Столбовые, так сказать, дворяне. Я даже выкурил две сигареты подряд, не веря прочитанному, и сбегал за своими бумагами, чтобы убедиться, в эту ли дворянскую гвардию были зачислены предки моего деда-химика. Оказалось — в эту! Последние стали первыми. Вот тебе и молдавский Ломоносов! Я изумленно покряхтел и стал читать дальше. Выяснилось, что в низший, первый, раздел ДРК попадали по личному пожалованию сюзерена. Во вторую часть записывали за отличие в военной службе. В третью часть — за гражданскую службу. В четвертую часть записывали иностранных дворян, перешедших в русское подданство. В пятую попадали титулованные дворяне — князья, графы, бароны. Верх, казалось бы, мечтаний контрреволюционера. Ан, нет — выше этой почтенной публики был еще дворянин шестого разряда. Еще узнал я, что различий в правах и обязанностях у всех потомственных дворян не было. Но некоторые привилегии у пятой и шестой категорий имелись. Женщины недворянских сословий, вступая в брак с таким замечательным дворянином, получали права мужа, а дворянки шестой категории, выйдя замуж хоть за последнего гопника Российской империи, полностью сохраняли свои права. Таким образом, смекнул я, моя бедная матушка была настоящей столбовой дворянкой. Не фига себе! Я зашел в комнату жены и деликатно разбудил ее шелестом страниц умной книги. — Ты вчера спрашивала, зачем народившемуся члену семьи нужно было собирать документы и подтверждать дворянство? Жена разлепила один глаз (второй был прижат к подушке) и посмотрела на меня спокойно. — Так вот, честно говорю — не знаю! Но оказывается, род Бузни — старинный боярский род! — я пощелкал пальцами по обложке книги. — Потомственные, так сказать… — Я стал объяснять ей преимущества записи в шестой раздел Дворянской родословной книги. Молчание жены я воспринял как радостное волнение, граничащее с потрясением. Жена выслушала, сдержала зевок и высунула из-под одеяла ладошку: «Поздравляю!». Я подробно объяснил ей все тонкости дворянской классификации, чтоб понимала, в чем разница. А то некоторые спят и ни шиша не знают из истории родного государства. Жена слушала. По выражению ее глаза я понял, что ей чертовски интересны тонкости сословных различий Российской империи. — Тебе надо взять двойную фамилию, — зевнула жена, — Каралис-Бузни. Погаси свет, пожалуйста. 6 мая 1999 г. Сегодня я выдержал долгий немигающий взгляд полубандита, заехавшего напомнить о своих претензиях на помещение Центра. И даже подавил его. Я представил себе, что в моем лице на него смотрит не кто-нибудь, а дворянин шестого разряда с горячей молдавской кровью, которую лучше не будить. Полубандит вначале удивился моему дремлющему ответному взгляду, а потом стал отводить глаза. Ушел он обескураженный — я рассказал ему о ближайших планах Центра и предложил не думать о таких пустяках, как деньги: — Есть вещи поважней, чем деньги, — напомнил я девиз, напечатанный на последней странице нашего буклета. — Какие же? — нервно поинтересовался он. — Родина, честь, будущее наших детей. У вас ведь есть дети? Могли бы и помочь петербургским писателям. Вы же хотите, чтобы ваши дети читали умные добрые книжки? Он только хмыкнул. А некоторые удивляются, зачем я ищу предков и смотрю в прошлое, вместо того чтобы ломиться вперед! 22 мая 1999 г. Бомбят Белград. Взорваны мосты, партийные здания, редакции, телецентр, есть жертвы среди мирного населения. Подготовил письмо поддержки к югославским писателям. Согласовал с десятью членами нашего Союза. Вышел с ним на общем собрании, зачитал. Даже обсуждать не захотели. Голоса из зала: «Милошевич — фашист! Америка правильно делает! Нам надо не политикой заниматься, а книги писать…» Нет слов! Это русские писатели, познавшие блокаду Ленинграда, или… не пойми, что. Как писали Стругацкие, «будущее создается тобою, но будет принадлежать не тебе». Похоже, что и создается оно не нами, и принадлежать будет не нам. Стругацкий, кстати, письмо тоже не подписал. Еще и матом ругался по телефону. «Дима, если бы вы в своем письме написали: „Милошевич, кончай пиз…! Прекрати, сука, геноцид!“, я бы подписал…» Я сказал, что насчет геноцида нам отсюда не видно, все толкуют по-своему, а американские бомбардировки удручающе ясны и понятны. Еще Стругацкий сказал, что я влез в политику. Я сказал, что это не политика, а гражданская позиция. «Влезли, влезли, Димочка в политику…» Допустим, влез. Что теперь — перебегать на другую сторону и аплодировать НАТО? 15 июня 1999 г. Отправляюсь на северо-запад Российской империи — в Виленскую губернию. Шелестят пожелтелые страницы. В адрес-календаре Виленского генерал-губернаторства на 1868 г. Каралисов нет. В Памятной книжке Ковенской губернии за 1897 г. нет… Сплошняком просматриваю Памятную книжку Виленской губернии за 1852 г., раздел «Фабриканты, мастера-ремесленники». Н-да… Не видно моих предков среди врачей, аптекарей, владельцев книжных лавок, типографий, литографий, не было их в кофейных домах, винных погребах, трактирах, водочных магазинах, модных магазинах, в галантерейных лавках, среди торговцев фарфором и стеклом, не было в железных рядах («насупротив Ратушного бульвара»), в банях и ванных заправляли иные фамилии, не владели они дровяными складами, не пекли булки и не занимались гальванопластическими работами, не являлись белошвейками, гребенщиками, драпировщиками, жестянщиками, каретниками, колбасниками, колесниками, красильщиками, кровельщиками, кузнецами, механиками (там заправлял одиночка Миллер), не работали медниками и лудильщиками, меховыми мастерами, резчиками печатей (опять одиночка на весь город — Нидерланд, в доме Миллера, в Немецкой), не являлись Каралисы сапожниками, скорняками, слесарями, столярами, седельниками, токарями, хлебниками, часовых дел мастерами, шапошниками и шляпных дел мастерами, а также штукатурщиками и щеточными мастерами… Если мои предки по отцу из прибалтов, то чем же они занимались? Крестьяне? На всякий случай сую свой нос в родословные книги дворян прибалтийских губерний. Смотрю отдельные списки дворян с 1725 года. Листаю Родословную книгу дворян Виленской губернии за 1841–1861 гг. и Ковенской губернии за отдельные годы. Шиш! Нет такой фамилии. Не дворяне, не мещане… Значит, из крестьян отцовские предки? С крестьянами, уверяют знающие люди, всё гораздо сложнее. Надо сплошняком просматривать алфавитные списки землевладельцев западных губерний. Эти книги плохо сохранились, и в наших питерских библиотеках и архивах представлены далеко не все справочники. Наищешься!.. 21 июня 1999 г. 21 июня 1999 года на набережной Макарова, неподалеку от Тучкова моста, ровно в 16 часов Борис Стругацкий скомандовал: «Пли!» Выстрелил скорчер, над Малой Невой поплыло облако дыма. Окружившие фантастическое орудие люди прокричали «Ура!» и выпустили в небо десятки разноцветных шаров. Так открылась первая церемония вручения «АБС-премии». Затем участники действа перебрались в Белый зал Центра современной литературы и книги на Васильевском. Здесь, в присутствии многочисленных гостей и представителей средств массовой информации, началась торжественная часть. После выступлений председателя оргкомитета писателя Дмитрия Каралиса и Бориса Стругацкого началась торжественная часть вручений наград и призов: Борис Стругацкий вручил специальную награду председателю оргкомитета Дмитрию Каралису — «За борьбу с энтропией». Затем были награждены финалисты премии. Первыми лауреатами «АБС-премии» были названы Евгений Лукин и Всеволод Ревич (посмертно). Их наградили медалями с контуром семигранной гайки и дополнительными денежными премиями. На этом торжественная часть церемонии завершилась. В кулуарах журналисты и телевизионщики брали интервью у финалистов и членов Оргкомитета, спонсоры фотографировались с Борисом Стругацким, гости общались и знакомились с выставкой книг братьев Стругацких (на разных языках) и фотовыставкой «Один час из жизни братьев Стругацких. Москва, 24 сентября 1983 года». Обе выставки были развернуты в Белом зале. Под занавес состоялся лауреатский банкет «Пикник на обочине». Он прошел без эксцессов. (С сайта ЦСЛК) Этот «скорчер» и «фантастическое орудие» — обыкновенная ресторанная пушечка на колесиках, ее добыл Серега Арно у коммерсантов, читавших Стругацких. Он же нашел спонсоров на премиальный фонд и орграсходы. А моя премия «За борьбу с энтропией» безденежная, но красивая. Металлическая фомка, завязанная узлом и стоящая под углом на стальном пьедестале, где и выгравирована надпись. 25 июля 1999 г. Разведка донесла: мой дед, надворный советник Александр Николаевич Бузни, был потомственным дворянином и женился вторым браком на Прасковье Петровне, которая была прислугой в его доме. Именно так. Кузен Юра съездил в Тамбов, чтобы поправить могилы родителей, и взял показания с восьмидесятивосьмилетней Фаины Криволуцкой, жившей в те давние времена в соседнем доме и дружившей с его матерью, а ныне находящейся в добром здравии. Среди прочего брат писал: «Прасковья Петровна была прислугой в доме Бузни. Мария Ивановна (первая жена А. Н.) была худенькой женщиной, в то время как Прасковья Петровна — рослой, крепкого сложения и моложе. Возник роман между дедом и П. П., что привело к разводу с Марией Ивановной. Деду было 47 лет, Прасковье Петровне — 23, когда родилась первая дочь — Александра, твоя мама». Пришло письмо на красивом бланке с гербом Республики Молдова и штемпелем Национального архива. 14.07.1999 г. № 24–08/184 Директору Центра современной литературы и книги господину Каралису (Бузни) Дмитрию Николаевичу Уважаемый господин Каралис! Приятно было узнать, что потомки известной молдавской боярской семьи, не только живы и занимают высокие положения за границей исторической родины своих предков, но к тому же еще живо интересуются своими прародителями и их родной страной. Что касается Вашего запроса, можем сообщить, что в нашем архиве хранится достаточно документов о роде Бузни. Было бы желательно, если бы Вы сами приехали и занялись изучением документов, т. к. запросы такого типа относятся к категории платных и авансируемых. Посылаем Вам 3 страницы ксерокопий из наших дел, которые, надеемся, относятся к Вашим деду и прадеду. Других Александров Бузни мы пока не нашли. С уважением, адъюнкт-директор доктор Сильвиу ТАБАК. Сдержав улыбку, «потомок известной молдавской боярской семьи» отложил письмо и принялся читать ксерокопию рукописного документа с ятями, ижицами и тонкими, как волос, чернильными завитушками, из которого следовало, что в апреле 1900 года Департамент Герольдии Правительствующего Сената утвердил во дворянстве Бузни Александра Николаевича с женою его Марией Ивановной и детьми: Леонидом, Ксениею и Валериею. Вот он — документ, подтверждающий дворянство деда, его первой жены и детей! И пусть среди детей не было моей мамы, родившейся от второго брака, но все же! На обороте листа синел штемпель Национального архива Республики Молдова. Есть номер указа Департамента Герольдии, есть выписка из заседания Дворянского собрания — а это не турецкий баран начихал! Второй документ начинался просьбой деда о приписании его к дворянскому роду Бузни, а заканчивался определением: «…сопричислить к роду Николая Иванова Бузни сына его Александра с женою и детьми, и внести их в ту же 6-ю часть дворянской родословной книги, о чем дело представить на утверждение в Сенат, а пошлины Сто рублей записать на приход по кассовой книге Собрания». Вот именно эту фразу — «…сопричислить к роду Николая Иванова Бузни сына его Александра…» я перечитал несколько раз, пока до меня не дошло, что из архивного тумана проступило имя-отчество давно искомого прадеда: Николай Иванович! И было еще одно письмо, написанное твердой рукой человека, привыкшего писать разборчиво и обстоятельно: Уважаемый Дмитрий Николаевич! Сильвиу Табак, зам. директора Национального архива Республики Молдова, познакомил меня с содержанием Вашего письма и просил помочь в Ваших архивных розысках. Мне этот материал знаком. Уже длительное время я занимаюсь бессарабскими персоналиями XIX — нач. XX вв., т. е. времени русского присутствия в этом крае. Бузни — род достаточно примечательный, и в архиве хорошо представлен. По крайней мере, мне удалось зафиксировать около 150 дел самого разного характера, появившихся в Бессарабском делопроизводстве на протяжении века. Более ранних документов, скажем XVIII века, здесь нет — они оседали в Яссах, столице Дунайского принсипата Молдовы. Однако этот архив несколько раз капитально горел, поэтому надеяться на счастливые находки в нем, думаю, не стоит. То, что есть о Бузни в Кишиневе, интересно. Для Вас тем более: и как литератору, и как человеку, причастному к исторической судьбе этой фамилии. Грешно оставаться равнодушным к голосу из прошлого, предки хотят поговорить с Вами. Не у каждого из нас есть такая возможность. Если Вам не удастся приехать в Кишинев и самому это посмотреть, я Вам могу в этом деле помочь на старых добрых принципах взаимопомощи. У меня тоже проблемы: нужно посмотреть формулярные списки некоторых ведущих бессарабских чиновников. Он есть у вас в СПб, в РГИА, и поиск их несложен: это, в основном, губернаторы и вице-губернаторы. Сообщите мне Ваше мнение по этому поводу. С уважением, Румянцев. 20 октября 1999 г. Сегодня утром, когда мы с Сережей Арно разгружали на крылечко Центра пачки свежего номера «Литературного курьера», водителю позвонили на мобильный и сказали, что в Законодательном Собрании большой шухер. Убит Виктор Новоселов, заместитель председателя ЗАКСа, депутат. В вечерних новостях передали, что ему оторвало голову взрывом. На крышу его «вольво», затормозившей на светофоре, прикрепили взрывное устройство мощностью 200 гр. тротила. Он помогал Центру из своих депутатских фондов. Заезжал в гости. Дружил с Конецким, Стругацким, Альтовым. И на нашу газету подкидывал деньжат — мы собираем в шапку по всему городу. Царство ему Небесное! 27 ноября 1999 г. Вчера в Центре отметил свое 50-летие. Гостей было человек шестьдесят, в основном писатели. Семен Альтов: «Совсем недавно я присутствовал на празднике милиции в Москве. После концерта начался банкет. Там был Путин, Рушайло…все руководство. Гости, естественно, крутились вокруг них. Я, как настоящий петербуржец, стоял в углу и медленно пил водку. Когда Путин уходил, он увидел меня — мы визуально были знакомы. Мы поздоровались, поцеловались, и он ушел. После чего все решили, что я какая-то „большая шишка“, и кинулись ко мне целоваться. Хочу вручить Диме Каралису высокую правительственную награду и поцеловать его теми губами, которыми я целовал Путина». Виктор Конецкий болеет, прислал телеграмму: «…Среди капиталистических будней и буржуазного разврата не забывай о том, что ты писатель». Стихами поздравили Кушнер и Галина Гампер. Приветственный адрес от губернатора Яковлева. Вышла моя книга «Автопортрет. Извлечения из дневников 1981–1992 гг.». Пять килограммов дневников превратились в четыреста страниц книги. Я подарил книгу каждому званому гостю, заранее надписав. …На работе временами искрит так, словно плюс поцапался с минусом. Некоторые писатели из нашего, «либерального», союза возмущены свободой, с которой разгуливают по Центру «люди из альтернативного союза». «И еще имеют нахальство читать свои бездарные стихи!» И почему я вывешиваю их портреты и групповые снимки рядом с портретами истинных носителей культуры и подлинных либералов? И наоборот — буйные головы из альтернативного союза упрекают меня за излишнюю, как им кажется, внимательность к «своим» и недооценку роли истинно российских писателей в культурной жизни города. «Нет, вы посмотрите, как он криво висит! — возмущается жена одного из поэтов и прикладывает к рамке портрета отвес из нитки и тяжелой авторучки. Я таращу глаза, но отклонения от вертикали не вижу. — Можно подумать, что это специально! А у него, между прочим, две международные премии — и такой позор на родине!» Просто сумасшествие какое-то! За цикл круглых столов, проведенных в Центре и показанных по ТВ, мне досталось и слева, и справа. Кисло улыбались те, кого я не позвал: «Слабенький был разговор, слабенький…» Обижались и те, кого позвал: «Почему мне дали так мало времени!» Правильно говорится: поставь писателей в строй и попроси рассчитаться на первый-второй — вторых не будет! Начни делать добрые дела, и мало тебе не покажется… Днем я тащу в свой исследовательский невод все, что подвернется, а по вечерам разбираю и раскладываю улов. Вот мелкая рыбешка, вот покрупнее… Медленно, но безостановочно тяжелеют красивые папки-регистраторы с клацающими блестящими зажимами, забирая в свои шелестящие внутренности копию старинной карты, словник военной терминологии прошлых лет или газетную вырезку 1930-х годов, сообщающую об успешных парижских гастролях юной певицы Аси Бузни, которая, удивив своим голосом Париж, отправляется теперь с импрессарио на пароходе в Нью-Йорк. Кто она мне? Пока не знаю. Пусть будет. Читаю историю Молдавии, этих тысячелетних ворот из магометанства в христианство. История Молдавского княжества оказывается столь же неохватной, как и история России. Еще недавно я знал о Молдавии меньше, чем о какой-нибудь Венесуэле: всесоюзный сад-огород, «Молдавское розовое», футбольная команда «Нистру»… Теперь не расстаюсь с книгой Димитрия Кантемира «Описание Молдавии», написанной им в 1726 году, и пытаюсь запомнить древние названия городов, областей, имена господарей и разобраться в боярских чинах и званиях. Из букинистических магазинов я авоськами тащу справочники, энциклопедии и жизнеописания великих завоевателей и правителей — денег уходит куча. И чем глубже забираюсь в исторический лес, тем он гуще. Перелистываю килограммы старой, но еще упругой бумаги, хмуро разбираю с помощью лупы каракули, словно оставленные куриной лапой, но, случается, и наслаждаюсь каллиграфическими шедеврами, изящными, как вензеля на решетках петербургских скверов. Иногда накатывают сомнения: зачем я занимаюсь этим, почему не живу, как большинство людей? Но являются и объяснения: без предков мне тоскливо, как на необитаемом острове. И кто, простите, кроме меня, займется в нашей семье этим делом? Никто не займется. Будем считать, это мой долг — вывести предков из семейного и исторического небытия, соединить всех во времени. Однако за всеми архивными поисками как-то стерся главный вопрос — национальное происхождение фамилии, которую я ношу: откуда она — из Прибалтики или Греции? И стоило мне подумать об этом, как раздался телефонный звонок из Союза писателей Санкт-Петербурга, и голос секретаря Танечки предложил мне поездку на остров Родос, в Международный Центр писателей и переводчиков. — Я же писал заявление в Швецию, на Готланд, — для порядку заупрямился я. — Почему Родос? Туда же была очередь… — Так получилось… Один не может, другой не хочет. Лететь надо мимо Балкан, а там сам знаешь — бомбят Югославию… Вся очередь распалась. К тому же грант дают небольшой — сто пятьдесят долларов. — Еду! В смысле, лечу! Записывай! На две недели! 1 декабря 1999 г. Афины. Аэропорт. Ноль часов по местному времени. Ночная пустота аэровокзала. На скамейках, сняв ботинки, спят греки. Ездят мусороуборочные машины. Через три часа будет воздушный подкидыш до Родоса. Еще час лёту. Пробираюсь на остров Родос в международный дом творчества, в надежде поискать на греческом Родосе следы своей фамилии и дать разбег роману. …Выкатился с багажом на улицу. Густая южная ночь, тепло, хорошо. Высокие желтые фонари атакуют мотыльки, страдающие, как известно, бессонницей. Цветущие розы на зеленом газоне. Может, я действительно грек, так славно вписавшийся в пейзаж исторической родины?.. Под навесом стоял музейного вида броневичок с надписью «Police» и по-гречески — «Эллинская автономия». Похоже, реликвия времен греческой революции, когда свергали хунту черных полковников. Подкатился с чемоданом поближе, разглядываю зеленого музейного кузнечика. На лобовой броне — смотровые щели. Перед ними, защитным экраном, толстые ветровые стекла с дворниками, как у авто начала века. Представил, как в дождь и грязь летит эта боевая драндулетка и мечутся по стеклам щетки. Башенка с задранным вверх стволом пулеметика. Да это чудо пятеро мужиков перевернут и не охнут. Смех, а не машина. Присел, держась за бампер, заглянул под днище — есть ли запасной выход? И тут же раздался зычный окрик и звуки шагов. Я повернул голову, поднялся. Ко мне стремительно шагал рослый полицейский с наручниками на ремне. Из будки с темными стеклами, прятавшейся в тени деревьев, выскочили еще двое — с бляхами, ремнями и портупеями на кожаных куртках. Три танкиста, экипаж машины боевой… Меня обступили и потребовали паспорт. Не совершая резких движений, я достал бумажник, вытащил из него паспорт, писательское удостоверение, визитную карточку… Эти парни, похоже, сидели в будке и ждали, когда я созрею для диверсии. Один из них с подозрением оглядывал мой внушительный чемодан на тележке, не прикасаясь к нему руками. — Вы грек? — глянув в паспорт, спросил меня первый — мощный и симпатичный. — Нет, русский писатель из Санкт-Петербурга. Там всё написано. — Ваша фамилия — греческая! — не повышая голоса, уличил он. И спросил что-то по-гречески. Вот тебе и начало генеалогических исследований! До меня дошло, что опереточный броневик — боевая машина афинской полиции, поставленная на охрану аэропорта. И ей под днище, как под юбку, заглядывает сомнительный гражданин, подкативший поближе чемоданчик. А что в чемоданчике, интересно?.. Сейчас будет тебе, дураку, рассвет над Пиренеями через зарешеченные окна. Я как можно дружелюбней улыбнулся и открестился от возможного греческого происхождения: сказал, что фамилия моя похожа на греческую, но имеет литовские корни. Литва, дескать, Вильнюс. Оттуда фамилия. Я осторожно указал рукой в ту сторону, откуда прилетел. — Мне понравилась эта крепкая динамичная машина, — я стал льстиво нахваливать драндулетку по-английски. — Не знал, что к ней нельзя подходить… Больше не буду. — У вас есть родственники в Греции? — Нет-нет, что вы, — я протянул авиационный билет и конверт с приглашением писательского центра. Спокойнее быть прибалтом, если фамилия позволяет. Их внимательно изучили, и я понял, что меня отпустят. Но интерес ко мне в глазах полицейского не пропадал. — Фамилия Каралис — греческая, — повторил он, возвращая документы. — Моя фамилия тоже Каралис. А я грек. — Едва улыбнувшись, он приложил ладонь к кожаной пилотке. — Вы свободны… Полицейские, скрипя кожей курток, вразвалочку убрались в свою непрозрачную будку. Многообещающее начало. Приземлились в полумраке. На такси доехал до международного писательского центра ЮНЕСКО. Шлепки, босых ног по кафельному полу, покашливание. Открыла заспанная женщина в спортивном костюме и с сигаретой. Я представился, сунул визитную карточку. Да, да, сказала, ждем. Глянув в мою визитку, спросила, не грек ли я. Я сказал, что приехал на остров, чтобы разобраться в этом. Ее зовут Анатолия. Она включила кофеварку, телевизор и пошла готовить комнату. Я вышел на улицу. Внизу, за верхушками деревьев, виднелось сероватое море. Здесь я и проведу две недели. Распаковал вещи, выпил кофе и достал замечательный шведский блокнот с пачками разноцветных страниц, подаренный Сергеем Арно и Колей Романецким. Сегодня день рождения отца. Ему исполнилось бы 95 лет. 4 декабря 1999 г. Остров Родос. На Родосе в древние времена стоял маяк в виде бронзового юноши с горящей чашей над головой — Седьмое чудо света, Колосс Родосский. Если высунуться из окна моего номера, видна гавань Мандраки с частоколом мачт над белыми яхтами и отблеском корабельных медяшек. На берегу этой бухты и стоял бронзовый мужчина, меж ног которого, хлопая парусами, заходили в гавань корабли со всего света. Двухэтажный особняк врезан в вершину холма Монте-Смит. В нем живут пятеро писателей: тощая финка, немец с испуганными глазами, полный добродушный швед, поджарый голубоглазый румын и я. «Я» — это такая неизвестная пока национальность, но личность, безусловно, пронырливая — пронырнул тремя самолетами с топких чухонских блат на один из лучших островов Средиземноморья. Еще живет сестра-хозяйка Анатолия, которая вечно что-то делает: несколько раз в день поливает водой из шланга бетонную террасу, пылесосит глыбы справочников и словарей на стеллажах в коридоре, доводит до блеска электрическую плиту, кормит двух птичек в клетке, прибирается в номерах, смотрит аргентинские сериалы в гостиной, ругает кошку и, приложив ладонь козырьком, любуется с нашей горы видом на город — зубчатые башни замка крестоносцев, дворец губернатора с огромными платанами во дворе, старинные ветряные мельницы вдоль побережья, узкие ущелья улиц, бегущих к морю… Вчера я угостил ее мороженым. — О, Димитрий, ты настоящий грек! — с улыбкой потрепала она меня по плечу. Постараюсь запомнить, что настоящие греки дарят мороженое. Когда я иду по улочкам Родоса, мне хочется быть греком и жить в Греции. Здесь нет вызывающей роскоши, тихо, спокойно. Садики, скверики, дворики, кафе. Идешь как по ботаническому саду. Пристойное телевидение с религиозными и учебными программами. Приветливые, но неназойливые люди. В парке, через который я проходил, на древнем камне красной краской нарисованы серп и молот. Рядом, на афишном стенде, — фотоплакат: парень сжигает американский флаг. Та же эмблема серпа и молота напечатана на плакате. На партизанское движение это не похоже… Сейчас на острове мертвый сезон — идет ремонт в отелях, в пляжных магазинах пылятся товары, рыбаки ловят с мола рыбу на розовый ошметок креветки, неспешно потягивая из горлышка вино и перебрасываясь протяжными словами… И белые камни древнего Акрополя, куда я ходил, и древний театр со стадионом, и птицы, клюющие мелкие дикие маслины на деревьях, и сторож в фуражке, сидящий в этом древнем городе в стеклянной будке и слушающий греческую музыку по транзистору, — всё вызывало благость на душе… Неправ Михаил Афанасьевич Булгаков, призывавший никогда не заговаривать с незнакомцами. Сегодня, наконец, познакомился с румыном Джорджем, пятым членом нашего островного писательского интернационала, и спросил, как дела, как работается. Моложавый мужчина моих, как я думал, лет. Оказалось, ему 64 года. Фантастика! Седоватый поджарый румын с голубыми глазами. Мы налили на кухне по чашке кофе и вышли на террасу. Говорили на английском. Подозреваю, что он знает русский язык, но скрывает. В конце концов, я признался ему в молдавских корнях деда по матери. И рассказал, как изучал историю Молдавии по Большой Советской Энциклопедии и вконец запутался бы, не возьмись за другие источники. В ответ Джордж прочитал мне короткую динамичную лекцию, из которой я сделал два вывода: 1) Джордж мировой мужик и не зануда; 2) история Молдавии, которую я изучал, весьма отличается от истории, которую мне предложил румын Джордж. Я стал рассказывать о поисках и находках своих фамильных корней. Джордж кивал, подсказывал английские, латинские или древнегреческие слова, а потом посоветовал написать об этом novel. Я сказал, что уже пишу. Еще надеюсь определиться с корнями отцовской фамилии. Там тоже много туманного — она встречается в двух языках: греческом и литовском. Хотел притащить письма, полученные от архивистов, но не решился прерывать так славно разбежавшуюся беседу на исторические темы. Блеснул своими недавно обретенными знаниями и назвал древние составные части государства Румыния — Молдова, Валахия, Трансильвания. Еще сказал, что у нас часто путают цыган и молдаван, вот и один писатель, лауреат Государственной премии, спутал. Джордж посмеялся, покрутил пальцем у виска и сказал, что цыгане — это северные индийцы, у них свой язык, это древний народ, обреченный на вечные скитания, потому что они не дали напиться воды Деве Марии, когда она проходила мимо их селения. Румыны или их российская ветвь молдаване — это не цыгане, это совсем другое. Еще Джордж сказал, что Европа не любит румын, считая их бедными родственниками, хотя румынский народ ведет свое начало от римских легионеров, завоевавших Дакию и самих даков, долго сопротивлявшихся агрессии. Их царь Децебал не вынес поражения от римского императора Траяна и покончил с собой. Вульгарная латынь, на которой изъяснялись легионеры, составляет в румынском языке до сорока процентов. Еще двадцать процентов — славянские корни. Остальное — гето-дакские, германские и прочие европейские. Румыния в нынешних границах, когда она соединила три княжества, очень молодое по европейским меркам государство, и у него всё впереди. Вот только часть княжества Молдовы — бывшая Советская Республика Молдавия — находится на отшибе, за Прутом, и живет обособленной жизнью. Шумела пальма, лениво кружили чайки, и блеск моря был нестерпим для глаз. Мы сидели на каменном парапете, болтали ногами, и он спросил фамилию моего деда. Я сказал. Он попросил написать. Я написал латинскими буквами: Buzni. Он поправил: Buzney. — Это ваш дед? — посмотрел на меня Джордж. — Да, — кивнул я, — дед по матери. — О, это древний боярский род! — сообщил Джордж, поднимая вверх палец. — Он тесно переплетается с господарским родом Мовилов. — А тот, в свою очередь, связан с различными королевскими домами… Джордж сказал, что из этого древнего рода особенно интересна ветвь Петра Мовилы — просветителя, мецената и основоположника печатного дела в Молдавии, митрополита Киевского и Галицкого. И белорусский город Могилев назван в честь Мовилы, который по-русски звучит через «г». — Кстати, один из Мовилов — Илияш Мовилэ, господарь Молдовы в начале семнадцатого века, родился на Родосе! Вот здесь, — Джордж обвел пальцем холм за спиной и здание писательского Центра, словно знал точно, где родился этот неведомый молдаванин. — Откуда вы знаете? — спросил я. — Хо! — сказал Джордж. — Это известный факт румынской истории! Кто же этого не знает? — Румынской или молдавской? — уточнил я. — Румынской, румынской, — покивал румын Джордж. — Но этот господарь Илияш Мовилэ был молдавским, а не румынским господарем, — напомнил я. — Румынии тогда еще и в помине не было. Она образовалась после слияния Молдовы, Валахии и Трансильвании в 1861 году. Джордж сказал, что это детали, а главное, что народ-то один, язык-то один и всё такое прочее. Я не согласился, но не стал спорить. Мои предки по матери были молдаванами, а не румынами. Джордж почесал лоб и сказал, что если он не ошибается, то Мовилы и Бузни находятся в кровном родстве с еще одним интересным родом — летописцев Мирона и Николая Костиґн. Они написали историю румын — нечто вроде русского «Слова о полку Игореве». Я с трудом сдерживал радостную улыбку. Мы сходили на кухню и налили еще по чашке кофе. Джордж был в шортах, и из кремовых штанин торчали его загорелые мускулистые ноги в длинных носках и кроссовках. Седой ежик волос, румяное лицо, ровный нос римского легионера, ясные голубые глаза со смешинкой. Я представлял себе румын смуглыми, курчавыми, в овчинной безрукавке, барашковой шапке и с пастушьей дудочкой в руках. Джордж сказал, что румыны бывают такие, как он, — голубоглазые, унаследовавшие признаки древних даков, и смуглые, кареглазые — взявшие фактуру римлян. «Русские тоже бывают разные, — подмигнул Джордж и засмеялся. — У меня была русская девушка, когда я жил в Москве, — настоящая татарка!» Эдакий симпозиум на историко-этнографические темы у нас получался. Симпатии к Джорджу стремительно возрастали, но я боялся наскучить вопросами и спугнуть тему. Спросил, как живется сегодня в Румынии. «Так себе, — ответил Джордж. И добавил по-русски: — Ничего, жили и хуже…» Мы еще немного поговорили, и он, сменив шорты на кремовые брюки, отправился на встречу, а я — к себе в номер, чтобы записать всё это и поразмыслить. 7 декабря 1999 г. Везет со всех сторон. Удача просто катит. Только успевай записывать. Вчера выяснилось, что свекор нашей прекрасной секретарши Елены — преподаватель греческого языка. Он пенсионер, сидит дома и пишет книги по этимологии. Елена звонила ему, и он произвел первичный лингвистический анализ моей фамилии. Вот что выпало в твердый осадок. Фамилия Karalis, которая в Греции встречается довольно часто, может быть турецкого происхождения, т. к. над Грецией 400 лет было турецкое иго. По-турецки фамилия раскладывается на следующие компоненты: 1) kara = black, черный, темный, ночной или: 2) kara = brave, generous, храбрый, смелый, великодушный, щедрый. И второй компонент alis — по-турецки означает functionary, т. е. должностное лицо. Таким образом, смысл фамилии можно трактовать двояко: 1) ночной правитель (и тогда прав Димитриус Каралис, грек, живущий в Стокгольме, переводя нашу фамилию как «ночной князь, типа Робин Гуд») или: 2) «благородный служака, храбрый служащий, щедрый служащий». Но «служащий» в данном контексте режет ухо — трудно представить себе щедрого чиновника или великодушного чиновника. Я пошел за новыми разъяснениями к Елене. Оказалось, что под английским functionary она имела в виду не чиновника (official, bureaucrat), а именно должностное лицо, по-гречески «али-паша», а по-английски (она торопливо полезла в греко-английский словарь) — pasha. Тут я догадался, что это герой восточных сказок — паша. Не чиновник-бюрократ, а именно паша. И тогда фамилия может иметь следующие значения: 1) ночной паша, черный паша или: 2) смелый паша, храбрый паша, щедрый паша, великодушный паша. Можно сказать и благородный паша. Если допустить, что предки были греками, то перевод фамилии звучит гордо. Но как же быть с городом Каралис, основанном на Сардинии финикийцами? Пенсионер-этимолог сказал, что это просто совпадение. А через пару часов позвонил и сказал, что название города и во времена финикийцев, и в нынешние времена (Кальяри) означает «коралл». Так нас всех — братьев Каралис — в школе и прозывали. Надо ли было лететь в Грецию, чтобы узнать это? Надо… Я спустился на кухню, приготовил кофе, вышел с кружкой на террасу. Солнечно, ветрено. Пальма с ржавой прядью в листве неслась в голубом воздухе на запад. На море — белые штрихи волн. Как мне везет с этимологией и поисками родовых корней, подумал я. Словно кто-то подводит меня к источникам и подталкивает — бери, интересуйся. Не зря я пронырнул на Родос, ох, не зря. 8 декабря 1999 г. Но это еще не все в смысле удачи! Завтракали с Джорджем. Он угощал меня сосисками, я — молоком и сыром. Спросил, не утомляю ли Джорджа своими дилетантскими историческими разговорами и расспросами. Джордж рассмеялся, похлопал меня по плечу: «Вы же говорите о моей родине! Спрашивайте, не стесняйтесь, Дмитрий!» Я сказал в свое оправдание, что в России мне на эти темы говорить не с кем. Маленькая Румыния и бывшая союзная республика Молдавия никого особенно не интересуют. Джордж покивал печально… Когда я показывал Джорджу родовое древо Бузни, он сказал, что знает, что такое армаш, сардарь, шатрарь и великий логофет. — Великий логофет — это очень большой чин! — закатил глаза к небу Джордж. — Канцлер! Хранитель печати. Первый боярин! Говорил только в тишине! Все должны были молчать. Как знак своей власти носил на шее большой шар, висящий на золотой цепи, а в руке держал позолоченный жезл… — Он для ясности потряс сжатым кулаком, словно держал этот самый жезл, а другой рукой изобразил шар размером с яблоко, висящий на шее. Я восхищенно покивал и азартно щелкнул пальцами, давая понять, что одинаково ценю и символы власти, украшавшие обличье великого логофета, и способность собеседника столь ярко их изобразить… Еще Джордж сказал, что в переводе на русский фамилия Бузни означает «быстрый, внезапный, врывающийся, как ветер» и, поразмыслив, добавил, что прозвище или фамилия, скорее всего, связаны с военными заслугами. После такого возвышающего разговора я еще минут десять гордо улыбался у себя в номере. Чужая сторона прибавит ума. На Родосе я надеялся разузнать про фамилию отца, но неожиданно выпала карта Бузни — в лице румынского писателя Джорджа Балаита. И чей это промысел?.. Сегодня же схожу в местную церковь, она должна работать по случаю воскресения. В журнале «Гелиос», выпускаемом Центром, обнаружил эссе «Путешественники», подписанное: «Николай Руссу, Молдова, Кишинев». Джордж сказал, что неплохо знает автора — тот заведует Литфондом Молдовы. А он Джордж — Литфондом Румынии. Коллеги. Я разволновался — фамилия Руссу часто встречалась в архивных документах рядом с фамилией Бузни, и служили они вместе, и жили, похоже, рядом. Вдруг этот Николай — потомок тех самых Руссу? Джордж принес мне координаты автора статьи и сказал, чтобы я не очень обольщался: фамилия Руссу происходит от слова «русский» и встречается, как Иванов в России. «Будете звонить, передайте от меня привет! — похлопал меня по плечу Джордж. — Вам надо ехать в Молдову!» …Когда в аэропорту Родоса пригласили на посадку, я на последние греческие деньги купил в сувенирном киоске синий флаг с белым крестом и такой же эмалевый значок. Грек я или не грек, а пусть останется память… 25 декабря 1999 г. В Питере меня ждали не только семья, собака и кошка, но и новые письма из архивов. Раздав подарки и отобедав, я нырнул в кабинет — вскрывать конверты. Российский государственный военно-исторический архив прислал мне 19 листов ксерокопий: Полный послужной список Штабс-капитана 93-го пехотного Иркутского полка Каралиса Составлен 31 августа 1917 года 1. Чин, имя, отчество и фамилия — Штабс-капитан Павел Константинович Каралис. 2. Должность по службе — Прикомандирован к Главному Артиллерийскому Управлению, назначен для занятий в техническую часть. 3. Ордена и знаки отличия — Кавалер орденов: Св. Анны 4 ст. с надписью «за храбрость», Св. Анны 3 ст. с мечами и бантом, Св. Станислава 3 ст. с мечами и бантом, Св. Станислава 2 ст. с мечами и Св. Анны 2 ст. с мечами. 4. Когда родился — 12 Марта 1884 года. 5. Из какого звания происходит и какой губернии уроженец — Из мещан Петроградской губ. Царскосельского уезда, пос. Колпино. 6. Какого вероисповедания — Православного. 7. Где воспитывался — В ремесленном училище Цесаревича Николая. 8. Получаемое по службе содержание — По положению. …В семнадцатом году дед из поручиков был произведен в штабс-капитаны. Я бросился заносить «Послужной список» деда в компьютер. В хронологической последовательности составил его фронтовую биографию. Боевой путь дедушки лег на карту Европы и обрел четкую географически-временную последовательность. Я снабдил фронтовую биографию фотокарточкой предка в семнадцатилетнем возрасте и отправился в прошлое… Время перестало существовать для меня в его реальном измерении: оно то сгущалось, то растягивалось, и пространство стало подыгрывать мне. Я открывал энциклопедию с картой-схемой Восточно-Прусской операции 1914 года, наводил лупу на кружочек деревушки Гросс-Грибен, и видел своего тридцатилетнего деда, бегущего в атаку с тяжелой винтовкой наперевес, слышал разрывы бризантных снарядов, раскатистое «Ура!», стрекот немецких пулеметов, сухой треск винтовочных залпов, видел падающих на теплую августовскую траву русских солдат в новых защитных гимнастерках, быстро темнеющих от крови… Почти неделю я сидел в кабинете, вытягивал со стеллажей увесистые энциклопедии, лихорадочно листал справочники, пытаясь найти то нынешнее название маленькой польской реки Бобр, на берегах которой мой предок получил «ружейной пулей сквозное ранение левой ягодицы», то искал полный состав 24-й пехотной дивизии, в которую входил полк деда, влетал во всемирную сеть, тянул оттуда всё, что касается первой немецкой газовой атаки на русском фронте, преследовал вместе с доблестными иркутцами «отступающих немцев после боев под г. Варшавой», вместе с дедом переправлялся на плотах и воротах, снятых с забора соседнего хутора, через холодную октябрьскую Равку, чтобы заставить замолчать германскую батарею на левом берегу, ладил на ковельских болотах в рост человека защитные срубы-окопы, в бревна которых с чпоканьем влетали немецкие пули, и участвовал под командованием Брусилова в отчаянном Луцком прорыве, названном позднее Брусиловским. Я обитал в своем домашнем кабинете, отключив телефон и забросив все остальные дела, лишь изредка выходил поесть, и жена потом говорила, что у меня сделался взгляд безумца. Последняя запись в личном деле: «В службе сего штабсъ-капитана не было обстоятельствъ, лишающихъ его права на полученiе знака отличiя безпорочной службы или отдаляющихъ срокъ выслуги къ оному знаку». И кто был его родителем — литовец или грек? Как и когда он попал в Россию? Феликс Лурье сказал, что послужной список деда дает зацепку — ремесленное училище Цесаревича Николая, в котором он учился. Если найдется личное дело воспитанника, в нем должны быть сведения о родителях… 2000 год 7 февраля 2000 г. Материнская ветвь древа упирается в конец XVI века, доходит до великого логофета Петрашки, насчитывает одиннадцать колен — мог ли я мечтать об этом, начиная ретроразведку! Такую длинную цепочку подарил мне тамбовский дед-химик Бузни, чьи родовые дворянские документы много лет хранились — если по прямой — в километре от моего дома. Эх, кабы иметь специальное устройство, которое помогает искать по принципу «холодно-горячо». Назвал объект поиска — и пошел, допустим, по Невскому проспекту… Семьдесят персонажей возникло из прошлого — часть из них томится в безвестности, я не знаю, куда их отнести. «Подождите, найдем вам место, — я записываю материнских предков в камеры-квадратики. — Найдем и ваших родителей, и детей. Посидите пока здесь…» Евгений Александрович шлет и шлет мне вощеные конверты с делами моих предков. Вот они судятся с соседями, вот делят после смерти отцов земли и имущество, вот дарят монастырю пятнадцать крепостных крестьян, а через несколько лет по решению Молдавского дивана «цыган вместе со всем приплодом» предписано отдать детям умершей первой жены, поскольку цыгане — часть ее приданого; и цыгане изымаются у монастыря и отдаются по назначению, но монастырю Святого Гроба Господнего в селе Флорешты в качестве компенсации отрезается часть боярской земли, примыкающей к монастырским угодьям… «Предки хотят говорить с вами! — подстрекает из Кишинева опытный Румянцев. — Не упускайте эту редкую возможность. Они сами идут Вам навстречу, это видно по всему. Такое случается в нашем деле крайне редко. Видно, вы чем-то угодили своим пращурам! Теперь главное — не рассердить их!» Постараемся… Ремесленное училище цесаревича Николая размещалось в здании Военмеха на 1-й Красноармейской ул. …И сжимается сердце, когда в Городском историческом архиве на Псковской улице мне выдают тоненькое дело моего деда, обнаруженное в целости и сохранности. Дело городского пансионера Павла Каралис Начато 20 сентября 1896 г. Кончено 1901 г. Свидетельство о рождении. Родился в 1884 году в Петербурге, крещен в Римско-Католической церкви Святой Екатерины. Родители: Константин Осипович Каралис и Александра Адамовна, урожденная Поплавская. Полька? Скорее всего: Адамовна… Да, фамилию Поплавских я помню с детства, родственники отца, к которым почему-то не любила ходить в гости моя мама. Перелистнул страницу: Сын фельдфебеля, убиенного во время крушения Императорского поезда в 1888 г. В училище поступил в 1896 г., в 1-й класс на вакансию города. До поступления в училище обучался: нач. училище Москов. Дост. Прошение подавал: опекун Федор Адамович Поплавский (дядя) В отпуск увольняется к дяде — Кузнечный пер., д. 14, кв. 48. Фельдфебель, убиенный во время крушения Императорского поезда, — мой прадед. Что, где, почему? О крушении царского поезда помнилось весьма смутно. Вернувшись домой, я тут же позвонил, как палочке-выручалочке Феликсу Лурье и попросил экстренной справки — что это было за «крушение Императорского поезда в 1888 г.», унесшее жизнь моего прадеда — Константина Осиповича Каралиса. Под Харьковом, у деревни Борки, — был ответ. Нет, не покушение. Сошел с рельс весь поезд, царь Александр III с семьею возвращался из Крыма, чудом остались живы. Историк посоветовал мне полистать газеты того времени. Из газет: На месте погребения всех убитых при крушении Царского поезда 17 октября имеется в виду поставить памятник с обозначением на нем имен тех лиц, которые сделались жертвою катастрофы. Государь выразил министру Императорского Двора свое Монаршее желание устроить осиротелые семьи, оставшиеся после всех погибших. Царь сдержал обещание — вдова получила пособие на сына, и город взялся сделать из него подмастерье. И разве не этого — подробностей жизни своих предков я искал, начиная ретроразведку? В многочисленных воспоминаниях (в частности, С. Ю. Витте, князя В. П. Мещерского и крупнейшего адвоката А. Ф. Кони, назначенного возглавлять расследование причин крушения) причиной аварии назывались превышение скорости движения и слабое состояние рельсового пути. Царь, дескать, хромая после аварии, поднял кусок гнилой шпалы и предъявил его министру путей сообщения Посьету, изволившему быть на завтраке императорской семьи во время крушения. Дорога принадлежала акционерному обществу, ее собиралась выкупать казна, и владельцев не особенно заботило ее состояние… 6 апреля 2000 г. Вышел 8-й № «Литературного курьера». Блиц-опрос номера: «Как вы относитесь к утверждению: „Петербург — криминальная столица“?» Александр Володин: Кому-то нравятся такие словосочетания и звания: город невест, кузница кадров, родина валенок, родина пуховых платков, оазис комфорта, побережье дружбы, янтарный край, город металлургов… Теперь придумали криминальную столицу. В нашей сверхкриминальной сверхдержаве любой крупный город — столица местного криминалитета. Предлагаю тем, кто запустил в обиход «криминальную столицу», организовать конкурс по дальнейшему присвоению новых званий старым городам: город карманников, кузница воровских кадров, центр финансовых афер и т. п., чтобы никто не был в обиде. Остальные респонденты: А. Кушнер, Андрей Кивинов, Виталий Мельников (кинорежиссер), Илья Фоняков, Борис Стругацкий, Константин Мелихан, Игорь Корнелюк, Борис Никольский, Сергей Арно, Алла Сельянова, Галина Гампер, Михаил Кураев, Александр Володин, Наталья Гранцева, Никита Филатов, Виктор Топоров, Александр Мелихов, Николай Коняев. Кто-то и впрямь катит бочку на Питер, хочет сменить губернатора. Говорят, он не пускает в Питер московский бизнес… Статья Фонякова «В бане с Вячеславом Ивановым» в новой рубрике «Книжный хлам. О книгах, которые бессмысленно покупать». Илья Олегович разбирает «Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. 300 биографий», в котором всё перепутано и безбожно наврано: к статье о Викторе Платоновиче Некрасове прилепили фото Николая Алексеевича с «характерной острой бородкой». Гранина из Петербурга отправили жить в Москву, Рытхэу — в Анадырь, поэма Павла Васильева «Соляной бунт» названа «Соляной столб», вместо «Башни Вячеслава Иванова» — баня, вынесенная в заголовок статьи. И проч. и проч. В материале «Питерские писатели прописались в Интернете» — о нашем сайте, где у каждого писателя теперь есть своя страница: автобиография, обложки книг и проч. Отзыв Павла Крусанова на книгу В. Рекшана «Царские кости». Продолжение обзора Литературных студий и литобъединений города, рубрика «Хроника литературной жизни» … Неплохой, по-моему, номер. 17 апреля 2000 г. В Архиве на Сенатской площади нашлись новые записи, касающиеся прадеда. В «Списке поездной бригады поезда чрезвычайной важности» про деда сказано: возраст — сорок лет, вероисповедание — католик, «уроженец Вилькомирского уезда Ковенской губернии». Последнее — самое важное для дальнейших поисков! По свежим следам написал два письма: в Военно-исторический архив с просьбой найти дело георгиевского кавалера и фельдфебеля 111-го пехотного Донского полка и в Государственный архив Литвы — запрос на уроженца Вилькомирского уезда Ковенской губернии Каралиса Константина Осиповича, 1848 года рождения. Меня интересовало: кто были его родители, мои прапрадед и прапрабабушка? 20 июня 2000 г. Зеленогорск. «Роман с героиней» начал писать еще на Родосе. Писал несколько месяцев. На днях показал Ольге. Читала два дня, почти не разговаривала со мной. Прочитав, сказала: — Повесть понравилась, но больше ты никуда один не поедешь! — Почему? — Сам знаешь. — Ты что, не понимаешь, что такое творческий вымысел! — Знаю я ваши творческие вымыслы! У тебя везде одни виртуальные платонические романы! Везде ты такой правильный и неприступный! А я, как дура, уши развешиваю. — Такой и есть! Кроме тебя мне никого не надо. Ты же знаешь. — Я сказала — никуда один не поедешь! Ольга швырнула собачью миску в раковину и ушла к себе в комнату. Хлопнула дверью. Н-да… Я выждал немного и пошел к ней. 21 августа 2000 г. Зеленогорск. Юрию Хваленскому: Дорогой Юра! Я всё сетовал, что нет времени написать повесть, отвлекают житейские мелочи, не хватает самодисциплины — и вот Господь услышал мою жалостливые причитания. На день рождения Надежды я надорвал мышцу бедра, катаясь у них на озере на водных лыжах. И вторую неделю спокойно сижу с забинтованной ногой за компьютером, ни на что не отвлекаюсь, пишу повесть. Уже изрядно написал. В конце июля мы с Ольгой ездили в Кишинев на недельку, я работал в архивах. Род Бузни там известен и почитаем. Посылаю тебе одну из переведенных статей о роде Бузни. И схему связи рода Бузни с родом Мовилэ (справочно: в честь митрополита Петра Мовилы назван город Могилев) Обнимаю, Дима. 1 сентября 2000 г. Санкт-Петербург. Закончил вторую редакцию «Романа с героиней», размножил, раздал читать Даниилу Гранину, Борису Стругацкому и Борису Никольскому. Жду замечаний. Гена Григорьев сделал очередной литературный кроссворд для «Литкурьера». Зная его умение замысловато халтурить, вычитали кроссворд не один раз. Всё вроде правильно. Вышла газета, развезли ее по библиотекам, книжным магазинам, вузам и т. п. Прихожу в Библиотеку Академии Наук, вижу, библиотекарь читает нашу газету и крутит головой. Лихо, думаю! Нравится наша газета. Чуть было не успел похвастался, что я — главный редактор, как она бормочет: «Во, дают, ребята!..» В кроссворде оказалась очередная мина: «Какой музыкальный инструмент завещал А. С. Пушкин своему народу?» Слово из четырех букв. Конечно, лиру. Но только не Пушкин, а Некрасов. И не завещал, а посвятил. Гена уже получил и пропил гонорар, в редакцию не заходит — я в шутку пообещал удавить его. Интересно, что никто из писательской братии не заметил ошибки. 25 сентября 2000 г. Уважаемый Евгений Александрович! Ваш «Словник» — просто чудо! Незаменимая вещь для исследователя Бессарабии. Огромное спасибо за него. Материал по молдавской одежде тоже замечательный — нашел там Великого Логофета. ‹…› Цейтнот хронический! Вернувшись с дачи 16 сентября, я тут же был втянут во всевозможные горящие дела: сдачу повести, подготовку следующего номера газеты «Литературный курьер» и, самое неожиданное, в конфронтацию с властью, которая хотела тайно принять закон о лишении организаций культуры льгот по арендной плате. Завтра митинг на Исаакиевской площади, который мы организуем, митинг запрещенный, но потому и интересный. Надеемся, покажут по НТВ, ОРТ и РТР — шум в городе идет нешуточный. Я ничего не забыл, но, поверьте, не было возможности. Как только утихнут страсти, возьмусь за отложенные дела. С дружеским приветом, Каралис. 25 сентября 2000 года, Санкт-Петербург. 10 октября 2000 г. Митинг прошел на славу. «Дом книги», «Лавка писателей» и еще несколько книжных магазинов устроили получасовую предупредительную забастовку в знак протеста против принятия «поправки № 6» к закону об арендной плате для организаций культуры и прочих льготников. Мы вывели на Исаакиевскую площадь двести писателей. К нам присоединись художники. Шуму этот митинг наделал в городе много. Его показали все телеканалы. Губернатор и начальник КУГИ несколько раз оправдывались по телевизору, что писатели неправильно поняли суть готовящегося закона. В результате — принятие «поправки № 6» отложено. К нам в Центр зачастили ходоки из Смольного. Провели встречу с писательским активом (были председатель Комитета по печати Александр Потехин и начальник КУГИ). Убеждали нас, что всё будет хорошо. Из всех депутатов к нам во время митинга вышел один Сергей Миронов. Послушал писателей и художников. Обещал донести наше мнение до коллег. Сказал, что «поправка № 6» сырая, он на нашей стороне… Милиция пыталась нас попугивать. Мы с Чулаки и Штемлером сказали майору, который приехал нас предупредить, что мы, как устроители акции, готовы нести полную ответственность. Хоть сейчас в камеру. Тогда майор посоветовал назвать нашу сходку пикетом, а не митингом. Разница в том, что пикет можно проводить в уведомительном порядке, но во время пикета нельзя пользоваться мегафонами, выступать и призывать. Мы, конечно, говорили и в мегафон, и в микрофон перед телекамерами, но вели себя смирно. Александр Володин расхаживал с красным флагом города. Были замечательные плакаты, которые мы за один день сделали у нас в Центре. Друг Сереги Арно — Сергей Охапкин и Серега Лемехов, оформлявший мои книги, писали их на разорванных коробках, которые притащили от соседнего магазина. Ватман, кисти, краски, клей… «Если в Доме книги казино, то стриптиз в Смольном!», «Довершим дело Жданова?», «Когда я слышу слово „культура“, я хватаюсь за поправку № 6!», «Не нужны нам семинары, даешь казино и пивбары!», «Остановим коммерческую зачистку культурной столицы!» и проч. и проч. Был кураж. Почувствовали себя на какой-то момент общественной силой… Приготовили номер «Литкурьера», посвященного этой теме. Да! Нашу акцию Смольный взял под колпак, как только она задумалась. Мы, правда, особенно и не скрывались. Да и один писатель, который принимал поначалу участие во всех наших мероприятиях, работает в Смольном, в информационном отделе… Однажды на мой вопрос, чем он там занимается, ответил: «Анализирую информацию, готовлю для руководства сводки о возможных скандалах и неприятных для власти инцидентах…» У Штемлера, который, как диспетчер, соединял всех участников акции протеста, отключили телефон в самый горячий момент. Причем у его соседей по площадке работал. 8 ноября 2000 г. Санкт-Петербург, Покровская больница, реанимационное отделение. Лежу пятый день с инфарктом миокарда. Пришел на прием к терапевту выписываться после простуды, и по дороге стало плохо. Вполз в кабинет, попросил помощи. Сделали кардиограмму, вызвали неотложку. «Инфаркт!» — говорят. Я не верю. Думал, инфаркт — это мгновенная острая боль, потеря сознания. Оказалось прозаичнее: загрудинная боль, испарина, слабость. Привезли в больницу, поставил капельницу с лекарством, которое растворяет тромб. Боль исчезла. Еще в поликлинике вкатили наркотики. Сейчас боятся рецидива, колют лекарствами, разжижающими кровь. За пять дней хитростью и обманом выкурил только три сигареты в туалете, куда ездил на специальной колясочке. Сегодня нашу больницу объявили заминированной. Оказалось, какой-то пьяный дурень, которого долго держали в приемном покое, решил отомстить. Его вычислили и задержали. Чувствую себя превосходно, но ходить запрещают. Через десять дней переведут в санаторий «Репино», долечиваться. Возьму компьютер, поработаю. Повесть встала, но живет во мне. Еще до больницы получил замечания на «Роман с героиней». В целом, толковые, доброжелательные. Гранин сказал задумчиво по телефону: «Дима, поймите, любовь к жене и любовь к женщине — это разные вещи…» Ему, как я понял, не понравилось, что мой герой не переспал с героиней. Не все замечания учту, но кое-что пригодится. Б. Стругацкий так воодушевился, что пишет рекомендацию в журнал «Звезда», где он член редколлегии. Не ожидал от фантаста такой реакции на прозаическую вещь. 23 ноября 2000 г. Санаторий «Репино». Отдельная палата с видом на Финский залив, лоджия. После инфаркта. Работаю. Курить еще не бросил. Пишу роман о том, как искал своих предков — точнее, делаю заготовки. Материалу — несколько папок. По несколько раз в день звоню на работу, даю ЦУ и нервничаю. Серега Арно привез на подпись следующий номер «Литературного курьера» — я ругался: скучный номер, ничего нового, наскребли старье из редакционного портфеля… Гуляю иногда по берегу залива. Ветер, волны, сыро. Если бы не дела предков, сдох бы от скуки. Виктор Конецкий, сказал, чтобы я звонил утром и вечером с докладом о здоровье. На вопрос о своем здоровье ответил так: «Да ничего. Сейчас смотрел телевизор — так бы и дал диктору в глаз, чтобы не врал, мерзавец, о флоте!» 26 ноября 2000 г. День рождения — 51 год. Хороший возраст. Опытные люди говорят, что лучше всего пишется между первым и вторым инфарктом. Оно и действительно — неплохо пишется. Навестили родственники. Получил письмо от Румянцева: Ваше благородие, здравствуйте! Румянцев бьет челом. Спасибо за вице-губернаторов, получил всех в исправности. Материал отменный, с державной педантичностью. Умели российские чиновники составлять документы! Теперь о Ваших предках Бузни. По Вашей просьбе, я сосредоточил свое внимание на непосредственно Вашей генеалогической линии: Иван Константинович — Николай Иванович — Александр Николаевич и т. д. Для того чтобы их начать раскручивать, нужно было установить, в каком месте Бессарабии они локализовались. Просмотрел гору бумаг, составленных самыми разными авторами: экзотический текст, помноженный на безграмотность и скверный почерк, — большое испытание для рассудка. Какие сведения мы находим в документах, осевших в фонде Бессарабского дворянского депутатского собрания (далее БДДС)? Дворянское депутатское собрание, как Вы знаете, это сословная организация, призванная представлять и защищать интересы благородного сословия, решать их проблемы, обеспечивать его нормальное функционирование, пополнять новыми членами. Размышлять над его созданием в Бессарабии начали вскоре после ее присоединения к России, но проклюнулось оно лишь в 1818 году к приезду Александра I. Среди дворян, принимавших активное участие в первых дворянских выборах, были и представители рода Бузни — подписи четырех сыновей Илии Бузни я нашел на разного рода документах, в том числе и Вашего прямого предка — Константина Великого Армаша. (Я сделал ксерокопии с них — они в приложении к письму: полюбуйтесь на подпись пращура — он, похоже, не только саблей или шпагой владел, но и с гусиным пером легко управлялся.) …В 1821 году Вашему прапрадеду было 35 лет. Нетрудно подсчитать, что он родился в 1786 году. У него были дети: Костакий, или по-русски Константин (11 лет), Николай — (Ваш будущий прадед) (10 лет), Елена (9 лет) и Касандра (8 лет). Женой Ивана была Мария. Эта ваша прародительница происходила из греков, природное ее имя было Маргиола, она принадлежала к старинному греческому роду Крушеванов. Вам, человеку начитанному и интеллигентному, эта фамилия должна быть хорошо знакома. К ней, кстати, принадлежал Паволакий Александрович Крушеван, журналист, писатель, издатель нескольких кишиневских газет, основатель благотворительного общества «Бессарабец», составитель любопытного справочника «Бессарабия», 1903 г. Еще он был депутатом Государственной думы и поистине легендарным антисемитом с имперской известностью. Умер он в Кишиневе 5 июля 1909 г., похоронен в ограде Крестовой церкви, принадлежавшей архиерейскому дому. Сейчас на этом месте находится Дом правительства. Если не считать его, эта фамилия была достаточно спокойной и благополучной, она дала Бессарабии исправных чиновников, хороших земских деятелей, успешных сельских хозяев. К этому роду принадлежали поэтесса Ольга Крушеван, первая в Бессарабии женщина-адвокат Евгения Крушеван. Она умерла сравнительно недавно, в 1976 г., в Тимишоаре, что в румынской Трансильвании. Крушеваны были помещиками. В Бессарабии им принадлежали землевладения в Сорокском, Оргеевском и Хотинском уездах — т. е. они были соседями Бузни. Это вам для эрудиции. О Крушеванах кончаем, возвращаемся к анализу прошения Ивана Бузни, Вашего пращура. В прошении значится, что он вместе со своим двоюродным братом Мануилом владеет селами Кременчук, Окланда, Балинцы, Ярово. Они существуют и до сих пор. Я прилагаю ксерокопию фрагмента топографической карты Молдовы тех мест. Эта самая граница Бессарабии, берег Днестра. За ним уже Подолия. …Ваши потомки будут благодарить Вас за ту последовательность и настырность, с которой Вы восстанавливаете фамильную драгоценность, называемую историей рода. Полагаю, что даже простое переложение содержания документов может оказаться весьма увлекательным чтением. А у Вас материал идет ядреный и изобильный, хорошо приправленный дунайско-балканской экзотикой. Всему этому можно позавидовать. Рот фронт, боярин. Да поможет нам Бог! г. Кишинев. Евгений Александрович Румянцев. Интересные предки были у моей матушки. Про некоторых даже в учебниках истории написано и в энциклопедиях. Вот тебе и молдавский крестьянский самородок! Да, родился в деревне, но деревня была родовой вотчиной его отца-помещика, одна из пяти деревень на севере Молдовы, возле города Сороки. Молдаване, греки, помещики, великие армаши, юристы, поэтессы. И даже крупный антисемит забрел в родовой бредень. Кого только не вытащишь из глубины веков! Прав Юрий Лотман: «История не меню, где можно выбирать блюда по вкусу». А генеалогия — тем более. Как сказал Фома Аквинский в застольной беседе: «Отдайте мне мое, а чужое я и сам не возьму». Я надел очки и принялся разглядывать на присланном фрагменте топографической карты излучину Днестра, на берегу которого виднелись прямоугольники деревень, которыми владели материнские предки. Карта была подробная, и в деревнях светились прожилки улиц, идущие вдоль речного берега. На противоположной стороне Днестра — Украина. Взял в библиотеке обтрепанный географический атлас, нашел Молдавскую ССР. Вот она — излучина Днестра возле города Сороки. Представил: блестит голубым река, зеленеет сочной травой пойма… 6 декабря 2000 г. Дорогой Евгений Александрович! Получил Ваше изящное письмо 26 ноября — не письмо, а готовая глава для «Саги о Бузни». Отвечаю только теперь, 6 декабря, глядя на скучно-серую кромку льда Финского залива, который никак не может замерзнуть, и виден из окна моего санаторного номера в поселке Репино, рядом с усадьбой Ильи Ефимовича. Неподалеку запущенная дача театрального критика Евреинова с лесенкой и фонтаном — в ней живут работники нашего санатория и хранятся метлы. Обещают реставрировать, но боюсь не успеют — развалится. На этой даче молодой Маяковский (в желтой блузе, косматый, кричащий стихи в сторону моря, голодный — он только прибыл в Петроград) был представлен Репину, и И. Е. попросил того явиться назавтра к нему в «Пенаты», чтобы писать его портрет. Маяковский постригся наголо, оделся в приличные одежды и пришел — робкий и задумчивый. Репин огорчился утраченной фактуре, но маленький портретик нарисовал, карандашом. Так вот, дорогой Евгений Александрович, пишу вам через десяток дней после получения Вашего милого и полезнейшего письма только потому, что санаторий по реабиалитации инфарктников — это не санаторий цэка, вы догадываетесь. Осмотры, процедуры, обязательные прогулки под хронометраж и т. п. Поначалу чувствовал себя вполне сносно и даже весело — отличный номер, хороший стол, неунывающие инфарктники от 40 до 80, есть о чем поговорить и что послушать. Библиотека, кинозал и танцы (!). Но голова была слегка туманной, под стать низкому свинцовому небу за окном. Снега пока нет, туманы, дожди, вороны… А вчера психанул, звонив на работу (Кот из дому, мыши впляс), и пролежал целый день с приступом стенокардии — хотели возвращать в больницу, но я, хитрый молдаван, не дался. Сегодня с утра почувствовал прояснение в голове и сел писать. Письмо Ваше порадовало обстоятельностью, прекрасным русским языком и логикой, но и огорчило — концовкой, где Вы деликатно намекаете на мой угасший энтузиазм. Дорогой Евгений Александрович, большое Вам спасибо за Ваши огромные труды по перелопачиванию материалов, связанных с родом Бузни. Ни в коем случае не думайте, что я остыл к материалу, схватил, что поверху лежало, и успокоился. Нет! Я намерен идти с Вашей помощью до конца. Засим заканчиваю — зовут на процедуры. Искренне Ваш Дмитрий Каралис. 2001 год 31 января 2001 г. Дома, на больничном. Врачи предлагают обследоваться и сделать, если потребуется, операцию на сердце, поставить шунты или вставить специальную трубочку, которая расширит сузившуюся аорту. Глотаю лекарства горстями. Еще и язва желудка откуда-то взялась. Пока ее не залечу, операцию делать нельзя. Есть надежда, что обойдемся трубочкой. Ее вводят специальным зондом через артерию в районе паха и помещают на нужное место в сердце. Потом дают кислород, она расширяется и аорта становится шире. Я видел это на картинках в кардиологическом отделении Покровской больницы. Раиса Владимировна Романова, которая работала вторым секретарем в Союзе писателей, а сейчас работает в Комитете по печати, готовит письмо в комитет здравоохранения, чтобы меня взяли быстрее. Доктора говорят, что тянуть нельзя. Вроде бы и Чулаки, наш председатель, собирается на переговоры во 2-ю Городскую больницу, где делают такие операции. Операция платная, а денег нет. На бесплатные операции — очередь. Объявление на сайте ЦСЛК: «Поэт Геннадий Григорьев представляет документальную поэму „Доска“ — о том, как он с литераторами Сергеем Носовым и Алексеем Ахматовым в дни Пушкинского юбилея нашли мемориальную доску с места дуэли. Начало в 1830. Без фуршета». Гена, прочитав мой «Автопортрет», сделал одно замечание: «Ты пишешь: прочитал „Черный принц“ Айрис Мердока. Она же женщина!» Я признался, что в те годы, когда делал эту запись в дневник, думал, что А. Мердок — мужчина. А исправлять не стал, чтобы не выглядеть умнее, чем был на самом дел. Геша засмеялся. 1 февраля 2001 г. Прошелся по квартире. Ольга не сводила с меня глаз. Видок у меня вялый, сонный. Упадок сил. Всё время тянет лежать и спать. А ведь еще несколько лет назад бегал по утрам. Н-да… Как сказал племянник Димка: «Если сам себя не загонишь, никто тебя не загонит». Прав. 3 февраля 2001 г. Были у главного врача больницы по наводке Михаила Чулаки. Кардиохирург худощав, лет пятидесяти, крашенные хной волосы. Он полистал мои бумаги, откинулся в кресле. — Вот на вас костюм, вы человек с положением, за вас общественность и власть хлопочут. Ну, возьму я вас без очереди, значит, кого-то придется отодвинуть. А у меня целый бомжатник в ожидании этой операции… У людей не то что костюма нет — в ватниках на прием приходят. — Извините, пожалуйста, — я поднялся. Лицо загорелось. — Не знал, что всё так непросто. Еще раз извините. Всего доброго… И быстро вышел. За мной Ольга, прихватив медицинское досье. И так стыдно стало. Всю обратную дорогу, пока ехали в такси, ни слова не сказал Ольге. — Давай машину продавать, — сказала Ольга дома. — Может, обойдется без операции. Я же не обследовался по-настоящему… На обследование наскребем? — Наскребем… 13 апреля 2001 г. Опять санаторий «Репино». Сделали аортокоронарное шунтирование, поставили три шунта, взяв мои же сосуды из левой ноги и левой руки. Оперировали шесть часов на работающем сердце. Операция была в день рождения моей мамы — 4 марта. Я знал, что всё будет хорошо. Деньги на операцию — три тысячи долларов — дала сестра Надя. Чувствую себя нормально. Мы живем вместе с Мишей Глинкой, писателем из нашего Союза. Его оперировали на десять дней раньше с тем же диагнозом, плюс еще искусственный клапан поставили. Он дождался меня в Покровской больнице, и мы вместе отправились в кардиологический санаторий «Репино». Ему тоже пришлось занимать. В качестве залога оставил кредитору орден своего пращура. Тот отказывался, но Миша настоял: «А вдруг я не вернусь с операции?» Живем в двухместном номере с кнопочками для вызова медсестры. Лоджия, окна на заснеженный Финский залив, точки рыбаков и лыжников на льду. Прекрасная белковая диета с икрой, мясом, рыбой, много овощей, фрукты. Прекрасная библиотека, читаем исторический журнал «Родина», рассуждаем на разные историко-бытовые темы. Миша: «Не надо ни с кем спорить, воевать, чего-то доказывать! У них — свой мир, у нас — свой! После этих раздумий в душе остается выжженная дырка…» Я: «Но мир-то общий. Я не хочу жить по чужим законам. По чуждым моему сознанию законам…» Миша только вздыхает: «Я это проходил, по себе знаю. Вот посмотри лучше статью о Зимней войне с Финляндией…» Бродим по заливу, загораем на весеннем солнце, слушаем лекции, где нам объясняют, как надо правильно жить после инфарктов и операций. Когда Мишу везли на операцию, он вслух читал стихи Бродского. Было бы естественней напевать арию Ивана Сусанина из оперы твоего предка «Жизнь за царя», — сказал я. Операции ведутся под видеозапись — можно посмотреть. Я смотреть не захотел, чтобы не грохнуться в обморок при виде себя, разрезанного и окровавленного. Все дни Ольга сидела у моей постели. Когда я съел тарелку бульона, заулыбалась и засветилась радостно. Во время операции в меня ввели стакан наркоза, и потребуется несколько месяцев, чтобы он вышел из клеток организма. Котел варит плохо. Не могу долго разговаривать с людьми и ко многому потерял интерес. Тянет в одиночество. Гуляем по несколько километров в день. Разрезанные грудины срастаются быстро. Миша наливается жизнью прямо на глазах. Я еще бледен. Сегодня Ольга привезла две папки моих генеалогических записок и новое письмо от Евгения Александровича. Я открыл. Румянцев: «Предки хотят поговорить с Вами. Грешно упускать такую возможность…» И я хочу, но пока с Земли. 4 июля 2001 г. Дорогой Евгений Александрович, я только сейчас всерьез взялся за Ваши изумительные письма и документальные приложения к ним. И теперь в бессуетном уединении, когда спала жара, запоем читаю всё по второму и третьему разу, а по восприятию материала — как в первый раз. В текучке будней, с наскока, я не мог разглядеть всей красоты и важности материала. Спасибо Вам огромное за доставленное наслаждение. Если получится, в конце августа поеду по Вашему совету в Румынию — Яссы, Бухарест. В Яссах мне обещал помощь писатель, доцент кафедры славистики Эмиль Йордаке, из наших староверов. Искренне Ваш — Дмитрий Каралис. Частная жизнь начала века Из дневников и путевых тетрадей. 2001–2004 гг. 2001 год 11 июля 2001 г. Зеленогорск. Вычитал: «Счастье — это не станция назначения, а способ путешествия». «Длина нашей жизни не в нашей власти, но в нашей власти ее глубина, высота и широта». Постараюсь запомнить. Сегодня позвонил собкор «Литературной газеты» Аркадий Соснов. — Как здоровье? Чего запыхался? — Дрова, — говорю, — колю. — У тебя же операция на сердце была! — Врачи не запрещают! Наоборот, говорят, нужна физическая активность. Аркадий помолчал недоверчиво, потом попросил меня быть осторожней, не делать резких движений. Я еще нахвастал, что собираюсь путешествовать в Румынию. Поговорили, и пошел дальше колоть звонкие березовые чурки. Собираюсь по линии Международного литературного фонда съездить в Румынию, в Дом творчества на берегу Черного моря, а заодно и в Яссы, где жили предки моей матушки. Прекрасные салаты в этом году уродились — Ольга успела посадить. Врачи говорят, что салаты после операции — милое дело. Уписываю по несколько пучков в день — с лучком, молодым чесночком, хлебом. Зеленый веник выметает наркоз, и голова просветляется день ото дня. 1 сентября 2001 г. Москва. На Киевском вокзале загрузились в полутемный вагон Москва — Бухарест и узнали от бойкого проводника Саши два обстоятельства: во-первых, нам повезло, поскольку мы увидим страну Румынию, в которой люди живут еще хуже, чем в России. Во-вторых, нам не повезло: делать в Румынии абсолютно нечего. И далее огорошил: пересечение румынской границы еще недавно было связано с трагической для женского пола процедурой. Дикие сотрудники пограничной стражи Румынии якобы насиловали всех женщин подряд от 13 до 65 лет за право въехать в Румынию. И вполне может быть, что традиция эта сохранилась — наш проводник давно не ездил в Румынию… Саша смотрелся добрым молодцем: голубоглазый блондин лет тридцати с соломенными усами, армейская осанка, правильная бойкая речь — ординарец с маршальским жезлом в ранце. — Дикая страна, — Саша принес нам постельное белье в пластиковых пакетах. — Всех подряд имели, ни один вагон не пропускали. А потом одна девчонка в туалете повесилась, и это прекратилось. Если до границы будут какие-нибудь проблемы, обращайтесь ко мне! Вы в гости едете? Я сказал, что едем по писательской линии, по приглашению Союза писателей Румынии. — Да вы не волнуйтесь, — сказал проводник, — сейчас стало потише. А тогда было круто. Они работали, как звери!.. Ходили целыми бригадами, запирали вагон, и — понеслось! — А что же проводники не заступались? — спросил я. — А что проводники? Мы на работе, нас не трогали… Бойкий проводник ушел темным пустым коридором, и Ольга затряслась от страха. — Да не слушай ты этого дурака! — сказал я. — Несет ахинею! Никто тебя в обиду не даст. Он просто хочет, чтобы мы перед ним заискивали да отвалили ему денег. — Я скажу, что у меня спид! — волновалась супруга. — Пусть только сунутся, сразу бутылкой по черепу получат! У нас четыре бутылки водки «Санкт-Петербург» — четверым и достанется! — храбрился я, мысленно жалея разбитые бутылки. Лучше бы чем-нибудь другим огреть. Или зажать голову купейной дверью и коленом — в челюсть. Я вышел в пустой коридор и попытался представить техническую, так сказать, сторону дела. Где? Как? На постели или уводили женщин на станцию для личного досмотра? И сколько, так сказать, сексуальных палачей, должно быть в вагоне, чтобы снять натуральную плату со всего состава? Чушь. И какой визг могут поднять наши женщины, попробуй какие-то пограничники задрать им юбки! Вагон с надписью «Москва — Бухарест» стоял у перрона Киевского вокзала, — помимо нас с Ольгой и отважного проводника, в нем никого не было. Так в одиночестве мы и двинулись в путь, под Сашины рассказы о разрухе в Румынии. Проходя мимо нашего купе, он считал необходимым поделиться воспоминаниями: — Живут в халупе три на два метра вместе со скотиной, теснота, грязь, нищета, дети голые бегают, в магазинах ничего нет, — как у нас в советские времена… Жуть! Сексуальный оброк, конечно, глупая выдумка. Однако спокойствие не приходило. Я смотрел в окно и воображал, как бью румынского пограничника кулаком в челюсть, лягаю носком ботинка в пах, а потом защемляю его голову дверью. Одним словом, навожу порядок в стране, где материнские предки когда-то верховодили молдавским народом. А один из них — Константин Бузни — был Великим Армашом — начальником телохранителей господаря. Нам ли быть в печали на румынской земле? Мы еще посмотрим, кто с кого дань собирать будет, сказал я Ольге. 2 сентября 2001 г. Поезд Москва — Бухарест, вагон № 16. Утром в Харькове в наше купе подсела женщина с десятилетней дочкой. Рассказала, что уже много лет ездит через Румынию в Болгарию к мужу, но ничего о сексуальном терроре на границе не слыхала. Ольга повеселела. Пили чай с домашними пирожками, напевали песни, смотрели в окно, разговаривали. Первые дни осени, сладковатый запах с полей, ползут комбайны и трактора, золотеют подсолнухи, початки кукурузы в волосистых коконах… Когда в купе вошли румынские пограничники, Ольга, растрепав по лицу волосы, лежала на верхней полке и изображала косоглазую дебилку. Я сидел при входе в купе, готовый резко захлопнуть дверь и выхватить из раскрытого чемодана бутылку-гранату. Пограничники вяло шлепнули штампы в паспорта и пожелали счастливого пути. Румынские таможенники нас даже не досматривали. Из путеводителя по Румынии: Румыния — государство на юге Европы, в бассейне Нижнего Дуная. Глава государства — президент. Площадь государства 238,4 тыс. кв. км. В центральной и северной частях расположены горы Восточных и Южных Карпат (высшая точка г. Молдовяну, 2544 м) и Трансильванское плато. Более четверти территории покрыто лесами, на равнинах — степная и лесостепная растительность. Население 22,8 млн. человек, около 90 % — румыны, 7 % — венгры. В городах проживает более 55 % населения. Подавляющее большинство верующих — православные христиане. Морской порт — Констанца. Столица Бухарест. Время отстает от московского на два часа. Если остановить на улице русского человека и спросить: «Кто такие румыны? Нравятся ли они вам?», то ответ будет скорее «нет», чем «да». В том смысле, что румыны — это такие чернявые цыганистые люди с дудочками в руках и в барашковых жилетках, за которыми нужен глаз да глаз, потому что могут «срумынить» всё, что хочешь: и кошелек, и лошадь, и бутылку водки… И если спросить этого человека: «Откуда это вам известно? Вы жили в Румынии? Или водились с румынами?», то, скорее всего, он пожмет плечами и скажет, что так ему кажется, такова молва. Один писатель, лауреат государственной премии, узнав о балканских корнях моей матери, ехидно-задумчиво произнес: — Понятно: молдаване, цыгане, румыны… Стараясь быть спокойным, я объяснил коллеге, кто такие молдаване, валахи и трансильванцы, называемые нынче по стране проживания румынами. А также, кто такие цыгане, обреченные, согласно легенде, на вечное скитание, потому что не дали напиться воды Божьей Матери, когда она шла через их селение. Выслушав краткую лекцию, писатель махнул рукой и сказал, что всё это знает. А если знаешь, какого лешего повторяешь нелепицу? А вот такое у нас в стране представление о румынах… Представление о русских тоже своеобразное: грязные свиньи, пьяницы, коварные захватчики, душители свободы, поклонники коммунистического тоталитаризма… Я ничего не забыл? Ах, да: всё, что мы ни делаем, получается сделанным через одно место; на Западе это называется «русская работа». А вообще, на самом деле русских нет, потому что стоит поскрести русского, и обнаружишь татарина. Этот факт установили, кажется, просвещенные французы. Можно и о французах кое-что вспомнить, но тогда придется перечислять все известные сведения о других европейских нациях, чтобы никого не обидеть… И окажется, что Европа населена легкомысленными бабниками, пожирателями чеснока, сала, лягушек, горилки, устриц, вина, пива, скупердяями, пустозвонами, вспыльчивыми идиотами, врунами, болтунами, рыночными обманщиками, туповатыми северными молчунами, скрягами, любителями бренчать на гитарах, балалайках и тянуть волынку… Да неужели вся эта бестолковая компания обустроила европейский ландшафт, ездит на прекрасных автомобилях и поездах, снимает замечательные фильмы и летает в космос? 2 сентября 2001 г. Поезд Москва — Бухарест, вагон № 16. Едем, поглядываем в окно. Объясняю жене, как в 1812 году образовались две Молдовы: «наша» со столицей в Кишиневе, и румынская со столицей Яссы. И как предки моего деда, имевшие поместья между Прутом и Днестром, а службу в Яссах, оказались, не двигаясь с места, со всеми своими крестьянами, полями, садами и мельницами в Российской империи. Изменение для них вынужденное, но беспечальное, ибо стали они служить не турецкому султану, а русскому православному царю, чего многие из них и желали. В 1821 году Александр I предложил молдавским боярам переходить в русское дворянство. — Я понятно излагаю? — Понятно, — кивает Ольга, не отрывая взгляда от бегущего за окном пейзажа. — Вполне приличная страна. Мне пока нравится… 3 сентября 2001 г. Бухарест. На вокзале нас встретил худощавый смуглый паренек Мариус, водитель Союза писателей Румынии, и отвез на новенькой южнокорейской «Dаеwoo» в старинный отель «Империал». Я всё пытался разглядеть следы дикости и разрухи, но не разглядел. Вокзал и перроны сверкали чистотой, женщины-полицейские в синих костюмах стояли у вокзальных турникетов, носильщики были неназойливы и предупредительны. Толкотни, бомжей и шумных киосков, как на московских вокзалах, не наблюдалось. Мариус взял нам билеты до курортного поселка Нептун на берегу Черного моря и повез показывать вечерний Бухарест. Когда-то его называли балканским Парижем. До королевского дворца, где правил Александр Иоан Куза, первый глава объединенной Румынии, мы не доехали: хотелось есть и спать. Что поделать: мы, русские, ленивы, не любопытны и любим поесть, в том числе на ночь. Гостиница «Империал»: ковры, широкие кровати, резные трюмо, картины в массивных рамах. После душа спустились в ресторан под открытым небом, сели за столик на газоне. Тихая музыка. Подошел официант, зажег свечи. Взяли по куску жареного мяса с картошкой, красного вина, минеральной воды, овощных салатов… Стал рассказывать официанту о цели нашего приезда. Вот, дескать, ищу предков своей матери, фамилия Бузни, были такие бояре, не слышали? Нет, не слышал. — А фамилию Бессараб слышали? — Футболист, что ли? Я махнул рукой, чтобы не запутывать паренька дальше. Счет официант не принес, но попросил весьма приличную сумму. Возможно, счел меня сумасшедшим миллионером, который ездит по миру с причудливой целью — разыскать далеких предков… — Это тебе за родство с боярами, — сказала Ольга по поводу оплаты ужина. — Может, твои предки-бояре угнетали его предков-крестьян. Вот он и отомстил. Русские проститутки сидели на парковой скамейке возле обширной клумбы и, судя по унылому виду, не особенно верили, что шумная свадьба выплеснет из ресторана денежных клиентов. Они курили, вяло переругивались и зевали. Перед поездкой я читал фронтовые дневники Бориса Слуцкого. В 1944 году он отметил присутствие в Бухаресте доступных женщин, связанное, конечно же, с тяжестью военной поры. Женщины стояли на каждом оживленном углу, курили и кокетливо поглядывали на русских солдат. Через пятьдесят с лишним лет картина поменялась: внучки русских победителей курят в центре Бухареста и ждут, чтобы их купили внуки побежденных. Румыния воевала против СССР на стороне Германии до 1944 года, а потом на нашей. Сталин даже наградил румынского короля Михая орденом Победы — одним из самых дорогих, уважаемых и величественных. А вот Черчилля, союзника по антигитлеровской коалиции, не наградил. Почему? Так надо! Дядюшка Джо раскладывал собственные пасьянсы. Может, поэтому, обидевшись на Сталина, Черчилль и произнес знаменитую Фултонскую речь, положившую начало холодной войне? Кто знает… Вот он, прозорливый ум русского: глянешь из окна гостиницы на обыкновенных проституток — и влетишь мыслями в большую политику… 4 сентября 2001 г. Поезд Бухарест — Нептун. В курортный поселок Нептун нас повез чистенький поезд с мягкими купе и голубыми занавесками на окнах. По вагонам ходят кондукторы и контролеры; заглядывают в купе вежливые разносчики напитков, закусок и газет. В обоих концах коридора, перед выходом на площадку, предусмотрены объемные ниши, куда можно сдвинуть багаж, чтобы не мешался в проходе, или поставить клетку с животным. Два туалета на вагон, чистые зеркала. В тамбуре — табличка завода-изготовителя: сделано в Румынии. Во времена Чаушеску Румыния всё производила сама — от гвоздей, торговых судов и автоматов Калашникова до автомобилей, турбин и тракторов. Не всё было отменного качества, но свое. Автаркия — замкнутая, самообеспеченная экономика. Народ в купе доброжелательный: учительница с кудряшками, пожилой парикмахер в жилетке и супружеская пара — крестьяне. По-русски не говорят, по-английски не говорят, я по-румынски знаю два слова. Но объяснялись, даже профессии вызнал. Угощали румынских попутчиков питерской соленой соломкой, они нас — сладкими сливами и сочными грушами. Крестьяне и парикмахер сошли на остановке, и в купе протиснулся большой угрюмый господин в костюме-тройке, широкополой шляпе, с чемоданом и корзинкой. Уместив вещи на полке, он стал у открытого окна в коридоре и принялся курить сразу две сигареты. Замечательный господин! Он вставлял в рот сигаретную двустволку, затягивался глубоко и основательно, словно перед расстрелом, закатывал глаза, растягивал рот в гримасе, и мы с Ольгой решили, что он чокнутый. Распалял следующий дуплетный заряд, жадно тянул, ветер рвал и мял дым, и он все не мог накуриться. На каждой остановке в вагон входили кондукторы в синей форме и проверяли билеты. Когда мы остались с ненасытным курильщиком в купе одни, он, отправляясь в туалет, прихватывал с собой объемистый чемодан и корзину; возвращаясь, вновь укладывал их на полку. Хорошо известно, что мы, русские, жуликоватые, много пьем, воруем: для нас стащить чемодан — раз плюнуть… Поезд тащится через кукурузные поля. Проехали порт Констанцу и широкий канал, соединивший при Чаушеску Дунай с Черным морем. Мальчишка из песни моего детства не бросал в Констанце якоря и огорчался этим. Речь, как я позднее узнал, шла о мятежном броненосце «Потемкин», который, в 1905 году, расстреляв из главного калибра Севастополь, заявился с красным флагом в румынскую Констанцу и отдал на рейде порта якоря. Власти Констанцы ужаснулись, увидев в своих территориальных водах русский броненосец с революционной командой на борту. Они боялись принимать незваных гостей, еще больше боялись, что те в случае отказа начнут бомбардировать город. Всё уладилось. Царское правительство предложило принять броненосец и обещало не требовать выдачи матросов, лишь бы дорогостоящий корабль был возвращен в сохранности. Семьсот русских моряков с чемоданами и сундучками высадились в Констанце. Работали на помещичьих полях, нефтяных промыслах, фабриках. Стали выписывать из России жен и детей. Русских ценили как искусных и трудолюбивых работников. Но после бурных крестьянских восстаний в 1907 году, начались придирки, а потом и травля матросов — их стали называть бациллой революции. Моряки разбрелись по Европе, часть уехала в Америку, часть осталась в Румынии — обзавелись женами, детишками… Поезд едет по побережью Черного моря. Приближаемся к станции назначения. Километров двадцать осталось. Санатории, белые домики, чистенькие улочки, лента шоссе, светофоры у переездов, фруктовые сады… Вдруг за окном, как морок из прошлого, проплывает цыганское стойбище на пустыре: кибитки, дым костров, веревки с бельем, брезентовые шатры, чумазые дети, женщины в пестрых юбках. Мы с Ольгой приуныли. Но вот появились белые многоэтажные отели, высокие деревья, газоны, и поезд вкатился в курортную зону. 5 сентября 2001 г. Поселок Нептун, вилла Захария Станку. Дом творчества назван в честь секретаря Союза писателей Румынии Захария Станку, много сделавшего для коллег-писателей. Трехэтажный домик с лоджиями и красной черепичной крышей стоит на холме. К пляжу ведет бетонная лестница уступами. Садик с фонариками и цветами. Терраса ресторанчика. Половина виллы сдана в аренду отдыхающим, благодаря этому писательская путевка стоит гроши. Даже для нас, иностранцев, пять долларов в день за приличный номер с трехразовым питанием. Наш номер на третьем этаже. Лоджия, душ, туалет, две широченные кровати, встроенная мебель, отличный письменный стол, напоминающий бюро. Всё сделано из бука или ясеня. В это писательское бюро можно влюбиться. Я зарисовал его, чтобы при случае смастерить нечто похожее на даче. Глядя на него, представляешь, как сидишь за ним и пишешь большой роман — год пишешь, два пишешь, и гладкое буковое бюро помогает тебе изяществом форм, обстоятельностью, таинственностью узоров, настраивает на неторопливость… Что-нибудь вроде «Ста лет одиночества» должно писаться за таким бюро с видом на пепельно-голубое море. Неподалеку — бывшая дача Чаушеску. Забор, охрана, павлины. Говорят, Чаушеску приглашал писателей на вечерний чай, пели народные песни, чудили, стреляли в тире, ходили ватагой купаться. Сейчас там правительственная резиденция. Кстати, Чаушеску не расстреляли, а застрелили. Вместе с женой. Вспоминаю запись в своем дневнике, которую сделал тогда по поводу его ареста: «Рухнул, подлец!» И ведь от души верил газетам, что Чаушеску — негодяй, как большинство коммунистических лидеров. У него большие деньги на счетах за границей, целых шесть миллионов долларов, жил в роскоши! Не видал я тогда еще настоящих негодяев. В Доме творчества живут двое русских: Владимир Максимович, литературовед, работник Института мировой литературы, его книгу перевели и издали в Румынии. И Татьяна Николаевна, дочь русского дворянина, флотского офицера, оказавшегося в Румынии в революционные годы вместе с флотом, — она и перевела книгу Владимира Максимовича. Мы с ними за одним столиком, они нас опекают. Татьяна Николаевна выросла в Румынии, сейчас преподает в Италии, приехала на отдых; ее мать окончила Смольный институт, отец — из прибалтийских немцев. Сегодня за ужином я подарил Т. Н. и В. М. по книге Ф. Лурье «Российская история и культура в таблицах», пачку которой прихватил на подарки. Они с интересом принялись листать книги, оживились. Поговорили о писательских делах — расколы по национальным признакам, сгоревший Дом писателя в Питере и т. п. Затем я стал рассказывать о замысле своего романа, сказал, что хочу этим романом реабилитировать молдаван и румын в глазах русского читателя, к ним, дескать, отношение в России настороженное. Т. Н. с усмешкой сказала, что у румын к русским отношение тоже не самое лучшее. Я привел пример, когда один петербургский писатель, пишущий, кстати, на исторические темы, вполне серьезно считал, что цыгане и молдаване — один народ. Т. Н. скорбно покивала головой, признавая сей факт достойным сожаления. Владимир Максимович, вкусно принимаясь за чай с булочкой, сказал: — Вы меня извините, но я националист. Я воевал в минувшую войну против румын и большей безалаберности и бездарности, как в румынской армии, нигде больше не видел! — А итальянцы? — игриво спросила Татьяна Николаевна. — Это само собою… — кивнул седой головой Владимир Максимович. — А вы знаете изречение Бисмарка? Когда ему сказали, что Румыния внесла протест, он сказал: «Я не знаю такого государства — Румыния, я знаю такую специальность — румын». Слышал я это расхожее изречение, сказал я. И, попивая чай, стал трактовать поведение немецкого канцлера. Дело было на Берлинском мирном конгрессе в 1878 году, и Бисмарк как военный сноб решил поиграть словами и вырулить ситуацию в свою пользу. К тому времени деньги берлинской знати были вложены в румынские железные дороги через маклера с фамилией Блейхредер. И на условиях этого Брейхредера железные дороги должны были быть выкуплены Румынией. А Берлинский конгресс требовал убрать из румынской конституции запрет на получение гражданства евреями и мусульманами. И Бисмарк пригрозил, что станет всерьез требовать равноправия евреев и мусульман, если румынское правительство не примет условий биржевого маклера. Банальный шантаж, ставкой в котором были миллионы марок. А средством вымогательства — права румынского еврейства. Так что не лавочнику Бисмарку строить из себя военного аристократа и маркировать народы. — Откуда вы это знаете? — удивилась Татьяна Николаевна. — Перед поездкой читал в Интернете Льва Троцкого — «Балканы и балканская война». Татьяна Николаевна одобрительно кивнула и порекомендовала мне изучать румынский язык. — Тогда вы не только Бисмарку сможете надрать уши! — приветливо улыбнулась она. — Уже изучаю: научился считать до десяти. А вообще, хочу найти могилы предков в Яссах, они там служили. Николай Максимович, допивая чай, сказал, что принимал участие в Ясско-Кишиневской военной операции и авторитетно заявляет, что боев в городе Яссы практически не было. Так что кладбища с могилами моих предков Красная Армия не трогала. — А где вы служили, Владимир Максимович? Владимир Максимович служил в 5-м гвардейском казачьем кавалерийском корпусе под командованием генерал-майора Исы Плиева (2-й Украинский фронт). Яссы освобождали осенью 1944 года, и для него, двадцатилетнего московского паренька, казалось удивительным (он впервые перешел границу СССР), что могут быть такие нарядные, красивые города с обилием памятников, чистеньких церквей, садов и ярких домов. — Это был город, который не хотел войны, он хотел сдаться, — с теплотой и сожалением сказал Владимир Максимович. — Нарядный православный городок, он хотел мира с русскими солдатами. Как невеста, стоял городок. Мы его взяли быстро и тихо, почти без потерь и разрушений… Я стал расспрашивать его о военной службе. — Служба была тяжелой! — кивнул Владимир Максимович, надкусывая вторую булочку. — Кавалерия, по сути дела, воевала пехотинцами, но с дополнительной нагрузкой по обслуживанию лошадей. Но зато мы брали реванш при торжественных вступлениях в освобожденные города — красавцы парни, казаки! Все девки были наши!.. — Да? — с улыбкой взглянула на него Татьяна Николаевна. — А как вы хотите? — словно извиняясь за необходимость соответствовать моменту, пожал плечами Владимир Максимович. — Парни-то все молодые… Я спросил Татьяну Николаевну, хочет ли румынская интеллигенция присоединения запрутской Молдовы к Румынии. Т. Н. сказала, что отношение самое разное. — Кишиневская Молдова в составе Румынии будет для Бухареста вроде проглоченной гранаты со снятой чекой, — сказал Владимир Максимович, вновь наливая себе чай. — Им хватает проблем с румынскими венграми… — Какие у вас образные сравнения, — то ли похвалила, то ли покритиковала Татьяна Николаевна. — Я старый солдат, не знающий слов любви, — засопел Владимир Максимович. — Ну-ну, — кивнула Татьяна Николаевна. Вчера купались. Был сильный ветер, вода плюс 20. Два ослабевших парня не могли выплыть на берег — их заносило за волноломы, и мужчины со всего пляжа помогали: кто советами, кто бодрящими криками, кто бросился вплавь. Я тоже подхватился в азарте, но Ольга не пустила — с моей срастающейся после операции грудиной там нечего делать; если только выкрикивать румынские числительные от одного до десяти. Парней вытащили из воды. Оба в пупырышках, дрожат, смуглая от загара кожа приобрела оливковый оттенок. Укутали в трепещущие на ветру пледы, принесли вино и чай из буфета. У всех румын такие милые лица, как будто спасали своих детей и теперь тихо радуются спасению. Сегодня пасмурно и ветрено. Мы русской компанией собрались на пляже, сидели, укутавшись в полотенца, в шезлонгах, читали и переговаривались. — До 1 ноября принимаются документы на возврат поместий и зданий. Все документы собирают, а вы роман пишете!.. — укоризненно сказала Татьяна Николаевна. — Если вы родственник Александра Иоана Куза, просите, чтобы отдали его дворец в Бухаресте. — И пошла легкой походкой к морю, не стесняясь своего возраста, дряблой гусиной кожи и ног с венозными буграми. Владимир Максимович стал выспрашивать, сколько стоит операция на сердце в Петербурге и как она проходит. У него стенокардия, прикидывает: оперироваться в свои семьдесят шесть лет или нет? Я назвал стоимость операции. Выяснилось, что в Москве в три раза дороже, около десяти тысяч долларов. «Оперируйтесь, — посоветовал я. — Это еще десяток лет полноценной жизни. — Хотелось бы, хотелось бы, — Владимир Максимович задумчиво улыбнулся, представляя свое будущее без стенокардии. — За десять лет можно еще такого натворить, что мало не покажется. На два персональных дела нагулять можно, как говорили в наше время…» Мир тесен: Татьяна Николаевна сказала, что знает нашего писателя Михаила Глинку — его ученый дядя, работавший в Эрмитаже хранителем Галереи 1812 года, помогал ей с розысками предков. 7 сентября 2001 г. Яссы. Усадьба Погора. Румыния оказалась довольно протяженной страной. Сев утром в поезд на берегу Черного моря, мы только к позднему вечеру прибыли в бывшую столицу княжества Молдовы. В полумраке перронного навеса стоял человек, похожий на Василия Шукшина, и, просеивая толпу цепким взглядом, держал в руке табличку с нашей фамилией. Эмиль Йордаке — румынский писатель, литературовед, переводчик русской классики, доцент кафедры русского языка и литературы Ясского университета. Начиная с весны, мы вели с ним электронную переписку, закончившуюся лапидарно: «Выезжаем!» — «Встречу на вокзале в Яссах!» И вот — встретил. Сначала Эмиль собирался приехать к нам в Петербург, но в начале лета началась румынская литературная война — рвались тяжелые снаряды язвительных статей, нужно было отстреливаться, ходить в атаки, прыгать из окопа в окоп. В письмах я советовал коллеге носить каску. Его голова, связи и румынский язык были мне необходимы: без них поездка по делам предков теряла всякий смысл. По-румынски я мог только поздороваться, попрощаться, теперь вот еще — сосчитать до десяти. — У нас в Яссах время тянется медленно, — укладывая наши чемоданы в багажник автомобиля, предупредил Эмиль. — В минуте — сто секунд, в часе — сто минут. Все успеем сделать, найдем ваших предков. Мы погрузились в румынский легковой автомобиль «Дачия» и поехали к месту будущего проживания. За рулем сидел немногословный зять Эмиля — Михай, преподающий в университете историческую географию. Это такая наука, которая позволяет по изменчивым названиям населенных пунктов судить, каким народам они раньше принадлежали. Вспомогательная наука историков. Мне, плутающему в далеких временах, она нужна позарез, особенно с румынским уклоном. Автомобиль сделал несколько плавных зигзагов по вечерним улицам и остановился перед коваными воротами. За воротами, на холме, темнел обвязанный строительными лесами двухэтажный особняк. Меж старых деревьев белели статуи. Эмиль объяснил, что это бывшая усадьба Василия Погора, поэта и мэра Ясс, а теперь здесь расположены Литературный музей и кафе. А статуи — это памятники румынским писателям. Целый Летний сад румынских писателей. Мы поскрипели гравием и поднялись на крылечко одноэтажного каменного флигеля с палисадником. Эмиль поставил чемоданы и вручил мне ключи: — Раньше здесь жил румынский милиционер, ему дали квартиру, а флигель вернули Литературному музею. Теперь гостевой домик. Открывайте! Там есть всё, необходимое для жизни. Завтра я за вами заеду. Эмиль с Михаем помахали от ворот и уехали. Пронзительно стрекотали цикады. В комнатах стоял прохладный запах свежего белья и вымытых полов. Ольга раскладывала по шкафам и тумбочкам вещи и любовалась старинным трюмо. Я вернулся на крыльцо. Огляделся. В дальнем конце парка светилось гирляндами кафе, томно играла скрипка. С пьедесталов за мной приглядывали румынские классики. Вдоль ограды, сдвигая темноту, прошуршал автомобиль, и по каменным лицам гениев пробежали тени. Я принялся настраивать себя на торжественный лад, собираясь совершить то, что положено совершать в подобных случаях. «Вот здесь, в этих краях, четыре века назад жили предки моей матери, — мысленно проговаривал я. — Здравствуй, земля материнских предков!» Я прошелся по темному газону и торжественно опустился на колени. Перекрестился и приложился губами к земле. Губы ткнулись во что-то твердое с характерным запахом. Пальцы вытянули из травы ссохшийся окурок. Быстро отшвырнул его. Но было поздно — увидели! Мне даже показалось, растянули в улыбках каменные губы. А некоторые так и вовсе сморщили от смеха носы. Даже скрипка в кафе смешливо взвизгнула и прочастила ехидный абзац. Немцы маршируют, англичане осваивают моря, итальянцы едят макароны, а русские целуют землю. 8 сентября 2001 г. Румыния. Яссы. Усадьба Погора. Мы привезли из холодного Петербурге бациллу мелкого осеннего дождя, которая на теплых Балканах, вызрела до гудящего ливня. Утром, прыгая с зонтиком через лужи, прибежал Эмиль. Мы сварили на электрической плитке кофе и обсудили планы. Я надеялся зигзагом посмотреть город, подышать воздухом исторической родины материнских предков и копнуть с помощью Эмиля архивы Румынского института генеалогии и геральдики. Ну, и культурная программа — музеи, достопримечательности, старинные кладбища, ресторанчики с легкой выпивкой и душевными разговорами. Но куда в такую непогоду? Пришлось взяться за культурную программу с конца. Достали из чемодана водку «Санкт-Петербург», налили в фарфоровые стопочки, услужливо явившиеся взору на кухне, и повели неспешную беседу. По-румынски название древней столицы княжества Молдовы звучит не «Яссы», а «Яшшы». Шипит, а не присвистывает, а тем более, осенью, когда шуршит опавшая листва, булькают дождевые струи в водосточных трубах и жадно урчит мутная вода в керамических желобах по краям покатых улочек, унося мусор и щепки. Достав папку с документами, я показал Эмилю генеалогическую схему матушкиного рода из румынского журнала «Наше наследие» за 1935 год. Эмиль шлепнул стопку, крякнул совсем по-русски, закусил соленой соломкой, потер руки и стал водить пальцем по схеме, хмыкая и шмыгая носом. Затем попросил налить еще, чтобы не простудиться, и весело сообщил, что бывший хозяин поместья, в котором мы расположились и пьем водочку, — Василий Погор, известный амфитрион, связан с родом моей матери Бузни. Эмиль постучал ноготком по левому нижнему углу схемы и прочитал: «Анастасия Погор, дочь Иона Банташа и Екатерины Зосин». Ага! Не зря я поцеловал газон с засохшим румынским хабариком. За окном серая стена дождя. И я книжно подумал, что Василию Погору, принимавшему здесь в девятнадцатом веке под кленами и вязами молодых поэтов, приятно теперь узнать, что из России приехал литератор, чтобы поискать могилы предков и следы их жизни… Ольга с интересом наблюдала за Эмилем. — Смотри-ка, — Эмиль подвинул ко мне схему, — одна из твоих двоюродных прабабок — мать нашего легендарного летописца Мирона Костиґна! Ты знал об этом? — Да, — как можно скромнее кивнул я, давая понять, что я не какой-нибудь выскочка — спросят меня: «Вы случайно не родственник знаменитого молдавского летописца Мирона Костина?», я степенно отвечу: «Да, в некотором роде», а сам кричать и звонить об этом на всю Румынию не стану. Ольга улыбнулась. Я вновь скромно пожал плечами: да, оказались в нашем литовско-русском роду известные молдавско-румынские предки. — У тебя с Мироном Костиґном — один родовой корень! — продолжал радоваться за меня Эмиль, постукивая пальцем по схеме. — Много бы я дал за такое родство! В Румынии это очень высокая проба! Я, кстати, недавно с его рукописями работал! Мы еще выпили — маленькими стопочками, маленькими глоточками, закусывая соленой соломкой. За окном ливень. В гостевом домике под старыми деревьями тепло, беззаботно. «Хорошо сидим», — сказал Эмиль. Мы стали обсуждать литературные дела, вспоминать и сравнивать то Маркеса с Достоевским, то Джойса с Львом Толстым, то уносились в какую-нибудь дремучую даль — к исландским сагам или финскому эпосу «Калевала». Идти к ученому-генеалогу по покатым, шипящим дождем улочкам было безумием. Темнело. Мы включили свет, нарезали сыр, вновь налили и с блаженными улыбками вспомнили, что тостуемый и тостующий пьют до дна. Эмиль с восторгом заговорил о Бродском. Я сказал, что, на мой взгляд, значение Бродского для русской литературы несколько преувеличено, читателей у него немного. И я согласен со статьей Льва Куклина в журнале «Нева» об искусственности поэзии Иосифа Бродского. Статья Куклина так и называлась — «Гидропонная поэзия». Я бегло пересказал ее, добавив свои суждения. Эмиль не согласился: — Бродский спас русскую литературу от позора безвременья! — Почему ее надо было спасать? Какое безвременье? — После Солженицына, которого сразу же запретили и выслали, в русской литературе не было ничего значительного! — Как это — не было? А Юрий Казаков? А Виктор Конецкий? А Виктор Астафьев? А Вадим Шефнер? А Василий Шукшин? Да я тебе назову два десятка первоклассных русских прозаиков, которых хватит на европейскую страну среднего размера. Не путаешь ли ты политику с литературой? — Когда дело доходит до литературных споров, меня несет, как грузовик без тормозов. — А что Бродский? Нобеля ему дали потому, что он русский поэт, высланный из России, — политика на пятьдесят процентов. Каждый год дают Нобелевку, да кто помнит этих лауреатов! Эмиль стоял за Бродского стеной. — А напиши для «Невы» статью про Бродского. В ответ на «Гидропонную поэзию» Куклина. Возникнет дискуссия. — Напишу, — кивнул Эмиль. — Вот закончу перевод «Анны Карениной», и напишу (и ведь написал! — Д. К.). — И приезжай в Питер! Я тебя в Сенат свожу, где заседал бедняга Каренин. Там сейчас Исторический архив, и в фойе сохранились старинные изразцовые печи. В ресторан «Идиот» свожу! По местам Достоевского пройдемся… — И жену берите, — подсказала Ольга, делая мне знаки, чтобы я не нажимал на водку. …Полночь. Ольга спит на широкой деревянной кровати с резьбой. Я вышел на улицу. Луна. Светлеют гравийные дорожки. За стволами деревьев белеют писательские статуи. Ощущение такое, словно меня обокрали. Завтра буду просить Эмиля о новой встрече с генеалогом. Надо довести разговор до конца. Четыре года родовых исследований — псу под хвост? Что мне нравится в Румынии? Люди. Открытые, нешумные, готовые поддержать разговор, принять угощение из коробочки с соломками, чтобы тут же угостить яблоками или виноградом. Улыбки от души, а не для этикета. Отсутствие бандитских рож нравится — нет джипов, из которых враскорячку, словно у них вспухло в паху, выходят бритоголовые молодчики. «Зачем в Румынии джипы?» — удивился Эмиль. — «Дорога есть к любому селу, а по вспаханным полям у румын ездить не принято. Полиция не соревнуется с бандитами, не играет в догонялки, она знает свою силу и правоту. Поймают на месте преступления с оружием — могут и пристрелить. Адвокат в Румынии нынче модная профессия, но большая часть юристов занята в сфере гражданского права. Защищать бандита в суде непрестижно — растеряешь остальную клиентуру; адвокат не врач, который давал клятву Гиппократа не оставлять больного без помощи. Румынский бандит сидит тихо, не строит фешенебельных особняков, не шляется по кабакам, не скачет лихим героем по страницам книг или экранам телевизоров. Виллы и особняки „новых румын“ — большая редкость. Отношение к ним по русской пословице: с трудов праведных не наживешь палат каменных». Дома в основном небольшие, аккуратные, их вид вызывает чувство покоя и размеренной семейной жизни. Чисто. Но не бессмысленная чистота Дании и Скандинавии, где тебя не покидает ощущение, что живешь лишь для того, чтобы вещи сверкали, как в аптеке. При рыночной, в общем-то, экономике розничную цену товара определяет производитель, и пачка сигарет «Мальборо», бутылка воды или книга стихов Эминеску везде стоит одинаково — и в ларьке, и в фешенебельном магазине. Ольга сделала аналогичные выводы по продуктам питания. При таком подходе меньше лазеек для мухляжа и проще собирать налоги. В Румынии два миллиона цыган. В Бухаресте обосновался «цыганский царь», дочка которого учится в Америке. Цыган я побаиваюсь с детства, но за десять дней не было повода для беспокойства — стайка цветасто одетых женщин встретилась нам лишь однажды в центре Ясс, у памятника господарю Штефану Великому, где они пытались продавать открытки с видами города. Наверное, цыгане только числятся за Румынией, а промышлять ездят к нам в Питер, как и личности в тюбетейках и ватных халатах, загораживающие тебе путь-дорогу с бычье-заячьим выражением красных глаз. Кто они такие, откуда, на каком языке говорят — непонятно. Первый раз они встретились мне на аллее старинного Смоленского кладбища, где и своих убогих хватает. Они тянулись караваном с мешками за спинами, задевая кусты сирени, а впереди них катились по земле дети, хлопая себя по голым животам и пуская пузыри из носа. Я осторожно обошел детей и поравнялся с бородатым предводителем. Он молча выставил ладонь лодочкой… «Эвона, приперлись! — привлекая мое внимание, громко сказала женщина в черном платочке, сидящая на раскладном стульчике перед блюдечком с мелочью. — Ни стыда, ни совести. А если мы в ихнюю мусульманию всем колхозом за милостыней приедем?! Что они нам скажут?..» Постигая глубину реплики, я не подал ни заезжим, ни своим. В тихом городке Яссы в 1791 году между Россией и Турцией был подписан Ясский мирный договор, закреплявший пятилетние итоги русско-турецкой войны, которую Екатерина II вела с замыслом овладеть Константинополем, восстановить православную Византийскую империю и посадить на ее трон своего внука Константина Павловича, сына будущего императора Павла I. Всё это называлось «Греческий проект». Тихий городок Яссы давно вошел в европейскую историю. Вновь сходили к генеалогу. Вот суть. Сомнения ученого вызвали длинные временные промежутки между рождениями отца и сына, деда и прадеда. Иными словами, его смущает повышенный репродукционный период мужчин в роду Бузни. Вместо четырех жизней на столетие в роду моей матери в среднем укладывается три или даже две. Отец рождает сына в пятьдесят лет. И сын продолжает род в почтенном пятидесятилетии. Ну и что? Моя мама родилась, когда ее отцу было сорок семь. Родовая нить Бузни, натянутая во времени, напоминает провисающую бельевую веревку, а не тугое леерное ограждение на борту новенького адмиральского катера. Ну и что? Да ничего, сказал генеалог, улыбаясь. Что вы так разволновались? Я же не отбираю ваше родство, не отбираю ваших предков. Я просто высказал сомнение, как и положено ученому. Спите спокойно. И мы распрощались. Коснулись темы происхождения румынского народа. Эмиль: «Одно время мы смотрелись в зеркало и не могли отвести глаз — какие мы умные, какие мы благородные потомки древних римлян и гето-даков». Договорились до того, что и колесо изобрели румыны, и Ева была румынкой. «Румыны спасли Европу от нашествия варваров с востока! Благодаря румынам Европа смогла спокойно жить и развиваться, отдыхать!» Румыны, дескать, стояли на границах, как вышибалы при входе в ресторан, и теперь — голодные, озябшие — хотели бы сесть за столик и подкрепиться в тепле и комфорте, но их не пускают в европейские заведения… — А что было в Кишиневе, знаешь? Там вообще с ума посходили! Эмиль стал рассказывать, как женили памятник Штефана Великого в Кишиневе с некой молдавской поэтессой, которая забиралась к бронзовому господарю на пьедестал в подвенечном платье. И всё потому, что Штефан III Великий был женат на русской княжне. Сначала Штефана развели с русской женой, а потом женили на молдавской поэтессе. Зачем нужна пьяненькая молдавская поэтесса в качестве жены, непонятно. Зато красиво и поучительно, так думали организаторы акции, искоренявшие все русское. «Говорят, что Эдисон был по паспорту масон, если так, едрёна мать, буду лампочки ломать!» — вспомнил я стишок. Эмиль закивал, соглашаясь. Пока я ждал Ольгу из магазина, ко мне подошла смазливая румынская девица и, сделав вполне понятное колыхание бедрами, указала глазами на соседний дом: пошли! «Нет-нет, жду жену! Жену жду!» — ответил я по-русски и по-английски. Девица с улыбочкой продефилировала дальше. Я отвернулся, словно и не разговаривал с ней, и стал высматривать Ольгу. Мне почему-то стало страшно, что Ольга могла увидеть наш короткий обмен репликами и упрекнуть меня в недостаточно активном отказе шлюхе. И добавить, что к порядочному мужчине публичные девки сами подходить не станут. Может, ты вовсю пялился на нее. Оправдывайся потом… В Яссах, на севере Румынии, издаются журналы: «Литературные беседы» (ежемесячный, орган Союза писателей), «Литературная Дакия», «Время», «Хроника» и несколько мелких независимых журналов молодежно-задиристого толка. В Союзе писателей Румынии две тысячи членов — при двадцати трех миллионах населения. Удивительная пропорция — один писатель на десять тысяч человек населения — соблюдается и в Румынии. Почему один человек из десяти тысяч сограждан обязательно хватается за перо и водит им по бумаге до конца жизни — для меня загадка. Бронзовый памятник румынскому Пушкину — Михаилу Эминеску. При жизни у него вышла единственная книжка стихов. Нуждался, выпивал, в тридцать три года сошел с ума, в тридцать девять умер в нищете, покинутый всеми — друзьями, любовницами, поклонниками. И вот прошло сто лет — и памятники по всей Румынии, Эминеску изучают в школах, институтах, называют его именем библиотеки и университеты, пишут о нем книги и диссертации. Нормальная судьба поэта. Союз писателей Румынии живет за счет поступления арендной платы от казино, которое расположилось в их бывшем доме (сами они занимают здание попроще), и налога с продажи книг в пользу писателей (1 или 2 %, точно не знаю). Любой пожилой румынский писатель может подать сигнал SOS, и ему будут привозить на дом бесплатный обед и ужин — за счет Литературного фонда. Ай да румыны! Ай да их расторопный председатель господин Урекару! А что у нас? Умники из Литфонда почти все распродали, закон о творческих союзах много лет лежит в Думе, налог с продажи книг классиков в пользу писательских союзов никак не удается внести на рассмотрение. Старики-писатели едва волочат ноги, писательская молодежь идет в рабство к бульварным издателям, а мы продолжаем кичиться своим писательским званием, даем советы, как жить обществу, и не можем организовать свою собственную писательскую жизнь! А две тысячи румынских писателей могут. Хотя, наверняка, народ склочный и амбициозный, как все писатели. Эмиль вышел из Союза писателей Румынии и основал новый союз — «У шлагбаума», поскольку живет у железнодорожного переезда, и полосатая штанга намекает на его важную роль в литературной жизни города Яссы. В новом союзе только один постоянный член — он сам. Все остальные — литературная молодежь — являются членами-корреспондентами, принимаются на один вечер и тут же исключаются. Эмиль сказал, что молодежи это нравится, но не нравится остальной литературной общественности, навалившейся на него в румынской прессе со всевозможными обвинениями. Эмиль отвечал своим хулителям едкими фугасами-статьями, приговаривая: «В Румынии нельзя ездить на красный свет и по левой стороне, у нас существуют правила движения!» — Ты консерватор? — спросил я. — Я реакционер! — отрезал Эмиль. И стал пробовать диктофон, чтобы взять у меня интервью для журнала «Литературная Дакия». 9 сентября 2001 г. Яссы, флигель особняка Погора. Пришел Эмиль, пьет с Ольгой кофе на кухне. Я пишу. Скоро пойдем в музей-типографию Досифея, где работает сторожем друг Эмиля — он делает сценарий фильма о загадочной русской душе. …Сходили. В башне, оставшейся от сгоревшего Господарского дворца, — музей молдавского первопечатника Досифея. Этот митрополит с книгой на коленях и гусиным пером в руке застыл в бронзе. Досифей и Мирон Костиґн считаются основоположниками румынской литературы. В этой башне сидит молоденький румын Миша с безумными глазами — в России не бывал, русского языка не знает, но пишет сценарий о русских людях, об их загадочных душах. Сценарий ему заказало румынское телевидение. «Какие же загадки русской души вы собираетесь открыть? — спрашиваю. — На что хотите обратить внимание зрителя в первую очередь?» — «О! О! — заохал Миша. — Там у вас сплошные загадки! Например, почему вы пьете вино без воды? И водку целыми стопками?» — «Не стопками, — поправляю, — а стаканами!» — «Что такое стакан? — не понял Миша, обращаясь к Эмилю. — Это большая стопка?» — «Ну да, из чего русские пьют чай, — уточнил Эмиль. — Граммов двести зараз!» — «О! О! — продолжал охать Миша. — Ведь это же противно, а вы пьете! Зачем? Вы хотите себя испытать?» Тут засмеялся Эмиль и сказал Мише, что пил в Москве двести граммов водки и ему не было противно. «А женщины? У вас очень загадочные женщины! Мой друг встречался с девушкой-москвичкой, она его так любила, что на свои деньги купила ему билет до Бухареста и еды в дорогу. А когда он уехал, ушла к другому… Это загадка женской русской души!» Мы засмеялись: достал, значит, коль купила билет на свои деньги! Миша непонимающе крутил головой. Оставили Мише в качестве учебного пособия бутылку водки «Санкт-Петербург». Жаль, не было граненого стакана. 9 сентября 2001 г. Яссы. Ездили по монастырям, ходили по церквям, антикварным и книжным магазинам. Купил пару серебряных монет, небольшую картину маслом с видом монастыря в Мунтении, открытки со старинными видами города и хорошо иллюстрированные книги о Яссах. «Он не предков искал, он себя искал!» — грустно улыбнулся Эмиль своему зятю Михаилу, когда мы стояли на вокзале в ожидании поезда. И подмигнул мне. Возможно, он прав. Обнялись. Поцеловались. Похлопали друг друга по спинам. Грустно расставаться. Могилы предков я не нашел — Эмиль сказал, что старинного кладбища в Яссах давно не существует, а многочисленные прицерковные захоронения в один наскок не обойдешь. «И сотвори им, Господи, вечную память…» 11 сентября 2001 г. Москва, 20 . Сидим с Ольгой в кафе на Ленинградском вокзале, пьем чай с булочками. Ждем поезда на Петербург… Денег в обрез. Утром, когда приехали в Москву, хотели поменять доллары на рубли, но поразились чудовищно низкому курсу доллара. Как потом узнали, это связано с тем, что два самолета врезались во Всемирный торговый центр в Нью-Йорке. Говорят, это дело рук террористов «Аль-Каиды». Не знаю, не знаю. Догадываюсь только, что есть в Европе одна страна, в которой не скорбят по этому происшествию, — это Югославия, которую янки бомбили совсем недавно. А доллары пришлось менять по грабительскому курсу. Кому война, кому мать родна… 25 декабря 2001 г. С.-Петербург. В «Звезде» вышла моя повесть «Роман с героиней». Богатею — обрастаю предками в разных уголках Европы. Закончил рассказ «Авто с доставкой на дом». Придумался цикл о братьях-близнецах и их семьях. В ответ на упреки Ольги в автобиографичности большинства моих рассказов, выдумываю самым беззастенчивым образом. И пишется необычно легко. Герои — две нормальные, благополучные семьи, живущие в социализме. Мальчик четырнадцати лет, его двоюродная сестра, отцы — близнецы. Дети растут, родители чудят. Пишется с интересом. Дом, в котором они живут, подглядел в Зеленогорске, во время утренних пробежек. Два крылечка, две веранды, стоит у самого леса — большая генеральская дача с вечно закрытыми ставнями-жалюзи. И беседка с ржавой крышей посреди сосен и кустов черничника… Жильцов не видно. Решил отобрать пустующую домину и поселить туда своих героев… Участвовал на «Радио России» в беседе по поводу нового века, нового мышления и тому подобных политических открытий. Предупредил: буду резок. Хорошо, говорят. Всё равно в записи. На утверждение одного из коллег-писателей, что с 11 сентября 2001 года начался новый этап в жизни человечества, я сказал, что новый этап начался раньше — когда США начали бомбить Югославию без одобрения ООН. Вот тогда он и начался, этот новый этап. А весь мир промолчал. Лишь премьер Примаков развернул над Атлантикой свой самолет, летевший в США. Америка наглеет, а наши либералы, в руках которых пресса и ТВ, стараются сглаживать и сглаживать, сглаживать и сглаживать… Гитлера тоже ублажали перед войной. Мои либеральные коллеги-писатели смотрели на меня с неким сожалением. И услужливо улыбались ведущей, давая понять, что они-то свои, буржуинские, они так не думают, как этот экстремист Каралис, они всегда подтвердят, что новое мышление началось именно 11 сентября… 2002 год 28 января 2002 г. Закончил первую редакцию рассказа «Раки». Всё больше узнаю о своих героях — непростые оказались ребята. Творят черт знает что, и меня не спрашивают. Симпатичная семейка. Если ты не полюбишь героев, то и читатель их не полюбит — проверено. 20 февраля 2002 г. После операции многое стало казаться мелким. Может, за те шесть часов, что я лежал с разрезанной грудной клеткой, душа, витавшая над операционным столом, чему-то научилась? Прикрыл выпуск «Литературного курьера» — обойдутся любители литературы без моей газеты. Сил и нервов она отнимала множество. Перестал расшибаться в доску по каждой пустяковине: не получается — надо отойти в сторону или поискать вход. Если входа нет — развернулись и ушли. С некоторыми людьми вообще не тянет разговаривать, даже рядом стоять не хочется, настолько они кажутся пустыми. Литературовед Рубашкин, прожив на литфондовской даче в Комарове десятка полтора сезонов, хочет остаться еще на несколько лет. Очередь на дачи — десяток человек, но Рубашкин — особенный. Сегодня, брызгая слюной в ухо, предлагал сторговать дачу в обмен на должность председателя Союза писателей. — Оставьте мне дачу еще на один срок, а я сделаю вас председателем союза! Я посмотрел на него с удивлением. — Чулаки не жилец, у него с почками плохо, я знаю… Я сделаю, чтобы вас избрали. Вы меня напрасно недооцениваете. Я же помог Кураеву получить Госпремию?.. Этот литературный лавочник сидит на Правлении рядом с Чулаки, подсказывая ему умные мысли. Эдакий тайный советник вождя! Рассказать — не поверят. А может, и поверят. Я растерялся и вместо того, чтобы послать Рубашкина подальше, сказал, что вопрос с дачами решает правление Литфонда. — Вы же его председатель, вы же можете с людьми поговорить, — продолжал канючить и обещать Рубашкин. — Будете у нас Союз писателей возглавлять! — Вы очень добры ко мне, Александр Ильич, но я в ваших услугах не нуждаюсь. — Напрасно, напрасно… Ни тени смущения в голубых водянистых глазах… 2 апреля 2002 г. 30 марта умер Виктор Конецкий. Отпевали в Никольском соборе. Похоронили на Смоленском кладбище. Сегодня в «Невском времени» вышла моя статья о нем. Памяти Виктора Конецкого Ушел из жизни честный писатель — Виктор Конецкий. Тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось… Честность в литературе и жизни — явление редкое. Сталкиваясь с ними, человек преображается. Не всем хватает силы следовать открывшейся правде до конца, но жить во лжи после таких встреч уже трудно — ты глотнул чистого воздуха истины. Виктор Конецкий дал миллионам людей такую возможность. Иногда мне кажется, что многие писатели 80-х — 90-х годов вышли не из традиционной гоголевской «Шинели», а из морских бушлатов и потертых кителей героев Виктора Конецкого. После его книг трудно было врать самому себе и халтурить. Русская классика прошлого была школьным учителем. Проза Конецкого, едва появившись, стала бывалым другом. Такой живет в соседнем дворе и может рассказать о нашей жизни так, что тебе снова захочется идти на опостылевшую работу, а измена любимой девушки или потеря кошелька покажутся пустяком, недостойным внимания. Учитель рассказывает, что есть жизнь; наставник подсказывает, как ею распорядиться. Конецкий подсказывал, рассказывая. Книги Конецкого в 70-е — 80-е годы выхватывались из рук, воровались с книжных полок доверчивых хозяев, тихо «зачитывались» в библиотеках и поздней ночью привозились ослабевшим духом друзьям, как дефицитные пол-литра. В тюрьмах, больницах, студенческих общежитиях и в квартирах интеллигенции томик Конецкого хранился как пайка хлеба, как упаковка заветного лекарства, как полный комплект шпаргалок старшего курса, как связка семейных документов, приготовленных к выносу на случай пожара. Уровень блата в глазах советского интеллигента определялся возможностью достать книги Конецкого. …Конецкий создал образ лирического героя во времена, когда героя не могло быть по определению — в безвременье. В те тусклые дни по страницам книг и журналов кочевали нахмуренные секретари парткомов, лобастые начальники цехов, прощелыги художники, комсомольские вожаки, гудели на собраниях рабочие в чистых комбинезонах — массовка производственной темы. Он показывал жизнь, какой она была на самом деле, — честно. Два голоса помогали нам тогда выжить: хриплый голос Высоцкого и чистый, чуть ироничный голос Конецкого. Коммунистическая власть Виктора Конецкого никогда не любила и побаивалась. О чем он пишет? Почему иронизирует? Что за смешки разводит в суровых условиях арктического рейса? И как может капитан советского судна вести в загранпорту разговоры с коллегами о пригодности оливок в качестве закуски? Я вижу картинку: Виктор Викторович, целя пальцем в глаз собеседнику, говорит простые, доходчивые слова, от которых не защитят ни нахмуренные брови, ни жировые складки, ни дипломы иностранных университетов. Правду-матку — в глаза! Это его кредо писателя и человека. Из ничего ничего не родится. Бумага прозрачна. Конецкий писал своих героев, доставая их из себя, из своей судьбы. Блокадный Ленинград, эвакуация, служба спасателем на судах Северного флота, многомесячные тропические рейсы на сухогрузах и маленьких сейнерах вдоль ледовой кромки России. И неизменная машинка «Эрика» в потертом футляре… Три ордена — «Знак Почета», Трудового Красного Знамени и «За заслуги перед Отечеством». Виктор Конецкий не писал проповедей или исповедей — он находился в вечной оппозиции к пошлости, хамству и их верной спутнице лжи. Иногда казалось, что он на страшном ветру держит в одиночку флаг над нашим общим кораблем. И стоит он, не расставив по-ковбойски ноги, а с морской хитринкой и сноровкой переступает по раскачивающейся палубе, жмурится от окатившей морской волны, отплевывается, поминает недобрым словом морского бога и черта, чуть приседает вместе с уходящей вниз палубой, с его кителя сбегает соленая вода, но флаг — вот он! — реет и реет над попавшим в бурю кораблем. Книги Конецкого спасали меня в самые трудные дни. Рука тянулась к любой его книге, и наугад открывалась страница. Я смеялся, грустил, смахивал слезу, мешавшую чтению, и к утру чувствовал себя сильнее, потому что знал: в небольшой квартире на Петроградской, на шестом этаже, куда не всегда довезет капризный лифт, есть человек, думающий и чувствующий, как ты… Родная душа. Он мог безжалостно отругать за неделикатную оплошность, мог оставить едкие замечания на полях твоей рукописи, но и воскликнуть простодушно: «Хохотал до слез!» Уходит тонкий слой пронзительно честной питерской литературы — Радий Погодин, Виктор Голявкин, Александр Володин, Вадим Шефнер, Виктор Конецкий… Уходят писатели, но остаются их книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими… И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу. 7 мая 2002 г. Бросил курить. Со второй попытки. Курил 33 года. Кажется, и пить бросил. Выпивал с братом Юрой минувшим летом — сердце колотилось, как отбойный молоток, неприятно было. Быстро надоело. Как говорил Конецкий, вся великая русская литература создавалась трезвыми умами. Правда, вернувшись с морей, он сам отчаянно закладывал, но быстро выходил на сухой режим и вкалывал за пишущей машинкой, как проклятый. Дым шел! И в прямом, и в переносном смысле. Посылал всех подальше, забывал есть-пить, худел, становился похожим на лису, его Лисом и звали некоторые девушки, если верить его рассказам… Поразительный был человек! Часто вспоминаю. В пятом номере «Невы» вышел мой рассказ «Космонавт», про близнецов. Добрый, как мне сказали, рассказик. Пишу цикл дальше. Хорошо идет. 30 мая 2002 г. Борис Стругацкий дал мне рекомендацию для вступления в ПЕН-клуб. Рекомендация Знаю Дмитрия Каралиса много лет, с большим интересом и удовольствием слежу за его литературными и административными успехами. Такие люди, талантливые во всем, — умеющие и написать интересный роман, и построить деревенский дом, и создать на пустом месте настоящий «объект культуры» типа Петербургского Центра современной литературы и книги, безукоризненно честные энтузиасты — трудоголики культуры, — такие люди находка для любой порядочной общественной организации, и я с радостью рекомендую Дмитрия Каралиса в члены Петербургского ПЕН-клуба. Б. Стругацкий 26.05.2002 Ольга, расставляя дачные тюльпаны в вазы: «Мало тебе Центра, Литфонда, Правления… инфарктов… Тебе надо еще в пень-клуб вступить, чтобы свободного времени совсем не осталось. Принеси, пожалуйста, синюю вазочку из кабинета…» Может, она и права. Зачем мне ПЕН-клуб? Для престижу? 17 июля 2002 г. Молдова. Село Кременчуг. На кишиневском вокзале нас встретил генеалог Евгений Александрович Румянцев и привез к себе на улицу Тегина (бывш. Бендерская). Центр города. Квартира-домик во дворе за глухим железным забором. Мы сидели за столом, сквозь виноградную лозу пропекало солнце, пили кофе, листали исторические книги из Питера, и Румянцев сокрушался, что не успел к нашему приезду вымостить дворик плиткой. Тросик с гирькой мягко скользил по смазанному солидолом блоку, закрывая калитку. Румянцевы переехали в этот домик пару лет назад, продав прежнюю большую квартиру, чтобы получить доплату. Пенсии у него и у жены Ирины Альфонсовны — 800 лей. За квартиру надо платить 1200. Как живут, не знаю. Но живут — в доме чистота, порядок, цивилизация, махровые полотенца, стиральная машина, хороший телевизор, книги, картины, отличная кухонька, ванная; улыбаются, радуются гостям из Петербурга и отвергают деньги за междугородний звонок, который мы сделали с их телефона. Погреб-подземелье во дворе, на несколько семей. Влажные широкие ступени из камня, видна неохватная бочка с вином. «Тонну вина я имею», — хвастался сосед-молдаванин. Он же в смутные дни антирусского угара соглашался с лозунгами, которые были в ходу у Парламента: «Чемодан-вокзал-Россия!», «Чемодан-вокзал-Тирасполь!». «А что, разве не правильно? — пожимал плечами сосед. — Русские нам жизни не давали, об этом везде говорят». Румянцевы перебрались в теплую Молдавию из Горького — готовились к выходу на пенсию. Евгений Александрович работал на документальной киностудии при «Молдова-фильм», был уважаемым человеком. С распадом СССР — «Чемодан-вокзал-Россия!» — никто, конечно, погромов не устраивал, из дому не выгоняли (в Кишиневе много русских), но жили тревожно. Ирина Альфонсовна занимается с двумя мальчиками, чьи родители уехали на заработки в Европу. Мы пригласили Евгения Александровича поехать с нами в Петербург — наведаться в архивы, побродить по музеям, жить в нашей квартире, сколько заблагорассудится, — мы на даче, но питание обеспечим, будем встречаться, кататься на корабликах по Неве и на машине по городу. Он крепко задумался над предложением. Возможно, поедет с нами одним поездом. У нас билеты на 26 июля. Сегодня Румянцев посадил нас на маршрутное такси до Сорок, и мы помчались в микроавтобусе «Мерседес» по жаре на северо-запад республики, к излучине Днестра, где сто пятьдесят лет назад жили в поместьях мои предки. Шоссе летело через зеленеющие поля рослой кукурузы, ныряло в коридоры цветущего подсолнечника… устремилось в низину, а когда выскочило из нее, мы увидели белые домики на холмах и Днестр с левым украинским берегом. Чудесный открылся вид! Дорога сползла упавшим вопросительным знаком в лощину, меня притиснуло к Ольге, ее прижало к дымчатому стеклу окна, вираж закончился, и мы выкатились под гудение потолочного люка к автовокзалу. 19 июля 2002 г. Село Кременчуг. Пишу за все предыдущие дни. Село стоит на берегу Днестра, но еще не купались. Мы привезли из Питера дожди, которым здесь все рады. Председатель сельского Совета, по-молдавски примарь — Анатолий Пынзарь, что переводится как «Ткач», бывший главный агроном колхоза, в чьем просторном доме мы остановились, закончил в Москве Тимирязевку. Анатолий сказал, что мы можем не верить, но дожди — следствие нашего приезда на родину предков. Предки молитвами испросили дожди для иссохшей земли своей. Дом у примаря — 10Ч12 метров. В первом уровне подвал, хлев, гараж. Под нами дойная корова, другая — ждущая телка и рыжий телок. Индюки, куры и гуси толкаются за сеткой, но желтые цыплята бесшабашно разгуливают возле крыльца. Анатолий сказал, что хозяйство — главный показатель в селе. Плохого хозяина никогда не выберут в примари. Вечером, после работы, приходится наверстывать то, что другие делают днем. Выручает жена Люда — крепкая энергичная женщина, сельский фельдшер. У нее все крутится и вертится, корова доится, творог готовится, на тридцати сотках огорода растет десять наименований овощей и технических культур, включая фасоль для продажи на кондитерскую фабрику, где делают «сникерсы». Рослый шестилетний Димыч носит ведрами яблоки для поросят, десятилетняя Марина кормит брата и следит за хозяйством, пока родители на работе. Пляжа в селе нет — на берегу Днестра пасется скот, луга истоптаны копытами и загажены навозом. Вода в Днестре холодная, как в горной реке: выше по течению стоит ГЭС, и под плотиной сбрасываются холодные низовые воды, которые не успевают прогреваться, протекая расстояние до Кременчуга. Ходили на старое кладбище, что на высоком берегу Днестра. Надписи на огромных желтых крестах из местного известнякового камня котельца за два века съело время, и как мы ни отмывали их поутру, до жары, как ни терли щетками со стиральным порошком, в лучшем случае удавалось разобрать два-три слова: «…раба Божья Марiя». Есть очень старые кресты, видны отдельные буквы — кириллица и латиница, но сложить слова невозможно. Бузней пока не нашли. Ольга фотографирует и ведет записи в полевом экспедиционном дневнике. Вчера утром пошли с Анатолием в сельскую церковь (построена в 1899 г.), чтобы посмотреть церковные книги по старой деревянной церкви Св. Николая Угодника, которая то ли сгорела, то ли ее разобрали. Метрических книг не обнаружилось, но в пахнущей плесенью и ладаном пономарьке нашлась стопка исповедальных книг в кожаных обложках за 1837–1862 годы со списком всех прихожан старой церкви Св. Николая. Книги отпечатаны типографским способом. «Исповедная роспись о людях православного исповедания, бывших и не бывших у Исповеди и Св. Причастия». И в них — о, диво! — в списке прихожан первыми стояли Бузни: Иван Константинович и его дети. Мои прапрадед и прадед! — Они вас ждали, — листая толстые книги, с легкой ревностью сказал Анатолий. — Мне в руки не шли, а вы приехали, и они явились. — Просто совпало, — сказал я, сдерживая улыбку. Священник отец Петр был в отъезде, и стопку книг полуторавековой давности нам выковырял из-под кучи церковного хлама дьячок, которого я настырно попросил поискать любые старые бумаги — мы надеялись найти метрические книги, не сданные в архивы. В исповедальных книгах, написанных на смеси молдавского и русского языков, перечислены все православные жители села. «Духовенство», «Дворянство», «Однодворцы», «Солдатки», «Бурлаки»… В книге отмечалось усердие каждого прихожанина по соблюдению Святых Таинств — Исповеди и Святого Причастия. И что ценно — указывался возраст на каждый год и родственные отношения внутри одного дома-двора. Судя по записям, всё село было усердным в соблюдении обрядов православной веры, а священник явно не был формалистом и фискалом — широким росчерком поперек страниц он удостоверял, что все прихожане ежегодно и в положенные сроки бывали на исповеди и причащались. Что, конечно же, с положительной стороны характеризовало коллектив церкви и лично священника. А работу, проводимую им по духовному воспитанию селян, как высоко эффективную. И книги эти — клад бесценный! — принадлежали старой, ныне не существующей деревянной церкви Святого Николая, выстроенной в начале 1770-х годов моим прямым пращуром Константином Бузни, о чем свидетельствовала «Ведомость о церкви», также найденная среди пыльных бумаг. Ведомость о церкви святителя иерарха Николая села Кременчуг, Сорокского уезда на 1866 г. 1) Построена усердием покойного дворянина Константина Бузни, в каком году не известно. 2) Построена из дерева, из бревен, оштукатуренная известью, крыша покрыта дранкой. Колокольня находится рядом с дверью церкви, в четыре деревянных столба, крыта деревянной дранкой. 3) Престол в этой церкви, которая не является теплой, находится один именем святителя Николая. 4) Утвари достаточно. 5) Богослужение совершается на молдавском языке. 6) Клирос (клир) по штату 1838 года должен состоять из 1 священника, 1 псаломщика, 1 пономарь, а налицо имеется 1 священник, 1 дьякон, 1 псаломщик, 1 пономарь. 7) Земли у этой церкви для поселения клира отведенной нет, а для пахоты и косьбы отмеряно уездным землемером в 1848 году 33 десятины в хорошем месте, для коей земли план и межевой лист был выдан в 1847 году месяце июле второго дня и хранятся в церкви. По этой земле не следует ниоткуда никакой тяжбы. 8) Дома личные священника, дьякона и пономаря находятся на резешской земле, а псаломщик живет со своим готцом, священником этой церкви. 9) Для содержания священника и церковных служащих никакой платы ниоткуда не поступает. Их питание не совсем бедное. Священник Николай Федоров Донос Дьякон Иоан Васильев Псаломщик Иван Николаев Донос Пономарь Иван Георгиев Гроан Над тем местом, где находился в старой церкви алтарь, теперь оградительно стоял каменный сарайчик с замечательно фасонистым кованым крестом над двускатной крышей. В сухом полумраке тускнели церковные хоругви и старые иконы. «Здесь живет ангел», — сказал дьячок, и мы перекрестились вслед за ним. В этих же слежавшихся книгах мы обнаружили пращура нашего гостеприимного примаря: «отставной солдат Георгий Федорович Пынзарь, 51 год» и обнялись с Анатолием на высоком берегу Днестра — на земле наших общих предков. И вот нашел эту сельскую церквушку (что от нее осталось), выстроенную прапрадедом, и так тепло сделалось на душе. А что еще я хотел найти: клад, фамильные драгоценности, богатые склепы, дворцы? Одной этой находки хватит, чтоб растеплилась душа… Сделав такое важное открытие, я заказал поминальную службу. А свечница изготовила записочку о здравии, спросив, как зовут жену и детей. Толя сказал, что теперь, в связи с находкой церковной ведомости, во всех службах будут упоминать моего пращура Константина Ильича Бузни — строителя церкви, так положено. Ездили в Сороки, отдали копировать исповедальные книги на большой ксерокс. Заехали в пузатую Сорокскую крепость, где нас ждал директор, господин Николай Булат, не признающий русского языка для общения. Я общался с ним по-английски, Толя на молдавском. Круглая каменная крепость, построенная в шестнадцатом веке, хороша. Я сказал Николаю Булату, что на кладбище в Кременчуге видел могилы Булатов. «Каких Булатов? Имена не помните?» — сразу перешел он на русский. В Молдове крепостными были только цыгане. Крестьяне могли жить на земле помещика, но могли и уйти с нее, что и случалось, если помещик оказывался злой и несправедливый. Он платил за крестьян налоги, а с крестьян получал оброк — натурой и трудом. В одном из архивных дел Бузни я нашел указание на этот оброк: две курицы с каждого двора в год, телегу дров, телегу кукурузы и три дня в год работы на помещичьих землях. Такая существовала «устная договоренность» между помещиком и крестьянами. Село Кременчуг растянулось по берегу Днестра. Одна главная улица — 3,5 км. Церковь, почта, молдавская школа-восьмилетка, двухэтажный медицинский пункт, которым заведует жена примаря Людмила, магазин-кафе, памятник погибшим в войне 1941–1945 гг. с вечным огнем, который зажигают на 9 мая. Стоит осиротевший Дом быта. Мы гуляли по селу, здороваясь по-молдавски с каждым встречным, и поздоровались с Иваном Попеску, мужчиной 54-х лет. Он показал нам бывший барский дом за стадионом, нынче заколоченный клуб, сказал, что его мать ходила туда в молодости и помнит резные потолки и золотые завитушки на стенах. Потом там был зерновой склад, потом клуб. Еще Иван Попеску сказал, что при советской власти здесь был колхоз-миллионер, на счете было до четырех миллионов рублей, посылали молодежь учиться в Москву и Кишинев, детей на лето отправляли на Черное море. Лично он, Иван Попеску, работал по комсомольской линии, — был инструктором по спорту, потом секретарем комитета комсомола, часто ездил в Кишинев в командировки и с командировочных откладывал на сберегательную книжку. Сейчас его сын работает водителем в примарии, т. е. в сельсовете. Да, на землях Бузни был нехилый колхоз-миллионер. Даже каменные двухэтажные коттеджи-общежития стоят на взгорье — туда селили студентов, что каждый год приезжали на уборку овощей, фруктов, кукурузы и подсолнечника. Окна выбиты, двери вынесены. Я был в широкополой соломенной шляпе и шортах, и на нас с любопытством смотрели из-за каждого забора, поглядывали с каждой лавочки возле каменных колодцев. И мы не пошли обследовать боярский дом на виду у всех. Я лишь попросил Ольгу сфотографировать меня на его далеком фоне — темные глазницы окон в тени старых высоких деревьев, с досками крест-накрест. Я спросил Анатолия, не думают ли селяне, что я приехал, чтобы забрать обратно земли предков. «Да, — засмеялся Анатолий, — меня спрашивали: боярин выкупать или забирать будет?» Молдова уже 11 лет, как живет самостоятельно, без России. Но общая культура советских времен, чувствуется во всем: в цитировании строчек из кинофильмов «С легким паром», «Осенний марафон», строчек из песен, воспоминаниях о литературных героях… В селах смотрят российское ТВ и в курсе всех новостей. Например, к кому ушла после Киркорова Алла Пугачева. («Одна женщина из нашего села уехала в Москву газетами торговать и говорит, что часто видит у метро, где она торгует, Пугачеву с Максимом Галкиным — идут в обнимочку».) Белый пес Бим с черным ухом, овчарка Мухтар. Телевизионные передачи «Последний герой» и «Слабое звено» обсуждаются на лавочках наравне с ценами на кукурузу. Со вчерашнего дня у меня свой кабинет с видом на палисадник и сельскую улицу. Большая комната после ремонта с большим окном. В палисаднике розы, розы, снова розы и не распустившиеся еще хризантемы. Заглянул в комнату по другую сторону коридора — там ремонт, и в углу на полу насыпано пшеничное зерно, как в амбаре. Мешки с мукой не дают ему расползаться. Два килограмма груш стоят на дороге дешевле пачки жевательной резинки. По поводу качков на сорокском базаре, которые шли, по-хозяйски оглядывая ряды закрывающегося базара, Толя сказал: «В Румынии такого нет. Там издали закон, чтобы сразу стрелять…» Анатолий привез нас в Сороки, в церковь Святого Дмитрия Солунского, 1827 года постройки. В стене церкви укреплена каменная доска, свидетельствующая, что здесь погребен Николай Черкез (1777–1831 гг.). Его стараниями и средствами и была возведена сия церковь. Священник сказал, что с другой стороны церкви погребена его супруга, помещица Мария (1778–1856 гг.). Это наша Мария Васильевна Бузни! Дочка Василия Ильича! Она есть в моей фамильной схеме, у них с Николаем Черкезом были сыновья: Александр, Георгий, Константин, Михаил, Гавриил. И радостно стало на душе от этой находки. Вся операция по установлению этих сведений заняла десяток минут: приехали, зашли в церковь, спросили батюшку, вышли на улицу, осмотрели могильные доски, послушали воспоминания батюшки. Вот она, прелесть провинциальных городков и могущество личных связей — Анатолий был знаком с батюшкой. И погода вдруг наладилась — выглянуло солнце, и подул свежий ветерок. Еще на могильной плите Марии Черкез было сказано, что она помещица села Бужировка. Так и сейчас называется район г. Сороки на горе. Теперь в Бужировке живут цыгане, и горка прозывается Цыганской. Проезжали на обратном пути мимо аляпистых цыганских особняков с алюминиевыми крышами, похожими на крыши китайских пагод, и Анатолий кивнул улыбающемуся бородатому цыгану, сидевшему на лавочке — это был цыганский барон Артур. Толя сказал, что совсем недавно этот Артур похоронил своего отца-барона в могиле-комнате площадью метров 20, потеснив старинные русские могилы. Цыганского старика якобы снабдили компьютером, телевизором, радиотелефоном, парой выходных костюмов, запасом алкоголя и сигарет, шикарной пепельницей, зубочисткой и прочими необходимыми в загробной жизни предметами. Краном «Като» опустили железобетонные панели на могилу и приварили. Получилось, как у фараонов. 21 июля 2002 г. Ездили по монастырям. Кругом женские монастыри. Сначала в монастырь Руды. В лощинке между холмов — красивый замок, как выразился Анатолий. Монашенки — сплошь молодые девчонки. Чисто, дорожки посыпаны толченым камнем и песком, буйство цветов, всё ухожено. Дорога к монастырю может раскиснуть от дождей, и тогда связи с внешним миром нет. И воздух — чистый, ароматный, густой. В советские времена в монастыре был детский легочный санаторий. На подъезде к монастырю встретили группу солдат-спецназовцев. То ли учения у них шли, то ли искали кого, то ли шли оказывать шефскую помощь в женский монастырь. Монастырь Успения Пресвятой Богородицы в селе Каларашовка, рядом с городком Атаки. И там у Анатолия знакомые — он привозит в монастырь песок из своего карьера. После службы говорили с игуменьей-старицей, женщиной лет пятидесяти с хорошим загорелым лицом и ясными глазами. Лицо у нее было с мелким светлым пушком. Толик представил меня, рассказал о моих поисках. Игуменья попросила принести ей книгу на румынском языке «Монастыри Бессарабии» и открыла статью о своем монастыре. Нашла текст о строительстве первой деревянной церкви Черкезами, нашими свойственниками, бравшими женщин из рода Бузни в жены. Подарила мне книгу. Подошла девочка-монахиня лет 17-ти, попрощалась. Ее отец брал на неделю домой. Девочка живет в монастыре лет с 12-ти. Иногда ее отпускают на побывку в родное село. Игуменья училась в московской семинарии, сказала, что сейчас сильно давление румынской церкви, которая ведет службу на румынском языке. Нас пригласили на обед в трапезную. Сорок совсем юных сестер. Пожилых не более пяти. Мелькнула догадка, что родители отпускают девочек в монастырь, чтобы пережить сложный возраст, дать нравственную закалку на всю жизнь, а там — как получится: может и вернутся в мир… Монастырский обед: щи, картофельное пюре, соленый творог, компот. Во время трапезы девочки по очереди читали вслух нравоучительные истории (так я понял) по толстой потрепанной книге. Поговорили «за хозяйство» — отопление, кочегарка, солярка. Монастырь расположен под горой. Огромный прямоугольный пруд с лодками на берегу стоит без воды — его чистят. Он питался водой с гор, был проточным. На время ремонта воду отвели в сторону. В пруду разводили рыбу, которая шла к монастырскому столу. Рядом с монастырем в гору тянутся железные плети труб диаметром в полметра. Толик сказал, что это остатки оросительной системы, которая питала самый большой в Молдавии яблоневый сад, мы проезжали мимо его остатков. Раньше там был плакат: «Сады Молдавии цветут для всех жителей Советского Союза». Я сказал, что в этом утверждении не было преувеличения. Толик подумал и согласился. Сейчас таможенные сборы и поборы на Украине такие, что вывезти из республики фрукты в Россию почти невозможно. Нынешнюю Молдову можно сравнить с Молдовой до 1812 года, до ее присоединения к России в результате Бухарестского мира. Замкнутость, изоляция, в селах практически натуральное хозяйство. По телевизору объявили, что Совет Европы представил свой проект создания федеративной республики Молдовы, т. е. включая Приднестровье. Анатолий сказал об этом без энтузиазма. …Пять сел цепочкой тянулись по крутому берегу Днестра, и я с мучительной нежностью воображал себе молодых прадедов и прабабушек, живших среди фруктовых садов, открывавших массивные двери церкви, слышал скрип колодезного журавля в их усадьбе, видел горбатый мостик, по которому стучат колеса повозок, здоровался на длинной улице с селянами, чьи предки знали моих предков, спускался по каменным ступеням в прохладную темноту гигантских подвалов-пещер, куда подводами свозили на зиму фрукты и выдерживалось в пузатых бочках доброе красное вино, а во время последней войны там прятались зенитки, а теперь пещеры стояли заброшенные, как и бассейны, размером с футбольное поле, в которых при советской власти нагревалась вода из Днестра, необходимая для полива километровых яблоневых садов колхоза-миллионера, что владел во времена Советского Союза родовыми землями семейства Бузни. Одно из поместий — в деревне Ярово — гигантским зеленым лугом сбегало к Днестру, где у берега смотрелись в воду пирамидальные тополя и старые сосны — остатки аллеи. Именно здесь, как утверждает молва, Остап Бендер пытался перейти по льду румынскую границу и, получив по кумполу золотым блюдом и услышав лязг затвора, грустно произнес: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы». Я сфотографировал эту старую румынскую пограничную заставу — двухэтажное каменное здание, где при советской власти был санаторий для нервнобольных, а теперь живет лишь сторож с хромой собакой. Все получается складно: поместья найдены, исхожен взятый под охрану государства парк с тенистыми каменными дорожками, дубами, кленами, грабами, буком, редкими деревьями гингко, разрушенной эстрадой, старым каменным колодцем с глубокой ледяной водой. Сфотографирована школа с каминами и резными потолками — бывший господский дом в Ярове, обхожены старинные каменные амбары и конюшни из желтого известняка — на их фоне можно было снимать фильмы из старинной жизни… И ломило зубы от ледяной воды из колодца предков — он был в пещере, куда мог заехать и развернуться грузовик, и вода оказалась на удивление вкусной. И я уже знал из документов кишиневского архива, что мой прадед Николай Иванович в 1859 году после смерти родителей продал свою часть имений родному брату, отставному капитану, и перебрался в более обрусевшую Подолию, что лежала на другом берегу Днестра — в город Каменец-Подольский. И в исповедальных книгах нашлось подтверждение тому: сорокалетний прадед и его жена Альфонсина Викентьевна, католического вероисповедания, двадцати пяти лет от роду, с 1859 года в записях уже не встречаются. Это та самая польская красавица, чья дагеротипия в возрасте «совсем юной девушки» упоминается в дневниках моего деда. Казалось бы, пустячок, вычислил год рождения прабабушки — 1833-й, а приятно: еще одна клеточка заполнится. И таких клеточек мы с женой заполнили во время этой генеалогической экспедиции в Молдову изрядное количество — родовое древо затучнело новыми плодами. Но где родился мой дед Александр Николаевич Бузни, дворянин-бунтарь и профессор химии в одной реторте, по-прежнему остается тайной, не дающей мне покоя… 26 июля 2002 г. Поезд Кишинев — С.-Петербург. Встречались с Николаем Руссо и его женой Вероникой. Гуляли по Кишиневу, посидели в ресторане, обменялись сувенирами. Николай подарил нам свирель-флуер местного умельца Любомира Йорги. Молдавский умелец и музыкант Йорга играет на зеленом листе, рыбьей чешуе и йоргофоне, сделанном из специального сорта тыквы. Он запатентовал свой инструмент. Бывший президент США Билл Клинтон приглашал музыканта в Белый дом, и они на пару играли — на йоргофоне и саксофоне. Еще нам подарили учебник румынского языка и баночку варенья из грецких орехов — от стрессов и для лечения поджелудочной железы. Вероника сказала, что «орехи наши, молдавские». Выяснилось, что она в чем-то права — раньше грецкие орехи назывались валашскими, от слова «валах», т. е. румын. Николай пишет новую книгу. Ищет переводчика на русский. Союз писателей Молдовы — 280 чел. Русская секция — 20 чел. Было 60 чел. Уехали в Израиль, США, Россию… Е. А. Румянцев: «Евреи очень не любят, когда их начинают изучать. Вот Холокост, погромы, — пожалуйста. Чем больше об этом вспоминают, тем лучше. А если берешься за другие темы, значит, ты антисемит». См. П. Крушеван «Путевые заметки», «Что такое Россия?». Поезд идет через Белоруссию. Румянцев, который едет с нами в Петербург, смотрит в окно, видит аккуратный деревенский домик с автомобилем во дворе и придумывает стих: Я вкусно пью и ем свежо, А под окном стоит «пежо». 29 июля 2002 г. В «Литературной газете» вышла моя статья «Немного мата в холодной воде, или Осторожно: ненормативная лексика!» Писал долго — собирал материал в БАНе. 29 августа 2002 г. Вытащил из Сети: 27 августа на Богословском кладбище Санкт-Петербурга прошли похороны известного российского писателя Михаила Чулаки. Проститься с ним пришли члены Союза писателей Петербурга, который он возглавлял последние 10 лет, деятели культуры и представители правозащитных организаций города. Михал Чулаки скончался в ночь на 21 августа в городской больнице, куда был доставлен после того, как его сбил автомобиль. Чулаки родился 25 февраля 1941 г. в Ленинграде. По образованию он был медиком, 6 лет проработал психиатром на знаменитой в Ленинграде «Пряжке». Чулаки написал более 25 романов и повестей, среди которых «Прощай, Зеленая Пряжка», «Тенор», «Праздник похорон», «Отшельник». Он занимался общественной и правозащитной деятельностью. В марте 1997 г. был выбран председателем комиссии по правам человека при администрации Санкт-Петербурга. Гражданская панихида прошла в Доме дружбы народов, на Фонтанке. Был губернатор Яковлев. Михал Михалыч переходил с собакой через шоссе. У него было несколько собак и кошек… Я — первый заместитель Чулаки. Но председателем — даже временно, до новых выборов — быть не хочу. Мне хватает забот с Литфондом и своим Центром. Попросил Илью Олеговича Фонякова, заместителя по международным связям. Он подумал и согласился. 28 декабря 2002 г. …Совершенно фантастической выглядит недавно присланная мне статья из румынского исторического журнала, свидетельствующая о родственных связях моей матушки, тушившей в блокадном Ленинграде зажигалки на ночных крышах, с тринадцатью королевскими династиями Европы и, кажется, уже не существующим Императорским домом Бразилии. В статье наглядно прослеживается, что нынешние короли Швеции, Португалии, Болгарии, Испании, Дании, Норвегии и проч., и проч. и моя партийная матушка, вступившая в ВКП(б) в блокадном Ленинграде, имеют в глубине веков единых предков. Великое смешение народов и сословий во флаконе одной ленинградско-петербургской семьи… Меня приводят в восторг и одновременно пугают миллионы лично моих предков, любивших друг друга, в результате чего на свет Божий появились пятеро моих старших братьев, две сестры и я! Злые, добрые, жадные, щедрые, расчетливые и транжиристые, гуляки и отменные семьянины, храбрые и трусоватые, суетливые и неторопливые, решительные и удалые, терпеливые и занудливые — они все живут во мне, и я — один из продолжателей их жизней. Вот они — в камзолах, сапогах, лаптях, посконных рубахах, босиком, со шпагами на перевязи или с вилами в руках, в кандалах и рубище, идущие по пашне с деревянной сохой или едущие в правительственном ЗИСе, которому отдает честь орудовец. Вот на этого рыжего красавца пучеглазый турок льет горящую смолу с центральной башни крепости Бендеры, а этот, курчавый, как барашек, зло натягивает тетиву арбалета, целя в шею венгру; вот кто-то выпрыгивает из горящего самолета (знаю кто), а кого-то продают в рабство под плеск теплых волн на берегу Босфора, этот высокий, с голубыми глазами воюет всего третий месяц, и в роте его зовут Товарищ Ленинград, он ползет со связкой гранат и карабином в сухой траве по правому берегу Днепра к фашистскому доту, а некто с усами и нашивками за ранения по пояс в осенней воде ладит из бревен мост через речку Равка — в Первую мировую под польским Казимиржем. Кто-то ворует темной ночью коня — кто-то скачет в погоню за вором. Предков секут розгами и награждают георгиевскими крестами, хоронят с воинскими почестями и зарывают в землю на безвестных ныне погостах, и над их могилами нынче асфальт, о который стучит звонкий детский мяч и топочут сандалики детворы… 2003 год 2 января 2003 г. Полнейшая апатия. Морозы до минус 28. Все признаки болезни печени: всё время хочется есть, спать, и кажется, что мало платят. А телевизор хочется разнести в щепки! 18 января 2003 г. Сергей Алешин, замглавы Василеостровской администрации, мне по телефону: — Давай приходи в баню! Ему, видите ли, неохота. Старая лошадь… — Не старая лошадь, а старый боевой конь! Имею право на заслуженный отдых. — Вот и отдохнешь в бане… Пошли с Ольгой в оздоровительно-банный комплекс на Детскую улицу, при ТЭЦ. Пришел и сатирик Семен Альтов, у него накануне был день рождения. Парились, купались, смеялись. Выпивали, закусывали. Я предложил создать народную партию пьющего большинства России (НППБР). Ежеквартальный членский взнос — стоимость бутылки водки. Четыре бутылки в год. Партийные билеты. По ним можно получить опохмелочную дозу в специальных партийных рюмочных. В любое время суток. На всей территории России. Не больше 150 граммов на человека. Плюс спецбутерброд с килькой или колбасой в коробочке. Плюс маленькая бутылка минералки или сока. Чашку крепкого чая или кофе. Рюмочные — как партийные ячейки. Там собираются мужики и говорят о разном, в том числе о политике. Для женщин — бокальные, где наливают по бокалу хорошего вина, угощают конфетами, ликерами. Осталось написать программу партии, привлечь академиков-медиков, которые подтвердят, что пить невредно, главное — сколько, что и как пить! Социологи подтвердят, что семьи, где за обедом слегка выпивают для поднятия настроения, более дружные. А семьи, где детям непозволительно видеть, как пьют родители, и спиртное прячут от детей лет до двадцати, в этих семьях чаще всего вырастают алкоголики (когда добираются до спиртного). Медики же подтвердят, что пьющий вино или хорошую водку человек никогда не станет наркоманом. Подтянем водочных и винных королей. Организуем поэтические фестивали «Пьющие вместе» с участием работников искусств, учредим винно-поэтическую премию им. Омара Хайяма… Семен Альтов, покряхтев, сказал, что с удовольствием запишется в такую народную партию. А то ему бывает совсем плохо, а «соточку» никто наливать не спешит. Звать надо, просить надо, как будто он враг народа, а не его друг… При этом он выразительно поглядывал в сторону своей жены, которая с непроницаемым лицом приводила в порядок ногти… В Кронштадте, в «Морской газете», опубликовали рассказик «Кронштадтские пупки» — из цикла о близнецах. 4 февраля 2003 г. Из тамбовского партийного архива прислали справку, из которой следует, что моя бабушка Ольга Николаевна Каралис родилась в Ярославле, в семье портного, русская, мещанка, закончила четырехклассное начальное училище. До Февральской революции — домохозяйка. С сентября 1917 года работала помощником заведующего детским домом в Петрограде. В члены РКП(б) вступила в 1919 году в Тамбове, в период проведения «партийной недели». 7 апреля 2003 г. Вернулся из Феодосии, куда ездил покупать домик с участком. (Название рассказа — «Домик в Крыму»). Купил в садоводстве на горе Тёпе-Оба будку, бывшую морозильную камеру, с пристроенной к ней верандой и 5 соток земли с 25 фруктовыми деревьями. На феодосийской горе уже живут наши питерские писатели: Гена Григорьев, Саша Образцов, Олег Ернев, кое-какие художники-журналисты. Московская колония в Коктебеле, питерская — в Феодосии. Мое приобретение стоило 250 долларов плюс ремонт на такую же сумму. Воздух — удивительный: смесь морского, степного, соснового. Я шел мимо памятника Пушкину в Феодосии. Одна женщина объясняла другой, что кое у кого деньги есть, есть денежки, но они не хотят их тратить. Вот так вот. А денежки есть. И обе закивали, соглашаясь, что предположения насчет денег верны, ох, верны. 22 мая 2003 г. Справляли шестилетие ЦСЛК, катались на речном трамвайчике по рекам и каналам. Примерно 60 писателей — больше не вмещалось. Все довольны. Кроме тех, кого не позвали. Но всех позвать не мог. И как остальные 540 писателей города будут относиться ко мне, понятно. Город посвежел, похорошел, и открылись виды, о которых и не подозревали. Перед отплытием мы с Александром Етоевым надували шарики. Надуваешь, и страшно от мысли, что он может лопнуть. Даже сердце замирает. А шарики большие, тугие, и нитка тонкая, как бритва. Саша сказал, что ему тоже страшно. Подумал и добавил: «Мой отец всю войну прошел, а тоже боялся шарики надувать…» 23 мая 2003 г. Был в Ледовом дворце на концерте, посвященном 300-летию Санкт-Петербурга. Оказывается, можно обойтись без Пугачевой, Киркорова и Галкина. Питерский концерт в классическом стиле. Хореография, опера, детские ансамбли, музыкальные оркестровые номера и т. п. Слезы подступали к глазам. Зал вставал несколько раз — во время вноса и выноса флагов — России и города, во время Государственного гимна и песни Соловьева-Седова «Город над вольной Невой». Сделал два рассказа из того же цикла про близнецов — «Дача» и «Катер». Ольга прочитала, понравилось. Максиму тоже. 1 июня 2003 г. 27 мая, в день 300-летия города, ходили на салют и лазерное шоу. Толпа в ожидании праздника радостно гудела. С ростральных колонн, облепленных молодежью, вопили: «Японец, давай!» Милиция мягко призывала покинуть исторический объект и не хватать грязными руками аллегорические фигуры за бороды, груди и трезубцы. Салют грандиозный, а лазерное шоу — пшик! Какой-то японец за 1,5 миллиона долларов должен был удивить Петербург. Но факир был пьян, и фокус не удался. Два зеленых лучика-спицы поплясали в бледном вечернем небе и пропали. Японский престидижитатор грозился явить публике петровские виктории, включая Полтавскую. Но подвела, якобы, погода — ветер уносил дым, который производили кораблики, вставшие у Биржевого моста, и плакали исторические картинки и полтора миллиона долларов. Говорят, 31 мая японец исправился — показал VIP-гостям настоящее зрелище. Максим ходил гулять ночью, но зрелища не видел: к набережной было не подойти — оцепили милицией. По телевизору мелькнуло лишь несколько фрагментов — разноцветные струи плавучего фонтана у Стрелки, разинутые рты зрителей и ухмыляющееся городское начальство — знай, мол, наших! В Петербурге заварили саммит ЕЭС, представители сорока с лишним государств. Переговоры с Дж. Бушем. Мы с Ольгой уехали в Зеленогорск. Я дописал рассказ «Мы торопимся», сходили на кладбище, покрасили оградку, прогулялись вдоль залива… Телевизор и приемник не включали — дышали воздухом и не грузили себя лишней информацией. В один из дней празднования 300-летия Петербурга зашли в Андреевский собор и приложились к мощам св. Андрея Первозванного. Ларец в виде стопы, с окошечком. Мощи привезли на короткий срок из Афонского монастыря в Греции. Два суровых коричневых монаха стояли возле мощей, наш батюшка давал целовать крест и мазал лбы елеем. Народу было немного. Ларец с мощами увезли на следующий день. Сын Максим приложиться не успел. По легенде, при основании Петропавловской крепости в землю опустили каменный ларец с мощами Андрея Первозванного, закрыв его плитой с памятной надписью. Где он сейчас, в каком месте? Никто не знает… 11 июля 2003 г. Зеленогорск. Сегодня в «Литературной газете» вышел рассказ «Катер» — как мои близнецы пошли покупать катер, но хозяин-дед оказался сумасбродным, катер не продал, и чуть не разодрались. Веселый и грустный рассказик. Сдал рукопись книги «Роман с героиней» в издательство журнала «Нева». Должна выйти в этом году вместе с рассказами про близнецов. Антон Вознесенский, коммерческий директор издательства, филолог, рассказывал, как у них в «Неве» был курьер, студент-заочник Литературного института Иван, с грубоватым голосом, который не мог терпеть, чтобы хвалили кого-нибудь в его присутствии. Если вдруг говорили: «А вот помните, как у Льва Толстого замечательно описано то или это?», Иван гудел: «А что, по-вашему, Лев Толстой — это хороший писатель?» или «Вы еще скажите, что Лев Толстой — великий писатель!..» Да, есть писатели, которым мало, чтобы их хвалили. Им надо, чтобы при этом ругали всех остальных. Вроде того: «Вот ты замечательно написал, лучше тебя никто не напишет! Потому что все остальные — бездари! А ты талант! Ты настоящий талант! А эти Толстые-Достоевские, между нами говоря, бездари! Так и знай: они — бездари, а ты — настоящий талант!» И тогда такой человек почувствует похвалу. А без хулы на других похвала для него — не похвала. Однажды был свидетелем, как в Доме творчества в Комарове трое писателей восхваляли четвертого, который радостно выставлял водку и закуску. Сначала говорили о том, какой он хороший рассказ написал — светлый, пронзительный, умный. Потом звучало примерно следующее: «Не побоимся сказать, что твой талант не только российского, но и мирового масштаба! Мирового, запомни! Ты не просто российский классик, ты мировой классик! А все остальные — бездари!» — «Как-как?» — переспрашивал проставлявшийся. «Ты классик! Тебе надо платить по пять долларов за запятую! Ну, давай, твое здоровье!» Утром, когда пропившийся до последней копейки писатель, напомнил им о вчерашних похвалах, коллеги перевели разговор на другую тему. В восьмом номере журнала «Дон», что издается в Ростове-на-Дону, опубликовали подборку моих рассказов — «Дача», «Борода», «Аспирант». Герои-близнецы дядя Жора и Сергей почудили в бумажных дебрях журнала на славу. Ольга сказала, что ей больше нравится, когда я выдумываю, а не пишу правду, как оно было. Максиму тоже понравилось. 7 сентября 2003 г. Умер Михаил Иванович Демиденко. Дядя Миша фигурирует под своим именем в рассказе «Китайская картина», который я недавно написал. Но прочитать рассказ Михаил Иванович не успел. Похоронили на Смоленском, с отпеванием. Миша Демиденко — военный переводчик с китайского, даже переводил Мао Цзэдуна, описан в книге Сергея Довлатова «Соло на Ундервуде». Вечная ему память. 22 сентября 2003 г. Зашли с Ольгой в кафе в Кузнечном переулке, выпили кофе с пышками, мне стало душно, вышел на улицу, машинально глянул на название кафе и номер дома. Сочетание «Кузнечный переулок, дом 14» показалось удивительно знакомым. Ну, конечно! По этому адресу мой дедушка Павел отправлялся на побывку, когда учился в ремесленном училище Цесаревича Алексея по вакансии города как сын кондуктора, погибшего при крушении императорского поезда. А в Кузнечном переулке жил его дядя по матери Федор Адамович Поплавский с женой Юлией Егоровной. Это известно из справочника «Весь Петербург» за 1896 год. Мы с Ольгой нашли квартиру, где сто лет назад жили мои предки. На дверях висела старая табличка советского периода со списком четырех жильцов. Стало быть, в квартире, как минимум, четыре комнаты. Звонить в склеп фамильной памяти не стал. Пошлют подальше или вообще не откроют. Из двора выход на Пушкинскую улицу, к знаменитому в те годы отелю «Пале-Рояль», где в меблированных комнатах жил А. Куприн и прочие интересные личности. И когда мой дед Павел вернулся в 1916 году с фронта штабс-капитаном, он снял квартиру в тех же краях — угол Пушкинской улицы и Невского. Вот она — ретроразведка! 10 октября 2003 г. Несколько дней назад повесили на нашем сайте объявление: Друзья! Как стало известно, в результате американских бомбардировок Багдада погибла библиотека факультета русского языка и русской литературы Багдадского университета. Мы призываем писателей Санкт-Петербурга и издателей, издающих классику, помочь восстановить фонды библиотеки дарами из личных библиотек и фондов издательств — в первую очередь отечественной классикой, а также собственными произведениями. Объем гуманитарной помощи по согласованию с посольством Ирака в Москве ограничен, поэтому просим тщательно отбирать книги. По Вашему желанию Вы можете надписать их. Сбор книг в помещении Центра современной литературы и книги по адресу: наб. Макарова, 10. В ту же ночь откликнулись Борис Стругацкий и Петер Курман, председатель Ассоциации всех творческих союзов Швеции. Борис Стругацкий написал, что готов выделить книги из своей библиотеки, Петер Курман как сотрудник ЮНЕСКО обещал «обратить внимание мировой общественности на возникшую проблему». Второй день несут книги чемоданами и авоськами. Складываем в дальней комнате и коридоре. 26 октября 2003 г. Вернулся из Кишинева, куда ездил по приглашению Союза писателей Молдовы на Международный конгресс, посвященный 330-летию Д. Кантемира. Прочитал доклад «Кантемиры в Петербурге». Михай Чимпой представил меня потомком бояр, которые имели поместья в районе Сорок и строили там церкви. Что соответствует действительности. Жаль, что никто не захотел вспомнить, как народ жил в тех краях еще совсем недавно, при советской власти. А там был фруктовый колхоз-миллионер — четыре миллиона советских рублей было на счете — это как сейчас семь миллионов долларов. Футбольная команда была, фольклорный ансамбль, клуб, молодежь посылали учиться в большие города, принимали студентов на уборку урожая. Колхоз назывался «Красный партизан», затем «Комсомолец», а потом уж и простенько — «Заря». В литературной Молдове паника: Николай Савостин, пожилой писатель, создает альтернативный союз писателей — интернациональную «Нистру», на открытие которого хочет пригласить Москву, Анкару, Израиль. С Савостиным знаком по прежним поездкам в Молдову — хороший мужик, фронтовик, работяга, поэт, просто порядочный человек. Зашел перед отъездом к нему — обменялись книгами. Подарил мне чудный сборник рассказов «Подробности бегущих дней». Живет один, хворает, но есть блеск в глазах, полон идей, хорошего задора перед дракой с «националистическими элементами». Перед отъездом выпал снег, в некоторых местах — по щиколотку. Ехал в пустом купе и смотрел в окно. Листва с садов облетела, и огромные красные яблоки в снежных шапках набекрень висели в ночи. И звезды были с кулак на ясном синем небе. Фантастическая картина. 6 декабря 2003 г. Румянцеву в Кишинев: Дорогой Евгений Александрович! Тысяча извинений за мое молчание! Я должен был сдать гору литературной работы, и сдал ее, но еще большую гору обязан сдать к Новому году. Мне надо написать продолжение к повести «Из варяг в греки» — около 4,5 а. листов. Написано 500 стр. черновиков и чистовиков, но никак не отобрать то, что нужно. Или ноту беру фальшивую, или материал не осмыслил, или попросту нет достойной идеи, связывающей текст. Вот так. Пишу — выбрасываю, пишу — выбрасываю. И так каждый день. Три начала по 30 страниц выкинул. И что делать, не знаю. Простите, простите, простите меня — я Вам не писал, как… (вставьте нужные слова сами!) К тому же умудрился потерять Ваше последнее электронное письмо, где Вы напоминали, что я должен выслать. Убилось в компьютере. Если сможете — повторите. Там была и статья про Пушкина за 1940 год. Все потерял, умница эдакий! У меня два дня назад вышел сигнал книги «Роман с героиней», изд. журнала «Нева», 2003 г. 318 стр. Там десять новых рассказов, объединенных в повесть «Дела семейные» (про близнецов, часть Вы читали) и собственно «Роман с героиней». Выйдет тираж — пришлю. Большой привет Николаю Савостину; книга его — блеск! Поздравляю и с рождением вольного интернационального союза писателей «Нистру»! Вот и все. Жду ответа, как соловей лета! Ваш Каралис. 2004 год 27 февраля 2004 г. Несколько дней назад отвез на опознание в Музей Октябрьской железной дороги дореволюционную фотографию из семейного архива: усатый господин в двубортном мундире с плавным изгибом высокого отложного воротника. Год съемки неизвестен; место съемки — ателье Ковалевского на Большой Московской улице в Петербурге. Вопрос: что за форма на господине? И может ли он быть моим прадедом-кондуктором, погибшим при крушении царского поезда Александра III под Харьковом в 1888 году и торжественно, с факельным шествием по Невскому проспекту, погребенным на Римско-католическом кладбище? С отданием почестей, полагающихся Георгиевскому кавалеру, каковым он стал в боях на Шипке. Милая женщина с добрыми глазами выслушала меня и попросила снять с полки тяжелый альбом. Снял. Зашуршали страницы, переложенные папиросной бумагой. Увы! Мундир усатого господина сильно отличался от кондукторской формы времен императора-миротворца — тогда царствовал псевдорусский стиль: кубанки, зипуны, сапоги, шаровары. Это не мой прадед. А кто же тогда? Почему его фотография хранилась в нашем доме? — Может, это тоже железнодорожник? — спросил я. — Видите, тут на пуговицах как будто молоточки, но даже в лупу не разглядеть… — Похоже, — кивнула музейная женщина; ее звали Татьяна Павловна. — Но сейчас точно не скажу. Более ранние альбомы у нас в другом месте. Оставьте координаты, я позвоню. Протянул визитную карточку. — Знакомая фамилия, — задумалась женщина. — Пишу, печатаюсь, книги иногда выходят! — я сдержал дурацкую улыбку: вот она, литературная известность, и в Железнодорожном музее обо мне слышали! Вчера позвонили из музея и спросили: кем приходится мне Николай Павлович Каралис? — Отцом, — был ответ. — А где он у вас работал в блокаду? — спросила Татьяна Павловна. — Рассказывал, что работал в «коридоре смерти», водил в блокадный Ленинград эшелоны. Немцы стояли рядом и били прямой наводкой по поездам. Я искал в литературе, но никакого «коридора смерти» не нашел… На том конце провода помолчали. — Правильно. И не найдете. «Коридор смерти» надо было называть «Дорогой Победы». Вы в музее на станции Шлиссельбург были? — На станции Шлиссельбург был, но музея не помню. — Там открыли музей сорок восьмой паровозной колонны особого резерва НКПС. На правом берегу Невы от станции Шлиссельбург и начиналась «Дорога Победы», она же «коридор смерти». Есть фотография вашего отца. И в двух книгах о нем упоминается. Не знали? — Не знал. Отец умер, когда мне было двадцать два года… — Если хотите, я дам вам телефон Марии Ивановны Яблонцевой, у нее хранятся картотека и личные дела всех работавших на той дороге. Я с ней уже разговаривала, она помнит вашего отца. — Записываю… — я схватил карандаш. Собрался с духом, позвонил. Марии Ивановне сейчас восемьдесят лет, а в сорок третьем было девятнадцать. — Что же вы так поздно об отце вспомнили? Мы же собираемся каждый год — и дети, и внуки колонистов… — Кого, простите? — Кто в сорок восьмой паровозной колонне работал — колонисты. Мы уже все как родные стали. Ваш отец есть в нашей картотеке. — Было слышно, как она шуршит бумагой. — Вот, паровоз № 713–66, политрук, начальник поезда, машинист. — Машинист? Никогда не слышал, что отец умел водить паровозы. Вы не ошиблись насчет машиниста? — Все политруки и начальники поездов должны были уметь водить поезда. Кто же доводил составы, когда убивало паровозную бригаду? Не мы же, девчонки-кондукторы… Хотя и такое бывало. — Часто убивало? — Поезда в четырех-пяти километрах от переднего края шли. Немец по нам прямой наводкой бил. А из тридцати политруков только пятеро дожили до конца войны. И ваш отец тоже… — А вы его помнили? Он 1904 года рождения… — Лично я его не помню, но фамилию, конечно, слышала. Он у вас в каком году умер? — В мае 1972-го… — Мы как раз в те годы только совет ветеранов организовали, стали собираться. — Хотелось бы встретиться, — попросил я. — Приезжайте на следующей неделе. Покажу материалы по сорок восьмой колонне. Поздно, поздно вы об отце вспомнили… В ее словах звучал не упрек, а сожаление. Мария Ивановна: «Из тех, кто работал в сорок восьмой паровозной колонне, сейчас осталась горстка. Гибли каждый день. Работали на пристреленном участке, проскочить который можно было только на полном ходу, при контрогне нашей артиллерии». Сказала, что нынешней молодежи этого не понять, не объяснить. Как осталась жива? — сама удивляется. Вагоны горели, останавливаться было нельзя. После войны работала медицинским работником в железнодорожной поликлинике. Двое взрослых сыновей, внуки… Отцы моих одноклассников были сплошь героические: они прыгали с парашютом в тылы врага, ходили в разведку, брали языков, лежали несколько дней на снегу под Курском, сверкали по праздникам орденами и медалями, а батя одного паренька красиво буйствовал во хмелю, что считалось следствием тяжелой контузии под Кёнигсбергом. А мой — начальник поезда, «в боевых действиях участия не принимал», имел «бронь» — освобождение от призыва в действующую армию. Ни тебе ранений, ни тебе рассказов о героических атаках на врага, даже железнодорожный китель осколком ему не порвало. Рассказывал в основном забавные истории да всплакнул один раз, когда мы пили с ним коньяк на День Победы. «Начальник и политрук поезда» — звучит как-то красиво, начальственно. Но не в поезде Москва — Сочи, а в «коридоре смерти», под обстрелом немецкой артиллерии… 29 февраля 2004 г. Взял жену, сына, помчался на машине на железнодорожную станцию Шлиссельбург — выкупать у прошлого отцовские деяния. Поземка, холодно, скользко. Ольга напряглась на заднем сиденье, чувствую — ей страшновато, но молчит. А меня так и несет — вперед и вперед. У въезда на огромный мост в районе Кировска чувствую, что контроль теряю. Остановился, посадил Максима за руль. Сел рядом с Ольгой, она вздохнула с облегчением. Открыл окошко — ветерок свищет… И всё об отце думаю: никто в семье не считал его героем… А на старости лет и вообще бывало ему невесело… Маленький музей на втором этаже. Стенды с фотографиями и картами по стенам. Вещи военной поры — фляги, коптилки, массивные телефонные аппараты, гильзы, железнодорожные фуражки, фонари, девичьи платочки и береты. На снимке участников паровозной колонны № 48 особого резерва НКПС «Большая земля — Ленинград» мой отец в центре. «Здравствуй, батя», — мысленно сказал. Такого фото у меня нет — лицо худое, изможденное. Но взгляд спокойный, уверенный. Белая каемка подворотничка на темном служебном кителе. Наверное, фото взяли со служебного удостоверения. Батя всегда отличался аккуратностью в одежде. Помню его белые целлулоидные воротнички, лежавшие в комоде. Снимок сделан, скорее всего, в блокадном Ленинграде. Отец моложе меня нынешнего — ему тридцать девять лет. Хранитель фондов Мемориального музея «Дорога Победы» Людмила Эйновна Французова стала стыдить, что мы не приезжали раньше, доложила, что ей звонили из музея насчет нас, заставила пить чай из самоварчика и убежала к себе в комнатку — бить по клавишам старой пишущей машинки, делать срочную корреспонденцию для местной газеты. Максим прошелся вдоль витрин музея с новым цифровым фотоаппаратом и снял по моей просьбе некоторые экспонаты (в основном фотографии военных лет). Вот что узнал. Строительство железной дороги началось на следующий день после прорыва блокады. Строили пять тысяч человек под обстрелами и бомбежками. В результате прорыва блокады образовался узкий коридор болотистой земли, начиненный минами и неразорвавшимися снарядами. Разминировали, хоронили погибших при прорыве и сразу возили землю для насыпи в мешках, таскали на себе, на листах кровельного железа, гатили болото, рубили лес на шпалы, спали на снегу. Дорогу в тридцать три километра построили за семнадцать дней! Свайно-ледовую переправу через Неву выстроили в кратчайшие сроки. Забивали копрами сваи в дно (течение реки — 2 метра в секунду!), по верху льда вмораживали шпальные клети, стелили на них рельсы. И 7 февраля по этой дороге прошел первый поезд с продовольствием в Ленинград. Гитлер был в бешенстве! Шлиссельбургская трасса соединила Ленинград с сетью железных дорог СССР. Немцы стояли в 4–8 километрах от транспортного коридора. У них были звукоуловители, мощные авиационные прожектора, они начинали обстрел, как только поезд въезжал на мост через Неву. Тридцать паровозов было выделено 48-й колонне. Машинистов, которых почти не осталось в блокадном Ленинграде, находили на фронтах (многие, скрыв «бронь», ушли бить Гитлеру морду) и самолетами доставляли через линию фронта. Вчерашние школьницы — девчонки с косичками и комсомольскими значками на ватниках — работали сцепщицами, кондукторами, кочегарами… В книге «Октябрьская фронтовая» (Лениздат, 1970) есть упоминание об отце. Как его бригада спасала горящий состав. Никогда ничего подобного от отца не слышал. И сестры, как оказалось, тоже. И вообще, выяснилось, что книга после смерти отца хранилась у старшей сестры Веры, но в нее не заглядывали. А отец молчал. Почему? В коридоре Шлиссельбург — Поляны погибло 110 и ранено 175 железнодорожников. Немцы 1200 раз разрушали дорогу. По узкому коридору под обстрелами и бомбежками в осажденный Ленинград проследовало более 6 тыс. поездов. Уже через две недели после прибытия в Ленинград первого поезда с Большой земли Военный совет Ленфронта принял постановление о повышении с 22 февраля 1943 года норм выдачи хлеба: рабочим и инженерно-техническим работникам — 600 г в день, а работающим на оборонных предприятиях — 700 г; служащим — 500 г; иждивенцам и детям до 12 лет — 400 г; учащимся ремесленных училищ и работникам больниц — 600 г. Ленинград сравнялся по хлебному пайку с Москвой. Помимо увеличения хлебного пайка, в рацион ленинградцев включались продукты, присланные из разных регионов страны. Сваи моста были вбиты в невское дно, после войны их ликвидировали взрывом, но что-то осталось, и совсем недавно они обнажились у правого берега Невы — явили себя как напоминание о тех временах. 5 июня 2004 г. Сегодня на книжной ярмарке «Невский книжный форум» мне вручили литературную премию им. Н. Гоголя за книгу «Роман с героиней» (в номинации «За лучший семейный роман»). Купил книгу «Нобелевская премия по литературе» (лауреаты 1901–2001). Нобелевские лекции всех лауреатов за сто лет существования премии. Льву Толстому в 1902 году Нобелевку не дали — ибо, «некоторые взгляды русского писателя оказались для членов Нобелевского комитета неприемлемыми». И нобелеантом стал 85-летний немецкий историк Теодор Моммзен, автор «Истории Рима». Читал я этот нудный труд. По одной версии «неприемлемые взгляды» Толстого до сих пор держатся в тайне. По другой — никаких особенно взглядов не было, просто Толстой отказался от премии, учрежденной изобретателем динамита и с простотой русского аристократа послал оргкомитет подальше: «Граф Толстой в ваших премиях не нуждается». В «Неве» вышли «Записки ретроразведчика»! Купил пачку журналов и дарю. Почти семь лет ушло, чтобы собрать материалы и написать эту повесть. Думаю превратить ее в роман. 22 июля 2004 г. Зеленогорск. Почти месяц просидел над рукописным архивом 48-й паровозной колонны особого резерва НКПС. Мария Ивановна дала мне две толстые папки с воспоминаниями колонистов, написанными уже после войны по просьбе председателя Совета ветеранов Жоры Полундры (политрука и начальника поезда Георгия Иосифовича Федорова). Во время войны никакие записи вести на железной дороге не разрешалось. Мне их набрали, распечатали, и я принялся их слегка редактировать — исправлять опечатки, уточнять названия станций, городков… Ужас и восторг охватывали душу, когда читал простые рассказы людей, прошедших блокаду и войну. Машинистов, кондукторов, путейцев, связистов, кочегаров — они были на военном положении, но считалось, что в боевых действиях участия не принимали. Их признали участниками боевых действий только в 1992 году, когда моего отца и многих других уже не было в живых. По их поездам били прямой наводкой, бомбили с воздуха, им нечем было ответить, у них в руках не было оружия, и потому «в военных действиях участия не принимал». Немцы, обстреливавшие синявинский коридор, считали, что поезда ведут смертники, выпущенные из тюрем. Поехал к Даниилу Гранину в Комарово. Сидели на большом крыльце его дачи, где стоят круглый столик, три кресла и диван. Рассказал о замысле повести, о том, как открылся мне материал. Гранин помолчал, проникаясь доставшейся мне находкой. Выяснилось, что о «коридоре смерти» он слышит впервые. Он воевал на Ленинградском фронте, но в начале блокады, а потом отправился учиться в танковое училище. «Да, — сказал, чуть улыбнувшись, — это интересно». Я спросил Гранина, что он думает об икре, красной рыбе, муке, горохе, какаовелле, топленом сале-лярде и блинах из гречишной муки, которые встречаются в воспоминаниях железнодорожников, когда речь идет о конце 1943 года, о карточках, которые так щедро отоваривали после того, как 48-ю колонну поставили на вторую категорию Ленфронта. Гранин сказал, что вопрос икры, который меня волнует, может иметь следующее объяснение. К берегу Ладоги со стороны Большой земли прибывало множество поездов с подарками для Ленинграда, с продуктами, которые не успевали перевозить на другой берег. И у железнодорожников, дескать, была возможность этим слегка попользоваться. Но это всего лишь версия, подчеркнул Гранин. — Но ведь это давали по карточкам в вагоне-лавке при депо Московская-Сортировочная в декабре 1943 года. Так написано в воспоминаниях одной кочегарши… Гранин не удивился и не опроверг такой факт. Сказал, что я должен собрать все возможные свидетельства о той войне, о блокаде, о железнодорожниках в «коридоре смерти». — Будет ли это интересно современному читателю? — задумал я. — Как его привлечь? — Меньше всего об этом думайте, — сказал Гранин. — Тем более о современном читателе. Отдал Гранину «Неву» № 6 за этот год с моей повестью «Записки ретроразведчика». Потом заглянул на писательские дачи, поболтал с ребятами — Колей Крыщуком и Женей Каминским. Они тоже хотят купить что-нибудь в Феодосии. Мы с Ольгой завтра едем туда на три недели. 23 августа 2004 г. Уже неделю, как вернулись из Феодосии, жили в своем «поместье» двадцать один день. Урожая в этом году нет — всё побито заморозками, но погода и море были отменными. Хорошо поработал. Спал на верандочке, на морском рундуке, застеленном матрасом. В шесть утра меня будило солнце сквозь листву деревьев, я вставал, обливался водой из резервуара, быстро пил кофе и садился в саду под тентом читать и писать, пока Ольга не проснется. Часов в десять второй завтрак — и на пляж! Прочитал с карандашом в руках книгу В. Ковальчука «Магистрали мужества» — серьезная монография о коммуникациях блокадного Ленинграда. Целая тетрадь выписок. Блокадная тема шла ко мне сама. Встретил на нашей писательской горе ленинградскую женщину, блокадницу, они с мужем купили домик на горе, живут с весны до осени в Крыму. Милая дама, записал ее рассказы. 6 сентября 2004 г. Ездили по маршруту «коридора смерти»: Максим, Людмила Французова (директор музея на станции Петрокрепость), Борис Петрович Карякин, сталкер или инструктор-проводник, и я. Началось с легкого недоразумения: Борис Петрович решил, что я — поэт, которому Министерство путей сообщения поручило сочинить песню о «Дороге Победы». Пришлось его разочаровать. Погода была славная — бабье лето. Сначала мы заехали в лес неподалеку от поселка Путилово, где Б. П. показал нам сильно просевшую насыпь железной дороги — «коридора смерти». Дорога легко угадывалась по просеке в лесу и по сточным канавкам по обе стороны. На ее месте сейчас продавленная шинами тягачей лесная дорога — вывозят лес. Я постоял, глядя на синее небо и курчавый след самолета, белеющий в высоте. Вот здесь мой батя и ездил на паровозе М-71366 под обстрелами фрицев — до передовой было пять километров. И было это ровно шестьдесят лет назад. Внушительная цифра для одной человеческой жизни и пустяк, краткий миг для истории. Побродил по насыпи, поросшей мелкими сосенками и елками. Автомобильная колея с отпечатками тяжелых протекторов лесовозов. Нежная болотная травка, похожая на маленькие елочки. Затянулось всё, заросло, подзабылось. Нет шпал и рельсов, разобранных в сорок шестом. Этой дороги никогда не было на картах, о ней не писали в газетах фронтовые корреспонденты и не сообщали в сводках Совинформбюро. Но она приводила в истерику Гитлера, который требовал разбомбить, расстрелять ее, потому что этим путем в ненавистный Ленинград шли эшелоны, а каждый эшелон — это полторы тысячи маленьких грузовиков-полуторок, это новый шанс скинуть пропиленный ошейник блокады… И вели эти эшелоны простые, невзрачные даже, люди, которых я видел на общих фотографиях… И дети, что живут рядом с ними, и внуки не считают их, скорее всего, особенными героями, как и мы не считали героем своего отца, даже не знали, что о нем написано в книге «Октябрьская фронтовая». Я видел эту книгу на столе у отца, но он и слова не сказал про себя… Потом поехали на станцию Поляны (конечную станцию «коридора»), где оставили Максима с машиной, и пошли к обелиску в двух километрах от станции — в сторону Питера. Обелиск — бетонная стела со схемой не существующего ныне шлиссельбургского коридора, «Дороги Победы». Сфотографировались. Перебрались через широкую сточную канаву под насыпью — болотистый грунт без мха, кусты, небольшие деревья. Вошли в лес — темно, грибов нет. Проводник шел впереди, искал насыпь бывшей дороги, аукался. Долго ничего не находилось. Но вот обнаружил воронку с водой — значит, дорога близко, били по ней. Я сфотографировался возле этой воронки с голубым небом в ее зеркале. Счастливая, в общем-то, воронка: немецкий снаряд просвистел мимо полотна, не попал в поезд, в котором мог ехать отец. Наконец вышли на невысокую, не больше полуметра, насыпь, заросшую чахлыми деревцами, кустами, высокой, в рост человека, крапивой. Две канавки со стоячей водой по краям. Ширина этой военной насыпи — не больше десяти метров. И вдруг среди этого мелколесья — могучая береза в полтора обхвата. Сфотографировался возле нее. Как специально ее посадили. Может, на могиле выросла? Там, по словам очевидцев, должны быть могилы. Например, около входного семафора станции Поляны похоронили в 1944 году девушку-кондуктора Таню… Могила, сказывают, забылась. Походили еще, убедились, что ходим по бывшей железнодорожной насыпи. Вернулись к машине. Поехали дальше, на выезде из деревни разговорились с пожилым мужчиной, уроженцем тех мест. Нам его подсказали люди. Иван Алексеевич, 1932 года рождения, живет на тех местах с 1946 года, во время войны семьей уходили от немцев за линию фронта, после прорыва блокады вернулись. Когда убежали в 1941-м от немца, жили неподалеку от линии фронта, в лесу. Отец в речном откосе вырыл нечто вроде норы, пещеры, туда поднимались по лесенке. На горе росла большая елка. Рядом поставили артиллерийскую батарею, от военных стали перепадать продукты, но доставалось от обстрелов. Однажды мать варила суп из курицы на всю компанию, шарахнул снаряд, опрокинул елку вместе с пластом земли и корнями — перевернулся и котел с наваристым супом. Когда они вернулись в Поляны, было много оружия, патронов. У каждого парня было по несколько автоматов ППШ, пулеметы, гранаты — всё это брали на заброшенных военных складах возле госпиталя, что располагался у железнодорожной станции Поляны. Иван, чтобы не было страшно ходить по лесу среди убитых солдат, взрывал толовые шашки — бросал их с бикфордовым шнуром. «Гулы шли по лесу!» Толовые шашки воровали из машин: «Шофера остановятся на ночлег в деревне, а сами к девкам уйдут, вот мы под брезент в кузове залезем и шарим — там ящики с толом стоят». В 1946 году было очень голодно. Из города приезжали голодные ленинградцы на поездах подкапывать картошку на совхозных полях. Местные пацаны гоняли их с автоматами. Иван с двумя приятелями ложились в кустах и строчили по полю, отпугивая воришек. Картошку еще не копали, она была меньше гороха. Однажды, когда они вечером шли с друзьями по полю и строчили по ботве, Иван наткнулся на девчонку в светлом платье, лежащую в междурядье. Она затряслась от страха: — Дяденьки, дяденьки, отпустите меня, больше не буду. Иван хотел отпустить девчонку, она явно голодала и не успела ничего украсть, но безжалостный приятель взвел затвор автомата и принялся орать на девчонку, отвел в сарай, где и запер, а утром отвел в милицию. Девчонка скулила, что ей страшно в сарае, там крысы, но приятель, строивший из себя бригадира, был неумолим. Что сталось с девчонкой, Иван не знает. — До сих пор ее жалко. «Дяденьки, дяденьки…» А нам самим по шестнадцать лет было. Может, ничего ей и не сделали — она же ничего не украла. Когда разбирали «Дорогу Победы», которая не имела тогда еще этого пафосного названия, нашли под шпалами змеиное гнездо. Было это накануне его дня рождения, накануне праздника Воздвижения, когда, по приметам, змеи в гнезда забираются, готовятся к спячке. Целый клубок змей стал расползаться. Мастер закричал, чтобы Иван принес ему из дрезины автомат, который всегда висел у него в будке у лобового стекла. Иван, спотыкаясь, притащил автомат, и мастер принялся крошить змей очередями. Расстрелял два диска. Военное кладбище, что было у станции Поляны, перенесли за деревню Путилово, на склон горы. Поставили обелиск. Сосед Ивана Алексеевича и выкапывал останки — его послали от совхоза помогать. Иван Алексеевич говорит, что голодовали после войны люто. Зимой картофельную шелуху таскали у бабки из миски и грызли, как конфеты. Его внучка теперь не верит… Тепло расстались. Водку он не взял. «Нет-нет, спасибо, не пью, не надо. У нас тут все местные спившись, померли давно. А я еще пожить хочу, внучка вот растет…» Потом мы поехали на другой конец «Дороги Победы» в Синявино-1. Въехали на улицу с ласковым названием Песочная, которая вскоре превратилась в Садовую, а потом в лесную дорогу, идущую по широкой просеке среди воронок с водой, кустов, травы в рост человека и совершенно удивительных зарослей высоких желтых цветов топинамбура, называемого еще земляной грушей. Как сказал наш проводник, все эти улицы и продолжающая их просека были частью железнодорожной насыпи, по которой в 1943 году была проложена «Дорога Победы». И сказывают, что ничего не растет на этой просеке, кроме топинамбура и травы: в земле полно металла, она иссечена осколками и обожжена огнем — не растут деревья, и всё тут. Мы нашли несколько воронок от снарядов, куски вагонной обшивки, торчащей из земли… Высокая трава. Много железа — клепаные бока вагонов, рамы из уголка, колеса, железнодорожные костыли… В воронках, залитых водой, отражается голубое небо. Много воронок, очень много. Выбрали место в лесу, в стороне от просеки, разложились на пеньке, перекусили, рассуждая, как шла дорога дальше, и что теперь здесь собираются строить. Подошла местная жительница с корзинкой дряблых лисичек. Разговорились. Я стал расспрашивать про «коридор смерти». Она сказала, что слышала от матери, которая жила в этих местах издавна, что летом бывает день, когда на желтые цветы, что растут на этой просеке, слетаются черные, как уголь, бабочки. И в этот день люди боятся ходить в лес, говорят, что бабочки — это души погибших железнодорожников. А желтые цветы — цветы скорби и памяти. Хочешь — верь, не хочешь — не верь. Уж больно романтично и красиво. Была эта простоватая тетя со следами злоупотребления алкоголем, и мы налили ей сто граммов, предложив помянуть девчонок-железнодорожниц и всех, погибших в коридоре. Что она и сделала со скорбным лицом. Закусила и пошла, махнув нам рукой. А мы сходили к просеке и, забравшись на пригорок, я вновь сфотографировал желтые цветы — они шевелящимся ковром тянулись в сторону Питера. Надо делать фильм — документально-исторический. Материала — выше крыши. Даже если я напишу десять повестей и двадцать статей о «коридоре смерти», эффект будет значительно слабее, чем от фильма, который покажут по телевизору. Люди должны знать об этой странице истории. Шутка ли — по синявинскому коридору в город привезли 75 % всех грузов. Остальные 25 % — по Дороге жизни. Но шлиссельбургскому коридору не повезло с названием. Полноценно войти в историю блокады ему будет трудно. Тем более, что уже есть Дорога жизни. 18 сентября 2004 г. Зеленогорск. Эти деликатесы — икра и красная рыба — просто не давали мне покоя. Они выбивались из моего представления о блокаде. Откуда могла взяться икра по продовольственным карточкам в 1943 году в Ленинграде? Позвонил М. И. Яблонцевой. Спрашиваю о красной икре, тушенке, красной рыбе и сале-лярд по продуктовым карточкам в декабре 1943 года. — Да, в лавке-вагоне по мясным талонам давали икру, тушенку, красную рыбу с пересчетом. Многие продукты тогда уже были, но все с пересчетом. — А каков был пересчет, не помните? — Помню только по шоколаду: двести сорок граммов шоколада — триста граммов сахара. Я шоколад очень любила и сахар шоколадом брала. А какой хороший шоколад был! И кусковой, и фигурный! Вкус, запах! С нынешним не сравнить — сейчас суррогат какой-то, а не шоколад… — А что значит фигурный шоколад? — Зайки, медведи, слоники разные. У меня первый сын 1944 года рождения, так мы с ним недавно вспоминали тот шоколад — он и после войны продавался, сын его хорошо помнит… — Значит, это не ошибка в воспоминаниях, что в конце сорок третьего по продуктовым карточкам давали и икру, и тушенку, и красную рыбу, и копченую селедку?.. — Нет, не ошибка. Всё правильно. Давали вместо мяса, но всё в пересчете. Вот не могу вспомнить, какой пересчет был, но по каждому продукту свой. Только эти деликатесы не особенно брали: ими не наешься. Ну, допустим, баночка икры шла как полкило мяса. Так с мяса можно обед на всю семью сделать и растянуть на несколько дней, а с икры какой толк? По бутерброду съели, и нет ее! Поэтому деликатесы не особенно брали — ждали, когда мясо привезут. Или рыбу хорошую, дешевую. — Надо было помимо карточек еще и деньги в магазине платить? — Обязательно! Деньги в блокаду никто не отменял. Поэтому мы прикидывали, что лучше взять. Тушенку брали, сало американское — лярд. А красная рыба да икра лежали… 23 сентября 2004 г. Звонил Марии Ивановне. Завтра они хоронят ветерана. Люди, говорит, уходят чуть ли не каждый месяц. За год десять человек ушло — подходит их время. М. И. сидит, разбирает бумажки — чтобы в случае скоропостижной смерти было ясно, что в музей, что коллегам, что детям… Из книги «Октябрьская фронтовая», с. 170: При воздушной бомбардировке ранен главный кондуктор Г. А. Кардаш. Бригада паровоза 713–66 принимала участие в тушении горящих составов. Особенно отличились машинист Чесноков, помощники Сабецкий и Поляков, главный кондуктор Гонатовский, старший кондуктор Петушенко, кочегары Ванюхин и Лисихин, начальник поезда Каралис. В альбоме мой отец упоминается несколько раз, а потом числится в списке погибших. Нет, батя не погиб, хотя порой его жизнь и висела на волоске, как я теперь понимаю. Но волосок не оборвался, выдержал. Кто-то там, на небесах, не захотел, чтобы он рвался… Принцип реванша Из компьютерных дневников и рабочих тетрадей 2004–2005 гг. 25 сентября 2004 г. Зеленогорск. Вытащил из Интернета «100 самых часто употреблявшихся слов и словосочетаний в России в конце двадцатого века». Вот они: …россияне, однозначно, ситуация под контролем, тефаль всегда думает о вас, критические дни, дирол, зачистка, Доренко, Лукашенко, Кириенко, менты, выборы, братва, налоги, Ленин жив, Ельцин болен, Грозный, доллар, задержка зарплаты, рынок, дурдом, фильтруй базар, кредиты МВФ, колбасно, Путин, «Титаник», блендамед, гексаген, кризис, бандиты, боевики, беженцы, в одном флаконе, занять, бюллетень, Лужков, Примаков, деньги, долги, депутаты, «Роял Канин», Яблоко, ЛДПР, КаПээРэФ, прокладки с крылышками, наливай, охренели, дураки, олигархи, патриоты, Зюганов, дорого, Жириновский, Березовский, грипп, импичмент, киллер, Югославия, НАТО, Клинтон, разворовали, козлы, повышение пенсии, масло Олейна, безопасный секс, иномарка, избирком, наркотики, подонки, 2000 год, Моника Левински, терроризм, конец света, цены, безработица, новогодние праздники, дубленки ночью дешевле… Я бы добавил: политические проститутки… В «Литературной газете» днями вышла моя статья «Катком по извилинам», и сразу я почувствовал холодок со стороны некоторых писателей из либерального союза. А господа, стоящие на информационном шухере, так и вовсе, сказывают, всполошились. Один из них порвал на себе рубашку до пупа: «Проглядели! Но я всегда знал, что Каралис — не наш человек!» Не ваш, не ваш, успокойтесь, уважаемый. Я консерватор, радикал и реваншист. Это же видно из статьи. Катком по извилинам 1 Жизнь многих стран показывает, что сменить государственную доктрину и общественное мнение на прямо противоположные можно в считанные исторические секунды. Пяти лет оказалось достаточно, чтобы немецких бюргеров, набожных крестьян и пролетариат превратить в нацистов. Именно за такой срок германский народ усвоил нацистскую идеологию после прихода фюрера к власти в 1933 году. Правда, семена упали на хорошо взрыхленную почву — выражения вроде «немецкие свиньи», «тупые Гансы» и «колбасная отрыжка» не сходили со страниц немецкой прессы до прихода Гитлера к власти, и реванш национального духа, униженного Версальским договором и собственными идеологами, состоялся. К 1939-му году немцы научились маршировать, ненавидеть народы-притеснители, и их повели завоевывать мировые пространства. Еще меньше — три года — прошло между патриотическим порывом в войне 1914-го года и февральской революцией 1917-го в России. Исторический миг между лозунгами «За веру, царя и отечество!» и «Долой самодержавие!». «Пятилетка безбожия» — и население православной России собственными руками разрушает церкви. Мощный вал газетных статей, книг, кинофильмов, спектаклей, песен, частушек, рейдов агитбригад — и нет старого человека, есть новый — атеист, пионер, комсомолец и, как верх человеческого совершенства, — коммунист. Сдававшие при последнем русском царе экзамен по Закону Божьему умирали вполне безбожными советскими людьми, верующими в справедливость коммунистической идеи. Их дети и внуки уже не мыслили иной веры, кроме веры в торжество социализма и светлое будущее. В начале 1990-х разваливается СССР, и знания, что тянули на пятерки по истории и философии, вызывают дружный хохот и презрительное фырканье. Еще несколько лет, и уже никто не вспоминает шведскую, французскую и прочие модели социализма, которые еще недавно взахлеб предлагали России. Они перестали существовать вообще, или перестали быть ориентирами для нашего общества? «Спросите у Лившица!» Не удивительно, когда новое поколение начинает жить по-новому. Удивительно, когда поживших людей легко удается обратить в противоположную веру. … Женщина лет шестидесяти в очереди к врачу взялась утверждать, что жизнь пошла новая, интересная, не в пример прошлой жизни. Вот у нее, инженера, в советское время не хватало денег сыну на молоко, и она поила его сладким чаем из бутылки, а теперь молока — залейся, десять сортов. Раньше нужно было выпрашивать разрешение на работу по совместительству, поклониться в ножки каждому члену «треугольника» и всё равно могли отказать, а сейчас ее сын, никого не спрашивая, спокойно халтурит на трех работах и еще раздумывает, какую машину — без очереди! — ему купить. И все слушали с интересом ее откровения, пока не выяснилось, что по врачам она ходит из-за дистрофии — упала в голодный обморок, и теперь ее после больницы обследуют. «Что же ты, мать, молчала?» — сказал якобы сын. «А чего я буду жаловаться? — продолжала рассказ женщина. — Мы же, блокадники, привыкшие…» И кто внушил ей мысль, что голодный обморок при молочных реках и сыне-многостаночнике — это хорошо? Кто инсталлировал в ее сознание убеждение, что всё идет лучше некуда? Примерно тот же, кто внушал, что она живет в самом справедливом обществе — обществе развитого социализма. 2 Я всерьез опасаюсь этих людей, перебежавших из одной армии в другую, сменивших флаг и окошко кассира. Вчера — ярые слуги советского строя: вдумчивые радиожурналисты, пламенные публицисты, идейные литературоведы, не садившиеся есть и пить без упоминания работ Ленина, сегодня — телевизионные аналитики и комментаторы, в гневе брызгающие слюной при одном упоминании об их вчерашнем кумире. Если бы они отдали гонорары за свои книги-агитки в фонд репрессированных, сдали квартиры и дачи, полученные за службу у коммунистов, и, прозрев, перешли в новую армию рядовыми, было бы понятно и убедительно. Они же перебежали к другому окошку с сохранением чинов, званий и окладов; некоторые даже с повышением. 3 В нежном октябрятском возрасте я дискутировал со старшими сестрами-комсомолками, азартно доказывая, что оказаться слепым гораздо лучше, чем без рук, без ног, потому что слепой человек может трудиться с пользой для общества и даже стать стахановцем, в то время как безногому-безрукому остается только завистливо наблюдать, как остальные с песнями строят коммунизм. Коллективизм, общественное выше личного, один за всех, и все за одного, — такие были времена на дворе. Нравственные ценности и общественные призывы поменялись на наших глазах. «Труд — дело чести»? «Кто не работает, тот не ест»? Засуньте их себе в карман! «Выигрывай вместе с нами!», «Собери десять пробок и проведи уик-энд в Париже!» Только ветер свистит в ушах… Почти мгновенно оказались забыты такие понятия, как прибавочная стоимость, законы диалектики и развития общества, — так крепко забыты, словно по извилинам населения прошлись катком, чтобы впечатать в восковую мягкость материала новые клише, новые коды: марксизм — ошибка, классовой борьбы не существует, есть только два класса людей — успешных и неуспешных, остальное от коммунистов, от лукавого. Борьба идей заменена борьбой за телевизионные каналы. Вместо товарища маузера — господин телевизор. Его не перекричишь. Идеи господствующих классов быстро становятся господствующими в обществе, — кажется, так писал старик Маркс. 4 Так повелось, что со сменой идеологии историю пересматривают, — наверное, чтобы освежить и расставить акценты. Но при этом выводы делаются поразительные. Оказывается, народы, населявшие Российскую империю, а затем РСФСР и Советский Союз, только и делали, что ошибались: ошибочно совершили три революции, ошибочно устроили Гражданскую войну, ошибочно провели коллективизацию и индустриализацию, неправильно готовились к войне с фашизмом и «неправильно» победили фашизм, а затем уже совершенно неправильно восстановили страну из разрухи, неправильно первыми полетели в космос и неправильно стали сверхдержавой. Посудите сами, на что годится такое сообщество неумех, пусть даже и с тысячелетней историей? Ну, разве быть официантами возле золотого миллиарда: подавать на подносе сырье и спрашивать «чего изволите?» А может, что-то было правильное в жизни огромного народа? Нас окормляли идеей светлого будущего ежечасно — в детском садике, школе, в армии, на работе. Точно так же, как сейчас исподволь кормят идеей, что капитализм — это путь всего прогрессивного человечества, иного не дано, ибо социализм — это издевательство и унижение человека, это репрессии, лагеря, расстрелы… Расставьте своим предкам оценки из нашего времени! Этот был барином, угнетал крестьян и ему — двойка. Этот не сопротивлялся сталинской коллективизации, дал вовлечь себя в колхоз — ставим ему пару. А этому дедушке — кол! — он был стахановцем, вступил в партию большевиков и на Финской войне был комиссаром. Этот, с усиками, смалодушничал, признал себя английским шпионом и оговорил десяток сослуживцев… А что поставим бабушке, которая занималась в аэроклубе, прыгала с парашютом и готовилась к войне, вместо того, чтобы протестовать против раздела Польши?.. Рука не поднимется ставить оценки родичам. Но целому народу — пожалуйста!.. Наивная попытка судить прошлое по пятибальной системе в плоской системе координат. 5 Сорок лет смотрю телевизор и читаю газеты — и все сорок лет, при всех генеральных секретарях и президентах мы идем правильной дорогой. Потом, оглядываясь на пройденное, видим, что на пыльной дороге истории лежат кучи ошибок, оставленные лидерами нации, но в настоящем — все хорошо! Перемена общественного мнения с помощью телевидения — явление практически мгновенное. Если вечером недавнего врага обаятельная телеведущая объявит другом державы, то утром ему можно смело давать «Героя России» — под дружные продолжительные аплодисменты. А бывшего друга, про которого с дрожью в голосе скажут, что он нарушал права человека, — без приговора ставить к стенке, никто и не всплакнет. То, что произошло в несуществующей более Югославии, Афганистане и Ираке — мерзость, как ни взгляни. Но если взглянуть через экран телевизора, то тишь да гладь, — борьба за права человека и с мировым терроризмом. Многие страны бойкотировали Московскую Олимпиаду 1980-го года за ввод наших войск в Афганистан — инициаторами бойкота были США. Сейчас эта страна, оккупировавшая втрое больше того, за что мы еще недавно посыпали себе голову пеплом, — вовсе не международный жандарм, а миротворец. Что это — новый Мюнхен, новый пакт Молотова — Риббентропа? Тогда политики тоже боялись рассердить рычащую собаку. Ученые давно установили, что ложь вредно отражается на здоровье человека — как врущего, так и слышащего ложные суждения: психика бунтует, возникают стрессы, подступают хвори… Чушь, которую иной раз несут средства массовой информации, сравнима по своему вредному воздействию с радиацией, с угрюмым потоком лжи начала восьмидесятых, от которого спасались подорожавшей водкой и бормотухой. 6 Главари немецкого фашизма осуждены, и германский народ прощен. Покаявшаяся Германия — ныне процветающее федеральное государство. В эту страну безбоязненно едут и турки, и албанцы, и евреи. С десяток членов Союза писателей Санкт-Петербурга, города, перенесшего фашистскую блокаду, отправились в эту очищенную от грехов прошлого страну на постоянное место жительства. Возникает вопрос: почему у нас в стране до сих пор не прощен коммунизм с его трагическими ошибками, несмотря на то, что день 7 Ноября объявлен днем национального примирения и согласия? Утверждают, что в Германии процедура осуждения фашизма проводилась широко и глубоко, вылилась в многолетнюю государственную кампанию. Вот, дескать, если бы у нас с таким же размахом каялись — можно было бы и простить. А без размаха — нельзя: рано. Подобные рассуждения — от лукавого. Тем более, что ведут их зачастую вчерашние соловьи коммунистической эпохи, которым бы самим не помешало слегка испачкать брюки в области коленок. Надо либо прощать сердцем все прежние грехи человечества, либо не прощать ни одного: ни фашизм, ни коммунизм, ни истребление индейцев Америки, ни расовую сегрегацию в США, ни инквизицию!.. (Но простить не значит забыть о трагедиях и ошибках! И правы те, кто ведет речь о необходимости покаяния ВЛАСТИ, ГОСУДАРСТВА за все страдания, причиненные своему народу. Без этого покаяния власть и сейчас чувствует себя свободной от обязательств перед людьми: кого у нас наказали за последние трагедии — обесценивание вкладов, дефолт, «Курск», «Норд-Ост» и т. д. и т. п.? Всё идет так, словно у власти пожизненная индульгенция на любые ошибки.) От выборочного же исторического прощения за версту несет политическим лавочничеством и банальной корыстью. Если кто-то считает возможным забыть фашистские газовые печи Бухенвальда, Бабий Яр, Хатынь, глумление голодом над женщинами, стариками и детьми в осажденном Ленинграде, но постоянно вспоминает коммунистическую тиранию, то можно только подивиться такой избирательной памяти. Почему Германия для многих земля желанная, а Россия чуть ли не исчадье ада? Ответ прост: Германия выплатила и продолжает платить компенсации пострадавшим от фашизма, а Россия закрыла тему компенсаций, едва ее обозначив. Возвращаясь к теме покаяния. Лично я (и думаю, таких окажется немало) каяться не готов. За какие деяния предков я должен каяться? За то, что они вступили в партию в блокадном Ленинграде — отец водил поезда в осажденный город по «коридору смерти», а мать сдавала кровь и, оставив в подушках малыху-дочку, поднималась во время бомбежек на крышу дома, чтобы тушить немецкие зажигалки? За то унижение голодом и холодом, которое они переносили все 900 дней блокады? А мне лично за какие деяния каяться? За то, что позволил принять себя в пионеры и вместе со своим отрядом собирал металлолом для строительства первой очереди Красноярской ГЭС, которая, поговаривают, нынче стала частной собственностью? Естественная ненависть к недостаткам российской жизни часто подменяется ненавистью к стране. В столицах доходит до абсурда: если ты любишь Родину-мать, ты имперский подлец, если на каждый плюс в российской истории найдешь десять минусов — свой парень. 7 На востоке говорят: если есть человек, который живет и не работает, то есть и другой — умирающий с голоду. Стараясь угодить всем международным комиссиям по правам человека сразу, наши реформаторы и их преемники, похоже, бояться и заикнуться о том, что в нормальном обществе человек обязан трудиться хотя бы для того, чтобы платить налоги, на которые содержится армия, строятся дороги, учат детей, оказывается медицинская помощь. Невозможно жить в обществе и быть свободным от него, говорилось еще пару десятков лет назад. Если человек не работает, но живет не бедствуя, он либо проживает наследство, либо собственные накопления, либо работает тайно, либо жульничает. Первые два случая — пожалуйста; вторые — антиобщественны, противозаконны. Знакомый израильтянин, посетивший по служебной линии Нью-Йорк, был по возвращении приглашен в налоговую инспекцию и давал письменные объяснения по поводу источников финансирования недельного вояжа. И откуда, интересно, они прознали о его поездке?.. У нас вопрос о месте работы и источниках существования считается чуть ли полицейским произволом: «На что хочу, на то и живу!». 8 Трудно, дать определение тому, к чему, спотыкаясь, добрело наше общество: ясно только, что правовым государством это не назовешь. Скорее, неправовое государство. Ибо, как могло получиться, что всё, созданное трудом нескольких поколений советского еще народа (или, как любят говорить, «совка»), могло в мгновение ока оказаться в руках разного рода дельцов: электростанции, железные дороги, нефть, газ, удобрения, добыча полезных ископаемых, флот, самолеты, гигантские заводы… Колоссальные богатства! Дарение Хрущёвым Крыма Украине кажется рядом с таким актом пустяком. История огромной страны и та оказалась приватизированной отдельным кланом. И власть — Кремль, президент — ни словом не обмолвятся, что такого правовым путем не достигают. Оттого, что «все всё знают» и «об этом сто раз говорилось» проблема правовой оценки не исчезает. Надежды, что приватизация забудется и класс миллионеров будет спокойно сидеть в офисах и считать доходы от различных труб, карьеров и металлургических заводов, — призрачны. Такое в России не забудется. Стоит хотя бы на месяц развернуть телевидение на сто восемьдесят градусов и начать показывать правду: бездомных детей, стариков, безработных, нищету на фоне роскошной жизни, показать, на что тратят деньги олигархи, какие вина и коньяки в стоимость легкового автомобиля пьют с друзьями государственные чиновники, попросить популярного артиста напомнить с экрана русскую пословицу о трудах праведных и палатах каменных, дать залп аналитических программ о результатах приватизации и вымирающей крестьянской России — и сожженные «элитные» поселки вкупе с разбитыми мерседесами гарантированы на всем пространстве от Питера до Владивостока. Сто лет для России не срок, и еще живы люди, читавшие в учебниках про крестьянские бунты, сожженные барские усадьбы и революции. Позвонил Илья Штемлер: — Прочитал твою статью. Ты что же к бунту призываешь? — Не призываю, — сказал я. — Нас втащили в капитализм, не спросив согласия. Был референдум по изменению политического строя? Нет! Мы договаривались, что будем строить капитализм? Не припомню! Несколько указов не всегда трезвого президента Ельцина — и страна оказалась в другом измерении. Миллионы людей: моряков, военных, крестьян, инженеров и конструкторов — выброшены из жизни. Самое удивительное, что конец-то понятен: поиграем в капитализм, «энергичные люди» окончательно обворуют Россию, скупят все замки и виллы на Средиземном море, разбегутся, и мы окажемся у разбитого корыта. Неужели не понятно? — Прогресс все-таки есть, — задумчиво сказал писатель Штемлер. 26 сентября 2004 г. Зеленогорск. Собираюсь снимать фильм о «коридоре смерти». Обработал большую часть рукописного Архива 48-й колонны. Перелопатил «Магистрали мужества» В. Ковальчука и «Неизвестную блокаду» Н. Ломагина. Уникальные книги! Просто детективы! Ломагин успел поработать в архивах НКВД-КГБ-ФСБ в тот короткий момент, когда они были открыты на волне гласности. Потом их вновь прикрыли. Уверен — история ленинградской трагедия еще не написана… Из Архива 48-й колонны ОРПК: Георгий Иосифович Федоров (Жора-Полундра): Я хорошо понимал всю важность событий, происходящих в осажденном Ленинграде и на Октябрьской железной дороге, и втайне от начальства записывал о мужественных людях — моих товарищах. После войны мои записки никому не пригодились, наоборот, мне дали понять, что лучше бы их не было: так будет спокойней и для меня, и для всех нас. Чтобы записи не отобрали, я специально сказал, что сжег их, и даже показал одному товарищу остатки бумажного пепла в топке холодного паровоза. Но в 1965 году, когда отношение к блокаде Ленинграда изменилось, я, не таясь, начал собирать материал о нашей 48-й колонне, благо почти все были живы. Одному человеку осилить такой труд было немыслимо — я организовал вокруг себя близких товарищей. Они с увлечением начали помогать мне воспоминаниями. Мы разослали по всему СССР письма друзьям с просьбой присылать воспоминания. Люди в 48-й колонне работали со всей страны. Кроме того, у меня остались от покойной жены Люси разрозненные записки, которые она вела по моей просьбе в годы блокады 1941–1942 года. Воспоминания страшные по содержанию. Некоторые я даже уничтожил. Люся умерла от голода в 1942 году. До последнего дня она работала в депо Сортировочная. Я вернулся в депо с Ленинградского фронта по приказу Государственного Комитета Обороны в июле сорок второго. Нас, железнодорожников, тогда возвращали в Ленинград с фронтов, потому что некому стало работать на паровозах, некому стало обслуживать поезда — многие специалисты железнодорожного транспорта умерли в первую блокадную зиму, а большинство, скрыв вкладыш брони, ушли на фронт добровольцами еще в июле сорок первого. Всем нам хотелось быстрее поквитаться с вероломным Гитлером. Я сам застал первые дни войны на Октябрьской железной дороге. Все знали, что война с фашистами неминуема, но ни начальник дороги Саламбеков, ни начальник паровозной службы не издали приказов и наставлений машинисту, как он должен вести себя в условиях бомбежки, артобстрелов, нападения диверсантов на паровоз, как исправлять повреждения паровоза в пути. К тому же паровозные бригады не имели вооружения. Всё вместе сказанное вносило сумятицу, путаницу и суматоху в продвижение поездов с эвакуированными жителями Пскова, Луги, Кингисеппа. От комендатуры слышалось лишь одно: «Под суд!», «Трибунал!», «Расстреляю!» Паровозные аптечки скоро оказались пустыми — всё ушло на перевязку раненых. Машинисты и поездные бригады неделями не бывали дома и не знали, вернутся ли живыми. Блокада опоясала город 8 сентября 1941 года. Движение поездов резко упало, лишь начались эвакуационные перевозки населения с Финляндского вокзала до станции Ладожское озеро. Воспоминания о блокаде, которыми делились мои товарищи, не были похожи на официальные описания и сообщения Совинформбюро. Следует напомнить, что Совинформбюро ни разу не сообщало о событиях в 48-й ОРПК, о героических поступках людей. Были запрещены фото- и киносъемки в «коридоре смерти», как называли «Дорогу Победы» сами железнодорожники. 28 сентября 2004 г. Петербург. Был в управлении Октябрьской железной дороги на совещании, посвященном подготовке к 60-летию победы. На совещании присутствовало человек двадцать — все молодые, хорошо одетые, пахнущие дорогой парфюмерией. Меня не покидало ощущение, что тени военных железнодорожников, некогда обитавших в старинных кабинетах на площади Островского, с осторожным интересом взирают на собравшуюся молодежь. В конце заседания мне дали слово. Доложил. Молодая женщина, похожая на директора вагона-ресторана, сказала с чувством, что ее дед во время войны был машинистом и «надо обязательно показать про них кино». Покивали, обещали рассмотреть заявку на фильм, потом шумно расходились. 27 октября 2004 г. Зеленогорск. Сейчас много спекуляций на тему, как питалось начальство в блокадном Ленинграде. Больше всех достается астматику Жданову. И в теннис он играл на подземных кортах под Смольным, чтобы лишний вес согнать, и поваров приказывал расстреливать, которые холодные булочки подавали к чаю, и собственная корова у него паслась на берегу Невы под маскировочной сеткой… Бред какой-то. Узнавал — никаких кортов никогда под Смольным не было. И поваров не расстреливали. И вообще, подавать булочки к чаю — не их работа. И всё прочее… Никита Ломагин. «Неизвестная блокада». С. 151: …партийные и советские органы, не говоря уже об уровне Военного Совета, Городского Комитета и Областного Комитета ВКП(б) тягот голода в дни блокады на себе практически не ощущали. Если руководящие работники промышленных предприятий (директора и их заместители, главные инженеры), крупные работники науки, литературы и искусства дополнительно к карточкам получали обеды, обеденные карточки и сухие пайки, то «руководящие работники партийных, комсомольских, советских, профсоюзных организаций» кроме названных выше привилегий имели возможность ужина. На особом литерном питании находились командование Ленфронта и КБФ, высокопоставленные командированные, а также семьи генералов, адмиралов и Героев Советского Союза. Там же: СПЕЦСООБЩЕНИЯ Док. № 61, 25 декабря 1941 года. …Отмечены факты обмена продуктов на промтовары по следующей стоимости: За дамское кроличье манто — 1 пуд картофеля. За карманные часы — 1,5 кгр. хлеба За валенки с галошами — 4 кгр. жмыха За русские сапоги — 3 кгр. хлеба За время с 1 октября за спекуляцию и хищение социалистической собственности арестовано 1524 чел. 29 сентября 2004 г. Зеленогорск. Закончил расшифровку беседы с Мариной Георгиевной Ковалевской — я познакомился с ней в Феодосии. Они с мужем несколько лет назад купили там домик на высоте 270 метров, чуть выше нашей будки. Живут с весны до осени. Милая семейная пара. Сын Сергей — поэт, гитарист, живет с женой в Феодосии, у них там домик недалеко от моря. Марина Георгиевна Ковалевская,1929 года рождения, во время блокады проживала на ул. Жуковского, 31. Была эвакуирована с матерью, братом и сестрой 24 июня 1942 года на катере через Ладожское озеро. До 1945 года находились в Башкирии — деревня Утюганово, районный центр Карламан, затем станция Белое Озеро, дер. Дарьино, затем снова Уфа. Реэвакуировались в ноябре 1945 года. Вернуться тоже были проблемы — их квартира была занята людьми из разбомбленного дома. Отец — Ковалевский Георгий Владимирович, 1905 года рождения, заведующий отделом зерновых во Всесоюзном институте растениеводства (ВИР). Умер от голода 12 марта 1942 года. Это он и его сотрудники спасли коллекцию зерновых в блокаду. Дед — Ковалевский Владимир Иванович, один из основателей Политехнического института, был зам. министра финансов (при С. Ю. Витте), закончил Лесотехническую академию, сидел 2 года в тюрьме за укрывательство народовольца С. Нечаева (тот ночевал у него одну ночь), работал в Министерстве мануфактур, там его и нашел Витте. Вместе с Д. И. Менделеевым разрабатывал систему политехнического образования в России. За двоюродным братом деда была замужем Софья Ковалевская, урожденная Корвин-Круковская, первая в мире женщина-профессор. Мать — Елена Владимировна Ковалевская (урожд. Дючконова), 1905 года рождения, умерла в 1996 г., работала в «Ленэнерго». Сразу после начала войны она уволилась — собиралась эвакуироваться с детьми. Произошла путаница. Ей предложили эвакуировать детей одних, она не отдала. Обратно на работу не взяли, лишилась карточки служащего. …Голод начался в конце ноября. Отец принес с работы пакетик морской капусты. Напротив дома 32 по ул. Жуковского упала пятисоткилограммовая бомба, всё разнесла в пух и прах. В нашем доме вылетели все окна. Впервые в жизни испытала животный страх. С нами в квартире жила еще мамина няня, она вырастила маму и маминого брата, ей было лет семьдесят, она не работала, родом из Пскова, у нее был свой сын, но умер маленьким, и она осталась в семье мамкою, мы ее очень любили, она умерла перед эвакуацией, в мае 1942 года. Так вот, нас всех положили в Боткинскую больницу по блату, к маминой двоюродной сестре, и нам удалось не сдать карточки, мы оставили их няне. И она питалась хлебом. Но в мае 1942 умерла. Мы ее привезли в Мариинскую больницу на Литейном. Нам сказали, что это 212-й покойник за день. А мы привезли ее еще днем, на саночках, волоком по сухому асфальту — ничего другого у нас не было. Однажды я пришла к двоюродной сестре матери, которая работала зам. главного врача в Боткинской больнице. Меня накормили обедом — съела четыре малюсеньких котлетки с каким-то гарниром, похоже, с больничной кухни. «Еще хочешь?» — «Хочу» — «Больше нельзя. Да и нет». Так и ушла счастливая. И еще хорошо помню — мама заставляла нас ходить, не давала лежать. За хлебом в Ленинграде ходила я, двенадцатилетняя девочка. Булочная на углу моих любимых писателей — Маяковского и Некрасова. Очередей за хлебом не помню. В феврале 1942-го давали чашку гороха на месяц. А уже на восьмое марта дали хороший паек: масло, какао, сахар. На нашей лестнице жил армянин. Армяне народ предприимчивый, у него были связи, он скупал золотишко и очень, очень боялся, прямо трясся иногда со страху, но знал, что мама его не выдаст. Иногда мама выменивала у него хлеб на золото. Потом его посадили. Весной 1942 года начали работать школы. В школе давали три маленькие булочки, из-за них я стала ходить в школу. Потом я несколько булочек поменяла на табак и отдала его дяде, который страдал без курева и курил сухие фикусные листья. Он ругался на меня и стучал палкой. На Озерном переулке жила секта скопцов. У них был садик за забором. Про них разное говорили, дети их боялись. И вот весной вышли мы на солнце, сели на ступеньки, впитываем солнце, прямо чувствуем, как оно в нас проникает, оживляет, а сами поглядываем на забор и боимся скопцов. Что удивительно — зимой были грязь, нечистоты, трупы неубранные, сырая вода из люков и Невы, а болезней не было…. Что еще помню? Как в Ленинграде кошку съели — не свою, поймали где-то. Кошку убивали мама с няней. Заперлись в комнате. Все было тихо. Убили. Потом сняли шкуру. Ничего вкуснее, чем тот суп из кошки, никогда не ела. Помню, как зимой сорок первого шла от Жуковского до Исакиевской площади в ВИР за документами на эвакуацию. Шла по Невскому — встретила за всю дорогу только трех человек. Утром ушла, а к вечеру только вернулась. Документы для эвакуации получила. Долго не могли справку выписать — чернила у них замерзли. Ели дуранду — кашу из дуранды, котлеты из дуранды. Дуранда — это жмых. — У каждого спасшегося в блокаду был свой случай-покровитель, свой спаситель, ангел-хранитель, помощник, опекун, госпожа удача. На тех, кто не выжил, у Господа Бога были, значит, свои виды… — Но ведь умирали и крепкие, сильные люди, смельчаки, балагуры, удальцы? — Не хватало силы духа! Желания жить! Ломались прежде, чем умирали… — А что это были за случай-удача, покровительство? — У каждого выжившего блокадника была своя маленькая тайна. Сейчас об этом, думаю, можно говорить: человек есть человек. Ну вот, например, чьи-то карточки, оставшиеся от умершего члена семьи или соседки, чье-то золото, картины, бабушкина цигейковая шуба, место в больнице по блату, какая-то родственница на военном заводе, устроившая человека на рабочую карточку… Мальчики с нашего двора в начале ноября ездили в район Красненького кладбища, собирали под снегом капустные листья — почти все умерли. Вокруг города стояли воинские части — их кормили значительно лучше, чем горожан. Можно было обменять часы, золото, сапоги, вещи — в основном, женские — на продукты… Одна знакомая семья выжила благодаря деньгам, которые получала по страховке за потерю кормильца. Муж был застрахован на большую сумму и погиб перед самой войной на производстве. Им выплатили сумму страховки, и они покупали на толкучке хлеб. Плюс получали пособие на детей и карточки. Карточки отоваривали за деньги — деньги в блокаду никто не отменял. …Мы отправились в эвакуацию 24 июня 1942 года. Мать насолила лебеды, собирала по скверикам в округе*. Поели лебеды. Количество вещей не ограничивали. Собрали восемь мест, в основном — узлы с теплыми вещами, взяли томик Лермонтова и Евангелие. Удалось сохранить карточки тети, которую взяли в Боткинскую больницу. Мама ела хлеб, лебеду и укладывала вещи. Это был гигантский труд и подвиг — собрать в растерзанной за зиму квартире вещи — сил не было. Но мама ходила потихоньку и собиралась в дорогу. В апреле 1942 года в Ленинграде пустили трамваи, они звенели, веселили душу. До Финляндского вокзала ехали на трамвае. Там нас организованно погрузили в дачный поезд. Багаж отдельно. В пути началась бомбежка. Мы, дети, уже по звуку знали, чьи летят самолеты. Проводницы высадили пассажиров, все по команде разбежались. Мы, дети, стали жаться к матери, но она нас разогнала, чтобы не быть кучей. Тут я вновь испытала животный страх — второй раз в жизни. Самолеты что-то побросали, погремело, никого не убило. На Ладогу приехали вечером. Холодно. Достали зимние пальто. Спали прямо на берегу, под открытым небом. Все спали там. У мамы была шкатулка с табаком, она пошла к солдатам и поменяла табак на хлеб. Рано утром разбудили, всё было четко организовано, посадили с детьми на катер, ходко дошли до восточного берега, до Кобоны. При швартовке к причалу налетела фашистская авиация. Младшая сестра Ольга, ей было девять с половиной лет, успела выскочить на берег. Мать кричала в крик, пыталась сойти на берег, капитан не дал. Катер отошел от берега, стал барражировать, чтобы не попали бомбы. У пирса стояло несколько машин с трапами в кузов, чтобы грузить эвакуированных. Сестру пытались посадить в машину, но она не далась. После бомбежки залезла на горку — она была в красной шапочке — и оттуда стала махать нам рукой. Когда переехали Ладогу, были потрясены видом кошек, собак и полноценных мужчин: «Смотрите, смотрите, какой мужчина! Круглолицый!» Когда ехали в Уфу, стали выносить покойников — тех, кто переел продуктов: колбасы, яиц, картошки и т. п. Нам тоже дико хотелось есть, но мы уже знали от маминой сестры, что ни в коем случае нельзя много есть. И договорились с мамой — она не дает нам еды, мы не даем ей. …На Большой земле нас после поезда погрузили на пароход. Мы плыли по Волге, Каме, Белой. Я впервые плыла на большом пароходе по большим рекам. Начало лета, зелень, холмы, леса, песчаные косы, простор, деревеньки стоят, козы, коровы, мальчишки-пастухи с кнутами… Я смотрела на всё это, познавала мир и восторгалась им. Маму сразу взяли в судовой лазарет. У нее была сильнейшая дистрофия и несварение желудка. Нас предупредили, что мама может умереть, и мне как старшей (мне тринадцать, сестре десять, брату шесть), сказали, чтобы мы держались все вместе, не растерялись и просились в один детдом. Потом мама еще месяц пролежала в Уфе в больнице. Ее вылечила врач-татарка, такая чудная женщина! Она лечила своим методом, поила ее травами, снятым молоком, что-то из дома ей приносила — мед с теплой водичкой… В общем, мама поднялась… В эвакуации мама работала экономистом на комбинате, мы учились. Жили в комнатке с еще одной семьей. И вот однажды поздно вечером стук в дверь. Женщина с двумя мальчиками. Говорит по-русски, но я сразу поняла, что она немка. Лицо печально-извинительное, но старается держаться. Вот, говорит, мне посоветовали обратиться к вам — пустите на одну ночь переночевать. У меня прямо сердце в пятки ушло — до ужаса боялась немцев. По радио про них чего только не рассказывали! Мама не пустила — у нас просто некуда было ложиться, мы впритык на полу спали. А потом она нашла работу и устроилась хорошо, с немецкой обстоятельностью — цветочки на окошках, салфеточки… А что оказалось? Ленин в начале 20-х годов выписывал из Германии специалистов для развития русской промышленности, вот они с мужем и приехали. Мальчиков звали Авио и Радио. Но мужа с ней в те годы уже не было — где он был, не знаю. И еще о немцах. В конце ноября 1945-го мы возвращались из эвакуации — теплушка на десять семей. У каждой семьи ведро-горшок, мне как раз в дороге шестнадцать лет исполнилось, я жутко стеснялась на ведро ходить, а мы ехали от Уфы до Москвы две недели. И в том же направлении ехал эшелон с немцами — женщины, дети, старики, и все одеты на свой немецкий манер: клетчатые брюки, пиджаки, шляпы, трубки, у стариков резные палки. Эшелон догонял нас и вставал где-нибудь рядом на соседних путях. Немцы мерзли в дороге — они тоже ехали в теплушках. Что это были за немцы — не знаю. А мы с хохлушкой Аней из нашей теплушки добыли соли. Наворовали, попросту говоря, с открытой платформы на каком-то разъезде, где она розовела под брезентом. И меняли ее в дороге на разные мелочи. И вот отстали от поезда. Комендант станции посадил нас в немецкий эшелон, догонять свой. И посадил на открытую тормозную площадку, где ехал уже косматый старик немец. Ни он по-русски не понимает, ни мы по-немецки. Мы замерзли, как цуцики, он нам жестами показывает, что надо прятаться в вагон, второй от нас, там дверь не закрыта, иначе задубеем — ночь, холодно, ветер свищет, вокруг ни огонька, только его трубка тлеет. Короткая остановка, мы перебежали, забрались, поехали. Слышим — что-то по полу катается, как бревна. Пошли смотреть, а это трупы немецкие. Мы дверь откатили и со страху чуть не выпрыгнули на улицу… — Он специально вас туда послал? — Нет, он к нам сочувственно отнесся, ведь мы же замерзали, а в другие вагоны нас могли не пустить, да и мы побоялись бы — немцы для нас так и оставались чудовищами, хотя бы и в гражданском… Стоило ехать в Крым, чтобы столкнуться с блокадной темой? Стоило! И ответ на вопрос: ты выбираешь тему, или тема тебя выбирает? — ясен: всё происходит по взаимности, как в любви. Будет любовь, родятся и дети. Мысли крутятся вокруг фильма о «коридоре смерти» — несправедливо забытой теме. 30 сентября 2004 г. Зеленогорск. Кончается золотая осень. Блокадная тема выматывает. Влез в нее и, похоже, не скоро вылезу. Спасаюсь тем, что беру себя за шкирку, отрываю от бумаг и решительно иду колоть дрова, стричь газон или перекапывать грядку. Иногда езжу в лесок за старое финское кладбище — выковыриваю остатки черных груздей. Земля «размагничивает». В «Неизвестной блокаде» есть документы о хищениях и спекуляциях продуктами. Шайки торгово-аптечно-партийной принадлежности вылавливались и разоблачались каждый месяц. У них изымали огромные суммы денег, золото, драгоценности, продукты питания, отрезы шелка и сукна… Чем дольше длится блокада, тем жирнее навар. Никита Ломагин. «Неизвестная блокада»: Из донесений Управления НКВД СССР по Ленинградской области и городу Ленинграду Народному комиссару внутренних дел СССР Генеральному комиссару Госбезопасности товарищу Л. П. Берия СПЕЦСООБЩЕНИЯ Документ № 80, 6 октября 1942 г. Сов. секретно У спекулянтов и расхитителей социалистической собственности в сентябре месяце 1942 г. изъято: Наличных денег…… 601 243 руб. Облигаций госзайма….. 335 232 руб. Золотой монеты…… 1418 руб. Золота в изделиях….. 1 кгр, 755 гр. Золотых часов……. 62 шт. Продуктов питания….. 6,5 тонны И большое количество промтоваров, в том числе 2367 метров мануфактуры. ………………………… Начальник Управления НКВД ЛО комиссар государственной безопасности 3 ранга (КУБАТКИН) Из спецсообщений, декабрь 1941 года: Документ № 62. Домохозяйка Ковалева: «Я уже совсем было собралась помирать, да и ребятишкам было очень трудно, а сегодня утром проснулась, слышу, вся квартира гудит. Спрашиваю, что случилось, а мне говорят: „Такая радость — прибавили хлеба, теперь можно жить“. Сколько горя эти фашисты нам принесли, я сама готова идти их резать». Один из рабочих, пришедший на обед в ресторан «КВИСИСАНА», присутствующим сказал: «Немец хотел ленинградцев взять на измор, хотел изморить голодом, запугивал бомбардировками и обстрелами, но он ошибся, он не знает, кто такие ленинградцы. Ленинградцы такой народ особый, который за Родину, за свой город, пойдет на любые жертвы, но не будет сдаваться». Профессор Ленинградского электротехнического института связи Косман: «…Все идет и движется так, как надо, и чем хуже, тем лучше. Им удалось увеличить норму хлеба за счет экономии, образовавшейся из-за большой смертности в Ленинграде. Надо только запастись терпением. Сегодня умирает 30 тысяч людей, завтра 50 тысяч, а затем, когда 1/3 города вымрет, а коммунисты выедут, город экономически разрушится, тогда и наступит конец. Голод наш союзник. Пусть гибнут тысячи, десятки тысяч и тогда город будет сдан немцам». Из досмотренных военной цензурой писем в конце января 1942 года: «Уже пять месяцев нас пытают голодом. Я пью соленую воду с перцем. Ты представь, как можно жить изо дня в день на ничтожном куске хлеба, а больше нет ничего. Забыли нас наши вожди». В книге «Неизвестная блокада» — отрывки из выступления в феврале 1942 года секретаря Горкома партии А. А. Кузнецова (расстрелянного в 1949 году по «ленинградскому делу»): …мы сохранили народ, мы сохранили его революционный дух и мы сохранили город. Мы не раскисли. Мы знали, что 125 грамм хлеба не является необходимым прожиточным минимумом, мы знали, что будут большие лишения и будет большой урон. Но ради города — города в целом, ради всего народа… отечества, мы на это дело пошли и дух наших трудящихся сохранили — мы тем самым сохранили и город. Таким образом, наша русская национальная гордость, гордость ленинградцев не попрана и ленинградцы не опозорили земли русской. 1 октября 2004 г. Зеленогорск. «Блокадная книга» А. Адамовича и Д. Гранина: «Впервые в истории войн было применено в массовом масштабе древнее, как мир, оружие — голод. Немецкие ученые пищевики давали рекомендации: не выпускать никого за кольцо блокады, чем больше их будет, тем быстрее они вымрут от голода; не следует рисковать немецкими солдатами, еще немного и мы войдем в город совершенно свободно…» Слышал от одной спортивного вида дамы рассуждения: «Если бы советская власть не запрещала йогу, многие бы спаслись в блокаду, потому что голодали бы по системе, и вообще — очистили бы свои организмы. Кроме пользы ничего бы не было от блокады…» Ей возражал, подумав, одышливый мужчина: «При сорока градусах мороза любой йог загнется. Через две недели… Это факт, а не реклама!» 2 октября 2004 г. Зеленогорск. Дождь, темно, сильный ветер. В свете фонарей летят мокрые листья. Сижу за компьютером. Особенности новостей по приемнику — никаких особых новостей. Наговорят жути про крушения и катастрофы, а потом — погода и курс доллара на завтра. Два важнейших показателя. Словно всё население страны живет в чистом поле и работает в меняльных лавках. 4 октября 2004 г. Зеленогорск. Проснулся поздно — разбитый и подавленный. В глазах — песок. Позвонил на работу, сказал девчонкам, чтоб сегодня не ждали. Срочных дел нет, Центр работает по расписанию, вечером собирается литературное объединение Александра Кушнера, будут слушать новые стихи Александра Фролова. Бледное северное солнце, голубое небо. Плантация дубков, которую заложил на старой грядке, радует глаз. Дубков двадцать, высотой до колена, еще с листочками. На рощицу или аллею хватит. Где высажу — не знаю. Как говорят на востоке: «Желудь в кармане — твой. Не посадив его, жизнь дуба не присвоишь». Сажусь за работу. 5 октября 2004 г. Зеленогорск. Моросит дождь. Колотые березовые дровишки светлеют под навесом и радуют глаз. Бросить бы всё, жить на даче, гулять по заливу, слушать, как свистит ветер в парке, кутаться в куртку на причале и не отворачивать лицо от брызг. Жить на хлебе и воде, но писать. Навалять какой-нибудь грандиозный роман или сборник новых рассказов… И завести собаку — серую ездовую лайку с умными глазами, чтобы лежала по вечерам у печки, положив голову на лапу, и чутко дремала. А днем бы бегала по участку, гавкала, тявкала, вынюхивала, несла хозяйскую службу. И брать ее в лес, неспешно ходить с корзинкой, в которой бутерброд с маслом, луковица и коробок с солью, собирать грибы и ягоды. И вроде нет видимых причин, чтобы прекратить работу Центра и жить на вольных хлебах литератора. Всё дает нам Господь Бог. Только мы не замечаем Его даров. То гордыня распирает, то суета заедает, то придумаешь себе идею фикс вроде объединения писателей в единую общественную силу, и тратишь на эту идею несколько лет жизни. В моем дневнике всё реже события, и всё чаще — размышления и воспоминания. Обрастаю незаконченными рукописями. На фоне блокадной темы, многое кажется мелким — спорящие лица в телевизоре, заявления о выходе из союза писателей, кто-то кого-то обозвал графоманом на поэтическом вечере… Ярмарки тщеславия. Как говорит мой зять Скворцов: «Война начнется — станет ясно, кто главный». Даниил Гранин писал в «Блокадной книге», что общение с блокадным материалом привело их с Адамовичем к болезни, потере сил, депрессии. Верю. Только разбежишься по тексту глазами, вдруг — бац! — срыв, тормоз, сердце сжимается… Но иногда мелькнет и радостное: «Я с премии ГКО купила кофточку на рынке и пошла в ней на танцы в клуб железнодорожников». Или: «Купила на Невском бидончик газированной воды с сиропом. Пока путь после бомбежки ремонтировали, нарвала лепестков шиповника и набросала в воду — очень вкусно получилось!» Из Архива 48-й колонны ОРПК: Машинист И. Дорогинин: Кошек и собак ели? Ели! И всех съели! На Калининском рынке был черный рынок, за кирпичик белого хлеба отдавали котиковое дамское пальто. Откуда берут эти люди белый хлеб? Темные личности. Продают жареные крысиные лапки в уксусе — берут. Что деньги? Они обесценены. Эх, закурить бы! Подумал: дай-ка стану ловить крыс. Удалось поймать около десятка, ободрал шкурки, сварил на костре в железной банке… Четыре задних лапки поджарил на касторке, пробую. Идет хорошо! Продавал жареных крыс по 20 рублей за штуку — брали. Поймал несколько голубей на чердаке, сварил их, прямо — куриный бульон. Хорошо, что я тогда был неженатый… Главный кондуктор Беляев Г. М.: Я жил тогда на станции Мельничный Ручей, рядом у речушки — железнодорожная водокачка. Заметил, что мой сосед туда наведывается под вечер или ночью. Думал, диверсант. Выследил его. Оказывается, он ловил ондатр — они жили в приемном колодце — «мясо как у кролика», сказал он. Речушка тихая, вода чистая, стали вдвоем делать плотину, поставили сетки, и что же — рыбы поймали, а хлеба нет. В городе сменяли на хлеб. Отец, мать умерли, младший брат на фронте. Сестра в эвакуации. Я один в доме, пустил двух офицеров на постой — они меня и подкармливали. Сунулся в военкомат — выгнали. Сказали, на железной дороге нужен. А когда пошли продовольственные поезда, я на них работал: возили с Ладоги на Кушелевку. Там хоть какое-то добавочное питание в железнодорожной столовой было. Вот оно, добавочное питание. Инженер Финляндского отделения Октябрьской железной дороги Августынюк А. И.: Днем ходили обедать в столовую при станции Ленинград-пассажирский-Финляндский. Большой, некогда нарядный зал. В кассу тянется очередь. На стене вывешено «меню»: 10 декабря 1941 года Суп из серых капустных листьев, 250 грамм — 08 коп. Каша из дурандовой муки, 50 грамм — 12 коп. Вот и весь обед стоимостью в 20 копеек. Александра Ивановича Августынюка помню. Он дружил с отцом, несколько раз приезжал в Зеленогорск и был на отцовских похоронах. Осталась фотография — он сидит на лавочке, перекинув через руку светлый шевиотовый «пыльник». Отец в дачных шароварах из «чертовой кожи» и в рубашке с закатанными до локтя рукавами сидит рядом. И мне было тогда неловко за отца, что он такой грязный, дачный и вытирает руки об штаны… Первую брошюрку о «коридоре смерти» Августынюк выпустил в сорок четвертом — я недавно отыскал ее в Публичке. После войны тему стали спускать на тормозах. И спустили. 6 октября 2004 г. Петербург. В Шанхайском сборнике русской прозы «Звезды сверкают над рекой Невой» — мой рассказ «Космонавт». Фотографию потеряли при пересылке в Поднебесную. И как найдешь себя, если сплошные иероглифы? Собираюсь в Финляндию на культурный форум. Может, отвлекусь от блокадной темы в Турку. Утром выезд. Принципиально не беру с собой никаких блокадных книг. Ольга говорит, что мне в санаторий надо, а не на культурный форум. 7 октября 2004 г., четверг. Финляндия, Турку. Город Турку севернее Петербурга, а зима теплее, потому что — Гольфстрим. Пригревает солнце. Желтая листва деревьев, краснеют рябина и боярышник. Погода удивительно мягкая, как уютное заграничное пальто. В путеводителе сказано, что жителям Турку в результате долгого стояния русского гарнизона досталась вторая группа крови. Городской культурный центр на берегу небольшой реки Аурайоки. Современный дизайн врезан в архитектуру старой канатной фабрики. Красный кирпич, металлические балки и хвосты канатов обрамляют мрамор и стекло галерей, отражаются в цилиндрах кофеварок. Амфитеатр конференц-зала. Широкие ступени центра сбегают к воде — у пирса скрипит старинный барк, трепещут флаги. Вечером в шведском королевском замке тринадцатого века — прием. Сводчатые потолки, деревянные лестницы, портреты королевской династии Ваза, факелы, тени служанок в балахонах и чепцах. Под чилийские и французские вина обсуждаются фантастические проекты, вплоть до парашютных прыжков поэтов с Петропавловского собора. Я предложил трем финским писателям — Эйно, Вейно и Петри, которых знаю уже несколько лет, устроить конференцию по отводу Гольфстрима в наш Финский залив. Поставить на дне Балтийского моря специальные дамбы-рукава и повернуть часть теплой струи в Финский залив. Потеплеет и в Южной Финляндии, и в Питере. Эйно, Вейно и Петри одобрительно кивнули, одновременно показали по большому пальцу и предложили выпить за идею. Не уверен, что поняли, но выпили по полной и вновь побежали за бокалами с рубиновыми напитками. Постоянный обмен визитками. Несколько фраз, чоканье бокалов, глоток вина, кивок на прощание, улыбка — и бродишь по залам дальше. Раздав визитки и набрав чужие, пошел прогуляться вдоль реки. …Вернулся в гостиницу. В галдящем баре, завернувшись в клетчатый плед и водрузив босые ноги на кресло, сидел Петри, с которым мы собрались делить по справедливости теплый Гольфстрим. Он потягивал виски из бокала и выбирал сигару с подноса, который держал перед ним официант в сиреневом переднике. Выбрав сигару, Петри позволил официанту отчикнуть ее кончик, прикурил и выпустил облако голубого дыма. «Хей, Димитрий!» — убрав босые ноги, он пригласил меня в кресло и между делом сообщил, что ёкнулся в речку неподалеку от замка, но это ерунда, бывало и хуже. Слегка вымок. Всего-то по пояс. Взял такси, где водитель подложил ему под мокрый зад пластиковую пленку, и поехал в гостиницу. Пятница — святой для всех пьющих финнов день, тем более в Турку, где в жилах многих горожан течет русская кровь! Будешь в пятницу щелкать клювом, останешься без места. Но местечко в баре нашлось! Петри снял ботинки, повесил мокрые штаны на спинку стула и быстренько, чтобы не простудиться, заказал виски и сигару. Мы с ним немного поговорили о повороте Гольфстрима: «Для этого потребуется очень много денег! Где мы их возьмем?» Официант принес мне горячий чай. Я сказал, что под такую грандиозную идею денег даст любой сумасшедший миллиардер. «А где мы возьмем сумасшедшего миллиардера?» Я сказал, что, по моим наблюдениям, в России все миллиардеры — сумасшедшие, каждый по-своему. Петри прищурился, вспоминая что-то, хлебнул виски, и кивнул: «Я видел, как в Петербурге один господин дал швейцару сто долларов! Крэйзи!» Мы еще немного поговорили, Петри взял под мышку мокрые штаны, поправил плед на плечах и поплелся, дымя сигарой, в свой номер. На него никто даже внимания не обратил — подумаешь, ходит какой-то рыжий хмырь в семейных трусах. Еще Петри сказал, что его дядя написал книгу о финско-русской войне 1939 года… Пришел в гостиницу и стал листать «Неизвестную блокаду», которую в последний момент, как дурак, засунул в чемодан. 8 октября 2004 г. Турку. Православная церковь Святой Великомученицы Александры на ратушной площади оказалась закрыта. Ладный храм, ампир, 1846 года постройки. Приятно встречать за границей православный храм. …Вдоль набережной бежит голый мужчина с чайкой на голове. Никто не обращает на него внимания — все давно привыкли к голышу. Это памятник знаменитому финскому бегуну Пааво Нурми, обладателю девяти олимпийских медалей и двадцати мировых рекордов. Чайки полюбили бронзовую голову бегуна, что видно по белым подтекам на бронзе. Этот паренек, выросший в многодетной финской семье, покорял все дистанции от полутора тысяч метров до марафонской, за что ему в Финляндии установили три прижизненных памятника, а не так давно поставили оперу «Великий Пааво», где партию бегуна и его супруги исполнят суперзвезды европейского вокала, фамилии не помню. Но почему финский бегун отлит в бронзе без трусов, словно он выскочил из сауны и бежит к речке, лично мне непонятно. Я не уверен, что чемпионов-бегунов надо изображать в полном параде — в костюме-тройке, с ожерельем олимпийских медалей на груди, с кубками, вымпелами и грамотами в руках. Но почему без трусов-то? Какая, так сказать, художественная задача при этом решается, что показывается и доказывается этим древнегреческим обнажением?.. Неподалеку от Ратушной площади, на гранитном цоколе здания — оспины от осколков и мемориальная доска, комментирующая их происхождение: следы советской бомбардировки в июне 1941 года. Да, на Финляндию мы напали первыми. После речи Гитлера о начале войны против СССР, где в качестве союзников была упомянута Финляндия, наша авиация упредительно бомбила Турку, Хельсинки и другие города. Авианалеты были нешуточные. Расчет делался на то, что Финляндия оставит войска в казармах. С избытком набили гвоздей в крышку финского ящика. Но из ящика, взломав крышку, выскочил финский джин, то есть нож… По пакту Молотова — Риббентропа Германия отдавала на усмотрение СССР не только Прибалтику, восточную Польшу, но и бывшее Великое княжество Финляндское, находившееся до 1917 года в составе России и получившее самостоятельность по условиям Брестского мира. Гитлер просто сдал финнов. Но после того как СССР отодвинул свою государственную границу от Ленинграда к Выборгу, Германия стала подстрекать Финляндию к войне за утраченные территории. Академик Евгений Тарле считал, что Александр I совершил преступление, за которое заплатили кровью наши красноармейцы, брошенные холодной зимой 1939 году отодвигать государственную границу от Ленинграда. Дело в том, что в 1811 году царь Александр I, решив упростить себе жизнь, издал манифест о передаче в состав Великого княжества Финляндского Выборгской губернии, освобожденной от власти шведов еще прапрадедом — Петром I. Останься Выборг под русской короной, и границу двигать бы не пришлось. (Нечто похожее совершил через сто пятьдесят лет Никита Хрущёв, передав в год 300-летия воссоединения братских народов русский Крым сестре Украине — для удобства управления…) Финляндия вышла из войны лишь в сентябре 1944 года, когда фашисты были отброшены от Ленинграда, а советские войска вернули Выборг и Петрозаводск. Но как свидетельствуют биографы Густава Маннергейма, чей гранитный бюст стоит сейчас в Турку напротив величественного кафедрального собора, финский маршал начал чесать в затылке уже в 1943 году, после прорыва блокады Ленинграда. «Ну ее в сауну, эту войну! — подумал, наверное, Маннергейм. — А если Гитлер проиграет? Сталин тогда из всей Финляндии Карело-Финскую ССР сделает…» В результате Второй мировой Финляндия потеряла 12 % своей территории и лишилась выхода к Баренцеву морю — порт Петсамо (Печенга) и полуостров Рыбачий отошли к СССР. Финские безвозвратные потери — 89 тыс. военнослужащих и 2700 мирных жителей. Аптекарская точность в исчислении собственных потерь! Примерно столько же ленинградцев — 90 тысяч — умерли в несколько блокадных дней страшного декабря 1941 года. И финны, не будем забывать, участвовали в той блокаде. После окончания войны Маннергейма не привлекли к суду Нюрнбергского трибунала. Более того, он с разрешения Сталина уехал на лечение в Португалию (сначала товарищ Сталин предложил ему полечиться в Крыму, но Маннергейм сказал, что он психологически не готов к такой поездке). Подлечившись, Маннергейм тихо слинял в нейтральную Швейцарию, где и принялся за мемуары. О своем «вкладе» в ленинградскую блокаду он сообщает в них скупо, невзначай, мельком… Кстати, его соратник, президент Финляндии Ристо Рюти, оказался на скамье подсудимых еще до Нюрнбергского трибунала… И не такие уж финны были овечки, как их сейчас пытаются представить. Как сказал писатель-историк Даниил Аль: «Не вошли в Ленинград не потому, что город жалели, дорожили отношениями с Россией, а потому, что не дали им войти. Немцы не вошли, и эти прихлебатели носом в снег лежали». …Замечательный концерт в филармонии. Симфонический оркестр в пять десятков инструментов. Чайковский, Свиридов, Сибелиус, Дворжак. Во втором отделении — духовой оркестр. Мощнейший модерн. Белобрысый дирижер в черных кожаных штанах и белой рубашке. Тромбоны, саксы, флейты, трубы разных калибров — сверкнули и грянули так, что мороз пробежал по коже. Ничего подобного в России не слышал. Исполнительская культура — высочайшая, артистизм — блестящий. Это была музыка! Духовые инструменты требуют сопутствующего действия — и оркестр его давал. Вставали, садились, снова вставали. Солист-дирижер, взяв тромбон, выходил на авансцену и, широко расставив ноги в кожаных штанах, выдувал фантастические петли и арканы, вытягивающие душу. Колоссальный драйв! На обратном пути наши музыковеды сказали, что на Западе таких исполнителей много. «Как-то раз хотели их пригласить, да денег много запросили…», — сказал кто-то знающий, когда мы гурьбой возвращались из филармонии по пешеходной зоне. Я весь вечер вспоминал эту музыку. Вечером гуляли по набережной. Легкий туман. Золотые липы. Вода в канале, как старинное серебряное зеркало. С побережья Балтики открывается вид на архипелаг Турку: плещется зеленое море, бежит прогулочный кораблик, вырезая пенную дугу. Островки с желтыми мазками осени, белые катера у пирсов, коричневые домики. Некоторые островки — с лесную полянку. Деревянный причал, ступени, фонарики. Круглится беседка. Бодрится цветочная клумба. На пригорке бесстыже раскинулась широкая лодка. И стройные кусты можжевельника — лесная стража. Даже богатейшие люди Финляндии не строят себе поместий, как наши банкиры, эстрадные певцы или начальники пожарной инспекции. Финляндия по данным ООН, менее всего коррумпированная страна. Народ законопослушный. Мы, если не ошибаюсь, входим в первую десятку по коррумпированности. 9 октября 2004 г. Турку. Чиновники Евросоюза пытаются промывать нам мозги для инсталляции общеевропейских ценностей: толерантность, гражданское общество, дорожная карта культурного процесса… Промывка имеет некоторый успех. На трибуну вылезает наш большой писатель и заявляет в своем докладе, что запах демократии он впервые ощутил вместе с запахом жвачки и финского шерстяного костюма, который ему подарил финн в кемпинге «Репино» в начале семидесятых. Этот финн ухаживал за его девушкой, но потом они подружились — ходили втроем в ресторан «Олень», и однажды… В общем, такая хрень, что слушать стыдно. Похоже, уступил девушку за старый костюм. Лучше встать и уйти, что я и сделал. Отель «Сокос». На завтрак и ужин ходим в соседний ресторан, через улицу. На наших глазах рыжеватый финн, похожий на артиста Леонова, за два дня переложил кусок подземной трубы в пяток метров. В одиночку! Этот простоватого вида финн заменил трубу, закопал траншею, восстановил тротуарную плитку, пропылесосил и тихо исчез. Сказочный трудяга. Ему пропеллера за спиной не хватает. Финляндия — страна невидимых трудяг. В будний день народу на улицах почти нет, но всё в полном порядке, всё сделано. Реформатская мораль: «Богу угодно, чтобы ты трудился». У нас почему-то распространено мнение, что Богу угодно, чтобы мы бездельничали, воровали, пили, как чесоточные лошади, грешили как можно больше, а потом бились лбами об пол и страстно каялись. Мы даже оправдательную присказку себе придумали: «Не согрешишь, не покаешься, не покаешься, в рай не попадешь!» У финнов не так. Всю неделю они ударно работают, а в пятницу вечером начинают не менее ударно пить. И пьют до закрытия ресторанчиков. Но уже в субботу и воскресенье с кряхтением смазывают велосипедные колеса, реставрируют старинную бронзу, надевают шапочки с козырьками, гуляют с детьми и женами, вспоминают, как лихо оторвались накануне вечером, потягивают бледноватый кислый квас и с надеждой смотрят в будущее: каких-то пять дней отработать, и снова можно выписывать кренделя и вышивать гладью. Сегодня мы с Петри сидели в баре и говорили о зимней войне 1939 года. Его дядька, написавший книгу, был в те годы мальчишкой, но повоевать успел. Петри лет тридцать пять, рыжий, вихрастый, слегка полноватый. Я признал, что Карл Густав Маннергейм, бывший русский генерал, был достойным противником. Точка. Но удивительно, Петри, что в последние годы Карла Маннергейма у нас превращают, чуть ли не в национального героя России! О нем пишут книги, снимают фильмы… Его участие в войне обставляется самым благородным образом. Будто он воевал с СССР чуть ли не понарошку, не шел на Ленинград, чем спас его от разрушения, и вообще, был тайным другом Советского Союза. Дошло до того, что в Зеленогорске один из ресторанов назвали «Маннергейм-Холл» и в фойе поставили бронзовую голову Маннергейма! — Петри, ты бы хотел, чтобы в финских кабаках, например вот здесь, — я ткнул пальцем в угол бара, — стоял бюст Сталина? — Иезус Мария! — перекрестился Петри. — Нет, не хотел бы. — А маршала Жукова? — наседал я. — И Жукова не надо! Нам своих героев хватает… — А нашим дуракам почему-то не хватает…* Петри сказал, что финны воевали на стороне Германии, но никогда не были фашистами. Но и СССР, сказал я, отнесся к Финляндии по-соседски: это была единственная страна из числа побежденных во Второй мировой войне, на чьей территории не стояли оккупационные части. Ханко не в счет — то была аренда. И продукты в 1945 году Советский Союз поставил в голодающую Финляндию, несмотря на недовольство своих граждан, о чем написано в «Неизвестной блокаде». Петри впервые слышал об этом. Я подарил Петри бутылку водки, он мне — книгу своего дяди на финском языке. Обнялись. В Питере еще увидимся. Нам Гольфстрим разворачивать. 12 октября 2004 г. Петербург. Смотрю в окно и радуюсь. Минувшей ночью кувалдами разбили железобетонный забор, которым строители заперли наш дворик. Случись пожар, ни одна пожарная машина не въедет. За два года у нас было всё: общественные слушания, суды, запросы, пикеты с флагами города и транспарантами у районной администрации… Сосед по лестничной площадке с самого начала отказался от любых подписей и протестов: «Что я, вчера родился, что ли? Строители кого хотят, того и купят! Не советую даже время терять. Решили, значит построят!» И вот двор перекрыли забором. Я звонил в МЧС, пожарным, дежурному по району — везде посылали подальше, но вежливо: «Вы же не горите? Вот когда загоритесь, тогда и звоните!». Мы притащили ломы, замасленные буксирные веревки, две кувалды, и начали бить. Бить надо в одно и тоже место, с оттягом, чтобы кувалда не отскакивала, а липла к бетону. Били по очереди, по пять-семь ударов. И я побил с удовольствием. Через несколько минут, к нашему ликованию бетон треснул и появилась дырка — сначала размером с блюдце, затем с тарелку, затем с блюдо, а там и физиономии охранников, которые пугали нас газовыми пистолетами, замелькали, как в телевизоре. «Здорово, ребята! — кричим. — Сейчас мы вас обнимем!» Они убежали к своей будке на 4-ю линию, вызывать подмогу и жаловаться начальству. В общем, разбили две секции железобетонного забора. Били кувалдами, сдвигали ломами, опрокидывали, привязав к монтажным кольцам веревки. Седой сосед Пирожков сказал, что наша победа напоминает ему прорыв блокады Ленинграда. В Гражданском кодексе сказано, что восстановить нарушенные гражданские права можно прямым действием. Тебе перекрыли, допустим, кислород, а ты взял и оттолкнул руку, которая перекрыла. Особенно это касается права человека на жизнь, сохранность имущества и безопасную среду обитания. Как раз наш случай! Такое ощущение, что из нашей страны, из народа, вынули стержень. Так бы и дал по соплям нашим уродам на джипах! Ничего, кроме личного богатства знать не хотят… И наша губернаторша тетя Валя клялась и божилась перед выборами, что остановит «эту безумную уплотнительную застройку». Строители увезли остатки разбитого забора. Затишье. Надолго ли? 15 октября 2004 г. Петербург. Звоню профессору Юрию Беспятых, коллеге-писателю. Рассказываю, как разрываюсь между книгой о своих далеких предках, которую готовлю в печать, и подготовкой военно-блокадного фильма. Профессор зевнул: — Выпиваешь с ними? — Не понял… — Ну, мысленно, мысленно… — Я вообще уже три года не пью. Ни мысленно, ни натурально — ты же знаешь. Врачи запретили. — А я люблю выпить со своими персонажами, — говорит профессор. — Много нового от них узнаю…. Юрий Б. говорит, что перепил со всем окружением Петра Великого. Он знает десяток староевропейских языков, на которых говорили предки нынешних европейцев. И вот — нальет две рюмки, мысленно чокнется с историческим лицом, которое в данный момент изучает, и начинает беседовать и расспрашивать. — Круче всего я выпивал с Виллимом Монсом! — смеется Юра. — Он мне много наговорил! — Голландский посланник? — Ну да. Любовник Екатерины, которому Петр велел отрубить голову и поставить на колу напротив ее спальни. Вот такое изучение истории. Машина времени на дому. У Юры выпуклые, как гантели, бицепсы на худощавых руках. Мы с ним одногодки — 1949-го, и я завидую его спортивной форме. Такими руками, наверное, Шерлок Холмс, не особенно напрягаясь, завязывал узлом кочергу в одном из рассказов. Он мастер спорта по спортивному пятиборью. Когда профессорам в ельцинской России почти ничего не платили, он ходил по богатым баням и зарабатывал борьбой на руках — армрестлингом: его щуплая фигура вводила в заблуждение бандитских качков. Борьба на руках шла в положении лежа на животе, чтобы уровнять весовые преимущества состязающихся. Юра клал ухватистые бугристые руки охранников под вой толпы, и на него начинали делать приличные ставки. Главное было вовремя смыться с выигрышем и не давать банщикам засветить себя… Года три назад мы с Юрой Б. и Александром Кушнером ездили выступать в город Волхов и побывали на Волховской ГЭС — пионере ленинского плана ГОЭЛРО. Там еще работают шведские турбины, установленные в двадцатых годах прошлого века. Весь персонал станции — 23 человека, включая водолаза. Водолаз чистит решетку верхнего бьефа от мусора и утопленников, которые обязательно бывают в Волхове, особенно много по весне — ладожские рыбаки с зимними удочками, гуляки в ботиночках и костюмах. Водолаз сказал, что по весне работа у него нервная. Без пол-литры день не заканчивается. 17 октября 2004 г. Зеленогорск. Слово «удобрить» помимо агротехнического значения имеет другой смысл — сделать человеческую душу доброй. Священник пел во время благодарственного молебна по поводу причастия. «И удобри наши души…» Ветка рябины в синей вазочке на окне. Лучик солнца, как отблеск свечки, на деревянной стене. Теплый был день. 20 октября 2004 г., среда. Петербург. Звонила Таня Конецкая. Торопила со статьей для сборника воспоминаний о Викторе Викторовиче. Конецкому я обязан многим. Если смотреть, прищурившись, из нынешнего времени в те далекие семидесятые, то Конецкий развернул меня, глупого, безвольного, пьющего, к правильной жизни, его путевые заметки спасли от уныния, показали, как надо писать. Он был прав: «Истинная проза есть открытие для людей реальной возможности более достойной жизни». Статью заканчиваю… Герой нашего времен 1 … Чертовски трудно написать о знакомстве с Конецким так, чтобы было написано о Конецком, а не о себе рядом с ним. Ибо бес не дремлет, а подталкивает тебя примазаться к всенародно любимому писателю и нашептывает в самое ухо, чтобы ты немедленно сотворил воспоминания в стиле: «Вот мы с Виктором Викторовичем однажды…» Или еще круче: «Помню, Викторыч меня спрашивает: а как ты думаешь…» Но, чур меня, чур! Попытаюсь не сбиться с курса. 2 Не будет преувеличением сказать, что со времен Василия Теркина русская литература жила без народного героя. Героев-персонажей хватало, но ни один из них не стал любимым, с которым не тягостно и помолчать, и водки выпить, и попасть в переделку в штормящей Атлантике. Герой-рассказчик Конецкого буквально с первой книги путевой прозы «Соленый лед» стал таким героем. Героем нашего времени. ‹…› Это было начало семидесятых, я пописывал в городские газеты юморески, сотрудничал внештатником в «Известиях» и был напрочь лишен какой-либо литературной компании. То, что печатали журналы, мне категорически не нравилось; то, что я изредка пытался предлагать журналам, не нравилось им. Иными словами, мои представления о жизни сильно расходились с представлениями о жизни работников толстых и тонких литературных журналов. Мрак, жуть. И зачем я только втянулся в это писательство!.. Выражаясь в образах того времени, проза Конецкого молнией расколола тьму, и я разглядел вокруг себя реальные очертания мира. Оказывается, писать-то можно! Вот она жизнь! Вот ее красота и ужас! Ах, какой замечательный писатель, как я его люблю!.. К тому времени я уже перетряхнул две районные библиотеки и прочитал всё, написанное Конецким. Выводы я сделал самые оптимистические и мобилизующие: «Писать не только можно, но и нужно! И нужно попытаться познакомиться с выдающимся писателем!» 3 Вскоре знакомство и состоялось: в апреле 1974-го мне удалось пригласить Виктора Конецкого на встречу с преподавателями, студентами и аспирантами ЛИВТа — Ленинградского института водного транспорта, где я уже работал на кафедре технологии судостроения и судоремонта. Поклонников творчества собралось человек десять — все студенты рванули в общежитие на площади Стачек, где в тот же день и час должен был выступать неведомый мне сатирик Жванецкий. Конецкий на встречу опоздал. — Это виноват не я, а советская власть! — иронично заявил он, поднимаясь по ступеням главной лестницы. — Она в свои пятьдесят семь лет не может организовать ритмичную работу городского транспорта! Секретарь комитета ВЛКСМ Паша Чудников слегка присел от испуга и быстро оглянулся: не слышит ли кто? Я тоже почувствовал некоторую неловкость за гостя и его суждения. Конецкий был в ярком клетчатом джемпере под пиджаком, много курил и тряс чубом. Героем без морской формы он не смотрелся, это уж точно, но то, что говорил, звучало для нас откровением… После встречи мы завели Конецкого в редакцию многотиражки «Советский водник» и мне удалось взять у него интервью. Говорил он свободно и, выражаясь языком недалекого будущего, как-то по-диссидентски. В некоторых местах его речи главный редактор газеты делал мне страшные глаза, и я выключал кассетный магнитофон «Романтик», но вихрастый писатель махал рукой: «Да бросьте вы! Я ничего не боюсь! Это всё пустяки!» Интервью напечатали в двух газетах — во всесоюзном «Водном транспорте» и многотиражке «Советский водник». Перед этим Конецкий исчиркал предъявленный ему для визирования текст со словами: «Этой хреновины я не говорил! Этой хреновины я просто никогда сказать не мог!» Его замечания касались в основном красивых, как мне казалось, оборотов, которые я вложил в уста интервьюируемого. Надавав мне таким образом по башке, Конецкий несколько смягчился и, угостив чаем, выслушал мои сбивчивые мечтания о литературном будущем. — Во-первых, — нацелил он в меня палец, — мой тебе совет: делай биографию! Без биографии в литературе делать нечего! Во-вторых, — важно и «что сказать», и «как сказать». Но «что сказать» — важнее! Будет содержание — придет и форма. И третье: вот ты спрашиваешь про подражание. В частности, Конецкому Вэ Вэ. Да подражай на здоровье! Всё равно получится по-своему! Все мы начинали с подражаний кому-то!.. Выскочив в зазеленевший первыми листочками садик на улице Ленина, я радостно наддал ходу к своей холостяцкой комнате на Большом проспекте: дорабатывать интервью, пить сухое вино и думать, чем бы обогатить свою биографию. ‹…› 4 В декабре 1999-го собрался по писательской путевке в Международный центр переводчиков и писателей на греческий остров Родос. Зашел к Конецким попрощаться. — Смотри, не сглядуйся там, — с улыбкой предостерег Виктор Викторович. Он сидел на диване и постоянно курил. — Гречанки страстные женщины… — Что вам привезти, Виктор Викторович? — А привези нам ветку грецкого ореха! — Попробую… В Греции я все время вертел головой, пытаясь угадать дерево с орехами. Не нашел. Незадолго до отъезда нас повезли на экскурсию по острову, и микроавтобус остановился около красивого монастыря, лежащего в низинке у дороги. Белая колоколенка церкви утопала в зелени. Утреннее солнышко, золотистые сосны, стриженые кусты, поют птички, никого не видно. В церкви — резной деревянный иконостас шоколадного цвета. Прохладный полумрак. Я поставил свечи и подошел к священнику. Разговорились. Отец Виктор, оказалось, — бывший русский моряк. По молодости влюбился в гречанку, сбежал в Афинах с корабля. Свадьба не состоялась — родители невесты были против, ушел в монастырь, дослужился до настоятеля церкви. Батюшка был широкоплеч, румян, космат, бородат, и опрятная черная ряса с серебряным крестом сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский институт водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом: — Плавал? — Нет, судостроение-судоремонт. — А я пять лет на сухогрузе отходил, — улыбнулся батюшка. — Сначала четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим… — Отец Виктор, подскажите, где добыть ветку грецкого ореха с плодами. Меня Виктор Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали? — Виктор Викторович? — Батюшка сжал пальцами висящий на цепочке крест. Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение. — Етитская сила, прости меня, Господи!.. — Он возвел глаза к небу. — Мы же его книги до дыр зачитывали! А ты с ним знаком? — Он тревожно покосился на меня. — Как он поживает? Я сказал, что Конецкий поживает по-всякому — годы и тяжелая служба дают о себе знать, но держится бодрячком, у него выходят книги, недавно справил семидесятилетие… — Люблю! — Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел руки, словно хотел обнять писателя-мариниста. — Ой, люблю… Я напомнил про орех, он что-то быстро сказал служке и тронул меня за рукав: «Пошли!» Пока мы пробирались в дальний конец монастырского сада, отец Виктор объяснил, что грецкий орех уже уронил листву, плоды только в закромах и на базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева — кипариса, которую освятит в своем храме. Пусть, дескать, эта ветвь будет с Виктором Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья. Торопливо приковылял служка, протянул кривой садовый нож с костяной ручкой. Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и раскидистая ветка, усыпанная бугристыми шишечками, оказалась в его руке. — Во славу Божию! — Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял еще две веточки, поменьше. — Писатели — Божьи люди, как дети малые… Я и сам раньше в миру стишки кропал… Довезешь?.. Потом отец Виктор бормотал молитву перед алтарем, брызгал святой водой на ветви, махал кадилом, нетерпеливо сигналил автобус, и я думал о том, что недовольство попутчиков скоро забудется, но сделается доброе дело, и представлял, как обрадуются Виктор Викторович с Татьяной, когда я пройду по заснеженному двору и внесу в их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую ветвь, и расскажу ее историю. Так всё и получилось. Виктор Викторович был тронут рассказом, Татьяна радостно светилась, устраивая колючие ветви в просторную вазу. До Нового года оставались считанные дни. — Я тебе тоже подарок приготовил! — Конецкий принес веточку коралла и морскую ракушку с перламутровым отливом. — Коралл дарится на счастье! Держи! Это с островов в Индийском океане… — он произнес их короткое название. …Иногда я осторожно стучу белой коралловой веточкой о донышко раковины, напоминающей большое ухо, и раздается приглушенный костяной звук. Он напоминает удары камня о камень на мелководье. И мне никак не удается вспомнить название тех островов в Индийском океане, которое произнес тогда Виктор Викторович. Помню только его совершенно счастливую улыбку и радостные глаза Татьяны. 5 Человек колоссальной работоспособности. Подтверждение тому — его нескончаемая путевая проза, дневник всей жизни. Свыше пятидесяти изданных книг. Семитомное собрание сочинений. Огромный рукописный архив, хранящийся в Пушкинском доме. Его память на события и факты поражала и заставляла задуматься об особом, писательском складе ума. Человек удивительного такта и беспощадной резкости, мудрой проницательности и детской доверчивости. Своими книгами он спас престиж русской литературы в годы безвременья. Два звания четко прослеживаются в его жизни: звание русского писателя и звание русского морского офицера. Виктор Конецкий со своим обличительным талантом мог остаться в любом порту, и многие страны сочли бы за честь и удачу прислать за ним самолет. Но то, что годилось одним, не подходило ему. Воспитанник флота, Виктор Конецкий тяжело переживал его унижение и уничтожение в последние годы, его голос звенел от негодования и возмущения. Помню, зимой 2001-го я привез в Москву на общее собрание Кают-компании Движения поддержки флота приветственную телеграмму от Виктора Конецкого и попросил разрешения огласить ее. — Стоя! — раздалось в задних рядах. — Конецкого будем слушать только стоя! И зал Дома Советской армии, позвякивая наградами, дружно поднялся… Виктор Конецкий ушел из жизни тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось… Остались его книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими… И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу. «Никто пути пройденного у нас не отберет…» 3 ноября 2004 г. В «Литературной газете» вышла моя статья «В поисках утраченных предков». Редакция дала целую полосу под премьеру рубрики «Моя родословная». В поисках утраченных предков Каждый ли из нас знает, какая цепочка человеческих судеб тянется за ним в прошлое? Какими страстями были обуреваемы его предки? От какого «наследства» они отказывались в запале революционных схваток, какие заблуждения проклинали, очнувшись? И что оставили своим близким, какую память? Открывая новую рубрику, мы рассчитываем на участие в ней тех читателей и авторов «Литгазеты», чья жизнь обрела новый смысл в открытии своей родословной. Ни один человек не богат настолько, чтобы купить свое прошлое. Оскар Уайльд 1. Когда ушли отец и мать, я ничего не знал о своих родовых корнях и, возможно, жил бы спокойно, не оставь мне родители, писавшиеся в паспортах русскими, две довольно мудреные фамилии — Каралис и Бузни. На том историческом отрезке времени, когда не стало наших родителей, старшим братьям и сестрам тоже было не до генеалогических размышлений: как и весь советский народ, они смотрели в будущее: страна покоряла космос, освобождала Африку от колониализма, читала Хемингуэя и Евтушенко, физики спорили с лириками, и никто не хотел оглядываться в темное дореволюционное прошлое. В те времена портрет отца на Доске почета значил больше всех косматых-бородатых дедов в инженерных тужурках и барышень с вуальками. И вот, когда из восьми детей нас с сестрами осталось трое, я — самый младший, — вздумал найти ответ на вопрос о своем происхождении. Слава Богу, я знал имена-отчества дедов и бабушек! 2. Мой отец, Николай Павлович Каралис, железнодорожник и журналист, никогда не вспоминал о своем отце, словно его и не было. Зато он рассказывал о своем тесте, бородатом профессоре химии Александре Николаевиче Бузни. С его слов, наш дед по матери происходил из бедной крестьянской семьи и на деньги сельского схода добрался до Киева, поступил в университет, увлекся марксизмом, чуть не угодил на каторгу, но потом тихо осел в провинциальном Тамбове под надзором полиции, где построил на Астраханской улице дом, заведовал губернской химической лабораторией, растил детей и дружил с Иваном Владимировичем Мичуриным, обмениваясь с ним саженцами и научными идеями. Рассказывая об этом, отец, вступивший в партию в блокадном Ленинграде, обычно вскидывал указательный палец, особо подчеркивая участие тестя-деда в оппозиции к царскому режиму. Сам отец оказался в Тамбове в голодном 1918 году, куда из Петрограда эвакуировали детский дом, в котором его мама работала воспитательницей. Жили бедно, отец был старшим ребенком в семье, он окончил среднюю школу, стал работать репортером в газете «Тамбовская правда» и ухаживать за Шурочкой Бузни, дочкой молдавского самородка. Семья химика согласия на брак не дала, Шурочка вышла за другого, но мой будущий отец проявил настырность и через два года увез-таки мою будущую маму с ее первенцем Львом сначала в Кострому, а затем и в Петроград. Там и родились четверо моих старших братьев, две сестры и я. 3. В один из серых петербургских дней я поставил за стекло книжного шкафа свое богатство — три старинные фотографии. Бородатый химик в сюртуке — дед по матери. Юноша с ямочкой на волевым подбородке и опрятным ежиком волос — дед по отцу. Женщина со строгим лицом в мещанском платье и гребнем в волосах, напоминающим корону, — кажется, прабабушка. Мои предки. Кем они были, как жили?.. Они смотрели мимо меня, и нашим взглядам не суждено было встретиться. Затем сел за компьютер и отстучал справку для архивистов, в которой изложил всё, что знал о своих предках. Если не я, то кто же? Справка получилась до обидного куцей, и я дописал еще версии происхождения своей фамилии — прибалтийскую и греческую, а также приложил копию «Трудового списка» крестьянского деда-самородка, составленного им в 1933 году для Тамбовского собеса. Перспектив с этой линией, как мне казалось, не было никаких, но не пропадать же добротным документам. Дед родился в страшно далеком от меня 1860 году, за год до отмены крепостного права. Я родился на макушке следующего века, в один год с нашей атомной бомбой. Между нами несколько войн и революций, коллективизация и индустриализация, репрессии и выселения, крестьянские мятежи и голод… Что я мог вызнать? Из какой молдавской деревни его, смуглого лобастого паренька, отправили учиться в Киевский университет? Допустим, вызнаю. А что найдешь на деревенском погосте чужого уже государства?.. Ничего. По нему, быть может, уже бежит асфальтовое шоссе в районный центр. 4. Результаты предварительных архивных поисков, которые провело частное генеалогическое бюро, ошеломили меня. Они не лезли ни в какие ворота семейных легенд. Выяснилось, что дед Бузни, крестьянский самородок, происходит из родовитых молдавских бояр, чья поколенная роспись велась с 1611 года, а в 1820 году, уже после присоединения Молдовы к России, их род был внесен в высшую шестую часть дворянской родословной книги по Бессарабской губернии Российской империи. Вот тебе и дедушка-марксист, друг Мичурина! Я мысленно снял шляпу перед родителями-конспираторами! Правда, участие деда в революционных делах подтвердилось. Будучи гимназистом и членом каменец-подольской организации «Народная воля», мой будущий дед в 1880 году «переписывал и распространял прокламации, призывающие к неповиновению верховной власти», а при «арестовании проглотил ключ от шкафа, в котором оныя хранились». Ссылка в Иркутскую губернию была заменена по ходатайству суда шестью месяцами тюремного заключения, уже отбытыми во время следствия. Сведения о революционных делах деда Бузни нашлись в Украинском государственном историческом архиве, который прислал мне копии протоколов допроса, в биографическом справочнике «Молодежь и революция» и в газете «Киевлянин» за август 1880 года, печатавшей отчет о заседании военно-окружного суда. В газете были даже даны словесный портрет моего деда-гимназиста и его манера держаться. Конечно, всё это выяснилось не сразу, не в один день. На первых порах я пользовался услугами частного генеалогического бюро, рассылал веером запросы, сидел в архивах и библиотеках, штудировал историю Румынии и Молдовы, перечитал кучу справочников, энциклопедий и даже исторических романов. Нам с женой пришлось дважды съездить в Молдову, где на берегу Днестра сохранились пять сёл родовой вотчины Бузни, знакомиться с местными историками и краеведами, мотаться по церквям и монастырям, просматривать и копировать исповедальные книги сельских церквушек, поутру, до жары, соскабливать с могильных крестов мох, переписывать и фотографировать надписи. Но и находки были замечательные! В церкви села Кременчуг Сорокского уезда, которую строил мой пращур, мы вместе с председателем сельсовета Анатолием Пынзарём, в доме которого мы с женой остановились, нашли в списках прихожан и его, и моих предков. Его прадед числился отставным солдатом и старостой церкви. И мы обнялись с Анатолием на зеленом берегу Днестра, как обнимались в Пасху наши с ним предки. А потом также обнялись на гранитной набережной Невы, когда он с семьей приехал к нам в Питер. И Молдова стала жить во мне теплыми воспоминаниями о щедрой земле и людях. 5. Если первый дед в силу своего дворянства подарил мне поколенную роспись сразу до 1611 года, то с дедом, чью фамилию я носил, всё оказалось значительно сложнее. По одной из версий, исходившей от старшей сестры, дед по отцу был то ли престижным архитектором, сбежавшим в буржуазную Польшу, то ли извозчиком, умершим в пыльных лопухах по дороге за водкой. Поэтому, дескать, папа и не любил распространяться о своем родителе. Были и другие версии, но о них умолчу. Сначала, в силу возможного греческого происхождения моего предка, генеалоги просмотрели картотеку МВД Российской империи, содержащую сведения о перемене подданства выходцами из различных стран (в т. ч. — Греции) за 1797–1917 гг., и обнаружили, что «Каралисы в ней не числятся». Иногда мне хотелось поклониться бюрократам Российской империи! И воспеть гимн архивариусам! Какая огромная машина тикала шестереночками министерств, губерний, уездов, колесиками департаментов, рождая циркуляры, справки, сводки, ведомости и высочайшие повеления… В наше время всеобщей компьютеризации справку о том, что ты желтухой в прошлом году не болел, фиг получишь, а тут — меняли ли твои предки вероисповедание два века назад, въезжали ли они в Российскую империю — пожалуйста, смотрите, вникайте. Класс! Затем частные сыскари слегка прокололись: нашли моего деда в справочнике «Весь Петроград» за 1917 год (он снимал квартиру на углу Невского проспекта и Пушкинской улицы), но не разглядели мелкую надпись, означавшую его общественное положение, и сообщили мне, что «род занятий, к сожалению, не известен». И я год с лишним искал деда окольными путями — через газеты, в которых печатались списки выборщиков при выборах в городскую и Государственную думы, добывал закладные дела по дому на Невском проспекте, где обычно перечислялись все жильцы с указанием статуса и вносимой квартирной платы. Просмотрел в архивах всё, что касалось архитекторов и извозчиков, — ноль! Дед сам вышел ко мне навстречу — ткнувшись в руки этим самым справочником «Весь Петроград» за 1917 год, и я с помощью лупы и библиотекаря Библиотеки Академии наук расшифровал ту мелкую надпись, которую пропустили частные архивисты: «прчк» — означало поручик! Вот тебе и извозчики с архитекторами! Но теперь требовалось убедиться, что найденный в справочнике поручик с совпадающими фамилией, именем и отчеством является моим дедом. Нам, как говорится, чужого не надо, но и своего не отдадим! Военно-исторический архив довольно быстро прислал мне «Полный послужной список штабс-капитана 93-го пехотного Иркутского полка Каралиса Павла Константиновича», составленный на пятнадцати листах в августе 1917 года, и по именам детей и жены я убедился, что это мой дедушка. Коротко. Начал Первую мировую войну прапорщиком запаса, закончил штабс-капитаном. Командовал ротами. Пять боевых орденов. Был в мясорубке под прусским городом Сольдау, где полегли тысячи русских солдат и застрелился командующий армией генерал Самсонов. Там дедушка получил свой первый боевой орден — Святой Анны с надписью «За храбрость». Ранения, контузии. Последнее фронтовое дело — участие в наступательных боях на реке Стоходе, где он «в бою у фольварка Эмилин от разрыва бризантного снаряда получил контузию правой половины головы и ног». Эвакуация с театра военных действий. Госпиталь. И — «назначен для занятий в техническую часть Главного артиллерийского управления». 6. Последняя запись в личном деле: «В службе сего штабс-капитана не было обстоятельств, лишающих его права на получение знака отличия беспорочной службы или отдаляющих срок выслуги к оному знаку». Я почувствовал, как расправляется моя грудь, словно это было сказано про меня лично, а перечисленные ордена были моими собственными орденами… Я взял фотографическую карточку моего будущего деда с надписью на обороте: «Горячо-любимой бабушке от Павла Каралис» — и поцеловал ее. Ему лет семнадцать. Курточка со стоячим воротником, вдумчивые глаза, волевой подбородок, ежик волос. Мог ли он знать, как всё обернется в России, за которую он бился три года на разных фронтах? Но куда мог деться царский офицер, живший в лихом семнадцатом году на Невском проспекте? Подался в Белую гвардию? Мимикрировал в извозчики? Расстрелян при зачистке домов на Невском проспекте? Еще раньше из Большого дома ответили, что в их архивах дел по Каралисам нет. Но, как объяснил знающий человек, расстреливали и без составления списка, за найденную в квартире офицерскую шашку, за френч, за офицерскую фуражку, за образ жизни. И кто были его родители? В военном послужном списке деда обнаружилась куча полезной информации, в том числе место учебы: ремесленное училище цесаревича Николая, и мне удалось найти в городском историческом архиве его личное дело с оценками на выпускном экзамене, наказаниями за дисциплинарные взыскания и свидетельством о рождении, в котором указывались его родители, то есть уже следующий слой моих предков — прадед и прабабушка. Они оказались католиками. На первой странице личного дела шла надпись: «Сын фельдфебеля, убиенного во время крушения Императорского поезда в 1888 г.» Вернувшись домой, я бросился наводить справки — что это было за «крушение Императорского поезда в 1888 г.», унесшее жизнь моего прадеда — Константина Осиповича Каралиса. Нашел. Местечко Борки под Харьковом. Всё царское семейство во главе с императором Александром III благополучно спаслось. Погибли двадцать один человек, в том числе мой прадед — кондуктор 2-го класса, отставной фельдфебель сто одиннадцатого Донского пехотного полка, георгиевский кавалер, уроженец Вилькомирского уезда Ковенской губернии. Как я понял, литовец, скорее всего, из крестьян. В газетах тех лет подробно описывались и траурная церемония с факельщиками, и место погребения прадеда — римско-католическое кладбище в Петербурге, ныне не существующее. В один из воскресных дней я поехал к этому гектару земли, упокоившему предка, и, шурша опавшими листьями, прошелся меж свежих гор щебенки. В окошке костела, под сбитым крестом, чистили перышки два сизых голубя. Я постоял, запоминая их, запоминая серую махину костела, и положил четыре осенние астры на обломок камня, торчащий из земли. Я стал дальше наводить справки о прадеде: писать запросы в архивы, нашел через Интернет небольшой литовский городок Укмерге (бывший Вилькомир), списался с местным отделом культуры, попросил помочь в поисках, дело по-доброму закрутилось… 7. Шестой год я собираю сведения о фамильных кланах, обитавших в разных уголках земного шара: в придунайских княжествах — Молдове, Валахии и Трансильвании, в Греции, Венгрии, Турции, Речи Посполитой, Великом княжестве Литовском, Петербурге, Москве, Тамбове, Пошехонье, Парголове и слободе Колпино Царскосельского уезда Петербургской губернии, на берегах Дуная и Днестра, Прута и Дона, Невы и Днепра, маленькой речушки Швентойи (что по-литовски значит Святая), в Бразилии и Америке; в гудящих густым колокольным звоном городах Поволжья. Попадаются помещики и народовольцы, поденные рабочие и крестьяне, бояре и подмастерья, семинаристы и гимназисты, георгиевские кавалеры и заключенные. Есть принц и принцесса. Есть полный список приданого, составленный бабушкой принцессы в 1806 году; известны надгробные надписи на всех трех могилах, но до наших дней дошел только обелиск принца — его звали Алексей Карагеоргиевич, фигура, более приметная в русской, чем в сербской истории. Есть девушка-служанка, ставшая женой потомственного дворянина — моя бабушка; есть почетные железнодорожники и журналисты; секретные доктора наук и люди с четырьмя классами образования. Есть великий логофет и его внук великий армаш: первый был главным боярином в княжестве Молдова, канцлером и хранителем государственной печати, второй — возглавлял личную охрану господаря и заведовал в княжестве рабами и полковой музыкой. Встречаются предводители дворянства и монахи. Найдутся исправники уездов Российской империи и митрополиты, летописцы целых народов и «бедный кондуктор, молящий о помощи» из-под обломков царского поезда. Следы моих ушедших на небеса конфидентов обнаруживаются в повстанческих землянках Тамбовщины 1921 года и в скучных меблированных комнатах Петербурга, в литературных салонах Серебряного века русской поэзии и в бараках советского периода. Есть католики и православные. Православных больше. Когда-то они строили и разрушали церкви, стреляли на жаркой лесной дорожке из-под саквояжа с деньгами в бандита-дворянина Котовского, считая его хвастуном и парвеню, разбивали чужие семьи и создавали собственные, восставали против большевиков и состояли в большевистской партии, готовились свергать царизм и спасали царей ценой собственной жизни. Совершенно фантастической выглядит присланная мне статья из румынского исторического журнала, свидетельствующая о том, что у моей матушки, тушившей в блокадном Ленинграде зажигалки на ночных крышах и хитростью поймавшей немецкого ракетчика, единые предки с тринадцатью королевскими династиями Европы и, кажется, уже несуществующим императорским домом Бразилии. Великое смешение народов и сословий во флаконе одной ленинградско-петербургской семьи… 8. Если вдуматься, я стою на вершине гигантской, растущей из глубины веков человеческой пирамиды. Подо мною, расширяясь в геометрической прогрессии, бродит многоэтносный конгломерат, исчисляемый миллионами предков. Там клубятся дымы былых сражений, слышится стук конских копыт и влюбленных сердец, гремят пушки и свистят пули, льются слезы радости и горя, трещат на ветру знамена, бьют барабаны и звучат похоронные мелодии… Да, я вскрыл сундучок прошлого и разбогател. Теперь у меня миллионы предков и десятки ныне здравствующих родственников. Я стал причастен к историческим пространствам Евразии — от Атлантики до Тихого океана и от сотворения мира до наших дней. Эти земли политы потом и кровью моих праотцев, и в каждой европейской стране найдется, думаю, родственник. Надо только поискать. При этом я ощущаю себя русским человеком, великороссом, как на склоне лет писал в своей анкете мой дедушка штабс-капитан. Иногда я ощущаю, как миллионы предков смотрят на меня с надеждой и тревогой: не подведет ли в трудную минуту, защитит ли Отечество, не проспит ли страну? Смотрят мать и отец, смотрят старшие братья, смотрят, прищурившись из немыслимой дали, великий логофет Петрашко и пять братьев Бузни, главные военачальники Молдавского княжества. Смотрят две мои русские бабули — простые женщины, воспитатель детского дома и служанка, я уже перерос их по возрасту. И прабабушки-польки смотрят, и греческая прародительница не спускает, думаю, глаз… Они смотрят — у Бога нет мертвых, все живые. …Вот и мой отец — в черной железнодорожной шинели с погонами инженер-капитана, из которой мне в восьмом классе сшили полупальто. Фуражка с белым праздничным чехлом, буденовские усы, орлиный нос, улыбка. В блокадные времена — начальник поезда, политрук и по совместительству машинист паровоза. Почему же еще и машинист? Начальник поезда должен был вести состав в случае ранения или гибели паровозной бригады… Трасса Шлиссельбург — Поляны, за семнадцать дней выстроенная по торфяникам и болотам после прорыва блокады Ленинграда. Немец стоял в пяти километрах и бил по поездам прямой наводкой. Паровозная колонна № 48 Особого резерва НКПС — «коридор смерти», который требовалось называть Дорогой Победы. Не нами всё началось, и не нами кончится. Все вместе — мы нить, протянутая сквозь время… Повесть Дмитрия Каралиса «Записки ретроразведчика» о поисках фамильных корней опубликована в журнале «Нева», 2004, № 6. 26 ноября 2004 г. Вот и исполнилось 55 лет. К дню рождения вышли мои книги — «В поисках утраченных предков» и «Чикагский блюз». И пришло по электронке письмо из Москвы. Тема: неожиданные вести из прошлого Уважаемый Дмитрий Николаевич, Только что прочитала «Записки ретроразведчика» в электронном варианте. Потрясена, как мал наш мир. Меня зовут Гурьева Ирина Владимировна, моя прабабушка — Каролина Станиславовна Стрельчунас. Возможно, эта фамилия отпечаталась в Вашей памяти. Родной брат моей прабабушки, Станислав Станиславович Стрельчунас служил кондуктором в Императорском поезде и погиб во время крушения 17 октября 1888 г. У меня хранится листок правительственного вестника от 19 октября 1988 г. с сообщением о крушении. И меня всегда интриговало, что среди фамилий погибших есть две литовские — Стрельчуносъ и Каралисъ. О происхождении моих родственников я знаю ничтожно мало — литовцы, мещане, большая семья, родом из Ковенской губернии. Возможно, дружили с семейством Каралис, коль два литовца из одного района оказались на службе вместе. Да и похоронили их, видимо, рядом. Знаю также, что семья Стрельчунас жила в Петербурге в конце века, ходили в Литовский клуб. Обязательно перечитаю все письма с тех времен, может быть, они расскажут что-то новое. Мне всегда хотелось узнать побольше о своих корнях, но никаких активных действий я пока не предпринимала. Пыталась найти информацию через Интернет — но всё зря. И вот неожиданно! Такой подарок! Ниточку эту постараюсь размотать. Быть может, Вы мне подскажете, как за это сложное дело взяться, к каким специалистам обратиться. Буду Вам очень признательна за любую информацию. С нетерпением жду от Вас вестей. Мои 55 справляли в Центре. Никакого ощущения рокового рубежа и пугающего озноба, как в день 50-летия, не испытал. Со старостью и смертью не заигрываю. Хороший возраст, он мне нравится. Борис Стругацкий удивился: «Дима, вам уже пятьдесят пять! Это так много! Через пять лет будет шестьдесят — критический возраст для прозаика! После шестидесяти уже почти не пишется…» Конецкий, подарив в 1998-м «Неву» со своим рассказом, помню, проворчал: «В шестьдесят лет прозаику надо отрубать руки, чтобы не было соблазна марать бумагу!». И надписал: «Никогда не пиши так плохо, как я!». Рассказик назывался «Огурец на вырез» и выглядел весьма элегантно. Но Конецкий не мог не поворчать в порядке самоиронии. Насчет отрубания рук. Насколько я знаю, пока никому из пишущей братии и мизинца не отрубили — рубят, так головы. Или ставят к стенке. В лучшем случае сажают в тюрьму. Отрубать руки — мелко и унизительно для творческого человека. Некоторые блестяще пишут и в восемьдесят лет. Только блеск бывает разный — платиновый, золотой, стеклянный… Вот ребята, с которыми я ходил в мастерскую молодой прозы Евгения Кутузова: Валерий Суров (после Кутузова руководил мастерской, умер), Акмурат Широв (родом из Туркмении, погиб в перестройку), Вячеслав Шориков, Павел Молитвин, Алла Сельянова, Алексей Грякалов, Павел Марков-Черанев (стал священослужителем в Новгородской области), Александр Новиков, Илья Бояшов, Владимир Рекшан, Елена Дроздова, Владимир Соболь, Людмила Волчкова (умерла), Юрий Лебедев, Андрей Измайлов, Саша Андреев, Сергей Носов, Николай Жильцов (умер), Виталий Кржышталович, Сергей Янсон (умер), Андрей Жуков, Сергей Федоров, Дмитрий Кузнецов… — из каждого мог получиться хороший прозаик, каждому было, что сказать… Но остались в литературе единицы — всех растрясло злое коммерческое время. Особняком — удивительный прозаик Николай Шадрунов — он вступил в Союз писателей в пятьдесят с лишним лет; но о нем не хочется второпях. Был еще семинар фантастов Б. Стругацкого. Когда Золушку фантастики выпустили из подполья, она почему-то сразу пошла на панель. Сохранили себя немногие: Слава Рыбаков, Андрей Столяров, Наташа Галкина, Слава Логинов, Саша Щеголев… У следующего призыва фантастической молодежи — своя тусовка, свои критерии успеха. В молодости я любил литературу искренне, горячо и был готов заниматься ей хоть бесплатно, хоть на рудниках, хоть в полной нищете — были бы стол, стул и чистая бумага. Лишь бы чувствовать ее волшебную силу. Мысль о литературе спасала в тяжелые минуты — я смотрел на себя в какой-нибудь безнадежно-угрюмой ситуации и думал: «Ничего, когда-нибудь я напишу об этом…» И сразу становилось легче. Слово «литература» не всегда пишется с большой буквы, но большая буква всегда должна подразумеваться. Ни о чем не жалею. Но три года назад с затаенной горечью и изумлением выслушал откровения Михаила Панина, заведующего отделом прозы журнала «Звезда». В 2001 году журнал опубликовал мою повесть «Роман с героиней», я получил гонорар, накрыл поляну в редакции, хорошо выпили, и Михаил Михайлович сознался: «А ведь я перед тобой виноват! Тормознул твою повесть „Мы строим дом“. А если бы в те годы напечатали в „Звезде“, ты бы проснулся знаменитым… Но на меня давили — ты был ничей, ты был не наш… Откуда ты взялся? А то, что сам Конецкий и Чечулина за тебя хлопотали — только настораживало…» Конечно, я помнил осень 1987 года, когда Нина Александровна Чечулина расцеловала меня в длинном коридоре «Звезды» и обнадежила: «Будем печатать! Замечательная повесть! Вот как надо сейчас писать!» По своему тупому снобизму я манкировал творческими объединениями, ничего не знал о группах и группировках. Мне казалось, главное — хорошо написать. Да и зачем мне литобъединения, если меня с двадцати лет печатают ленинградские газеты и даже один центральный журнал — «Наука и религия»? Гордый был. Да и сейчас еще гордость не научился усмирять. Нужна ли гордость литератору — не знаю. Ну, проснулся бы я знаменитым после публикации в толстом журнале, и что? В литературе, как в спорте, надо либо подтверждать результат, либо переходить на тренерскую работу. …В какой-то момент я отчетливо понял, что дела в стране идут хуже некуда. Реформы, о которых с утра до вечера трендели по телевизору, — пустые слова. Мы все катимся в пропасть под барабанный бой «реформаторов». Почему молчат писатели? Организовал Центр современной литературы и книги взамен сгоревшего в 1992 году Дома писателя. Видит Бог, я был искренен в своих заблуждениях: мне казалось, писатели масштаба Гранина, Стругацкого, Шефнера, Конецкого могут изменить ход истории — в отличие от шахтеров, которые стучали касками на Васильевском спуске — простым постукиванием авторучкой по столу: «Господин президент, вы не правы! Так нельзя!». Мне казалось, их надо разбудить, как Герцен декабристов, и они всех поставят на место. Хотя, Конецкий и не спал. Глядя в телевизор, он ругался многоэтажным боцманским матом с красивыми морскими узлами. Он крыл власть, как в старые добрые времена, даже злее и круче. Особенно его огорчал развал военно-морского флота и продажа торговых судов иностранным владельцам, разорение государственных пароходств, потеря портов. Он давал интервью, где в язвительной вежливости угадывался крепкий флотский мат в три загиба. Почти всё оказалось напрасным. Правильно сказал Владимир Рекшан: «Каждый писатель пишет свою индивидуальную Библию. И считает, что коллективных Библий не бывает — коллективными бывают только пьянки!» Сейчас у меня нет ощущения конца Литературы, есть отчетливое ощущение ее новой, второстепенной, вспомогательной роли. Как сказал, тяжело вздохнув, Конецкий в 1999 году: «Время сейчас нелитературное…» Впрочем, Конецкого до сих пор издают и читают. Наша генерация восьмидесятников — пропущенное литературное поколение. Некоторые считают, что шестидесятники так выжгли вокруг себя литературную почву, так цеплялись за власть и влияние в издательствах и журналах, что пробившиеся единицы — феноменальное исключение. Литературный цветок надо любить, поливать, а не топтать каблуками. И вообще, «таланту надо помогать, бездарности пробьются сами»… …Николая Шадрунова многие любили, но никто из авторитетных шестидесятников палец о палец не ударил, чтобы помочь издаться талантливому парню из Вологодской деревни. Чуть ли не первая его публикация — подборка из четырнадцати (!) блестящих рассказов в сборнике «Молодой Ленинград» за 1988 год. В Союз писателей Колю приняли по рукописям, на волне обновления. И не благодаря таланту, а вопреки. В конце девяностых у Шадрунова вышла книга «Психи», и Конецкий, запоем прочитавший ее, щедро похвалил автора и в ультимативной форме поддержал выдвижение «Психов» на премию ПЕН-клуба: «Если не дадите, выйду из ПЕНа». Николаю в то время уже исполнилось шестьдесят… Как известный бронепоезд, мы стоим на запасных путях. Мимо нас, вдогонку за русской Литературой, несется пестрый эшелон молодых. Догонят ли? К сожалению, для многих из них литература либо способ заработка, либо игра. Но не судьба… Получил из Российского государственного военного архива послужной список деда Каралиса Павла Константиновича в период его службы в Красной Армии (составлен в марте 1922 г.) Когда я писал «Записки ретроразведчика», то решил, что дед сгинул с исторического горизонта как царский офицер, кавалер пяти боевых орденов, командовавший ротами на разных фронтах Первой мировой. И вот, роман прочитали в Военном архиве, покопались немного в бумагах советского периода и прислали мне продолжение военной биографии деда. Оказывается, дед Павел Константинович, «сын кондуктора, великорос» поступил добровольцем в Красную армию с первых дней ее создания. 1 октября 1916 г. — Произведен в штабс-Капитаны… 1 марта 1918 г. — Демобилизован в запас армии. 1 марта 1918 г. — Поступил добровольцем в ряды Красной Армии и назначен командиром 2-й роты 6-го Новгородского полка. 18 августа 1918 г. — Выбран общим собранием полка и утвержден в должности командира 6-го Лужского полка. 19 января 1919 г. — Назначен командиром 47 стрелкового полка 6-й стрелковой дивизии 21 мая 1919 г. — Назначен начальником штаба 1-й бригады 6-й стрелковой дивизии. 5 декабря 1919 г. — Назначен Командиром 1-й бригады 2-й стрелковой дивизии. 18 марта 1920 г. — По болезни направлен в Петроградский клинический госпиталь. 3 апреля 1920 г. — По освидетельствованию комиссии освобожден от военной службы. 11 мая 1920 г. — Назначен техником 25-го Военного Строительства с прикомандированием к Петроградскому укрепрайону. 3 марта 1921 г. — Назначен помощником Петроградского Окружного Военно-Инженерного Управления. 29 августа 1921 г. — Назначен Старшим Инспектором Отдела необоронительных Сооружений. 7 марта 1922 г. — Демобилизован в запас Красной Армии. Потом дед работал в Великих Луках инженером по больничному, школьному и курортному строительству. Последние сведения о нем датируются 1930 годом — деда отправили на санаторно-курортное лечение в Ялту. Надо ехать и искать. Великие Луки — это близко. 28 ноября 2004 г. От Бориса Стругацкого: Дорогой Дима! В аттаче предисловие к Вашей книге. Ваш БНС Двадцать лет назад Дмитрий Каралис появился у нас на заседании семинара молодых писателей-фантастов со своей первой фантастической повестью — полный сил и творческой энергии, но явно сомневающийся, написал ли он то, что следовало писать, и вообще попал ли туда, куда следовало бы. Повесть была очень недурна для начинающего — в излюбленном мною жанре реалистической фантастики, с юмором, с приключениями, с живыми героями, добрая, веселая, живая. Молодой автор безусловно понимал, как надо писать фантастику — понимал главное: суть и соль хорошей фантастики в максимальном реализме описываемого. Но фантастом Каралис не стал. Он стал отличным прозаиком-реалистом, потому что суть и соль реалистической прозы он тоже понимал преотлично: мир полон замечательно интересных вещей и надо только научиться отбирать (из того, что знаешь) самое интересное и писать об этом правду. Например, — строить дом, тщательно, аккуратно, со вкусом, — и так же тщательно и со вкусом (я бы даже сказал: со смаком) писать об этом. И кажется, когда читаешь Каралиса, что нет на свете более значительного и замечательного занятия, чем строить себе дом, причем обязательно своими собственными руками и всей семьей. Или — путешествовать в дебрях генеалогического своего древа, искать неведомых и замечательных предков своих, ибо (как сам он об этом писал) «родители, вступившие в партию ВКП(б) в блокадном Ленинграде, как водится, щадили своих детей и плели небылицы, из которых выходило, что дедов-бабушек и вовсе не было, а если и были, то пьяницы-извозчики (сочувствующие пролетариату), либо кухарки, либо крестьянки некрасовского толка». И когда читаешь про эти генеалогические изыскания Каралиса, кажется тебе, что нет на свете более увлекательного, занимательного, вообще полезного занятия, чем сидеть в архивах и мотаться по стране в поисках золотых крупиц правды о забытом и забытых. Читать Каралиса — одно удовольствие. Ты словно беседуешь с веселым, добрым, умелым и многознающим человеком. Приятной вам беседы, читатель! Б. Стругацкий. 1 декабря 2004 г. Сегодня 100 лет отцу и 70 лет, как убили Кирова. Мое предложение собраться семьей и вспомнить батю не встретило понимания. Надежда занята внуками, школой, мужем и вообще, сказала удивленно по телефону: «Разве это справляют? Ну не знаю, не знаю…» Вера плохо себя чувствует, даже звонить не стал. Сходил в Андреевский собор, поставил поминальную свечу. Посидели с Ольгой за столом — Максим пришел поздно, гулял с девушкой. Грустно было и обидно за отца, да и за всех нас. Пытался рассказывать что-то веселое про батю, да плохо получалось. Ольга поняла мое настроение… Отец и Киров пересекались два раза. Выпив, батя любил пофилософствовать: вот, дескать, в тридцать третьем году Киров пожал ему руку; а Кирову в свою очередь пожимал руку Сталин, чтобы там ни говорили о культе личности последнего, а Сталину много раз пожимал руку сам Владимир Ильич Ленин! И таким образом ленинское рукопожатие передалось от отца ко мне, и потому я должен быть разборчивым в связях и рукопожатиях. Отцу в страшном сне не могло присниться, чтобы отставленный Генеральный секретарь партии, которому ленинское рукопожатие придет по партийной цепочке Сталин-Хрущёв-Брежнев-Андропов, сдаст в 1991 году Советский Союз стратегическому противнику со всеми секретными потрохами и начнет сшибать деньгу на американском телевидении, рекламируя итальянский пирог из обрезков колбасы и сыра, который почему-то выдается за верх кулинарного совершенства. И своими коммунистическими руками будет брать доллары от капиталистов. Нет, отец в такое не поверил бы. Как и миллионы других отцов, которые воевали и обустраивали страну после войны. Я прошелся по комнате, и пальцами, хранящими энергию великих революционеров, почесал лоб: «Чудны дела Твои, Господи!» Еще батя говорил, что, когда 1 декабря 1934 года застрелили Кирова, он плакал. Последнее пересечение с Кировым было в саду возле памятника «Стерегущему», летом 1933 года, в шесть утра, когда батя шел пешком с какого-то, как он уверял, спецзадания. Подробности этой встречи напишу потом. Ложусь спать. 10 декабря 2004 г. Готовлю к печати «Записки ретроразведчика. Избранная проза». В книгу вошла повесть «Мы строим дом» и роман «В поисках утраченных предков» в двух частях. Житинский обещает издать в январе. Рукопись сверстана, вчера сдал рисунки. Долго согласовывали с Громовым надпись о его участии в книге. Деликатный человек Андрей Владимирович — хотел финансировать инкогнито. Еле уговорил. Остановились на следующем: «Гуманитарный проект „Китежград“. Автор издательской идеи и куратор гуманитарного проекта „Китежград“ — бизнесмен и благотворитель Андрей Владимирович Громов». И запевка перед предисловием Стругацкого: Выпуская в свет книгу петербургского прозаика Дмитрия Каралиса, мы надеемся помочь возврату старинной русской традиции — черпать из литературы добрые мысли и чувства, грустить и радоваться вместе с героями, удивляться красоте жизни. Это теплая литература, ее хочется читать в спокойной домашней обстановке, ее не стыдно предложить друзьям и детям. Книгу проиллюстрировала молодая петербургская художница Анастасия Карклина. Это ее дебют в книжной графике. Обложку делает Дима Горчев, модный блогер-писатель-матерщинник и сотрудник Житинского. Жду макета. 19 декабря 2004 г. Петербург. Сижу в очереди к врачу. Женщина, проработавшая в лаборатории Балтийского завода тридцать семь лет, рассказывает. В начале 90-х годов без финансирования оказалось много недостроенных кораблей — на стапелях и у причальных стенок. Насыщение электроникой уже было произведено. Денег рабочим не платили. Неподалеку от проходной были организованы скупочные пункты радиодеталей, содержащих золото, серебро, платину. И наши «самые передовые в мире» рабочие понесли с крейсеров и эсминцев, сдавая электронику за бесценок. Принимали товар прямо на ящиках, милиция была куплена, начальство занималось дележкой акций завода. Говорит, что это было подстроено ЦРУ — им наши корабли поперек горла. Рядом сидит другая пожилая женщина, она работала на Адмиралтейском заводе, напротив Балтийского, через Неву. Всхлипывая, рассказала, как несколько лет назад от инфекции, занесенной врачами, умер ее сын. Живет в коммунальной квартире, соседи — пьяницы, с ее же завода — он бывший фрезеровщик, она бывший судовой маляр, тянут у нее из буфета всё: ложки, вилки, стаканы. Она оставила в кухонном буфете одну чашку, ложку, вилку, тупой ножик и блюдечко. Украли даже результаты анализов, пришлось снова сдавать, сказала, морщась от слез, пожилая женщина…. Недавно прочитал: «Чубайс, проводивший приватизацию, взял на работу в Госкомимущество России около двадцати действующих сотрудников ЦРУ США. Они стали официальными консультантами. Итог: около 60 % оборонных предприятий страны превратились в склады и декорации для съемок фильмов ужасов». И что самое удивительное — никто не опровергает, никто не дает ход делу. Если было — разберитесь; если напраслина — накажите кляузника. 21 декабря 2004 г. Петербург. Девочки из секретариата Союза писателей рассказывали. Звонят из Москвы: «Кому из вашего союза давать литературную премию?» — «Мне!» — отвечает председатель Попов. — «Вам ее уже давали» — «Тогда никому!» Предисловие к роману: «Автора долгое время не печатали, ибо совковые редактора и литературные граждане начальнички ставили ему прерогативы, но теперь деловые люди конкретно помогли финансами его таланту». 25 декабря 2004 г. Петербург. Есть писатели, рядом с которыми меркнет герой анекдотов поручик Ржевский, запомнившийся восклицанием «Кстати, о птичках!..» и грубо сводивший все разговоры к рассуждениям на известную тему. Ездили небольшой компанией на Дни русской литературы в Польшу. …Едут писатели в поезде, выпивают, закусывают, вдруг кто-то ткнет пальцем в окно: «Смотрите, какая кошка рыжая!» — «Ага, — кивнет литературный поручик, — кошка! Сейчас я вам расскажу про кошку!» И, неспешно дожевав, начнет: «Когда я последний раз встречался с Солженицыным…» И все узнают, как Солженицын расхваливал роман нашего коллеги, страстно обнимал его, жал руку и даже приплясывал, изображая матросский танец, который исполняла в романе приговоренная к расстрелу русская медсестра, специально заразившая сифилисом фашистского генерала. И вот классик подплясывает и цитирует, цитирует и подплясывает, но тут в комнату вбегает красивая кошка с большими глазами, которую пожилой классик с окончательным приговором: «Гениальный роман!» подхватывает на руки. Это «кстати, о кошках». Едут писатели дальше. Вдруг кто-то, вкусно обнюхав домашнюю котлету, похвалит мелькнувший за окном газон, и наш герой вскинет палец: «Кстати, о газонах! Когда я был в Англии по приглашению Королевского литературного общества…» И окажется, что не только русский классик плясал под его тексты, но и железная леди Маргарет Тэтчер строила ему глазки и кокетливо молодилась, когда он, степенно ступая, появился на экскурсии в британском парламенте. А потом он вышел из парламента и прошелся по упругому ворсу старинного английского газона. Это «кстати, о газонах»! Кошки, собаки, проводницы, скрип двери, упавший бутерброд — всё оказывается литературному поручику кстати, всё получает самый выгодный для него оборот. Всё бьет в цель! С каждой новой историей образ поручика становится гуще и монументальнее. Так и хочется воскликнуть: «Это же, черт знает, что за глыба! Что за матерый человечище!» Мелькают фамилии генералов, народных артистов, массажисток Кремля и членов правительства, хваливших его произведения. Стоит произнести слово «ракета», и оказывается, что космонавты тайком вывозят все его романы в космос, а затем объявляют автора лучшим писателем планеты Земля! Естественно, тайно. Командиры подводных ракетоносцев, читая его книги, бьются от нахлынувших чувств головой в переборки, отчего матросы в кубриках вскакивают как по тревоге. А народные артистки, прочитав роман «Зеркало чудачки», влюбляются в автора и, выйдя на сцену, напрочь забывают выученные роли. Спецподразделение «Альфа-Бета» приглашает автора на свои сборы, где показывает секретные приемы убийства человека карандашом в ухо, а книгой в нос, и на прощальном банкете присваивает код для экстренной связи: «Большой-07». Сидящие в купе писатели находятся в стеснительном шоке. Одернуть говорливого коллегу не хватает духу, рушить компанию ироничными замечаниями не хочется, но и слушать всякую хрень для девушек, которой у каждого из них вагон и маленькая тележка, давно надоело! Осторожно переглядываются, конспиративно пожимают плечами, стараются меньше говорить, лишь пьют да сопят, но и сопение оказывается к месту: «Вот так же сопела таиландская королева и не сводила с меня глаз! Король дергается, а она сопит, улыбается и трепещет…» К концу маршрута такие люди обычно распухают от водки и гордости и требуют от принимающей стороны отдельную машину, персональную переводчицу, лучший номер в гостинице и утренний кофе с корицей и коньяком в постель. Привилегии, дескать, положены им на том основании, что они люди почти официальные. Ну, скажем, члены какой-нибудь комиссии по расследованию деятельности власовцев, бандеровцев, лесных братьев, и прочей безыдейной мрази, от упоминания которой у них начинает ломить затылок и руки тянутся к расстрельному пулемету. Либо оказывается, что они — почетные члены Международного клуба писателей-эсперантистов-радистов, а то и сопредседатели Всемирной организации борцов за тишину. Об этом со значительным видом и хмурым перебиранием документов в бумажнике сообщается у стойки регистрации. Поскольку выражение лица у таких людей наводит на воспоминания о революционерах с расшатанной психикой, то отдельный номер на втором этаже с видом на пруд или священную древнюю липу им дают беспрекословно. А насчет остального разводят руками: машину, переводчицу и кофе в номер можно заказать за свой счет. Будете? И тогда человек играет желваками, сжимает и разжимает пальцы, словно в легком забытье ищет рукоятку маузера, и молча катит свой чемодан к домику на окраине лужайки; но вот он подошел к пруду, и издали кажется, что он делает лебедям неодобрительные замечания. …Вечером хозяева устраивают легкий фуршет, и отдохнувший с дороги поручик Ржевский вновь выдвигается в центр внимания. Улыбнутся хозяева хорошей погоде — в ответ им летит прилипчивая кумулятивная граната: «Когда я навещал Солженицына в загородной резиденции, стояла примерно такая же погода, как сейчас…» Похвалят русскую литературу, и получают историю о том, как плакали артистки и генералы над его романом о заразной медсестре. А олигархи, чекисты и вице-премьеры толкались в очереди за автографами на презентации его книги в Госдуме. Устроители форума теряются в догадках: что за великий писатель приехал к ним в гости? То ли бывший сокамерник господина Солженицына, то ли летописец олигарха Абрамовича, то ли будущий выдвиженец на Нобелевскую премию? И, отводя в сторонку членов делегации, интересуются: «А что еще написал этот господин, кроме романа про медсестру, который мы, к сожалению, не читали?» Выложив о себе все самое выгодное и эффектное, поручики Ржевские становятся скучны и печальны, как сморщенный воздушный шарик. Говорить о других им неинтересно. Хмуро шевелят бровями на заседаниях, глубокомысленно изучают потолок, и ничего кроме злых реплик от них не услышишь. Льнут к влиятельным москвичам — заискивающе улыбаются, подкручиваясь под низкорослого критика с седой щеточкой усов, а вернувшись в земляческую компанию, вновь становятся хмурыми и недоброжелательными. Лишь иногда мелькнет в глазах азарт рассказчика: «Вот вы говорите, кресло мягкое. А я вам сейчас расскажу, на какое кресло меня однажды посадили в красноярском дворце культуры!..» Когда наш поезд прибыл на вокзал, я потянул из-под лавки чемодан, мечтая выбраться на перрон и не слышать нудного голоса, который преследовал нашу писательскую компанию все пять дней поездки — и тут пронзительная боль вступила в поясницу. Я ойкнул и сел. Хорошо, что сын встречал меня с машиной. С радикулитом я пролежал дней десять. И сжег кожу на пояснице, намазывая ее, для усиления эффекта, сразу всеми рекомендованными в аптеке средствами. Кожа скаталась, как портянка, обнажив кровяной ремень с прозрачными капельками лимфы. И пять утомительных дней рядом с литературным поручиком Ржевским показались мне пустяком, легким развлечением, сюжетом для небольшого рассказа… 2005 год 10 марта 2005 г. Гурьевой-Стрельчунас: Ирина, Ваше письмо порадовало меня обширностью сведений. Мне кажется, что господин с георгиевским крестом — тот самый кондуктор Стрельчунас, Ваш родственник, ибо погибший Стрельчунас был георгиевским кавалером. Далее. Вы можете сами посмотреть или я посмотрю в Справочниках «Весь Петербург» своих Стрельчунасов, тем более, Вы знаете их адреса. В справочниках обычно указывалось социальное положение, а это — ниточка для архивного поиска. Плохо, что наш Российский Гос. Исторический архив скоро закрывают для подготовки к переезду, но есть Архив города, где тоже многое можно раскопать. Очень хотелось бы получить копии фотографий, которые Вы нашли — сравнить с моими, это нужно для наших общих целей. Может быть, кого-то узнаем. Если можете просканировать, пошлите мне, пожалуйста. И как с приездом в Петербург, бываете ли в наших краях? Я бы сводил Вас на то самое католическое кладбище, где в безвестных ныне могилах лежат два приятеля-кондуктора, георгиевские кавалеры — Ваш Стрельчунас и мой Каралис. Сходили бы в костел Святой Екатерины на Невском проспекте, где крестились и мои предки и Ваши, а также моей жены Ольги (урожд. Яцкевич), а также венчались Дантес и Екатерина Гончарова. Хорошее Вы прислали письмо. Спасибо. Может быть, напишете о себе немного: чем занимаетесь и всё такое прочее… С уважением — Дмитрий Каралис. 30 марта 2005 г. Петербург. Горячее время — снимаем фильм. Три года назад Виктор Конецкий сдал свою литературную вахту. Навестил его на Смоленском кладбище. Надпись на кресте из черного гранита: «Никто пути пройденного у нас не отберет…» И роспись Виктора Викторовича — золотом по черному. Крест своими силами привез из Карелии его почитатель Борис Андреев. 12 апреля 2005 г. Петербург. В конце марта приступили к съемкам фильма «Коридором бессмертия». Сначала покатили на Ладогу, к устью Невы, чтобы снять уходящую натуру, намеченную в сценарии, — тающий по берегам лед, прохладный Шлиссельбург, мерзлую крепость Орешек, заснеженное кладбище, через которое в 1943 году поднималась на высокий левый берег железнодорожная колея «коридора смерти». Потом — на Синявинские высоты. Там работают поисковые отряды. Живут в палатках. Живописные кучи оружейного железа. Некоторые огородились забором, топят печки в армейских палатках, несут караулы. Поисковый отряд Военно-космической академии выделил нам провожатых в зону бывшего «коридора смерти». Майор скомандовал двоим курсантам: «Идти след в след! Гражданских одних никуда не отпускать. Впятером идете — впятером должны вернуться! Всё ясно? Исполняйте!» Майор объяснил, что в земле навалом взрывоопасных предметов: гранаты, снаряды, мины. Тут еще копать и копать десяток лет, сказал майор. С Синявинских высот открывался унылый пейзаж. Болотистый перелесок с жухлой травой, остатки тающего снега, темные кусты, соснячок, придавленный серым небом. Низина видна, как на ладони. Вот отсюда немцы и били из пушек по железнодорожной ветке, снабжавшей блокированный Ленинград. Я представил себе ползущую вдалеке гусеницу товарного поезда, султаны болотистой земли, поднятые снарядами, представил своего сорокалетнего батю в том поезде 1943 года и пошел догонять группу, спускавшуюся по склону высоты 41,3. Нас было пятеро: оператор с камерой, ассистент, двое курсантов-проводников, и я. Режиссера оставили на горе — при термосе, машине и водителе. Не женское это дело. До бывшей железнодорожной линии около четырех километров. Майор был прав: конца раскопкам не видно. Наши проводники — кряжистые парни в камуфляжной форме, румяные, с пушком на щеках. Чернобровый, с веселыми глазами — Денис. Светленький, немного задумчивый — Сева. Курсанты объяснили, как можно легко отличить кости наших солдат от немецких. Немецкие кости — белые от хорошего питания, от достатка кальция, а кости наших солдатиков серые, цвета дряблой квашеной капусты — от плохого питания… Германского солдата кормила вся порабощенная Европа. «Верхний» — это останки солдата или офицера, которого лишь слегка присыпало землей. «Низовой» — более глубоко лежащие останки, в окопе или блиндаже. Разговаривали, удаляясь от линии фронта и приближаясь к «коридору смерти». Ребята знали только, что была какая-то железная дорога, что велись кровавые бои за Синявинские высоты, что неподалеку в январе 1943 года прорвали блокаду Ленинграда — там стоит обелиск, они к нему ходили. Говорили, что видели там, куда мы идем, поближе к Старо-Ладожскому каналу, разбросанные рельсы, железнодорожные костыли, ржавое железо. Я волновался. Несколько раз останавливались у недавних раскопов — из торфяной земли торчали обрывки проволоки, артиллерийские гильзы с наростами земли, — парни комментировали. Оператор снял ржавую мину с оперением, снаряд с четко различимым латунным пояском. Парни сказали, что «черные следопыты» суют свой нос везде, но сейчас, перед шестидесятилетием победы, сюда приехали со всего бывшего Советского Союза поисковые отряды — рядом стоит татарский лагерь, есть казахи, украинцы, армяне — ищут свои части, которые участвовали в обороне Ленинграда, будут участвовать в перезахоронении к 9 мая. На горе у мемориала уже вырыты траншеи братских могил и стоят штабели пустых гробов из обожженных досок — оператор снял их. Мы шли и шли по сырому болотцу, чавкала земля, мы старались ступать след в след, и я рассказывал ребятам, как наши солдаты, которые не пускали немцев к железной дороге, лежали в этом болоте, по которому мы сейчас идем. Даже мелкие окопы быстро наполнялись водой, все тропы простреливались. И парни кивали, подтверждая, что здесь находят только наших, немецкого оружия на болоте нет. Немцы сидели на Синявинских высотах в «лисьих норах», с печками и термосами. — Видели на склоне дыры с гофрированным железом? Это «лисьи норы» на одного человека, недавно немецкого лейтенанта откопали. — А вы знаете, что Синявинские высоты генерал Симоняк взял за полчаса? А до этого не могли взять несколько месяцев. Придумал метод скользящего огня. Я бы этому Симоняку памятник в центре Питера поставил, а не только назвал его именем улицу. Я стал объяснять парням, в чем был фокус скользящего огня, когда артиллерия переносила огненный вал с первых окопов на следующие, чтобы никто не мог переползти, укрыться. Наша пехота шла сразу за огненным валом… Они выслушали и сказали, что знают. Немцев сбили с Синявинских высот в сентябре 1943 года, и железной дороге стало легче. Но фрицы продолжали охотиться за каждым составом. Дыбом вставала земля от разрывов снарядов и бомб. Рельсы закручивало, как проволоку. Каждые 250 метров трассы обстреливали немецкая пушка и несколько дивизионных минометов — «ишаков» с противными визгливыми голосами. Парни сказали, что у них в лагере есть такой немецкий «ишак», они будут его чистить. Я рассказывал как по написанному — сценарий фильма был уже был готов и утвержден в Москве. …Шлиссельбургскую трассу разрушали 1200 раз. Взрывались вагоны со снарядами и толом. Огромные воронки прерывали путь. Разбитые паровозы и вагоны лежали под откосами. Но удивительно четко действовали восстановительные поезда и летучки — на каждый стометровый отрезок пути в ночное время завозились аварийный запас рельсов и шпал, не менее двух вагонов балласта или шлака. Сгоревшие вагоны растаскивали тракторами, опрокидывали под откос мощными домкратами, засыпали воронки, и движение возобновлялось. Если требовалось, прокладывали обводные пути. — Это мы с виду только такие Ваньки, — я обернулся и подмигнул Денису. — А когда дело доходит до дела, да когда злость на врага… — Это точно, — улыбнулся курсант. Мы несколько раз останавливались. Вытаскивали из сырой земли пулеметные ленты, набитые крупнокалиберными патронами — желтыми и масляными под корочкой засохшей земли. Хоть сейчас вставляй в затвор и стреляй. Ближе к дороге стали встречаться куски покореженных рельсов, железнодорожные костыли, сцепные механизмы, буферные тарелки от вагонов, ржавое паровозное железо. Пришли… Парни замолчали. Оператор поставил камеру на штатив и для начала снял панораму… Давно осевшая в болото насыпь угадывалась только по воронкам с водой — они тянулись вдоль воображаемой линии хода… Сцепку от вагона и буферную тарелку, которую мы решили взять для железнодорожного музея, Сева с Денисом дотащили до машины и отказались от денег, которые я с формулировкой «на пиво и конфеты» пытался засунуть им в карманы. Словно из другого времени ребята. Молодцы. …Снимали в депо Московская-Сортировочная. Паровоз гоняли туда-сюда, он гудел сиплым голосом, делал эверластинг — продувку котлов, отчего всё вокруг застилало дымом-паром. Таким приемом пользовались наши железнодорожники в «коридоре смерти», имитируя попадание фашистского снаряда или мины в котел паровоза. Об этом писали в своих воспоминаниях машинисты. Парни в форме солдат Великой Отечественной, которых привела режиссер, лихо ехали на паровозе с автоматами, а солдат с винтовкой, охранявший продовольственный вагон, щелкал затвором и гнал прочь попросившего прикурить кочегара-доходягу. Эта реконструированная сцена выглядела на экране весьма натурально. Ребята сыграли ее без особых указаний с нашей стороны. Правда, Мария Ивановна сказала, что никакой боец с автоматом не мог ехать на паровозе — посторонним запрещалось. — А охрана? — спросили мы. — Охрана ехала на бронеплощадках — девчонки-зенитчицы под руководством лейтенанта. А турельные пулеметы крутили мужики — в начале и в конце состава. На паровозе посторонних быть не могло… Один из рассказов моего отца о войне касался именно этих турельных пулеметов, установленных на вагоне. Батя рассказывал мне о войне только веселое, смешное. Так вот. Они стояли у водокачки, паровоз набирал воду, а молоденький лейтенант тренировал своих бойцов-пулеметчиков отражать возможные атаки фашистской авиации. «Вражеский самолет с хвоста состава, цель — триста метров — огонь!» Солдатики крутили турель с пулеметами, целились в воображаемый самолет и радостно кричали: «Та-та-та-та!» «Есть попадание!», — отмечал лейтенант и давал новую вводную: «Вражеские самолеты в количестве двух единиц на бреющем полете с головы поезда! Цель — пятьсот метров! Огонь!» Солдаты проворно разворачивали четыре пулемета системы «Максим», сцепленные в единый огневой кулак, и радостно воображали, как строчат по самолетам. Тренировка была в самом разгаре, когда из-за леса выскочили два немецких самолета и на бреющем пошли с хвоста поезда над составом, поливая свинцом вагоны. Они приближались так стремительно и неожиданно, что наши пулеметчики только и успели, что открыть рты. С открытым ртом застыл и командир-лейтенант. Затем они молча, дружно, без всякой команды разлетелись от пулемета и оказались под вагоном, вместе с лейтенантом. Опытная паровозная бригада рванула с паровоза чуть раньше. Самолеты прошили паровозную будку, никого не убили и ушли так же внезапно, как появились. Молодой безусый лейтенант выскочил из-под вагона, судорожно рванул из кобуры наган и расстрелял все патроны вслед улетевшим самолетам. Потом швырнул наган об землю, опустился на край насыпи и заплакал… Еще мы ездили на специальной дрезине-вагоне — снимали бегущие за окном пейзажи и добрались до платформы Поляны, где ветка «коридора смерти», выходила из леса и сливалась с главным ходом Волховского направления. Засняли обелиск, стоящий в этом месте. Здесь те, кто выезжал из коридора, — облегченно вздыхали; те, кто въезжали в него, напрягались. Снимали в двух железнодорожных музеях — на Садовой и на Варшавском вокзале. Огромные пушки на железнодорожных платформах, старые пассажирские вагоны с клепаными боками и наружными ступеньками, снегоочистители, зенитки… В Центральном музее железнодорожного транспорта снимали внушительный альбом 48-й колонны, собранный энтузиастами под руководством все того же Жоры-Полундры. В нем есть и фотография моего отца — молодого, в сером кителе, без усов… Снимали в музее на станции Шлиссельбург — там со скрипучего свайно-ледового моста начинался «коридор смерти», а теперь стоит паровоз, доставивший в блокадный Ленинград через семнадцать дней после прорыва блокады первый эшелон с продуктами и снарядами. Сняли десяток кассет. Теперь — монтаж. 13 апреля 2005 г. Петербург. К фильму. Мой пересказ слов начальника 48-й колонны Кошелева. Весной 1943 года торфяники, по которым проложили ж.д. ветку, подтаяли… Путь залит ржавой болотистой водой на полметра, но паровоз идет десяток километров, решеткой, как форштевнем, разрезая воду. Правда, скорость невелика — 5 километров в час, скорость пешехода, и состав из сорока вагонов, растянувшийся на полкилометра, бомбят и обстреливают. Мутная вода вздымается фонтанами по обе стороны паровоза: недолет, перелет… Тукают зенитки. Обрыв состава! Люди по крышам вагонов пробираются к местам обрыва, спускаются в воду и сцепляют вагоны… Мария Ивановна Яблонцева: «Был такой случай. Машинист с проводницей расковыряли маленькую дырочку в вагоне с зерном и насыпали себе по рукавице. Спрятали в служебном вагоне. Нашли. Машиниста судили и отправили на фронт. Но что фронт? Там кормили значительно лучше. Убьют? Так можно упасть, зарыться в землю, спрятаться в окопе, переждать бомбежку, обстрел… В „коридоре смерти“ ты — мишень! Ты едешь — по тебе стреляют. Можно лишь притормозить, пустить задымление, включить эверластинг. Железнодорожников даже пугали: „Отправим в 48-ю колонну!“ Так что фронт для него — это награда. Не зря же фрицы считали, что мы смертники, выпущенные из тюрем». Архив воспоминаний 48-й колонны (пересказ мой): Несколько крупных военных чинов отправились на «Большую землю» — за погонами для Ленфронта, которые вновь ввели в 1943 году. Прицепили два вагона за паровозом, кинули телефонные провода, поехали. Сзади для прикрытия пошел Борис Палыч, так для конспирации называли бронепоезда. В шлиссельбургском коридоре эшелон попал в обычную переделку: в него упирался луч вражеского прожектора, обстреливали, свистели мины, рвались снаряды, и военные названивали на паровоз: — Механик! Гони, твою мать! Что значит, пережидаем? Под трибунал пойдешь! Бронепоезд, шедший сзади, открывал ответный огонь, и немцы догадывались, что боевое прикрытие снаряжено неспроста. Офицеры матерились, грозили расстрелом, требовали ехать на предельной скорости в нарушение всех правил и сигналов светофоров. Они не могли ответить на фашистский обстрел, и были близки к истерике. Так на стрельбище везут по рельсам макет железнодорожного вагона, в который артиллеристы должны попасть бронебойным или фугасным. Только после этого испытания 48-ю колонну поставили на продовольственное снабжение 2-й группы Ленфронта. Из альбома 48-й колонны: «48-я колонна — все безвестные герои». «Иногда не видели куска хлеба за день, кроме настоя хвои, который нас спасал от цинги». «От экипажа эсминца „Грозящий“ приветствую 48-ю паровозную колонну!»* «По ржавым льдам болот идет болотный флот». «Уважаемый друг фронтовых дорог, дорогой Гоша! Получил сегодня от тебя поздравление. И так приятно читать твои строчки, и обидно, что нас осталось немного, „колонистов из 48-й“. Мне никогда не приходилось себя хвалить, ты знаешь, но очень обидно, что нас забыли, забыли то, что мы сделали в свое время для защиты города Ленина, как мы работали под обстрелами на паровозах 48-й колонны в „коридоре смерти“. Сколько погибло наших паровозников, о которых я не забыл, но кое-кто забыл из руководителей Окт. Ж. Дороги и Леноблисполкома. Читаешь в газетах, смотришь по телевизору, как хорошо вспоминают о шоферах, работавших на Ладоге, но очень плохо, что забывают людей, которые ежедневно под обстрелами и бомбежками работали на паровозах, доставляя поезда с продовольствием и боеприпасами для осажденного города на Неве, да еще с бригадами, которые были укомплектованы почти из женщин, но они работали даже лучше мужчин. Желаю тебе, дорогой Гоша, здоровья и всего наилучшего в жизни! Я тебя часто вспоминаю, твоего напарника Серегу Кобайло, твой Эм 732-32, на котором вы так же честно трудились на благо Родины. Остаюсь пока жив-здоров, бывший машинист 48-й ОРПК-НКПС Солодовников Николай Пантелеймонович. Иногда пиши, всё веселее будет помирать с воспоминаниями тяжелых лет военной блокады… С приветом — Н. Солодовников (Солода)». 14 апреля 2005 г. Москва, Покровские холмы. Приехал в Красногорский архив за кинохроникой к фильму. Двухэтажное здание архива строили пленные немцы. В коридорах — фотовыставка из фондов музея. Первые тракторы, танки, пушки, война, космос, ракеты… Впечатляет. В просмотровом зальчике глаза разбегаются от монитора к монитору: стрельба, грохот, вой снарядов и бомб, голос Левитана — за пультами сидят люди и отбирают сюжеты. Студии в темпе готовят фильмы к 60-летию победы. Подбираю эпизоды: блокада, Гитлер, Сталин, Жуков, Жданов, Черчилль, железная дорога в войне. Пока смотрю карточки-синопсисы, в которых краткое содержание эпизодов, персоналии, хронометраж. Военно-железнодорожная тема разбросана в архиве, ее надо собирать по крупицам. Зато нашел карточки с прибытием первого поезда в Ленинград 7 февраля 1943 года. Уже кое-что! Остановился в Покровских холмах, у племянницы Катерины и ее мужа Майкла — в городке иностранцев, неподалеку от станции метро Сокол. Такси пилит минут десять — через рощи и поля. Не подозревал, что чуть ли не в центре Москвы такие природные аномалии. За забором стоят коттеджи. Газоны, холмики, пруды, каменные дорожки, охрана. Обслуживающий персонал — наш. Утром завтракал и видел, как мужики в оранжевых комбинезонах шли цепью по газонам, выискивая мелкий мусор, переговариваясь и покуривая. Стандартный двухэтажный коттедж. На камине в рамочке стоит фотография отца Майкла, воевавшего во Вьетнаме. Майкл к нему относится с любовью и уважением — его батя умер вскоре после возвращения из Вьетнама. Я тоже выказал уважение портрету — похвалил в общих чертах выправку отца, волевой подбородок, красивую парадную форму офицера… Если бы двадцать лет назад, в 1985 году, кто-нибудь предсказал, что наша стройная черноволосая Катюшка, дочь блокадницы Надежды, выйдет замуж за американца, то ее отец Саша Скворцов, работавший в то время в Смольном в отделе промышленного строительства, покрутил бы пальцем у виска и произнес бы низким прорабским голосом: «Чего несешь! Иди, похмелись, мудрило!» И что бы сказал отец Майкла, офицер американской армии, воевавший с «коммунистической заразой» во Вьетнаме о будущем браке своего сына? Н-да. И как удивились бы наши родители, пережившую блокаду и холодную войну, узнай они, что их правнуки — наполовину американцы. Саша Скворцов играет с зятем в шахматы, выпивает, и Майкл как-то обмолвился, что считает его вторым отцом, на что Саша шутливо сказал: «Ну-ну, смотри у меня…» Поиграл со своими внучатыми племянницами — Надюшкой и Николь. Гуляли с собакой — массивным и флегматичным, как все лабрадоры, молоденьким кобельком Честером. Майкл закончил факультет русского языка и литературы, работал пожарным, лесником, еще кем-то. Хороший парень. Племянница Катерина владеет испанским и английским, работает в фирме, торгующей итальянским постельным бельем. Майкл работает в девелопментской фирме — они оценивают эффективность строительных проектов. Строят себе коттедж на Истринском водохранилище, неподалеку от Аллы Пугачевой. Еще строят квартиру. Приходящая служанка с высшим образованием филолога готовит завтрак, кормит детей и отводит их в школу. Мне понравилось, как Катя сказала по какому-то поводу: «Это уже будет барство…» Они с Майклом венчались сначала в православной церкви, затем в костеле. Привез им родовое древо, которое специально подготовил для ветви Скворцовых-Белтонов. И свою книгу «Записки ретроразведчика» — она только что вышла. Иду по Покровскому бульвару, набрал по мобильнику домашний номер, разговариваю с Ольгой, вдруг вижу — навстречу неспешно движется Миша Веллер, глаза в землю, думает о чем-то своем, великом. Сближаемся. Я громко говорю в трубку: — Навстречу мне идет Веллер! Сейчас я его обниму. — И распахиваю руки, загораживаю Мише дорогу. Миша вскидывает голову, узнает меня сквозь свои великие мысли, мы обнимаемся. Взаимные приветы, которые я передаю по телефону Ольге. Скоро в Москве только питерские и будут встречаться! Идем по бульвару, Миша спешит на какую-то встречу, я его немного провожаю. Он переехал в Москву, купил квартиру. Дочка в Таллине заканчивает десятый класс, жена живет между Таллином и Москвой. Дарю Мише «Чикагский блюз» и «В поисках утраченных предков». Миша хочет отдариться и крутит головой в поисках книжного магазина, но не находит. Прощаемся, договариваемся пересечься завтра или послезавтра. На следующий день ничего не получается. Вчера, ранним солнечным утром, Катя довезла меня на своей машине почти до Красной площади. Я обошел Кремль, на стерильно чистых холмах которого начинала зеленеть травка, и оказался в храме Христа Спасителя. Лепота!.. Иначе не скажешь. Провел там не меньше часа. Уже собирался уходить, вдруг звонит мобильник: Миша Веллер начинает хвалить мои книги, которые успел прочитать-просмотреть. Сдвигаюсь к выходу, разговариваю шепотом (точнее, просто дакаю), охранник в черном делает мне замечание, я киваю, показываю, что сейчас закончу — говорить в храме с мобильного, естественно, запрещено, но Миша так сладко поет о моих достижениях, так подхваливает меня, что прервать нет сил. «Старый, ты так поднялся, стал значительно сильнее писать!» — воркует Веллер, и у меня закрадывается подозрение, что предыдущие книги он не читал, а выбрасывал; говорят, он именно так поступает с дареными книгами. Мне второй раз делают замечание, я киваю, и объясняю Мише, где нахожусь. «Старик! Ты бы сразу сказал! Извини, меня, дурака, пожалуйста! Ай-яй-яй! Конечно, конечно, созвонимся позже!» Потом Миша позвонил и предложил приехать на Ленинградский вокзал, проводить меня и поговорить. Я сказал, что меня привезут на машине к поезду, и это будет не совсем удобно для нас обоих, давай, Миша, лучше сойдемся в Питере в двадцатых числах апреля, когда ты приедешь. Так и договорились. Я потом часто вспоминал об этой похвале: в Питере писатели друг друга хвалят редко. И почти не читают друг друга. Еще был в журнале «Октябрь» у главного редактора Барметовой — они собираются печатать начало моих дневников: 1981–1991 гг., журнальный вариант. 15 апреля 2005 г. Петербург. Получил имэйл из Молдавии: Уважаемый господин Дмитрий Каралис! Спасибо Вам за вашу книгу «Записки ретроразведчика»! Прочитала в Интернете и заплакала на последней странице. Я сейчас также собираю информацию о своих предках — бессарабских дворянах с греческими корнями из Константинополя. Я знаю, что если этого не сделаю, уже никто из моих близких не сделает. А я будто не могу двигаться по жизни дальше, если не разложу по полочкам всё, о чем долгое время не разрешалось говорить в семье. Ваша книга мне помогла понять, почему на предложения остаться в Америке или в Европе я всегда возвращалась домой, в Кишинев. Сорина ГЫЛКЭ Кишинев, Молдова Слава Богу, хоть кому-то на пользу. 23 апреля 2005 г. Приехал Миша Веллер. Два часа беседовали с ним в ЦСЛК под диктофон. Пили чай и говорили о разном. Буду готовить материал для «ЛГ». Некоторые суждения Веллера «непроходняк», даже для «Литературки», но буду предлагать. Цензуры нет, но есть хозяева газет — они, не будь дураками, побаиваются задирать власть. Главный редактор это понимает. Политика — искусство возможного. 5 мая 2005 г. Получил тираж «Записок ретроразведчика». 316 страниц. Хорошую обложку сделал Дима Горчев. Дарю знакомым. 19 мая 2005 г. Петербург. Солнце, клейкие листочки, травка на газонах. Оказался по делам в своем старом районе, где прошла молодость, и пошел по Советским улицам бродить-вспоминать. Перешел Мытнинскую улицу и прогулялся по Овсянниковскому садику, где совершили гражданскую казнь Чернышевского — над его головой дядька в мундире сломал подпиленную шпагу. Эту сцену я помню по большой картине, что висела в раздевалке катка. Суровый революционный демократ с длинными волосами и хмурая толпа, явно не одобряющая приговор. Лишь румяный глупец в купеческом зипуне разинул в улыбке рот; сразу видно, что не имеет никакого отношения к прогрессивной общественности. Зашел в родной двор на 2-й Советской улице, рядом с баней. Тополь, который мы сажали со Славкой Николаевой, спилен. В окнах нашей квартиры на втором этаже, стеклопакеты. Кто там живет — не знаю. Открыл дверь в парадную. Такими воспоминаниями пахнуло от лестницы, ведущей в подвал, что я даже остолбенел! Хлопнула дверь, спустился по лестнице мальчик, поздоровался со мной. Я отчетливо увидел несколько картин, связанных с этим подвалом. Что-то остановило меня — к лифту подниматься не стал… Сидел в пустом садике — вокруг ни души. Ни смятой банки из-под пива, ни сигаретной пачки, ни пластмассовой бутылки… Словно в то время выкинуло меня. Казалось, сейчас стукнет дверь нашей парадной и выйдет мама с молочным бидончиком и черной кирзовой сумкой. Я подбегу, возьму сумку и помчусь с самолетным жужжанием в овощной магазин на Старо-Невском, чтобы занять очередь за картошкой. И потом мама купит мне томатного сока из стеклянного конуса, я ткну ложкой в стаканчик с солью и буду крутить густую красную жидкость и пробовать — не подсолить ли еще. А в конусах будет желтеть яблочный, синеть виноградный, краснеть любимый томатный, и в гнутом стекле будет отражаться моя радостная физиономия… В соседнем доме на 2-й Советской, где раньше размещался партком жилконторы и куда отец, уже на пенсии, надев костюм с галстуком, ходил платить партийные взносы, теперь Санкт-Петербургское отделение Коммунистической Партии Российской Федерации. Нормально! Если бы в советские годы кто-нибудь предположил, что через сорок лет Ленинградский Обком КПСС потеряет реальную власть, усохнет до горстки человек и переедет из Смольного в комнатку при жилконторе, такого Нострадамуса прямиком бы отправили в психушку. Даже КГБ не стали бы тревожить по очевидному медицинскому пустяку — ясно, что повредился умом человек. Зашел в свою школу на углу 6-й Советской и Дегтярной. Там теперь офисный центр. Сказал охраннику, что учился здесь, хотел бы посмотреть — он кивнул, пропуская. Перила на лестницах новые, лакированные, без шишечек — катайся, сколько хочешь! Поднялся на четвертый этаж, к своему 1-му «г». В нашем классе — туристическое агентство. На двери символичный плакат: «Круизы по Карибскому морю, Канары, Куба». На Кубу мы мечтали удрать всем классом — в мыслях пробирались на пароход, мальчишки зарывались в уголь, девчонки прятались под брезентом спасательных шлюпок, а потом выскакивали на острове Свободы и помогали мужественному Фиделю Кастро бить американских империалистов. Дверь в свой класс открывать не стал — мне показалось, из него может выскочить шумная толпа одноклассников: стриженные под ноль мальчишки с ремнями на серых гимнастерках и девчонки в коричневых платьях и черных сатиновых фартуках… Каночкин, Епифанчик, Гуня, Мэр, Лобан, Миха… Нет, Миха вряд ли не выскочит, я виделся с ним утром — он уже дедушка. Поднялся к чердаку, где перед дверью в мое время покуривали старшеклассники, а на беленом потолке чернели круги от сожженных спичек. Площадка оказалась меньше. Три драных стула, кофейная баночка на полу. Присел, чтобы не сгибать шею. Замок на чердачной двери. Великое счастье было войти на хрустящий шлаком чердак и через треугольник окна увидеть дом напротив, услышать, как стучат мячи на баскетбольной площадке и воркуют на крыше голуби. Поднялись две девушки, сели, закурили, покосились на меня. — Вы кого-то ждете? Я помотал головой. Кого мне ждать? Сашку Авидона, который угостит первой советской сигаретой с фильтром — «Новость»? Так уже пять лет не курю. Вовку Гладникова, который нальет терпко-обжигающего портвейна «777» после «Голубого огонька»? И не пью, к сожалению. И жду и не жду. Но такие тайны лучше держать при себе. Спустился на первый этаж. Спортивный зал. За легкой дверью — пчелиные соты офисов. Прозрачные перегородки, светятся мониторы компьютеров. Девица с зелеными волосами оторвалась от бумаг: «Вы к кому?» Я махнул рукой: «Не парьтесь! К себе…» Девица улыбнулась, отвернулась к компьютеру. Здесь висел толстый пеньковый канат, спускались с потолка гимнастические кольца, стояли подрагивающие брусья, лоснился черными упругими боками козел, ждал силачей конь с ручками, а напротив окон взлетала вверх шведская стенка с прохладными овальными перекладинами. И на кольцах под наш мальчишеский гогот испуганно летал, как стрелка маятника, Сашка Авидон со сдернутыми трусами, пока в дверях не завизжали девчонки. И тогда Киса мужественно разжал пальцы и загремел на подстеленные маты. Раньше не решался — уж больно высоко подтянули его и сильно раскачали за ноги, а потом Вовка Гладников подпрыгнул и сдернул ему черные сатиновые трусы, так, что они повисли на коленях, и Киса, неумело матерясь, попытался их вернуть на место, дрыгая ногами и извиваясь бедрами. В таком виде его и застали девчонки, влетевшие в спортзал из раздевалки. Наверное, мы были не злые, а глупые. Могли всем классом тащить в ветлечебницу сбитую машиной собаку, а потом хохотать над бедным Авидоном с трусами на коленях… Заглянул с легким трепетом в кабинет директора. Там теперь пульт охраны с мониторами, табачный дым, шуршание газет, щелканье семечек. Лениво повернулись стриженые головы. На втором этаже, где были столовая и кабинет пения с портретами композиторов, красивые двери с табличками начальников, но запах остался: винегрет за четыре копейки, котлеты с макаронами, пышки… Прошелся по этажам — цветная рогожка перегородок, подвесные потолки, тихо, светло. Куда делись наши крики и взвизги девчонок на переменках?.. Они застыли под слоями краски, штукатурки, скрываются в потолочных перекрытиях? В кабинете труда, где стояли слесарные тиски и возвышался зеленый токарный станок ДИП-300, теперь офис по продаже китайских дачных бассейнов. ДИП расшифровывается как «догоним и перегоним», имелось в виду — Америку. В те времена мы нисколько не сомневались, что задуманное осуществится — с нашей, естественно, помощью. Мы вырастем, станем учеными и космонавтами, директорами заводов и врачами — и обязательно перегоним Америку по всем показателям, включая выпуск конфет на школьную душу населения. И вот мы выросли и даже начали стареть. Кого мы теперь догоняем? …Встретиться бы с нашей классной воспитательницей Ольгой Константиновной, извиниться за всё, она должна нас помнить — мы ее педагогический дебют. Такое не забывается: она поставила всему классу двойки по поведению за год, как раз перед летними каникулами. Сидела с пылающим лицом за столом и на глазах всего класса решительно зачеркивала в табелях оценку по поведению и рисовала размашистую двойку — всем! Даже тем, кто в тот день болел и не мог «издеваться над педагогом-практикантом». По школьным меркам дело было пустяковое: довели студентку-практикантку до слез. Май, солнце, последний день перед каникулами, класс шумит, она спросила: «Вы что, не хотите учить литературу?» И мы весело, протяжно ответили: «Да-а!». Она выбежала из класса и разревелась в учительской. Ах, ах, какие мы нежные! Дала бы одному-другому книжкой по голове, как это делал математик Федор Дмитриевич, и все бы дружно ответили: «Мы обожаем литературу, мы хотим ее учить!» А она разрыдалась и убежала. Иногда строгий Федор Дмитриевич, войдя в класс, в целях профилактики хватал за ворот гимнастерки разговорчивого Серегу Романова и с треском открывал его лбом дверь в коридор. Потом оглядывал класс — кого бы еще выгнать, и если все стояли смирно, как солдаты на плацу, то он начинал менее интересную часть своего педагогического дела: скрипел мелом по доске или начинал вызывать. Федор Дмитриевич с сантиметровым ежиком седых волос казался нам стариком. Если учесть, что он молоденьким лейтенантом брал Берлин и стрелял из своей пушки по рейхстагу, то было ему в те годы не более сорока пяти… На десять лет меньше моего. В школьном дворе ряды блестящих иномарок, шлагбаум. Деревянного гаража, в темноте которого блестел хромом фар трофейный «опель-капитан» с прохладными кожаными сиденьями и снимающимся тентом, уже нет. На третьем этаже — пологий широкий карниз, по которому мы ходили, стараясь не наступить на голубиный помет, чтобы не поскользнуться. Мысленно проследил глазами траекторию выливаемой воды из ведра — с третьего этажа до крылечка завхоза, на котором в тот день стоял дядька в шляпе, пришедший с цветочками и тортиком навестить зазнобу. Сашка Майоров, дежуривший по классу, не успел после урока рисования слить в туалет мутную воду от промывания кисточек, и когда в коридоре показалась ботаничка, он выплеснул воду в окно. И встал, как и положено приветствовать входящего учителя — навытяжку, поедая педагога невинными глазами. Сейчас Сашка Майоров во фраке и бабочке играет в филармоническом оркестре на флейте-пикколо, ездит по зарубежным гастролям, рассказывает внукам, каким он был собранным и послушным ребенком, и вряд ли кто подумает, что в пятом классе он окатил дядьку в шляпе мутной водой из ведра; причем, с третьего этажа, отчего шляпу сорвало, как водопадом. В скверике на скамейке, укрыв лицо полой пиджака, спал бомж. Представилось, как я расталкиваю его, покупаю пиво, заводим разговор, находим общим знакомых. Прошел мимо… …И видел себя, худенького мальчишку, на катке меж заснеженных деревьев. И рядом каталась Ольга Цойер, с которой мы влипли в черно-белую бумагу фотографии: она с улыбкой присела в фигуре «пистолетик», я с серьезным лицом пытаюсь сделать «ласточку»… На подоконнике второго этажа видел носатого Сашку Авидона с лупой в руках, и дощечка дымилась от наведенного солнечного лучика. Я даже запах дымящейся дощечки почувствовал. «Привет, Сашка!» И видел, как, стискивая до побеления пальцы, лезем с пацанами по пожарной лестнице, чтобы испытать свою смелость и позагорать на гремящей крыше шестиэтажного дома, с которой видны золотые шпили Адмиралтейства и Петропавловки и лоснящиеся бока Исаакия… И все ленинградские крыши видны, и огромное майское небо с белыми курчавыми облаками, плывущими в сторону залива. А потом ехал к себе на Васильевский, как больной или влюбленный. 27 мая 2005 г. Петербург. Начали монтировать фильм. 19 июня 2005 г. Только увидев взъерошенного Ника Романецкого, который ходил со списком неотложных дел и давал девчонкам советы, как правильно гладить знамена, чтобы не спалить сиреневую шелковистую материю, вспомнил, что послезавтра — церемония «АБС-премии». 20 июня 2005 г. Петербург. От Бориса Стругацкого: Дорогой Дима! Кажется, я развалился — очень не вовремя. Мало того, что радикулит меня разбил, так я еще и отравился какой-то сволочью. Конечно, я постараюсь оклематься до завтра, но надо готовиться к худшему. В крайнем случае, проведете церемонию без меня. Вы будете председательствовать, а запечатанные конверты я передам водителю Мише завтра утром. Такая вот незадача. Старость, ничего не поделаешь. Ваш БНС 21 июня 2005 г. Петербург. Борису Стругацкому: Дорогой Борис Натанович, докладываю, что всё прошло успешно в той мере, какой могло пройти без Вас. Поправляйтесь! Первый тост во время «Пикника на обочине» был за Ваше здоровье! Ваш Дмитрий Каралис От Бориса Стругацкого: Дорогой Дима! Спасибо за добрую весть! Обошлось — и слава Богу! В конце концов, это даже полезно: потренироваться в ожидании неизбежного, увы, момента, когда шеф уйдет на бессрочный бюллетень. Впрочем, я пока, кажется, поправляюсь — «бегаю по делам службы» (как говаривал мой тесть-генерал) во всяком случае значительно реже. Всем привет, Ваш БНС 29 июня 2005 г. Зеленогорск. Сдали фильм заказчику. Наскандалились с режиссером выше крыши — и фильм получился. О чем и сказал режиссеру. Она с улыбкой кивнула: «Спасибо!» Три части, хронометраж 39 минут. Берет за душу. Отдал сыновний долг. Господь вознаградил меня. В кадрах кинохроники, посвященных прибытию первого поезда на разрушенный Финляндский вокзал 7 февраля 1943 года, я разглядел в толпе свою маму. Попросил монтажера остановить, отмотать назад, увеличить. Да, это была мама! Она улыбалась вместе со всеми, радостно кричала что-то! Я долго молчал, вглядываясь в знакомые по единственной фотографии тех лет черты. Режиссер, с которой мы до этого шипели друг на друга, видно, поняла, и замолчала. «Мама, — сказал я. — Моя мама!» У меня не было никаких сомнений. И потом дома, уже с диска, я смотрел на эти кадры в полторы секунды, и не мог насмотреться. На Финляндском вокзале — митинг. Бодрые военные в тугих полушубках и новеньких валенках, портупеи, радостные улыбки горожан, глухие аплодисменты варежками в морозном воздухе. Сцена прибытия первого поезда явно постановочная, хроникальная лишь отчасти. И мама в чужом зимнем пальто с цигейковым воротником, которого у нее никогда не было, как сказали сестры. То ли опять взяла у соседки, то ли выдали на съемки. У мамы долго не было зимнего пальто. За несколько лет до смерти, когда дети уже встали на ноги, мама сшила первое зимнее пальто на ватине с песцовым воротником — бледно-сиреневого цвета. До этого ходила в черном демисезонном, которое называла семисезонным… 30 июня 2005 г. Петербург. Солнечный денек. На газоне возле безобразного памятника академику Сахарову, прозванного Дуремаром, паслись две лошадки, из тех, на которых катают туристов. Их хозяйки, сидели на траве, курили и потягивали пепси из желтых, как цветы одуванчика, стаканчиков. Поехал в центр. С Дворцового моста было хорошо видно, как речной трамвайчик, разворачиваясь по подкове, огораживает озерцо спокойной воды на поверхности Невы — и в нем проявилось перевернутое отражение Эрмитажа; кораблик вошел под мост, и зелено-белая картинка затянулась рябью. 1 июля 2005 г. Петербург. Приезжала Надежда Ш. из Москвы — ухаживать за больной мамой. Одноклассница, моя первая взрослая любовь. Открылась любовь на выпускном вечере. В школе мы слегка сторонились друг друга, держались с прохладцей. И вдруг — поцелуй в ее парадной. Держались за руки, жарко признались, что давно нравились друг другу. Стояли у окна до утра, пока люди не пошли на работу. Стали встречаться. И вот, через тридцать три года сидим в уличном кафе возле метро Василеостровская, где поставили вагончик конки с гипсовыми лошадьми и бородатым конюхом, и вспоминаем школьные годы. Она замужем за генерал-лейтенантом, вернее — он стал генералом, а выходила за курсанта. Преподает музыку в детском саду. Изменилась мало. Располнела немного, но дух тот же — веселый, общительный; вспоминали, как ходили в походы, устраивали вечеринки. Тепло и светло было на душе. Подарил ей свои новые книги. И вдруг возникло чувство вины. Почему? У нее в жизни все хорошо — муж генерал, тесть был генералом, хорошая квартира в Москве, двое детей, внуки, часто ездят по курортам, а у меня — чувство вины. Я заметил: женщины умеют так повернуть разговор, так вспомнить ветку сирени, уроненную белой ночью в Неву, что почувствуешь себя виноватым и через сорок лет. «За то, что было — отвечать мужчине, а женщине — за то, что не сбылось» (Вячеслав Андреев, питерский поэт). 2 июля 2005 г. Петербург. Попросил священника Андреевского собора отца Константина быть моим духовником. Священник сказал: «Новых не беру, но ходите, а там посмотрим». Встречались несколько раз. После службы к нему очередь. Много молодых девиц. Он всех выслушивает, дает советы, напутствия. Я решил похвастаться, подарил ему «Записки ретроразведчика» — вполне, думаю, христианская вещь, всего несколько драк и небольшие, с уклоном в покаяние, воспоминания о бурной молодости — не стыдно. Он взял и рассказал анекдот. В аду грешников варят в котлах. Костер под одним грешником быстро погас, а под другим горит и горит. Страдалец взмолился: почему такая несправедливость? Ему черти отвечают: он воришка, и мы спалили всё, что он украл, а ты писатель — твои книги еще долго гореть будут… Мы стояли у деревянного золоченого алтаря, и меня потянуло не спрашивать советов, а давать. И кому? Церкви! Новый реформатор выискался, Мартин Лютер двадцать первого века, прости меня, Господи! Я посетовал (с оговоркой: возможно, мои мысли еретические), что трудно разбирать тексты, написанные церковнославянским языком. Сколько бы, дескать, добавилось паствы в церквях, кабы службу вели на современном русском языке. Подтянулась бы молодежь, да и остальным было бы легче. А то стоишь иногда и ничего, кроме «Отче наш», не понимаешь. Отец Константин покивал и сказал, что раньше и он так думал. А начал учиться, и всё понял. Молитвы на церковнославянском носят сакральный смысл, их переделывать нельзя. — Если идти по этому пути, дойдем до ереси. Почему, например, не сделать молитвы для заключенных, на уголовном жаргоне? Господь — пахан, ангелы — шестерки и т. д. Или вести службу на молодежном сленге… Еще отец Константин сказал, что люди часто путают Бога и священника. Если им не нравится священник (животик, плохо причесан, луком пахнет или какой-нибудь другой материальный дефект), они и в Бога не хотят верить. Это распространенное заблуждение. Священник — человек, он тоже грешен, а Бог… Он закатил глаза под купол собора, где сквозь стрельчатые окна пробивались лучики солнца. 3 июля 2005 г. Зеленогорск. Звонил Юрию Полякову в Москву — он пригласил нас с Ольгой на литературно-театральный фестиваль в Черногорию. Он мне кажется сейчас писателем номер один в России — без всяких натяжек. Я писал о нем в питерской газете «Смена» — с приятным волнением, потому что совсем недавно открыл его заново. Когда-то читал «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа» и т. д. Нравилось. И вдруг он пропал с горизонта. Москва стала хвалиться другими авторами, которых без пол-литры сейчас и не вспомнишь — авторы всевозможных «культовых» и «знаковых» романов. Я даже думал, что он завязал с писательством. И вот — купил две его книги, с восторгом прочитал «Замыслил я побег» и «Грибной царь». Его дарование обернулось большим талантом. Прекрасный язык! Здравый смысл, человечность, доброта — то, что я ценю в литературе. И напрочь забытая критиками категория — авторская позиция! Прочитал его пьесы — великолепные социальные комедии! Читаешь, и местами мороз по коже или хохот — вот они, ответы на вопросы сегодняшнего дня. Поляков — главный редактор «ЛГ». Он превратил ультралиберальное издание, в которое газета выродилась при двух последних редакторах, в площадку для всех писателей России. Выровнял крен. Не боится слов «Родина», «патриотизм», «армия»… Из рабочей семьи. Этот типичный русский парень симпатичен мне сочетанием таланта и порядочности. Недавно узнал: его пьесы не хотят ставить в Петербурге — в театрах не разделяют его гражданскую патриотическую позицию. 10 июля 2005 г. Черногория, Montenegro, 1700 местного времени. Прилетели на фестиваль в город Будву. Поляков с женой Натальей. Залив Адриатического моря, вокруг — горы. Теплая чистая вода, галька, теплый воздух, оборудованный пляж. С нами переводчица Радмила из Белграда. О бомбежках американской авиации рассказывает неохотно. Я поведал, как пытался на писательском собрании нашего Союза писателей Санкт-Петербурга принять письмо поддержки писателям Югославии и что из этого вышло. Она печально покивала головой. Купил всем по бутылке пепси-колы. Радмила сказала, что она объявила бойкот американским товарам и посоветовала брать экологически чистый яблочный сок местного производства. Пить пепси не стала. Фестиваль уже идет: показывают спектакли, фильмы, выступают оркестры, всё идет спокойно, с некоторой ленцой, свойственной черногорцам. Поляков на пляже прочитал мои «Записки ретроразведчика». Поговорили. Наташа читает «Чикагский блюз», смеется. Радмила настроена лениво-скептически. Ей лет… сорок? Лежит на пляже без лифчика. Наши жены, похоже, не волнуются. Радмила: «У югославских мужчин главное — рост и голос. Чем выше рост и громче голос, тем мужчина смелее». После этих разъяснений я поймал себя на том, что стал говорить громче, резче и подтянулся. Ольга посмотрела на меня удивленно: «Ты что, югослав?». Подарил Радмиле «Записки ретроразведчика», сказал, что молдавские предки матушки состояли в родстве с родом Карагеоргиевичей, князьями. Радмила меня ворчливо раскритиковала: никаких князей у югославов не было! Были большие семьи пастухов, которые замышляли восстание против туров, а потом и восстали в 1800 каком-то году. О моих генеалогических исследованиях почему-то отозвалась скептически: «Безработный поп и скотину крестит». Радмила: «В 1905 году Черногория из солидарности с Россией объявила войну Японии. А во время агрессии США в 1999 году, появился лозунг: «Сербия — до Токио!». Радмила, сидя в шезлонге и укладывая свои груди, чтобы им досталось больше солнца, рассказывает. Хорваты — это те же сербы, только католики, ориентированные на Запад. Отмежевываясь от сербов, создают словарь хорватского языка, хотя раньше говорили на едином сербском. Например, «милосклиз» и «нежник» — так хорваты и хорватки решили теперь называть мужской половой орган. «Сладолед» — мороженое. Я сказал, что нечто подобное наблюдается на Украине, которая разводится с Россией. Некоторые договорились до того, что русский дворянин Гоголь был украинским писателем, потому что жил на Украине, а русский язык никак не может передать всю глубину мыслей и чувств даже среднего украинца, и потому его надо запретить окончательно и бесповоротно. У нас был такой стишок в ходу: «Говорят, что Эдисон был по паспорту масон. Если так, ядрена мать, будем лампочки ломать!» И: «Не купил мне батька новую шапку, назло ему отморожу себе уши!» 11 июля 2005 г. Черногория. Окружающие горы действительно кажутся черными — во встречных лучах солнца. Ездили в мужской монастырь Острог, издали похожий на гнездо, прилепившееся к скалам. Микроавтобус шуровал сквозь облака. Когда облака расступались, становилось страшно от увиденного — внизу игрушечные деревушки, веревочки дорог, темные ущелья, а наверху — близкие горные вершины с отблесками солнца. За рулем — парни из одной деревни. Они нанимаются на самом высоком и опасном участке — от корчмы, где мы посидели с женами за кофе. Монастырь невелик — плоский белый дом с колокольней, зубьями бойниц и террасами. В монастыре — мощи святого Василия Острожского, который жил в ските-пещере, исцелял бесноватых. На вершине горы белеет огромный крест — до него несколько сотен метров. Горная дорога к монастырю узка и извилиста. Как говорится, один легковооруженный воин мог бы задержать целый легион противника. Купили иконы святого Василия Острожского, открытки с видами монастыря. …Ходили в старый город на спектакль по фильму «Это кто там поет», в постановке народного театра из Белграда. Танцуют, бегают, прыгают, едут в повозках, поют. Сердитая отрывистая музыка. Модерновый спектакль. Я ничего не понял, уловил лишь ощущения — нечто странное про людей, которыми руководят инстинкты и другие люди. Сцена устроена в крепости, под открытым звездным небом. Полякову категорически не понравилось. «А вы спрашиваете, почему я плохо знаком с мировой драматургией. Как все советские люди работал, учился, пил. Некогда было». Вечером по городу шляется железное чудовище, похожее на рыцаря. Колеса, блоки и тросы помогают ему поднимать руки, поворачивать голову. Этот железный хмырь выше крепостных стен — дети визжат от страха и восторга. Радмила говорит, что лень — национальная гордость черногорцев. Заповеди черногорцев: 1) Человек рождается усталым и поэтому всю жизнь должен отдыхать. 2) Возлюби постель свою, как самого себя. 3) Если тебе вдруг захотелось поработать, посиди часок, и желание пройдет… Я напомнил сербскую пословицу: «Работай, сынок, старость спросит тебя, где была твоя молодость». Радмила с удивлением посмотрела на меня. 12 июля 2005 г. Черногория — Хорватия. Едем автобусом в столицу Хорватии Дубровник. Места сказочные — длинные озера, бурливые реки, зеленые долины, фиолетовые горы, высокие скалы, густые леса. Проезжаем городок Котор. Задираешь голову — крепость альбигойцев, как написано в путеводителе. Семьдесят лет обороны. Философия — манихейство. Спрашиваю кандидата наук Полякова, не знает ли он, что это были за парни — манихеи, жившие в этой крепости. Юрий, щурясь от солнца, задумчиво смотрит вверх, на грандиозную темную крепость, проплывающую в вышине, и подыскивает ответ. «Сектанты, — оборачивается Поляков, и мне слышится в его словах ирония. — Зороастризм такой. Вроде болгарских богомилов… При этом дуализм: два бога — светлый и темный. Воздержание, безбрачие, сухой закон и прочая глупая ересь, не имеющая ничего общего с истинным христианством и жизнелюбием…» — «Не наши ребята?» — «Не наши». Дубровник — ослепительно белый город-крепость, вынесенный островком в синее море. Живут и торгуют без суеты, без восточного базара, с достоинством, со сдержанной улыбкой, без фальшивой радости от появления в лавке клиента. Я забыл в уличном ресторанчике белую кепку. Через два квартала меня догнал паренек с заячьей губой и со стеснительной улыбкой вручил кепарик. Еще и не хотел брать гонорар в два евро. На обратном пути заехали в Цетиньский монастырь, где хранится нетленная десница Иоанна Предтечи. В золотом ларце — два ссохшихся перста цвета пергамента, которые касались головы Христа. Мы поклонились и приложились. Монастырь простенький, городок небольшой, а след в душе оставил. В автобусе, листая буклет на русском языке, стали размышлять о судьбах святых. Святой первомученик Стефан побит камнями. Апостолов Петра и Андрея Первозванного распяли. Святому Иакову отсекли голову. Апостола Павла убили мечом… Поляков сказал, что библейских пророков тоже не жаловали: Исайю распилили пилой, Иеремию побили камнями… И всё за что? За правду, которую они говорили своему народу. Н-да. Помолчали. Я припомнил трагический конец красноречивого Цицерона. Его голова с высунутым языком, в который были воткнуты булавки, лежала на трибуне римского Сената, в назиданье говорунам. А его погубитель Марк Антоний трендел с трибуны и глубокомысленно качал головой, указывая пальцем — вот, дескать, теперь так будет с каждым, кто попрет против верховной власти со своими филиппиками и памфлетами. — Вот так и мы — писатели, журналисты, главные редакторы газет и журналов… — иронично сказал Поляков. Его жена Наталья махнула рукой и перекрестилась: «Типун тебе на язык!» — Вот именно, за язык. За наш длинный шаловливый язык, — засмеялся Поляков. 14 июля 2005 г. Будва, Черногория. Выступали в Старом городе, на небольшой корявой площади, которую с трудом нашли, пробираясь по улочкам-коридорам. А узнали по нашим фотографиям на баннерах. Каменный пень толщиною с афишную тумбу — на нем стоит микрофон. На стене экран. По обе стороны фотографии: Юрий Поляков, по лицу которого сразу видно, что это крупный писатель, и моя, вглянув на которую, любой непредвзятый человек сразу сделает вывод, что перед ним мелкий литературный прихлебатель, любитель всё критиковать и портить власти настроение. Все-таки противная у меня бывает физиономия, особенно, когда смотришь на нее в приличном обществе. Так-то, по утрам, ничего, иногда даже самому нравится. Народу собралось много, вся площадь занята. Поляков рассказал о газете, о своих пьесах и новых книгах — его долго не отпускали. Потом я рассказал о своем Центре, прочитал рассказик «Самовар», подарил несколько книг. Была вечеринка в рыбном ресторанчике на набережной. Уже в номере гостиницы Ольга сказала, что такой отдых, такая поездка, такое море, такие постели, такое вкусное настоящее вино ей очень и очень нравятся… И люди душевные. Правильно говорят: того не сбудется, что во снах не видишь, о чем не мечтаешь. Снился мне много лет назад сон, что едем мы с Ольгой в Югославию, где у меня вышла книжка. Югославия, Румыния… И я рад, что Ольга светится. На море была радуга. Фотографировались на ее фоне. Перед отъездом Наталья Полякова убедила Ольгу купить местной корейки, приготовленной по особому рецепту — с многолетней выдержкой в пещерах, как коньяк. Наверное, это специальная партизанская корейка. Листы толщиной с писчую бумагу, спрессованные в оковалки. Если отрезать кусочек размером с почтовую марку, его можно жевать полчаса, как жевательную резинку. А целого листа, отлепленного от оковалка, хватит на месяц. Ну вот, в принципе, и всё. Летим домой. На фестивале нас сменила поэтесса Инна Кабыш, педагог по образованию. Миловидная девушка, автор «ЛГ». Оказывается, это она написала стихотворение: «Кто варит варенье в июле…» Теплое стихотворение! Распрощались с Поляковыми, водитель отвез нас на вокзал и передал только что вышедшую газету с моим материалом — беседа с Веллером. 13 августа 2005 г. Зеленогорск. Ходил по грибы за деревней Заполье Выборгского района. На лесном пригорке — березовый крест с табличкой. Подошел, неслышно ступая по белому упругому ягелю. Надпись: «Здесь покоятся останки 22 советских солдат, погибших в августе 1944 года. Погребены в августе 2004 г.» У подножия креста — пирамида из ржавых касок, саперных лопаток, заплесневелых кожаных подсумков, гильз, мятых пулеметных дисков и патронных лент — военное железо, добытое из земли. Рядом поросшие мхом и брусничником окопы. Пригорок — стратегическая высота: с него хорошо видна дорога. Наверное, наши парни полегли, штурмуя окопы, в которых сидели финны, оборонявшие дорогу. Дорога ведет в сторону Выборга, на нынешнюю Каменку, где сейчас крупнейший в Европе танковый полигон. Не один год собирал в этом ягеле маленькие шоколадные боровики, не замечая затянувшихся окопов. И вот их разрыли, и теперь лежат проржавевшие каски и прочая амуниция, с которой наши ребята пошли в последний бой. И так стало обидно за молодых парней, которых шестьдесят лет не могли погрести по-людски. И ходил потом поодаль, и грибы в голову не шли, посматривал по сторонам и всё пытался представить себе тот бой, в котором они полегли за считанные дни до выхода Финляндии из войны. А на Украине, возле деревни с красивым названием Ромашки, лежит и мой старший брат Лев, погибший при форсировании Днепра в 1943 году. Ему было 18 лет. И никто из нас не был на его могиле. 15 августа 2005 г. Зеленогорск. Заехал Евгений Каминский с женой Наташей и дочкой Настей. Я уговорил их собрать вишню, которая хорошо уродилась в этом году. Вишня мне досталась от отцовского приятеля, дяди Коли с Паровозной улицы. Районированная вишня, еще финская. Брали веточки, а теперь уже деревья, черные ягоды висят гроздьями. Говорили о литературе. Каминский сказал, что есть писатели, которые, как киргиз на коне, поют о том, что видят, а есть писатели-пауки, они паутину текста выпускают из себя. — Пушкин тоже был паук? — спросила восьмилетняя Настя. — Еще какой был паучище! — с улыбкой кивнул Женя и подмигнул мне — киргизу по своему творческому методу. Заговорили о новом романе Валерия Попова, где он довольно откровенно и не изменяя имен описывает свою семью: жену-алкоголицу, отца, который между делом пускает ветры, и прочие подробности невеселого домашнего быта писателя. Хорошая такая, жизнеутверждающая литература, где все в дерьме, один автор в белом фраке. «Литературная газета» напечатала две рецензии на «Третье дыхание» — одну разгромно-укоризненную, автор которой убежден, что у писателя должно быть чувство стыда, хотя бы перед отцом. И вторую — приятельскую, Саши Мелихова, в которой роман назван новым словом в русской литературе. В большинстве книг Попова — град из неприятностей: то жена плохой борщ сварила, то стухшую кильку из холодильника не выбросила, то деньги за проданную квартиру умершей матери не спешат отдавать, то плохо ведут себя соседи… Вокруг белого пушистого героя одни упыри. А он только скребет затылок, улыбается застенчиво и жалеет себя. Он хочет, чтобы и читатель его пожалел, полюбил, посочувствовал его неприятностям, но эффект получается обратный: возникает раздражение. Теща, двадцать лет читавшая журнал «Нева», после публикации «сексуально-приключенческого романа» Попова, попросила передать главному редактору Никольскому, что она больше на его журнал подписываться не будет. А последнюю вещь, напечатанную в «Новом мире», я и показывать не стал, чтобы не огорчалась. Еще раньше председатель нашего Союза писателей Михаил Чулаки написал роман «Борисоглеб» — про сиамских близнецов, которые пользовались сексуальными услугами своей мамочки. В другой его повести главный герой был специалистом по прорыву девственных плев, его рекомендовали девушкам по знакомству. Как говорил Достоевский, если Бога нет, то всё позволено. Большинство знакомых писателей-фантастов — атеисты. Верят в особенных богов — Вселенский разум, Природный информационный банк, Кольцо интеллекта… В каждой башке — своя вера. Максим Горький, статья «Разрушение личности», 1908 г. Написано сто лет назад, между первой и второй русскими революциями, но как про сегодняшний день: …Современного литератора трудно заподозрить в том, что его интересуют судьбы страны… На Руси народился новый тип писателя — это общественный шут, забавник жадного до развлечения мещанства, он служит публике, а не родине, и служит не как судия и свидетель жизни, а как нищий приживал богатому. Его готовность рассказывать хозяину свои похабные анекдоты должна вызывать у мещанина презрение к своему слуге. 18 августа 2005 г. Зеленогорск. Ездил на велосипеде в Комарово. Сиреневый асфальт пешеходной дорожки, сиреневые воды залива. Сосны в дюнах, солнышко, свежий ветер, мелкий колючий песок. Далекие петровские форты — темно-красный кирпич крепостей на зеленых островках. В дюнах стоит запах дыма и шашлыков — полно летних береговых ресторанчиков. Прохладно. Надо разворачивать Гольфстрим в нашу сторону! Но почему-то молчат Эйно, Вейно и Петри, не пишут, не шлют сердечных телеграмм и приглашений на международные конгрессы. Может, собираются с мыслями, обдумывают, как ловчее взять природу на цугундер? Завернул на дачу к Гранину. Отдал ему кассету со своим блокадным фильмом, поговорили. Он пишет воспоминания. Я сказал, что подбираюсь к повести об отце, которого в полной мере оценил только после его смерти. Подарил Гранину бутылку водки, но сказал, что это не намек накрыть стол, а просто так. Тем более я за рулем. Велосипеда. — А Дима раньше пил… — загадочно улыбнулся Гранин. — Не только пил, но и безобразничал, — согласился я. Гранин удивленно вскинул брови. Поговорили о текущей литературе, Гранин неожиданно стал хвалить повесть «Голая пионерка», М. Кононова, уехавшего несколько лет назад в Германию. Сказал, что тот живет в Германии, очень скромно, замкнуто. Повесть я не читал, но о чем она, знаю. Даниил Александрович посоветовал прочитать. Сказал, что такие девочки, как описанная в «Голой пионерке», были во время войны. Они давали нашим солдатам и офицерам, искренне считая, что помогают мужчинам приближать победу, помогают им в ратном труде… — Миша здесь с женой занимался ландшафтным дизайном, неплохо зарабатывал, — вспомнил я. — Вот видите! — Гранин поднял палец, что следовало понимать так: хорошо зарабатывал, а бросил всё и отдался целиком русской литературе, уехал в Германию, живет там на воде и сухарях, пишет. Гранин про хлеб и сухари не сказал, но именно так я воспринял его «Вот видите!». Еще Гранин сказал, что встречался с Мишей, беседовал, тот очень вдумчиво относится к литературе. Никогда не видел печного дыма над дачей Гранина. — А чем вы топите? — спрашиваю. — Электричеством…. Потом заглянул на писательские дачи Литфонда. Уныние, пустота, запущенность. Облупившиеся краски. Покосившийся забор. Из «будки Ахматовой» вышел Валера Попов с настороженной улыбкой. Помер его батя 10 августа, Царство ему Небесное. Хороший и крепкий был мужик, ботаник, селекционер, всю жизнь искал способы, как накормить Россию хлебом. П. стал рассказывать про морг, какие там сволочи, про «скорую помощь»: «Такой материал! Я до сентября обязательно повесть об отце закончу!» Георгию Батьковичу было 93 года. «Так сегодня девять дней?»— спросил я. П. задумался, посчитал на пальцах и покрутил головой: «Нет, завтра…» Жена Нонна вышла из дома трезвая, слегка светящаяся. — Отпустил меня батя, отпустил, — задумчиво улыбался П. на прощание. — Буду повесть писать. Классный материал! Россия! Такие типажи! Особенно в морге. 24 августа 2005 г. Зеленогорск. По питерскому каналу СТО дважды показали мой фильм «Коридором бессмертия». Звонят знакомые, хвалят. Но есть и замечания — по мелочам. Пробиваюсь на центральные каналы. Даниил Гранин написал рекомендацию на 1-й канал, Эрнсту. И Сергей Миронов, председатель Совета Федерации, чей отец тоже воевал под Ленинградом, обещал помочь. Непростое дело — пробиться на современное ТВ с фильмом о блокаде. Говорят, если бы был фильм про детскую проституцию или педофилию, с руками оторвали бы … 25 августа 2005 г. Петербург. Из Лондона прилетел русский англичанин Анатолий Михайлович К-й, 67 лет. Мальчишкой был вывезен в Германию вместе с сестрой-близнецом, мамой и тетей. Работали на немцев, потом были в лагере, который освобождали англичане — оказались в Англии. Там и живет, преподает русский язык студентам. Московские друзья попросил показать ему Питер. А. М. с гордостью разведчика сказал, что оделся очень просто, чтобы сойти за русского. Я оглядел его, попросил повернуться. Клетчатая рубашечка — сразу видно, что не турецкий ширпотреб, брюки тоже скромненькие, но отменного качества, ботиночки из мягкой кожи — видно, какие они удобные. Но самой главное — выражение лица! Его не переменишь, русским после шестидесяти лет, проведенных в Англии, не сделаешь. В музее Римского-Корсакова его сразу распознали и заставили платить специальную повышенную цену за билет для иностранцев. И везде в нем сразу узнавали иностранца. Он удивлялся: «Я же хорошо говорю по-русски! Я — русский человек!» Даже послушник в Александро-Невской лавре, который сидел в будке, потребовал заплатить 70 рублей как за иностранца. Услышав в ответ хорошую русскую речь, вышел, оглядел Анатолия Михайловича, взглянул вопросительно на меня, я из озорства сказал, что это самый русский человек во всем Петербурге, и он махнул рукой: «Ладно, идите так!» На площади Александра Невского поставили конную статую Святому Благоверному князю. Немного топорно, нет тщательности, как в конных статуях прошлых времен. И там, где древко копья соприкасается с боком лошади, уже появилась ржавчина. Это не «лепил и отливал барон Клодтъ». Тут кто-то «стучал и колотил», а кто-то «пилил». Сейчас, говорят, без пилки ничего не делается. Были на речной и автобусной экскурсиях — восторг! Начинаешь с особой силой любить свой город после того, как покажешь его гостю. Анатолий Михайлович сказал, что англичане опасаются ездить в Россию. Они привыкли страховаться против нападения грабителей и воришек, но российская милиция не знает английского и не в силах составить протокол, который нужен для представления в страховую компанию. Ругал туалеты. Хвалил наш развивающийся капитализм — всё стало лучше, можно говорить на любые темы, чище, чем в Лондоне, черных пятен от жвачки на панели гораздо меньше. Сказал, что в Лондоне много русских, но это люди иной философии, чем русские в России — норовят ухватить побольше, интересуются льготами, в голове щелкает калькулятор — неприятные люди. В Англии неплохо относятся к Абрамовичу — называют «господин Челси». Сказал, что Абрамович и к чукчам неплохо относится — дарит им разные вещи… — Возможно ли в Британии, чтобы губернатор или мэр жил в другой стране и оттуда руководил деятельностью региона? — спросил я. — Нет, это невозможно, — убежденно сказал А. М. 13 октября 2005 г. Финляндия, Иматра. Конгресс по сближению культур — так называется наш маленький форум. Всего сто километров от Зеленогорска, а лес — ухоженный, телеграфные столбы стоят по вертикали, заборы не падают, мусора не видно. Нет ничейной земли — она вся финская, общая, родная для них. У нас тоже родная, но — ничья. В начале форума местный чиновник от культуры посетовал на русских, которые повадились шуметь в Финляндии, ведут себя грубовато и доставляют беспокойство тихим законопослушным финнам. Растет, дескать, напряжение в финском обществе по этому вопросу. Потом и другие финны подудели в ту же дуду. Я решил сделать маленькое напоминание. Выйдя на трибуну, в шутку сказал, что молодежи лучше покинуть на время зал, т. к. вспомню лихую молодость их отцов и это может слегка подорвать авторитет предков. Чиновники в президиуме насторожились. Молодежь, наоборот, радостно заерзала и заулыбалась. Я сказал, что соседские отношения следует рассматривать в динамике. Например, мое детство прошло с образом сильно пьющих финнов. Они приезжали в Ленинград и пили так дико, что мы были убеждены: в Финляндии — сухой закон. А сейчас положение улучшилось, финны уже не ассоциируются в сознании петербуржца с пьяным визгом и хрюканьем. Сейчас финнов можно встретить уже в Эрмитаже и других музеях. Теперь некоторые русские запоздало наносят ответный удар ниже гуманитарного пояса — приезжают в дивную страну Суоми, пьют по полной программе и громко разговаривают. Можно даже сказать, кричат и хрюкают. Финны, естественно, кривятся, им это дико. Но надо понимать: и русский Иван, и финский Тойво не прочь убежать от жен и постучать в барабан на чужой территории. Это вопрос не культурологический, а бытовой. Молодежь в верхних рядах шевелилась и переглядывалась: им, похоже, не верилось, что их отцы и деды могли так лихачить. Или, наоборот, одобряли своих предков за улётное поведение в молодости. У соседей всё должно быть по-соседски, и не может быть правых и виноватых, тут идет сотрудничество, повторил я слова руководителя семинара. Еще я сказал, что русская литература некоторым образом обязана сдержанной красоте финской природы — многие русские писатели любили подолгу жить на дачах в Финляндии, где хорошо работалось. Всё! Мне похлопали. Хорошо, что не побили. 18 октября 2005 г. Германия, Франкфурт-на-Майне, гостиница «Анна». Прилетели вчера из Питера на книжную ярмарку. Писателей четверо: Илья Штемлер, Николай Коняев, Андрей Константинов и я. Остальные — издатели и книготорговцы. Писатели приехали создавать положительный образ Петербурга, знакомить зарубежных читателей с лучшими образцами петербургской литературы. Выделяется Андрей Константинов, автор «Бандитского Петербурга» и других криминальных романов, после которых наш город назвали криминальной столицей. Подарил мне книгу, открываю наугад: «Таких друзей — за х… да в музей!», говорит один герой другому. Доброе начало, сразу видно, что дело происходит в культурной столице, которая славится своими музеями. Не просто куда-нибудь на три буквы посылают, а интеллигентно, в музей. О чем я и сказал Андрею. Он нахмурился. Полистал книгу дальше — диалоги, как в рукописях начинающих. Многословие, канцелярит. Петербург — лишь декорация для криминальных историй. Константинов — председатель союза журналистов СПб. Читал его первую книгу — «Журналист», о Южном Йемене, достаточно интересная. А эти не понравились. Стенд готовил Дом Книги. На полках, как всегда, — яркие образцы петербургской литературы: латиноамериканец Паоло Коэльо со своими бесчисленными романами, Дэн Браун, автор романа «Код да Винчи», американец, книга «Евреи и секс» и прочая галиматья, вроде книг Института сайентологии. Что это за институт — не знаю, но душок смрадный. На московском стенде познакомился с Петром Алешкиным, писателем и издателем («Голос»). Он сказал, что давно знает меня, так как на Родосе прочитал мою книгу «Автопортрет». Сейчас он организовал группу молодых писателей-неореалистов — «Группа 17». Он с тамбовскими корнями, подарил мне книгу своей прозы «Лагерная учительница». Попросил портье переселить меня в другой номер, с телефоном. Прихожу — мне дают другой ключ, объясняют, где мое новое жилище. Все вещи перенесены с фотографической точностью: иконку св. Блаженной Ксении Петербургской поставили в центре стола, клетчатый носовой платок положили под подушку, тапочки — ровно в том месте у шкафа, где они и стояли. Номер точно такой, как был, только с телефоном. А мне удобнее звонить домой, и Ольга мне может позвонить. 20 октября 2005 г. Гуляли с Николаем Коняевым по Франкфурту, попали под дождь, зонтик у Николая есть, но очень маленький, детский какой-то. Ищем свой трамвай, чтобы скорее попасть в гостиницу, голова становится мокрой, я намекаю коллеге-писателю, чтобы он держал зонтик над двумя головами, а тот советует мне свернуть шапочку из газеты, я тихо злюсь. Наконец, нашли наш 11 трамвай, заехали по дороге в универсам, где я первым делом купил дорогущий бело-черный зонтик с футбольными мячами — символами будущего чемпионата Европы, который пройдет в Германии. Набрали продуктов, вышли из универсама — дождь кончился. Коняев захихикал, радуясь моей своевременной покупке. Наверное, в отместку за кафе, где мы по моей подсказке поели чего-то очень острого (мне понравилось), и Коля остался голодный, потому что не смог доесть. 30 октября 2005 г. Эстония, Таллин. Приехали с поэтом Владимиром Шемшученко по приглашению Фонда Достоевского в Таллин. Директор фонда — Владимир Николаевич Илляшевич, писатель, издатель, председатель отделения Союза писателей России в Эстонии, русский человек с эстонскими корнями. В советские годы работал журналистом в Скандинавии. Издает очень приличный альманах русской литературы «Балтика». Его предок — офицер русского флота. Встречались с учителями, писателями, моряками, инженерами, библиотекарями, журналистами. Просят рассказать про Россию что-нибудь радостное, оптимистичное, но сделать это с нашими настроениями не просто. Наконец, Володя Шемшученко душевно спел под гитару свои песни, и в зале заблестели слезы, долго аплодировали, кричали «спасибо!» По дороге на пляжную Пириту остановились в местечке Мариинская горка (Маарьямяги). В советское время там горел вечный огонь возле гранитной плиты с названием частей, освобождавших Таллин от фашистов. Рядом, буквально в нескольких шагах, было поле, на котором похоронили эстонцев, служивших в эсэсовских батальонах. И вот, рассказывает Володя Илляшевич, в конце 90-х наш огонь загасили, комплекс забросили, а эсэсовское поле облагородили. Теперь там елочки и гранитные плиты с именами «солдат, погибших за свободу Эстонии». Недобитые эсэсовцы собираются на свои праздники со штандартами, к ним подтягиваются политики… Плюнуть — неловко. Но и стоять рядом не хочется. Еще Володя сказал, что там же был памятник матросу Евгению Никонову, которого немцы замучили и сожгли заживо. От этого памятника не осталось и следа. Естественно! Разве могли гуманисты и борцы за свободу сжечь человека? Нет-нет, надо убрать! Боятся, суки, за свою репутацию… Музей Петра I в парке Кадриорг. Экскурсовод Виктор Ландберг (приятель Илляшевича) сказал что не так давно, во время реставрации домика, в подвале нашли глиняные курительные трубки с отпечатками зубов (!) Петра I. Царь, дескать, нервно курил в подвале, пытая бедных эстонцев. «Это уже доказано!» Какую страшную тайну он выпытывал у бедных эстонцев, экскурсовод не поведал. Как доказано — не объяснено. Но — пытал! Так хочется думать современным жителям свободного Таллина. И белые глиняные мундштуки от трубок разложены в подполе под стеклом, как бесспорная улика против русского царя-душегуба и вообще всех русских. По словам этого Виктора Ландберга, Петр I был ростом 209 сантиметров, окружность его головы составляла 50 сантиметров, передвигаться без палки царь не мог, поскольку его плечи спадали под углом в 45 градусов. И писал он плохо, криво, сливая слова. Одним словом, такой деревенский придурок, инвалид ума и тела. Володя Илляшевич предупредил нас, оставляя с экскурсоводом, что тот шутник и иронист, может и посмеяться над нами. Мы с Володей Ш. переглянулись, поулыбались, но в дискуссию вступать не стали — настолько всё дико и противоречит фактам, что и говорить не о чем. Картина «Битва под Нарвой». Экскурсовод радостно сообщил, что Петр I сбежал перед этой важной битвой, возложив командование на наемного генерала фон Круи. И семитысячное шведское войско юного Карла XII разгромило сорокатысячное русское войско. Карл дал жару русским крестьянским увальням, которые еще и собственных пушек боялись. Большая часть войска в панике бежала от шведов, кавалерия бросилась в холодную Нарову, отступающие, толкаясь, сломали мост… Лишь три полка — Преображенский, Семеновский и Лефортов — не дрогнули: оградили себя повозками и, проявив стойкость, умело оборонялись от наседавшего неприятеля. В шведском плену оказались 79 генералов и офицеров. В насмешку над Петром шведы выбили медаль, где наш царь бежит под Нарвой, шапка валится с головы, платком утирает слезы… Мы с Володей молча выслушали, покивали, поблагодарили за интересный рассказ. Тут была правда. Володя похмыкал и сказал, что Петр любил повторять: без поражения под Нарвой не было бы победы под Полтавой! И вообще, поднимал тосты за шведов-учителей! Пошли по залам, на второй этаж. Часы висели на стенке — круглые, с двумя стрелками, якобы петровские, изготовленные в 1690 году. Я мягко засомневался, что они доподлинно из того времени — в те годы минутную стрелку еще не применяли. У нас в Петербурге, во Дворце Меншикова, часы висят с одной стрелкой — они, несомненно, соответствуют своей эпохе; Ландберг сделал большие глаза, обещал проверить. Уже прощаясь, я спросил: правда ли, что раньше в парке стоял бронзовый памятник Петру I, высотою пять метров, который эстонцы в двадцатые годы укоротили, оставив лишь бюст, и забрали бронзу на изготовление крон? Затем еще раз подрезали нашего Петра, оставив одну голову. А голову царя Петра в 1944 году забрали при отступлении немецкие ценители скульптуры. Да, да, что-то такое было, сказал экскурсовод. И в глазах его заплясали рыжие смешинки. Действительно, «иронист». Петр I по сути спас эстонцев как нацию — их оставалось всего 40 тыс. Освободил от воинской службы и налогов, организовал школы. Эстонцы впервые отмыли ноги от навоза и ощутили себя народом — со своим языком, культурой, традициями. И теперь их потомки называют нас оккупантами. В Домском соборе — надгробие Ивана Федоровича Крузенштерна. На надгробии — фамильный герб Крузенштернов с добавлением двух папуасов, держащих склоненные андреевские флаги — память о первом русском походе вокруг света. 7 ноября 2005 г. Петербург. Даниил Аль, фронтовик, доктор наук, автор многих хороших книг, сиделец сталинских лагерей, воевавший на Ленфронте, надел к празднику свои ордена, и внук спросил: «Дедушка, ты собака?» У Аля есть книга о студентах, ушедших на войну. Есть книга о войне «Секрет Политшинеля», есть книга об отсидке — «Хорошо посидели». Крепкий интересный и честный человек. Люблю! 19 декабря 2005 г. Петербург. Ко мне на работу заехал Женя Шахович, старинный приятель, сидим у меня в кабинете, пьем кофе, разговариваем. За окном шпиль Петропавловского собора тускло светит, зимний ветерок морщит стылую воду. Находимся в трезвом уме и здравом рассудке. И вдруг Женя рассказывает. В 1981 году, пребывая в камере № 317 следственного изолятора «Кресты» в связи с обвинениями по пяти статьям уголовного кодекса, он услышал сквозь шум и гам играющих в карты сокамерников отчетливый голос, принадлежащий его деду, о котором он ровным счетом ничего не знал. Дед сказал ему, чтобы он не падал духом — всё пройдет и следствие закончится благополучно, много тебе не дадут. А карцер, плохое питание и придирки конвоиров — дело житейское, пустяковое дело. Еще дед сказал, что он сидел в этой камере в 1937 году по надуманному обвинению и потом его расстреляли. Мне было куда хуже, чем тебе, внучек, сказал дед. Евгений хотел встать со шконки и пройтись по камере, но побоялся упустить голос и лежачее место. В одном углу курили по кругу, в другом играли в карты, несколько человек сидело на полу в ожидании, когда наступит их время занять койки. Он находился под следствием уже пятый месяц и за это время дважды побывал в карцере — десять и пятнадцать суток. Из всех предъявленных ему поначалу грозных обвинений осталась только липовая статья за хранение боеприпасов. Женю пытались посадить по просьбе парткома института, где он работал инженером. Он частенько ездил в Польшу и ГДР по частным приглашениям и ленился ездить в подшефный колхоз на уборку овощей, что не нравилось секретарю. Зачем инженер Ш. ездит за границу? Ясное дело, чтобы привозить модные вещи и перепродавать их в СССР. Партиец во многом был прав. Именно в этом был один из главных кайфов зарубежных поездок. По этой причине шли в разъездную профессию многие моряки, проводники, водители-дальнобойщики, да и партийно-комсомольско-профсоюзная клика спала и видела, как бы смотаться на халяву в Польшу или Венгрию, накупить на сезонной распродаже кофточек, колготок, джинсов, обуви, пластинок «Роллинг Стоунс» и «Дип Пёпл», чтобы потом носить, продавать, дарить любимым и слушать в компании попсовую, как тогда говорили, музыку. И вот секретарь парткома уперся рогом. Не подписал очередную характеристику для получения визы. Женя, уже собираясь увольняться, перепечатал старую характеристику и подписался за весь «треугольник» сам, после чего отнес характеристику секретарю директора, и секретарша поставила на нее печать. Подделка не государственной, в общем-то, бумаги. Тем более, что подделал он только подписи, а текст характеристики слово в слово совпадал с прежним, написанным месяц назад. И всё бы прошло гладко, но инспектор Отдела виз и регистрация районного отделения милиции обратила внимание, что в слове «уважением» одна неправильная буква замазана белой пастой и поверх нее впечатана правильная — такие исправления не допускались в документах на выезд, и она отослала характеристику обратно в институт. Тут всё и покатилось! Быстро провели обыск на квартире. На антресолях, в спичечном коробке — три побелевших, окислившихся патрона для мелкокалиберной винтовки. Женька подобрал их несколько лет назад в тире на стадионе, где работал главным инженером. Уже статья — хранение боеприпасов и взрывчатых веществ. Ищут дальше. В детской комнате, в коробке со старыми керенками, фантиками и золотой конфетной бумагой, которой его дочки играли в магазин, обнаруживается американский доллар 1923 года выпуска. Валютная статья! (На самом деле старый американский доллар давно был выведен из обращения, о чем адвокат позднее представил справку.) Ну и главная улика — подделка подписей на производственной характеристике для получения документов с целью незаконного выезда за границу по приглашению частного лица с возможной корыстной целью. — Хорошо, не со шпионской, — усмехается Женька. …И вот трансцендентальный дед продолжает воспитывать внука в камере № 317 следственного изолятора «Кресты». Вот, говорит, ты хотел съездить в Польшу — кстати, родную для нас страну, мы оттуда родом. И ради этой красивой поездки подделал чужие подписи. Это нехорошо, Евгений. Это очень нехорошо. Поэтому не стоит удивляться, что ты здесь. Но не надо и особенно горевать. Ведь Господь Бог не обещал тебе легкой жизни. А то, что следователи шили тебе дело и хотели засадить тебя по разным другим статьям (дед, оказывается, знал и это!), то это пустяки. Меня вообще расстреляли как троцкиста, хотя я был беспартийным и заведовал транспортом на Главпочтамте… Женя напрягся, запоминая детали. Дед стал рассказывать, как сидели в их времена, как мучили на допросах — и внук содрогнулся от ужаса… В тот день, когда Евгений услышал голос деда, его вновь посадили в карцер. Оперативник, которому Евгений отказал в сотрудничестве, обиделся и выполнил свое обещание. Женя сказал ему: «Ты за это деньги получаешь, вот ты и секи. А ты хочешь папироски покуривать в своем кабинете и чтобы на тебя арестованные работали — стучали друг на друга». — «Завтра будешь в карцере!» — сквозь зубы выдавил красномордый оперативник и сдержал свое обещание. В карцере Женя отсидел без особого нервного напряжения — слова деда подбодрили его, он понял, что всё это, действительно, пустяки по сравнению с расстрелом. У него было время поразмышлять, и он даже критически взглянул на свои коммерческие поездки в Польшу и ГДР. …Через двенадцать лет, то есть в 1993 году, женькин батя, таксист на пенсии, сходил в КГБ и узнал, что его отец был расстрелян в 1937 году как участник троцкистско-зиновьевского блока. Отец взял бутылку, пришел к сыну, и они помянули отца и деда. — А записано в личном деле, где работал дед? — спросил Женя отца. — Заведовал транспортом на Главпочтамте. — А где он содержался под стражей, в какой камере, не помнишь? — До расстрела сидел в «Крестах», а в какой камере — не знаю. — А мне дело дадут посмотреть? Женя написал заявление, его пригласили на Литейный, 4, посадили в тесной комнатке с привинченной к полу табуреткой, принесли тоненькое дело. Внук стал листать пожелтелые листочки и обнаружил, что дед действительно сидел в той же камере № 317. Расстреляли деда 21 ноября 1937 года в день Архангела Михаила. — Ты удивился? — спрашиваю. — А чего удивляться? — разводит руками Женя. — Всё точка в точку совпало. — А отцу рассказал? — Не хотел его волновать… Рассказывает дальше. За пять лет до ареста ему приснился сон, который он, проснувшись, записал со всеми подробностями. Сон был провидческий — про тюрьму и испытания, которые ему обещал незнакомый священник во сне. И цветной, с запахами, выпуклый, с разными модуляциями голосов участников, ощущением боли от ударов плетки, которой его стегал надсмотрщик… — Имей в виду — сон снился не с похмелья! — особо подчеркивает Евгений. Он записал этот сон на пяти страницах, хотя прежде не записывал ничего, кроме конспектов лекций в институте. Эти пять страниц записи сна нашли при обыске и приобщили к делу — пытались предъявить еще и антисоветскую деятельность. Сон к тому же был абсурдистско-символическим. Женя рисует галерею второго этажа, по которой он в толпе людей ходит с руками за спиной. На первом этаже — овальный стол с яствами и вокруг него толпятся голодные люди. Все знают, что со стола брать нельзя — тебя уведет косматая старуха с косой. И точно! Кто-то хватает бутерброд с сочной бужениной, начинает жадно глотать, и косматая с косой — серая, в истлевшем платье, как с картинки, — уводит человека в темноту, которая окружает стол. Слышно, как он воет. Кто-то хватает бутерброд с икрой, наливает в рюмку коньяк, ест, пьет — к нему тянется костлявая рука… Потом является священник и выводит его на свет. Женя сказал, что следователь, постукивая авторучкой, интересовался, кому на Западе подследственный собирался передать сей пасквиль на советскую действительность. «Это сон!» — говорю. А он только ухмыляется: «Знаем мы такие сны!» Но ничего пришить не смог. А чего пришьешь? За сон же не посадишь, правильно?.. Два года «химии» за три побелевших патрона от мелкашки. Подделка документов не катит — характеристика не финансовый документ, а из райкома нажали, ну они и прогнулись. Экспертиза показала, что патроны боеспособны и если выстрелить в висок, то можно убить человека… — Два года «химии» за три старых ржавых патрона от мелкашки! — говорю я. — Это трансцендентно. За пределами сознания. — Да, — соглашается Женя, — партийно-ментовский беспредел… У Евгения хорошая семья, две дочери, сейчас он помогает восстанавливать церковь Святителя Николая при Военно-медицинской академии — возит на своей машинке стройматериалы, заменяет сантехнику. 20 декабря 2005 г. Петербург. Сегодня сдал в рукописный отдел Пушкинского дома свой писательский архив — коробку и пакет: дневники (1982–1992 гг.), переписку с редакциями, фото, рукописи и проч. Зима задерживается, был едва ли не первый снежный день, я погрузил в машину две коробки бумаг и фотографий. Отвез. Сдал под расписку. Мне сообщили номер личного фонда и номер фонда Центра современной литературы и книги — там почти вся история Центра за восемь лет существования. Важнее описанного в дневниках только ненаписанное. Кто остался в дураках? 2006 год 2006 год 9 января 2006 г. Позвонили из Союза писателей и спросили, не могу ли я «выдать орден „Знак Почета“ Борису Стругацкому, когда он придет на свой семинар». В свое время Борис Натанович в Смольный ехать не захотел, и орден проболтался в наградном отделе. Его передали в Союз писателей. Там он тоже пролежал изрядно долго — Борис Стругацкий вышел из приемной комиссии и в Союзе не появлялся. И вот они готовы отдать орден мне, чтобы я «выдал Стругацкому». Я сказал, что ордена торжественно вручают разные официальные лица, у которых был красный диплом, а не выдают всякие шаромыжники, вроде меня, у которых был красный дневник. «Ну какой же вы шаромыжник, Дмитрий Николаевич, вы у нас лицо почти официальное!» — запели на том конце провода. «Ладно, — согласился я, — давайте. А то еще потеряете, или кто-нибудь схватит, да носить будет. У нас это запросто». Я попросил председателя комитета по культуре народного артиста России Николая Бурова, и тот перед началом семинара торжественно вручил, сказав теплые слова. Некоторая нелепость ситуации заключалась в том, что указ президента о награждении был издан 1 сентября 2003 г., а на дворе — 2006-й. Награда, как говорится, нашла героя. Б. Н. в ответном слове сказал, что его мама, заслуженный учитель РСФСР, тоже была награждена орденом, который назывался «Знак Почета», это было другое государство, другие времена. Но теперь он понимает: для того, чтобы получить орден, надо что-то в своей жизни сделать полезное. Мама воспитала много достойных и заметных учеников — композитора Станислава Пожлакова, путешественника Юрия Сенкевича, кинорежиссера Татарского… Конечно, этот орден — не ему лично, а писателю, которого уже нет — писателю «Братья Стругацкие», Аркадию и Борису. Борис Натанович говорил внятно, но волновался. И молодежь семинара, вечная фронда, притихла, а потом долго хлопала. После вручения перешли к повестке дня семинара… 11 января 2006 г. Минувшим летом ехал по Приозерскому шоссе к теще, и показалось, что на фанерной стрелке, указывающей в лес, написано «Бесплатное кафе». Запрыгали мысли, фантастические догадки, возникла сюжетная ситуация. Развиваю тему, вижу отдельные эпизоды. Написал страниц сорок черновиков. Может, вырастет фантасмагорический роман? 16 января 2006 г. Вчера с Ольгой принимали гостей по случаю серебряной свадьбы. Скворцов: «Когда я встречаю своего старинного приятеля — трудягу-работягу, и он в ватнике, я знаю, кто его обокрал». Надежда рассказывала, как они с внучкой Машей ездили отдыхать в Арабские Эмираты, и туда специально приехал сын заместителя министра внутренних дел, юноша, который ухаживал за ней. Приехал с мамой, сняли чудесные апартаменты… — На какие же деньги? — спрашиваю. — Откуда у сына министра такие возможности? Саша перечислил возможные источники денег в милицейской кубышке, добавив: «Всё к нему сходится…» — Да брось ты, Саша, они нормальные люди, — заступилась сестра. — Очень симпатичные, и мальчишечка такой воспитанный. Записку Машке написал: «Выйди в холл, будет сюрприз!». Я пошла на разведку и с ним столкнулась, он засмущался… На ночь читал Вадима Кожинова «Россия век ХХ. 1901–1939». Он пишет, как Корней Чуковский однажды отправил Сталину письмо-донос на современную молодежь, мальчишек, которые, как ему казалось, ведут себя социально-опасно: стреляют из рогаток, бросают пригоршни пыли в глаза обезьяне, лазают по карманам… С именами, фамилиями, указанием школ и классов, в которых они учатся. Вывод: нужны трудколонии для детей 7–8 лет, нужно создать особое ведомство, во главе колоний поставить военного, ввести суровый режим, земледельческая работа. «…я обращался в различные инстанции, но решительно ничего не добился… Я не сомневаюсь, что Вы, при всех Ваших титанически-огромных трудах, незамедлительно примете мудрые меры… С глубоким почитанием писатель К. Чуковский» Сталин не оправдал его надежд — детского ГУЛАГа создавать не стал. В начале 80-х прошлого века я читал «Дневники» Чуковского (кажется, в «Юности»), и они произвели самое благоприятное впечатление — Чуковский представал в них личностью стойкой, волевой и порядочной. Помню, я отметил в своих дневниках, что после чтения дневников Чуковского почувствовал себя тверже… Н-да… Еще Кожинов пишет: из того же дневника Чуковского ясно, что такие люди, как Борис Пастернак, Юрий Тынянов, Бабель, Зощенко, Вс. Иванов, Маршак, Олеша, Паустовский, Шкловский и др. знаменитые делегаты писательского съезда полностью разделяли его преклонение перед Сталиным. 19 января 2006 г. Крещение Господне. Морозы по всей стране. В Питере 25 градусов. Завтра выступление на радио «Эхо Петербурга» в прямом эфире. Пишу рассказ про дядю Жору — «Гатчинские стрекозы», продолжаю тему «Чикагского блюза». 25 января 2006 г. «Литературка» напечатала мою статью о 48-й ОРПК. Позвонил Марии Ивановне Яблонцевой. «Ну вот, хоть на старости лет о нас заговорили, как надо…» Вот статья с сайта газеты: Коридор бессмертия 7 февраля 1943 года в Ленинград пришел первый поезд с Большой земли. Оставалось еще четыреста дней до окончательного снятия блокады с крупнейшего города Европы. Сейчас мало кто знает о секретной железной дороге, проходившей рядом с линией фронта, неподалеку от Старо-Ладожского канала, проложенного еще во времена Петра I. О ней не сообщалось в сводках Совинформбюро, ее не было на картах Советского Союза. Но зимой сорок третьего доклады в ставке Гитлера начинались с донесений о ее работе. Фюрер требовал разнести в клочья короткую железнодорожную ветку, по которой в блокированный Ленинград каждый день шли эшелоны с продовольствием и боеприпасами. Генералы жаловались, что ведут поезда смертники, выпущенные из тюрем, а им сам черт не брат… Фюрера вводили в заблуждение — поезда по железнодорожной ветке, названной «коридором смерти», вели машинисты, отозванные с фронтов, и вчерашние ленинградские школьницы, уцелевшие в блокаду, — девчонки с косичками. Две оплеухи фюреру 18 января 1943 года после тяжелейших боев в районе Шлиссельбурга соединились армии Ленинградского и Волховского фронтов, прорвав блокаду Ленинграда. В ту историческую ночь город не спал! Люди обнимались на улицах, всю ночь по радио читали стихи, звучали песни. Это была первая звонкая пощечина Гитлеру на Ленинградском фронте. Фашистская пропаганда поспешно объявила, что узкая полоска болотистой земли рядом с линией фронта, которую отвоевали русские, не даст им никаких преимуществ. Город, дескать, по-прежнему обречен! Но советское командование, готовившее операцию по прорыву блокады, знало истинную цену будущему коридору — полоске торфянистой земли рядом с Ладогой. Еще накануне прорыва Ставка распорядилась выделить необходимые ресурсы для строительства железнодорожной ветки длиною в 33 километра. Ветка должна была соединить внутреннюю блокадную сеть железных дорог с внешней, ведущей на Волховстрой и далее на восток страны. Строительство началось сразу после прорыва. За минерами и похоронными командами по январским снегам шли геодезисты, военные железнодорожники, бойцы охраны. Пять тысяч человек рубили в окрестных лесах деревья, заготавливали шпалы, подносили рельсы. Машинам было не пройти — грунт таскали мешками с карьеров, возили на санях и кусках кровельного железа, засыпали болото, поднимали насыпь. Фашисты, засевшие на близких Синявинских высотах, методично обстреливали каждый километр строительства. В рекордные сроки — за две недели — под обстрелами и бомбежками построили свайно-ледовый мост через Неву, напротив Шлиссельбурга. 7 февраля Ленинград ликовал — в город пришел первый поезд с продовольствием! Гремел оркестр. В воздух взлетали шапки. Люди плакали, не скрывая слез. Возобновление связи с Ленинградом стало второй оплеухой Гитлеру, которую услышали на всех фронтах мировой войны. В город в стратегических объемах стали поступать продовольствие и воинские грузы. Но какой ценой они поступали, знали немногие. Коридором бессмертия Еще до прорыва блокады была создана 48-я паровозная колонна Особого резерва НКПС — ей выделили 30 мощных паровозов. Машинистов в блокадном городе не хватало. Многие паровозники в первые дни войны ушли на фронт добровольцами, скрыв вложенный в военный билет листочек мобилизационной брони. Их отыскали и доставили в Ленинград самолетами. По направлениям комсомола в колонну пришли вчерашние ленинградские школьницы, выжившие в блокаду. Котловое питание, на которое их зачислили, помогло им окрепнуть. Они стали кочегарами и стрелочницами, кондукторами и помощниками машинистов. Первые поезда с продовольствием и боеприпасами продвигались по коридору только ночью, с притушенными огнями. С Синявинских высот отчетливо просматривалась большая часть трассы. Сильнейшие авиационные прожектора и звукоуловители позволяли засечь поезд, едва он въезжал на свайно-ледовую переправу через Неву. Немцы, стоявшие в четырех-пяти километрах, били прямой наводкой и охотились за каждым составом. Дыбом вставала земля от разрывов снарядов и бомб. Рельсы закручивало, как проволоку. Каждые 250 метров трассы обстреливали немецкая пушка и несколько дивизионных минометов — «ишаков» с противными визгливыми голосами. Шлиссельбургскую трассу разрушали 1200 раз. По три прямых попадания в день. Взрывались вагоны со снарядами и толом. Огромные воронки прерывали путь. Разбитые паровозы и вагоны лежали под откосами. Но удивительно четко действовали восстановительные поезда и летучки — на каждый стометровый отрезок пути в ночное время завозились аварийный запас рельсов и шпал, не менее двух вагонов балласта или шлака. Сгоревшие вагоны растаскивали тракторами, опрокидывали под откос мощными домкратами, засыпали воронки, и движение возобновлялось. Если требовалось, прокладывали обводные пути. Контрбатарейную борьбу с противником вели группы дальнобойной артиллерии, включая крупнокалиберную морскую, установленную на железнодорожных платформах. Зенитно-пулеметные взводы в начале и конце состава защищали поезда от самолетов. Истребители и бронепоезда сопровождали эшелоны с бензином и боеприпасами. Подходы к мостам прикрывали зенитки и дымовые дивизионы. Достаточно сказать, что за год над трассой сбили 102 вражеских самолета. Буквально через две недели после начала действия шлиссельбургской трассы ленинградцы ощутили результат прорыва блокады — их хлебный паек сравнялся с московским! В апреле по карточкам уже выдавали свежее мясо, сало, пшеничную крупу. За тяжеловесный состав на шлиссельбургской трассе машинист получал премию — 15 граммов маргарина и пачку папирос. За хищение продуктов грозил расстрел на месте. К концу мая в Ленинград стало приходить до 35 поездов в сутки. На Ленинградском фронте быстро забыли про «снарядный паек», существовавший с начала блокады. Один эшелон заменял тысячу легендарных «полуторок», маленьких грузовиков, работавших на ладожской Дороге жизни. Город стал набирать силы! Внутри блокадного кольца работали заводы, фабрики, учреждения. Продукцию ленинградских предприятий — радиостанции, оптику, генераторы, стволы морских орудий и сами орудия ждали на других фронтах страны. Город жил. Даже медали «За оборону Ленинграда», учрежденные в 1943 году, блокадный город отчеканил сам — на Монетном дворе в Петропавловской крепости. Из паровозной колонны в 600 человек погиб каждый третий. Из 30 политруков в живых осталось только пятеро. Цифры потерь среди тех, кто строил, оборонял и восстанавливал трассу, не подсчитаны до сих пор. Военные историки утверждают: через «коридор смерти» в осажденный Ленинград было привезено 75 % всех грузов, остальные 25 % дала ладожская Дорога жизни. После войны «коридор смерти» приказали называть Дорогой победы. Приказано забыть? Если выйти на Невский проспект и спросить горожан, что они знают о Дороге победы или «коридоре смерти», то ответом будет пожимание плечами или уточняющий вопрос: «Возможно, вы имеете в виду Дорогу жизни?» Автор этих строк сам столкнулся с информационным вакуумом, когда попытался разобраться, в каком таком «коридоре смерти» работал его отец-железнодорожник, чьи скупые рассказы он слышал в детстве и юности. Не удалось найти ни строчки! Нисколько не пытаясь умалить значение ладожской Дороги жизни, которая спасала город в самую страшную, первую блокадную зиму, призываю поклониться всем, кто прошел шлиссельбургским «коридором смерти». Тем, кто горел в свои 20 лет на кондукторской площадке товарного вагона, кто выводил эшелон со снарядами из-под бомбежки и не видел пути, потому что кровь заливала глаза, всем тем девчоночкам с косичками, что остались лежать в воронках вдоль трассы. А солдаты, погибшие на Синявинских высотах и болотах? Каждый год по телевизору рассказывают про эти страшно погибельные места, где до сих пор работают поисковики, но за что полегли тысячи бойцов со всех концов Советского Союза в 50 километрах от Ленинграда за широкой Невой — не сообщают. Полегли они, не пуская врага к этой стратегической железнодорожной ветке, снабжавшей город с февраля 1943-го до окончательного снятия блокады в январе 1944-го. После войны тема шлиссельбургского «коридора» надолго оказалась закрытой. Успели выйти лишь две брошюры о героизме железнодорожников в «коридоре смерти», а затем грянуло «Ленинградское дело» — и блокадная тема, к которой ревновали ленинградских руководителей, тихо иссякла: Музей обороны Ленинграда закрыли, его директора-основателя Л. Ракова посадили на 25 лет. Страна смотрела в будущее, нужны были другие ориентиры. Только в 1970 году вышел ведомственный сборник мемуаров «Октябрьская фронтовая», в котором нашлось место и сдержанным воспоминаниям «колонистов». Еще через полтора десятка лет вышла суховатая, но дельная монография военного историка В. Ковальчука «Дорога победы осажденного Ленинграда» — о шлиссельбургском «коридоре смерти»: документы-цифры-документы. Историки воздали ей должное, идеологи постарались не заметить. За два десятилетия уже сложился образ блокады: саночки, метроном, строгие патрули, подростки и женщины у токарных станков, Седьмая симфония Шостаковича в холодном зале Филармонии, зенитки смотрят в небо, полуторки и регулировщицы на ладожском льду… Еще одна дорога, подхватившая эстафету у воспетой в песнях Дороги жизни и спасшая Ленинград от дальнейшего вымирания, кому-то показалась лишней. Возможно, «коридору смерти» не повезло с названием. Лишь в 1984-м удалось добиться, чтобы «колонистов» 48-й признали участниками боевых действий. И только в 1995-м на втором этаже вокзала станции Петрокрепость открыли маленький ведомственный музей. То, чего не смогла сделать официальная, регламентированная история, пробилось через много лет. Мне довелось читать рукописные воспоминания участников тех грозных событий, написанные в семидесятые-восьмидесятые годы. Их собрал политрук 48-й колонны Георгий Фёдоров, известный как Жора-Полундра. Вопреки всем запретам просил друзей: напишите всё, что помните, напишите правду! Сохранила их в своей маленькой квартирке участница тех грозных событий Мария Ивановна Яблонцева, работавшая в колонне старшим кондуктором. И ужас, и восторг охватывали душу, когда я перепечатывал папку слежавшихся писем из прошлого! До сих пор на месте прохождения шлиссельбургской трассы сохраняется просека — земля, нашпигованная металлом, не дает расти деревьям. В торфяной земле попадаются скрученные рельсы, шпальные костыли, буферные тарелки, проржавевшие стенки вагонов… Говорят, история знает немало случаев, когда истинные подвиги остаются в тени и только потомки оценивают их по заслугам. Сейчас тема получила некоторое развитие. Вышла объемная монография того же В. Ковальчука «Магистрали мужества», раскрывающая все аспекты строительства, эксплуатации и обороны шлиссельбургского «коридора». В минувшем году при поддержке Октябрьской железной дороги удалось снять документально-исторический фильм «Коридором бессмертия» — дань памяти всем, кто прошел шлиссельбургским «коридором». Открыты архивы. Оборона Ленинграда была крупнейшей военной операцией Второй мировой войны, и хотелось бы, чтобы в городе или области появился полноценный музей, посвященный мужеству вчерашних школьниц и фронтовиков-машинистов, мужеству всех тех, кто пронес через «коридор смерти» Жизнь. Не будет нам, ныне живущим, покоя, пока мы не похороним последнего солдата и не воздадим должное героям. 5 февраля 2006 г. От Николая Савостина из Кишинева: Дорогой Дмитрий, приветствую Вас! Написал сейчас длинное взволнованное письмо после прочтения Вашей статьи в «Литературке» и, плохо владея компьютером, каким-то образом потерял его. Вы затеяли разговор о войне во время, когда новые поколения даже отдаленного представления не имеют о ее масштабах, вовлеченности буквально каждого человека. Она началась, когда мне шел пятнадцатый год, и я почувствовал на плечах всю ее тяжесть, пришлось работать (и как!) на руднике Шерлова гора, где добывались вольфрам и олово, был помощником машиниста экскаватора. Порой терял чувство времени — то ли утро, то ли вечер. А потом служба в армии… Запасной полк, откуда через три месяца подготовки отправляли на фронт. Потом учебный танковый полк, занятия по десять-двенадцать часов, наряды, посты, работы. О Боже, некоторые, имевшие соответствующий опыт, совершали проступки, чтобы попасть в тюрьму — там, мол, легче… И это при постоянном недоедании. Теперь некоторые твердят, мол, войну выиграли благодаря Жукову. Какая наивность! Война это не только и даже не столько сражения, бои, стрельба. Нужно было напрячься, чтобы прокормить всех, обуть, одеть, не допустить эпидемии (это при сотнях тысяч трупов на полях), вылечить раненых, выучить артиллеристов, летчиков, моряков, подводников… Я не перечислил и сотой доли из того, что нужно. Вся моя родня (кто не был на фронте) работала на железной дороге. И тут было невероятное напряжение. Так что Ваша статья о как бы забытой дороге всколыхнула мои воспоминания, и я, честное слово, заплакал. Одно утешение на старости: мы сохранили страну, имя России, ее языки и наречия. Жаль, молодые этого не ценят. А все-таки подспудно все в мире с уважением произносят это имя. Не так давно я шел по улочке в предместье Нью-Йорка, напротив остановилась машина, вышел молодой и статный американец, что-то спросил меня, я ответил: но спик инглиш. Он равнодушно спросил: «Итальяно?» — «Нет, русский». И тут на его лице засияла улыбка, правая рука с поднятым большим пальцем взметнулась вверх: «О! Рашен!» Мне даже как-то неловко стало. Серьезно, я Вам просто благодарен за эту публикацию — как участник той войны, прослуживший ровно шесть лет солдатом… Большой привет Оле, приезжайте еще вместе с ней. Ваш Николай Сергеевич Савостин. Кишинев. 11 февраля 2006 г. В «Невском времени» — моя статья про «Сайгон». Написал ее после просмотра по «Пятому каналу» передачи Льва Лурье из серии «Культурный слой». «Сайгон» в этой передаче вырос до размеров Эрмитажа по части своего культурного значения для города и мировой культуры. БЫЛ ЛИ «САЙГОН»? Последнее время усиленно создается миф о кафетерии «Сайгон», как оазисе неформальной культуры Ленинграда, о месте, где при советской власти собирались диссиденты и богема. Фильм из цикла «Культурный слой», показанный по пятому каналу, пытается убедить зрителя: «В «Сайгоне» на углу Владимирского и Невского создавалась вторая, параллельная, культура! Там обитал андеграунд, неформалы искусства! Собиравшиеся в кафетерии были под надзором КГБ, задыхались под гнетом цензуры, но не сдавались!» Сейчас, когда половина завсегдатаев этого кафетерия разъехалась по миру, а вторая занялась чем угодно, но только не искусством, разговоры о дерзком «Сайгоне» в центре города приобретают навязчивый характер, как рассуждения постаревшей тетушки о своем былом шарме и толпе поклонников. В Интернете можно найти утверждения, что кафетерий «Сайгон» был очагом бунтарства в СССР, моделью будущей перестройки. Одна исследовательница пишет: «Люди „Сайгона“ создавали гражданское общество и делали вид, что социалистический мир вокруг них не существует. „Сайгон“ был системным протестом против доминировавшей системы и анклавом сексуальной революции 1970-х годов в России. Для многих компаний „Сайгона“ были характерны промискуитетные отношения». Насчет промискуитетных отношений — беспорядочных половых связей, — возможно, и верно, но как это связывается с культурой нашего города? А туда, говорят, захаживали Бродский и Довлатов! Простите, но мест, включая места общего пользования, в которые захаживали Бродский, равно как и Толстой, Пушкин, Достоевский и другие знаменитости, в нашем городе предостаточно. Важно, с какой целью они туда захаживали, и что осталось в истории культуры, после их посещения. У молодых людей, не знавших реалий «Сайгона», может возникнуть картинка: опершись на стол-гриб, стоят голова к голове будущие великие поэты, непризнанные художники, музыканты, скульпторы, слушают запретные стихи, потягивают кофе с коньячком, мурлыкают некий диссидентский гимн на слова Окуджавы или Пушкина. Революционеры-подпольщики в нескольких троллейбусных остановках от Управления КГБ! Если воспринимать такую картинку всерьез, то следует повесить мемориальную доску: «Здесь, маскируясь под мелких спекулянтов, сутенеров, фарцовщиков и сводников, долгие годы собиралась оппозиционно настроенная богемная молодежь и диссиденты Ленинграда. Здесь пили кофе, портвейны, шепотом читали запретные стихи, строили планы революционного обновления страны и — обманывая КГБ! — исподволь готовили свержение коммунистической диктатуры и создание гражданского общества»… А если по совести, то всякому ленинградцу, в 70-е — 80-е заходившему в этот кафетерий, в глаза бросалась одна и та же картинка: лохматые, с крошками в бороде, хихикающие — стоят и трендят целыми днями. То ли им делать нечего, то ли ничего не умеют. Места, где собирались дельцы разных направлений — спекулянты пластинками, фарцовщики, купи-продай и тому подобное — в городе были. Например, «галёра» Гостиного Двора. Но зачем мифологизировать один из «толчков» и относить его к культурному слою? Всё проверяется результатом. Что создал этот андеграунд, кроме шума через десяток лет после закрытия кафетерия? Предъявите!.. Только, чур, не просто называть имена входивших и выходивших в угловую дверь, а тех, кого связали знаменательные события с этим местом. Может, кто-то прочитал крамольный манифест в «Сайгоне»? А кто-то назначил явку для передачи запрещенной рукописи (просьба указать название и автора). А вот этот господин дал пощечину ненавистному работнику цензуры. А четвертый в списке — рассказал дерзкий политический анекдот, за который его посадили. И тому подобные историко-культурные факты, достойные народной памяти. Каждый волен представлять свою молодость в героико-романтических тонах: мы борцы с режимом, мы андеграунд! мы вторая культура! — и даже рассказывать о ней детям и внукам, попивая с ними чай на веранде под небом голубым. Но вешать лапшу на уши чужим детям и внукам, а также их отцам и дедам, которые не с Луны свалились, — занятие несерьезное. Мой гнев находит в пространстве чистого листа бумаги вполне изысканные формы. Помню этих бородатых козликов, что стояли в «Сайгоне» и хохотали, поглядывая на посторонних, как на изгоев. Знал некоторых через своего приятеля Джексона. Страдальцы, мля! Ничего тяжелее бутылки портвейна в руках не державшие. 22 февраля 2006 г. В «Литературной газете» — моя большая статья «Суд над победителями». Судят мертвых. Судят наших предков, спасших мир от фашизма, — отцов, дедов, прадедов. При этом делается вид, что так и принято в культурных странах — предъявлять погибшим счета за то, что они погибли: «Неправильно воевали с коричневой чумой! Позволили гнать себя в бой без нужного оружия! Не сопротивлялись произволу комиссаров!» Судилище дошло до национальных героев и даже русских святых, канонизированных православной церковью. ‹…› …Или вот рукопись книги о Петербурге. Цитатам нет конца, к каждой главе — два десятка сносок. Прекрасный справочный аппарат. Какая мысль утверждается? Царь Петр I — русский фашист, при строительстве Петербурга не соблюдал права человека, поэтому в облике города заложена эстетика умирания, разложения, о чем неоднократно вздыхали поэты Серебряного века. Петербургская власть только и делала, что издевалась над горожанами, морила их голодом, у Жданова на заднем дворе Смольного в блокаду паслась личная корова, а сам он пожирал персики тазами и был ничтожеством и трусом. В построенном на костях городе народ зверел, одуревал от непосильной работы на советских заводах, бросался на творческую интеллигенцию, которую коммунисты не отпускали за границу. И вообще, в своей массе русский народ жесток, примитивен, охвачен ксенофобией. Эдакий «Бандитский Петербург» в историческом разрезе. Браво! ‹…› Что-то еще найдут в нашей истории? Кому мы еще окажемся должны?.. Странная дальнозоркость обнаруживается у подобных исследователей российской жизни. Обличительного пафоса и гнева хватает только на дела прошедшие: «Ах, негодяй Петр! Ах, душегуб Ленин! Ах, шизофреник Сталин! Ах, кукурузник и мужлан Хрущёв!» Но перст указующий вянет, и горящие очи гаснут, едва дело доходит до несправедливости нынешних дней: роскоши олигархов на фоне нищеты и неестественной убыли народов России, бомбежек Югославии и агрессии против Ирака, американских тюрем, где пытают людей и унижают их человеческое достоинство. Пусть весь Север с Чукоткой вымрут — никто из такого рода обличителей и глазом не моргнет, но если в край декабристов этапируют проворовавшегося нефтяного олигарха, визг и шум поднимаются изрядные, словно ссылать преступника севернее Лондона — грубое нарушение прав человека! В статье еще много другого, что не понравится нашим либералам. Звонил Д. Аль. Сказал, что статья понравилась, но смущает тональность — резкая и обличительная. Потом сказал, что, может быть, так и надо разговаривать с исказителями нашей истории. По поводу статьи звонил и Валерий Попов. Сказал, что надо бить оппонентов хорошей прозой. Я согласился, но ответил, что публицистика более действенна — нашу историю активно переделывают по ТВ, отвечать надо оперативно, не писать же в ответ на прямые оскорбления русской истории и христианской морали роман длиною в пять лет, который потом, в лучшем случае, прочтет некоторое количество читателей. Лев Толстой в тяжелые для России времена тоже крыл сограждан публицистикой. — Нет, — не соглашался Попов, — проза, проза главное! Повесил трубку и подумал: забавно, председатель Союза писателей, который никогда не читает «ЛГ», если о нем там не написано, оперативно звонит и вроде как советует не заниматься публицистикой. Уши бдительного Рубашкина торчат за этим звонком. Теперь Рубашкин, стоящий на информационном шухере, главный советник Попова… 27 февраля 2006 г. Сегодня ночью под кухонные разговоры с директором издательства «Алетейя» Игорем Савкиным я стал дедушкой — Мариша родила дочку. Она звонила нам перед родами и после родов. Утром пошел в церковь Святой Великомученицы Екатерины на Съездовской линии. Вот я и дедушка! 7 марта 2006 г. От Савостина: Дмитрий Николаевич, дорогой! В последние годы я немало поколесил по свету и тоже пытался что-то написать — пока бегло. Знаю, как трудно выбраться из-под Монблана впечатлений и полученных сведений. Вам это в «Записках ретро-разведчика» удалось в полной мере. Особенно привлекательным получился образ Оли, лишь чуток очерченный — умной репликой ли, жестом. И ей особый привет от меня! И поздравления с праздником весны и красоты — Днем 8-го марта! Вообще бы я в честь этого дня учредил бы Орден Весны, и награждал бы им женщин, подобных ей. ‹…› Особо остановлюсь на Вашей статье «Суд над победителями». Я ее прочитал несколько раз. ‹…› То, что творится у нас в Молдове, — это буквально шабаш антисоветских и антироссийских остолопов, выражаясь молдавской пословицей, зажигающих солому в своих волосах. Не понимают, дурачье, что такое поведет к катастрофе. Напряжение в мире всё нарастает, и неизвестно, где вспыхнет искорка всемирного катаклизма. И вообще, жить неохота. Боюсь показаться Вам сентиментальным слюнтяем, но не могу отделаться от мысли, что всё идет к концу света, даже иллюзорные мои представления о справедливости и гармонии, воодушевлявшие прежде, рассеялись. А без этого человеку, наделенному поэтическим чувством, жить нельзя. Я не преувеличиваю размеры своей личности, но токи мира так же болезненны и для Шекспира, и для человека почти безвестного. Мне много лет, я подвожу итоги и особенно остро ощущаю разлад, фальшь. Торжествует цинизм, эгоизм, зоологический индивидуализм… Читая статью, испытал некую отраду, что всё же есть на свете люди, думающие об этом же, опасающиеся тех же капканов истории. Причем — не для получения каких-то выгод, а искренне. Преклоняюсь пред Вашим трудом. И чувствую родство — я тоже пишу всю жизнь одну книгу, меняя жанры. ‹…› Очень милые люди Вас окружают. На зависть. Но Вы это и без меня знаете. Мне по душе Ваше, так сказать, «бессюжетье». Как-то Валентин Катаев, бродя со мной по Кишиневу, в разговоре о литературе бросил: «С сюжетом и дурак может что-нибудь сочинить. Мастерство писателя проявляется там, где рассказ идет вроде без интриги». Впрочем, я заговорил Вас. Салют! Обнимаю. Ваш Николай Савостин. г. Кишинев. 11 марта 2006 г. Вчера смотрел в Молодежном театре на Фонтанке «Дни Турбиных». Прекрасно! В «Неве» вышла моя большая статья о современной литературе. Повод — роман «Грибной царь» Юрия Полякова, который я перечитывал два раза. И буду, наверное, читать еще. Силен, бродяга! Люблю! Его стараются не замечать — слишком русский и со своей отчетливой авторской позицией. 14 марта 2006 г. Отослал в «Литературную газету» заметку «Чаепитие в Смольном»: Губернатор Петербурга Валентина Матвиенко встретилась в Смольном с активом писательских организаций города. В беседе за чайным столом был затронут широкий круг вопросов — от нового помещения для журнала «Нева» до проведения Петербургского литературного фестиваля им. Н. Гоголя и долгосрочных программ поддержки литературы. Во встрече приняли участие С. Андреев, Д. Каралис, Н. Коняев, Б. Никольский, Б. Орлов, В. Попов. Да, пили чай с пирогами и пирожными. Матвиенко была любезна, смотрела ласково, выглядит лучше, чем по телевизору. Стали жаловаться на волокиту — каждую бумажку, каждую смету на писательский проект приходится согласовывать чуть ли не в десяти кабинетах. Нет единого шаблона. Деньги выделяются, но получить их удается лишь в середине года — всё время меняются правила бумажной игры… Услышав это, Матвиенко строго посмотрела на Манилову и даже погрозила пальчиком: «Алла Юрьевна, помогайте писателям! Писатели не должны бегать по кабинетам!» — «Да-да, — уверила председатель комитета по печати, — обязательно поможем…» Я попросил губернатора, чтобы «Книжная лавка писателей» ни под каким предлогом не потеряла свое историческое место на Невском. Меня поддержали остальные писатели. Матвиенко убежденно закивала головой: «Можете не волноваться! Пока я… Ни под каким предлогом! Это символ города! Не волнуйтесь!» Борис Никольский посетовал, что помещение для «Невы» выделили, но требуется еще тысяч сто — на ремонт. Он, конечно, попытается занять… — Сто тысяч долларов? — уточнила Матвиенко. — Нет, рублей! Матвиенко махнула рукой: «Не волнуйтесь, выделим. Не хватало, чтобы вы, Борис Николаевич, бегали по городу и занимали деньги…» Спросили Матвиенко, что она читала в последнее время. «Некогда мне читать, дела не позволяют», — простодушно призналась В. И. Завели речь о современной литературе. Писатели стали передавать градоначальнице подписанные книги. Я свою придержал в портфеле — зачем дарить, если читать некогда? И сказал, что ситуация с современной литературой, как с высшей математикой: как говорил классик, если Мария Ивановна не знает высшей математики, это вовсе не означает… — …что ее не существует! — проницательно подхватила губернатор с улыбкой. — Совершенно верно! Литература жива. И тут я заметил, что лицо чиновницы комитета по печати, курирующей Центр, залилось краской. Звали ее не Марией, но Мариной. Черт меня дернул употребить это имя для сравнения! Какой классик так говорил? Всплыла из памяти очевидная формула, и я присобачил к ней ходульную Марию Ивановну. …Я догнал ее у турникета губернаторского коридора, и попросил не принимать сказанное на свой счет — просто такая распространенная фигура речи. Она со сдержанной яростью глянула на меня через плечо: «Я и не принимаю. Знаем, читали классиков…» И пошла быстро по ковровой дорожке. И я понял — приняла на свой счет и не простит. 18 марта 2006 г. Моя статья в «Невском времени»: ГОРОД НА КОСТЯХ? Петербургу, который возводился на виду у всей Европы, еще в первые десятилетия его жизни был прилеплен ярлык «города на костях». Он порожден записками иностранных послов и с годами превратился в стереотип, который присутствует в сознании людей и распространяется в литературе о Петербурге. Иностранные источники оставили нам количество погибших — от 50 до 300 тысяч человек. Споры о том, были ли жертвы, или смертность была естественной в условиях строительства города, не утихают до сих пор. ‹…› Но даже если принять на веру, что за четыре месяца при строительстве земляного варианта Петропавловской крепости «погибло едва ли не сто тысяч человек», как указывается в воспоминаниях одного европейского дипломата, то встает вопрос: где погребли эти сто тысяч мертвых душ? Простите за арифметику в таком деликатном деле, но 100 тысяч погребенных, если хоронить вплотную, — это 20 гектаров, 40 футбольных полей! Где эти баснословные поля петровских захоронений? Кто их обнаружил в тесном пространстве города? А ведь «иностранные обозреватели» называли цифры и в 300 тысяч погибших! Это более половины самого большого в мире Пискаревского мемориального кладбища! Поэтому третья группа — ученые-археологи — разводят руками: нет на территории Петербурга следов массовых захоронений! Есть отдельные находки в районе Кронверка, Шуваловского дворца, есть подхоронения на допетровских деревенских кладбищах в центральных районах города, но значительно большего найти не удается… 26 марта 2006 г. Пришел из Андреевского собора. Сказал отцу Константину, что телевидение создает новую религию. Конечно, сказал он, уже создали. Масоны отдыхают. Завтра объяви, что все должны идти в церковь — утром яблоку негде будет упасть. Скажи из телевизора, что храмы нужно разрушить — камня на камне не останется. Советовал читать Авву Дорофея и отца Игнатия Бренчанинова, образовываться. Отец Константин хлопочет о постройке церкви Святой Ксении Блаженной на Петроградской стороне, где она жила до смерти своего мужа и часто обитала потом, назвав себя в его честь Андреем Петровым. О. Константин: «Бывает — сидит тихий человек, не декларирует, не выступает, не возмущается, а мимо него ручеек не протечет, не пропустит…» «Винчестер хороший, большой — батюшка постучал себя пальцем по лбу, — а что толку, чему он служит? Интеллигенты — страшные люди: они поклоняются не Богу, а интеллекту», — отец Константин, бывший доктор. 30 марта 2006 г. Был на вечере памяти Виктора Конецкого в Инженерном замке (в Военно-морской библиотеке). На вечер как частное лицо пришел Сергей Иванов, министр обороны, с которым я вступил в небольшую полемику о мировоззренческих корнях Виктора Викторовича. Конецкого сделали блокада, флот, Ленинград. Это его университеты. Всё, что он видел заграницей, ложилось на эту юношескую матрицу жизни. Конецкий придерживался девиза, который был в ходу у флотской молодежи: «Зачем служить хорошо, если можно служить отлично». Моряки, ходившие в 70-е годы с Вик Виком по Северному морскому пути, говорили, что писатель был человеком государственным и горячим, случалось, тряс за грудки чиновников в студеных портах, мешкавших с разгрузкой завоза для полярных и таежных поселков, сам лез в ледяную воду, помогая после вахты разгрузке. Увидел на полотне В. В. кипарисовую ветку, которую я привез ему на Новый 2000 год. Таня рассказала, что В. В. очень любил эту ветку и историю, связанную с ней. Поскольку ветка от священника, бывшего русского моряка, то ценил ее вдвойне. Татьяна верила, что пока ветка стоит, В. В. будет жив. Она ухаживала за ней и убрала только после смерти Виктора Викторовича, когда ветка высохла и рассыпалась. Конецкий в обмен на ветку подарил мне тогда коралл и ракушку — сказал, что коралл дарится на счастье. Написал об этом вечере заметку в «Литературку». 5 апреля 2006 г. В «Невском времени» вышло: Поганое болото или благодатный край?      Читая Пушкина Любой школьник скажет, что место, где Петр собирался заложить Санкт-Петербург, было чрезвычайно пустынным, сырым, болотистым, холодным, почти необитаемым. И в подтверждение этого факта прочтет известные строки Пушкина из «Медного всадника». ‹…› На самом деле невская дельта никогда не была гиблым местом, и город закладывался не «назло», а после обстоятельных исследований и обсуждений, в том числе с иностранными фортификаторами. Да и что может быть гибельного в хорошо обжитой, плодородной дельте реки, где испокон веку жили люди, ловилась рыба, шумели леса, пасся скот, а на зеленых огородах желтели подсолнухи? Наводнения? Так Амстердам вообще лежит ниже уровня моря… ‹…› Из «Поденного журнала» государя за май 1703 года известно, например, что на месте нынешней набережной Лейтенанта Шмидта лес стоял стеной. Лоси, зайцы и медведи, в изобилии водившиеся в этих таежных дебрях, как и собственно лесной мотив, запечатлены в шведских и русских названиях островов: Лосиный, Заячий, Березовый… Да и само описание строительства города дошло до нас в «лесной» терминологии: «леса рубились», дороги «прорубались», а в последующие годы «порубки леса запрещались». На реке Охте, например, стоял шведский лесной склад с лесопилкой, а петровские мастера устроили на нынешней Стрелке Васильевского острова ветряные мельницы, с помощью которых пилили бревна на доски. Впору задаться вопросом: что больше приходилось делать — валить лес или осушать болота? При таком обилии леса пушкинский «приют убогого чухонца» вполне мог оказаться добротным бревенчатым домом с высокой кирпичной трубой, скотным двором и баней. Теперь о голоде и климате. Да, сладких булочек с чаем в постель работным людям не подавали. Ананасы, как говорится, не каждый день. Но откуда взялся голод на стройке века под личным присмотром государя, если учесть, что рожь из Приневья кораблями возили в Швецию? Начнем с конца. Вспомним, как урожайны были чухонские хутора в более близкие к нам времена. Известно, что немногословные чухонцы, жившие на Выборгской стороне, до самой революции развозили на маленьких лошадках по Петербургу молоко, масло, сметану, маленькие пупырчатые огурцы, зелень, морковку, гремели бидонами на черных ходах, неспешно торговались с кухарками. Петербургские рынки были завалены продуктами, так сказать, местного производства: мясом, птицей, сыром, творогом, яйцами, рыбой, зайчатиной, клюквой, сушеными грибами, горохом, овощами, зерном… Давно известно, и это в очередной раз подтверждается недавно выпущенной книгой «Санкт-Петербург. 300 лет истории», что в шведские времена по берегам Невы стояли деревни и мызы, располагались поля, пастбища, огороды. Крестьянские хозяйства сплошной чередой тянулись от истока Невы до ее устья, и население успешно занималось рыболовством, охотой, сеяло яровую рожь, овес, ячмень. На самих островах в дельте Невы стояли три церкви (немецкая, шведская, русская), два кабака, госпиталь и три десятка селений и мыз. Туда в мае 1703 года и заглянули маркитанты Шереметева: «Придя к взморью, побывали в местных мызах и нагрузили несколько лодок съестными припасами и рогатым скотом». При этом крестьянам раздавались письма-листовки на нескольких языках, в которых предлагалось оставаться на обжитых местах — русский царь никого обижать не собирается. На нынешней Петроградской стороне располагалось дачное поместье шведского губернатора Ингерманландии (столица края была в Нарве). По весне цвели сады с диковинными растениями. Один из них, устроенный зажиточным немцем на берегу Фонтанки, стал основой для Летнего сада Петра I. На Неве шелестели паруса кораблей, в портовом городке Ниена, что стоял напротив зажиточного русского села Спасское (теперь на его месте Смольный), звенели колокола, на рыночной площади толпился народ, скрипели от невского ветра флюгера на островерхих крышах, и было в том шведском городке «четыреста обывательских домов». Местное население богатело на обслуживании древнего торгового пути «из варяг в греки», продавая в Европу лес, зерно, поташ, пеньковые кипы. Торговый городок под защитой крепости, крупный военный госпиталь, владения шведских дворян с садами, полями, лесами, конные выезды на охоту под собачий лай и звуки рожков, рыбный промысел, шведские, финские, русские села — картина, далекая от убогости. ‹…› А что касается устройства крепости в «неудачном месте», там, «где люди никогда не селились», «высокой цены за клочок земли», то это вопрос, на мой взгляд, надуманный. Петропавловская крепость перекрывала корабельные фарватеры в Большой и Малой Неве и только там могла быть построена с точки зрения фортификации. Как говорят англичане, мы не настолько богаты, чтобы позволять себе дешевые вещи. А Петр I многому научился в Англии. …Петр строил свой город для России, на века, и Петербург не один раз явил миру свою доблесть. Не будем забывать и тот факт, что он не завоевывал чужие территории в дельте Невы, а отвоевывал их, возвращал в свое царское хозяйство исконные русские земли, называя их «отчинами и дединами». 12 апреля 2006 г. В «Литгазете» вышла моя реплика «Хиханьки-хаханьки» — о фестивале псевдоюмористических программ в Юрмале. Устроители называют их юмористическими, без всяких «псевдо». Глупейшая юмореска о наркоманах по сути легализует грех, делает его забавным развлечением: подумаешь, ребята обкурились и словили глюки — с кем ни бывает… 13 апреля 2006 г. Читаю «Хождение по мукам» Алексея Толстого. Класс! Из юношеского прочтения осталось кое-что в памяти, но сейчас впечатление особое: на фоне нынешней беспомощности язык Толстого, умение вести сюжет, рисовать картины, проникать в мир героев — блестящ! Предвоенные, предреволюционные годы царской России напоминают нынешнее время. И люди похожи, особенно интеллигенция. 14 апреля 2006 г. По ТВ показывают, как заместитель премьер-министра Медведев проводит совещание с «бизнесменами». Нужны рабочие, кивают совещающиеся. Еще пару лет — и рабочих не останется, бизнес остановится, сокрушаются олигархи. Нужно восстановить нечто вроде ПТУ, соглашаются все. Бизнес будет давать заявки, а они будут готовить. И установим рейтинги для таких технических школ… Умники! Сначала уничтожили промышленность, всё превратили в купи-продай, развели брокеров-диллеров-киллеров, а теперь сокрушаются: ах, рабочих не хватает! Зато «специалистов по пиару» готовят в каждой бывшей вечерней школе и при любом бывшем доме культуры, которые все стали университетами и академиями. А кому хочется быть рабочим? Все хотят попасть на «фабрику звезд», в артисты, в фотомодели, в менеджеры, в бизнесмены, в политики… Какой парень захочет сейчас стать фрезеровщиком, токарем, литейщиком?.. Где они на наших экранах? Если только в качестве бастующих по поводу невыплаты заработной платы… 16 апреля 2006 г. Вербное воскресенье. Вчера навещали внучку Алину. Папочка Даня спал на диванчике поддатый — весь в металлических перстнях и с красной косынкой, повязанной на правом колене. Татьяна и Марина негромко жаловались на него. Правда, говорят, зарплату отдал. Алишке уже 1,5 месяца. Хорошенькая, голубоглазая. …Позвонил Дане. Пригласил зайти в гости, поговорить. Все-таки отец моей внучки. Cреда, 26 апреля 2006 г. Вчера ходили в Театр на Литейном на оперу-буфф «Пышка» (генеральная репетиция): Илья Штемлер, его Лена и мы с Ольгой. В первом акте чуть не заснул. Экспозиция затянута, танцуют тяжело, поют еще хуже — и не оперетта, и не драма. К завязке подошли только во втором действии. Станиславский, что ли, говорил: положи такую пьесу на суфлерскую будку — она сама сыграет. А тут всё наоборот: хорошую фактуру никак не могли раскрутить до полноценного спектакля. 2 мая 2006 г. Государственная дума отменила 2-е мая как праздничный день, оставила только 1-е. Всё идет к тому, чтобы День международной солидарности трудящихся перестал быть таковым, а самих трудящихся не стало как класса. Возможно, предложат иные праздники — Международный день менеджера, День олигарха, День стикера (не знаю, кто такие, но объявление в магазине о том, что эти самые стикеры требуются, видел)… Были в Зеленогорске. Солнышко, голубое небо, сгребали сухой лист. Татьяна с Мариной замутили воду — с Даней встречаться не хотят. Он был у меня, обедали, дал ему денег, чтобы купил Марине цветы, когда пойдет в воскресенье на свидание. Как она собирается жить без мужа, которого выгоняет под влиянием матушки? Все выходные только об этом и думали с Ольгой. Что сделать? Как образумить? В общем — мрак и туман. 5 мая 2006 г. Сегодня 1-й канал показал фильм «Коридором бессмертия». Накануне Дня Победы, в удобное время — замечательно! Сейчас обнаружил в Интернете, что коммунист Ник. Губенко в Московской городской думе цитировал мою статью «Суд над победителями». Не зря, видно, мой дед-романтик участвовал в революционном движении. Именно романтизмом «Энциклопедический словарь» называет мучительный разлад идеала и социальной действительности. Так что я весь в своих предков — романтик. И в зависимости от обстоятельств имею право говорить примерно так: «Мы, литовцы, риску не любим!». Или: «Мы, молдаване, народ богобоязненный…» Или: «Да, мы, русские, любим поесть и выпить!» А то вспомнить свою польскую прабабушку: «Да, польский гонор во мне есть, есть, не отрицаю!». Могу и на греков сослаться, сделавших вклад в мою родословную: «Мы, греки, тщеславны и завистливы! Даже бываем коварны. Об этом еще в Библии сказано. Сам не читал, но люди сказывали…» Могут быть и социально-сословные мотивировки поведения: «Мои крестьянские предки оставили мне любовь к земле — люблю полежать на травке…» Или: «Да, барство досталось мне с боярской кровью молдавских предков матери». Можно прикинуться мышкой: «Мой отец был винтиком сталинской системы…» 6 мая 2006 г. В Центре презентовали сборник норвежской поэзии «По другую сторону фиорда». Консул г-н Торсен среди прочего сказал, что каждый дом в центре Петербурга мог бы служить украшением любого европейского города. В Европе, а тем более в его родной Норвегии, такие дома окружаются музейной заботой, выставляются напоказ, а в Питере их — целые кварталы, районы… Молодой парень, раньше работал в Мурманске. Стоим втроем: консул Торсен, чиновник из Комитета по печати Соболев и я. Разговариваем о государственной поддержке книгоиздания в Питере и Норвегии. Вдруг Борис Буян и Евгений Немыкин, уже накатившие финской водки, весело подруливают к нашей компании, оттесняют нас животами, и с ходу берут консула в оборот. — А вот знают ли в Норвегии современную русскую литературу? — без всяких предисловий, словно они давно знакомы, начинает допрос Немыкин, бывший дипломат и подводный диверсант. — Да! — задиристо подхватывает Буян и теснит смольнинского чиновника, чтобы тот не болтался под ногами и не мешал беседе о вечном. — Что вам, например, известно о петербургской поэзии? Консул, смущенно улыбается, бегает глазами по нашим лицам, не зная, продолжать ли беседу или отвечать на новый вопрос. Немыкин, как истинный дипломат-диверсант, уже прихватил консула за пуговицу пиджака. Соболев пожимает плечами, оборачивается ко мне и закатывает глаза: «Писатели, блин!.. Им всё можно! — ставит свой бокал на стол. — Я привык к более корректному общению. Пожалуй, пойду, Дмитрий Николаевич!..» Уходит. А был он в нашей фуршетной компании первый раз. Комитет по печати поручил ему курировать писателей. Немыкин, расплевывая энергичным ртом крошки, продолжал доставать консула. Я отошел. Теперь он будет рассказывать, как был пловцом-диверсантом, а потом работал дипломатом в Польше. И точно! Размахивая пустой пластиковой рюмкой, Немыкин изображает нырки с самолета в водную стихию. Немыкину приятно вспоминать, как он был морским разбойником-дельфином. Я эти рассказы и показы наблюдал не один раз. Как выпьет, так и рассказывает. Торсен захлопал глазами и напрягся, словно имел дело с разведчиками-карманниками. Низкорослый Буян с бородкой клинышком и хитроватым взглядом вполне мог сойти за помощника, который после кражи государственных секретов начинает свистеть, улюлюкать, кричать «Пожар! Держи вора!» и стрелять в люстру. Веселая пара бросила консула так же неожиданно, как и втянула его в пустую беседу, — побежали за новыми бутербродами с норвежской семгой. Одним словом, Немыкин показал высший класс советской дипломатии. Я не удержался, подошел к ним. Вот, говорю, пришел к нам в гости чиновник, пообщаться с писателями, а вы его обидели, прервали беседу с дипломатом, нехорошо… Буян выслушал, покивал, соглашаясь, что нехорошо получилось, и запил свой промах рюмкой водки. Немыкин сначала выпил, затем вытаращил глаза и презрительно вытянул губы трубочкой: — Это который раньше главным редактором «Невского времени» работал? Подумаешь, прервали беседу! — закусил маслиной. — Он среди своих журналистов, наверное, и не такое, видел… Как потом выяснилось, организатор вечера Лукин пригласил Немыкина именно для того, чтобы представить его Соболеву для решения некоторых вопросов. А он сам представился, старый дипломат. 14 мая 2006 г. Зеленогорск. Вчера в церкви Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, что на проспекте Стачек, крестили внучку Алину, нарекли церковным именем Мария. А сегодня в весеннем Зеленогорске ездили с Ольгой на Пухтолову гору. На склоне, у лыжного подъемника, белеет полоска укатанного снега. Работал над книгой о блокаде и железнодорожниках. Сделал два эпизода. Написал статейку «Ирина Хакамада как кусок мыла» о продаже политиков, как товара — отдам Шемшученко во «Всерусскiй собор». По улице Красных командиров ехала девушка на гнедом коне и разговаривала по мобильному телефону. 3 июня 2006 г. Санкт-Петербург. Ходили с Граниным в кафе. Встретились у Горьковской, дошли до Австрийской площади, зашли в кафе-кондитерскую. Гранин посоветовал взять горячий шоколад и пирожные. Заказали. Гранин заговорил о том, что культура дорожает, становится недоступной для многих. Привел расчет поездки семьи из трех человек в Пушкин, с посещением Екатерининского дворца. Билеты во дворец, электричка, перекусить — получилась тысяча рублей. Заговорили о Булгакове, я рассказал, какую статью о Булгакове закончил. — Почему Сталин 15 раз смотрел «Дни Турбиных»? — спросил Гранин. — Это же патология, столько раз смотреть не оперу, не музыкальную программу, а пьесу, где сюжет известен! Я думаю, ему важна была не пьеса, а обстановка в театре — ему надоедали партийные братки, товарищи-лизоблюды, вся эта кремлевская шпана, которой он знал цену, и Сталин шел в театр, во МХАТ, смотреть пьесу талантливого Булгакова в постановке талантливого Станиславского, там была другая обстановка, другие люди… Гранин: — Паустовский в 60-е годы мне рассказывал, что он учился в гимназии вместе с Булгаковым, с ними еще кто-то учился, кажется, брат Валентина Катаева — Евгений Петров… Так вот он говорил, что они Мишку Булгакова всерьез не воспринимали, даже когда он «Дни Турбиных» поставил, уже писателем становился. А вот когда «Мастера и Маргариту» напечатали в 60-х годах, то восхитились! И по заслугам! Гранин: — Мне недавно подарили книжку Илизарова, в которой собраны заметки Сталина на полях прочитанных книг. Это очень интересно! Там начиная с реплик вроде «Ха-ха!» и кончая рассуждениями в один-два абзаца. Сталин много читал. Он был самоучка, очень начитанный человек, несостоявшийся поэт, в этой книге есть его рассуждения о поэтическом творчестве. Вы знаете, мне Сталина не за что хвалить, но надо признать, что к писателям он относился с уважением: ценил талант. И если против него лично не высказывались, не задирали его, не оскорбляли, как это сделали Пильняк и Мандельштам, то он с уважением относился к собственному мнению писателя. Например, рассказ Андрея Платонова «Сомневающийся Макар» или «Тихий Дон» Шолохова. Ведь эти вещи вовсе не воспевали происходившее, они шли вразрез с установками того времени. Или «Дни Турбиных»! Ведь Осип Мандельштам написал явное оскорбление. Кстати, считается, что Сталин звонил Пастернаку, советовался насчет Мандельштама, и тот не заступился за коллегу. Если бы сказал, что Мандельштам гений, Сталин бы Осипа Эмильевича не тронул. Еще Гранин рассказал, как его недавно пригласили на открытие Талион-клуба в бывшем особняке Шереметева, где был Дом писателей. — В Лепном зале было накрыто угощение. И вот эти раздавшиеся вширь мужики в дорогих костюмах, налитые дорогими коньяками, пахнущие парфюмом, рассказывают друг другу, что здесь раньше было, это, дескать, дворец сподвижника Петра — Шереметева (а это совершенно другой Шереметев, никакого отношения к фельдмаршалу не имевший). Потом мне нечто вроде экскурсии устроили, говорят: сейчас мы вам покажем кабинет Михаила Зощенко, где он работал… Я говорю им, что у Зощенко никакого кабинета в этом здании не было, они руками машут: нет-нет, вы не знаете, нам сказали, что был, он там сидел и писал… И приводят в кабинет первого секретаря, где я отсидел несколько лет, когда был избран на эту должность. Бессмысленно спорить! Я ходил по этому дворцу и вспоминал — призраки разных лет были со мною рядом. Вот здесь, в Лепном зале, сойдя с трибуны умер Борис Эйхенбаум… Здесь Жданов выступал, Ельцин… Вот тут, у лестницы, возле ресторана, был разговор с Олей Берггольц… Тени друзей виделись мне на шумном вечере сытых богатых людей… Раньше дворец принадлежал всем писателям города, теперь одному человеку… Они всё восстановили — и масонский зал, и библиотеку, и лестницы… В библиотеке стоят антресоли, лестницы резные к ним, а для кого? Там и книг-то нет. Я хотел им предложить нашу писательскую библиотеку, да мысленно рукой махнул — не в коня корм! — А вы знаете, где сейчас писательская библиотека? — спросил я, с тайным умыслом похвастаться добрым делом. — Конечно. Я ее сам и перевозил, — к моему удивлению сказал Гранин. — Она на Васильевском… — Ну да, да, — покивал я, припомнив, что Гранин с губернатором Яковлевым действительно были приглашены в качестве почетных гостей на выставку раритетов после перевоза. Я спросил, не читал ли он мою недавнюю статью «Город на костях? Мифы Петербурга» в «Невском времени». Не читал. Я обозначил основную мысль, сказал, что триста тысяч трупов, которые приписывают Петру I, это чуть меньше самого большого в мире мемориального Пискаревского кладбища. Археология — наука материальная, не найдено в Ленинграде-Петербурге захоронений петровского времени такого объема. Не в Неву же умерших сбрасывали… Гранин согласился, что Петербург построен не на костях и Петр вовсе не душегуб. Вспомнил Аню Андрееву из Меншиковского дворца, которая консультировала и меня, и его, когда он писал свой роман «Вечера с Петром Великим». Это меня порадовало. Сказал, что иностранные послы интриговали против Петра и завидовали становлению России у Балтийского моря, отсюда и разговоры о немыслимых жертвах. Да и московские бояре не жалели сплетен о Петре и его жертвах. Гранин сказал, что даже сейчас Москва ревнует к переносу Конституционного суда в Петербург. «Я тут с этими ребятами говорил, они настроены против. Председатель Верховного суда Зорькин… Да, они против…» Гранин сказал, что сегодня сняли с должности Генерального прокурора Устинова, который недавно пообещал бороться с коррупцией. Сказал, что комментарии пока очень невнятные. 8 июня 2006 г. В Багдаде все спокойно? Ведущие НТВ, не скрывая радостного душевного подъема, сообщают, что в Ираке убит главарь террористов Аз-Заркуи — его убили самонаводящейся бомбой или ракетой с американского самолета. Дом, в котором он проводил совещание, взлетел на воздух. Показывают кадры — это не дом взлетел на воздух, а целый квартал. За голову этого террориста американцы объявили приз в 25 млн. долларов. Теперь награда, похоже, найдет, героя. Затем показывают выступление президента США Джорджа Буша — он полон удовлетворения. Наш диктор утверждает, что ликвидация Аз-Заркуи — вторая настоящая победа американцев в Ираке, после ареста президента Хусейна. Выступает премьер-министр Ирака. С испуганным лицом говорит, что тот, кто встал на путь насилия, должен одуматься. Затем Тони Блэр, напоминающий своим косоглазием комика Савелия Крамарова, говорит, что у них еще много работы в Ираке. По 1-му каналу сообщают, что один офицер армии США отказался служить в Ираке, объяснив, что не желает воевать с мирным населением, которое никак этого не заслуживает. Он выступил с заявлением по каналу CNN. Убийство без суда, без законного приговора, стали нормой. Слово «террорист» как некая индульгенция прощает любые жертвы, в том числе среди мирных жителей, которых разрывает на куски «особо точное» оружие. Кто объяснит ребенку, что голова американского заложника ценнее тысяч убитых иракцев? По Васильевскому острову шел желтый вагон трамвая с дверями-гармошками, трамвай моего детства и молодости. В трамвае ехали немолодые трамвайщики. И так тепло стало. На сберкнижку пришли солидные деньги, которых я ниоткуда не ждал и получать побоялся. Думал, бухгалтер напутала с зарплатой — заплатила вперед за три месяца. Оказалось, гонорар с «Радио России» за чтение моих рассказов из книги «Чикагский блюз» — цикл называется «Дача». Читал заслуженный артист России Евг. Теличеев. 28 июня 2006 г. Зеленогорск. Вчера приезжал Максим, двигали мебель, снимали ковролин, укрепляли скрипящие половицы. Еду на машине по Кривоносовской — идет Ашот с каким-то парнем. Притормозил, приспустил окошко. — Привет, Ашот! Ну, кто у вас родился? — Еще никто не родился, — обиженно блестит черными армянскими глазами Ашот, приятель Максима с детства, живет на нашей Деповской улице. Отец работает на железной дороге. — А это кто, Женька? Парень смотрит на меня, приглядывается. Женька! Его мать в прошлом году говорила, что он сбежал из армии от побоев и его посадили за дезертирство. — Привет, Женька, как дела? — Куево. Только что освободился. Паспорт надо получать, прописываться… — Так хорошо, что освободился! Свобода! А паспорт получишь… Я сказал, что скоро приедет Максим, пригласил зайти попозже. Зашли. Три парня с нашей улицы — выросли на наших глазах. Ашот и Женька на два года младше Максима. Ашот сказал, что устроит Женьку на железную дорогу, в путевую часть, где начальником его отец. — Будешь тележку возить до обеда, потом свободен, двенадцать тысяч платят, — расписывал будущую работу Ашот. — Государственная служба. Больничный лист оплачивают… У Женьки умерла мать три месяца назад — рак груди. Ему даже не сообщили. (Отец погиб много лет назад — поехал на родину, и там что-то случилось.) Приехал парень из тюрьмы, а его никто не встретил. Пришел домой — там сестра Маша с рыночным хахалем, живут вместе. И еще одна сестренка — лет четырнадцати. — А где мама? — Умерла… Такие дела. Живут в деревянном служебном доме, у них три комнаты. Максим в детстве рассказывал, что Женьку и Машку лупят проводом от утюга. И ругаться родители начинают с утра, как проснутся. Ребята посидели на веранде, Максим накормил их вареной курицей и копченой скумбрией, выпили немного коньяка из фляжечки, и Максим повез их искупаться на озеро, а потом домой. Женька такой же ребенок, только стал крупнее и задумчивее. Ходил вдоль улиц, собирал по канавам ранние подберезовики. Я пригласил его заходить. Дал немного денег. Они перетащили мне печку-каминчик из одного домика в другой. Ашот сказал, что будет опекать Женьку, поможет разобраться в жизни. Женька, слегка выпив: «Нет, я буду жить хорошо! Наведу порядок в доме, пойду работать, выгоню черножопого, у меня всё будет!» Пишу статью. Много написал, а сказал мало. Переделываю третий раз, третий день. Ольга в городе. Вчера Алине-Марии исполнилось четыре месяца. Послал им недавно денег. Марина вчера звонила с юга, сказала, что получили. 6 июля 2006 г. Вчера с Ольгой попраздновали 25-летие нашего сына Максима. Он в городе со своей девушкой. Ольга выпила шампанского, я безалкогольного пива. Абрикосы, черешня, клубника. Хочу встретиться с Максом и серьезно, по-мужски, поговорить. Учится в аспирантуре и работает неделя через неделю геодезистом на строительстве трубопрокатного стана в Колпине — Скворцов устроил. Но что такое «учится в аспирантуре» мы знаем, проходили. Не потратил бы впустую молодые годы… 10 июля 2006 г. Игорю Логвинову: Игорь, привет! Угадал: живу на даче и пишу. Но не только. Ездил с приятелем на рыбалку, на залив, взяли 10 кг лещей — ловили с лодки. Обалдел от рыбацкого счастья! Читаю тебя с удовольствием — Поляков не прогадал, взяв тебя в штат! Поздравляю вас обоих и читателей ЛГ! Собираюсь в начале осеннего сезона провести в ЦСЛК круглый стол по современной драматургии. Может, у тебя будет оказия? Пиши, не пропадай! Твой Д. К. С 17 по 23 июля 2006 г. Был в поездке — ездил продавать крымское «поместье» в Феодосии, наш маленький домик на горе Тёпе-Оба. Продал. Ольга категорически отказалась ездить в отпуск на юг и лазать по несколько раз в день на гору. Сначала деликатно молчала, понимая, как я радуюсь югу и морю. Потом стала пыхтеть. Цены выросли, и наша будка, которую мы покупали за 250 долларов, ушла за 3500 евро. Вот и мы с Ольгой стали спекулянтами недвижимостью! После поражения на Куликовом поле Мамай бежал в Крым, в Кафу, сиречь Феодосию, где был убит соперниками в следующем 1381 году. Видимо, сам князь Кият Мамай был не татарского, а половецкого происхождения, но женат он был на дочери хана Бердибека из царственного рода Чингизидов. Вот туда, где убили Мамая, я и ездил, на гору Тёпе-Оба, где у нас был домик с садом. А теперь мы его продали. С этим Мамаем и моим небесным покровителем Дмитрием Донским, который его разбил в 1380 году на Куликовом поле, тоже интересно. У них — побежденного и победителя — через несколько поколений будет общий потомок — первый русский царь Иван Грозный. По отцу Иван Грозный восходит к победителю Куликовской битвы святому Благоверному великому князю Димитрию Донскому, а по материнской линии — к золотоордынскому темнику Мамаю, потерпевшему тогда сокрушительное поражение на Дону. Таким образом, завоевание царем Иоанном Васильевичем Грозным Казанского и Астраханского царств, явилось не только геополитической задачей, но и семейной — возврат наследия Чингисхана, с которым Грозный через супругу своего пращура имел кровное родство. Это я вычитал в Интернете, когда готовился к поездке. В поезде Петербург — Феодосия, в нашем купе, парень наркоман чуть не отдал душу Богу. Я заметил его открытые в дневной дреме глаза, стал тормошить, нашли врачей, сдали в Белгороде, перед самой границей, в скорую помощь. А с виду — приличный парень, саксофонист. Ехал в Коктебель на халтуру, на каждой остановке ходил курить с железной трубочкой. Саксофон и сумки мы сдали под опись скорой помощи. Второй экземпляр оставили проводнице. И моя книжка «Чикагский блюз», подаренная парню, тоже попала в эту опись. Может, найдет меня потом, позвонит? Елизавета, дочка Ирины Гурьевой-Стрельчунас, восьми лет, когда ее папа-француз, деликатно сказал, что теперь он будет жить с другой тетей, дескать, так многие живут, плюнула в его сторону, поддала ему ножкой и сказала, что он ей больше не отец. Повторяю: восьми лет девочка! Врач-психолог, наблюдавший девочку с пяти лет по поводу якобы слабоумия, узнав о ее поступке, сказал, что прогресс налицо. Ирина с Елизаветой тоже оказались в эти дни в Феодосии, они каждый год ездят туда — Ирина родилась в Феодосии, работала в музее А. Грина, там похоронены ее родители. А наши с ней литовские прадеды, георгиевские кавалеры, погибшие при крушении царского поезда в 1888 году, лежат в питерской земле. Пару лет назад я возил их на это заброшенное католическое кладбище, где стоит лишь костел работы Бенуа. Странные бывают поводы к дружбе — например, дружба предков, которых ты никогда не видел и не знал. И какое-то душевное тепло идет сквозь века и теплит твою душу, и Ирина с дочкой Елизаветой мне не чужие люди. Даже Ольга не ревнует, понимает. 7 августа 2006 г. В фантасмагорической повести «Бесплатное кафе» будет неясной ориентации церковь, в которой поют «Калинку-малинку», репертуар Пугачевой, и т. п. Тарелочные сборы собирают лица с персидскими глазами в камилавках — требовательно смотрят на прихожан, не уходят, пока на тарелку не положат деньги, строят понукающие гримасы… Молебны за здравие имеют свою шкалу цен — в зависимости от сложности просьбы, обращенной к богу. Эту сложность и цену вычисляет на калькуляторе специальный человек в строгом пиджаке и шляпе… Вчера вновь ездили на лодке брать лещей с Сергеем Алешиным. Взяли штук семь-восемь, плюс разной другой рыбы. Всего — 12 кг на двоих. Мне не везло — я поймал всего одного леща, но Серега отвалил мне весомо. 14 августа 2006 г. Пару дней назад закончил рассказ «Грустный июль». Дал почитать Ольге — обревелась. И я плакал, когда писал. Отослал Евгению Каминскому — он вернул с небольшими изъятиями, как он выразился — убрал лишнее. Прочитал — не плачу. В чем дело, что он убрал? Вроде мелочи — одно-два слова на эпизод. А эффект потерялся. Почему? 17 августа 2006 г. Делаю разную мелочевку для газет, журналов, сборников. Работаю с блокадными железнодорожными записями. Лето сухое, теплое, трава едва растет, газонокосилку выводил всего три раза. Попал в отборный список Всероссийской литературной премии им. Александра Невского с «Записками ретроразведчика». Учредители премии — Союз писателей России и компания «Талион», которой отдали наш сгоревший Дом писателей. От Сергея Шурлякова: Уважаемый Дмитрий Николаевич, ‹…› работая над родословной своей семьи, столкнулся с одним документом, где наши далекие родственники пересеклись. Текст его привожу ниже: Свидетельство Ионицы Опря (80 лет): «Священник Димитрий Бежан (мой дальний родственник. — С. Ш.) действительно имеет пристрастье к пьянству, ходит в корчму и пьет в оной хмельные напитки; когда же именно был священник Бежан пьян и ходил в корчму, он Опря определенно сказать не может, кроме помнит, что сего года 1 генваря вечером был священник в корчме где и пил вместе с случившимися тамо жителями вино. С людьми священник Бежан точно ссорится как сие случилось с Георгием Бузнею на сельской улице прошлого 1834 г. в сентябре месяце… («О разных предосудительных поступках Ясского уезда села Кучой священником Димитрием Бежаном в пьяном виде чинимых. 24 января 1835 г.». Государственный Архив Республики Молдова. Ф. 208. Оп. 2. Д. 1440. С. 9. Конечно, это не славный исторический факт, но, может быть, Вам пригодится. Кстати, в моих поисках по Бессарабии мне также помогает уважаемый профессор Евгений Александрович Румянцев С уважением, Сергей Шурляков. Сергею Шурлякову: Уважаемый Сергей! Вы меня порадовали до умилительных слез! До чего мне приятно, что наши предки пересекались и по пьяному делу ссорились! Они живы в нашей памяти, и мы живы — цепочка тянется через века, это классно! Румянцеву — низкий поклон от меня! Большой души человек! Отменный специалист! Удачи Вам! P. S. Напишите о себе хоть немного. Может, сойдемся когда-нибудь, выпьем, как деды завещали, побузим… P. P. S. «…Наша жизнь начинает пеленаться в бумажки еще до появления на свет Божий. Если собрать все личные дела, анкеты, справки, рекомендации, письма, телеграммы, поздравительные открытки, почетные грамоты, сигналы, донесения и проч., и проч., то у каждого из нас окажется увесистый чемоданчик, а у некоторых и не один. С этим багажом нам и суждено предстать перед потомками…» — из моего эссе «О, наши личные дела!» И наши предки тоже попадали «в переплет» — архивный! Дмитрий Каралис. 21 августа 2006 г. Зеленогорск. На участке стараниями Ольги образовалась кошачья ферма. Уже четвертое или пятое поколение: приносят котят, уходят, приходят, рассеиваются, кто-то остается. По вечерам играют на площадке молодняка — лезут по стволу можжевельника, привисают к висящему, наскакивают друг на друга, прыгают на мать и тетку, кувыркаются в песке. Ольга всем дала имена: Рыжик, Персик, Путя (путешественник, залезший в рулон линолеума и провалившийся потом в цементное кольцо под домом), Котя, Серыш, Чернышка… Сухим кормом из мисок хрустят, сосиски берут, а в руки не даются — дикие. Мечутся от меня с таким испугом, словно я на их глазах зверски истребил тысячи их собратьев, а не кормил все эти многочисленные приблудные поколения… 30 августа 2006 г. Зеленогорск. От Гурьевой-Стрельчунас: Приехали мы в Москву, и здесь так трудно. Воздух грязный, небо серое, очень страшит работа, как никогда — ее будет так много, и она будет такая сложная!!! Ужас! Снова начался дурдом с Лизочкиным папой. Он должен приехать к нам на целых три недели. И я по закону обязана его принять. Иначе — международный скандал. Жуть. Его роман с литовской … продолжается. Так было классно в Феодосии! Дорогие, милые сердцу люди, приятные встречи. Ездили в Топловский монастырь — сами, без экскурсии — на престольный праздник. Ночная исповедь под черным крымским небом, каштаны, ночь в монастырской гостинице, причастие перед руинами храма на фоне восходящего солнца, купание в целительных источниках, под водопадом. Прогулка в можжевеловом лесу — место называется урочище. Раньше всё было закрыто и засекречено — атомное вооружение прятали в горах. А теперь в тех местах восстанавливают монастырь. Такие красивые места… Собака Рекс встретила нас на подходе и привела в пещеру, где когда-то была найдена икона в ручье. Биостанция — дельфинарий — Кара-Даг… Ужин под старой грушей + купаж из Нового Света или коктебельский коньяк на выбор, на закуску — помидоры с куста. Сорт Черный принц. Что же за помидоры! День рождения Александра Грина, качественно орошенный сухим красным вином в музее писателя. Зам. директора по науке, Алла Алексеевна, радостно перекрестилась, узнав, что мы с Лизочкой уже на Западе. Пришлось поднять и за славянское братство тоже. Бригантина, Подмосковные вечера — спетые в заключение праздничного обеда… Лизочка освоила стиль КАРАЛИС и чуть-чуть научилась плавать. Перестала заикаться. Какая там Франция??? Папа` отдыхает. Что он впрочем, и делает со своей литовской …, гм, подругой. В Феодосии нам просто удалось забыть об этом нелепом кошмаре. Я хочу провезти учеников по Крыму. Пусть посмотрят природу. И отдышатся от московской гари. Я бы хотела купить там квартиру. 1-комнатная — 23–25 тысяч. Но своих нет, папа` не даст, он их лучше съест, чем нам поможет. Думаю, не обратиться ли в банк за кредитом. Что посоветуете, как человек бывалый? Пишите. Гурьевой-Стрельчунас: Ирина, здравствуйте! Последние дни на даче. Пишу Вам с утра, на свежую голову, побродив по участку, и с сожалением заточившись в своем домике-кабинете. Да, в Феодосии было классно! И в Орджоникидзе тоже. Очень рад за Лизу, она будет хорошенькая интуитивистка. Возвращаясь мысленно к тем дням, понимаю, какую огромную роль сыграло Ваше присутствие при совершении сделки. Ваше решительное заявление: «Дмитрий Николаевич, я готова купить за эти деньги!» произвело неизгладимое впечатление на засомневавшихся партнеров. Мы с Вами просто готовая пара для спекуляций недвижимостью в крупных (международных!) масштабах! Вы — молодец, Вас Бог послал, нисколько не сомневаюсь в этом! Без Вас могло получиться так, что я прокатился зря. Спасибо! Еще о Лизе. Повторяю: Вам какой-то шибко умный врач с дипломом сказал, что у нее отставание в развитии. Он, наверное, делал некие тесты, заполнял таблицы, писал заключение, заглядывая в книги, говорил иностранные медицинские слова, искоса поглядывал на диплом в рамочке, полученный от коллег на тусовке в бывшем советском санатории под Таллином или Ригой (с сауной, коньяком, медсестрами и т. п.) — и Вы поверили. Точнее, Вас убедили. Потом Вы привели ребенка в школу, там тоже сказали, что отставание есть, и стали разговаривать с ребенком, как с придурком: разжевывая понятные вещи и не касаясь непонятных. Я Вам сразу сказал, что девочка Ваша — милое существо со своими особенностями развития, она на ином уровне понимает больше, чем все врачи со своими дипломами вместе взятые, она читает пространство и людей своим способом. Нет, она вовсе не ясновидящая (как мне кажется), но обладает своим пониманием жизни. И слава Богу! Для того чтобы загнать ребенка в колею нормы среднего уровня, заставить говорить то, что хочется услышать взрослым, большого ума не надо. А вот вырастить эдакий цветочек со своим запахом и рисунком листочков — надо потрудиться. Но зато результат может превзойти все ожидания. Дай Вам Бог удачи в этом деле! Приехал — и вскоре вышли мои дневники в журнале «Нева», № 7 за 2006 г., Вы можете посмотреть в Сети, в «Журнальном зале» Русского журнала, вещь называется «Хроники смутного времени». А сегодня в «Литературной газете» моя большая статья «Кто остался в дураках?» под рубрикой «Скандал». Хотя я ничего скандального не имел в виду и сейчас не вижу. Это про то, как нас всех пытаются дурить — то, о чем мы с Вами говорили, гуляя по набережной в Орджоникидзе. В общем, вызываю огонь на себя и в первой и во второй вещи. Ну вот, пока и всё. Иду в забой — в свою блокадую шахту. Лизе — большой привет от дяди Димитрия Николайевича (так и слышу, как она произносит окончание отчества!) Кто остался в дураках? Мысли вслух Нравственные, политические и смысловые стандарты меняются по несколько раз за сезон. Черное называется белым, белое — черным, серо-буро-малиновое — зеленым. То, что вчера в массовом сознании было гадостью, сегодня может оказаться прелестью, и наоборот. Где, помимо религии, найти нравственную опору современному человеку? В литературе? За стеклом телевизионного экрана?.. Если искусство — это защита вечных ценностей в современных условиях, то где найти такое современное искусство? И кто будет поводырем? Писатели, журналисты, телевизионные комментаторы? Способны ли они взяться за нравственное обустройство страны? Или удел творческих работников — громить и сотрясать старое, отжившее, а выстраивать будущее способны лишь политики? И почему борьба за правду после развала СССР сошла на нет? Правда или интересы? …Вспомним — лет пятнадцать-двадцать назад государство переживало пандемию правдоискательства и громких разоблачений. Первая в мире страна социализма жила ночными сидениями у телевизоров, чтением газет и азартными покаяниями. Мы каялись за Афганистан, за церкви, превращенные в кинотеатры и склады, за партийность литературы, за чужие доносы и репрессии — Боже мой, за что мы только не каялись! Даже за освоение космоса успели посыпать себе голову пеплом: дескать, неправильно осваивали, партия не щадила людей, старты ракет гнали к праздникам, случались аварии. Досталось и Зое Космодемьянской, и детдомовцу Александру Матросову, легшему грудью на вражескую амбразуру. Из школьных коридоров стремительно исчезали портреты героев-пионеров и комсомольцев, погибших за независимость родины. Дескать, дело ребенка — следить за соблюдением своих прав в соответствии с Декларацией прав ребенка, а если он лезет под танк с гранатой или морозной ночью поджигает вражескую казарму, то у него не все дома. Примерно так. Девятнадцать миллионов наших граждан — вчерашних коммунистов — стали сравнивать с красно-коричневыми и иначе как фашистами в определенных изданиях не называть. Какими же финансовыми ресурсами надо было обладать, чтобы ввести информационный террор в огромной стране, унижать целые народы, вешать любые ярлыки на кого заблагорассудится! И вся страна несколько лет подряд терпела этот бред, хлебала эту кашу, заваренную по чужому рецепту. Тут уже не коробками из-под ксерокса пахнет, а вагонами… Вспомним — писатели рвали чужие книжки, обвиняли друг друга в доносительстве, гневно затаптывали и публично сжигали свои партийные билеты. Казалось, еще немного — и загорятся квартиры, дачи и машины, которыми партийная власть «подкупала художников слова», а кто-то, наиболее решительный, признав лживость своих романов, тяпнет прощальную рюмку в ресторане ЦДЛ и пустит пулю в висок. Но до этого не дошло: развалился Советский Союз, отменили цензуру, разрешили свободный выезд за границу, продажу валюты, и на фронте борьбы за правду установилось затишье. А затем и тишина. Интересно: Солженицын, высланный советской властью за границу, при первой же возможности вернулся в страну. Бунтари перестройки при первой же возможности выехали из страны. Поначалу отъезды шли под флагом перенесения боевых действий на чужую территорию и дальнейшего углубления истины. А потом и без всяких флагов: тихо, спокойно, дальнейшее нас не касается, гуд-бай! В Питере три десятка членов Союза писателей Санкт-Петербурга уехали за границу — в основном в Германию. Думаю, в Москве не меньше. Чуть ли не первым укатил бывший председатель отделившегося Союза писателей Санкт-Петербурга Владимир Арро, который с особым азартом боролся сначала с коммунизмом, затем с национал-патриотизмом и в завершение — даже с фашизмом, успев вступить в некий антифашистский комитет. Уехал, как он пишет в своих мемуарах, к детям, которые почему-то решили жить в Германии. В отличие от большинства уехавших коллег, Солженицын мог рассказать о прошлом такое, что они ни в книгах не читали, ни в кино не видели. Но, вернувшись в родную страну, писатель взялся рассуждать, как ее обустроить, а не сотрясать и крушить, и тут же стал неинтересен либералам. А когда отказался принять орден Андрея Первозванного от Ельцина, его и вовсе отлучили от телевизора. Так вот, о борьбе за правду и справедливость. Советская цивилизация не рухнула — ее растащили, как растаскивают барское поместье холопы, пользуясь смутой и отсутствием хозяина. Сразу после развала Союза началась дикая приватизация, разрешенная указами президента Ельцина (не Конституцией, а как бы распоряжением по домохозяйству), но гласность, свобода слова, плюрализм и прочие острые инструменты вмиг затупились, пришли в негодность, легли на полки исторических чуланов. Горящие взоры правдоискателей потухли. Любой студент экономического вуза уже на втором курсе знает, что товарная масса никуда деться не может и деньги в начале девяностых не обесценились, а просто сменили хозяев, в результате чего появились владельцы заводов-газет-пароходов-нефтяных скважин и прочего народного добра, ставшие вскоре долларовыми миллионерами. Судя по загадочным улыбкам наших пионеров-реформаторов, они всегда помнили закон Ломоносова о неисчезаемости материи, который в вульгарном изложении гласит: сколько в одном месте убудет, столько в другом прибавится. Студенты знали, пионеры знали, а вот передовая интеллигенция, журналисты, либеральные телевизионные комментаторы, писатели не знали. Или знать не хотели? Трудно дать название тому, что получилось в результате «реформ». Ясно одно — разрушив великую страну, мы не создали ничего и близко адекватного по мощи национальной экономике, позволив вчерашним бандитам, фарцовщикам и партийной номенклатуре рассовать по карманам и западным банкам народное достояние. Так в виде фарса вторично сбылись слова коммунистического гимна: «…кто был ничем, тот станет всем!» Это жизнь не по лжи? Это социальная справедливость? Об этом на ночных кухнях мечталось членам Хельсинкской группы по защите прав человека? Этим грезили «шестидесятники», напевая песни Окуджавы и Высоцкого? Не мне, грешному, судить уехавших, но не сказать не могу: осталось горькое ощущение, что уже тогда многие из них боролись не за правду, а за конкретные групповые интересы, за сочную немецкую колбасу и личное благополучие. Что мы имеем …Общественное мнение формируется таким образом, чтобы рассуждать о социализме, капитализме, частной собственности на средства производства и эксплуатации человека человеком было не то чтобы не модно, а позорно: «Вы что, марксист? Фу!» Так раньше шарахались от представителей сексуальных меньшинств. Что интересно: все нынешние политики и те, кого называют элитой, учились в советских вузах, успешно сдавали экзамены по политэкономии, некоторые даже получали отличные оценки за ответ, как капиталист обогащается за счет частной собственности на средства производства. И наверняка помнят об основном противоречии капитализма: между общественным характером производства (работают все) и частным присвоением результатов общественного труда (замки, яхты и футбольные клубы покупает один). Хотелось бы знать, изменились ли сегодня их представления о прибавочной стоимости, о капитализме как общественно-политической формации и всех его противоречиях? Или наша элита ничего не думает, полагая, что марксизм, как и революции, можно отменить указом господина президента? Возможно, примерно так размышлял о революциях наш последний мягковатый император Николай II, чьи оскверненные останки недавно перезахоронили после восьмидесяти лет забвения. И все модели социализма: шведская, немецкая, австрийская, французская и прочие, о которых с жаром рассуждали экономисты в разгар перестройки, оказались забыты; о них не вспоминают даже для приличия. Но вот вопрос: кто при нашем народовластии выбрал за нас капиталистический путь развития страны? Я что-то не помню, чтобы во времена Ельцина, когда налево и направо раздавались заводы, фабрики и целые отрасли промышленности, спрашивали: а хочет народ жить при капитализме? Не было такого! Я как частица народа, которому по Конституции принадлежит вся власть в стране, не одобрял такого кардинального изменения курса государства. Неужели власть настолько не понимает русский национальный характер, чтобы выбирать путь капитализма? Вспомните события в России столетней давности, перечитайте русскую классику, полистайте старые газеты: прививку против капитализма Россия уж получила. Русский бунт не всегда бессмысленный, но всегда беспощадный. Православный люд грабил и сжигал поместья, до смерти забивал управляющих, перед которыми еще вчера торопливо снимал шапку, а попадался под горячую руку барин, вернувшийся с семьей из заграницы, — били и барина. А то и убивали. Перечитываешь «Хождение по мукам», «Тихий Дон», и жутковато делается: злая сила, которая просыпается в людях после многих лет несправедливости, во сто крат мощнее любого созидательного порыва. Народное сознание не успокоится, пока не будет восстановлена справедливость, нарушенная при приватизации, — справедливость видимая или кажущаяся. Неужели это непонятно? ‹…› Дискуссия о путях развития нужна немедленно, иначе стремительно расслаивающееся общество пройдет точку возврата, после которой договариваться будет невозможно. Нужны не предвыборная демагогическая перепалка, спор амбиций, ярмарка тщеславия, а серьезный научный разговор, в то же время понятный миллионам. Но общество словно нарочно уводят от важнейших тем. Америка, Великобритания, Франция, Германия — все крупные державы смотрят в будущее, заботятся о своих стратегических интересах, мы же дальше ближайшей выборной кампании ничего видеть не хотим. Об успехах Китая говорят, но забывают добавить, что в Поднебесной у власти коммунистическая партия. О Белоруссии, с которой РФ образует единое Союзное государство, ни слуху ни духу: больше знаем о далеком Израиле, чем о братской республике. Неужели обществу не интересно, куда и каким путем идет страна? Правильно ли мы живем, в конце концов? Гробовое молчание, которое можно расценить и как зловещее. Увещевание граждан России цифрами роста ничего не дает. Помимо достатка человека волнует общественная справедливость. Ученые установили: если человека долго заставлять слушать ложные утверждения, то происходит возмущение разума, человек звереет. Советский народ озверел от повальной газетной и телевизионной лжи к концу восьмидесятых годов прошлого столетия. Далеко ли до следующего озверения?.. С кем мы? Ядерный щит исключал развал социалистического лагеря внешним воздействием. Развалить нас можно было только изнутри. Если кто-то еще думает, что по другую сторону океана или в той же Европе всерьез были озабочены правами человека в СССР, гражданскими свободами и тому подобным, то пусть эти люди взглянут на нынешнюю ситуацию: СССР больше нет, на территории России тридцать миллионов человек живут за чертой бедности; при этом тридцать долларовых миллиардеров контролируют все экономические и политические права бывшего великого народа. А взглянув, пусть эти честные люди задумаются, почему сейчас Запад не хлопочет о наших с вами правах на достойную жизнь, старость, медицинское обслуживание, жилье, образование, достойно оплачиваемый труд, отдых, защиту профессиональными союзами и тому подобных стандартах существования хомо сапиенс в Европе. И возможно, эти люди придут к выводу, что права человека, как и все претензии к нашей военной мощи (вот, дескать, во всей Европе стоят русские танки и ракеты!), носили политический, спекулятивный характер и имели одну-единственную цель — разложить страну изнутри, а затем потеснить неудобную русскую цивилизацию, отодвинуть ее от Европы, ослабить ее влияние на остальной мир. И пусть эти умные люди, которые так верят Западу, ответят на простенький дежурный вопрос: чьи танки, чьи самолеты и пехота стоят сейчас в бывших странах Варшавского договора и к какому военному блоку относится Эстония, от которой крылатая ракета летит до Питера чуть быстрее, чем эстонский хуторянин со смаком раскурит трубку? И тогда следует задуматься над еще одним вопросом: почему интеллигенция, в первую очередь творческая, столь избирательно видит несправедливость, происходящую в стране и мире? Или она видит только тогда, когда ей платят за то, чтобы она видела: деньгами, зарубежными поездками, выпуском собраний сочинений, зданиями театров, авторскими телевизионными программами и тому подобным? И точно тем же способом ее, интеллигенцию, заставляют не видеть. Но что же это тогда за интеллигенция такая: здесь вижу — здесь не вижу, здесь помню — здесь не помню… Кинокомедия какая-то. …Если мировое сообщество не может открыто указать Америке на ее очевидные грехи, то что это за мировое сообщество, членством в котором мы так дорожим? Зачем тогда живет великий многомиллионный русский народ? Чтобы смотреть сериалы и кланяться ковбойскому семейству Бушей? Мы что, уже бедные родственники на планете Земля и не осталось в нас чувства собственного достоинства? Перевелись умные крепкие мужики в наших просторных землях? Надо уткнуться носом в телевизор и со страхом ждать прихода китайцев? Или американцев?.. В редакции заслуженной питерской газеты висит плакат: Джордж Буш на фоне стаи боевых самолетов указывает пальцем на вас: «Вы еще не верите в нашу демократию? Тогда мы летим к вам!» Вот на фоне таких стай нас призывают бороться с ксенофобией и стремиться к толерантности. Ксенофобия и толерантность Словарь определяет ксенофобию как навязчивый страх, боязнь чужого, враждебное, нетерпимое отношение к лицам иной веры, культуры, национальности, ко всему непривычному, иностранному (образу жизни, идеям, мировоззрению). Складывается ощущение, что, вводя в оборот новый для нашего общества термин «ксенофобия», имели в виду нечто иное, но не решились произнести. Ну да ладно. Хотелось бы только напомнить, что всякие навязчивые страхи, в том числе ксенофобия, — предмет внимания психиатров, психоаналитиков, а не политиков и общественных деятелей. Что касается истинных страхов, живущих в народе, то они несколько иного толка. Мы боимся не чужой культуры, не чужих обычаев, не чужих мировоззрений, а того, что другая цивилизация осуществляет экспансию на нашу территорию; опасаемся, что чужие взгляды будут прививаться нашим детям, что нас не мытьем, так катаньем заставят называть хорошим то, что мерзко, а мерзкое — хорошим. Нет ничего необычного в том, что мне, русскому человеку, ориентированному на свой русский мир, не нравится экспансия иной культурной среды, которую я как культурную даже идентифицировать не решусь. Все эти афиши вроде «Хит-хоп-кутюр», которые висят на моем родном Невском проспекте; все эти кастинги, стикеры, фьючерсы, американские боевики, гламур как образ жизни… Я не дрожу от навязчивого страха, который предполагает ксенофобия, я просто не хочу пускать эту пошлость в обиход нашей жизни. Очень часто иная цивилизационная среда рвется на пространства России не ради того, чтобы узнали ее лучших мастеров культуры, а ради банальных денег; философия консюмеризма, общества потребления, удобряет почву для бесчисленного множества покупок, которые могут совершаться в богатейшей стране мира — России. То, что на торговом Западе давно стало обыденным, например, понятия райского аромата, томно заведенных в небо глаз при поедании какой-нибудь лапши или майонеза или сладостного чавканья, никак не вписываются в категории удовольствия, например, христианского мира. Привычку гнаться за новыми потребностями, новыми удовольствиями, умение заголяться и бесстыдничать сначала требуется инсталлировать в обществе. Вспомним, сколько было сломано копий по поводу рекламы интимных женских аксессуаров, и что? Перестали рекламировать? Нет, взяли нас не мытьем, так катаньем, и мы свыклись. Моральное всегда сопротивляется материальному. И не надо вешать на духовное сопротивление ярлык ксенофобии. Нет ничего прекраснее, чем открыть для себя мир чужой культуры, восхититься искусством других народов, впустить в свою душу чужие радости и страдания, ощутить их своими. Культуру мы принимаем, бескультурье, замешенное на погоне за деньгами, нам не по душе. …Хорошо, давайте уважать чужое. Но только взаимно. Вы уважаете кавказцев, вышедших из ресторана на Арбате, они уважают вас, идущих мимо, — почтительно замолкают, вежливо пропускают вас с семьей, без крика и гомона садятся в свою машину и отъезжают. Вы уважаете господина, торгующего овощами на рынке, он в ответ уважает вас, вашу страну, ваш язык, ваши обычаи. Прекрасно! Кто бы спорил? Никому же не приходит в голову морщиться при виде замечательного азербайджанского певца, приехавшего с концертом в столицу, — он посланец национальной и мировой культуры; а его смачно харкающий на асфальт земляк вряд ли заслуживает толерантности. Но и москвича, негодующего по этому поводу, тоже не обвинишь в ксенофобии — его задевает поступок, а не национальность плюнувшего. …Не приходит же в голову европейцам объявлять собственные народы фашистами и ксенофобами на том лишь основании, что они не проявляют симпатии к удалым русским попойкам в ресторанах и гостиницах, чем мы, к сожалению, привыкли гордиться. А вообще за разговорами о политкорректности, толерантности и борьбе с ксенофобией слышатся опасения определенной группы людей за свое будущее в случае всплеска народного гнева. Возможно, я ошибаюсь, но это мое ощущение. (Литературная газета. 30.08.2006) 31 августа 2006 г. Зеленогорск. Зашел Леня Казин с газетой в руках — купил на вокзале. Он сегодня заканчивает дачный сезон — уезжает в город. Сел в шезлонг, прочитал статью. Вздохнул, поднялся, походил, сказал, что теперь друзья-либералы из нашего Союза писателей будут сживать меня со света. — Ну, и как они это сделают? — Они тебя твоего Центра лишат! — с печальной уверенностью сказал Леня. — Или еще что-нибудь придумают. Ты становишься для них опасной фигурой! Такую статью они не простят! Я пожал плечами. Стали пить чай под зонтом — неподалеку от той полянки с васильками и ромашками, на которой лежали лет пятьдесят назад. Там теперь синий строительный забор, возводят магазин «Пятерочку». ‹…› Еще профессор Казин сказал, что Зеленогорск — это центр мира. И никто не докажет обратного. «И вообще, представляешь, Димка, нам с тобой лежать на одном Зеленогорском кладбище! — чересчур радостно сказал Ленька. — И твои и мои здесь похоронены!» Я покивал, соглашаясь. Да, если Бог даст, будем лежать на одном кладбище, но зачем радоваться, словно мы ждем, не дождемся этого момента. Продолжая тему, я сказал, что не отказался бы иметь на своей могиле надпись: «Мы могли и дом построить, и книгу написать!» Леня одобрил проект надписи и надолго задумался. Очевидно, подбирал яркие слова на свой обелиск. Он, кстати, в ученых и писательских кругах известен, как Александр Казин. Преподает в нескольких университетах философию, заведует сектором кино и телевидения в Институте истории искусств, что на Исаакиевской площади. Православный эрудит, автор статей и книг по философии русского мира, член Союза писателей России (почвеннического), с которым пикируется наш союз (западнический). Но мы с ним ладим, заново подружились через сорок с лишним лет. Такое ощущение, что и не было перерыва. Предложил Казину написать что-нибудь для «Литературки». 8 сентября 2006 г. В «Невском времени» вышла статья «Ребята, на паровоз! Будем прорываться!», к 65-летию начала ленинградской блокады, под рубрикой «Как это было». Две истории из рукописного архива железнодорожников. 14 сентября 2006 г. Петербург. Пару дней назад в бывшем Доме писателя им. Маяковского, а ныне «Талион-клуб — Шереметевский дворец», вручали Всероссийскую премию имени Святого Благоверного князя Александра Невского. Я получил в номинации «Родословная» за роман «В поисках утраченных предков». Была экскурсия по реставрированному дому. В Красной гостиной, где проходил семинар Бориса Стругацкого, теперь клубное помещение, играют в карты, шахматы, нарды… Скользят прозрачные лифты. При входе в кафе, где на постаменте стоял зеленоватый Маяковский, свидетель всех писательских драк, теперь чучело медведя. Охранники в форме. Рыцарский зал сохранен. Но дом узнается с трудом. Володю Илляшевича, как и остальных иногородних, разместили в гостинице на Мойке, где раньше был Институт марксизма-ленинизма. Теперь там гостевая резиденция «Талион-клуба». Во второй день обедали в ресторане на крыше с Владимиром Васильевичем Карповым, дважды Героем Советского Союза, автором двухтомника «Генералиссимус», который получил первую главную премию. Демократы создали вокруг него такой вакуум, что я думал, будто он уже умер. Жив! Ему 87 лет! Был первым секретарем Союза писателей СССР, главным редактором «Нового мира», депутатом Верховного Совета СССР и т. д. Карпов сел в 20 лет за стишки, задевающие Сталина. Поэтическая гордыня, как он сказал, взыграла, решил повыпендриваться. Учился тогда в Ташкенте в военном училище. Лесоповал, затем началась война — дисбат, разведка, приволок на своем плече 89 языков, окопник первого эшелона, в 1944 получил Героя Советского Союза. Затем четыре года учился в Высшей школе разведки, затем Академия им. Фрунзе, Академия Генштаба, работа в Генштабе над послевоенными уставами — он был представитель разведки при написании всяческих параграфов: разведка при наступлении, при отступлении, при позиционной обороне и т. п. Карпов сказал, что прочитал две горы произведений о Сталине — гору панегирических и гору хулительных. Вся его жизнь прошла в сталинские времена. Он имеет право на свой взгляд. Награды: Орден Ленина, Красного Знамени, два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени, два Ордена Трудового Красного Знамени… Про медали и говорить нечего — целый котелок. Обменялись визитками. Весь обед (мы сидели напротив) Карпов неспешно отвечал на наши с Илляшевичем вопросы и рассказывал. Умнейший, чувствуется, человек. Обстановка на церемонии была приятная — крепкие, интересные мужики. Премию в моей номинации вручал Георгий Вадимович Вилинбахов, государственный герольдмейстер, руководитель Государственной герольдии при президенте Российской Федерации. Это в честь его штаб-квартиры в Эрмитаже над крышей музея трепещет государственный флаг. Мы с ним немного знакомы — он приходил в Покровскую больницу, где мы лежали с Мишей Глинкой после операций. Обед был вызывающе роскошный. Запомнились боровики, томленые в сметане и карамельный торт с ореховым ликером и брусникой. 21 сентября 2006 г. Зеленогорск. Вернулся из Финляндии с форума, который проходил в г. Каяни. Делал сообщение на тему «Книга в современной России», сузив его до вопросов нравственности и безнравственности в современной литературе. Финские участники оживились. Сказали, что в Финляндии пока не увидели угрозу, которую несет недобросовестная книга, и нет высказываний, обличающих писателей-халтурщиков. Лишь ругают телевидение за показ в дневное время развратных фильмов. Из финского блокнота 18 сентября 2006 г. Город Каяни. Жлоба выдают трепетное отношение к деньгам и шуточки вроде «Это вам будет очень-очень дорого стоить!», когда к нему обращаются с пустяковой просьбой. Подхожу к своему номеру в гостинице «Сокос» и слышу: «Это будет очень-очень дорого стоить! — врастяжку и кокетливо-нагловато звучит мужской голосок. — Это будет стоить тридцать три евро!» Две женщины из нашей делегации (как выяснилось, библиотекари из Мурманска) махнули на мужика рукой: «Ладно, тогда обойдемся без вас!» Он скрылся в номере в конце коридора, они идут в мою сторону с обиженными лицами. Что, спрашиваю, случилось? Оказывается, положили в холодильник мини-бара продукты, а теперь он не открывается, ключика не было изначально, языками не владеют. Что делать? Спустился с ними на ресепшен, дали им ключик. Дело на одну минуту. Вот такое жлобье приехало на культурный форум: «Это будет очень-очень дорого стоить!» На мужском туалете загадочная надпись по-фински: «MIEНET». Я первый раз мысленно отшатнулся — может, на толерантном Западе уже и для педиков, и для минетчиков специальные комнаты устроили. Загадочность снялась надписью английской: «WC Gentlmen». Кстати, о педиках. После выступления европейских бюрократов начался концерт, и два артиста изображали отношения между опытным, видавшим виды танцором, и его молоденьким напарником. На сцене — круглый столик с графином вина и двумя бокалами, два стула. Вышли артисты в белом белье: трусы, футболки. Выпили, потерлись друг о друга и стали одеваться в принесенную одежду. Снова выпили и стали, так сказать, на языке танца изображать свои отношения. Никаких скандальных поз не принимали, но было понятно, что за парочка. Хореография была на высоте, но что они хотели мне, традиционалу, объяснить своими танцами, я не понял. Так бы и дал по соплям! Но — свобода личности, толерантность! И мы умолкаем. После номера зал вежливо хлопал. Легализация содомского греха состоялась. Городок Каяни стоит на реке и окружен озерами. Городок старый, но центр модерновый, архитектура конструктивизма сочетается с традицией финского домостроения — светлые помещения без излишеств, черепичные крыши, дома в два-три этажа. Чисто, светло, уютно. У причала — моторная шхуна «Sabrina». Усатый капитан в белой фуражке сидит в рубке, на палубе — столики и кресла. Эдакая «Антилопа-гну» для озерных прогулок. 19 сентября 2006 г. Участников форума повезли в лес, на военную базу. Ритуальные факелы-светильники вдоль дороги. На этой базе учат выживанию в природных условиях. Офицерский клуб — как ресторан. Солдатскую столовую не видел, но догадываюсь, как она выглядит. Проверили гальюны — недостаточно быстро работают автоматические краны подачи умывальной воды, есть некоторое отставание в подаче воды от времени поднесения руки под слив крана — примерно 1/1000 секунды. Ай-яй-яй! В военном деле такое недопустимо. И вообще — возникает вопрос: как они могут с нами воевать при такой любви к комфорту? Шучу. Финны — упорные вояки. Они никого не завоевали, но и никому не сдались. Их учат скрытно лежать в болоте по нескольку дней, спать на деревьях, питаться мохом и ловить подручными средствами рыбу и птиц. Просто северные индейцы какие-то, лесной спецназ. Духовой оркестр играл марши. Угощали: грибной салат, вареные и жареные снетки, мясные и рыбные закуски, вино, сок, моченая морошка с карамельным соусом. Мы с соседом по гостинице Вениамином Викторовичем Худолеем, доктором медицинских наук, побродили, поклевали закусок и сели за длинный стол в конце зала. Вскоре за этот же стол шумно привалили наш министр культуры Александр Сергеевич Соколов и министр внешней торговли Финляндии, шустрая мадам со свитой, переводчиками и группой поддержки. С Соколовым были огромные мужики боксерского вида в браслетах и дорогих часах. Один, самый браслетистый, сказал: «Я поднимаю этот тост за министра культуры ….» На эту несуразицу с тостом, который произносят, а не поднимают, обратил мое внимание Вениамин. Я кивнул. Второй тост тоже «поднимали», только за другого, финского, министра. Культурные ребята служат в министерстве культуры. Мы сидели с краю. Пришла русская женщина с костылем, библиотекарь, сунулась поближе к центру, ее заметили, принесли стул, она села. За спинкой ее стула встала другая пожилая дама, ее подруга. Мы с Веней, не доев вкуснейшую морошку, поднялись и уговорили дам расположиться на наших местах. Вениамин: «Если бы наш министр культуры встал и предложил этим пожилым дамам место за столом, это был бы поступок европейского уровня». Плясали под оркестр летку-енку. Потом пели на улице — в темноте, в ожидании автобусов. Наши мужчины на военной базе подобрали животы, расправили плечи, некоторые выставили грудь колесом (например, я). В гостинице мы с Вениамином долго рассуждали о достоинствах и недостатках отдельных национальных кухонь. Он оказался знатоком французских гастрономических школ — дижонской и лионской. Вспоминали, как процесс наслаждения пищей был поставлен у древних римлян: вомиториум — комната для рвоты, чтобы снова есть и наслаждаться. Пришли к выводу, что русская народная кухня бедна, русская дворянская кухня — с бору по сосенки; она и выдается в кабаках за нашу национальную: бефстроганы, борщ, блины с икрою… А как хороши описания застолий и приготовлений у Гоголя! Куда подевались все эти кулебяки с углами, в которые «загибали» грибочки и прочие вкусности, где бараньи мозги с горошком? У финнов кухня бедновата и простовата: салака, гороховый суп, кисели, картошка… Рассуждали о грузинской кухне, о соотношении предварительных затрат времени и сил с временем на употребление блюда… Веня возглавляет городской клуб экслибриса. Ксилограф — резчик по дереву. Так можно назвать и вырезающего на школьных партах, на деревьях и т. п. «Юный ксилограф». Поговорили, как слова могут прикрывать неблаговидные и подлые дела. Убийца — киллер, продажа наркотиков — наркобизнес, введение людей в денежный азарт — игровой бизнес. Тогда может быть и похоронный бизнес, спасательный бизнес, сексуальный бизнес, медицинский бизнес, пожарный бизнес. Веня родился в 1945 году в семье военного. В мое отсутствие звонил Даниил Гранин, просил перезвонить по приезде. Сейчас позвонил ему на дачу в Комарово. Похвалил мои «Хроники смутного времени» в № 7 «Невы», сказал, что надо продолжать вести дневник, он дорогого стоит. Пригласил «просто так» заехать к нему на дачу. 21 сентября 2006 г., вечером. Зеленогорск. «Литературка» попросила написать статью об эпохе Брежнева, которому 19 декабря исполняется 100 лет. Мое частное мнение о временах и нравах. Согласился. Сегодня вспоминали брежневское время с нашим давнишним спонсором «АБС-премии» — А. В. Громовым, ныне бизнесменом, а в прошлом работником КГБ. Громов: «Демократия — это когда думать можешь, что хочешь, а делать будешь то, что я тебе скажу». Или: «Свобода слова: миску отодвинули подальше, веревку ослабили, и лай, сколько хочешь». Белка — белый, как поросенок, щеночек, который приблудился к нам в июле, преобразилась. Не узнать в этой бойкой собаке вчерашнюю трусиху, которая жила под соседским сараем и тряслась от страха, поджав хвост. Она пряталась с визгом, когда мы кидали ей кусочек мяса. Из Гадкого Утенка выросла Царевна Лебедь. Когда я приехал из Финляндии, Ольга ходила встречать меня с Белкой в красной шлейке. Белка отважно вышагивала, выбрасывая, как лошадь, толстые лапки. Уши почти встали, хвост висит вниз — белая овчарочка с примесью лайки. Ольга ведет ее и светится от радости. После Юджи не хотели брать никого — и вот приблудилась неведома зверушка, вылезла из лопухов от соседского забора, за которым в сарайчике проживали сильно пьющие дачники, а потом исчезли, оставив испуганный щенячий писк. Щенка, оказалось, привязали веревкой к столбу, без ошейника, и он три дня голосил — мы ничего не могли понять: кто это? откуда звуки? Спросить не у кого — дом почти заброшенный. Подходили к забору — визг затихал. И вот щенок как-то освободился и рванул по кустам. Это сказали другие соседи — с их участка был виден столб с привязанным щенком. Почему не отвязали, не покормили? Мы с Ольгой неделю подманивали эту белую свинку. Удалось заманить ее на нашу территорию — спала под козлами, на моей куртке. Наглые коты таскали у нее из-под носа колбасу. Потом стала осторожно брать пищу из рук. Потом зашла на крыльцо. Потом в дом. Настороженно огляделась. На следующий день дала погладить себя по лбу. Ольга сделала это аккуратно, одним пальчиком. Собаченция замерла. Ольга сказала, что в глазах пёски прочитала надежду и благодарность. Стала спать дома, на той же куртке… …Ветеринар осмотрела ее, выписала ей паспорт, дату рождения определили как 15 мая. В первых числах сентября заболела, прописали уколы — колол по пять штук в день. Терпела. А было ей три с половиной месяца. Живем ради нее в Зеленогорске, одомашниваем. Играют с Барсуком. Дал им по кусочку сырого мяса. Белка съела, Барсук, похоже, не ест сырого, стал его суслить и рычать на Белку, когда та собралась помочь ему. Я принялся с ними играть — бегать, опрокидывать на спину, чесать… Барсук увидел, что ему достается меньше игры, чем обычно, и приревновал Белку — рыкнул на нее, чтобы не мешалась в игре. Потом Барсук побежал к воротам лаять на пробегающую собачью стаю, и я отдал Белке его кусок мяса. Она съела быстро. Барсук вернулся и стал искать — не нашел, забеспокоился, стал подозрительно обнюхивать Белку. Та виляла хвостом и просила продолжить игру. Барсук лег на траву в том месте, где потерял мясо, и стал это место сторожить, грустно понюхивая траву и не пуская к месту Белку. Потом стал кататься на траве… Белка радостно носилась вокруг него. Желтеет листва, но осень теплая, лишь изредка температура опускается до 10…12 градусов, а вчера было +18, светило солнце. 26 сентября 2006 г. От Илляшевича, Таллин: Дорогой Дмитрий! …Вычитал, намедни, у архиепископа Сан-Францисского Иоанна (Дмитрий Шаховской, с которого писал своего героя Бунин в «Митиной любви», замечательный знаток русской литературы, писал под псевдонимом Странник): «…Зло наступает на человека неумным коллективизмом, так и эгоизмом обособления от людей». Первое — пустая суета, бессмысленные тусовки, раздувание щек на публике и жажда славы. Второе — «а ну вас всех!», гордое одиночество по поводу «непризнанности», хоть и признавать, иной раз, нечего. Надо быть, а не выглядеть. Дочитал «Затеси» Астафьева. Многие места у него лучше, чем у Тургенева в великолепных «Стихотворениях в прозе». Подозреваю, что Виктор Петрович сознательно стремился переплюнуть классика. Так, ведь, удалось. Выразительность слова и чувства колоссальные. Всегда твой Илляшевич. В. Илляшевичу: Правильно выразился твой архиепископ. Описанные им признаки наступления зла мне лично хорошо знакомы. И тусовки, и гордое одиночество… Молиться надо — гордыня у нас, пишущих, самый распространенный и главный грех. Так сказал мне батюшка в старинном Андреевском соборе на Васильевском острове. Твой Д. К. 27 сентября 2006 г. Вытащил из Сети отклик на свою статью: «Пока не будет вброшена в информационное пространства альтернатива капитализму и несостоявшемуся „коммунизму“ по марксовой модели, мы не тронемся с мертвой точки. И статья „Кто остался в дураках?“ тому еще одно доказательство. Кто еще не остался в дураках, тот должен понять, что нам светит либо капитализм, который Россия отвергала в 1917 году, либо опять освященное номенклатурное правление, которое народ отверг в 1991 году». Удивлен количеству людей, которые обсуждают мою немудреную статью на сайте «ЛГ». Комментарии самые разные. А комментарии к комментариям — вообще отдельный жанр! 3 октября 2006 г. Франкфурт-на-Майне, книжная ярмарка. Гостиница Innsaid, одна остановка от железнодорожного вокзала, в бизнес-зоне. Здесь по газонам скачут кролики, растут дубки, сосны, клёники, и блестят отраженным солнцем стеклянные стены небоскребов. Отдельный номер-студия, как написано в буклете. Четвертый этаж, окна во всю стену. В центре комнаты — прозрачная кабинка душа из толстого стекла. Стеклянный лифт ползет по стене, даже страшновато делается. Лифт перед движением чуть приседает, и начинает стремительно ускоряться. Эдакий стеклянный замок в центре Европы. Ольга собрала мне в дорогу еду, чтобы по опыту прошлых поездок не бегать по вечернему городу в поисках закуски. Пригласил в номер Сашу Мелихова. Саша принес пластиковые нож, вилку и ложку, которые прихватил в самолете во время обеда. Перекусываем, Саша хвалит мою хозяйственность. — Ну, ты молодец, молодец, — закусывает Саша. — А я не сообразил, даже ничего не купил в дорогу. Какой ты умный, а я совершенно непрактичный. Хотя и говорят, что евреи — народ практичный. Ничего не взял из еды. — Ешь, не стесняйся. Зато ты в других делах практичный. Поели салями, пирожков, сыру, испили минеральной воды. По ТВ показывают мировые новости. Северная Корея объявила, что собирается произвести испытание ядерного оружия в целях самообороны, т. к. Америка ей угрожает. Саша говорит, что это плохо, равно как и перспектива ядерного оружия в руках Ирана. — Иран подписал договор о нераспространении ядерного оружия, — говорю, — он собирается строить атомные электростанции и экономить свою нефть, которая идет на экспорт. — Подписать можно всё, что угодно, — говорит всезнающий Саша. — Ядерные технологии всегда двойного назначения. — Им сейчас ничего не предъявишь — они закон не нарушают. И США могут кривиться, сколько угодно. У Израиля же есть ядерное оружие… — Да, но разница в том, что Израиль безопасен, а Иран — нет. — Думаю, у ливанцев насчет безопасности Израиля другое мнение… И Саша сразу засобирался, поблагодарил за угощение и ушел. 4 октября 2006 г. Франкфурт-на-Майне. Первый день на ярмарке. Стенд хорош — уголок Питера: фотопанно, имитирующие Дворцовую площадь, булыжную мостовую с пробивающейся травкой, фонари, колонны, изящные решетки. Но подбор книг на стенде удивляет: Дэн Браун, Пауло Коэльо, Харуки Мураками и прочие «питерские» авторы вкупе с детективами и энциклопедиями вроде «Сто знаменитых аферистов». Есть подарочные альбомы по искусству, книги о Петербурге, но современных авторов — кот наплакал. Напротив — стенды Москвы, целый городок. Прошелся по павильону — встретил знакомых. Зашел к румынам и узнал, что год назад в тихом ласковом городке Яссы умер переводчик русской литературы Эмиль Йордаки. Вернулся с рыбалки и умер. Вот такая неприятная новость. Царство ему небесное! Эмиль перевел Гоголя, Достоевского, Булгакова, Толстого и многих других. Приятный был парень, принимал нас с Ольгой в Яссах в 2002 году, поселил в особняке Погора. В одном из писем жаловался, что русская литература стала никому не нужна, их кафедру терзают, принижают, сокращают, смотрят в рот Западу и в угоду немцам, французам и прочим англичанам пренебрегают русским языком и литературой. Писал: если скоро умрет, то от усталости, безысходности и даже в знак протеста. Я его подбадривал, шутил, что дам политическое убежище, но понимал, что мужественный Эмиль, потомок русских староверов Ивановых, просто так скулить не станет. Разговаривали с Мелиховым. Он всё хотел узнать, что я думаю по тому или иному поводу. Про Израиль, про Иран, про борьбу цивилизаций, про толерантность… Понимаю, что интерес специальный — мы с ним печатаемся в «Литературной газете», и наши оценки происходящего в стране и мире часто не совпадают. Потом меня пригласил в свой номер Владимир Михайлович Соболев, бывший главный редактор «Невского времени», а ныне — зам председателя Комитета по печати. Говорили на разные темы, вспоминали общих знакомых, особенно Аркадия Спичку. Соболев похвалил публикации моих дневников в «Неве», сказал, что живая жизнь общества интереснее придуманных историй и сюжетов. Вспомнили, как его кооператив при Полиграфическом институте делал для моего филиала «Текста» макет книги Стругацких «Второе нашествие марсиан». Потом верстали для «Смарта» мой роман «Игра по-крупному». И компьютер обнаруживал множество незнакомых слов, — например, глагол «взблеснуть». Я тогда был в восторге от словесного строя Набокова и Саши Соколова и пытался выпендриваться… Соболев вместе с одним приятелем (кажется, сын артиста Кадочникова) писал в молодости сценарии для летних праздников в парке «Дубки», неплохо зарабатывал. Он перешел в Смольный с поста главного редактора газеты «Невское время». Нормальный мужик. Если такой будет курировать писателей, найдем со Смольным общий язык. Но за интеллигентной манерой общения проглядывают стальные челюсти администратора. Я сказал Соболеву, что не первый раз на книжных ярмарках и еще несколько лет назад отсылал в Комитет по печати программу представления петербургской литературы на международных ярмарках. Ее похвалили, но со сменой руководства, наверное, потеряли к ней интерес. А то и просто потеряли. Там есть всё, включая план размещения рекламы в местных эмигрантских газетах о встречах на стенде и кончая выпуском презентационных серий питерских писателей тиражами по 50 экземпляров. Соболев попросил прислать программу ему лично. Есть иррациональные вопросы, сказал Соболев. Например, «Почему каждый день моют руки, а не ноги?» Я задумался: действительно, почему? На следующий день зашел в туалет на ярмарке и увидел, как два бородатых араба в европейских костюмах, ловят босыми волосатыми ногами лучик фотоэлемента — моют в умывальниках ноги. Вонища стояла еще та! Нас привезли на ярмарку микроавтобусом, и тут обнаружилось, что я забыл магнитную карточку-пропуск на выставку. Она же — проездной билет на все виды транспорта. Пытался «договориться» с вахтерами на выставке, показывал карточку участника — не помогло. Либо платите 32 евро за вход, либо отойдите. Решил возвращаться в гостиницу за карточкой. Контролеров в Германии ни разу не видел, но если попадешься — штраф 80 евро. Собрался купить билет в метро, но не знал, как это сделать — надписи только на немецком. Помог студент-электромеханик, с которым потом говорили в ожидании поезда. Платит за учебу 300 евро в полугодие. Жаловался, что учиться на электромеханическом факультете трудно — много математики и физики. Я сказал, что три первых курса учился в Горном институте, именно на электромеханическом, знаю эти трудности. Еще и теорию вероятностей пришлось изучать, сказал я. Парень радостно закивал: и им приходится. Я рассказал про Максима, который тоже закончил Горный институт и сейчас строит совместно с немцами завод по производству газовых труб. Расстались. В вагон метро не вошли, а ввалились разухабистые румыны и стали наяривать на аккордеоне, флейте и бубне с колокольчиками примитивный мотив «два притопа — три прихлопа» и собирать деньги в картонный стаканчик для пепси-колы, нахально останавливаясь перед каждым. Я дал им евро и поздоровался по-молдавски: «Буно сяра!» — Роґман? — ткнул в меня грязным пальцем колотильщик бубна и сборщик платы. — Нет, я из Петербурга… Он что-то заговорил, я махнул рукой, он пошел побираться дальше. Немцы сидели, прижав уши — толерантность не позволяет осуждать хотя бы взглядом этих долбосраснцев. Жалкая для центра Европы картина. 6 октября 2006 г. Третий день на ярмарке. Приехал Александр Невзоров, тележурналист, ныне депутат Госдумы и автор книги «Лошадиная энциклопедия». Вел в начале 90-х на питерском ТВ ежедневную передачу «600 секунд». Невзоров наградил меня насильственным рукопожатием со словами «Здравствуйте, уважаемый!». Как-то он усох — и в политическом смысле, и в объемном. Вообще, от него каким-то тленом пахнуло. Невзоров — автор невзоровщины. Кто видел, тот знает и помнит, шо це таке. Теперь будоражит безлошадный народ новой сенсацией — лошадиной теорией, «новым» подходом к лошадям. На презентацию его темы не пошел — сказал, что я собачник, а не лошадник. Так и есть. Прихожу в 16 часов в свой номер — дверь открыта настежь, и худой латинос извивается в стеклянном кубе душевой кабины — моет стенки. Промычал что-то вежливое мне. Вот, елки-зеленые! Мечтал принять душ и отдохнуть. Разделся, сел за стол, стал писать в дневник. Решил быть толерантным и политкорректным — не выгонять его к едреней матери, а дать человеку спокойно и с достоинством выполнить трудовое задание. Пришел еще один тип — промычал что-то гортанное в знак приветствия. Я кивнул ему. Он стал перестилать белье. Я молча пишу. Он стелет. Вдруг как чихнет! В голос, с удовольствием, как будто он сидит у себя во дворе и пьет текилу. Предложил ему закрыть окно, чтобы он не простудился на рабочем месте. И разрешил не убирать на столе, а только пропылесосить. Ушел. Тут я и принял душ. Звали в ресторан — не пошел. Знаем мы эти рестораны — и пить не будешь, а утром голова будет болеть от наведенного похмелья. Решил прогуляться в одиночестве, отдохнуть. Прогулялся по окрестностям. Офисы, парки, газоны, стоянки машин, корпоративные центры — стеклянные здания этажей по 10–20. Новый район, всё сделано чисто, обстоятельно, на немецкую совесть. Декоративные деревья, разноцветные кусты, волны цветов в замысловатых клумбах, фонтаны, фонарики, дорожки. С дубов в ночной тишине с шелестом падают желуди, скачут по асфальту и катятся по траве. Пошел по косогору газона к березке — увидел кроличьи норы. И вот думаю: чем же занимаются за стеклянными стенами этих бесчисленных многоэтажных зданий? Ведь не руками работают, а головой. И какой они должны создавать мыслительный продукт, чтобы окупать все эти этажи, парковки, фонтаны, свою собственную жизнь и жизнь своих семей, и еще приносить прибыль хозяевам-капиталистам. Названия фирм на крышах: «Atrum», «Nestle» … Последняя, кажется, производит мороженое. Их 15-этажный билдинг высится рядом с гостиницей, тут же — парковка размером в несколько футбольных полей с номерами для машин. На крыше офиса синеет эмблема: две птички в гнезде — мама и птенчик. Смотрю «BBC-news». Противные физиономии у большинства западных дикторов. Лживые, фальшивые, испуганные. Правда, тональность, гораздо спокойнее, нет ежеминутных ужасов и катастроф, что так любят собирать со всего света наши журналисты. По немецкому каналу идет передача «Upps!» — вроде как «Ах!», съемки забавных случаев: с животными, с велосипедами, с танцорами, детьми. Хохотал. Наша подобная программа «Сам себе режиссер» значительно слабее, возможно, из-за меньшего числа фотокамер у нашего народа. Сегодня наблюдал за великолепной семеркой немецких полицейских: командир и три двойки. Они спускались в метро для патрулирования парами — молодые крепкие парни в темно-синей форме. Командир на эскалаторе обернулся к двойкам и что-то продекламировал — парни радостно подхватили и засмеялись. Бодрые, крепкие, веселые. Я разглядел их экипировку: на поясе висят кожаные перчатки, фонарик, наручники, подсумки (из одного торчала бутылочка пепси-колы) и еще что-то. Четкие в движениях, бравые. Немецкие полицейские не похожи на наших ментов в мешковатой форме, с семечками в кулаке, с дубинкой на поясе, с унылой походкой военнопленных… И набивший оскомину вопрос: кто кого победил, черт побери! 11 октября 2006 г. Вчера в «Невском времени» — мой отзыв о франкфуртской книжной ярмарке: «…Убогость нынешней ситуации в том, что 90 процентов книг являются не литературой, а изданиями по отраслям». В «ЛГ» мое интервью с главным редактором «Невы» Борисом Никольским — ему 75 лет. Хороший дядька, люблю! Много лет назад, когда шли первые свободные выборы в Верховный совет РСФСР, мы расклеивали самодельные листовки в его пользу, ломая на морозе ногти, срывали кнопки, которыми крепились на входных дверях парадных листочки «черного пиара» против нашего кандидата. На мой вопрос «С каким чувством вы встречаете юбилей?», Никольский отвечает: Честно говоря, с весьма противоречивым. ‹…› Обычно юбиляру положено произносить что-то вроде речи, а у меня в голове складывается не одна речь, а две. Одна «ночная», другая — «дневная». В «ночной» я говорю о том, что, когда оглядываюсь назад, когда оцениваю всю прошедшую жизнь, в голову мне чаще всего приходит одно слово — «крах». Крах иллюзий, крах идеалов. А что может быть горше, тяжелее, чем крушение идеалов, которым верил с детства, с юности? Я верил в братство. Где оно? Я верил в социальную справедливость. Где она? Я верил в бескорыстие, доброту, отзывчивость. Где всё это? Я искренне гордился своей Родиной — Союзом Советских Социалистических Республик. Где он? Так что слово «крах» неслучайно приходит мне в голову. Зато «дневная» речь звучит в моем воображении по-иному. Неслучайно сказано поэтом: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». На мою долю таких минут выпало немало. Война и Великая Победа. Очистительный ХХ съезд партии и первые глотки свободы в хрущёвскую «оттепель». Первый полет в космос. Перестройка. Первый свободные выборы и Первый Съезд народных депутатов. Если говорить лично обо мне, то мне кажется, что Судьба дала мне гораздо больше, чем я мог предположить в самых смелых своих мечтаниях. Я мечтал стать писателем, и я стал им. Моя первая повесть была напечатана в самом популярном журнале того времени — в журнале «Юность». Я в полной мере испытал читательское признание и благодарность: в свое время я получал десятки тысяч (это не преувеличение!) писем от ребят, читавших мои книги для детей, как «Армейская азбука» или «Солдатская школа». Всю жизнь я занимался журнальной работой, которую любил, — это ли не счастье? Я стал главным редактором журнала «Нева» и вместе с этим журналом пережил поистине «звездные часы», когда на его страницах публиковались произведения таких замечательных писателей, как В. Дудинцев, Л. Чуковская, А. Солженицын, В. Каверин, А. и Б. Стругацкие, В. Конецкий, когда читательский интерес к журналу был необычайно велик. Я был избран народным депутатом СССР, работал в Верховном Совете СССР, принимал самое активное участие в создании первого Закона о печати, точнее говоря — о свободе печати. Нет, ничего такого я действительно не мог даже вообразить в дни своей молодости… Так что у меня есть все основания считать свою жизнь счастливой. — И всё же какую из этих двух речей, вроде бы исключающих одна другую, вы склонны произнести на юбилее? — В том-то и дело, что не знаю. Я обе эти речи публикую в «Неве» и предлагаю читателям самим решить, какая из них звучит убедительнее. — Большую часть своей жизни вы прожили при советской власти. Сегодня о том периоде нашей истории немало спорят. Как вы относитесь к тому времени? — Должен признаться: в глубине души я по-прежнему чувствую себя советским человеком. И не стыжусь этого. Теперь нередко нас пытаются уверить, что в те годы и в школе, и в комсомоле нас не учили ничему другому, как только доносительству. Это неправда. Конечно, основа характера, основа натуры человека закладывается в семье, с малых лет. Честность, бескорыстие, отзывчивость, доброта — все эти качества прививала мне мать, прививала в первую очередь собственным примером, но, уже сев за школьную парту, потом, вступив в комсомол, да и вступая в партию, я никогда не ощущал, что черты эти, привитые мне матерью, приходят в противоречие, вступают в конфликт с тем, чему нас учили школьные учителя (возможно, мне везло с учителями?), и с теми требованиями, которые предъявлялись мне как коммунисту. Да только ли учителя, только ли семья были причастны к моему воспитанию? А песни, с которыми мы вступали в жизнь («Орленок, орленок, взлети выше солнца…»), а книги, скажем, такие, как «Овод», «Спартак», «Как закалялась сталь» — разве не учили они благородству, бескорыстию и самопожертвованию? ‹…› 12 октября 2006 г. В бывшей студенческой столовой Императорского университета справляли 75-летие Глеба Горбовского. Всё было замечательно, я даже всплакнул под душевные песни на стихи юбиляра. Крупнейший русский поэт! Без фальши, без придумок, словно ему сверху диктуют, а он только записывает. Так, наверное, и есть. 17 октября — вечер Горбовского у меня в ЦСЛК, для более узкого круга. Позвонил Валерий Попов и с плохо скрываемой радостью сообщил, что Рубашкин прочитал «Хроники смутного времени» и нашел в публикации признаки антисемитизма. Со слов Попова этот пенек в тюбетейке рассудил так: перечисляя в своих «Хрониках» фамилии демократов, я навожу читателя на мысль, что все демократы — евреи. — А что, демократы — это ругательство? — спросил я. — Или евреи — запретное слово? — Нет, но от них все беды, олигархи, нищета, — сказал Попов. — Ему виднее. Рубашкин замышляет устроить мне проработку на ближайшем Совете СП. Ну-ну. Вот что интересно. Рукопись читало человек десять, и никто слова не сказал. А бдительный Рубашкин нашел антисемитизм. Как же! Если в ряд перечислены Познер, Сванидзе, Миткова и Явлинский, которые не исчезали в те времена с экранов телевизора (так примерно записано в дневнике), значит, Каралис сознательно их перечислил, чтобы обвинить избранный народ во всех бедах России. Мне вообще-то казалось, что Николай Карлович Сванидзе грузин, а насчет этнического происхождения Митковой и Явлинского я вообще ничего не знал и знать не хочу — это их личное, семейное дело. 13 октября 2006 г. Сегодня в ЦСЛК прошел юбилейный вечер Бориса Никольского. Михаил Кураев, взмахивая седыми бровями, принялся рассказывать о себе, как он вместе с Никольским «держит тяжелый ключ от тюрьмы» — работает в комиссии по Помилованию при губернаторе Санкт-Петербурга — и какие там бывают тяжелые случаи. Поэт Олег Левитан прочитал стихи и подарил юбиляру бидончик соленых груздей и волнушек, после чего народ стал гадать, попадет ли бидончик на фуршетный стол или уедет домой нетронутым? …Ожидая сбора гостей, Никольский сидел у меня в кабинете — я дал ему прочитать выступление Лурье на «Радио Свобода». Никольский прочитал, пожал плечами: «А какая — я не понимаю — имеется в виду публикация?» Я объяснил — мои дневники. Никольский еще больше удивился. 17 октября 2006 г. Совет начался, как обычно — словно собрались на посиделки — поплыли по прихоти пустых разговоров — то об одном, то о другом. Вот, дескать, в Союз надо принимать молодых… Сережа Махотин сказал, что в стране происходит черт знает что — Политковскую убили, грузин травят, надо принять какое-нибудь обращение к власти. Александр Танков, новый председатель секции поэзии, сказал, что ему достоверно известно, как скорая помощь не поехала к больному с грузинской фамилией, а Рубашкин вспомнил про осквернение еврейских могил на кладбище Твери, и спросил Попова: так вот есть фашизм в нашей стране или нет? Есть, есть фашизм в нашей стране, сурово закивал Попов. А вот кое-кто утверждает, что его нет, язвительно сказал антифашист Рубашкин и покосился на меня. По поводу письма к власти о Политковской и грузинах, я сказал, что у меня другие поводы к беспокойству. Например, я предлагал написать письмо в поддержку Югославии, когда шли бомбежки НАТО, но собрание писателей не поддержало. Я готов написать письмо по поводу американской агрессии в Ираке, где погибло уже 60 тысяч человек. Я бы подписал письмо протеста против действий Израиля в Ливане — там в мирных кварталах Бейрута погибло уже 1,5 тысячи человек. А истерия в либеральной прессе по поводу грузин, которых якобы притесняют, мне не нравится. И показал распечатку выступления Самуила Лурье на «Радио Свобода», где он посыпает свою лысую голову пеплом русской культуры и нагоняет на слушателей невнятную жуть. Попов хотел свернуть тему, но я попросил не ходить вокруг да около — Рубашкин своими алармистскими звонками придал конфликту публичный характер, а скрытыми цитированиями моих статей он показывает, что будет и дальше раздувать из мухи слона. Поэтому я хочу обнародовать свой ответ Рубашкину по поводу его критики. Я нагнулся к портфелю и резко вытащил папку, где лежало письмо. Рубашкин, сидевший рядом, отпрянул, словно я достал гранату. Попов пытался вяло протестовать — может, не надо, сегодня день рождения Фонякова, но мне показалось, ему хочется понаблюдать за конфликтом, и он мысленно потирает руки. Я раздал всем членам Совета по экземпляру письма. Штемлер сказал, что прочтет дома, а сейчас хочет высказать свое мнение по поводу моей публикации в «Неве». И сильно волнуясь, сказал, что моя повесть в виде дневниковых записей хороша, но вот один кусок не хорош, лучше бы его не было, но в его появлении виноват не автор, а власть, которая всё неправильно трактует, стравливает людей и т. п. Ему даже чуть плохо не стало, он стал задыхаться от волнения. Я попросил его не волноваться, он с трудом перевел дыхание, махнул рукой, замолчал… Рубашкин уже пустил по кругу мой журнал с подчеркнутыми строками. Тут обнаружилось, что многие не читали «Невы», но по лицам было видно, что подчеркнутые слова тревожат членов Совета. Я решил прочитать письмо вслух. И прочитал громко, с поворотами в сторону Рубашкина. Тот пытался снисходительно улыбаться. Председателю Секции критики Союза писателей Санкт-Петербурга А. И. Рубашкину Копии: 1) В. Г. Попову, председателю Совета Союза писателей Санкт-Петербурга; 2) Членам Совета Союза писателей Санкт-Петербурга. Уважаемый Александр Ильич! Позвольте поблагодарить Вас за внимание к публикации моих дневников «Хроники смутного времени» (журнал «Нева» № 7 за 2006 год) — говорят, Вы их внимательно прочитали. Вместе с тем, мне стало известно, что Вы обзвонили изрядное число членов нашего Союза и, цитируя отдельные места моих дневниковых записей за 1995–2001 годы, постарались внушить коллегам, что автор публикации не совсем дружественно относится к евреям. В частности, как передают коллеги, Вам не понравилось перечисление в моих дневниках фамилий некоторых телевизионных комментаторов и политиков, которые своими пространными рассуждениями о происходящих в ельцинской России переменах не внушали мне в те годы доверия, да и сейчас не внушают. Вот эти господа: Познер, Сванидзе, Миткова, Явлинский… По каким-то только Вам известным признакам отнеся всех этих российских граждан к евреям, Вы сделали вывод, что автор уже тогда, десять лет назад, плохо относился к указанной нации, поскольку позволил себе не верить этим постоянно мелькающим в телевизоре господам, о чем и записал в своем дневнике. Сильный аргумент. Но с таким же успехом можно обвинить в антисемитизме и дворовую собаку, которая облаяла подошедшего к воротам господина, оказавшегося евреем. И еще один эпизод (возможно, есть и другие), который — опять же, по слухам! — Вы откомментировали схожим образом. А именно — мои впечатления от обсуждения в декабре 1998 года средствами массовой информации двух вопросов: возможного импичмента президенту Б. Ельцину (итоги голосования по этому вопросу в Думе) и заявления депутата Виктора Илюхина о чрезмерном, на его взгляд, представительстве в окружении Ельцина лиц еврейской национальности. В своей записи я сетую на то, что заявление Илюхина полощут по всем каналам, раздувают до масштабов антисемитской угрозы, а неприятную для тогдашней власти тему импичмента спускают на тормозах. Разве так не было, и я исказил факты? Или согласно Вашей логике я должен был сломать от восторга карандаш, фиксируя для потомков «гениальный» пиаровский ход телевизионных мудрецов, предложивших гражданам привычную «еврейскую» тему для прикрытия (сокрытия!) факта геноцида русского народа, что тогда и вменялось Ельцину в вину наравне с развязыванием войны в Чечне? Если Ваши претензии к тексту достоверны, то они лишь подтверждают правильность сделанного мною десять лет назад наблюдения о том, что никого уже не волнует геноцид русского народа и обществу позволено обсуждать лишь то, что как-то задевает евреев. Дорогой Александр Ильич, попытайтесь запомнить: никто не запретит мне иметь свое мнение, записывать его в дневник, и знакомить с этим мнением читателей! Так же как и Вам — иметь собственное по поводу произошедших событий. Этим можно бы и закончить, кабы не одно обстоятельство: как уведомил меня наш председатель В. Г. Попов, Вы собираетесь предложить членам нашего Совета провести некую «экспертизу» опубликованного в журнале «Нева» моего текста на предмет содержания в нем антисемитских настроений. Опомнитесь, Александр Ильич! Время всевозможных осуждений и разоблачений, в которых Вы за многие десятилетия членства в Союзе писателей, наверное, принимали участие, к счастью, прошло. Да и не ищите глубины на мелком месте! Вы имеете полное право спорить и не соглашаться с выводами, которые содержатся в публицистической статье, но спорить с мыслями и чувствами автора дневниковых записей десятилетней давности по поводу происходившего тогда в стране — попросту смешно. И некорректно. Так можно дойти до цензуры мыслей и настроений, причем цензуры самого худшего свойства — замешанной на преданности одной националистической идее. Насколько мне известно, у Вас не вызвало протеста гротескное изображение в моих дневниках фигуры известного мансийского писателя или рассказ о мародерстве и безобразиях, которые творились в Армении после землетрясения 1989 года, не вызвали нареканий записи о соседях-корейцах, досаждавших автору. Да и гнусное поведение отдельных русских, описанное мною, не возбуждает у вас подозрений в моей русофобии. С ужасом думаю: что будет, если каждый из «национальных» критиков предъявит автору счеты по поводу поступков своего народа, описанных без пафоса и пиетета? Что произойдет с обществом и литературой, если критики начнут разбираться не в поступках литературных персонажей, а в их национальностях и на этой основе обвинять авторов, например, в антисемитизме? Такие попытки, увы, не редкость, и они давно названы топоровщиной, по имени Вашего коллеги-критика, выступившего, кстати, недавно в журнале «Город» с рецензией на повесть Евгения Каминского, опубликованную в журнале «Звезда». Если Вы всерьез намерены и дальше рассуждать на указанные темы, то хочу обратить Ваше внимание на следующее. Для обсуждения художественных достоинств и недостатков литературного произведения существуют такие формы как диспуты, рецензии, читательские конференции и т. п., и Вы окажете моим публикациям большую честь, если пойдете по этому пути. Обвинения же автора публикации в каких-либо деяниях или намерениях рассматриваются по российским законам исключительно в суде. И бремя сбора доказательной базы полностью ложится на истца. Иными словами, даже в суде автор защищен презумпцией невиновности, он не должен оправдываться и развеивать подозрения истца в своей неблагонадежности. В противном случае, обвинения, высказанные публично, могут быть признаны клеветой, какими бы благими намерениями (например, провести «общественную экспертизу») ни прикрывался обвинитель. Для уважаемых членов Совета сообщаю, что моя рукопись «Хроники смутного времени. Из дневников» была прочитана и одобрена к печати следующими сотрудниками журнала «Нева»: 1) Зав. отделом публицистики Борисом Соломоновичем Давыдовым, 2) Зав. отделом поэзии Борисом Григорьевичем Друяном, 3) Зав. отделом прозы Владимиром Михайловичем Шпаковым, 4) Зам. главного редактора Александром Мотельевичем Мелиховым (Мейлахсом), 5) Главным редактором Борисом Николаевичем Никольским. На мой взгляд, один этот факт красноречиво свидетельствует о надуманности обвинений в адрес публикации. Я буду вполне удовлетворен, уважаемый Александр Ильич, если обнаружится, что слухи о Вашем неудовольствии моей публикацией сильно преувеличены, и страсти испарятся. В конце концов, у нас не клуб, созданный по этническому признаку для обсуждения одной извечной темы, не «еврейский союз писателей», как в запальчивости выразился один из наших членов, а Союз писателей Санкт-Петербурга — наследник великих идей и дел русской литературы. Дмитрий Каралис, русский прозаик литовско-молдавско-польско-греческо-русского происхождения. 17 октября 2006 года, Санкт-Петербург. Я попросил записать в протокол факт моего выступление. С приложением копии письма. После некоторого замешательства перешли к выпивке по поводу дня рождения Ильи Фонякова. Я ушел минут через двадцать — готовиться к вечеру Горбовского. Думаю, оставшиеся члены Совета косточки мои перемыли изрядно. Вечер Горбовского в Центре прошел замечательно. Опять — чтение стихов, песни, казачьи пляски. Хорошо поговорили с Горбовским о литературе и жизни. Гуляли до 12 ночи. 18 октября 2006 г. Прошел вечер молодого (40-летнего) прозаика Карла Йогана Вальгрена, его представлял переводчик Сергей Штерн, живущий в Швеции. Кепка, шарф, серьга в ухе. Наши девушки были от него в восторге. Полистал книгу — сборник эссе о том, как социализм плохо отразился на Восточной Германии. Конечно, лучше бы там победил фашизм… 24 октября 2006 г. Пришел с конференции по новейшей литературе в Педагогическом университете. Будущим преподавателям литературы предлагают вдохновляться Сорокиным и Приговым. Составитель учебника по современной литературе агрессивна. «Ага, вы в Союзе у Попова! Значит, наш человек! Чужих я не пущу!» — сказала мне. «Свой» Попов кипятился по поводу учебника, потому что его туда не включили, обещал выступить с разгромной речью, но рассказал лишь, как летал в Париж на книжный салон и как его там восторженно принимали какие-то очередные парикмахерши. Почему-то, рассказывая о своих успехах у читателей, Попов всегда приводит в пример женщин этой профессии. Выступала финка, рассказывала о книгах, сделанных из живых журналов. Читала отрывки: героиня проснулась, посмотрела в окно, сходила в туалет, умылась, выпила кофе, поболтала с подругой по телефону, вышла в Сеть, написала несколько писем, снова выпила кофе… Это, дескать, жизнь, это интересно и находит читателей. «А вы уверены, что это имеет отношение к литературе?» — спросил я. Финка ответила туманно. Ведущая конференции поддержала докладчика: это модно, прогресс, есть спрос на такие книги и тому подобное. Шел с конференции домой и подумал: а почему нет? Я же имею нахальство вести дневники и печатать их. Чем мой мир интереснее мира молодой женщины, живущей в Финляндии на пособие по безработице?.. 2 ноября 2006 г. Сегодня сделал небольшой доклад с названием «Другой Булгаков» в Пушкинском доме на международной научной конференции «Михаил Булгаков в ХХI веке». Основа доклада — моя статья для «Невы». Суть в том, что литературоведы превратили удачливого М. А. Булгакова в страдальца. Исследователи творчества Михаила Булгакова часто повествуют о жизни писателя в трагических тонах, замалчивая его успехи и возводя трудности в абсолют. Отношения Булгакова с властью, цензурой, Сталиным, наконец, представляются нескончаемой битвой таланта-одиночки с репрессивной машиной, гордой атакой Мастера на стальные лопасти коммунистических мельниц. Скажем, тому факту, что Сталин, поинтересовавшись в телефонном разговоре: «Мы что, вам очень надоели?», не поддержал желания талантливого писателя выехать за границу, придается исключительно негативное значение. А тот факт, что уже на следующий день Булгаков по протекции Сталина получил место режиссера в лучшем театре страны — у Станиславского в столичном МХАТе — и приличный заработок! — никак не комментируется. Как и сам звонок первого лица государства «писателю-белогвардейцу». Сказать, что сатирика Булгакова обижали и притесняли сверх обычного, цензурного, было бы неправильно. Наоборот, можно удивляться, как его — талантливого драматурга и писателя, чьи произведения при жизни издавались и ставились не только в СССР, но и заграницей, а сам он был окружен неказенной славой, красивыми женщинами и яростной критикой, — как его пронесло мимо репрессий, и он умер своей смертью в возрасте сорока девяти лет. Вопросов не задавали. Что это — пренебрежение классических литературоведов к выскочке-самоучке, коллективное онемение от перпендикулярного взгляда или просто согласны? 4 ноября 2006 г. От Гурьевой-Стрельчунас: Дмитрий Николаевич, давно нет от Вас вестей, жаль. Как Вы поживаете в преддверии зимы? В понедельник — на работу, в бесконечный поход за знаниями… Мы отметили Лизе 11-летие. Она теперь такая важная и серьезная, и всех поучает, всем объясняет, как надо жить. Видела рекламу одной из паломнических служб — редко, но бывают поездки на Украину с заездом в Борки. Давайте вместе? Ждем новостей, Ира и Лиза. 5 ноября 2006 г. Гурьевой-Стрельчунас: Ирина, здравствуйте! Виноват — давно не писал, но сегодня в Андреевском соборе во время службы вспомнил вас с Елизаветой — пришел домой, там письмо. Много работал, менял кадры, часто ходил на службу, занимался текучкой и проч. Поехать в Борки и отслужить панихиду на месте гибели наших прадедов было бы хорошо. Может, узнаете, что и как? И напишите, чему учит Елизавета, — это очень интересно. Не забуду Вашу помощь летом! Дмитрий Каралис 6 ноября 2006 г. Сегодня на деньги от продажи «крымского поместья» купили у Андрея Громова «Мицубиси-галант». Громов сам предложил, узнав, что я подыскиваю машину. Машинка хороша, стильная, мощная. Я бы ездил на замечательной юркой «Оке», которую нам отдала тетя Ната, но никакого респекта на дорогах и от сына. «Ауди» мы продали еще весной, деньги Ольга сложила в коробочку, но мы брали оттуда, и пришлось немного занять у тещи. Надеемся выехать на японке в Скандинавию. 9 ноября 2006 г. От Гурьевой-Стрельчунас: Дмитрий Николаевич, я узнала о поездке в Борки! Там восстановлен маленький храм, священник живет в 30 мин от храма. Открывают его утром для службы и когда приезжают путешественники. Построена небольшая станция в стиле тех времен, когда произошло крушение. Поездки организует паломнический центр при Храме Спаса Преображения Патриаршего подворья в Переделкино. Стоимость — 3500 + проезд в поезде. Ваши московские знакомые, Лизочка и Ирина. Можете нам позвонить, а то нам звонит только гневный Лизочкин папа и скандалит. Пока. Мы. 15 ноября 2006 г. В «Литературной газете» — дискуссия к столетию со дня его рождения Брежнева. И я отписался. Вот фрагмент: Национальный герой? …Плохое быстро забывается, а мифы о добрых богатырях живут долго. Не удивлюсь, если со временем Леонида Брежнева возведут в ранг национального героя. А что? Собранных земель не раздавал, в империи царили мир и порядок, мы были первыми в космосе, балете, хоккее, оружии, добыче нефти и газа, производстве чугуна, стали, угля, алюминия и книг. Некоторые показатели можно оспорить, но не общий фон. Мир сохранил? Сохранил! Народ сберег? Сберег — от голода не умирали, не бомжевали, по мусорным бочкам не шарились, тунеядцев не было, бездомные дети в подвалах не жили, жилье давали бесплатно, нация прирастала, а не убывала. Что еще требуется от лидера государства? Чтобы умел на коньках кататься и в теннис играл? Извините, это из другой оперы. …У нас на даче стоит цветной телевизор «Радуга», сделанный в брежневские времена на советском заводе. Этому аппарату четверть века. Но чем в принципе зарубежный «Самсунг» лучше моей советской «Радуги»? Что в одном телевизоре картинка плохо пересекается с реальной жизнью, что в другом. И так же как во времена брежневского «застоя», тянет иной раз обратиться к врачу «ухо — глаз». 20 ноября 2006 г. Вечер, посвященный 90-летию Михаила Дудина. Приехала дочь — Елена Михайловна из Москвы. Пригласили артистов, телевидение. Даниил Аль рассказал, как он познакомился с поэтом на Ленфронте в 1942 году. Глеб Горбовский прочитал стихи, сочиненные в память М. Д. Горбовский сказал, что первую книгу Дудина «Переправа» увидал в 1948 (?) году в книжном шкафу, в котором он прятался, когда сбежал из колонии. Шкаф стоял в школе, где его отец работал учителем. Потом выскочил Рубашкин и торопливо рассказал, как исключали из Союза писателей Ефима Эткинда, и Дудин якобы тоже участвовал в этом исключении. А потом Дудин съездил в Италию, куда перебрался исключенный Эткинд, и они поговорили хорошо. Вернувшись из Италии, Дудин первым делом приехал к Рубашкину — сообщить, что ему стало легче после прощения Эткиндом. Затем, опасливо поглядывая на дверь, словно опасаясь чьего-то прихода, Рубашкин быстро огласил старинную эпиграмму Дудина на Ивана Сабило, который уже несколько лет живет и работает в Москве. 21 ноября 2006 г. Напечатал в «Невском времени» критическую статью «Время читать или бремя читать?» — о подготовке к Книжному салону, который пройдет в Ленэкспо 24–26 ноября. Пишу о том, что принципиального отличия книжной ярмарки от ярмарки оружейной или сельскохозяйственной в наше время нет. Главное, найти покупателя на товар, заработать больше денег. …Если строчки всех детективно-криминальных и бандитских романов, выпущенных нашими издательствами за последние годы, вытянуть в одну линию, то она дотянется до Солнца. И что? Мир стал лучше, людям стало легче жить? Сомневаюсь. Душу человека переворачивают простые слова, а не миллионы километров мата и похабщины. Льготы, которые бюджет предоставляет такого рода книжной продукции, были бы уместнее в поддержке литературы, а не макулатуры. Почему налогоплательщики должны радоваться тому, что их деньги идут на неправедные цели и обогащают морально незрелых людей, я не понимаю. Зайдите в любой книжный магазин и обведите взглядом полки — всё, что вы увидите, производится при нашей с вами финансовой поддержке, включая кулинарные рецепты и советы, как побыстрее стать стервой. ‹…› Авторитет писателя как духовного лидера сведен нынешней системой «книжного бизнеса» к нулю. О чем духовном, сокровенном, таинственном может поведать читателю бригада литературных рабов, притаившихся под псевдонимом Марья Дракулова или Дуня Марафетова? Соболев быстро откликнулся в этой же газете под рубрикой «Минуточку внимания!». Нахвалил будущий Книжный салон и рассказал, как хорошо там будет петербургским писателям. Думаю, обиделся. Сказали, он отвечает за это мероприятие, которое я заранее покритиковал, листая буклет салона. 22 ноября 2006 г. В «АиФ» СПб вышло большое интервью со мной. Ничего хорошего от таких публикаций ждать не приходится. Зависть толкает людей к вредным поступкам. Но… Пустячок, а приятно. Пока приятно. 2 декабря 2006 г. Ездили с Ольгой на два дня в Финляндию — опробовали машину. Остановились в гостинице на окраине Иматры, которую нашли чудом — лил дождь, темнота, незнакомые дороги, людей не видно, машины несутся мимо, никто не останавливается. Ольга несколько раз созванивалась с хозяйкой — та на плохом русском пыталась объяснить, куда надо ехать. Уехали к черту на кулички, в другой конец города — дальше только лес. Каким-то чутьем я соотнес карту с окружающей реальностью и поехал… У будки, где продавали сосиски в тесте, толпились финские мужики — они и подсказали, где эта улица, где этот дом. Старый двухэтажный барак. Со всеми удобствами. Хозяйка — литовка. В советские времена работала на Игналинской АЭС оператором. Большая комната, отдельная кухня, отдельный туалет. 25 евро в сутки с завтраком. У хозяйки черная лесная лайка, она водит ее в лес на поводке, «чтобы стачивались когти». Спрашиваю хозяйку: «Как вам здесь живется?» Подумала: «Хорошо. Но скучно…» Накупили подарков к Новому году. Когда были в универмаге, позвонила Марина, они благополучно приехали с юга. В «Дьюти-фри» на границе накупили алкоголя — на подарки и к праздничному столу. В России качественный алкоголь — проблема! Дожди и сырость, темно. В Финляндии — белые туманы над Вуоксой. В районе финской границы (очевидно, чтобы запутать врагов, шпионов и диверсантов) на российской территории почти полностью отсутствуют внятные дорожные указатели. Машина экзамен сдала. Будем ездить. 11 декабря 2006 г. Снега нет, температура плюс 10. Теплая плюсовая погода держится два месяца. Побиты все рекорды аномально теплого декабря. В лесах появились грибы: лисички, опята, поганки. Алешин зовет в грибную экспедицию на Карельский перешеек — искать боровики. Ему кто-то сказал, что появились. «Ага, сейчас! — говорю ему. — А медведи-шатуны? Забыл про таких? Им никак не улечься на зимовку, они бродят по лесам и со злости дерут людей. Не, не поеду! Боюсь…» Я не боюсь, просто не расстаться с Гоголем, которого читаю, лежа на диване. Вскакиваю лишь затем, чтобы извлечь из классика цитату и погладить Белку. Впрочем, глажу ее постоянно — спущенной с дивана рукой. Не собака растет, а просто чудо — любимица всей улицы. «Мертвые души»: «Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное, как день, всё проникнутое согласием и мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: „Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!“ Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываниями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая Бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни». Город в новогодней иллюминации: деревья на Адмиралтейской набережной стоят в дымке гирлянд: сиреневых, фиолетовых, розовых… Гурьевой-Стрельчунас: Ирина, здравствуйте! Давно не писал — закрутился, как всегда. Не знаю дня, чтобы сесть и, мечтательно глядя на звезды, подумать, елки-зеленые, о вечном или каких-нибудь приятных пустяках. Целыми днями: тра-та-та, тра-та-та, скрип и рокот текучки. Если озарит некая светлая мысль, то тут же ее накроет гипсом текучка, и лишь к концу дня вспомнишь, что была такая мысль, да, была, и надо бы встать и записать ее в дневник, но… лень, глаза слипаются, да и новая мыслишка отвлечет от намерения. Вот получил месяц назад у отца Константина благословение на новый роман, да шиш — пока только отдельные эпизоды, не расписался. Читаю «Мертвые души» — как в первый раз! Да еще по книге, изданной в 1947 году, там синтаксис времен Николая Васильевича, прямая речь не через тире с абзаца, а с кавычками, что меняет восприятие текста. И размер страницы продолжительный, и фраза видна вся сразу, а не клочками, как в книгах малого или среднего формата (специально взял издание 1968 года и сравнил). Размер строки влияет на восприятие текста. Зощенко можно вложить в малый формат, а Гоголя нельзя — знаю по издательскому опыту, на себе прочувствовал. Извините, заболтался и не сразу спрашиваю, как ваши дела. Так как же они? Что Лизочкин папа? (Ударение на второй слог.) В родной Франции или на нашей территории? Продолжает ли Елизавета учительство и проповедничество? Посоветуйте ей с точки зрения зрелого марксизма-ленинизма и недозрелого ницшеанства комментировать мультики или сериалы. Может получиться забавно, да и развивает! И передайте, пожалуйста, привет от дяди „Димитрия Николайевича“. Если вновь увидимся на море, научу ее еще одному стилю, секретному — «гидросамолет» называется, только для разведчиков и Джеймсов Бондов: будет нестись над водой с ревом, как мой герой водопроводчик Кошкин из фантастического рассказа «Кошкин в древнем мире». Не читали? А зря! Я до сих пор получаю отклики, да и сам читаю, если совсем скучно станет. А что Литва? Что пишет генеалог Лена? Не обнаружились ли еще прямые родственные связи между Стрельчунасами и Каралисами? Может, Вы моя пятиюродная кузина, а Ваша славная дочка — моя шестиюродная внучатая племянница? А что? Я бы вас любил обеих еще сильнее — как подарок судьбы на старости лет. Как ученики — дети богатых родителей, не очень наглеют? Если будут наглеть, пугните их дарвинизмом и новыми открытиями ученых, из которых следует, что человек не только произошел от обезьяны, но при определенных обстоятельствах может вернуться к этому виду в одну ночь: просыпаешься, хвать себя за грудь — а там шерсть; и везде шерсть. Зато в школу не надо. Ну, заболтал Вас совсем. Пишите. Ваш Дмитрий Каралис. От Гурьевой-Стрельчунас: Здравствуйте уже! Спасибо за письмо, рада, что обнаружили себя, как сказали бы мои русскоговорящие ученики с французскими корнями. Они поживают неплохо, вчера вот потешались над моим русским акцентом. Я им пригрозила шерстяным покровом на всей поверхности тела, по-моему, не поверили. Что же, подождем, проверяя теорию практикой. Мы с Лизаветой засобирались в Питер на праздники. Если получится взять билет, а цены удивляют, то, не дожидаясь моря и солнца, можем встретиться под снегом и дождем. Мы будем у родственников на пр. Славы, дату сообщу после покупки билетов. Кратко о нас: Папа, с ударением на третьем слоге, почтил нас своим 7-дневным присутствием, обсмердил — как писал Иоанн Кронштадтский — наши души и благополучно отправился в сытую Францию праздновать Рождество с выходкой из Балтии. Нам строго-настрого наказал и думать забыть о возможности приезда в гастрономический рай, т. к. место наше занято. Ну и хорошо. Желудок в ужасе сокращается, стоит лишь вспомнить о гигантских объемах пищи, поглощаемой во время семейных застолий. Лена, генеалог из Вильнюса, прислала результаты поисков — нашла даже прапрапрародителей. У них красивые имена — Элзрозина, Элеонора, Стефан, Иосиф, Юстин, Филипп. Жалко, что ее исследование закончилось лишь нахождением данных, ничего не известно об этих людях. Какими они были, как жили. Стоит оставлять дневники для потомков или хотя бы хранить письма. Найдут прапраправнуки такие записи, удивятся мудрости древних людей, порадуются, что на свет появились не от капустного семени, а от семьи с историей, глядишь, им проще жить станет. Вот даже Лиза радуется, что у нас есть знакомый Каралис. Она, путаясь в родственных связях, давно решила, что Вы представляете одно из ответвлений нашего рода. Устами младенца… Лена предлагает свои услуги в дальнейших поисках, я немного притормозила ее пыл — это не совсем дешевое занятие. Хотя можно было попросить ее поискать вширь. Так мы бы быстрее обнаружили степень родства. Лиза потеряла школьный дневник — не жалко, он красен от двоек. Собралась вести новую жизнь, под лозунгом: сдадим удовлетворительные знания на хорошо и отлично. В связи с этим весь вчерашний вечер под присмотром Лизочки я клеила елочную игрушечку Петрушечку — задание по труду. Ребеночку понравилась мамина работа. Учительнице тоже. Поставили 5. Вот такая она лентяечка, Ваша возможная шестиюродная племенная внучка. До встречи. Мы. 12 декабря 2006 г. Смольный срочно требует смету на ремонт Центра! Оказывается, Матвиенко давно откликнулась на наше письмо и выделила 500 тыс. к десятилетию Центра, которое будет в мае следующего года. Но бумаги залежались, чиновничьи жернова вращаются медленно, и вот, после моего повторного письма-напоминания, чиновникам накрутили хвоста, и они хотят скинуть мне полмиллиона рублей под самую «елочку». Чтобы я в темпе провел тендер, нашел заказчика, сделал ремонт и отчитался. За оставшиеся две недели! Я что — сумасшедший? Или они с ума посходили? Я позвонил в Комитет по печати. «Срочно! Срочно! Иначе деньги пропадут! Дело на контроле у губернатора!» — «Да пусть они лучше пропадут, чем я в тюрьму сяду за бюджетные деньги! Нельзя ли перенести финансирование на первый квартал следующего года?» Судя по тому, как со мной разговаривали, всыпали им крепко! Проспали ребята, а теперь хотят выпихнуть деньги из своего ведомства и отчитаться. Нет, сказал я, так не пойдет. Я буду вынужден поблагодарить губернатора за заботу, изложить свои соображения и оставить решение вопроса на ее усмотрение. На другом конце провода чуть ли не зубами заскрипели. Попрощались со зловещей вежливостью. 17 декабря 2006 г. В Ливане дело идет к гражданской войне. Саша Мелихов уверен, что война и смута в Ливане инспирированы Израилем и потирает руки: «Гениально придумано!» Несколько дней назад Максиму пришло письмо с просьбой погасить взятый кредит. Максим говорит, что у него украли паспорт и взяли кредитов на 350 тысяч. Мы стоим на ушах. Максим уверяет, что ему бояться нечего — фото в банке не его и всё такое прочее. Кредиты обнаружились в трех банках, это пока. Учитывая кредиты, которые набрала Марина со своим Даней, настроение тяжелое. Всё делается, чтобы соблазнять молодежь: предложения о кредитах без всякого залога — на каждой водосточной трубе. Даже такие: «Помогу взять безвозвратный кредит! Звоните…» Спросил всезнающего зятя Скворцова, почему раздают деньги налево и направо? Саша махнул рукой: «Денег у банкиров столько, что они не знают, что с ними делать. Вкладывать в экономику никто не хочет, в торговлю не сунешься — все поделено, так хоть на процентах заработать…» Егора Тимуровича Гайдара чуть не отравили. Он выступал по телевизору в передаче со Сванидзе, испуганный. Рассказывал, как попил чаю с булочкой в ирландском отеле, и ему сделалось дурно — лежал в номере больше часа, потом ему позвонили устроители конференции и спросили, не забыл ли он, что должен читать доклад о том, как 15 лет назад он был премьером и разваливал советскую экономику. Спросили, наверное, другими словами, но суть та же. 25 декабря 2006 г. Звонил в Смольный нашему куратору Соболеву, еще раз объяснил, почему отказываемся от денег на ремонт в этом году. Попросил принять все меры, чтобы деньги не пропали. В ответ холодок. «Вы должны были сами беспокоиться о своих деньгах, а не ждать, когда вам напомнят». «Я и напомнил». «Надо было раньше это сделать! А теперь придется отменять распоряжение губернатора, ждать, пока выйдет новое…» Придется ехать отставляться, чтобы снять напряжение. Вроде и не виноват, но они хотят, чтобы я чувствовал себя виноватым: «Мы по вашей просьбе выделили деньги на ремонт, а вы, неблагодарный….» Не зря привезли из Финляндии выпивку. 27 декабря 2006 г. В «Роман-газете» вышло повествование в рассказах «Чикагский блюз». Рекомендовал Юрий Поляков, член редсовета. «Роман-газета» расходится по библиотекам страны, в столицах ее почти не знают. Директор «Р-Г» — писатель Юрий Козлов, его книгу «Колодец предков» прочитал с интересом. Он сын нашего питерского писателя Вильяма Федоровича Козлова («Президент каменного острова», «Георгиевский кавалер», «Волосы Вероники», «Карусель» и многого др. Был очень популярный и тиражный автор. Сейчас его почти не печатают — издательская мода изменилась.) Несколько лет назад В. Ф. пытались грабить в собственной квартире на улице Маяковского — усадили в кресло, кололи ножом, чтобы он сказал, где хранятся деньги. Вильям Федорович вырвал нож, порезал двоих бандитов, разбил табуреткой окно, бился с бандюгами, как лев, одного едва довезли до больницы. Задал им трепку. Вот это, я понимаю, писатель! Они пришли втроем, с девицей, под видом заключения договора на его книгу с прибалтийским издательством. Вот и заключили… С Вильямом Федоровичем мы часто разговариваем по телефону — он мальчишкой прошел все невзгоды войны, сейчас на лето уезжает в деревушку под Великие Луки, пишет каждый день и живет крестьянским трудом. Дал почитать мне «Злые сказки» — ни один журнал из либеральных не возьмется такое опубликовать. Что и подтвердилось: Володя Шпаков из «Невы» сказал, что это не их формат. 29 декабря 2006 г. Были с бухгалтером в Смольном. Охранники при входе и бровью не повели, когда мой портфель, набитый бутылками, проехал через просвечивающее устройство. А если там коктейли Молотова? Ирина понесла сдавать папки с годовым отчетом, я побрел по кабинетам. Зашел к Лукину, попили кофе, потрендели. Подразгрузил портфель, попросил передать напитки пострадавшим, замолвить словечко, чтобы ремонтные деньги не пропали. «И чего они полгода клювом щелкали? Деньги давно выделены, а нам ничего не сообщили!» Женя сказал, что в Смольном бардака не меньше, чем в других местах. Поздравил его с наступающим Новым годом. Лукин обещал держать меня в курсе событий, проводил до второго этажа, церемонно раскланиваясь по дороге с разными пузатыми мужиками. «Это генерал такой-то, — шептал мне, — служил в нашей управе…» На самом выходе встретил Сашку Андреева из Мастерской молодой прозы времен Кутузова. Поболтали. Он советник председателя какого-то комитета. «И в чем твоя работа?» Глаза у Сани хитро заблестели: «Советы даю! С кем иметь дело, а кого на хрен посылать… — рассмеялся. — А ты с чем пожаловал?» Я махнул рукой: «Прогибался, отставлялся, непонятно за что…» — «Ну, это святое дело. Надо, надо… Как Максим, как Ольга?» В воспоминания литературной юности сползать не стали, обошлись общими фразами. Сашка вспомнил лишь, как его маленькая дочка Ксюша произнесла свое первое в жизни предложение: «Подумаешь, Каралис!» И рассмеялся. Вдруг задумался: «Слушай, у тебя есть „Ока“»? — «Есть. Ольгиной тетке, как ветерану выделили, она мне передала по доверенности». Сашка захохотал: «Значит, это ты меня в прошлом году на Невском подрезал? Я еду, вдруг „Ока“ с левого ряда догоняет, смотрю — ты, такой важный сидишь, ни на кого не смотришь, потом „фьють!“ передо мною в правый ряд. Я еще думаю: ты или не ты? Значит, не ошибся! Ты и сейчас на ней ездишь?» — «Ездил бы с удовольствием, да никакого уважения на дорогах, и сын конфузится. Сейчас на „мицубиси-галант“…» — «Ну, это другое дело!» — похвалил Сашка. Я умолчал о возрасте машины, чтобы не разочаровывать приятеля. Расстались. Сашка писал неплохие короткие рассказы. Помню, дал мне пачку из сорока (!) штук. Два из них до сих пор помню: «Халтура» про сантехника, второй — про женщину, которая работала в газетном киоске и нашла свою судьбу. 31 декабря 2006 г., воскресенье. Час назад голодная Белка съела половину блюда с заливным судаком. И лежит в уголочке, переживает свою вину. Не сдержалась. Мы морили ее голодом — для лучшей дрессировки — по совету Марии Семеновой, автора «Волкодавов». Маша сказала, что своих стариков-подобрышей она только через голод хорошим манерам научила. По наводке Марии свезли Белку в пригородный питомник, где сказали, что работы с ней будет много — она себе на уме и боязливая. По типу — хозяева ей по барабану, главное, самой уберечься. Мы рассказали о трудном детстве. Нам велели не кормить две недели, потом приезжать. Мы с Ольгой переглянулись: как это не кормить две недели? Не бойтесь, она зверь, а зверь может без пищи и месяц обходиться, сказали нам. Надо довести ее до такого состояния, чтобы она только о еде думала, голодные лучше всего дрессируются, даже безнадежные тупари и трусы. Ладно, думаем, попробуем. На сегодняшний день, перед тем как сожрать заливное, Белка не ела дней десять. Это была вторая попытка введения ее в голодовку. Первую мы не выдержали на пятый день. Привезли Белку к дрессировщице, та покачала головой: «Толста. Голодного блеска в глазах нет. Последнего ребра не вижу. Еще голодайте!» Мы уехали с сомнениями и покормили в тот же день — отчаялись и сильно засомневались в правильности такой методы. Решили бросить эксперимент и дрессировать своими силами — больно тоскливый вид был у Белки. Она словно укоряла нас: вот, прибилась к людям, думала, они меня любить будут, а они даже кормить перестали… Куда мне теперь деваться? Обратно к столбу, под сараем жить? Но Маша убедила нас, сказала, что все собаки — артисты и придурялы, только так и надо поступать, расхвалила дрессировщицу, чьи овчарки снимались в ее фильме «Волкодав». Ладно. Снова заголодала наша Белка. Опять привезли к дрессировщице. «Голодного блеска нет! Еще дней десять голодайте!» Едем обратно, Ольга со слезами говорит: «Она в детстве наголодалась, когда щенком по канавам и лопухам от злых людей и собак пряталась. Зачем нам эта дрессировка! Мы же не волкодава для охраны брали, а подобрали для любви…» — «Давай еще немного попробуем», — говорю, а у самого тоже горло сжимает. Белка свернулась на заднем сидении клубочком, дремлет, но ушки на макушке. Приехали домой, она заливное и сожрала, встав лапами на стул. Ольга вошла в кухню — Белка метнулась под стол. Теперь Ольга варит ей кашу с потрохами — конец голодовке. Пойдем с ней на общий курс дрессировки — на пустырь за Армянским кладбищем. От Владимира Илляшевича: С Новым Годом и Светлым Рождеством Христовым! Покоя в душе мятущейся, легкости в сердце и радости нового творения! Перед тем, как писать тебе, поставил 47 арию «Страсти по Матфею» Баха. Умилительная вещь. Ты знаешь, я не люблю соплей, и умиление есть умягчение сердца в ожидании спасения человеческого. Моя «главная» икона, что в кабинете, именно «Умиление Божьей Матери», ожидающей Рождения Христова во спасение нас, грешных и болеющих страстями. Если послушаешь баховскую 47-ю, то поймешь, отчего ее любил Тарковский. Очень советую. Недавно вернулся из древнего Минска (Менск на Немиге!). Был на съезде Союза писателей Беларуси, куда пригласил председатель СПБ Николай Чергинец, он же — 7-й по ранжиру политик в государстве. Кажется, белорусы помешались на чистоплотности. Я намеренно прошел 3 километра тротуаров между ухоженных, стриженых газонов в поисках хоть одного окурка или кусочка бумажки. Тщетно! Более того, родному Таллину и, тем более, Риге и близко не стоять с Минском по чистоте, ибо в белорусской столице даже стены обычных домов моются и сверкают чистотой. Они таковы и во двориках. Минск таков, просто таков. Матушка моя, покойная, наполовину эстонка и немка, была медичка и тоже считала чистоту большим достоинством. Оттого, видно, и для меня это свойство столь важно. Второе, что заметил: Минск будто на /  — молодежный город, лица все — молодые, радостные. Господи, до чего же хороши славянки! Убедился еще раз, что пресса всё врет про Лукашенко. Он на самом деле народом любим. Более того, подумалось, Лукашенко жизнь за своих белорусов отдаст. А это — главное для политика (как ты думаешь, Ющенко за украинцев жизнь отдаст?). Молодежь (студенты!!!) Лукашенко критикует главным образом за то, что он не готовит себе замены на случай всякий (и вообще — «хотим перемен»). Впрочем, «ниспровергателей» нет. Любят они Лукашенко с его крестьянским произношением. И слава Богу. Есть хозяин в доме. Мне-то, монархисту, это близко и понятно. Намеренно пошел на Центральный рынок. Был ошеломлен — есть всё! Народ, оказывается, трудится. Одних колбас сырокопченых — более 30 видов. Куры — свои, а не Буша. Торговки добры, внимательны и спокойны. От чувства счастья, обалдевший, купил два кило белорусского сала и конфет на 30 евро, что для белорусов — значительная сумма. Но, по сути, эти евро им не нужны. Выступил на съезде с кратким словом. Суть его — в пушкинском слове; поэт о себе сказал: «…был эхо русского народа», в чем состоит весь выдуманный трепачами от литературоведения «секрет» Пушкина. Заметим про себя, Дим, что Александр Сергеевич считал себя просто «эхом» и, более того, эхом не какого-то абстрактного народонаселения, а именно русского (!) народа. Думаю, что Шевченко тем и люб, что он — эхо украинского народа. Или Колас, Мицкевич (последний, кстати, не поляк, а белорус) — эхо белорусского народа. Посмейся в глаза, русский писатель Каралис, любому, кто будет искать секреты гениальности того или иного писателя/поэта вне его народа. Не может древо расти без корневой системы. Но в том-то и состоит парадокс культуры и литературы, что без взаимосвязи с другими национальными культурами и литературами оно, древо, засыхает, чахнет и умирает. Евгений Евтушенко за восемь лет, прожитых в США, ничего не создал. А я так люблю его стихи: «…И облака, словно белые кони, мчатся над Сен-Женевьев-де-Буа». Спрашиваю его как-то на «достоевском» сборе в Москве: «Евгений Александрович, ныне в России — демократия, вами любимая, может, вернетесь в Россию?» Слышу в ответ: «Володенька, не вернусь, я так в детстве голодал!» Я уж захотел ему в лицо рассмеяться, да тогдашний (в 2004 году) ректор Литературного института Сергей Есин (вот уж ехидный!) подмигнул мне и говорит: «Женечка, дорогой, поешь, вот здесь тебе и красная икорка, и черная, и севрюжка — белая и свежая!» Поразило, что обладающий звериным чутьем Евтушенко в словах Есина иронии не учуял. Возможно, Евгений Александрович в своих американских весях, растерял «корневую систему» и нюх. Больно и за председателя мятежного «Союза белорусских писателей» Алеся Пашкевича, «борющегося» с Лукашенко. «Дурак» Пашкевич, хоть и доцент белорусской филологии — создал «запасной аэродром» где? В Литве. У «америкосов». Господи, спаси его душу! Как епископ, уехавший от своего народа, теряет сакральную власть над церковным народом, так и писатель теряет свою кровную связь с народом, когда уезжает от него прочь. Вот какая штука. Оттого я и поддержал «официозный» Союз писателей Беларуси не из-за того, что его Лукашенко любит, а потому, что СПБ видит свою миссию не в политической, а именно в литературной области. Председатель его — Чергенец Николай Иванович — хоть и политик, но все же человек чести. А Вы, сударь, знаете, что для нас: жизнь — Родине, а честь — никому! Твой всегда, Володя Илляшевич 31 декабря 2006 г. Владимиру Илляшевичу: Дорогой Володя, судя по письму, ты в хорошей литературной форме! Поздравляю! Используй момент и напиши какой-нибудь рассказ или повесть. Или начни роман. По крайней мере, задумай и набросай! Не шучу! Что касается вранья о Белоруссии в наших газетах и на ТВ — догадывался. Грандиозная ошибка — потерять братьев-славян, украинцев и белорусов. Только враги России могут ругаться с белорусами и не хотеть реального Союзного государства, которое на бумаге существует уже много лет. Насчет «эха» — согласен с тобой на 100 %. В Белоруссии не был с советских времен (с 1980 года), очень хочется — будет возможность, порекомендуй меня куда-нибудь, пожалуйста. Пишу сейчас большую вещь. Всё, что могу сказать. Не уверен, что получится, но пишу. Тянет, есть драйв. Обнимаю! Пиши! Всегда рад твоему голосу! Сейчас пойдем к всенощной и причастию. Твой Д. Каралис. Иероглифы на туалетной бумаге 2007 год 1 февраля 2007 г. Провели в Центре круглый стол между писателями и депутатами городского ЗАКСа от «Справедливой России». Народу собралось изрядно — заполнили весь Белый зал. Обсуждали нравственные проблемы в большом городе. Говорили об отсутствии справедливости. Выступило десять человек: И. Фоняков, В. Попов, И. Штемлер, А. Житинский, В. Шемшученко, А. Образцов, С. Андреев, депутат Алексей Ковалев… Досталось и городской власти. Я был ведущим. Говорили под диктофоны. Может, где-нибудь опубликуем. 15 февраля 2007 г. В «Невском времени» — новый фельетон «В России издали календарь разведчика-нелегала?» — о дурацких памятных датах, которые напиханы в перекидной календарь, изданный «Светочем». Вроде дня рождения министра финансов США, придумавшего бумажный доллар. Или немецкого ракетчика Брауна, создателя ФАУ-2. Роман с рабочим названием «Мертвые уши» прирастает случайно увиденными эпизодами. Отвлекает журналистика. После ухода Аркадия Соснова я стал обозревателем «Литературной газеты» по СПб. Почетно, интересно, но время съедает. 20 февраля 2007 г. Со Смольным идут сплошные непонятки. Мой новый бухгалтер Ирина (по совместительству работает в Союзе писателей) целыми днями перезванивается с Комитетом по печати и не может понять, чего они хотят — сметы на новый год всё время заставляют переделывать. То ли в Смольном мудрят (там новая девочка), то ли Ирина не тянет. Я пока принципиально не вмешиваюсь. Когда Ирина принимала дела у Л. Г., я предупредил, чтобы узнала всё, до мельчайших подробностей — как вести дела со Смольным, как сдавать отчеты, как составлять сметы. Это бюджетные деньги, а не членские взносы в Союзе писателей. Это две большие разницы, как говорят в Одессе. Сегодня сказали, что финансирование программы «Писатели — городу», возможно, передвинут на 4-й квартал. Весь год будем работать бесплатно, заплатят только в конце года. Если заплатят. А коммуналка, охранно-пожарная сигнализация, телефоны? Там в долг обслуживать не будут. Безумие! Штемлер советует сразу писать письмо Матвиенко. Я сказал, что хочу сначала написать Соболеву, у нас с ним отношения давние и неплохие. Штемлер говорит, что это ерунда — все чиновники перед лицом внешней опасности группируются и забывают о всяких неплохих отношениях. Не знаю, что делать. Может, наладится. 21 февраля 2007 г. Экономические репрессии продолжаются. Сегодня позвонили бухгалтеру и сообщили: «Мы посмотрели ваш отчет — вам нужно вернуть за 2006 год 103 тыс. руб. зарплаты (плюс % за пользование средствами по ставке Центробанка) на том основании, что в летний период — июль-август — мероприятия не проводятся, а деньги вы выплачивали». Ира правильно сказала, что это не зарплата, а вознаграждение по программе, выплаты по договору подряда, которые по письменным заявлениям работников выплачиваются равными долями в течение календарного года — так привычней. План выполнен, отчет сдан. И, судя по срокам, должен быть давно утвержден. Какие могут быть вопросы? Не знаем, не знаем, сказали ей, ждите письмо. И еще придется вернуть 30 тысяч за буклет Петербургского литературного фестиваля, который проводил Союз писателей (В. Попов), но финансирование шло через нас. Параметры буклета слегка отличаются от указанных в смете — число страниц на 4 меньше, зато бумага толще. Ирина в трансе. Я учу ее не бояться и не блеять в телефон, а разговаривать решительно и конструктивно. Мы не подчиненные Смольного, а партнеры — ведем программу, которую они по договору обязаны исправно финансировать. Никто, кроме нас, такую программу вести не может — мы ее придумали, создали Центр на пустом месте, пусть скажут спасибо и всё такое прочее. Ирина блеющим голоском: «Так может, вы с ними и поговорите?» — «Нет! Вы главный бухгалтер — привыкайте сами вести наши дела!» Позвонил зампредседателю Комитета по печати В. Соболеву. Насчет экономических репрессий он выразился так: «Ну, это не моя сфера ответственности…» — «Я вам личное письмо приготовил, сегодня вышлю». — «Высылайте…» 22 февраля 2007 г. В. М. Соболеву, заместителю председателя Комитета по печати: Уважаемый Владимир Михайлович! Не хочу писательского скандала, но он зреет. Посылаю Вам для знакомства с ситуацией сокращенный вариант письма для Матвиенко, которое было подготовлено с участием учредителей Центра — И. Штемлера, А. Житинского и Б. Стругацкого. ‹…› С полным к Вам доверием — Дмитрий Каралис. Проект письма к губернатору — в приложении. Получатель: Владимир Михайлович Соболев Прочитано: 22.02. 13:42. 23 февраля 2007 г. Сегодня Соболев сказал, что никакого письма не получал. Послал повторно. Звоню. — Да-да, посмотрю попозже. Дел очень много… В письме на имя Матвиенко я жалуюсь на замов Маниловой (она в отпуске): А. Воробьева, С. Серезлеева… Не исключено, что Штемлер прав и сейчас эта компания сидит за праздничным столом, выпивает и прикидывает, как бы побольнее дать по рогам этому жалобщику Каралису? 1 марта 2007 г. Нас сняли с охраны. Никакие гарантийные письма и отказы менять сигнализацию на новую в расчет не приняты. Полный беспредел! Пишу фельетон на эту тему. 2 марта 2007 г. Сегодня утром звонил Серезлеев из Комитета, бывший, как сказывают, налоговый полицейский, который подписывал репрессивные письма о возврате средств: «Сегодня к вам приедет наша проверка по выполнению мероприятий программы…» — «Какая такая проверка? — я прыгал на одной ноге, надевая брюки. — Мы отчет сдали в конце декабря, план перевыполнен на тридцать мероприятий!» — «Вы что, отказываетесь принять проверку комитета?» — «Нет, — говорю. — Ждем с распростертыми объятиями…» И еще наговорил ему разного, уже надев брюки и расхаживая по комнате — про дерьмовый буклет, который яйца выеденного не стоит, и про то, что по закону он должен был наш годовой отчет проверить в десятидневный срок, к 10 января! А не пудрить через два месяца мозги своими проверками. В комнату заглянула удивленная Ольга: «С кем это ты так?» — «Со Смольным!» — «Ничего себе!» У меня часто с утра настроение паршивое, лучше меня утром не трогать. Пришли три человека — нормальные комсомольско-чиновничьи лица. Сидели несколько часов, проверяли бумаги. Всё время выходили звонить своему начальству, консультировались. Написали заключение: «…При проведении мероприятий под руководством Б. Н. Стругацкого, А. С. Кушнера, А. Д. Балабухи, А. Д. Ахматова, В. Г. Попова, Г. С. Гампер, В. А. Лейкина, Ю. М. Шостакова, Г. С. Усовой, А. М. Столярова представлены отчеты о проделанной работе в разрезе кварталов 2006 г. Количество мероприятий соответствует календарному плану». Наши девушки говорят: «Не просто „соответствует плану“, а на тридцать с лишним позиций превышает! Почему вы об этом не пишете?» Они говорят: «Нас интересуют только плановые, за что вы деньги получали». Я прочитал акт, говорю: «За такое заключение вас в Смольном не похвалят. Нашли бы что-нибудь негативное…» Они промолчали, напустив на себя вид равнодушный и незаинтересованный. Несомненно, есть какая-то подлянка в этом благополучном заключении о проверке. Утром Наташа сдала под расписку в окошечко Смольного наше письмо Матвиенке. 3 марта 2007 г. Сегодня, во Всемирный день писателя, демонстративно закрылись. И. Штемлер, Ю. Рытхэу и А. Кивинов повесили на двери ЦСЛК символическую табличку «Закрыто». Постояли с флагами города у крылечка, сфотографировались, дали интервью журналистам. Писателей было человек семьдесят! Общий настрой: «Но пассаран!» Пусть господа из Комитета по печати принимают ключи, садятся на наши места и организуют литературную жизнь в городе. И всё такое прочее. Написал фельетон «Где ночуют писатели?» 4 марта 2007 г. Мой фельетон печатать, скорее всего, не будут. Соболев от меня бегает. Мобильный не берет, по городскому разговаривает отрывисто, словно сидит на бесконечных совещаниях и приходится для ответа наклоняться под стол. По письму мы так и не поговорили — словно его и не было. 7 марта 2007 г. Заметка в «Литературке»: Писатели пожаловались Пушкину 3 марта, во Всемирный день писателя, питерские литераторы провели акцию протеста против произвола городских чиновников, выразившуюся в символическом закрытии Дома писателя (Центра современной литературы и книги — ЦСЛК), созданного десять лет назад энтузиазмом Бориса Стругацкого, Ильи Штемлера, Александра Житинского и Дмитрия Каралиса. Этому предшествовало коллективное письмо от имени 27 известных питерских литераторов обоих творческих союзов на имя губернатора города В. И. Матвиенко. Писатели жаловались на волокиту чиновников Комитета по печати, которые вовремя не выполняют распоряжения губернатора о выделении средств на культурные проекты, в ответ на жалобы придираются к отчетности, выдвигают абсурдные финансовые требования и вообще, по мнению авторов письма, хотели бы видеть писателей в роли жалких просителей. В письме, в частности, указывается, что при таком отношении чиновников писатели решили отказаться от проведения IV Международного Петербургского литературного фестиваля „Невский проспект“, во время которого вручаются премии Н. Гоголя, А. Ахматовой, Н. Заболоцкого и С. Маршака. Причина — невозможность работать в атмосфере недоброжелательства с нынешними чиновниками Комитета по печати, которым поручено курирование фестиваля. С горечью говорилось и о том, что два чиновника (один из которых с недавних пор член Союза писателей) могут пустить под откос всё, что создавалось на протяжении десятка лет стараниями литературной общественности города. Так, например, их «усердием» деньги, обещанные губернатором города на ремонт помещений к десятилетию ЦСЛК, которое намечалось отметить в мае, до сих пор не выделены. И как следствие — помещения, в которых находятся книжный шкаф Михаила Зощенко, кресло-трон Бориса Стругацкого и другие раритетные экспонаты литературного музея, сняты с обслуживания вневедомственной охраной как не отвечающие современным техническим требованиям. Своими обидами на чиновников и тревогами за писательский дом поделились прозаики Андрей Кивинов, Илья Штемлер, Дмитрий Каралис, Юрий Рытхэу, поэтессы Галина Гампер и Татьяна Алфёрова, писатели-фантасты Андрей Лазарчук и Вячеслав Рыбаков. Закончилась акция прикреплением к дверям ЦСЛК символической таблички «Закрыто» и возложением цветов к памятнику А. Пушкина возле здания ИРЛИ РАН (Пушкинского Дома). Как отметил выступивший здесь перед коллегами Илья Штемлер, «во Всемирный день писателя мы пришли пожаловаться Пушкину на чиновников, и, думаем, он нас поймет…» О тревогах литераторов проникновенно говорил президент Санкт-Петербургского ПЕН-центра прозаик Юрий Рытхэу. Павел Маркин запечатлел писателей у бюста Пушкина, вознесенного на высокий гранитный постамент. Мы стоим вокруг него с флагами города, Александр Сергеевич смотрит на нас сочувственно… 8 марта 2007 г. Сайт ЦСЛК, новости: 8 марта, в Международный женский день Председатель Совета Федерации и лидер партии «Справедливая Россия» Сергей Миронов побывал в ЦСЛК в гостях у писателей. Писательский центр, одним из основателей которого он был десять лет назад, С. Миронов назвал родными стенами, и тепло поздравил женщин-писательниц с праздником. Состоялся обстоятельный разговор о современном положении в культуре, литературе, на телевидении. Сергей Миронов согласился вновь возглавить Попечительский совет ЦСЛК, который он уже возглавлял до своего отъезда в Москву. 9 марта 2007 г. Говорят, что чиновники Смольного распускают слухи, будто писатели специально тянули со сметами, чтобы устроить скандал и «отпиариться» перед выборами. «Деньги берут у нас — а дружат с Мироновым!» Говорят и о письме на имя губернатора. Хуже того: цитируют некоторые фразы из него! Как же оно у них оказалось?.. 13 марта 2007 г. Умер Гена Григорьев. Царствие ему Небесное! Хоронить будут в Сестрорецке. На похороны не поеду, прости, Гена, у нас тут такие дела… 14.03.2007 г. № 4/1600 Директору ЦСЛК Д. Н. Каралису УБЭП ГУВД С-Петербурга и Ленинградской области проводится проверка по обращению первого заместителя председателя Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации А. В. Воробьева (вх. № 880 от 06.03.2007 года). Учитывая вышеизложенное, на основании ст. 11 Закона «О милиции», прошу Вас предоставить заверенные копии бухгалтерских и иных документов, подтверждающих освоение бюджетных денежных средств, выделенных Вашей организации в соответствии с приложением 3 к Закону Санкт-Петербурга от 16.11.2005 года № 608–84 «О бюджете Санкт-Петербурга на 2006 год», статьей «Расходы на проведение „Центром современной литературы и книги на Васильевском“ мероприятий по программе „Писатели — городу“». Документы прошу предоставить исполнителю на руки в кратчайшие сроки. С уважением, За Начальника УБЭП ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области С. Н. Стороженко Подпись неразборчива. 15 марта 2007 г. Литературный фестиваль, которым руководит Валерий Попов, тоже оказался под угрозой. Проводить надо летом, а денег не обещают. В лучшем случае — в конце года компенсируют. Попов, почесав репу, присоединяется к борьбе, написал открытое письмо губернатору Матвиенко. 18 марта 2007 г. Андрей Балабуха ходил в ОБЭП на Захарьевской, давал объяснения о своей деятельности как руководителя творческой мастерской. Звонили Александру Семеновичу Кушнеру: «Вы действительно проводите семинары в ЦСЛК? А деньги Вам платят? А сколько?» Позор!.. 7 апреля 2007 г. Великая суббота. Зеленогорск. Забодался с Комитетом по печати, забыв о принципе, что спорить с властью, всё равно, что пиґсать на высоковольтные провода: и неудобно, и результат ясен. Мочат меня в печати, бьют и слева, и справа. Семь статей выпустили наши «независимые» газеты о том, как мы разворовывали в ЦСЛК государственные деньги — тратили на лампочки, туалетную бумагу, зарплату директору и бухгалтеру, а не на мероприятия. Но нигде не говорится, что все наши расходы утверждал сам Комитет, он же девять лет принимал отчеты. В Интернете волна негодования по поводу наезда на наш Центр. Пишут со всей страны и даже из-за рубежа. Клуб русских писателей в Нью-Йорке (президент Евгений Любин, бывший питерец) написал письмо губернатору. Шведский Петер Курман прислал письмо ей же. Все семинары, которые обитают в Центре, написали письма губернатору Матвиенко в защиту Центра, собрали живые подписи. Но есть и такие суждения: «Хватит писателям жить на халяву и сосать бюджет. Лучше бы о старушках подумали! Чего эти штемлеры, каралисы и житинские написали? Только Стругацкий, пока был жив брат, чего-то из себя представлял, а сейчас сдулся, как лопнувший шарик. Закрыть синагогу и делу конец!» Или: «…гнать ссаными тряпками эту питерскую блевотину!» — пишет некая Полярная Звезда Огурцова. 11 апреля 2007 г. Зеленогорск. Сегодня в «Литературке» вышел мой рассказ «Кронштадтские пупки» и небольшое интервью со мной о современной литературе с символическим названием: «Пора оставить наши распри». Но отношений с комитетом я не касаюсь. 13 апреля 2007 г. Петербург. Звонил С-в., сказал, что, по его сведениям, Смольный готов замять конфликт. Я должен покаяться, принести извинения и стать пай-мальчиком. И прекратить всякие бодания в виде заявлений моих сторонников, выступлений на «Эхе Москвы» (Штемлер и Юрий Рытхэу), и упаси меня Господь жаловаться дальше — в ПЕН-клуб, например, на «Радио Свобода» или президенту. Этим можно только все испортить. Власти этот конфликт не нужен. Я выслушал, поблагодарил за советы и сказал, что каяться перед чиновниками не буду, не в чем каяться. Могу только в глаз кому-нибудь засветить. Спросил, в каком качестве он мне звонит — приятеля или посредника с определенными полномочиями? «Это не столь важно, — сухо сказал С-в. — Можешь никак не реагировать и вообще, считать, что звонка не было». 16 апреля 2007 г. Как и назначено, звоню в городской ОБЭП, следователь говорит, что готовит постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в связи с отсутствием каких-либо претензий к нам по использованию бюджетных средств. Решение об этом было принято еще в пятницу, 13-го (!). Именно 13-го вечером мне звонил С-в. Спрашиваю, пришлют ли нам копию. Нет, постановление направляется только в адрес заявителя. Прошу зачитать результирующую часть и торопливо записываю на обороте тетрадки: «По результатам проверки финансово-хозяйственной деятельности Центра, проведенной сотрудниками УБЭП ГУВД СПб, признаков правонарушений, предусмотренных уголовным кодексом РФ либо кодексом об административных правонарушениях РФ, установлено не было». ………………………… Разослал по Сети письмо: «Проверка городского ОБЭП завершена. Информация, содержащаяся в заявлении А. Воробьева о необходимости проведения проверки, не подтвердилась. Никаких противоправных действий со стороны руководства ЦСЛК и его директора Каралиса Д. Н. не обнаружено. Благодарю всех за поддержку». Мне шлют поздравления. Наши сайты бурлят радостью. «Мы победили! Хрен им, а не ЦСЛК! Каралисовку голыми руками не возьмешь!» Но работать директором ЦСЛК уже не хочется. Не дадут работать. Будут унижать. Не простят наших открытых писем и митингов… Все говорят: молодец, ты победил чиновников! Теперь подавай на них в суд за клевету и подрыв деловой репутации! Говорили с юристом Юрием Соловьевым. Увы! Все статьи написаны тонко. Нигде не говорится, что я украл, а говорится, что «если мы не отчитаемся, то Каралису может грозить приличный срок за нецелевое использование бюджетных средств». «Может грозить» — это совсем другое дело. Вот такие иероглифы пишут наши чиновники. На казенной бумаге. В рабочее время. За наш счет. Адвокат Юрий Соловьев помогает нам совершенно без оплаты. Он сказал, что понятие «справедливость» ему тоже не чуждо, а расплатимся мы с ним своими книгами с дарственными надписями. Деньги он заработает на других клиентах. Его отец преподает в Политехническом, там же преподавал на соседней кафедре мой тесть. Юрий его помнит. Технарь по базовому образованию, но уже лет пятнадцать адвокатствует. Простой русский парень, невозмутимый, доброжелательный, обязательный. 25 апреля 2007 г. Два дня назад умер Ельцин. Заголовок статьи в «Петербургском часе пик», по поводу кончины первого президента России: «Не бог, не царь и не герой…» 26 апреля 2007 г. И смех, и грех! То грозят уголовным делом за растрату, то деньги суют: растрачивайте дальше! Вот прислали еще одно письмо: срочно шлите смету и забирайте 500 тыс. руб. на ремонт. Стоило большого труда написать сдержанное отказное письмо. Редактировали с юристом Соловьевым четыре раза. 3 мая 2007 г. Нас пригласили на встречу в Смольный. Поговорили. Согласовали текст сообщения для прессы. ВСТРЕЧА В СМОЛЬНОМ В Смольном состоялась встреча члена Правительства Санкт-Петербурга, председателя Комитета по печати и взаимодействию со СМИ А. Ю. Маниловой с директором ЦСЛК писателем Дмитрием Каралисом, соучредителем Центра писателем Ильей Штемлером и юридическим консультантом писательского сообщества Ю. Г. Соловьевым. Во встрече также принимали участие начальник юридического отдела Комитета О. В. Орлова и заместитель председателя Комитета по экономическим вопросам С. Г. Серезлеев. Конфликт, длившийся без малого четыре месяца, признан сторонами в общих чертах исчерпанным. С 10 мая ЦСЛК возобновил свою работу. Председатель Комитета по печати А. Ю. Манилова дала поручение восстановить финансирование программы «Писатели — городу» в полном объеме. Отчет Центра за 2006 год, из-за которого разгорелись нешуточные страсти, будет в ближайшее время доработан с помощью специалистов и представлен в Комитет по печати для утверждения. Церемония вручения премий Петербургского литературного фестиваля (им. Н. Гоголя, А. Ахматовой, С. Маршака, Н. Заболоцкого, Н. Гумилева.) пройдет 24 мая в рамках Петербургского книжного салона на Ленэкспо. В летний период будет проведен ремонт помещений ЦСЛК — деньги, на эти цели выделены губернатором В. И. Матвиенко. Вручение «АБС-премии» состоится в обычные сроки — 21 июня. (Невское время. 11.05.2007). 26 мая 2007 г. Зеленогорск. Родительская суббота. Потратил в церкви последние деньги, а вышел разбогатевшим. Нахожусь в раздумьях: ЦСЛК стал как чемодан без ручки — и бросить жалко, и нести тяжело. 15 июля у меня кончается десятилетний контракт директора. Если уйду, многие воспримут уход как поражение. И молва пойдет: наверное, претензии к нему были правильные. Как говорится, ложки нашлись, а душок остался. Но и забыть ради должности, как меня топтала чиновничья рать, не смогу. По питерскому «Радио России» читают мои рассказы про близнецов. Цикл называется «Дача». 13 июня 2007 г. Борису Стругацкому: Дорогой Борис Натанович! У меня в июле истекают полномочия директора ЦСЛК, кончается десятилетие. Хочу предложить на эту должность Житинского — смена на капитанском мостике. Уж больно я власти надоел, и она мне надоела в нынешнем составе. Но этот замысел прошу Вас держать между нами. Здоровья Вам! Ваш Д. Каралис От Б. Стругацкого: Дорогой Дима! Что ж, как будет, так и будет. Вам на месте виднее. Хотя «Каралис-центр» без Каралиса во главе… Как-то странно… ‹…› К сожалению, уже ясно, что на церемонии вручения премии меня не будет. Но уж постараюсь подать к сроку Речь и обеспечить подписи на дипломах. (Коля Романецкий этим уже занимается.) Всегда Ваш БНС. Б. Стругацкому: Дорогой Борис Натанович, забыл сообщить следующее: Вас разыскивает Комитет по культуре, хотят вручить Вам премию Правительства СПб за сценарий фильма «Трудно быть богом». Надеюсь, ничего не перепутал. Мобильный Ваш не дал, ибо энергичная тетя совершенно бесцеремонно пообещала приехать к Вам в больницу в ближайшее время и вручить полагающееся Вам. Сказал, чтобы связывались с Аделаидой Андреевной, телефон у них есть. Д. К. От Б. Стругацкого: Дорогой Дима! Я уже в курсе. Спасибо. А мобильник Вы не даете совершенно правильно! Двойное спасибо! Премия, как я понял, не за ТББ, а за исходный материал для фильма «Гадкие лебеди». Что, впрочем, несущественно. Всё пришлю с Романецким. Ваш БНС. 14 июня 2007 г. Зеленогорск. В «НВ» вышла моя статья «Живая душа автора „Мертвых душ“». Писал почти неделю: собирал материал, перечитывал Гоголя, сделал семь редакций. 17 июня 2007 г. «Новые известия»: Сегодня из Москвы в Александро-Невскую лавру была доставлена честная голова апостола и евангелиста Луки. У главных ворот делегацию под звон колоколов встретил митрополит Петербургский и Ладожский Владимир. Он же совершит молебен в главном храме лавры — Свято-Троицком соборе. Был в Лавре. На выходе, когда шел по садику мимо длинной очереди в собор, на меня снизошла благодать. Так легко сделалось на сердце, расплылся в улыбке, увидел цветы на клумбах, остановился, залюбовался. Подошла женщина в черном платочке, о чем-то хорошо поговорили, разошлись… Плохую погоду надо переждать, говорит Ольга. 21 июня 2007 г. Б. Стругацкому: Тема: АБС-премия Дорогой Борис Натанович, докладываю, что всё в порядке: речь Вашу прочитали, премии вручили, с кораблика никто не упал (лишь трезвый Д. Быков под щелчки фотокамер купанулся по своей воле у пирса напротив Кунсткамеры). Первый тост во время «Пикника на обочине» был за Ваше здоровье! Ваш Каралис. 22 июня 2007 г. В «Невском времени» — моя статья «Готовы ли мы к войне?» Вывод: нет, не готовы. Ни морально, ни материально. Если она случится, то грехи Сталина, якобы прозевавшего наступление фашистов и уничтожившего офицерский корпус, покажутся мелкой ошибкой, слегка отсрочившей взятие Берлина. 28 июня 2007 г. От П. Виноградова: Дима, как ты к Герцену относишься? 4 июля — 150 лет первого выхода «Колокола». Напишешь? Паша Виноградову: Нормально отношусь. Я сам теперь, как Герцен, только во внутренней эмиграции. Сроки и объем? 29 июня 2007 г. В Центре прошла нешумная поэтическая свадьба: Роман и Алина Кругловы, 18-ти лет от роду, поженились. Члены семинара «Молодой Петербург», которым руководит Алексей Ахматов. Читали стихи, кружились в танце. Вот и для свадеб сгодился наш ЦСЛК — ребята не забудут, где справляли. Написал об этом заметку в «ЛГ». 30 июня 2007 г. Зеленогорск. Поговорил с Ольгой о передаче дел Житинскому. «И тебе не жалко? Ты Центр с нуля создавал, дневал и ночевал там, сколько нервов ухлопал…» Я сказал, что жалко, но работать мне все равно не дадут. Будет сплошная нервотрепка. Могу разодраться всерьез. — Делай, как знаешь… Позвонил Житинскому. Сказал, что хочу остаться председателем Писательского клуба, заниматься теми мероприятиями, которые мне интересны, но денег у города не брать — только спонсорские. У меня 15 июля истекает десятилетний контракт, я бы дела и передал. — Ты кому-нибудь еще предлагал? — живо поинтересовался Саша. — Нет. — А что с финансированием? — Полный порядок. Восстановлено в полном объеме. Оставляю тебе три с лишним миллиона. Матвиенко дает полмиллиона на ремонт. Конфликт исчерпан. Есть иск в Василеостровском суде о защите чести и достоинства Воробьева — это когда мы упомянули его виновником закрытия Центра, но, думаю, он отзовет. И придуманный долг по коммунальным платежам — около двухсот тысяч. — А что за долг? — Придуманный, говорю. Дескать, в летнее время мероприятия не проводятся, а коммуналка оплачивается. Наш юрист Соловьев его отвергает — коммуналка во всем городе платится равными долями в течение года, даже когда летом не топят. Это пустяк. — А почему ты хочешь уйти? Я объяснил. — А Штемлер со Стругацким против меня не будут? — Я с ними поговорю. — Дай до завтра подумать. — Подумай. И так легко стало мне от этого решения… 1 июля 2007 г. Зеленогорск. Житинский смотался в Комитет по печати и согласился. 15 июля передача дел. Написал Саше письмо, попросил соблюсти несколько условий: выпустить фотоальбом, посвященный десятилетию Центра с фотографиями Павла Маркина (деньги на него в смете есть, я уже начал над ним работу), выпустить сборник «Автобиографии писателей Петербурга», материал для которого почти собран, и заплатить всем зарплату за полгода. Саша пообещал. У него появился азарт — он может перебраться из своего подвала на набережную Невы, с кабинетом, с залами. Сказал, что слегка изменит профиль — на первом месте будут книги, на втором — литературная жизнь. Он уже обговорил это изменение со Смольным — будут продавать книги своего и других издательств на выставке-продаже книг петербургских авторов. Чувствую, с Комитетом он сработается. 3 июля 2007 г. Зеленогорск. Пишу для газет. Некоторые темы выбираю сам, некоторые заказывают. Мои не протестные статьи печатают охотно. И платят неплохо. Изобретатели и приобретатели 30 июня День изобретателя и рационализатора Наш великий чудак Велимир Хлебников делил всё население земли на изобретателей и приобретателей. Советский Союз был страной изобретателей. Все от мала до велика что-нибудь изобретали: самонадевающиеся ушанки для армии, автомобиль-амфибию на базе горбатого «Запорожца», чтобы ездить по бездорожью на дачу, специальный состав для выведения двоек из школьного дневника… В ироничной присказке «Тащи с завода каждый гвоздь — ты здесь хозяин, а не гость!» был заложен скорее мобилизующий к народному творчеству девиз, чем накопительская философия. Простой советский мужчина был от скуки (а точнее, от дефицита товаров и услуг) мастером на все руки. ‹…› Будущие творцы уникальных космических кораблей и подводных лодок росли в кружках «Умелые руки», «Юный радиолюбитель», «Юный кораблестроитель», «Авиамоделист и конструктор», которые были при каждой школе или доме пионеров. Сейчас при любом конно-водолазном институте учат финансовому делу и пиару и в ходу изобретения иного рода: схемы уклонения от налогов, финансовые пирамиды, сетевой маркетинг, лукавые рекламные слоганы: «Сэкономил — значит, заработал!», «Не можешь заработать кулаками — заработай ногами: хватай миллион и беги!». Россия стала страной приобретателей?.. Не верю! (Невское время. 03.07.2007). 4 июля 2007 г. Зеленогорск. В «НВ» вышла моя статья к 150-летию выхода первого номера «Колокола»: «Зачем звонит колокол?» Перечитал «Былое и думы» — сильная вещь. 10 июля 2007 г. Зеленогорск. Занимаюсь в основном тем, что пишу для газет и думаю о жизни. Что я о ней думаю? 1. Никогда не загадывай. Я уже представлял, как мы отремонтируем Центр, 20 мая торжественно справим десятилетие, соберу всех, кто помогал и с кем работал, наймем два-три речных трамвайчика, прокатимся по Неве, высадимся на островах, там нас будут ждать столики с белыми скатертями и официанты, почитаем стихи в микрофон, подарим шикарные альбомы с фотографиями за десять лет писательской жизни, вспомним былое, выпьем, помиримся, побратаемся — и поплывем обратно… Размечтался. И что теперь? Обделаться и не жить, как говорили у нас в гараже? Нет! 2. Надо смирять гордыню. Меня задело, видишь ли, что к нам, писателям, не стало уважения от чиновников, — и я полез в бутылку. Правильно объяснил мне Слава К., знающий смольнинские коридоры: «Да на хрена вы им нужны? Откатов от вас нет, только головная боль с вашими коллективными письмами и жалобами Пушкину. Еще и жалуетесь на них, честных чиновников, губернатору…» 3. Нет худа без добра. Всё пригодится для писательства. Как говорили, Пушкину только пуля Дантеса была некстати. Я же хотел вернуться к писательству? Молился об этом? Вот Господь Бог и услышал мои молитвы. Ольга хмурится — как будем жить дальше? Проживем, что-нибудь придумается. 11 июля 2007 г. Гурьевой-Стрельчунас: Ирочка, здравствуйте! Немного стало посвободнее. Я полгода бодался с городской властью, набил себе и ей болячек, но не победил. Скорее — ничья. Но дела были нешуточные. Смольный — большой, а я — маленький. Потом расскажу. Сейчас на даче, пишу. Как у вас с Лизочкой дела? Извините, что провалился и не писал. Ваш Каралис. От Гурьевой-Стрельчунас: Здравствуйте, наш Каралис! Вы действительно куда-то пропали. Надеемся, что у Вас всё благополучно и сражения с властью только закалили Вас физически и усилили незыблемость Ваших позиций. Мы с Лизаветой собираемся в Крым, на этот раз решили провести две недели в санатории Мисхор, что под Ялтой, затем — в Феодосию, оттачивать стиль плавания КАРАЛИС. Очень хотелось бы в конце лета побывать где-нибудь «для души». Может быть, съездить в Псковско-Печерский монастырь на Успение, я как-то рекламировала Вам эту поездку, может быть, на теплоходе по маршруту Москва-Питер-Кижи-Валаам, но это дорого стоит. Может быть, остановиться в Харькове и съездить в Борки?.. А какие планы у Вас? Может, встретимся где-нибудь: Псков, Валаам, Кижи, Борки… и посетим вместе какие-нибудь великие места… Пишите. Ваши И.+ Л. 15 июля 2007 г. Зеленогорск. Сегодня встретились в Центре: Соболев, Житинский, я. Расставили точки над i. Я сказал Соболеву: «Можете радоваться — я ухожу! Спасибо, Владимир Михайлович, что не подбросили наркотики…» Не удержался и в разговоре задал ему короткую трепку, наговорил злых слов. Соболев ушел быстро с важным лицом. Приехал Штемлер, и мы составили акт передачи дел, приказ о моем переводе на должность председателя Писательского клуба и решение Совета учредителей о вынесении мне благодарности за добросовестную десятилетнюю работу с записью в трудовую книжку. Житинский согласовал это со Штемлером и Стругацким. «Ладно, не буду мешать пересчитывать стулья», — с улыбкой сказал Штемлер и уехал. Мы с Сашей походили по помещениям, я показал, что где лежит, собрал в коробку мелкие сувениры, книги — потом вывезу. Договорились, что после ремонта, осенью, устроим в Центре мои проводы с должности. Житинский сказал, что Соболев якобы запретил выплачивать нам зарплату за первое полугодие, — они, дескать, бунтовали, а не работали. «Но я постараюсь что-нибудь придумать…» — пообещал Саша. 26 июля 2007 г. Зеленогорск. С утра сходил на вокзал, купил «НВ» — там моя статья «Хватит продавать — пора выкупать». Пришел на участок, сел на лавочку и прочитал. Нормальная статья. Роман «Мертвые уши», проросший из сюжета о бесплатном кафе, сбавил скорость. Пишутся отдельные эпизоды. Новые герои вылезли, болтаются под ногами, говорят смешную несуразицу, отвлекают от основной линии, но прогонять их жаль. Конфликт ослабил творческий запал, но подарил новые персонажи. В издательстве Союза писателей России «Дума» вышел сборник «Рассказы ленинградских петербургских писателей». Хорошая компания: Г. Горышин, В. Голявкин, В. Конецкий, А. Битов, М. Глинка, И. Штемлер, С. Носов, Н. Шадрунов, А. Белинский, А. Скоков и еще десяток прозаиков. В сборнике два моих рассказа — «Кронштадтские пупки» и «Аспирант». 2 августа 2007 г. Зеленогорск. Вышла моя статья в «НВ»: «Всё это называлось реформами…» Там есть фраза: «Растаскивание богатств страны шло под нескончаемые разговоры о былых зверствах коммунистов, ГУЛАГе и потерях в Великой Отечественной войне, на фоне чего реформаторы, очевидно, видели себя ангелами в белых одеждах». В этой же газете мне ответил доцент экономического вуза. Суть: всё делалось правильно, социализм — утопия и мировое зло. Просто г-н Каралис быстро забыл, как мы все мучились при социализме. Особенно доценты мучились. Прямо лица на них не было от страданий и мук, когда читали лекции по экономике социализма. Отвечать не буду — проехали… Зашел Леня Казин. Сели на улице за столом. Попили чаю. Я ему коротко рассказал, чем кончилась эпопея. — Видишь, я был прав, — печально сказал Казин. — Друзья-либералы отобрали у тебя Центр… — Они здесь ни при чем… — Как знать, как знать… — покрутил головой Леня. — В нашем союзе все уверены, что это их происки. Леня попросил у меня цикл статей о Петербурге для сборника, который готовит Центр национальной славы России — должны выпустить в этом году. Послал на его почту «Легенды Петербурга. Заметки писателя». Спасибо, Леня за поддержку! Вот люди, оказавшие мне персональную поддержку в этом конфликте: С. Алешин, А. Громов, Ю. Поляков, Б. Стругацкий, М. Веллер, И. Штемлер, Скворцовы, В. Алексеев, В. Кутыркин, Юрий Соловьёв, теща, жена Ольга, сын Максим, дочь Марина, внучка Алина… И конечно, собака Белка. Само собою — предки! Царствие им Небесное! И группа писателей и любителей литературы со всей страны и разных стран мира. И еще некоторые люди. Потом допишу… 17 августа 2007 г. Зеленогорск. Ловлю себя на мысли, что постоянно думаю о Центре — как там ремонт: поменяет ли Житинский окна, найдет ли хорошие чугунные батареи-сороковки или поставит тонкие белые, от которых тепла немного. 27 августа 2007 г. Зеленогорск. Пару раз ездили с Ольгой в Финляндию за грибами. Нашли место в пятнадцати километрах от границы. Ольга вопила от радости, увидев табуны белых и красных грибов в молоденьком соснячке. Призналась, что никогда столько грибов не собирала. Хохотали, как дети. Уезжали рано утром, возвращались поздно вечером и всю ночь чистили и занимались маринадом и сушкой. От нашей дачи до финских грибных мест — двести километров по спидометру. Закрутили все банки, пришлось подвозить из города новые. Финны грибы не собирают (кроме лисичек), и увесистые красные, с ножкой в руку толщиной и шляпкой в кулак, торчат из травы и зеленого моха. Сфотографировал Ольгу с красным гигантом размером с младенца. Всем родственникам по банке маринованных грибов к Новому году будет. 5 сентября 2007 г. Разговаривал с Юрием Поляковым о питерском вкладыше в «Литературную газету». Он прочит этому проекту успех — предлагает написать письмо Миронову, попросить финансовой поддержки. Звоню Гранину на дачу. Начинаем разговор с погоды. Вот, говорит Гранин, радуюсь солнышку, теплым осенним денькам, а как ты поживаешь? Пишу, говорю, радуюсь, что ушел от административной работы, денег пока мало, но свободы много. Это хорошо, говорит Гранин. Мы должны встретиться на конференции по блокаде, говорю Гранину. Рассказываю, как я поздно узнал об этой конференции и сделал заявку через историка Никиту Ломагина. Хочу, дескать, сделать доклад, показать фильм о «коридоре смерти». Гранин говорит, что он организовал эту конференцию и на ней все будет очень строго, — улавливаю легкое недовольство старика, что его обошли. Хотя приглашение, которое мне прислал по факсу Ломагин, подписано Граниным. Я даю задний ход — дескать, против воли организаторов идти не буду: дадите слово — выступлю, не дадите — послушаю. «Я организовал эту конференцию потому, что мне кое-что было непонятно в блокаде Ленинграда, — говорит Гранин, — как фронтовику, как писателю. Вот почему, например, немцы не сделали того или иного… Конечно, о блокаде можно говорить очень долго и всего не скажешь, а вот конкретные явления мне очень интересны…» Потом Гранин говорит о том, что моя десятилетняя деятельность на посту директора ЦСЛК не должна остаться без благодарности — писатели имели приют, место для встреч и всё такое прочее. Вспоминает, сколько сил он сам отдал Союзу писателей, когда был председателем и секретарем парткома, и голос у него начинает дрожать… 8 сентября 2007 г. Был на конференции по блокаде. Шикарный отель недалеко от Сенной площади. Прозрачные лифты, запах свежего кофе, на лицах швейцаров читается скрытая ненависть к посетителям и тоска по прежней милицейской работе: дубинка, пистолет, наручники…. Канадский и американский профессора делали доклады. В переводе звучит гладко, но вскоре приходишь в недоумение и бешенство — общие слова, риторика, такое ощущение, что сами не понимают, о чем говорят. «Эта информация требует изучения». Эти ребята знают о блокаде из учебников и научной литературы — для них она, как изучение Луны или Марса. Они ее не чувствуют. Канадский ученый наехал на финна — дескать, вы не забывайте, что Финляндия была союзницей Германии! А то некоторые, понимаешь, забывают, что участвовали в блокаде Ленинграда. (Напишу, быть может, отдельно.) 12 сентября 2007 г. От Александра Яковлева, Москва, «Литературная газета»: Дорогой Дима. 26 сентября мы должны выпустить 2 полосы (разворот) «Невского проспекта», где предполагается представить литературу СПб. Образцы: наши вкладки «Литературный резерв» и т. п. Должны быть представлены все жанры (интервью, критика, проза, поэзия, хроника писательской жизни, обзоры периодики и т. д.), все союзы. В открытии — текст С. Миронова. Что ты обо всем этом знаешь, думаешь и можешь? Тексты ждем как можно раньше. Успехов. АЯ. 26 сентября 2007 г. Вышел первый номер «Невского проспекта». Стихи Глеба Горбовского, Александра Кушнера, обзор журнала «Звезда», материал о международной блокадной конференции. И моя редакторская статья «Петербургский срез». 1 октября 2007 г. Путин возглавит предвыборный список «Единой России», но в партию вступать не будет. Замысловатая комбинация с примитивной целью. Вторая КПСС! Полная зачистка политического ланшафта. У «СР» шансы на прохождение 7 % барьера резко падают. По «Эху Москвы» выступает лидер Сельскохозяйственной партии: 26 % населения живет в сельской местности, и только 8 % населения занимается сельским хозяйством. Те, что живут на селе, не обязательно занимаются сельским хозяйством — пенсионеры, почта, учителя, пьяницы. Некоторые западные политики ведут дело к тому, что русский народ — никчемный народ: и культура у него плохая, и цивилизация плохая, и прав никаких нет, одним словом — «Документы фальшивые! Освободите территорию!» 16 октября 2007 г. …Однажды я написал рассказ про Гитлера, которого в мае сорок пятого взяли в плен, и вместо положенной ему смертной казни Сталин отправил его в советский пионерский лагерь на перевоспитание. Чтобы Гитлер, наблюдая, как советская детвора, опаленная войной, любит социалистическую родину и товарища Сталина, мучился бы, подлец. Гитлера водят на политинформацию, в туристические походы, заставляют участвовать в концертах самодеятельности и спектаклях, где он играет самого себя, и всё такое прочее. Кончается тем, что пионеры начинают обращаться к нему «товарищ Гитлер», а сам он, выступая на собраниях, начинает ругать фашизм и, ощутив мощь идей социализма, славить товарища Сталина. Иосиф Виссарионович сидит в зале, вяло аплодирует вместе со всеми и ворчит: «Ладно, ладно, собачий сын, хватит лести, говори по существу…» Чего-то в рассказе не хватало. Недавно я нашел его среди вороха старых бумаг, перечитал и понял, что рассказу при забавном, в общем-то, сюжете не хватало мыслей, идеи. Просто захотелось молодому тогда автору отметиться в жанре модной альтернативной фантастики, вот и всё. Искра нового смысла не высеклась. Не высекается она и сейчас. Просто писать — скучновато. Тусоваться — еще скучнее. Может, начать путешествовать? 19 октября 2007 г. Был в гостях Миша Веллер. Завтракали, говорили. Белка металась по кухне, привлекая к себе внимание, а потом стала рвать подушку. «Ревнует!» — поставил диагноз Миша. Выключив диктофон, говорили еще долго о разном. Миша влез в политику, публицистику, прозой почти не занимается — говорит, время такое. Убеждения самые радикальные — нужна хотя бы временная диктатура. «Рублевка, Жуковка? Расстрелять с бреющего полета, сжечь напалмом — другого пути нет. Это люди, для которых народа не существует!.. Москва — страшно провинциальный город. Кроме денег Москву ничего не интересует. Все московские литературные тусовки — это ярмарки тщеславия…» Миша приезжал в Питер «пошуршать осенними листьями, подышать воздухом с залива». 23 октября 2007 г. Литературная газета: Юрию Полякову, Леониду Колпакову, Александру Яковлеву: Дорогие коллеги! Большое спасибо за «Невский проспект». Питер ликует! Всё здорово. Благодарим Вас за терпение и поддержку. Просим передать самые теплые слова благодарности всем, кто принимал участие в выпуске. Особая благодарность — Сергею Михайловичу и его команде. Мы давно не испытывали такой простой радости от внимания к нашей литературе. По поручению писателей Санкт-Петербурга, отв. за выпуск — Д. Каралис. 24 октября 2007 г. Вышел второй номер «Невского проспекта». Рассказ Аллы Сельяновой, стихи Ирэны Сергеевой, Александра Ковалева, Димы Григорьева, Евг. Каминского, обзор журнала «Нева», рецензия на антологию современной китайской прозы, которую выпустили в Петербурге. Статьи обоих председателей наших Союзов — Бориса Орлова и Валерия Попова. Отчет с Царскосельской премии. 30 октября 2007 г. Готовлю третий выпуск «Невского проспекта». Финансово это поддерживает. Юрий Поляков и Сергей Миронов подставили плечи. В моей ситуации это очень важно. Отослал в «Неву» дневники за 2001–2004 гг. — 3,5 а. л. 6 ноября 2007 г. В Эрмитажном театре вручали денежные вознаграждения по результатам Литературного фестиваля, который проходил летом. Гудел фуршет в помещении столовой. Михаил Глинка сказал, что до 1950 года он жил в этих стенах с семьей дядьки, который его усыновил после гибели отца на фронте. «Вот здесь была перегородка, — показывал Михаил Сергеевич, рассекая воздух вилкой с наколотым огурцом, — там жила дочка дяди, — поворачивался он и указывал бокалом в кучку литераторов, толпившихся возле столика со снедью. — Здесь жили мы…» — Он постукивал носком ботинка по полу. И глаза светились, словно он вновь оказался в тех годах, в тех стенах. Дядя — Владислав Михайлович Глинка, был хранителем Галереи героев войны 1812 года в Эрмитаже. Миша рассказал, что под квартирой находились комнаты, где умер Петр I. Первый летний дворец Петра, что стоял на берегу Невы и Зимней канавки, был встроен в Эрмитаж архитектором Кваренги. Для выноса гроба с Петром пришлось ломать окно — гроб был около двух с половиною метров. Сам Петр — 204 см плюс положенный царский простор. И ширина у гроба была такая, что в дверь не занесешь. Одним словом, царский гроб!.. Миша выпустил роскошную и обстоятельную книгу «Хранитель» (пока 1-й том) о своем дяде и его времени. 10 ноября 2007 г. «Невское время»: Михаил Веллер: «Никакой инфляции в России нет» Известный писатель убежден, что российский народ обманывают монополисты. Дмитрий Каралис: В своих публицистических книгах вы убедительно пишете о том, что в нашей сырьевой стране инфляции нет и быть не может, а есть бесконечное повышение цен, выдаваемое за инфляцию… Михаил Веллер: Да, никакой инфляции у нас нет. Мне пытаются возражать на уровне общепринятой терминологии, но это не более чем запудривание мозгов. Суть в том, что инфляция — это уменьшение денежно-валютной, золото-валютной и, как следствие, товарной наполняемости денежной единицы. Классическая инфляция у нас была в начале 1992-го и потом, когда рубль, равный, допустим, 5 центам, быстро стал стоить 1 цент, 0,1 цента. И при этом цены на товары, оставаясь неизменными в долларах, бешено росли в рублях. Последние же годы у нас обратная ситуация. С каждым годом рубль становится всё крупнее относительно других валют и в том числе относительно золотого содержания. У нас и доллар, и евро, и все другие валюты относительно рубля становятся всё мельче. И поскольку естественная инфляция Европы и Америки в среднем равняется 2–2,5 процента, то с каждым годом мы на свои рубли можем купить всё больше долларов и, поехав с ними в Америку или другую страну, купить всё больше товаров — в любой стране мира. Что же касается России, то здесь с каждым годом мы можем купить и на доллар, и на евро всё меньше товаров. Нам хотят сказать, что Россия — это такая удивительная зона, где абсолютно все валюты подвержены инфляции, а вот как только их вывезешь за пределы России, они меньше ей подвержены или не подвержены вовсе. И пытаются нам внушить, что мировые экономические законы в России не действуют. Всё это наглая ложь. Д. К.: Чем она вызвана? М. В.: Тем, что если объяснить гражданам, что это повышение цен, граждане возмутятся, а если сказать «инфляция», все только разведут руками. Потому что инфляция — это как бы стихийное бедствие, вроде как объективный процесс, и бороться с ней невозможно. У нас — дефляция! У нас рубль укрупняется, и одновременно у нас бешено растут цены относительно абсолютно всех мировых валют. Это никакая не инфляция. Они растут именно и только у нас — не в Америке, не во Франции, не в Германии — они растут в России. Этот бешеный рост цен вызван тем, что цены устанавливают монополии, сговариваясь друг с другом, тем, что у нас нет антимонопольных законов, а уж тем более нет механизмов задействования антимонопольных законов, и люди, которые перехватили ключевые направления и товарно-денежные потоки, пытаются выкачивать свои сверхприбыли из нищего населения. А две трети страны по-прежнему по европейским цивилизованным меркам являются нищими. Вот и вся инфляция… Должно быть проведено объективное, исчерпывающее и неподкупное расследование в отношении наших финансов и их использования! И если следствие обнаружит там дел на двадцать лет строгого режима, значит, суд должен дать двадцать лет строгого режима… Д. К.: Мы еще из «Евгения Онегина» помним: «…Как государство богатеет, // И чем живет, и почему, // Не нужно золота ему, // Когда простой продукт имеет». Наше сельское хозяйство, призванное снабжать народ простым продуктом, бесконечно запущено в последние годы. Теперь мы зависим от чужого сельского хозяйства и чужих цен… М. В.: Этот разговор со стопроцентной неизбежностью упирается в вопросы глобализации и нашего вхождения в глобальную экономику, в мировое сообщество, в ВТО. Дело в том, что конкуренция существует всегда. Разница только в уровне и в масштабе. Покуда, скажем, Средняя Азия состояла из самостоятельных ханств и эмиратов, внутри каждого было свое сельское хозяйство, своя промышленность, и как могли что-то меняли. Когда эти регионы вошли в состав Российской империи, а затем — Советского Союза, то было сказано: ребята, у вас в Средней Азии отлично растет хлопок, всё остальное бросьте, вам выгоднее сеять хлопок, а железо, дерево, хлеб, цемент мы вам привезем. Донбассу было сказано: ребята, у вас есть уголь и железная руда, их и добывайте, а относительно хлеба, текстиля, паровозов бросьте думать — вам это привезут. Кубани и определенным украинским областям было сказано: ребята, у вас хорошо растет хлеб! Перестаньте думать про хлопок, про лен, про лес, про цемент, сейте хлеб. Остальное вам привезут. Д. К.: Нормальная экономика размещений. Такой предмет преподают в экономических вузах… М. В.: Да, и никому не приходило в голову производить на своей экономической территории всё. А если раньше где-то были люди, которые выделывали металл или сеяли пшеницу, то они переквалифицировались или остались без работы — они были не нужны, они не выносили конкуренции. Теперь мы имеем разделение труда в глобальных масштабах. Если в Америке есть Силиконовая долина, которая дает компьютерное программирование и технологии, если в Юго-Восточной Азии есть регионы, которые с огромной тщательностью за малые деньги собирают аппаратуру, если в Японии, в Германии и в Соединенных Штатах есть центры автомобилестроительной промышленности и так далее, и так далее, то возникает вопрос: что наша страна может предъявить в рамках глобальной всемирной конкуренции? Наше сельское хозяйство неконкурентоспособно, потому что Латинская Америка, Северная Америка и Европа производят столько и по таким ценам, с такими отработанными технологиями, что мы этой конкуренции не вынесем. Д. К.: Но сельское хозяйство в той же Европе дотируется… М. В.: Да, оно дотируется по отдельным направлениям, когда государство видит, что отдельные фермеры могут не свести концы с концами и есть угроза безработицы. Наше сельское хозяйство, если ему давать огромные дотации, будет конкурентоспособно. Если не давать, оно будет абсолютно беспомощно. Это относится к нашей легкой, это относится практически ко всей нашей тяжелой промышленности, это относится у нас ко всему. Кроме добывающей промышленности, производства оружия и космической промышленности. Всё! Больше у нас ничего нет! Если мы нормально войдем в глобальный рынок, то России больше не будет вообще — это однозначно. На плаву останутся, может быть, пятнадцать, а может быть, сорок миллионов населения, которые будут: первое — добывать из недр всё сырье, и второе — обслуживать ту группу, которая добывает сырье. Это означает: водители, строители домов, повара, портные-парикмахеры и тому подобное. Д. К.:Куплетисты-балалаечники… М. В.: Да-да-да… Им будет разрешено воспевать тех, кто имеет отношение к первоначальному продукту, к сырью… Всё! Россия в этих условиях существовать не сможет. Не будет России — не будет единого культурного пространства, не будет через какое-то время единого языка, единой литературы, к которой нельзя относиться как к какой-то говорильне, потому что литература объединяет людей в единый народ, потому что литература дает человеку представления о мире, о людях, о героях, о ценностях… Д. К.:Одна из форм самосознания народа. Есть литература — есть люди, сознающие себя народом. М. В.: Совершенно справедливо. Всё развалится на куски, и эти куски, разумеется, попадут в зависимость к более сильным и крупным государствам, и эти регионы станут сырьевыми придатками большой цивилизации. Значит, каждый должен выбирать: хочет ли он быть олигархом хоть в Лондоне, хоть в Америке, или хочет быть не только человеком, который сам по себе, но и гражданином великой страны и сыном великого народа. 14 ноября 2007 г. В «НВ» — моя статья «Продукты из-за океана — это капкан». Писать гораздо интереснее, чем бодаться с властью. Тем более, когда есть отклики. От Виноградова Павла, «Невское время»: Дима, привет. Сегодня шеф опять поднял вопрос, что у нас нет фельетонов. У тебя нет каких-нибудь тем? Или, может, у знакомых писателей? ‹…› руб. за стр., как и раньше. Павлу Виноградову: А какие темы, сроки и объемы фельетонов? Понятие адресного фельетона сейчас не в моде, не в традициях. Может, поиздеваться над рекламой, из-за которой города не видно? Или еще чем-нибудь? Возьмусь обязательно, как только сориентируешь хотя бы слегка. Жду тему. Дима. 5 декабря 2007 г. Сегодня узнал, что меня внесли в учебное пособие по литературе для 7-го класса «Гимназия на дому», издательство «Дрофа». Рассказик «Самовар графа Толстого» с предисловием Бориса Стругацкого. Небольшая статья обо мне. Книга открывается Тургеневым, а закрывается Каралисом. C ума сойти! В разделе «ХХ век» компания собралась такая: М. Зощенко, А. Вампилов, В. Пьецух, Ю. Коваль, Д. Каралис. Лестно и приятно. Некоторые поздравляют. Андрей Столяров, которому я сегодня в конце телефонного разговора похвастался этим, не знал, что сказать в ответ: похвалить и поздравить язык не повернулся, а сказать нечто принижающее сразу не смог. Одним словом, Андрей растерялся. Я попрощался с ним торопливо, чтоб не портить себе и ему настроение. Этот рассказ я написал в 1984 году, ночью, в гатчинском гараже. Как сообщила мне составитель книги Маргарита Григорьевна Белова, она хотела напечатать рассказ «Дача» из книги «Чикагский блюз», но места в издательстве дали меньше, и пришлось печатать короткий «Самовар…» 12 декабря 2007 г. Петербург. Вот о рекламе отписался. Название фельетона дал выпускающий редактор. Псевдоним придумал сам. Мало, мало в городе рекламы! Уверен, что перечня домов и улиц, лишенных опознавательных знаков, хватит на солидный справочник «Подпольный Петербург». Сворачиваешь, например, со Светлановской площади на широкий проспект и катишь по нему целый километр, не обнаружив ни названия улицы, ни номера дома. И таких секретов по всем районам города — тьма. Болтают, что секретность идет с военных времен, когда ленинградцы, опасаясь штурма города, закрасили по приказу Смольного названия улиц и номера домов черной дегтевой краской, чтобы солдатам вермахта, если они проникнут в город, осталось бы только с горя пить шнапс и сдаваться — потому что без нумерации домов и названий улиц нельзя не только в город войти, но и выйти. Еще болтают, что приказ военного времени отменить забыли, что до сих пор позволяет некоторым руководителям жилищной сферы экономить краску… А кто-то распускает слухи, что поджидают из-за границы жутко талантливых оформителей, которые смогут создать изящные надписи на нескольких европейских языках вроде: «3-й Банный переулок, дом 7. Во дворе туалета нет. Туалета нет нигде. Терпите!» Но чудо-рисовальщики требуют сумасшедшие деньги, и казна собирает их за счет рекламы, которая в ожидании топографического порядка сама служит горожанам надежными ориентирами. Ну вроде того: «Пройдешь мимо телки в одной шубе, которая в „Вольво“ сидит, увидишь мужика, который зубы чистит, и тогда сворачивай к стенду, где наша потенция — их компетенция, а там уже увидишь банду „Зазвони их всех!“ и сворачивай к бабе в трусах — это и будет дом двенадцать». Но надо ли ждать, пока рекламщики развернутся и заработают городу денег на номерные знаки и уличные вывески? Что-то подсказывает — не надо! Под рекламу, которая спасет наши улицы и дома от безвестности, надо отдать всё, что еще не отдано: небо, шпили, колонны, триумфальные арки, музеи и театры, купола соборов, решетки садов и скверов. А также собак, кошек, лошадей, школьников, студентов, пенсионеров, милиционеров, военных, чиновников, дворников и красивых девушек с длинными ногами. Реклама во имя города и горожан должна быть повсюду! Нечего животным уныло топтать газоны и мяукать на чердаках: пусть прогуливаются в специальных курточках и перевязках с рекламой кормов и удобрений! Школьники, помогая родному городу, с детства могут носить на спине рекламу канцтоваров и мороженого. Пенсионерам раздать дешевенькие, но яркие курточки со слоганами. И доход от рекламы увеличится, и ориентироваться станет проще. «Вы за кем стоите? За цыплятами или „мерседесом-300“?», «А куда это колбасный завод с красной сумкой лезет? Тут, между прочим, очередь!» И город бы преобразился. Ярко, пестро, содержательно! Чуть заглянул под юбку, на красивые женские ножки, а там надпись: «Здесь могла бы быть ваша реклама! Справки по телефону…» Едешь мимо Летнего сада, скульптуры в мраморных руках телефоны держат: «Наш тариф не менялся со времен Петра Первого!» Емко, оригинально, доходно! А сколько плакатов-баннеров на Исаакиевском соборе повесить можно! На Александровской и Ростральных колоннах! А если, прости Господи, ангела на Петропавловке одеть, как артиста Ивана Урганта, и пусть он рычит сверху: «Что, Алексей, ослабил организм работой? Пей наш напиток, и мы вернем тебе деньги, если не поможет!» А как Смольный ради благого дела можно разукрасить? Начать надо с Маркса, Энгельса, Ленина! Пусть не грустят, глядя на идущих чиновников, а рекламируют шоколад для заправки мозгов! И по всему желтому фасаду — чулки, носки, зубная паста, автомобили, коррекция фигуры, подтяжки-растяжки, надувные матрасы… Или бредет милиционер, щелкает семечки, а на спине изящная надпись: «Безалкогольное пиво — дорога мимо вытрезвителя!» На ремне дубинка с зубастой улыбкой: «Чудо-паста — рекомендована лучшими стоматологами мира!» На ремне газовый баллончик с надписью: «Глазная клиника „Голубое око“ — мы творим невозможное!» Едет машина ГАИ — на ней реклама: «Храните остатки денег в нашем банке!» Всё на пользу дела. Автобусы, метро, трамваи, кораблики, лифты, туалеты, водосточные трубы и внутренние стенки гробов рекламой уже оклеили. А частные автомобили не охватили! Чего им, спрашивается, в пробках зря толкаться? Пусть на каждом стекле висит маленький взнос в общее городское дело: «За рулем — только чай в желтых пакетиках!», «Масло: не подмажешь — не поедешь!» Это сколько денег мы соберем на восстановление уличных и домовых знаков? Народная экспертиза уверена: если дать рекламе полный ход, то и на освещение дворов останется! Дмитрий Чернобуркин (Невское время. 12.12.2007). 25 декабря 2007 г. Лидии Березняковой: Лида, прочитал «Короткую жизнь…» — мастеровито. Но хочу предостеречь от подражаний Тэффи и Аверченко. Это не совсем твой стиль, как мне кажется. У тебя есть духовная вертикаль, и старайся ее проявлять, а не только заниматься развлекательством. Но об этом лучше поговорить при встрече. Арно сказал, что он просил тебя собрать небольшую компанию молодых и двигать в Союз вместе. Не тяните с этим. А то распадется Союз писателей СПб, а СРП будет важничать и тянуть резину. Дмитрий Каралис. Забежал сегодня в «Неву», поздравил редакцию с наступающим и взял пачку 12-го номера. В нем моя «Частная жизнь начала века. Хроники. Из дневников и путевых тетрадей. 2001–2004 гг.». Листаю. 29 декабря 2007 г. Фельетон в «НВ»: Человек собаке не товарищ? У меня собака. Ну знаете, наверное, такое существо на четырех лапах, с хвостом, ушами — друг человека. Гавкает, когда чужие в дверь звонят, радостно визжит и прыгает, когда приходят свои, виляет хвостом, одним словом, несет хозяйскую службу. Мы ее щенком под забором на даче нашли — был эдакий трусливый поросеночек с хвостиком между задних лап и совершенно туманным происхождением. Людей боялась, котов боялась, от куска колбасы с визгом в кусты пряталась. Гадкий утенок, а не собачка. А в дом взяли, выросла и превратилась в Царевну Лебедь. Уши стоят, хвост висит, белая шерстка, в глазах радость и желание исполнить любую команду хозяина. Друг, повторяю, человека. Белая такая псина, похожая на небольшую овчарку и лайку одновременно. Со стола не тянет, а если что натворит, то свою вину признает и — по глазам видно — сожалеет о случившемся. И живет уже второй год среди граждан самого культурного города страны, а то и мира. Имеет паспорт, кличку Белка, ошейник, поводок, намордник и уважение от десятка друзей-псов с окрестных улиц. Перегавкивается с ними, нюхается, играет, борется, гоняется в вечернее время по скверику — они хоть и друзья человека, но среди своих побыть хочется. А у соседа по площадки китайский терьер. Кудряшки, глазки, бантик. Чудо. Тоже друг человека. А ниже этажом еще один друг обитает — черношерстный, вислоухий, добрый. Посмотришь на него, и сразу настроение улучшается. А вот как посмотришь на календарь — настроение ухудшается. Потому что приближается Новый год, и ждут собак и хозяев сумасшедшие денечки. На улицах, площадях и во дворах будет стоять свист, шипение и грохот, как при обороне Порт-Артура или при взятии Берлина. ‹…› Но вот слышен голос защитников детей: «Нельзя детишек лишать такой радости! Воспоминания детства самые светлые…» Да детишкам всё в радость, что шипит, кувыркается и стреляет. А самая большая радость — бежать за воющей пожарной машиной и смотреть потом на сполохи огня в окнах. И как пожарные в касках лезут по лестницам спасать людей… Знаем, бывали детишками. И что теперь — к радости детишек спалить половину города, чтобы они крепче встречу Нового года запомнили?.. Или можно найти простой законный способ, чтобы и весело было, и собаки не выли, и детям в радость, и старикам в сладость? И последний вопрос: что мне своей Белке и ее приятелям передать? Будет ли спокойствие в новогодние праздники или придется нам с ними в леса на несколько дней уходить? Дмитрий Чернобуркин 31 декабря 2007 г. От Владимира Илляшевича: Дорогой Дмитрий, с Новым годом и Рождеством Христовым! Почему-то ты сегодня, в последний день уходящего года, из головы не выходишь. Решил написать весточку, может, так надо. Говорят, что как проводишь старый и встретишь новый год, с тем и проживешь предстоящий календарный срок. Хочу прожить его с добрым сердцем. А оттого, наверное, и поминаю тебя. Когда иной раз слышишь, что, мол, Дмитрий «со всеми старается ладить», отвечаю, чтобы не утруждали себя поиском скрытых смыслов; просто Дмитрий Каралис — добрая душа, и это твой дар, который вряд ли возможно «растерять». Этим отмечена и твоя проза. Намедни, получив лит. премию Координационного совета российских соотечественников (за ту книгу, что тебе послал), принял поздравления и …уйму проклятий от недоброжелателей. Как говорит в таких случаях Ганичев, «правильной дорогой, идешь, Володя». Хрен его знает, отчего у русского писателя в нерусских весях множество друзей средь тех же аборигенов, да всё шепотом. Русскоязычные же ситуайены больше ругаются. Громко. Одному нашему хорошему поэту Генке Верещагину тоже достается. Поэзию признают, а за спиной, мол, «плохой человек». Я на это отвечаю, а может ли писать хорошую литературу плохой человек, идиоты несчастные. Впрочем, не идиоты, а дело в… сплошой диффамации за его русскость. Книжку свою в Москву отвез в очень ограниченном количестве. Ганичев вздыхал, мол, «как бы на Украине такого автора найти». Дело-то в том, что книга не о Прибалтике, а о том, что веси вокруг России всегда были, есть и будут частью русского этнокультурного пространства и никакими «отрезанными ломтями» не являются. Именно поэтому «Русские судьбы Эстонии (Прибалтики)» — книга также о России и русском народе. О Русском мiре, словом. Рад, что не забываешь русского прибалта Илляшевича, сердечного твоего напарника певчего. Твой всегда, Володя. Илляшевичу: Дорогой Володя! Сегодня думал тоже о тебе, расставляя на полках книги, в том числе твои, включая новую. И получил от тебя письмо. Спасибо! Прими ответные поздравления с Новым 2008-м годом! Стихотворение душевное. Не знал, что ты пишешь стихи. А когда ты успеваешь писать такие объемные и серьезные книги, как «Русские судьбы Эстонии», не представляю. Ты — человек профессионально собранный, плюс талантливый. С Новым годом и Светлым Рождеством Христовым! Тебе твоя Книга зачтется на Небесах, завидую. Твой Каралис. Юрию Соловьеву, юристу и человеку: Дорогой Юрий Германович, поздравляю Вас с Новым 2008-м годом и Светлым Рождеством Христовым! ‹…› Большое спасибо Вам за все хорошее, что Вы сделали для меня и наших писателей в уходящем году! Ваш Дмитрий Каралис. Год был тяжелый, но конечные результаты неплохие. Написал два с половиной десятка статей и фельетонов. В двух книжных сборниках вышли статьи и рассказы. В «Неве» — продолжение дневников. Объявилось много друзей и соратников. Врагов тоже. Слава Кутыркин, который поддерживал меня в этом бодании со Смольным, прочитав мою публикацию в «НВ», подписанную «Дмитрий Каралис, писатель» подбодрил: «Ну вот видишь! Тебе и должности никакой не надо — она всегда при тебе: „писатель!“» Несправедливость в законе 2008 год 1 января 2008 г. Из Кишинева: Николай Савостин — Каралисам: Чую душевное родство с вами, дорогие Каралисы! Часто вспоминаю наше путешествие по оргеевской дороге, привал в Кодрах, прогулки по Кишиневу… В особенности в последнее время какой-то покинутости и постоянных хворей, внезапно ощутил холодное дыхание старости. В ночь на Новый год приснился ужасный сон, будто бы в числе каких-то граждан меня расстреляли… Долго потом не мог уснуть, бродил по пустой квартире, пил корвалол, думал: к чему бы это? Не верю в приметы и сны, но что-то же сердце чует. Почти все близкие мне люди поразъехались по заграницам. Всё лето промаялся — перенес три операции: при первой, не очень существенной, занесли инфекцию, и пошло-поехало…Тем не менее недавно съездил в Москву на Конгресс писателей русского зарубежья, где даже выступил с пространной речью. И, вернувшись домой, выступил с докладом на заранее подготовленной конференции по положению русского языка. Однако после празднований новогодья опять слягу в больницу. Ах, всё к печалям возвращаюсь, а ведь пишу, чтобы поздравить вас с Новым годом. Хочу пожелать вам с Олей здоровья, побольше удач и радостей, легкого дыхания, лада в семье и мире. Дай Бог вам счастья! Что касается «Невы», то постараюсь отыскать в Интернете. Салют! Николай. Или, как зовет меня маленький племянчатый внук, дружище Андрей, родившийся в США, с которым общался во время путешествия в Америку, — Куля. Славный мужик Николай Сергеевич, и его «покинутость» цепляет сердце. Его книга «Честь поэтов: книга о писательстве и писателях» написана изысканно и одновременно просто. Честная и добрая книга. Я ее листаю иногда, пью маленькими глотками ароматный текст. Забайкалец-сибиряк Савостин так вкусно описывает Молдову, свои встречи с разными людьми, что мне делается завидно. 17 января 2008 г. В «Невском времени» вышел первый выпуск «Писательского клуба в Доме Набокова» который я теперь веду по договору. Гость — Семен Альтов. Заголовок: «Жду, когда начнут бить телевизоры». Семен нескучный собеседник. Афористичен. Формат встречи: посиделки у камина. В будуаре матери Набокова. Камин шикарный — обшит твердым, как кость, коричневым деревом с золотым отливом. Эркер с видом на Большую Морскую — прямо напротив окон моей тещи. Можно звонить ей и махать ручкой: «Ирина Александровна, как себя чувствуете? Я тут, напротив. Скоро зайду, ставьте чайник!» По сути, Семен Теодорович признал, что вся наша телевизионная эстрада — барахло! Что и отразилось в заголовке. 31 января 2008 г. Москва. Дом творчества «Переделкино». Сходил в церковь XVIII века — Преображения Господня. Был в доме-музее Пастернака. Нервная натура, и эта нервозность покалывает в его доме. Я был единственным посетителем — со мной занималась добрая пожилая женщина, имени которой не запомнил. Сапоги Пастернака с набойками — одна нога у него была короче другой. Рояль, картины, виды из окон… Был на кладбище: Ник. Вирта, с которым мой отец учился в одном классе в Тамбове, Корней Чуковский, Борис Пастернак, Маргарита Алигер… Саша Ткаченко — исполнительный директор ПЕН-клуба, с которым я десять лет назад знакомился у Битова… И могила семилетнего Саши Гаврильчука с такой жалостливой фотографией, что плакать хочется. Мальчонка смотрит на нас, словно обиделся, что ему дали умереть, словно с того света смотрит. Вот, вы все там, а я — здесь. Не смогли меня уберечь… И плохо мне здесь одному. Вспоминается паренек с картины «Не взяли на рыбалку». Но здесь всё серьезней — не спасли меня. Еще немного, и он заплачет… Вчера был в «ЛГ» у Юрия Полякова, затем поехали с ним и с Сергеем Мнацаканяном в ЦДЛ на вечер поэтессы Инны Кабыш, автора стихотворения «Кто варит варенье в июле…». Вечер вел Игорь Волгин. Приехал Евгений Евтушенко — в пиджаке из ковровой ткани, с пестрым галстуком. Вид у него пижонский, несмотря на возраст — 75 лет ему. Выступал, хвалил Инну Кабыш. В Переделкине снега, птички щебечут, бесшумно ходят меж сугробов местные собаки. Тишина, благодать, покой. Словно попал в советское время — дом творчества именно того периода: настольные лампы времен Твардовского и Симонова, мраморная лестница, люстры, скрипящий под ковровыми дорожками паркет. Тени великих предшественников бродят по аллеям, и ход литературных мыслей неспешен. Думал о том, какой видят петербургскую литературу читатели из других городов и стран. Есть ли отличие от остальной литературы. Какой отпечаток накладывает город-призрак на тексты, родившиеся на брегах Невы? (Фу, как напыщенно и плохо!) За обедом познакомился с Владимиром Блиновым, собкором «Литературной газеты» по Екатеринбургу — мой коллега. Мы знали друг друга по публикациям. Сидели у меня в номере и говорили долго. В Доме творчества живут четыре писателя. Для нас — 450 рублей в сутки при трехразовом питании. 1 февраля 2008 г. Владимиру Скворцову, «Невский Альманах»: Володя, посылаю тебе прозу двух женщин. Может быть, поставишь с рубрикацией под 8-е марта? Если подойдет. Сначала Светлана Мосова: получай! Следующим письмом, чтобы не спутать фото, пошлю Лидию Березнякову. Обе девушки жутко талантливые. Мосова пишет давно, но в Молдавии, откуда она приехала, ее почти не издавали. Сейчас вышла книга «Дождь из кошек и собак» — читал и восторженно матерился. Чего и тебе желаю! Дружески — Дмитрий Каралис. 4 февраля 2008 г. Вышел «Писательский клуб», гость — Даниил Аль: «История России в украшениях не нуждается». Хорошо поговорили. Хорошо посидели. 7 февраля 2008 г. 5 февраля приехали с юга Марина, Алиша, Таня. Встретил, довез. Квартиру они сдавали. Получили в чистоте и порядке, с коробкой конфет на столе. Получили чище, чем сдавали. Алишка ходит, но мало говорит — ей не дают говорить мама с бабушкой: трещат без умолку, подкалывают друг друга. Сегодня мне приснился Сталин. Мы говорили не спеша. Я рассказывал про нашу семью, про свою книгу «Мы строим дом». Сталин чуть не пустил слезу, похвалил меня за книгу. Были в большом полутемном зале — нечто вроде спортивного зала при школе. Он во френче. Начали разговор возле окна, я не знал, как себя вести — мы оба стояли, но мне показалось, что нужны какие-то особые церемониальные почести генералиссимусу — я извинился, он махнул рукой по-свойски: типа, не парься, я человек простой. И вот пошли медленно к выходу, я рассказывал. Остановились друг напротив друга, он тронул меня — коснулся рукой груди одобрительно, сказал, что я делаю правильное и нужное дело — защищаю Родину. И ушел в полутемную дверь, за которой его ждали телохранители… Проснулся с восторгом в душе. И лежал, перебирая в памяти подробности встречи. Представляю, как развопятся либералы: «Посмотрите на этого морального урода! Он радуется, что приснился Сталин! Совок! Рабская душа! Вот их патриотическая сущность — спят и видят возвращение тирана!» 12 февраля 2008 г. Сейчас вернулся с Мойки, 12, с дня памяти Поэта. Выступал. ТВ транслировало в прямом эфире. Жутко волновался — как перед Богом оказаться в этом дворике с памятником А. С. Пушкину над тобою. И народ — не простой, ошибиться нельзя. Речь не готовил, не заучивал, даже не знал, с какой фразы начну. Слова родились, только когда подошел к микрофону и осмотрел двор… Летом я написал статью к 6 июля о многообразии талантов Пушкина и его русской душе, которая понятна и близка каждому русскому. Думал, перескажу отдельные абзацы своими словами. Нет, всё пошло не так. Сказал, что наш город вполне мог бы носить имя Пушкина, если бы не носил имя Петра. Такой гипноз места, такая аура, что чуть ли не поджилки тряслись. Посмотрел в записи дома — нормально, волнуюсь, как положено. Потом выпили на фуршете с прапраправнучкой Пушкина, какой-то баронессой, которая выступала передо мною, она от дочери Пушкина Сашеньки ведет свою линию. А теперь собираюсь с друзьями в баню — замерз, как цуцик. 15 февраля 2008 г. Вышел третий выпуск «Писательского клуба в Доме Набокова». Тема разговора: «Почему театр и литература утратили интерес к пониманию и осмыслению сегодняшнего дня?» «В Санкт-Петербурге пятьдесят два театра, но если заглянуть в репертуар, то практически не увидишь спектаклей о современной жизни» — с этого мы начали разговор. Гости — драматурги и прозаики Людмила Разумовская и Александр Образцов, театровед Елена Алексеева, издатель альманаха драматургии «Балтийские сезоны». А. Житинский, кстати, обещания своего не сдержал: переделал по договоренности с Комитетом смету, и все мои издательские проекты — фотоальбом к 10-летию Центра и «Автобиографии петербургских писателей» — полетели псу под хвост. Зато купил плазменный телевизор, массу стеллажей, на которых расставил книги своего издательства, завел кофейный аппарат, столики, назвал все это «Книги и кофе» и купил электронное фортепиано для своей дочки Саши, студентки консерватории, которая ведет в Центре музыкальные вечера. Платные, как говорят. Продает книги и кофе. Я его поправлять не желаю, чтобы не выглядело завистью и ревностью. То, чего я боялся, как огня — платных мероприятий и продаж книг, для Саши не проблема, тут он, как рыба в воде. 22 февраля 2008 г. В «Невском времени» вышел мой фельетон «Реклама пройдет быстро?», подписанный Д. Чернобуркин. Выступал в Доме книги. Плакат с моей фотографией висел дней десять. Человек тридцать собралось. Плюс зеваки. 25 февраля 2008 г. От Виноградова: Дима, можешь что-нибудь про двойные стандарты — в связи с Косово и вообще? Это можно и в виде фельетона. Паша. П. Виноградову: Попробую. Сроки и объем? Д. К. 1 марта 2008 г. Блистательный Петербург должен блистать равномерно Фрагмент …если пролететь ночью над Петербургом в голубом вертолете, то окажется, что над центром города можно читать газету, не включая в салоне свет, а вот чуть в сторону — темно, как над стойбищем оленеводов после выплаты квартальной премии. А в некоторых наших дворах так и вообще полное военное затемнение. ‹…› Но дело в том, что новогодний Шанхай нам все равно по освещенности не переплюнуть, а основатель города Петр I вроде не оставлял нам завещаний о круглосуточных ассамблеях и нескончаемых фейерверках. Так надо ли в центральной части города устраивать потемкинские деревни и шанхайские кварталы? Как говорят в том же Китае, всё должно быть сообразно. И не следует в блистательном Петербурге нарушать законы физики, согласно которым свет должен распространяться во все стороны равномерно. Поэтому, если на Невском появится еще 19 тысяч лампочек, то неплохо ввернуть хотя бы по одной и в каждом темном дворе. Заявки на них стопками лежат в любой жилконторе. Дмитрий Чернобуркин (Невское время. 1.03.2007). По нынешним законам власть может чихать на любой фельетон и сообщаемые в печати факты. А может и не чихать. Может на корню задавить любую публикацию — инструменты для этого есть. Странное название комитета в Смольном: «По печати и взаимодействию со средствами массовой информации» … Какое может быть взаимодействие между властью и газетой? Нет такого юридически значимого термина! «…по управлению средствами массовой информации» — это похоже на истину. Совсем недавно вывеска была, кажется, другая: «Комитет по печати и связям с общественностью». Остатки связей с общественностью смела новая метла. 5 марта 2008 г. В «Литературной газете» вышел очередной «Невский проспект». Я дал в нем стихи Гены Григорьева и краткий очерк о нем Алексея Ахматова. У Гены при жизни вышла всего одна книга стихов «Алиби». Этюд с предлогами Мы построим скоро сказочный дом С расписными потолками внутри. И, возможно, доживем до… Только вряд ли будем жить при… И, конечно же, не вдруг и не к нам В закрома посыплет манна с небес. Только мне ведь наплевать на… Я прекрасно обойдусь без… Погашу свои сухие глаза И пойму, как безнадежно я жив. И как пошло умирать за… Если даже состоишь в… И пока в руке не дрогнет перо, И пока не дрогнет сердце во мне, Буду петь я и писать про… Чтоб остаться навсегда вне… Поднимаешься и падаешь вниз, Как последний на земле снегопад. Но опять поют восставшие из… И горит моя звезда — над! Фронтовое письмо Каких только чудес на белом свете нету! Конверт о трех углах, обычный, фронтовой… Полвека, почитай, он провалялся где-то. И вот пришел с войны и лег передо мной. Наткнувшись на него среди макулатуры, Я понимал: читать чужие письма — грех. Но аккуратный штамп «Проверено цензурой» Как бы уже письмо приоткрывал для всех. Был цензор фронтовой рабом цензурных правил. И он (а вдруг письмо да попадет врагу!) Лишь первую строку нетронутой оставил Да пощадить решил последнюю строку. Я цензора сейчас не упрекну в бездушье. Он свято чтил свой долг, он знал свои права. Не зря же он письмо замазал жирной тушью. Наверно, были там и вредные слова. Писалось то письмо в окопе? на привале? И кто его писал — солдат ли? офицер? Какие сны его ночами донимали? О чем он помышлял во вражеском кольце? ……………….. Лишь «Здравствуй, жизнь моя!» — оставлено в начале. И «Я люблю тебя!» оставлено в конце. 7 марта 2008 г. Наш асимметричный ответ независимости Косово Фрагмент Балканы разыграны крапленой колодой ЦРУ. И вслед за краплеными игральными картами явятся новые географические карты Сербии с «американской дыркой», названной независимым государством Косово. И к этой дырке обязательно прилепится звездно-полосатый флажок военной базы США. Что делать? Метать в адрес недавнего «доброго друга», «стратегического партнера» и хранителя наших денежных средств гром и молнии? Посыпать головы пеплом? Ни в коем случае. Предлагаю нанести ответный асимметричный удар сразу в нескольких направлениях. Для начала Луна, Аляска, Северный полюс и остров Сокровищ объявляются собственностью России. Луна — на том основании, что мы первыми покорили ее, послав туда луноход — он до сих пор лежит в одном из лунных морей и ждет команды из ЦУПа. Тут и спорить нечего. А если начнут спорить — обвинить Америку в том, что ее астронавты с особым цинизмом свинтили с нашего лунохода колеса из ценного металла и сдали в металлолом. Просить Гаагский международный трибунал провести расследование и назначить следственный эксперимент с посещением места преступления. Предъявить Америке иск на 40 миллиардов долларов — по десять за каждое колесо. Плюс пятое запасное. За него 25 миллиардов. Но евро. Далее. ‹…› Такой дурью зарабатываю иногда деньги. При этом наживаю врагов. Враги и деньги в одном флаконе. 14 марта 2008 г. Вышел Лев Аннинский в «Писательском клубе»: «Великая культура рождается от великого страдания». Он приезжал на Гатчинский кинофестиваль «Литература и кино». Редакция дала машину, фотографа, ездили в милую мне Гатчину. На фестивале посмотрел фильм о Саше Соколове — он читает свои абсурдистские тексты. Велик и могуч наш язык — складные, ничего не значащие фразы. Но не пародия и не подражание. Словесная ткань, имитирующая смысл. Это не «Палисандрия» и «Не школа дураков», это другой Саша Соколов. 17 марта 2008 г. М. Веллеру: Дорогой Миша! Приглашаю в «Писательский клуб в Доме Набокова», который я с нового года веду. До тебя в этом формате были С. Альтов, драматурги Л. Разумовская и А. Образцов, Л. Аннинский, скоро выйдет беседа с Н. Коняевым о Пикуле и русской истории… Затем — правнук Достоевского и др. замечательные личности. Когда бы ты смог? Тему предлагай сам или вместе придумаем. Надо быть в будуаре матушки В. Набокова, у камина — таков формат. Но это не помешает нам позавтракать у меня дома в компании с отчаянной собакой Белкой. Дима 21 марта 2008 г. Б. Стругацкому: Дорогой Борис Натанович! «Литературная газета» попросила меня сделать с Вами небольшое интервью под рубрикой «Алло, Вас беспокоит „ЛГ“!» Не откажите ответить на некоторые вопросы, которые я бы прислал. Причем, вопросы можем составить вместе: любые, хоть самые острые. Заранее благодарен — Дмитрий Каралис. От Стругацкого: Дорогой Дима! Конечно, присылайте. Постараюсь ответить, особенно если это не слишком срочно. Ваш БНС Александру Яковлеву, «ЛГ»: Дорогой Саша! С Б. Н. об интервью договорился. Подскажи, пожалуйста, когда сняли и при каком редакторе логотип М. Горького с «ЛГ», и в каком году восстановили? Очень нужно. Дима. 28 марта 2008 г. Дел — выше крыши! Хлопотное дело — журналистика. Сегодня в «НВ» два моих материала, и гоню дальше. Время Горького еще не наступило 140 лет назад в Нижнем Новгороде родился Максим Горький …Знавший все мерзкие стороны русской жизни, Горький, тем не менее, верил в человека и восторгался его величием. ‹…› В 1908 году в статье «Разрушение личности» Максим Горький писал: «Литература наша — поле, вспаханное великими умами, еще недавно плодородное, еще недавно покрытое разнообразными и яркими цветами, — ныне зарастает бурьяном беззаботного невежества, забрасывается клочками цветных бумажек — это обложки французских, английских и немецких книг, это обрывки идей западного мещанства, маленьких идеек, чуждых нам; это даже не «примирение революции с небом», а просто озорство, хулиганское стремление забросать память о прошлом грязью и хламом». Написано словно сегодня. Но возможно, уже бродит по России будущий писатель — стихийный председатель союза всех униженных и оскорбленных, страстный обличитель общественных пороков. И, говоря словами своего великого предшественника, хождение это вызвано не стремлением к бродяжничеству, а желанием видеть, где я живу, что за народ вокруг меня? И не перевелись ли на Руси Соколы? 7 апреля 2008 г. От А. Яковлева, «ЛГ»: Дорогой Дима. Спасибо за Стругацкого. Только фотки уж больно куцые. Других нет? Успехов. АЯ Яковлеву: Фотки БНа — превьюшки. Выбери, и вышлем полнокровные. Или ты имеешь в виду нечто другое, композиционное? Павлу Маркину, фотохудожнику: Дорогой Паша, пришли мне, пожалуйста, фото Стругацкого № 9052 (в полном объеме и качестве из превьюшек — это для «ЛГ»). Володе Желтову в «НВ» — как он закажет. Дима 15 апреля 2008 г. Сегодня 75 лет Борису Стругацкому. Как выяснилось, мы с ним разных политических взглядов люди, но отношение у меня к нему самое уважительное. Причем разногласия выявились лишь в пореформенное время. В СССР, в начале перестройки, когда я пришел к нему в семинар, мы вряд ли могли видеть добро и зло по-разному. Как говорил БН, они с братом свято верили в коммунистическую идею, и в их первых произведениях лучшее боролось с хорошим. Позвонил, как водится, после двенадцати. Поздравил. Сказал, что в «НВ» интервью вышло. Завтра выходит в «Литературке». Поблагодарил за сотрудничество. Голос у БНа бодрый. Привет Аделаиде Андреевне! Здоровья! Читаю много, но по обязанности Накануне своего юбилея классик отечественной фантастики Борис Стругацкий стал гостем «Невского времени». С гостем беседовал ведущий Писательского Клуба — прозаик Дмитрий Каралис. Книги братьев Стругацких, Аркадия и Бориса, более тридцати лет писавших в содружестве, вошли в золотой фонд российской литературы. «Страна багровых туч», «Гадкие лебеди», «Трудно быть богом»«, «Стажеры», «Пикник на обочине», «Сказка о тройке», «Улитка на склоне», «Жук в муравейнике», «Понедельник начинается в субботу», «Волны гасят ветер» — этими произведениями зачитывались генсеки и президенты, космонавты и школьники. Братья Стругацкие стали духовными лидерами нескольких поколений молодежи, их творчество дало мощный толчок развитию отечественной фантастики, породило огромное количество подражателей. Сегодня Борис Натанович Стругацкий отмечает 75-летие. Дмитрий Каралис: Борис Натанович, с каким чувством встречаете эту дату? Борис Стругацкий: Со смешанным. Дни рождения я люблю, а юбилеи — нет. Д. К.: Нет ли разочарований в том, как развивается земная цивилизация, как развиваются события на Земле? Б. С.: Ничего такого уж неожиданного в масштабе человеческой истории, по-моему, не происходит. Впрочем, время наблюдения так ничтожно мало в названных масштабах, что и выводы сколько-нибудь серьезные я бы делать не рискнул. Полжизни прожили под угрозой ядерного коллапса цивилизации, худо-бедно — перемоглись. Теперь — угроза организованного терроризма в глобальном варианте. Тоже, я полагаю, переможемся. Проблема определена, вполне однозначна, ясно сформулирована — с такими человечество справляться умеет. Д. К.: Что тревожит более всего? Что вы не приемлете категорически? Б. С.: Времена категорических суждений и безусловной нетерпимости давно миновали. Но ложь, особенно официальную, освященную государством, ненавижу, пожалуй, по-прежнему. И боюсь. Потому что любая несвобода построена именно на лжи и на невозможности эту ложь опровергнуть. Д. К.: Что радует? Б. С.: Непрекращающиеся пока, к счастью, приступы здоровья — как общественного, так и личного. Д. К.: Хотелось бы вам что-то изменить в своей жизни, если бы вдруг представилась такая фантастическая возможность? Например, написать нечто, от чего в свое время отказались? Или, наоборот, не писать того, что написано и издано? Б. С.: Нет, ничего такого в голову не приходит. Мы писали книжки получше и похуже, но ничего такого уж «непростительного», от чего хотелось бы сейчас откреститься, ухитрились не написать. И закончили (слава богу, успели) практически все самое «серьезное» из того, что было задумано. А значит, «что выросло — то выросло». И ладненько. Д. К.: Какое собственное произведение кажется вам сегодня наиболее актуальным? Б. С.: «Хищные вещи века», наверное. Во всяком случае, это, видимо, и есть наше ближайшее будущее. Причем в самом лучшем случае! О худших вариантах и думать не хочется. Д. К.: Что вы читаете? Какие книги, прочитанные за последнее время, понравились больше всего? Б. С.: Я давно уже перестал быть квалифицированным читателем. Я читаю много, главным образом фантастику, но по обязанности, а не из удовольствия. И практически ничего не перечитываю. Член нескольких литературных жюри, участник питерского семинара писателей-фантастов, главред литературного журнала — всё это даром не проходит. Десятки и десятки, а может, сотни романов и рукописей ежегодно приходится прочитать, и вынести по ним определенное суждение, и «приговорить» к той или иной судьбе… Правда, читаю я все-таки лучшее, отборное, те самые «десять процентов Старджона», которые только и оправдывают само существование художественной литературы. Не уверен, впрочем, что существование это нуждается в каком-то оправдании. С чего бы это вдруг? «Пипл хавает». Слава Богу, в стране несколько десятков вполне достойных и даже отличных писателей. И они — радуют. И особенно приятно, что последнее время вкус фантастики распробовали (мама говорила: «раскуштовали») многие и многие мастера мейнстрима — крепкие «реалисты», отнюдь себя фантастами не считающие, но пишущие прекрасную фантастику на радость знатокам и ценителям. Д. К.: Согласны ли вы с утверждением, что человечество испытывает кризис конструктивных гуманистических идей и философия консюмеризма, расширенного потребления ведет человечество в тупик, а быть может, и к катастрофе? Б. С.: Относительно кризиса судить не берусь. Что же касается «философии потребления», то сейчас, по-моему, ничего более действенного в идейном багаже человечества просто нет. Об «антиидеях» разной степени людоедства я не говорю, хотя есть среди них, к сожалению, и весьма пассионарные тоже. Именно эта философия построила нынешний мир потребления, именно эта философия наиболее близка и понятна миллионам, именно эта философия движет научно-технический прогресс вот уже добрых два века и продолжает двигать, и конца этому что-то не видно. Что ж… Мы в XX веке навидались разных «движителей прогресса»: расовая теория, классовая теория, разнообразные «измы» с нечеловеческим лицом. Может быть, пора успокоиться? Может быть, пусть будет все-таки каждому — свое? Потребитель пусть потребляет, предприниматель — делает деньги, творец — творит. Во-первых, это будет справедливо, а во-вторых, это совпадет с направлением «равнодействующей миллионов воль», а значит — с ходом истории. Минимум крови, минимум жертв и разрушений и никаких тупиков в обозримом будущем. Хватило бы только энергетических ресурсов на это благорастворение воздухов, а ведь может и не хватить! Д. К.: Ваш семинар фантастической прозы, который вы вели более тридцати лет с 1974 года, дал целое поколение писателей. Почему вы отказались от руководства им? Б. С.: Я стал стар и болен. Отказываюсь понемногу от всех дел, ради которых надо выходить из дому. Теперь вот настала очередь и семинара. Это печально, разумеется, но я уверен, что семинар сохранится и без моего непосредственного участия. Остался мощный костяк «драбантов», старых солдат семинара, знающих о нем всё и прекрасно понимающих, зачем он нужен — этот дискуссионный клуб, где каждый участник ставит себе цель писать хорошо и все отличаются друг от друга только представлениями о том, что такое «хорошо» и как именно это надлежит делать. До тех пор пока сохранится у молодых потребность в таком клубе, сохранится и семинар. Д. К.: Каково издательское будущее ваших дневников, намерены ли вы, например, соединить их с дневниками брата Аркадия? Б. С.: С нашими архивами энергично и много работают. Регулярно выходят сборники «Неизвестные Стругацкие», основанные на разборе черновиков, дневников, писем. Этим занимается так называемая группа «Людены» — замечательные знатоки и энтузиасты, много лет посвятившие изучению нашего творчества: Светлана Бондаренко, Владимир Борисов, Виктор Курильский, Юрий Флейшман, Алла Кузнецова, Вадим Казаков, Леонид Ашкенази, Владимир Дьяконов, Сергей Лифанов… Простите, ребята, если кого-то забыл упомянуть. Все вы — великие умельцы и даже подвижники, спасибо вам от всей души. Андрей Молчанов только что закончил книгу «Братья Стругацкие» — такого о нас еще не писали. Она тоже в значительной степени основана на дневниках, переписке, воспоминаниях друзей и знакомых. Так что необходимости в специальном издании наших рабочих и тем более личных дневников я не вижу. Все эти материалы уже пошли в ход. Д. К.: Традиционно: над чем сейчас работаете? Б. С.: Традиционно: без комментариев. Д. К.: Позвольте от имени читателей «НВ» пожелать вам доброго здоровья и светлого весеннего настроения! Мы вас любим и ценим! Б. С.: Спасибо! Тронут. (Невское время. 15.04.2008). 16 апреля 2008 г. Где роман?! Нет романа! А что есть? Сплошная журналистика… 25 апреля 2008 г. Живем с Белкой в Зеленогорске. С наездами домой. Топим печку, готовим еду, собираем сухие листья. Большую часть дня сижу за компьютером. Вечером хожу с Белкой гулять в лес. Она ждет моего вечернего побрякивания ключами до взвизгов, до радостных истерик. Ей нужна не свобода (участок большой), а внимание хозяина, моя дружба, которая во время прогулки бесспорна… «Вот, мы идем гулять! Хозяин ведет меня на поводке. У меня есть хозяин… Он меня любит». Примерно так я понимаю ее радость от прогулки. Несколько раз в день слушаю приемник. Коробит от глупости молодых ведущих. Иных, словно от пивного ларька набрали. 4 мая 2008 г. Несколько дней слушал радио «Маяк» и совсем озверел — написал фельетон «Затрендим вас всех!» Вот он вышел в «Невском времени»: Давно замечено: чем громче хохочут артисты на сцене или экране, тем скучнее зритель. Та же закономерность наблюдается в радиоэфире. Ведущие передачи могут хохотать, хрюкать, улюлюкать, фыркать, завывать, хлюпать, журчать, чавкать, гавкать, издавать звуки: «Бл-бл-бл! Кхе-кхе-кхе! Тжи-тжи-тжи!» и даже включать пленку с хохотом группы поддержки, как это делают в некоторых телевизионных юмористических передачах, но если вам нечего сказать «городу и миру», то никакое самое громкое ржанье не поможет: слушатель пошлет радиостанцию вместе с ее ведущими подальше и найдет себе другую компанию. …Оазисами нормальной внятной речи звучали только блоки новостей, сообщения о погоде и рассуждения некоторых «взрослых» гостей передачи. Крутилась карусель ведущих: Антон Долин и Дарья Субботина, Тутта Ларсен и Фекла Толстая, Катя Гордон и Дмитрий Глуховский, но творческая, так сказать, манера практически не менялась: мы затрендим вас всех, мы самые умные и гениальные. ‹…› «Думать не скучно!» — объявляют своим девизом «интеллектуальный секс-символ страны, писатель, молодой режиссер, теле- и радиоведущая» Катя Гордон и ее напарник Дмитрий Глуховский, «писатель, журналист, радиоведущий, полиглот». И ведут себя в эфире так, словно думать — это синоним коллективного трендежа в детской песочнице. Тут я хочу напомнить молодым дарованиям изречение других писателей — братьев Стругацких, 75-летие одного из которых, Бориса, они умудрились не упомянуть в своем эфире 15 апреля, закрутившись, очевидно, вокруг дня рождения другого персонажа — Аллы Пугачевой. Так вот: «Думать — это не развлечение, это обязанность», — писали Аркадий и Борис Стругацкие. И неплохо бы учесть этот простенький девиз, ибо когда Катя Гордон, собираясь запустить музыку, обращается к слушателям: «Родина, слушай!» с такой интонацией, словно Родина — кличка лошади, и сейчас домашнему животному будет выдана охапка сена с разрешением: «Жри!», то недодуманность мизансцены очевидна. Впрочем, может, Кате Гордон как «интеллектуальному секс-символу страны», приравненному к гербу, гимну и государственному флагу, кто-то и разрешил делать такие понукания жителям Российской Федерации из радиорубки «Маяка», но мне, слушателю, это кажется диким. ‹…› 16 мая 2008 г. «Писательский клуб в доме Набокова»: Литература — охранная грамота Петербурга Дмитрий Каралис: Можно ли говорить, что Петербург — особый город, где наряду с реальными жителями существует параллельный мир литературных героев и их творцов? Андрей Столяров: Бесспорно, в нашем городе жизнь и литература нерасторжимы. ‹…› Идешь по Сенной — и вдруг кажется, что секунду назад здесь прошел Раскольников, — вот он, в толпе мелькнул… Дмитрий Вересов: Связь реальности с литературным вымыслом, безусловно, есть. Может быть, не все знают, у Достоевского была старшая сестра, Варвара Михайловна. Занималась она тем, что давала деньги в рост. И в 1869 году, уже после выхода «Преступления и наказания», была в собственной квартире зарублена топором… Комментарии, как говорится, излишни. ‹…› (Невское время. 16.05.2008) 20 мая 2008 г. Зеленогорск. Утром, когда я безмятежно пил кофе, а Белка грызла на газоне косточку, позвонили с радио «Культура»: скажите несколько слов о Михаиле Веллере, ему сегодня 60 лет. Ничего себе — 60! Вы, говорят, можете подумать (сколько времени вам надо?), а мы перезвоним. Перезвонили через десять минут. Сказал три абзаца. Когда въезжал на машине в город, услышал свой голос из приемника — четыре предложения: «Мы начинали почти в одно время, но после перестройки Михаил сделал феноменальный рывок. В литературе ему даются и спринтерские и стайерские дистанции. Но делиться секретами своих успехов не хочет… Скорее всего, он просто талантливее многих, в том числе, меня…» 23 мая 2008 г. Зеленогорск. Надо жить под свою музыку …Чем объяснить, что в стране, где проживают люди 144 национальностей, в том числе сто пятнадцать миллионов русских и лишь 1275 американцев и 529 англичан (по переписи 2002 года), вокально-музыкальный репертуар многих радиостанций связан исключительно с англоязычными песнями? ‹…› Возможные объяснения. Первое: «Вы, господин Каралис, разжигаете антиамериканские и антибританские настроения. Вы расист и плохой парень». Отпадает. Расист тот, кто считает одни нации более достойными, чем другие. Я же указываю на признаки ущемления культурных интересов одних народов за счет других. То есть занимаю совершенно противоположную расизму позицию: в многонациональной стране надо поддерживать все культуры, а не способствовать экспансии одной. Вряд ли будет правильно, если вскоре чукчи или табасараны на день рождения старейшины рода хором затянут «Хэппи бёзды ту ю!» или ударную песню Битлов — «Еллоу субмарин». Многие русские семьи, кстати, насмотревшись американских фильмов, уже «схэпибёздылись». Других песен в день рождения, кроме протяжной строки на плохом английском, себе не представляют. Объяснение второе: «Искусство не знает границ! Хорошая песня понятна людям всей земли». Да, конечно, хорошая песня понятна. Но что бы сказала Европа, что бы сказала Америка, если бы из ее динамиков с утра до вечера лились наши «Катюша», «Калинка-малинка», «День Победы» или песни из золотого фонда советских композиторов, включая песни Аллы Пугачевой? Но ведь не льются. Почему-то предпочитают свое: американское, английское, венгерское, испанское… Почему-то не спешат признавать, что свое, национальное, никуда негодится и надо срочно закупать русский репертуар. Ну, крутанут «Казачок» или «Очи черные» — и хватит. ‹…› В победном для России 1945 году русские песни часто звучали в ресторанчиках Германии. Это было естественно для празднующих победу и неестественно для немцев. Прошли тяжелые для немецкого народа годы, и Германия уже давно слушает собственные песни. Не пора ли и нам, забыв горечь неудач и недавних потерь, запеть своим голосом? Народам России, стране с великой песенной культурой, должно быть неловко поддаваться чужой экспансии, пусть даже и песенной. Жить и строить надо под свою музыку. (Невское время. 23.05.2008). 7 июня 2008 г. Гансу Миклю, Стокгольм: Дорогой Ганс! Мы с Ольгой едем на Аландские острова (автомобилем до Турку + паром Викинг Лайн. Остановимся в пансионате Solhem (недалеко от Мариенхамна) с 10 по 20 июня. Буду звонить. На обратном пути хотим путешествовать немного по Финляндии. А может, и к Вам в Швецию приплывем. Ваш Дмитрий Каралис. 7 июля 2008 г. Зеленогорск. Ездил в Комарово, к Глебу Горбовскому — отдать «Невское время» с его интервью. Были Штемлер с Леной, Попов, Горбовский и наша Белка. Пили на улице чай, получился импровизированный литературный вечер — Горбовский принес блокнот и стал читать последние стихи под номерами. С начала лета у него более 20 стихотворений в этом блокноте. Я спросил, есть ли у него свой фонд в каком-нибудь архиве. Он сказал, что ему часто предлагают, но он ничего никуда не отдает. Я посадил Белку у стола, она тоже слушала стихи в исполнении мэтра. Крутила головой, когда Глеб жестикулировал и артикулировал. Я сказал, что Белка у меня воспитывается на классике: в машине умиротворенно дремлет под концерты Чайковского, а попсу воспринимает плохо — беспокоится, крутится, нервно зевает. Вот и стихи Глеба Яковлевича слушает со вниманием и уважением. Даже собака чувствует хорошую орфоэпику. Правда, навалила кучу у забора, напротив дачи Штемлера. Лена ее засекла. Я хотел было убрать, но подзабыл за стихами. Теперь стыжусь. Хоть завтра поезжай и извиняйся. Горбовский был слегка подшофе, в клетчатой байковой рубашке, в светлой футболке под ней. И татуировка — якорь на левой руке, чуть выше большого пальца. Сидели под соснами, пили чай, рассказывали разные истории. Горбовский рассказывал, как они с Конецким пошли лечиться от алкоголизма. Я эту историю слышал от Конецкого. Горбовский встретился с Конецким на Невском, Глеб был с похмелья, попросил Конецкого опохмелить, Конецкий сказал твердо, по-деловому: «Дай слово, что пойдешь лечиться со мной, тогда опохмелю». Горбовский, которого трясло, дал слово. Пошли в ресторан «Метрополь» или «Москва», выпили, потом пошли сдаваться в Бехтеревку. Глеб Яковлевич сказал, что его вскоре выгнали из Бехтеревки, как нормального человека и за примерное поведение. А Конецкого оставили — он красил рамы и вел философские беседы с врачами. — Глеб, а ты мне три рубля должен! — радостно вспомнил Штемлер. — Помнишь, в гастрономе около Московского вокзала ты лет сорок назад у меня занял. — Он рассказал, как было дело. — Вот видишь, Илья! — грустно сказал Горбовский, которому тоже недавно исполнилось семьдесят пять. — Я бы дал треху и не вспомнил. А ты до сих пор помнишь! Штемлер засмеялся конфузливо. Горбовский сказал, что треху отдать не сможет, старых советских денег у него не осталось. Штемлер махнул рукой. Вообще, он человек щедрый. О чем я и сказал собравшимся: человек сорок лет не вспоминал о долге! Но память имеет хорошую, что очень важно для прозаика! Вспоминали поэтов — Александра Гитовича, Агеева, Анатолия Клещенко, которого я знал в детстве и с которым был близок Горбовский, вспоминали других обитателей комаровских дач. Сидели рядом с «будкой Ахматовой», в которой теперь живет Попов, но «королеву» не вспоминали. С ней был знаком Горбовский, остальные лишь видели ее. Я — не в счет. Не вышел возрастом. Горбовский взял меня под руку, пошли к калитке. Бледной молью приехал на велосипеде Рубашкин, поспешил к даче Попова, передал, как почтальон, какую-то бумагу его жене Нонне. Нас старался не замечать. Я забыл, что мы недавно конфликтовали, и радостно поприветствовал его, крикнул: «Александр Ильич, здравствуйте!» Он невнятно дернул головой, сел на велосипед и поехал. Горбовский выматерился ему в след, и Рубашкин, словно подброшенный взрывной волной, загремел с велосипеда. Быстро поднялся, оглянулся, сел и уехал — наверное, от волнения наскочил на корень. Горбовский с улыбкой поднял палец. Я понимающе кивнул. Вот такая бесовщина творится в Комарове. 15 июля 2008 г. От Сергея Трусевича, «ЛГ»: Дмитрий, привет! Твоя статья про справедливость уже заверстана в следующий номер. Прочитал Сергея Арно — великолепный материал. С самыми наилучшими рекомендациями отдал Серкову — прочитает завтра-послезавтра, напишу. Кстати, дай мои координаты Арно, пусть сам напишет — хоть заочно познакомимся. С приветом, Сергей. 23 июля 2008 г. Зеленогорск. В июне Роман Абрамович приплыл на Петербургский экономический форум на своей яхте. Чуть ли не самой длинной в мире. И встал в центре Петербурга. «Вот он я — Рома! Ха-ха!» И никто ничего, как будто, так и надо. Губернатор Матвиенко, сказывают, совершила визит на эту яхту. Я написал статью для «ЛГ». И вот ее опубликовали — с фотографией этой самой яхты в центре города. Несправедливость в законе Августин Блаженный, которого никак не заподозришь в нынешней партийной ангажированности, писал в IV веке: «Что есть государство без справедливости? Шайка разбойников». Чем кончают разбойники, даже самые могущественные, хорошо известно. Часто, обладая отменным экономическим, военным и властным потенциалом, эти «уподобившиеся богам» государственные деятели забывали о такой нравственной категории, как справедливость, и оказывались у разбитого корыта. Их успешные государства и империи, державшие в подчинении другие народы и жившие роскошно и красиво, в какой-то момент времени (который историки почему-то пытаются объяснять стечением военных, финансовых или иных обстоятельств) рушились с грохотом и пылью, горели, исчезали с карт, а их лидеры застывали, как диковинные насекомые в янтаре, на всеобщее обозрение будущих поколений. Если взять историю общественных катаклизмов, войн, восстаний, революций, то побудительным мотивом к ним чаще всего было стремление восстановить нарушенную справедливость, так или иначе понимаемую участниками далеких событий. Именно по этой причине никакая временная власть не жалует борцов за справедливость. Ее верные чиновники начинают громко возмущаться, что им мешают работать, что у них, честных тружеников, болтаются под ногами с дурацкими советами и популистскими лозунгами, что новый передел сфер влияния кончится плохо и т. д. и т. п. На самом деле это страх за свое благополучие: «Они хотят лишить нас благ, привилегий и спокойствия! Гони их, батюшка-царь! Они покушаются на святое крепостное право! А еще лучше не смей показывать этих смутьянов по телевизору, не упоминай о них в газетах и журналах! Пусть о них не знает никто!» Но даже если все газеты и телеканалы в один голос начнут внушать людям, что черное — это белое, всё равно найдутся люди, которые будут настаивать, что утверждение «сажа бела, как снег» ложно и потому несправедливо. Назовите этих людей хоть дальтониками, хоть консерваторами, хоть ретроградами и дикарями — они пойдут под расстрел, но от своего мнения не отступятся. Земля круглая! Она вертится! Король голый! Может быть, земля продолжает вертеться именно благодаря таким людям, жаждущим справедливости. Слова «справедливость», «правдоискатель», «праведный» идут от одного слова, емкого и любимого на Руси, — от слова «правда». Сказать людям правду, пусть даже ценой собственного благополучия, всегда считалось на Руси высшей доблестью. Правда и кривда Именно справедливости ждет от государства каждый человек. Именно в надежде на справедливость по отношению к себе и своим близким человек платит налоги, готов защищать государство с оружием в руках и всякий раз отдает свой голос депутатам разных уровней. При этом далеко не последнюю роль играет ожидание справедливого устройства жизни в целом. Человеку хочется видеть мир вокруг себя гармоничным, правильным, предсказуемым, хочется знать, что рядом с ним не будет голодных и обездоленных, хочется быть уверенным, что сироты и старики не останутся в одиночестве, а всякий, кто честно трудится, будет вознагражден по заслугам. Человеку хочется надеяться, что у детей будет будущее, они смогут стать чуточку счастливее своих родителей, а внуки попросту будут молодцами. При этом хотелось бы, чтобы вор сидел в тюрьме, чиновники не воровали, а хороший работник зарабатывал больше плохого. И еще хочется, чтобы у всех молодых людей были равные стартовые возможности, независимо от толщины кошелька их родителей, места проживания и национальности. Чтобы в институт принимали по конкурсу знаний, а не подношений и чтобы в армию шли все, кому положено идти, а не только бедные да деревенские. Одним словом, чтобы в обществе было не примитивное равенство, называемое уравниловкой, а равноправие: перед судом, перед милицией, перед врачом, и чтобы человек ценился не по марке машины и счету в банке, а по его человеческим качествам, как он ценится в бане и казарме. И, конечно, старики. Чтобы человек, отработавший сорок лет на свою страну, получал от государства пенсию, которой хватало бы не только на примитивную растительную пищу, баню, кусок хозяйственного мыла и бутылку водки раз в год, но и на нечто большее, отчего он ощущал бы себя в богатейшей стране мира полноправным гражданином, а не заложником чьих-то проблем с арифметикой и моралью. Таковы в общих чертах представления о достойной и справедливой жизни всякого нормального человека. И разве это несправедливо? Но всяк понимает справедливость по-своему. Некоторые чиновники, допустим, считают, что справедливость — это когда им много платят, хорошо несут, кланяются, уважают и не сажают в тюрьму за разные пустяки вроде распила бюджетных денег. А всё остальное — «пустая говорильня, митинговщина, крамола!» Долой справедливость? Норм справедливости (что считать справедливым, а что нет) не содержится ни в одном из государственных документов. Можно сказать, что само понятие «справедливость» не относится к юридически значимым терминам. И весь свод законов и правовых уложений Российской Федерации от Конституции до Семейного кодекса лишь устанавливает, что в нашем государстве считается законным, а что нет, и какая ответственность возникает при несоблюдении закона. Точка. Дальше можно вспомнить присказку про закон, который, с одной стороны, как столб, который не перепрыгнешь, а обойти можно, а с другой, как дышло, которое как повернешь, так и вышло, и прочие суждения наших предков об особенностях отечественной юриспруденции. А вспомнив всё это и прибавив случаи из собственной жизни, остается только почесать затылок: «Как жить, люди добрые? У кого искать правды, сиречь справедливости?». Если, например, бандиту, державшему в страхе целый регион и загубившему немало жизней, дают по приговору суда семь лет условно, а голодному бомжу, стащившему в магазине замороженную курицу, полтора года реального срока? А всё по закону, говорят юристы: мы можем и так, а можем и эдак. Или, например, по указам первого президента России раздали заводы, фабрики и целые отрасли народного хозяйства своим людям, открыто названным, как в фильмах про мафию, семьей. Ты будешь возмущенно кричать: «Это несправедливо!», а тебе в ответ: «Зато всё по закону!» Так что же получается: не все действующие у нас законы справедливы? Или их толкование судьями далеко от наших представлений о справедливости? Или сами понятия справедливости и законности часто находятся в параллельных, непересекающихся плоскостях, и мы неизвестно чего хотим от чиновников, судей, законодателей и высшего руководства? Если приглядеться к нашей повседневной общественной жизни, то обнаружится, что имеет место и первое, и второе, и третье. Но! То, что отсутствует в государственных нормативных актах, присутствует в народном сознании. Потому что закон — это вовсе не то, что вся чиновная рать придумала для своего удобства, а то природное ощущение гармонии и порядка, которое дано свыше и тысячи лет передается из поколения в поколение в виде простых житейских заповедей. Например: «Кто Богу не грешен, тот царю не виноват». Человек, не нарушивший ни одну из Божьих заповедей, не может быть виноват перед земным законом. И народ до тех пор остается народом, пока он хранит в себе ощущение справедливости. Уже упомянутый Августин Блаженный разъяснял, что зла как отдельной сущности в природе не существует, оно есть лишь отклонение от добра, нечто вроде паразита или болезни. В нашей обыденной жизни зло существует как отклонение от справедливости, в первую очередь экономической, которое тянет за собой перекосы во всех остальных сферах жизни. Да-да, всё тот же Маркс, теория прибавочной стоимости, эксплуатация человека человеком, «взгляды господствующих классов очень быстро становятся господствующими в обществе», ощущение вседозволенности и всемогущества. Яхта Романа Абрамовича длиною в сто пятнадцать метров, пришвартованная неподалеку от памятника Петру I и Исаакиевского собора, аккурат в том месте, где во время блокады стояли корабли Балтийского флота, защищавшие блокадный Ленинград, тому подтверждение. Никаких других чувств, кроме оскорбления общественной морали, этот красавец-пароход в центре города-героя не вызвал. Как отмечает член-корреспондент РАН Андрей Юревич, рост ВВП оказывает неизмеримо меньшее влияние на настроение народа, чем неравномерность распределения доходов. Три основные причины терзают коллективную душу современного российского общества, не дают спать спокойно: массовое чувство социальной несправедливости, физическая незащищенность и неуверенность в завтрашнем дне. И нет ничего удивительного — по индексу Джини, который показывает концентрацию доходов в руках отдельных лиц, наша страна вышла на первое место в мире среди стран с развитой и переходной экономикой. И на последнее по ожидаемой продолжительности жизни при рождении нового человека. Последних мест в разных печальных списках у нашей страны, к сожалению, с избытком. Нет, плохой сон народа не от болезни красных глаз, не от терзающей душу зависти. Это природное стремление человека восстановить справедливость, разоблачить ложь, спасти слабых, достойно продолжить жизнь на земле. Ученые установили: если человек долго видит и слышит ложь, он сначала раздражается, а потом звереет. Продолжительность интервала между этими двумя реакциями непредсказуема. И высокие показатели на выборах нового президента (правильнее сказать, выбора двух молодых энергичных руководителей) — скорее, свидетельства ожидания перемен, которые могут вернуть народу чувство собственного достоинства, чем удовлетворения сложившимся положением. Детская боязнь социализма Справедливость не может снизойти, как Божья благодать, на общество, живущее в кривом зеркале неправды. Если нравственным идеалом общества утверждается богатство любой ценой и этот принцип подтверждается всем происходящим в стране, в том числе иллюстративным телевизионным рядом, то призывать справедливость отдельными газетными статьями так же бессмысленно, как читать в борделе лекции о пользе нравственности. С кривой линейкой правильный дом не построишь. Без реальной идеологии, утверждающей правду во главе общественного угла, государство справедливым не станет — хоть сто раз на дню напоминай, что правительство заботится о пенсиях, стипендиях и зарплате учителей. При капиталистическом способе производства социалистического принципа распределения быть не может. Рынок ориентирован не на человека, а на прибыль, человек интересует продавца лишь в качестве покупателя, отдающего деньги владельцу товара, и ни в каком другом качестве. Поэтому и проговариваются журналисты, ведущие репортажи со всякого рода научных советов: «Ближайшая задача отрасли — довести рынок нанотехнологий до пятисот миллионов долларов». А мне казалось, что эффект нанотехнологий должен измеряться чем-то иным — например, возможностью помочь людям в борьбе с болезнями и нищетой. Простой человек (под ним я разумею человека, не наделенного властью) может понять и простить власти некий перекос, образовавшийся как временное явление. Но власть, которая в упор не видит видимого всем остальным людям перекоса, в глазах простого человека перестает быть властью в сакральном, духовном смысле. Быть может, не каждый вспоминает изречения Августина Блаженного, но неодобрительные мысли наверняка возникают. Если бы те, кто хвастает по телевизору новыми успехами за казенный счет, после очередного привоза компьютеров в сельскую школу или открытия спортивного зала скорбно покивали и вспомнили о массовых недостатках в нашей жизни, которые видит весь народ, это было бы честнее, это бы хоть слегка намекало на приближение к справедливости. О нехватках-недостатках приходится говорить только президенту или премьер-министру. Остальные спешат рассказать о невиданных успехах вроде стада поросят в двадцать голов, которое вырастил фермер на землях, где в советские времена поголовье измерялось двадцатью тысячами. Смех. Если завтра война?.. Сейчас, когда каждый год стоит десяти, главный тормоз нашего движения — массовая атака на общественную мораль. И как следствие — примитивность целеполагания. Народ, на мой взгляд, в своем большинстве вовсе не хочет достраивать назначенческий капитализм, как не хочет и возврата в унылый социализм со стоянием в очередях за куском колбасы или мяса для своих детей. При этом народ готов уважать богатеев, только наживших свои богатства трудом, но никак не воровством и обманом, — о столь очевидных для русского менталитета вещах даже говорить неудобно. Наиболее активная и энергичная часть населения трудится не покладая рук: строит, изобретает, торгует и образует то, что называется средним классом. Но и они признают, что не всё ладно в общественном устройстве. Власть словно и не чувствует, что никакой рост ВВП не может заменить чувство поруганной справедливости, которое фиксируют в народе ученые. Пока обществу не будет явлена альтернатива капитализму и несостоявшемуся «коммунизму», мы не тронемся с мертвой точки. Словосочетание «социальное государство», которым реформаторы стыдливо заменили в нашей Конституции слово «социализм», является маслом масляным: разве может государство быть не социальным, не общественным? Если не социальное, то какое — частное, что ли? Любой здравомыслящий человек понимает, что без возврата в общественное сознание таких простых понятий, как правда и социальная справедливость, нас ждет либо еще более уродливый капитализм, либо возврат к партийно-бюрократическому правлению, которое народ отверг в 1991-м. К сожалению, идеологический кризис может привести к очередной материальной катастрофе, фантастическим людским потерям и полной утрате независимости страны. Все понимают, что за разговорами об энергетической безопасности Запада идет подготовка к новой мировой схватке за энергоносители, и «бархатных войн» не бывает. Нам не избежать интервенций и блокад всех видов: информационных, технологических, торговых, «культурных», военных. Давление на Россию будет только увеличиваться, и роль народа, простых граждан нашей страны, будет расти, как всегда растет роль масс в переломные исторические моменты. Можно продолжать строить коттеджи и персональные бомбоубежища, можно покупать недвижимость в Испании и на Багамах, но нельзя заставить целый народ бесконечно оплачивать эти строительства и покупки, как нельзя, называя себя русским человеком, отказаться от понятия справедливости. И никакая профессиональная армия не сможет защитить просторы нашей огромной страны, если остальной народ не почувствует себя единой нацией, живущей в справедливо устроенном государстве, а не только сообществом налогоплательщиков, футбольных болельщиков или поклонников популярного певца или певицы. 4 августа 2008 г. 3 августа, ночью, умер Александр Солженицын. Мне кажется, к нему в последние годы власть и общественность потеряли интерес. Теперь будут хвалить, возвеличивать, примазываться в друзья, давать ему оценки. Это уже происходит по ТВ и радио. В «Невском времени» мне заказали к сороковинам материал о Солженицыне — в рамках «Писательского клуба». Выбор участников разговора на мое усмотрение, но попросили взять в собеседники троих — Марио Корти (он вывозил архив писателя за границу, когда работал в итальянском посольстве в Москве) и еще двоих случайных, на мой взгляд, людей. Одна тетя — поклонница, привозившая в СССР его книгу (работала переводчицей) и председатель общества библиофилов. 12 августа 2008 г. 8 августа началось нападение Грузии на Южную Осетию. Били по столице Цхинвали из ракетных установок «Град», убили 2000 человек мирного населения. 30 тыс. осетин покинули Осетию — беженцы. Сегодня, 12 августа, вроде бы установился мир. Наши проявили твердость — отбросили грузин, бомбили военные объекты на территории Грузии. Америка стоит за агрессией Грузии. Все дни сидел у ТВ. Когда 8-го числа показывали войну, была растерянность: где наши? Почему не помогаем, не спасаем? И вот часа в три по ТВ показали: наши танки движутся к Цхинвали. Я едва сдержал слезы… Весь мир благодаря информационной блокаде считает, что Россия напала на маленькую Грузию. Западные информагентства отрезали начало фильма и показывали его с того момента, как наши войска вошли в Осетию, а потом и в Грузию для ликвидации военных объектов. Звонил Юрию Полякову в Москву. Обменялись мнениями. 15 августа 2008 г. Вчера отослал Тане Конецкой рукопись дневников, которую готовлю для «Невы», и сразу приснился Виктор Викторович. Он был пьян, весел, мы шли с ним обнявшись, я посадил его в троллейбус, стал давать деньги тетке-кондуктору, чтобы она проследила за В. В., сказал, что он автор фильмов «Тридцать три», «Путь к причалу», «Полосатый рейс». Тетка обещала довезти до нужной остановки, и тут я устыдился, что собираюсь бросить В. В., и остался с ним, повез его на Петроградскую. Потом шли по проспекту Щорса (ныне Малый пр.) обнявшись, очень дружески, тепло говорили, Конецкий трезвел на глазах, а потом стало ясно, что он вообще придуривал с опьянением. Конецкий смеялся, был красив, как на фотографии. Сегодня сказал Татьяне про сон, она сказала, что сон хороший. Ей В. В. давно не снился… 27 августа 2008 г. От Ганса Микля, Стокгольм: Дорогой Дмитрий, злорадство — это самая прекрасная радость. Теперь наши идиоты — политики и журналисты — страшно плачут о признании Абхазии, забыли, однако, полностью Косово. Ну, я радуюсь, во всяком случае, что израильско-американская экспансия несколько тормозится теперь. Противоракетная оборона против Ирана, лучшая шутка 2008. Я должен просить прощения, я совсем не спросил, как дела идут у Вас и Вашей семьи? Я надеюсь, хорошо. С сердечным приветом — Ваш шведский немец Ганс Михль, Стокгольм. 1 сентября 2008 г. Сергею Трусевичу, «ЛГ»: Сергей, скажу честно: мне сейчас ничего не приходит в голову для писания статьи! Все темы, которые были в разработке, кажутся после известных событий мелкими и несвоевременными. Подожди, пожалуйста, пока смогу конструктивно мыслить на прочие темы. С искренним уважением — Дмитрий Каралис. 10 сентября 2008 г. Армения, Ереван. Гора Арарат, к моему удивлению, находится на территории Турции. Но хорошо видна с балкона моего номера в Ереване. 17 сентября 2008 г. Вернулся из Армении — ездили представительной делегацией в Ереван на Дни русского слова в Армении. Летал вертолетом в Нагорный Карабах, были на озере Севан, выступали перед студентами и школьниками. Ездили по воинским частям и заставам. Интересно! Полюбил Армению! И команда собралась хорошая — Юрий Поляков с Наташей, Андрей Нуйкин с женой, поэт Андрей Дементьев с женой, Саша Хорт, Юра Дударев, гл. редактор «Юности», ребята из «Литературки», народный артист Сергей Новожилов, журналисты из «АиФа», «Красной звезды», «Комсомолки» и проч. Познакомился с Зорием Балаяном, легендарной личностью. С нами ездил ансамбль «Каскад» — отличные парни, служившие в ВДВ, кто-то был еще в Афгане, кто-то в Чечне. Замечательные песни, берущие за душу. Солдаты в зале размахивали российскими флагами. Зорий Балаян и Виктор Конецкий приятельствовали, встречались в Ленинграде. Я рассказал ему о Викторе Викторовиче. (Почему-то крупные писатели дружат благородно, а мелкие и не дружат вовсе, а лишь интригуют и завидуют…) В Карабахе были у президента непризнанной республики, встречались с министром обороны, с солдатами. Как карабахские солдаты отличаются от наших! Глаза горят, хотят служить и служат! Говорят, одна из самых дисциплинированных и сильных армий на постсоветском пространстве. Были на базе в Гюмри (бывший Ленинакан). Старая база, еще с царских времен, строилась казаками — рвы, крепостные валы, церковь… Задача персонала базы — через двадцать минут быть на любом месте прорыва границы. Есть противоракетные комплексы СС-300. Служат, в основном, контрактники. Армения, по сути, в блокаде. Кроме России у нее близких друзей нет… Сегодня вышла в «Невском времени» моя статья «Одна надежда — на Россию!» Принимал посол России в Армении, рассказывал об обстановке. Американцы давят на Армению деньгами — их посольство за колючей проволокой, за высоким забором, подкармливают неправительственные организации… Встречались с президентом Армении и католикосом всех армян. В русском драматическом театре состоялась премьера спектакля по пьесе Ю. Полякова «Левая грудь Афродиты». На вечерних улицах много гуляющих, мамаши с колясками, но спокойно, никто не пьет из банок пива, не орет, молодежь ходит группками, негромко разговаривают. Обстановка какой-то умиротворенности, доброжелательности, полное отсутствие агрессивности… В мое отсутствие вышла беседа в «Писательском клубе» с Граниным: Святые на Руси есть — не хватает честных Даниил Гранин: …Сколько ни увеличивай оклад современному чиновнику — он всё равно будет брать взятки. Я когда-то в романе о Петре привел историю с новгородским губернатором. Петр назначил на эту должность честного и порядочного человека. Но вскоре посыпались жалобы, что он ведет себя корыстно. Царь его вызвал: «В чем дело?» — «Вот, государь, мне приходится приемы устраивать, дом содержать соответственно, красиво одеваться — жалованья не хватает, приходится брать». — «А сколько тебе надо?» Он назвал сумму втрое большую, чем получает. Петр дал ему такое содержание. Через полтора года опять появились жалобы, Петр его вызвал. Губернатор говорит: «Виноват, государь, не могу удержаться…» Петр его казнил. Взяточничество не может быть побеждено увеличением окладов, раздачей квартир и прочих благ… ‹…› Дмитрий Каралис: Наше общество лишилось той бытовой морали, которая была в России еще сто лет назад. В личном деле своего деда, который учился по вакансии города в ремесленном училище имени цесаревича Николая как сын кондуктора, погибшего при крушении царского поезда в 1888 году, я прочитал: «Наказан карцером за ругань площадной бранью в бане. В бане не было горячей воды». А за курение мой шестнадцатилетний дед, росший без отца, был наказан лишением воскресной увольнительной. За курение и ругань в стенах учебного заведения наказывали, как за настоящий грех. А сейчас, если вы возьмете за шкирку ученика и сделаете ему замечание за мат и курение, то вполне возможно, к вам приедут бандиты — для того чтобы провести воспитательную работу с учителем. Я уж не говорю про то, что мы видим на улицах… В нашем ленинградском дворе на 2-й Советской улице каждый взрослый мог дать воспитательный подзатыльник пацану, и родители только сказали бы спасибо, а сейчас ты сделаешь чужому ребенку замечание и можешь нарваться на скандал или неприятности. Д. Г.: Вот Дмитрий приводит в пример своего деда, я привожу в пример деревни, которых нет. Но мы не в состоянии привести в пример нашу сегодняшнюю жизнь. Мы живем без примеров, у нас не хватает не то что святых, не то что блаженных — у нас не хватает честных, порядочных людей, которых можно приводить в пример, и не только детям, а самому себе. И при этом каждый из нас считает себя честным, порядочным человеком… Д. К.: Скажите, вам приходилось отступать от принципа, который вам завещал отец: «Поступай всегда так, как будто от тебя зависит судьба России»? Или приходилось идти на компромиссы? Д. Г.: Прожить жизнь без компромиссов невозможно. Приходится кому-то уступать, даже переступать закон, потому что есть такое понятие — справедливость, которое выше закона. Приходится закрывать глаза на какие-то вещи. Вот на войне. В 1942 году прислали нам ребят-новобранцев. Они попали в первый бой и пришли в такой ужас от увиденного, что после боя занялись самострелами. Их приговорили к расстрелу — по закону. Но этого никак нельзя было делать. Мы ходили, хлопотали за них, двоих удалось отстоять — они потом стали хорошими солдатами… ‹…› Никто не отказывает в заслугах нашим полководцам. Да, конечно, предъявляют претензии и Жукову, и Ватутину, и Говорову. Но все-таки сохраняют к ним уважение и ставят им памятники, и других полководцев у нас нет и не было. Благодаря им войну все-таки выиграли. Но война была выиграна не Красной Армией. Нет. Красная Армия проиграла войну. Войну выиграл народ, когда война стала отечественной войной. Красная Армия шла через наше ополчение, и мы выменивали у них винтовки и пулеметы. Войну выиграл народ! На этой войне досталось всем: и русским, и грузинам, и казахам, — всем без исключения народам СССР! Мы воевали не столько за советскую власть, сколько за свое отечество — когда уже подперло под горло, тогда и началась настоящая война. Что касается атомных бомб, я должен отдать должное нашим физикам, ученым и рабочим — благодаря их труду мы получили атомное оружие, и паритет помогал все эти годы сохранять равновесие. Можно предъявлять претензии и к той, и к другой стороне, потому что нельзя сохранять мир с помощью оружия, это противоестественно. Но другого выхода не было. А вообще, история всегда служила начальству. Вот у нас начальником стал, допустим, Устинов, и сразу начали показывать, как замечательно тыл воевал. Брежнев стал начальником — оказалось, что весь вопрос решался на Малой Земле. И всю историю сразу начали исправлять и подделывать. И так было всегда. Д. К.: Как вы считаете, должна современная литература оказывать духовное сопротивление? Или ее удел — развлечение читателя? Д. Г.: Литература должна оказывать духовное сопротивление этому растленному, преступному, бесчестному и немилосердному обществу! И иногда она это делает. Литература — вещь штучная, антикварная, раритетная. Достойные вещи встречаются не так часто. ‹…› (Невское время. 11.09.2008). 24 сентября 2008 г. «Эхо Москвы», которое я слушаю во время бритья и завтрака (хорошо тем, что через каждые пятнадцать минут дает краткие новости и нет музыки) иногда ведет себя так, словно радиостанция заброшена в Россию для идеологической подготовки населения к торжественной встрече оккупационных войск. Взлом общественного сознания с целью представить наших недавних противников лучшими друзьями и заботливыми партнерами уже произошел. Сладкие речи в адрес Европы-Америки сладки до неприличия. Россия же — новая тюрьма народов. И что могу я против этой своры? И где наши прогрессивные писатели? Делят деньги и награды? Вышел в «НВ» мой фельетон «Бородатый козел и мужчинки в колготках»: …Образ нашей армии и всех силовиков, вместе взятых, суммарно представленный в книгах и на экранах, таков, что и без лишних слов видно — мы козлы рядом со львами. Судите сами. У них — Рембо и всевозможные бравые сержанты. У нас — придурошные солдаты, прапорщики и офицеры из нескончаемого сериала «Солдаты». У них служивые люди родину спасают, у нас военные родину разворовывают. У них ФБР гоняется за предателями, шпионами и маньяками, у нас силовики ведут борьбу за деньги и сферы влияния — какие-то нескончаемые ментовские войны. В результате у них в армию идут служить с радостью и надеждой, у нас от армии бегают с помощью многочисленных фирм, открыто предлагающих: «Решим проблемы призыва!» У них солдаты и офицеры поют бодрые песни и кричат бравые кричалки, поднимающие боевой дух, у нас на эстраду выходят мужчинки в колготках и, раскорячившись, словно им трут в бане спину, блеют про мужское одиночество. И вокруг них такая же подтанцовка в нижнем белье. Нет, есть, конечно, крутые «мужские» песни-блатняки вроде «Гоп-стоп, Зоя!» и «Я вернулся с зоны, снимай кальсоны! ‹…› 16 октября 2008 г. Гурьевой-Стрельчунас: Ирина, давайте помянем предков — 17 октября по старому стилю произошло крушение. Царствие им Небесное! Пишите! Привет Лизе! Ваш Каралис От Гурьевой-Стрельчунас: Царство Небесное! И спасибо, ведь если бы не они, наша встреча бы не состоялась. Все-таки странным образом устроена наша жизнь — если бы не та трагедия, совсем по-другому пошла бы жизнь наших предков, и наши тоже складывались бы совсем иначе… Мне периодически приходят мысли о тщетности наших усилий по борьбе с судьбой, хотела бы обсудить это с Вами, но при личной встрече. На уроках рассказывала французам о блокаде Ленинграда, о Вашем отце тоже говорила. Вдруг у Вас есть копия фильма, что показывали по ТВ, — было бы здорово ее иметь. Не забывайте о нас, приехав в Москву. Мы сейчас живем в странном ритме: выходные проводим дома, а на неделе спим в съемной комнате. Лиза с сентября ходит в новую школу — за тридевять земель. Но ей очень нравится — два раза в неделю занятия на лошади, кукольный театр, ставят какие-то постановки классом. Она играет роль Груши — фрукт такой. И уроки, конечно же. Жаль, что не нашли эту школу раньше… Из-за удаленности пришлось снять комнату поблизости. Стоит это денег очень немалых. Расплачиваюсь я сама, т. к. папаша отказался от участия в этом проекте. Жду, не дождусь зарплаты, т. к. уже накопила 12 тыс. долга. Комната наша историческая — в ней жила художница Алла Белякова, бывали Рихтер и Нейгауз. Лизавета спит на кресле-кровати прямо под историческим пианино! Приезжайте, проведем экскурсию. Ваши И. и Л. 6 ноября 2008 г. Серкову, ЛГ: Здравствуйте, Игорь Александрович. Для меня лестно попробовать себя в роли колумниста такой уважаемой газеты, как «ЛГ». Примите мою пробную колонку «Второе пришествие Маркса». 7 ноября 2008 г. И. Гамаюнову, ЛГ: Уважаемый Игорь Николаевич! Посылаю Вам отклик на статьи Мелихова и Черниковой. Первый раз он до Вас, возможно, не дошел. Как поживаете? Давно Вас не видел, только читаю иногда. Удачи! 12 ноября 2008 г. Моя статья в «ЛГ»: Явление Маркса В 90-е годы упоминание Маркса и прибавочной стоимости вызывало в среде либеральных экономистов фырканье и улюлюканье. Разве что не топтали в гневе портреты автора «Капитала». Но закон образования прибавочной стоимости, прояснивший экономическую сущность капитализма, затоптать так и не удалось. В последнее время, когда по миру ударил экономический кризис, на труды Маркса за границей появился устойчивый спрос. Истинных причин мирового экономического кризиса никто назвать не может. Нельзя же всерьез поверить, что все граждане Америки, купившие в рассрочку жилье, в одночасье заявили о своей неплатежеспособности, а кредиторы развели руками и успокоились. Тут и Станиславского тревожить не надо, чтобы услышать его знаменитое «Не верю!». Ибо любому начинающему финансисту известны основные принципы кредитования — платность, возвратность, срочность и обеспеченность. Иными словами, деньги во всем мире дают на определенный срок под определенный процент, и в случае несвоевременного возврата денег расплата происходит имуществом или изыманием той вещи, которая приобретена в кредит. Не можете заплатить за домик или машину — верните! Есть, как писали классики-юмористы, два мира — большой и малый. И есть две экономики — экономика реальная и виртуальная. Последняя — нечто вроде карточной игры: фишки, индексы, ставки… Там создаются не товары, а состояния, случаются не потери, а обвалы. В покойном СССР любили учитывать продукцию в натуральных показателях — на стендах наглядной агитации летели вверх кривые выпуска тракторов, турбин, киловатт-часов электроэнергии, тонн добытой нефти и кубометров природного газа. В этом было что-то настоящее. При средней рентабельности предприятий в 12 процентов страна содержала одну из самых больших армий мира, кормила полсотни коммунистических партий и содержала два десятка дружественных режимов в разных странах мира. Ежегодно росло число городов, заводов, ферм, поголовье скота, площади пахотных земель, а счет нового бесплатного жилья шел на миллионы квадратных метров. Цены были стабильные, инфляция равнялась нулю. Курсом доллара интересовались только моряки загранплавания и пугливые валютчики. Сейчас армия сократилась в несколько раз, никаких режимов не содержим, никому не помогаем, каждый школьник знает курс доллара и евро, а счастья, как говорится, нет. Число городов, площади пахотных земель и поголовье скота ежегодно сокращаются. Цены и инфляция ползут вверх. В чем дело? Знающие люди говорят: читайте Маркса. В частности, о единоличном присвоении результатов коллективного труда при капитализме и непроизводительной трате общественных сил. Это когда строятся не города, а замки, когда торговать становится выгоднее, чем производить, когда на каждого токаря, пекаря, строителя приходится десять единиц посреднического планктона. Они распевают специальными гнусавыми голосами специально сочиненные песенки про специальные скидки и низкие тарифы, дают советы в области хранения и вложения денежных средств, делают татуировки на лысом черепе, оказывают услуги по «откосу» от армии, выдаче фальшивых больничных листов, университетских дипломов, рассылке по Интернету любого вида рекламы, учат, как уйти от налогов, и так далее и тому подобное. И все эти люди неплохо зарабатывают. А финансовые результаты их деятельности радостно включаются в объем ВВП. Если доблестный коняга Боливар не мог снести двоих, то какой же токарь, пекарь или строитель снесет на своей шее десяток гнусавых певцов и советчиков? Какая экономика может двигаться вперед, если на ней развелись колонии паразитарных образований? Как выяснилось, подавляющее большинство граждан нашей страны понятия не имеют, что такое индекс РТС, и не понимают экономической фени, на которой «ботают» экономические обозреватели телевизионных каналов. И слава, как говорится, богу. Все эти голубые фишки, фьючерсы, проценты капитализации и быки свистят мимо сознания большинства, ничего не добавляя к картине происходящего. Их кризис — еще не наш кризис. Но! Глянцевые журналы и киносериалы так подробно рассказывали о жизни наших бизнесменов-богатеев, что без яхт, замков, любовниц, шикарных авто и золотых кредитных карточек образ современного хозяина производства или банкира просто не мыслится. И большинство граждан, сравнивая образ героя-капиталиста со своим житьем-бытьем, задается вопросом: справедливо ли тратить деньги на яхты, виллы и кутежи, устанавливать миллионные долларовые оклады и бонусы вместо того, чтобы развивать доставшееся тебе в эпоху приватизации народное производство? Не есть ли это экономический абсурд на грани преступления? И с горькой усмешкой наблюдают, как топ-менеджеры в костюмах по двадцать тысяч долларов за штуку выстроились в отечественную кассу, чтобы перехватить деньжат и вернуть кредиты западным банкам. На какие цели капитаны нашей экономики брали кредиты в таких объемах, что Стабилизационный фонд похудел на десятки миллиардов долларов, не сообщается. Реконструировали цеха, заводы, отрасли? Или покупали ставшие притчей во языцех предметы роскоши? К сожалению, о роскошной жизни наших миллиардеров известно гораздо больше, чем об их производственных достижениях. И мало кому приходит в голову, что финансовые и материальные ресурсы никуда не исчезают, они лишь перераспределяются, и спекулятивная финансовая среда, в которой и раздулся так называемый кризис, находится в очередном хитроумном полете. Но любой экономист, знакомый с реальным производством, скажет, что нормально работающему предприятию кредит нужен в крайних случаях производственной необходимости или для развития дела. Если же предприятие живет от кредита до кредита, напоминая пьющего человека, то не надо быть нобелевским лауреатом в области экономики, чтобы догадаться: творится что-то неладное, руководство систематически тратит больше, чем получает. На что? К чему это ведет? Ответы на многие вопросы можно найти у господина-товарища Карла Маркса, спрос на которого возвращается. (Точка зрения авторов колонки может не совпадать с позицией редакции.) На форуме «ЛГ» много комментариев, которые быстро превращаются в споры и пререкания между участниками. Вот несколько комментариев (из-под колонки, с сайта газеты): Сергей Станиславович Костин: Кто «фыркал и улюлюкал» в адрес К. Маркса известно. Только стоґящих экономистов среди них не было. Серьезные специалисты и к учению Маркса всегда относились серьезно. Ничего равного теории прибавочной стоимости в политэкономии нет. С утверждением г-на Каралиса, что «истинных причин мирового экономического кризиса никто назвать не может» согласиться трудно. ‹…› То, что «в покойном СССР любили учитывать продукцию в натуральных показателях» не результат большой симпатии к пудам и центнерам. В нерыночной экономике и плановом хозяйстве «стыковка» звеньев производственной цепи кроме как в натуральных измерениях невозможна. Потому и были каждый год не менее семи тысяч новых предприятий и до трех миллионов новых рабочих мест. Технологии внедрялись не самые передовые, но на пределе научно-технического потенциала страны. Не без издержек, конечно, зато… Нет никакого смысла, да и желания сравнивать великую державу марксизма-ленинизма с нашей демократической Россией. Статья г-на Каралиса, это статья неравнодушного, трезвомыслящего человека, за это ему и «ЛГ» спасибо. ‹…› Вопрос в другом: найдутся ли в России люди, имеющие желание у Маркса учиться и что-то для страны делать? Георгий Петрович Иванов: В экономической науке существует две основные теории, о которых предпочитают не говорить, особенно либералы. 1) Теория трудовой стоимости. Возникла в XVIII веке. Нашла свое оформление в трудах Рикардо, Смита, Маркса и др. Наиболее образно раскрыта в романе Даниеля Дефо «Приключения Робинзона Крузо». Суть этой теории: богатство создается трудом людей. На необитаемом острове Робинзон Крузо своим трудом создал все условия для жизни, а после возвращения на родину заселил его колонистами. Новые жители острова продолжили дело Робинзона, осваивая его богатства своим трудом. Окончательное развитие теория трудовой стоимости получила в работе Маркса «Капитал». На эту теорию опирается учение о социализме. Совместным трудом всех членов общества создаются материальные блага для всех. В статистике это выражается в численных показателях количества произведенной продукции, ее распределения в обществе. 2) Либеральная экономическая теория. Возникла в XIX веке. Особое развитие получила во второй половине этого же века, когда в странах Европы появились рантье — прослойка денежных капиталистов, не связанных с деловой активностью и живущих на проценты от предоставляемых ими в ссуду денежных капиталов или на доходы от ценных бумаг. Наиболее образно раскрыта в романах французских писателей. Суть теории: главное не труд, а деньги. Каким образом они получены, неважно: заработаны — хорошо, сэкономлены — тоже неплохо. Если украдены, то не страшно, главное, чтобы вор не был пойман за руку. Отсюда идея либералов: никого не касается, каков источник денег. Особенно, если это напрямую касается наших олигархов. Поэтому в нашей стране, когда даже некоторые депутаты Госдумы пытаются ставить вопрос, откуда барыши, тут же на телевидение выскакивают Немцов, Хакамада, Познер и другие. В один голос они кричат, что источник денежного богатства никого не касается. А если этот денежный источник начинают искать правоохранительные органы, то поднимается шум и вой. Кричат о нарушении демократии, праве собственности и т. д. В статистике показателями либеральной экономики является движение ценных бумаг. Осуществляется это движение спекулянтами. По этой причине беспрерывно прыгают цены акций и валюты. Таким образом, либеральная теория стоимости основана на преступности и ее оправдании, в отличие от теории трудовой стоимости. 17 ноября 2008 г. Евгению Каминскому: Женя, глянь, пожалуйста, на досуге, хотя бы по диагонали мои дневники. Большую часть ты читал в журналах. Хочу издать их отдельной книгой. 19-го я улетаю от «ЛГ» в Рим на пять дней, там литературно-премиальные дела. Вернусь 25-го. И хочу поклониться христианским святыням. Дружески — Дмитрий Каралис. 26 ноября 2008 г. Сегодня мне исполнилось пятьдесят девять лет — уже не молодой мужчина, а всё борюсь за справедливость. Но и Мелихов не мальчик, он на пару лет старше меня, а пытается сбить народ России с толку. Должен я ответить? Должен. Отвечаю через «ЛГ»: Цветы зависти Прошу прощения у читателей за просторечные выражения и образы. Ничего, как говорится, личного, просто размышления, навеянные недавними статьями Александра Мелихова и Елены Черниковой в № 43 «ЛГ» о природе зависти. Есть люди, которые оценивают всё происходящее в мире исключительно через благополучие той части своего тела, которую в народе деликатно называют пятой точкой. Если ей, точке, тепло и уютно, значит, дела в мире идут справедливо. Если вдруг стало холодно и жестко, надо срочно заводить разговор о несправедливости. Встречается еще одна категория борцов за справедливость — борцы грантового типа. Как правило, они получают гранты на борьбу за справедливое отношение к конкретно взятому человеку. «Мы боремся здесь и сейчас за Мишу, Машу, Борю! Все остальные нам по барабану!» Вынь из такой шумной тусовки грант, и она рассыплется. Вставь другой — она вновь забегает и загудит. Как правило, борцы-грантовики и борцы-пятиточечники не хотят даже слышать об общественной справедливости («Ну что вы, ей-богу, как дети малые, какой общественной справедливости вы захотели!»), но при этом охотно пользуются результатами борьбы, которая испокон веку ведется неравнодушными людьми и приносит ощутимые результаты. Восьмичасовой рабочий день, право на бесплатное медицинское обслуживание и бесплатное образование, право на труд, право на отдых, свобода слова и многие другие права были завоеваны человечеством именно под флагом общественной справедливости, а не вымпелом с изображением пятой точки в теплом удобном кресле. Да и всё диссидентское и правозащитное движение, да и «Папский совет по вопросам мира и справедливости», да и вся мировая литература в своих лучших образцах искали и ищут справедливости, без которой, как говорил еще Августин Блаженный, любое государство — шайка разбойников. Поэтому читать сентенции вроде: «Борьба за справедливость — это героический псевдоним сволочизма и зависти» (Елена Черникова), мягко говоря, неприятно. Понятно, что г-жа Черникова ходит своей индивидуальной тропкой со значком «Моя хата с краю…», но, думаю, поспешит на площадь, если там по инициативе беспокойных людей начнут раздавать повышенные пенсии, пособия на детей, компенсацию за подорожавшие транспорт, хлеб, колбасу или картошку. Многие люди, бравирующие индивидуализмом, как правило, успевают к торжеству общественной справедливости и вовсе не теряются при раздаче бонусов. И уж тем более не выкрикивают проклятий вроде: «Подавитесь своей справедливостью! Мне от вас ничего не надо, сволочи завистливые!» Автор статьи «Красная зависть…» упоминает некоего художника и психотерапевта, который разъезжает по свету и лечит людей «от борьбы за справедливость», и радостно сообщает, что у этого художника-лекаря нет отбою от клиентов, ибо «диагноз тяжелый и встречается повсеместно». И тут же на правах старшего лекаря проницательная Елена Черникова ставит диагноз всем борцам за справедливость: банальная человеческая зависть! При этом попутно делает не менее мудрое заявление: «Российское общество, как мне видится, сейчас не-классово и не-сословно». Эту декларацию можно было бы и проигнорировать как антинаучную (внеклассовое общество — коммунизм), но в статье о красной зависти и печали она обретает смысл фонарного столба, о который в суете и темноте звонко ушибается автор. Пусть госпожа Черникова попробует сделать это заявление в лицо какому-нибудь олигарху и добавит, что в соответствии с бесклассовым устройством общества токарь дядя Вася, вахтер дядя Петя и шофер дядя Саша имеют с ним совершенно одинаковые права на средства производства и производимую с их помощью прибыль. И послушает, что скажет олигарх в ответ на такое заявление. Если, конечно, госпоже Черниковой удастся приблизиться в нашем «не-сословном» обществе к означенному товарищу хотя бы на расстояние слышимости с хорошим мегафоном. Теперь о сумасшедших. Конечно, в публицистическом задоре можно изобразить большую часть своих сограждан эдакими неудачниками, которые день и ночь ходят с красными от зависти глазами, грызут ногти, сопят и фыркают от ревности к чужим успехам вместо того, чтобы спокойно смотреть телевизионные сериалы и радоваться жизни. И тут же, не отходя от кассы, дать им совет: «Лечиться надо, а не волну гнать! Или просто расслабиться и получать удовольствие — вон, погода какая хорошая!» А не то вы дойдете, дескать, до «коллективного реваншизма», который (как нам объясняет Александр Мелихов, внешне совсем безобидно щиплющий травку темы на той же полосе того же номера «ЛГ») «является причиной несравненно более ужасающих бедствий, чем зависть индивидуальная»! Согласен с Александром Мелиховым: недовольство миллионов — штука значительно более внушительная, чем брюзжание отдельных лиц. «Коллективный реваншизм» — хорошо сказано, есть определенный оттенок, звучит сигналом. И потому внимаю дальше каждому слову коллеги. «Побежденные всегда будут восхвалять себя и клеветать на своих обидчиков, — заявляет Мелихов, продолжая бродить по философскому огороду, выискивая в нем «цветы зависти», — если даже в качестве обидчика выступит целая цивилизация». Ага! Прозвучало! Начальство, будь бдительно! «Побежденные мечтают о реванше!» Побежденные — это кто? Надо полагать, значительная часть народа, завистливая и коварная, с раскосыми и жадными глазами, которая не приветствует случившиеся перемены. Весь цивилизованный мир, кроме Китая и отдельных наивных латинос, приветствует, давно лег под капитализм и получает удовольствие, а они второй раз за последнее столетие никак улечься не могут! Восхваляют себя (мы, дескать, достойны лучшей доли, хотим идти своим путем) и собираются клеветать на победителя. Как этим людям не стыдно тормозить прогресс и считать деньги в карманах богатых! А всё почему? — спрашивает Мелихов. И сам себе отвечает: потому, что завистливы, неправильно воспринимают мир, а наше простодушное государство не поддерживает «тех, кто, сам обладая психологически комфортабельной для своей социальной группы картиной мира, получил бы возможность делиться ею с другими…» Есть, дескать, люди, готовые делиться своим восторженным пониманием действительности и навевать сладкие грезы. Надо не лечить перекосы в обществе, а приспособить такое волшебное кривоватое зеркало, которое показывало бы лишь одни достоинства. Чтоб наш пещерный капитализм отражался бы розовой сказкой, отчего всем сделается приятно и упоительно. Так это, дорогой Александр Мелихов, уже было — фильм «Кубанские казаки», например, повесть про Америку «В поисках грустного бэби» В. Аксёнова и прочие агитки соц. и кап. реализма. «Если бы оно (государство. — Д. К.) хотя бы перестало поддерживать разрушителей — уже и это было бы необыкновенно мудрым государственным решением…» — тяжко вздыхает Мелихов. Вот уже и разрушители появились, которых государство по своей немудрой наивности продолжает поддерживать. Кто такие? Наверное, критикующие, плохо спящие, завистливые — угадаем мы с трех раз. «Так вот их, — указывает Мелихов, — поддерживать ни в коем случае нельзя. Поддерживать надо только тех, кто видит правильную, чарующую картину мира и готов за государственный счет делиться ею с читателями и зрителями». Картину «неподдержки» государством критикующих деятелей искусства каждый может вообразить самостоятельно, исходя из собственного жизненного опыта. Зато картиной поддержки «цивилизации», которая всё никак не может нас победить, я поделюсь. Строимся, и дружными рядами, молча, без всякой критики! Куда прикажете? В капитализм? Будет сделано! Широко улыбаться? Пожалуйста! Плакаты: «Да здравствует прибавочная стоимость!», «Ура господину Рокфеллеру!», «Слава капитализму!», «Вперед под руководством МВФ!», «Даешь many на создание «комфортабельных грез» для разных слоев населения!», «Всегда!»… В порядке самокритики осуждаем на собраниях критику, ибо последняя, несомненно, является скрытой формой зависти и явным признаком болезни! Всегда готовы! P. S. Только что же делать с такой морально-этической категорией, как справедливость? Отнести ее в справочник по психиатрии или оставить для употребления среди нормальных людей? Хотелось бы получить указания, господа писатели-журналисты. 29 декабря 2008 г. С.-Петербург. …Поклониться в Италии христианским святыням не удалось — зато начал пить, курить, и продолжаю это занятие уже больше месяца. Выпил на террасе, под небом голубым, белого игристого винца, и захотелось, как большому, выкурить сигарилу, которые продавались в железных коробочках в баре. И понеслось: за обедом и ужином обязательно стоит хорошее итальянское вино. Надо же попробовать. И к вину хорошо бы сигарету. Интересные люди, интересные разговоры о литературе. Одним словом, такая писательская романтика… Еще подружился с греческим писателем Костасом Валетасом и его женой, дантистом, — свозил их на такси в горный замок, поужинали. Феноменально: ужин на троих с двумя бутылками вина, горячими блюдами, салатами и кофе обошелся мне в сорок с чем-то евро. Костас пригласили меня с супругой летом к себе на остров Лесбос. Ездил в составе делегации в город Пиене — северная граница Неаполитанского княжества, высота над уровнем моря 1500 метров. В рамках литературной премии «Москва — Пиене», которая уже много лет проводится под патронатом правительства Италии. Были: Юрий Поляков с Наташей, Евгений Сидоров, Сергей Есин, Евгений Попов… В Пиене целомудрие среди молодежи на уровне девятнадцатого века. Никто не тискается на улицах, не орет, не сосет пиво из банок… В кафе всё дешево, чисто и быстро. В городке фабрика, где шьют костюмы для лидеров всех стран мира, кроме президента США и султана Брунея. Очередь на костюмы — несколько месяцев. Занято на фабрике 800 человек. Неподалеку скала, с которой Отто Скорцени вывез на планере Муссолини — ее видно из окна моего номера, в легком осеннем тумане. Писателей из разных стран было человек тридцать. Братались, дружили, пили. Ольга сказала, что как чувствовала, что добром моя поездка не кончится. Сказала, что если я не брошу пить, то она разорвет и сожжет пальто, которое мы с Наташей Поляковой выбрали ей в одном из лучших универмагов курортного города Пескари, куда специально ездили за покупками. Даже звонили Ольге из универмага, чтобы уточнить фасон — размеры у меня были в записной книжке. А не курил шесть лет и не пил лет пять. Попросил Ольгу пальто пока не рвать — пообещал бросить все эти безобразия. Она сказала, что посмотрит. Но пальто классное — у Наташи вкус отменный. 10 декабря 2008 г. Первую колонку в «ЛГ» одобрили, заказали вторую. Рубрика «Очевидец», выходит на второй полосе, отдел политики. Подразумевается, что «очевидец» это я. Угорелые Дискуссии вокруг проекта федерального закона «Об Общественном совете РФ по телевидению» напоминают ситуацию «низы не хотят, а верхи не могут». Значительная часть народа принципиально не хочет видеть на экранах своих телевизоров грязь и пошлость, а телевизионные верхи упрямо твердят, что это вовсе не пошлость, а современный «формат», и они никак не могут отказаться от него по самым разным причинам. Список этих причин столь разнообразен и велик, что его не уместишь и на Великой китайской стене. Авторов законопроекта обвиняют и в покушении на свободу самовыражения, и в попытке оборвать тонкую струну, отвечающую в душе каждого продюсера за готовность к творческому подвигу, и в желании погубить креативные куршевельские дискуссии, где на фоне альпийских гор так мило вырисовываются новые летательно-конькобежные проекты отечественного телевидения. Вот беда! «Как законодатель я писал этот закон, откликаясь на запрос наших граждан, которых не удовлетворяет та ситуация, которая сложилась у нас на телевидении», — сказал спикер Совета Федерации Сергей Миронов. Телемагнаты тут же бухнули в набат: «Идет возврат к цензуре телевидения! Нас тянут во времена ГУЛАГа, ЧК-НКВД! Нет тотальному общественному контролю над телевидением!» Позвольте, но в большинстве цивилизованных стран давно имеются именно такие общественные советы по наблюдению за нравственностью на телеэкранах (например, королева Великобритании возглавляет подобный совет в своем королевстве, не давая и малого повода вспомнить лидеров ЧК-НКВД). И вообще, будущий Общественный совет не сможет ничего запрещать, он призван лишь давать оценки и рекомендации. В нем не предусмотрено ни одного чиновника, а предполагается лишь двадцать пять уважаемых всей страной граждан, которым и будет дано право публично высказываться относительно политики телеканалов. Это даже не нравственно-этический ОТК и тем более не приснопамятный Главлит. Это в какой-то степени глас народа, общества, своеобразная комиссия по помилованию, освобождающая людей от безжалостного попрания их традиционных ценностей. Какая же это цензура? Нет, шум всё равно стоит такой, словно на места телеведущих главных каналов хотят посадить двойников Иосифа Виссарионовича и Лаврентия Павловича. Опомнитесь, господа! Когда мы произносим словосочетание «государство и культурная политика», то чью политику мы имеем в виду? Государства? Или культурная политика у нас, как и церковь, отделена от государства? Пусть, дескать, государство функционирует, народ трудится, а мы, культурные телевизионные парни, будем творить свою особую культуру и нести ее в массы. Так не бывает. Вернее, бывает, но недолго. Если государство выдало вам некие инструменты, например рояль и малярную кисточку, то вовсе не для того, чтобы писать разными красками матерные слова на черной с дымкой поверхности, выдавая свои творения за новый вид цветомузыки. Любому студенту факультета журналистики известно, что средства массовой информации (к которым относится и телевидение) призваны информировать, просвещать и по возможности развлекать. А вовсе не пропагандировать воровство, безделье, промискуитет или новые способы борьбы с волосатостью женских ног. Это, согласитесь, мало вяжется с сеянием разумного, доброго, вечного. Так же как фильмы и передачи, после которых у молодого человека возникает скорейшее желание «откосить» от Российской армии и податься служить в американскую, а еще лучше — ограбить банк и жить припеваючи на Кипре в окружении наложниц, верных телохранителей и друзей-олигархов. Ну не работать же в самом деле в этой стране с позорной и непутевой историей каким-нибудь токарем, фрезеровщиком, шофером, учителем или врачом! За полтора десятка лет либеральное телевидение взрастило культ сверхбогатого человека, в результате чего у нас каждый туалетный работник или официант станционного буфета делает вид, что вообще-то он директор банка, случайно оказавшийся не на своем месте, и мыть-подносить — это вовсе не его обязанность, он здесь временно и случайно. Тут вовсе не пресловутый жезл генерала, который каждый солдат носит в своем ранце. Здесь новая мораль успеха и неуспеха, воспетая худшими образцами телевидения. Увы, телевидение внесло самый значительный вклад в разрушение здоровой трудовой морали, сделало почти всё возможное и невозможное, чтобы престиж человека в нашей стране стал определяться банковским счетом и маркой машины. Проводником культурной политики в государстве является само государство. Оно не только имеет право, но и — не побоюсь этого слова — священную обязанность сохранять многонациональную российскую культуру. А если шире, то и моральный дух народа. Как записано в Конституции России, «каждый обязан заботиться о сохранении исторического и культурного наследия…» И нигде не записано, что «игроки телевизионного рынка» должны это наследие размывать, забывать, подменять и вообще строчить рекламными видеоклипами в своих граждан, убеждая их, что национальной культуры нет, морали нет, а есть только райский аромат, бутерброды с икрой и зрелища. «ЛГ» много лет подряд ведет серьезный и аргументированный разговор о необходимости контроля общества над телевидением — с цифрами, примерами, фактами. Необходимость культурной экспансии на утраченные территории в той или иной форме поддержали практически все религиозные конфессии страны. Ни одна из религий не одобряет разврат, безделье, убийства, легализацию греха и безудержное стремление к богатству. Но в невидимом нам телевизионном зазеркалье идет нешуточная борьба между здравым смыслом и очень большими деньгами. И деньги, к сожалению, пока побеждают. В России выросло уже несколько поколений молодых людей, которым нынешний телевизионный «формат» вещания и мораль «Дома-2» кажутся единственно возможными. А в конце хочу напомнить, что на советском телевидении были совершенно бесплатные учебные программы, где учили вовсе не догматам марксизма-ленинизма, а физике, химии, высшей математике, начертательной геометрии, иностранным языкам и без всякой пивной рекламной паузы пропагандировали трезвый и здоровый образ жизни. Некоторые нынешние взрослые дяди и тети именно через добрые игровые передачи того времени сделали первые шаги в усвоении иностранных языков. Хотя и мировые цены на нефть были тогда значительно ниже, и управляли страной (если, конечно, поверить нынешнему телевидению!) совсем недалекие люди. А вот об образовании народа заботились! Каждому времени своя литература, кинематограф, телевидение. Времена «новорусского» угара проходят. Пора возвращаться к трезвой, здоровой, работящей жизни. Она гораздо краше и многообразнее той, что предлагает нам современный телевизионный экран. Из комментариев: Татьяна Михайловна Лестева: …И очень вовремя вспомнил г-н Каралис об образовательных программах советского времени. Они нужны сейчас как никогда ранее, поскольку от учебников порой встают волосы дыбом, а от планов минпросвещения по литературе, русскому языку, истории думающему человеку просто становится плохо. 11 декабря 2008 г. Писатель — не посторонний судья (К 90-летию А. И. Солженицына) ‹…› Марио Корти: У меня с Солженицыным было две встречи, и есть некоторые истории, с этим связанные. В начале 70-х годов я работал в итальянском посольстве в Москве. Я относился к административному персоналу, у меня был не дипломатический, а служебный паспорт. Что, естественно, ограничивало мою свободу действий. Солженицын уже был в Цюрихе, его выслали, и на меня вышла Екатерина Фердинандовна Светлова, мать жены Солженицына, она попросила отправить на Запад пять тяжелых чемоданов. Мы это организовали. Из одной машины в другую, потом ко мне, потом в посольство. По случайному и счастливому стечению обстоятельств одна дама с дипломатическим паспортом уезжала в Париж через два дня. Я совершенно в открытую попросил ее взять с собой этот багаж. Она согласилась. Дмитрий Каралис: Она знала, что в чемоданах? Марио Корти: Про Солженицына я им сказал, а что именно в чемоданах — они не знали. Честно скажу — я открыл, там были книги и множество карточек с пометками. Чемоданы из Парижа попали в Тулузу, а оттуда в Милан. Я прилетел в Милан, получил эти чемоданы, сел в поезд и поехал в Цюрих. Там мы и встретились с Солженицыным. Я передал эти чемоданы, недолго посидели за столом. Потом Солженицын написал: «А вот Марио Корти привез мне мою революционную библиотеку». Примерно так. ‹…› Он теперь герой, и его даже запоздало включили в список «Имя России». ‹…› Дмитрий Каралис: Почему значительная часть сочинений Солженицына оказалась не прочитанной российским обществом? «Ивана Денисовича» прочитали, «Архипелаг» прочитали, «В круге первом» прочитали и посмотрели, а дальше — на любителя. Знают, слышали. Но настольной книгой у населения его публицистика не стала. И та часть жизни писателя, которая началась после его триумфального возращения на родину, интересовала людей значительно меньше. Георгий Васюточкин: Я удостоился дважды быть адресатом его неожиданных телефонных звонков и расскажу, что слышал от Александра Исаевича лично. Так вот, его выход к широкому читателю блокируется на двух уровнях. Первый, о котором мы не подозреваем, — издательский. Когда я спросил его, почему не выходят некоторые важные вещи, он ответил: «Если б вы знали, как трудно издавать настоящие вещи! Ведь у меня с руками рвут „Денисовича“, „Раковый корпус“, „Крохотки“, переиздают множество раз. А „Красным колесом“ никто не хочет заниматься. Уровень работы издательств удручающе низок, их останавливает каждое мое слово». Ну представьте себе, на компьютерах его язык получит уйму подчеркиваний — это я уже от себя добавляю. Он даже переписал «Красное колесо» в сокращенном виде — пошел навстречу публике. А второе — то, что в стране произошел раскол поколений по способу восприятия информации. Знакомый профессор матлингвистики преподает студентам-математикам — что бы вы думали? — курс владения русским языком! Она читает им Чехова, восстанавливает навыки чтения, потому что нынешнее поколение перешло, по ее замечательному определению, на доязыковый уровень общения! Вот двухступенчатое объяснение того, почему Солженицын сейчас якобы непопулярен, якобы не прочитан. Андрей Арьев: …Многие ждали, что он, сокрушив коммунизм, начнет демократии как раз помогать. Этого не произошло. Демократия для него — такой же апокалипсис, как и коммунизм. Возможно, ему понравилась бы идеальная монархия. Но монархия в России невозможна: уже нет народа, который хотел бы монархию, и нет силы, способной превратить бывших членов Политбюро или нынешних депутатов Государственной думы в новую аристократию. И пафос нашего гневного ангела Александра Исаевича обратился в первую очередь на критику и разрушение того, что могло быть сделано. Но люди почему-то уже не хотят собираться, объединяться ни за деревенской околицей, ни на городской площади. Хотят что-то улучшить лишь в своем собственном доме — без всякого «местного самоуправления». Алексей Грякалов: Солженицын, как честный человек, болеющий за Россию, — критик наших недостатков. Но более всего он критик в показе тупиков, критик предостерегающий. Например: путь лагеря абсолютно бесперспективен, он закончится тем, чем закончился. Он критик либеральной стратегии в России. Он критик новой революции как потенциальной опасности для страны. Он показывает потенциальные возможности и опасности того, что может случиться со страной, с народом. Наша задача — отнестись к нему как к великому писателю, если угодно — помочь, чтобы он занял свое место в истории русской литературы вслед за Достоевским и Толстым. Не нужно его ни переоценивать, ни недооценивать. Его критичность и есть форма утверждения. Дмитрий Каралис: Лично мне чрезвычайно симпатично, что Александр Исаевич вернулся в обновленную Россию, а не стал подавать советы издалека, не стал ездить между американскими и европейскими университетами с лекциями, блистать на высоких приемах и давать поучительные интервью мировым информационным агентствам. У него было обостренное чувство справедливости и родины… Что стоит одно лишь цитирование в современной России Августина Блаженного: «Государство без справедливости — шайка разбойников»! Какой власти понравится такой радикальный обличитель-советчик? Во многом он повторил творческую судьбу Толстого. …Трагедия честного человека, борца. Искренняя боль за Россию и судьба, подтвержденная непростой биографией, дают ему право быть непоследовательным, непонятым, иметь противоречия и с властью, и с обывателями. Солженицын остро чувствовал свою ответственность писателя и гражданина за все происходящее в мире. В своей нобелевской лекции он сказал: «Однажды взявшись за слово, уже потом никогда не уклониться: писатель — не посторонний судья своим соотечественникам и современникам, он — совиновник во всем зле, совершенном у него на родине или его народом». Мне кажется, это был человек, который будет востребован нашим обществом еще не раз — и в трудные минуты, и в светлые. (Невское время. 11.12.2008). 16 декабря 2008 г. В. Илляшевичу: Дорогой Володя, здравствуй! Давно не слышал тебя. Как живешь, потерявши Патриарха-земляка, но не веру? Скорбим. Царствие Небесное Митрополиту Всея Руси Алексию! Володя, в «Неве», № 12 за 2008 год вышла моя дневниковая повесть «Принцип реванша», там есть и о визите к тебе в Таллин в 2005 году. Буду рад, если прочтешь без обиды. Журнал скоро должен появиться в «Журнальном зале». С уважением, Дмитрий. От Илляшевича: Дорогой Дмитрий! Видимо, я — последний эстоноземелец, кто говорил (1,5 часа за чаем) со Святейшим (конец октября). Говорил по телефону, позднее, в середине ноября, т. к. 12 ноября моя книга «Русские судьбы Эстонии», где много подробностей о Святейшем, его родне и родословии, получила патриаршую премию конкурса Изд. отдела МП по номинации «Лучшая историческая книга». Святейшему ее тоже дарил, но, конечно, он в конкурс не вмешивался. Должны были еще встречаться в январе. Увы, теперь не сложится… Впрочем, с Владыкой Кириллом я знаком тесно 12 лет. Если сложится с его перспективой, то, думаю, что весной встретимся тоже за чаем. К тому же Владыка и Ганичев очень близки. Кончина тронула и мое сердце так неожиданно глубоко. Журналисты одолели, узнав, что был знаком и общался (без свиты) со Святейшим 24 года. А как трудно писать о человеке, которого так давно знал. Чем больше знаешь, тем труднее говорить толком. К тому же — личность такого масштаба требует соответствующего уровня обобщений, а детали, мелочи воспоминаний мешают… Да и нет-нет сбиваешься на личное. Значительное видится на расстоянии. Такая личность — на расстоянии времени. Сделаю всё, что смогу, скрепив сердце, для «обчественности». Потом — время думать… В Таллине был международный семинар «Духовные основы Русского мира». Участвовали проф. князь Дмитрий Михайлович Шаховской из Свято-Сергиевского богословского института (Париж) и Н. А. Нарочницкая. Хорошо пообщались. Ездили даже в Пюхтицы. Контакт установился добротный. Князь, кстати, один из крупных генеалогов, по образу — классика русской эмиграции первой волны. Мягкая ирония. Говорит: «Когда мой папа оказался в эмиграции, то был беден как церковная крыса. На исповеди перед венчанием с моей мамой, так отвечал батюшке о грехах, мол, отче, какие там грехи с 5 франками в кармане…» «Неву» посмотрю. Твой всегда с любовью о Господе, Володя 30 декабря 2008 г. На афишных тумбах — портреты почетного гражданина Петербурга Даниила Гранина, ему исполняется 90 лет. Готовится собрание сочинений (за счет города). Писательский Клуб в доме Набокова «Каждый день должен быть самым счастливым» Фрагмент беседы Даниил Гранин: «Вот эта башня Газпрома. Никто не выступил, не объяснил, почему нужна высота четыреста метров, а не восемьдесят. Почему нужно ставить ее обязательно рядом с историческим центром? Почему нельзя отнести на окраину? Никто не разговаривает с нами нормально. Я больше того скажу, наступил экономический кризис. И кто с нами разговаривает? Мы лишь подслушиваем по телевизору, о чем Путин или президент говорят с министрами. Словно стоим за дверью и слушаем чужие разговоры. Это разве дело? Когда в Америке был великий кризис, президент Рузвельт раз в неделю обращался к нации. Почему передо мной не выступают служащие, которым я плачу деньги? Я, как налогоплательщик, плачу и Путину, и Медведеву, чтобы они хорошо работали. Почему они не рассказывают мне ясно и понятно, напрямую, что происходит? Об этом даже никто вслух не хочет говорить». (Невское время. 30.12.2008). Очевидец 2009–2010 гг. 2009 год 14 января 2009 г. Непростое дело — колонки в «ЛГ». Вместе со мной их пишут Юрий Болдырев, политик и публицист, когда-то одолживший первую букву своей фамилии названию партии «ЯБЛоко», и писатель Анатолий Макаров. У каждого свой стиль и сфера интересов. Болдырев лихачит. Он знает московскую политическую жизнь, работал зам. председателя Счетной палаты при президенте РФ. Осведомлен, полагаю, под завязку, как проходила приватизация и растаскивали страну. У меня этих знаний нет — я «очевидец», человек из толпы. Рубрика позволяет выглядеть «святой простотой»… 17 января 2009 г. Петербург. В новогодние праздники читал роман Полякова «Гипсовый трубач» — два раза. Смаковал. Смеялся. Завидовал черной завистью, понимая, что так мне никогда не написать. Зачитывал куски Ольге. Хотелось, чтобы все прочитали. И вообще, хотелось устроить праздник Русской литературы по поводу этого романа и всех остальных романов и повестей Полякова. Как можно не замечать такое явление! Изумительный русский язык, который сохранил Поляков, замешен на Гоголе — Булгакове — Чехове — Салтыкове-Щедрине… Кто сейчас, по большому счету, хранитель русского литературного языка со всеми его непозорными прибавлениями? Сегодня в «НВ» вышла моя рецензия на роман: ПРИПОМНИТЕ ВКУС МОЛОКА Поляков Юрий. Гипсовый трубач, или Конец фильма. Роман в двух частях. М.: АСТ — Астрель. Авторская серия «Геометрия любви». 2008. 382 с. О вкусах не спорят — их, к сожалению, навязывает нам реклама. Последние лет пятнадцать нас так усиленно приучали к мысли, что в красивых упаковках с пятнистыми коровками и деревенскими домиками продается молоко, что мы почти поверили — да, таким оно и должно быть на вкус. И когда вышло распоряжение маркировать эти пакеты надписью «молочный напиток», многие были удивлены и даже растеряны. Подобная картина сложилась в книгоиздании. Последние годы критики дудели в разные дудки и били в литавры, выдавая за литературу то, что литературой по определению являться не может. Если покопаться на стеллажах любого крупного книжного магазина, то квазилитературы, изготовленной из воды и различных вкусовых добавок, обнаружишь с избытком. Откровения поп-звезд. Театральные анекдоты с вековой бородой. Рассуждения юмористов о своем нелегком, но почетном труде. Интересно, о чем эстрадник-юморист, всю жизнь читавший со сцены чужие тексты, может самостоятельно написать книгу? О том, как напивались на гастролях, просыпались в чужих номерах и падали с кроватей? Очень смешно, просто обхохочешься. Как увидишь на обложке знакомую глуповатую физиономию, так сразу и возвышаешься добрым, искренним смехом. Школа жизни! Нравственный опыт поколений! Или вот в разделе «бестселлеры» книжного супермаркета стоит «книга о любви». Автор — польский врач-гинеколог. Открываешь — на каждой странице гинекологическая терминология. Реклама уверяет, что это новый взгляд известного польского писателя на отношения мужчины и женщины. Может быть, взгляд гинеколога на отношения полов в чем-то и нов, но к литературе вряд ли имеет отношение. Доктора Антон Чехов и Михаил Булгаков не дадут соврать, что литература исследует человеческую душу, а не гениталии. Но время от времени появляются книги, заставляющие поклонников литературы вспомнить вкус молока. «Гипсового трубача» Юрий Поляков писал четыре года. Думаю, большинство критиков и авторов, играющих в современную литературу, не порадуется этой книге, постараются ее не заметить. Зачем молочному комбинату сообщать о натуральном молоке, если он его не выпускает? Лучше промолчать. Какой такой Поляков? Автор «ЧП районного масштаба», «Козленка в молоке», «Ста дней до приказа», «Неба падших», «Грибного царя»? Ах, да-да, слышали. Знаете, это не актуально. Там нет ни слова о ГУЛАГе и страданиях творческой интеллигенции под пятой деспотического режима. Кстати, в «Гипсовом трубаче» есть о творческой интеллигенции и мифах, которые сама творческая интеллигенция и создавала вокруг своих страданий. Очень точно и едко написано. Сюжетный посыл романа обозначен в аннотации: «Автор популярных женских романов и скандально известный режиссер отправляются за город писать киносценарий. Они рассказывают друг другу множество смешных и грустных историй, вспоминают любимых женщин и случайных знакомых. Но в их беззаботное существование неожиданно вторгаются события, связанные с…» Тут я ставлю многоточие. Мне очень хочется, чтобы как можно больше людей прочитали эту книгу и порадовались, что литература в России жива. Скажу только, что основное действие романа происходит в старинной подмосковной усадьбе, где среди древних ветеранов культуры и поселяются в номерах «люкс» наши соавторы. Один из них чем-то напоминает кинорежиссера Станислава Говорухина. Второй, не от хорошей жизни пишущий под женским псевдонимом любовно-эротические романы, слегка тюхлеватый, но гордый, скорее образ собирательный, но выпуклый и яркий. Уверен, что новый роман Юрия Полякова, как всегда, растащат на цитаты, будут смаковать отдельные фразы и перечитывать. Лично я прочитал два раза — сначала с легким возбуждением от настоящего, подзабытого (так пьешь первый стакан деревенского молока), второй раз — маленькими глотками, с наслаждением от сочных диалогов и афористичных высказываний одного из главных героев — кинорежиссера Жарынина: «А гибель государства, чтоб вы знали, коллега, начинается с телевизионного диктора, который иронизирует, читая новости. Это конец! Дальше — чертополох в алтаре…» Или: «Это только бездарь страдает от геморроя, а талант всегда страдает от власти. Любой. Назовите мне гения, не пострадавшего от власти. Не назовете!» Режиссер позволяет в романе и такие суждения о нашем некогда доблестном КГБ: «Я тоже обратил внимание, какие они там все аккуратненькие. Поэтому и империю сдали так бездарно! Аккуратисты должны работать в аптеке, а не в тайной полиции… Променяли, подлецы, первородство державохранительства на чечевичную похлебку крышевания. Вы вспомните генерала Калугина! Государство, которое дозволяет человеку с такой рожей работать в органах, обречено!» Иногда ироничный режиссер приписывает свои суждения французскому поэту Сен-Жон Персу: «Суд — это такое место, где у закона можно купить столько справедливости, на сколько тебе хватит денег», «Искусство — это придуманная правда». И не столь важно, кто действительно это сказал — лауреат Нобелевской премии Сен-Жон Перс или Юрий Поляков устами своих героев. Яркие запоминающиеся истории, которые рассказывают при работе над сценарием фильма соавторы, заставляют вспомнить «Декамерон», но написанный современным и удивительно живым языком. При этом Поляков неукоснительно выполняет правило: занимательность — вежливость писателя, и сюжет причудливо, но неуклонно движется в стенах старинной московской усадьбы, а куда он вынесет наших героев, до последней страницы — загадка. Рекомендую найти и прочитать! Припомните вкус натурального молока. 28 января 2009 г. В «Литературной газете» — моя колонка к 65-й годовщине окончательного снятия блокады. Написалась быстро. Повод дали плакаты военных лет, украсившие Невский. Бессмертие Ленинграда У каждого времени — свои символы мужества, свои герои. У нас, мальчишек, родившихся вскоре после войны, были Ленинград, выстоявший в блокаде, и его защитники. Мы знали имена летчиков, таранивших врага над родным городом, героев-артиллеристов, пехотинцев, военачальников, командовавших бойцами, знали имя Тани Савичевой, написавшей свой блокадный дневник. Мы многое знали, еще не догадываясь, что во многом знании много печали. ‹…› Сейчас, в годовщину 65-летия снятия блокады, в городе появились плакаты военных и послевоенных лет. Простые русские лица с весёлым задором смотрят на нас из того времени — в военных гимнастерках, рабочих спецовках, косынках, в руках мастерки, лопаты. И томные рекламные барышни рядом с ними — в мехах и бриллиантах — кажутся историческим недоразумением. Иногда у меня возникает ощущение, что наши родители, прошедшие блокаду и войну, терявшие родных, близких, терявшие самое дорогое — своих детей, всё равно в послевоенные годы были счастливее нас, нынешних. Если, конечно, под счастьем понимать не станцию назначения, наподобие супермаркета с тридцатью сортами колбасы, а состояние души, где есть место и радости от заслуженной победы после немыслимых испытаний, и чувству гордости за свою страну, и чувству гордости за себя и свой народ. Они победили самого мощного, самого чудовищного врага, покорившего всю Европу, они отстояли свой город — Ленинград. Мы выстояли! Мы победили! Победу ленинградцев смело можно отнести к победам человеческого духа над материей. Самим фактом своего выживания в адских условиях блокадного кольца люди давали солдатам на всех фронтах Второй мировой пример тихого мужества и героизма. Дух блокадного Ленинграда стоил сотни вражеских дивизий, он изумлял и воодушевлял. У меня в семейном архиве хранится несколько писем с фронта девятнадцатилетнего брата Льва, погибшего в октябре сорок третьего при форсировании Днепра. «Два города придают нам всем силы — это Сталинград и Ленинград. Вы ужас какие молодцы, мама!» Две стопки книг на весах истории. В одной стопке — подвиг ленинградцев в блокаде. В другой — ленинградцы как жертвы блокады, ее мученики. Две чаши весов — два взгляда на произошедшее. Но нам ли, из нашего сытого настоящего, рассуждать, какая тяжелее, а какая легче? Фантасмагорический роман и детская фантастическая повесть, которую мне заказал Детгиз, почти не двигаются. Ездил встречаться со школьниками в Выборгский район и присматривал героев, как это делают киношники. Разговаривал с шестиклассниками два урока: жаргон, что смотрят по телевизору, что читают, как знакомятся в Интернете, ходят ли на свидания, пишут ли записочки, что ценят, что знают из истории Петербурга и своих семей. Учительница присматривала за мной — а вдруг я педофил? Сейчас этих молодцев по два раза на дню показывают по телевизору. На кухне сквозняк, в кабинете мусор — в нашей квартире меняют деревянные окна на металлопластиковые. Работают два парня, Антон и Андрей, идет пятый день работы. Шесть окон, включая окно в ванной комнате. Стоит 103 тысячи. Плюс шесть тысяч таджикам-дворникам за вынос мусора. Что еще пойдет в плюс, пока не знаем… Окна вставили, но как заделывать оконные проемы в полтора кирпича толщиной, ребята плохо представляют. Стали вызванивать знакомого спасателя. Выяснилось, что у парней на двоих — сто рублей и пачка сигарет. Прикидывали, как поедут на метро домой. Чужая мать наплачется. Напоил их кофе с бутербродами, дал аванс. Говорят, что работать хотят, но хозяин платит мало, едва на жизнь хватает. Специальности никакой — сегодня на стройке, завтра на сборке мебели, потом в автосервисе колеса менять… Чужая мать наплачется, это точно. Про родных я и не говорю… 1 февраля 2009 г. Повенчались с Ольгой в тихой церквушке Святой Равноапостольной Марии Магдалины, что на 2-й линии напротив нашего дома. Ее недавно восстановили. Венчал молодой отец Даниил. Свидетели — Евгений Шахович, Марина Качалова (жена Сергея Алешина). Батюшка сказал Ольге: если мы прожили двадцать восемь лет, то считается, что Господь одобряет наш брак. Но лучше повенчаться… И мы сделали это к взаимной радости и душевному спокойствию. 25 февраля 2009 г. Вышло еще одно приложение «Невский проспект». И моя авторская колонка в том же № 8: «Кому пора менять профессию?». Комментарии мне интереснее самой статьи. Сергей Владимирович Адамович: Каралис пишет: «…Программы помощи пострадавшим от кризиса, о которых говорят министры, звучат красиво. Можно, например, уехать в Сибирь и начать жизнь заново. Переквалифицироваться из металлурга в лесоруба. Или построить дом в деревне и стать фермером». — Красивее некуда звучит! Я живу в Сибири! Смею Вас заверить, что лесорубы у нас не имеют работы, а фермеры помирают от голода. Татьяна Яковлева: «Помню демобилизованного командира атомной подводной лодки, который в лихом девяносто шестом году, чтобы прокормить семью, продавал газонокосилки, произведенные в стране недавнего потенциального противника. Пытался улыбаться, как требовал хозяин магазина, а выйдя на перекур, катал желваки и вспоминал, как видел в перископ эту самую страну, вдоль берегов которой его ракетоносец нес боевое дежурство. Он не вернулся на флот и не стал старшим продавцом. Он повесился. На втором этаже строящегося бизнес-центра». Представляю ответ на форуме «ЛГ»: «Так им и надо, краснопузым коммунякам! Сразу их надо было развесить на фонарных столбах! Дроздовцы их просто мочили в дерьме, в сортирах!» Только, пожалуйста, не примите мой гнев за мою точку зрения. Просто была потрясена статьей Дмитрия Каралиса. Спасибо! Нина Васильевна Смирнова: Выводы слабоваты. Уважаемый автор правильно обрисовал хорошо известную всем картину состояния страны, но его выводы и рекомендации отдают анекдотом. Те, кто обокрал страну, добровольно отдадут власть? Власть, как известно, берут. Но есть ли созидательные силы в стране, которые смогли бы взять на себя ответственность за страну, как большевики в 1917-м? Страну растлевают сознательно последние 20 лет через ТВ. Еще немного, и она окончательно растечется, как лужа… 18 марта 2009 г. Вышла третья колонка в «Литературке»: Где вы, мастера культуры… Когда комментатор с ясными, как у фарфоровой собаки, глазами каждый день азартно рассказывает о колебаниях биржевых показателей, возникает мысль, что тебе показывают не предмет, а его мелькающее в ста зеркалах отражение. При этом человек с высоким блестящим лбом явно наслаждается своей способностью говорить быстро, замысловато и оптимистично. Народ хмыкает и вспоминает советский еще анекдот про талончик к врачу «ухо — глаз» — услышанное не всегда вяжется с увиденным. Пример. О подушке экономической безопасности слышали не один раз, а глазами видим, как заводы, рудники и фабрики начинают пустеть. Слышим, как во всем мире цены на зерно снижаются, а наш хлеб дорожает. Литр бензина стоит дешевле бутылки газировки, а покупка автобусного билета наводит на мысль, что автобусы теперь заправляют элитным французским коньяком или шампанским. Когда министр внутренних дел призывает бороться с коррупцией, ты уже понимаешь, что ничего не понимаешь в большой политике. Ибо всем известно, что техосмотр автомобиля можно провести заочно — через знакомого «оборотня в погонах», передав ему деньги в конверте и копии документов на автомобиль. Все давно знают, а министр не знает? Я открываю тайну или клевещу? О взятках на дорогах умолчим — они уже стали как бы в законе. В Санкт-Петербурге за день до принятия нового высотного регламента, ограничивающего высоту строений тридцатью тремя метрами, было подписано разрешение на строительство семидесятитрехметрового дома на Московском проспекте, совсем рядом с женским Новодевичьим монастырем. Из окон элитного дома будут видны купола и прячущиеся от мирской жизни монашенки. Очень романтично. И совершенно бескорыстно, надо полагать, подписали — единственно из любви к высотной архитектуре и желания приблизить простой народ к православной вере. Гоголь! Николай Васильевич. Двести лет вместе. Да что вместе — в обнимку! Такое ощущение, что некоторых чиновников принимали на работу по внутренним тестам, наподобие ЕГЭ: «Что нужно сделать, если вам дали взятку: вызвать милицию? пригласить понятых из числа доверенных сотрудников для пересчета денег? позвонить и порадовать жену? поделиться с начальником?» Их манеры поведения и лексика наводят на мысли, что персонажи Гоголя вечны, а место какого-нибудь начальника департамента культуры или попечителя инвалидов можно теперь выиграть в банальное очко или на бильярде. ‹…› В каждом поселке, городке, мегаполисе факты коррупции лежат на поверхности. Все всё знают. Кроме тех, кому положено знать. В теневом обороте ходит две трети бюджета страны. Но складывается ощущение, что на борьбу с коррупцией пока направили юристов-гуманистов, которые без команды сверху и главаря «Черной кошки» Горбатого вряд ли решились бы оформить на пятнадцать суток. А что же некогда «ведущая общественная сила перестройки» — писатели? Если судить по самоотчетам, которые публикуются в газетах или звучат на разного рода собраниях, то многие из пишущих, получив по голове молотом капитализма, впали в детство и тихо играются в литературных песочницах. Делят премии, коих в некоторых губерниях учреждено с десяток, добывают у начальства деньги на сборники стихов и рассказов, устраивают презентации, спорят, кто главнее или гламурнее. Возвысить голос против местной власти — ни-ни! Лишат и без того скудного финансирования, отнимут крышу над головой, не дадут грамоту или орден к юбилею. Написать острую социальную пьесу или роман на нынешнем материале — за пределами профессии. На поступок отваживаются единицы. Словно и нет более такой общественной силы — писатели. Зато «неплохо налажена литературная жизнь». Не может литературная жизнь идти хорошо, если жизнь в стране идет плохо. ‹…› Мы сошли с пути социализма, не дойдя до него нескольких исторических верст, и пошли плутать чужими маршрутами. Пора возвращаться на свою дорогу. Вся Европа живет в социализме. И мы туда собирались в конце 80-х, всё выбирали: шведская модель социализма, австрийская… Китай, которого старательно не замечают наши либералы, даже сейчас, в кризисные времена, достиг небывалых успехов в экономике. Сбиться с пути не страшно. Страшно потерять уверенность в своих силах. Как писал Василий Осипович Ключевский, «одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои растерянные нравственные силы и выложит их ‹…› в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу». (Точка зрения авторов колонки может не совпадать с позицией редакции.) Из комментариев: Галина Владимировна Луциюш: Кто сегодня у нас культуру представляет? Швыдкой! Запел бывший министр! Может, его на Евровидение отправить? Это теперь у нас самый главный конкурс! Программа, которую ведет писатель Ерофеев, просто отпад. Донцова, которая любит всех, кто любит ее. Смотреть, слушать и читать — пустота совершеннейшая! Про эстраду вообще молчу — смотреть тошно: кукушка хвалит петуха, за то, что хвалит он кукушку! Есть «священные коровы», главная из них «святая Алла», хотя петь не может уже совсем, а всё равно она лучшая — примадонна наша! Об этих «святых с эстрады» в прессе либо хорошо, либо ничего, прямо как про покойников. На хорошую книгу редко можно наткнуться. Вот нашла сайт «Литературки» — так хоть здесь есть возможность встретить единомышленников. Спасибо! Stanislav Alexandrovich Krechet: Совпадает с моей позицией! На «Маяке» 19 марта один «мастер культуры» полчаса талдычил, какой он мощный автор и мыслитель, а в заключение ляпнул, отвечая на вопрос, с чего бы начать освоение им написанного: «А затем уже можно прочесть и это. Народ уже дорос до понимания этой моей книги». Голосом похож на Ерофеева. На ТВ кто работает? Сплошь творческие люди, мастера (да!) культуры (да-да!). И что они творят и что уже натворили! Итоги их творчества ужасны. Как уменьшить количество притворства и клоунства хотя бы со стороны «мастеров культуры»? Владимир Павлович Козырьков: Похоже, что никакой позиции редакции нет! «Точка зрения авторов колонки может не совпадать с позицией редакции» — сакраментальная фраза, за которой, как правило, скрывается отсутствие позиции редакции вообще. Или такое отношение к авторам газеты можно назвать позицией выжидания, которая позволяет выбирать момент для обнаружения своей позиции. Своего рода разведка боем, когда на передние рубежи выпускают отчаянные писательские головы или тех, кто согласен играть такую роль, чтобы проверить, какое решение нужно принять при изменении ситуации. Оказывается, я не просто колумнист, а отчаянная писательская голова, выпущенная на передний рубеж для разведки боем! Ну-ну, посмотрим… 1 апреля 2009 г. Вышел очередной «Невский проспект» в составе «Литературки». Эссе о Гоголе Светланы Мосовой «Всё обман, всё мечта…», материалы Лидии Березняковой, Ильи Фонякова, стихи Юры Шестакова (он в онкологической больнице, я звонил ему, обрадовал). 15 апреля 2009 г. Вышла колонка в «ЛГ». Тяжело далась. Сделал свои семь редакций. Ездил с фотоаппаратом в Домик Петра I — вспомнил, что там есть весьма содержательное письмо английской королевы и ответ Петра. Студенты и впрямь были — с факультета журналистики университета, где я проводил мастер-класс. Светлые лица! Среди них — два китайца. Один парень — из милой мне Кандалакши, сказал, что с нелюбовью к своей стране он впервые столкнулся в Петербурге, в Кандалакше и других городках вся молодежь — патриоты. Будем жить без обольщений Недавно на встрече со студентами обнаружил: некоторые из них убеждены, что и бомбардировка Югославии, и агрессия против Ирака проводились с санкции ООН. Такой вывод, надо полагать, они сделали не в результате просмотра агитационных роликов департамента контрпропаганды Североатлантического союза. Они смотрели передачи российского телевидения. Информация стала частным делом. Хочу — круглосуточно информирую своих слушателей про судебные тяжбы Ходорковского, хочу — молчу о трагедии в секторе Газа. От многозначности никуда не денешься — энтропией наполнен мир. Но есть факты, есть их интерпретация, и есть толкование намерений. ‹…› НАТО у границ Ленинградской области — это хорошо, это служит делу мира, а вот спутник, запущенный Северной Кореей с помощью баллистической ракеты (а как еще можно запустить спутник — из рогатки?), — это плохо, это мировое горюшко. Телевизионные каналы уже разнесли озабоченность и тревогу миролюбивой общественности: баллистическая ракета, которая вывела спутник с северокорейскими песнями и маршами, теоретически может долететь — о Боже! — до Аляски. Теперь американские эскимосы потеряют сон, аппетит и станут хуже работать — как раз рядом со строящимся гигантским противоракетным комплексом США. Не разместить ли для их спокойствия еще одну систему — ближнего сдерживания потенциального агрессора? ‹…› Где российский торговый флот, заложенный еще Петром I? Триста лет создавали и за пару лет профукали! Русские моряки — некогда цвет нации — ходят теперь под чужими флагами. Где новые разведанные месторождения нефти, газа, руд металлов? Где, простите, собственные коровы, свиньи, гуси? Где обещанные краснощекими либералами фермеры и реки натурального молока? Где самолеты, автомобили, точные станки, мощные заводы? Сталин, перевернувший Россию и не щадивший народ, — мальчик по сравнению с «реформаторами» девяностых, разворошившими страну и посадившими ее на все мыслимые и немыслимые иглы: сырьевую, финансовую, наркотическую, на иглу безудержного потребления и повального пофигизма. ‹…› В Петербурге, в первом домике Петра I, висит на бревенчатой стене красивый лист в рамочке — выдержка из переписки царя с Анной, королевой Англии. Королева спрашивает: «…Государь, что будет, если твой народ, переняв ремесла, художества и искусства Европейския, переймет и всё то, что послужит истреблению первородного его свойства?» Петр I отвечает: «…Отдавая на суд потомства мои дела, скажу Россиянам: Сыны России! Я оставляю вам пример мой и мои дела. Если, научась ремеслам и искусствам, вы обольститесь приманками роскоши европейской, вспомните только, чем занимался Петр. В роскоши ли, в забавах ли провождал он жизнь свою? К твердости ваших душ, к крепости ваших мышц он желал присоединитьвнутреннюю промышленность (выделено мной. — Д. К.): сии три силы вознесут Россию на верх возможного государственного благополучия. Не для того я странствую, не для того я тружусь, чтобы исторгнуть Россию из России, но чтобы укрепить и вознести ее в ней самой». Не праздный интерес к судьбе русского народа проявляла английская королева. Но есть ли у нас интерес к ответам Петра? Время покажет. 25 апреля 2009 г. Вышел очередной «Невский проспект» в составе «Литературки». Хороший рассказ Юлии Вертела «Вещи — балкон — кидай…» Моя рецензия на книгу стихов Володи Скворцова «Мне в России Руси не хватает»: «…книга Владимира Скворцова — теплая, немного хулиганистая, искренняя, сердечно-умная — если вспомнить, что ум поэта — сердце. Скворцов заставляет вспомнить Сергея Есенина — та же удаль в мыслях и поступках, та же скорбь по сбывшимся мечтам… Добрая книга — голос нашего времени». Два раза «вспомнить»! — ужас. Писал второпях, утром, и в редакции не поправили. Позор на мою еще не очень-то седую голову! Одно радует — материал подписан лишь инициалами. Звонил Володька Скворцов (у него когда-то бандиты отобрали ресторан, сейчас он выпускает «Невский альманах», торгует, как говорят, немного лесом и бумагой, и хорошо пьет иногда). Новгородский мужик. «Дима, прочитал твою рецензию и заплакал! Спасибо!» Пожалуйста, Володя! 6 мая 2009 г. «Литературная газета»: Победа на ветру День Победы — увы! — превращается в День ветеранов Великой Отечественной войны. В этом празднике всё отчетливее проступают черты другого праздника — Дня Восьмого марта, когда мы дарим женщинам цветы, чтобы еще на год забыть об истинном равноправии прекрасного пола. Уйдут ветераны — низкий им поклон и многая лета! — и что мы будем отмечать? Взятие города Берлина? Будем возить по Красной площади макеты боевой техники, слушать духовой оркестр, любоваться чеканным шагом курсантов и разглядывать единственный отечественный легковой автомобиль, в котором едет принимающий парад воинский начальник? Вспоминать, как советский народ, глумливо названный в 90-е годы совком, одержал Победу над фашизмом, поработившим всю Европу? Да, это было — наши отцы и деды, жившие в пятнадцати республиках Советского Союза, победили. Сдались почти все европейские страны, а народ СССР выстоял и победил. А что же мы, нынешние граждане свободной России? В военных учебниках поражение в войне оценивается четырьмя основными факторами: большие невозвратные людские потери, разрушение промышленности и сельского хозяйства, территориальные потери, изменение государственного строя… Отцы победили — дети и внуки пустили победу по ветру? И не радуют газовые и нефтяные трубы, спешно летящие через границу России на запад, восток и юг, потому что в побежденной нашими предками Германии суп на дровяных печках со времен Аденауэра никто не варит, а в российских селах не только электрической плиты не видели, но и промежуточную — газовую плиту — нескоро, похоже, узрят: при экспортном подходе все программы газификации деревни окажутся очередной говорильней чиновников. Такое ощущение, что все мы, ныне живущие, внимая рассказам о стоимости акций и курсах валют, предаем память павших в страшной битве с фашизмом, всех, кто остался на полях сражений, кто был сожжен в своих избах, колхозных сараях, повешен с табличкой partizan, умер от голода в ленинградской блокаде, стоял мальчишкой у станка, вытачивая снаряды для фронта… За что погибали восемь одноклассников из десяти, уходивших на фронт в сорок первом? Чтобы поколение их внуков вымирало в той же жестокой пропорции от хлынувших в страну наркотиков? Чтобы русские, украинские, белорусские и молдавские девушки вновь вывозились в Европу, только не на фольварки, фабрики и заводы, а прямиком в бордели? За то, чтобы у нас был крупнейший в мире частный яхтенный флот, длинный список олигархов в журнале «Форбс» и фешенебельные особняки на Рублёвке? Мы живем так, словно Россия — хранимая по особому договору с Богом страна, где войны больше никогда не будет, а если и будет, то лет за сто до ее начала нас уведомят по телефону. Отношение к карьере офицера изменилось. Российская знать от века записывала своих сыновей на военную службу, нынешняя — всё больше записывает в банкиры, дарит чадам бизнес и финансовые преференции. Члены царской фамилии занимались сирыми да убогими — родня наших крупнокалиберных чиновников так и преуспевает в бизнесе, так и преуспевает… На нас (4 процента населения планеты, 40 процентов сырьевых ресурсов) давно поглядывают со всех сторон — мы уже не один из центров многополярного мира, а сырьевая пустыня, зарастающая бурьяном, безлюдная и потому привлекательная. Осталось решить проблему разоружения России, и страну можно брать голыми руками. Армия скукоживается, юристы наперебой предлагают молодежи «законно уладить проблемы с призывом», телевидение кует образы милейших олигархов и криминальных авторитетов, а рядом, в параллельных сериалах, — наши офицеры и солдаты, от одного вида которых даже сверхинтеллигентному человеку хочется удивленно выматериться, как при встрече с обезьяной в банной парилке. И нет ничего удивительного, что под Калининградом скидывают в овраг мемориальную пушку времен последней войны, а на воинских кладбищах срубают латунные звезды. Можно запретить государственную идеологию 13-й статьей Конституции, но нельзя в насквозь идеологизированном мире делать вид, что наша хата с краю, мы ничего не знаем. Дескать, фашизм и антисемитизм не пройдут, а остальное — свобода выбора свободного человека: хочешь — верь в победу Красной армии, хочешь не верь, хочешь — смотри по ТВ, как герои Шипки совокупляются у дымящейся пушки, хочешь — переключись и наблюдай, как маршал Жуков яростно заваливает врага трупами красноармейцев. Кстати, о Шипке. Мой прадед солдатом воевал на Шипке, получил Георгия. Дед прошел всю Первую мировую — пять боевых орденов, с 1918 года командовал полком в Красной армии. Отец водил в блокадный Ленинград поезда по «коридору смерти». Старший брат в восемнадцать лет погиб при форсировании Днепра в ноябре 1943 года, похоронен у села Ромашки. Другой брат курсантом погиб при освоении Крайнего Севера — ставили геодезические знаки в вечной мерзлоте, рвали землю аммоналом. Еще один брат школьником тянул в эвакуации ремнями плуг, вспахивая со стариками и женщинами сибирскую землю под скупые урожаи военных лет. Я гордился и горжусь ими. Мать ставила меня за провинности не в угол, а перед их портретами… В каждой семье хранятся фотографии, по которым можно изучать историю страны. И когда мальчики с насусленными волосами, «творчески переосмысливая историю», убеждают нас по центральным каналам, что наши предки защищали Родину исключительно из-под палки или в силу чудовищных заблуждений, то возникает вопрос: на чьей стороне власть? Оберегает она наше общее культурно-историческое пространство, как записано в Конституции РФ, или только делает вид, что оберегает? Что, например, заставило партию единороссов блокировать в Думе недавний закон об общественных советах на телевидении — ревность к сплотившимся во время голосования конкурентам? Победу надо закреплять ежедневно, а не только в красный день календаря — раздачей георгиевских ленточек и салютом. Слабых бьют. С сильными дружат. Россия всегда жила идеей, побеждала с идеей — будь то освобождение братьев-славян на Балканах, православных в Молдове или спасение России и Европы от Наполеона или Гитлера. Пора встряхнуться — есть идеи посущественнее, чем вступление в ВТО, и есть вещи поважнее, чем деньги. Из комментариев (отзывы под колонкой): Сергей Иванович Иванов: Статья так себе — обычная псевдопатриотичная ахинея — прадед под Шипкой — еще бы скифского предка под Римом вспомнили. Но вопрос, за что погибали вчерашние школьники на фронте, интересен. По трезвому размышлению — за «свое» рассейское начальство. Ведь это приятнее подчиняться вашему Лужкову, чем некоему гауляйтеру? ‹…› Теперь принято Гитлера просто, не задумываясь (!) поливать грязью и чем похуже. Ведь лень хоть немножко подумать, почитать книги. Известно, что советский народ дружно свалил КПСС именно из зависти перед «западным образом жизни». А кто задумался, когда этот Запад стал таким хорошим и привлекательным? Есть у меня сборник немецких рисунков начала XX века — страшная бедность в Берлине — жили большими семьями в подвалах (!) Думаю, такой Запад вряд ли бы понравился советскому обывателю. А когда и почему всё в Европе изменилось? А благодаря великому социалисту А. Гитлеру, который так напугал банкирскую мировую элиту, что пришлось-таки снизить всего один (но самый важный показатель!) — т. н. «норму эксплуатации». И вот началось в послевоенной Европе массовое жилищное строительство и общий подъем уровня жизни. Кстати, банкирская свора до сих пор не может простить этого человека — всему виной ее патологическая жадность (сами можете наблюдать ежедневно). Геннадий Смирнов: Те, кто формирует «под себя» нашу нынешнюю идеологию, хотят одновременно, и хапнуть Великую Победу и полить Советскую власть. Они стараются внушить народу, что победил не социалистический СССР, а народ сам по себе, как будто такое возможно. Вспомним Первую мировую, в которой народ отказывался воевать — и тот же народ в составе Красной армии выгнал иностранных интервентов из страны. Откровенной ложью или сознательной полуправдой стараются накормить через масскульт молодое поколение. Не удивлюсь, если при такой идеологической подготовке народ безропотно согласится на любую оккупацию страны. Так же, как он сейчас безучастно в своей массе взирает на уничтожение остатков бывшей могучей армии СССР, на понижение общекультурного и образовательного уровня и на собственное вымирание — лишь бы сколько-то хлеба, масскультовых зрелищ и «лишь бы не было войны». И этот народ предателей дела отцов празднует ИХ Великую Победу — и не стыдно… Грустная, мягко выражаясь, картина. Сергей Станиславович Костин: Победа над Победой… Подвиг, память, жертвы и лишения дедов и отцов, любовь к Родине — совсем не те аргументы, которые интересуют его величество «Личный интерес». Продаст всё и предаст всех. Если и найдется где-то гражданин Минин — кто услышит его среди вакханалии лжи? «Свободному народу», который сдался «золотому тельцу», Великая Победа не нужна. Ему хватает трубы и зрелищ… Марина Ивановна Чебыкина: Всё правда. Мы, послевоенное поколение, просто зажрались. Но откуда взялось столько ненавистников России? Советского Союза? Или опять прикидываются? Ради денег и должностей колеблются вместе с линией очередной партии? Больше всего ранит, когда чернят нашу Победу, показывают такие фильмы, что не то чтобы уважать военное поколение, а просто презирать его хочется. Ну, за исключением храбрецов-уголовников. Не увидев начала фильма, я думала, что «Штрафбат» сняли американцы — кругом людская серость, злобность и убогость. Говорят, что это свобода творчества. Свобода чернить свою Родину? Знаю только одно, что когда надо, наше высшее руководство может призвать к порядку любого. Значит, не хотят? Нина Васильевна Смирнова: Но, к сожалению, никто Вас наверху не услышит. Нужен тупой народ, не помнящий родства, и обожающий порнуху и бабло, — таким легче управлять и легче сохранять наворованное. Верно, как народ и страна мы предали наших героев и ИХ (не нашу) Великую Победу, и продолжаем предавать. Поэтому кара с нашим вымиранием и уничтожением нашей культуры нами, ныне живущими, вполне заслужена. Не опомнимся — сгинем, как это бывало в истории с другими народами и культурами. И поделом таким предателям, как ныне живущие граждане России! Леонид Семенович Агеев: К тому, что написано нашими гражданами мне добавить нечего. До чего же у нас хороший и умный народ, народ-труженик, который, как я надеюсь, выстоит в это непростое, коррупционное время и не поддастся воровской идеологии. Нужно обязательно сохранить себя, и наступит время, когда страна начнет возрождаться в новом качестве. Тогда воздастся каждому по заслугам, и пусть нынешние власть предержащие не верещат о людской неблагодарности, когда поведут их к позорному столбу. А это обязательно должно свершиться, не пропадать же стране в целом со всеми народами, ее населяющими. А сегодня хочется поздравить соотечественников с Великой Победой советского народа под руководством Великого Вождя товарища И. Сталина! Память об их подвиге сохранится на века, покуда будет существовать земная цивилизация. Вечная им слава! Сергей Иванович Иванов: Вот читаю эти коменты и думаю — ну, дурдом — кто эти люди? Наверное, были образцовыми пионерами в детстве? Какой передовой социалистический строй? Ну, если вам всё нравится, что было в этой стране до 90 года, то где вы прятались, когда этот «передовой строй» сваливали люди моих взглядов? Не было тогда заметно противодействия. А сейчас повылазили из каких-то неведомых щелей — да не выйдет у вас ничего — зря навострились. Позабывали советские магазины уже (или пользовались спецраспределителями?) Какое уничтожение русского населения? Я специально общался с жившими в немецкой зоне — никто там никого не уничтожал — люди даже женились и были очень недовольны, когда красные вернулись… Дети бегали играть на военный немецкий аэродром — можно здесь такое представить? Наблюдая за действиями Сталина в ходе войны, заметно что он больше всего боялся именно спугнуть немцев — не «перестараться» — главное чтобы немцы не ушли на Запад и Юг. Похоже, подрядился мужичок. За деньги. Почему в самые критические (и для немцев в том числе!) моменты не было попыток заключить хотя бы перемирие? Я уже не говорю о том, что если бы не «передовая власть коммунистов» то войны не было или носила бы совсем другой характер. Сергей Станиславович Костин: …Разве не «прав» г-н Иванов, что в оккупации «люди даже женились и были очень недовольны когда красные вернулись»? И в самом деле, предатель Власов женился на какой-то фрау и был очень недоволен возвращением Красной армии. И разве не прав г-н Иванов «что у вас ничего не получится?». Ведь г-да Ивановы свое дело сделали — нет у них ни Катыни, ни Бабьего яра, ни Пискаревского кладбища. Не было миллионов замученных, расстрелянных, заживо сожженных… Это не потому, что г-н Иванов что-то не знает. А потому что так удобней жить. Так не стыдно за всё, что происходит вокруг. Так не стыдно перед памятью павших. Но есть у г-на Иванова правда без кавычек — профукали мы и социализм и державу. И этого греха нам не отмолить. Но мы можем и обязаны сказать то, как было на самом деле. Мы прожили свою жизнь, будущее за новыми поколениями. И они имеют право знать историю своей Родины и что с ней сотворили Горбачёвы — Ельцины — «Ивановы». Сергей Иванович Иванов: Уважаемые господа! И мне отвратительна война и вообще солдатчина. И красные себя вели ничем не лучше немцев. Это мужчины, и это война. Надо бы понимать. Кстати, моя мать в детстве прошла через «раскулачивание» (попросту государственный разбой) и Нарым… Поэтому, когда слышу эти бредни про «коренное отличие» коммунизма от национал-социализма, то просто бессильно смеюсь… Это вы можете подобную лапшу развешивать на уши нынешней молодежи, хотя она не так и проста, как может показаться… Они, «кулаки» вместе с семьями, все умерли в этом Нарыме во имя весьма сомнительных «идеалов», которые вы здесь пытаетесь реанимировать. Но я-то хочу сказать несколько другое. В некие переломные моменты выдвигаются гении — это, прежде всего, Наполеон и в наше время А. Гитлер. Они фактически «закрывают» предыдущую эпоху и открывают новую. Хотим мы этого или нет, но мы живем в пост-гитлеровском мире. Разница между «до Гитлера» и «после» просто громадна — это разные миры. А Россия страна периферийная, и всё что здесь происходит, мало отражается на общей судьбе мира. Как бы коммунисты ни пыжились возвеличить своего Ленина — фигура эта третьеразрядная, и ничего тут не сделаешь. Он и сам, видно, не понимал, чего хотел — поэтому мало и сделал. А Гитлер хорошо знал свои цели — его махинациями втянули в конфликты, но успел он многое. Прежде всего, кардинально изменил жизнь простого народа. Все эти «спальные районы», несмотря на насмешки, являются живыми памятниками именно А. Гитлеру. Возможно, дело в том, что Ульянов был барчуком — реальной жизни не знал, вот и занимался отвлеченными фантазиями о неком «коммунизме» — фантазия барчука и ничего кроме. А Адольф в молодости хлебнул и бедности и тяжелого труда. Поэтому и сделал для народа как никто другой. Владимир Павлович Козырьков: Уважаемый, г. Сергей Иванович Иванов. В каждом Вашем суждении — неправда. Вы и пишете с таким вызовом, что не верите собственным словам, поскольку это неправда. 1. Да, это был передовой строй. Он был настолько передовой, что до сих пор кормит вам подобных, видимо, не образцовых пионеров, так как сами вы ничего не создали. То есть это настолько передовой строй, что он может выдержать и выдерживает второй десяток лет новый капитализм. Если бы не было запасов с советских времен, то не было бы и возможности два десятка лет ставить эксперименты по возвращению к капитализму, успех которого до сих пор не вызывает твердой уверенности ни у кого. Если бы это было не так, то не убегали бы российские капиталы за рубеж и развивалась бы в стране не сырьевая, а высокотехнологичная экономика. 2. Вы слишком много на себя берете, думая, что возвращение к капитализму — это заслуга тех, кто сейчас поливает грязью социалистический строй. Тогда, когда «сваливали», как Вы говорите, советский строй, никто из вашего брата в этом участия не принимал. Вы все «повылазили из каких-то неведомых щелей», говоря Вашими словами, когда появилась возможность приватизировать и растаскивать страну. Все те, кто во второй половине 80-х годов был «прорабом перестройки» и «радикальным реформатором», сделав свое дело, сошли со сцены, а новыми хозяевами стали совсем никому не известные и ничем не отличившиеся в политике люди. Они просто оказались в нужном месте и в нужный час там, где происходил дележ государственной собственности. Так что ничто вам подобные не «сваливали», а просто сумели воспользоваться плодами тех, кто «сваливал». 3. Кто же сваливал, и почему не было сопротивления? В этом вся хитрость. «Сваливали» не люди с Вашими взглядами, а те, кто руководил государством. Поэтому и не было серьезного противодействия. Были некоторые эксцессы, вершиной которых был обстрел здания Верховного Совета и арест депутатов Госдумы. Но это было больше похоже на трагикомедию, чем на трагедию. Почему же народ не поддержал своих депутатов в 1993-м и позволили правительству обстреливать своих избранников? Вопрос непростой. Причин много. Одну я уже назвал: борьба шла между ветвями власти, каждая из которых имела народную поддержку. Но есть еще причины, внешне незаметные, но они были решающими. Во-первых, народ был полностью дезорганизован. Все новые левые политические партии были больше «карманными», чем реальной политической силой. По этой же причине они были идеологически «разношерстными» и передрались друг с другом. Во-вторых, рабочий класс был деклассирован, подавшись в «челноки», в организацию своего бизнеса, в различного рода финансовые спекуляции. К тому же рабочие десятки лет никакой политической силой себя уже и не осознавали. В-третьих, и это, может быть, самое важное: народ проявил большое терпение и выдержку, понимая, что если он ввяжется в политическую драку, то прольется много крови, которой и так много было пролито за ХХ век. К тому же он ведь сам поддержал российского президента, дав ему право принимать решения. Так что благодарите Бога за то, что российский народ оказался политически мудрым, позволив «свалить» тот строй, к которому он тоже имел не мало претензий, потому и согласился на радикальную перестройку. Но этот народ никогда не выражал своего согласия на смену социального строя. 4. Поэтому я Вам скажу так: если народ такого согласия не давал, то смены строя и не будет, как бы ни изображали переход к капитализму «полностью и окончательно». Дело в том, что общественный строй создается не политиками, а творится всем народом. Видимо, это понятно и Вам с вашими взглядами, если Вы так волнуетесь по поводу того, что кто-то там повылазил из щелей. Но не надо волноваться: люди из щелей политики не делают. Политику делают людские массы, которые не прячутся по щелям, поскольку таких больших щелей нет. Да и по щелям прячутся те, кто живет с нечистой совестью. 5. Дались вам всем эти магазины! Неужели в этом и состоит цель людей «ваших взглядов»? Неужели ради того, чтобы построить торговый центр и нафаршировать его залежалыми западными и китайскими товарами, необходимо продавать по частям свою страну? Точно так же, как быть довольным немецкими магазинами на оккупированной территории во время войны? Такие люди, разумеется, бывают очень недовольны, если их лишают возможности ходить в хорошие немецкие магазины (они и сейчас лучше наших), так как в этом для них состоит весь смысл жизни. А Вы не задумывались, почему у нас магазины хуже, чем у немцев? Да потому что есть люди, подобные Вам: раньше они любили спецраспределители, а сейчас влюблены в элитные магазины, а еще лучше — в немецкие. Так что мало что изменилось. Всё постсоветское — это «перевертыши» советского. 6. Теперь о «перемирии». Разумеется, мир лучше войны, — кто спорит. Но у войны есть свои законы, которые в мирное время становятся непонятными. Если Вам приходилось участвовать в драке, то Вы знаете, что после драки всегда хочется всё сделать иначе и умнее. Так что не надо поучать участников войны, которую они триумфально выиграли, как нужно было воевать. Да, погибло ок. 30 млн. человек. Но большая часть — не на поле боя, а под бомбежками, артобстрелами, повешены и расстреляны, замучены в застенках гестапо и в концлагерях. Один Ленинград положил на алтарь свободы миллион жизней. И ведь воевали больше на территории нашей страны, а не Германии и Западной Европы, что не могло не увеличить числа погибших. Правда, освобождая Европу, мы тоже потеряли больше миллиона своих солдат. И кто подсчитал, какое должно было быть число погибших? Такое число жертв, возможно, было известно только Господу Богу. И кощунственно сейчас утверждать, что эти жизни были отданы за свободу даром. Они были отданы за то, чтобы мы с вами мирно жили и общались в Интернете. Скажем им за это спасибо. Такое перемирие было достигнуто тем, что 64 года назад Берлин был взят и нацистская Германия капитулировала. На другое перемирие советские солдаты времен войны были не согласны. Так они решили. Сергей Иванович Иванов: Уважаемый г. Козырьков — Вы излагаете не правду, а официальную версию событий, а я описываю факты, рассказанные реальными людьми. И я ничего не имею против социализма — при этом не рассматриваю явления как «запечатанные пакеты» — у немцев было много плохого, но они были, прежде всего, социалистами, и я, прежде всего, ценю то, что они выбили из мировой буржуазии более высокий уровень жизни для народа (хотели для немцев, а получилось для всего мира фактически). Именно фашисты создали «современность» как мы ее понимаем — они начали с деревянных аэропланов и быстро пришли к ФАУ и реактивному истребителю «Ласточка». Они начали строить благоустроенные кварталы для рабочих. А известно, что всеми сейчас любимый Сталин жилищным строительством себя вообще не утруждал. Дальше: я сторонник подхода А. Паршева к экономике — он прямо сказал, что капитализм в России невозможен по географическим условиям, и наметил два исхода из проблемы: или разъезд народа по более теплым странам или закрытая «сталинская» экономика… Я бы выбрал отъезд. А на практике дело явно идет к сталинизму, и виновата здесь география — холодно здесь, отсюда неконкурентоспособность и т. д. Да, уважаемый г. Козырьков, магазины мне «дались»! Для меня эстетика, особенно собственный внешний вид, много важнее разных спекулятивных «великих идей» типа патриотизма, территориальной целостности и пр. Без этого прожить можно — без джинсов нельзя. ‹…› Поэтому я давно сделал вывод, что приход к власти немцев, скорее всего, был бы для страны благоприятен. Война бы затихла и постепенно всё бы утряслось. Мой дальний родственник был у немцев в плену (несколько раз!), они его лечили, он потом уходил к партизанам — в партизанских отрядах было, по его словам, полно немцев, видно, не желающих воевать. Короче, люди, по его словам, отбывали повинность и ждали, когда все кончится. Моя жизнь вообще подходит уже к концу, я ей недоволен и во многом считаю виноватой именно московскую (азиатскую) идеологию — поэтому всё это и пишу. Еще идет драка на «Форуме „ЛГ“», где к третьей странице забывают, с чего начали, и переходят на личности. Народ дерется за свое прошлое. А за что осталось драться? Жизнь кончается, когда не за что умирать! Прошлое мы им не отдадим, иначе и будущее будет принадлежать Абрамовичу и Ко. Как мне сказали в редакции, обсуждение статьи раскинулось по Европе — на сайте «ЛГ» повесили ссылку на нее, которую переносят на другие форумы, в частности, в Германию. 27 мая 2009 г. Вышло очередное приложение к «Литературке», наш «Невский проспект». Помимо стихов, рецензий и обзоров, в нем — отрывки из новой книги Андрея Измайлова «Судьба референта»: * * * Прозаик дядя Миша Демиденко вместе с прозаиком дядей Женей Кутузовым опять нахулиганили. На секретариате решают, как их наказать. Впредь творческих командировок не давать, общественное порицание вынести… — И литфондовской дачи лишить! На сезон! — увлекается возмездием первый секретарь Чепуров. — Позвольте! — встает директор Литфонда «полковник» Мустафаев. — Даю справку! Литфонд был создан задолго до возникновения Союза писателей. И создан он был, как сказано в его уставе, «для помощи нищим и спившимся литераторам». Так что позвольте вам не позволить. Устав — святое. Не лишили хулиганов литфондовских дач. Ни на сезон. * * * На секретариате рассматриваются прошения писателей на творческие командировки. — Михаил Демиденко просится в Бирму, — докладывает секретарь по оргработе Воля. — Обойдется! — говорит Чепуров. — Он опять нахулиганил, а мы его — в Бирму! Обойдется! Отказать. — Да пусть едет! — машет рукой Воля. — Что там в Бирме?! Только инфекция и инфляция! Ему же хуже будет! — Ладно. Тогда пусть едет. Неплохо я знал наших хулиганов дядю Мишу и дядю Женю. Первый описан в моем рассказе «Китайская картина», второй сотворил предисловие к моей первой книжке «Мы строим дом». Веселые и озорные люди были в писательском мире! 1 июня 2009 г. С.-Петербург. Три дня писал для «Авроры» историю встречи с Владимиром Высоцким в 1974 году. Назвал «Потерянное интервью». Добавил эссе о Конецком и рассказ «Самовар графа Толстого» — получилась подборка, связанная с моим институтом. Номер посвящен 200-летию Института водяных и сухопутных сообщений, который я закончил в 1973 году, и назывался он к тому времени уже Ленинградским институтом водного транспорта. 10 июня 2009 г. Зеленогорск. Дневника в прямом смысле не веду. Лишь иногда скину что-нибудь в профильную тетрадь или файл. Почему? Дел — навалом, записывать свой малоинтересный быт некогда. Самоорганизация же у меня располагается на уровне ниже среднего. Зато пишу колонки и прочую журналистику, выпускаю приложение к «ЛГ» «Невский Проспект». Тешу себя, что мой «Очевидец» — другая форма дневника… Живу жизнью не внутренней, а внешней — не покидает меня надежда на справедливое обустройство России. По петербургскому «Радио России» опять читают мои рассказы из книги «Чикагский блюз». Это уже пятое, наверное, чтение. Пустячок, а приятно. Сегодня в «ЛГ»: Съезд разрушителей Читая в прошлом номере «ЛГ» колонку Юрия Болдырева — одного из весьма осведомленных политиков и талантливого публициста, — надеялся из первых уст узнать об истинных причинах поведения членов Межрегиональной депутатской группы, наделавшей немало дел и шума в стране под названием СССР. И не узнал. Например, Юрий Болдырев пишет: «По Конституции Съезд был высшим органом власти в стране, способным принять к своему рассмотрению любой вопрос…» Но почему Съезд первым делом осудил пакт Молотова — Риббентропа и назвал его юридически несостоятельным, подав тем самым республикам Прибалтики и Молдавии отчетливый знак — вас продали и оккупировали плохие русские парни по сговору с фашистами, и вы просто обязаны выйти из состава СССР? Произошло это из любви депутатов к исторической справедливости или по иным причинам? Кто инициировал первоочередное рассмотрение этого банального с точки зрения военной истории документа и сделал из него информационную бомбу огромной разрушительной силы? И как эти люди восприняли, например, последующие бомбардировки Югославии, оккупацию Афганистана, Ирака, бойни мирного населения в Ливане и секторе Газа? С какими протестами выступили защитники демократии и свободы малых народов? Далее. Академик Сахаров до своей кончины был, как известно, флагом Межрегиональной депутатской группы, ее моральным лидером. И возникает вопрос: честные, искренние члены МДГ, желавшие добра своей стране, не знали о политических воззрениях академика? Мне, например, еще в начале 80-х годов довелось слышать по одному из «голосов» отрывки из статей и писем Сахарова. Он призывал поставить СССР на колени гонкой вооружений, обрушить на страну с десяток иных «казней египетских», если не будет-таки разрешен свободный выезд евреев из Советского Союза. Шипел и свистел эфир, я крутил ручку настройки деревянной «Латвии», стоявшей в будке дежурных механиков в нашем гараже, и не мог понять: почему русский человек, большой ученый призывает Запад такой ценой решить проблему эмиграции? Зачем унижает собственное государство, соглашаясь с Рейганом, что Советский Союз — «империя зла»? Как такое возможно? Это мы, в гараже, простые люди. А члены МДГ никаких голосов, кроме «Пионерской зорьки», не слушали? Не знали, под каким знаменем собираются? Юрий Болдырев пишет: «Мы недооценивали опасность разрушения страны, мы (и я, и большинство моих товарищей не из числа известных лидеров) просто не представляли себе подобного». Ну куда мы с этой горки поедем и в каком месте окажемся, может быть, простым смертным и знать было не положено. В книге Ю. Дроздова «Записки начальника нелегальной разведки» приводится обширная цитата из плана Даллеса по моральному уничтожению России, никем, кстати сказать, на Западе не опровергнутая. И внесение хаоса, неразберихи в управление государством, подмена традиционных ценностей лживыми, разжигание национализма и ненависти к русскому народу там стоят на первом месте. Тот же автор напоминает об американском президенте Г. Трумэне, заявившем, что Соединенные Штаты должны завершить начатое Гитлером дело по разгрому Советского Союза. В 1989 году не было ни реформ, ни революции — удар по нашей стране был нанесен изнутри. Нас можно было разрушить только ценой третьей мировой войны, и в США это прекрасно понимали. Нужна была пустая, самовлюбленная пешка, рвущаяся в президенты-ферзи, нужны были «помощники-союзники». И они нашлись. Допускаю, что кого-то из депутатов использовали «втемную», очаровав светлыми идеями и лозунгами: «Больше социализма!», «Партия, дай порулить!», «Нам нужна не гласность, а свобода слова!» Были и такие депутаты, которые свою ненависть к социализму и чиновникам перенесли на страну. Были и латентные западники, впоследствии — грантовые демократы, зараженные русофобией и ненавистью ко всему, что происходило и происходит «в этой стране». Реально получилось так, что последние из этого списка на десятилетие стали первыми — они реализовали свои личные цели и, назвав себя демократами, установили в стране жесткую «демократию» — идеологическую и финансовую власть меньшинства. Еще на съезде, не желая, да и не умея слышать оппонентов, они припечатали несогласных с ними хлестким термином «агрессивно-послушное большинство», а затем, развивая свое превосходство в обществе, наградили всех оппонентов еще более циничным эпитетом «красно-коричневые». Это в стране, сломавшей хребет фашизму! Нужды простого человека, ожидавшего от перестройки разумного и достойного устройства жизни, оказались попросту забыты в начавшейся на долгие годы говорильне и эпохе бандитского растаскивания государства под названием «реформы». Государственный строй — социализм — был изменен без всякого референдума, пущен под откос несколькими указами не всегда трезвого президента. О таком необязательном условии демократии, как развал СССР, и говорить не приходится. Академик же Сахаров, которого захлопывало на съезде «агрессивно-послушное большинство» и из которого сотворили священную корову современной истории России, нынче стоит бронзовым монументом на площади его имени в Санкт-Петербурге. Что символизирует сегодня монумент академика со связанными за спиной руками? Эти люди, ставшие по недоразумению символом «свободной России», были настроены разрушать — и разрушили. Увы — в споре наших физиков и лириков победили «финансисты», в том числе заокеанские. Так стоит ли об этом умалчивать? Из комментариев: Ягор3: Текст Каралиса — это купаж зависти, лжи и доноса. И покойного Сахарова оболгал, приписав ему слова, которых тот не произносил. О плохих условиях радиоприема сказано на всякий случай — вдруг потянут в суд за вранье. Единственно за что могу упрекнуть членов МДГ — не стоило после смерти Андрея Дмитриевича выдвигать в знаменосцы демократии карьериста и самодура, чьим политико-экономическим наследством мы живем и поныне. Леонид Семёнович Полей: Хорошая отповедь деятелям МДГ. Спасибо автору. Александр Васильевич Степанков: В начале прошлого века Родина наша, Россия, была превращена действительно в «империю зла» — зла в первую очередь в отношении к собственному народу. Естественно любой разумный патриот должен был бороться за уничтожение зла — и за сохранение империи. Вышло же вопреки разуму: одни боролись за сохранение зла, другие — за разрушение империи. Глупость торжествует: империя разрушена, зло продолжает процветать. Сергей Иванович Иванов: А было ли что разрушать, ув. г. Каралис? Разросшуюся, как раковая опухоль, военную промышленность? Громадную тюркскую империю, паразитирующую на одурманенном русском народе? Какие тогда были нужды простого народа — кто о них вообще думал? Зад прикрыть нечем было — легкая промышленность фактически отсутствовала — нам было «не до этого» — всё это якобы «мелочи». Половина населения жила в лачугах — это при социализме-то. Социализм был только для генералов и директоров — остальные просто были военным и трудовым «ресурсом». Хватит уже заниматься демагогией. Умерла так умерла, и никто особо не плачет обо всей этой гадости под названием СССР. Владимир Павлович Козырьков: Плач раздается по разрушенной России, которая создавалась веками, а разрушена была за считанные годы. И тут не демагогия, а переживания за реально утраченную родину для одних десятков миллионов людей и скукоженную до Древней Руси для остальных десятков миллионов. А Вы даже оплакать не хотите гибель огромного государства. Да этот плач будет раздаваться еще очень и очень долго — века. Владимир Павлович Козырьков: Ну, вот, опять нашли стрелочника. Да еще в лице МДГ. Не слишком ли много чести? Ю. Болдырев и все бывшие члены МДГ, прочитав статью Каралиса, могут гордиться за масштаб дела, ими свершенного. Но неужели мы еще долго будем считать, что СССР был разрушен отдельными нехорошими людьми, включая иностранцев, а сама страна и ее народ тут ни при чем? Если бы общество можно было так легко изменить, как это описывается автором статьи, то почему бы сейчас нельзя было бы собраться еще одной могучей кучке МДГ и всё переиграть? Почему же так легко общество отказалось от своего старого, советского порядка? По одной простой причине: капитализм существует сам собой, в то время как социализм необходимо строить сознательно и планомерно. Козьма Прыткий: Всё вроде правильно, господа. Но много водички льем. Вся эта депутатская свора чего бы там ни болтала о любых «ценностях» в декабре проголосовала за развал СССР. И только одно это — повод для их уничтожения. Остальное — антураж. Но главный виновник — это мы сами. Вернее, не столько вина, сколько беда. И платить за это мы будем по полному тарифу. Меня сейчас страшит другое. В стране празднует бал сволочь. И предательство, и воровство — уже норма жизни. Родина, дети, старики. Армия — это товар. Сплошь и рядом торгуют без страха и упрека святым. Но ведь эти уроды из гущи нашего многострадального народа? Или их десантировали из-за бугра. Как вылезать из этого дерьма? Ясно одно: такую гангрену терапией уже не возьмешь. И Россия, порой напоминающая не то серпентарий, не то свинарник, тоже наша. И никакие вашингтонские сценарии не сработают без патологической жадности и недальновидности иных российских индивидов с моралью свиньи, у которых в душе не Бог, а Сатана. Но мы, конечно же, ни причем! Как там у Высоцкого? «Это Черчиль всё придумал в восемнадцатом году». Из тех депутатских времен в памяти сидят телерепортажи из закордонных гастрономов с обилием колбасы. Эти колбасные видеоролики пьянили душу. Разрушительная сила этих соевых натюрмортов на фоне пустых прилавков сильнее американских бомб. Вот она, пьянящая душу свобода и демократия с запахом копчения. Знали, куда бить… Ну, да ладно. Завтра праздник — День независимости России от нашего прошлого. Будем праздновать. Колбасы у нас теперь много. Ешьте ребята, всё оплачено. Сергей Станиславович Костин: …SOS!!! Определив «виновников» гибели державы, мы можем реабилитировать главного виновника — самих себя. Почему мы позволили себе поставить этот ничтожный «миг между прошлым и будущим» выше и тысячелетнего прошлого России и веков неведомого будущего? Разве Родина наша собственность, которой можно распоряжаться, выбирая другие «абсолютные блага» по вкусу и настроению? И речь не о моде «покаяния», чем так любят забавлять заморских учителей отечественные «демократы», определяя для России смертный грех на все времена — «проклятое советское прошлое». Это осознание, что не всё в этом мире для «меня любимого» — есть, ради чего стоит нести и жертвы и лишения. 18 июня 2009 г. Зеленогорск. Юрий Болдырев ответил мне во вчерашней «ЛГ». Ничего особенно вредного. На личности не перешел. Мы, дескать, хотели, как лучше… Марина привезла внучку, и сразу стало повеселее. Просто весело. Душа размякла, успокоилась, все политические страсти на время улеглись. Смотрю на себя в зеркало — дед со счастливой улыбкой. Ольга занимается с Алиной в радость, всё у них идет по-доброму, слова громкого не скажет. Перед приездом внучки обегал магазины-аптеки и купил китайский горшочек-кресло со звоночком на батарейках и вынимающейся кассетой. Двадцать долларов за детский трон китайского производства! Наших, эмалированных, с ручкой и крышкой уже не продают. Ходили на залив, гуляли в парке, играли на огромной детской площадке. Алишка, как заправский матрос, лазает по веревочным лестницам, кораблям, горкам, сетям. Скатывается вниз со свистом. Улыбается и бежит забираться вновь. Мужик, вроде меня, с пятилетним внуком: «Эх, хорошо бы внуки рождались сразу без детей…» Поговорили. Ходили в церковь, причастили Алину-Марию. В ограде церкви дорожки выложены камнем, устроены цветники, газоны, горки, мосточки, в траве и на деревьях прячутся птички и зверьки, грибы и кукольные человечки… В «Невском времени» вышел мой чернобурковский фельетон: «Бомжи в Петербурге есть, коррупции — нет!» 5 июля 2009 г. Зеленогорск. Праздновали день рождения Максима — 28 лет. Его зеленогорские и институтские друзья, шашлыки, собаки, дети. Бабушка, мы с Ольгой. Белка и Бетти (которую Максим год назад взял по объявлению в Интернете) бегают вдоль забора и несут караульную службу; иногда схватываются с рычанием и встают на задние лапы, как медведи; кувыркаются на газоне, борются, носятся друг за другом кругами. Хорошо. И погода услужилась, как писал Гоголь. Ходили на залив, катались на велосипедах, много говорили. Пришла такая пора, когда разница в возрасте остается прежней, но старикам и молодежи уже есть о чем потолковать… Максим строит КАД (кольцевую автодорогу) За все наклоны, повороты, горизонтали и перепады высот отвечает их геодезическая фирма. Дело серьезное. Они же вели геодезическое обеспечение Большого Обуховского вантового моста в Уткиной заводи. Это была первая работа нашего сына. И я радуюсь, что он не пошел по литературной линии… 8 июля 2009 г. Зеленогорск. Заехал на велосипеде Лёня Казин — они с женой Леной пробираются на Щучье озеро — искупаться и проверить грибные места. Вышла моя очередная колонка в «ЛГ», которую Лёня читал в рукописи, давал советы. Он ждет свою статью в «ЛГ». Вечером обещал заехать — попить пива и покурить. Лёня курит только вечером. Пьет без фанатизма. Я же словно решил перепробовать все сорта пива в привокзальных магазинах. Ольге говорю, что пиво хоть ненадолго примиряет меня с окружающей действительностью. Она ворчит, но больше для порядку. Ругает за сигареты. И я сам себя ругаю. Курю уже восемь месяцев. Похудел на шесть кг, стал легче на подъем, но курить обязательно брошу! Перепробовал сортов двадцать пива — нет того, что хоть отдаленно напоминает «Жигулевское» или «Таежное», которое пили в молодости. И хмель не тот. Стоит банка два месяца и не портится. Когда пиво делали из природных продуктов, органические хлопья в «Жигулевском» появлялись на десятый день. Э-э, что говорить! При социализме и пиво было вкуснее, и погода лучше, и песни звонче. О чем и пишу в своей колонке, вышедшей сегодня в «Литературке»: Музей социализма и коммунизма Если библейский Моисей сорок лет водил соплеменников по пустыне, чтобы они забыли позор египетского рабства, то народ России уже восемнадцать лет водят за нос, чтобы вырастить в молодом поколении страх перед словом «социализм». Сейчас любой школьник-двоечник, покусывая пирожок с повидлом, легко укажет причины собственной неуспеваемости — коммунисты уравниловкой отбили охоту к творческому труду и знаниям, муштровали детей в пионерлагерях и заставляли их бить у костра в барабаны, что пагубно сказалось на генофонде населения. Отсюда и двойки! Слово «социализм» стало в современной России чуть ли не ругательным. Нынешние философы от бизнеса, еще не проевшие доходы от некогда общих социалистических предприятий, до сих пор вешают на него всех собак, напоминая персонажа басни Крылова «Свинья под Дубом». И надо иметь мужество и политическую волю, чтобы провозгласить задачей своей партии строительство социализма в современной России. Что на своем съезде и сделала партия «Справедливая Россия», приняв программу, цель которой — новый социализм. Формально в соответствии с 7-й статьей Конституции Российская Федерация — социальное государство. Но, как справедливо говорит лидер партии Сергей Миронов, это, скорее, протокол о намерениях, чем реальность. Самое главное, что должно браться в расчет при любых социальных перезагрузках и революциях, — физическое и нравственное благополучие народа — пока слишком далеко от идеала. Ладно, школьник-двоечник — дитя телевизионной эпохи и компьютерных игр. Но взрослые дяди и тети, распевавшие у того самого пионерского костра песни о дружбе и синих ночах, читавшие перед строем: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» Почему они отказывают советской цивилизации в бесспорных достижениях? Таких, как больничный лист сроком до четырех месяцев, профсоюзная организация, без согласия которой тебя не уволят, путевки в дома отдыха и санатории с символической платой и прочие знаки уважения к человеку труда… О многом можно вспомнить. А если забыл, то расспросить родителей. Колбасы стало больше? Молока? Мяса? Пива и водки залейся? Так это как посмотреть на магазинное изобилие. Обеспеченный деньгами спрос и спрос потенциальный — это, как говорится, две большие разницы. Стала нация здоровее с пивными животами у молодых людей и сорока сортами сигарет на полках магазинов? Или с десятью видами молока, ни один из которых молоком по определению не является? Или, может быть, население стало прибывать и увеличиваться на капиталистических дрожжах? Увы! От ролика, который показывают по центральному каналу ТВ — статистика потребления алкоголя в разных странах и демографический баланс, — хочется плакать горькими слезами. 8 литров на человека — предел, после которого этнос перестает самовоспроизводиться. При наших 16 литрах алкоголя в год на душу населения мы теряем ежегодно (в среднем с 1992 года) свыше 770 000 душ! Народ уходит в небытие под звон красивых бутылок и скрежет пивных банок. Для сравнения: Турция потребляет 1,5 литра алкоголя на человека в год и прирастает ежегодно на 900 000. Не менее оскорбительными для страны, привычно считающей себя великой, являются цифры «доходности» алкогольной отрасли, прозвучавшие на недавней встрече премьер-министра с лидерами думских партий. В царской России продажа алкоголя приносила в государственный бюджет до 30 процентов, в Советском Союзе — 20, в наше лихое время — 0,5 процента доходной части бюджета. Даже язык не поворачивается комментировать такой увод «пьяных» денег в карманы «водочных королей». Тут не общество трезвости хочется вспомнить, а трезвость мысли, которая всегда считалась важнейшим достоинством государственных деятелей. Если темпы нашего вымирания сохранятся, то скоро и водку станет пить некому. А сколько еще удивительных цифр! Социалисты привели пример: общая стоимость ничем не обеспеченных ценных бумаг в мире поражает воображение — 640 триллионов долларов. Это в 14 раз больше, чем ВВП всех стран мира! Умножение фиктивного капитала стало считаться нормой. А под новостями экономики уже давно понимаются не прогрессивные технологии, не рост производительности труда или выпуск тракторов и самолетов, а спекулятивные показатели торгов, где рост или падение разноцветных фишек остается биржевой, но игрой. Есть ли надежда, что без принципиальных изменений в экономике всё устроится? Надежда есть. Шансов, мне кажется, нет. В советское время почти в каждом краеведческом музее была экспозиция, обличающая капитализм на местной земле. Нары с грязными рабочими, сани-волокуши на угольных шахтах, покосившиеся хибары сельской бедноты. И тут же — барская усадьба с колоннами, самодовольные банкиры — сюртуки, котелки, сигары. Документы. Фото. Свидетельства очевидцев. И рядом другая экспозиция — фото колхозной ГЭС, машинный двор с тракторами, бодрая школа, светлый клуб, коровники, футбольная команда, передовики производства. Каждый школьник мог увидеть и сравнить, как жили предки и как живет он. Сейчас телевидение агитирует за капитализм, за роскошный образ жизни ежечасно — рекламой машин, коттеджей, шальными выигрышами. «И на кризисе можно заработать!» Репортажи о малых городах с домами-развалюхами и застывшими предприятиями на телеэкранах, скорее, исключение — они появляются, когда промолчать не удается. Социализму в наших СМИ достаются лишь колючая проволока ГУЛАГа и коллективизация. Индустриализация, победа в Великой Отечественной войне, выход в космос и создание ядерного щита упоминаются при крайней необходимости. Как говорил Маркс, «взгляды господствующих классов быстро становятся господствующими в обществе». И что-то давно, со времен перестроечных диспутов, не вспоминают слезинку ребенка, которая не стоит никаких революций, предпочитая очаровывать нас улыбками кинозвезд. И сбор средств на лечение детей за границей — при всех финансовых возможностях нашей страны — уже никого не удивляет. Почему бы не совместить две музейные экспозиции: вот достижения социализма со всеми минусами, а вот — наш улыбающийся в Куршевеле капитализм? И пусть народ, который еще не ослеп от выпитого, выбирает, каким путем идти. Достраивать бандитско-чиновничий капитализм или прислушаться к идеям нового социализма? 22 июля 2009 г. Зеленогорск. «Литературная газета»: Шапка-невидимка для русских Мы с гордостью говорим: «Россия — многонациональное государство!» Но дальше дело не идет, словно язык прилипает к нёбу. Республики и народы называть можно, но сказать, что такой-то человек русский, татарин, еврей, — это не комильфо. Если не разжигание вражды по национальному признаку. В молодости я работал на военном заводе — это были командировки на Северный и Тихоокеанский флоты. Большинство из нас жило, не зная национальностей друг друга, мы были советским народом — строителем коммунизма. О корнях своей фамилии я задумался, только вступив в Союз писателей — там в каждой группе и группировке существовало устойчивое мнение, что муза посещает только «своих» авторов — одной этнической принадлежности. И, кстати, хорошо, что задумался о происхождении фамилии, — раскопал своих предков до XVI века по материнской и до начала XIX века по отцовской линии, обнаружив в себе сразу пять национальностей. Не понимаю, как можно отказываться от своих предков, не чтить их память. («Воскресение предков зависит от нас», — писал Достоевский.) И зачем в многонациональной стране (этим мы и сильны!) замалчивать свою национальность? Республики существуют, но национальностей как бы и нет. В нашей толерантной стране не может быть русской школы, русской национальной идеи, русского взгляда на жизнь — только русская кухня и «русский крест». Как же так, спрошу я вслед за одним из персонажей «Золотого теленка», русский народ есть, а русского вопроса, русской идеи, русского мира не существует? А если и существует, то на обочине, в стороне от проблем всех возможных диаспор — армянской, чеченской, дагестанской, татарской… Но разве целое может быть меньше и незаметней своей части? И может жить словно в шапке-невидимке? К чему это я? К тому, что национальность — Божий дар, а вовсе не талон на усиленное питание. Или, наоборот, ослабленное — вроде пожизненного права на водичку от мытья суповых бачков. Национальностью надо гордиться, а не скрывать ее. Башкир. Татарин. Чукча. Русский. Белорус. Мордвин. Это звучит гордо! Народы существуют, а «национальность» в РФ у всех одна — россиянин. И почему, казалось бы, такая очевидная реалия, как национальность, в нашей многонациональной стране находится под негласным запретом? Почему упоминание национальностей рабочего Иванова и олигарха Абрамовича может быть отнесено к уголовно наказуемым деяниям, к статье «Разжигание вражды по национальному признаку»? Почему может существовать проблема малых народов и не существовать проблема больших народов — например, русского? У нас, восьмидесяти процентов населения России, нет проблем? У нас всё хорошо? Мы всем довольны? Нет, конечно. Но говорить и писать об этом не принято. Да и сами русские чувствуют себя чуть ли не раскольниками, едва зайдет речь о национальностях. С поляком разговор — русский вспомнит свою польскую прабабушку. С евреем — русский начнет теребить бороду и говорить, что, кажись, и в нем течет доля еврейской крови. С татарином — тут же припомнится французская пословица «Поскреби русского, и обнаружишь татарина»… Русские словно стесняются своей русскости, пытаясь разбавить ее, как разбавляют водой сметану, чтобы сойти за своего и не обидеть собеседника. Существует даже мнение, что публичное, телевизионное, упоминание слова «русский» мигом приведет к ущемлению других народов и станет причиной распада великой страны. Так и видишь картину — лезгины, осетины, коряки, даргинцы, алтайцы, нанайцы и якуты зло кусают кулаки перед телевизором и шепчут: «Вы посмели назвать себя русскими! Так мы от вас за это убежим!» Если кто-то думает, что русский народ в таком моральном положении способен подняться на великие дела, то он ошибается. Если великих дел не предвидится, то давайте забудем слово «русский». Речь не о том, чтобы что-то запретить. Речь о том, чтобы не запрещать русским называть себя русскими. Не бояться этого. К слову сказать, каждый из нас стоит на гигантской пирамиде предков — только к XVI веку в ней насчитывается по два с лишним миллиона прямых предков. Таков основной закон генеалогии — увеличение предков в геометрической прогрессии с коэффициентом 2 (по числу родителей). А на сто лет ложится, как правило, четыре поколения одной семьи. Нарисуйте эту пирамиду, если еще не рисовали, займитесь, если еще не занялись, поисками своих предков, и вы быстро придете к мысли, что в глубине веков основания наших персональных пирамид не могут не пересекаться, потому что всё население Евразии, скажем, в 1500 году, составляло от силы несколько сотен миллионов человек. И как определять национальность, стоя на этих разноплеменных пирамидах? Ответ прост: как хочешь, так и определяй. Хочешь быть русским — будь им. В одной из анкет моего литовского деда, прошедшего Первую мировую войну и служившего затем в Красной армии командиром полка, я обнаружил в графе «национальность» запись: «великоросс». Ай да дедушка! А почему ему было не писать, если его отец, мой прадед, служил России в 111-м Донском пехотном полку и воевал за православную веру на Шипке? Мне не по душе кричалки в стиле «Мы за русских, мы за бедных!» Но нельзя не видеть, что население исконно русских земель, куда сейчас так усиленно зовут американцев выращивать калиброванную картошку для производства интернациональных чипсов, пострадало от «реформ» едва ли не самым злым образом. И где все наши комитеты по делам национальностей, есть ли в их светлых и мудрых планах строка «забота о русском народе»? Пока проблема русского этноса будет усиленно замалчиваться, пока будут исподтишка смеяться над русским самоваром и сапогом, предпочитая видеть на экране не русский танец, а кривляние во французском нижнем белье, не грубоватое лицо сибирского мужика, а тонкую улыбку обладателя смокинга с бабочкой, никакому из народов, населяющих Россию, лучше не станет. Услышит ли Россия русских? Уверен, не станет русских — не станет России. Я так думаю, так чувствую, так вижу. Дмитрий КАРАЛИС, русский писатель с русско-молдавско-польско-греческо-литовскими корнями Из комментариев: Робинзон Крузо: Все правильно! Ничего не имею против других национальностей, но пора уже давно говорить открыто про проблемы русского народа! А Кавказ надо отделять! Леонид Серафимович Татарин: Какое дело какому-то Робинзону, тем более, Крузо до вопросов отделения Кавказа? Уж если сам Бог разместил нас рядом, на одном материке, то чисто по-человечески надо дружить, а не отделять! Бог старается от создания мира объединить людей дружбой и любовью! Но вот каждая религия из кожи лезет, чтобы выделить себя: мы — ПРАВОславные, мы — ПРАВОверные, мы — БОГОизбранные и так далее до любой секты, до любого безграмотного шамана, накурившегося опиума или поевшего ядовитых грибочков… Вот откуда начинается разлад между национальностями! А у господ Медведева и Путина хватило ума упразднить в школах астрономию, сократить программы по математике и вводить на две четверти изучение религии!!! Маразм в государственном масштабе! Особенно много комментариев на форуме «ЛГ». Некоторые посты — целые диссертации на тему русского национализма. Не ожидал. В газете открыли приложение «Русский вопрос». Напишешь нечто от души и сердца, размером с коротенькое письмецо, а «почты» от умных людей получишь мешок. И главное — сколько разных мыслей о стране и ее будущем! Умная статья-комментарий Станислава Сенченко «Перспективы русского национализма». Спасибо автору! 28 июля 2009 г. Зеленогорск. Сегодня в «НВ» напечатали чернобуркинский фельетон «Как надо разговаривать с чиновником». Звонил Алёшин, сказал, что мой персонаж — из жизни. Знает одну компанию, которая наняла для решения спорных вопросов именно такого придурка, выдали ему костыли и возят по государственным учреждениям для разных согласований. Этот тип с лицом дауна невозмутимо поет свою песню и просит подписать бумаги. Подписывают, чтобы быстрее от него избавиться… 29 июля 2009 г. Зеленогорск. Вышел «Невский проспект». Мой большой материал к 80-летию Виктора Конецкого «Стремление к истине», стихи молодого поэта Сергея Фаттахова, моя рецензия на книгу А. Селина «Новгородское общество в эпоху Смуты», статья Ильи Фонякова о сетевой и не только поэзии молодых (я ему заказывал). Приличный номер, хвалили на планерке. 6 августа 2009 г. Зеленогорск. Напечатали два фельетона: «Меморандум дачного соседа» и «Развернемся по полной». Когда пишу, бывает смешно. Когда читаю напечатанное, лишь улыбаюсь. 11 августа 2009 г. Зеленогорск. Вернулись из Финляндии, отдыхали с Ольгой четыре дня в кемпинге под городком Хамина. Маленький коттедж, чистое море в ста метрах от крылечка. Туалеты, душ, кухня — на улице. Ресторанчик — веранда под тентом. Все сделано с удобством, рационально, но без роскоши. Финны понтов не любят. Ездили на машине в Котку и Хамину. По утрам купался, варил кофе, садился за столом на крылечке и работал. Лучи солнца ложились на рукопись. Потом просыпалась Ольга, и мы шли на пляж. Погода стояла хорошая. Один раз купались ночью. На выходные приехало много соотечественников. Пьют, орут, жарят шашлыки, гремят в водах залива. Разговор на соседнем крыльце: — Это всё элементарно делается! Покупаешь справку, что ты была беременна и у тебя произошел выкидыш! Страховая сумма возрастает в несколько раз! — А если проверят? — Кто проверит? Зашлешь судье, он тебе любую экспертизу отклонит. Хорошо, что финны не знают русского языка в той степени, чтобы понять, что умышляется на их территории. Готовлю к печати «Петербургские хроники. Роман-дневник». Сегодня у Ольги последний день отпуска. Написать бы романы: Как я не стал ученым. Как я не стал заключенным. Как я не стал депутатом. Как я не стал общественным деятелем. Как я не стал писателем. А кем я стал? На поминках выяснится… 2 сентября 2009 г. Зеленогорск. С этим современным пивом нажил себе язву желудка. Глотал зонд с фонариком — подтвердилось. Выписали кучу рецептов на красивых фирменных бланках, просмотрев которые, соседка-врач махнула рукой: «Ерунда. Запишите, что пить надо. За неделю вылечим». Еще неделю ждал гистологического анализа. Лаборатория, куда я возил свою пробирку — рядом с моргом Покровской больницы. Длинный коридор, уставленный, как кунсткамера, стеллажами с образцами раковых опухолей в банках. Подсветка, названия на латыни. Не всякий человек дойдет до середины такого коридора… Дошел. Пронесло. В «ЛГ» вышла колонка «Жить на одну зарплату». 14 сентября 2009 г. Санкт-Петербург. Вернулись с Ольгой из Болгарии, из Варны. Ездили от «ЛГ» по проекту «Рукопожатие», которое по-болгарски звучит как «рукостискивание». Были шесть дней. Купались, ходили по магазинам, принимали участие в ресторанных посиделках с болгарскими писателями. Жили в приличной гостинице. У меня взял для журнала «Просторы» рассказ «Китайская картина» старейший болгарский писатель и переводчик Тихомир Йорданов. Он еще М. Дудина и Б. Пастернака переводил. Очень добрый, по-моему, человек. Были и официальные мероприятия. Я лечил язву мелкими дозам ракии, виноградной водки, — этот рецепт подсказали болгарские писатели. Ее давали за обедом. Ольга следила, чтобы я не наливал в стопку больше, чем на два пальца. Граппа, чача, водка, ракия, текила, палинка, молдавская цуйка, наша самогонка — лучшие, как уверяет каждый народ-производитель, средства от язвы. Председатель Союза писателей Варны Панко Анчев — депутат городского совета, поклонник В. Конецкого. Подружились на этой почве. Обещал найти в России собрание сочинений Виктора Викторовича и передать ему через редакцию «ЛГ» — он часто бывает в Москве. Теперь Болгария — член НАТО. А оно им надо? Припоминаю, что один из предков моей матери — родственник болгарского царя. Бориса, что ли? Но об этом молчал. Сказал лишь про прадеда Константина, который воевал в 111-м Пехотном Донском полку на Шипке и получил Георгиевский крест. Приятные знакомства внутри делегации — Анастасия Ермакова, поэт и прозаик. Московская девчонка, гимнастка, хлебнувшая, как я понял из ее рассказов, в жизни разного. Но проза светлая. Подарила книгу «Осторожно: хрупко!». В аэропорту Шереметьево устроили скандирование перед неработающими пограничными пунктами пропуска. Шесть утра, народ с детьми, с трех самолетов сразу — и два окошечка на пропуск. Давка, духота. Мы с Ольгой и Настей затянули, а народ подхватил: «По-зор! По-зор!» Скандировал весь огромный зал. Прибежали менты, начальники в форме — народ стал их стыдить и требовать, те отговаривались, что за 18 тысяч желающих на контроле работать нет, но открыли еще два пропускных пункта, дело пошло веселее… Настю встретил отец на машине, и она уговорила ехать к ней, доспать, а днем на свой поезд. Пригласили ее летом в Петербург. В Твери села тетка через проход и всю дорогу кашляла и чихала. Я на нее поглядывал выразительно — хоть бы, думаю, платком накрывалась — но она только рассуждала вслух, что это аллергия на запах алкоголя или астма. Сердобольные пассажиры давали ей леденцы, чтобы не тянуло кашлять, но по ее красным глазам и носу было понятно, что это простуда. Если не свиной грипп. И вот, заразила, баба-яга тверская! 30 сентября 2009 г. Санкт-Петербург. В «Литературке» моя колонка: Тунеядцы в законе Понятие «нетрудовые доходы» было выведено из Уголовного кодекса и общественного сознания в 1991 году вместе с принятием закона «О занятости населения», отменившего уголовную ответственность за тунеядство и признавшего безработицу. В самом начале реформ мы получили полный набор юридических норм, который позволял вежливо посылать подальше любого милиционера, а то и прокурора, осмелившихся интересоваться источниками ваших доходов или суммой расходов. ‹…› Современная ситуация: нет у человека доходов — по документам он гол как сокол, а поместье и гардероб, сопоставимый с костюмерной Большого театра, ему одолжил сват, автомобили дает кататься брат, в трех поместьях он время от времени просто ночует у родственников на правах приживала. В любом заштатном городке места обитания начальников РУВД, ГАИ, местных чиновников, начальников пожарной инспекции, СЭС и криминальных авторитетов выделяются особым достатком и видны невооруженным глазом. Ну и что? А ничего! У нас презумпция невиновности. Как спокойно говорил в известном фильме бандит Фокс оперативнику Шарапову: «Давай, начальник, проверяй…» Будут улики, тогда и поговорим, а по закону у меня всё чисто. ‹…› В старой России, не знавшей мудрых экономических теорий, при разных царях были разные системы налогов, на которые содержались армия, флот, административные учреждения, строились дороги, мосты, тюрьмы, велись войны, развивалась наука и учились дети. Налоги были разные, часто жесткие, но принцип «трудоспособный человек должен трудиться и платить в казну» соблюдался. Нелишне вспомнить и советскую Конституцию: «…труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способного к труду гражданина по принципу: кто не работает, тот не ест», — обеспечивавшую почти стопроцентный сбор налогов на общие государственные нужды. В советские времена подпольные миллионеры сидели со своими богатствами тише воды ниже травы, нынешние подпольные неплательщики налогов ведут себя вызывающе. Замаскированный посыл на три известные каждому школьнику буквы стал нормой в нашем государстве, в котором силовики, юристы и экономисты составляют едва ли не большую часть государственного аппарата. И вряд ли кто-нибудь из наших правоведов или экономистов сможет опровергнуть пословицу, родившуюся на Востоке задолго за открытия Ломоносовым закона сохранения материи: «Если есть человек, живущий и не работающий, то есть и другой — умирающий с голоду». Сто лет назад Лев Толстой написал работу «Путь жизни», посвятив один из ее разделов тунеядству как общественно-экономическому явлению. В этой страстной, как вся публицистика Толстого, статье среди собственных рассуждений о морали и экономике он приводит слова американского экономиста Генри Джорджа, автора книги «Прогресс и бедность»: «Только тремя средствами человек может добывать богатство: трудом, нищенством или кражей. Трудящиеся получают так мало именно потому, что слишком много приходится на долю нищих и воров». ‹…› По различным оценкам, в тени пребывает 25–50 % российской экономики. ‹…› Полноценный сбор налогов — важнейший признак силы цивилизованного государства и условие его развития. ‹…› Кого мы пытаемся обмануть, уверяя, что презумпция невиновности в налоговом сборе для нас святое? Европу? Америку? Ни в одной развитой — в том числе за счет собираемых налогов — стране не понимают нашего попустительства изощренной форме тунеядства — жирования богатых людей при «законном» пренебрежении общественными нуждами. Как уверял Чичиков: «Закон? Я немею пред законом…» И долго мы собираемся вслед за гоголевским героем неметь перед нынешними законами? Не пришло ли время их поменять? Из комментариев: Марина Александровна Зерюнова: В нашей стране три категории граждан — богатые, бедные и нищие. Богатых не трогают — под них законы и написаны, с нищих-бомжей взять нечего, остаются бедные. Вот они за всё и платят: и за кризис, и за падение цен на нефть, и за ураганы и т. д. У многих бедных силы заканчиваются. Они или заболевают и умирают, или пьют и опускаются в нищие. Вот зарисовка из моей жизни. Где-то в году 97-м, на Троицу, я ехала с дочерьми на кладбище к отцу. Автобус был битком. Вдруг начались крики кондуктора и матерная брань. Оказалось, что человек 10 прокурорских работников предъявили корочки и отказывались оплачивать проезд. Они и победили в перепалке. Когда ко мне подошла кондуктор и я оплатила три билета, она поведала мне, что я единственная во всем автобусе отдала деньги — остальные пассажиры это старики с талонами и льготники. Я тогда в душе возмущалась, но это, оказывается, были еще «розовые» времена. Сейчас прокурорские ездят на дорогих иномарках, у стариков отобрали талоны, и мы вместе платим везде и за всё. Анатолий Фёдорович Фёдоров: О чем пишет Каралис? Нужны законы! А кто их принимает? Состоятельные, богатые и очень богатые люди в наших обеих палатах. Даже у КПРФ (радетелей за народ) я не обнаружил представителей этого самого народа (рабочих, крестьян, учителей и т. д.)! Хорошо, свершилось чудо, приняли нужный закон. Проводить его в жизнь будет коррумпированный чиновник! НЕПУГАНЫЙ чиновник — ВРАГ человека! Всё чиновничество — это сообщество семейных кланов, когда невозможно выцарапать кого-либо и наказать, поскольку все остальные за него горой! Т-У-У-УПИК, господа-товарищи!!!!! Леонид Серафимович Татарин: Каралис пишет правду! К таким статьям комментарии пишут честные люди. Правда, иногда и ворюги стараются свою кляксу жирную поставить. Но на каждый комментарий, в котором отражено честное мнение честного человека, у путиных, медведевых, жириновских и пр. братии есть кнут, который они называют законом. Опять начнут рассуждать о русском фашизме, об экстремизме… К сожалению, эта шайка не хочет понимать, что именно они старательно подводят Россию к еврейским погромам, к новой революции. И опять найдутся умники, повторяющие, как попугаи: «Русский бунт бессмысленный и беспощадный». А ведь бунт никогда не бывает бессмысленным! Но пощады не будет ни одному ворюге! Валентин Иванович Колесов: Законы определяют Путин и Медведев. По их законам государство собирает 10 процентов ВВП. В США — 40 процентов. Где больше социализма? На наших 90 процентах ВВП благоденствуют олигархи, в том числе вывозят деньги за границу. В свое время Путин гарантировал им безопасность: провел закон об увеличении срока давности по сделкам с недвижимостью с 3 до 30 лет. Теперь Медведев их успокаивает: пусть народ не надеется на патернализм. Анатолий Степанович Денисов: Когда непрофессионалы руководят страной, тогда возникает и существует однобокая экономика, да еще к тому же полукриминальная. При кризисе подкормили банки, без всяких условий, а потом причитают, что эти средства банки увели на другие цели. После таких фортелей, авторы, готовившие данный документ и утвердившие его, должны вприпрыжку покинуть правительство. Скоро мы по итогам трагедии СШ ГЭС увидим, сдают «своих» или нет. Если допустили такое, что же может натворить самый «лучший» управляющий РФ в нанотехнологии? Сергей Васильевич Тишин: Мне кажется, здесь и комментировать нечего. Всё, что здесь написано — правда. Для характеристики той ситуации, которую описывает автор, надо пользоваться народной мудростью. Русский народ выразил это в пословице: «Трудом праведным не наживешь палат каменных». Вот этой пословицей и надо пользоваться при оценке нынешних «бессеребренников». 10 октября 2009 г. Вернулся из Молдовы — летали на освящение восстановленной церкви Святого Николая Угодника в родовом селе Кременчуг. Церковь была построена моим прапрапрадедом Константином Бузни в 1770 году. Ее восстановили на деньги сельчан по инициативе Анатолия Пынзаря, примаря. Он меня и пригласил. Летали семейной командой — сестра Надежда, Саша Скворцов и я. Толя устроил нам экскурсию по селам и монастырям. Трапезничали в монастыре Руды с наставницей монастыря. Монастырь похож на замок — каменный дом с угловыми башенками, черепичная крыша, но — стеклопакеты окон. Омывались в святом источнике. Кругом горы, тишина, зелень, цветы — благодать. Скворцовы были в восторге. А ведь кто-то из моих предков, быть может, жил и похоронен в этом монастыре — он совсем рядом с фамильной вотчиной Константина Бузни. И есть, есть в нашем роду монахи и монахини. Даже помню, как по-молдавски это пишется: calugar. Поехали дальше. Среди яблоневых садов с остатками огромных яблок на ветках — дорожка, выложенная плиткой. Столбики фонарей. В конце дорожки — бетонный монумент с земным шаром в сетке координат. Это в честь геодезической дуги Струве, проходящей через Молдову. Под монументом зарыт железный брусок, с помощью которого измеряли длину земной окружности. Такие бруски зарыты во многих странах — об этом на нескольких языках сообщается на стенде (слава Богу, и на русском стали писать!). Толя с гордостью рассказывал о недавно восстановленном знаке на его подшефной территории. Невдалеке — пирамиды крупных красных яблок, которые должны увезти на сок. Толя построил новый домик на своем участке, гараж с фантастической дверью, которая въезжает под потолок. В семье родился третий ребенок — бутуз-карапуз Даниил. …На освящение церкви собралось всё село. Церковь небольшая, беленькая, с синей двускатной крышей из гофрированного металла, колоколенка — пока без колоколов, их должны были привезти из Тулы, но не успели. Мы передали деньги на церковные колокола. Еще привезли в дар икону св. Николая, купленную в Петербурге. На церкви — доска из черного мрамора с надписью на молдавском: «На этом месте по данным годовой ревизии 1899 года была церковь св. Николая, построенная стараниями покойного дворянина Константина Бузни в 1770–1773 годах». Ажурный кованый крест, воткнутый в полумесяц, — со старой церкви, построенной моим пращуром. Толя его отреставрировал (чистили кислотой, «удивительная оружейная сталь», покрыли золотой краской). Крест такой замысловатый (смотрю на фото), что просто удивительно! Своего пращура Константина Бузни не видел, но то, что сотворено его усердием, прошло сквозь века, и вот оно — перед глазами! Тепло делается на душе, когда видишь этот крест, плывущий в небе над Днестром два с лишним века. Первым выступил Толя — сказал, что молдавский народ чтит своих предков, и поэтому сельсовет решил восстановить кладбищенскую церковь, построенную помещиком Бузни. Потом священник огласил список жертвователей на церковь. Дали слово мне. Я поблагодарил сельчан за восстановление церкви. Передал храму икону св. Николая Чудотворца и «Ведомость на церковь», которую мы с Толей нашли в мой первый приезд в село Кременчуг и которую я скопировал в красивую рамочку. Так разволновался, что икону святого Николая Чудотворца отдал, а конвертик с деньгами на колокола забыл. После меня уже кто-то выступал. Толя наклонился ко мне: «За деньги забыл сказать…» Я вновь попросил слово и исправился — с поклоном отдал конверт от нашей семьи. Был молебен в честь троих сельских парней, идущих в армию. Они смущенно улыбались, священник окропил их стриженые головы святой водой. Инструмент для окропления — метелочка из сухих цветов с красным бантиком. Родители, по возрасту заставшие еще Советскую армию, крестились и украдкой смахивали слезы. От села были подарки — бритвы, парфюм, конвертики, пироги… После чина освящения церкви пошли к школе на берегу Днестра — там, в теплой столовой, всех ждало угощение — его два дня и две ночи вскладчину готовили женщины со всего села. Нас посадили во главе стола рядом с отцом Григорием. Пили по команде, после молитвы. От этого, наверное, ни одного пьяного. Выпили пять раз и разошлись. Сигналом к финишу служит сладкое блюдо — баба, среднее между пудингом и шербетом. «А куда же это всё денут?» — поинтересовалась моя хозяйственная сестра оставшимся угощением. Толя сказал, что разнесут по домам — тем, кто не смог прийти. За столом вообще мало болтали, говорили вполголоса, ели немного, вели себя почтительно и скромно. Никто не орал, шатаясь и расплескивая водку, тосты, не кричал через стол: «Дуся, а где твой-то сегодня, почему не пришел?» Расходились тоже степенно. Ко мне подошел архитектор, приехавший несколько лет назад из Румынии и построивший в селе настоящий европейский дом. Пригласил в гости, сказал, что влюблен в Петербург, здесь поселился из-за целебного климата, который нужен его сердцу после операции. Я, конечно, тоже похвастался своей операцией, но на медицинскую тему сбиваться не стали — он тренирует мальчишескую футбольную команду, стал рассказывать, как ему нравится местная жизнь и природа. «Ваши предки умели выбирать места для жизни и хозяйства…» Свободно говорит по-русски. Выяснилось, что в Румынию он рванул из Кишинева несколько лет назад, когда все рвались заграницу, но там не прижился; вышел на пенсию и вернулся. Моложавый, голубоглазый, подтянутый. Учился в Киеве, работал по всему СССР. В одиннадцать часов вечера Димыч и Марина были еще на дискотеке, звуки которой хорошо слышались на террасе дома. Я спросил Анатолия: «Не поздно ли?» — «Да куда они денутся? Тут всё рядом. У них сейчас каникулы по случаю свиного гриппа — пусть пляшут». Спросил про наркотики. Нет, сказал Толя. В селе не продают. Сразу спалят дом и выгонят из села. Так, бывает, кто-нибудь из Кишинева травки привезет попробовать, но пресекаем. На дискотеке пьяных нет, там следят сами устроители — молодежь, вроде комсомола. Дочь Марина — в активистках. Бывает, с улыбкой сказал Толя, домашнего винца парни для храбрости выпьют, и всё. Толя сейчас собирается строить зимний спортзал — советовался со Скворцовым, как лучше использовать двутавровые балки, которые лежат со времен социализма. Появилась детская футбольная команда, два состава. Играют на первенство республики. Ай да Толя! Навестил в Кишиневе Румянцева (короткая встреча на улице возле его дома, обнялись, подарил ему авоську книг) и Николая Савостина (съездил из гостиницы на такси, вечером накануне отлета). Душевная получилась поездка. Из «Поучений Владимира Мономаха», двенадцатый век: «Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей». 28 октября 2009 г. «Литературная газета»: Время юристов? Количество судебных процессов, идущих по телевизору, иной раз доходит до пяти в день. Работник прокуратуры в синем кителе стал восприниматься как неотъемлемая часть экрана. Может сложиться впечатление, что еще немного юридического ликбеза и все научатся уважать чужую собственность, деловую репутацию, права человека на жизнь, безопасную окружающую среду, неприкосновенность жилища, свободный труд и прочие основы правового демократического государства. …Три буквы как символ правового государства: суд! Туда посылают оспаривать результаты уже утверждённых выборов, жаловаться на решения чиновников, а иной раз и просто глумливо: «Идите вы в суд!» Хорошим юристом стал считаться тот, кто может доказать, что черное — это белое. Что сбитый на переходе старик с детства имел тупую неприязнь к сотрудникам правоохранительных органов и, завидев притормозивший автомобиль начальника милиции, разбежался и боднул головой лобовое стекло. Сидевший за рулем майор, чтобы оправиться от шока, немедленно выпил бутылку водки, после чего почувствовал себя дурно и вынужден был поехать к врачу… Принцип «Друзьям — всё, врагам — закон!» еще не вывешен в рамочке над столом каждого чиновника, но многими успешно соблюдается. Нет никакого секрета в том, что юрист в определенных обстоятельствах воспринимается как проводник взяток, посредник между прохиндеем-клиентом и чиновничьей кубышкой, в которую надо сунуть мзду, чтобы пройти по разряду «друзей». Замечено: чем больше вокруг организации крутится юристов, чем больше денег тратится на юридические консультации, тем в больших неладах с законом ее руководство. Перефразируя Льва Толстого, размышлявшего о цели технического прогресса, зададимся вопросом: «Адвокат для чего?» Чтобы помочь попавшему в беду человеку? Чтобы восстановить поруганную справедливость? Или для тонкого, подчас филигранного обхождения закона? В Румынии мне приходилось слышать, что адвокаты, дорожа своей репутацией, неохотно берутся защищать бандитов: юрист не врач, дававший клятву Гиппократа лечить любого. У нас адвокаты чуть ли не кичатся своей ангажированностью организованными преступными группировками. Вся история приватизации в России (не путать с версией, изложенной в одноименной книге) есть не что иное, как цепочка юридических казусов, результат которой укладывается в схему «Делили поровну, а получилось, как всегда». ‹…› Если задать всезнающему Интернету вопрос: что делать с акциями других некогда гремевших компаний — «Дока-хлеб», «Петр Великий», «Нефть-Алмаз-Инвест», «Концерн „Гермес“», «Токур золото», «Olbi diplomat» и т. п., то ответы будут на удивление похожи: «предприятие ликвидировано, акции компании не имеют стоимости», «…фонд признан несостоятельным. В соответствии с Гражданским кодексом Российской Федерации требования кредиторов, не удовлетворенные из-за недостаточности имущества ликвидируемого юридического лица, считаются погашенными», «…исключено из Единого реестра юридических лиц. Компенсация не выплачивается»… Четко, ясно, юридически безупречно. Сейчас грядет новый этап приватизации. Возможно, он будет гораздо успешнее первого. Юристы, и так не сидевшие последние пятнадцать лет без работы, оживились. Интересно, кто напишет об этом процессе новую книгу? Из комментариев: Игорь Оськин: Путин до сих пор думает, как амнистировать ельцинскую приватизацию: «Подавляющее большинство членов общества в России считает, что это был несправедливый способ приватизации. Однако начать сейчас деприватизацию — значит нанести ущерб еще больший, чем ущерб от самой приватизации. Поэтому я против деприватизации… Нужно провести амнистию как бы самой приватизации, амнистию капиталов. Идея хорошая, правильная, вопрос только в том, как ее реализовать… Нужно, чтобы общество приняло этот способ и согласилось с таким решением. Почему нужно? Это нужно не только для общества, но и для самих людей, которые получили эту госсобственность, они должны после этого чувствовать себя в полном покое и безопасности. Это непростая задача. Думаем над этим. Если найдем такой вариант решения, мы это сделаем». Они — президент и нацлидер — думают о том, чтобы Абрамович, Дерипаска, Вексельберг, Фридман и прочие чувствовали себя в полном покое и безопасности. 26 ноября 2009 г. С.-Петербург. Исполнилось 60 лет! Оказывается, замечательный возраст! Зря боялся. Теперь имею полное право не работать. В «Геликоне Плюс» вышло второе расширенное и дополненное издание «Чикагского блюза». Справлял юбилей в ЦСЛК, созвав свое поколение, и тех, кого должен позвать, и тех, кого просто люблю. Потом в кафе «Мажестик» на своей улице пригласил на чудеса грузинской кухни родственников и близких друзей. Догуливали дома. Проводив гостей, сел за стол и спросил сам себя грозно: «И что?» И сам же себе ответил, пожав плечами и стукнув кулаком: «А ничего!» Саша Яковлев сделал со мной интервью для «ЛГ»: Не подпускайте меня к рукописи! — Дорогой Дмитрий, нам особенно приятно поздравить тебя с юбилеем, поскольку ты наш давний и любимый автор и коллега. Кстати, работа обозревателем «ЛГ» не мешает тебе как писателю? — Наоборот. Просто числиться по писательскому ведомству и тешить свое честолюбие очередной книжкой для узкого круга друзей, конечно, можно, но… Недавно обнаружил в «ЛГ» цитату из Лескова — она касается писателей: «Мы что, кружева плетем или против дьяволов стоим?» За последние годы наплетено столько кружев, что впору говорить о литературной кружевной фабрике, а не о литературе как одной из форм самосознания народа. Работа в газете — это возможность быстро откликаться на происходящее в обществе, а если шире — оказывать духовное сопротивление. — На страницах «ЛГ» ты готовишь и полосы «Невский проспект». А действительно, существует какая-то разница между питерскими и московскими литературами? Или это миф? — А существует ли особая московская или питерская литература? И в Петербурге, и в Москве издается огромное количество книг, от которых веет литературным мещанством, историческим провинциализмом, «кружевами»… При этом в так называемой провинции рождаются весьма достойные произведения. Вспомним — в конце семидесятых часто упоминалась «московская школа»: А. Ким, С. Есин, Р. Киреев, А. Курчаткин, В. Маканин… И что? Каждый из них пошел своим отдельным неповторимым путем. В Питере был прекрасный тонкий слой литературы: В. Шефнер, А. Володин, В. Конецкий, В. Пикуль, Ф. Абрамов, В. Курочкин, Р. Погодин, В. Голявкин… Все писали совершенно непохоже! Не в том ли дело, что писателей в Питере и Москве числом поболее, чем, скажем, в Тамбове или Владивостоке? Если бы в Хабаровске жило столько писателей, сколько их прожило за триста лет в Петербурге, возможно, говорили бы об особой хабаровской литературе, о влиянии Амура-батюшки на широту взгляда пишущего, о мускулистости строки, сравнимой с поступью уссурийского тигра, о вольном хабаровском духе и прочих особенностях. Лев Толстой в работе «Что такое искусство?» довольно резко отзывался о пагубном влиянии так называемых школ на искусство, когда вкусы одной группы людей навязываются как единственно правильные — всё чужое подвергается осмеянию или замалчиванию. — В свое время ты возглавлял ваш Центр современной литературы и книги, почему ушел и следишь ли за работой центра? А может быть, и участвуешь? — Ушел, потому что устал от административной работы и закончился мой контракт десятилетнего пребывания на посту директора. Предложил занять пост директора одному из соучредителей нашего некоммерческого партнерства. Центр работает, но профиль ощутимо изменился: на первом месте рок-концерты, джаз, кинопоказы, во время которых можно закидывать экран попкорном. Ничего не сделаешь — новая метла по-новому метет. Но когда я встречаю в программе центра «Порно для всей семьи», делается обидно за мое детище. Возможно, я отстал от жизни. Я остался председателем писательского клуба, и мне ближе идеи, сформулированные в нашем уставе: «Санкт-Петербургский Центр современной литературы и книги ставит своей основной целью поддержку современного литературного процесса как части национальной культуры». — Как поживают ваши союзы писателей, если ты готов посмотреть на них взглядом со стороны, а не как член одного из них? — Недавно в рамках проекта «Писательский клуб в Доме Набокова» я час беседовал под диктофон с председателями обоих союзов — Борисом Орловым и Валерием Поповым. Если в Союзе писателей России всё время что-то происходит — выходит газета «Литературный Петербург», несколько журналов и альманахов, издательство «Дума» издает книги, писатели ездят в детские дома, библиотеки, воинские части, то Союз писателей Санкт-Петербурга на этом фоне менее активен. Как признался Валерий Попов, нет денег даже на корочки для писательских билетов — выдают удостоверения умерших членов, сорвав фотографии и заменив вкладыш. Такие дела. — Как поживают ваши журналы и в чем их особенности? — Нормально поживают. Слава богу, их становится всё больше. Помимо «Невы», «Звезды», «Авроры», которые в аттестации не нуждаются, за последние годы возникли «Невский альманах», «Северная Аврора», «Всерусскiй соборъ», «Ладога родная», «Изящная словесность», «Царское Село»… Десятка полтора журналов и альманахов насчитать можно. Традиция журнального чтения в городских библиотеках сохранилась. — Над чем работаешь? — В основном над собой. Никак не могу выполнить намеченное. Давно пора сдать в издательство «Петербургские хроники. Роман-дневник. 1983–2008 гг.», и не могу оторвать от себя сорок авторских листов текста. Издатель мне напомнил, что Илью Репина не пускали в Русский музей — он приходил с палитрой и всё время пытался что-то подрисовать на своих картинах. Так, дескать, и со мной надо поступить — забрать рукопись и не подпускать к ней. Еще набралось двадцать листов публицистики, которые готовлю к печати, — статьи и колонки, печатавшиеся в «ЛГ», фельетоны, литературные эссе о Булгакове, Лескове, Гоголе, Горьком, Аверченко… Вот и повесть требует завершения. — Что пожелаешь читателям «ЛГ»? — Быть верными газете, основанной Пушкиным и Дельвигом! На той же полосе напечатан отрывок из моего нового романа (повести?) «Истребитель книг». 9 декабря 2009 г. Санкт-Петербург. Работы достаточно, только успевай поворачиваться. И это называется — писатель, человек свободной профессии. Помимо журналистики и преподавания на курсах «Литератор» надо быть мужем, отцом, дедом. Надо писать, в конце концов, книги. Второе издание «Чикагского блюза» пошло по магазинам — «Дом книги», «Лавка писателей» и прочие лавочки. Попасть в сетевой магазин стало невозможно — они сами диктуют читателю, что покупать и читать. А я продолжаю бороться с капитализмом. Интересно, кто кого победит. «ЛГ»: Ходоки у олигархов Житейские понятия меняются стремительно. Термин «спекулянт», еще двадцать лет назад понятный любому школьнику, отражается в новых словарях пометой «устаревшее». А термин «олигарх» теряет разъяснение «неодобрительное» и приобретает в нашей жизни смысл героико-эпический, это теперь что-то вроде всемогущего дракона. Никого, думаю, не удивит, если портреты наших олигархов, писанные лучшими художниками, скоро займут места не только в частных коллекциях, но и пропишутся, скажем, в Третьяковской галерее или Русском музее. Вполне возможно, что будет создан особый пантеон славы отечественных олигархов, где герои коммерческого фронта предстанут скульптурными группами и поодиночке, а в городских парках вместо исчезнувших сталеваров и женщин с веслом возникнут мускулистые бронзовые красавцы: «Олигарх А. после бани», «Олигарх Б. на рыбалке», «Олигарх В. дарит вакцину против свиного гриппа детскому дому № 15»… И жизнь тоже становится соответствующей. На нашем бытовом горизонте появляется свиной грипп, и марлевые маски, которые тюками лежали в подсобках аптек, вместе с противогриппозными препаратами мгновенно дорожают в несколько раз. — Почему такое? — сурово смотрят высокие чиновники на фармацевтов. — Случайно получилось, — отвечает один за всех. — Сбой в компьютерной сети… Народ смеется. Кто-то негодует. А телевизионные экраны синеют прокурорскими мундирами: «Будем разбираться!» А в чем тут разбираться, если цель любого коммерческого предприятия — получение прибыли? Вырасти завтра спрос на костыли, гробы, соль или питьевую воду, бизнес непреклонно назовет соответствующую цену. И указания сеять кукурузу за полярным кругом, а картошку — только квадратно-гнездовым способом покажутся на этом фоне милым чудачеством престарелых генералов административно-командной системы. Лично у меня складывается впечатление, что российский капитализм с некоторых пор сам превратился в командную систему, которой побаиваются не только простые граждане, но и руководство страны. Четырехчасовой марафон в прямом эфире, который на прошлой неделе провел премьер-министр, напоминал игру с условиями: «да» и «нет» не говорить, черное и белое не называть. — Кто виноват? Когда это прекратится? — вопрошают телеходоки из разных регионов страны. — Горе-бизнесмены, лишенные сознания социальной ответственности, — грустно отвечает премьер. Простите, но в какой статье Конституции записана эта социальная ответственность бизнеса? Увы, нет такого юридически значимого понятия! А на нет, как известно, и суда нет. Спекуляция, завышение цен — это теперь терминология времен отсталого социализма, забудьте! У нас молодой капитализм, он хочет усиленно питаться, до упора давить педаль газа в автомобиле марки «Феррари», летать на собственных самолетах, и начхать ему на страну, ее жителей и призывы к социальной ответственности. Грустно видеть премьера, который ездит по магазинам, проверяя цены на мясо и колбасу, убеждает промышленников строить суда в России, а не в Южной Корее или подыскивает на телефорумах молодых специалистов, готовых отправиться в далекий Комсомольск-на-Амуре проектировать самолеты. Что-то не так складывается в нашем королевстве по части прав и ответственности. «Косячат» (простите за молодежный сленг) владельцы частных предприятий, ночных клубов, фармацевты или торговля, а спрос — с первых лиц государства. Создается впечатление, что система управления вышла из-под контроля — вертикаль есть, а реальной власти нет. Как говорили в Одессе, у каждого Абрама своя программа. Отправив социализм на свалку, мы выписали по глянцевому каталогу капитализм, который-де сам установит по рыночным законам порядок в стране и создаст изобилие. Но почему-то на наших российских просторах вырос неведомый зверь с золотыми зубами — от него все солидные заводчики капитализма открещиваются: не наша порода, брак! И кому теперь сплавить эту неведомую зверушку, готовую пожрать не только содержимое холодильника, но и самих хозяев? Бумага для заметок — из Тайваня! Бахилы — из Китая! Таблетки от кашля из Германии. Картошка из Израиля… Неужели к нам имеет отношение поговорка: если земли много, а хлеба нет, значит, дураки живут? Но народ, первым освоивший космос, не может быть дураком. Значит, мы просто терпеливые и забывчивые? Запамятовали, например, что по Конституции единственным источником власти в России является ее многонациональный народ… Вообразим себе картину. Рабочие, вызнав адрес своего отца-олигарха, отправляются к нему на задушевную беседу. И вот они на вилле. Под пальмой сложены запылившиеся рюкзаки и каски, на террасе кипит самовар, хрустят конфетки-бараночки, за овальным столом сошлись профсоюзные деятели, юристы-экономисты… Морской ветер шелестит справками о доходах-расходах олигарха, играет листками с графиками падения заработной платы — идет откровенный разговор о делах предприятия, народный контроль такой. Мы, дескать, на вас, товарищ олигарх, работаем и хотели бы знать: как вы результатами нашего общего труда распоряжаетесь? Суетятся слуги в ливреях, олигарх, склонив голову, внимательно слушает, раздосадованно хмурится, дает срочные поручения помощникам… И совсем не обязательно привлекать к таким житейским разговорам президента или премьер-министра — у них своих дел хватает. Трудящийся человек напрямую пришел к своему работодателю, им есть о чем поговорить за чашкой чая или рюмкой водки. Думаю, народ с интересом посмотрел бы встречи олигархов с ходоками — и не в режиме телевизионного диалога, а в реальном. И не придется перекрывать федеральные трассы, ложиться на рельсы, беспокоить ОМОН. Бизнес — дело частное, и свободный народ сам может договориться с владельцем свободной частной компании. Душевным и полезным может получиться разговор. И приглашений ждать не надо — ходоки из окраинных деревень до Ленина в Кремле добирались, неужели до олигарха на Рублёвке или на Канарах не доберутся? Нищему собраться — только подпоясаться. Из комментариев: Владимир Александрович Федотов: Спасибо автору за такой взгляд на наше сегодня, его иронию и правду. Олег Сергеевич Тапин: Всё это настолько верно, настолько известно, настолько ничего нового, что остается только спросить: зачем? Нужны способы решения и «политическая воля», а не новые способы говорения. kaj galim: Слава олигархам, моя песнь о них! Я всё время слышу одни и те же фамилии олигархов. Как правило Дерипаска, Прохоров, Абрамович и так далее. И как-то отстраненно звучат слова о Путине, Медведеве и так далее. Мне кажется статья мимо… Разве Путин не олигарх? Разве он не является миллиардером? Можно ли хотя бы приблизительно подсчитать, чем он владеет? Разве Лужков — не олигарх? И все члены правительства? И вся наша властная элита — разве они не владельцы земли, шахт, пароходов и заводов? Тогда о чем статья? О каком таком частном капитале? Какие могут быть разговоры у простых шахтеров за чаем с абстрактным государством? Попробуйте найти концы и определить, кто именно владелец данной конкретной шахты? В приватизации поучаствовала вся властная вертикаль, а самое паскудное — участвует сейчас. Отсюда все наши беды — они, т…, продолжают делить и будут делить, пока мы все миримся с участью рабов. Но знайте, скоты, я вам своего сына не отдам — он на вас хрячить не будет!!! Игорь Оськин: Хорошо написано. Одна маленькая неточность: в Конституции записано, что единственным источником власти в России является ее многонациональный народ. По мировым нормам при наличии 80 % одной нации страна считается мононациональной, то есть русской. Анатолий Степанович Денисов: «Горе-бизнесмены, лишенные сознания социальной ответственности», — грустно отвечает премьер, стыдливо умалчивая, что это и его заслуга почти за десять лет руления РФ. И думает: «Кто же будет работать, нет, сажать нельзя, оскудела земля России, пора уже, пора и дальше прихва….(оговорка, сбился компьютер) приватизацией заняться, пока цены минимальны и в Роснано такие деньги впихнули — не пропадать же им». 23 декабря 2009 г. Санкт-Петербург. Гансу Миклю, в Стокгольм: Дорогой Ганс! Как Вы поживаете, чем занимаетесь, когда не спите и не едите? Какова погода в Стокгольме? Пишите! Всегда рад слышать Ваш голос! Мне недавно исполнилось 60 лет, и теперь я по нашим законам пенсионер. Но образа жизни не переменил — как был бездельником, так и остался, дальше уже некуда. Ваш Дмитрий Каралис. 23 декабря 2009 г. От Натальи Васильевой, читательницы: Здравствуйте, Дмитрий Николаевич! …Когда я несколько лет назад читала Вашу книгу «Записки ретроразведчика», меня особенно потрясло Ваше замечание, что за каждым из нас стоит несколько миллионов предков. Я тогда была потрясена, думала на эту тему неделю. Ведь это огромная, колоссальная сила. Месяц спустя я даже использовала этот ресурс на практике. Я работала тогда в КУГИ и одновременно получала третье образование в дорогом институте. Платила за обучение сама, поэтому мне было важно попадать на занятия, раз в три месяца мне приходилось идти на поклон к начальнику управления, которая могла дать разрешение уйти на час раньше с работы, а могла и запретить. Каждый раз это была страшная нервотрепка. Но в последний раз я писала заявление как раз после прочтения Вашей книги. Я вдруг представила, что я не одна, а за мной идет целое войско, несколько миллионов воинов, и все они за меня. Это было потрясающее чувство. Я шла по коридору Смольного и ощущала, что все предки со мной, слышала стук копыт, звон мечей:)))) Когда я зашла в кабинет своей начальницы видимо у меня была такая энергетика и выражение лица, что она ни слова мне не сказала и молча подписала заявление. Это было четыре года назад, но я до сих пор очень ярко вспоминаю тот день :))) Еще раз огромное Вам спасибо. От всей души желаю Вам богатырского здоровья, сил, успехов творческих и в поисках своих предков. С уважением, Наталия Васильева. 2010 год 26 января 2010 г. Санкт-Петербург. 23 января в Москве, в Малом театре, праздновали 180-летие «ЛГ». Мы ездили с Ольгой. «Литературная газета» наградила несколько человек премией имени первого редактора Антона Дельвига. В том числе и меня — «За прозу последних лет и публицистические выступления в газете». 27 января 2010 г. Санкт-Петербург. Борьба продолжается. Вышла «ЛГ» с моей «левой» колонкой: Вперед, к прошлому? Чехов не был социалистом (не состоял, не привлекался, не участвовал), но боль его совестливых книг поразила читающую Россию ничуть не меньше, чем взрывная сила «Капитала» Маркса. Чехов — Горький — Толстой — вот панорамное зеркало, в котором Российская империя увидела свое истинное лицо накануне больших перемен. Пьесы, гневные публицистические статьи и проза великой тройки оказались для российского капитализма и царской бюрократии опаснее рабочих кружков, митингов и прокламаций. ‹…› Складывается впечатление, что российская власть исстари привыкла считать: она-то хороша, лучше некуда, а вот с народом ей не повезло, вечно народ чем-то недоволен. То снег, заваливший города и трассы, ему не нравится, и вместо того, чтобы дружно схватиться за подорожавшие лопаты и высыпать на улицы, зло ругает власть, разъехавшуюся отдохнуть на рождественские каникулы по теплым странам. То бомбы-сосульки, висящие над каждым парадным, вызывают в народе бунтарское желание не платить управляющим компаниям за обслуживание домов. То по наущению врагов ёрничают над добродушными песнями-плясками миллионеров на музейной «Авроре». То обсуждают бонусы банкиров в кризисный год. А то южный загар чиновников среди зимы, изысканные наряды и автомобили с мигалками и крякалками его раздражают. Или смакует размеры взяток-откатов — словно и не при капитализме мы живем, а в обществе тотального дефицита, где хорошим подношением чиновнику считалась (нынешним курам насмех!) палка копченой «московской» колбасы и бутылка трехзвездочного армянского коньяка. В общем, везет нашим чиновникам с погодой и народом! Полнейшее непонимание целей новой модернизации и перспектив нанотехнологий. Стремление в наш век игнорировать идеи социализма, принципы общественной справедливости — равноправия людей, а не уравниловки! — отдает историческим беспамятством и равносильно отрицанию Нагорной проповеди. Попытка же выдать купцов и банкиров-ростовщиков за элиту общества и устроить им всенародную овацию, наподобие тех, которыми встречали героев-полярников и первых космонавтов, заставляет вспомнить пословицу «Простота хуже воровства». Вульгарный материализм и монетаризм, которые навязали нам реформаторы 90-х годов, — это исторические грабли, на них Россия уже наступала сотню лет назад и так больно получила по лбу, что гудит до сих пор. При этом другие страны, где социал-демократы не кучка оппозиционеров, а полноправные участники политического процесса, живут, как и мы мечтаем жить, в своих «коллективных грезах». Меня не покидает ощущение, что наша власть либо не знакома с изречением «Не в силе Бог, а в правде!», либо считает его не более чем одной из единиц архивного хранения русского фольклора. Какая правда, какая справедливость? Бабло побеждает всё! Примерно так рассуждает небитое российское чиновничество ХХI века. Именно так считает российский неокапитализм, в среде которого и родился последний слоган. Замечу лишь одно: попытка закручивать гайки на клапанах свободомыслия по всем законам физики поднимает давление в котле, а не понижает его. И все заверения быстрых на слова политиков, что в России всё спокойно и никакой бунт нам не грозит, не стоят и полушки в предвыборный день. Да, пока хватает хлеба и зрелищ, большая часть населения будет пить, жевать и ворчать в телевизор. Но даже самый бойкий и говорливый из наших политиков не в силах знать, что день грядущий нам готовит: новую аферу с неведомым гриппом, исчезновение мяса или соли из магазинов, стократное увеличение цен на чистую воду и электричество или запреты собираться с плакатами в майском лесу. И тем более никто не может угадать, как наш народ на это отзовется. Ведь даже если всех жителей России уложить спать под одеяло одной партии, сны они будут видеть разные. Из комментариев: Татьяна Яковлева: С премией Дельвига, дорогой Дмитрий Николаевич! Иван Иванович Отчаявшийся: Спасибо за статью, за то, что напомнили о наболевшем. Но я сильно сомневаюсь в желании нашей власти что-либо изменить и в возможностях народа на что-то повлиять. Примеры: восшествие на престол ВВП и иже с ним и попытка героизации образа Егорки Гайдара. О каких мягких модернизациях может идти речь? Несмотря на все заявления власти, как брали от 20 до 30 процентов отката за любой госзаказ, так и берут. Как были неподсудны, так и остались. Я вижу три варианта развития событий: полный развал Руси-матушки, продажа оптом и по частям. Или появление государственного деятеля сродни Петру I, и неважно за счет чего он поднимет страну с колен. Будь то «окно в Европу» или закрытие границ, в любом случае «крови» будет много. Ну и последний вариант — повторение судьбы Российской империи. Мне, если честно, не один из них не нравится, но альтернативы я не вижу. Дай Бог, чтобы я ошибался…. Сергей Иванович Иванов: Спасибо за статью, уважаемый т. Каралис. Но почему именно в прошлое? Развитие, вообще-то, идет по спирали — да, будет в новой форме российского социализма учтено и принято всё ценное, что было в прошлом, но, надеюсь, это будет другая форма социализма. Думаю, это будет «открытый» социализм западного типа. Ведь всякая закрытость государства необходимо приводит к застою и массовой паранойе, что мы и наблюдали собственными глазами… Для перехода к «новому», точнее к старому, дотэтчеровскому английскому социализму, вообще-то не нужно «великих социалистических революций», достаточно несколько модернизировать наличную власть. Элементарно обязать всех «успешных и состоятельных» содержать бесплатные медицину, образование и дотировать ЖКХ и транспорт для народа. А иначе, для чего эта прослойка вообще нужна в стране?! Объяснить им, что вскоре может и «земля начать гореть под ногами» — вон уже машины жгут, в «элитных» поездах бьют стекла, а то и вовсе под откос пускают… И никто по жертвам особо и не плачет и всероссийский траур не закатывает… Люди умные поймут… 10 марта 2010 г. Санкт-Петербург. В сегодняшней «ЛГ» моя колонка: Молодым куда у нас дорога? Крылатая присказка «Бабы новых нарожают!», которую азартные публицисты успели вложить в уста всех фигур российской истории — от Петра I до Сталина — как бесспорный факт жестокого обращения с собственным народом, превратилась в XXI веке в лапидарный вывод социологов: «Не нарожают!» Во-первых, неестественная убыль населения в результате либеральных реформ вполне сравнима с потерями в Великой Отечественной войне — некоторые оценивают ее в 22 миллиона человек. Да и перспективы безрадостные: по прогнозам врачей и социологов, только 40 процентов нынешних школьников-мальчишек доживут до пенсионного возраста. Во-вторых, нынешние девушки, сверяя свою жизнь с телевизионной картинкой, всё больше хотят быть не бабами, живущими с милым в арендованном шалаше, а бизнес-леди — со своим автомобилем, коттеджами и роскошными вечерними платьями. Вторая же составляющая, необходимая для деторождения, не спешит брать на себя ответственность за продолжение рода, придерживаясь грубовато звучащей, но понятной всем позиции: «Не хочу плодить нищету». И получается: секса в наш либеральный век много — детей мало! «Такому государству рожать ничего не буду — сами, пожалуйста!» — грозится на одном из сайтов, посвященных проблемам семьи и молодежи автор, подписавшийся «Баба». И как продолжение темы: «Пусть в нашей армии дети олигархов и чиновников служат!» ‹…› Есть простые вопросы, публичного произнесения которых боятся наша олигархическая элита и бюрократическая верхушка. Они могли бы звучать так: почему ваши семьи живут всё лучше, а наши дети, молодежь, старики и средний класс — всё хуже? Намерены ли вы отчитаться за беспрецедентные привилегии, доставшиеся вам за два-три ваучера и несколько тысяч личных сбережений, которые к моменту приобретения вами заводов и целых отраслей народного хозяйства были эквивалентны двум-трем долларам США? И если общество и государство не удовлетворятся отчетом, то надо думать, как российскому народу, которому по Конституции принадлежит вся власть в стране, принять от вас эволюционно, без шума и пыли, непосильную для вас ношу, вернуть средства производства и денежные ресурсы в народно-хозяйственный оборот? Вопрос, повторяю, должен прозвучать публично — от имени общества — и быть услышан всеми. Почему деньги наших детей находятся в ваших кошельках? Как вы их используете? Даете работу заграничной молодежи или ломаете по ночам головы над проектами индустриализации собственной страны и занятости подрастающего поколения? Предъявите, пожалуйста, эти проекты! Мы поверили бы в вашу мудрость управленцев и ваш финансовый гений, если бы по истечении пятнадцати лет «реформ» в продаже появился хоть один конкурентоспособный отечественный автомобиль, телевизор, мобильный телефон, компьютер, пылесос… Именно с этими обещаниями всенародная собственность и прибиралась частными руками. Мы поверили бы в вашу способность управлять землями сельскохозяйственного назначения (половина из которых сейчас пустует), если бы в каждом детском садике и школьной столовой появилось натуральное молоко, а на рынках и в супермаркетах продавались свои, а не привезенные из заморских стран свинина, баранина, говядина, гуси, утки, куры, картошка, морковь, капуста, помидоры и огурцы. Если бы обувь и прочий ширпотреб производили на российских модернизированных фабриках, а не везли эшелонами и судами из Китая или Турции, выдавая их за достижения французских кутюрье. Возможно, я чересчур пессимистичен, но мне кажется, что нынешний капитализм не оставляет большинству «незолотой» молодежи надежд создать семью, обзавестись детьми и собственным жильем, трудиться честно и жить долго и счастливо. То, что раздал ворохами, не соберешь крохами. И самыми доступными из всех «программ» по-прежнему остаются «доступные наркотики», «доступный алкоголь», «доступный секс», «доступная тюрьма», а не те, в которые государство вкладывает немалые деньги. И на вопрос, ставший традиционным: «Молодым куда у нас дорога?» — нет пока утешительного ответа. Из комментариев: Артем Константинович Кресин: Более важной темы сейчас не существует. К сожалению, автор очень одинок. Если раньше при знакомстве люди с удовольствием называли свою специальность: токарь, учитель, инженер, геолог и т. д., то теперь стеснительно говорят: бизнес, менеджер, сторож, безработный. Это длится уже более 20 лет. Таким образом, несколько поколений практически не имеют специальности. Если гипотетически представить, что в России наведен порядок и заработали предприятия-изготовители, большая часть населения останется за бортом. А тот процесс деквалификации нарастает как снежный ком. Скоро уже и учиться будет не у кого. Эта тема должна стать набатной. Полкан Полканыч Полкан: Невежество и алчность руководят обществом. Накопление богатства на одном полюсе — меньшинства, становится угрозой для существования большинства и т. о. для всего человечества. Для большинства людей, когда вся собственность отторгается меньшинству, теряет смысл развитие экономики, науки и вообще развитие как таковое, наступает застой и деградация. Сергей Иванович Иванов: Уважаемый Д. Каралис очень правильно всё описал, основную проблему России. Я лишь дополню. Беда в том, что не олигархи виноваты. Ну, отобрать, распределить, и ничего не получится. Всему виной география. Уже ведь сказано, что создать в России работающую экономику можно только в изолированном от мира варианте, чтобы не зависеть от мировых цен. Т. к. Россия не может ни с кем конкурировать на мировом рынке из-за очень высоких издержек, вызванных во многом расходами на отопление, вообще, на обогрев в этих жутких арктических условиях. Изолированную экономику создал в свое время Сталин — но кто согласится жить в таком мире кроме разве товарища Зю? Т. к. изолированная экономика необходимо приводит к массовому психозу — примеров сколько угодно! Женщины своей интуицией ситуацию понимают более правильно — мы должны иметь моральное право на все эти призывы увеличить рождаемость! А где эти дети будут жить — тут ведь Арктика, на улице не выжить никак! Где приготовленное для будущих детей жилье? Нужно честно признать: все мы лузеры и потомки лузеров, которых загнали в эти негодные места силой с более теплой прародины! Тут ведь ничего толком не растет, кроме картошки и капусты — это разве еда? Детям, да и взрослым фрукты нужны — яблоки и бананы! Всё приходится завозить. Но скоро кончатся рентабельные запасы ископаемых и тогда всё! Конец. Разъезжаться надо отсюда. Вот мои племянницы уехали в Испанию работать — полный восторг, всеми силами стараются там закрепиться. И это, думаю, самый разумный путь. Платон Маковский: Вопрос С. И. Иванову. Уважаемый гр. Иванов, я так понимаю, вы глубокий реалист и с приведенной вами реальностью полностью уживаетесь. А как же вы нам, молодым, прикажете жить? Нам что тихо и молчаливо ждать, когда вывезут природные запасы, а потом устроить между собой разборки о том, кому достанется лучший кусочек земли для посадки картошки? В настоящее время ТЭК страны не в силах обеспечить население страны рабочими местами. Нефть, газ, электричество текут своей дорожкой, и им не нужно ускорение. Многие государства всем своим существованием оспаривают «неэкономичность» географического местоположения и неидеальность населения. Сергей Иванович Иванов: Попробую ответить. Что поделаешь, если у большинства из нас головы забиты совковой маниловщиной? Мы не желаем видеть ситуацию реально — всё говорим о «большом российском доме». Но ведь сказано ясно, что Россия заселена экономически избыточным населением. В основном, за исключением южных территорий, которые, кстати, мечтают себе вернуть «братские кавказские народы», как незаконно захваченные русскими. А это значит, что если ископаемые иссякнут, а промышленность встанет окончательно — к чему всё и идет, народ, естественно, обуется в лапти, т. к. китайские кроссовки купить будет не на что, а сами мы вообще ничего делать не умеем, да и не из чего будет по окончании запасов нефти и газа. И кинутся все выращивать картошку, чтобы ноги не протянуть. И вот тут-то выяснится, что пригодных земель для этого на всё нынешнее население не хватит. Все наши бескрайние просторы в экономическом смысле не стоят выеденного яйца. Поэтому они русским даром и достались в свое время, за хорошие земли надо воевать, и еще как воевать. Вы разве не слышали, что быть сырьевым придатком развитых стран — это для России очень еще благоприятный вариант, всё может получиться много хуже? Вы не замечаете некоторой паники в поведении руководства страны? Все эти намеки, что без сталинских методов мобилизации не обойтись в этих экономических условиях? Платон Маковский: Тема, поднятая автором, актуальна, но не нова. Вот уже более 10 лет нас, т. е. молодых, призывают к развитию, знанию и т. д. Об этом много говорят, и не буду повторяться. Еще один аспект, который я усматриваю в поднятой теме, это дезорентированность большинства молодых людей, отсутствие ясных целей, желаний, понимания происходящих процессов, подмена понятий, ценностей. Все эти вещи вымыты массовой культурой, низким уровнем образования. Не могу согласиться с теми, кто говорит о невыгодной географии, об исчерпаемости ресурсов, олигархах и т. д. Россия — это большой дом, который можно и нужно обустраивать. И кто этим будет заниматься, как не молодые. Взрослые должны направить молодых. Владимир Николаевич Иванов: Сергею «Ивановичу» «Иванову». А почему не рожают белые бабы в более теплой Европе? Почему негры лезут в Европу из тепла от любимых Вами бананов? И как выжили в «арктическом аду» русские люди, постоянно обороняясь от «гостей»? Но что может сказать потомок лузера… Иван Федорович Петров: Смотрим вперед! Цитирую: «нынешний капитализм не оставляет большинству „незолотой“ молодежи надежд создать семью, обзавестись детьми и собственным жильем, трудиться честно и жить долго и счастливо». Похоже на революционный лозунг «Даешь 17 год!» Я — за! 7 апреля 2010 г. Санкт-Петербург. Вчера бросил курить. Курил полтора года. Написал колонку в «ЛГ» ко Дню космонавтики: Достойные поминки? В конце августа 1957 года советские газеты опубликовали сообщение ТАСС: в СССР создана первая межконтинентальная баллистическая ракета, способная нести ядерный заряд. Еще через три года на боевое дежурство в Вооруженных силах была поставлена более мощная двухступенчатая Р-7А. На ней после некоторой доработки 12 апреля 1961 года и «поехал» в космос недавний ученик школы рабочей молодежи и выпускник военно-авиационного училища старший лейтенант Юрий Гагарин. Вспоминая полет Гагарина, конечно, никак не обойтись без документов тех лет. Обращение Центрального Комитета КПСС, Президиума Верховного Совета СССР и правительства Советского Союза: «…Советский Союз первым запустил межконтинентальную баллистическую ракету, первым послал искусственный спутник Земли, первым направил космический корабль на Луну, создал первый искусственный спутник Солнца, осуществил полет космического корабля в направлении к планете Венера. Один за другим советские корабли-спутники с живыми существами на борту совершали полеты в космос и возвращались на Землю. Венцом наших побед в освоении космоса явился триумфальный полет советского человека на космическом корабле вокруг Земли. Честь и слава рабочему классу, советскому крестьянству, советской интеллигенции, всему советскому народу! Честь и слава советским ученым, инженерам и техникам — создателям космического корабля!» Кто помнит столпотворение на улицах всех без исключения городов, тот не забудет этого никогда. Кто не застал по возрасту или забыл — посмотрите кино- и фотохронику тех лет. Впечатляет! Мне было одиннадцать лет, и мы всем классом выскочив после сообщения ТАСС на заснеженный школьный двор, орали: «Да здравствуют собаки, проложившие путь человеку в космос!» и пытались подбрасывать в воздух кандалакшских шариков и бобиков, наших друзей по играм, целовали их лохматые морды, торопливо глотавшие наши бутерброды и конфеты. Страна и мир ликовали! Случилось чудо, которое потрясло человечество. Потом умные люди скажут, что дата 12 апреля перевернула все представления людей о мире в целом, народы Земли почувствовали себя единой цивилизацией — землянами. И символом этого дня стал Юрий Гагарин, а сам он в глазах мира стал символом России, восставшей из послевоенного пепла. «Какая она красивая!» — выдохнул Гагарин, увидев Землю в иллюминаторе. И было это сказано, повторюсь, через 16 лет после окончания самой разрушительной войны. Кто послал русского голубоглазого парня увидеть нашу планету из космоса и восторженно выдохнуть — вопрос, как мне кажется, не требующий ответа. Гагарин и сейчас смотрит на нас, с большим, я думаю, удивлением воспринимая происходящее в стране и мире: «Как можно вредить самим себе!» Отсутствие Гагарина и наших космических достижений в угасающей народной памяти может обернуться для России цивилизационной катастрофой. Сгони в одно место хоть миллион мерседесов, они не превратятся в космический корабль для полета на Марс. Ибо отверточная сборка даже самых крутых иномарок имеет отношение к техническому прогрессу не большее, чем верчение стриптизерш вокруг шеста к массовому деторождению. «Инновация», означающая «модернизацию, обновление, перемены, новшества», ничего не даст стране, если продолжится выделением шальных денег для изготовления какой-нибудь серебряной нити для неснашиваемых носков или самонадевающихся нанотрусов для офицерского корпуса. «Федеральная космическая программа России на 2006–2015 годы», размещенная на сайте Роскосмоса, наводит как минимум на две скорбные мысли. Первая. Мы уже не можем считать себя ведущей космической державой. «Сложившееся состояние с российскими космическими средствами приводит к возрастающему отставанию Российской Федерации в области космической деятельности от ведущих космических держав мира и не позволяет удовлетворить российскими средствами потребности страны. В случае если не будут приняты адекватные меры, этот процесс станет необратимым и превратится в тормоз на пути ускоренного развития технико-экономического потенциала страны», — признаются составители программы. Вторая печальная мысль: если не будет истинного рывка, мы не только не догоним самих себя, прежних, но и уступим новым, молодым конкурентам. Простая арифметика. Как утверждает всезнающий Интернет, сегодня доля России на многомиллиардном рынке космических услуг составляет лишь около процента. Включая наши козырные пусковые услуги! О конкуренции в услугах связи вообще говорить не приходится: на наших спутниках телекоммуникации размещено до 30 каналов связи, на американских — под тысячу. Конечно, можно устроить плач по советской и российской космонавтике и вспомнить названия спутников, космических кораблей, ракет-носителей, космических лабораторий и станций, стартовавших с наших космодромов с частотой курьерских поездов в летний сезон: «Востоки», «Восходы», «Космосы», «Молнии», «Зениты», «Протоны», штучные «Марсы» и «Луны»… Можно вспомнить затопленную в угоду американцам в 2001 году космическую станцию «Мир» и блистательный «Буран», которому до сих пор нет равного в мире, как нет и его самого. Можно вспомнить суда космической службы — красавцев «Космонавт Юрий Гагарин», «Академик Сергей Королёв», «Космонавт Владимир Комаров», «Космонавт Владислав Волков» — с огромными шарами антенн, которые самостийные украинские чиновники отдали по цене металлолома австрийской фирме. И, наплакавшись вcласть, задуматься: что это было — глупость или измена? И, не найдя ответа, вновь глянуть на сайт Роскосмоса и повеселиться: на концерт в Государственном Кремлевском дворце, посвященный 50-летию полета Юрия Гагарина, из бюджета выделено 10 млн. рублей. Не можешь оживить — достойно помяни! Из комментариев: Леонид Семенович Агеев: Отечество в опасности! Статья, как обычно у данного автора ‹…› в особых комментариях не нуждается. Далее я хотел бы поговорить о другом событии, произошедшем вчера в славном городе Смоленске. Речь идет о мероприятии, связанном с «юбилейной датой», 70-летием со дня преступного деяния — расстрелом польского офицерского корпуса, якобы проведенным тогдашним руководством нашей страны. Более махровой лжи трудно себе придумать. Скажу сразу, того, что эту ложь примет нынешний национальный лидер России, я никак не ожидал. Вписана еще одна позорная страница в историю нашего отечества. То, что эту ложь в свое время приняли Горбачёв и Ельцин, еще можно было ожидать. Отступив от истины и Божьей Правды, эти два деятеля заслужили свое и стали политическими банкротами. Неужели что-то подобное произойдет и с В. Путиным, и страна опять окажется у разбитого корыта? Конечно, виновато, прежде всего, в этом позоре окружение Президента и Премьера и, в первую очередь, наша историческая наука, где немало потрудился на этом поприще лжи нынешний директор всеобщей истории РАНа Чубарьян. Если он так уверен в том, что эта преступная акция проведена нашей страной, то пусть он мне ответит на ряд простых вопросов, которые возникают у каждого здравомыслящего человека, знакомого с сущностью данного вопроса, — даст обоснование этой преступной акции, то есть хотелось бы знать, за какие такие деяния невинные граждане соседней братской страны в массе своей были приговорены к расстрелу, почему польские офицеры и чиновники, враждебные к нашей стране и замешанные в преступных акциях, находились в тюрьмах и не подверглись расстрелу. Вскоре после начала войны с Германией все они были выпущены на свободу, и большинство из этих офицеров составили командный костяк первой польской армии под командой генерала Андерса, сформированной на нашей территории и вооруженной нашим же оружием. Странно ведь получается, лояльных офицеров к нашей стране расстреливаем, а враждебно настроенных не только выпускаем на свободу, но и вооружаем. Почему антисоветски настроенные офицеры перед «расстрелом» были отделены от своих товарищей и помещены в отдельный лагерь (Грязовецкий Вологодской области) и затем также были выпущены на свободу. Зачем Л. Берия 2 ноября 1940 года направляет И. Сталину записку с предложением сформировать в составе Красной армии отдельный корпус из польских военнослужащих, зная, что в апреле этого года все польские офицеры подверглись «расстрельной акции». Он что был невменяемым? Почему советские конвоиры, после начала войны с Германией, с риском для своей жизни выводили колонну польских заключенных из львовской тюрьмы пешим порядком вглубь страны, а не расстреляли их поголовно на месте, если уж они непонятно каким образом уцелели в 1940 году? Зачем польских офицеров из Козельского лагеря Калужской области нужно было вывозить в Смоленск и расстреливать в его пригороде? Где находятся массовые захоронения польских военнослужащих из Старобельского лагеря Ворошиловградской области и из Осташковского лагеря Калининской области? И последнее. Можно ли скрыть от мировой общественности расстрел нескольких тысяч граждан другой страны, даже при введении самого строгого режима секретности, тем более, что расстрел производился не где-то в сибирской глухомани, а в пригороде Смоленска. Как известно, слухов об этой акции до того, как об этом сообщила геббельсовская пропаганда, не было не только в западных странах, но и в нашей собственной стране. Ответа на эти вопросы жду не только я. Их ждет вся российская и польская общественность. Если и на этот раз отделаетесь молчанием, то значит распишитесь в своей подлой сущности и гражданской трусости. А суда вам не миновать. Если не суда земного, так суда небесного. Другого просто не дано. Леонид Семенович Агеев (продолжение темы): Я всё думаю и думаю, что с нами происходит? Как известно по вопросу расстрела польского офицерского корпуса сразу после освобождения Смоленска была создана комиссия под председательством всемирно известного академика Бурденко Н. Н., в которую вошли люди с незапятнанной репутацией: митрополит Николай, писатель граф Алексей Толстой, председатель Всеславянского Комитета генерал-лейтенант Гундоров А. С., председатель Исполкома Красного Креста Колесников С. А. и другие достойные люди, в порядочности которых не было сомнений. И что же? Наше руководство новой капиталистической России им не верит, а верит фашисту Геббельсу. Неужели он предвидел, что его провокация когда-то да выстрелит в ненавистную ему Россию? Я, конечно, понимаю, что многим людям в России необходимо как можно более очернить не только И. Сталина, но и дискредитировать общественный строй того времени. Понятно для чего. Дискредитируя тот строй, они думают, что население страны примет нынешний дикий капитализм, при котором страну можно грабить и грабить. Пока так оно и есть. Страшно то, что вдруг это «пока» задержится и повсеместно появится человек нового типа, человек-потребитель, Иван, не помнящий родства, но чувствующий свое чрево, диктующее особые жизненные устои. Вам это нужно? Тогда возьмите в советники типичного его представителя «иванова ивановича» и будьте с ним счастливы. Только не нужно брезговать, ведь деньги и производные от них, как известно, не пахнут. Сергей Иванович Иванов: Сколько можно плакать по «былому величию»? И как это люди живут во всяких Чехиях и Словакиях, где никакой космонавтики вообще не было и нет? Зато, думаю, бедных и бездомных там много меньше, чем здесь. Беда нашей страны в ее громадных размерах — деньги стекаются в Москву и начинают «жечь карманы» руководства. Появляется соблазн выпендрежа перед всем светом. Да ведь смеются все над нами, как над малоумными — нищета, а деньги тратят на всякую хрень. Этот Хрущёв, что — не знал, что квартиры получили еще не все нуждающиеся граждане СССР? Какое право он имел гробить миллиарды, фактически выпуская их в трубу? Для меня вся эта ваша космонавтика прочно ассоциируется в сознании с «квартирными мытарствами» нашей семьи. Плевать мне на вашего Гагарина, космос, олимпиады и прочую расейскую шизу! У меня тяжелые воспоминания о детстве — это уже ничем не исправить. И на кой эту тему поднимать снова и снова?! А поляков точно грохнул НКВД — в начале «перестройки» опубликовали тайную инструкцию по Польше — всё там расписано было. Особый упор делался на уничтожение поляков, живших до войны в СССР. Видимо, чтобы своими рассказами не портили красную пропаганду. 4 мая 2010 г. Санкт-Петербург, Васильевский остров. У нас в доме идет ремонт — власть наплевала на нас, и мы ремонтируемся за свой счет. Сосед оказался прав — только нервы истреплете. Фирма, построившая дом, от соседства с которым у нас растрескались и обвалились местами потолки, перепродала его, новые владельцы обанкротились, передали в следующие руки… Дом стоит незаселенный. Прокуратура давно развела холеными ручками в перстнях: «А где же мы их найдем?» Ну и бог с ними — сделали ремонт своими силами… Из телевизора: «В Японии умер самый старый человек планеты. Кама Чинен родилась 10 мая 1895 года. Прожила 115 лет! Теперь старейшим жителем Земли стала француженка Евгения Бланчард, которая родилась 16 февраля 1896 года. Всего в мире сейчас живет 75 человек старше 110 лет». Заглянул в свой дневник — запись от 2 сентября 1983 г.: «Дежурю в гараже. Думаю сразу о двух вещах: пьесе „Клад“ и повести „Шут“. В голове путаница. По телевизору показывали древнейшего человека Земли — пакистанца, родившегося в 1823 году. Ему 160 лет! Он родился, когда были живы Пушкин и Грибоедов, Бальзак и Лермонтов…» Всего двадцать семь лет между этими двумя записями, а как жизнь изменилась. Вместо послесловия Отдать должное русским Возможно, я ошибаюсь, но не припомню за последние двадцать лет ни единого похвального слова от первых лиц государства в адрес русского народа. Последнее касалось всех народов СССР и звучит по нынешним временам почти неприлично: «Слава великому советскому народу — строителю коммунизма!» С тех пор, как советский народ переименовали в совок, коммунизм и социализм обсмеяли, а русский народ тихо слили в российский, в моде стали ругательные оценки: пьяницы, уроды, жулье, ворье, лузеры — освободите территорию! Тот, кто скажет, что не слышал подобных оценок, либо глух, либо лукавит. Не могу назвать ни одного события из нашего прошлого, о которое не вытерли бы ноги псевдоисторики. Северный морской путь, индустриализация, коллективизация, освоение космоса, бесплатное образование и бесплатное жилье, медицинское обслуживание, школа, спорт, служба в армии, Варшавский договор в ответ на создание НАТО, океанский флот, ядерный щит — всё это якобы создавалось рабами Сталина, Хрущёва, Брежнева, Андропова и создавалось из рук вон плохо либо во вред прогрессивному человечеству. Могу только догадываться, что творится в головах нынешних школьников, если плакат первых послевоенных лет: «Слава русскому народу — народу-богатырю, народу-созидателю!», на котором изображен вчерашний воин с чертежами нового дома в руках, вызывает у них фырканье и глумливые усмешки. Внуки смеются над дедами и своей историей! Да как же им не смеяться, если открыто смеются по основным каналам телевидения! Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят!.. Это о детях. Батальон взрослых агитаторов, который так и тянет назвать расстрельным, прекрасно ведает, что творит! Нынешняя Россия занимает 73-е место по ощущению счастья своими жителями — мы на одном уровне с ЮАР и Ливаном. При этом страдает у нас каждый пятый (22 %), а более половины (57 %) испытывают проблемы. Это ли не интегральный показатель самочувствия народа в своей стране? Складывается ощущение, что, заняв все возможные последние места в мировых рейтингах стран, мы уже не претендуем на былое величие, нам, дай бог, сохранить за собой прилагательные «трудолюбивый», «своеобразный», «терпеливый»… Только кому же из молодых захочется жить с такой семантически ущербной маркировкой: «Да здравствует терпеливый русский народ — строитель нового российского капитализма!» Терпят не радость, а страдания. Не проще ли стать успешным за границей? Нравится это кому-то или нет, но последним политиком, благодарившим русский народ, был не кто иной, как генералиссимус Сталин. Произошло это после Победы над фашистской Германией. В Википедии этому факту дана своеобразная оценка: «На банкете в честь Победы 24 мая 1945 г. Сталин провозгласил установочный тост „за русский народ“, особо выделив русский народ из числа других народов СССР как „руководящую силу Советского Союза“. С этого момента, по мнению исследователей вопроса, начинается нарастание официально поддерживаемой волны великорусского шовинизма, сопровождавшегося антисемитизмом». Ну да, типа — этих русских лучше не хвалить, а то они сразу нос задирают и усердствуют в антисемитизме. Лучше им спуску не давать, всегда поливать грязью, чтобы знали свое место в истории и понимали, кто на планете главный. Когда я слышу слово «толерантность», то догадываюсь, что сейчас будут учить русских, как надо уважать малые народы. А вы — интеллигенция и СМИ — не вздумайте даже слово сказать иное, потому что можно нарушить хрупкое равновесие межэтнических отношений! И кто этого не понимает, тот болван и экстремист! В этой связи у меня вопрос по этикету: «Скажите, а это ничего, что мы сидим, когда вы появляетесь на экране телевизоров и учите нас, как себя вести?» На сайте новой социальной сети «Соратники» идет жесткий обмен мнениями по поводу трагедии, случившейся в Москве в начале июля: убийства тремя чеченцами 25-летнего москвича Юрия Волкова. Вот такой примерно разговор: «Я не говорю „Россия для русских“, я говорю „и для русских тоже“». «Лично мне обидно, когда безнаказанно убивают русских ребят». «Долго так продолжаться не может. Попустительство в национальной политике приведет к тяжелым последствиям. Русский народ в России есть, и он обижен отношением к себе». «Либо будет порядок и равенство всех наций в России, либо будут реки крови. А второго очень не хочется…» «Я сказал слово „русский“, а вы сказали, что я считаю, будто русские лучше остальных. Почему так???» «Как только я говорю слово „русский“, все тут же начинают обвинять меня в нацизме… Все начинают говорить, что чисто русских нет… И что? Я теперь не русский? Кто же я? Ах да, россиянин!!! Ну конечно, как же я забыл. Почему мне запретили быть русским???» «И вот получается — 80 процентов населения, которые считают себя русскими, не имеют на это права. Их убивают безнаказанно, в регионах всё меньше и меньше работы. Ждите беды…» Есть такое простое, но подзабытое в нашем обиходе понятие, как национальная гордость. И не надо быть аналитиком фонда с громким названием, чтобы заметить, как всё, что связано с русскими победами и достижениями, либо замалчивается, либо втаптывается в грязь, унижая национальную гордость русских. Владимир Путин, аттестуя два года назад своего преемника, сказал, что Медведев такой же в хорошем смысле русский националист, как и он сам. Такие многообещающие дефиниции не забываются. Причем и со стороны русских, и со стороны тех, кто русским себя не считает. При посещении мечетей, синагог или буддистских храмов наши лидеры совершенно справедливо не забывают похвалить достижения татар, башкир, евреев или бурятов, заверить их духовных лидеров в полном пиетете и дать гарантии дальнейшего безопасного проживания в семье народов России. Но кто и когда отдаст должное русским, защитит их национальную гордость? Или пусть всё идет так, как идет?.. Дмитрий Каралис, русский писатель с литовско-молдавско-польско-греческо-русскими корнями (Литературная газета. 28.07.2010). За нашу Победу! Нынешняя дата Победы, пожалуй, последняя из «круглых», на которую удастся массово собрать наших ветеранов — хвори, годы и расстояния возьмут свое… Но, как известно, народ — это не только миллионы ныне живущих, но и миллионы живших до нас, и те, кто будет жить после нас. Каждая семья, род — это нити, протянутые сквозь время; все вместе мы — крепкий канат, свитый из наших судеб. И жизнь страны — к счастью! — не кончается с жизнью поколений. Как будут праздновать День Победы в 2015 году и кто пройдет по Красной площади, лично я не берусь угадать. Суворовцев и нахимовцев в этом году отменили — войска НАТО пригласили. И даже при самой высокоградусной праздничной толерантности народной обиды не избежать: войска «заклятых друзей» в парадных мундирах не заменят нам наших мальчишек с барабанами. И возникает простой вопрос: а союзники нас куда-нибудь приглашали? Вот чтобы так — чеканя шаг, в парадном расчете, с оружием — перед Белым домом или по Елисейским полям или перед Вестминстерским аббатством? Если мне не изменяет память, нас не пригласили даже в Нормандию, куда на 50-летие победы над фашистской Германией съезжались к 7 мая руководители некогда союзных государств. И было это недавно — в 1995 году, когда у руля страны стоял, пошатываясь, президент Ельцин, лучший друг семейств Клинтонов и Буша. Интернет кипит комментариями к грядущему торжественному событию. Пишутся письма президенту — открытые, коллективные и сугубо личные. Большинство ветеранов не понимает маневра верховной власти. Войска НАТО на Красной площади — признак нашей слабости или силы? Чем вызвано такое решение — широтой русской души или пугливым политическим расчетом? И если широтой, то почему на Красной площади не будет, например, югославских партизан, греков, чехов, словаков, поляков, и так далее по списку антигитлеровской коалиции, которая к концу войны насчитывала более 50 государств? Красная площадь стала мала? Но она и более мощные парады выдерживала! Пригласить одних союзников, и не пригласить других — значит, обидеть целые народы, боровшиеся с фашизмом. Приглашать только сильных союзников — лукавство. В спорах о нынешнем Дне победы поминают недобрым словом открытый лишь в июне 1944-го «второй фронт», Фултонскую речь Черчилля, холодную войну, поправку Джексона-Вейника, клеточное размножение НАТО, бесцеремонное возведение частокола ПРО у самых границ России… Это глас народа, к нему следовало бы прислушаться. Зачем мы празднуем Дни победы? Чтобы напомнить миру, как мы были сильны? Чтобы передать историческую память потомкам? Чтобы недруги боялись? Чтобы доставить радость ветеранам? Чтобы поднять дух призывников? Чтобы вспомнить тяготы войны и смахнуть слезы радости? Не так давно появился литературный жанр — альтернативная история. Ну, например, автор фантазирует: как бы сложилось мировое устройство в случае победы Гитлера? Или: а что, если бы Троцкий задушил в кремлевском туалете Сталина? Или Николай II с семейством избежал расстрела и назначил товарища Ленина премьер-министром, а Чапаева верховным главнокомандующим? Когда шалят с сослагательным наклонением писатели-фантасты, понять можно. Но когда реальные политики и их «художественные руководители» пытаются втиснуть прошлое страны в книжонку комиксов, где бородатые, усатые и лысые правители только и делают, что совершают ошибки и глумятся над собственным народом, то возникают вопросы: супердержава Советский союз — это миф, приснившийся нескольким поколениям? Победа над фашизмом — это коммунистическая пропаганда? Киноэпопея «Освобождение» — это агитка, в которую кидали фантиками от конфет, или фильм, вызывавший у фронтовиков слезы? Создание мировой системы социализма и освобождение африканских стран от колониальной зависимости — это нам, детям победителей, привиделось? Улыбка Гагарина и снимки оборотной стороны Луны — это монтаж, сделанный по заказу КГБ в секретной лаборатории «Мосфильма»? Закон о 7-часовом рабочем дне, принятый в мае 1960-го, — это выдумки коммунистов? Полная (!) занятость трудоспособного населения, оплата больничного листа, оплачиваемый отпуск, включая учебный, бесплатные квартиры и новые города, заводы, фабрики, фермы — всего не перечислить — это было? Конечно, было! Будет ли когда-нибудь снова? Конечно, будет! Потому что жизнь кончается тогда, когда не за что умирать. А нам есть, во имя чего жить и за что умирать — за нами не только Москва и Ленинград, но и тысячелетняя история народа, его дел, бед и великих свершений. За нами шеренги предков — у Бога нет мертвых, все живы… Рядом с нами дети и внуки, для которых мы обязаны сохранить страну. И пусть Иваны (тут можно поставить и другие имена) родства не помнящие живут так, словно никогда не слышали о пословице: «Если вы бросите в прошлое камень, будущее выстрелит в вас из пушки». Чем больше камней и плевков наши завиранцы пытаются направить в прошлое России, тем сильнее будет ответный выстрел. Накроет таким огнем, что система залпового огня покажется детской шалостью со спичками. О чем я? Надо верить в себя и свой народ. Надо быть спокойным и упрямым. Враг будет разбит, победа будет за нами! С праздником! За нашу победу! (Голос Санкт-Петербурга. 2010. Апрель). 1983 г., город-герой Ленинград — 2010 г., Санкт-Петербург