Синдром Фауста Джоэль Данн Руди Грин – профессор музыкологии. Женат, у него двое взрослых детей. Сорок лет назад он мечтал стать дирижером, прославиться, стать любимцем женщин. Иллюзии лопнули, жизнь превратилась в рутину. И вдруг – авария, несчастный случай, – и время пошло неожиданно вспять. С каждым месяцем Руди Грин стремительно молодеет… Как скажется на нем эта неизвестная медицине болезнь? Отравит дни ожиданием скорой встречи со смертью или станет неожиданным джокером в колоде жизни? «Синдром Фауста» – самая искренняя и трогательная история воплощения мечты и отчаянного поиска смысла. Джоэль Данн Синдром Фауста Все персонажи и события, описанные в романе, являются вымышленными НА ТОМ БЕРЕГУ ЧАРЛИ Трубку сняла Селеста, моя помощница и правая рука. Внешне она чем-то напоминает Элизабет Тейлор в молодости. Той же телесной наполненностью, такими же правильными чертами лица. Правда, волосы у нее темней, зато глаза – зеленые. Кроме того, в отличие от своих креольских соотечественниц, Селеста не так экспансивна. Но зверя в ней лучше не будить. В приемной сидели пациенты, и она говорила тоном ушлой секретарши: – Доктор, это миссис Роза Грин. Можете ей ответить? Я ухмыльнулся: к роли секретарши Селеста не подходит вовсе. Но в трубку сказал своим обычным тоном: – Переведи ее на меня. Голос у Розы был слабый. Слова она тянула, словно в перерывах между ними глотала пилюли. И еще этот румынский акцент! – Чарли, – услышал я, – Чарли, сынок, ты совсем забыл мамочку! Ты так мне нужен… – Мама Роза, – успокоил я ее. – Я у вас сразу после того как кончу прием. Но освободился я лишь к вечеру… Начало вечера – самое паршивое время в Лос-Анджелесе. Час пик, нервы, задыхающийся кондиционер, колеса, ползущие по асфальту с черепашьей скоростью. И еще эти взгляды в машинах по бокам: нетерпеливые, равнодушные и скучающие – злые. На Сансет-бульваре две матроны в полицейских шапках, ретиво размахивая светящимися жезлами, урезонивали строптивое стадо машин. Они надсадно свистели, а иногда орали на незадачливых водителей осипшими голосами. И четырехколесная орда, огрызаясь, тыкалась в указанные стойла. При всем моем нежном отношении к старухе, само сознание, что я еду в дом престарелых, нагоняло на меня тоску… «Чарли, – сказал я себе, – ты инстинктивно ставишь себя на ее место. В тебе говорит страх… Ты боишься и под любым предлогом отталкиваешь от себя мысль о неизбежном конце». Человек в ее возрасте одинок и никому не нужен. Но все вокруг суетятся и делают вид, что преданно о нем заботятся. Семья, знакомые, друзья, а вместе с ними и государство со всеми его системами здравоохранения и социального обеспечения. Я взглянул в смотровое зеркальце и заметил в собственных глазах предательский блик страха. Суеверное чувство: чур меня, чур! Нервно хохотнув, я стал успокаивать самого себя. Тебе ничто подобное не грозит, говорил я себе. В такой благоустроенный предбанник царства теней тебя никто не упечет. Ведь ты в состоянии оплатить круглосуточный уход за собой в собственном доме. Я мотнул головой, и блик исчез. Но зато стала заметней щеточка вертикальных складок на лбу. Как ни крути, самый безжалостный враг человека – возраст. Против него бессильны даже сильные мира сего. Обогнув замок Херста слева, я вырвался с клейкой ленты автомагистрали на боковую дорогу. Еще несколько минут, три крутых поворота – и из-за деревьев выглянуло последнее стариковское пристанище: дом престарелых. Выкрашенное в блекло-розовый цвет, это четырехэтажное здание сразу же будило в груди змейку спящей тревоги. Закрытые наглухо окна с зелеными карнизами, две огромные и неуклюжие керамические вазы у входа, массивная, мрачной расцветки входная дверь. И ни кокетливые занавесочки на каждом окне, ни инфантильные цветочки в громоздких, как синхрофазотроны, вазах не могли скрасить это ощущение. С силой потянув на себя дверь, я зашел внутрь. За покрытыми блеклыми пластиковыми скатерками столами подчеркнуто бодро играли в карты старички. Едва я показался на пороге, их взгляды мгновенно переключились на меня. Я был для них таким же загадочным и любопытным явлением, как сверкнувшая на горизонте комета. Или – как снежный человек. Я проглотил слюну. Чувство было такое, словно я съел скисшую котлету. – Вам кого? – спросила полная дама за отдельным столом с телефоном, деловито внимавшая легкому гулу старческих голосов. – Я – доктор Стронг. Меня ждет миссис Роза Грин… Кивнув, дама с подчеркнутым чувством собственного достоинства встала из-за стола. Зад у нее был более чем внушительный. Она шла впереди, я, чуть отстав, за ней. Пройдя несколько коридоров и поднявшись по лестнице, мы остановились у двери с табличкой. Роза Грин… Роза полулежала на возвышении из подушек. На ней было лиловое платье и крупная, давно вышедшая из моды янтарная брошь. Самой своей позой и густым слоем грима на лице она походила на извлеченную археологами из пирамиды мумию. Но мумия эта уже начала разлагаться. Храмовую величавость интерьера несколько портил лишь казенный аскетизм комнаты. Заведение это было не из самых фешенебельных. Чтобы скрасить его, Роза попросила развесить по стенам выцветшие рекламные плакаты и фотографии. Их было не очень много, но видно, что ей они все были очень дороги. Бумага потрескалась и скукожилась, местами пожелтела и висела лохмотьями. Но все равно нельзя было не заметить на ней юную прелестницу из довоенного бухарестского кабаре. На одном из плакатов она демонстрировала обалденные ноги. На двух основательно поблекших снимках – явно выделялась в шеренге танцующих товарок. Еще не подойдя к постели, я с почтительным видом уставился на эту своеобразную картинную галерею. Длинноногая красотка на пляже в старомодном купальнике. Она же – на карусели зимой, в пальто с лисьим воротником. Отдельно, на самом видном и почетном месте, висела явно увеличенная и смазанная снежком допотопного проявителя фотография. Все та же дива – в объятиях худощавого франта. Он – в опереточном гусарском мундире с галунами. Она – в белом воздушном платье с диадемой. На голове франта мерцал бриолином кок, а тонюсенькие усики подчеркивали капризный изгиб губ. На ее специально изогнутой руке – часики, которые она хотела бы показать каждому, кто увидит эту фотографию. Роза следила за мной с явным удовольствием. Взгляд ее потеплел и даже чуть заслезился. Еще бы – ведь передо мной были звездные часы ее жизни. Так, кажется, назвал одну из своих книг покончивший с собой в разгар Второй мировой войны Стефан Цвейг. Я подошел и поцеловал Розу в щеку. Она была сильно напомажена и подрагивала, как у всякого, кого не пощадила болезнь Паркинсона. Во рту остался привкус чего-то жирного и безвкусного. Роза слегка ущипнула меня за подбородок и улыбнулась. – Шарль, шери! Я так рада, что ты пришел! Забыл? Сегодня – день моего рождения. Мне исполнилось восемьдесят восемь. Она всегда называла меня так, чуть грассируя, на французский манер. Тем самым она как бы напоминала мне, что, как бы я ни строил из себя американца, свои студенческие годы я провел в Париже. Я изобразил на лице шаловливую улыбку. – Вы всегда были склонны к преувеличениям, маман! Роза даже встрепенулась от удовольствия. Дрожь в лице была теперь почти незаметна. – Ты стал льстецом, негодник… Я смущенно погладил ее морщинистую руку: – Надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы об этом сообщить? На губах мумии возникло подобие улыбки. Она озабоченно качнула головой: – Нет, конечно… Роза приподняла брови и отвела взгляд. – Мне снятся дурные сны, поросенок. В моем возрасте это плохое предзнаменование… Я все время думаю о Руди… Я хотел успокоить старуху: ведь она всегда была так трогательно нежна со мной. – Ваш сын, маман, уже не мальчик. Мы с ним – ровесники. И нечего вам о нем беспокоиться. Он неплохо устроился и сделал карьеру. От негодования голова Розы затряслась особенно сильно. Мумия попыталась привстать, но я остановил ее с ласковой настойчивостью. – Не хорохорьтесь, маман! В вашем возрасте стоит бережнее обращаться с нервами. Она послушно опустилась на подушки. – Вот так-то лучше… Теперь губы у нее предательски искривились, а в глазах заблестели слезы. – Бедный Руди! Попасть в лапы такой стерве… – Вы должны заботиться о себе, маман! Старуха зажмурилась, словно давая понять, что еще немного, и она успокоится. Через мгновение она открыла глаза и бросила взгляд на фотографию франта в опереточном мундире. – Тебе ведь не надо говорить, чья кровь течет в жилах моего Руди, – томно вздохнула она. Я изобразил на лице легкое негодование: как только могла она в этом усомниться? – Еще бы, маман! Самая настоящая королевская… Роза снова, теперь уже удовлетворенно, прикрыла веки. Но они почти тут же открылись, и в них, как армада бомбардировщиков, заполыхали отблески давних обид. – А эта дрянь… Руди ведь так талантлив, Шарль! Знаешь, он мог стать великим дирижером. Как Тосканини. Или – фон Караян. У него для этого все данные… А как он играет на флейте… На кларнете… Но его загубила Абби. Настоящая тварь… – Но Руди – профессор музыкологии, маман! У него двое взрослых детей, его уважают коллеги, знакомые. Я забылся: пытаться переспорить ее было немыслимо. От возмущения Роза даже поперхнулась. Рука ее лихорадочно затряслась, словно старуха рвалась кого-то наказать. – И это говоришь ты?.. Ты?.. Она ведь обращается с ним, как сучка… Не хочу, чтобы она знала, но тебе я скажу… Голос Розы становился все громче и отрывистее. В нем даже зазвучали торжествующие нотки. – Его высочество подарил мне до войны виллу. В Швейцарии… Ты представляешь, чего мне стоило скрыть это от родного сына? Я уловил момент и ухмыльнулся: – Еще бы! Ведь для женщины, маман, молчание – самое несносное из всех возможных видов наказания. Старуха одышливо рассмеялась: – Ты невозможен, Шарль! Внезапно она показала указательным пальцем на тумбочку возле кровати. На пальце был перстень: огромный, с явно фальшивым камнем. – Десятки лет я хранила как зеницу ока эти документы… А теперь… – А теперь решили написать воспоминания? – ухмыльнувшись, спросил я. – Представляю, каким бестселлером они могут стать! Она махнула рукой: всегда ты так, а я ведь с тобой серьезно… – У меня скверное предчувствие, Шарль. Не знаю, в чем дело, но очень скверное… Ты ведь самый близкий друг Руди. Больше чем друг, правда?! Сколько вам пришлось вместе пережить!.. Поклянись, что эта мерзавка ничего не будет знать… Я поднял руку и проговорил голосом голливудского актера: – Клянусь, маман! На Библии. На Коране. На конституции Соединенных Штатов… Этот маленький спектакль пришелся старухе по душе. – Достань-ка, – вновь протянула она палец в сторону тумбочки. – Это там. Вчера приезжал нотариус и привез все документы. Они хранились у него. Теперь будут у тебя… Я наклонился и вытащил старомодный конверт. Он был запечатан настоящими сургучными печатями. А пахло от него прелью и невозвратимыми годами. Мне вдруг отчаянно захотелось встать и броситься наутек. Но я не мог этого сделать. Чтобы скрыть внезапный порыв брезгливости, я стыдливо погладил рукой одеяло и спросил: – Может, вам чего-то не хватает, маман? Чего-то хочется? Только намекните… Старуха бросила на меня озорной взгляд: – Еще бы! Но ты мне не поможешь. Я изобразил умильную гримасу: – Ну, если это касается второй молодости, маман, то конечно же нет. Я ведь не Фауст… Но в остальном – из кожи вон вылезу… Наверное, мой голос прозвучал слишком бодро. На лице Розы заблуждала улыбка мумии. Нет-нет, читалось в ней: за последние несколько тысяч лет люди нисколько не изменились. Она вдруг чуть приподняла голову и подмигнула: – Знаешь, о чем я частенько мечтаю? Чтобы меня кто-нибудь трахнул. Но вот уже двадцать лет охотников почему-то не находится. Ты не знаешь случайно – почему? Изобразив шутливое недоумение, я развел руками: – Надеюсь, вы не меня имеете в виду, маман?! Это было бы кровосмешением. Вы ведь всегда относились ко мне как к сыну… Роза поманила меня пальцем: – Шарль, чем дольше я живу, тем чаще думаю: жить стоит только до тех пор, пока ты ни от кого не зависишь. Она попыталась рассмеяться, но смех вдруг обернулся хрипом. Я схватил ее руку. Пульс слабел от секунды к секунде. Нажав кнопку срочного вызова, я стал делать ей искусственное дыхание. Кожа у нее была дряблая, беспомощная и отдавала куриной синевой. Губы – оставляли жирный привкус вазелина. Из груди вырывались сиплые всхлипы вдуваемого и выдуваемого воздуха. От резкого запаха гнили и затхлости я закрыл изнутри носоглотку. Все пять чувств были обострены до предела. Они безжалостными тисками сдавливали отяжелевшую голову. Но было еще и шестое чувство: опустошающая беспомощность потери. Только врачи и могут познать его до конца… Когда я закончил, в комнате уже находились полная дама – директор этого заведения и медсестра. Я отодвинул край простыни. Маска напряженности и испуга сошла с лица Розы. Теперь оно было спокойным и отстраненным, словно его обладательница выполнила нелегкую миссию и могла позволить себе отдохнуть. Почему, когда умирает добрая душа, лицо становится таким умиротворенным? Неужели смерть способна на сантименты? Женщины прикрыли Розе глаза и натянули на голову простыню. Старичков в зале уже не было. Их поспешно рассовали по комнатам. РУДИ Чарли позвонил без четверти полночь. От его голоса у меня мурашки пробежали по телу. – Розы нет, – глухо сказал он. – Она ушла, как праведница. Я заплакал. – Бедная Роза, – вырвалось у меня. – Мне это не простится! Чарли, я сейчас приеду… – Нет, – возразил он. – Не нужно. Не стоит. Они уже вызвали врача, чтобы констатировать смерть. Ее должны прибрать. Лучше приезжай завтра… Утром… У меня защемило сердце… Я еще не успел повесить трубку, как вдруг Абби заговорила о церемонии похорон. Можно было подумать, что речь идет об инструкциях по уборке сада. Меня передернуло: как можно позволить себе такую черствость? И это вместо того, чтобы сказать несколько, пусть ничего не значащих, но теплых слов участия? Даже смерть не смягчила ее немногословно отчуждающую и многолетнюю нетерпимость к Розе. Роза была для меня не только матерью – отцом, семьей, родиной, другом, советчицей. И потеряв ее, я вдруг ощутил всю бездну человеческого одиночества. Меня била холодная дрожь, тряс в лихорадке озноб. В постели я прижался к Абби: мне захотелось уйти в нее, нырнуть, как в толщу воды. Исчезнуть, убежать, раствориться. Хоть на какое-то время спрятаться от сокрушающего душу шторма чувств. Я протянул руку и протиснул ее под ночную рубашку. И вдруг раздался будничный голос Абби: – Ты не мог найти для секса более подходящее время? Это ведь твоя мать… Меня отшвырнуло от нее, как теннисный мяч от стенки. Я вскочил и бросился в ванную. Открыв аптечку, разыскал дрожащими руками снотворное и запил таблетку водой из крана. На меня навалился сон. Он был тяжелым и вязким. Что-то невнятно говорила мне Роза, и я беззвучно кричал в ответ. Но как я ни вслушивался, понять, что она хочет сказать, не мог. И от этого нервничал и страдал еще больше. А утром за нами заехал Чарли. Мы поехали на кладбище в его «Ягуаре». Я сидел рядом с ним, Абби – сзади. Эту свою дорогостоящую игрушку Чарли купил с полгода назад. Из нее до сих пор не выветрился запах добротной кожи. Она еще не успела пропахнуть ни его любимыми кубинскими сигарами, ни приторным запахом духов его помощницы Селесты. Всю дорогу туда мы промолчали. В машинах, которые степенно следовали гуськом вслед за нами, ехали наши дети – Эрни и Джессика, десяток моих сослуживцев и раввин из реформистской синагоги. Оказалось, что Роза просила прочесть над ее могилой «Кадиш»,[1 - Кадиш – еврейская заупокойная молитва.] чего бы я сам никогда сделать не смог. Собравшаяся возле зияющей ямы небольшая группка провожающих походила на стайку ворон, облепивших обглоданное ветрами дерево. А в церемонии чувствовалась не столько скорбь, пусть даже на игранная, сколько торопливая деловитость и скука. Слегка раскачиваясь на месте, читал «Кадиш» реформистский раввин, а я, сын покойной, подойдя к краю могилы, молча каялся в своем предательстве… «Роза, – кричал я внутри себя, – Роза, ты отомщена: я так же одинок, как и ты! Мы с тобой никогда надолго не расставались и не расстанемся, хотя ты – уже там, а я – пока еще здесь. Это ненадолго. Совсем ненадолго! Жена, дети, семья – все это только декорация к сюжету. Сам же сюжет – полное и абсолютное одиночество. Хотим мы этого или нет, всегда наступает момент, когда с тобой остаются лишь те, кто могут тебя понять. Но это почему-то лишь те, кто ушли и уже никогда не вернутся». Внезапно я почувствовал на своем плече прикосновение Абби. Мне оно показалось настолько наигранным и неуместным, что я решительно отодвинулся. Мои сослуживцы тихо беседовали между собой. Джессика и Эрни делали вид, что скорбят, но тоже явно скучали. В свое время Абби приложила немало усилий, чтобы их отношение к бабушке, хоть и не выходило из рамок приличий, не было бы слишком теплым. Каждый из собравшихся думал о своем. И только Чарли с присущим ему острым взглядом ухватил мой инстинктивный жест. Он приблизился к уху Абби и что-то тихо прошептал. Я знал – что. Догадывался… Его взгляд задержался на мне на долю секунды, но я поймал его и незаметно кивнул. Темно-шоколадное лицо Чарли с большим ртом и полными скепсиса умными глазами было покрыто крупной, но нисколько его не безобразящей сеткой морщин. Как это ни странно, они лишь подчеркивали его выразительную привлекательность. Чарли был единственным из всех здесь собравшихся, кто мне по-настоящему сочувствовал. Он хорошо знал Розу: с самого начала нашей Дружбы между ними установились теплые и нежно-ироничные отношения. Забросив нас с Абби домой, Чарли отправился в клинику. Меня донимала головная боль Джессика пошла готовить кофе, Эрни разговаривал с кем-то по сотовому. Абби молчала, но я видел, что ей не терпится начать разговор. Я не выдержал первым: – Ты что-то хотела мне сказать? – Руди, – посмотрела она на меня вопросительно, – я все понимаю. Это может показаться бестактным в такой день. Но ты должен понять… Я знал, что она имела в виду, и ждал, когда она об этом заговорит. Но едва она произнесла первые же слова, взорвался: – Оставь меня в покое! Абби вздернула брови и с выражением страдальческого долготерпения на лице продолжила: – Ты же сам знаешь, как много зависит от этой встречи! – Ты хоть соображаешь, что ты делаешь? – прошипел я. – Мы ведь только что вернулись с похорон. Выражение лица у нее было, как у святой, приговоренной к распятию. Но свой крест она несет с уже потусторонней отрешенностью. – Не кричи и успокойся! И пожалуйста, выслушай меня… У меня тряслись губы. Я многое готов терпеть и прощать. Но всему есть предел. – Не хочу ничего слышать, – повысил я голос. Эрни озадаченно оглянулся. Джессика делала вид, что ничего не слышит. – Не делай из меня валькирию! – сверкнул в ее голубых глазах священный огонь тевтонских предков. – Приглашения уже разосланы и должны приехать люди. Из Нью-Йорка. – Да замолчишь ты или нет?! – прикрикнул я. – Как же ты бесчувственна… – Подумай сам: не можешь же ты не понимать, что для тебя этот день рождения намного важнее, чем для меня. Не меня должны утвердить деканом – тебя… Я слышал голос Абби, и все во мне кипело. Густой пеной всплывали Розины обиды. С пустым треском булькали и лопались пузыри моих неосуществленных демаршей. Все три десятка с лишним лет, что мы женаты, я уступал ее приземленной железной логике, но сейчас… – Забудь! Я этого не допущу. Внезапно засуетился Эрни: – Мам, мне очень жаль, но у меня срочная встреча. Ты же знаешь, адвокатские дела. Я не могу откладывать. Ты со мной, Джессика? Встрепенувшаяся Джессика мгновенно среагировала: – Даг будет ждать… Дети с Барбарой. Я не хочу опаздывать на самолет. Они ушли, а я заперся в своем кабинете. От гложущей меня тоски я достал из футляра кларнет и заиграл. Мы плакали оба: кларнет и я. Я и кларнет… АББИ Смерть Розы выбила Руди из колеи, но мне не оставалось ничего другого, как быть сильной и проявлять недюжинное терпение. Ведь мне приходилось это делать все годы нашей совместной жизни: Руди был не только моим мужем, но и в какой-то степени и моим взрослым ребенком. Его все время приходилось поддерживать и направлять. Через месяц на факультете, где преподавал Руди, должны были состояться выборы декана, и день рождения Руди оказался единственной возможностью заручиться необходимой поддержкой среди влиятельных лиц. Он понимал это так же, как я. Но действовать мне предстояло одной. Удачно выбрать компанию, которая взяла бы на себя все хлопоты по организации пати, еще очень мало. Надо тщательно продумать, кого и рядом с кем посадить, создать соответствующую атмосферу, заказать цветы и напитки. И, конечно же, позаботиться о своем внешнем виде. Как я и ожидала, мне, в конце концов, удалось убедить его не упорствовать. Он сильно нервничал и выглядел то чересчур оживленным, то потерянным и жалким. Я старалась его успокаивать, была с ним особенно ласкова. Гости уже собрались, но его закадычный друг Чарли почему-то задерживался. Без него Руди чувствовал себя не в своей тарелке: все время оглядывался на дверь и прислушивался. Но Чарли все не появлялся. Он появился почти в самый последний момент: гости уже садились за стол. Постукивали и поскрипывали стулья, вздрагивали и позванивали ножи и вилки. Внезапно в домофоне раздался хрипловатый голос Чарли. Ему бы петь под саксофон! И я пошла открывать. Как всегда, Чарли выглядел иронично-элегантным и пах дорогими духами. Скользнув взглядом по уже сидящим за столом гостям, он одарил их обольстительной улыбкой и направился к Руди. Обняв его, Чарли протянул ему сверток с подарком. Руди завопил, как ребенок: – Чарли! Дружище! Я так ждал тебя! Только тогда я поняла, что Руди уже успел приложиться к выпивке. Для него достаточно одной-единственной рюмки: она подействует на него, как на кого-нибудь другого – целая бутылка. К моему стыду, возбуждение Руди вылилось в неприлично громкий хохот. Все еще с жаром обнимая приятеля, Руди призывно поднял руку. Дождавшись тишины, он взволнованно обратился к присутствующим: – Господа! Позвольте представить вам моего ближайшего друга – доктора Чарльза Стронга. Когда-то мы с ним немало пошалили. Я – беглец из коммунистической Румынии, он – еле спасся из лап охранки в Южной Африке. Его там едва не упекли за решетку лет этак на десять-двадцать! Шумный и инфантильный демарш Руди произвел на гостей странное впечатление. Один удивленно вздернул брови, другой, насмешливо ухмыльнувшись, кашлянул, третий уронил пепел с сигары мимо пепельницы. Пытаясь сгладить неловкость, я полуобняла Руди. – Милый, – улыбнулась я широко, – у тебя сегодня день рождения, И ты должен радоваться, а не предаваться печали и неприятным воспоминаниям. В моих словах прозвучало смущение, но сказаны они были достаточно громко. Гости должны были оценить мою снисходительность к мелким слабостям мужа. – Неприятным? – продолжал он держать руку на плече Чарли. – Это почему же – неприятным? Его тон отдавал фальшивой азартностью, но я постаралась сгладить досадный инцидент и громко обратилась к жене ректора Мери. Следы пластической операции на ее лице были еще очень свежи. – Вы изумительно выглядите, дорогуша. И бордовый цвет вам так к лицу… Говорят, вы с Майком недавно летали в Японию? Уголком глаза я наблюдала за Руди. Он так и не успокаивался. Взбудораженно топтался на месте и вовсю старался снова привлечь к себе внимание. Алкоголь действует на него слишком возбуждающе. – Но я хочу рассказать… Я улыбнулась самой очаровательной из своих улыбок: – Ты еще успеешь, дорогой! – и игриво добавила: – Ты чуть-чуть выпил, и тебе не терпится поделиться… Но есть и другие, кто хотел бы взять слово. На губах Чарли застыла улыбка сфинкса. Он явно меня недолюбливает. Но я слишком хорошо знаю, что этот человек значит для Руди, и всегда с ним любезна. У Чарли недюжинный актерский талант и обаяние. Где бы он ни находился, он всегда выделяется среди окружающих. Людей притягивает к нему прямо как магнитом. Я почти не сомневаюсь, что причиной тому – легкая аура порочности. Почему он стал врачом, а не начал сниматься в кино, было и останется для меня непостижимой загадкой. Внезапно к Чарли обратилась жена конгрессмена из Вашингтона – энергичная молодящаяся дама с дорогим колье на декольтированной груди. Вопроса ее я не расслышала, но ответ Чарли не оставил сомнений. Он даже повысил голос. Мне показалось, он дразнит меня. – По матери Руди – Рудольф Гринштейн. Она была танцовщицей в знаменитом бухарестском кабаре… Как среагировала собеседница Чарли, я не услышала и продолжала с напряжением вслушиваться. Чарли заметил это и лукаво мне улыбнулся: – А по отцу… а по отцу он – не просто аристократ, а отпрыск королевских кровей… Его папашей был принц Гогенцоллерн… Разговор этот привлек внимание и самого конгрессмена, скучающего старика с цветной бабочкой под строгим, черного цвета токсидо.[2 - Токсидо – праздничный мужской костюм.] – Она еще жива? – с любопытством спросил он. Почему-то все, что связано с монархией и дворами, вызывает у публики острейшее любопытство. Чарли явно забавлялся тем, что оказался в центре внимания. Послав мне озорной взгляд, он незаметно подмигнул и продолжил: – Нет, Роза Гринштейн умерла неделю назад. Ей так и не привелось примириться с эпохой. Ведь в ее времена короли не были опереточными, а феминизм – религией. Мужья дарили женам обручальные кольца, а любовницам – сердце и честь. Я не выдержала: – Чарли, я и не знала, что ты так любишь сплетничать. Он ухмыльнулся и достал сигару, но, глядя на дам, зажигать ее не стал, а только помял в руках. – Абби не любит сословных предрассудков. Она – активная республиканка. Рядом захихикали. Тарелки потихоньку пустели, разговоры становились рассеянней. Каждый был занят соседом или самим собой. Кто-то из коллег Руди подошел к стоявшему в углу роялю и открыл крышку. Пальцы стали не очень громко наигрывать мелодию из Гершвина. Руди внезапно встрепенулся и исчез в спальне. Я почувствовала недоброе. Через пару минут он появился снова с кларнетом в руках. Сделав большие глаза, Руди с выражением хитрого торжества на лице принялся осторожно аккомпанировать. При этом он сгибался, подмигивал, строил гримасы и манипулировал кларнетом так, словно в руках у него была женщина, а он вел ее в эротическом танце. Этого нельзя было допустить. Я улыбнулась и, слегка пританцовывая, приблизилась к нему. Руди понял, что я хочу его остановить, стал уклоняться и отскакивал из стороны в сторону, как заправский клоун. Кларнет в его руках делал озорные пируэты, а звук все больше отдавал глумлением. Я не выдержала: – Милый, – сказала я, – ну хватит, хватит дурачиться! Ты ведь профессор музыкологии, а не уличный музыкант… Гости понимающе переглядывались и улыбались. Но тут откуда ни возьмись возник Чарли. – Да дай же ему расслабиться, Абби! Иначе он ведь и вовсе скиснет… Кларнет пел. Мелодия была то томительной, то искрометной. Послышались снисходительные аплодисменты. Следуя своему имиджу, Чарли уже переключился на другую даму. Особых усилий это от него не потребовало. Крашеная блондинка в элегантном костюме через стул от него буквально таяла от удовольствия. Чуть скалясь от распиравшего его смеха, Чарли положил так и не раскуренную сигару обратно в карман. – Парадокс, но в душе у Руди тевтон мирно уживается с цыганом, а румын – с евреем. Это было уже слишком! Он явно дразнил меня. – Как Селеста, Чарли? – спросила я с намеком. Как и следовало ожидать, он появился на дне рождения один. Кто она для него – эта дамочка? Помощница? Экономка? Любовница? Уже само ее имя явно ассоциировалось с чем-то ветреным и ненадежным. Креолы, Южная Америка… Чарли озорно приподнял брови и изобразил потрясающую улыбку черного Казановы. – О’кей, она передает тебе свой привет и извиняется, что ты ее не позвала! Это было уже наглостью: сама Селеста никогда бы не позволила себе ничего подобного. К нашей пикировке прислушивалась старуха с диадемой на пышной седине. Вдова одного из богатейших спонсоров университета, она, несмотря на почтенный возраст, все еще сохраняла остатки былой красоты. – Что вы, что вы! Руди выглядит вполне респектабельно. Настоящий европеец. Только немного шаловливый, – заметила она запоздало и невпопад. – Уж не американец, точно! – прыснул Чарли. Он явно работал на меня. – Было время, – разошелся он совсем, – когда его генетический коктейль стукнул в голову не одной американской барышне. Между тем звуки мелодии становились все более и более напряженными, даже горькими. Это был плач, мольба, стон, какое-то отчаянное раскаянье. Гости аплодировали. Не глядя на меня, Руди подошел к столу и опрокинул в себя приличную порцию виски. Все мои усилия пошли прахом. Он напился и еле держался на ногах. Когда гости начали уходить, он со всеми лез целоваться. Внезапно ему в глаза бросилась пластиковая коробочка с мясными остатками для собаки. Он бросился за дверь. Я слышала, как он кричал в темноту: – Подарок для собачки! Кто-то забыл подарок для собачки! Руди выскочил на улицу, а через минуту раздался резкий скрип тормозов. Еще мгновение, и мотор снова взревел на полную мощность. Я провожала последнюю пару и вдруг услышала вначале неясный, но, чем дальше, тем более четкий и омерзительный звук. От него бешено колотилось сердце и немели руки. Меня приморозило к месту. В непостижимо малую долю секунды я вдруг осознала: ну да, это визг! Прерывистый и протяжный женский визг! Я кинулась к двери и зацепила скатерть, с которой еще не успели убрать посуду. Бокалы зазвенели стеклянными слезами. Вилки и ножи ответили джазовым аккомпанементом. Ужас сковывал каждый шаг, в глазах проносились рваные куски галлюцинаций. Все напоминало какой-то безумный монтаж страхов и раскаяния. В такие моменты человек начинает думать о Боге или о роке. Молясь в душе, он самым искренним образом сожалеет о содеянном, хотя не всегда знает, в чем, собственно, виноват. О, если бы можно было вернуть назад одно только, одно-единственное, но так все исковеркавшее мгновение?! Могла ли я представить себе, что такое станет возможным? Дверца машины, стоявшей на противоположной стороне улицы, была открыта. Одна нога Мери, жены ректора, в ее безвкусном бордовом платье, опиралась о тротуар, другая оставалась в кабине. Чуть в стороне, неуклюже застыв, полусогнувшись, стояли ее муж и еще двое беспомощно замерших гостей. Один из них ошалело тыкал пальцем в сотовый телефон. И только еще через осколок мгновения я увидела Руди. Он лежал на мостовой так неудобно изогнувшись, что я всхлипнула. По-видимому, до сознания еще не дошло, что случилось. Мери плакала, мужчины переминались с ноги на ногу. Кто-то из них все же вызывал амбуланс. – Вы запомнили номер? – ошарашенно спросил ректор. Ему не ответили… Накачивая воздух ужасом, заголосила полицейская сирена. – Как он выглядел?.. На какой скорости?! – выскакивая наружу, спросил толстый одышливый сержант. – Полугрузовичок… Несся как сумасшедший… – Какого цвета? Кто был за рулем? – присоединился к сержанту его коллега помоложе. – Бежевого… По-моему, молодой негр… Я не видела и не слышала, кто им отвечал. Опустившись на колени, я приподняла голову Руди. По его виску, как красная ящерица, осторожно ползла струйка крови. На правый глаз наплыл гигантский синяк. Поза у Руди была такая неуклюжая, что я, как идиотка, поправила его руку и стала гладить по волосам. На своих пальцах – как странно: в такой момент! – я ощутила легкий налет жира: Руди всегда мазал шевелюру каким-то гелем. Мне показалось, амбуланса не было целый час. Потом, когда он подъехал, санитары торопливо засновали вокруг и довольно скоро положили Руди на носилки. – Он жив? Жив? – бессмысленно повторяла я. – Жив, мэм, – ответил санитар-мексиканец. – Но состояние очень тяжелое. Как я оказалась внутри амбуланса, даже не помню. – Хотите кому-нибудь позвонить? – спросил меня все тот же санитар и протянул телефон. Но я не в силах была набрать номер. – Свяжитесь с доктором Стронгом, – всхлипнула я и стала с паузами называть каждую цифру в отдельности. Прошло черт знает сколько времени, пока в трубке раздался его искаженный расстоянием голос: – Алло! Кто это? Ты, Абби? Что случилось? – Чарльз, я в амбулансе, – как в бреду, кричала я. – Руди в тяжелом состоянии. Его сбила машина. – Успокойся! Я сейчас еду. Когда и как это случилось? – Через десять минут после того, как ты уехал. Он побежал отдать кому-то доги-бег.[3 - Доги-бег (амер.) – остатки еды, которые предназначены для собак.] Почему ты не остановил его, когда он стал напиваться? – Абби, – зло откликнулся Чарли, – ты всегда винишь только других! Нельзя все время держать мужа на коротком поводке. Он – не пудель! ЧАРЛИ Я нашел Абби в госпитале. Дремлющую больничную тишину нарушали только ее шаги. Она металась из угла в угол с покрасневшими от горя глазами и сжатыми губами. Каблуки ее истерично цокали. Всякий раз, когда она доходила до стойки, за которой сидела дежурная сестра, та провожала ее терпеливым, но осуждающим взглядом. – Почему Руди? – твердила она горячим полушепотом. – Почему именно он? За что мне такое наказание? Я подумал, что ее надо вывести из этого состояния любой ценой. Не хватало только истерики. Но не хлопать же ее по щекам, да еще в больнице… Я довольно грубо схватил ее за руку: – Если ты боишься, что тебе придется превратиться в сиделку, то напрасно. У Руди на этот случай – страховка… Абби ошарашено уставилась на меня. Я еще раз убедился, что холодный душ цинизма в таких случаях незаменим, и потому продолжил: – Да, кстати о наказании. Ты что, наставляла ему рога? В ее глазах мелькнул блик ярости. Но она прикусила губу и тут же его погасила: – Где у тебя мозги? – услышал я ее приглушенный и взбешенный голос. – Там. Но ведь я мужчина, – пожал я плечами. Ответить она не успела. В этот момент из двери с надписью «Операционная» вышла молодая врачиха. Взглянув на Абби, я взял инициативу в свои руки: – Доктор, я – личный врач Руди Грина. Что с ним? Врачиха чуть приспустила марлевую повязку и авторитетно произнесла: – Тяжелая мозговая травма. Если не случится чуда, положение безнадежно. Ей, по-видимому, импонировала выпавшая на ее долю роль. Будь я в ее возрасте, ответил бы так же. Но у меня за спиной свыше трех десятков лет врачебной рутины. Поэтому я прервал ее: – Ну, о безнадежности говорить пока не стоит. Я надеюсь, что профессор Грин все же выкарабкается. У него – здоровый генетический аппарат. Врачиха обиженно бросила «простите» и скрылась за другой дверью. Абби следила за нами таким напряженным взглядом, что казалось, меня сейчас ударит током. Оставлять ее в больнице было нельзя. Я взял ее под руку. – Что? – очнулась она. – Ничего! Просто пора ехать. – Никуда я не поеду! – Абби, – скривился я. – Ты ведь всегда гордилась своим здравым смыслом. Ты что, можешь помочь Руди? Нет! Себе? Тоже нет. Тебе будет только хуже. Сочувствия здесь ты не найдешь. На всех его у персонала просто не хватает. Пошли… Мой цинизм на нее подействовал снова. Она послушно двинулась за мной в сторону выхода. Каблуки Абби отдавались тревожным эхом. Как звуковой фон в хичкоковском фильме. У наружной двери она споткнулась, и я схватил ее за руку. Но Абби решительно меня оттолкнула. В машине она тоже села не рядом, а на заднее сиденье. Что это было – намек или реакция на ситуацию – я так и не понял. Она меня всегда недолюбливала. И все же согласилась поехать ко мне. В моем пентхаузе она бывала всего пару раз. Он ей активно не нравился и вызывал у нее снобистскую брезгливость. Все было слишком модерно и, как она утверждала, – нарочито. Океан в широченном, во всю стену, окне. Абстрактная роспись на стенах, влетевшая мне в крупную сумму. Система спотов. Низкая полусферичность мебели… – А где Селеста? – подозрительно прищурилась она. – Уехала на три дня к сестре. В Сан-Франциско. Я провел ее в спальню. Абби уставилась на просторную, как футбольное поле, кровать. Притронулась к алому атласному покрывалу и, несмотря на горе, кольнула меня с чисто женской естественностью: – С какой стороны спит Селеста? – С какой ей всякий раз вздумается, – хмыкнул я. – Постели мне в кабинете на софе, – решительно сказала она. – Ты ведь не кладешь на нее своих пациентов? Когда я вышел из кабинета, она щелкнула замком. Я понимаю намеки… Руди лежал в коме. Каждый следующий день был точной фотокопией предыдущего. Наступающий ничем не отличался от уходящего. Ничего не менялось. В Абби остро ощущалась не усталость даже, а совершенно не свойственная ей потерянность. Безысходность. Ее голубые, всегда спокойно взиравшие на мир глаза утратили прежнее выражение. В уголках рта запали горькие морщинки. А еще недавно вспыхивающая во взгляде надежда бесследно угасала. Я с тоской думал о том, что же будет, когда Руди вытряхнут из этой больницы в дом престарелых. Жутко чувствовать, что близкий тебе человек превращается в мешок картошки. И что его вот-вот отправят догнивать в погреб… Для меня это были нелегкие дни. Руди не приходил в себя. Я таскался в больницу через день и всякий раз заставал у него в палате Абби. И хотя приезжал я поздно, она всегда дожидалась меня. То ли чтобы продемонстрировать, какая она преданная жена, то ли – выведать неведомое. А вдруг что-то изменилось в лучшую или худшую сторону? Обычно она сидела возле опутанного датчиками и трубками неподвижного мужа с книгой в руке. Лишь изредка бросала взгляд на экран с кардиограммой и снова возвращалась к чтению. Когда-то, когда я с ней познакомился, она была медсестрой. Пару раз я встречал в палате и Грина-младшего – Эрни. Тридцатилетний щеголь-адвокат, он в присутствии матери играл обычно роль утомленного и немножко капризного юноши. Но хотя Эрни жил и живет в Лос-Анджелесе, оставаться возле лежащего в коме отца надолго у него не было времени. Исчезая, он одаривал мать легким поцелуем в висок. Как-то появилась там, прилетев из Сан-Франциско, и его близняшка-сестра Джессика. Она замужем за богатым хлыщом, питомцем Беркли. Основным занятием ее мужа было – тренировать свое тело в престижных кантри-клубах.[4 - Кантри-клаб – спортивный комплекс со всеми услугами для состоятельных людей.] Джессике же, как она и мечтала с юности, нравилось выступать в роли светской дамы. Однако ни благотворительность, ни массажные кабинеты не прибавили ей ни оригинальности, ни теплоты. Но разве, скажите, это не самая большая удача для каждой слегка потрепанной девицы из мидл-класса – найти подходящую пару? В принципе, среднестатистический уровень младшего поколения Гринов был ясен мне с их детства. Они ничем не напоминали ни Руди, ни Розу. Но я относился к ним довольно терпимо: ведь они были детьми Руди. Возможно, вначале и они отвечали мне тем же. Но постепенно сквозь внешнюю приветливость все чаще стала проскальзывать настороженность. Сказывалось влияние Абби. Встречаясь с ними, я всегда вспоминал Розу. Она не раз говорила мне с грустью: – Знаешь, Чарли, иногда мне кажется, они – не мои внуки… Но однажды слабеющая пружина семьи прираскрыла себя с пугающей очевидностью. Мне даже стало не по себе… О предстоящем семейном визите я ничего не знал: Абби меня о нем не предупреждала. Войдя в палату, я довольно отчетливо разглядел в наступающих сумерках уложенный гелем, как у отца, кок Эрни. С другой стороны кровати сидела Джессика в модной, величиной с тыкву, шляпе. На лице Руди бросалась в глаза серая щетина: его не побрили. Абби отчитывала заглянувшую в палату молоденькую медсестру. Увидев меня, она горестно взмахнула руками: – Ты видишь?! Три месяца – и ни единого признака жизни! Живешь, как в прострации. Чего стоите вы, врачи? Эрни и Джессика смотрели на меня с явным любопытством, и я разозлился: – Того же, что и все остальные. Сестричка, пользуясь моментом, выскользнула в приоткрытую дверь. Абби подвинула стул к кровати и, упершись в нее локтями, склонилась к Руди. Голова ее мерно покачивалась в такт сдержанному, но неизбывному горю. Наступила гнетущая тишина. Так длилось с пару минут. Не могу сказать, что это меня не раздражало. Но я не хотел портить им эффектную сцену скорби. Внезапно Джессика придвинулась к застывшей матери и стала гладить ее по волосам. Эрни неслышно постукивал пальцами по колену. – Абби! – позвал я. – Абби! Ты слышишь меня? Она не отвечала. Голова ее безысходно подрагивала. Все это походило на нелепый и тягостный спектакль. Хуже того – было в нем нечто такое, что укоряло меня, Чарльза Стронга, друга и врача бездыханного Руди. И меня понесло: – Люди падки на церемонии, – холодно и зло процедил я. – Скорбь в этом случае – никакое не исключение. Даже если она искренняя, в ней всегда есть что-то напыщенное и театральное. Эрни прекратил постукивать пальцами по колену и уставился на меня. В его глазах были испуг и осуждение. Ведь я совершил богохульство в храме! В безмолвном возмущении Джессика распорола меня взглядом. Я даже судорожно провел рукой по лицу, проверяя, не появились ли на нем пузыри ожогов. Но никто из них злой иронии этого жеста не понял. Услышав мой голос, Абби еще отрешенней закивала головой. Голос у нее был тихий, изжеванный: – Это невыносимо! Кошмар!.. Хотя бы какой-то намек на жизнь… Именно в такие моменты и происходит расширение или сжатие души. У Абби происходило сжатие. – На свете нет ничего невыносимого, Абби, – безжалостно бросил я, – Вопрос лишь в том, готова ты терпеть или нет? Необходимо было любой ценой вывести ее из приступа жалости к самой себе. Но тут счел нужным заявить о себе Эрни. Тряхнув коком, он упрекнул меня с горечью: – Но сколько это может еще продолжаться, дядя Чарльз? Я решил прекратить этот вызывавший оскомину спектакль. Вернуть их со сцены, где они играли роли благородных героев, в переполненный и разношерстный зрительный зал. Тем более, что никто не знал, что последует в эпилоге. – Ты торопишься, Эрни? – съехидничал я. Ему на помощь ринулась сестра: – Вы в своем репертуаре, дядя Чарльз! Ведь речь идет о нашем отце… Жаль, что Руди не мог наблюдать за нашей перепалкой! – Если ты о похоронах, девочка, – невозмутимо ответил я, – могу тебя утешить. Их, слава Богу, назначать пока рано… АББИ Пока Руди лежал в коме, я жила в какой-то прострации. Дом давил меня своей пустотой, а в каждом углу что-то мерещилось. Угрюмой зверюгой дремала тишина, неслышно шептались вещи, и в мрачной неподвижности насторожились тени. Все и всюду напоминало о Руди и пугало как вставленный в рамку вместо фотографии рентгеновский снимок. Я ложилась в постель и ощущала оставленное Руди пространство. Тело ныло, как ампутированная конечность, голова плавала в вязком тумане. Вместе с Руди невозвратно исчезла и согревавшая своим теплом наполненность жизни. Без живого дыхания рядом даже знакомые предметы воспринимаются, как чужие и враждебные. Однажды я проснулась в поту: мне показалось, я чувствую его между бедрами. Я даже раздвинула ноги, но, когда поняла, что это отрывок сна, по-настоящему испугалась. Никогда раньше инстинкты с такой отчетливостью не рвались из подсознания наружу. Подкорка всегда бесперебойно работала на одной волне с сознанием. Я с силой зажмурилась и отогнала щекочущую волну желания. Чтобы окончательно прийти в себя, мне потребовалась целая минута. Руди бы страшно обрадовался, но меня это напугало: в отличие от него, секс всегда играл для меня подчиненную роль. Последние исследования говорят, что эволюция предназначала его, как приманку для продолжения жизни. Но Руди всегда посмеивался: человек, говорил он, перехитрил природу – сделал секс смыслом самой жизни. Он – аргумент, а все остальное – лишь его функция. Тяга к красоте, искусство и, конечно же, – борьба за власть и влияние. «Цивилизация, – добавлял мой муж с особым выражением в голосе, – на протяжении многих тысячелетий пыталась приручить этого джинна в бутылке, но оказалась бессильной…» – Руди! – звала я внутри себя, но он не откликался. – Руди! Со временем его присутствие становилось таким же ускользающим и бесплотным, как мираж или тень. Сколько лет прошло с тех пор как мы стали жить вместе? Да-да, целых тридцать два года! Много это или мало? Раньше сама эта цифра казалась мне чудовищной. Ведь с годами привязанность блекнет, стирается, превращается в долг. Ты должна, говорит кто-то внутри тебя, это твоя обязанность. И ты мгновенно подчиняешься, даже если тебе этого не хочется. Долг вообще, наверное, наиболее общечеловеческое слово в любом языке. Самое важное, на мой взгляд, и требовательное: ведь это он победил инстинкты и сделал человека человеком. Без него мы мало чем отличались бы от животных… Я включила любимый диск Руди: второй фортепианный концерт Шопена – и закрыла глаза. Минут через пять сквозь ласковый цвет звуков мне приветливо улыбнулся Руди. Не тот, каким он стал теперь, а тот, которого я впервые увидела, когда он ночью, после работы, пришел навестить Чарли в больницу. Среднего роста, но весь какой-то чувственно осязаемый, Руди произвел на меня странное впечатление. Темная и густая его шевелюра отливала гелем, глаза лучились влажным блеском, а на верхней губе кокетливо вырисовывались тоненькие усики. Сказать, что он мне поправился, я не могла, но утверждать, что не понравился, – было бы неправдой. – Абби! – показал на него Чарли: – Мой ближайший друг Руди Грин. Больше чем друг – брат и близнец! Чарли был больничным стажером. Он окончил медицинский факультет в Париже, но, вернувшись на родину, в Южную Африку, вынужден был оттуда бежать. В Америке, уже сдав экзамены, которые должен пройти каждый иностранный врач, он с величайшим трудом устроился в нашу больницу. Ему повезло: наш главный врач, еврей, был ярым защитником гражданских прав. И то, что Чарли – негр, сыграло в его везении не меньшую роль, чем его блестящие способности. Помню, я почему-то покраснела. – У нас найдется что-нибудь, чем его можно угостить? – Я не голоден, – откликнулся Руди. – Эй, – погрозил ему пальцем Чарли, – так ты откликаешься на предложение неподражаемой блондинки?! Мы пили чай с крекерами, и Чарли добродушно над нами подтрунивал. Потом Чарли вызвали в приемный покой, и мы остались одни с Руди. Странно, но я не ощущала никакой неловкости, как это часто бывает при первой встрече. Обычно не знаешь, о чем говорить, как отвечать на вопросы, но ни я, ни он этой скованности не испытывали. Его шепелявящий румынский акцент был так забавен, что я иногда невольно вздрагивала, но он отвечал на это добродушным смехом. Они-то с Чарли сдружились так быстро потому, объяснил мне Руди, что «доктор Стронг» семь лет учился в Париже и говорит по-французски, то есть на языке, близком к румынскому. Руди пригласил нас обоих в ночной клуб: он ведь играл тогда там на кларнете. Но я не придала этому никакого значения. – Ну как? – спросил Чарли, когда Руди ушел. – Что как?! – встрепенулась я. – Ты что, его мне предлагаешь, что ли? Чарли с досадой скривился: – Какая муха тебя укусила?! По сравнению с Руди Чарли выглядел намного мужественней: мощная фигура атлета, дерзкий взгляд, хрипловатый, как у джазового певца, голос. С ним я всегда оставалась, прежде всего – женщиной, и, как он мне однажды сказал, – не должна была об этом забывать. Не то чтобы он демонстрировал свой мужской шовинизм или пытался командовать: нет, конечно! Но вместе с тем не он, а я всегда ощущала почему-то необходимость что-то объяснять и оправдываться. В ночном клубе я была впервые. Чарли по-хозяйски похлопал по плечу здоровенного негра-вышибалу и провел меня через черный ход. Руди выступал здесь с оркестром. В коридоре назойливо пахло духами, кремом и еще чем-то приторно-сладковатым. На нас с любопытством оглядывались болтающие полуголые девицы. Когда подошел Руди, одна из них игриво повисла на нем: – Котик! Не смей мне изменять! Я этого не выдержу… Две другие, оценивающе глядя на меня, о чем-то между собой переговаривались. Руди улыбнулся, поцеловал в щечку повисшую на шее девицу и осторожно отставил. – Ну как, нравится? – спросил он. Я отрицательно покачала головой. – Это потому, что вы еще не привыкли. Во время представления мы сидели с Чарли в первом ряду. Я никогда не была ханжой, но представить себя вот так, как эти девицы, вертящей попкой и отстукивающей ногами в чулках до лобка перед зрителями-мужчинами, даже не посмела бы. Руди заиграл соло, и играл очень славно. Ему от души хлопали. Когда Руди нас провожал, одна из танцовщиц, пробегая мимо и уставившись на меня, кинула ему: – Ну, после Лолы она не смотрится… Я не знала, кто такая Лола. Но во всех случаях такая выходка была наглостью, и я покраснела от обиды. У меня было такое чувство, словно кто-то плеснул мне в лицо помои… Кто такая Лола, я узнала позже, когда Руди стал за мной ухаживать. Не могу сказать, что меня к нему особенно влекло, но исходящее от него ласковое тепло и доброжелательность вызывали желание прикрыть глаза и замурлыкать. Я не испытывала ни особо страстного влечения, ни порочного, но неотразимого любопытства. С Руди было приятно и легко – как плыть в лодке по водной глади. Он не зажигал, а грел, согревал. А в двадцать четыре девица моего склада уже не могла не думать о чем-то серьезном. Тем более что мой опыт общения с мужчинами был ограничен. Однажды Руди привел меня в крохотную квартирку, которую они снимали вдвоем с Чарли. Сам Чарли был на дежурстве в больнице. Мы полулежали на широкой тахте и болтали, попивая слабое калифорнийское вино. Внезапно Руди втянул в себя с силой мои губы, и я чуть не задохнулась. Я понимала, чем это все кончится, и должна была решить про себя: дать ему продолжать или прекратить? И, словно он был волной, а я – унесенной ею лодкой, я перестала сопротивляться. Раздевал меня Руди долго и со вкусом. Я ему нравилась, и он сам себе тоже. В его движениях и шепоте было столько шарма и ласки, что я прикрыла глаза и слушала Шопена, которого он включил до этого. Мне казалось, я стою под душем, а кто-то ласково и заботливо меня купает. Руди явно хотел вызвать во мне ответный взрыв страсти, но, убедившись, что у него ничего не выходит, решил, что на этот раз обойдется. Слабо застонав, он полностью отключился. Я смотрела на него снизу вверх и думала: как все же странно, когда вчера еще далекий и совершенно чужой тебе человек вдруг становится интимной частью тебя самой. Секс с ним не был тогда ни физиологией, ни любовью: все это пришло потом. Для себя я решила, что с моей стороны это благодарность за его теплоту и нежность. Через пару дней Руди повел меня к Розе домой – знакомиться, и мы с ней не понравились друг другу сразу. Хотя ей было уже за пятьдесят, она все еще выглядела великолепно. Глаза у нее были темные, живые, на мой взгляд даже слишком живые и, как мне показалось, обещающие. А чувственные и подвижные губы и весь низ лица – как у Руди. Не принято, конечно, так говорить о человеке, которого нет, но на всем ее облике лежал незримый отпечаток вульгарности, а манеры и повадки напоминали о ее прошлом в кордебалете бухарестского кабаре. Не сказать об этом значило бы погрешить против истины. Роза чересчур весело смеялась, слишком театрально и даже бесцеремонно себя вела и явно ждала того же от меня. Но я была сделана из другого теста, и к концу вечера на ее лице четко обозначилось разочарование. – Детка, – сказала она, подвигая мне кофе и блюдце с пирожными, – вы слишком серьезно относитесь к жизни. Это ведь так скучно… На стене у нее в квартире висела увеличенная, а потому не очень четкая фотография какого-то мужчины в смешном, допотопном мундире. И так как Роза до этого рассказывала о своей театральной карьере в Румынии, я спросила, не партнер ли он по спектаклю? Наступила колкая тишина, и я окончательно смутилась. Мне хотелось только одного: убежать и больше здесь никогда не появляться. – Его высочество, – прозвучал напряженный голос моей будущей свекрови, – был моим большим поклонником. У нас были очень нежные отношения… Я сидела красная, словно меня ошпарили кипятком. Лицо горело, спина стала холодной от пота и прилипла к платью. Позже я много раз проигрывала в воображении эту сцену и ругала себя: может, если бы я ей подыгрывала, наши отношения сложились иначе? – Твоей матери я пришлась не по вкусу, – сказала я потом Руди, когда он пошел меня провожать. – Вы еще подружитесь, – легкомысленно махнул он рукой. Сейчас я думаю, что он не верил в это сам… Позже я узнала, что это Роза настояла на разрыве между Руди и Лолой, которая пела в том же ночном клубе. У них был роман, и до тех пор, пока их отношения не очень отличались от тех, что были с другими девицами, Роза не вмешивалась. Но когда запахло чем-то серьезным, она стала давить на Руди. Свою роль в этом сыграл и Чарли, которого она обожала: это ведь он познакомил нас… ЧАРЛИ Шел уже пятый месяц комы. Абби появлялась в больнице не каждый день, а через два – на третий. Я приезжал по вторникам и пятницам. Все превратилось в рутину: привязанность, больничный уклад, вопросы и ответы. В тот послеполуденный час Абби в палате не было. Я подошел к Руди. Он по-прежнему лежал без движения. Не помню что и почему привлекло мое внимание. Спроси меня тогда кто-нибудь, я бы не смог ответить. Просто ощутил мгновенный импульс в мозгу. Тихий такой, никому не слышный щелчок инстинкта, благодаря которому ты осознаешь, что постиг вдруг то, к чему всем другим обычно нет доступа. Сигнал из другого мира. Я замер. Не в состоянии понять, что происходит, насторожился и пригляделся. Внезапно мне стало казаться, что волосы Руди стали чуть темнее, а морщины… Морщин – меньше… «Не дури, – сказал я себе. – Ты – не баба и суеверным никогда не был. Все это – чепуха. Эффект освещения. Обычно ты приезжал, когда электричество было уже включено. А на этот раз приехал днем». Но тень сомнения все же вилась за мной по пятам. О чем бы я ни думал, где бы ни был, я всегда и везде ощущал ее смутный след. Меня это раздражало. В конце концов, чтобы избавиться от наваждения и убедить самого себя, что все это – игра воображения, я решил взять с собой видеокамеру. Объектив острей и надежней человеческого глаза. Странное дело – чувства. Они стесняются своих прародителей – инстинктов, и уверяют тебя, что они куда цивилизованней и богаче. Мало того – утонченней. Но порой те все равно прорываются через семь шкур лоска и воспитания. Вот скажите, что заставляло меня, как будто это была часть принятой церемонии, упрямо снимать на пленку неподвижное, обесцвеченное комой лицо?! Ведь, в отличие от инстинктов, желания и стремления подаются осмыслению. А что я мог постичь или осознать, если, копаясь в себе самом, даже слабого намека на объяснение не обнаруживал? Спроси меня кто об этом, я бы лишь иронично махнул рукой: да ладно уж! И продолжал бы, слегка посмеиваясь над своей этой странностью, снимать. Но что еще удивительней, я на протяжении нескольких недель подолгу, упрямо и тщательно сравнивал отснятые в разное время кадры на экране телевизора. И чем дальше я это делал, тем осторожней и настойчивей приходил к поразительному, да что там – невероятному открытию: Руди молодеет. «Ну, Чарли, – говорил я себе, – теперь ты уже не скажешь, что это – фантазия! Еще чуть-чуть, и твой дружок станет настоящий медицинской сенсацией. Приведет в профессиональный раж всех ученых моржей страны!» В чудеса я верил не больше, чем во второе пришествие. Но не заметить, что Руди выглядит лет на пять-шесть моложе, чем полгода назад, было невозможно. На экране компьютера разница настолько очевидно бросалась в глаза, что учащался пульс. Между фотографиями, сделанными до того, как он впал в кому, и теми, что нащелкал в последнее время, лежали годы. Я представлял себе лица своих коллег, когда я все это перед ними выложу, и ухмылялся. Заикнись я о чем-то подобном еще пару недель назад, мне бы предложили обследоваться у психиатра. Сейчас же в моих руках было неопровержимое доказательство: я смонтировал целый двадцатиминутный фильм. Что они все вокруг, ослепли, что ли? Не видят? Не хотят замечать? Или все это – леность ума, слепота, рожденная склонностью к стереотипам? А может, каждый из них боится сказать вслух о своих подозрениях первый? Мне вдруг позвонила Абби. – Чарли, – сказала она несколько смущенным голосом. Впечатление было такое, словно она там оглядывается. – Ты… ты ничего не заметил?.. Совсем?.. Не обратил внимания?.. – О чем это ты? – сделал я вид, что не понял, о чем идет речь. Она немножко помолчала и, словно извиняясь, заосторожничала: – Понимаешь, не думай, что я свихнулась, но я… Мне кажется… Я думаю… – Смелее, смелее! – подбодрил я, испытывая невольное удовлетворение от того, что еще предстоит. – Руди стал как-то моложе… Я выдержал паузу и постарался сказать как можно более обыденным голосом: – Абби, согласись, есть вещи, которые… Ну, как бы это точнее выразить… Лучше, чтобы их вначале увидели другие… Я имею в виду, специалисты… Ты не думаешь? – Так ты знал об этом? В ее голосе прозвучал оттенок раздражения. Опять я не оправдал ее доверия. Не поделился с ней своими наблюдениями… Мне пришло в голову созвать на консилиум специалистов-нейрологов из разных больниц. Не могу сказать, что мое предложение было принято с энтузиазмом. Но сделать они ничего не могли: я был лечащим врачом Руди. В палате собралось девять человек. Я подключил к телевизору видеокамеру. Возясь с нею, я исподлобья наблюдал за тем, что происходит вокруг. Коллеги вели обычные для такого рода сборищ вялые разговоры. Я предпочел в них не участвовать. Через десять минут на экране зачастили, сменяя одно другое, лица больных прогерией[5 - Прогерия – редкая болезнь, при которой рождающиеся дети стареют буквально на глазах и умирают в раннем возрасте.] детей. Необъяснимый синдром раннего старения был им знаком и никого не трогал. Маленькие уродцы с морщинистыми лицами глубоких стариков никакого впечатления на моих коллег произвести не могли. На лицах присутствующих отражались лишь скука, недоумение и немного – насмешка. Тогда я внезапно включил кадр, сделанный мной в день рождения Руди. На нем была дата полугодичной давности, которую я подчеркнул. Задержав его секунд на пятнадцать – двадцать, я сменил его на кадр, сделанный два дня назад. – Вы обратили внимание на даты? – глуховатым голосом спросил я. Звуковой фон вокруг стал постепенно глохнуть и утихать. Я повторил этот прием еще несколько раз, резко сопоставляя то, что было, с тем, что есть. За моей спиной нависло недоброе, может быть, даже испуганное молчание. Ведь после этого я мог задать напрашивающийся вопрос: что же все это, по-вашему, дорогие коллеги, значит? Как вы там все это объясните? Различие было настолько разительным, что промолчать было просто нельзя. – А что вы сами об этом думаете, доктор Стронг? – раздался голос одного из приглашенных консультантов. Я сделал вид, что вожусь с техникой. – Пока – ничего, – откликнулся я в порыве технического энтузиазма. – Мне бы хотелось услышать ваше мнение. Я оглянулся. Теперь лица у всех были такие, словно я взял и осквернил священный алтарь науки. Вместо препарированного органа положил на него какую-то гадость. Что-то вроде дохлой кошки. Молчание становилось тягостным, и продолжаться дальше так не могло. Наконец раздался голос старичка-профессора, корифея нейрологии, который явно чувствовал себя, как угорь на сковородке. – Ничего определенного пока сказать нельзя, доктор Стронг. Вы не могли бы снова показать нам все эти кадры в еще более медленном темпе? Я стал прокручивать фильм снова. – Может, это – оптический эффект? – вдруг не к месту легкомысленно откликнулась молодая врачиха. Та самая, которую мы с Абби встретили в первый день. – Если да, то мы на пороге великого открытия в физике и должны его запатентовать, – ухмыльнулся я. За нее вступился ее шеф, заведующий отделением. Я покусился на его и его подчиненных авторитет. Вальяжный пятидесятилетний мужчина с выражением извечного превосходства на лице, он, по-видимому, хотел уколоть меня своим скептицизмом. – Надеюсь, у вас у самого есть какое-то объяснение, доктор Стронг? – спросил он голосом, в котором самодовольства было больше, чем любопытства. Меня это позабавило, и я ответил с откровенной усмешкой. – Разумеется. Но кое для кого оно может звучать слишком крамольно. – Что вы говорите?! – обрадовался он моей мнимой оплошности. – И о чем же идет речь, позвольте узнать? Неужели о прогерии? То есть как бы о прогерии наоборот? Он явно играл на публику. Я увидел полуиспуганные улыбки на лицах приглашенных. Самое главное для них было не показаться шарлатанами или дураками, а поди знай, кто из нас обоих прав? – Невероятно, – выдохнул искательно молодой консультант. Я разозлился: это стадо ученых обезьян стало меня раздражать. – Приходит время, и невероятное становится вероятным, – бросил я. – Боюсь, даже сам Господь Бог бессилен в этом случае что-нибудь изменить. – Но ведь больной – не ребенок, – сказала, преданно глядя в глаза шефу, молодая врачиха, – а пожилой человек. – Доктор Стронг намекает нам, Нэнси, – язвительно откликнулся ее шеф, – что прогерия может дать в этом случае обратный эффект: антипрогерию. Человек попал в аварию и проснулся Фаустом. Мне это надоело. – Ценю вашу эрудицию, – оборвал я его. – Но мы – не на конкурсе конферансье. Консультанты из других больниц сдержанно улыбались. – Да, но гипотезы обычно строятся на реальности, – поиграв желваками на висках, провозгласил заведующий отделением. – Вас не смущает, что за несколько последних тысячелетий никто ни о чем подобном не слышал? – Смущение – самое низкокалорийное топливо в науке, – отбил я его подачу. – И в медицине тоже… – Вы считаете причиной черепную травму? – решил прекратить наш петушиный бой корифей. С ним я не хотел цапаться: – Участок мозга, который ответственен за старение, мог перепутать программы… Все неловко молчали. Ты видишь, что не знаешь, но сознаться в этом не дает тебе гордость. – Нечто подобное происходит всякий раз и в организме тоже, – нарушил я гнетущее молчание. – Разве при жизни человека старые клетки регулярно не отмирают и не появляются новые? Почему же тогда не предположить, что вместо одной программы была задействована другая? – Странно! Очень странно! – развел руками корифей. Но я не сдавался: – В конце концов, в свое время наука считала, что драконы – область доисторических мифов. А потом вдруг те же ученые открыли, что семьдесят миллионов лет назад основным населением земли были динозавры. Корифей звучно прочистил горло. Не давая никому опомниться, я с мефистофельской улыбкой на лице закончил речь торжественной тирадой: – В эпоху клонирования я лично не стал бы ручаться, что за сказками о живой воде тоже не кроется какой-то нам пока не известный сюрприз… А через три дня раздался давно ожидаемый мною звонок из больницы: – Доктор Стронг, не могли бы вы срочно приехать? Звонила секретарша заведующего отделением. – А что случилось? – невинно спросил я. – Профессор Грин пришел в себя… АББИ Позвонил Чарли: – Руди пришел в себя! Он застал меня врасплох. Конечно, в глубине души у меня всегда жила надежда, что все образуется. В особенности после того, как стали заметны происходящие в Руди изменения. Но здравый смысл объявлял надежды фантазией и отталкивал в подкорку. Куда – то в самый дальний угол подсознания, В таких случаях обычно срабатывает инстинкт самосохранения: разочарование, пришедшее на смену надежде, страшнее безнадежности. Едва Чарли произнес первые слова «ты знаешь, Руди…», у меня сразу же вырвалось: – Я знаю! Вернее, догадываюсь. Чарли помолчал и сказал, стараясь говорить как можно более обыденно: – Я еду сейчас туда, но тебе сегодня приезжать не надо… Теперь замолчала я: стало трудно дышать и онемели пальцы. Но мозг, теребя цепенеющие чувства, реагировал по-своему: целым роем видений. Сознание как бы раздвоилось. Вернее, оно существовало теперь в двух измерениях. В одном: окружающая меня привычная домашняя обстановка – стол, рояль, занавески на окнах. В другом, как голограмма в воздухе, шарахались в своем трехмерном ужасе образы и картины одна другой страшнее. Я вдруг поймала себя на том, что думала не столько о Руди, сколько о самой себе и о том, что станет теперь со мной. Мне не давала покоя мысль: а что, если Чарли знает что-то, о чем не хочет пока говорить? Уж слишком он вымучивал каждое слово и явно старался меня успокоить. Затылок долбила тупая боль, сердце превратилось в огромный воздушный шар. – Абби, пойми… Я как врач… Ты же знаешь, бывают такие случаи… обстоятельства… Специалисты менее восприимчивы, чем родственники… Я сам еще ничего не знаю… – Поклянись! – протолкнула я через себя тонну воздуха. – От этого тебе станет легче? – спросил он и продолжил тут же, не задумываясь: – Если бы мне было что сказать, я бы не стал скрывать… Больше того – я, наверное… Понимаешь, открыть глаза или начать двигаться – это еще не прийти в себя. – Что ты имеешь в виду? – спросила я в недоумении. – Ты не знаешь, помнит ли он что-то или нет? Реагирует ли адекватно на действительность? Способен ли сразу ответить тебе, как отвечал тридцать два года подряд. – Ты хочешь сказать, что… – Я хочу сказать, что травма, которую он перенес, была нисколько не легче, чем паралич или инсульт. А ведь ты знаешь, какие бывают у них последствия. – Ты хочешь меня испугать? – Нет. Подготовить к самому худшему. Чтобы потом лучшее показалось тебе подарком судьбы. Я понимала, что он прав, но успокоиться уже не могла. Как не могла заставить себя не думать о том, какой окажется моя встреча с Руди. А что, если кома оставит на нем свое трагическое клеймо? Если человек, которого я увижу лежащим на больничной кровати, будет только внешне тем, к кому я так привыкла, а все остальное в нем – новым и чужим? Если двигаться он сможет лишь с помощью коляски или еще хуже – поврежденный мозг возвратит его в пеленочное младенчество? Мне стало страшно, но я знала одно: каким бы он ни вернулся ко мне из того мира – благословенен тот момент. Я посвящу Руди все оставшиеся мне годы и останусь прежней верной и заботливой Абби. Чтобы окончательно не зациклиться на страхах о всевозможных осложнениях, я пыталась вспоминать давно забытые сцены из нашей с Руди жизни. Но как я ни старалась этого не допустить, память, словно тыча меня носом в роковую ошибку, все время упрямо возвращалась в тот вечер после похорон Розы, когда мы с ним не на шутку поссорились… Руди двигал стулья, швырял газеты и гремел посудой. Его вывело из себя, что я напомнила ему о дне рождения через неделю. О предстоящих через месяц выборах декана, о приглашенных гостях. Но я не чувствовала за собой вины: в конце концов, получить эту должность было его заветной мечтой. Ведь я думала не о себе. Но я понимала, что неприятный осадок от этого мог в душе остаться: ведь покойная была его матерью. Но мертвые не уносят с собой проблем оставшихся в живых. Случилось то, чего я больше всего боялась: Руди воспринял все так, словно я совершаю нечто кощунственное. Меня это не на шутку задело. К тому же еще в ту ночь я не сочла возможным заниматься с ним сексом. Но ведь это я сделала это из уважения к памяти Розы. Смерть и игра плоти несовместимы. Как всегда в таких случаях, все быстро забывается. Тридцать два года я жила его жизнью, была его опорой и верной помощницей. И за все это время никаких шумных столкновений и скандалов между мной и Розой никогда не было. Как же можно после всего этого, пусть даже в ответ на мелкие ошибки, платить грубой бестактностью? После ссоры мы весь следующий день и вечер не сказали друг другу ни слова. Ночью он даже повернулся ко мне в постели спиной. Но я достаточно хорошо его знала. Придвинув к его бедру свое, я осторожно положила руку ему на плечо. Руди не пошевелился, но я была уверена: так долго продолжаться не будет. Я просовывала свои бедра между его ногами все дальше и дальше, пока не почувствовала его руки на своей груди. В шею било учащенное дыхание, спина ощущала нарастающий пульс мужского желания. Поза была неудобной, внутри у меня все жгло – по торопливости, он даже не подумал о геле, который необходим в нашем возрасте. Но хотя секса мне совсем не хотелось, я включилась в его ритм и даже симулировала оргазм. Казалось, это была кульминация нашего примирения. Я всегда умела управлять не только своим телом, но и желаниями. Против моей воли никто не мог навязать мне ни порыва, ни удовольствия. Руди обмяк, успокоился и заснул, крепко меня обняв… А я не могла уснуть и думала о том, что, к сожалению, отношения с Розой у нас не сложились с самого начала. Она была нетерпима и чересчур эксцентрична, а манеры ее иногда просто шокировали. Она не всегда к месту громко хохотала, могла вставить сальное словцо или вульгарно и двусмысленно подмигнуть. На всем, что бы она ни делала и ни говорила, присутствовал налет цыганщины и беспардонности. Разумеется, Роза считала, что сын ее достоин лучшей пары, чем я. И что именно я виновата в том, что он не сделал блестящую карьеру. Но если бы только это… На ее взгляд, куда хуже, что я объегорила его эмоционально. Женившись на мне, он, видите ли, не получил в ответ той любви, в которой так по своему характеру нуждался. Откуда в этой женщине было столько высокомерия и жалкого европейского снобизма, я не знаю. Ведь сама она тоже была всего лишь разбитной девицей из кордебалета, а не графиней. На взгляд Розы, мною всегда и во всем руководил холодный расчет. Меня это глубоко возмущало: да кто дал ей право судить о моих чувствах к Руди? Ни разу ему не изменявшая, всю себя ему посвятившая, в любой момент готовая оградить его от любой беды – я не достойна ничего другого, кроме порицания? Неужели баллы в конкурсе на лучшую жену дает только вагина? У Розы она работала как разменный аппарат: и что, ей это что-то принесло? Я не собираюсь утверждать, что была без ума от Руди. Но я не Джульетта, а он не Ромео. И даже если я и не пылала к нему страстью вначале – утверждать, что я легла к нему в постель, лишь бы получить какую-то выгоду, бессмысленно. Выгоду – от тапера в ночном клубе? Все это неправда: Руди мне нравился. Был приятен мне как своими немножко вычурными манерами, так и нерезким запахом тела и почти женской привычкой следить за своей внешностью. К тому же он был ласков, мягок и полон какого-то завораживающего оптимизма Постепенно я так к нему привыкла, что сама не могла бы разделить, где любовь, а где привычка. Попытки Розы повлиять на наши с Руди отношения ни к чему не приводили. Я пресекала их в самом начале: просто замыкалась в себе и не отвечала на ее бестактные выходки. В конце концов, ее решимость испарялась до следующего раза. Но Руди ее обожал, и все начиналось заново… Мне стоило немалых усилий избавить его от приобретенных дома дурных привычек. Он унаследовал от Розы две достаточно скверные черты: озабоченность сексом и легкомысленность. В их отношениях с Розой вообще присутствовал налет чего-то недопустимо интимного и чувственного. Я не раз ловила себя на мысли, что, если даже ничего предосудительного за этим не крылось, каждый из них втайне сознавал свою подспудную порочность. Руди всегда был милым, безвредным и уживчивым человеком, но жить с ним было нелегко. Он обожал музыку и общение, не вмешивался ни в какие бытовые проблемы. Но мне неизбежно приходилось брать на себя любое сколько-нибудь серьезное решение, Больше того – вмешиваться в любую, даже самую пустячную проблему, требующую минимальной организованности и здравого смысла. Я привыкла к тому, что если даже он и противился поначалу чему-то, то очень скоро остывал и признавал мою правоту. До меня Руди в Америке серьезно встречался только с Лолой. Волоокая шумная испанка, она была матерью-одиночкой и пела в том ночном клубе, где он играл. Роза вначале ее обожала: они были одного поля ягоды. Но когда она поняла, что Лола рассчитывает на нечто большее, чем роль любовницы, встала на дыбы. Роза была уверена: ее сын – блестящая партия для любой невесты из самой уважаемой семьи. Она стала закатывать сцены, и Руди сдался. Ту же тактику Роза использовала и против меня. Она даже отправилась к моей покойной матери, но та, выслушав ее, сказала, что мы с Руди достаточно взрослые люди, чтобы все решить самим. ЧАРЛИ Я летел по улицам так, что, повстречайся мне полисмен, меня бы не только оштрафовали – отобрали права. Чтобы как-то успокоиться, я пытался сосредоточиться на мчащейся в обратную сторону городской панораме. Обычно у американских городов два лица: деловой, как смокинг, «Даунтаун» и удобные, как домашний костюм, пригороды. В отличие от остальных своих собратьев у Лос-Анджелеса таких лиц с полдюжины. По сути, он не что иное, как конгломерат маленьких городков, стиснутых в гигантский мегаполис мощью калифорнийского бума начала прошлого века. Звонок из больницы застал меня на частном визите. Я их терпеть не могу и стараюсь не делать. Но когда речь идет о жопе секс-символа или кинозвезды, врачу-проктологу приходится делать исключение. Единственное утешение – гонорар, исчисляющийся многими нулями. Остался позади капризный, бьющий в глаза изыск многомиллионных вилл Беверли-Хиллз. Спеша, замелькали коробки жилых домов Голливуд-вэлли. Куда попроше и пообтертей, они собраны на соплях – из дерева, дикта и гипса. Землетрясения, конечно, они выдерживают лучше, но от океанских испарений и дождя гниют в десять раз быстрее. Впрочем, для местных обитателей – бывших советских эмигрантов – более престижные районы не по карману. Еще немного, и впереди замаячил Уилшир-бульвар – оплот всегда улыбающегося и дежурно-оптимистичного мидл-класса. Его символ – зеркальное стекло и бетон. А его эмблемой, вензелем и гербом стал рвущийся вверх многоэтажный кристалл, увенчанный гигантской электрической короной – надписью с именем очередного модного миллиардера: «Сабаг». Корона искрится, мигает и меняет цвет, как хамелеон. Фараоны в Древнем Египте строили пирамиды. Денежные тузы в Америке – небоскребы. Царствующие полубоги Древнего Египта оставляли свои автографы в вечной тьме личных саркофагов. Мегаломаны от банковских сейфов – на высоте многих сотен метров. Их неоновые автографы видны вдали на расстоянии многих километров. Но если подумать, что лучше переживет время, сомнений нет. Через пару тысяч никто не вспомнит ни самих небоскребов, ни имен их владельцев. От дежурного чуда технологии останутся лишь куски ржавого железа, обломки бетона и осколки стекол. Я был настолько возбужден, что забыл на автостоянке включить сигнализацию. Если бы вовремя не вернулся, любимую игрушку могли увести. И я бы остался без своего такого ласкового, такого преданного и так безупречно выдрессированного друга, каким был для меня мой «Ягуар». Недаром его конструкция считается самой надежной и элегантной в мире. На этаже меня ждала медсестра. Она болтала со стажером, но посматривала в сторону лестницы. А увидев меня, сразу же замахала рукой: – Доктор Стронг? Спасибо, что пришли. Вас хочет видеть заведующий отделением. Я состроил на лице чинную мину. А через полминуты появился он сам: – Вы уже слышали? Я кивнул с фальшивым достоинством. – Вы правильно подметили феномен, доктор Стронг, – собрал он брови в гримасе глубокой задумчивости. – Но мы решили пока не сообщать о случившемся. Явление не изучено, последствия непредсказуемы… Я сразу же насторожился: что-то во всем этом было не то. После той перепалки, что произошла между нами, он, по идее, должен был сторониться меня. Что же вдруг толкнуло его в обратную сторону? – Что вы имеете в виду? – не церемонясь, задал я вопрос. – Узнай об этом пресса, начнется такой ажиотаж – не дай бог! Я связался с министерством здравоохранения… – Доктор… – Робертс… Джеймс Робертс… – Доктор Робертс, – отрезал я. – Оставьте Руди Грина в покое. Если кто-нибудь вздумает запереть его, как подопытного кролика, во вместилище для убогих, я подниму такую шумиху, что станут на уши все СМИ Соединенных Штатов… Мой собеседник побелел от ярости. Глаза у него разве что не лаяли. Рядом проходила группа врачей, и доктор Робертс присоединился к ней. Все явно направлялись в палату Руди. Я нагло последовал за ними. Мне никто не сказал ни слова. В воздухе чувствовалось скопившееся электричество. Ускорив шаги, я первым открыл дверь в палату и увидел приподнявшегося на подушке Руди. Заметив меня, он закричал: – Чарли! Дружище! Как здорово, что ты тут… У меня сложилось впечатление, что ввалившиеся в палату вслед за мной врачи сейчас просто задохнутся от возмущения. Один из врачей тут же оборвал Руди: – Ш-ш-ш, больной!.. Вы забылись, у нас обход… Через минуту кавалькада в белых халатах сгрудилась возле постели слегка растерявшегося Руди. Он был явно напуган и смотрел на меня с удивлением и надеждой. Но я ничем не мог ему помочь. Больного представляла молодая врачиха, по-видимому, протеже доктора Робертса. – Пациент Руди Грин, шестидесяти двух лет. В приемный покой поступил полгода назад. Шесть месяцев и две недели пребывал в коме… У больного – сильная мозговая травма. В последнее время замечаются признаки регенерации организма… Врачиха слегка склонилась над Руди и приподняла одеяло: – Возвращается былой цвет волос… Эпителий характерен лет для пятидесяти пяти… Каких-либо других изменений не замечено… Внезапно штаны Руди в паху стали набухать от эрекции. Покраснев, молодая врачиха отдернула руку. Присутствующие едва сдерживали хохот. Медицинский парад был скомкан и осквернен. Крестный ход врачей, пытаясь сохранить остатки достоинства, удалился. Мы остались с Руди в палате одни. Он еще не пришел в себя. Непонимающе смотрел на меня, и в его взгляде читались удивление и пробуждающееся беспокойство: – Что она болтала? Какие полгода? Какая кома? Я присел на стул и успокаивающе прикоснулся к его плечу: – Ты был без сознания… Руди с силой зажмурил глаза и снова распахнул их. По-видимому, чтобы удостовериться, что не грезит. – И долго это продолжалось? – Ты же слышал, – попытался я ускользнуть от прямого ответа. Руди уставился на меня с выражением такого разочарования и неодобрения на лице, что мне стало не по себе. – Все это уже позади, – осторожно кашлянул я. Он поморщился и уже с явным раздражением бродил: – Да чего ты там выкручиваешься? В чем дело, наконец? – Видишь ли, – я не знал, как выйти из положения, – за все это время, что ты был в коме, в твоем организме произошли некоторые изменения… Он испугался. Лицо его посерело и беспомощно обвисло. Я помолчал и добавил: – Да нет, сейчас тебе ничего не грозит… Но он мне не поверил: – Да скажи же, наконец, о чем идет речь? Мне показалось, голос его сел, как электрическая батарейка в плеере. – У тебя есть зеркало? Он пожал плечами. – Откуда я знаю? – с трудом прохрипел он. На подоконнике лежало маленькое зеркальце. Его бог знает когда оставила здесь Абби. Я протянул его Руди. Он взял его осторожно, словно это была гремучая змея. Но, разглядев себя в нем, вдруг расплылся в улыбке и забулькал странным смешком: – Охренеть! Я бы не дал себе даже шестидесяти… – И я бы тоже, – усмехнулся я в ответ. Руди посмотрел на меня более пристально и с осторожностью в голосе спросил: – Ты можешь хоть что-то объяснить? – Ты знаешь, что попал в аварию? Он задумался, но ненадолго. – Смутно… Да-да… Но все в каком-то тумане… Я побежал за пакетом для собаки. Его оставила эта дура – жена ректора… – И тебя сбил полугрузовик, – направил я его в нужную сторону. Руди кивнул, продолжая напряженно вспоминать, и я продолжил: – Он несся на слишком высокой скорости и не смог затормозить. – Водителя нашли? Я покачал головой: – Нет… Руди снова бросил любопытный взгляд в зеркало, и по его лицу вновь пробежала лукавая усмешка: – Выходит, авария пошла мне на пользу? Теперь он застал меня врасплох. Что я мог ему ответить? – С одной стороны, пожалуй, – да! Руди сразу же встрепенулся: – Что значит – с одной стороны? Ты что, шутишь? Но на этот раз я был более решителен: – Нет, – сказал я. – Нисколько… – Что ты темнишь, Чарли? – поморщился он, будто попробовал что-то очень кислое. – Ты болен, Руди… – Все еще?.. Это что, безнадежно?.. – Он даже побледнел, а руки его беспомощно провисли на одеяле: – Рак, что ли? Я раздосадованно пожал плечами: – Да нет, конечно, – я тянул как мог, мучительно раздумывая, как ему все проще и безболезненней объяснить, и он начал злиться. – Никакого рака у тебя не было и нет. Но если мои догадки верны, ты будешь молодеть и дальше. – Что? – хихикнул он и икнул. Я неопределенно пожал плечами. – Да? И что в этом плохого? Я собрался с духом. Мне было нелегко: – Видишь ли… Ты будешь молодеть и молодеть… Пока… – Что – «пока»? Не тяни же ты! – взорвался он – У тебя что, язык отсох? Я зажмурился. Сделал вид, что он меня обидел: мне требовалось время, чтобы удачнее выкрутиться. Я махнул рукой: – Ладно, скажем так! Боюсь, что каждый месяц ты будешь становиться моложе на год… Лицо у него было такое, словно он, услышав мое сообщение, сразу поглупел. Ситуации, в которой он оказался, Руди явно не понимал. Да и кто бы другой на его месте понял? Покачав головой и вздохнув, я продолжил: – К сожалению, процесс уже начался… – Но почему – к сожалению? – почти плачущим голосом спросил он. Я вытащил из кармана незажженную сигару. Курить здесь было нельзя. Но я никак не мог собраться с мыслями: – Видишь ли, за полгода в коме ты уже помолодел на шесть лет. А через год будешь моложе еще на двенадцать лет. Через два тебе будет на двадцать четыре меньше. И так – все время, пока… Продолжать?.. Руди пытался представить себе последствия этого внезапного открытия. Мысли проносились по его лицу, как огни курьерского поезда. Ему потребовалось несколько минут, чтобы окончательно прийти в себя. Я видел, что он совершенно растерян. Даже подавлен. Мне так хотелось прийти к нему на помощь, но как? Этого я, увы, не знал. В глазах Руди мельтешили сполохи испуга. – То есть как?.. Это что, выходит, через четыре года мне будет шестнадцать? А что через пять? А дальше? Я что, стану младенцем, что ли? Я зажмурился: ведь я и сам понятия не имел, к чему это все приведет. – Может, ты еще скажешь, что мне придется влезать в чью-то вагину? – Не знаю, Руди, – сознался я. – Если бы я только знал… РУДИ Оставшись один, я еще долго лежал с закрытыми глазами. Голова кружилась от неотвязной тревоги. А тут еще эти больничные запахи: никогда раньше я не был к ним так чувствителен… Обрывки воспоминаний из знакомого прошлого наплывали на абсолютно чужое настоящее. Одно наслаивалось на другое, отталкивалось, вновь намертво сцеплялось, внезапно исчезало. Едва мысль из вчера перескакивала в сегодня, как сердце начинало стучать, словно отбойный молоток, или вовсе вдруг замирало. Что теперь со мной будет? Как сложится жизнь? Куда спрятаться от судьбы, которая тяжело дышит в затылок? Возврата назад нет и не может быть: каждый шаг вперед ведет в неизвестность, и может даже хуже – в пропасть. Только теперь я по-настоящему осознал, что такое наперед знать свою судьбу. Ты не просто приговорен к смерти: твой приговор обжалованию не подлежит. Надежды нет никакой, да и не может быть. Ведь ты – в такой тюрьме, откуда никто, никуда и никогда не убегал: она внутри тебя самого. Часовые в ней – самые надежные, их не подкупишь. Конечно, срок, выделенный мне, мог бы быть много короче, и нашлись бы, уверен, люди, которые бы мне даже позавидовали. Но на эту растянутость во времени накладывалась еще мысль о том, что я перестану быть самим собой и превращусь в кого-то совершенно на себя непохожего. Такая неизвестность способна свести с ума. Ведь даже представить себе, что со мной будет и как мне выпало жить дальше, невозможно… Закрыв глаза, я старался убедить себя, что все свои страхи я сам же и вбил себе в голову. «Вшивый интеллигент, задроченный профессор, окончательно закомплексованный яппи, – ругал я себя, – а ну очнись!» На короткое время это помогало. Тебя, как шлюха в кровати своими голыми ляжками, начинала манить какая-нибудь забубённая греза, и ты уже не мог с нею совладать. Но проходила минута-две, и в мозгу, как буквы на стене вавилонского царя Валтасара из Библии, возникали тяжелые раздумья и опасения. Перед ними беспомощен и бессилен любой смертный. Странно, но я вдруг начал видеть себя со стороны. Говорят, это случается, когда человек – на пороге клинической смерти. Но я-то ведь уже дважды – туда и обратно – переступал этот порог. Не потому ли, вернувшись назад, обзавелся внутри самого себя своим двойником? В последнее время столько разговоров о клонировании: может, после аварии мой мозг клонировал самого себя? Пространство вдруг как бы расплылось, и из невидимого зеркала на меня смотрели сразу двое Руди: один, как две капли воды похожий на фотографию из Розиного альбома, только без гусарского мундира. Другой – его зеркальное, но помолодевшее лет на шесть отражение. Заснул я лишь к утру, когда больница начала пробуждаться. Слышалось шарканье уборщиц, урчание воды в унитазах, ожившие после ночного бдения в ожидании скорой смены шаги медсестер. В десять возле меня появилась Абби. Она возникла на пороге как всегда собранная, подтянутая и элегантная. Ее улыбка была похожа на печать на долговом обязательстве: не сомневайся, все кончится хорошо! Я поморщился. – Наконец-то, Руди! Ты – такой молодец!.. – воскликнула она. Она постояла секунду молча, скользя взглядом по палате, словно чтобы убедиться, что все страшное уже позади. Потом, шумно вздохнув и довольная собой, радостно всплеснула руками: – Прямо не верю своим глазам! Какое счастье! Она чмокнула меня и тут же опять слегка отстранилась. На меня это подействовало как удар тока. Мне чуть не до слез стало вдруг обидно за самого себя. Я через полгода вернулся с того света, а она – вместо невыплаканных еще слез сострадания – встречает меня радостной улыбкой? И тогда мой помолодевший двойник из ночных грез, вызывающе ухмыльнувшись, вдруг неслышно шепнул: – У тебя все впереди! На фига тебе прошлое?! Оно и вправду было мне не нужно. Я не хотел возвращаться в ту пустую и холодную действительность, в которой жил раньше. А тут еще заныло в памяти то ощущение стыда и отчаяния, в которые я окунулся в ночь перед похоронами Розы. От горя и угрызений совести я тогда никак не мог заснуть: они давили на меня неподъемным грузом. Мне так хотелось во что бы то ни стало хоть ненадолго забыться, ощутить женскую, почти материнскую нежность, почувствовать себя любимым, выплакать свое невосполнимое сиротство. Я так нуждался в теплоте и близости! Но жена решительно отвела мою руку и колко меня упрекнула. На мгновение у меня мелькнуло желание грубо схватить ее, встряхнуть и, раздвинув ноги, показать, что так с мужчиной не обращаются. Но Абби была не только моей женой, но и матерью двух моих детей. А, кроме того, если ты за три с лишним десятка лет совместной жизни ни разу не позволил себе ничего подобного, то начинать все заново в таком возрасте поздно. Я повернулся к ней спиной и, сделав вид, что это – случайно, довольно больно толкнул ее боком. В паху у меня ломило… Условность – младшая сестра лицемерия. Хотя Абби и надела траур, смерть Розы тронула ее не больше, чем тиканье часов в кухне. Но что еще хуже, – она бестактно поставила меня на место, ткнув носом в собственную бессердечность: скорбь и секс? А кто из нас, собственно, был более бессердечен?.. Прошлое мгновенно отслоилось, едва Абби как ни в чем не бывало произнесла более мягким, даже проникновенным тоном: – Я так этого ждала. Ты даже представить себе не можешь. Теперь мы вернемся домой, и все пойдет по-прежнему. Как всегда… Это был непонятный порыв: дав Абби наклониться над собой, я игриво пролез рукой под ее платье. Смешавшись, она смущенно хихикнула, но тут же придала своему тону привычную дозу здравомыслия: – Ты опять за свои шуточки?! Совсем сума сошел?! Здесь?.. Она слегка кривила душой: мои шуточки далеко не всегда были такими дерзкими и ни к чему особенному не приводили. Но теперь, через полгода после аварии, Руди сильно изменился. Максимум, что я позволил бы себе раньше, – разозлившись от нахлынувшего раздражения и неловкости, демонстративно убрать руку. Буркнул бы что-то нелестное и замкнулся. А сейчас ее реакция меня даже не колыхнула. – Абби, – с развязной медлительностью освободил я ее талию от своей руки, – может, скажешь, что за все эти полгода ты ни разу не захотела? Занималась сама собой? Или, может, трахнулась на стороне? Она изменилась в лице. Оно стало серым и тяжелым. – Руди, – зло отчеканила моя жена. – Есть вещи, которые в твоем возрасте… – А что, разве когда-нибудь у нас с тобой был другой возраст? Мелькнувшую в ее взгляде злость сменило беспокойство. Я сбил Абби с толку, и она не знала, как поступить. Ведь я все же – болен, а больному позволяется то, чего нельзя делать здоровому. Секс всегда был для Абби не то чтобы чем-то запретным, но в определенных дозах и ситуациях не очень, скажем, допустимым. – Ты же не набрасываешься на еду, если голоден, – оправдываясь, сказала она. – Ешь вилкой, не хрюкаешь, не чавкаешь, чтобы другому не было противно. Но на этот раз ее нотация меня только позабавила, и я ухмыльнулся: – Не знаю, что хуже, – парировал я, – чавкать и хрюкать или манерничать и изображать фригидную матрону позапрошлого века! – В тебе говорят манеры бухарестского кабаре, – не сдержалась она. – А в тебе – гены твоего дедули и целого поколения прусских чиновников! Незадолго до прихода к власти Гитлера ее родители сбежали из Германии в Америку. Здесь они открыли маленькую пекарню. Для секса у Абби существовал целый кодекс правил хорошего тона. Во-первых, не дай бог, нельзя им заниматься при свете. Во-вторых, – менять привычные несколько поз: это безнравственно. В-третьих, – слишком шуметь и называть вещи своими именами. В-четвертых, – говорить о нем, не только с другими, но и между собой. В-пятых… Надоело перечислять… Праздник Абби превращала в будни, деликатес – в дежурное блюдо, а чувство – в калечащий обрыдлыми кандалами долг. Но сейчас мне было на все это наплевать. Она это поняла и смотрела на меня одновременно с осуждением и тревогой. Я становился для нее загадкой. «Что это с ним такое случилось?» – читал я в ее глазах. Но помогать ей не хотел и не стал. – Мне очень жаль, – зевнул я, – но за эти полгода что-то во мне изменилось. – Да, – сказала она севшим голосом, – тебя не узнать. Ты стал вульгарен и нетерпим. – Поговори с Чарли, и он тебе все объяснит. Как врач, он понимает во всем, что произошло, больше меня. – Не к чему мне к нему обращаться! – отрезала она. – Вернемся домой, и все войдет в свою колею. – Не войдет, – помахал я предупредительно пальцем. – Мне осталось не так много времени, и я, к твоему сведению, не собираюсь вести прежний образ жизни. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше для тебя. Она нахмурилась: глаза ее покрылись металлической пленкой сдержанного гнева. – Что ты несешь? – вырвалось у нее. – Лишь то, что отношения у нас теперь будут совсем другими. – Это что, из-за дня рождения? – повысила она голос. – Или из-за Чарли?.. И эта после всего, что я для тебя сделала? Поставила на ноги? Заботилась о тебе, как о ребенке? Была тебе женой и нянькой? Растила твоих детей?.. Ее понесло, но мне было все равно: – Абби, – сказал я, – ты можешь упрекать меня до послезавтра, мне это до фени. И пойми, наконец: это ничего не изменит… АББИ Домой я вернулась подавленная и растерянная. Руди, которого я увидела в больнице, ничем не напоминал того, которого я знала тридцать два года. Дерзкая улыбка на помолодевшем лице, ощупывающие глаза, уверенные интонации голоса. Но он изменился не только внешне: непостижимая перемена произошла и в его манере поведения. Он стал жестче, капризней, эгоистичней. Что бы я ни делала в тот вечер, я думала лишь об одном: что послужило причиной этого внезапного отчуждения? Мне казалось, я ощущаю на себе его критически оценивающий взгляд, чувствую прикосновение грубой и даже требовательной руки. Я копалась в себе, пытаясь найти, где та невольная, но роковая ошибка, которую я могла допустить, и беспомощно тыкалась в случайные, давно забытые темные углы памяти. Но они ни о чем мне не говорили. Стычки и ссоры бывают в любой, даже самой счастливой семье. А что касается остального – я была ему верной и готовой разделить с ним любые заботы женой. В сущности, сексуальный опыт у меня не ахти какой. Первым моим любовником стал сорокалетний врач, который больше всего на свете боялся, что кто-нибудь узнает об его адюльтере. Встречи походили на свидание двух заговорщиков, решивших произвести переворот. Но что еще хуже, я оставалась совершенно к нему равнодушной. Лежа под ним, я страстно пыталась понять, чем же так привлекателен секс, но дверь в эту тайну еще долго оставалась для меня наглухо закрытой. Мне оставалось лишь делать вид, что я не замечаю его натужное пыхтение, и не противиться его равномерным и скучным толчкам. Порой мне казалось, он долбит меня, как дятел – дерево, и я всякий раз вздрагивала, когда он ускорял темп. Все это не вызывало во мне ничего, кроме досадливой скуки. Он это чувствовал и всегда после того, как приходил в себя, отводил глаза. После его торопливых, не приносящих ни радости, ни удовольствия ласк, я презирала и ненавидела саму себя. Становилась под душ, пыталась уверить себя, что вместе со струями воды сойдут и исчезнут клейкая чуждость спермы и гнилостный запах пота. Уверена, что и он испытал облегчение, когда я сказала, что нашей связи пришел конец. После, с тоски и отчаяния, я уступила настойчивым приставаниям соседа по дому. Начинающий самодовольный актер, он рисовался даже перед самим собой. С этим ничтожеством я тоже ни разу не испытала оргазма. И когда уже сама вынесла себе приговор: ты – фригидна и ничто тебе не поможет! – возле меня вдруг возник новый стажер – Чарли. Надо было видеть его в те времена, чтобы понять, как безнадежно может запутаться не очень неискушенная дичь в сетях опытного охотника. Невысокий, но ладный и мускулистый, с приятным кофейного цвета лицом и хрипловатым голосом этакого джазового Дюка Эллингтона. Его взгляд захватывал, как лассо. А уж заарканив, не отпускал, пока не добивался своего. В нем ощущалась упрямая сила и такой откровенный, шальной вызов, что кружилась голова. Глаза откровенно раздевали, руки гладили, смех напоминал зов Тарзана в джунглях. Нас, молоденьких сестричек, было в больнице больше сотни. Но на зависть всем моим товаркам, он выделил именно меня. Разве могло это не произвести впечатления? Ведь о моем жалком сексуальном опыте им было известно. Прижав меня однажды на одном из дежурств к стене, он дурманящим голосом зашептал: – Эй! Ты ведь не хочешь, девочка, жевать одну только преснятину?! Это отобьет у тебя вкус. – Он ухмыльнулся и продолжил: – Завтра вечером я возьму тебя к себе. Мой сосед по комнате допоздна играет в ночном клубе. У меня ты впервые попробуешь что-то по-настоящему острое. Может, тебе даже понравится… Когда я позже спросила его, что ему подсказало, что я не буду очень сопротивляться, Чарли расхохотался: – У тебя в глазах была такая пустота… И это в твоем-то возрасте? При твоей-то внешности?! Комплексы в Чарли начисто отсутствовали: все было дозволено и все – естественно. Из нудного урока секс вдруг превратился в захватывающую авантюру. Чарли не только ничего не стеснялся – пытался и меня избавить от чувства привитой мне дома вины за содеянное. Это с ним я испытала первый в своей жизни оргазм. Но ошеломил он меня не столько силой и яркостью, сколько неожиданностью. – Бедняга, – ухмыльнулся Чарли в ответ на мою реакцию. – Ну и не везло же тебе с мужиками! Я зарделась, но он только подмигнул мне и ошарашил еще циничней: – Ты что, никогда сама себя пальчиками не баловала? Я заплакала… Для Чарли секс всегда был чем-то вроде олимпийского забега, цель которого – во что бы то ни стало взойти на доску почета. Может, поэтому, взяв меня, как опытный тренер в обучение, он довольно скоро убедился, что медалистки из его ученицы никогда не получится. Наверное, одних способностей для этого мало: нужно еще желание. А его-то у меня как раз и не было. Да и никакой страсти к Чарли я не испытывала. Довольно скоро я пришла к убеждению, что если секс и напоминает спорт, то заниматься им долго и много – скучно и утомительно, Я уставала от перегрузок, а вместо удовольствия ощущала боль и усталость. А потом все чаще и чаще стала задавать себе вопрос: а зачем тебе, собственно, это надо? В результате через пару месяцев ничего, кроме досады и желания остаться одной, я уже не испытывала. Зато хорошо усвоила – что я буду, а чего не буду девать с тем, кто станет моим мужем. Чарли понял это и, потеряв ко мне интерес, познакомил с Руди. О том, что все, по сути, подстроила Роза, которой важно было прекратить роман своего сына с Лолой, я узнала лишь много позже… В Руди я нашла то, чего не было в Чарли и двух его предшественниках: нежность. Прикосновения его были ласковы и интимны, голос – мелодичен, а речь – так доверительна, что хотелось закрыть глаза и забыться. Он был деликатен, не подгонял бежать за собой, как Чарли, а как бы протягивал руку: хочешь, побежим вместе?! И уж для него-то секс был никаким не спортом, а лакомством. Но ведь и лакомства могут быстро наскучить. Я хотела жить полнокровной жизнью: иметь семью, детей, путешествовать, ходить в кино, на концерты, в театры, встречаться с друзьями, приглашать их к себе. Руди везде и во всем был удивительно чуток. В постели он наверняка знал – испытала я оргазм или нет. Меня иногда это пугало. Со временем, правда, я научилась вводить в заблуждение и его тоже. Но вот к его потребностям в сексе я так никогда и не смогла привыкнуть: он был оргазмоманом… РУДИ Руди из прошлого ненавидел человека на Розиной фотографии, хотя прекрасно знал, что тот – его отец. Лучше бы ему быть скромным бухгалтером или зубным врачом, скрипел он зубами: тогда он не стал бы отказываться от сына… Я не видел Розу перед смертью, как Чарли, и меня это мучило. Не знаю почему, но я был уверен, что, умирая, она хотела мне что-то сказать. Только вот что, как я ни силился, ухватить не мог. А самое неприятное – чувство это меня не оставляло. Она мне часто с гордостью напоминала: – Не забывай, чей ты сын, Руди! Помни об этом всегда и везде! Этот рефрен преследовал меня всю жизнь… От мысли, что я ее уже никогда не увижу, сжимало горло. От обиды за нее и за свою неблагодарность по отношению к ней. Я даже бессильно всхлипнул. Роза была и останется в моей жизни навсегда самым большим стыдом и болью. Такая беспомощная, ранимая, одинокая! Думая о ней, я начинал ощущать невыносимую тяжесть утраты и своей в ней вины. Свинья, я так и не воздал ей ни за ее доброту, ни за беззаветную преданность. Ведь я был ее единственным и горячо любимым, но таким неблагодарным сыном… Абби ее не выносила. Впрочем, как и Роза – Абби. Они были противоположностью друг другу. Мать – с ее порывами, волнующей чувственностью, поиском любви и тепла. И жена – воплощение здравого смысла и чувства долга. Ворочаясь на больничной койке, я пытался представить себе Розу молодой: такой, какой она выглядит на старых фотографиях. С озорной нежностью во взгляде, с черной, модной тогда челкой, доверчиво приоткрытым ртом. Звезда бухарестского кабаре, любовница члена королевской семьи – что от всего этого осталось после шести лет войны и прихода к власти в Румынии коммунистов? Кабаре прикрыли, звезда эстрады стала скромной портнихой. Единственное утешение, что счастье хоть и ненадолго, всего лишь на несколько лет, но все же выпало на долю Розы. Ни у кого в кордебалете не было такого числа поклонников и такого успеха. Я уверен, что мужчин в ней влекли не только ее одетые в черные чулки длинные ноги, но и вся ее бьющая наружу неотразимая артистичность. Получи Роза образование где-нибудь в серьезной студии, из нее могла бы выйти подлинная кинозвезда. Многочисленных ее почитателей разогнало лишь появление за кулисами моего титулованного папашки. Общее обожание увяло, Уступив место осторожному шепотку: вы слышали?.. Была ли Роза счастлива с этим самовлюбленным смазливым щеголем и обломком пережившей себя эпохи? Не знаю, хотя думаю, что опереточная старомодность его манер и внешний шик не могли не произвести впечатления на дочь рано умершего еврейского музыканта-клезмера.[6 - Клезмер – скрипач на еврейских свадьбах.] Капризный сноб и волокита, мой титулованный предок витал в тесных гримерных и под зазывающими фонарями на входе, как недоступный, но остро дразнящий мираж. Герой закулисных грез юных дебютанток, он разыгрывал из себя рокового любовника. Уж кто-кто, а он умел ухаживать за женщинами и знал, чем их прельстить. Все изменила встреча с Розой… До последних своих дней она была уверена, что он искренне ее любил. – Руди, – повторяла она мне всякий раз, – твой отец был благородным человеком и носил меня на руках. Я же в ответ давился ненавистью и твердил: – Он просто свинья, Роза! Дешевый самовлюбленный хряк! Когда ей не хватало слов, она беспомощно выбрасывала свой последний козырь: – Но ведь он не забыл нас, когда началась война. Мы выжили только потому, что он сделал нам фальшивые документы и отправил в Венгрию как своих далеких родственников… Кроме зонтика, белых перчаток с вензелями и блеклых позументов, от него ничего не осталось. Но Роза хранила их всю свою жизнь как память о чем-то сверкающем и незабываемом. О ее романах я знал очень мало. А может, и было их наперечет? Помню, что к нам стал наведываться советский офицер – еврей: грудь его из-за обилия орденов напоминала музейный прилавок. Но когда этот смельчак узнал, кто был в числе его предшественников, немедленно исчез и испарился: а кто, скажите, его бы упрекнул? Одно дело – скоротечное мужество в бою, другое – долгий и мучительный героизм самопожертвования. «Роза, – звал я мысленно, словно она могла слышать. – Роза! Единственно, чем я могу перед тобой оправдаться: я в своей жизни не был счастливее тебя. Иначе я чувствовал бы угрызения совести даже еще острее…» Внезапно в палату вошла медсестра – приземистая блондинка лет двадцати семи – двадцати восьми с цепким и оценивающе-ощупывающим взглядом: – Так вот вы какой?! Ну-ну… Серые, чуть подведенные глаза оценивающе задержались на мне, но не мигнули. – А что – «ну-ну»? – веселея, спросил я. – Ну и напугали вы Мэри… – Кого-кого? – Врачиху. Мэри Спирс. Она докладывала о вас на обходе. Вот уж не думала, что она способна вызвать у мужчин такую реакцию. Блондинка все еще не сводила с меня взгляда. Только чуть позже до меня дошло, о чем она говорит. – Это – после долгого поста или от темперамента? – облизнула она губы. Я усмехнулся, но ничего не ответил, и она подошла поближе: поправить постель. От нее пахло гримом и чуточку – потом. Насколько это все же было приятней запаха стерильности, застоявшихся лекарств и далекого клозета. Грудь у нее была большая, объемистая и, наклоняясь, она придвинула ее ко мне очень близко. – Эй, – сказал я, чувствуя, как исчезает тошнота и тяжесть на сердце. – Поосторожней! От такого заряда, как у тебя под кофточкой, ведь и взорваться можно… Она снова, но уже медленно лизнула губы. – Ты смотри, – сказала она, – какие мы пылкие… Слова, которые мы оба произносили, были начинены сексом, как порохом. Я улыбнулся и подмигнул. Она все еще не отходила от меня. – Так что, что-нибудь выйдет? – спросил я. Она толкнула меня рукой, как будто я приблизился к ней слишком близко. Я в ответ медленно провел рукой по ее бедрам. Блондинка не шевельнулась. – Как нас зовут? – спросил я протяжно. – Лайза, – ответила она, не убирая мою руку и продолжая глядеть мне в глаза. – Лайза… Красивое имя. И сексуальное, – добавил я. Она усмехнулась и протянула мне маленькую тарелочку, на которой лежало несколько таблеток. – Примешь все до последней. Ничего не оставляй, – сказала она строго. Я послушно кивнул. Рука моя все еще лежала на ее бедре. – Ну, виагра, я вижу, здесь не нужна, – царапнул меня ее смех. – Я еще зайду… А я с удивлением думал: куда девались моя закомплексованность, унизительный страх и вечное сомнение? Сначала – потому что я не красавчик со страниц «Плейбоя», а потом – поскольку у меня уже тот возраст, когда молоденькая фифочка, попытайся я заигрывать с ней, сморщившись, могла бы и огорошить: а ну вали отсюда, старый козел! Я бы соврал, если бы стал плакаться, что женщины не обращали на меня внимания. Но в этом виде спорта я играл не в первой лиге. Как это ни поразительно, но я вдруг почувствовал себя бодро и раскованно. Судя по всему, я мог теперь позволить себе то, о чем раньше и мечтать не мог. После Лайзы ко мне в палату быстренько заскочили, щебеча, еще две сестрички. Они тоже посматривали на меня с любопытством и при этом переглядывались между собой. Меня это забавляло, и я шутил, смеялся и травил старые анекдоты… – Руди, – сказала одна из них, – с вами весело. – И приятно, – прибавила другая. – А где Лайза? – Она ушла. Но завтра ночью дежурит. Следующим вечером Лайза заглянула в палату и, проведя по мне долгим взглядом, чуть улыбнулась: – Ну как? – Что – как? – ответил я вопросом на вопрос. – Как мы себя чувствуем? – сложила она губы трубочкой. – Очень одиноко, – пропел я в ответ. – Ну, это поправимо, – хмыкнула она. Около полуночи, когда освещение стало тусклым и ночным, кто-то легко дотронулся до моей руки. Я стряхнул с себя дрему и узнал Лайзу. Приложив палец к губам, она шепнула: – Минут через десять выйдешь отсюда и пройдешь по коридору направо. Там – лестница. Спустишься вниз на два этажа. Третья дверь слева. Старайся не шуметь… Я сделал все в точности, как она говорила. Чуть приподняв дверь, чтобы та не скрипнула, проскользнул внутрь. Там было темно и пахло бельем. Но Лайза тянула меня в темноте все дальше и дальше. Наконец, остановилась. Я ничего не видел, только чувствовал. Вот меня взяли за руку, вот – куда-то потянули, потом остановили. – Ждал? – услышал я знакомый низкий голос. Я не ответил. Только шумно сглотнул слюну. – Тогда подожди еще немного. Я так быстро не загораюсь… Света она не зажигала: по-видимому, боялась. Сначала моя рука ощутила ее грудь: крупную, податливую, ждущую. Потом, слегка подрагивая и постанывая, Лайза довела руку до своих бедер и зажала между ними. Руке стало жарко. Замерев на мгновение, Лайза чуть подтолкнула меня в бок. – Здесь – стол, – сказала она тихо. – Осторожней… Я ощущал на себе ее замедляющееся, в ритм движениям, дыхание. Она присела на край стола, выгнулась и, чуть хрипнув, застыла. Потом опять выгнулась и снова застыла. Я почувствовал ее зубы у края уха. – Ты молодец, не торопишься, – шептала она, покусывая мою мочку. От ее зубов ухо щипало, но она слизывала боль языком. Кожа у нее была молодая, упругая и щекотала своей податливостью и чутким отзывом на каждое прикосновение. Постепенно меня втягивало в незнакомый ритм, хотя мы все еще оставались двумя разными существами. – А теперь – все, – со стоном выдохнула Лайза, – давай! Я не узнавал самого себя: ясная, несмотря на долгое вынужденное воздержание, голова, плавные, уверенные движения и немного замедляющийся до клекота в женском горле ритм. Я услышал ее горячий гортанный шепот: – Это ведь не последний раз у нас, правда? – Вот уж не думал, что сумею увлечь такую молоденькую валькирию. – Не скромничай, – услышал ее задыхающийся ответ и понесся на запредельной скорости вниз, в бездну. Потом, придя в себя, тяжело дыша и ощущая холодный пот на лбу и спине, я спросил: – Но чем все же я тебя вдохновил? – Сказать? – Она помедлила. – Знаешь, что у тебя в глазах, Руди? И не только, кстати, в них? – Понятия не имею, – удивился я. – Блядство, – хмыкнула она. – Ты не просишь, ты обещаешь… ЧАРЛИ Руди менялся на глазах. Он отпустил косичку, сбрил свои тонюсенькие усики. Больше всего он походил на сытого и довольного кота. Думаю, он перетрахал кучу сестричек, раздатчиц еды и уборщиц. Нельзя изводить нормального мужика жесткими нормами и капризами стареющей дамы. Я уверен, Абби начала обо всем догадываться, но ни разу со мной об этом не заговорила. Сколько браков сломалось от такого испытания на прочность. Сколько отгремело скандалов, пролито слез, пережито трагедий. В день, когда Руди выписывали из больницы, мне позвонила Абби. – Ты можешь его взять? – Нет проблем, – сказал я. – Но ты не думаешь, что лучше, если бы ты это сделала сама? В трубке зависло гнетущее молчание. – Он просил, чтобы это был ты… – Хреновина, – обозлился я. – Какого черта вы должны сводить счеты за мой счет? Но в ухе уже звучал отбой… В больнице моим глазам предстала еще та картина. Помолодевший и окрепший Руди в модном прикиде поворачивался перед зеркалом, примеривая на шее большой франтоватый бант. Выросший и уже успевший почернеть хвостик косички вился вслед за каждым его движением. Я вдруг заметил на его руках белые перчатки. – Когда ты успел все это накупить? – поразился я. – Сестрички помогли, – ответил он, нисколько не удивляясь моей реакции. Я обошел его вокруг и иронично присвистнул: – Руди, а ты, я смотрю, в новом амплуа?! – А что, не нравится? – улыбнулся он в ответ. Я с сомнением вздернул и опустил брови: – Не в этом дело. Просто с тобой, с таким, я не знаком… – Так познакомься, – хихикнул он. – Да-а-а… – протянул я. – Уж придется… – Что, правда, не похож? – На кого? На себя, каким я тебя знал?.. Нет!.. – Тогда на кого? – Чем-то, знаешь, на падшего ангела. Небесный трибунал вышвырнул его из рая за прелюбодеяние. Вот он и пижонит на земле, разжалованный в простые смертные. – Ты шутишь! – все еще посмеиваясь, посмотрел он на меня. – Нет? А в чем тогда это выражается? – В твоей загадочной полуулыбке, – стебался я. – В этой вот опасной глубине взгляда… Да любая баба всю себя отдаст с потрохами, лишь бы узнать, что там у тебя за этим. Головокружительный порок? Райское блаженство? – Да ладно! Глаза Руди лучились от удовольствия. – Теперь я понял, почему Абби просила меня взять тебя и не приехала сама… – Это – ее дело, – досадливо фыркнул он. Так обычно фыркала Роза, когда, подшивая платье клиентке, сплевывала с губ пару булавок. Он уже собрал свои вещички, и мы вышли в коридор. Медсестра у стойки стрельнула в нас шаловливым взглядом и пошла за врачом. Минут через пять появилась уже знакомая мне молодая врачиха. Не глядя на Руди, она протянула ему медицинское заключение. – Ты и ее трахнул? – спросил я, отойдя. Руди невольно скривился: – Кисель без сахара. Я покачал головой: – Ну ты даешь! Мы уже были возле двери, когда нас нагнала медсестра. – Профессор Грин, – стрельнула она глазами. – Тут для вас номер телефона. Руди загадочно улыбнулся. – Слушай, чем это все объяснить? – разозлился я. – Сначала – все это пижонство. Теперь – дурацкий флирт. Руди досадливо поморщился: – И вправду не догадываешься? Я отрицательно покачал головой. – Не морочь голову! Не ты ли говорил, что через четыре года я буду шестнадцатилетним юнцом, а через пять стану младенцем!? А что на шестой'? Придется влезать в чью-то вагину? Может, подскажешь, в чью, Чарли?! Меня задело. – Эй! Могло быть и хуже… – Не проснулся бы я, что ли? – презрительно хмыкнул он. – Хотя бы так… Руди окинул меня незнакомым взглядом: – Пусть так. Но раз уж я проснулся, значит, есть в этом какой-то смысл. – И каков он, если не секрет? – Губы сами сложились в ироническую полуулыбку. Мы были уже на лестнице. Руди чуть задержался на ступеньках и положил свою руку мне на плечо: – Называй это судьбой, роком, жребием, как хочешь! Я ведь один на все шесть миллиардов: единственный, кто начинает все заново. Разве это не тот Уникальный случай, который поможет нам, людям, лучше познать самих себя? Уж это мне интеллигентское многословное умничанье! «Ах, я так умен, так глубок! Как вы этого не заметили?» – Как все вы в вашей семье любите театр! – досадливо сморщился я. Я нажал на ключ дистанционного управления, и «Ягуар» щелкнул замками. Человек, в мыслях которого я привык ориентироваться, как в собственных карманах, озадачивал меня все больше и больше. Мы сели внутрь. На набранный мною код мотор ответил голодным металлическим урчанием. Аппетит у «Ягуара» – что надо. Машина рванула с места. – Каждый из нас совершает кучу ошибок, – вздохнул Руди и примирительно развел руками, – но исправить их в подавляющем большинстве случаев нам не дано. А если бы, предположим, могли?! Появилась бы, скажем, такая возможность?! Представляешь себе, сколько несчастий можно было бы предотвратить? Какое количество людей сделать счастливыми?! – Руди, – решительно оборвал я его и чуть повернул в свою сторону смотровое зеркало, – не рисуйся. Со мной у тебя это не пройдет. – Не понял! – скривился он, словно надкусил неспелый лимон. – Тебя волнует не человечество с его тупиковыми возможностями, а ты сам. Ты просто хочешь наверстать то, что упустил за свои шесть десятков лет. – Ну а если и так? – Он невозмутимо пожал плечами. – Это что – преступление? Или ты сам поступил бы иначе? Его голос был ироничен, взгляд – напряжен и колок. – Не знаю, – смешался я. – Все это – самообман. Через столько лет?! Исправить ошибки в прошлом, как в школьном диктанте? Руди шумно вздохнул. В его темных глазах засветились озорные блики. Он даже улыбнулся: – Ты – проктолог, Чарли, и копаешься в моих мозгах, как в жопах у своих пациентов… Скажи, что ты там ищешь? Полипы? Воспаления? Опухоли?.. Интеллигент возвратился в бухарестский двор детства, и он заговорил как подвыпивший водопроводчик. – В тебе пропал стенд-апист,[7 - Стенд-апист – эстрадный артист сатирическою жанра.] Руди. А тебе этот талант еще может пригодиться. Валяй, оттачивай свое остроумие! От возмущения на висках Руди непроизвольно дернулись желваки. Заколебалась даже нежно лелеемая с недавних пор косичка. Я опустил ручной тормоз: не хватало еще только с ним поругаться… – Ты начал первый. Хочешь, чтобы я ответил? Я его не на шутку разозлил. – Нет, – оторвал я руку от руля и примирительно ею помахал, – просто если не знаешь диагноз, нельзя назначить курс лечения. Может, тебя и нет, но меня это волнует. Руди немножко остыл и успокоился. По-видимому, счел, что тоже переборщил. – Чарли, – проглотил он слюну, – уж кому-кому, но тебе ведь не надо рассказывать, откуда я вернулся. Оттуда обычно не возвращаются… Я покачал головой: – Ты что, считаешь, что тебе это дает какие-то привилегии? Он встрепенулся и снова пошел в атаку: – Я все свои долги отдал, Чарли, и никому и ничего не должен. Понял? Возвратил. Отработал! Мне нечего было ему больше сказать. Он вдруг дружелюбно хлопнул меня по плечу: – Не хватало только нам с тобой полаяться… Руди был прав. Я тоже постучал его по плечу. Это был символ наступившего мира. Теперь мы, как индейцы у Лонгфелло в его легенде о Гайавате, должны были закурить трубку мира. – Знаешь, – начал он несколько виновато, – я вдруг впервые в жизни перестал бояться. Исчез страх. Испарился. Нет его – сам удивляюсь! Тот твой закомплексованный друг – Руди – остался там, на мостовой в день аварии. Давай знакомиться заново… – Он посмотрел мне в глаза и отчетливо произнес: – Одно лишь могу сказать: ты – как был, так и останешься навсегда мне братом. Больше чем братом… – Пролетарий духовного фронта скинул оковы… – хмыкнул я, но в моей невольной ухмылке было больше растерянности, чем насмешки. – Придется у него подучиться… – Не сравнивай себя со мной! До твоей степени свободы я еще не дорос. И дорасту ли – не знаю. Ты для меня был и будешь недостижимым эталоном. – Уж не потому ли, что я так вторично и не женился? – Нет, – подумав, вздохнул он. – Потому что ты всегда и везде сохранял свою независимость. Я ехал и думал: как все-таки прихотлив и изобретателен Случай. Достаточно оказалось случайной аварии, и содрогнулся незыблемый форт семейного долга и здравого смысла. Стал разваливаться. Рушился на глазах. Я, конечно, знал об интрижках Руди, но считал их вынужденными. Винил во всем Абби. Все его флирты носили какой-то торопливый, хуже того – стыдливый характер. А это губит все удовольствие. У честного человека ворованное добро не может не вызывать угрызений совести. Руди не хотел разочаровывать Абби, а тем более, не дай бог, заставить ее страдать. В человеческих отношениях непостижимо срабатывает закон прямой пропорциональной зависимости. Чем больше ты даешь, тем больше тебе же и остается. Но это лишь при одном изначальном условии: знаки этого равенства должны оставаться теми же в обеих его частях. Если нет – бескорыстный дар одной из сторон может подогреть аппетит у другой. И равенство превратится в неравенство. – Руди, – сказал я, – кстати… Давно хотел тебе об этом рассказать, но как-то не пришлось – рядом всегда были другие люди… В его взгляде было такое доверие, что я едва не поперхнулся. – Значит, скажешь сейчас… – Да, – подтвердил я. – Скажу… За неделю до ее смерти я был у Розы. Она просила меня тебе кое-что передать, но перед этим заставила поклясться, что никто об этом не будет знать, кроме тебя… – Бедная мама! Если бы не Абби, я бы ее туда никогда не засунул… Ну и скотина же я… Как странно: сквозь новую его ипостась все еще проглядывались черты прежней. Где же кончается одна и начинается другая? Как и насколько меняется человек под влиянием обстоятельств? Руди смотрел на меня выжидающе. Я не хотел, чтобы он еще больше расчувствовался: – Позднее раскаяние трогательно, Руди, но ничего не меняет. Надеюсь, оно сделает тебя терпеливее к собственным детям. – Я ее предал! – Голос его сел, как аккумулятор в машине, где вчера вечером забыли выключить свет. Мне стало его жаль. – Роза рассказала, что твой венценосный папашка записал на ее имя в тридцатых годах виллу в Швейцарии. Так, на всякий случай… Руди жалко улыбнулся: – Это уже маразм, Чарли. – Да нет, – остановил я его, – не скажи… Документы, которые она для тебя передала, – подлинные… АББИ – Ты только посмотри на себя, ничего больше! – сказала я ему. – На свой бант, на косичку… Курам на смех… Ты – человек в возрасте, Руди. Профессор. Должен стать деканом… – Оставь меня в покое, – поморщился он. – Что значит – оставить тебя в покое? – спросила я. Он скривился: – Прежде всего, пойми: я никому и ничего больше не должен. Хватит! Все свои задолженности я уже давно и с лихвой покрыл. А на должность декана мне, прости, теперь насрать… Я отпрянула. Мне ненавистна грубость в любом ее виде, но я сдержалась. Это был его первый день дома после полугода в коме. Я не стала спорить и дала ему возможность успокоиться. Перенести такую, как он, травму?! И я переменила тему: – На кафедре тебя ждут… Руди досадливо махнул рукой: – Опять двадцать пять… Да не интересует она меня, твоя кафедра… Он вытащил электробритву и стал разглядывать себя в зеркале. Я была уверена, что его беспокоит не столько отросшая со вчерашнего дня щетина, сколько собственное отражение. Мне предстояли нелегкие дни. Травма трагически сказалась на его психике. До аварии Руди не был таким вспыльчивым. Его можно было уговорить, убедить, наконец, – настоять на своем. Сейчас же я видела перед собой другого, совершенно не знакомого мне человека, и это вызывало тревогу. От прежнего Руди Грина остались внешний вид и личные данные. – Когда ты поправишься и придешь в себя, – миролюбиво улыбнулась я, – мы сможем… Он насмешливо прищурился: – Ты так думаешь?! Приду в себя?.. Я ведь уже говорил: жить так, как я жил прежде, я не намерен. Можешь делать все, что тебе вздумается, даже стать на уши, но это ничего не изменит. Я вспылила: – Но ты ведь живешь не один: у тебя – жена, дети… Тебе что, на всех наплевать? – Абби! Я еще не знаю, что буду делать и как буду жить. Но в одном могу тебя уверить: твоей власти пришел конец. – Моей власти? – В моем изумлении прозвучала вся скопившаяся горечь. – Какой власти? Разве вся моя жизнь не была посвящена тебе и детям? Не вращалась вокруг вас?.. Кто вел хозяйство? Воспитывал детей? Помогал тебе в твоей работе? Ведь все-все-все – от оторвавшейся пуговицы до домашнего бюджета – ты взваливал на меня. Ты ведь даже свои статьи не научился печатать на компьютере: я еще и обслуживала тебя как секретарша. Он глядел на меня с сожалением. – Кончила монолог? – поморщившись, осведомился он. – Не забывай: ты – не на сцене, а я – не в театре! Между прочим, я тоже мог бы стать в позу и начать пересчитывать свои обиды. Но я не собираюсь этого делать. Я почти не дышала от унижения, которому он меня подверг. Так отблагодарить за все потраченные годы? За собачью преданность? За готовность все без единого возражения взваливать на себя? За то, что я убирала малейший камешек с его пути? Повернувшись к нему спиной, я ушла в другую комнату, но он даже не среагировал. Мы больше не разговаривали. Когда ночью он стал ложиться в постель, я притворилась спящей. – Не делай вид, что ты видишь сон, – услышала я. – Ведь рядом с тобой – мужчина… Я похолодела от испуга. Так со мной он еще никогда не разговаривал. Что ты имеешь в виду? – спросила я, едва сдерживаясь. – Что я хочу секса… – Где твоя деликатность, Руди? – возмутилась я. – Мозги, наконец? Если не ты, то я все-таки в возрасте… – Абби! – сказал он. – Кровать всю жизнь была для тебя компасом. С ее помощью ты пролагала путь семейному кораблю. Но ты была не только штурманом – капитаном тоже. Если что-нибудь тебя не устраивало, ты изображала обиду и поворачивалась ко мне спиной. И я давился угрызениями совести и бессильной злостью. А потом ты решала, что хватит, я наказан, и милостиво разрешала прикоснуться к статуе богоматери. – Как тебе не стыдно? Но он не обращал на меня внимания. Я вдруг подумала, что сейчас не выдержу. Голова у меня закружилась, и я закричала во весь голос: – Да что же ты, наконец, хочешь? Наверное, меня услышали на улице, если кто-то проходил мимо нашего дома. – На, возьми! На!.. – стала я рвать на себе ночную рубашку. Руди окинул меня леденящим взглядом и, поднявшись, пошел одеваться. Через пятнадцать минут я услышала шум мотора. Он уехал. Я осталась одна: растерянная, не знающая, что делать и как поступить. Я даже проглотила какую-то таблетку. Так скверно я себя уже давно не чувствовала: на моих глазах терпела крушение вся моя тридцатидвухлетняя семейная жизнь. Что еще можно было сделать, чтобы ее спасти? Руди вернулся часа через два. Света не стал зажигать и, раздевшись, лег в кровать. Я решилась на унижение, на которое никогда раньше не пошла бы: стала его гладить. Он отодвинул мою руку: – Спасибо, я уже не хочу! Через минуту он уже посапывал во сне. Я встала и подошла к бару. Налив себе полстакана виски, я с силой влила в себя его содержимое. За окном злобно светил фонарь. «Господи, – спрашивала я, – за что это мне? Неужели права Роза, которая говорила, что те женщины, у которых сердце в подчинении головы, кончают жизнь, как все скупцы? Копят, копят, не смеют потратить, потому что скупятся, а потом приходит день, и клад превращается в мусор». Из спальни доносился храп. Я вновь проглотила чувство собственного достоинства и заставила себя найти в шкафу очень смелую комбинашку Джессики и ее же трусики. – Что бы тебе хотелось? – разбудила я Руди, искательно и жалко улыбаясь. – Английского секса, – посмотрел он вызывающе и повернул меня спиной к себе. Я вскочила с постели, словно меня стегнули кнутом и сейчас должны, привязав к лошади, протащить по острым камням. – Мама, мамочка! – вырвалось у меня. Что же с тобой стало, Руди Грин? Почему ты вдруг превратился в грубого бесчувственного скота? ЧАРЛИ Я сидел в машине, когда зазвонил сотовый. Терпеть не могу, когда кто-нибудь звонит, когда я еду. – Да! – рявкнул я яростно. – Чарли, – послышался голос Абби. – Это я… Едва сдержался, чтобы не сказать вслух: какого черта?! Она почти рыдала. – Слушаю тебя… – Мне надо с тобой срочно увидеться… – в ее голосе слышалась мольба. Я прикинул свое расписание и предложил: Ладно. Вечером после восьми. – А что, если… – она задержала дыхание: – Во время перерыва? «Во время перерыва» – это значит, что я опоздаю, и пациенты будут меня ждать. Но отказать ей я не мог. – Ладно, где? – Где тебе было бы удобней… Может, там у тебя, неподалеку от Уилшира? В торговом центре? Тогда в кафе на втором этаже. Это рядом с ювелирным магазином… – В половине третьего, – сказал я, поглядев на часы. Я так торопился, что свернул налево со средней линии. Меня тут же настиг заливистый полицейский свисток. А для меня после Южной Африки любое столкновение с полицией – травма. Сам вид стражей порядка вызывает во мне скверные ассоциации. Мои бока и через три с лишним десятка лет ломит при виде форменных ботинок. Руки, кстати, еще хуже – немеют от стального захвата наручников. Черная леди в мужской фуражке с козырьком стала выписывать мне штраф. А я, хотя повод для встречи с полицией был пустяковым, чувствовал себя как когда-то на родине… За полгода, проведенные в Йоханнесбургской тюрьме, у меня нашлось немало времени поразмыслить о причинах полицейского садизма. Вывод оказался совершенно неожиданным: для стражей порядка это своего рода самооправдание. Работа у полицейских – грязная и сволочная, но выполнять ее все равно нужно. И если не убедить себя, что, занимаясь ею, ты спасаешь ближних, невольно возникнет вопрос: а чем ты сам отличаешься от преступника?! В предлогах для оправдательного приговора самому себе недостатка никогда не ощущалось. Выбирай, что по душе: от искалеченного детства до идеологических догм. И от религиозных заповедей до суперпатриотизма… Южноафриканская Фемида, конечно же, с удовольствием засадила меня за решетку. С надеждой, кстати, что очень надолго. И хотя я получил стипендию и учился в Париже на медицинском факультете, кому нужно, хорошо знал, что я – связной черного подполья в Европе. Когда через семь лет я с дипломом врача вернулся на свою обожаемую родину, меня взяли в оборот. Только вот прямых улик у них не было, а поднявшийся во Франции шум властям не понравился. Если между нами, защита диссидентов – профессия на Западе не только почитаемая, но и нередко вполне рентабельная. А почему, собственно, и нет? Правда, моя жена утверждала, что из тюрьмы меня вызволил не международный скандал, а ее папочка – племенной вождь. Выпущенный на волю, я пытался взять ее и детей с собой в Штаты, но она наотрез отказалась. В результате я удрал при первой же возможности и вскоре возник в Лос-Анджелесе в качестве претендента на политическое убежище. Там я и познакомился, а вскоре и подружился с Руди Грином. А еще через несколько месяцев стал фактически вторым сыном мамы Розы… Хотя на штраф, который мне выписала суровая матрона в полицейской шапке, мне было наплевать, настроение испортилось. А тут еще – встреча с Абби. И где! В «каньоне»?![8 - Каньон – название торговых центров.] Любой «каньон» чем-то напоминает презерватив. Такой же эффективный, неудобный и выхолащивающий. В нем нет ни души, ни своего лица. Все они похожи один на другой, но попахивают не резиной, а моющими средствами с добавленными в них дезодорантами. Я бегом проскочил по первому этажу. Здесь, наполняя воздух экзотическими запахами, кашеварили в своих углах корейские, японские, индийские и мексиканские повара. Вскочив на эскалатор, поднялся на второй этаж. В кафе за столиком сидела Абби. Глаза у нее были красные. Видно, она не спала и много плакала. – Что случилось? – спросил я, едва присев. Она покопалась в сумочке и достала оттуда платочек. Ничего хорошего это не предвещало. Жди слез… – Чарли, я не знаю, что делать… Я достал сигару, давая ей время собраться с мыслями. Холера, здесь тоже нельзя закурить. Но даже такая кастрированная курительная церемония меня успокаивала. – Это ужас, Чарли… – О чем ты? – тянул я время. – Руди… – Что – Руди, Абби? – Он так изменился, Чарли… Посмотри на его внешний вид… На эту косичку, дурацкий бант… – Это все, что тебя волнует? Она посмотрела на меня с осуждением: – Я понимаю, ты его друг… Но именно как друг ты должен вмешаться… Сколько терпения с ней нужно! Как выдерживал ее Руди столько лет?! Она никогда и ничего не скажет прямо. Сначала обязательно начнет ходить вокруг да около. Ее манерность могла вывести кого угодно. – Что ты болтаешь! Он дома всего несколько дней… – Я и представить себе такое не могла… – Руди болен, Абби. Понимаешь? Болен! И если что не так, виноват не он, а его болезнь… – Он стал груб. Просто невыносим. Но если бы только это… Я сбил пепел с сигары в пепельницу. «Ну, – подстегивал я ее молча, взглядом, – ну! Ну же!» – Он требует от меня заниматься с ним сексом… Я чуть не поперхнулся от такого поворота. Чего в ней больше – наивности, глупости или наглости? – А это что, запрещено законами штата Калифорния? Она прикрыла глаза. Мой вопрос задел ее, словно я на людях расстегнул ширинку. – Мы уже не в том возрасте… Но я и не думал ее закрывать: пусть видит все своими глазами, а не через батистовую занавесочку. – Эй! – задвигал я из стороны в сторону сигарой. – Если ты не хочешь трахаться, то это не значит, что не хочет он… Она вздрогнула, но продолжала держать себя в руках. Тяжелые латы ее сдержанности надо было во что бы то ни стало пробить. Чем? Только такой мощной кувалдой, как цинизм. – Абби, я врач-проктолог, копаюсь в жопах, а не в вагинах. Вагины – для сексолога… Если тебе нужен специалист… Ее губы сжались в плотную щель. Впечатление было такое, что она вот-вот проглотит смертельный яд или, как королева Мария Стюарт, взойдет на эшафот. Но сделать это она должна была ярко и элегантно, чтобы навеки остаться в памяти у потомков. И она решилась: – Он хочет, чтобы я занималась с ним английским сексом… Ах, вот оно что?! Я чуть не расхохотался ей в лицо. Но мне удалось сдержаться. – Когда-то тебя это не шокировало, – хмыкнул я… Терпеть не могу, когда люди разыгрывают по пустякам шекспировские страсти. По лицу ее вдруг разлилась смертельная бледность. Видно, я все-таки слегка переборщил. Черт его знает, еще не хватало, чтобы она здесь, в кафе, устроила мне крещение слезами. Тоже мне – Иоанн Креститель… Однако я не принял во внимание железный парадокс. Обида и унижение бледнеют, когда обиженному что-то надо от обидчика. Они отходят на задний план. Абби смотрела в другую сторону. Я заметил только, с какой силой вцепились ее пальцы в сумочку. Мне даже стало ее немножечко жаль… До Руди она недолго встречалась со мной. Мы тогда работали в одной больнице. Я – как стажер. Абби – как медсестра. Незадолго до этого она рассталась со своим парнем и нуждалась в ком-то, кто бы был с ней рядом, на чье плечо можно было бы опереться. Поплакать, забыться, утешиться. Тогда бы скорей зарубцевались любовные раны. Иначе это – как водолазу подняться на поверхность с большой глубины без барокамеры: кессонная болезнь обеспечена. Абби была довольно аппетитна. Но ее ломанье и капризы наскучили мне довольно быстро. Все у нее было связано с какими-то рамками, запретами, границами, церемониями. Разделено по полочкам. Зарегистрировано. Расфасовано. Вот это можно, а этого – ни в коем случае нельзя. Помню, как я нахохотался, когда впервые услышал, что в ее глазах является развратом. – Эй, – сказал я ей, – девочка, запомни и учти: ханжа куда грязней любого грешника. Когда два человека нравятся друг другу, ничто в их отношениях не разврат. А если скромность вызвана фригидностью, лучше иметь дело с импотентами. Она сдавалась. Но это требовало от меня усилий. И я все чаще и чаще задавал себе вопрос «Зачем мне это надо?» Энергия на работе была мне нужней, чем в постели. А тут еще Роза, обеспокоенная затянувшимся романом Руди с Лолой, обратилась ко мне с просьбой: – Познакомь его с кем-нибудь, Чарли, – попросила она меня. – Роза, – пытался я отмахнуться, – но ведь вокруг него в ночном клубе столько телок! И они совсем его не сторонятся… – То-то и оно, – улыбнулась Роза и потрепала меня за щечку. – Понял? Ему пора браться за ум… Обида, к счастью, сказалась только на цвете лица Абби. От неловкости за собственную грубость я, наверное, повел бы себя дальше мягче и миролюбивей. Но она сама пресекла возможные сантименты: – С тобой все было по-другому… Тут я не выдержал. Всадил ей под дых: – Что значит, «с тобой все было по-другому»? Ты на что это намекаешь, а? – скривил я гримасу. – Что я негр?! И со мной пристало то, чего не позволишь себе в приличном обществе?! В ее голосе, как взвившийся белый флаг, затрепетала растерянность. Но слишком уж много электричества между нами накопилось. Один раз стоило выдать ей по первое число. Пусть поперхнется собственной стервозностью. – Чарли!.. – Что «Чарли»?! В таких ситуациях и проявляется расизм. Кем бы я ни был, чего бы ни достиг, я всегда – Чарли. Черный Чарли… – Ты меня не понял, – встрепенулась она. – Понял, и еще как! – Меня несло: – Знаешь, что меня поражает? Вы оба играли друг перед другом чужие роли. Ты – Исключительно Порядочной Леди. Он – Истинного Джентльмена. И просвистели, просрали с годами настоящее чувство… Абби снова взяла себя в руки. Ох уж эта мне немецкая сдержанность! Она еще холодней британской. И куда более жесткая. – Ты что же, считаешь меня шлюхой? Только потому, что до Чарли я была с тобой? – Ну, положим, и я был не первым… Блеснувшие было в ее глазах слезы отлились в металл: – Ты – свинья, Чарли! Такая же, как он… Но если она думала, что я из тех, кто при пощечине по правой щеке подставляет левую, она ошибалась. – Нельзя стыдиться собственного «Я», Абби… С игры и притворства начинаются самые безнадежные трагедии. Если ты честен с собой и другими, к тебе нет, не может быть никаких претензий. Страдальческое выражение на ее лице сменила маска судьи и прокурора: – В чем ты меня обвиняешь, Чарльз Стронг?! В том, что я хотела создать нормальную семью? Я осуждающе покачал головой: – Не передергивай, Абби. У тебя ничего не выйдет… – Ты – жестокий эгоист, Чарли… Бросил в Южной Африке жену и двоих детей. Живешь себе припеваючи со своей одалиской. Она, я надеюсь, не возражает против английского секса? Вот сучка! – У моей жены заняло не очень много времени выйти замуж снова. Кстати, я предлагал ей уехать вместе со мной. – Оправдываешься?.. В ее голосе звучало торжество победителя… РУДИ Чарли предложил поужинать с ним в клубе. До этого я всякий раз отказывался, но сейчас согласился. Я искал любую возможность улизнуть из дома. Ждал я его за углом, метрах в пятистах от дома: не хотел, чтобы Абби нас видела. Чарли подкатил в своем девственно-белом «Ягуаре» и с шиком тормознул возле меня: пижон! Едва я сел, он включил полный газ, и меня откинуло в сиденье. Он даже внимания на это не обратил. Еще пара минут, и мы вписались в бесконечную транспортную волну вечернего Лос-Анджелеса. Я люблю этот город и не променял бы его ни на какой другой. Он – мир в себе и коктейль разных миров. Рынок страстей и мегаполис тщеславия. Фабрика снов и ломбард иллюзий. Супермаркет возможностей и лотерея шансов. Больше всего Лос-Анджелес напоминает гигантскую киностудию. Конгломератом ликов и смешением языков. Разнобоем вкусов и вольностью нравов. Шик мирно флиртует в нем с прозябанием, греза – с жестокой реальностью. Трущобы – неотъемлемая часть роскоши, а пресыщенность – магнит для пришельцев. Здесь все доступно и все недосягаемо. Все откровенно, и все двусмысленно. Бесправные нелегалы и снобы на игле. Искатели приключений на стреме и жрицы любви в магазинах дорогого белья. История расхаживает в коротких штанишках, а общего стиля не было и нет. Слишком юн Лос-Анджелес как город. Слишком контрастны следы разных волн эмиграции. В Европе История стала бижутерией. Стыдливым гримом для социальных язв. Туристской прической для лопоухих провинциалов. В Лос-Анджелесе этого нет. Лос-Анджелес в этом не нуждается. Он предпочитает масштабы. Подкупает бравадой и фамильярностью. Ты что-то ищешь, приятель? Все на прилавках! Все на виду! Доставай кошелек! Выбор за тобой! Хочешь – наличными, хочешь – в рассрочку. На любые амбиции. Цена – по возможностям. Оригинал и подделка. Пресыщенность и слезы. Жертвенность и обман. Бензиновый смрад и запах духов. Горячая резина шин и сладковатый аромат кондитерских Вонь мусорных контейнеров и горчичный дух в уличных ларьках. И все это, перемешиваясь, волнует и пьянит, щекочет ноздри и возбуждает. Как попка мелькнувшей дебютантки. Случайный раж любовной парочки. Уносящийся в небо вираж саксофона. Тебе улыбнулась официантка? Стой, приглядись! Возможно, прорвавшись сквозь шторм голливудских постелей, она вернется к тебе когда-нибудь модной кинозвездой. Видишь устало присевшего на скамейке старика с собачонкой? Позавчерашний счастливчик и законодатель мод, он с завистью и грустью взирает на тех, кому все еще лишь предстоит. Потому что хотя венок победителя и наивысшая цель, уж слишком коротка и призрачна минута торжества. Постоял немножко на пьедестале успеха? Дохнул свой глоток славы? Уступай место другому. Более молодому. Более энергичному… – Только захоти! Только смоги! К твоим услугам все, что захочешь! – зовет и искушает Лос-Анджелес голосом опытного зазывалы… И толпа не скудеет… Вертится, вертится рулетка Случая и Игры, и сквозь сполохи света и разнобой звуков призывно звучат позывные вечного экипажа человеческих чаяний: капитана Секса и штурмана Надежды: – Я – Лос-Анджелес! Я Лос-Анджелес! Держу курс на негу и выигрыш! Посадка на ваш риск! Казино шансов открыто до поздней ночи, мусорные ящики вычищаются от бесполезных попыток ежедневно. Гигиена – прежде всего. Только к утру, когда миллионы человеко-муравьев выползают на тропы добычи, неохотно гаснут призывные огни. Только к утру пустеют кабаки, и закрываются двери притонов. И только к утру вальпургиеву ночь наслаждения, позевывая и поеживаясь от недосыпа, сменяет похмельный день. Но есть в Лос-Анджелесе и нечто такое, что нечасто встретишь в образцах современного урбанизма. Мощь молодого задора. Напор жизненных сил и оптимизма. Да, Лос-Анджелес – город-гуляка. Но Лос-Анджелес – и город-труженик тоже. Реалист и романтик, Дебютант и кутила. Игрок и авантюрист. Тот, что с улыбкой сорвет банк и, не поведя глазом, проглотит проигрыш. Кому-то это может не нравиться, кого-то – отталкивать. Но у меня в крови бурлит и пульсирует адреналин, а не физиологический раствор… В открытое окно машины подул ветерок с океана. Я вздохнул полной грудью: не люблю кондиционер. Мне показалось, город вдруг скинул с себя мокрую, прилипшую к телу рубашку и улыбнулся мне улыбкой неунывающего искателя Эльдорадо. – Каждый выбирает свой путь сам, – сказал уже очень давно какой-то умный человек. Я задумался и поглядел на себя в зеркало заднего вида. Лицо мое вдруг показалось мне знакомым и незнакомым. Что-то в нем появилось такое, чего раньше не было и не могло быть. Но что это было, я еще не разобрал. – Всю свою жизнь, Чарли, я был рабом Здравого Смысла. Делал только то, что от меня ждали. – Жалуешься? – Да нет вроде бы, пытаюсь понять. – А чего тебе, собственно, не хватает? Какие там у тебя, если на то пошло, претензии к своей судьбе? Можешь мне сказать? – Могу! Чего мне не хватает? Человеческого тепла! Ласки! Да секса не по расписанию, наконец… – Давай без эмоций и надрыва, – чуть поморщился Чарли. Я пропустил его колкость мимо ушей. – Ведь даже на Абби я женился в угоду все тому же Здравому Смыслу. А что получил взамен? Траву вместо стейка? Комфортабельный загон вместо воли и радости? – Все это философский онанизм. Типичный синдром плаксивого интеллигента. – Тоже мне – мачо и супермен, – разозлился я. – Посмотрел бы я на тебя на моем месте. Чарли досадливо постучал пальцами по рулю: – Не прибедняйся. У тебя – семья: я живу один. Музыка, которую ты любишь: у меня – только клиника. О тебе заботятся: я забочусь о себе сам… – А ты вот сам бы попробовал тридцать два года подряд жить как дрессированный кот! Хотел бы я посмотреть! Мурлыкать. Тереться. Вставать на задние лапки… Хочешь колбаски, дружок? Ну-ка послужи! Вот так… Так… Молодец!.. Но Чарли словно не слышал меня. – Знаешь, в чем твоя проблема? – тяжело обвел он меня взглядом. – Я скажу тебе. Только не обижайся. Он прибавил газу и включил кондиционер. Видимо, я его достал. – Ты чувствовал себя мужиком только в постели. А во всем остальном… Боялся идти на конфликт. Прятался от сцен и упреков. А где надо было настоять на своем, шел на уступки. Вот Абби и привыкла ездить на тебе, да еще и понукать. Он надавил на больную мозоль, но в этой боли я почувствовал какую-то противоестественную сладость. Словно знал, что именно она должна принести мне долгожданное избавление. Я закрыл глаза. Чарли потер лоб и, продолжая вглядываться в световой пожар вечернего часа пик, встряхнул головой: – Даже изменяя ей, ты подчинялся ее капризу. Наставлял рога потому, что вынуждала физиология. И еще грыз себя за измену. Ты ведь преступником себе казался. Вором, который забрался в чужое окно, не так ли? Стыдился и съедал самого себя. Я слушал его и думал, как неразрывно связала нас судьба. Никогда и ни с кем не было у меня таких отношений, как с Чарли. Никогда и никому я не разрешил бы того, что позволял ему. Порой мне приходило в голову, что в моей жизни он – своего рода зеркало, в котором я могу видеть себя. Таким, какой я есть на самом деле, без уступок и послаблений. Но я не мог не понимать: возможно, это только потому, что такое же зеркало для себя он нашел во мне, Кости и ткани можно просветить рентгеном. Мысли и желания – только полным и абсолютным доверием. Он мог не говорить мне о моей слабости. Я знал о ней сам куда больше, чем он, и страдал. Почти столько же лет, сколько живу на свете, я пытался понять, откуда она? С чем она связана? Неужели виной тому генетическая усталость отцовской крови? А может, причина куда глубже? И сама эволюция с помощью естественного отбора делит людей на хищников и жертв, а я – жертва? Но тогда – что меня ею сделало? Недостаток силы воли? Изнеженность, которую с раннего детства лелеяла во мне мать? Жестокая непримиримость эпохи? Слабость – как капля крови в море: она привлекает к себе акул. Но есть в ней и своя положительная сторона, потому что среди акул большинство – нелюдоеды. Просто такова их акулья суть: они иначе не могут. А в их окружении и благодаря их протекции ты можешь чувствовать себя защищенным. Уж такая отгонит от тебя прилипал – будь спок! Все возьмет на себя… – Разве ты не хотел стабильности? – прибавил Чарли газу, обгоняя молодого негра в дрянной консервной банке, изрисованной, как старый уголовник татуировкой. – Чтобы все мелкие и досадные заботы взял на себя кто-нибудь другой? – Чарли искоса бросил взгляд на отставшего малого и продолжил: – Ты готов был ждать, стиснув зубы? Терпеть и выкладываться? Да ни в коем случае! Тебе хотелось, чтобы все шло само собой. Как по маслу. И за Абби ты ухватился только поэтому… Я чувствовал, как накапливается во мне злость. – Так уж устроен мир, Руди, – нравоучительно изрек Чарли и наморщил лоб. – Выигрываешь в удобстве, но проигрываешь в свободе. Это – как закон физики… Уж этого я не мог снести. – Эй-эй-эй! – подпрыгнул я на сиденье. – Ты что, в пророки подался, что ли? Не будь ханжой, Чарли! Тоже мне – нашел с кем блудить: с моралью?! Да эта блядь подмахнет любому, кто больше даст… – Обиделся! – усмехнулся он. – Нет, – успокоился я сразу: не мог я на него злиться. – Это так, ради справедливости… Скажи, а тебе самому не хотелось бы стать молодым, красивым, обаятельным? Чарли вздохнул и включил дворники, хотя не было никакого дождя. – Видишь ли… Я, конечно, совсем не против комфорта. И спокойствие тоже любою. Но менять реальность на мираж не собираюсь… Ладно, хватит пререкаться. У меня камень с души свалился, что ты выбрался… Тут перед нами снова появилась изукрашенная в немыслимые цвета консервная банка на колесах, и молодой негр перекрыл нам дорогу. – Ты только посмотри на себя, клоун сраный! – заорал он, пританцовывая на своем сиденье. – «Ягуар» у тебя белый, но рожа все равно черная. Хочешь, я трахну твою лакированную любовницу в жопу? Чарли, не моргнув глазом, пропустил наглеца, и тот, горделиво жестикулируя, обдал нас облаком вони и дыма. – Можно подумать, у тебя нет комплексов, – напомнил я Чарли. – Да посмотри ты только на свой «Ягуар»… На этот твой бриллиантовый перстень… На костюм от Версаче… Он сокрушенно вздохнул: – Наверное… Но на самом деле все куда проще: когда растешь в трущобе, дороже ценишь комфорт. Это было уже слишком: – Неужели? – подыздевнулся я. – Нищета, в которой рос ты, была обычной, понял? Банальной! Как у всех! А вот та интеллигентская нужда, которой я нажрался до отвала, в тысячу раз унизительней и хуже… Ему надоел наш спор: – Все, хватит, Руди! Отбой, баста! Но меня обуяло какое-то словесное буйство. Словно внутри внезапно начал извергаться слезливый вулкан. – Знаешь, что это такое? Когда стесняешься самого себя… Кладешь кусок хлеба в рот, как деликатес, а о тряпке мечтаешь, как о чем-то несбыточном… Чарли не знал, как меня остановить, и призвал на помощь Розу: – Но ведь Роза обшивала в Румынии партийную элиту… Мне было так жаль себя, что я чуть не всхлипнул: – А что это меняло? На тебя когда-нибудь смотрели как на лакея? – У лакея тоже есть свое собственное достоинство, – поднялся Чарли над окопом с белым флагом примирения в руках. – Но он не демонстрирует его, когда на службе… Слава богу, мы уже были на стоянке, и он затормозил. Мы вышли из машины, и Чарли скрежетнул ключом дистанционного управления. Одетый, как лорд-канцлер, клубный швейцар перед входной дверью склонился перед нами так, как если бы мы были двумя монархами. Чарли сунул ему в карман банкноту и небрежно прошел мимо. Я решил нанести ему внезапный элегантный удар. Тогда ведь победа по количеству очков будет присуждена мне. – Во сколько тебе обходится в год это пижонство? – с невинным видом спросил я. – В семьдесят пять тысяч, – недовольно буркнул он. Я заржал в полный голос. Чарли даже обернулся проверить: как на мое ржание среагировали старые клубные жопы, привыкшие к тишине и благопристойности. – Ублажаешь свое эго? Память о том, что в дни твоей молодости тебя бы не пустили сюда на порог? – Ну, и тебя тоже: ты ведь наполовину еврей, – парировал он мгновенно. И, пользуясь случаем, добавил: – С этой точки зрения – не так дорого… Внезапно перед нами возник метрдотель во фраке и белых, как у меня, перчатках. Встав в позу скрипичного ключа, он что-то зашептал Чарли на ухо. Тот согласно кивнул головой. Я с любопытством оглядывал зал. Дизайн подчеркнуто старомодный. Мебель слишком массивна. Рамы с пейзажами на стенах так же тяжеловесны, как и живопись. Чарли заметил мой взгляд. – О’кей, оставим все это: у тебя есть какие-то планы? – Нет, – честно признался я. – Желания? Я оживился: – О, этого в избытке, Чарли… – Тогда не так страшно, – усмехнулся он. – Поделишься? – Почему же нет? – пожал я плечами. – Плюнуть на опостылевший университет. Забыть о семье, которой фактически давно не существует. И заняться тем, что профукал. – Ты что, и впрямь собираешься стать за дирижерский пульт? Я пожал плечами и театрально вздернул брови: – Неважно. Просто хочу гореть, а не тлеть. Летать, а не ползать. Выразился ясно? – Уж куда ясней, – усмехнулся он. – Только ты чего-то недоговариваешь… – Не придумывай. Подоспел официант с бутылкой вина и плеснул на донышко бокала. Чарли сосредоточенно зажмурился и втянул глоток. Чуть прополоскав рот, он, немного подождав, кивнул: – Порядок!.. Какого года? – Девяносто пятого, – ответил официант учтиво. Он еще немножко поколдовал с бокалами, полюбовался на них издалека и отошел. Откинувшись на спинке неуклюжего и громоздкого стула, Чарли поскреб лоб: – Ничего я не придумываю. Просто хочу понять: ты что, собираешься возвратиться туда, в те наши далекие годы? Мне стало неприятно: он угодил в точку. Я взял со стола свой бокал с вином и слегка звякнул им по его бокалу. – Чир![9 - Чир (амер.) – тост, что-то вроде «За ваше здоровье».] Он кивнул. Но неприятное ощущение исчезло, когда он проказливо качнул головой и улыбнулся. – А знаешь, если бы тогда не ты и не твой кларнет, никаким врачом я бы не был. Ведь пока я готовился к экзамену, ты работал за двоих. Я пренебрежительно махнул рукой. Он подумал о чем-то и, снова улыбнувшись, только на этот раз с грустцой, спросил: – А Лолу ты вспоминаешь иногда?.. Вот ведь кто тебя любил! Я слегка растерялся, но тут же взял себя в руки: – Оставь сантименты для своих дамочек, Чарли, – буркнул я. – Они размягчают слезные железы и вагину, но у мужчин от них не стоит… Он скривился и был прав: я сморозил пошлость. – Почему этот гомик пялит на меня глаза? – показал я глазами на борова за соседним столом в оглашенно дорогом костюме и с золотым «Роллексом» на руке. Надо же мне было как-то выйти из неловкого положения. – Они здесь не привыкли к вольностям в одежде, – подвигал Чарли донышком бокала по столу. – Его наверняка смутили твой бант и косичка. Но я уже завелся и чувствовал себя, как шофер гоночной машины, которого захватил острый ветер и виражи риска. – Ты тоже хорош! Разве ты не крутил с Абби до меня? Что ж не предупредил, что она пресна, как тесто без дрожжей, а эмоциональности в ней – ноль целых и ноль? Еще бы – типичное дитя бюргерского воспитания… – Ты забыл, Руди? – остановил он меня. – В тебе ведь тоже, кажется, аж половина крови – немецкая? От папаши. А, кроме того, – кого ты слушал?.. – Эй, что ты хочешь этим сказать? – встрепенулся я. – Что Абби знала всегда не только то, чего хочет она сама, но и что нужно тебе. Тебя это, кстати, вполне устраивало. Ни о чем не надо было беспокоиться. Разве не так? Чтобы прийти в равновесие, я зажмурился и остервенело крякнул: – Уж не о том ли ты, что она затолкала меня на кафедру и тыркала, пока мне не дали профессуру? Чарли, насупившись, постукивал вилкой по столу. У него это выходило не очень ритмично. Я закусил губу и скривился: – Тебе бы три десятка лет прожить в смирительной рубашке! – Еще более зло: – Лучше быть голодным волком, чем сытым псом, не находишь? – Руди, – произнес он, словно поставил печать под документом, – волком ты никогда не был. И не будешь… – Да она ни разу со мной не начала, – прошипел я кипящим шепотом, чтобы не компрометировать его в этом пронафталиненном сундуке прошлого. – Я сам должен был, всегда сам… И это – секс, скажи мне? Все время чувствовать себя извращенцем?.. – Виноват ты сам, Руди, – потер он лоб. – Бывают ситуации, когда лучше забыть об интеллигентских штучках-дрючках и вспомнить, что ты – мачо. А ты изображал из себя рыцаря из дамского романа… АББИ Разговор с Чарли вызвал у меня глубокую депрессию, и я долго не могла найти себе места. Не помогал даже алкоголь: скорей всего, дозы были небольшими, но ведь к другим я не привыкла. Каким все же надо быть бесчувственным хамом, чтобы сказать женщине то, что он осмелился выдать мне! Шовинист, женоненавистник, наглец! Бабы всегда были для него предметами коллекции: он собирал их, как коллекционеры – марки или монеты. Любовался собственным успехом, гордился редкими и экзотическими экземплярами. Однажды я случайно подслушала, как он рассказывал об этом Руди. Только больной, извращенный мозг мог сравнить ситуацию, в которой я оказалась, попав к нему в лапы, с той, когда на горизонте появился Руди! Мне было двадцать четыре года. Я только год назад потеряла свою невинность и отчаянно это скрывала от назойливых подружек… Чарли позвонил сам: его снедало чувство вины. Вначале я бросила трубку, но он перезвонил снова. Я дала отбой, но он набрал номер еще раз. – Что ты хочешь? – зло спросила я. – Поговорить с тобой, – ответил он своим хрипловатым джазовым голосом. – Зато я не хочу, – отрезала я. – Нам не о чем разговаривать. – Не будь дурой. Хоть ты и не терпишь меня, врагом я тебе никогда не был. – Ну и лицемер же ты! – хмыкнула я уничтожающе. – Нашел что сказать… – Можешь думать все, что тебе придет в голову, но сначала выслушай… – Черт с тобой, говори! – холодно согласилась я. – Слушаю… – Что ты знаешь о болезни Руди, Абби? – Хочешь прочесть мне лекцию? Он замолчал, и я представила, как он сморщился. – Это необходимо! Говорил он минут пять, и у меня вдоль спины заскользил противный и липкий холодок страха: – Что же ты предлагаешь? – Нам всем надо встретиться, – прозвучал ответ. – Кому это – всем? – Тебе, мне, Руди и Эрни с Джессикой. Пригласи, их и предупреди меня заранее о дне и часе. Только чтоб это было после работы. – Хорошо. Раз ты настаиваешь, – постаралась я говорить как можно спокойнее… Я собрала всех через три дня. Руди как всегда торчал в ванной перед зеркалом. Меня это раздражало, но я старалась не ссориться с ним. Первой появилась Джессика. Она воистину очаровательна – моя дочь: высокая статная брюнетка с влажным блеском в глазах. Я смотрела на нее и молила Бога, чтобы в ее жизни все сложилось иначе, чем в моей. – Папочка, поцелуй меня! – рассмеялась она, увидев Руди. Он чмокнул ее в щечку. – Каким ветром тебя принесло аж из Сан-Франциско? Как муженек? Детки? – Ты говоришь так, будто это не твои внуки, – обиженным голосом проговорила она. – Мои, мои! – без особого энтузиазма откликнулся он. – Хилари пойдет в этом году в школу. А Джек – он уже болтает… В это время раздался звонок и в дверях появился Эрни. – Господин адвокат! – иронически приветствовал его Руди. – Какой сюрприз! Эрни подошел к отцу и приложился к его щеке. Но Руди был холоден и пробрюзжал: – Интересно, что здесь происходит? Откуда вдруг сразу в вас обоих проснулась любовь к родителям? Ну и сюрприз, я вам скажу… Мне хотелось оборвать его. Он вел себя недопустимо, но я сдержалась. – Видишь, мам! Я все-таки нашел время. Обещал – и пришел… Когда на пороге появился Чарли, в глазах Руди зажглись недобрые огоньки. Он даже присвистнул, чем привел в замешательство не только меня, но и детей. – Ничего себе! – прошипел Руди. – Это что, семейный совет? Уж не в мою ли честь? Какая это такая, скажите, нужда свела вас всех вместе, а?! В воздухе нарастало напряжение. Мне казалось, его сейчас можно будет резать ножом на куски. – Так! – оглядывал всех подозрительно Руди. – Все сидят молча. Это уж определенно что-то да означает! Чарли достал сигару, хотя знал, что я не переношу табачного дыма. Выдержав недолгую паузу, он зажег ее и, пустив первую струйку дыма, вздохнул: – Начинать, наверное, придется все-таки мне… – Какая торжественность! – прозвучала сухая злость в голосе Руди. Все мы старались не смотреть на него. Он был взъерошен, как кот, который увидел перед собой сенбернара. – Ты меняешься, Руди, – покачал Чарли сигарой. – Через год это будет заметней, а через два… Руди вскочил и нервно заходил по комнате. Мне даже стало его немножко жаль: бедный мой муж! – Что же я, по-вашему, должен делать? Тут не вовремя откликнулся Эрни: – Папа! Пойми нас, мы очень тебя любим, но… От его голоса Руди вздрогнул: – Что ты там несешь, сынок? Ну-ка яснее!.. На помощь Эрни пришла Джессика: – Подожди, Эрни! Ты ведь не можешь не понимать, папочка, к чему это все может привести… – Любая болезнь, – воспрянул духом Эрни, – и мы бы из кожи вон вылезли… Я видела капельки пота на напряженном лице Руди. Глаза у него были страдальчески прикрыты, веки дергались. На шее вдруг стал виден зашедшийся кадык. – Не получилось бы: она у вас крокодилья, – прохрипел он и остановился, глядя на меня. Может, он искал во мне последнюю опору, а я не стала ею? Слезы сами потекли у меня по щекам. – Абби, прекрати рыдать! – раздался хрипловатый голос Чарли. – А вы все помолчите. Как и положено в вашем семействе, ни у кого не хватит мужества сказать то, что его мучает… Эрни закусил губу, Джессика смотрела в пол. Они оставили меня сразу, при первом же признаке опасности. На помощь пришел только Чарли. Ненавистный и обожаемый Чарли. Я почему-то вновь подумала: спал он с Розой или нет? Когда я видела их рядом, я была уверена, что – да! В ее глазах зажигались огоньки ласки и восторга, и вся она мгновенно преображалась и молодела: а ведь ей уже было не тридцать, а пятьдесят пять. Но Руди мои подозрения приводили в бешенство. «Ты ее ненавидишь! – кричал он. – Чарли для нее как сын». – Еще пару лет, Руди, и ты станешь сверстником своих собственных детей, – сказал Чарли. – А потом – еще моложе. Ты подумал, что будет с Абби? Как ей вести себя? Что скажут знакомые? Твои коллеги? Соседи? Да тебе проходу не дадут… Руди слушал все это с видом заключенного, которому объявили смертный приговор. – Вы уже намылили веревку? Подготовили яд? А может, вам по душе пистолет? Первый набрался смелости Эрни: – Не злись, папа! Никто не собирается этого делать. Мы готовы оплачивать твое пребывание в любом санатории… – Только этого не хватало! – Руди вскинулся и швырнул на пол тяжелую хрустальную пепельницу. С грохотом упав, она оставила заметную зазубрину в паркете. Но Руди даже не посмотрел в ее сторону. Глаза у него сузились, руки подрагивали: – Хотите упечь меня в сумасшедший дом, дорогие детки? Не выйдет! Не дождетесь! Положение снова спас Чарли. – Руди, – сказал он, – тебе надо уехать… За границу… Куда тебе больше всего хочется… Где ты еще не был и где можешь начать новую жизнь… Мои родные молча и испуганно страдали. Чарли высказал то, о чем они думали втайне. Какая все-таки мука – быть рабами условностей! РУДИ Все хлопоты Чарли взял на себя. Ректор университета был его пациентом, и мне довольно быстро оформили выход на пенсию по состоянию здоровья. За день до отлета мы крепенько набрались в баре. Каждый из нас понимал, что расстаемся мы навсегда. Это придавало встрече оттенок горечи и раскаяния. Слишком многое, что нас связывало, обрывалось навек. – Помнишь старый анекдот? – спросил я. – Какой? – заранее хмыкнул Чарли. – Дети – цветы жизни, но вырывать их надо с корнем… Сама Абби никогда бы на такое не решилась… – Руди, – сказал он и задержал во рту уже отпитый виски, словно собирался нащупать языком упавший в бокал алмаз, – это была моя идея. – Как это – твоя?! – Я сделал то, что не решился сделать ты сам. – Хочешь сказать, я бы струсил? – Струсил! – выдохнул он. – Но ты не расстраивайся. Страх способен парализовать любого человека. Даже очень сильного. – Эй, – хмыкнул я, – такое чувство, словно ты суешь мне под нос зеркало: а ну-ка полюбуйся, дружище! Ну и мерзкая же у тебя рожа! Чарли задумчиво вздернул брови и посмотрел на виски в бокале. – У меня не лучше. Я взглянул на него сбоку: что это он несет? Но Чарли был как никогда серьезен. – Знаешь, что нас так привязывало друг к другу?.. Мы оба позволяли себе то, чего никогда не разрешили бы никому другому. Ты говорил обо мне, и мне казалось, что это не ты, а я сам о себе говорю без прикрас, глядя в зеркало. А когда я – про тебя, то же самое думал ты. – Так это же все равно, что стриптиз, – хмыкнул я. – Если хочешь, – пожал плечами Чарли. – Одно дело, когда его делают за деньги, а другое – когда ради человека, которого любят. – Что-то я не замечал ни в одном из нас обоих голубизны. На мужиков ни тебя, ни меня не тянуло. Но Чарли пропустил мою остроту мимо ушей. Впрочем, она была не из лучших, которые могут прийти на ум. Он кинул на меня рассеянный взгляд и полез за сигарой. – Приятели ценят друг в друге только достоинства. А друзья не боятся даже недостатков. Мы посидели пару минут. – И все-таки, знаешь, меня грызет тревога, – нарушил я молчание. – Еще бы, – вздохнул Чарли. – Но если ты о деньгах, – когда бы они тебе ни понадобились, я – рядом. Только свистни… – Да нет уж, Чарли! Обойдусь пенсионными от университета. Ты и так мне помог достаточно! И потом еще – это швейцарское наследство… Домой я вернулся поздно. Абби куда-то ушла, наверное, к соседям. Я стал проверять, все ли уложено в чемоданы. Это заняло у меня минут двадцать. А когда кончил, сел смотреть телевизор. Абби вернулась через час и слегка навеселе. Я не поверил своим собственным глазам. На губах ее играла бесшабашная улыбка. – Ну, Руди, – сказала она, – сбылась-таки твоя сокровенная мечта! Теперь ты сможешь трахаться сколько тебе влезет и с кем захочешь… Я посмотрел на нее с удивлением. – Ты что, набралась? – спросил я. – На тебя не похоже. Ты ведь такая трезвенница… – А почему нет? – усмехнулась она. – Что, нельзя? Я ведь остаюсь соломенной вдовой… Я ничего не ответил. Еще не хватало растрогаться и пожалеть ее. – Руди, – вдруг услышал я и даже вначале подумал, что ослышался. – Ты не возражаешь, если мы займемся сегодня сексом? Надо же попрощаться по-человечески… Я бросил на нее недоуменный взгляд, Ее, кажется, развезло. – Если хочешь, – рассмеялся я. – Неужто святая сошла с иконы? – Считай, что ты ее соблазнил, – улыбнулась она. Зайдя в ванную, я не закрыл дверь. Внезапно я почувствовал, как она протискивается за моей спиной к унитазу. – Не помешаю? – спросила она. – Хочу пописать… Я прикрыл глаза. – Нет… Раздался тоненький, чуть позванивающий писк струйки о фаянс. Когда-то я говорил Абби, что моя мечта – чтобы она потеряла со мной всякий стыд. Что она не только не оскорбит меня, но наоборот – станет от этого еще ближе… Абби не стала натягивать трусы, а сняла их совсем. Потом, чуть закусив губу и не сводя с меня взгляда, расстегнула и скинула платье. – Открой воду и набери ванну, – сказала она мне. – Только погорячей. Я заткнул ванну пробкой и пустил во всю силу струю пыхающей паром воды. Абби сняла лифчик, и груди ее тяжеловато упали на чуть подернутый голубыми прожилками живот. – Ты не раздеваешься? – спросила она, приблизившись ко мне. После аварии обоняние у меня обострилось. Я принюхался: Абби пахла чуть увядшими цветами и сахарницей, где слишком долго пролежал сахар. Не ответив, я стал раздеваться. Абби уселась в ванне. Вода была горячей, и она, вздрогнув, ойкнула и закрыла глаза. Потом, чуть привыкнув к температуре, дотронулась рукой до моего паха. – Дай-ка мне его! – сказала она. – Вот так… Я зажмурился: ничего подобного в нашей жизни не происходило. Ощущение от ее прикосновения вдруг приподняло меня, как нахлынувшая волна. Я смотрел в ее потемневшие от совершаемого греха глаза, на изогнувшиеся губы, и от этого ее самопожертвования у меня защекотало в ноздрях. – Тебе хорошо? – спросила она. Я медленно кивнул. – Жаль, что я не могла на это решиться раньше… – Ты права, – сказал не я, а кто-то другой вместо меня. Теперь пришла моя очередь. Она привстала, и я услышал то, чего не удостаивался никогда раньше: ее громкий и бесстыдный стон. – Руди, – сказал она, – я перед тобой виновата. Прости меня, Руди… Я молчал. – Нет-нет, не думай, что я хочу, чтобы ты отменил свое решение! Просто это – вроде прозрения. Поверь, оно искреннее… – Я тебе верю, – кивнул я. – Так жаль, что этого не произошло раньше. Ведь наша жизнь могла бы сложиться совершенно иначе. Все – чувства, отношения, судьба… Порой я просто ненавижу свою сдержанность! – отрешенно созналась она. – Это не холодность. Результат воспитания, то, что в тебя вбивали с детства. – Ты прозрела. Лучше поздно, чем никогда, – глупо откликнулся я. – Нет, – покачала она головой, – всему свой срок. Через время перепрыгнуть нельзя. Она посмотрела на меня сбоку, словно в ней все еще жила надежда, что я вдруг начну ее разубеждать, и тогда все наладится. Но я не подал вида, что понял ее намек. Да и если бы я решил не уезжать, это что, решило бы обрушившуюся на нас проблему? Страдания Абби были бы еще мучительней и дольше. Мой уход избавит ее от чудовищной участи. Видеть, как на глазах рушится такой привычный, такой ухоженный и, по сути, вымышленный мирок. – Раньше я винила в наших отношениях Розу: ее капризы, легкомысленность, эгоизм. Ведь для нее театр продолжался и в жизни тоже. Но теперь я пришла к выводу, что еще больше виноваты мы с тобой… – «Мы»? Ты, конечно, хочешь сказать, что я? – И ты тоже, – кивнула она грустно. – Ведь ты ни разу меня не остановил. Разве я – не женщина? – Что ты хочешь этим сказать? – выкатил я на нее глаза. – Что ты всегда уступал… А мне ведь иногда так хотелось, чтобы ты рассвирепел, а я испуганно отступила… Я откинулся на бортик ванны. – Вот уж не знал, что в тебе спит мазохистка. Она направила на себя струю душа и захлопала губами, как вытащенная на берег рыба. – Это тайный грех каждой бабы. Вы, мужики, часто этого не понимаете, а мы, женщины, клятвенно уверяем себя, что женский мазохизм – мужская клевета. Мне стало жаль ее. Я отвел в сторону рожок душа и погладил ее по мокрым волосам. А потом осторожно опустил руку и дотронулся до ее грудей. Они слегка отвисли и казались набухшими книзу. – Как многого мы не знаем друг о друге, даже если живем рядом десятки лет, – сказал я, описывая пальцем медленные крути вокруг ее сосков. – Руди, – попросила она. – Возьми меня еще раз. А потом еще, если захочешь… Голос ее звучал отрывисто и отрешенно. Я прикоснулся языком к кончику ее уха, и она вздрогнула от этой ласки. – Как хочешь и сколько хочешь, – угас ее шепот. Я вытер ее полотенцем и повел к кровати. Когда-то ее тело было крепко сбитым и сильным. Теперь же я замечал мелкие погрешности времени и подсчитывал их про себя. «А помнишь, – говорил сам с собой, – вот этой складки сбоку не было! И этой припухлости тоже! Господи, как непривычно смотрится эта синенькая сеточка вен…» Мне было больно за Абби, но я вдруг с удивлением подумал: а ведь так горячо сочувствую ей не я! Кто-то другой, пусть даже во мне самом. Тот Руди, который навсегда остался в доаварийном времени. Что любил и страдал, что нелюбим, а трахаясь на стороне, терзал себя за измену. Впрочем, изменяли мы друг другу оба: я – в торопливых поисках доступных утех. Она – в своей замкнутости, в собственном «Я». Ей казалось, – отдайся она без оглядки чувствам, она потеряет свою свободу. В своей гордыне Абби не в состоянии была постичь, что свобода нужна только тогда, когда разделяется кем-то другим… Мы не спали и почти не говорили. Я гладил ее. Ласкал, как ласкают испуганного ребенка. Но свои страхи она должна была преодолеть сама. Даже если бы я очень хотел помочь ей, все равно не мог бы этого сделать. Абби снова прижалась ко мне. Что-то необузданное и диковатое было в этом внезапном порыве. Казалось, она хочет окончательно вдавиться в меня. Стать единым целым со мной. Я не мешал ей. Но и не помогал тоже. Из ее горла выдавился хриплый стон. Искривленные губы, выламываясь, рождали неразборчивое бульканье звуков. Но разобраться в этом отчаянном, полном ужаса порыве мне было не дано. Что ею двигало? Страх, что это последнее в ее жизни соитие? Немая просьба: не уходи?! Она заснула, крепко обнимая меня. Ее нога лежала между моих ног, а рука охватила меня сверху. Я тоже задремал. Мне снилось, что мы лежим, крепко обнявшись, но не спим, боясь потерять друг друга даже во сне. Но почему-то оба мы – и я, и она – на тридцать лет моложе. ЧАРЛИ На мое предложение заехать за ним Руди ответил отказом. По-видимому, из-за Абби. Мое присутствие могло бы усилить и без того взвинчивающую напряженность их отношений. Ведь он оставлял дом навсегда. Он решил вызвать такси. Мы договорились встретиться в аэропорту. Я не хотел застревать в пробке и в результате приехал на двадцать минут раньше. Руди я заметил очень скоро. Он стоял в небольшой очереди. Как только пассажир перед ним начинал двигаться, Руди тут же подталкивал свою тележку с двумя чемоданами. Как до странного мало нужно человеку, чтобы попрощаться с прежней и начать совершенно новую жизнь. Я направился к нему. – Как все прошло? – спросил я его, пристраиваясь рядом с ним в очереди. Он сразу понял, на что я намекаю, и пожал плечами: – Без особых происшествий. – Кого-нибудь ждешь? – продолжил я осторожно. – Нет, – покачал он головой. – С детьми я попрощался по телефону, а Абби просил не приезжать. – Как они это восприняли? Он усмехнулся: – По-моему, с облегчением. Избавились от излишней трепки нервов. Я ведь их отец: встреча со мной далась бы им нелегко. Я согласно кивнул: – Ты прав, Руди. Они к тебе при всем при том очень привязаны. – А так, – хмыкнул он, – я сделал вид, что я – сволочь, и они воспримут все легче. Во всем виноват я, и только я. Мы помолчали. Очередь еле-еле тащилась вдоль извивов веревки. Смешно, ведь веревка – символ, но на пассажиров она действовала как на павловских собачек: условный рефлекс. Казалось бы, ведь так легко перескочить через веревку. Да что там, – снять ее с крючка. Но нет – никто этого не делает. Она – как красный свет в светофоре. Или как череп и кости на бутылке с лекарствами. Эволюция выработала в нас реакцию на запреты это – жизненная необходимость. Но срабатывают они только в знакомых, привычных условиях. Если ситуация выходит из-под контроля, все коренным образом меняется. Привычные символы теряют смысл. Возьмите толпу, которой руководит стадный инстинкт… Запертые в веревочный серпантин пассажиры терпеливо катили свои тележки или двигали ногами тяжеленные чемоданы и свертки. Я понимал, что Руди паникует, но внешне это никак и ни на чем не отражалось. В данном случае срабатывал обратный эффект. Спокойствие и невозмутимость окружения действует на человека точно так же, как и их антиподы – паника и истерика. – Руди, – сказал я, дотрагиваясь до его плеча, – поводов для волнений у тебя нет. С властями никаких неприятностей не будет. Я популярно объяснил сенатору, жопу которого обслуживаю, почему это так важно. От его взгляда меня мороз пробрал по коже. Не знаю, чего в нем было больше: растерянности, испуга или отчаяния. – Спасибо, Чарли, – сказал он хрипло, словно у него пересохло в горле. Я вздохнул и потер кончиками пальцев лоб. – Что о тебе и твоей болезни им лучше молчать. Как о звездных пришельцах, – деланно ухмыльнулся я, – или НЛО. Ведь никогда не знаешь, как такое может отразиться на людях. Он понял и обещал, что сделает все как надо. – Спасибо, Чарли, – сказал он довольно тоскливо. – Что же касается денег, – добавил я, – напоминаю: только свистни – я тебе их сразу перешлю. Он вдруг обнял меня, и я закрыл глаза. Не хотел, чтобы он видел мой взгляд. На нас таращились. – Знаю. Но я думаю, моих пенсионных на первое время хватит. А потом – ведь есть еще папашкина вилла… Навстречу к нам, маневрируя между тележками и людьми, двигалась Абби. Этого оказалось достаточно, чтобы он сразу переключился и забыл о своих тревогах. – О господи! Монумент Раскаяния… Я же договорился с ней… – скривился Руди. Он ошибался. В ее ореоле не было ни скорби, ни страдания. Мало того, она выглядела на редкость элегантно. Стройная фигура, скромный, но к лицу костюм, искусно наложенный грим. На нее посматривали. – Я же просил тебя, – недовольно буркнул Руди. Но Абби, улыбнувшись, успокоила его: – Руди, поверь: я не хочу, чтобы ты меня жалел. Больше того: я искренне за тебя рада. Наконец-то ты сможешь делать то, что хочешь, а не то, что от тебя требуют. В глазах Руди промелькнул блик настороженности. Он не мог понять, что это. Слегка загримированный укор? Язвительная ирония? Прелюдия к скандалу? Мы двигались вместе с очередью. Ну и держалась же она, Абби, надо сказать! Вот когда по-настоящему узнаешь человека, с которым, казалось бы, знаком десятки лет… – Вчера у нас была последняя ночь любви, – улыбнулась она, кинув взгляд в сторону Руди. В ответ он только пожал плечами. – Руди, я ведь призналась тебе в своих грехах, правда? Но кроме них, поверь мне, у меня есть и достоинства тоже… – Я не сомневался, – сказал он суховато. Абби вздохнула и, протянув руку, погладила его по рукаву. Но он, словно не заметив этого, чуть отодвинулся. – Ведь были же у нас с тобой в жизни и счастливые минуты тоже, правда? – заблестели у нее глаза. – Я же не всегда была чужой тебе? Серпантин веревки кончился. Пассажир, который был впереди Руди, подошел к кассе. Теперь очередь была за Руди. Он переминался с ноги на ногу и, не глядя на нее, бросил: – Я уже на том берегу, Абби… Оттуда не отвечают… – Когда ты уехал, звонили Эрни и Джессика, – обыденным голосом продолжила Абби, как будто его замечание абсолютно ее не задело. – Оба рыдали по телефону. Я их успокаивала… Руди отвернулся и посмотрел в сторону. – Ты ведь не хочешь превратить все в поминки? – спросил он. Абби кивнула в знак согласия: – Нет, конечно… Ты прав… Не стоит… Я хочу только, чтобы ты знал и помнил, что бы ни произошло: я тебя любила. По-своему, может быть, но любила… В ЛОВУШКЕ РУДИ Когда самолет взлетел, я ощутил такой прилив радости, словно после трех десятков лет заключения вырвался на свободу. Странно, но вначале я даже не особенно задумывался над тем, как сложится в дальнейшем моя судьба. Главное было сиять со своих плеч невыносимо давящий на них груз долга и обязанностей. Избавиться от пут принятых в обществе правил. Тот, кем я был прежде, исчез, растворился в небытии. А тот, кем я стал, не был знаком даже мне самому. Никто не знал, кто я. Куда и зачем лечу. Не надо было чувствовать неловкость, давать отчет, путаться, оправдываться. «Подумать только, Руди, – пело во мне все, – мало того что ты никому ничего не должен: никто от тебя ничего не ждет. А раз так – и не потребует тоже! Ну а если и потребует…» Груз прежних условностей и стереотипов сходил и отслаивался, как кожа после загара. Стало непривычно легко и просторно. Слегка кружилась голова. И даже юркнувшая вдруг в позвоночнике робкая змейка опасения тоже не испортила ощущения праздника. «Ну-с, – сказал я, наконец, самому себе, прикрыв глаза и стараясь сосредоточиться, – что теперь, Руди?» И тут же задал себе вопрос: а к кому из нас двоих ты, собственно, обращаешься и от кого ждешь ответа? От Руди до аварии или после нее? Или, если хочешь: от того, каким ты стал теперь, или от давнего твоего виртуального близнеца? В принципе, как и тогда, в больнице, я как бы раздвоился и чувствовал в себе присутствие их обоих, «Давайте же сначала решим, – обратился я мысленно к ним, – что каждый из вас собирается мне предложить?» Мне хотелось, чтобы они спорили между собой, а я, как бы стоя в стороне, прислушивался. Я – но не тот и не другой, а какой-то третий. Я даже одернул себя: эй, Руди, уж не шизофрения ли это?! Но, подумав, успокоился: а разве не происходит это, пусть и по-разному, с каждым нормальным человеком? И если даже кто-нибудь станет клясться и божиться, что никогда подобного не испытывал, верить ему стоит не больше, чем тому, кто объявит, что ни разу в жизни не занимался онанизмом. – Ну! – сказал я вслух. – Начали! «Не будь бабой и трусливым интеллигентом, – насмешливо откликнулся мой реальный двойник, Руди-Реалист. – Сколько тебе осталось? Всего-то года четыре? Ну и живи! Не комплексуй и не философствуй, как твои дрессированные дружки. Бери пример с Чарли. Вот кто настоящий мужик! Гуляй, трахайся, получай удовольствие! Ситуация подскажет сама…» «Уж не думаешь ли ты, что выбрал из колоды случайностей джокер и теперь можешь не беспокоиться? – надменно возразил Руди – Виртуальный Двойник из прошлого. – Ты ведь еще не видел карту, хоть она и у тебя в руках. А если ты ошибаешься?» Но Руди-Реалист не собирался сдаваться: «Чего он там нудит, этот засушенный кастрат? При чем там карты? Главное – опыт. За битого – двух небитых дают! И пошли его, знаешь куда? Сказать?» На что Виртуальный Двойник незамедлительно сдержанно, но с достоинством отреагировал: «Ты никогда не был ни авантюристом, ни игроком, Руди. Хочешь уподобиться в твоем возрасте сопливому подростку, у которого играют гормоны? Авантюризм – болезнь. Причем неизлечимая. Как алкоголизм. Или пристрастие к наркотикам». «Хочешь превратиться в задрипанного и трусливого импотента? Тогда не слушай этого сварливого мудака. Ты ведь сам, небось, знаешь, что уже сама по себе попытка иногда захватывает куда сильнее, чем результат. Хочешь жить или существовать?» – усмехнулся Руди-Реалист. «Про возможные последствия он, конечно, помалкивает, этот твой непрошеный советник, – прервал его Виртуальный Двойник, – не так ли? А я напомню тебе о них: в конце концов, ты окажешься один-одинешенек. Ни семьи, ни друзей и знакомых. Ты – не из того теста, Руди. Характер не сменишь, как костюм или прическу». Но Руди-Реалист был настолько уверен в своей правоте, что и не собирался сдаваться. «Хочешь вернуться в свои вонючие профессорские будни? К старым комплексам? В унылый хлев скуки и обязанностей? – Он разошелся и уже не мог остановиться. – К трем десятилетиям фригидного безразличия? К семейной ржавчине? Извечной неудовлетворенности? К профессиональной невостребованности, наконец?» Я не слышал, что ответил на это Виртуальный Двойник: думал о том, что они способны спорить до посинения, но никогда ни на чем не сойдутся. Оба были решительны, но бескомпромиссны. Бесстыдно откровенны, но бесплодны. Прислушавшись, я вдруг заново ощутил почти физическую боль: мне без наркоза взрезали внутренности. «Не тебя ли природа одарила редкими музыкальными способностями? Вспомни, что говорили о тебе твои преподаватели в бухарестской консерватории. Помнишь, как тебя прочили в дирижеры? Как счастлива была Роза, когда слышала, какая будущность тебя ждет? А ты после этого взял и пошел на поводу у тусклой и бескрылой бабы?» Но реплику Руди-Реалиста мгновенно опроверг Виртуальный Двойник: «Какая дешевая демагогия! Он делает вид, будто не знает, что эмиграция ставит человека в неравные условия. Разве тебе не пришлось все начинать заново? Попробовал бы ты не считаться с этим – тебя бы просто сломало». «Ерунда, все это – отговорки, – отмел его доводы Руди-Реалист. – Настоящая причина – в твоей вонючей интеллигентской слабости. Все эти разговоры о роке и судьбе – чушь собачья. Ты не просто сдался: ты еще уверил себя, что слава и известность – лишь иллюзорная попытка бежать от Времени, которое наступает тебе на пятки…» Парадокс, но все мои сомнения заглохли и осели в архиве памяти, едва я переступил порог нью-йоркского аэропорта имени Кеннеди. Стащив свои чемоданы с ленты багажного транспортера, я погрузил их на тележку и двинулся к выходу. По дороге увидел надпись: «Бюро туристской информации». Остановившись, я попросил девицу в окошке найти мне в аренду студию в Манхэттене. – Тут есть одна, не очень дорогая. Это на углу Восемьдесят шестой улицы и Первой авеню. Правда, дом старый… – Фиг с ним, – галантно улыбнулся я. Девица поглядела на меня с улыбкой и покачала головой: ну и бедовый же папашка! Сев в такси, я с удовольствием вглядывался в контуры Города Большого Яблока. Глядя, как наплывают пылающие огнями кристаллы небоскребов, я думал о том, что не только в Европе, но и в Америке нет ничего, подобного нью-йоркскому Манхэттену – ни по изяществу, ни по яркой оригинальности. Все остальное – лишь жалкое подражание. Не оригинал – подделка! Манхэттен – самое эротическое место на земном шаре. Я понимаю: каждый видит и чувствует по-другому. Но для меня лично эротика Манхэттена женственна и элегантна, как нижнее белье супермодели. Она завораживает и волнует кровь, как приоткрывшиеся в чувственном порыве губы. Обещает и пьянит, как сброшенное с плеч платье. Когда видишь его после долгого отсутствия, гулко кружится голова и стучит сердце. Когда-то очень давно, когда мы с Розой навсегда уезжали из Румынии в Америку, нам повезло: мы провели несколько дней в Париже. И там, бродя потрясенный вокруг Эйфелевой башни и глядя на нее издалека, я думал о том, как же похожа она на гигантский фаллос. И не только потому, что так настойчиво рвется ввысь на фоне окружающих зданий. Ведь даже стоя под ней, ты чувствуешь себя как внутри гигантской мошонки. По стальным артериям ферм, как сперма, изливается электричество. А напряженный взлет этажей напоминает застывшую энергию эрекции. Для меня лично Эйфелева башня – не только символ Парижа, но и подсознательный гимн мужскому мачизму. А вот приближаясь к Манхэттену, я всегда испытываю нечто совершенно другое. Мне кажется, будто я без разрешения подглядываю в окно чьей-то спальни. Той самой, где готовится лечь в постель загадочная незнакомка… Еще час с чем-то и через восемь месяцев после аварии я оказался в небольшой, но довольно уютной однокомнатной квартирке. Перед тем как сдавать ее новому жильцу, хозяева сменили кондиционер и вытащили вещи прежнего обитателя. О том, что он покончил жизнь самоубийством, я узнал только позже, от соседки. Открывший мне дверь черный служитель с ключами ушел, и я остался один. Включив транзистор, я стал раскладывать в шкафу свои вещи. Когда кончил, зашел в туалет и инстинктивно взглянул в зеркало. Оттуда на меня глядел знакомый и вместе с тем незнакомый мужчина за пятьдесят. Правильные черты лица, темные, ощупывающие глаза и, что еще необычней, – куда меньшая сетка морщин, В совсем еще недавно седой шевелюре проглядывались темнеющие нити волос. Не так давно отпущенная косичка значительно подросла. Я не привык к одиночеству, И уже через полтора часа почувствовал себя, как закованный в кандалы каторжник. Стены давили холодным безмолвием. Простуженно похрипывал кондиционер. Мне вдруг остро захотелось ощутить рядом женщину. Неважно какую, даже проститутку. Зажмуриться, вжавшись, зарыться в ее тело и ни о чем не думать. Просто ощущать рядом человеческое тепло. Было уже за полночь. Я вышел на улицу и остановил такси. – Куда-нибудь в ночной клуб. Лучше – попроще, – сказал я шоферу. Тот ухмыльнулся: я не первый, кто обращается к нему с такой просьбой. – В «Вавилон», сэр… Ночной клуб полностью оправдывал свое экзотическое название. Публика здесь была явно второсортная. В основном – легальные и нелегальные эмигранты разных цветов и оттенков. В плохо проветренном зале пахло пивной отрыжкой, потными носками и вдавленными в переполненные пепельницы бычками от сигарет. На маленькой сцене, раздеваясь под хриплую музыку, раскручивали бедра две стриптизерши – белая и мулатка. Белая чем-то напомнила мне Абби в ее двадцать пять. Я спросил у официанта, будут ли другие номера в программе. – Сэр, – сказал он, взглянув на часы, – через час. Через час я встал и прошел через кухню к черному ходу. Ждать пришлось минут пятнадцать. Увидев замеченную мною стриптизершу, я поклонился. Старомодная учтивость усмиряет самых свирепых жриц любви. – Девушка, – обратился я к ней, – а ведь я жду вас… Она посмотрела на меня так, что впору было отлететь на пару шагов в сторону. Но я не растерялся и состроил очаровательную улыбку. – Думаешь, меня вот так любой мужик может в ночном клубе подцепить на ночь? В жизни нет! Я не блядь… Ей вряд ли исполнилось двадцать пять. Но даже густой слой грима не мог испортить тонких черт лица. Волосы у нее были цвета спелой пшеницы. – Конечно, нет, – сказал я, любуясь ею. – Вы, прежде всего – женщина, а каждая женщина – чуточку богиня. Она посмотрела на меня удивленно и заинтригованно, но вместе с тем недоверчиво ухмыльнулась. – Поэтому, – продолжил я клеить ее, – я хочу предложить вам посидеть со мной где-нибудь, где тепло и уютно. Я не здешний. И плохо ориентируюсь в Нью-Йорке. Просто мне очень одиноко сегодня. Вы не боитесь ночи? Чем-то я ее купил, наверное. Она привела меня во второстепенный бар и стала нагружаться спиртным. – Что-что, а пить ты умеешь, – покачал я головой. – А ты знаешь, откуда я, папик? Из Польши… Слышал? – Шопен, Венявский,[10 - Венявский, Генрик (1835–1880) – польский скрипач-виртуоз.] Огинский, – постучал я бокалом по накрытому клеенкой столу. – Образованный! – засмеялась она и налила себе приличную порцию бренди. Я ухмыльнулся. Мы продолжали весело болтать. – Ты и впрямь обаятельный, америкаша, – высосала она уже бог знает какой бокал. – Но знаешь, у меня нюх на это дело. Что-то в тебе такое непонятное. От мазурика. – Ну, если так, – протянул я, – значит, аферисты куда привлекательней музыкантов. Она довольно расхохоталась: – Это ты-то музыкант, папочка? Я ведь полька, меня не проведешь… – Вот уж не собирался, – хмыкнул я. Ее совсем развезло. Она терлась носом о мою шею и хихикала. – Ну, правда, кто ты, а?! Кто? – Язык у нее слегка заплетался. – Может, наркотики толкаешь? А? Не, непохоже! Шулер, что ли? Вроде тоже не… Постой, а может, ты – фальшивомонетчик? А? Говоришь – нет? Ладно! Но даже если да, – то все равно ты миляга… Я погрузил стриптизершу в такси и отвез к себе в студию. Она была настолько пьяна и дышала такой смесью бренди и ликеров, что, уложив ее, я повернулся на другую сторону и заснул. Пьяные бабы во мне сексуальных порывов не вызывают. Часа через полтора она разбудила меня: – Ты что, импотент? – Да нет как будто, – отреагировал я несколько удивленно. – Еще в себя не пришел… – А ты приди, – зевнула она и погрозила мне пальцем: – Надеюсь, ты не извращенец. Хобот оторву… – Не пугай, – ответил я. – Не боюсь. Но вначале пойди в душ и хорошенько почисть зубы. Она не стала спорить. Когда она вернулась, в ее руках был цветной кондом. – Привет, – потрепала она меня за одно место. – Что, птенчик проклюнулся? Отработав свое, эта весталка бросила на меня удивленный взгляд: – А трахаешься ты, папик, кто бы ты ни был, совсем не как лох, который от жены сбежал. – Спасибо за комплимент. Даже не комплимент – панегирик. Стриптизерша ошарашенно посмотрела на меня: – Чего?! Слова какие-то странные говоришь… – Довольна? – спросил я. – Эй, – вскинулась она, – если думаешь, что не заплатишь, я тебе здесь такой крик подниму! – Может, скидочку сделаешь, – продолжал я подсмеиваться над ней. – Все-таки – удовольствие… – Еще чего! – на полном серьезе ответила она. – Не для того я сюда приехала, чтобы с пятидесятилетними мужиками романы крутить. Я замуж хочу! Понимаешь? Свой домик, муж, детки… Мне стало смешно. Я рассмеялся вслух. – В любой куртизанке спит порядочная матрона. – Опять слова непонятные бормочешь?! Когда она ушла, я лег спать. Никаких угрызений совести не чувствовал, хотя впервые в жизни купил бабу. Начиналась новая жизнь… Утром я сразу же позвонил Гарри Кроуфорду, с которым давно познакомился в Лос-Анджелесе: – Гарри? Это я, Руди… Да, здесь, в Нью-Йорке… Что? Когда ты хочешь, чтобы я к тебе пришел? ЧАРЛИ У Руди было все: привлекательная внешность, потрясающая музыкальность, легкий и оптимистичный характер. И все равно он не состоялся. Он понимал это и сам. Все, что он делал, было подсказано Абби. Было правильно, но бескрыло. Соответствовало принятым нормам, но губило. Она не зажигала – гасила. Была не стартером, а глушителем. А ведь в Руди так чувствовалось творческое начало! Он родился художником. Творцом. Абби же нужен был благоустроенный муж и внимательный отец. Рисковать благополучием свитого ею гнезда она бы не стала. А Руди настаивать на своем был просто неспособен. Уж чересчур по-интеллигентски он мягкотел и нерешителен. Руди и Роза были моей второй семьей. Свою мать я потерял в семь лет. Роза заняла ее место, когда мне стукнуло двадцать восемь. Два десятилетия до этого в моей жизни существовала черная дыра. Даже женитьба и рождение близнецов ничего не изменили. Я всегда испытывал к Розе самые искренние сыновние чувства. Но не понимать, что в судьбе Руди ее роль была неоднозначной, не мог. С одной стороны, вряд ли много нашлось бы вокруг таких восторженных и преданных матерей. С другой, сама ее восторженность и беспредельная доброта наложили на Руди калечащий отпечаток. Она с раннего детства внушала Руди, что его ждет блестящая будущность. Карьера! Слава! Обожание! При этом как бы само собой подразумевалось, что, если есть талант, все остальное – вторично. В Бухаресте, в консерватории, ему и вправду прочили блестящую будущность. Он был единственным, кому уже в студенческие времена давали дирижировать. Хвалили. Несколько раз фотографии с восторженными рецензиями появлялись в газетах. Я не сомневаюсь: останься он в Румынии, заматерел бы и получил чины и почет. Эмиграция в Америку с беспощадной решительностью перемешала карты. Но Роза всю свою жизнь рвалась за железный занавес. Люто ненавидя серость и ханжескую мораль коммунистических пуритан, она до конца своей жизни оставалась ярой монархисткой. – Нет грязнее развратников, – говорила она Руди, – чем монахи под красным знаменем. И много лет подряд не прекращала попыток найти сбежавшую еще до войны за океан кузину. Но разыскала ее Роза только в конце пятидесятых. А там уже сыграла роль еврейская солидарность. Какому-то старичку вдовцу заплатили и послали туристом в Бухарест. Тот зарегистрировал свой брак с Розой в посольстве, а еще через полгода она с Руди появилась в Лос-Анджелесе. Познакомились мы с ним в «Макдоналдсе». Я тогда – только три месяца после бегства из Йоханнесбурга – мыл там посуду. Руди стоял за стойкой: передавал заказы и получал деньги. Уже через месяц, подружившись, мы вдвоем сняли маленькую съемную квартирку. Так было дешевле и веселее. Роза, чтобы эмиграционная служба не обвинила ее в фиктивном браке, жила у своего старичка. Вскоре Руди устроился тапером в ночной клуб. Зарабатывал он там, кстати говоря, совсем неплохо. Мы договорились так: сначала я сдаю американские экзамены, чтобы получить разрешение работать в Америке врачом. Он в это время продолжает играть в своем клубе. А когда я получу заветный документ, наступит его очередь. Он будет шататься по оркестрам и аудициям, а я – его содержать. Мы были молоды и ничего о предстоящих трудностях знать не хотели. Когда я впервые увидел Розу, ей уже стукнуло сорок семь. Мы пришли к ней на обед с Руди. Роза была ослепительна. Все в ней играло, искрилось, переливалось. Не только внешность – темперамент, жизнелюбие, оптимизм. Взгляду нее был темный, бездна, с шальными искринками. Губы – чуть приоткрыты в улыбке. Движения – гибкие, молодые. К Руди она относилась как к иконе. Была преданна и добра и вселяла оптимизм. А меня приняла в своем доме как сына. Когда мы приходили, она не только кормила нас, но еще давала с собой еду и оставляла стирать наши шмотки. Ее старичок – фиктивный муж вечно кочевал из больницы в больницу. Хотя мы были друзьями, в свое политическое прошлое я Руди не посвящал. Не потому что не верил – не хотел впутывать. Слишком уж непросто складывалось все в моей жизни. Вначале мне повезло, и по окончании школы я был принят на медицинский факультет в Париже. Даже получил стипендию: французы ведь любят щеголять своим либерализмом. Но вскоре связался с южноафриканским подпольем и стал активно участвовать в борьбе против апартеида. Этого мне показалось мало – стал связным между черным подпольем дома и эмиграцией и даже вступил в компартию. Однажды, уже без пяти минут врач, я познакомился с довольно хорошенькой студенткой, дочерью одного из племенных вождей. И хотя был из бедной семьи, она настояла на том, чтобы мы поженились. Узнав, кто я на самом деле, мой тесть долго не думал. Хотя дочь его была беременна, он стукнул на меня в охранку. И я загремел. Правда, всего на полгода. Не будь я осторожен и найди они у меня тогда то, что искали, я бы не вышел и через пятнадцать, а может – через двадцать лет. Меня вынуждены были выпустить, и я навострил лыжи в Америку. Так уж получилось, что вся моя политическая энергия осталась невыплеснутой. Поэтому, очутившись в Лос-Анджелесе, я стал разыскивать своих единомышленников. Но в Америке коммунисты, наученные эпохой маккартизма,[11 - Маккартизм – явление в общественной жизни США, получившее название по имени сенатора-реакционера Джозефа Маккарти, связанное со страхом перед распространением коммунизма и сопровождавшееся преследованием инакомыслящих. Среди них оказались многие деятели культуры и науки США.] не рыпались. И я сошелся с черными радикалами. Ведь они, так же как в свое время и мы в Южной Африке, боролись против расовой дискриминации. Слишком сильным было во мне стремление непременно самому участвовать в борьбе. Если хотите – внести свою лепту в революцию. К тому времени одни из черных радикалов в знак протеста против апартеида в Америке перешли в мусульманство. А другие собирались стать на путь вооруженного бунта. Вот к ним-то меня и потянуло: их борьба за гражданские права была в моих глазах совершенно справедливой. Все стало с ног на голову, когда они пристрелили полицейского. Кстати, отпетого расиста и патологического садиста. По своим убеждениям я был коммунистом, а не террористом. И хотя об их намерениях знал, доносить на них не собирался. – Пойдешь с нами? – спросили меня. Я покачал головой и наотрез отказался. Мне казалось, на меня махнули рукой. Никто меня не разыскивал. Никто со мной не связывался. А через несколько недель меня арестовали агенты ФБР. Двое из подследственных показали, что я знал о предстоящем убийстве. Мало того – якобы принимал в нем участие. Меня спасла Роза. Сказала, что ночь, когда произошло убийство, я провел у нее. Ей на руку сыграло и то обстоятельство, что старичок – фиктивный муж опять слег в больницу. Их обоих – Розу и Руди – буквально затаскали в полиции. Орали, угрожали, запугивали. Говорили, что, раз она трахается с молодым любовником, значит, брак у нее и не брак вовсе, а грязная сделка. Что вышвырнут из Америки и посадят. Но Роза упрямо твердила свое. В конце концов, на них обоих махнули рукой. Когда меня выпустили, Роза взяла с меня клятву, что никогда и ни при каких обстоятельствах я больше не стану вмешиваться в политику. Но взгляды свои я изменил вовсе не из-за Розы. Конечно, я понимал, что революцию в стерильных перчатках не сделаешь. Но инстинкт и разум подсказывали мне, что никакая цель не может оправдать средства для ее достижения. Нельзя одной кровью смывать другую. Их потоки сливаются вместе в целый океан. Только подумать, во что бы превратилась жизнь, приди люди, которые меня окружали, к власти, – захочется повеситься на первой же осине. «Ты – врач! – сказал я себе. – Твоя обязанность – лечить язвы отдельного человека, а не всего общества в целом». Впоследствии эта мысль обрела философскую окраску: мир не переделаешь! Насилие способно порождать только насилие. А потому борьба должна быть открытой, легальной, а не вооруженной. В конце концов, побеждают идеи, а не оружие. О прошлом своем я не жалел, но будущее решил строить иначе. Как лекарь, а не как революционер… Роза была и осталась для меня реликтом прошлого, давно ушедшего. В послевоенной реальности она застряла совершенно случайно. Была отголоском эпохи парижского Мулен Ружа, а не Голливуда. Европейского вкуса, а не американского стандарта. Назвать ее властной было бы нельзя. Но ее всепоглощающая и обостренная любовь к Руди действовала на него парализующе. Он обожал мать. Отношения между ними были такими ласковыми и нежными, что подозрительная Абби даже спросила у меня как-то, не кроется ли за этим еще что-то? Я отругал ее, и она отстала. В жизни Руди Абби появилась лишь после того, как его отношения с Лолой стали намного серьезней. Шатенка с голубыми глазами и низким голосом, Лола напоминала, женщин с ренуаровских полотен. Жила она вместе с трехлетним сыном в муниципальном доме для людей с небольшим достатком. Такую же квартиру получила после смерти своего старичка и Роза. Ту, что принадлежала ему, забрали его дети. Роза не стала ни спорить, ни судиться. Это было не в ее духе. Лола пела в том же ночном клубе, где Руди играл на своем кларнете. Как и мы с ним, она бежала со своей родины – Кубы. Ее муж, сообщили ей власти, покончил с собой в застенках команданте[12 - Команданте (исп.) – высокий воинский чин на Кубе.] Кастро. Вот тогда-то она и решила бежать. Ни внешностью своей, ни манерами Лола нисколько не напоминала Розу. Ей вообще были свойственны более отрывистые, трагические тона. Возможно, поэтому ее роман с Руди оказался таким бурным. – С ней я теряю голову, – признавался мне Руди. То же могла бы сказать и Лола. Когда она смотрела на Руди, в ее глазах накипали слезы. Я сам это видел. Как-то Руди признался, что той глубины и бесконечности секса, который он познал с Лолой, он никогда больше и ни с кем не испытывал. Они были созданы друг для друга. Если он был рядом, Лола никого не видела. Если появлялась она – все вокруг переставало существовать для него. Они словно радировали друг другу на только им понятном языке телепатии. Общались на тех волнах, которые обычные люди не способны воспринять. А находясь рядом, покидали землю и уносились туда, куда дорога открыта лишь избранным. Я лично уверен, что такой накал люди долго выдержать не могут. Он, конечно, до безумия обостряет чувства, но когда-нибудь приедается, как острая приправа в одном и том же блюде. Когда Руди переехал к Лоле, Роза позвала меня к себе. – Чарли, – сказала она мне, – то, что я делаю, – преступление. Но ведь иначе они погубят себя оба. От любви или от разочарования – какая разница? Роза теряла сына и не могла этого допустить. Уже потом, перед своим исчезновением, Лола рассказала мне о своем разговоре с ней. – Девочка, – сказала ей Роза, – вы оба беспомощны, как дети. Ты хочешь всю жизнь петь в своем «Бризе»? Или чтобы он так и не вырос из своего кларнета? Тебе нужен сильный мужчина, а ему – сильная женщина. Лола стала плакать. Роза обняла ее и тоже заплакала: – Я боюсь за тебя, за него, за твоего ребенка, за ваших возможных детей. Ты представляешь, чем все это кончится через пять-десять лет? Вы возненавидите друг друга… С ее стороны это была исповедь, признание в совершенном грехе. Возможно, поэтому это так подействовало на верующую душу Лолы. – Я знаю, я – ведьма, разлучница, бесчувственная тварь! – сквозь слезы твердила Роза. – И никогда себе этого не прощу. Но пойми – нет на свете ненависти чудовищней, чем та, что приходит на смену любви. В ней пепел разочарования. А под ним – раскаленные угли: укоры, упреки, боль… Когда Лола исчезла, Руди не мог найти себе места. Он ходил из угла в угол и рыдал в голос. Но я не мог избавиться от ощущения, что он оплакивает не Лолу, а свою мечту. Тогда я и призвал на помощь Абби. К тому времени каждому из нас было ясно, что мы противопоказаны друг другу. И она, и я хорошо знали, чего мы хотим и чего не допустим в другом. Руди ей понравился. Абби импонировали его мягкость, своего рода застенчивость, нерешительность. Она чувствовала себя скульптором, в руки которому попал добротный материал. Надо было только поработать и изваять скульптуру по своему вкусу. Конечно же, она не горела страстью. Но знают ли такие натуры вообще, что такое страсть? Через день после того, как я привел Руди в больницу, она заявила мне со свойственной ей прямотой рационализма: – Он мне подходит. Я прощу тебе за него твое свинство. Но ты должен сказать мне, как я должна с ним себя вести? – Лечь с ним в постель и быть ласковой. Ты сумеешь? Она прожгла меня взглядом своих серо-голубых глаз и прошипела: – Какая же ты все-таки скотина… АББИ Если отношения между двоими ухудшаются, они сразу начинают обвинять друг друга, хотя, за редким исключением, одинаково виноваты оба. Ведь хочется оправдаться перед самим собой, а раз так – свалить ответственность на другого. Руди нравились моя решительность, умение сдерживать чувства и порывы. Когда надо было принять решение, я, в отличие от него, не металась, впадая в панику, не искала чьих-то советов, а, спокойно обдумав и взвесив все обстоятельства, находила наиболее правильный и подходящий случаю вариант. Сомнения и колебания не в состоянии предотвратить неизбежное: они лишь увеличивают ненужный риск. Когда мы поженились, Руди целый год потратил на прослушивания: тешил себя надеждой, что получит в конце концов место дирижера. Возвращался он всегда разбитый, больной и отчаявшийся. С таким же успехом, утешая, говорила я ему, ты бы мог хотеть стать миллионером или сенатором. Для престижной карьеры у Руди не было ни толстокожести дипломата и политика, ни мужества бойца, готового стоять насмерть. Как раз в это время я узнала, что в университете Докторант, занимающийся музыкальным фольклором, может получить неплохую стипендию. И я решила, что он должен попробовать. У нас уже была Джессика, и денег, которые Руди получал поначалу, конечно, не могло хватать. Несколько лет нам пришлось жить за счет накоплений моей семьи. Но в более далекой перспективе более удачной мысли и в голову не могло прийти. Нужно отдать Руди должное – со своими университетскими обязанностями он освоился довольно быстро. Вначале это даже подогревало его тщеславие: ведь впереди была заветная должность профессора… И только Чарли, как черный ворон, каркал при встречах: – Ты даже не понимаешь, что ты делаешь, Абби! Роешь яму, в которую сама же когда-нибудь упадешь. Но я иронически улыбалась в ответ. – Прибереги свои советы для себя, – говорила я ему. – Думаю, ты в них нуждаешься больше, чем мы. Ссорились мы с Руди крайне редко. У меня всегда хватало терпения переубедить его, когда он заблуждался. И как бы ни велико было вначале его сопротивление, со временем он воспринимал мою точку зрения как нечто само собой разумеющееся. Такое разделение ролей в семье – один подталкивает, а другой идет вперед по проложенному маршруту – уверенно действовало до злополучной аварии. Потом – все рухнуло. Конечно, темпераменты у нас с Руди очень разные. Я постоянно слышала, что ему не хватает тепла и любви. Но любовь – это не бесконечное сюсюканье и телячьи нежности, а готовность вместе идти по трудной дороге жизни. Я представляю себе, что было бы с нами, если бы мы все время только и делали, что облизывали друг друга. Когда в семье сталкиваются несхожие характеры, трения преодолеваются только с помощью взаимных уступок. Свой первый урок взаимоотношений полов я получила дома, Моя мать выросла в обеспеченной и соблюдающей строгие прусские традиции семье директора гимназии. Студенткой она изучала антропологию в Гёттингене и там же познакомилась с моим отцом. Он был пекарем в той кондитерской, где она покупала по утрам булки. Веселый и видный парень на три года ее моложе, не ума палата, конечно, но зато добрый и общительный, только никакая ей не пара. Но мать влюбилась в него по уши. По-видимому, как бы ни был умен человек, физическое влечение иногда оказывается сильнее интеллекта. И хотя ее предупреждали, как и чем все может кончиться, она настояла на своем и вышла за него замуж. Так начались все ее несчастья… Я не могу сказать о своем отце ни одного плохого слова: он безумно меня любил и баловал, шел навстречу любому капризу. Ведь я появилась на свет через тринадцать лет после того, как родился мой старший брат Эрнест, и родители уже отчаялись, что у них еще будут дети. Помимо того, в отличие от всегда собранной и суховатой матери, отец, сколько я его помню, излучал какую-то захватывающую и необъятную радость жизни. В нем, несомненно, жила авантюрная жилка: это ведь он настоял на том, чтобы в разгар кризиса двадцать девятого года уехать в Америку. «Твои родители, – сказал он матери, – никогда не смирятся с тем, что я стал твоим мужем». Он был прав: дед и бабка так и не простили не только ему – своей единственной дочери ни сомнительного замужества, ни бегства в Америку. Хотя мать это и скрывала, отец с несвойственной ему злостью рассказывал, что ее папаша вступил в нацистскую партию и стал ярым поборником Гитлера. Я думаю, именно это обстоятельство и сыграло свою роль в том, что мой брат Эрнест, который во время Второй мировой войны был несовершеннолетним, попросился в армию добровольцем и через семь лет после капитуляции Германии погиб где-то в Корее. В Америке мать оставила все мечты о своей профессии и начала работать вместе с отцом в кондитерской. Она по-прежнему его очень любила и прощала мелкие интрижки. Он уходил и возвращался, исчезал и появлялся, и она всякий раз без слов принимала его назад, даже если он брал деньги из общей кассы. Я уверена, что и мое появление на свет тоже было связано с ее попыткой приручить его к семейной жизни. Однажды ночью я проснулась от громких голосов. – Что ты хочешь от меня? – спрашивал отец. – Ну такой я, такой! Понимаешь?! Ты меня не исправишь. Хочешь – я уйду! Мать плакала: – От тебя пахнет шнапсом и бабой. В другой раз она доняла его так, что в нем проснулась жалость: – Я знаю, со мной тебе плохо. Мне правда жаль тебя, но что я могу сделать? – Жаль, – не на шутку вскипела мать, – жаль? Это кого? Меня? Тебя надо пожалеть, – кричала она. – Ты – банкрот и неудачник! Ты ищешь и не находишь! И не найдешь никогда, уж поверь мне. А я – у меня есть самое бесценное – любовь, чувство, не только секс. Извечные споры и ссоры между родителями не могли не врезаться в мою память. Но не это сломало отца: он умер вскоре после того, как погиб Эрнест. Отец считал, что во всем виновен он и его уходы из дома. И никто бы его в этом не переубедил. Мне тогда только-только исполнилось тринадцать лет… С тех пор всю накопившуюся в ней горечь мать изливала на меня. – Абби, – твердила она, – запомни: чресла у женщины – либо копилка, либо разменный аппарат. И не покупайся на сказки о любви. Из всех диктатур она – самая хитрая, жестокая, беспринципная! Один из двух всегда пользуется слабостью другого, играет на ней, и освободиться невозможно. Я кивала в ответ, хотя далеко не все понимала. Горечи в матери было столько, что хватило бы на троих. Потерять в сорок шесть сына, а через год остаться вдовой? Но беды ее лишь закалили: она стала суровой и очень религиозной женщиной. Если судить по фотографиям, внешне мать как две капли стала походить на мою бабку. Встретиться им так и не пришлось: дед и бабка оказались после войны в Восточной Германии. Там дед с таким же усердием служил коммунистам, как раньше нацистам. Мать замкнулась и посвятила себя своему бизнесу и церкви. Деньги стали для нее чем-то вроде второго Бога. – Жизнь не терпит слабости, – наставляла она меня. – Если хочешь хорошо устроиться, будь сильной… Вывод делай сама… К тому времени я знала о жизни куда больше многих сверстниц и шла по ней с открытыми глазами. А в шестнадцать твердо решила: быть под чьим-то сапогом, терпеть и мучиться во имя любви – не для меня. Я думаю, Чарли – первый настоящий мужчина в моей жизни – не прочь был бы сделать из меня рабу, но это ему не удалось. Поэтому мы и расстались с ним довольно скоро: для меня независимость играет куда большую роль чем удовольствия. Любое наслаждение – лишь краткий миг и очень скоро тает, а независимость – нечто такое, что остается всегда с тобой. Конечно же, это ударило по его самолюбию: Чарли привык, чтобы за ним бегали, упрашивали, унижались перед ним, а он – как бы снисходил. Со мной же у него все было по-другому, и Чарли закомплексовал. Даже сейчас, оглядываясь назад, я считаю, что по-настоящему выиграла я, а не он, плейбой с волнующе хрипловатым голосом джаз-певца и глазами сердцееда. Он так и не завел после бегства из Южной Африки вторую семью и, даже начав зарабатывать бешеные деньги как модный проктолог, ограничился собиранием коллекции: правда, не бабочек и жуков, а женщин. Его постель была колизеем и храмовым святилищем одновременно. Но хотя через нее прошли толпы гладиаторш, ни одной из них он, жрец секса и наслаждения, так и не воздвиг алтаря. Если я не ошибаюсь, есть такая болезнь, когда человек не различает, что он ест, и не получает от еды никакого удовольствия, – у Чарли произошло нечто подобное с сексом. Наверное, это наказание свыше за все его годы служения дьяволу похоти. Когда он уже переступил пятидесятилетний рубеж, около него стала вертеться молоденькая креолка Селеста, Этакая шустрая нелегальная эмигранточка: сначала – домработница, потом – экономка и, наконец, – доверенная секретарша. Чарли, хоть он и в два раза старше нее, все равно еще очень долго продолжал наставлять ей рога, когда и где только мог. Я уверена, что надежда этой нагловатой кубиночки, услаждая его увядающее либидо, получить наследство, совпала с его чисто мужским расчетом: обзавестись под старость бесплатной сожительницей и верной нянькой, Домов для престарелых Чарли боялся как огня: надо было видеть, в каком настроении он возвращался после посещений Розы в ее последней обители. Влияние Чарли на Руди было непомерным, и мне, так же как и в случае с Розой, стоило неимоверного труда нейтрализовать его. Но и это мне не помогло: несчастье с Руди все перевернуло вверх дном. Авантюрист-случай подобрал подходящий ключ к вратам семейной крепости, и те послушно открылись, отдав ему на разграбление все ценное, что там было. РУДИ Перед тем как поехать в Бруклин, я принял душ и начал чистить зубы. Я всегда это делаю рьяно и основательно. Зубные врачи утверждают, что это помогает сохранять десна. Внезапно я почувствовал на кончике языка что-то твердое и незнакомое. С беспокойством сплюнув в раковину, я увидел две пломбы. Мне их поставили лет десять назад. Я попробовал зубы зубочисткой: никаких дырок там и в помине не было. Я закрыл глаза: предупреждение Чарли получило новое подтверждение… Все время, пока я шел к метро, я думал о том, что произошло. До этого я себе представлял свое будущее довольно абстрактно, но теперь оно обрело вполне конкретные очертания. Это как вдруг услышать приговор врача: вам, мой дорогой, осталось жить не больше трех месяцев! Ну, предположим, и шесть: что меняется? Сам ведь приговор отменен быть не может. А когда там казнь – сегодня или завтра – вряд ли играет такую большую роль, пока ты вдруг не почувствуешь роковые шаги смерти. Гарри Кроуфорд жил в Гринвич-виллидж в Нижнем Манхэттене, как и все снобы шестидесятых. Доехав подземкой до Шеридан-сквер, я пошел на своих двоих в сторону Вашингтон-сквер-парка. Когда-то, лет тридцать-сорок назад, места эти были облюбованы богемой, но сейчас поблекли и ждут второго пришествия. Я уверен, что оно не так далеко; Манхэттен – остров, места здесь не так много, но магнитное поле притягательности просто неописуемо. В парадной пахло сырой затхлостью. Постояльцы не столь богаты, чтобы содержать штат уборщиц и швейцаров. Гарри встретил меня удивленным возгласом: – Руди, дружище! Ты не только не меняешься – даже помолодел. Я кисло улыбнулся в ответ. – Когда мы виделись с тобой в последний раз? Лет пять назад? – Что-то в этом роде, – кивнул я в ответ, – когда ты приехал на целый год в Лос-Анджелес. – Смотри, как ты выглядишь! Как ты это делаешь? Ладно, проходи, садись. После смерти Сандры я» уже два года живу один: дети в Портленде и Канзас-сити… А ты что – решил взять отпуск? – Вроде, – темнил я, – но без ограничения во времени. – Ах так?! А где Абби? – В Лос-Анджелесе, – не вдаваясь в подробности, сказал я. Гарри – человек интеллигентный и приставать с расспросами не стал. – У тебя какая-то цель? – тактично спросил он после обмена информацией об общих знакомых. – Мне надоел университет… – Мне тоже, – хмыкнул Гарри Кроуфорд. – Жду не дождусь, когда выйду на пенсию. Вот тогда… Поеду в Вермонт, там такая осень… Буду гулять, ловить рыбу, дышать чистым воздухом… Я переждал, пока он перестанет мечтать вслух, и довольно сухо объяснил: – Ты не понял: я решил сменить профессию. – Что-что? – не понял он. – Ты о чем? – Хочу снова начать дирижировать. Как в молодости… Гарри смотрел на меня с удивлением и страхом: словно перед ним сидел полоумный, которому нельзя было перечить, чтобы не вызвать внезапной вспышки гнева. – Ты всерьез? Не думаешь, что поздновато? – Гарри, – вздохнул я, – мне нужна твоя помощь. Ты ведь знаком с этим Гольдбергом… Ну, у него свой большой офис, он – импрессарио и занимается музыкантами… Гарри помолчал, бросил на меня осторожный взгляд и смущенно посмотрел в сторону: – Руди, сказать тебе откровенно? Вряд ли у тебя с ним что-то выйдет… Но я не стал облегчать ему положения, в котором он очутился. – Ладно, – сказал я, – если ты не хочешь ему звонить… Гарри встрепенулся, посмотрел на меня с явной жалостью и стеснительно произнес: – Я ему, конечно, позвоню, но он человек грубый, несдержанный… – Оставь это мне, – положил я ладонь на его руку, лежащую на подлокотнике кресла… Джошуа Гольдберг и впрямь оказался малосимпатичным типом, Офис его располагался на тридцать первом этаже небоскреба на Третьей авеню. В приемной царила хамоватая и раскрашенная, как лошадь на карусели, секретарша. Сидевшие на стульях молодые музыканты вздрагивали при каждом движении заветной двери. – След-щий, – цедила секретарша, и очередное молодое дарование, став ниже ростом, проскальзывало в дубовую дверь. Мне пришлось прождать больше часа, пока дошла моя очередь: – М-стер Гр-н, м-стер Г-льдберг ждет вас… За большим столом с бюстом Бетховена сидел человек очень невысокого роста с пронизывающим взглядом и бесцеремонными манерами. Он показал рукой на стул по другую сторону стола и резко высек: – Да! – Вам звонил насчет меня профессор Кроуфорд, – сказал я, стараясь не очень глядеть в его холодные и острые гляделки. – И что? – послышалось в ответ. – Я в прошлом дирижер, кончал дирижерское отделение бухарестской консерватории, а потом много лет работал на университетской кафедре в Лос-Анджелесе. Моя область – музыкология. – Короче, что вам нужно? – зыркнул он по мне цепляющимся взглядом. – Видите ли… Я хочу снова встать за дирижерский пульт. Это моя мечта… – А я хочу стать ковбоем, – прозвучало в ответ. – Вы что, серьезно? В вашем возрасте? Вам ведь вот-вот пятьдесят. Или уже стукнуло? – Шестьдесят два, – сказал я правду. Хозяин кабинета посмотрел на меня и сморщился: – Были бы вы помоложе, я бы вам сказал… – Скажите, – предложил я. Джошуа Гольдберг поморщился: – Хотите бесплатный совет умного еврея? Отправляйтесь домой. Примите успокаивающие таблетки. И на ночь – горячий душ, чтобы хорошо заснуть. Иногда помогает. Или пригласите девушку в гостиничный номер… – Спасибо за совет, мистер Гольдберг, но… – Слушайте, что вы хотите, чтобы я вам сказал? Вы еврей? – Наполовину. Он посмотрел на меня с некоторой долей жалостливости и шмыгнул носом: – Ни один псих вас к дирижерскому пульту не подпустит. С таким же успехом вы могли бы обратиться в НАСА и предложить, чтобы вас сделали астронавтом… Меня это разозлило. – Вы как – пророк с дипломом или самоучка? – спросил я. Он нажал кнопку и заорал в приоткрытую секретаршей дверь: – Следующий!.. Где ты пропала?.. Чувство было такое, словно меня с головой окунули в унитаз. Возвращался домой я в метро и с тоской думал о том, как буду жить дальше. В одном я не сомневался: детская мечта о дирижерской палочке лопнула как мыльный пузырь. Неужели единственное, что мне осталось, – ехать в Швейцарию, искать там своих не подозревающих о моем существовании королевских родственников и судиться с ними? И сколько это займет времени? У меня ведь его не так уж много… В Манхэттене, в подземке, я наткнулся на двух девушек. Одна из них, японочка, играла на скрипке, другая – на контрабасе. Выбрали они вещь по-настоящему сложную, и я еще подумал – наверное, это своего рода тренировка. Кое-кто, проходя мимо, бросал доллар или горсть монет в пасть открытого футляра. И мне в голову пришла шальная мысль. А что если… ЧАРЛИ После отъезда Руди вокруг меня возникла пустота. Селеста – женщина. Философские вопросы бытия ее не колышат. Да и связывало меня с ней нечто совсем иное, чем с ним. А кроме того, – она была в моей жизни – восемью годами, а он – больше чем ее половиной. Мне не хватало Руди. Я чувствовал удушье. Словно у меня ампутировали половину моей души. Я по-прежнему принимал пациентов, Вставлял в анальные отверстия шланг с камерой. В полутемноте вглядывался в загадочные изгибы кишок на экране. Напоминая друг друга по форме и назначению, они приковывают взгляд, даже гипнотизируют его. Ведь твоя задача – в этой рутинной однообразности увидеть нечто такое, что надежно скрыто от взгляда постороннего наблюдателя. Распознать то, чего, кроме тебя и тебе подобных, выделить и отличить никто не может. Уловить характер. Предугадать судьбу. То есть, хочешь ты или не хочешь, но твоя роль в чем-то подобна роли предсказателя и пророка. Ведь ты не только видишь настоящее, но и можешь предсказать будущее. Человеческие внутренности дышат и чувствуют. Они двигаются, издают звуки. Жалуются. Радуются. Волнуются. Успокаиваются. Пучась от газов, настороженно прислушиваются к самим себе. Отзываясь болями или изжогой, с тревогой вспоминают, что в них варилось после вчерашнего ужина. Ведь передо мной они предстают после восьмичасового поста, когда все уже выкакано. Возможно, это кому-то покажется абсурдом, даже своего рода извращением, но по одному лишь подрагиванию кишок, по их смутному мерцанию и абрису эндоскоп дает возможность ответить на самый роковой вопрос в жизни человека: а не завелся ли там, внутри него, роковой червячок-кишкоточец. Тот самый, что оказывается часто сильнее интеллекта, могущественнее миллиардных кошельков и безжалостнее самого отпетого киллера. – Прибавить соли? Перца? Кетчупа? – спросила меня во время обеда Селеста. Я молча помотал головой и произнес без особого восторга: – Нет, все очень вкусно. – Руди не звонил? – покосилась она на меня. Догадывалась, с чем связано мое настроение. – Пока нет, – проглотил я кусок мяса и взялся за гарнир. – Послезавтра у меня контрольная в колледже… – По какому предмету? – спросил я тупо. Она делает вторую степень по больничной администрации. Способная, надо отдать ей должное, девка. Но тоже вот – жизнь не складывается: тридцать пять, а она еще не замужем. Живет при мне. А я – не самый свежий продукт времени. Тысячу раз говорил ей: – Эй, девочка! Позаботься о себе! Даже если тебе достанется все мое наследство, ты останешься внакладе. Мне уже за шестьдесят. Я, конечно, меньше двадцати прожить не думаю, не бойся. Но сколько тебе тогда стукнет: крепко за пятьдесят? Кому ты будешь нужна? Селеста злилась, но я продолжал ее допекать: – Будешь платить жиголо? – Я однолюб, – огрызалась она. – Есть такая редкая порода дур. Мне хотелось ей верить, но опыт подсказывал: то, что у женщины на языке, знают все. А вот то, что она думает, – только она сама. В постели наша двадцатипятилетняя разница в возрасте никак не сказывалась. Но, даже появись она, удерживать Селесту я бы не стал. Мой дед женился в третий раз в семьдесят три, родил восьмого сына и жил до ста одного. У меня крепкие африканские гены, выдержка слона и опыт, которому могли бы позавидовать павианы. В ту ночь позвонил Руди. Я сразу же почувствовал себя на вершине счастья. Он, конечно, забыл, что если в Нью-Йорке одиннадцать, то в Лос-Анджелесе – два ночи. Селеста проснулась, приоткрыла глаза, но, сообразив, что это Руди, спокойно повернулась на другой бок. А я, надев халат, пошел в кабинет. – Эй! – сказал я. – Брательник! Куда ты делся, сукин сын?! – Пока в Нью-Йорк, – хохотнул он. – Но почему не звонил? – Не было чем похвастаться, – как на исповеди, виновато ответил он. – Надеюсь, ты уже приобрел дирижерскую палочку? – спросил я, удобно усаживаясь в кресле. – Пока нет. Унылый голос брюзги свидетельствовал об очень низкой отметке на шкале духа. – Еще есть время, – постарался я показать голосом, что настроен оптимистично. Он молчал. Я решил его растормошить. В конце концов, он же немножко пижон. И если дать ему возможность покрасоваться… – В системе человеческих вожделений, Руди, – четыре координаты, – хмыкнул я. – Власть, секс, деньги и слава. В каком ты сейчас? Расчет оказался правильным. Удовольствие распустить вовсю хвост свойственно не только павлинам. Голос его сразу зазвучал куда бодрее. – Чарли, – сказал он тоном модного лектора в колледже, – власть – это виагра для импотентов. Без нее они смешны и беспомощны. Я не прерывал его. Дал ему возможность пофрантить и забыть о своей хандре. – Ее истоки – в ранней эволюции, – набирал он энтузиазм, как мой «Ягуар» – скорость. – Здоровый и сильный самец увечил конкурента только для того, чтобы какая-нибудь самка не отдала предпочтение другому. Я присвистнул: – Руди, ты становишься философом! В моем свисте было куда больше радости общения с ним, чем насмешки. – Ну, до тебя мне далеко! – Все равно продолжай. Ты – хороший ученик… – Теперь о деньгах, – вошел Руди во вкус. – Они – средство, а не цель, и нужны не сами по себе, а для чего-то. Останься ты на всю жизнь один на необитаемом острове с несметным сокровищем, ты от тоски начал бы швырять алмазами в мух, а слитками золота – лупить орехи. – Браво! – воскликнул я. – Два-ноль в твою пользу! Но штрафных очков было четыре: смотри не промахнись. Ведь остались еще слава и секс. – Слава, – слегка помедлил Руди, – говоришь, слава, да? Подумай сам, разве это, по сути, – не своего рода фетиш для нарциссов и ничтожеств? За ней – лишь духовная пустота и неверие в себя. – Вот как?! – продолжал я поддразнивать его. – А что же тогда – секс? Ты еще не придумал? – Не дави на больную мозоль! – хохотнул он. – В отличие от всех других, у тебя – чем дальше, тем больше шансов… – Пока, увы, ничем похвастаться не могу… Но знаешь, – вдруг окрепли нотки энтузиазма в его тоне, – я встретил здесь двух девочек… Одна из них даже японочка… – Неужто переключился на нимфеток? – спросил я у него сурово. – Чарли, они – студентки музыкальной академии, и мне пришло в голову предложить им создать камерный квартет. Ведь я не только играю, но и дирижирую… – Камерный квартет, – повторил я, – вот как… РУДИ На следующее утро я взял с собой кларнет и поехал на станцию подземки Шеридан-сквер. Как я и ожидал, девицы были на месте. Заметив меня рядом, они переглянулись. Я раскрыл футляр и вытащил кларнет. Косясь на меня, они чуть замедлили темп. Я выбрал момент, подстроился и начал аккомпанировать. У кларнета есть свои преимущества: он куда более народен и своим высоким, энергичным взлетом делает мелодию куда более красочной и будоражащей. Когда мы кончили играть, раздались пусть жиденькие, но хлопки аплодисментов, и я осведомился галантным тоном: – Надеюсь, я вам не помешал? Японочка зыркнула по мне быстрым взглядом и посмотрела на свою партнершу – блондинку: – Что, хочешь подзаработать, дяденька? – скривилась та. – Вовсе нет, – пожал я плечами, – могу еще вам мелочишки подбросить. Я вытащил из кармана кошелек, выгреб оттуда кучу двадцатипятицентовиков, и они со звоном рассыпались по днищу футляра. Моих девиц буквально распирало от любопытства, но они не знали, как поступить. – А тогда что же? – несколько растерянно произнесла блондиночка. Я продолжал забавляться. Это были дети. Ершистые и прячущие растерянность под маской самоуверенности. – А ничего. Просто, как профессионал, хотел показать, что у вас недоукомплектованный ансамбль и скучный репертуар. – Профессионал в чем? – сдерзила блондиночка, смерив меня взглядом. Я поджал губы и усмехнулся: – Ну, во-первых, я – не педофил. А во-вторых, – вот моя визитная карточка. Японочка взяла в руки мою визитку, и на лице ее отразилось недоумение. Профессор? Монографии по музыкальному фольклору? Лос-Анджелесский университет?.. Она безмолвно протянула визитку блондинке, и та, охватив ее взглядом, поглядывала то на мою корочку, то на меня, словно сравнивая и удостоверяясь – не самозванец ли я. Теперь пришла моя очередь задавать вопросы. – Простите, с кем имею честь? – Мы – студентки! Я – из Германии, – несколько нерешительно отрекомендовалась блондинка. – А я – из Японии, – сказала ее компаньонка, будто я сам не видел. Я многозначительно покачал головой. – О'кей, – подбодрил я их, – предлагаю вам продолжить наш разговор после окончания концерта. Слово «концерт» я произнес достаточно глумливо, но тут же, приняв серьезный вид, начал новую мелодию. – Вперед, девочки, нас ждут славные дела. Мы поиграли еще с полчаса. Любопытных вокруг нас стало побольше. Мелочи и даже мелких долларовых купюр – тоже. Наконец, приутомившись, девчонки стали собирать свои шмотки. Я тоже уложил кларнет в футляр. – А знаете, – сказал я им с таинственным видом и для значительности поднял вверх указательный палец, – у меня к вам предложение… Они переглянулись. Блондинка инстинктивно прислонила к стенке свой контрабас. Чувства, которые она испытывала, можно было понять. Этакий коктейль любопытства, недоверия и настороженности. – Деловое, естественно, – самым серьезным тоном добавил я… Казалось, перед ними вдруг возник инопланетянин, а они не знали, на каком языке с ним разговаривать. – Что вы имеете в виду? – подозрительно спросила блондинка. Она была явно заводилой. – Ну не здесь же, в метро, – с насмешливой укоризной протянул я. – Вы позволите пригласить вас на чашку кофе? Я галантно протянул руку в направлении выхода и поманил их пальцем. Здесь, в Гринвич-виллидже, ресторанчиков и кафе – как собак нерезаных: на каждом шагу. Уже через полсотни метров мы остановились возле расставленных на тротуаре столиков и сгрузили на свободные стулья плащи и футляры. Я заказал молоденькой официантке кофе и пирожные. Когда она отошла, я, привлекая внимание, слегка постучал по столу. Потом собрал лоб в вертикальные морщины и спросил заговорщицким тоном: – А хотите вместо халтуры делать что-то более серьезное и оригинальное? В их взглядах робкая надежда соседствовала с полудетским страхом: а вдруг я над ними смеюсь. Или, хуже того, задумал какую-то пакость. – Моя область – музыкальный фольклор, девочки. Кроме того, я по образованию – дирижер. Господи, какими у них стали глаза! А меня словно кто-то накачал изнутри веселым газом. – Можно переложить на современный лад что-нибудь старинное и поработать над этим. За успех – ручаюсь. Официантка принесла заказ. Девчонки с удовольствием ели пирожные и запивали их кофе. – Меня зовут Лизелотта, – представилась блондинка, засовывая ложку в рот и улыбаясь. – А меня – Сунами, – все еще стесняясь, хлопнула ресницами японочка. Я покровительственно и по-отечески кивал. – Вы это всерьез? – робко спросила японочка. – Более чем, – заверил ее я. Лизелотта слегка прикусила губу: – Думаете, так заработаем больше? Я засмеялся, В романтиках иногда просыпается меркантилизм. Романтика романтикой, а кушать-то надо… – Фольклор, дщери мои, снова входит в моду, – развел я в подтверждение своих слов руками. – Чем ближе глобализация, тем больше людям хочется ощутить, что они не такие, как все. Что у них есть прошлое. И если еще найти пианистку… – Пианистку? – спросила насмешливей, чем надо было бы, Лизелотта. Я чуть осуждающе кашлянул: ты что, не поняла глубину моего замысла, детка? И, чуть нахмурившись, отпил скверный кофе. – Ну, в метро мы пианино, конечно, не станем брать. Но надо думать перспективнее. Не о сегодня, а о завтра. Я их окончательно запутал, но это и было моей целью. Иначе бы они меня давно послали куда подальше. – На первых порах можно использовать маленький орган, – сказал я. – С пианисткой у нас будет уже квартет. А, кроме того, вы ведь музыкантши, и я не должен вам напоминать, что пианино – самый емкий и многоголосый инструмент. Лизелотта, слегка смутившись, кивнула. «О господи, – подумал я, – до чего доверчива молодость и какой коварной может быть старость!» – Правда, я должен вас предупредить, все будет зависеть от вас самих. Они мгновенно насторожились. Но я не дал окрепнуть их закопошившимся сомнениям. – Придется поработать, и как следует! Руди Грин готов вас подготовить. В принципе, у вас – неплохой профессиональный багаж. Ну и молодой задор, естественно. Но результат, повторяю, зависит только от вас. Сработаемся? Перспективы самые радужные! Нет?.. С ответом я их не торопил. Так и закончил на обрывистой ноте. Девчонки ничего не ответили, но телефон и адрес записали. Покопавшись в телефонной книге, я нашел местечко, где взял напрокат японский орган «Ямаху». А на следующий день мои девахи, предварительно позвонив, явились ко мне в студию. Не одни – с подружкой. – Заходите, девочки, – широко распахнул я двери. – Покажите-ка папаше Руди, на что вы способны. – Как тебя зовут, таинственная незнакомка? – обратился я к новенькой. – Ксана. Имя было странное, но спросить, откуда она, мне было неловко. У нее были большие голубые глаза и короткий ежик мальчишеской стрижки. Если я смотрел на нее более внимательно, она опускала взгляд. Я положил перед каждой из них уже размноженные в четырех экземплярах ноты и приготовился. – Руди, – попросила меня Лизелотта, – только не кричите на нас, пожалуйста! – Кричать? – удивился я. – И не вздумаю. Выгоню, если что не так… Они принужденно рассмеялись. Я стал отбивать такты ногой. Они смотрели и слушали. Первой вступила Сунами со своей скрипкой, за ней – Лизелотта с контрабасом, и только потом послышались, к сожалению, немножко синтетические, звуки переносного органа. Это играла Ксана. Сначала я подстраивался к ним, чтобы приучить их к своему присутствию, потом начал дирижировать одной рукой. – Неплохо, неплохо… Вы присутствуете при рождении квартета профессора Руди Грина, дети мои. Слушатели должны лопнуть от сантиментов, когда нас услышат. Часа через два я почувствовал, что мы сыгрываемся, Ясно было, что репетировать с ними придется долго, но в успехе я уже почти не сомневался. – Не-не-не! Нет! Я сказал – нет! Скрипка – нежнее! Контрабас – не заглушайте скрипку. Орган – проникновенней… Они послушно исполняли каждое мое пожелание. – Так. А теперь снова вступаю я со своим кларнетом… Вот так… Орган, плавно! Еще плавнее! Ксана, что ты делаешь?! Я понимаю, что это не пианино. Но все же… Вообрази, что ты влюблена, и он склоняется к тебе. Чувствует твой запах. Твое дыхание… Ну же… Чему вас там, в академиях, учат? Мы кончили только к восьми вечера. Голодные, но сработавшиеся. У меня оказались хорошие ученицы. А у них – прекрасный преподаватель и дирижер. В их отношении ко мне чувствовалось уважение и даже – я не преувеличиваю, так мне, во всяком случае, показалось – трепет. Когда они ушли, в студии еще долго пахло молодым телом, духами и тем чуть отдающим нафталином душком, который возникает вокруг музыкальных инструментов. Я улыбался самому себе: Руди, все может сложиться интересней, чем ты только мог себе представить. Но какая-то неведомая мне сила вдруг потянула меня снова в ванную. Я снова приклеился к зеркалу. К счастью, как ни придирчиво я себя в нем рассматривал, ничего нового не обнаружил. Впрочем – прошла только неделя. По моему календарю – это только около трех месяцев. АББИ Услышав ее голос на автоответчике, я вздрогнула. Но колебалась недолго и тут же перезвонила. – Селеста, – спросила я, – что-нибудь с Чарли? – Нет, – прозвучало в ответ, – я хочу с вами поговорить о себе… Мы встречались с ней крайне редко, да и то, только если Руди настаивал на том, чтобы поехать и навестить по какому-то поводу Чарли. Не думаю, чтобы он рассказывал Селесте что-то о моих с ним отношениях, но чисто по-женски она могла это почуять. По тону, по взглядам, по незаметному для обычного взгляда выражению лица. Это трудно объяснить, но мы, женщины, наделены каким-то особым инстинктом и ощущаем присутствие возможной соперницы, даже впитывая его из окружающего нас воздуха. Селеста сказала, что заедет ко мне после работы. Не знаю почему, но на душе у меня было неспокойно. Когда она появилась в дверях, я окинула ее быстрым взглядом, надеясь на свою наблюдательность, но по лицу ее ничего нельзя было сказать. Этакая Кармен из оперы Бизе: огромные серьги в ушах, чуть надменный, но вместе с тем настороженный взгляд и властная осанка. Ей, конечно, не повезло: она напоролась на Чарли. Любого другого она подмяла бы под себя и исковеркала ему жизнь. Чарли с глумливым смешком рассказывал, что по астрологической карте она – Скорпион. Мне это говорило куда больше, чем что-нибудь другое: я верю в астрологию, и она меня подводила очень редко. Я почти не сомневалось в том, что могло привлечь Селесту к Чарли. У таких дамочек влюбленностей не бывает, потому что не может быть. Чувства замещают интересы, а сантименты – цель, А кроме того, между ней и Чарли – почти три десятка лет разницы. Селеста, как и Лола, сбежала с Кубы в утлом суденышке и едва не утонула вместе с другими беглецами. И хорошенько после этого намыкалась в Штатах в роли нелегальной эмигрантки. И вдруг – ей удается привлечь внимание старого и блудливого павиана. Причем павиан этот не только прекрасно обеспечен, но и, что куда важнее, – одинок. Почему бы тогда не попытаться прибрать его к рукам? И не бросить надежный якорь в хорошо защищенной и комфортабельной гавани? Правда, позже из некоторых оговорок и замечаний своего муженька и его похотливого дружка я убедилась, что такое объяснение страдает некоторой однобокостью. Как это ни парадоксально, но даже такие сильные и целенаправленные натуры, как Селеста, порой устают от собственной диктатуры. Бремя власти и ответственности оказывается для них слишком тяжелым, и они невольно попадают в сети ловких и безжалостных шовинистов. В ее случае – в образе доктора Чарльза Стронга. Так мечта обручилась с выгодой. – Что будете пить? – спросила я. – Джин с тоником, – пожала Селеста плечами. – Если можно, с ломтиком лимона. Мы довольно долго обменивались пустяковыми замечаниями и, слегка улыбаясь, разглядывали друг друга. Наконец, резко повернувшись ко мне, она ошарашила: – Я беременна, Абби… – Что? – почти вскрикнула я. – Не может быть… Она посмотрела на меня испепеляющим взором, но взяла себя в руки. В конце концов, я была нужна ей, а не она – мне. – Почему вы считаете, что не может быть? – сузила она свой прищур. – Чарли всегда и слышать не хотел о детях, – пожала я плечами. – Ребенок стеснил бы его мужскую свободу. Да вы, наверное, и сами это знаете. Селеста отпила из бокала глоток джина и неприязненно на меня уставилась. Я попыталась занять оборонительную позицию: – Во всяком случае, насколько я знаю, он всегда говорил, что ему хватит тех двоих детей, которых он оставил в Йоханнесбурге. – Я это уже слышала, – кивнула Селеста. Так она и не пообтесалась в Америке: отсутствие такта и невоспитанность бросались в глаза. Впрочем, винить в этом надо только Чарли: ведь он всегда относился к ней как султан – к одалиске в гареме. А ей как-то надо было себя защищать. Ведь когда она кипятилась, он обращал на нее не больше внимания, чем на капризничающего ребенка. В лучшем случае – позволял себе по-монаршьи ухмыльнуться и снисходительно подождать, пока она кончит. Среагировать значило бы для него встать с ней на одну доску. Селеста словно угадала мои мысли. Изобразив на лице сморщенную улыбку, она тут же напомнила мне, с кем я разговариваю. – Единственная проблема – у меня экзамены в колледже. Я делаю вторую степень по организации медицины. Я кивнула, как бы принимая во внимание полученную информацию. Она хотела таким образом не только повысить свой статус в моих глазах, но и заставить меня первой выйти из укрытия с белым флагом. Но я не позволила ей этого сделать, ответив на ее демарш долгим молчанием. – Конечно, он не хотел этого, – вынуждена была она продолжить. – Но это мое собственное решение. Мне – вот-вот тридцать шесть. И это – последняя моя возможность. – Вы правы, – сказала я. – На вашем месте я сделала бы то же самое. Она посмотрела на меня, как экзаменатор, услышавший слишком хороший ответ от плохого ученика: а не припрятал ли тот шпаргалку? – Спасибо! – возникла в уголках ее рта высокомерная улыбка. Но я продолжила в полном соответствии с выбранной для себя к этому случаю ролью: – И какова же была его реакция? Селеста усмехнулась: – Он еще не знает… Я невольно вздрогнула: ситуация обещала стать неуправляемой. Рискованная же ты баба, подумала я. Ну и ну! – И сколько же уже прошло времени? Она чуть скривилась: – Два месяца. В душе я ей вполне искренне, по-женски, сочувствовала. Селеста пригубила бокал с джином и сделала вид, что слегка отпила. Но меня не обманешь: игра! Поняла, что я представила себя на ее месте. – Вы собираетесь ему об этом сказать? Она кивнула, чуть прикрыв от досады глаза. Видно, сама мысль об этом давалась ей нелегко. – Но хочу, чтобы сказали ему об этом вы… – Я?! – вырвался у меня возглас удивления. – Но почему – я? – Мне будет легче защищаться, чем нападать, – прозвучало в ответ. Ну и цинизм! «Легче защищаться, чем нападать»… Я даже не знала, как и что ей ответить. Боевой бабец, надо вам сказать! Чарли еще знать не знает, что в его голубятне свил себе гнездо коршун. Но если честно, я вдруг ощутила странное удовлетворение. Больше того – что-то вроде мгновенного торжества. Месть и злорадство – чувства, конечно, низменные, но поделать с собой ничего не могла. Наконец-то этот наглец будет посрамлен – колоколом било у меня в голове. Унижен и растоптан! Только представить себе: Чарли Стронг, старый сноб и гордец, – с детской коляской. «Какой прелестный у вас внучок, доктор Стронг!» – «Нет, это – мой сын!» – Вы думаете, это что-то изменит? – собралась я с мыслями, чтобы ответить. – Нет, – вздернула она брови кверху и снова отпила глоток джина. – Просто мне не хочется звонить ему по этому поводу. – Но что вы собираетесь делать сами потом? – Растить ребенка сама, Абби! – В ее словах прозвучал вызов. Словно она говорила не со мной, а с ним. Но я понимала: она просто готовит себя к этому разговору. – А если… – А если – что? Я была уверена, что все это неспроста: она пыталась использовать ситуацию лишь для одной цели – возвыситься самой в собственных глазах и унизить меня в моих. Ведь я всегда была зависима от Руди и много лет подряд не работала. Меня это разозлило. – А если он откажется помогать? Она расхохоталась, словно заранее знала, что я скажу, и уже обдумала ответ: – Чарльз Стронг может быть спокоен: я не собираюсь просить у него ни цента. И не хочу, чтобы он мне помогал. Это мой ребенок, а не его. Если надо будет, я скажу, что он вообще не от него. – Что ж, – посмотрела я на нее внимательно, – вы – смелая женщина. Селеста сидела в кресле, положив одну ногу на другую. – Как вы думаете: как он к этому отнесется? Все-таки не выдержала. Выдала себя с головой. Впрочем, вполне естественно: ей хочется предупредить возможный поворот событий. В любом случае, она будет знать, как себя вести. – Вы имеете в виду, какова будет его первая реакция или?.. По выражению ее лица я поняла, что она все-таки пожалела о заданном вопросе. Видимо, решила, что мы с ней не настолько близки, а сомнения – всегда признак слабости. – Впрочем, это мне тоже безразлично, – пожала она плечами. – Насчет квартиры я уже побеспокоилась. Что же касается работы, оставаться у него в роли секретарши и помощницы я не намерена. «Предусмотрительная натура», – заставила я себя не ухмыльнуться. – Конечно, если моя просьба в какой-то степени вас стеснит… Или поставит в неловкое положение… Я посмотрела не нее долгим взглядом и слегка вздернула брови? – Что вы, что вы?! Когда вы хотите чтобы я это сделала? Она ответила, не задумываясь: – В ближайшие дни. Я вам позвоню, ладно? – Да-да, пожалуйста, – ответила я. – Чтобы я сделала это в удобный для вас момент. Она откинулась на спинку стула: – Что-нибудь известно о Руди? У меня от злости окаменело лицо: еще одно доказательство ее переходящей все границы бестактности. Уж дурой она никогда не была… – Нет, – развела я руками, – пока он молчит. Если ему что-то понадобится, он свяжется… – У Чарли от него тоже вестей не густо. Недавно позвонил, кажется, из Нью-Йорка. Селеста встала, чуть отодвинув ногой журнальный столик. Бокалы на нем дрогнули, но не издали ни звука. – Я должна попросить у вас прощения за вторжение, – неожиданно услышала я. – Просто я подумала, что никто лучше вас и Руди Чарли не знает. Хотела ли, вспомнив о Руди, она уколоть меня или нет – не знаю. Попрощались мы с ней довольно сдержанно. – Жду вашего звонка, – кинула я ей в спину. Она не оглянулась. Только позже, вспоминая в деталях весь разговор – все, что было сказано и чего не было, – я догадалась о настоящей причине ее визита. Селеста хотела унизить Чарли, но сделать это так, чтобы он как можно болезненней ощутил удар по своему самолюбию. Если она все же догадывалась о нашем давнем с ним романе и о том, что я сама его бросила, унижение этого шовиниста должно было быть двойным: старый и никому не нужный гордец и Казанова получил еще от одной бабы вторую оглушительную оплеуху. РУДИ Впервые за всю мою жизнь я испытывал освобождающее, необыкновенное чувство. Слово «Я», еще недавно вызывавшее во мне смутные колебания, вдруг обрело совершенно иной смысл и значение. Новое «Я» уже не получало советов, а давало их. Не соглашалось, а выговаривало. Не сомневалось, а решало и требовало. Именно «Я». Не ты не она, не мы, не вы, не он – «Я». Только «Я»… Видела бы меня Роза! «Мама! – прошептал я неслышно. – Мамочка!» Роза была моим стыдом и болью. Такая беспомощная, такая одинокая! Думая о ней, я всегда чувствовал себя свиньей: не мог воздать ей ни за ее доброту, ни за преданность. Ведь я был единственным и горячо любимым, но таким неблагодарным сыном… Увидь Роза меня сегодняшнего, она бы заплакала от гордости за своего непутевого Руди. Я вдруг так растрогался, что у меня защипало в горле. Сама мысль об этом вызывала блаженное ощущение счастья. Я лежал на тахте, подперев ладони под голову, и представлял себе своих девчонок. Да уже за одно то только, что они так робко и покорно ждут каждого твоего слова, можно было забыть обо всех неудачах. Впервые за много лет голова кружилась от хмеля и упоения, а в крови барабанил адреналин азарта. Руди-Реалист, довольно и покровительственно улыбаясь, излучал снисходительную уверенность: «Ты уже – не задрочениый профессор, Руди. Не жалкий и послушный муж своей жены. У тебя новое амплуа. Его достойны лишь избранные: ты свободен. Обрел, наконец, самого себя. Никакой опеки и комплексов». «Вот как? – со злой иронией в голосе прервал его Руди – Виртуальный Двойник. – Тогда спроси у него, не кто ты „не", а кто ты „да"?» «Делец! Ловкий! Проницательный! Предприимчивый!..» – вселял в меня силу духа Руди-Реалист. Согласно теории Чарли, кокетничанье с самим собой – ах, какой я благородный, какой возвышенный и самоотверженный! – это цепи, в которые ты сам даешь себя добровольно заковать. Сначала даже не замечая этого. Зато потом, когда прозреваешь, вдруг с ужасом осознавая: нет уж, дружок, так легко и быстро ты не отделаешься! Кроме того, как только ты в чем-то отказываешься от своих прав, их тут же присваивают другие. И тогда все: ты уже полностью в их власти! Ничего, по сути, не меняется, даже если речь идет о близких тебе людях. Каждое твое «нет» все равно будет выглядеть если не бунтом, то уж во всяком случае – капризом и неблагодарностью. Но, что еще страшней – ты уже сам не найдешь в себе сил бороться. Слово «Я» – не просто местоимение и персональный признак: оно также является символом изначальной человеческой свободы. Конечно, идеальный вариант, когда моя свобода не ограничивается твоей, и наоборот. Но такое бывает крайне редко. В основном все вокруг построено на двух противоположных началах: плюс и минус, свет и тьма, добро и зло, мужчина и женщина, эгоизм и альтруизм. Приближаясь к любой из границ, мы наносим вред или себе, или другим. В первом случае превращаемся в жалкую и безвольную тряпку, во втором – в чудовище без стыда и совести. Так было и в моей жизни: вначале надо мной довлела Роза, хотя я и обожал ее, потом – учителя, профессора, чиновники и, наконец, – Абби. Природа не терпит пустоты даже в отношениях между людьми. Теперь-то уж меня никто и никакими просьбами или угрозами не сломит. Я с удовольствием встал и принял холодный бодрящий душ. Тугая струя била в кожу, которая в последнее время стала куда эластичней. Я сидел на унитазе и пел. Начинался новый день. Новый день – новые надежды, новые открытия… Мы уже прошли стадию подземных переходов и перебрались поближе к Центральному парку. Он раскинулся с севера на юг чуть ли не на три мили – на шестьдесят одну улицу. Зеленое и ухоженное легкое Нью-Йорка, он привлекает к себе спортсменов и туристов, молодых и стариков, мамаш и нянечек с детьми, студентов и школьников. Было время, когда сюда опасно было нос сунуть, особенно в сумерки. Но сейчас полиция прочесывает его вдоль и поперек. На патрульных машинах и на своих двоих. Обычно мы устраивались где-нибудь на Пятой авеню неподалеку от Метрополитен Музея или музея Соломона Гугенхейма. Я приносил с собой небольшую деревянную подставочку для чистки туфель и превращал ее в своего рода миниатюрную трибуну. Привстав на ней, я обращался к публике с прочувствованным призывом: – Леди и джентльмены! Вы услышите сейчас старинную колыбельную в исполнении квартета «Раритет». Дирижер – профессор Руди Грин… Забытые мелодии… Зов генов… Возвращение к истокам… Будущее в прошлом… Здесь уже собиралось куда больше народа. Кучка любопытных сравнительно легко может перерасти в толпу. Срабатывает древнейший инстинкт подражания. Мы играли, а в открытый футляр от моего доброго кларнета сыпались деньги. Когда кончалась одна мелодия, нам хлопали, и мы переходили к другой. Я превзошел самого себя. Выступал в одновременной роли конферансье и профессионального зазывалы. – Музыкальная старина, господа, – это ласковая рука бабушки… Старинный портрет на стене… Последняя молитва матери… Растроганная улыбка отца… Мы приходили сюда несколько дней подряд, и мне показалось, что люди начинают к нам привыкать. Возможно, сказывалась занозистая приставка – «профессор». Человек тщеславен: еще не так давно в кумирах ходили обладатели аристократических титулов, потом их сменили писатели и художники, но в середине прошлого века на сцену, решительно всех расталкивая, вырвались напористые звезды эстрады и кино. И все же иногда, пусть на самый короткий миг, вдруг начинает мелькать пообтершаяся тень научного престижа. В ближайшую субботу к нам подкатили двое парней с профессиональной телекамерой. – Джимми Роберте, нью-йоркский канал, – довольно беспардонно представился один из них, рыжий, и, не теряя времени, продолжил: – Можете познакомить нас с вашими музыкантшами, профессор? – С удовольствием, – расплылся я в улыбке, которую собирался превратить в торговую марку. Показывая пальцем и кивая при этом, я представил ему своих девиц: – Лизелотта… Сунами… Ксана… Камера застрекотала: нас снимали во всевозможных ракурсах. А я тем временем пытался привлечь еще больше внимания публики: – Мы сами этого не осознаем, леди и джентльмены, но старинная музыка дремлет у нас в крови. Она делает нас мягче, отзывчивей, добрее… Рядом деловито командовал телевизионщик. – Лизелотта – сюда!.. Сунами, чуть правее… Ксана, почему вы исчезли из кадра? Кончив с ними, рыжий перешел ко мне. Но я, скромно потупившись, показал на публику: дело есть дело. Реклама – потом… Уже через пару дней мы могли увидеть себя на экране. «Профессор-оригинал, автор многих трудов по фольклорной музыке, организовал с тремя студентками квартет старинной музыки „Раритет"», – интригующе улыбаясь, сообщил диктор… Мои девицы визжали от восторга, и мы договорились отпраздновать это событие вечером в ресторане. Но все мое праздничное настроение улетучилось, когда перед выходом из дома я взглянул на себя в зеркало. Увы, я стал еще моложе и эффектнее! Подросла косичка, еще больше потемнели волосы, но еще сильнее испугало исчезновение родинки, появившейся на шее больше полутора десятков лет назад. Меня стремительно уносило в прошлое. Я кожей чувствовал, как песок в моих персональных песочных часах не пересыпается из одного сосуда в другой, а невозвратно исчезает. Мне стало не по себе. Минут пять я стоял перед зеркалом в белесом свете флюоресцентной лампы, не в состоянии собраться с мыслями. Рука автоматически, повинуясь инстинктивному порыву, достала из заднего кармана брюк сотовый и набрала номер Чарли. Он так обрадовался моему звонку, что мне стало легче. – Ну-ка, рассказывай! – потребовал он. – Знаешь, все ничего, только лучше, наверное, когда ты не знаешь, сколько времени у тебя в запасе. Он помолчал. – Руди! – Его голос зазвучал теперь мягко и успокаивающе. – И к этому тоже можно привыкнуть. Надо просто сменить сетку масштабов. Вчера она была очень крупной, сегодня стала помельче. Но все остальное осталось прежним. – Иногда мне кажется, что время проносится где-то рядом, – глухо произнес я. – Свистит, дышит, подвывает. Я чувствую его дыхание: за шиворотом, чего там – в паху. – Пусть свистит. А ты продолжай свое. И не соперничай с ним в скорости. Оно – само по себе, а ты – сам по себе. – Тогда я ничего не успею… – У тебя есть что-то конкретно? – Помнишь, я говорил тебе о студентках, игравших на улице? – Хочешь их трахнуть? – Нет… то есть да, но кроме того – найти себя! – Ну и задачку ты себе поставил, – хмыкнул Чарли. – Ты же знаешь: я всегда мечтал быть дирижером, но так и не стал им. Искал, как псих, любовь и тепло и не получил. Надеялся прославиться, а пришлось… – Не жми слишком сильно на клавиши тоски и печали. Мелодия вместо печальной становится плаксивой. Но мне было так жаль самого себя, что я пропустил его слова мимо ушей. – И даже сейчас, когда я пытаюсь создать свой квартет… – А что тебе собственно, мешает, пожилой юноша? – Время… На это потребуются месяцы, а для меня они – годы, – ответил я. – Поменьше спи и не жалей себя. Все в твоих руках, – сказал он не очень убежденно. – Сегодня у меня исчезла родинка на лице. А еще совсем недавно – выпали две пломбы: сколько лет назад мне их поставили? Десять? Двенадцать? В моем голосе билось отчаяние. – Руди, мы остаемся самими собой только до тех пор, пока способны находить себе занятие. Неважно, кстати, какое. А даст ли оно тот результат, который бы тебе хотелось, или не даст, – это уже другое дело. – Ты успокаиваешь меня или действительно так думаешь? – сморкаясь в платок, спросил я. Чарли обдал меня холодным душем здравомыслия: – Если думать иначе, надо либо запить, либо повеситься. Конечно, он прав, но со стороны все всегда выглядит легче. – Что тебе известно сегодня о моей болезни? – Ровно столько же, сколько и тебе, – жестко ответил он. – Негусто… – Ты прав. Но в том, что с тобой сейчас происходит, есть свой глубокий философский смысл. Все, что тебе предстоит, – подарок. Не вышвыривай его в помойку. Он был прав, и я поспешил в этом сознаться: – Наверное, все зависит от настроения. Иногда я чувствую прилив сил и энергии, а иногда… – Если тебе плохо, Руди, я все брошу и прилечу в Нью-Йорк. – Нет. Я должен справиться сам… Окончив разговор, я бросил взгляд на часы. Черт возьми, – девять вечера! Девчонки в ресторане ждут меня… Чтобы скрыть свое настроение, я повязал ворот рубашки ярким цветастым платком и надел новые, сверкающие белизной перчатки. Когда я переступил порог ресторана, девчонки устроили мне овацию. Темнолицые официанты снисходительно улыбались. В воздухе витал аромат свечей и острых пряностей. В блюдцах, наполненных водой, плавали цветы. – Руди, вы… вы такой обаятельный! – кинулась целовать меня Лизелотта. Она буквально повисла на моей шее, и я не мог не ощутить ее крепко прижавшееся ко мне тело. Оно было упругим, как пружина, и вместе с тем удивительно податливым. – В вас чувствуется настоящий мужчина, – дала мне поцеловать ей руку Ксана, – решительный и такой элегантный… – Спасибо, спасибо! – стал я немножко оттаивать. Сунами стояла чуть в стороне: она была моложе всех. А может, японский этикет не допускает подобного рода вольностей? Я подошел к ней и по-отечески погладил по волосам. – Детка, – сказал я ей, – ты когда-нибудь станешь известной скрипачкой. У тебя очень хороший звук… Она залилась краской. Мы выпили вместе полторы бутылки терпкого австралийского вина. Я и Ксана – вдвое больше, чем Лизелотта. Сунами только пригубила бокал, но пить не стала. – Дорогие мои девчонки, – сказал я голосом Руди-Реалиста, – я рад, что наше с вами знакомство оказалось таким успешным. И я обещаю вам, что папаша Руди, Руди Грин, профессор Руди Грин сделает все, чтобы «Раритет» приобрел такую же известность, как какая-нибудь рок-группа… На выходе я почувствовал на своем плече руку Лизелотты. – Руди, – услышал я ее тихий голос, – вы сегодня свободны? – Для тебя – всегда… В первый момент я как-то даже не сообразил, что уже половина одиннадцатого вечера и «сегодня» довольно скоро кончится. Усадив их в такси, я подозвал следующее. А через час, когда я, развалившись в кресле в шортах и футболке, смотрел телевизор, раздался звонок в дверь. Я пошел открывать… В первое мгновение я не поверил самому себе: да возможно ли такое? В дверях стояла Лизелотта. Слегка тряхнув головой, словно для того, чтобы удостовериться, что это не сон, я потянул ее за руку: – Входи, девочка! Рад тебя видеть. Хочешь что-нибудь выпить? Она чувствовала себя довольно неловко. А может, играла? Я потер щетину на подбородке – надо было бы побриться – и сказал проникновенным голосом: – Ты правильно сделала, что пришла именно в такой день. Она, естественно, не поняла, что я имею в виду, и отнесла это на свой счет. – Руди, – слегка лизнула она нижнюю губу, – вы ведь не будете спрашивать, почему я здесь, правда? Я изобразил на лице удивление, смешанное с искренним возмущением: – Это ведь не очень неприлично, правда? – Что за глупость! Твой приход для меня – неожиданный и приятный сюрприз. Неприлично лишь то, что неискренне и фальшиво. Оглядываясь, она смущенно прошлась по комнате. Остановилась перед телевизором, погладила его лакированный бок, чуть поправила висящую на стене дешевую репродукцию Тернера. В общем, изображала живейший интерес к месту моего обитания. Было ясно: так она пытается переключить мое внимание с ее несколько неожиданного визита на бытовые мелочи. Не мешая ей, я хлопотал возле бара: – Кампари? Мартини? Коктейль? Болтая без умолку, я нес какую-то чепуху. Лизелотта же, якобы рассеянно, – бывают же случайные встречи и неловко быть невежливой – присела на краешек кресла. Сооружая коктейль, я плеснул в ее бокал из разных бутылок, бросил туда льда и лимон, протянул ей. – Это «Северный олень». После него не страшен никакой холод. Она отпила глоток, потом еще один и еще. Моя стряпня ей явно понравилась. – Сколько тебе лет, ундина? – взял я ее руку в свои ладони. – Двадцать три. – Не могла найти никого помоложе? – Вы вовсе не старый, Руди, – возразила она живо. – Спасибо, деточка! Такие похвалы действуют как виагра, – хмыкнул я, продолжая свое путешествие. Я поднес ее руку к губам и, поглаживая, продвинулся чуть-чуть вперед, к локтю, а потом еще и еще дальше. Лизелотта не реагировала, словно ее это абсолютно не касалось. Ее глаза были прикованы к морскому пейзажу Тернера. По-видимому, он очень взволновал ее, пробудив чувство прекрасного. Все это попахивало дешевкой, и я едва сдерживался, чтобы не улыбнуться. В нравах современной молодежи я не очень разбирался. Вскоре я заключил ее в свои объятия. Она вела себя как истинная женщина: то есть давала себя завоевать. – Вы действительно уверены в нашем успехе? – отвлеклась она от моих настойчивых ласк. Весь ее вид говорил, что она не сомневается в моей порядочности и испытывает ко мне, как к мэтру, абсолютное доверие. Ну разве может он не быть платоником с изнанки до последней пуговицы? – Поверь мне – абсолютно. Я сделаю все, чтобы квартет преуспел! Ты еще меня вспомнишь… – Вы не похожи на мечтателя… И вы… вы такой обаятельный, Руди, – теперь она повторила это уже другим тоном: менее восторженным, но зато более интимным. Когда моя рука проникла уже почти в святая святых, голос Лизелотты стал еще глуше и прерывистей: – Ничего не боитесь, Руди… Ни в чем не сомневаетесь… О господи! Как слепы мы порой… Она обмякла настолько, что мне ничего не стоило перенести ее на кровать. Я погасил свет и включил ночник. Кстати, раздевать себя она помогла мне сама. Причем делала это так естественно, что мне оставалось лишь замереть от восторга. Повернувшись боком, она довольно ловко взобралась на меня. Тазом она двигала словно гребец, при взмахе весел прижимающийся к скамейке. От гребка к гребку энергия и скорость возрастали. Пару раз она нагибалась ко мне, тыкалась мне в лицо. Пыталась сделать засос, но я увертывался. В ней бурлила юношеская жадность, желание, не дожидаясь долгожданного десерта, набить поскорее живот. Но я не сердился на нее за это и продолжал ласкать. – Сколько в вас нежности, – промурлыкала она, обмякнув. – Станешь пьяной… – Рад за тебя, Маргарита… К счастью, в твои годы женщины испытывают оргазм в постели, а не в ювелирных магазинах. – Я не Маргарита – Лизелотта, – поправила она меня. Я похлопал ее по попке. – Догадываюсь, но ничего не могу поделать: чувствую себя Фаустом. Теперь она прижалась ко мне снова: – Меня воспитывала мама, Руди. Она была матерью-одиночкой. Мужчины, которые к ней приходили, были вежливы и равнодушны. – Скажи спасибо, что так, – хмыкнул я. – Не смейтесь, Руди. Я всегда так мечтала об отцовской ласке… – Ты попала в самую точку, – усмехнулся я. – Извечная беда женщин: мечтают об одном, а спят с другим. – Руди, – приблизила она ко мне свои голубые глаза, в которых начинала закипать буря, – не думайте, я пришла к вам не из-за этого… – Ты обиделась? – Такого, как вы, у меня еще не было… Вы обволакиваете… Поднимаете… С вами летишь… Как на воздушном шаре… На этот раз лодка опрокинулась на меня вместе с девчонкой, взмахивающей веслами… ЧАРЛИ В последнее время Селеста стала есть слишком много соленого и острого. – Это очень вредно, – заметил я глубокомысленно. Она посмотрела на меня сверху вниз. В настороженной латиноамериканской зелени ее глаз сверкнул пламенный язычок неприятного сюрприза. Но тревога оказалась ложной. Ничего не произошло. А на следующий вечер, когда Селеста была на занятиях в колледже, мне позвонила Абби. Удар был нанесен сразу и в самое болезненное место. Она в этом плане – боксер-профессионал. При этом еще и любуется самой собой. – Селеста беременна. – Что? – ошарашенно спросил я. – Ты шутишь?! – Не очень, – хмыкнула Абби. – Уже больше двух месяцев. В ее голосе я не уловил даже тени колебания. Ощущение было головокружительным. Так, наверное, чувствует себя будущий астронавт, впервые попавший в сурдокамеру. Пищеварительный тракт действует в обратном направлении. Еще немного, и ты выложишь все назад, не сходя с места. – Почему она не сказала мне это сама? – выдавил я хрипло. – Скорей всего, хотела тебя унизить… Я готов был себя убить: как это я, опытный врач, и проморгал?! Только потом вспомнил, что нескольких месяцев она пудрила мне мозги со сроками месячных. Значит – врала!.. Не хватало мне только в шестьдесят два года стать новоиспеченным папашей! От одной лишь этой мысли у меня высохло во рту и запершило в горле. Будь здесь Руди, мы обдумали бы это вдвоем, но он в Нью-Йорке. Нежится с малолетками… Впервые я встретил Селесту лет десять назад. Она тогда мыла парадные. И в моем доме тоже. Оказалось – бежала с Кубы, Встречаясь на лестнице, мы перебрасывались с ней шуточками. По-английски она тогда говорила довольно скованно. Вначале я предложил ей убирать у себя в квартире. Потом – пару раз в неделю готовить. Она тут же согласилась. Делала все это Селеста безмолвно и рьяно. Я стал замечать, что, когда она со мной разговаривает, ее непроницаемые зеленые глаза начинают светиться, а на губах появляется улыбка. Довольно долго для меня это оставалось игрой. Такое не может не понравиться любому мужику. Как-то утром я пораньше уехал в клинику. Мне кое-что надо было сделать. А моя очередная пассия все еще продолжала нежиться в постели. Открыв своим ключом дверь, Селеста устроила ей скандал. «Эй ты, лахудра! Больше не смей здесь появляться! Я – моложе, красивей и могу трахаться в десять раз лучше!» Селеста стояла, уперев руки в бока, с пылесосом в руках, и еще специально приоткрыла входную дверь. По-видимому, чтобы любой, кто находился в парадной, мог это слышать. Взбешенная таким поворотом, капризная Афродита вызвонила меня. А я… я еле сдержался, чтобы не расхохотаться в ответ на поток ее женской ярости. – Ты – козел, Чарли, дешевка в штанах! Это же надо – пугаться с такой нахальной и вульгарной бабенкой?! Имей ее до отвала… Самое смешное, что с Селестой на тот момент у меня ничего еще не было. Вечером, открыв дверь своей квартиры, я увидел на пороге потрепанный чемодан. Расставив посреди комнаты гладильную доску, Селеста гладила мои рубашки. Пахло паром и недосушенным бельем. – Эй, а у меня ты спросила? – Сначала попробуй, а потом реши, – ответила она. Селесте исполнилось тогда двадцать шесть, мне – пятьдесят два. Я был вдвое старше: в возрасте ее отца. Тот всю жизнь рыбачил и брал ее с собой в море. Жизнь их не баловала: Селеста была старшей из пятерых детей. Глядя, как она наклоняется, чтобы взять из таза очередную рубашку, я не мог оторвать глаз от ее бедер. Они у нее были крупные, загорелые, без единой вены и неровности. Видно, она это заметила, потому что, повесив рубашку на спинку стула и отставив в сторону утюг, спросила: – Хочешь сейчас или ночью? Я усмехнулся. Селеста, окинув меня оценивающим взглядом, стала деловито раздеваться. Сняв с себя все и оставшись обнаженной, она села на кровать, ожидая меня. У нее не только бедра – все тело было плотным, упругим и сильным. Никаких жировых складок или вмятин. Сексом она занималась охотно, без интеллигентских штучек-дрючек. В ней подкупало что-то очень нормальное, здоровое. Не испорченное изысками и комплексами. Селеста отдавалась так же естественно, как дышала, ела, пила и ходила. А, кроме того, она избавила меня от изрядно наскучившего мне жеманства и корыстной неискренности партнерш по постели. Через год она сама устроилась в колледж. По утрам и днем помогала мне в клинике, а несколько раз в неделю вечерами ездила в колледж. Быстрая, ловкая, схватывающая все на лету, она не теряла время на подруг, не болтала с соседками и никогда ничего не требовала. Одевалась со вкусом, но скромно, а хозяйство вела так экономно, что я иногда над ней подтрунивал. Позволь себе Селеста хоть раз что-нибудь лишнее, я бы быстренько ее выпроводил. Но она зарекомендовала себя не только как опытная экономка, но и как идеальная любовница. Следила за моим настроением, мгновенно под него подлаживалась. И если чувствовала, что я хочу побыть один, старалась не попадаться на глаза. В тот вечер, когда мне позвонила Абби, Селеста вернулась из колледжа поздно. У нее была контрольная. Ни слова не говоря, я стал накрывать на стол. Расставил тарелки, положил ножи с вилками и два бокала для вина. Селеста возилась на кухне. Я видел, как она включила печку-микроволновку и положила туда разогреваться ужин. Но почему-то отошла сразу и как-то странно и неловко прислонилась к холодильнику. Но длилось это очень недолго. Я открыл бутылку австралийского вина и подождал, пока она вытащит из микроволновки паштиду.[13 - Паштида – запеканка.] А когда она села, как ни в чем не бывало спросил: – Выпьешь немножко? – Нет, устала, – сказала она, вздохнув. – Пей сам, если хочешь. Ковыряя вилкой в тарелке, я приглядывался к ней, стараясь не обращать на себя внимание. Есть мне вовсе не хотелось, но показывать ей это я вовсе не собирался. Если бросала на меня взгляд, отводил глаза. Порой она еле заметно сжимала губы, но тут же возвращала лицу прежнее выражение. И как это я раньше не замечал? Муж всегда все узнает последним. Но я не был ей мужем… – Звонила Абби, – произнес я будничным голосом. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Лишь звякнула о тарелку, судорожно замерев в пальцах, вилка. Я помолчал и добавил: – Сказала, что ты беременна… Селеста облизала губы и отставила тарелку. На меня она не смотрела. Я продолжал делать вид, что ем. Жевал, не чувствуя ни вкуса, ни желания. Наступила гнетущая тишина. Она так и не двинулась с места, поджидая то ли пока я кончу есть, то ли когда я продолжу говорить. Своим молчанием она, по-видимому, испытывала меня. Но я не хотел давать ей преимущества по очкам. Наконец, сочтя, что молчание сказало уже больше, чем все возможные слова, бросил буднично: – Ты должна сделать аборт… Селеста встала из-за стола. Крупная, вся налитая решимостью. Непроницаемая зелень ее глаз вспорола меня ножом, но сама она не проронила ни звука. Я знал одно: главное – не взорваться. Не дай бог, не дать ей почувствовать, что она меня достала. И, что не менее важно, – ни в коем случае не унизить ее женского достоинства. Она ведь была на хорошо ей знакомой стороне поля. А у меня – никаких, ну абсолютно никаких шансов на выигрыш. Единственно, на что можно было надеяться, в лучшем случае, – не победить, а добиться ничьей. – Посмешищем я становиться не собираюсь, – произнес я спокойным и не терпящим возражения голосом. Она хмыкнула. – Садись! – показал я на стул. Но она и не подумала сесть. Продолжала стоять рядом, нависая, как стены грозной крепости на легкомысленного пришельца. – Не хочешь – не садись! – равнодушно пожал я плечами. В глазах ее по-прежнему царил штиль. Но это был зеленый штиль тропиков. На горизонт уже наплывала черная туча. – Я хочу ребенка и рожу его… – Ты полагаешь, что имеешь на него исключительные права? И тут разразилась буря. Шторм! Ураган! Цунами! – Блядун и эгоист! Можешь катиться к чертовой матери! Не нужны мне ни твои алименты, ни твоя квартира, ни ты сам! Понял? – Чего же не понять? – хладнокровно оборвал я ее. – Это твое решение, и ответственна за него только ты. Она повернулась ко мне спиной и пошла укладывать свои вещи в чемодан. Если и надеялась, что я ее остановлю, – просчиталась. Я уселся перед телевизором и не обращал на нее никакого внимания. Краем глаза заметил, что, собрав чемодан, она почему-то уселась перед компьютером. Что-то напечатав и расписавшись, она протянула мне два листа. Это было ее заявление – неизвестно кому, неизвестно зачем: «Я, Селеста Фигейрос, сожительница доктора Чарльза Стронга, находясь в трезвом уме и доброй памяти, заявляю, что беременность моя была моей личной, против его воли, инициативой, и сама по себе никоим образом указанного доктора Стронга ни к чему не обязывает. Соответственно, доктор Чарльз Стронг не несет передо мной никаких обязательств. По рождении ребенка ни алиментов, ни другого рода помощи я просить не буду. Вышесказанное относится и к наследству тоже…» – Какая пошлость! – скривился я. – Тебе надо еще хорошо поработать над твоим английским. Все так же не произнося ни слова, она подошла к двери и, выставив наружу чемодан, хлопнула ею так, что чуть не сорвались петли. Через минуту я услышал звук остановившегося лифта… С Селестой Фигейрос Чарльз Стронг покончил навсегда. Каждый делает свой выбор. И переигрывать нельзя, даже если ты получил в башке травму, от которой полгода провел в коме бедный Руди. РУДИ Я давно пришел к выводу, что все в этом мире случайно и все основано на законе бинарности: плюс – минус, день – ночь, черное – белое, радость – горе. Только вот распоряжается, что сменит что, не кто иной, как Его Прохиндейство Случай. Иногда – добрый ангел, иногда – злой дух. Отчего это только зависит? Неужели только от настроения? Гениальный английский физик Стивен Хоукинс, вырвавшись из ада полной изоляции – ни двигаться, ни говорить он не в состоянии, – создал собственную систему связи с внешним миром. Это он с точностью математической формулы сформулировал власть случая над человеком: «Бог, – провозгласил он, – любит играть в кости…» Я думал об этом, глядя на свернувшуюся в клубок и посапывающую во сне свою новую подружку. Весь вечер перед ее приходом я провел под впечатлением мрачного предзнаменования: исчезнувшая родинка была симптомом ускользающего времени. И вдруг – только подумать! – все изменило цвет: сквозь тьму безнадежности пробился проблеск неожиданного везения, а жалость к себе рассеяло дыхание молодости. В моей мрачноватой берлоге появилась молоденькая ундина. Что ждет меня в следующий раз, спрашивал я себя, суеверно сплетая пальцы? Вновь – какая-то гадость? Приятный сюрприз? Но оба мои проницательных двойника на этот раз предусмотрительно промолчали… Оказалось – сюрприз… – Добрый вечер, профессор Грин! – прозвучал в телефоне высокий голос. – Боб Мортимер – ваш бывший ученик… Видел вас по телевизору и с великими трудами нашел… Сначала я ощутил досаду – мне совсем не хотелось встречаться с теми, кто знал меня в моей прошлой жизни. Память услужливо подсовывала бодрствующему сознанию голограмму долговязого малого с томными манерами и тоненьким голоском, который учился у меня лет пятнадцать назад. Вряд ли он знал о моей метаморфозе. – Привет, Боб, – сказал я, – рад тебя слышать… – Нам надо встретиться, профессор… Хочу вам кое-что предложить. – Руди, – поправил я его. – Мы – не в университете. – Скажу вам, в чем дело, Руди, – после короткого молчания вновь зазвучал тоненький голосок, – мы здорово оконфузились: через два месяца в Европе начнется фестиваль студенческих ансамблей старинной музыки, а я в числе его организаторов. Но наши кандидаты неделю назад попали в аварию. Представляете? – Сочувствую тебе, – со скорбящим оттенком в голосе произнес я. – Спасибо! – вздохнул он. Я понимал: он позвонил мне вовсе не в поисках сочувствия. Но выказывать явный интерес я не хотел, поэтому осторожно спросил: – Полагаешь, я могу тебе чем-то помочь? – Я думаю о вашем квартете, – томно ответил он. – Мы бы не могли с вами встретиться? Я живу в Манхэттене. Можно выбрать неплохой ресторанчик… В свое время про Боба говорили, что он – гомик. Но намекать ему на это и уточнять, что за ресторанчик он предлагает для встречи, я не стал… «Ладно, – решил я, – если это и будет райский уголок для голубых, то ничего со мной не случится. Там публика обычно интеллигентная». Мы встретились на следующий день, и мои сомнения развеялись. Он выбрал местечко, где я со своим потертым кошельком сразу почувствовал себя бесхозным найденышем, но зато – на редкость гетеросексуальное. В полусумраке, декорированном свечами и скрытыми светильниками, мелькали лица, которые обычно видишь только на телеэкране. Впечатление складывалось такое, словно кто-то перенес тебя в модный телесериал. Я давно обратил внимание: присутствие других, незнакомых тебе людей в полутьме, пряные запахи и тихая музыка подстегивают возбуждение. В атмосфере начинает вибрировать сексуальность. Женщин это делает более томными и податливыми, мужчин – более развязными и настойчивыми. Но Боб сразу же отвлек меня, огорошив своим предложением. В руки плыла не просто удача – Большая Удача. – У вас уже почти готовый коллектив, и если вы согласны обговорить с нами репертуар и подготовить его… Вы бы уложились в сроки, о которых я вам говорил? К нему подскочил темноволосый красавчик с серьгой в ухе и в блестящем костюме из мягкой кожи. Он что-то интимно шептал ему на ухо, а я делал вид, что рассматриваю висящую на стене добротную абстрактную картину. – Боб, – сказал я, когда красавчик удалился, – если серьезно засесть за репетиции – думаю, что два месяца нам хватит. – Договорились, – проследил он взглядом за малым в блестящем костюме. Но я его тут же возвратил к делу: – Проблема в том, что мы тогда выбьемся из финансовой колеи… Боб Мортимер – сто восемьдесят семь сантиметров в высоту на восемьдесят килограмм веса, лощеный щеголь с мышцами боксера и манерами капризной дамочки, изобразил на лице нечто вроде обиды: – Руди, неужели вы думаете, что я не взял это в расчет? Вы спасаете национальную честь, и я готов все оплатить даже из собственного кармана. Он произнес это тоненьким голоском взрослеющего подростка и недоуменно приподнял брови. Я протянул ему руку, и он ее манерно пожал… Итак, с раздолбанной, в ямах и колдобинах колеи мы вывернули если и не магистраль, то на вполне приличное шоссе успеха. А ведь это было только началом. К счастью, жесткий режим репетиций, который я ввел в норму, не прошел даром: девочки чувствовали себя уверенно и понимали меня с полуслова. В маленьком зальчике, отданном нам Бобом, мы вкалывали по восемь-десять часов в день. – Девчонки, – соблазнял я их, – если мы займем одно из первых мест, вам светит куча гастролей, слава и денежки… А вечерами мне не давала скучать Лизелотта. С энергией молодой спортсменки, рвущейся поставить рекорд, она проскальзывала ко мне в студию и гребла, гребла, гребла… Только вот той мистики, того магнетизма, которые превращают физиологию в страсть, а разных людей – в единое существо, во всем этом не было. К моему удивлению, в один прекрасный вечер она не появилась. Вместо того чтобы прийти, Лизелотта позвонила по телефону: – Руди, вы не будете ревновать, если меня пригласит Джимми Роберте? – Что ты меня спрашиваешь о том, кого я не знаю? – Но вы его зреете, Руди! Это – тот самый телевизионщик, который подкатил к нам тогда в Центральном парке и сделал о нас репортаж… – Искренне за тебя рад, – сказал я как можно приветливей. – О'кей! – услышал в ответ беззаботный щебет. Кажется, ее это порадовало. В молодости однообразие приедается быстро… Могло ли мне в голову прийти, какую мину мне подложила хорошенькая ундина из Германии? Дня через два после этого в моей берлоге, явно смущаясь и покусывая губы, появилась пухленькая темноволосая японочка с миндалевидными глазами. Двадцатидвухлетняя нимфеточка, она выглядела такой несчастной, что я погладил ее по голове и усадил в кресло. – Знаешь что, – сказал я ей, – послушайся папашу Руди, сейчас я сооружу что-нибудь легонькое, и ты пригубишь, чтобы стало легче. Мне было искренне жаль ее. Что же могло так огорчить эту симпатичную японскую Барби? Соорудив коктейль, я поднес его ей прямо к губам. У меня и в мыслях не было никакой похоти. – Пей! – приказал я. – Пей, тебе говорят! Но Сунами не двигалась с места. – Эй, девочка, что с тобой? Может, объяснишь? Но она по-прежнему лишь кусала губы. – Да алкоголя здесь – кот наплакал! Это что-то вроде бодрящего лекарства, понимаешь?! Она отпила глоток, потом еще один. – Вот так! – удовлетворенно отозвался я. – Что же все-таки случилось, а? Хочешь рассказать? Она тяжело вздохнула, я понял: она вот-вот расплачется снова, и хлопнул в ладоши: – А ну, держись взрослее, крошка! Теперь Сунами всхлипнула, но успокоилась: – Мои родители звонили в академию и не нашли меня там. Им сказали, что я взяла годовой академический отпуск. Они ищут меня уже несколько дней. Ведь они не знали, что после того, как мы с вами встретились, я переехала к Лизелотте. – Вот в чем дело?! – присвистнул я. – Родители, Дети… Воистину – извечная проблема! Человек не смог разрешить ее, даже испробовав запретный плод познания. Она заплакала: – Они всегда от меня чего-то ждали… Даже если этого не говорили… Я знала это. Чувствовала… На меня это так давило… Я гладил ее по лицу, осторожно смахивая слезы… – Я ведь их так люблю… А иногда – ненавижу, – сверкнула гримаса гнева на ее таком еще детском личике. Я кивнул и издал сочувственный вздох. – Понимаете – я не оправдала их доверия… Они ведь столько вложили в меня. Денег, терпения, надежд… Я вздохнул: уж здесь-то я ничем не мог ей помочь. С моими детьми все было иначе. Меня всегда пугало, что то чувство вины, которое я испытываю по отношению к Розе, посвятившей всю себя мне единственному, Джессика и Эрни перенесут на меня. Ведь, по правде сказать, я никогда идеалом отца не был: Абби уделяла им куда больше времени и внимания. Поэтому я и напоминал им частенько слова их собственной бабушки, которые она, в свою очередь, услышала от своего отца: – То, что я не получила от тебя, ты отдашь своим детям. А то, что они не вернут тебе, перейдет твоим внукам. Это – закон жизни… Моя не очень счастливая в жизни теща считала, что во мне говорит еврейский фатализм, а это плохо повлияет на Джессику и Эрни. Не знаю, может быть… Везде одни и те же заботы и проблемы. Меня возвратил в студию голос Сунами: – Они так не хотели, чтобы я уезжала по обмену студентами в Нью-Йорк. Словно чувствовали, что сначала я познакомлюсь с Лизелоттой, а потом с вами, и вся моя жизнь изменится. – Если ты ждешь от меня ответа, то я тебя разочарую. Есть вопросы, на которые не может ответить не только отдельный человек – все человечество вместе взятое. И тут ее прорвало. Я даже подумал, что, будь на моем месте столб, она бы точно так же выложила бы все перед ним. Ей было совершенно безразлично, кому открыть все свои горести. – Я только и слышала: ты должна, ты обязана! Быть лучше всех. Не терять времени… Посмотри на своих сокурсниц! Ты можешь с ними сравниться? – О господи, – вырвалось у меня, – я и не знал, что японцы – скрытые евреи!!! Может, они просто боятся в этом сознаться? Сунами чуть-чуть успокоилась: – Вы не представляете, что вы для меня значите… Я от изумления распахнул глаза: – В тебе играют гормоны, девочка! – Не говорите так. Это неправда. И я не девочка… Я развел руками: – Ну, предположим, и что дальше? Но Сунами ничего не ответила. Чем дальше, тем более дурацким и несносным становилось молчание. Она от меня чего-то ждала, а я сидел и не знал: ни что сказать, ни что сделать. Нелепость… – Да у меня дочка старше тебя… – пролепетал я. Она сильно закусила губу. Было в этом движении что-то страдальческое, и я подумал – а что, если ей действительно нужна сейчас грубоватая мужская ласка? Я положил руку на ее бедро. Сунами не двинулась. Тогда я слегка приподнял и закрыл подол ее платья: она напряглась, но лишь чуть-чуть. Собачий бред! У меня не было выбора: либо выгнать ее и показать себя черствым старым дураком, мало того – подвергнуть риску само существование квартета, либо – уложить в постель. Не исключено, что это была ошибка, но Руди-Реалист, Руди После Аварии, предпочел второй вариант. Я отнес и положил ее на тахту. Раздевать ее мне пришлось самому, и особого удовольствия это не доставило. Куда волнующей, если, поощряя тебя, это делает сама женщина. В студии было довольно прохладно, и, пока Супами лежала голая, тело покрылось пупырышками. Я накрыл ее одеялом, лег рядом и стал гладить ее груди, потом – живот и бедра. От нее пахло какой-то дальневосточной пряностью, а тело было шелковисто-мягким и чуть вздрагивало от моих прикосновений, Мне вдруг отчаянно захотелось вобрать его в себя и, растворив, наполнить им все свое существо, как летучим газом, чтобы унестись ввысь. Губы мои заскользили все ниже, ниже и ниже, пока, изогнувшись, она не застонала. Трахать ее, как плывущую по мне в лодке Лизелотту, я бы не смог. Что-то непривычное, неевропейское было даже в ее движениях. Никакой истерики, театральности, наигрыша. Не вожделение, а затаенная тоска по ласке. Не стыдливость, а не связанные со стыдом искренность и доверие. Не любовные игры, а открытое и сознательное ожидание слияния. Все было не взвинчивающим, а влекущим, не похабным, а трогательным. Я почему-то представлял себе, будто гуляю нагишом под цветущей японской вишней и не могу оторвать взгляда от чуть приоткрытой двери маленького бумажного домика. Меня тянет туда даже не любопытство, а что-то куда более сильное и глубокое. Я переступаю его порог с бьющимся сердцем и всеми пятью, а может, и шестью чувствами ощущаю эротическую нежность расстеленного на полу и покрытого простыней татами. В легком облаке блаженства мне чудился не грозный даже в своем молчании облик самурая, а гейша с густым слоем белил на щеках и раскрашенным, похожим на влагалище ртом. Не суровый аскетизм японской архитектуры, а шествие фаллосов на синтоистском[14 - Синтоизм – одна из распространенных в Японии религий.] празднике. Но все это не имело никакого отношения к чему-то постыдному, к разврату, а говорило о природе, которая сама по себе не скована кандалами ханжества и притворства. Очнувшись, я почувствовал на простыне влажное пятно. Это была кровь. Девчонка лежала рядом со мной. Глаза ее были закрыты. Рука прикрывала рот. – Этого еще не хватало! – всколыхнулся я. – Не могла подарить свой бесценный дар кому-нибудь помоложе? Она закрыла лицо обеими руками и вся как-то сжалась. – Знал бы – выгнал бы тебя в два счета! Дура… Сунами лежала рядом со мной такая несчастная, такая тихая и незащищенная, что мне стало ее беспредельно жалко: – Слушай, девочка! Наверное, это старомодно, но я никогда не лгал женщинам, в худшем случае – молчал. Они могли думать все, что им вздумается. И с тобой я этого тоже не хочу… Я склонился над ней и взял ее голову в свои ладони. – Почему ты это сделала? Она не отвечала… ЧАРЛИ – Ну, как твои нимфеточки? – спросил я. Он насмешливо фыркнул: – Дожили! Теперь ты меня о бабах спрашиваешь, а не я тебя? – Что-то я не понял… – Не придуривайся! – ответил Руди. – Я ведь всегда тебе завидовал. Они липли к тебе, как мухи к клеенке, которой Роза покрывала стол вместо скатерти, когда я был ребенком. По моему лицу пробежала невольная гримаса. Но он хихикнул в телефонную трубку: – Где он, твой неотразимый магнетизм? – Выдохся. Весь перешел к тебе, – зевнул я лениво. – Не знаю даже, что их ко мне тянет? – с ноткой притворного смущения в голосе спросил Руди. – Тоже мне, нашли красавца… Секс-символ… – Как всякий сукин сын, – откликнулся я, – ты играешь на мечте нимфеточек. Будоражишь их. Заражаешь их смутными надеждами… – Это еще для чего? – Да все очень просто: они неискушенны, а за тобою – опыт жизни. Вот они и верят, что ты научишь их чему-то такому, чего они сами еще не знают, но умирают, хотят знать. – Я что, один такой? – спросил Руди с обидой. – Нет, но ты, в отличие от других, себя не навязываешь. У тебя другая тактика: делаешь вид, что познал непознаваемое. А это все равно что на вспыхнувший уголек плеснуть бензином. – Тоже мне, нашел Совратителя Несовершеннолетних! – Видишь ли, – объяснил я, – у сексапильного и харизмы – одна и та же суть. Они обещают нам то, чего у нас нет. То есть действуют не на разум, а на инстинкт. А уж он-то, мы уверены, нас не подведет… – Ишь, в какие дебри полез, – проворчал он. – Мы ведь думаем, – усмехнулся я, – что инстинкт еще не испорчен. Ни ложью, ни лицемерием. И к тому же окружен тайной. А вдруг за ним и вправду кроется что-то, чего мы пока еще не постигли? – Да причем здесь инстинкт? – разозлился Руди. Но я прервал его прежде, чем он разразился возмущенной отповедью. – Притом, что, пока разум был в зачатке, именно он, инстинкт, сотни тысяч лет хранил наших предков. Недаром им сегодня манипулируют пророки и вожди. – Уж не хочешь ли ты сказать, – возмутился Руди, – что я обманул своих девчонок? Наобещал черт-те что? – Да нет же! – остановил я его. – Не ты – тайна, которая их в тебе манила. – Ты всегда и во всем ищешь парадоксы, – хихикнул Руди, но вышло у него это грустновато. – Эй, у тебя что, снова меланхолия? Голос что-то не тот, – обратил я внимание. По телефону он и правда звучал довольно меланхолично. Как это я сразу этого не заметил? Руди тяжело, даже со всхлипом вздохнул. – Мог бы сделать вид, что не заметил… Я улыбнулся. Его меланхолию могла пробить только ирония. И я спросил: – Стоп-стоп-стоп, а куда делся неутомимый искатель удовольствий?! Пират секса? Апологет страсти? Скис? Устал? Разочаровался? Ответ прозвучал довольно театрально: – Не то и не другое. Просто я еще до сих пор не нашел того, что искал. Он явно жалел самого себя. А мне, несмотря на весь трагизм ситуации, в которой он оказался, было смешно. – Какой старатель не мечтает найти настоящий самородок? В особенности – живой. – Не будь циником, Чарли… Я уверен, он скривился там, в своей нью-йоркской берлоге в Манхэттене, как если бы вместо сахара ему насыпали в чашку с кофе соли. – Неужели хандра встречается и в сексуальной галактике тоже? Вот уж не представлял себе, – хмыкнул я. – Чарли, – вздохнул Руди. – Все это не то, что я ищу… Мне стало жаль его, и я сменил тон. – Погоди! А сам-то ты знаешь, что ищешь? Руди немного помолчал. В его голосе вдруг робко зазвучало мечтательное выражение: – Раньше все было таким ярким, неповторимым. И чувство, и ощущения, и радость… – С возрастом скудеет даже оргазм, – глумливо произнес я. – Я на это не жалуюсь, – одернул он меня. – Ты неисправим. – Мы оба, – поправил я. – Кстати, – тот, кого можно исправить, вообще не имеет своего собственного лица. – Да не о сексе я, о чувствах… – О господи! – вздохнул я. – Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? – Придумал очередную гадость? – спросил он. – Почему же? Вспомнил о правде, которую все мы предпочитаем иногда не видеть. – О какой правде ты там бормочешь, иезуит? – Тому, кто ищет на барахолке оригинал, а не дешевую копию, обеспечено занятие на всю жизнь. Это вроде поиска социальной справедливости. Почему даже близкие люди обязательно должны друг друга подначивать? Неужели это связано с нашей потребностью заявлять о себе: посмотрите, как я умен, как тонок, ироничен?! А может, с тем, что нам стыдно признаваться в своих сомнениях? В собственной слепоте или в глупости, наконец? За почти четыре десятилетия нашей дружбы Руди стал для меня даже не другом, а чем-то вроде существующей отдельно, но моей собственной половины. Мы ведь не только понимали друг друга даже не с полуслова – с полужеста, но и думали и чувствовали в одном ключе. При всей своей непохожести не контрастировали один с другим, а дополняли. Не подавляли, а давали возможность куда лучше разобраться в самом себе. Иногда я думаю, что, не будь мы рядом, мы бы оба гляделись куда более серо и невыразительно. И хотя старше я его всего на полтора месяца, он иногда напоминал мне рано повзрослевшего ребенка. Таким, с неизгладимой печатью детскости, он и останется для меня до конца своих дней. В нашу жестокую и несентиментальную эпоху Руди занесло случайно. Изнеженный южанин по духу, он оказался в суровой Антарктике чувств. Таким людям чаще всего тяжело, просто невыносимо приспособиться к жизни. Они слишком доверчивы и бескорыстны. Ищут и не находят. Ждут и не могут дождаться. Ступают босыми ногами по льду равнодушия и думают, что жжет их пламя непонимания. Грезят о тропиках любви, но замерзают от одиночества. Порой я его искренне жалел. Порой – чуточку завидовал. Мне казалось – он способен видеть и слышать те краски и звуки, которые мне недоступны. – Знаешь, – а ведь я тебя, порой, ревную… – Ты о возрасте? Я усмехнулся. Чувства выражать труднее, чем желания. В отличие от однозначного «хочу» они куда многозначней. – Нет, Руди, – не о нем. О возможностях, которые перед тобой открылись. – Тогда ты завидуешь не мне, – довольно быстро возразил он, – а Времени. Это оно делает с человеком все, что ему вздумается. Я так и знал: он все поймет и переиначит по-своему. – Руди, – сказал я, – время – лишь только дорога, путь. Мы, люди, двигаемся по ней, но в разные стороны. Все зависит от нас самих. – Ты всегда был чересчур самонадеянным. Переубеждать его не имело никакого смысла. Это бы ни к чему не привело. Надо было возвратить его к знакомым ориентирам: – А знаешь, ведь ты прав Лола действительно была похожа на женщину с ренуаровского полотна. Только такую надо было бы писать не маслом, а пастелью. Он замолчал. Я задел старую, но все еще ноющую рану. – Я не художник, – глухо откликнулся он. – У них глаз иначе устроен. – Ты никогда не задумывался? Может, ты везде и повсюду инстинктивно ищешь именно ее? Мне показалось, я услышал глухой, тоскливый вздох. – Сравниваешь с ней. Представляешь, как бы она поступила в том или ином случае. – Чарли! – В голосе его зазвучала задумчивая нежность. – Никто другой так не способен меня чувствовать, как ты. Но я возвратился к тому, с чего начал: – Да, но она ведь давно уже совсем не та, какой ты ее помнишь. Значит, охотишься ты за миражом… Вместо того чтобы удержать его на весу, я заскользил вместе с ним к обрыву в пропасть. Мгновенно спохватившись, я взял себя в руки: ну нет, старик, тебе это не удастся! Сейчас ты разозлишься на меня так, что сразу придешь в себя. Поверь мне, уж я на это мастер. – Скажи, – продолжил я. – Ты оставил ее из-за ее ребенка или потому, что не она о тебе, а ты о ней должен был заботиться? Тут его прорвало: – Да пошел ты! Я, по крайней мере, не превращаю нелегальных эмигранточек в одалисок и прислужниц. Сколько лет ты морочишь голову Селесте? – Скоро десять, – покаялся я, чтобы он выдал мне индульгенцию. – А ведь ей, кажется, уже тридцать шесть… – Она меня уже наказала, – усмехнулся я. – Ты шутишь! – оторопел он. – Вроде нет. Все слишком взаправду и всерьез… – Что случилось? – зазвучала в его голосе тревога. Я побарабанил пальцами по столу: – Она ушла от меня… – Как ушла? Ты ее выставил, что ли? – Нет, Руди, – сообщил я роковую новость. – Она беременна. Я сказал, чтобы она сделала аборт, и она меня оставила. Он так свистнул в трубку, что я от неожиданности вздрогнул. – Вернется! Я промолчал. Другому всегда легче справляться с твоими трудностями. Чтобы переменить тему, он спросил: – Тебе что-нибудь известно о моем семействе? Наверное, внутри самого себя он все еще не свыкся со своей новой ипостасью. Ампутированная конечность ноет еще долго и болезненно. Ничего – и это пройдет… – Очень мало, – словно бы оправдываясь и тем самым не заставляя его испытывать смущение, вздохнул я. – Оставляю записи на автоответчике Абби, но ответа не получаю. А детям твоим я звонить не хочу… – И не надо, – согласился он. – Слушай, а если бы действительно она родила… Селеста… Появился бы ребенок… – Представь себе, – рассердившись, рявкнул я, – что нечто подобное произошло бы с тобой… По-видимому, он представил. – Ты прав, – согласился он. – Руди, – сказал я ему, – воспринимай все, как есть. Лови минуту, как кайф. Заставь себя поверить, что такой выигрыш, как у тебя, не доставался еще ни одному человеку на земле. Ты – первый, кто получил возможность начать жить заново. Был рабом и вышел на свободу… – Знаешь, что самое странное? – спросил меня задумчиво Руди. – Я ведь понятия не имею, что мне делать с этой своей свободой… РУДИ Вот уже несколько дней, как у меня испортились контактные линзы. Я зашел в магазин оптики. Аккуратненький, как подарочный сверток, китаец усадил меня в кресло и целых полчаса менял стекла, заставляя вглядываться в таблицы с буквами. И наконец, несколько растерянно произнес: – Сколько лет вы носили их, сэр? – Больше десяти. – И они вам не мешали? – Нет, конечно, – слегка раздраженно ответил я. – А в чем дело? – У вас совершенно нормальное зрение. Контактные линзы абсолютно ни к чему. Нервничая, я стал убеждать его, что что-то не так. Что вкралась какая-то ошибка. Но он обиженно, но решительно настаивал на своем. Внезапно меня пронзила догадка: а что, если мое зрение сейчас соответствует изменившемуся возрасту. И холодная, скользкая ящерка страха снова мелькнула в насторожившемся позвоночнике. «Что же ты выиграл? – язвительно осведомился Виртуальный Руди. – Что из уважаемого профессора стал уличным музыкантом? Или – что из семейного человека превратился в бродягу?» Руди-Реалиста почему-то поблизости не было, и Виртуальному Руди некому было ответить. И застегнутый на все пуговицы и добропорядочный, как аптечный шкаф, Виртуальный Руди вдруг заговорил другим языком: «Кому ты нужен будешь потом, в твоем будущем, старый мудак? Кто вытрет тебе твою обосранную жопу? Наденет пеленку? Поднесет к твоему слюнявому и трясущемуся рту говенистую жижу каши? Споет не колыбельную, а отходную?» По-видимому, Руди-Реалист не очень хотел попадаться ему под горячую руку. Я был в растерянности. А вечером меня снова посетила гостья… Деревья на улице чуть припорошило, но потом пошел дождь, и по тротуарам потекли ручейки слякоти. Я торопился домой, чувствуя, как сырой и холодный ветер забирается за шиворот. В парадной меня поджидала Ксана: – Не выгоните? – Ты вся мокрая, – сказал я, глядя на ее короткое вымокшее пальтишко. – Пошли… Давно ты здесь? – Нет! Минут десять… По щекам ее все еще ползли слезинки влаги, а под шапочкой, как всклокоченная намокшая птица, повисла прядь волос. Мы поднялись по лестнице, и я открыл дверь. Пропустил Ксану вперед: – Почему ты не сказала, что придешь? – Не хотела, чтобы слышали девчонки. Я пожал плечами: – Ладно – рассказывай! Она чуточку помолчала: – Руди, у меня к вам просьба… – Не сомневаюсь, – буркнул я. Ее серые глаза скользнули по мне и виновато уставились в пол. А я подумал, какое у нее все же чистое, приятное лицо, у этой девушки. Будь я художником… – Будь я художником, – сказал я, – я бы, недолго думая, сел и нарисовал тебя такой, как ты сейчас есть. В дожде. Слегка растрепанную. Молодую и очень красивую… – Руди, только вы можете мне помочь… Я осторожно снял с нее пальто, потом шапку, смахнул дождинки на пол и потрепал ее за щеку. – Срочно нужны деньги? – Нет, Руди, – подняла она, наконец, на меня свой такой лучистый – или мне так показалось – взгляд. Я оторопело уставился на нее: – Но чем другим я могу тебе помочь, девочка? Что еще могло привести тебя в такую погодку к старому джентльмену? Я кокетничал, но она схватила меня за руку и сказала серьезным тоном: – Вы вовсе не старый, Руди. И молодеете от месяца к месяцу. Чтобы избавиться от неприятного ощущения, я опять взял на вооружение пошлость: – Тогда ты в меня влюблена… Впрочем, будем надеяться, что нет… Слушай, сообрази что-нибудь в холодильнике? Ксана подошла к холодильнику и стала перебирать в нем коробки. – Если ты ищешь что-нибудь погорячее, это там, в баре, – показал я ей на небольшой, но толстозадый европейский комод. – Руди, вы бы могли поговорить с Бобом Мортимером? – донеслось до меня глухо. Чтобы не встречаться со мной взглядом, она наклонилась вниз. – О чем?.. Боюсь, – хохотнул я, – ты ошиблась. Девушки его интересуют мало. – У меня кончается виза, Руди. Я не хочу возвращаться на Украину, домой. Я достал бутылку виски и два бокала. Неспешно почесал слегка висок, потом, вздохнув, плеснул в оба бокала. – Льда не кладу. Холодно. Если хочешь – вот лимон. Она закрыла глаза, чуть сжала губы, а потом выпила все залпом. А я – по старой привычке тянул. – Там тяжело сейчас, – сказала она и посмотрела на меня вопросительно. – Конечно! – пообещал я ей. – Поговорю завтра же… – Руди… поймите меня правильно. К другому бы я не пошла… Я удивился: – Это еще почему? – Потому что вы добрый и сильный. И бескорыстный. Думаете, мы не ценим, что вы делите все, что получаете от Боба, на равные части? У меня защемило в глазах и в носу. – Моя мама – учительница музыки, а папа – ученый, доцент. Сейчас на Украине университетская зарплата – как подаяние нищему. Я посылаю им отсюда деньги. Я ведь единственная дочь в семье. Я напрягся, чтобы не дать ей почувствовать, что ощутил внезапно сам. У нужды есть свои достоинства. Она пробуждает в людях человечность и делает их мягкими и сердечными. – Поговорю во что бы то ни стало, – заверил я ее. – Завтра же… Ксана глубоко уселась в кресло, скрестила руки и внезапно стала похожа на большую и несчастную птицу. Сам не зная почему, я присел на коврике перед ней и опустил ладони на ее колени. Клянусь – у меня в мыслях не было ничего, связанного с сексом. – У них никого, кроме меня, нет, Руди. Я должна была им помочь… – гладила она в ответ мою руку. – Ты говоришь таким тоном, – сказал я, – словно сделала что-то плохое… Мне вдруг показалось, что я – воришка, забравшийся в чужую спальню. – Если только там, откуда я сбежала, узнают, где я… – Сбежала? Что значит – сбежала? Почему? От кого? И с чего вдруг ты должна их бояться? – От них… Я молчал, ждал, что она объяснит сама. – Эти люди способны на все, – голос у нее был тусклый и чуточку истеричный. Мы гладили друг друга: я – ее, она – меня. Чулки у нее тоже были мокрые. – Я приехала в Чикаго по объявлению. Нашла его у нас в украинской газете. – Ты вовсе не одна такая. – Там было написано, что нужны молодые женщины, которые готовы заниматься с детьми или стариками. А они попытались упечь меня в публичный дом. Не знаю даже, как мне удалось вырваться, убежать. Я уже полгода в Нью-Йорке. И знаю, что они меня ищут… Я вздрогнул и прижал ее к себе крепче. Мне было так жаль ее. – Руди, – наклонилась она ко мне близко-близко. – Вы такой мужественный, благородный. И еще – таинственный… Девчонки из-за вас совсем рассорились. Сунами даже хотела уйти от Лизелотты и переселиться ко мне. – Ты шутишь! – Я не знал – смеяться ли мне или плакать. – Нисколько… А теперь еще Лизелотта решила доказать нам, что не она за вами, а вы за ней бегаете. И позвонила этому – Джимми Робертсу. Меня распирал смех. – Ну помните, того телевизионщика, который снимал про нас сюжет? Я захохотал, как сумасшедший. На лице Ксаны появилась лукавая улыбка. – Это не совсем так, правда? – спросила она с удовлетворением. – Совсем не так, – заверил я ее. – Я не то, что не бегаю – не хожу за ней. И мне все равно, где она и с кем. – Я так и думала. Иначе я не пришла бы к вам домой. Она придвинулась ко мне. Ее грудь находилась теперь точно на уровне моего лица. – Не думайте обо мне плохо. Я не такая… – Эй, девочка! – наклонил я ее голову к себе, впитывая ее губы. – Спасибо тебе за все… Никакая ты не «такая»! Ты просто прекрасная! Она раздевалась так по-домашнему, что я почувствовал себя свиньей, которая никогда не отплатит ей за эту ночь. – Ксана, – нежно сказал я, – ты пахнешь сладким домашним печеньем и горячей плитой… Это так здорово… Я держал в руках ее тело. Оно было шелковистым и доверчивым. А ласки – спокойными и тоже какими-то домашними. Она накрыла меня собой. Вобрала всего, словно я был ее плодом, а не мужчиной, который лежал с ней в постели. И отдавала себя так, словно раскачивала люльку с младенцем… Впервые мне стало вдруг до боли стыдно, и я почувствовал, что не могу больше молчать. Что я должен раскаяться и рассказать о вине, которую тащу за собой, как горб, повсюду и везде. Возможно, я сделал ошибку, но сдерживаться уже не мог. – Ксана, – негромко сказал я. – Мне очень жаль, но я тоже совсем не тот, каким ты себе меня вообразила. Судьба всех иллюзий – в конце концов, оказаться разбитыми. Я – самый обычный человек. Наверное, даже – слишком обычный, но попавший в необычную ситуацию. Она молчала. Много бы я дал, чтобы узнать, что думает про меня эта изящная головка. – Если можешь – прости! – покачал я в сомнении головой, потому что не очень верил, что такое можно действительно простить. Бедная девочка! У нее был такой растерянный вид… Если бы угрызения совести состояли из кислоты, от меня бы ничего не осталось. Я бы растворился в ней, как ржавчина. – Моя тайна не в том, что я – фальшивомонетчик, шулер или беглый преступник: она – проще и хуже. Я – дешевый Фауст в издании для сирых. Краду время у себя и у других… От растерянности лицо у нее стало таким, будто она вдруг увидела оживший призрак. Рот чуть приоткрылся, а глаза напряглись от неожиданности и ожидания чего-то страшного и непоправимого. Вздохнув, я полез в ящик письменного стола и, достав оттуда свой паспорт, протянул ей. Там красовалась моя старая фотография и год рождения. Если я умею читать по лицам, на ее лице смешались испуг и сочувствие, боль и жалость. – Пожалуйста, дай мне слово, что ты расскажешь об этом только тогда, когда я оставлю Нью-Йорк… Это уже не так далеко… – Клянусь! – Не надо клясться. Я верю тебе и так… Внезапно я вспомнил, что говорил мне Чарли про магнетизм и как он действует на баб, и грустно улыбнулся. Неужели Руди-Реалист стал наследником Великого Мага Постели? В темноте Ксана тихо и нежно выцеловывала мне лицо. Шел дождь, капли его отсчитывали секунды, как будильник, которому осталось не так уж много времени до рокового звонка. Мы лежали и молча думали каждый о своем. Такие близкие. И такие бесконечно далекие друг от друга два существа. Меня переполняли жалость и сострадание. «Господи, – думал я, – если бы я только мог ей помочь!» – Перед тобой еще вся жизнь, Ксана. Ты ее только начинаешь. Поверь мне, все устроится. Ты – чистая и хорошая девушка. Тебе обязательно повезет. Клянусь тебе, я буду об этом молиться. Я медленно и осторожно целовал ее тело. Сверху донизу. Скользил по нему, как по катку, но лед пылал, а я, впитывая в себя его домашний, сдобный запах, я сгорал вместе с ним. ЧАРЛИ «Я ведь понятия не имею, что мне делать с этой своей свободой», – растерянно сказал мне Руди… Его вопрос застрял во мне, как электрод, вживленный в мозг чересчур любопытным исследователем. Я думал об этом все чаще и чаще. В любое время. И в самых разных ситуациях. Мне хотелось решить для себя эту коварную загадку рода человеческого. Но то, что не в состоянии были сделать целые поколения философов, не дано было совершить и мне. В камере йоханнесбургской тюрьмы единственно, о чем я мечтал – о свободе. Обрел я ее заново, лишь добравшись до Америки. Причем так боялся потерять ее еще раз, что, когда меня здесь арестовали, готов был выдать всех, с кем был связан. Оказавшись перед выбором идеология или свобода, я без колебаний выбрал свободу. Жизнь дается человеку один раз, понимал я, и жертвовать ею во имя даже самой благородной идеи – глупость или фанатизм. Да была ли на свете хоть одна идеология, которая, в конце концов, не обернулась лживым и прожорливым мифом? К своему счастью, прежде чем я выдал своих единомышленников, они заложили меня сами. Меня обвинили в соучастии в убийстве полицейского. И если бы не Роза, я получил бы второй и не менее жестокий срок. Сначала я отчаянно стыдился самого себя: ты – не только не герой, Чарли, ты – человек без хребта и принципов. Разве это не самое убийственное открытие из всех возможных? Но чем больше я думал и взвешивал, тем неизбежнее приходил к выводу: в героизме есть что-то от самолюбования: смотрите на меня, я так благороден, так возвышенно жертвенен! Чаще всего герои – нарциссы и эгоцентристы. Они видят только себя и свою цель. А это отдает самозацикленностью и фанатизмом. Когда меня выпустили из-под ареста, Роза сказала мне: – Чарли, Талмуд говорит, что, когда человек умирает, вместе с ним гибнет целая вселенная. Каждый из нас, живых, и вправду вмещает в себе весь мир. Звезды и океаны. Любовь и ненависть. Бога и дьявола. Будущие поколения и смерть. А потому никакая не только идеология – даже самая гуманная и возвышенная цель не может оправдать крушения целого мира. Идеология ориентируется не на личность, а на догмы. Видит не человека – а роль, которая ему предназначена. Что же до цели, она всегда была и будет только идеалом. А идеал сродни луне на небосклоне. Сколько бы ты ни шел ей навстречу, ты не приблизишься ни на шаг. Вознаграждая себя за потерю идеологической невинности, я окунулся в водоворот занятости и удовольствий. В дебри профессии. В длинную череду женщин. В ласковые подмышки комфорта… Тогда-то и отлился во мне, как из металла, девиз новой философии: живя сам, дай жить другим! Это был самый суровый и самый решающий урок моей жизни. Никогда и никому, поклялся я себе, ты не позволишь нарушить свое духовное равновесие. Главное – осознать: чрезмерно привязываясь к кому-то, ты теряешь свою свободу и попадаешь в рабство. Попасть в полную зависимость от своих чувств? Всецело им подчиниться? Ну уж избавьте! Исключение я готов был сделать только для Руди и Розы. Им я доверял полностью. Да и что они могли хотеть от меня? И вдруг, когда ушла Селеста, я с удивлением обнаружил, что и свобода может стать в тягость тоже. Дело не в моральных императивах. Даже не в ребенке, который должен был родиться. Для меня он был только абстракций. Куда болезненней оказалось, что к черту разваливается храм комфорта и спокойствия. Тот самый, на чье сооружение я затратил последние десятилетия. Меня никто не ждал. Никого не трогало, что я скажу. Никому не было дела до того, как я выгляжу. Какое у меня настроение? Что за выражение у меня на лице? Улыбка на нем или гримаса раздражения? Никто не баловал меня. Не ворчал. Не беспокоился. Не старался угодить. Даже кровать, на которую я угрохал больше двадцати тысяч, выглядела как сирота на кладбище. Гордость модерна и голливудского шика, она с презрением жестко пружинила под старым холостяком, который упустил свое время. У Руди все было иначе. В нем сработал эффект сексуальной пружины. Тридцать два года она была сжата до предела. И вдруг – раз! Неожиданный толчок, сбой, и, как освободившаяся пружина, сорвалась с места вся нерастраченная сексуальность. Что же касается меня, то, во-первых, я никогда и ни в чем себе не отказывал. А во-вторых, комплекса сексуальной задроченности, которым всегда страдал Руди, во мне не было. Я делал то, что хотел. Когда хотел. И с кем хотел. Что же такое произошло, что я вдруг все чаще стал вспоминать о крепко сбитом теле Селесты? О ее ляжках – они у нее, как у многих латиноамериканок, не скучно разрастаются вбок, а упруго и вызывающе выпирают сзади. О ее готовности всегда мне аккомпанировать в исторгающем глубинные спазмы блюзе соития. Селеста была для меня тем же, чем кларнет – для Руди. Я извлекал из нее те звуки, страсть и негу, которыми откликается лишь очень чувствительный музыкальный инструмент. Меня покоряла ее естественность. Она была щедра и никогда не скупилась на секс. Не блефовала. Не притворялась. Не торговалась. И, главное, – никогда и ни в чем не упрекала. – Мы с тобой созданы друг для друга, – говорила она, жарко глядя на меня своими зелеными вулканическими зрачками. – Ты – волна, а я – радиоприемник. Ты хочешь, а во мне все наливается и готово хлынуть наружу. Я даже заказал для спальни зеркало на потолок. До Селесты мне это не приходило в голову. Но с ней секс всегда был праздником. И я хотел, чтобы этот праздник разделил с нами еще кто-нибудь. Пусть наши зеркальные двойники. Раньше я не представлял себе, что один человек может дарить другому такую радость. Больше того, – что быть с кем-то близким-близким – и есть самое большое счастье. Мы раскачивались один на другом, как тело и надувной матрас на гребне волны. Я принимал ее форму, она – мою, и мы взмывали вверх, сливаясь в нечто бесформенное и неразделимое, а потом с криком срывались вниз, в бездну. «Ну, уж нет, – сказал я себе. – Селеста Фигейрос, тебе меня не осилить! Не из тех я, из кого можно вить веревки и сделать рабом. Я сам кого угодно обращу в рабство. Просто этого никогда не хотел и не хочу. Мне бесконечно более дорог привкус свободы. Ее цвет, ширь, запах, а не удовольствие евнуха, дорвавшегося до власти…» Я достал старые записные книжки. Палец скользил по пожелтевшим страницам и слегка полинявшим буквам алфавита. Стал названивать прежним подругам. Я уже не помнил ни их достоинств, ни изъянов. И уж тем более – взглядов, привычек, любовных стонов. Все ушло, высохло и стало похоже на увядшие лепестки в забытом альбоме. Десять лет! Десять оборотов Земли вокруг Солнца. Сто двадцать с чем-то лун. Тысячи оргазмов. И одна – чуткая, податливая вагина вместо всех, которым я потерял счет… Все мои былые партнерши перевалили за рубеж молодости. Одни из них разъехались. Другие вышли замуж и нарожали детей. Третьи – забыли меня или потеряли вкус к сексу. Нет, мои поиски не могли не увенчаться успехом! На сигналы одинокого астронавта последовал утвердительный ответ. Заждавшаяся контакта хоть с инопланетянином, восьмая по счету кандидатка откликнулась радостным «да!» Честно говоря, я даже не помнил – блондинка она или брюнетка. Худенькая или в теле. И когда в двери раздался звонок, вздрогнул. – Чарли, милый, это так кстати, что ты позвонил. У меня как раз сегодня свободный вечер. Она посмотрела на мою совершенно белую голову, на модный халат и, вытянув губы трубочкой, улыбнулась. Ей было за сорок. Но и мне – за шестьдесят. – Ты постарел, – сказала она. – Но все равно смотришься очень сексапильно. – А ты все та же, – ответил я не очень убедительным тоном. Дальше и не знал, что сказать. Из памяти выдуло все, что касалось ее. Ведь даже имя я почерпнул из старой записной книжки. – Хочешь выпить? Какой спасительный вопрос! Слава богу, ведь могло быть хуже: «Не хочешь ли таблетку виагры, дедуля?» – «Нет-нет, – мне она не нужна!» Мы высосали по бокалу коньяка. Гостью слегка развезло, и она отправилась очухиваться в ванную. На мраморной плите, в которую вделана похожая на ягодицу раковина, стояли бутылочки, баночки с кремом и тюбики. Селеста не взяла с собой ничего. Послышался звук бьющей в ванну воды. Внезапно она позвала меня: – Я смотрю, ты запасливый холостяк, – хохотнула она, едва я переступил порог ванной. Меня передернуло. Вдруг стало обидно за Селесту. Но я подавил в себе это чувство. – Не хочешь присоединиться? Я отрицательно покачал головой. Не желая видеть ее отражение в зеркале, я погасил свет. У секса был какой-то невнятный вкус, словно я трахал резиновую куклу. Мое тело действовало вместо меня. Я в этом участия не принимал. Гостья сдавленно пыхтела, а я думал о старости. Ей очень трудно менять привычки. Она нуждается в стабильности. В надежности, в участии. Ведь страсть со временем неизбежно перерождается. Вместо сильного, сжигающего изнутри желания ты ощущаешь потребность в обязательном отклике. Только он один и способен вызвать резонанс, которого ты ждешь с таким нетерпением. У свободы всегда есть обратная сторона. Если хотите – изнанка. Это – долг, обязанность. То, что сковывает, как кандалами, и заставляет любыми путями от них избавиться. Бежать! И мы бежим. Без оглядки, не слыша собственного дыхания. А когда, наконец, вырываемся, вдруг обнаруживаем, что беспредельной воли на самом деле просто не существует. Она – иллюзия, которой мы себя тешим. «Чарли, да ты ли это говоришь? – так и хочется мне спросить самого себя. – По-твоему, абсолютной свободы не существует?» – Нет! – отвечаю я. – Не существует. Не может существовать! И привожу свой последний довод: ведь твоя свобода от других – это и свобода других от тебя тоже. И если каждый из нас сочтет, что он никому и ничего не должен, будет попран один из самых основных законов эволюции. Тот, что силой обязательств и долга превратил примата в хомо сапиенса, а дикаря – в цивилизованного человека. Без наших жертв и добровольного отказа от животного эгоизма невозможны были бы семья, больницы, школы, социальное обеспечение или пожарные команды. Во всем должна быть граница. В любой вещи – пропорция. Человек стал человеком только потому, что взвалил на себя нелегкий груз обязанностей… Я выпроводил гостью домой, хотя она надеялась остаться на ночь. Пришлось переступить не только через себя – через свои убеждения. Мужчина всегда должен заботиться о женщине. Стараться исполнять ее желания. – Чарли, – сказала она на прощание язвительно, – у меня такое впечатление, что твоя сексуальность поседела вместе с твоей шевелюрой… – Ты ошибаешься, – тут же поставил я ее на место. – Волосы на лобке седеют позже, чем на голове. – Да, конечно, – изничтожила она меня своей иронией, – но ведь все упирается в голову… РУДИ Седьмой месяц моего пребывания в Нью-Йорке. Меня не оставляло тревожное чувство: слишком уж все безоблачно и гладко складывается. Так долго продолжаться не может. Синусоида удачи после подъема должна снова нырнуть вниз. Мы репетировали каждый день. Я видел, что девицы напряжены, но относил это на счет нагрузки. Ни с того ни с сего начала фордыбачить Лизелотта: она опаздывала на репетиции, огрызалась на замечания, грубила. – Что с ней происходит? – спросил я Сунами. – Ты ведь живешь с ней в одной квартире. – У нас разные комнаты, – слишком уж быстро ответила она. – Не можешь же ты не знать, – упрекнул я ее. – У нее роман с Джимми Робертсом. Я уже знал, кто это, но на всякий случай осведомился: – Откуда ты знаешь, что все из-за него? – Она сама мне об этом сказала… – Кстати, – ухмыльнулся я, – мужчины рассказывают о своих похождениях, чтобы похвастаться, а женщины – чтобы насолить одна другой. Между мной и девчонками пролегли световые годы. Как давно все это кончилось для меня: озорство духа, милые глупости, завораживающие свинячества. В возрасте Лизелотты кровь нуждается в адреналине, мозг – в смене впечатлений, а тело – в активном образе жизни. Я испытал настоящее облегчение: слава богу, хоть этот грех не будет камнем висеть на моей шее. А тут еще Боб Мортимер с явным любопытством спросил меня, в чем секрет моей второй молодости? Я похолодел: вот вам и еще один звонок перед сменой декораций. Предстоит новое действие, а я не знаю не только новой роли – как будет развиваться сюжет. Недалек день, когда придется сматывать удочки. Только как же это сделать, чтобы не опоздать? Одна и та же мысль теребила меня, как растревоженный нерв в зубе: черт с тобой, Руди Грин, но что будет с девчонками? Это ведь не кто иной, как ты, сбил их с панталыку! Ты подумал, что их ждет? Как ни гнал я от себя чувство вины, оно было настолько паскудным, что я не выдержал и рассказал обо всем Ксане. Отношения у нас с ней сложились на редкость доверительные и интимные. И не только в постели. Ночная исповедь двух заблудших, нуждающихся в доверии душ привела к тому, что мы понимали друг друга с полуслова. Больше того – с одного взгляда. Неужели это тоже – последствия полученной мной травмы? Ксана постаралась рассеять мои страхи: – Руди, для каждой из нас квартет стал пробой сил. Неужели вы думаете, что, если бы не встреча с вами, мы бы не совершали ошибок? – Может, ты и права, но это ничего не меняет. – Уверяю вас: никто из нас ни о чем не жалеет, Мы прошли с вами настоящую школу жизни… Позавчера она пришла на репетицию первой. – Руди, меня ищут… – Что ты имеешь в виду? Я, конечно, сразу понял, о ком идет речь, но сделал вид, что никак не соображу. Хотел выиграть время и решить, как себя вести. – Не надо, – в глазах ее был укор. – Я не о себе… Мне стало стыдно. – Если они найдут меня, они и вас не оставят в покое… Лицо у нее было грустным и потерянным. Но ни она, ни я не знали, что беда настигнет нас так скоро… Ночью меня подняла на ноги телефонным звонком Лизелотта. – Руди, она наглоталась таблеток! – Голос ее бил истерикой, как током. – Кто? О ком ты говоришь? – взревел я, вскакивая с постели. – Эта японская дура… Сунами! – Когда это случилось? – Я уже лихорадочно одевался, путая рукава и никак не попадая пуговицами в петли. – Я уже вызвала «скорую»… Погодите, кто-то стучит в дверь… Послышались голоса и шум. Минут пять трубку никто не брал. Я орал в нее, стучал ею по столу, ругался, проклинал. В висках, словно набегающие друг на друга колеса, стучали удары пульса. Наконец я снова услышал вконец испуганный голос Лизелотты: – Это они… Они ее взяли… – Кто? Куда?.. Ты что, оглохла, балда? – Санитары! Выскочив на улицу, я стал ловить такси. Мне казалось, прошла целая вечность, пока автомобиль въехал на больничную стоянку. Выскочив из него, я подвернул ногу. Сердце било пожарным колоколом: сопливая девчонка! Истеричка! Кто бы мог подумать? Почему все должно было кончиться так, а не иначе? Неужели всю оставшуюся жизнь мне придется винить себя? «Это ты виноват, – зло накинулся я на Руди-Реалиста, расхаживая из угла в угол по больничному коридору, – ты, и никто иной! А вот расплачиваться придется мне!.. Дерьмовый нарцисс, подонок, запутал наивную, еще не соображающую что к чему девчонку! Ей еще жить и жить!» Мелькали белые халаты сестер. Пронесли, вернее, прокатили мимо носилки с только что привезенной жертвой автокатастрофы. Желтушный ночной свет, гудение кондиционеров, слежавшийся запах лекарств и дезинфекции. Я закрыл глаза и отключился… «Сукин сын, бабуин, извращенец несчастный! Это ведь благодаря тебе я, Фауст вонючий, продал душу собственной гордыне. Недотрахал, видите ли, недополучил! Недодали! Обделили! Бедняга, ах как жаль самого себя, как хочется плакать, жаловаться, искать сочувствия! Отольется же тебе это в будущем, Руди! Ну и наплачешься же ты! Думаешь, сбежишь? Не надейся! От себя не скроешься! И не помогут тебе никакие отговорки, потому что вина – это присутствие Бога в человеке. Вышвырни ее из души, и вместе с ней ты выгонишь Бога. Но что страшней – еще до этого он откажется от тебя сам. Из человека ты станешь человекоподобным…» – Руди, это мы, – послышались где-то рядом голоса моих девиц. Дежурная медсестра была немногословна: – Сэр, я вам уже говорила: скоро выйдет врач, и он вам все расскажет. – Но каково ее состояние? – спросил я, еле сдерживаясь. – А кто вы ей, собственно? Ее родители, кажется, в Японии… Подошел дежурный врач, малый лет тридцати. Вид, наверное, у меня был еще тот, потому что он сразу сказал: – Она будет в полном порядке, сэр. Отравление не очень сильное. К тому же ее во время привезли… Когда я увидел Сунами на кровати под капельницей с физраствором, во мне что-то ухнуло вниз от жалости: – Девочка моя, за что же ты это мне? Она не ответила. Отвела взгляд. Я взял в свои руки ее ладонь: – Через неделю мы должны были лететь в Европу… Но она, словно не слыша меня, произнесла тихим голосом: – Ксана сказала, что вы скоро уедете… Навсегда… О боже! Когда же ты, наконец, повзрослеешь, старый кретин? Перестанешь быть циником-переростком, то и дело влопывающимся в душещипательный абсурд? Романтическим прохиндеем? Грошовым психологом из дамского романа? Шулером, способным обмануть лишь самого себя? – Ты чудесная девочка, Сунами! – проглотил я тяжелый комок в горле. – Ласковая. Верная. Бесхитростная… Она говорила, не открывая глаз. На лице двигались только губы: – Вы – ни при чем, Руди. Я виновата сама. Вы хороший, добрый. Нежный. Я вас никогда не забуду… Просто я должна была сразу же уехать в Японию… Неужели вот так, в один момент можно повзрослеть?! Где-то совсем в другом измерении осталась наивная дальневосточная русалка из страны вишневых деревьев, кимоно и бумажных стен. Доверчивая, неуверенная в себе студенточка, еще стесняющаяся своих сексуальных проблем. И вместо нее передо мной вдруг возникла умудренная опытом взрослая женщина. Та, что познала горечь жизни, но зато уже полная решимости, знающая, как поступать. – Слушай, я не все могу тебе рассказать, но… – Не надо, Руди. Ксана мне говорила… Про вашу болезнь… Что вы страдаете… Простите меня… Мне было муторно. В висках ломило, в кончике носа бил ток. Я обнял ее и почувствовал, какие горячие у нее щеки. Она что-то тихо сказала по-японски. Что? Я так никогда и не узнал… – Зачем это ты? – устало спросил я на выходе Ксану. – Мы все были в вас немножко влюблены, – как чужая маска, застыла на ее лице улыбка. – И каждая хотела вас себе… Я схватился за голову. Лизелотта остановила такси. Они подвезли меня почти к подъезду моего дома, но остановились на противоположной стороне. Я успел перейти улицу и прошел лишь несколько шагов. Внезапно кто-то, возникший из темноты, резко тряхнул меня за руку и оттащил в сторону. – Что вы хотите? Деньги? Вот: возьмите все, что у меня есть… Тупоносый малый с глазами-щелочками на круглом, как блин, лице боксера швырнул меня к другому, с квадратным подбородком и плечами штангиста, а тот – обратно. – Мы тебе покажем, старый козел, как чужих блядей бесплатно трахать! Английский был исковерканный. Акцент – чудовищный. Я зажмурился и невольно закрыл голову поднятыми вверх руками. – Рожу твою в жопу превратим! Все педики с округи сбегутся… Они били меня профессионально и с удовольствием. Как будто жрали истекающий соком спелый арбуз. – Не дашь откупной, сука, червей будешь кормить, говно вонючее! Голоса вибрировали в ритм ударам. – Тридцать косарей, слышишь? Мы еще больше потеряли… Избитый в кровь, я пополз по ступеням к дверям, еле открыл их и ввалился в лифт. Страх отвалил, лишь когда я захлопнул дверь студии. Почему в моей жизни всегда такая пропасть между реальностью и мечтой? Хуже – минное поле! Кто виноват, что всякий раз, когда мне кажется, что я нашел цветок, оказывается, что это – капюшон кобры? Какого черта другие должны платить за мои грехи, ведь сейчас они примутся за Ксану… Корчась от невыносимой боли, я стал набирать номер ее сотового. – Они были возле моего дома. Наверное, ждали, пока уедет такси. Голос мой звучал так, словно я надувал своим слабым ртом автомобильную шину. – Руди… Я виновата перед вами… Простите меня… – Заткнись! Хватай свои вещички и – на такси! – проворачивал я во рту тяжелые булыжники слов. – Нет, не ко мне… Прямо в аэропорт, в Ла Гардию… – Мне некуда ехать, И денег у меня тоже нет: я вчера все послала родителям. Только паспорт… А там – просроченная виза. Голос ее звучал как последние слова умирающего. Расталкивая распухшим языком камни во рту, я, запинаясь, пролепетал: – Не теряй ни минуты! Жду тебя там через полтора часа… Ни о чем не думай и не беспокойся: ты полетишь в Лос-Анджелес… Там у меня – близкий друг. Доктор Чарльз Стронг… Он сделает для тебя все. Ты поняла? ИГРА ВА-БАНК РУДИ Самолет приземлился в Женеве поздно вечером. Сев в такси, я обратился к водителю по-французски: – Рю де Кондоль, – сказал я. – Это рядом с университетом. Пансион мадам Дюбуа… Позволить себе приличный отель я уже не мог. Последние месяцы основательно облегчили мой кошелек. – Вы из Румынии? – стрельнул он по мне равнодушно-холодным взглядом. – Нет, из Штатов. Он кинул на меня более внимательный взгляд: – Ну да, одеты совсем по-другому. – При чем тут это?.. Не понял… – поморщился я. – Здесь навалом иностранных рабочих. В основном – из Румынии, – пожал он плечами. Я не стал отвечать. Несмотря на языковое родство, румынский акцент во французском звучит очень смешно. Устав и перенервничав, я, незаметно для себя, задремал. – Сэр, ваш пансион… Водитель подчеркнуто объявил это по-английски, но вышло это у него даже хуже, чем у меня по-французски. Давать ему чаевые я демонстративно не стал. Он понял, рывком открыл багажник и что-то проворчал по-немецки. Из подъезда, позевывая, вышел служитель и забрал чемоданы. Лифта здесь не было. Деревянная лестница с толстыми шарами на поворотах вела вверх. На выкрашенных в лягушечий цвет стенах висели репродукции картин на библейские темы. Остро пахло стираным бельем и мастикой. – Комната шесть, сэр, – сказал служитель, и я вздрогнул: это был мой соотечественник. – Сумку я возьму сам, – ответил я ему по-румынски. Он обернулся. В глазах его сразу же появилось снисходительно-насмешливое выражение. – Кто тебе посоветовал этот пансион, земляк? Ты что, вконец чокнулся? Знаешь, сколько ты заплатишь? Давно с родины? – Лет сорок, – ответил я, и он прикусил язык. Почувствовал себя неловко: он-то думал, что наткнулся на наивного провинциала и над ним можно покуражиться. На последнем, третьем этаже он молча открыл дверь в угловую комнату и внес туда мои чемоданы. – Как тебя зовут, парень? – положил я ему, ухмыляясь, в руку монету в пять франков. – Нику, – выдавил он так, словно я случайно узнал тщательно хранимую им тайну. – Ну вот что, Нику, – потрепал я его за рукав. – Считай, что мы с тобой – друзья. Небось, в этом городе у нас не так много соотечественников? – Порядком, – процедил он, – можно начать запись в Железную Гвардию. Я поморщился. Для служителя он был нагловат. – И как же давно ты в этом краю точных часов, небрезгливых банков и попранных международных конвенций? – Три года, – буркнул он. – Моим дипломом инженера-нефтяника можно подтирать жопу. – Поранишься! Слишком жесткий корешок. Придется обращаться к проктологу, – предупредил я. Нику ушел, а я, закрыв за ним дверь, уткнулся во вмонтированное в стену большое зеркало. Из него в яично-желтом и, несмотря на яркость, тусклом свете лампочки глядел на меня мужчина лет сорока пяти. Седоватые виски, невеселая улыбка. Рассеянное, немножко удивленное выражение на лице. И темные, с маслинным блеском глаза, полные напряженного ожидания и беспокойства. Такой тип мужчин обычно привлекает внимание решительных, категоричных женщин. – Привет, двойничок! – покачал я головой. – Ты кто: Руди-Реалист или Виртуальный Двойник? – Но ответа не последовало. Скорей всего, срабатывает инстинкт, предупреждающий о появлении поблизости потенциальной жертвы. Или неодолимо влечет роль дамы-патронессы готовой всегда и во всем поучать, поправлять и направлять. Я вдруг вспомнил, как Абби объясняла нелегальным эмигранткам из очередной занюханной мексиканской дыры, как пользоваться стиральной машиной. А еще лучше – для чего нужно биде. При этом лик моей жены озарял нимб неподдельной миссионерской радости… Со дня аварии прошло шестнадцать месяцев. По шкале Чарли – целых шестнадцать лет. Выходит, мне теперь сорок шесть. Возраст все еще цветущий, но буйное цветение уже связано с джунглями неизвестности. Оп-ля, приехали… Я старался об этом не думать. Заставлял себя сосредоточиться на положительных эмоциях. Увы, – из этого ничего не получалось. «Ты что, не получил того, к чему так рвался и чего так хотел? – с досадой набросился на меня Руди-Реалист. – В такой короткий срок – из беглеца – в жеребца с тремя телками? Не жизнь, а мыльная опера…» Но Виртуальный Двойник смотрел на меня с легкой грустью и осуждением: «Это все, чего ты ждал, Руди? О чем так долго и страстно мечтал? Неужели? Хоть одна из этих троих милых и симпатичных девчонок всколыхнула тебя по-настоящему? Стала ли для тебя глотком воды в пустыне одиночества? Ты поступил с ними как дешевый соблазнитель!» – Никого из них я и не собирался соблазнять, – разозлился я. – Они сами… Это надо же такое придумать!.. «В их возрасте этого и не нужно, – покачал головой Виртуальный Руди. – Они ведь еще почти дети. В них только-только проснулось голодное любопытство». «Ему бы на церковную кафедру, – едко вставил Руди-Реалист. – И вообще, поменьше слушай этого скопца: у него вместо яиц – сосуд с елеем». – Заткнитесь вы оба! – заорал я в отчаянии. – Из-за вашей грызни еще станешь шизофреником! Катитесь ко всем чертям, идиоты! «Ах так?! – злобно взвился Виртуальный двойник, – да ты и этот твой циничный дружок – просто тщеславные нарциссы! – Он имел в виду Руди-Реалиста. – Причем ты – в особенности! Мусорная корзина бесплотных грез… Сентиментальный циник и потаскун!.. Самовлюбленное ничтожество…» – Я? – От обиды у меня свело горло. – Мало я жертвовал во имя других? Не я ли оставил по просьбе Розы Лолу? И не я ли распрощался с мечтой стать прославленным дирижером, чтобы посвятить себя Абби и семье? Каждое следующее слово я произносил все тише и нерешительней. Сам себе казался напыщенным индюком и лицемером, который способен засрать мозги самому себе. «Получил? – Руди-Реалист смотрел на меня с откровенной насмешкой, – Запомни: оправдания – это лотерейный билет. Ты надеешься сорвать с его помощью выигрыш, а он ко всему прочему фальшивый. Думаешь, другие этого не видят? Хочешь выиграть? Никогда не оправдывайся – поступай!» В моем взгляде засветилась надежда: – Думаешь, я смогу? «Должен! – гаркнул он. – Прежде всего – добейся своей доли наследства. И заставь других относиться к себе с уважением». Я погасил в крохотной прихожей свет и отошел от зеркала. Мне снова требовалось сменить кожу, но я должен был к этому подготовиться… Утром я позавтракал внизу. Толстуха-сербка лет сорока пяти положила передо мной круассан и поставила чашку кофе. – У вас здесь что, этнический интернационал? – осведомился я, но моя шутка провисла в воздухе, как намокший флаг… В контору адвоката Аурелио Пачелли на Рю де Клоз я отправился пешком. В руках у меня была карта, но до Женевского озера я добрался только через час. Слишком много и долго глазел я по сторонам. Ничто вокруг и ничем не напоминало Америку. Бульвары с деревьями, похожими на дрессированных псов, причесанных старомодным парикмахером. Толстенькие ангелочки и упитанные феи, резвящиеся на округло-пышных, женственных контурах зданий. Финтифлюшки и узоры на окнах. Сексуальные вкусы европейцев сполна отразились в архитектуре. Даже марина с яхтами совсем не походит на калифорнийскую. В Америке все подчинено деловому стандарту. Даже удобства и функционализм продуманы до мелочей. Здесь же мне казалось, что я иду по сцене, только вместо декораций – настоящие дома. Абсолютно все было другим: уличный ритм, одежда, звуки. Троллейбусные звоночки, а не набат полицейских сирен. Сладковатый аромат кондитерских, а не настораживающий запах бензоколонок. Крохотные бутики, а не торопливые драг-сторы.[15 - Драг-стор (в Америке) – аптека.] Никогда раньше я так явственно не ощущал разницу между двумя берегами Атлантики. По обе стороны ее расположились не только разные часовые пояса, но и непохожий стиль жизни. Другое ощущение времени и пространства. Я с ностальгией вспоминал не раз посрамленную в прошлом американскую бесцеремонность. «Ты еще не привык к своей новой ипостаси», – старался я убедить самого себя. Но территория все равно казалась чужой. Адрес мэтра Пачелли выяснил Чарли, когда я лежал в коме. Обосновавшуюся здесь и солидную, как городской монумент, адвокатскую контору открыл еще до начала Второй мировой войны отец ее нынешнего хозяина. И именно в ней мой ветреный, но предусмотрительный папаша оформил в свое время документы на владение виллой «Ля Шери». Чтобы пройти в контору, надо было подняться на второй этаж. В холле все дышало швейцарским вкусом: коврики перед дверями, забавные картиночки на стенах, горшочки с цветами, кокетливое ведерочко для мусора. Переступив порог, я очутился перед секретаршей средних лет. Она возвышалась на вращающемся стуле над большим столом, как дирижер в опере над оркестровой ямой. Стены вокруг нее были увешаны старинными гравюрами. Судейские крючки в париках и мантиях, альпийские луга с пасущимся скотом, похожим на муляжи. На столиках для поджидающих мэтра клиентов застыли стопки старых иллюстрированных журналов. В величественную, обитую кожей дверь кабинета входили и выходили люди. Наконец, часа через полтора, секретарша дала мне знак: ваша очередь. Мэтр Пачелли – небольшого роста полный живчик с ленивым и приценивающимся взглядом – был одет в серую «тройку». Благородство вкуса подчеркивал малиново-красный галстук. – Мистер Грин, – слегка развел он руками в знак некоей растерянности, – ваш случай очень сложный и потребует времени. – У меня его нет, – буркнул я. – Что делают в таких ситуациях? Мэтр Пачелли в картинном недоумении поднял брови и пожал плечами: – Затрудняюсь вам ответить… – Надеюсь, гонорар преодолеет трудности. Не могли бы вы мне сказать, во что это мне обойдется? – Надо подумать, – слегка почесал он указательным пальцем щеку. – Приходите недельки через две. Он посмотрел на мою скисшую физиономию и сжалился: – Ладно, через неделю… В моем масштабе времени это целых три месяца! В пансион я вернулся в самом скверном настроении. Спросил у сербки, где можно поесть. Она была здесь одновременно и портье, и горничной, а мой соотечественник Нику – хозяйственником и разнорабочим. Толстуха показала в окно на маленькую забегаловку на углу. Смотавшись туда, я затолкал в себя сосиски со сладковатым картофельным пюре и вернулся в свою комнату. Минут через пятнадцать кто-то осторожно постучал в дверь. На пороге стоял Нику. Коротко стриженный блондин с дерзким огонечком в серых, прощупывающих глазах. Его пансионные обязанности подходили ему как водолазный костюм – пустыне. – Хотите бесплатного гида сегодня вечером? – Почему же бесплатного? – спросил я. – Могу и заплатить… В свои финансовые проблемы я посвящать его не собирался. Почему я живу в таком пансионе, а не в отеле – не его дело. Нику ухмыльнулся, но, сделав над собой усилие, постарался придать своему лицу респектабельное выражение… Мы бродили с ним до позднего вечера. Путешествие, в которое взял меня с собой Нику, Напомнило мне дни моей молодости. Скудно освещенные предместья, нелегальные эмигранты, нужда, страх, отчаяние. И ненависть. Я уверен – таким образом он мстил той не знающей забот благопристойности, символом которой я был в его глазах. – Нас много здесь, на Западе, из Восточной Европы, – зло сказал он. – Румыны, украинцы, сербы, болгары, словаки. Мы проходили мимо задымленной лавчонки, где при свете голой лампочки, висящей на длинном шнуре, играли в шеш-беш двое – то ли турок, то ли арабов. – С черножопыми мы не смешиваемся – это другая опера. – Я не думал, что это обрело такие масштабы… – А кто бы выполнял грязную работу? Швейцарцы? Французы? Немцы? А вдруг испачкаются? В Америке я тоже сталкивался с тем же явлением, но не так вплотную. И потом, – положение таких полурабов там все же лучше. Когда мы приблизились к центру, я пригласил Нику в ближайший паб. Здесь основательно засела шумная команда английских болельщиков, вернувшихся из Италии. Они хохотали и орали так, что я с трудом слышал, что говорил Нику. – Но, вообще, в Швейцарии черножопых меньше, – сморщился он словно от зубной боли. – Наверное, потому, что у этих нейтралов с Альп своих колоний никогда не было. Зато во Франции! – присвистнул он. – В особенности – на юге… Спать я лег только в половине четвертого, решив, что уже в ближайшие же дни, как завзятый турист второго класса, начну объезжать Швейцарию на поезде. Никаких водительских прав я с собой не брал: не мог же я каждые несколько месяцев менять там фотографию! Вот так: приезжать в какую-нибудь деревушку или городок и ходить, ходить, ходить до умопомрачения. До того состояния, когда ты думаешь, глядя на вечность гор, не столько о сексе или своих финансах, сколько о том, кто ты есть и зачем ты здесь на самом деле. Утром, спускаясь вниз, я увидел Нику. Он чинил кран. – Привет профессуре! Надеюсь, вас не испачкала вчера окружающая грязь… Хотя его навязчивое приятельство и вызывало у меня раздражение, других знакомых я еще не завел. Зато информация, которую я мог у него почерпнуть, была бесценной. – Да, Руди, – поманил он меня пальцем, – на всякий случай – осторожней водите сюда баб! Мадам Дюбуа, наша хозяйка, – ревностная католичка. С мужем не трахается, а обсуждает, какая температура в котлах для грешников в аду. Весь следующий день я снова бродил по Женеве пешком, отгоняя назойливые мысли. Меня пугало одиночество. Как я успел понять, это – одна из самых дорогих издержек свободы. АББИ Руди уехал восемь месяцев назад, и за все это время – ни одного звонка, ни одной, даже самой разнесчастной строчки! У меня было такое чувство, будто меня поместили в безвоздушное пространство. Пару раз в неделю названивала по телефону Джессика, но она так полна своими заботами и проблемами, что я оставалась и остаюсь для нее лишь еще одним слушателем. Иногда в трубке слышался голос Эрни, но он тоже вечно куда-то спешит и погружен в себя так, что отрывать его от этого занятия кажется недопустимым эгоизмом. Вопреки всей моей общительности между знакомыми и мной пролегла неодолимая стена. Впрочем, наверное, в этом виновата я сама: терпеть всякий раз заново вопросы, куда и почему подевался Руди и что от него слышно, и не знать, что отвечать, – слишком тяжелое для меня испытание. Все эти месяцы я заставляла себя почти ежедневно ездить на занятия спортом в женском клубе, ревностно посещала концерты и премьеры. Даже взялась быть доброволкой в близлежащей больнице: разносила больным книги, журналы и разную кондитерскую чепуху. Но все равно наступало время, когда приходилось оставаться одной, и это было невыносимо. В пятьдесят восемь лет выбросить из головы все чаяния и надежды? Оказаться в роли глубокой старухи, когда ты еще можешь и хочешь делать множество вещей? Однажды я съездила с группой в Канаду, в другой раз – в Мексику, но все это были краткосрочные отключки, которые не решали и не могли решить моей главной проблемы: как не быть одной? Сказать, что никто из мужчин не обращал на меня внимания, я не могу. Бывший судья на пенсии Стив Роджерс – высокий представительный мужчина лет шестидесяти пяти, не давал мне, буквально, проходу: его жена умерла три года назад. Он даже пару раз намекнул, что намерения у него самые серьезные, но я пропустила это мимо ушей. Самое идиотское, что если бы я и решилась выйти вновь замуж, я бы не смогла этого сделать: мой муж жив и, в чем я ни секунды не сомневаюсь, приятно проводит время с женщинами. Мое же воспитание и три десятилетия семейной жизни не позволят мне лечь в постель с посторонним мужчиной. О замужестве я, конечно, не думала, но выяснить, что с моим правовым статусом, все же решила. Поэтому я заставила себя позвонить Чарли. – Абби, – прозвучал в трубке его хрипловатый, с гитарным придыханием голос, – молодец, что позвонила. – А что? Что-нибудь случилось? – Нет, но иначе мне пришлось бы звонить тебе самому. Ты не считаешь, что мужчине в моем возрасте беспокоить одинокую женщину не пристало? Свинья, он еще насмехается! Но я не хотела с ним ссориться и портить отношения. У меня была совсем другая цель. – Чарли, – сказала я, – вы с Руди продумали все, кроме одного: кто я ему? Жена? Не жена?.. – Тебя это так волнует? – усмехнулся он. – Если хочешь знать, то да! – Тогда я за тебя не беспокоюсь. – Спасибо! – зло отрезала я. – А знаешь, – продолжил он, как бы раздумывая, – это действительно вопрос! Вернее – проблема! И, наверное, ее нужно решать. Я молчала. Пусть вывод он делает сам. – Хочешь получить развод? Поразительно, но я не знаю никого другого, кто так ловко выкручивался бы из самой безнадежной ситуации! Ведь это он, казалось бы, должен был подвести меня к такому выводу, но в самый последний момент он все свалил на меня. – Я хочу ясности, Чарли: замужем я, не замужем… – Пока что не вдова, – усмехнулся он. Я уже готова была ответить резкостью, но он сам предложил перемирие: – Абби, знаешь что, приходи вечером ко мне, я постараюсь связаться с ним по телефону. В конце концов, тебе и ему решать, а не мне… – Договорились. – Разница во времени между Калифорнией и Швейцарией – девять часов. Я вернусь с работы где-то в восемь тридцать: у него это половина двенадцатого дня. Почти полдень… В без пятнадцати девять я была уже у него. За свой пентхауз Чарли еще лет десять назад отвалил около трех четвертей миллиона. Впрочем, модный проктолог, он мог себе это позволить. Только пижонство его на этом не кончилось. Надо было видеть, как он обставил все внутри: мебель заказал у супермодного дизайнера-модерниста, абстрактные картины, висящие по стенам, купил на дорогой выставке. Но апофеозом шика явилось большое зеркало на потолке в спальне над огромной, как тропический атолл, кроватью. Чарли заказал в мою честь легкий ужин. Несколько салатов – он любил их со студенческих времен, – сыры и бутылку вина. Уверена, хотя я и не понимаю ничего в этом, что она одна стоила пару сотен долларов. Первая попытка ничего не дала. Сотовый телефон Руди был отключен. Мне захотелось сбить с Чарли маску спесивой насмешливости, и я сказала, чуть пригубив бокал: – Кстати, я недавно видела Селесту. Живот у нее уже очень большой. Когда она рожает? Он усмехнулся и поковырял вилкой в салате: – Уж не она ли просила тебя мне об этом рассказывать? – Нет, – слегка оторопела, но тут же нашлась я, – просто подумала, что ты ведь папочка ее будущего ребенка, может, тебе это будет интересно? Насколько я знаю, ты уже довольно давно не испытывал ничего подобного. – Ты права, – подмигнул мне Чарли и хмыкнул. – Сколько там, твоим близнецам, в Йоханнесбурге? Уже ведь за тридцать, а?! Чарли прошелся по мне шершавым взглядом, вздернул брови и только тогда удостоил ответом: – Тридцать шесть. – Не знаешь, кто там у Селесты предвидится? Он помотал головой с таким видом, будто его это нисколько не касается. Но я продолжала как ни в чем не бывало: – А хочешь знать? Теперь ухмыльнулась я: ну, Чарли, ты – в моих сетях! Пока не попросишь, я тебя не освобожу. Он продолжал ковырять вилкой в салате, потом посмотрел на телефон и на часы: они показывали пять минут одиннадцатого. – Попробуем снова, – кивнул. – Может, он уже включил свой мобильник? – Девочка, – сказала я. – Ты о ком это? – спросил он, набирая номер с таким видом, словно не понял, о чем я говорю. – О твоей дочке… Ребенок в таком возрасте – может ли быть счастье полнее? Ведь теперь ты бы мог весь отдаться отцовскому чувству. По ту сторону океана никто не отвечал. Чарли поджал губы и нехотя нажал на отбой. – Абби, – почесал он висок, – ты можешь не решать за меня? – Но тебе от этого никуда не уйти, Чарли. Как мне – от той путаницы, в которой я оказалась из-за Руди. – Ну, мы ведь как раз для этого и встретились. Не беспокойся, он тебе делать проблем не станет. Все попытки связаться с Руди ничего не давали. Мы уже окончили ужин и, сидя за столом, с трудом подбирали тему для разговора. Все еще блестящие темные глаза Чарли вперились в меня изучающе, но я выдержала его взгляд. Первым отступил он и посмотрел в сторону больших настенных часов. Стрелки на них – все это так характерно для Чарли – двигались в обратную сторону. Понять, сколько времени, я не могла. Он еще раз набрал тот же номер и довольно долго ждал ответа. Но там никто не ответил. – Попробуем позже, – сказал он. – Наверное, спит. Он включил телевизор, и мы стали смотреть какой-то дурацкий триллер. Около двенадцати Чарли опять взялся за телефон, но с тем же успехом. – Мне очень жаль, Абби, но, по-видимому, он ни от кого не ждет звонка. Я махнула рукой: – Ладно, мне пора… – Куда ты поедешь в такую пору? В свой пустующий дом?.. Предложение Чарли меня ошарашило: что оно могло означать? – Я постелю тебе в кабинете, – успокоил он, – Тебе будет удобно. Больных я там не принимаю. Я подумала, что, наверное, он тоже устал от одиночества, и, поколебавшись, согласилась. Сама не знаю почему. Под шум заурчавшей посудомоечной машины помогла убрать со стола. На нем оставались лишь два безумно дорогих бокала, но класть их в машину было рискованно, а кроме того, в них еще оставалось вино. Тяжело поднявшись, Чарли пошел стелить мне постель. Его кабинет был стилизован под корабельную рубку: большой морской штурвал, карты, развешанные по стенам, барометры, хронометры, даже подзорная труба начала девятнадцатого века. Интересно, какому морскому волку все это раньше принадлежало? Капитану торгового судна, контрабандисту, корсару? А может, ею пользовался какой-нибудь адмирал: уж слишком она вычурно отделана. Не хватало только трубки – Чарли курил сигары – и толстого, а-ля Хемингуэй, свитера. – Никогда не знала, что ты так увлекаешься морем, – сказала я, посмотрев через проем огромного, во всю стену, окна на океанский простор за ним. Чарли рассмеялся. – Это идея Селесты. Она в детстве ходила с отцом в море на его рыбачьем баркасе. Даже мечтала стать капитаншей… Я никак не могла заснуть. Наверное, потому, что место было новым. В дальней океанской глади за окном робко мерцали огни: скорей всего – фонари рыбачьих лодок. Внезапно скрипнула дверь, и появился Чарли. Он был одет в халат. – Ты не спишь? – спросил он. – Мне тоже не спится… Возраст, наверное… Я ничего не ответила, и он присел на край тахты. Мы молчали. Минут через десять он прилег. – Чарли, – сказала я ему, – ты можешь спать здесь, но с одним условием: никакого секса у нас не будет… Мы уснули, прижимаясь друг к другу спинами. РУДИ – Вам назначено? – встала на моем пути секретарша. В ее глазах мерцала непреклонность судьи, провозглашающего суровый приговор. – Мадам, – прошипел я ей в лицо, – я – наемный киллер и не советую вам со мной связываться. Она отшатнулась. Я решительно открыл дверь и шагнул внутрь, закрывая ее за собой. Но голос ее все равно был слышен. – Столько хамов понаехало из-за границы. Откуда они все берутся? Бедная Швейцария! Вальяжная физиономия мэтра Пачелли выразила величайшее изумление: – Насколько мне помнится, мы с вами не договаривались… Он даже надел очки, чтобы лучше видеть, и разглядывал меня с неподдельным интересом. – Вы правы, но ждать у меня времени нет… – Как вам удалось? – излучали изумление его глаза. – Вы имеете в виду такое препятствие, как ваша секретарша? Он ухмыльнулся и кивнул. – Я представился ей как наемный киллер. В зрачках мэтра Пачелли засветились озорные огоньки. Он откинулся в кресле и весело прыснул: – Ну, вы – смельчак! За все годы, что мадам Сенье работает в моем офисе, никто еще не заходил ко мне в кабинет прежде, чем она ему разрешила. Я пожал плечами. – Всегда бывает первый раз, – ответил я пошлостью, чтобы показать, что мне палец в рот не клади, – даже у девушки… Прищурившись, он продолжал прощупывать меня своим взглядом. Но я сделал вид, что мне это совершенно безразлично, и с ходу пошел в атаку: – Надеюсь, вы уже решили, каким будет ваш гонорар, месье Пачелли? К сожалению, как я уже вам говорил, времени у меня в обрез… Лицо пройдохи оставалось бесстрастным, как при игре в покер. – Судя по вашим документам, мистер Грин, – проскрипел он голосом диккенсовского судейского крючка, – вам придется запастись бесконечным терпением. О гонораре он не сказал ни слова. Явно набивал себе, сукин сын, цену. – Это почему же, мэтр Пачелли? – Должен вас огорчить, – вздохнул он притворно, – но в суде они вызовут очень большие сомнения. – Вы полагаете, мои документы – фальшивые? – сделал я вид, что оскорблен в лучших чувствах. – Нет, но… Из вашего метрического свидетельства, например, следует, что вам – шестьдесят три. – Ну и что? – разозлился я. – А то, что довольно тяжело будет объяснить швейцарскому суду, что, хотя вы и выглядите на сорок плюс, на самом деле ваш возраст гораздо почтенней… – Он посмотрел, какое впечатление произвели на меня его слова, и отвел взгляд в сторону. – Да и представить все официально подтвержденные вашими министерствами юстиции и иностранных дел справки о вашей болезни – это долгие, долгие месяцы… – Сколько же, по-вашему, может продлиться вся эта процедура? – уточнил я, чувствуя, как у меня холодеют спина и ноги. Он приподнял брови в глубокой задумчивости: – Ну, скажем, минимум, года полтора-два… – Вы шутите, милейший… Он отрицательно покачал головой: – Отнюдь нет, сэр. – Но вы ведь уже навели обо мне все мыслимые справки и знаете о моем положении, – взмолился я. Глядя на него, я не сомневался, что этот плут от юриспруденции уже придумал какой-нибудь хитрый ход. Какого же черта он тянет?! Решает, сколько с меня за это содрать? У меня оставалось лишь тысяч двадцать. Но ведь надо еще и жить: платить за пансион, есть, ездить в общественном транспорте… Пачелли нетерпеливо постучал пальцами по столу: знак, что беседа вот-вот закончится. Пришлось открыть свой последний козырь. «Если он не поможет, – подумал я, – останется лишь утопиться в Женевском озере. Или, что, пожалуй, эффектней, – замерзнуть в снежной лавине в Альпах. Авось мой труп найдут в сороковом веке и станут гадать, от чего я умер и что там искал». – Ну а если я вам кое-что предложу? Лицо мэтра выразило внезапно возникший интерес. Сукин сын: поставив меня на колени, он давал понять, что, если я ему хорошенько заплачу, он оставит меня в покое. Выдержав долгую и многозначительную паузу, я небрежно бросил: – Если я не ошибаюсь, виллу «Ля Шери» эксперты оценивают в три лимона, не так ли?! Долларов, естественно, – не ваших там… швейцарских франков! Сколько обычно берет за свои труды адвокат? Пятнадцать процентов? Я даю вам тридцать… Он посмотрел на меня с интересом и, как бы раздумывая, пожевал губами. Потом вздохнул, чуть кашлянул и произнес с сожалением: – Ничего не выйдет!.. Я закрыл глаза: мне казалось, я на ринге и вокруг ревут обезумевшие от кровожадности трибуны. Еще секунда, и мне будет нанесен последний, сокрушающий удар, а судья объявит: нокаут! Но что это? Или мне послышалось? – Только если… Вместо того чтобы обрушить на меня свой зубодробительный кулак, соперник протянул мне руку и похлопал меня по плечу. – Только если что? – повторил я таким сухим голосом, словно не пил трое суток. – Только если вы собьете цену за виллу до полутора миллионов. – Что? Вы с ума сошли?! Лицо мэтра Пачелли отражало всю глубину охватившего его презрения. – Не знаю, кто из нас?! – ударил он кулаком по столу и даже выпрямился в своем кресле от возмущения. – Вы что себе думали, мистер Грин? Что вы имеете дело с благотворительным обществом? Какой смысл его высочеству соглашаться на сделку, если он ничего не выигрывает? Ведь у него есть неплохой шанс отсудить у вас виллу? Затаскать по судам, запутать, отбить всякую надежду… – Кому-кому?! – спросил я обалдело. – Нынешнему владельцу виллы… Другого выхода у меня не было. Следовало без промедлений, на месте, принять очень нелегкое решение. Ведь из этой суммы треть еще потребует себе мистер Пачелли… – Хотите сказать, что мне останется лишь миллион? – закипел я фальшивым возмущением. Он насмешливо вытянул губы трубочкой: – Це-це-це! Почему это миллион? В случае успеха, – кашлянул он со значением, – только полмиллиона… – Вы что, грабитель с большой дороги? – заорал я. – Для такого неблагодарного клиента, как вы, я – добрый самаритянин, – совершенно спокойно заверил он меня. – Это после того, как вы собрались захапать в свой карман целый миллион? Обреченно вздохнув, – ну и тип же ему попался! – метр Пачелли с кротким выражением лица принялся мне объяснять: – Неужели вы думаете, что я один смогу убедить этого упрямого и подозрительного старика согласиться на такую сделку? Единственный шанс – привлечь на свою сторону принцессу… Он вконец меня запутал: – Какую еще к черту принцессу?! – отчаявшись понять что-либо, скривился я. – Софи – внучку его высочества. Вашу внучатую племянницу, если я не ошибаюсь. Я даже не нашелся, что ответить, и лишь растерянно мигал глазами. – Вы, по-видимому, даже не представляете себе, дорогой мистер Грин, в какой сложной ситуации вы оказались… – Ладно! Хрен с вами! – рубанул я рукой. – Начинайте… Мэтр Пачелли одержал маленькую, но блистательную победу. Самонадеянный и упрямый клиент был повержен… В моей комнате в пансионе под дверью лежала записка. Она была от Нику. «Руди! Я сегодня иду на собрание. Соберутся наши соотечественники. Хотите пойти? Если да – позвоните мне по сотовому». Так я попал в бывший склад на окраине… Из-за плотной стены табачного дыма трудно было дышать, На расставленных старых пластиковых стульях сидело человек пятьдесят. Каждый говорил с другим, перебивал, расспрашивал, и услышать что-нибудь членораздельное казалось почти невозможным. У стены напротив, где был распят румынский флаг, громоздился стол. За ним сидела женщина лет под сорок с огненно-рыжей короткой прической. Она что-то записывала. По соседству с ней двое мужчин, перегнувшись через стол, переговаривались с кем-то в первом ряду. Все напоминало то ли собрание жильцов кооператива, то ли благотворительный аукцион для неимущих. Нику издалека помахал женщине рукой. Наконец, заметив его, она поманила его пальцем. Нику поспешно продвинулся вперед вдоль стенки. Я последовал за ним, но остался стоять в нескольких метрах от стола. Отсюда было хорошо все видно. Женщины такого типа действуют на мужчин как пригласительный билет в клуб интимных знакомств. Короткие, рыжие-рыжие и чуть вьющиеся волосы, медовый отсвет умного, внимательного взгляда и бьющая в глаза округлость форм. Правда, полнотой там и не пахло. Скорей – наполненностью. Той самой преходящей и способной свести с ума спелостью, которая тает в руках и во рту, а после себя оставляет опустошающую истому наслаждения. Я подвинулся к столу еще чуть-чуть. Отвечая кому-то из собравшихся, женщина наклонилась вниз, и по моим глазам белым языком пламени полыхнула полоска, разделяющая груди в разрезе платья. Я вдруг почти явственно представил себе, как беру в свои немеющие руки оба вызревших полушария. От их тяжести и бьющей током чуткости меня приморозило к месту. Женщина посмотрела в мою сторону и, охватив меня взглядом, почти тут же отвела его. – Попеску, – повысила она голос, перекрывая шум голосов. Это не помогло, и она застучала по столу. – Ваш работодатель – подонок и сукин сын. Он уверен, что вы не в состоянии позволить себе взять адвоката. Я свяжу вас с организацией по защите гражданских прав… – Кто это? – спросил я Нику, когда мы отошли. – Кто? Рыжая? – осведомился он, усмехнувшись. – Галатея Дмитриеску. А что, захотелось? Это был цинизм раба, и потому особенно неприятный. Сочтя, что он нашел во мне слабое место, Нику давил теперь на него изо всех сил, и это доставляло ему удовольствие. – Руди, – погрозил он мне шутливо пальцем, – хотите пари, что у вас ничего не выйдет? – Я не участвую в азартных играх, – отмахнулся я. Но он не отставал. В его голосе зазвучали теперь издевательские нотки: – Вы же богатый американец… Ну… назовите сумму сами… – Нику, – сказал я, – сколько я должен тебе дать, чтобы ты оставил меня в покое? Улыбка у него стала скверной: – В Румынии она была доцентом юридического факультета, а здесь – здесь работает в какой-то раздолбанной ооновской конторе. Заметив, что его объяснения меня не удовлетворили, он добавил: – Руди, если прошлое у человека было лучше чем настоящее, он не может его забыть. Галатея заочно учит швейцарское право и помогает, как может, землякам. Рыжеволосая амазонка снова отвечала, уже кому-то другому, но мне показалось, она снова кинула взгляд в мою сторону. – Василиу, Василиу, тоном ниже, вы не на стадионе! Я проверила ваши документы: обратимся в суд по мелким искам… Гул голосов то усиливался, то слабел. Но я не обращал на него внимания. Взгляд мой был прикован только к ней. Наконец, заседание подошло к концу и Галатея подняла руку, на прощание обращаясь к соотечественникам. – Что насчет организации концерта, земляки? – Голос у нее был сильный, напористый. – Если мы не можем позволить себе покупать билеты, это еще не значит, что среди нас нет музыкантов. Из рядов ей что-то ответили. У меня мелькнула мысль: а ведь это и есть мой шальной шанс! Не очень церемонясь, я подошел вплотную к ней и почувствовал, что вязну в ее медовом взгляде. В нем сквозила капризная сексапильность: скрытая чувственность, помноженная на властный, наверное, нелегкий характер. – Руди Грин, – представился я ей. – Музыкант из Лос-Анджелеса. Моя специальность – кларнет и фольклорная музыка. Нет-нет, я очень давно из Румынии. Жил в Лос-Анджелесе. Занимался со студентами. У меня опыт… Она смотрела на большой белый бант, который я надеваю вместо галстука, и на кашне, висевшее на моем правом плече. И только потом взглянула мне в лицо. – Если это в какой-то степени вам, конечно, поможет… – развел я в стороны руками. Она, ни слова не произнеся, записала на клочке бумаги номер моего сотового телефона. ЧАРЛИ На этот раз Абби позвонила мне сама. В клинику. – Чарли, – сказала она, – вы с Руди продумали все, кроме одного: кто я ему? Жена? Не жена? Отношения у нас с ней всегда были сложные. Она меня подначивала – я отвечал ей тем же. Абби всегда считала, что я сбиваю Руди с пути. И если он взбрыкивал в ответ на ее непрошеные советы и указания, то, конечно, лишь потому, что я на него скверно влияю. – Это все ты, ты! Твой почерк, не его! – раздраженно сетовала она в мой адрес. Не исключаю, что она подозревала меня и в сводничестве тоже. Кто же еще стал бы поставлять Руди баб? Покойная Роза верила, что Абби была своего рода ведьмой. – Посмотри сам, – нервничая, убеждала она меня. – Разве она не околдовала Руди? Он же весь у нее в руках: что она скажет, то он и делает… На самом деле Абби – самая обычная женщина. Со своими достоинствами и недостатками. Честно говоря, я до сих пор не уверен: сумел бы Руди отвоевать себе место на музыкальном Олимпе, если бы даже выложился до конца. Не из-за отсутствия таланта – он очень одаренный человек. Из-за своей мягкости. Такие, как он, не способны наступать на мозоли, противостоять натиску. Они не созданы для борьбы. С самого начала все заботы о его будущем взяла на себя Абби. Она, конечно, основательно подрезала ему крылья, но зато крепко поставила на ноги. Лишила мечты, но взамен создала комфортабельную жизнь. Дать же ему ту любовь, в которой он так остро нуждался, она была просто не в состоянии. Многозвучный регистр чувств, каким природа наделила Руди, у нее просто отсутствовал. Поэтому вместо кипения чувств он получил прохладную струйку воздержанности. И был, конечно, несчастен… Но была ли с ним так же несчастна Абби? Как это ни парадоксально – сомневаюсь. И не только потому, что она сама создала семью и построила дом, в котором живет. Мне кажется, она не думала о том, что жить можно и по-другому. И не хотела этого тоже. – Решила развестись? – миролюбиво осведомился я. – Но тогда вам самим придется об этом договариваться. – Ты ведь всегда был третьим между нами: что же ты вдруг бежишь в кусты? – тут же показала она свои коготки. Я не хотел с ней ругаться и смолчал. – Придется тебе звонить ему, – сказала она. – Если хочешь, я могу быть рядом и задам ему пару вопросов. – Уж не думаешь ли ты, что я стану делать это с работы? – сказал я с раздражением. – Если приспичило, приходи ко мне домой после половины девятого. Разница во времени между Калифорнией и Швейцарией – минус девять часов. Мне показалось, что не вынимающая изо рта жвачки дебилка-секретарша, которую мне пришлось взять вместо Селесты, слушает наш разговор, и я гаркнул: – Какого черта?! Кто это там вмешивается? В трубке тотчас же раздался тихий щелчок. Абби колебалась недолго: – О'кей, я приеду. Я заказал во французском ресторане ужин и бутылку хорошего австралийского вина. Абби появилась у меня ровно в половине девятого. К еде она почти не притронулась. После того как Руди исчез, она соблюдает строжайшую диету. Селеста говорила, что Абби стала регулярно заниматься спортом и чаще встречаться с косметологом. Ее возраста Абби, во всяком случае, не дашь… Вполне в своем духе она сразу же решила показать мне, что тон задавала и будет задавать она. – Я видела Селесту, Чарли, – бросила она на меня изучающий взгляд. – Живот у нее очень большой. Когда она рожает? Я кашлянул: – Уж не она ли просила тебя рассказать мне об этом? Абби слегка смешалась, но ненадолго. – Нет, Чарли, – блеснул стервозный огонек в ее глазах, – я просто подумала, что тебе, папочке ее будущего ребенка, это будет интересно. Ведь ты уже давно не испытывал ничего подобного? Женская язвительность, хоть и тоньше мужской, не становится от того менее болезненной. По мордасам не бьет, но больно колет. Кстати, благородства от этого в ней не прибавляется. – Ты ведь пришла звонить Руди, а не читать мне мораль, – зевнул я лениво. Она насмешливо хмыкнула. Я набрал номер сотового телефона Руди, но на долгие звонки никто не ответил. Демонстративно развел руками: что поделаешь… Абби рассматривала свои ногти. Руки у нее очень красивые. – Скажи, – оторвала она от них взгляд и перевела на меня, – почему и ты, и Роза всегда считали, что я – ведьма… – Абби, – придвинул я к себе бокал с вином и слегка пригубил, – знаешь, в чем твоя ошибка? – Скажи, буду знать. – Во-первых, ведьмой я тебя никогда не считал. Ты – самая наиобычнейшая женщина на свете. Как девяносто девять из ста, что проходят по улице. – Зато ты – яркая индивидуальность… – последовал ответ, но я лишь насмешливо улыбнулся. – А во-вторых, только чтобы доказать, что это вовсе не так, ты готова натянуть на себя любую маску: стервы, ведьмы, фам-фаталь… Собственно, я выдал ей индульгенцию. Но она пришла в бешенство: на ее лице проступили пятна. – Какой монолог! – попробовала она оборвать меня. Но я продолжал как ни в чем не бывало. – У тебя это – своего рода легкая мегаломания. Звездный комплекс: знайте, я совсем не похожа на других! – Нашелся мне оригинал! Тоже мне – философ-самоучка… – Да нет, конечно. Я, Абби, тоже – обычный человек. Самый, кстати, рядовой. Как и Руди, между прочим. Но мы с ним себя никому не навязывали. – Однояйцовые близнецы. По цвету тоже… Не могла она иначе… Я покачал головой и посмотрел на нее пристально. Она не дура, сразу поймет, что меня задело. – Да нет, ты ошибаешься, только по духу… Она покраснела: – Ты опять во всем видишь расовую проблему. – Ладно, оставим. Дело в том, что Руди попал в необычную ситуацию. Но и в ней он будет вести себя как обычный человек. Абби не могла бы признать свое поражение, даже если бы очень захотела. Стиснув губы и затем, натянув на них улыбку, она предложила: – А хочешь, я расскажу о тебе нечто такое, что мне, по-твоему, знать было бы не положено… Я усмехнулся и постучал пальцами по столу: – Ваш кон, леди! В ее глазах забегали искорки удовлетворения: – Я ведь о твоих шалостях наслышалась, Чарли. Правда, поздновато, но все же… – Ну-ну! – с шутовским видом я пригубил бокал и подмигнул. – Ты стал слишком близко якшаться с черными экстремистами и попал под подозрение в ФБР. А уж там, пронюхав об этом, стали давить на твоего дружка и его мамашу. Я выпил оставшееся в бокале вино и насмешливо бросил: – Люблю, когда меня раздевают женщины… – пошлость всегда вносит разрядку в излишний драматизм обстоятельств. – Так, как это делаю я, тебе не понравится! Это ведь она тебя спасла, Чарли: Роза! Сказала, что ту ночь ты провел у нее в постели… Это так?.. И какой она была? И вправду тигрицей?.. Я сглотнул слюну. Мертвые сраму не имут… – Если бы ты отреагировала иначе, я бы подумал, что говорю не с тобой. Месть – самый сладкий из всех ядов, но он губительно действует и на мстителей тоже. Ты слишком стереотипно мыслишь, Абби. Кстати, это и мешало в тебе Руди больше всего. Я хотел лишь показать ей, что ее месть бесполезна. Но она, возможно даже чуя это, не могла с собой совладать. – А правда, что, опасаясь слежки, ты на всякий случай попросил Руди отнести весь компромат к его горячо любимой мамочке? У тебя-то ведь так ничего и не нашли… – Видишь ли, Абби, если я даже скажу – нет, ты что, поверишь? И я снова должен буду доказывать, что ты не права? Зачем мне это надо? Чтобы покрасоваться перед тобой? – Ладно, – усмехнулась она, – а правда, Роза взяла с тебя клятву, что ты никогда больше не будешь совать носа в политику? – Если хочешь… Абби зло улыбалась: – Вот тебе и причина, почему пламенный бунтовщик стал холодным циником. Как же она тебя убедила, Чарли, а? Или чем? Но я не дал ей вовлечь себя в скандальную перепалку. – Абби, Абби… – покачал я головой. – В тебе говорит горечь. И злость. На всех! И на меня, и на себя в том числе тоже. – С чего ты это взял? – Тебя подвели твои нравственные устои. Вот ведь какой злой может быть ирония, а? Даже побывать в сауне секса с Руди ты позволила себе только в последнюю вашу ночь. Там ты, наверное, и сбросила с себя впервые латы своей добродетельности, не так ли? Не в тридцать лет, даже не в сорок… – Он и это тебе рассказал?! Я пожал плечами. – Мы, конечно же, должны боготворить своих родителей, – посмотрел я пустой бокал на свет. – Но и они не безгрешны. Иногда стоило бы предъявить им счет за свои комплексы. Кажется, твоя мамочка в этом отношении перестаралась. – А твоя? – Умерла слишком рано. Мне только-только исполнилось семь. И потом – она ведь не была такой интеллигентной… – Ты – самовлюбленный тип, Чарли. – Вся твоя злость сейчас от одного, Абби: тебе надо найти мужика. Просыпаешься одна. Бродишь по пустому дому, как привидение. Прыгаешь до изнеможения через свою прыгалку… Она устало откинулась на спинку стула. Глаза у нее были закрыты, губы сжаты. Я видел, как она поднялась, собираясь уходить, но остановил ее. – Абби, одиночество еще хуже. Оставайся, я постелю тебе в кабинете. Она рухнула там на тахту, как срубленное дерево. А ночью пришла ко мне. – Чарли, – сказала она, – я не могу сейчас быть одна… Я понимал, что поступаю как подонок. Но не мог ей отказать. В конце концов, Руди сейчас плевать на это. Я подвинулся. Раньше я ни за что не позволил бы себе ничего подобного. В тот момент я был уверен в одном: отдаваясь мне, она, несомненно, мстит Руди… РУДИ – Бедная Румыния, – сказал Нику и выругался. Он изрядно выпил, и теперь все, что раньше копил в себе, вдруг хлынуло наружу в потоке ненависти ко всему свету. Мы сидели в дешевой греческой забегаловке. В оконном проеме в стене перед нашим столиком изредка мелькал колпак усатого повара. Он передавал официанту тарелки с шашлыками и кебабами. Пахло жареным мясом, овощами и острой приправой. Это невозможно объяснить, но в таких дырах еда в большинстве случаев отчего-то вкуснее, чем в самых фешенебельных ресторанах. В коллизии изыск – простота безыскусность нередко берет верх. Наверное, потому, что она естественней. – Бедная Румыния! – повторил Нику снова. Но теперь грохнул по столу рукой так, что зазвенели рюмки. – После византийцев – венгры, потом на целых пятьсот лет – турки. Мало было – еще на полстолетия русские… Мелькнувший в окне поварской колпак замер: разносивший тарелки официант повернулся в нашу сторону. Но Нику не обратил на них внимания: – Для Запада вся наша Восточная Европа – задворки. Там носы морщат в нашу сторону: мы, видишь ли, – плебс, а они – аристократия. Я его не перебивал: в таких случаях лучше, чтобы скопившийся пар злости и ожесточения вышел наружу, тогда станет легче. – А ты вот походи по стройкам, по гаражам, по фермам – повсюду мы, иностранные рабочие. Нас эксплуатируют и обирают. Но мы бесправны. И молча все сносим. А что, скажешь, делать? Всюду – презрение и равнодушие… Я отодвинул от него бокал, но он вновь придвинул его к себе и налил бренди. От скопившейся ярости он выдул его как водку – на одном дыхании. – Только вот не секут эти идиоты, что если они не подкрасят свою голубую кровь нашей красной, – румынской, украинской, польской, болгарской, – в ближайшем будущем мечетей в Европе будет больше, чем церквей, а латинский шрифт заменит арабский. Он на мгновение замолчал и стал ожесточенно стучать ножом по тарелке. – Запад гниет, – гремел он на весь шалман, – Не знаю, как там у вас, в Штатах, но здесь… Десять миллионов арабов во Франции, десять миллионов турок и курдов с арабами в Германии. А Англия, Голландия, Бельгия, Испания?.. Я кивнул: хотел показать, что внимательно его слушаю: – Так ты, выходит, за Европу без… – Без черножопых, да! – отрезал он, не задумываясь, и на висках его четче обозначились желваки. – А я-то думал, что в двадцать первом веке людей делят не по цвету кожи и религии… – Ты из меня расиста не делай, – Нику с силой топнул ногой по полу. – Для меня – что черный, что желтый – лишь бы такой же европеец по убеждениям, как я. И чтоб не превращал Париж в какой-нибудь Риад, а Лондон – в Тегеран… Мне с трудом удалось его вытащить на улицу и усадить в такси. Он все еще бушевал, но, слава богу, по-румынски. Утром Нику пришел ко мне извиняться. – Руди, – скривился от неловкости, – ну, вы сами понимаете, выпил человек… Я кивнул и жестом руки показал, что все, мол, в порядке, и я нисколько его не осуждаю. Но видно, ему все же хотелось сгладить впечатление, произведенное на меня с пьяных глаз. Он вдруг озорно подмигнул мне и прищелкнул пальцами: – Как там с Галатеей, а?! Я сделал вид, что думаю о чем-то другом, и потому не обратил внимания на его слова. Но Нику не намеревался отступать: ему необходим был реванш: – Знаешь, кем был ее отец? Генералом! Внешней разведкой занимался. За границей жили. Она и языки поэтому знает. Я думал, что если начну бриться, он уйдет. Не тут-то было. Став за моей спиной так, что мог видеть мое лицо в зеркале, Нику скрестил руки на груди и продолжал: – И замуж она тоже вышла не за кого-нибудь: за нашего военного атташе. От него у нее и дочь – студентка в Сорбонне. После развода вначале в Париже жила, а потом сюда переехала, в Швейцарию. Я тщательно рассматривал свою физиономию в зеркале. Надувал поочередно щеки, Двигал за щеками языком. Приближался и отдалялся от зеркала. Морщился. Все, чтобы показать: ни ты, ни твои рассказы меня нисколько не интересуют. – Тут у нее подружка близкая работает, тоже оттуда. Она-то ее сюда и пригласила, – сказал он с намеком. Я не сдержался и повернулся к нему лицом: – Лесбиянка, что ли? – Спроси у нее сам, – оскалился Нику. – Если такой смелый… Сносить его хамство я не собирался: – Слушай, – а откуда у тебя такая информация? Ты что, тоже в разведке работаешь? Нику дернулся, словно его ударило током. Взгляд стал сразу жестким, колючим. – Руди, я – только гастарбайтер. Если бы я был тем, за кого вы меня приняли, мне бы не пришлось ехать на заработки за границу. – И перевел разговор на другую тему: – Вы говорили, что собираетесь сегодня ехать? В Лозанну? – Нет, – выдавил я из тюбика на палец мазь, которую втирал после бритья, – сегодня – во Фрибург… На следующее утро, перед тем как отправиться на вокзал, я позвонил Пачелли. Трубку сняла секретарша. – Если вы не соедините меня с ним немедленно, – зловеще произнес я в трубку, – я появлюсь в вашем офисе сам и устрою скандал. Представляете, какое впечатление это произведет на ваших клиентов? И через полминуты услышал голос Пачелли. – Мистер Грин, импульсивность в нашем деле – злейший враг успеха, – едва поздоровавшись, поспешил он поставить меня на место. Я решил сыграть ва-банк. Накануне вечером, просматривая в телефонной книге Цюриха адреса адвокатских контор, я выбрал самую красочную рекламу: – Месье Пачелли, я разговаривал с адвокатом Гальдером в Цюрихе, и если вы ничего сделать не в силах… Меня пощекотал мелкий смешок: – Милый друг, я делаю все не только возможное, но и невозможное. Вы просто себе не представляете. Я даже созванивался с его высочеством… – Устройте мне с ним встречу. Я его быстро уломаю. Пачелли помолчал секунду-другую, по-видимому, чтобы я лучше представил себе свою собственную наивность. Затем, кашлянув, задумчиво произнес: – Да, но его высочество наотрез отказывается с вами встречаться… Голос судейского крючка звучал жестче, даже злорадней, чем следовало бы. – Какого черта?! – обозлился я. – Повторить вам, что он сказал? – Сталь в голосе Пачелли стала еще острее и теперь могла порезать. – Наверное, все же лучше своими словами, вы не думаете? – Да скажете вы, наконец, или нет? – гаркнул я. – Конечно-конечно, – вдруг тихо зазвенел в его голосе веселенький колокольчик. – Его высочество говорит, что вы – бастард, а таких в королевских конюшнях всегда было навалом… Меня обожгла волна ярости: – Дайте-ка мне его номер телефона. Я пытался его разузнать, но он засекречен. – Вы только все испортите, – уже спокойнее, увещевая меня, сказал Пачелли. – Из какого нафталина вы только вытащили этого червяка? – Он ведь, если я не ошибаюсь, – ваш сводный брат, – хмыкнула трубка. – Ладно, – буркнул я, – что вы предлагаете? Ловкий крючкотвор помолчал – я даже представил себе, как он почесывает подбородок, – и раздумчиво произнес: – Вначале подпишите генеральную доверенность на мое имя. Если к тому же вы гарантируете, что будете держать себя в рамках приличия, я дам вам номер сотового телефона ее высочества принцессы. Софи – внучка его высочества. Учтите: это ваш главный экзамен, и от него зависит весь наш успех… – Гарантия, я полагаю, – ваша честь адвоката… Но его мои колкости не пронимали. Если бы не толстая кожа, он бы не смог работать адвокатом. Во Фрибурге я купил на книжном развале книгу о генеалогии европейских монархов. На обратном пути, в поезде, я, давясь втихую проклятиями и ругательствами, пытался прорваться через надолбы имен и родственных связей. Они, как и сами династии, уходили в черную дыру истории. От скуки и нетерпения рот сводило зевотой, но я упрямо помечал маркером все, что относилось к моим родичам. Зато уже назавтра я мог позволить себе позвонить своей титулованной внучатой племяннице. Мне ответил мелодичный женский голос: – Хеллоу! – Привет, Софи! Я получил ваш телефон от адвоката Пачелли. Знаете такого? Я – ваш сводный дедушка. Звоню вам по поводу «Ля Шери». Хотите со мной встретиться? – Мистер… Грин, если не ошибаюсь? – Он самый, – галантно отозвался я. – Могу вам предложить встретиться послезавтра. – Согласен, – тут же откликнулся я. – В три дня возле фигуры динозавра в Базеле. Это – в зоопарке. – Что? – повысил я голос. – У вас что, крыша поехала? Из Женевы ехать в Базель? Почему тогда не в Цюрих? – Потому что я возвращаюсь из Франции, мистер Грин, и туда мне ближе. Но если вас это не устраивает, я через месяц буду в Женеве. Я заскрипел зубами от ярости, но ничего другого делать мне не оставалось, кроме как согласиться. – А какого черта зоопарк? Вы что, издеваетесь? – Мистер Грин, я вовсе не заинтересована, чтобы за мной увязался кто-нибудь из папарацци. Итак, вы будете послезавтра в базельском зоопарке возле динозавра или нет? – Буду, – буркнул я. АББИ Стив Роджерс был полной противоположностью Руди: знал не только чего он хочет, но и как этого достичь. Всегда спокойный, ровный, не просто сдержанный, а уверенный в себе и своих силах, он каждый день часами проделывал сложный и утомительный комплекс физических упражнений. Наверное, поэтому в теле его не было ни жиринки, а руки казались отлитыми из стали. Я была у него пару раз в Малибу, в большом и просторном доме, обставленном мебелью в стиле шестидесятых. За аккуратно ухоженным садом следит пожилой садовник-мексиканец, а хозяйство ведет – готовит, убирает и делает покупки – его жена. Стив показывал мне старые фотоальбомы: вот он – малыш рядом с отцом и матерью, вот – школьник, студент, член университетской сборной по регби. А вот – Стив и Сьюзен, его покойная жена: их сфотографировали где-то в гостях на барбекю. Дальше шли фотографии Стива с детьми, Стива в судейской мантии, на работе, а отдельно – Стива на приеме в Белом доме… Он не позволил себе ни единого двусмысленного намека или жеста. Но в его чувствах невозможно было усомниться. – Абби, – попросил он меня, ласково коснувшись моей руки, – вы можете мне абсолютно доверять… – Что случилось, Стив? Почему вы в этом усомнились? – Я хочу, чтобы вы знали: у меня – самые серьезные намерения. Но вас все время что-то давит, тяготит. Если вы поделитесь со мной, я постараюсь вам помочь. – Стив, – сказала я, – вы спрашивали меня, замужем ли я, и я сказала, что нет. Это – правда, но не вся. Мой муж уехал и никогда больше не вернется. Но мы с ним не разошлись. – Что-то такое я и подозревал, – сощурившись, кивнул он. Тогда-то я и рассказала ему про Руди, про аварию полтора года назад, которая изменила всю нашу жизнь, и про мое странное – ни туда ни сюда – положение. Стив слушал внимательно, чуть прикрыв глаза. Я обратила внимание: лицо его все время оставалось бесстрастным. Наверное, – привычка, приобретенная за много лет сидения в судейском кресле. – Вы знаете, где он сейчас? – Где-то в Швейцарии, – ответила я. – Может, ваши дети знают больше? – Нет, Стив. Они бы мне сказали. – Но остался же у него здесь кто-то, кому он доверяет. К кому может обратиться в случае необходимости? – Да, конечно, – сказала я, – его друг – Чарльз Стронг. Он – врач, проктолог… Стив, мягко улыбнувшись, заверил меня: – Абби, я думаю все утрясется… Мы довольно часто ездили с ним по окрестностям Лос-Анджелеса. Стив был прекрасным кавалером: веселым, общительным, даже обаятельным. В ресторанах он выбирал для меня такие блюда, о каких я раньше и не слышала, но себе заказывал что-нибудь диетическое. Вместе со мной он пил только вино. Однажды мне пришло в голову смотаться с ним, как когда-то с Руди, в Лас-Вегас. Мне нравилось вдруг очутиться в этом насквозь искусственном, придуманном, но по-своему ярком и привлекательном городе-балагане. Американский китч там навынос, но этого никто и не скрывает. Наоборот, – все вокруг словно бы подчеркивает: ни о чем не думай, мы позаботимся обо всем сами. Ты, дружок, в сказке, в выдуманной и отлакированной реальности. А раз так – и веди себя как в сказке: будь веселым и бесшабашным, трать деньги и дурачься, как ребенок. Но Стив, улыбнувшись, отказался: – Простите меня, Абби. Но я туда не езжу. – Это потому, что вы – верующий католик? – спросила я, но, взглянув на него, почувствовала себя последней идиоткой. – Нет-нет, – покачал он отрицательно головой, – к религии это не имеет отношения. Я просто не хочу становиться на одну доску с теми, кто сидел передо мной на скамье подсудимых. А там сейчас некоторые из этих людей – преуспевающие бизнесмены. И я кивнула: конечно, я его понимаю… А через пару дней услышала на автоответчике голос разъяренного не на шутку Чарли… – Свяжись со мной, когда бы ни пришла. Неважно, в котором часу. Днем, ночью. В любое время… Я набрала его номер. – Это я, Чарли… Он угрожающе помолчал, а потом произнес незнакомым скрипучим голосом: – Какого черта ты даешь мой номер телефона людям, о которых я ни разу не слышал и слышать не хочу? – Но я никому его не давала… – А судье Роджерсу? – И ему тоже… – Не морочь голову, Абби. Он вызубрил наизусть всю мою биографию… – Чарли, мы встретились в кантри-клабе и от одиночества подружились. Он издевательски хмыкнул: – От одиночества… Подружились… Ну, еще бы… – Прекрати! – гаркнула я. – У него серьезные намерения. Он спрашивал меня про Руди. Я сказала, что он где-то в Швейцарии, что ты – его единственный друг, и связь у него – только с тобой. – Дурой ты никогда не была, Абби. А значит, инстинктивно не против, чтобы он меня шантажировал. – Успокойся, Чарли. Никто тебя шантажировать не собирался. И вообще – я устала и не хочу с тобой ругаться. Но он уже завелся, и остановить его было нельзя: – Сначала я подумал, что это ты ему все про меня выложила. Но оказалось, знает он куда больше, чем ты. И в частности, о том, о чем ты и не догадываешься. Такие сведения могут быть только оттуда… – Это откуда же? – Назвать тебе организацию? Или ты сама сообразишь? – Что он хотел? – Тебе лучше знать… – Мне очень жаль, Чарли… Он цинично хмыкнул: – Ты, однако, не очень долго тужила в своем одиночестве, Абби. Признаюсь, я и не ждал, что в тебе столько прыти. Вот тебе и еще одно доказательство того, что ты самая обычная женщина. Чарли так меня взбудоражил, что я сразу же связалась со Стивом. Он был уже в постели. – Завтра мы встретимся, и я вам все расскажу… – Я хочу сейчас, – сказала я упрямо. – Иначе я не засну. – По телефону? – спросил он буднично. – По телефону, – повторила я. И услышала легкий вздох. – По телефону я не могу… В этом был весь Стивен Роджерс: человек старой закалки, для которого долг и принципы – священная скрижаль. И никто на этом свете его с этого фундамента сдвинуть не смог бы. Когда мы на следующий день встретились, он выглядел очень расстроенным. – Абби, – сказал он, – поймите меня. Есть вещи, о которых говорить по телефону просто немыслимо. – Он осторожно коснулся моего плеча и, вздохнув, продолжал: – Сначала – немножко предыстории. Я думала, он станет рассказывать о Чарли или Руди, но ошиблась. – Уже в тридцатых годах наша политическая элита пришла к выводу, что расовая сегрегация – пережиток прошлого. Но для ее отмены созреть должны были обе стороны… – Но причем здесь Чарли? – не очень вежливо прервала я его. – Его тогда и на свете не было. И вообще – он родился в Южной Африке. – Я знаю, только дайте мне вам объяснить, – терпеливо улыбнулся Стивен. Он чуть приподнял указательный палец, обращая мое внимание на еще не высказанный им смысл своей мысли. – Расовая проблема была на руку большевикам. И тогда, по подсказке из Кремля, американские коммунисты вдруг заговорили о вынужденной необходимости автономии черных граждан в южных штатах. Дело не выгорело: началась Вторая мировая война. Но семена сепаратизма были уже посеяны… Я закрыла глаза. У меня было странное ощущение: будто все это мне кажется или снится. Стив продолжал так же терпеливо и, как ему казалось, убедительно: – Вот почему в шестидесятых, когда расовая сегрегация стала сходить на нет, началось брожение среди черного населения. Ведь, кроме призывавшего к взаимной терпимости доктора Мартина Лютера Кинга, были еще экстремисты: Малькольм Икс и его поклонники, черные мусульмане… – Слова судьи Роджерса доносились до меня, словно он говорил через толстый слой ваты. – Одно время Чарли Стронг и был связным между коммунистами, с одной стороны, и черными радикалами, с другой. Сейчас, когда прошло почти сорок лет, я могу вам это рассказать. В правом моем виске сверлила боль. Мне хотелось убежать, но я заставила себя дослушать до конца. – Один из арестованных по делу убитого шерифа… – Он был расист, Стив… – Я знаю, но это абсолютно ничего не меняет, – судья Роджерс подчеркнул смысл своих слов долгой паузой. А потом продолжил: – Так вот, арестованный этот показал, что в преступлении участвовал и мистер Чарльз Стронг тоже. – Чарли отказался принимать участие в этой расправе… – Абби, дорогая, с точки зрения закона, даже если бы вы были правы, Стронг должен был понести заслуженное наказание. Он ведь его не предотвратил… – Я исчерпала все свои доводы, и судья Роджерс удовлетворенно вздохнул: – А мать вашего мужа, как и сам он, потом утверждали, что в ту ночь мистер Стронг ночевал у нее. Им, кстати, не очень поверили: уж слишком велика у них разница в возрасте. Вид у меня был, наверное, настолько потерянный, что он с беспокойством спросил: – С вами все в порядке, Абби? Но я уже справилась со своими чувствами. Мне вдруг стало ужасно обидно за Чарли: даже если все, что говорил судья Роджерс, – правда, Чарли никогда преступником не был и не мог быть уже по самому своему характеру. – Доктор Стронг, – продолжил мой собеседник, – из племени извечных бунтовщиков. Ему совершенно неважно из-за чего или против кого бунтовать. Главное – всегда быть по другую сторону баррикад. Ну а уж если он на стороне справедливости… – Стив, – возразила я, – я знаю Чарли много лет и могу ручаться, что идеология была для него только романтикой. А когда он понял, что его товарищи по борьбе думают совсем иначе… – Это совершенно неважно, – мягко настаивал судья Роджерс. – Поймите, – не сдавалась я, – он ершист, циничен, любит шокировать, но, уверяю вас, не больше того. Но я понимала, что переубедить его не смогла. Тогда я сказала, что тороплюсь, и стала собираться. Судья Роджерс покачал головой и настороженно улыбнулся: – Во всех случаях он должен был сесть в тюрьму, но избежал справедливого наказания. РУДИ Я позвонил ей на следующее утро. – Галатея?.. Руди Грин… Я насчет концерта, помните? – Да, конечно. Звякните-ка мне вечерком, я свяжу вас с нужными людьми… – Так не пойдет, – перебил я ее, – я вызвался вам добровольно помогать, а вы со мной играете в бюрократию. Она слегка опешила, а потом спросила: – О’кей, а что вы можете предложить? – Терпеть не могу официальности. Могу я к вам заехать? – Она колебалась. – Галатея, я – враг условностей. И классовых перегородок… – Хорошо! – сказала она, помолчав немного. – Я живу на авеню де Франс. Но больше чем кофе я ничего вам не обещаю, профессор Грин… – Это уже другое дело, – с воодушевлением ответил я, не обращая внимания на намек. Видно, ей показалось, что она как-то должна объяснить мне это свое решение: – Моя босс и по совместительству приятельница уехала на две недели в Лондон. Обычно я занята допоздна. До авеню де Франс я добрался за пятнадцать минут на такси. Дом, где она жила, даже для Женевы был слишком буржуазен. Бросался в глаза не шиком, а какой-то сытой и самодовольной добротностью. В холле возлежал тяжелый ковер. Справа и слева чопорно поглядывали две массивные, из дорогого дерева двери. Я вызвал лифт. Он тоже был задрапирован и поблескивал зеркалами на стенах. Едва вздрогнув, пахнущая дезодорантом кабина бесшумно подняла меня на третий этаж. В квартире, где я оказался, все было французским: элегантный овальный стол, стулья с высокими, украшенными резьбой спинками, игривые маркизы на окнах. Галатея поймала мой взгляд и улыбнулась: – Мы обе – франкофилки… Она посадила меня на старинное и не очень удобное канапе и поправила цветы в вазе на столе. – Чай? Кофе? – Если не трудно – кофе. Он у вас хороший? – Колумбийский, – в медовых ее зрачках сквозили любопытство, легкая усмешка и, как мне показалось, даже шаловливый вызов. Кожа у нее была белая-белая, и медные завитки волос лишь подчеркивали это. В нежных ушах висели крупные, от хорошего дизайнера, серьги. Они колыхались при каждом ее шаге. Галатея прошла на кухню. Я, не отрываясь, глядел на ее ноги. Она появилась минут через пять с подносом в руках. На нем стояли две музейного вида просвечивающие темным кофе чашки в таких тонких блюдцах, что казалось, они сделаны из папиросной бумаги. – Вы делаете для земляков великое дело, – поспешил я отдать ей должное и перевел взгляд на ее ноги. От их длинной и стройной наполненности я почувствовал резь в глазах. – Когда страна и все мы в таком положении… Ну не могла она не заметить моего взгляда. Он, как ртутью, был налит либидо. По-моему она чувствовала это далее не глядя на меня. Ногами. Бедрами. Низом живота. Расставив на столе чашки с кофе, Галатея села сама, спрятав ноги под стол. В общем, мне даже стало как-то неудобно, и я стал оглядывать комнату: приличия есть приличия. – Довольно удачная репродукция, – кивнул я в сторону противоположной стены. – Писарро? Галатея улыбнулась и кончиком языка облизала нижнюю губу. Резь в глазах не проходила. – Да нет – оригинал, – слегка улыбнулась она. – Ничего себе! – присвистнул я. Она задорно вздернула брови: – Тетка моей приятельницы, она же и босс – фрау Гастнер, – француженка. Обожает импрессионистов и терпеть не может швейцарцев. У нее еще шесть полотен в банке. – Фантастика! – воскликнул я. – Где я нахожусь? – У фрау Гастнер, – улыбнулась Галатея, – для этого есть свои основания. Ее муж был банкиром. А детей не было. И когда он умер, родственники решили прибрать все к рукам. Они объявили фрау Гастнер недееспособной и стали добиваться опеки над ней. – И как же она отвертелась, если не секрет? Галатея насмешливо пожала плечами: – Швейцарцы – скуповаты, а фрау Гастнер отвалила адвокатам столько, что уже просто невозможно было не выиграть дела. И к тому же вызвала свою единственную племянницу. Мы отпивали густой и тягучий кофе. Но вкуса я почти не чувствовал. – Старая истина – скупость всегда самый ненадежный вклад, – откликнулся я. – Пожалуй, месть – понадежней, – бросила на меня быстрый взгляд Галатея. – Фрау Гастнер прожила еще восемь лет и только и делала, что портила кровь родственникам своего покойного мужа. – Ей это удавалось? – Еще бы! Она каждый месяц-полтора летала по всему свету первым классом, останавливалась в самых дорогих отелях и не забывала про казино. И всегда с племянницей… – Догадываюсь, что стало с наследством, – добавил я в чашку немножко сахара. Кофе был ужасный. Эта женщина была создана для другого. Галатея рассмеялась: – Часть все-таки отошла к ним. Но кое-что, а этого бы вполне хватило на десятерых, осталось и племяннице. Чуть отпив кофе, Галатея взялась за телефон. После двух звонков она положила трубку и обратилась ко мне: – Руди, когда бы вы могли начать репетиции, если не очень откладывать? – Только не завтра. Мне надо съездить по делам на день в Базель… – Вы ведь на машине? Это всего двести пятьдесят километров. – Нет, – ответил я, – предпочитаю поездом. У меня нет прав… – Лихач? – зыркнула она на меня озорным взглядом. – Вроде, – отозвался я. – Если вы поедете утренним поездом, к вечеру вернетесь. Я улыбнулся. Мне вдруг, как мальчишке, захотелось смутить ее. Увидеть, как краска заливает ей лицо. Я уставился на ее бюст и стал представлять себе, как в цепенеющую полусферу моих ладоней вкатываются ее налитые жаром и нетерпением груди. По-видимому, телепатия подействовала: Галатея поджала нижнюю губу и произнесла глуховатым, не терпящим возражения голосом: – Буду ждать вашего звонка… – А до этого? – спросил я жалостным тоном. – Вы ведь не оставите мужчину голодным, правда? В ее взгляде мелькнул блик настороженности. – Нет-нет, – поспешил я заверить, – я это к тому, что хочу вытащить вас в ресторан… – Давайте отложим это на следующий раз, – ответила она с некоторой неуверенностью. – Никогда не оставляю на завтра то, что могу сделать сегодня. Это мой принцип… Мальчишеская дерзость привела к неожиданному результату: медовые зрачки заблестели озорством и насмешкой. – У вас что, день рождения? – попыталась она отыграться. – Нет, – притворно пожал я плечами, – просто чувствую себя здесь чужим и нуждаюсь не только в ужине, но и в сочувствии. Она снова посмотрела на меня, но уже более снисходительно и неожиданно согласилась: – О’кей… – Тогда я туда и обратно на такси, и мы с вами отправимся в гастрономическое Эльдорадо. Выскочив на улицу, я просигналил первому же таксисту и помчался к себе в пансион. Сборы заняли всего полчаса: я летел как на крыльях. Наскоро побрившись электробритвой, я протер заново выбритую физиономию душистым кремом. Заказал по телефону такси и, надев легкое пальто, из открытых бортов которого бросался в глаза пышный белый платок, выскочил на улицу. Шофер уже ждал. Галатея появилась через десять минут. Когда она села рядом со мной, ноздри защекотал терпкий, чуть горьковатый запах – так пахнут чуть залежавшиеся цветы. – Вы предпочитаете французскую или швейцарскую кухню? – сразу же спросила Галатея. – Со швейцарской я просто не знаком… – В получасе езды отсюда есть забавное местечко. Там, в основном, – туристы. Но шале – очень уютное… В деревянном, а-ля деревня, домике, где со стен свисали охотничьи трофеи – муляжи птиц и зверей, – чинно ужинали немецкие туристы. Мы сели за столик для двоих у окна. В сумеречном зале светили свечи в крупных тяжелых шандалах. В широком окне мерцала дальняя россыпь огней, теряющихся где-то в горах. Красота. Правда, как всегда в Швейцарии, – все слишком прилизанное. Минут через десять подошел официант в охотничьем костюме. – Фирменное фондю, – попросила Галатея. Официант многозначительно закивал: гости знают, конечно, сами, что заказывать. Вскоре он появился снова. Теперь – с давно вышедшей из употребления спиртовкой в одной руке и подставкой – в другой. Несколько ловких движений, и на столе возник настоящий натюрморт. Большие керамические тарелки, длинные, с двумя зубчиками вилки, бутонообразные бокалы для вина. Что-то загадочное чудилось мне во всей этой полусказочной обстановке. Тусклые лучи света в глазах чучел. Синевато-желтые голограммы огня, переливающегося в спиртовке. Острое шипение расплавившейся магмы сыра в огромной кастрюле. Переговаривающиеся темные фигуры за соседними столиками. Эффект заколдованного царства развеял официант-охотник. В его руках плыло, блестя серебром подноса, овальное блюдо с мелко нарезанными кусочками мяса. Поставив поднос на стол, он жестом фокусника откупорил бутылку итальянского вина. – И надолго вы в Швейцарии? – спросила моя дама, погружая деревянную вилку с кусочком мяса в расплавленный сыр. Я почесал висок: – Пока не получу причитающееся мне наследство. Галатея усмехнулась: – И у вас тоже – наследство? Поверьте, занятие не очень перспективное. – Судя по вашему голосу… Ее улыбка стала еще шире и ироничней: – Швейцарцы с удовольствием берут деньги, даже очень-очень грязные: их ведь можно отмыть. Но отдавать? По своей воле?.. Больше мы о деньгах не говорили. От вина меня несколько разморило. Я плавал в золотистом чаду ее взгляда. Женщина в сорок, как это ни избито, похожа на налившийся поздним соком персик. Ему еще недолго оставаться таким. Уже видны кое-где пятнышки переспелости: нажми, и брызнет сок. Сладкий-сладкий, тягучий-тягучий. Терпкий, но вязкий. – У вас семья? – спросила она. – Была, – кивнул я. – Жена, двое взрослых детей… – А у меня – дочь. Она учится в университете. А я – в разводе. – Я слышал, вы изучаете швейцарское право? – Да, хочу более профессионально помогать нашим соотечественникам. Они здесь так же бесправны, как и несчастны. Галатея достала тонкую дамскую сигарету и, поймав мой взгляд, улыбнулась: – Курю я редко, по настроению… Я положил ладонь на ее руку. Но Галатея осторожно высвободилась и вновь потянулась за сумочкой. На этот раз – в поисках зажигалки. Мы посидели еще минут пятнадцать. Она думала о чем-то своем, и мысли ее были далеко от меня. Где-то там, в легком и вычурном дымке сигареты. Возвращались мы молча. Я ее явно разочаровал. И хотя трагедией это для меня не было, я искренне жалел, что все кончилось так быстро и безрезультатно. Внезапно я даже почувствовал, как снизу вверх, от паха к горлу, пробежала юркая змейка. «Что тебя так в ней подогрело, Руди, – спросил я досадливо сам себя. – Тлеющий жар секса? Мятежная независимость характера? Чувственность, вливающая свежий адреналин в усталые артерии?» Все вместе взятое. Галатея была из тех женщин, к которым инстинктивно тянутся мужчины моего типа. Для них это – своего рода возмездие за свою закомплексованность. Я приглядывался к ней и думал, кого она больше мне напоминает: французскую Марианну на баррикадах или комиссаршу в кожаной куртке из советских фильмов. Терять мне было нечего, и я снова уставился в легкий разрез платья на ее груди. Бронзовые брови недовольно сошлись на переносице, уголки губ чуть дрогнули. Я приготовился: неначавшийся роман окончился вечной ссылкой. Через пару минут она остановит такси возле моего пансиона и, сухо попрощавшись, растает в темноте. Но Галатея велела водителю затормозить перед домом фрау Гастнер. Он смотрел на пустынную улицу как обожравшийся сметаной кот на драную уличную кошку. В его украшенных маркизами окнах было такое сытое превосходство, что я вспылил: – Ладно! Прошу прощения за неудавшийся вечер… – Руди, – посмотрела она на меня изучающе, – мне сорок два года. В таком возрасте встречи делятся на те, что имеют смысл, и одноразовые. Как, скажем, поездка в метро или в автобусе. В таких я не заинтересована. От ее откровенности у меня захватило дух. Заикаясь, я пробормотал что-то невнятное, но Галатея остановила меня: – Сначала подумайте, – поправила она мне пальцами белый платок, надетый вместо галстука. Меня снова, как гравитацией в центрифуге, стало заливать тяжестью похоти. «Если она продолжит, – колотилось у меня в висках, – я наброшусь на нее здесь же, сейчас. В такси…» Закрыв глаза, я усилием воли заставив тело застыть. – Уже подумал, – сказал кто-то вместо меня. Конечно, не Виртуальный Руди, а Руди-реалист. – Если для вас это просто очередная интрижка – лучше не надо. Я готова отдать все, и даже больше, но получить хочу тоже все, и нисколько не меньше… В тот момент я и вправду верил, что ради нее готов согласиться на любое условие. – И решил, – добавил я, чувствуя, как от нетерпения стало трудно дышать. Поворот ключа, и мы неслышно прошли по ковру к лифту. Еще один поворот, и очутились в уже знакомой гостиной. Свет Галатея зажгла только в ванной и на ощупь повела меня дальше. Я ничего не слышал, не в состоянии был ни думать, ни говорить. Наверное, этого от меня и ждали. Меня стали осторожно раздевать. Потом уложили. И очень скоро в щекочущем оцепенении ожидания я ощутил охватившую меня всего тяжесть женского таза. Из легких вырвалась тонна воздуха – недавнее видение вдруг стало реальностью. Переполняя шалеющие ладони своей податливой спелостью, в руки мои двумя долгожданными рыбами вплывали ее груди. Я чуть не взвыл от боли: влажная воронка рта втянула в себя мои губы. И уже погружаясь в вязкий бетон засоса, ощутил влажное и ритмичное дыхание. С всхлипом дышала вагина: прилив-отлив, прилив-отлив… Впервые в жизни не я трахал кого-то, а кто-то – меня. Гулко. Самозабвенно. Изо всех сил. Словно я был женщиной, а та, которая оседлала меня, – мужчиной. Это одновременно и возбуждало и оскорбляло. А может, – она даже не трахала меня, а приносила в жертву. Или жертвой хотел стать я сам… Через какое-то время толчки стали еще сильнее, но отрывистее. И, вопреки моим попыткам сдержаться, взбесившаяся карусель вдруг взметнула меня в ослепительно вспыхнувший верх. И уже оттуда, сверху, ошарашенно глядя вниз, на барахтающуюся землю, я услышал сдавленный крик, в который с головой и ответным стоном нырнул сам… – Руди, – шептала она, гладя меня по плечам и касаясь языком шеи, – только не разочаровывай меня. Ты не пожалеешь!.. ЧАРЛИ Мой рассказ Руди выслушал с поразительным спокойствием. Пожалуй, даже безразлично. Так, словно я говорил не о его жене, а о посторонней, малознакомой ему женщине. – Все это ушло и не вернется, Чарли, – сказал он несколько напыщенно. – У меня не осталось даже пепелища, чтобы плакаться на нем. Все исчезло вместе с прежней жизнью. Я молчал. Не знал, что и сказать. Мы не виделись уже год. Разговаривали только по телефону. А ведь для него мимо проскочили целых двенадцать лет: мой месяц равен его году. За то время, что Руди уехал из Штатов, он, наверное, неузнаваемо изменился. Я сознательно не просил фотографий. Хотел, чтобы в моей памяти он оставался таким, каким я знал его в последние годы. Разговор оставил неприятный осадок. Вдруг показалось, что даже я, Чарли Стронг, его ближайший друг и двойник, тоже остался в его «прежней жизни». Это бы значило, что я не только потерял единственного близкого мне человека, но еще и остался совершенно один на свете. По-видимому, он что-то почувствовал. Внезапно голос его стал теплее, даже трогательнее: – Чарли, к тебе это никакого отношения не имеет. Мы с тобой как были, так и будем в душе близнецами. Пока живы. А насчет Абби – не испытывай никаких угрызений совести… – Я вдруг услышал, что он усмехнулся: – Она ведь могла трахнуться с этим своим судьей, а пришла к тебе. Знаешь, почему? Ей казалось, что так она мне отомстит. Но она ошиблась. Ты помог мне. Поставил последнюю точку. Руди был прав. Абби руководила запоздалая месть. «Но ты-то, Чарли? – спрашивал я себя. – Разве ты не стал ее соучастником? Не позволил жене самого близкого своего друга надругаться над вашей дружбой? Это грязь, от которой тебе уже не отмыться…» Конечно, можно попытаться найти себе оправдание. Заглушить совесть тем, что и ты тоже мстил: за друга! Есть, мол, в мужской дружбе нечто такое же сильное, как и в любви. Ведь поведи себя Абби и Джессика с Эрни иначе, Руди бы не уехал на край света, а ты, Чарли, не остался без второй своей половины. Условности и мнимый стыд – самая гибельная ржавчина. Она способна превратить в труху даже металл. Я – врач и знаю лучше других: болезнь не может быть стыдом. Она – несчастье. Во времена варварства позором была проказа, позже – сифилис. Можно привести еще с десяток примеров. «Не лги», – одергивал я себя. На самом деле все глубже. В какой-то степени – даже пещерней. Потому что все – в тебе самом. Сознайся: ведь на самом деле таким извращенным образом ты хотел доказать себе самому, и Руди в том числе, что вы связаны не только душой, но и телом. Пусть даже через Абби. Кто-нибудь мог бы заподозрить и совершенно чуждый тебе скрыто-гомосексуальный инстинкт… … Руди молчал. Выждал, как судья перед вынесением важного приговора, время и, наконец, провозгласил: – Чисто по-человечески я буду рад, если у нее с этим Стивом что-то получится. Мы попрощались, а я сидел потом еще долго и думал, что Руди подсознательно ведет со мной какой-то тайный, только ему понятный диалог. В чем-то старается мне подражать, подстраивать себя под меня и вместе с тем оставаться сами собой. Но до самого последнего времени он в этом так и не преуспел. Наверное, поэтому ему и кажется, что все свои тридцать два года жизни с Абби он только терял, ничего не приобретая взамен. А раз так – надо, просто необходимо, восполнить дразнящий пробел. Вот он и рвется к свободе. К сексу. К удовольствиям. Пока он еще не познал разочарования. Но он еще обязательно познает его. Копия отличается от оригинала тем, что она создана не автором, а подражателем. И такой всегда будет. В ней нет и не может быть своего. Подлинного. Неподражаемого. По идее, брак – самая интимная и добровольная форма связи между мужчиной и женщиной. Но интимность кончается там, где начинается зависимость. А тогда нет и не может быть места свободе и равенству. Правда, иногда домашнее рабство – путь к комфорту и беспроблемному существованию. Не надо принимать решений: вся ответственность на другом. Беда только в том, что когда-нибудь все равно наступит момент, когда человек, будь он мужчиной или женщиной, вдруг проснется от долгого хмеля забытья. А проснувшись, с горечью и тоской осознает, что уж слишком высока была цена его удобств. Слишком неоплатима. Выжав свою жертву, как лимон, она оставила только корку. Для подавляющего числа пар семья на той или иной стадии становится полем боя. И все зависит от того, на чьей стороне победа. Разумеется, ни о воинской чести, ни о чистоте оружия не очень заботится ни одна из сторон. В лучшем случае такие битвы кончаются прекращением огня и вооруженным нейтралитетом. В худшем… К счастью, обычно обе стороны, по опыту, приходят к долгосрочному перемирию, которое иногда нарушается возобновлением огня. Только вдобавок к этим двум самым распространенным группам примыкает еще одна, и самая малочисленная. Я имею в виду тех, кто никогда не позволяет командовать собой и вместе с тем не стремится подчинить себе другого. Это – племя астронавтов. И я, Чарльз Стронг, бывший эмигрант, а ныне – преуспевающий проктолог, принадлежу к нему. Вот вам, кстати, и причина, почему я остался без семьи… Меня доконала бессонница. Я даже выкурил, тупо сидя в кресле и глядя в окно, целую сигару. Раньше я себе такого никогда не позволял. Это не помогло. Я принял полтаблетки снотворного. Сон все равно не шел. Не приходил, и все… «Чарли, Чарли, – пенял я себе, – тебе не кажется, что ты состарился?! Что тебе вдруг стала нужной рядом живая душа? Та, с которой можно не только трахаться, но и согреться в минуту одиночества. Эта паршивка – Селеста тебя проучила: ушла, оставив наедине с пустотой…» Но и такого рода самооправдание было не очень убедительным, Если начистоту – я просто пытался свалить на нее вину, Разве не потратила Селеста десять лет в тщетной надежде не только служить, но и заслужить чего-то? Можно, конечно, было бы привести в ответ кучу оправданий. Разве не сделал я ее в своем доме полной хозяйкой? И не я ли позволял ей все, что взбредет голову? Хоть раз я попросил у нее какого-то отчета? Но едва лишь я начинал себя чем-то подобным утешать, как внутри просыпался маленький бесенок. Бессовестно подмигивая мне плутовским глазом, он поправлял меня: ну, положим, не хозяйкой – экономкой… Селеста и вправду много лет была у меня экономкой и секретаршей. Больше того – заботливой нянькой, наперсницей и любовницей. В общем – всем кем угодно, только не женой. А скажите, какая другая баба столько времени безропотно соглашалась бы на такие второстепенные роли? Я, конечно, ее об этом не просил. И никаких обещаний не давал. Мало того – вел себя всегда так, что сомнений быть не могло: не нравится? Ты свободна! В любую минуту можешь сказать «до свиданья!» и получить приличные отступные. Почему же она этого не сделала раньше? И чем объяснить, что, даже оставив ребенка, заранее отказалась не только от своих прав, но и от его тоже? Вот вам вопрос, на который я никогда не получу ответа. А что, если она действительно не то чтобы любила тебя, а была к тебе, скажем, искренне привязана? Тебе это кажется противоестественным, Чарли, не так ли? Еще бы – когда разница между вами в возрасте – двадцать шесть лет! Расти Селеста без отца, я, быть может, еще понял бы это. Ведь речь шла бы о своего рода замене образа. Той самой, что так хорошо известна психологам. Но судьба Селесты сложилась иначе… Уход Селесты впервые в жизни застал меня врасплох. Я не знал, что и думать. Понимал только, что что-то безусловно изменилось и во мне самом тоже. Возможно, моногамия – функция возраста. Смена баб утомляет: чем дальше, тем больше. И однажды наступает момент, когда организму требуется не адреналин, а валерьянка. Не смена впечатлений, а удобство и постоянство. «Больше десяти лет, – говорил я себе, – ты жил так, словно она – сама по себе, а ты – сам по себе. А потом, лишь бы не брать на себя никаких обязательств, фактически вышвырнул ее, беременную, из дома». Я встал и налил себе виски. Щипало горло и рот, но помощи и толка от алкоголя не пришло. Надежд, что все, наконец, уладится, я не питал никаких. Слишком уж хорошо знал я характер Селесты. Пустота угрожала мне не только извне, но и изнутри тоже. Пока еще, может быть, я сравнительно неплохо выгляжу. Но со временем пройдет и это. Погаснет взгляд. Испортятся зубы. Согнется спина. Я стану ворчливым и никому не нужным стариком. И чем дальше – тем меньше охотниц будет лежать со мной в роскошной постели с подвешенным на потолке зеркалом. Даже за подарки. За деньги. А потом – потом непревзойденное твое ложе любви и вовсе превратится в горестный катафалк надежд. Или еще точнее – в кладбище разбитых иллюзий. Да и сам ты к тому времени уподобишься старому и потрепанному псу. Тому, что болтается в ногах, но уже ничего, кроме жалости, не вызывает… Ты, Чарли, – еще тот гордец! Небось счел, что старая поблядушка, которую ты разыскал в записной книжке и трахнул, возвратит тебе прежнюю уверенность в себе и свободу? Смешно! Ты ни за что не хотел принять, что из страны восхода ты уже переселился в край заката. Теперь-то ты и поймешь по-настоящему Руди. Разница лишь в том, что его время мчится в обратную сторону. Как в часах, которые ты купил у еврея-антиквара. Я вздрогнул и поморщился от отвращения к самому себе. «Брось умствовать, – обозлился я на себя. Выгнал бабу с собственным ребенком, а теперь еще ищешь оправдания? Не у тебя ли остались в Южной Африке жена и двое детей?» Но мне стало жаль самого себя. Где, холера вас побери, справедливость? Ведь за все тридцать с лишним лет, что прошли с тех пор, она не выслала мне ни одной, даже самой завалящей их фотографии. А сколько раз я умолял ее это сделать? Может, я не предлагал ей взять детей и уехать вместе со мной? И что? Помогло? Слышать не хотела. Отказалась наотрез. Еще чего, видите ли, не хватало?! Менять роль дочери племенного вождя на амплуа незаконной эмигрантки?! «Если уедешь, – заявила она, – детей больше не увидишь». И она своего добилась. Возможно, впрочем, она не проиграла, а выиграла. У нее другой муж и еще трое детей. И она сделала неплохую карьеру. Говорят, ходит теперь в заместителях министра… Но я понимал и другое: всю эту историю при желании можно изложить и совсем иначе. Она, мол, тебя любила, а ты, когда пришлось выбирать между нею с детьми и свободой, предпочел свободу. Вот она тебе и не простила. Это легенда, что женщины мягче мужчин и менее мстительны… Там, в Южной Африке, у меня, наверное, уже большие внуки. Я не раз пытался представить себе, как они выглядят. Но чем настойчивей я это делал, тем бесплодней оказывались попытки. Мстят тебе ведь не только те, кто желает зла: мстишь и сам себе ты тоже. От совести и от памяти спасения нет. И не может быть. РУДИ По своей готике Базель – типично немецкий город, и к тому же – стоящий на Рейне. Шпили здесь похожи на клоунские шапки, колонны соборов – на каменные свечи. И еще эти круглые, как башенные часы, или узкие, как крепостные бойницы, окна! Даже приземистое, словно средневековая крепость, архитектурное укрепление, построенное в двух шагах от старого города знаменитым Ле Корбюзье, не что иное, как памятник швейцарскому высокомерию. Но снежные кроны альпийских вершин глядят на этот надменный готический аскетизм с насмешливым безразличием. Исполинский каменный динозавр в зоопарке произвел на меня тягостное впечатление: возможно, я насмотрелся спилберговских фильмов. Я ходил вокруг, разглядывая группки посетителей, и вдруг услышал позади приятный, но низкий девичий голос: – Мистер Грин? Живую принцессу я видел впервые в жизни. Хрупкая, невысокая шатенка лет двадцати трех – двадцати пяти с правильными чертами лица, она разглядывала меня с явным любопытством. – Так это вы – Софи? – спросил я, критически ее оглядывая. – Вы разочарованы? – слегка подтрунивая надо мной, ответила она вопросом на вопрос. Отличить ее в толпе от молоденьких женщин ее возраста было бы нелегко. Может быть, только по уж чересчур продуманному и скромному, несмотря на элегантность, костюму. – О ля-ля-ля! Можно я к вам прикоснусь, принцесса? – Она поморщилась. – Ладно, больше не буду, – улыбнулся я. – Я ведь, как вы догадываетесь, хоть и бастард, но сводный брат вашего дедушки. Может, присядем в кафе? Она кивнула, и мы зашагали рядом. Я шел и улыбался самому себе: подумать только, у меня в племянницах – настоящая принцесса… – Здесь папарацци вам не страшны? – лукаво спросил я. Она улыбнулась, как учительница, довольная вопросом умного ученика: – Слишком открытое место, даже если они здесь. Это значит – ничего личного. – Два каппучино и штрудели, – сказал я подошедшей официантке, – а мне еще – полпорции виски. – Вам придется съесть оба, мистер Грин… – Адвокат Пачелли сказал, что мы должны с вами оговорить наши доли в совместной террористической акции, – она ничем не выдала, что моя колкость ее задела: королевская закалка. – Сколько же вы хотите, племянница, за то, чтобы облапошить сварливого старикана? С по-прежнему невозмутимым видом, и только еле заметно поджав губы, она произнесла: – Мистер Грин, я думаю, в таком тоне наша беседа очень скоро подойдет к концу… – Ну почему же? – ухмыльнувшись, спросил я. – Разве речь не идет о сделке, где вы – одна из сторон? Каким-то шестым чувством я ощущал, что деньги ей очень нужны. Раз так, стерпит и хамство тоже. – Так что, хотите вы этого или нет, мы с вами – сообщники… – Вы ведете себя как развязный конферансье, – произнесла она с таким видом, словно отчитывала горничную или лакея. Меня это еще больше раззадорило: – Не отвлекайтесь, принцесса. Вы ведь уже прожужжали все уши своему дедуле, что он дешево не отделается? – О'кей, – сказала она, – если вы понимаете только такой тон, то полмиллиона. Столько же, сколько получит Пачелли… – Недурно! – зловеще прохрипел я в ответ. – А вы знаете… – По-моему, это была ваша идея – предложить ему треть от той суммы, которую вы получите. С вашими аппетитами вы еще останетесь голодным, – невинно вставила она. – Да я… – Не блефуйте, Руди, – чуть сморщила она очаровательный носик. – Вы в цейтноте. Сколько вам сейчас? Меньше чем сорок пять? – Он сообщил вам и это тоже, сукин сын? Она чуть пожала плечами: – Пачелли здесь ни при чем… Ну и выдержка! Мне бы такую. Интересно: они так выдрессированы, их королевские высочества, или подобная закалка передается по наследству? – Что вы имеете в виду? – Что дедушка нанял частного детектива в Лос-Анджелесе, и вся возможная информация о вас у него в руках. – Теперь я убедился, – слегка поклонился я, – что принцессы торгуются не хуже торговок с рыбного рынка. Но Софи не удостоила мой выпад ответом. – Да, кстати, дядюшка! – встряхнула она грациозной головкой. – Советую вам на всякий случай запастись результатами генетического анализа… – Это еще что? – Пачелли пошлет вашу кровь на экспертизу в Цюрих. Он вам объяснит, что и как надо делать… – Надеюсь, и вашу тоже. Вдруг и у вас она с нежелательной примесью? АББИ Судья Роджерс принадлежит к тому типу людей, которые не знают и не хотят знать, что такое проигрыш. Я перестала ездить в клуб, но он от своей цели отказываться и не думал. Звонил по телефону, посылал большие и дорогие букеты цветов, билеты на концерты и спектакли. Я была тактична, но непреклонна. Он по своей инициативе встретился с Чарли и рассказал ему о нашей размолвке. По всей видимости, хотел поразить нас обоих прямолинейностью. Но Чарли никогда сентиментальностью не отличался. – Абби, – достал он меня своей иронией, – твой Живой Сборник Законов давит на меня, чтобы я, в свою очередь, надавил на Руди. Заставил прислать по факсу согласие на развод… – Я никого об этом не просила, – вспыхнула я. – Только поинтересовалась, какой у меня статус. – По-видимому, этот твой судья хочет тебя приобрести… – Выбирай выражения, – резко оборвала я. Чарли вздохнул: – Я, конечно, в жопах разбираюсь лучше, чем в мозгах, но, по-моему, он тебя в покое не оставит. – Он мне не нужен так же, как и ты. Успокойся… – Уверен, ты не совсем со мной откровенна. Кстати, спасибо, что за меня вступилась. Но согласись – в неменьшей степени заботилась и о себе тоже. Я удивленно на него уставилась: у тебя, мол, что, крыша поехала? Но его мой взгляд не пронял. – Лучше бы тебе не связываться с такими мужиками. Слишком уж они в себе уверены. Такие ни уговорам, ни даже угрозам не поддаются. – Хочешь меня разозлить? – Нет, просто понять, почему ты так возмутилась? Я ведь был только предлогом, сознайся! Ты поняла, что твой новый обожатель зашел слишком далеко. И в ответ на его кулак показала свои остренькие коготки. – Можешь думать все, что хочешь. Я с тобой личные дела обсуждать не намерена. – Твое дело, но хочу дать тебе совет. С таким, как этот твой судья Роджерс, ты долго не протянешь. Захочешь сбежать, но будет поздно. Ты ведь не привыкла уступать и соглашаться, правда? Тебе надо, чтоб все было по-твоему… Я демонстративно зевнула: это его старая песня. Но в отношении Стива Чарли оказался прав: уступи я его уговорам и выйди замуж, мне бы каждый день приходилось выдерживать бои за свое достоинство. Но Стив не остановился. В один из вечеров он позвонил мне по телефону: – Я тут рядом, под вашими окнами, Абби, – сказал он. – Откажете мне в визите? Ничего не оставалось, как пригласить его в дом. – Это вам, – сказал он, выставляя на стол аккуратно упакованный и довольно крупный сверток. – Разворачивайте… Там была ваза: очень элегантная и дорогая. – Спасибо большое, но я заранее хочу вас предупредить, Стив: у нас с вами ничего не получится. – Я так вовсе не считаю, – немедленно откликнулся он широкой улыбкой. – Мы должны привыкнуть друг к другу. – Поверьте, я говорю только то, что тщательно продумала и взвесила. – Вас восстановил против меня доктор Стронг? – Вовсе нет, – ответила я. – Стив, я скажу вам честно: живи мы вместе, мы бы постоянно с вами препирались. – Это еще почему? – удивленно приподнял он брови. – Потому что вы привыкли все решать сами, а я – сама, – и, осененная внезапной идеей, продолжила: – Это, как два одинаковых полюса в электричестве. Дайте им коснуться друг друга, и искра неизбежна. Он посмотрел на меня снисходительно. – Абби, – сказал он, стараясь говорить как можно мягче, – вы – умная и привлекательная женщина, а я – умный и, надеюсь, не отталкивающий от себя чем-то мужчина. И обоими нами руководил бы в таких случаях спасительный здравый смысл… Он хотел уложить меня тем же приемом, каким я всегда удачно пользовалась в своих отношениях с Руди. – Стив, – возразила я, – у разных людей он может быть разным… Судья Роджерс улыбнулся: – Ваш прежний опыт для наших с вами отношений не совсем подходит. – Что вы имеете в виду? – встрепенулась я. – То, что и ваш бывший муж, и его приятель – из другого теста… Оба они – эмигранты. Иностранцы. А мы с вами – американцы с головы до ног. До самой последней клеточки… – Я никогда ксенофобией не страдала. – И я тоже, – заверил он, – но не станете же вы отрицать, что вместе с воспитанием закладывается и какая-то ментальность. А они оба прибыли в Америку уже в достаточно зрелом возрасте… Хотя я была твердо уверена в своей правоте, его логика произвела на меня впечатление. – Видите ли, Абби, – сказал он прочувствованным голосом, – я вовсе не ищу рабыню или сиделку. У меня достаточно средств, чтобы ни о чем и никогда не беспокоиться. Даже если меня настигнет старость или болезнь… – Я в этом не сомневалась, – сказала я. Он с достоинством кивнул: – Если надо будет, я могу содержать трех медсестер, повариху и еще уборщицу с шофером. Но я не хочу ни заботы, ни любви за деньги. Все это должно идти от души… Я собралась его перебить, но он сделал предупреждающее движение рукой и прочистил горло. – Потому что то же самое и от всей души я хочу давать близкому человеку сам. – Стив бросил на меня долгий и изучающий взгляд. – Сотворяя мир, как мы помним, Господь Бог создал Адама и Еву. Не двух Адамов и не двух Ев, Абби… Он ушел, а я рассеянно думала о том, как неуловима и обманчива мечта: инстинктивно я всегда хотела, чтобы рядом был кто-нибудь, на кого можно опереться и переложить тяжесть забот. Но когда такая возможность появилась, вдруг обнаружила, что все не так просто. Если бы меня спросили, что я выберу – доверчивую податливость одного или жестковатую надежность другого, я бы не знала, что ответить… Руди, Руди!.. РУДИ Вернувшись из Базеля, я еще с вокзала позвонил Галатее. В ее голосе зазвучала неподдельная радость. – Руди, – сказала она, – я хочу, чтобы ты пришел… И чтобы ты приходил всегда и всегда спал со мной… Во вспыхнувшую с первого взгляда любовь сорокалетней женщины к зрелому мужчине я поверить не мог. И хотя такого рода признание не может не льстить мужскому тщеславию, воспринял его более чем скептически. В ту ночь я опять остался у нее… Так начался новый и захватывающий виток в моей жизни. Исполнилась заветная мечта закомплексованного подростка: женщины тянутся к нему сами. Я вдруг стал привлекателен и симпатичен. Меня выделяли. Лелеяли. Оделяли… Одного я не мог понять: а что, собственно, во мне изменилось? Во внешности – ничего, просто стал моложе. Но ведь я уже был таким когда-то. В характере? И здесь, пожалуй, тоже ничего нового. Те же вкусы, манера поведения. Если авария и последовавшая за ней кома и сказались на чем-то, то лишь на том, что я перестал стесняться самого себя. В сущности, прежде я жил в построенной не без моего участия и хорошо охраняемой тюрьме. Был рабом самого себя. Своих собственных комплексов, привитых стереотипов. Наконец – условностей. А женщины чувствуют это. Издалека. Как въедливый дух унитаза, провоняв которым ты отталкиваешь тех, кто к тебе приближается. А ведь садятся на него все, и не из удовольствия, а когда припрет. Зато теперь, когда я взломал в себе преграды и заслоны и стал свободным, их повлекло за мной. И они устремляются, как за ветром – листья, пластиковые бутылки, обрывки газет… Жаль только, все это случилось сейчас, а не тогда! Ведь все, что переполняло меня раньше, перегорело, кончилось. Безвозвратно ушло захватывающее дух удивление. Ожидание чего-то нового, непознанного. Исчезла радость открытия. Горше и бескрылей стала мечта. Перед голодающим расстелили скатерть-самобранку, а он не в состоянии есть: слишком жадно набил он уже себе брюхо. Какая жалость… Днем мы ездили с Галатеей по окрестностям, а вечером я репетировал все в том же бывшем складе. Еще пару часов назад строительные рабочие, официанты, нянечки, грузчики и уборщицы, они, скинув с себя комбинезоны и уплаты, становились профессиональными музыкантами. Возвращалось человеческое достоинство. Преображалось выражение лиц. Выпрямлялась осанка. Менялась манера разговаривать. Новые знакомые относились ко мне вежливо, но настороженно и отчужденно. Их можно было понять. Кто-то другой, такой же, как они, не лучше и не хуже, по воле капризного случая был занесен на другую планету, а теперь, спустившись оттуда на парашюте, изображает инопланетянина. И хотя, в отличие от других профессиональных дирижеров, я старался быть внимательным и тактичным, мне то и дело приходилось ловить неприязненные взгляды. – Коммунизм, – нехорошо улыбаясь, объяснял мне Нику, – сыграл с нами сатанинскую шутку. Мы-то считали себя в своем летаргическом сне – избранниками грядущего рая, а проснулись изгоями. После репетиций я возвращался в квартиру фрау Гастнер. Обычно я приходил туда уже поздно. За надбровными дугами глядящих на улицу маркиз на окнах дремотно гасли зрачки огней. Устало щурились на редких прохожих уличные фонари. А усатый дворник-ветер мел под ноги осенние листья. Стараясь не шуметь, я открывал ключом парадное и неслышно ступал по ковровому покрытию. Потом нажимал на узорчатую кнопку лифта и, вызвав его, поднимался на третий этаж. Там, осторожно стукнув пальцами по двери, проскальзывал внутрь и сразу же ощущал на себе податливую тяжесть соскучившегося женского тела. Мы провели вместе, пока не возвратилась из Лондона ее подруга, две недели. Галатея не оставляла меня даже во сне. Даже там тоже меня настигал ее терпкий, чуть с горчинкой запах. Наполняясь им, я инстинктивно, тяжелеющими руками искал и прикасался к доверчиво щекочущим рыженьким волоскам на лобке. Сила характера и целеустремленность чувствовались в Галатее не меньше, чем в Абби. Но в отличие от моей жены, Галатея не только умела – хотела любить. Постель была для нее даже не алтарем, на котором возносятся жертвы, а мучительно-сладостным аутодафе, где она сгорает сама. Ее максимализм не знал границ: все или ничего! Полная отдача или равнодушие. Горение или вечный холод. Только, сгорая сама, она сжигала и другого тоже. А когда экстаз проходил и гипноз прекращал свое действие, на смену опьянению приходило похмелье. Все было уже не тем: слова, жесты, манеры. Я думал лишь о том, как бы остаться одному. А потом все начиналось сызнова. Изображать счастливца, удостоенного дыхания богов, мне становилось все труднее и труднее. – Знаешь, что меня влечет к тебе? У тебя в мужском теле живет женская мягкость, Нежность, деликатность… О господи! Опять это инь и ян! Женское начало! Мужское начало!.. От чего люди всегда должны искать какие-то рамки и стараться уместить в них всех и вся? Продолжаться так долго не могло. Впереди маячила пропасть… «Ты мечешься в поисках идеала, – поучал меня Руди-Реалист, – а его на свете никогда не существовало и не существует. Он – призрак, мираж. Винегрет из романов, фильмов и спектаклей, которые ты видел или читал». «Ничего подобного! Ты – Нарцисс и ищешь не идеал, а самого себя. Вернее, ту женщину, какой бы ты хотел быть, если бы не родился мужчиной», – возражал Виртуальный Руди. «Обратил внимание? Этот гребаный моралист философствует в стиле Чарли», – парировал Руди-Реалист. «Если у тебя нет потребности отдать той, что лежит рядом с тобой, нечто большее и необъятное, чем просто эрекция, значит, тебе ничего не найти». – Да о чем ты, – спрашиваю я. «О восторге, благодарности, ласке»… «Все, что он проповедует, – брезгливо заржал Руди-Реалист, – дерьмовый онанизм страдающего интеллигента. Бесплодие и тупик отживающего романтизма». «Без такого онанизма, – визгливо перебил его Виртуальный Руди, – ты бы превратился в неандертальца». Я слушал их бесконечные пререкания и думал, что, в отличие от нас, живых существ, бесконечно только Время. Оно, как Бог. А может, оно и есть Бог?! А все мы – лишь тонюсенькие свечечки на свирепом ветру существования. О господи, как я устал от самого себя!.. В последнюю ночь перед возвращением своей подруги Галатея пошла в наступление: – Женись на мне, Руди. Я знаю о тебе все и буду тебе не только верной женой – любящей матерью. А когда станет нужно – непревзойденной нянькой… Я обомлел: скользкая ящерка предчувствия проскочила где-то между сердцем и легкими, вызвав учащенный пульс. В горле вдруг остро не стало хватать воздуха. – Ты что – телепатка? – спросил я, криво улыбаясь, но все еще надеясь, что она ни о чем не догадывается и лишь неудачно выразилась. – Нет, мне просто надоело лгать… Я закусил губу. Мне вдруг стало не по себе: кто это постарался? – Ты хочешь сказать, что лжешь мне? – все еще плутал я вокруг. – Тебе? Нет! Ни в коем случае… – Тогда про что ты? Может, объяснишь?! – Про твою болезнь. Она меня не пугает, Руди. И наследство твое мне не нужно. Чем дальше, тем больше я тебя хочу. Мне тебя все время не хватает… Даже в этот момент – обиды, ярости и унижения – у меня мелькнула мысль: Руди, а ведь тебе снова повезло… Но я мгновенно отогнал ее. Напружинившись, сел на постели и выдохнул: – Это тебя Нику просветил? Галатея молча кивнула. – Откуда он знает?.. Кто ему сказал?.. – Он стал пасти тебя сразу, как ты приехал. Он ведь бывший капитан службы безопасности. Все твои данные записаны в анкете жильца в пансионе. Вот он и навел о тебе справки… Я свесил вниз ноги и стал нащупывать тапочки. Она схватила меня и снова затащила в постель: – Не уходи! Я расскажу тебе все! Лицо у нее стало серым, напряженным, взгляд – колким, как стекло. – Да, он сказал, что ты – американский гражданин, и с твоей помощью я смогу получить грин-карту.[16 - Грин-карта – иммиграционная виза, дающая ее обладателю все социальные права. Права политические он получит вместе с гражданством через несколько лет, если не будет замешан в преступной деятельности.] Мне надоело быть подстилкой. Даже для подруги, понял?! Но когда я увидела тебя, я сразу поняла: ты – мой мужчина! Ты, ты и только ты! Я хочу тебя и только тебя. Больше мне никто не нужен. Для тебя я готова на все. Нечто подобное я слышал от женщины впервые в жизни. Даже Лола не говорила мне ничего такого. А мне почему-то отчаянно захотелось бежать. Я так резко откинулся на спинку кровати, что ударился о нее головой и вздрогнул от сильной боли. – Не хочу больше лгать, понимаешь? – била ее дрожь. – Неужели же за это я должна быть наказана? Я пытался сообразить, как вести себя дальше. «Что ты будешь с ней делать? – тихо шепнул Руди-Реалист. – Ты ведь сдохнешь от скуки с ней в этом швейцарском болоте». – Руди, – еле слышно перебила его Галатея. – Ты – моя последняя надежда и любовь… Она зажмурилась так сильно, что лицо ее стало белым, а руки вцепились в мои мертвой хваткой. Так не играют. Так боятся потерять. На такое способно только Оно, фрейдовское подсознание. Но во мне это ничего, кроме подспудного страха и сумбурного желания поскорее оказаться на улице, не вызывало. Я ошалело молчал. Но решение уже было принято. Отстранив ее руки, я поднялся и нашарил на тумбочке рядом с постелью трусы. – А как же грин-карта? Лицо Галатеи стало похоже на застывшую гипсовую маску. Мною руководил только инстинкт: быстрее, еще быстрее! Так быстро, как ты только можешь! Она это сразу поняла: – Ублюдок! Ненавижу! Я ведь предупреждала: если это только интрижка – оставь меня в покое! Два года я не поддавалась на дешевку, искала что-то настоящее. А ты взял и подсунул мне фальшивку! Я пытался возразить, но из нее бил фонтан ненависти: – Для тебя я была только вагиной, подонок! – Думаешь, мне легко сейчас? – попытался отбиться я. Но ее это взбесило еще больше. – Убирайся! Лучше бы ты умер. Подох! К смерти не ревнуют, ревнуют к жизни… Медовые завитки на ее голове казались такими трогательными и беспомощными, а густеющий мед взгляда – таким близким и зовущим, что мне захотелось вновь вжаться в ее белое-белое тело. Я почти наяву ощущал солоноватые на вкус рыженькие и беспомощные волоски на лобке, Увы, конец всегда печален и беспределен. – Вон! – неслось мне вслед… И я ушел… «Руди, Руди! – упрекал я себя, – ты стал вестником несчастий… Как Черный Человек, заказавший Моцарту „Реквием". С кем бы ты ни был, к кому бы ни приближался, ты, даже не желая причинять зла, приносишь беду и несчастье. Можешь ли ты обвинить Абби? Кинуть камень в запутавшуюся в твоих сетях Сунами? Избавиться от чувства вины за то, что произошло с Галатеей?» Но все прошло, когда я увидел Нику. – Больше никогда не подходи близко ни ко мне, ни к моей комнате. Мне показалось, он сейчас ударит меня, и я с замиранием сердца этого ждал. Но мой голос оказался сильнее моих страхов: – Нику Попеску, – отчеканил я, – еще одно слово, и я сообщу швейцарским властям, что ты – офицер румынской службы безопасности и приехал сюда, чтобы подстрекать иностранных рабочих. Он отшвырнул меня в сторону и сбежал по лестнице вниз. Я расхохотался: чем наглее человек, тем он трусливее. ЧАРЛИ Я позвонил в больничную кассу, где была застрахована Селеста. – Говорит доктор Чарльз Стронг. Хотел бы узнать, где рожает моя пациентка Селеста Фигейрос… Получив адрес, я смог связаться с больницей. – Кто вы? – спросили меня на том конце провода. – Муж подруги. Мы хотим поздравить Селесту с рождением дочки. Преподнести букет цветов. – Завтра, – прозвучал ответ. – Надеюсь, все в порядке? – Были небольшие осложнения, но сейчас все позади. – Можно узнать, в чем дело? – Мы сообщим все ее домашнему врачу… Через минуту я связался с крупным магазином, торгующим необходимыми для младенцев принадлежностями. – Что бы вы хотели купить, сэр? – Все! – сказал я. – И чтобы все, что необходимо, было доставлено сегодня же ко мне домой… Наутро, нагруженный букетом цветов величиной с облако, я появился в родильном отделении. Молоденькая сестричка провела меня в палату. Она переводила взгляд с меня на Селесту. Старалась понять, не отец ли я ей, но не могла решить. Уж слишком била в лицо разница в цвете. Селеста кормила. Увидев меня в дверях, посмотрела на меня так, словно я привез ее сюда только вчера. – Вы уже выбрали для малышки имя? – деловито спросила сестричка. – Роза! – мгновенно ответил я. У меня не было и тени сомнений, как ее назвать. Селеста довольно равнодушно взглянула на букет и, прикрыв грудь, протянула девочку мне. Темненькое, сморщенное личико казалось таким беспомощным и уютным, что я закусил губу. Прошлое вновь настигло меня через сорок лет. Своих близнецов я так никогда и не увидел. С тех пор я всегда старался держаться подальше от детей. Даже от Эрни и Джессики. Возможно, это было бегством, но совершенным в целях самообороны. Позволь я себе выплеснуть то, что накопилось в душе, я утонул бы в раскаянии: и тоске. Я искоса взглянул на Селесту. По выражению ее лица ничего нельзя было понять. – Сколько нам еще ждать? – спросил я сестричку. – Можете забрать, когда захотите, – пожала она плечами. – Только вначале оформите все документы. Я кивнул и вышел, не сказав ни слова. – Вы – родственник? – не без любопытства осведомилась сидящая за компьютером служащая. Оформлением и оплатой должна была, видимо, заняться она. – Нет, отец… Она мигнула от удивления и попросила продиктовать ей данные. – Отец – Чарльз Виктор Стронг. Мать – Селеста Фигейрос. Имя девочки – Роза. Роза Стронг… Все, что происходило потом, напоминало немой фильм. Я нес завернутого в пакет ребенка. За мной следом двигалась Селеста с букетом и сумкой в руках. Осторожно прижав головку девочки к губам, я поцеловал ее. Она заплакала. Мне стало смешно: папаша в шестьдесят три! Но почему-то сладко заныло сердце. Я открыл дверь «Ягуара» и посадил Селесту на заднее сиденье. Затем протянул ей ребенка. Все это время – без единого слова. Войдя в квартиру, Селеста снова ничему не удивилась. Комната была завалена игрушками и неимоверным количеством детского барахла. Возможно, Селеста вспомнила о своем собственном детстве. Оба мы что-то пристраивали, развешивали, расставляли. Каждый нашел себе занятие и погрузился в него с головой. Через полчаса позвонили в дверь. Это принесли из ресторана обед. Я заказал испанскую паэлью и божоле. Ели мы тоже молча. Даже чокнулись, лишь кивнув друг другу. Проснулась и заплакала малышка. Селеста уселась кормить: грудь у нее располнела, движения стали мягкими. Мы оба по-прежнему делали вид, что ничего не произошло. Потом она легла, а я остался сидеть: не хватало только заняться сексом с роженицей. Минут через сорок я выключил телевизор и неторопливо направился в спальню. Селеста не спала. Лежала, уставившись в зеркало на потолке. Когда я вошел, лишь повернула голову и подвинулась. Я прилег сбоку, чтобы ей не мешать, хотя на этом ложе могли бы уместиться четверо. Прошло долгих несколько минут. Мне казалось, она что-то решает про себя. Не желая спугнуть ее, я вел себя тихо, как мышь. Внезапно увидел, как Селеста снимает сорочку. Тело у нее всегда было упругим и сильным. Но сейчас, слегка прибавившее в весе и округлившееся, оно напомнило мне фламандских средневековых матрон. Только было оно не белым, а смуглым. Селеста смотрела на меня зеленым штилем креольских глаз. Спокойно, неторопливо, даже как-то обыденно. Только ноздри у нее чуть колыхались. Сняв с меня пижаму, она присела. Я не люблю оральный секс, и она это знает. В нем нет воображения. Он искусственен, отстранен. Природа позаботилась об идеальном соответствии мужчины и женщины, создав пенис и вагину. И это я говорю как врач… Но так велико было желание, с одной стороны – отдать, а с другой – получить, что пойти на принцип значило разрушить доверие. В ее глазах я читал преданность. Она в моих – смятение и просьбу о прощении. Я видел черную крону разметавшихся над пахом волос. Изгиб спины с приподнятым тазом. Два купола ягодиц, два парашюта, держась за которые я понесусь в свободном падении. Я понимал, что это уступка, быть может, жертва с ее стороны. И воспарил в настигающем сверхускорении оргазма… Лежа рядом с Селестой, я прислушивался к привычным ночным звукам. Но сегодня они казались мне незнакомыми. К ним что-то прибавилось, а вот что – я не мог разобрать… Так Чарльз Стронг заново стал отцом. С одной стороны, все выглядело нелепо. Ведь малышка могла быть моей правнучкой! А с другой – разве мои чувства не естественны? Полагается же мне тоже в жизни то, чего я был лишен! Я не обвиняю никого, кроме самого себя. Но если бы я остался там, в Йоханнесбурге, я стал бы подонком, предавшим тех, кто мне доверял. Или, что еще вероятней, – не стал бы, и меня бы сгноили в тюрьме. Какой из инстинктов сильнее – деторождения или самосохранения? Это не всегда однозначно. Если речь идет о том, кому из двоих остаться в живых, – ребенку или отцу, в большинстве случаев срабатывает родительский инстинкт. А если жизни ребенка опасность не угрожает? С точки зрения биологии, я был застрахован: моим детям в Южной Африке – тридцать пятый год. Сын, как и я, – врач. Об этом позаботились моя бывшая, на редкость энергичная женушка и ее папаша-вождь. А дочь владеет несколькими ресторанами и замужем за бизнесменом. Трогает ли меня, что они знать меня не хотят? И нет и да! Что поделаешь – это как раз та экстремальная ситуация, когда всемогущая Биология поднимает руки перед своей извечной соперницей – Психологией. И все же я, наверное, – редкий счастливчик. Судьба ко мне благосклонна. Все ведь могло кончиться иначе… В отличие от Руди, я никогда не жаловался и не чувствовал себя обделенным. Мне досталось от жизни все, о чем человек только может мечтать. Свобода и успех у женщин, материальная независимость и достаток. Но все это, как оказалось, бледнеет перед древнейшим инстинктом – продолжением рода. Как я ни оборонялся, крохотный и несмышленый сперматозоид все-таки победил меня, большого и умного. Ведь это он разбудил во мне давно угасшие родительские чувства. Не только реанимировал их, но и заставил меня отказаться от всего, что еще недавно составляло суть моей жизни. Пренебречь свободой. Распрощаться с женщинами. Сдаться на милость победителя той, которая столько лет была счастлива, если я ей улыбался. Что все это по сравнению с маленьким и растущим существом, которое плачет, улыбается, сосет сиську, писает и превращает сердце в многострунный орган, а душу – в целый оркестр? РУДИ Все мои попытки подстегнуть Пачелли проходили впустую. И вдруг он позвонил мне сам… – Какая честь, мэтр! – хрюкнул я в трубку. – Пернуть можно, – сказал я потише, но так, чтобы он услышал. Но на носорогов иголочные уколы не действуют. – Мистер Грин, – сказал он деловито, – завтра сюда приезжает Мишель Бересиартю, подруга принцессы Софи. Не могли бы вы с ней встретиться? Я полагаю, для вас это было бы чрезвычайно полезное знакомство. – Если так – когда и где? – живо откликнулся я. – Запишите номер ее сотового телефона. Мой – я в этом был уверен – уже давно у нее в сумочке… И я не ошибся… Мишель позвонила уже через полчаса, и мы договорились найти друг друга в кафе на набережной. Когда я переступил порог, она махнула рукой из глубины зала. Сама вычислила меня, сама и пригласила за столик. А может, меня сфотографировала какая-нибудь потайная камера в офисе жуликоватого мэтра? – Мистер Грин? – Он самый, – галантно представился я, разглядывая ее. Гибкая, затянутая в кожу дамочка лет двадцати восьми – тридцати, влажно мерцая ореховой полировкой глаз, протянула мне руку. Ее бросающуюся в глаза экзотичность подчеркивала гладкая сизость длинных волос. Что-то в ней было южноамериканское или ближневосточное. Не совершил ли в свое время ее папаша налет на гарем арабского шейха? А может, – был любовником террористки из колумбийской или венесуэльской герильи? – Мишель, – произнесла она глубоким, грудным голосом, так не вязавшимся с ее воздушной субстанцией. – Мы с Софи – самые близкие подруги… Много о вас слышала, месье… – Весьма польщен, – хмыкнул я. В ее сумочке внезапно зазвонил телефон, и, чуть отвернувшись в сторону, она сказала: – Да-да, я с тобой свяжусь, – потом улыбнулась мне и достала тонкую дамскую сигарету, – не возражаете? Я не возражал. – Мистер Грин, – вдохнула она в себя тоненькую струю дыма, которую тут же выпустила через тонкие, чуть вспухшие от этого ноздри. – Я понимаю, что деньги вам очень нужны… Я сморщил физиономию в кислую гримасу: – Полагаю, не только мне… Но она сделала вид, что не расслышала: – Есть верный способ повлиять на его высочество: я дам вам номер его личного телефона. Позвоните ему и скажите, что вам надоело ждать, и вы решили обратиться в прессу… – Милочка, – просверлил я ее фирменным взглядом истязателя, – я терпеть не могу врать и стараюсь никогда этого не делать. Даже если мне что-то очень и очень нужно. Она усмехнулась: – Тогда – счастливо ждать и дождаться… Что-то нехорошее почудилось мне в ее тоне. Можно было голову отдать на отсечение, что она знает о моей болезни. – Вы ведь, кажется, не очень в ладах со временем? Она уже вставала из-за столика, и я подумал, что вместе с ней навсегда исчезнет моя последняя надежда. Проглотив в горле тяжелый комок, я кашлянул и остановил ее: – Подождите! Если это сделает кто-то другой, я лично не буду иметь ничего против. – Ах так! Ну что ж! – сверкнул в ее орехово-влажных глазах огонек издевки. – Мистер Грин, ваше благоразумие позволит нам действовать более решительно. От вашего имени его высочеству позвонит корреспондент бульварной газетенки и начнет задавать не очень приятные вопросы. Я говорю вам это так, на всякий случай. Чтобы позже не возникло недоразумений. Она ушла, чуть постукивая тонюсенькими каблуками. А я еще долго сидел, рассеянно допивая большую чашку подкрашенного молоком кофе. Думал о том, что время ускользает из рук так же незаметно, как песок… Уже через несколько дней она позвонила мне снова. Сомнений не было: моей внучатой племяннице деньги нужны не менее срочно, чем мне. – Мистер Грин, вы – счастливчик! Чек у адвоката Пачелли. Мы будем там послезавтра и покончим со всеми формальностями. Да-да, я даже заказала билеты на самолет… – Ну да!.. И куда же вы летите? – для порядка спросил я. – О, далеко, мистер Грин! – отозвался приглушенным тромбоном ее грудной голос. – Маршрут держится в тайне, не так ли? – поддел ее я. – Нет, почему же!.. В Бангкок… – Куда-куда? – обалдел я. – В Бангкок, мистер Грин. Это Таиланд. Там все так экзотично! Иногда хочется сменить обстановку… Хотите с нами?.. Я не колебался ни секунды. Если бы вдруг возникла у меня в тот момент такая возможность, я бы согласился бежать даже на Луну. Можно было не сомневаться: тандем румынских заговорщиков постарается отравить мне жизнь как можно эффективнее. – А что?.. Почему бы и нет? – Вы – всерьез? – вспыхнул в ее тоне оттенок внезапного интереса. – Если так, могу заказать еще один билет на тот же рейс. Но не уверена, что вы будете сидеть в самолете рядом с нами… В тот же вечер все трое мы появились в кабинете у Пачелли. Лицо моей родовитой племянницы было бесстрастным и холодным, зато ее подружка была оживлена и лучилась хорошим настроением. Сам мэтр Пачелли довольно потирал руки. Он выглядел так, словно его ждал праздничный ужин. На нем была темно-синяя тройка и желтый галстук. Еще бы, прикарманить полмиллиона, не приложив никаких усилий?! – Руди, – позволил он себе обратиться ко мне фамильярно по имени, – наконец, ваша мечта сбылась. – Оседлав ее, вы неплохо нагрели себе руки, мэтр, – зло откликнулся я. Но судейский крючок, как я и ожидал, пропустил мою колкость мимо ушей. Он достал из сейфа чек на полтора миллиона, выписанный на его имя моим сводным братцем, и слегка помахал им, а потом спрятал обратно. После этого – вытащил из ящика свою чековую книжку. – Надеюсь, ваше высочество, – игриво обратился он к Софи, – вы и ваш благоприобретенный родственник, я имею в виду профессора Грина, останетесь довольны результатами, которых мы достигли. Когда мы вышли, я не удержался и спросил: – Но почему именно Бангкок? – Вы же теперь полумиллионер, – откликнулась Мишель. – Не завидуйте, – посоветовал я, – зависть скверно влияет на цвет лица. Мишель хохотнула: – Там неплохие казино… Принцесса неодобрительно молчала. По-видимому, мое присутствие не вызывало у нее особого восторга. – Вот как?! – присвистнул я. – Но почему не Монако или Прага? – Может, еще пригласить папарацци? – весело отреагировала ее подруга. – Билет заказан, мистер Грин… Я изобразил радость конкистадора, увидевшего берега Эльдорадо: – А что?! Честно говоря, никогда не пробовал. Но вообще?! Стук риска в крови! Надежда и отчаяние! Кипяток выигрыша, лед проигрыша! Я – за… Это было мое третье по счету бегство ниоткуда и в никуда. Амплуа решительного и преуспевающего дельца с треском провалилось. Надо было думать и изобретать какое-то новое. «Кого ты будешь изображать теперь, Руди Грин, – тоскливо спрашивал я себя, – ведь смена ролей пока ничего тебе не дала?» Но когда боишься одиночества как огня, для компании подойдет даже роль прожженного авантюриста и игрока. АББИ – Ты не знаешь, где сейчас отец? – позвонил по телефону мой старший сын Эрни. – Кажется, все еще в Швейцарии. А что случилось? – Ах, вот оно что… И что он там делает? – Понятия не имею, – пожала я плечами. – Может, ты все-таки будешь любезен объяснить, почему ты спрашиваешь? Эрни кашлянул, видимо раздумывая, сказать или нет. – Ты что-нибудь слышала о Бобе Мортимере? – Кто это? – спросила я, начиная раздражаться от того, что он что-то скрывает. В таких случаях всегда жди неприятностей. – Боб был учеником отца лет пятнадцать назад, – пояснил Эрни. – Дорогой мой, – жестковато бросила я, – если ты не считаешь нужным посвятить мать в курс дела, то лучше ни о чем ее не спрашивай. Эрни слегка замялся. Но я не собиралась ему помогать и молчала. – Отец взял у него деньги в Нью-Йорке. На какой-то квартет… Ничего не понимаю… – Он звонил тебе? – Угу, – ответил Эрни. – И что сказал? – Что отец сбежал из Нью-Йорка куда-то за границу. Говорил о какой-то мафии… Я зажмурилась: этого только не хватало. – Надо позвонить Чарли. Может, ему что-нибудь известно? – Лучше бы ты сделала это сама, мама. Он ведь колюч, как дикобраз. А тебя он побаивается. В этом – весь мой сын… – Ты хочешь сказать, отец не вернул ему деньги? Какие деньги, Эрни? На что он их, собственно, брал? – Я же сказал: на какой-то квартет, который должен был ехать на фестиваль в Европу. В общем, отец позвонил Бобу из аэропорта и сказал, что через пару месяцев во что бы то ни стало вернет свой долг. – Значит, вернет… – Откуда, мам? Из своих пенсионных? – Не знаю, – ответила я, ощущая, как немеют пальцы: Руди всегда щепетилен в таких вопросах. – Думаешь, мы должны возвратить их за него? Тебе известно, о какой сумме идет речь? – Насколько я понял – о десяти тысячах… – Эрни вздохнул: – Как ему помочь? Даже в тридцать для своих родителей дети все еще остаются детьми. А может быть, инстинктивно по отношению к нам родители такими себя чувствуют всю жизнь? – Не знаю, я отвечу тебе на вопрос только после разговора с Чарли. Эрни чмокнул меня в трубку: – Ты всегда была умницей-разумницей… Что действительно делал Руди в Швейцарии? Насколько я знаю, у него там не было никаких знакомых, но спрашивать у Чарли я ни за что бы не стала. Он бы еще заподозрил, что мне для чего-то это надо, и из чувства ложной дружбы никогда бы ничего не сказал. Сам факт, что Руди в Европе, вызывал у меня недоумение и множество вопросов, но ни на один из них ответов не находилось. Вечером я связалась с Чарли. В трубке слышался плач младенца. Неужели она вернулась к нему? А я-то думала… – Не сочти это за назойливость и излишнее любопытство, но что Руди делает в Швейцарии? – Разве ты не получила его согласие на развод? Такой уж он – Чарли: таким был всегда и таким останется до конца своих дней. – Чарли, – постаралась я смягчить свой голос, – меня это интересует с другой точки зрения. – Вот как?! И с какой же? – Скажи, что это за квартет, которым он занимался? – Абби, я ведь не влезаю в твои личные дела. Представь себе, если бы я спросил тебя про твои отношения с судьей Роджерсом? Я еле сдерживалась, потому что иначе разговор надо было бы тут же закончить. – Дело в том, что он задолжал своему бывшему ученику. Это некий Боб Мортимер. – И что же? – обдала меня холодом трубка. – Ну, его, наверное, можно понять: он пытается выяснить, насколько Руди платежеспособен. – Вот как?! – мрачновато откликнулась трубка. – Он тебе звонил, этот Боб Мортимер? – Нет, не мне, – ответила я. – Эрни… Чарли присвистнул: – Ах, так! Сынок решил выяснить, не придется ли ему платить за отца? – Эрни только спросил, должны ли мы возвратить долг! – Ты знаешь, сколько он должен? – Эрни думает, порядка десяти тысяч долларов. – Тогда тебе нечего беспокоиться, – хмыкнул Чарли. – Ну, если есть такой преданный и благородный друг… – съязвила я. И Чарли вдруг заткнулся. – Скажи, – осторожно спросила я, пытаясь нащупать, что за этим скрывается, – ты ведь знаешь Руди: даже если ты заплатишь, он все равно постарается вернуть тебе долг. А как и на что он собирается жить? – Создаст еще один квартет, – слишком поспешно хмыкнул Чарли. Но его насмешка была не к месту, и надо было об этом ему намекнуть. – Чарли, тебя, кажется, можно поздравить? – спросила я. – С чем? – спросил он настороженно. – Вернулась Селеста… Как вы назвали малышку? – Роза, – низкой гитарной нотой провибрировал его голос. – Я так и думала, – улыбнулась я. – Если родится еще и мальчик, он ведь будет обязательно Руди, правда? РУДИ Бангкок подавляет своей уродливой, какой-то варварской красотой. В нем несовместимо сплелись изящество старины и мускулистый напор современности. Многоцветные крыши пагод и бетонные кандалы транспортных развязок. Сумерки храмовой прохлады и электрическая сперма реклам. Бритоголовые монахи в ярких хитонах и малолетние проститутки обоих полов – рабы одряхлевшей западной похоти. Столица конвейерного секса и подозрительных игорных домов подобно гигантскому удаву вызывает острое любопытство и загадочный страх. Нужда живет здесь за счет гениталий, а сыпь притонов жиреет на ввозимой валюте. Жуликоватые маклеры дурят туристов, а вчерашние крестьяне, продавая тело, спасают душу. Бензиновый чад заглушает запах специй, а небоскребы глобализации выдавливают наивные остатки старины. – Это что, отель для коронованных особ? – придуриваясь, спросил я своих дам, когда такси остановилось. По роскошному лобби бесшумно скользили служители. Их сиамские шапочки как две капли воды напоминали головной убор Железного Дровосека, а короткие, до колен, штаны – давнишних китайских рикш. Но вышколенные молоденькие портье были одеты в европейские костюмы и механически кланялись при первом же намеке на обращение. Когда они говорили между собой, казалось, щебечут птицы. Софи окатила меня холодом взгляда, но ее подруга с удовольствием объяснила: – Нет, в основном, – для богатых японцев. – Я кивнул. – Три номера рядом, – бросила она склонившейся в заученном поклоне девице за стойкой. Я спал как сурок. Больше чем полсуток полета вымотали меня окончательно. А в девять утра раздался звонок. – Руди, – разбудила меня Мишель, – пора вставать. Спускайтесь в лобби. Завтрак в ресторане только до десяти… Через полчаса – внизу, ладно? Знакомство с дальневосточной экзотикой началось для меня с храмов. В прохладной, пьянящей благовониями тишине изумрудный Будда с филигранной мачтой из золота на голове сосредоточенно решал загадку мироздания. Под его взглядом глуше и в то же время пронзительней звучали удары гонга и непривычные звуки храмовой музыки. Кажется, я понимаю, чем вызваны страх и неприязнь Дальнего Востока к европейским колонизаторам. Ни один готический собор не сравнится в своей ажурности с буддистскими пагодами. Никакой изыск – с витиеватостью местного вкуса. Кстати, – взмывающий ввысь контур Эйфелевой башни в Париже тоже появился на свет лишь через тридцать лет после того, как французы обосновались на индокитайском полуострове. Европа еще писала на телячьей коже, а в Китае уже пользовались бумагой. Во дворцах Парижа и Лондона ели из керамической посуды, а тут в простых домах насквозь просвечивал изящный красавец фарфор. Разве не отсюда выкрали европейцы секрет производства шелка? И не здесь ли были изобретены порох и бумага? И вдруг – вся эта культура была объявлена примитивной?! Унижена и растоптана? И только потому, что, оседлав промышленную революцию, Европа вырвалась вперед? Ведь История могла сложиться и совсем иначе… И – более справедливо… А через полчаса прогулки по городу мы обнаружили, что нас обчистили. И как – всех троих! Где это случилось? В любопытной толпе туристов? В одухотворенных сумерках храма? Возле одной из многочисленных палаток, продающих сувениры? Мои спутницы злились, но мне было смешно: хрупкая сказка в очередной раз обернулась грубым розыгрышем… Вечером мы отправились в казино. Царящие в казино сумерки ничем не напоминают полумрак храмов. Над игорными столами ярко пылают задрапированные в стенах и на потолке светильники. Воздух напоен не благовониями, а острым настоем риска, надежды и глубинного страха. Мне казалось, не только я, но и мои спутницы обрели какую-то сверхчувствительность. Стало острее зрение, тоньше слух, ощутимей осязание. Минут через десять к нам подошел крупный дородный европеец-распорядитель. Очки в золотой оправе, элегантный костюм, импозантные жесты и движения. Судя по акценту – должно быть – немец. Он провел нас по залу и помог выбрать стол. – Вам должно повезти, – нервно шепнула Мишель, – вы – новичок. И я, правда, выигрывал, но суммы были небольшими. Интересовал меня не столько выигрыш, сколько бесшумно и незримо мельтешащие вокруг волны азарта, бурлеск вызываемых им страстей. Такого количества электричества, которое скопилось здесь в воздухе, хватило бы на целую электростанцию. Появилась приветливо улыбающаяся девица в мини-юбке с коктейлями на подносе. Я выпил, закружилась голова. Мочевые пузыри моих спутниц довольно быстро отозвались. Когда они вернулись из туалета, их глаза еще больше блестели адреналином авантюры. Если бы не я, они бы оставались здесь и после двух ночи тоже… Я был настолько возбужден, что, едва вернувшись, сел за письмо к Чарли. «Еще раз привет, дружище! Решил записывать для тебя все, что со мной происходит. Не знаю, зачем это нужно, поможет ли это понять симптомы моей болезни, и что ты со всеми этими записями сделаешь, но это уже твое дело. Что касается меня, то я сижу сейчас в номере отеля, и не где-нибудь, а в Бангкоке, и отстукиваю тебе на ноутбуке свои впечатления. Боюсь, правда, тебе это покажется многословным и бессмысленным и ничем не поможет… Пожалуйста, выясни, получил ли Боб Мортимер деньги. Я перевел их на днях из Швейцарии. А за тебя радуюсь всем сердцем. Ты ведь, как и я, начинаешь новую жизнь… Постой, там кто-то стучит в дверь…» Когда я, натянув халат и повернув ручку замка, открыл дверь, то увидел Мишель. – Удивлены? – Если даже да, то приятно, – ответил я дежурной любезностью. – Софи умаялась, а мне не спится… – Бывает, – вздохнул я, – хотите что-нибудь выпить? – Виски, – сказала она. – Бедолага! Всю жизнь в тисках условностей: это запрещено, того нельзя. Правила приличия требуют… – Не очень приятно, – налил я в два бокала. – Лед? А как насчет лимона? – Куча обязанностей и почти никакого удовольствия, – скорчила она гримасу. – Пока не нашли достойного жениха – блюди Самое Дорогое и Самое Чистое… – Надеюсь, вы ей в этом помогаете? – заинтересовался я. Мишель презрительно сморщилась: – Не будьте больше циником, чем вы есть, Руди… – Мы помолчали. – Я – ее единственная отдушина. У нее ведь нет никого, кроме деда. А он не дает ей дохнуть. Сын и невестка погибли в автокатастрофе, когда Софи было двенадцать, а с наследниками в этой семье всегда было туго. – Скажите, а идея так удачно выдоить его высочество принадлежала вам или мэтру Пачелли? – Фи, – скорчила она шаловливую рожицу, – не демонстрируйте плохого воспитания… – Я ведь, между прочим, рос не во дворце. Гувернеров и нянек у меня не было. – Мы с вами одного поля ягоды, Руди. Я тоже – дитя неофициальной связи и, как и вы, вынуждена заботиться о себе сама. – Что вы говорите?! Вот как?! Она наставительно улыбалась: – С Софи мы познакомились в колледже. Я была там инструктором по лыжам. – Надеюсь, обороняя династические интересы, вы себя не обижаете… – Руди, вы, кажется, забыли: если бы не этот финт со стариком, вы бы в лучшем случае получили свою долю в младенческом возрасте. А так вы еще можете наслаждаться. – Я просто пытаюсь догадаться, сколько вам за это перепало, – рассмеялся я. – Вы – привлекательный мужчина, Руди, хотя и пытаетесь ерничать. А я – не совсем лесбиянка. – Готов ручаться, что это – единственное искреннее признание, которое вы себе за последнее время позволили. – Заткнитесь, Руди! – закрыла она мне рот ладонью и потянулась к выключателю. Ее прикосновения были быстрыми и нервными, а тело – легким и гибким. В темноте я мог разглядеть только вспухшие соски крохотных грудей и почти вдавливающийся внутрь корсет живота. Сколько же мучительных диет и выматывающих спортивных упражнений было выдержано, чтобы изгнать последний грамм жира! А когда, наконец, желанное было достигнуто, от женственности не осталось и следа. Узкие, изнуренные жестокой самодисциплиной ягодицы по-птичьи скользили по моим бедрам. Казалось, под ней не мужчина, а вибратор. Тихонько постанывая, Мишель ритмично вибрировала: мазок – отскок, мазок – отскок! Что-то не позволяло ей нормально нырять: вагинизм, что ли? Внезапно вздрогнув и замерев, она чмокнула меня в губы. – Хочешь продолжить? Нет?.. Хорошо, тогда в другой раз… – Вибратор сделал свое дело: теперь его можно выключить и спрятать в коробочку. Пружинисто спрыгнув с меня, Мишель смешными кукольными шажками проскакала в душевую. Я, кажется, догадался, в чем дело. Нисколько не сомневаясь, я открыл ее сумку и нашел там маленький несессер. Щелкнув замочком, обнаружил там пудреницу со стеклышком и маленькую лопаточку: кокаин! Теперь мне не надо было объяснять, что делали мои девицы в туалете и почему так блестели их глазки. Я вдруг вспомнил Чарли: на короткое время наркотики обостряют либидо, но потом их действие притупляется. Нужны уже более сильные раздражители. Наркоман не замечает этого, пока не обнаруживает, что секс стал для него бледным и анемичным. Минут через десять Мишель вернулась. Она была в халате, а волосы – закутаны в полотенце. По лицу, поблескивая на свету, сползала капелька воды. Сев на кровати, она поджала под себя ноги и, приоткрыв сумочку, достала пилочку. – Мы с тобой оба – жулики, Руди, – кинула она, ловко орудуя пилочкой. – Нет-нет. Ты меня не понял! Мы хоть и мошенничаем, но делаем это интеллигентно: не оставляем жертву голой и босой. – Кого это я, прости, обжулил? Династическую семейку? Тебя? Пачелли? Она обезоруживающе улыбнулась и вернула пилочку в несессер: – Ты не должен обижаться. Я ведь не сказала «ты», я сказала «мы»… Разве ты не жулишь со Временем, дорогуша? Я скривился: – Француз Шампольон в девятнадцатом веке разгадал египетские иероглифы, а больше чем через полтора века ты пытаешься понять клинопись моей души. Она довольно хмыкнула: – Неуклюже, но впечатляет. Пилочка в ее руках мелькала, как бабочка. Ноздри плотоядно вздрагивали. Ей было хорошо. – Софи повезло, – оглядев ее с голых лодыжек до полотенца на голове, сказал я. – У нее опытная учительница. – Не язви, Руди. Я и вправду учу Софи блефовать. Иначе она всегда была бы в проигрыше. Ведь вчерашние короли давно уже стали рядовыми гражданами, а сокровищ у них осталось не так уж много. Посмотри, сколько принцев и принцесс женятся на простых смертных… Она положила назад пилочку и вытащила из сумки пачку сигарет. Достав одну и чуть помяв ее трепетными пальцами, она щелкнула зажигалкой: – Хочешь? Я бросил взгляд на пачку. Она покачала головой: – Не беспокойся. Это не травка… Внезапно она снова раздвинула ноги и, приоткрыв полы халата, оседлала меня. Но теперь я держал ее крепко и действовал сам. Пару раз вздрогнув и тихо взвизгивая, она вдруг заметила, что на меня накатывает волна оргазма. Тогда, резко оттолкнувшись, она отскочила в сторону. Корчась от судорог, я видел, как она за мной наблюдает широко расширившимися глазами. – Сучка! – глухо выдавил я. – Пошла вон! – Руди, – вздрогнула она, – прости, у меня не было таблеток. Не успела купить. Больше этого не будет… Я кипел от бешенства. Весь день потом я делал вид, что ничего особенного ночью не произошло. Мишель с радостью мне подыгрывала. А вечером, увидев дверь в комнату Софи приоткрытой, я зашел туда без стука. – У этих таблеток – превосходное качество, – услышал я голос Мишель. – Можно не сомневаться, – громко произнес я. Мне показалось, что сидевшая на стуле Софи съежилась. – Как вы вошли? – ошарашенно спросила моя внучатая племянница. – Если не ждут гостей, то закрывают двери, – сказал я, стараясь подчеркнуть беззаботность тона. Из туалета вышла Мишель. На ней был халат, а на голову намотано полотенце. Смерив меня взглядом, она прошла к зеркалу. – Между прочим, в приличном обществе, перед тем как войти, принято стучать, – голос у Мишель был ровный и спокойный. – Я бы на вашем месте покраснел, – зло отрезал я. – Хотите присоединиться? – как ни в чем не бывало спросила она. – Так и быть: мы – добрые. Поделимся… – Вы – настоящий друг, милочка.. – Конечно! А вы сомневались?.. Кстати, с тех пор как я вас увидела, вы помолодели еще лет на пять… Она сняла с головы полотенце и швырнула его на подоконник. Лицо Софи сковало от внутреннего напряжения. – Не удивляйтесь, племянница, – хмыкнул я. – Ваша подруга принадлежит к избранному дамскому обществу. Для таких, как она, сказать гадость – все равно, что глотнуть пару таблеток. В руке Мишель появилась расческа. Чуть наклонившись, она стала расчесывать волосы, глядясь при этом в зеркало. – Тоже мне – дистиллят добродетелей. Духовный оборванец!.. – Даже у духовных оборванцев есть свои принципы, – рассмеялся я. Я смотрел на загнанное выражение на лице Софи и чувствовал прилив острой к ней жалости. Всю свою недолгую жизнь она прожила в выдуманном, калечащем своей пустотой и изолированностью мире. В тесной золотой клетке, откуда нет выхода. Не знала сверстников в детстве. А став взрослой, была лишена возможности общаться с теми, кто был ей интересен. Какое будущее ей предназначено? Вечное одиночество во имя давно изживших себя династических интересов? А чем это отличается от участи собаки-медалистки, которой, в отличие от дворовой шавки, полагается случка с премированным псом? О господи! В общем, все было ясно, как в заключении психолога: когда человек лишен чего-то полнокровного, настоящего, он хватается за любые суррогаты. Не мог я оставить ее в этот момент одну. По глазам было видно, как муторно у нее на душе. – Мы – в казино. Надеюсь, вы с нами? – не спросила, а как бы приказала Мишель. И я кивнул… Через час мы снова были там. И, как и в прошлый раз, тот же дородный европеец в золотых очках провел нас к игорному столу. Что было потом, я не помню. Очнулся я от тупой, но тяжелой головной боли. – Сэр, – услышал я его голос с немецким акцентом, – прежде чем продолжить игру, вам придется расплатиться за свой долг. – Какой долг? – ошалело мотнул я гудящей головой. – Восемьдесят пять тысяч триста семнадцать долларов… Неподалеку застыли двое горилл. На их откормленных азиатских физиономиях застыло выражение скуки и ожидания. Я заметил, как один из них сжимает и разжимает в руке теннисный мячик. Единственно, что мне удалось вспомнить: мы с Софи взяли у девицы в мини-юбке по бокалу желтоватого коктейля. Он, кстати, показался мне слабоватым… – Софи! Софи! – слышался рядом голос Мишель. Она легонько постукивала по щекам совершенно бесчувственную подружку. – Вы вместе должны больше ста семидесяти тысяч, – безучастно произнес распорядитель. – Разница во времени со Швейцарией – шесть часов. Там сейчас – около шести вечера. Свяжитесь с банком и подтвердите перевод денег на счет казино. Вы и эта мадемуазель, – показал он на Софи. Двое горилл чуть придвинулись в нашу сторону. Тот, у кого был в руке мячик, сунул его в карман, и тот оттопырился. – Завтра, если хотите, можете отыграться, – уже голосом потеплее ободрил он меня. Софи мучительно открыла глаза и стала приходить в себя. – Что с тобой? – заботливо спрашивала ее Мишель. Опасность глядела на меня желтоватым взглядом хищника. Только позже я сообразил, что это сфокусированный в очках распорядителя острый электрический блик. В оптических стеклах отражалась яркая настольная лампа на столе. Я чувствовал себя как пешеход, оказавшийся в середине автомагистрали. Подскок адреналина в крови отозвался провальным скачком страха: – Да, но все мои документы в сейфе, в лобби отеля, – с растерянностью провинциала робко улыбнулся я. Гориллы подвинулись еще ближе. – Если кто-нибудь со мной поедет… – продолжал я игру. Но распорядитель молча покачал головой. Теперь я изобразил охватившее меня отчаяние. – Тогда соедините меня с отелем… Распорядитель прошелся по мне взглядом, словно прощупывал мои карманы, и, поджав губы, протянул мобильник. Я набрал номер. – Я – в казино… Проиграл крупную сумму… Это мистер Руди Грин, из комнаты 676… Вы не могли бы мне сказать номер моего паспорта, и там еще, на обратной стороне переплета, наклейка с шестнадцатью цифрами… Только я знал, какие из них – номер телефона банка, а какие – код. Теперь глаза европейца были похожи на дуло сдвоенного винчестера: вот-вот выстрелят. В ушах снова отозвались поскрипывающие шаги горилл. Но он остановил их, чуть пошевелив пальцами. В руках я сжимал чужой мобильник. Сердце отбивало удары тяжелым соборным колоколом. Я набрал номер телефона в Швейцарии, а потом код и сумму для немедленного перевода денег. Закончив, набрал номер факса в казино. Оставалось ждать, когда придет подтверждение. Минуты слипались – не разорвешь, – как перегретая резина. В горле пересохло, а руки так онемели, что по ним поползли мурашки. Мне отчаянно хотелось пить, но я заставил себя сдержаться: не желал просить у этих подонков даже воды. Наконец раздались звоночки и, чуть звякнув, завращался валик факса. – Эй, – схватил я за рукав Софи, – племянница, вернешь мне потом все, что я пока за тебя выложил… Она послушно кивнула. Маска сдержанности и спокойствия сползала с нее, как грим в горячей сауне. – А теперь – пошли! – рванул я ее за руку. – Мы с тобой не останемся здесь ни секундой дольше. Позвонив в отель и сказав, где нахожусь, я обезопасил себя. И ее, думаю, тоже. Мой голос звучал так уверенно и безапелляционно, что я не узнавал самого себя. Софи машинально протянула руку к сумке. Она и не пыталась сопротивляться. Без особых церемоний я подтолкнул ее вперед. Мишель кинулась следом, но я отстранил ее и обратился к распорядителю: – Вы ведь не хотите, чтобы я обратился в полицию, не так ли? Тогда попридержите эту даму… Никто не произнес ни слова. Мишель приморозило к месту. На улице я поймал первое попавшееся такси и втиснул Софи внутрь. В раскрытую служителем дверь отеля входила уже принцесса Софи. Она шла по лобби, легко и энергично постукивая каблучками, а я думал о том, сколько бы отдала любая женщина за то, чтобы уметь держаться с таким элегантным достоинством. – Думаешь, я не знаю, чья идея – лететь в Бангкок? – спросил я, втолкнув ее в номер. – И кто приучил тебя к наркоте? Она стояла у стенки, с силой сжав губы и зажмурившись. Попробовала было отвернуться от меня, как кинозвезда – от прилипшего почитателя, но я не позволил: – Ладно – ты! Но ведь и я, старый болван, должен был сообразить раньше, что происходит. Как ведь облапошили, а?! На меня она не смотрела. Но глаза ее были открыты. Я проследил за ними взглядом. В них были загнанный вглубь страх и отвращение. – Твоя подружка – не просто авантюристка: по ней решетка плачет… Это ведь она снабжала тебя порошком… Иду на пари – не бесплатно. Но Софи и тут не удостоила меня ответом. И до меня вдруг дошло. – Слушай, – вскричал я неожиданно, – а кто был посредником между Пачелли и твоим дедом? Ты или она? По лицу Софи проскочила легкая судорога. Я выхватил из кармана мобильник и стал искать записанный там номер ее деда в Швейцарии. – Ты меня за это возненавидишь, но когда-нибудь поймешь, что я был прав. Не будь ты моей внучатой племянницей, я бы никогда на это не пошел. Тебе нельзя сейчас даже слышать о ней. Все время, пока я набирал номер, Софи сидела с закрытыми глазами. Через двадцать секунд в трубке послышался голос ее деда. – Ваше высочество? Я бы не стал вам звонить, если бы речь не шла о Софи. Да-да, это Руди Грин, ваш незаконный сводный брат… Трубка молчала. – Принцесса сейчас в Бангкоке, – продолжил я, – и сегодня же ночью я позабочусь об этом сам – она вылетит в Цюрих. Ей необходима хорошая и дискретная клиника. Речь идет о наркотиках… Мне показалось, что он всхлипнул. Но он тут же высморкался. Или – сделал вид… – Что случилось, Руди? – спросил он как ни в чем не бывало. Я усмехнулся; если бы это могла слышать бедная Роза! Мои королевские родичи меня признали! Только вот теперь почему-то никакого удовлетворения мне это не принесло. Так – еще один из бесполезных идолов развалился на куски. – Она расскажет все сама… – Руди, с ней все в порядке? Как она туда попала? – Сейчас – да! Что касается Мишель, то я ее уже устранил… – Руди, – все же немножко подрагивал голос моего сводного братца, – а ты сам – не возвращаешься? – Нет, – сказал я, – в моем положении можно бежать только вперед… – Если ты когда-нибудь вздумаешь приехать, ты всегда будешь желанным гостем… – Спасибо, – сказал я. – Мне жаль, что мы с тобой не встретились. Говорят, мы похожи как две капли воды. – Да, – ответил я. – Судя по фотографиям. Я дал отбой и повернулся к Софи. Она смотрела на меня так, словно разговор шел не о ней. Я прожег ее взглядом: – Подробности расскажешь ему сама. Если хочешь послушать добрый совет – не оправдывайся. Поверь мне, в конце концов, это поможет тебе победить свою слабость. Она достала из сумочки чековую книжку и принялась выписывать чек… ЧАРЛИ Эта история с казино его сломила. Суперменом Руди, конечно, никогда не был, но и слабость старался не показывать. – Ну как, снова сменил кожу, змей-обольститель? – спросил я, едва заслышав его голос. Он тяжело вздохнул, и я осекся: – Хочешь рассказать, что случилось? – Меня обчистили в казино. – Малоприятное ощущение, конечно, – посочувствовал я. – Будто кто-то копался грязными лапами у тебя не в кармане, а в душе… Неужто – твоя родственница королевских кровей? – Нет, конечно, – ответил он рассеянно, – ее подружка… Нам обоим дали выпить какую-то дрянь… – И сильно тебя потрепали? – Нас обоих – вместе с Софи – на сто пятьдесят кусков. Но она свой долг уже возвратила… – Ничего себе!.. Но, знаешь, мне почему-то кажется, что только из-за денег ты бы не стал так расстраиваться… – Мне страшно глядеть на себя, Чарли… Я выгляжу моложе, чем на сорок… – Не беги от себя, Руди. Остановись. Задумайся… В его голосе вдруг зазвучали нотки скорби. – Все, к чему бы я ни прикоснулся, превращается, в конце концов, в дерьмо. Помнишь миф о царе Мидасе? Там речь шла о золоте, а у меня… – Ты молод телом, но в душе у тебя все равно живет старик. Вот ты и брюзжишь. Его реплика больно кольнула. Но он сам должен был бы понимать, что это и есть – высокая плата за возможность влезть в новое тело, как в новый костюм. – Тебе легко из чужой трагедии делать комедию! – Хочешь идиотский, но верный совет? – Если уж начал – валяй! – Ты должен заставить себя забыть о возрасте. – Из тебя хреновый утешитель, – отмахнулся он. – В мою задачу не входит тебя утешать. Я хочу, чтобы ты научился даже в плохом находить хорошее. – Опять философствуешь? Абби права: зачем ты пошел во врачи? Стал бы психологом или, на крайний случай, священником. – Я бы давно свихнулся от переполняющих гениальных мыслей, – хмыкнул я. – Или от грехов, которые совершил. Руди слишком хорошо знал меня, чтобы не понять, о чем я подумал. – Чарли, ты никого не предавал: ни до Америки, ни после… Я уже пожалел, что заикнулся об этом: теперь он будет успокаивать меня! Не хватало только нам поменяться ролями. Да и вообще, не переношу, когда кто-нибудь мне сочувствует. Даже Руди… – Ладно, оставь меня! Я в порядке. Давай вернемся к тебе… – Давай, – согласился он. – Ты слишком многого ждешь, – сказал я. – А того, что само плывет тебе в руки, не хочешь замечать. Да ты за эти полтора года успел столько, сколько не успел бы за двадцать лет… – Я уже ничего не жду, Чарли, понимаешь? Я пуст! Внутри у меня – полный вакуум. И мне уже ничего не поможет… – Есть одно средство, – прервал я его. – Гони, Чарли! Я готов слушать и слушаться, как ребенок. – Но уж больно оно в нашу эпоху немодно. Я бы даже сказал – загажено… – Что ты имеешь в виду? – подозрительно откликнулся он. – И из какой, скажи, области? Медицины? Или это опять – философия? – Такой, как у тебя, вакуум может заполнить только чувство. Сильное. Настоящее. Может, даже неуправляемое. Руди деланно расхохотался. – Шутишь? Где ты его возьмешь? – Там, где ты его теряешь… – Не фантазируй, Чарли! Я представил себе, как там, где он находился, Руди безучастно махнул рукой. – Ты его боишься. Оно ведь требует отдачи. Причем – всего себя. А ты на это не готов. Вспомни, ты ведь всегда избегал ответственности. Даже если должен был нести ее только за себя!.. Все мы такие: бежим от настоящих страстей. А вместо них возникшую пустоту заполняют мелкие страстишки. – До сих пор ты лечил геморрой, а не паранойю. Это был наш предпоследний разговор по телефону. Потом Руди снова исчез на две недели. Дважды в день – утром и вечером – я тщетно проверял в компьютере электронную почту. Писем от него не было. И вдруг он позвонил мне снова. Откуда-то с севера Индии. Сказал, что компьютер у него сперли. Слышно было ужасно. – Что ты там делаешь? – спросил я. – Пытаюсь выбраться из туннеля к свету… – Опять охотишься за тенью, Руди? – Нет, – за духовностью! – Все эти твои гуру, – пытался я прокричать сквозь помехи, – один сплошной мираж. Экзотика! Наркотик для слабых духом! А это – самая грубая фальшивка на свете. Мишура для убогих! – Я должен убедиться в этом сам, – донеслось до меня. ПО ФАЛЬШИВОМУ ВЕКСЕЛЮ ДЕЙНА Я спустилась вниз и присела в кафе на набережной. Отсюда хорошо были видны раскрытые, как у экзотической ракушки, створки здания сиднейской Оперы и Сидней-Харбор-бридж – мост в гавани, под которым проходят даже океанские лайнеры. Мне предстояло сыграть роль счастливой канадки, прилетевшей в Австралию на свадьбу кузины. Но я совершенно не была к ней готова. Сигарета погасла, а я даже не замечала этого. Меня отвлек от невеселых мыслей мягкий мужской баритон с еле уловимым акцентом: – Мисс, хотите огонек? У вас сигарета потухла. Особого внимания на этого мужчину, сидящего за соседним столиком, я не обратила. Так, скользнула взглядом: смазливый малый лет тридцати двух – тридцати пяти, и ему явно нечего делать. Не хватало только, чтобы он прилип ко мне. Я достала из сумочки коробок спичек из отеля «Газебу», где остановилась, и, не глядя на него, зажгла сигарету сама. – Вы, я вижу, – не очень заядлая курильщица, – нерешительно произнес он. Я пожала плечами: да отстал бы ты… – Это бросается в глаза, – не отставал он. – Что еще вам бросилось в глаза? – спросила я сухо. – Что вам плохо… Я вздрогнула и посмотрела на него более внимательно. – Нет-нет, я не про здоровье. Теперь, недобро прищурившись, я рассмотрела его лучше: брюнет невысокого роста, но лицо, хоть и смуглое, – миловидное, и влажный блеск в глазах. Дернуло же меня огрызнуться: – Рада, что вам хорошо… – Мне тоже плохо, – грустновато усмехнулся он. – Даже очень. Но кого это трогает? Поэтому и потянуло заговорить с вами… – Тогда вам надо идти в церковь, а не в кафе: там и исповедуетесь. – А если я ищу не прощения, а тепла? Еще один артист нашелся: сколько их сейчас развелось. Но этот хоть не играет в мачо. Ладно, смолчу… – В мире нержавеющего равнодушия мой шаг – самый отчаянный из всех возможных. И карается отповедью, – произнес он довольно тоскливо. Да о чем он, господи? Что за манера – мешать человеку, когда ему хочется быть одному? Отшить его? Не знаю, почему, я не стала делать этого. И вдруг сказала: – Ладно, что вы хотите? У вас довольно дешевый способ знакомиться. Но он гнул свое: – Искать сочувствия – бессмысленно. Люди этого не прощают. Своей надеждой на понимание вы их только отталкиваете. У них – свои проблемы. – Вы говорите, словно старик, – вырвалось у меня. – А может, я и есть старик? Ну, это уже было пошлостью. Я сделала знак проходившей рядом официантке-вьетнамке, и она сразу же подошла: – Счет, мисс? Я дала ей свою кредитную карточку. Тут он снова встрепенулся: – Позвольте мне заплатить! Я – богач. Будьте моей гостьей… Пожалуйста! Я откинулась на спинку стула и не ответила. Официантка, задержавшаяся было, чтобы мы решили, кому платить, ушла. Я ждала, что он сделает теперь? Но он лишь печально усмехнулся и показал на здание оперы: – Каменные створки открыть куда легче, чем человеческие… Было в нем что-то очень старомодное. Немножко книжное, из романов. Я промолчала, и в этот момент официантка вернула кредитную карточку. Когда она ушла, я оставила в пепельнице чаевые и коробок спичек. – Прощайте, – сказала я. – Какое жестокое слово, – бросил он мне вслед. – Почему, когда ты так ждешь участия, кто-нибудь обязательно отшвыривает тебя в сторону, как окурок? Отвечать я не стала. А посвящать его в свои беды – тем более. Такие встречи случайны и ни к чему не обязывают. А вечером, когда я скучала перед телевизором, раздался телефонный звонок. Я была уверена, что это – Элизабет, моя кузина, на свадьбу которой я приехала. – Ты, сестренка? – спросила я. – Нет, Руди Грин, – прозвучал в трубке знакомый голос с легким акцентом. – Мы встретились с вами в кафе… Я не знала, как себя повести: повесить трубку, нахамить ему? – Только не давайте отбой, – умоляюще попросил он. – Раз уж я вас нашел… – Вы что, детектив? – прервала я его. – Нет, музыкант, – ответил он. – Да что вам, в конце концов, надо, господин музыкант? – До завтра это секрет, – сказал он. – И спасибо… – За что? – За то, что не повесили трубку. Странный это был разговор. Но после него не осталось неприятного осадка. Утром он позвонил снова: – Вы можете выглянуть в окно? Напротив в скверике, рядом с полицейским участком, стоял вчерашний незнакомец и играл на кларнете. Возле него, несмотря на сравнительно ранний час, уже собралась кучка зевак. Мать всегда говорила, что любопытство сильнее любого другого чувства. Я спустилась вниз. Увидев меня, он оставил на месте футляр с деньгами и двинулся ко мне, держа в руках кларнет. Я не знала, как себя вести. Он ходил и играл для меня. И мелодия захватывала, как вихрь. Странно, но вместо того чтобы уйти, я вдруг спросила: – Кто вы? И зачем я вам нужна? Он внезапно прекратил играть. – Я – Санта-Клаус. На нас смотрели. Я чувствовала всю нелепость положения, но растерялась. – Сейчас – не сезон, – сказала я. – Здесь, в южном полушарии, – лето. – Дейна, – посмотрел он на меня виновато, – время мчится как безумное: мы не хотим этого замечать и пропускаем нечто очень важное. – От прошлого все равно не убежать. Он посмотрел на меня внимательно и доверчиво: – Но есть будущее… Он заиграл снова. Мелодия стала надрывной, звуки буквально плакали. Я решила уйти и, махнув ему на прощание рукой, направилась в отель, Он поспешил за мной: – Не оставляйте меня одного, прошу вас… Мне одному скверно, хоть вешайся… Я смутилась. Смесь горечи и доверия подействовала на меня как гипноз. – Я – не психолог и все равно помочь вам не смогу, – попробовала я отвертеться. – Пожалуйста… Иногда людям так нужно чье-то плечо… Спина… Рука… Даже взгляд… – Но вы же – мужчина, – глупо сказала я. Он доверчиво улыбнулся: – Быть откровенным – не слабость. Вы что-нибудь слышали о дзен-буддизме? Слабость – когда вы боитесь признаться, что нуждаетесь в другом. Он озадачивал меня все больше и больше. Голос у него был низкий, просительный и проникал во все поры тела. Я чувствовала этот голос на своей коже как легкое покалывание. Все, что он говорил, затягивало, как лассо. – Во всем виноват страх Вы не решаетесь довериться. Боитесь измены и предательства. Опасаетесь равнодушия или насмешки, – я замерла: он попадал в цель. Каждым своим словом. – А если так – вы в рабстве у самой себя. А теперь представьте себе, что страх исчез. И вы – свободны! – Уж не хотите ли вы сказать, что победили в себе страх? – спросила я и почувствовала горечь во рту. – Сегодня в Опере – концерт, – улыбнулся он трогательно. – Играют Шопена. Я могу вас пригласить? И я согласилась. Даже не смогу объяснить – почему. Возможно, это – инстинкт. Или предчувствие… Он ждал меня неподалеку от входа в концертный зал. – Спасибо! – протянул он мне маленький букет. Я поднесла его к лицу. Аромат был нежный, но очень и очень робкий. – Чувствуете? Я специально выбрал для вас эти цветы. У запахов тоже есть характер. Как у людей… Я посмотрела в его глаза. Темные и влажные, как морская волна. – Кстати, как вас зовут, романтический молодой человек? Запамятовала ваше имя… – Руди. Я уже говорил вам: Руди Грин. – И чем же я пахну, по-вашему, Руди Грин? – Неразделенной любовью… Я дернулась: мне стало не по себе, но уйти сейчас было бы просто невежливо. – Вы что, экстрасенс? Или у вас такой способ ухаживать за женщинами? – Нет, я – просто человек, который готов отдать все на свете за настоящее чувство. Даже – за самое короткое и преходящее. Что-то произошло с нами обоими: мы почти не говорили больше до конца концерта. Я все время пыталась понять, почему он мне не мешает, этот флирт? Неужели только потому, что он с самого начала безнадежен, и это придает ему такой горький, но острый привкус? – Руди, – сказала я на выходе, – мне жаль вас разочаровывать, но завтра в два я вылетаю на Гамильтон-айленд. Это такой тропический остров на севере. Там – свадьба моей кузины. Я не позволила ему провожать себя и села в такси. Он стоял растерянный и немножко неуклюжий: у меня даже защемило почему-то сердце. Потом, не раз вспоминая эту странную встречу, я неизвестно чему улыбалась. В каждой женщине живет эта мучительно постыдная, изгоняемая, но неотступная надежда – мечта: встретить рыцаря на белом коне. Пусть он даже не рыцарь, и не на белом коне, но кто-то обязательно с сердцем благородного героя. Нас тянет к романтике: к чему-то красивому, нежному, покоряющему. Не пылкая страсть – взор, не блаженство любви – вздох, легкое прикосновение. И мы ждем этого, смеясь над самими собой, льем слезы над сентиментальной чепухой и прикрываемся цинизмом. В самолете я с удивлением поймала себя на том, что думаю о своем новом знакомом. Темный, влажный блеск похожих на греческие маслины глаз мерцал передо мной с неосязаемой четкостью голограммы. Я не могла этого объяснить даже себе, но ощущение было такое, словно внутри меня задет и вибрирует настойчивый нерв. «Возьми себя в руки, – твердила я себе, но снова и снова возвращалась туда, откуда надо было бежать: – Ну почему, почему ты дала ему уйти?» Мне стало тоскливо… Шалый каприз воображения в полусне-полусознании вдруг нарисовал картину: я выхожу из самолета и вижу возле трапа его… – Идиотка! – вырвалось у меня… Но когда я вошла в маленький и по-своему уютный терминал Гамильтон-айленда, то обомлела. Куда-то вниз, в пропасть, сорвалось сердце. Он стоял неподалеку с букетом тропических цветов в руках. Сон не может обернуться явью: так бывает только в больной психике! Не поверила, встряхнула головой, повернулась из стороны в сторону: видение не исчезало. Он махал мне рукой, нерешительно улыбаясь. Главное было не смотреть на него. Чтобы он не понял. Я нацепила на лицо маску холодного безразличия. Дала ему прикоснуться к себе. Изобразила улыбку. Голос его обволакивал, движения были мягки, произносимые слова – слегка старомодны. Но мне почему-то так хотелось их слышать. – Как вы сюда попали? – произнесла я с неприкрытым удивлением. – Прилетел на два часа раньше вас. – Вы что, волшебник? Сначала узнали, кто я и где живу, а теперь вдруг очутились здесь? – Все намного проще, – улыбнулся он, – за полсотни долларов официантка принесла мне копию вашей кредитной карточки. Там были ваша фамилия и имя. А на спичечном коробке в пепельнице нашел адрес вашего отеля. – Ладно, – сказала я, – но как вы успели с билетом на самолет? – Билеты для пассажиров первого класса – не проблема. – Вы что, миллионер? – Нет, просто трачу деньги. Вскоре они мне будут не нужны. Я не стала задавать лишних вопросов и позволила взять свой чемодан. – Мы с вами в одном отеле, – небрежно сказал он, садясь вместе со мной в такси. – А это откуда вы знаете? – В нашу эпоху деньги делают все, и еще кое-что. Попросил девицу в центре туристской информации, и она обзвонила отели. Остановились на пятом… – Ничего себе, – покачала я головой. – Дейна, – попросил он вдруг, – возьмите меня на свадьбу. Будет не так скучно. Мы сделаем вид, что молоденькая красавица пленила старого джентльмена. Я отмахнулась: – Ну и намного ли вы старше? Он улыбнулся: – Не знаю. А как по-вашему? – Ну вам, скажем… тридцать – тридцать два. А мне уже двадцать шесть. Разница не очень большая. Он опять улыбнулся. – Скажите, что вы ищете? – вдруг спросила я, пытаясь прочесть в его глазах, не игра ли все это. – А вас не смутит моя откровенность? Я покачала головой. Он посмотрел на меня внимательно и, не отводя взгляда, сказал: – Тогда – любви… – Нашли тему для шуток… Он посмотрел на меня так доверчиво, что я вздрогнула: – Я не шучу, Дейна. Это правда. Всем остальным я могу пожертвовать. – Вы меня пугаете… – Когда человек молод, он всегда торопится. Любить по-настоящему у него нет времени. Всегда что-то мешает… Я не могла больше сдерживаться: – Мне очень хочется вам верить. Но я… я слишком сильно обожглась… Напрасно я это сказала, идиотка! Но он посмотрел на меня из странной глубины своих глаз и тихо произнес: – В вашем возрасте кожа еще не задубела, и боль чувствуется сильней. – Вы говорите так, словно у вас за плечами – прожитая жизнь… – А может, так оно и есть? Он сказал это так, что я поежилась. – У каждого – свои тайны, – отреагировала я. – В основном, к сожалению, – скверные… Мы подъехали к отелю. Было уже поздно. Он подошел вместе со мной к портье и подождал, пока я заполню вопросник. Потом, сунув швейцару чаевые, взял мой чемодан, и мы поднялись на пятнадцатый этаж. Я понимала, что это последняя наша встреча, и слегка замешкалась, открывая дверь. Мне было невыносимо тяжело. Как ему об этом сказать? Пластиковая карточка, которой я пыталась открыть дверь, почему-то не срабатывала. Наконец, дверь все же открылась. Вобрав в себя побольше воздуха и, слегка задержав его в гортани, я сказала тихо, но отчетливо: – Руди, мне хорошо с вами, но у нас ничего не выйдет. У меня – спид. Спокойной ночи… И закрыла за собой дверь. Минут пять я стояла, опершись на нее спиной, и чувствовала, как по лицу, как тараканы, ползут слезы, которые я так презирала с детства… На ночь я приняла снотворное и проснулась поздно. Одно меня успокаивало: теперь он либо сменит отель, либо будет держаться в стороне. Даже если встретит, сделает вид, что не замечает. Я спустилась в ресторан, стараясь не глядеть по сторонам. Взяла тарелку и стала тупо двигаться вдоль гор салатов, колбас и сыров. И вдруг – столкнулась с ним. У меня защемило сердце. – Можно вас поцеловать, Дейна? – спросил он и взял у меня из рук тарелку с салатом. Хорошо, что он это сделал, иначе я бы ее уронила. Все напряжение, которое копилось во мне последние дни, ушло в судорогу в горле и проклятые слезы. – Что вы от меня хотите? – всхлипнула я. – Вы – смелая и необычная девушка. Спасибо вам за это… – Я в этом не уверена, – смахнула я слезы. Он положил мою тарелку на стол и присел рядом: – Так мы идем с вами на свадьбу? – Хорошо, – ответила я, слова мне удавались плохо, – только сейчас уходите… Он понимающе кивнул головой, коснулся своими горячими губами моих холодных и ушел. Я вернулась в номер и шлепнулась на кровать. Все мои мысли были о нем и вокруг него. Почему он не оставил меня? Чем объяснить, что не испугался? Неужели и он – такая же, как и я, – жертва изощренного проклятия нашей эпохи? А если да, – то почему бы не забыть на время о неизбежном конце, о предстоящих мучениях, об одиночестве? Разве нельзя хоть раз в жизни отдаться вдруг охватившей тебя волне чувства? Вечером он зашел за мной, и мы отправились гулять по острову. Шли, взявшись за руки, без слов. Они не нужны были нам. Мне казалось, я слышу его, хотя не знала, что он рассказывает. Крохотный – всего в пять квадратных километров – рифовый лоскуток земли в океане, остров Гамильтона стал модным экзотическим курортом. Мы брели пешком, уступая дорогу открытым со всех сторон электрокарам для гольфа, в которых разъезжали беззаботные туристы. Смотрели на высокие верхушки пальм, где нагло гоготали белые попугаи. Спускающиеся гроздья кокосовых орехов напоминали большие рыночные корзины. Все было так непохоже на привычный канадский пейзаж. Я почти забыла о свадьбе, и мы немножко опоздали. Элизабет, моя уехавшая вслед за женихом кузина, помахала мне рукой. Она была здесь единственной, кто знал меня: отца у нее не было, а тетка, ее мать, умерла два года назад. Мы расцеловались. Она посмотрела на Руди, и мне показалось, он ей понравился. Оркестр играл томное аргентинское танго. Руди танцевал так, как, наверное, это делали во времена молодости моей мамы, а может, и раньше. На нас стали обращать внимание. Мне захотелось уйти отсюда. – Иногда делаешь глупости, хотя знаешь, что за них потом придется платить, – у самого моего уха раздался его голос. – Вы это про себя или про меня? – Про нас обоих… Я вдруг поймала себя на мысли, что у него очень привлекательная внешность. Тонкие черты лица, влажновато-карие, ласкающие глаза, темный, с поблескивающим синеватым отливом цвет волос. – Давайте смоемся, – вдруг предложил он. – К океану… Я кивнула, и мы тихонько ушли. В темноте, в прищуре далеких огней, пальмы напоминали соборные колонны в опустевшем храме. Глуше кричали белые попугаи, а от воды поднималось свечение. Казалось, это серебрятся миллионы плавников. – Почему вы не бежите, как все? Я ведь заминирована: дотронься – не соберешь костей… – Устал бояться. Слишком мало осталось времени. Не поднимая глаз, я спросила: – У вас тоже – спид? Он покачал головой: – Нет, но моя виза в этот мир может кончиться еще скорее, чем ваша. Что может быть хуже спида? На неизлечимого больного он не похож. Но Руди не стал объяснять. В конце концов, это его личное дело. Рискую не я – он. «Свинья, – поставила я себя на место, – как же тебе не стыдно?» Я чувствовала жар его рук на своих плечах. – Я столько ждал тебя… Боялся – не встречу вовсе… Но теперь, когда нашел, должен торопиться… Господи, дай мне почувствовать! Он облизал губы и погладил меня по щеке. Меня это взволновало больше, чем если бы мы лежали в постели. – Тогда мы должны что-нибудь выпить. Это просто необходимо. Мы забежали в ближайший отель, спустились в бар и купили бутылку виски. – Сколько мне осталось точно, никто не знает, – грустно улыбнулся он, – может – два года, а может – год… Я не хотела задавать ему никаких вопросов: он должен рассказать все сам, И он это еще сделает. Обязательно… Руди оглянулся на поздних посетителей и неуверенно спросил: – Может, смоемся и отсюда тоже? А что, если выпить в моем номере? Я кивнула в знак согласия… Он раздвинул в окне занавески. В лунном просвете тускло отсвечивал телевизор и кружились пылинки. На полу, как льдины, плавали тени. Руди остановился у стены и посмотрел на меня: – Ты вся светишься. Как будто там, внутри у тебя, – маленькая луна. Голос его я едва слышала. Скорее – ощущала. Но от этого меня било током еще сильнее. Я зажмурилась. – Меня сейчас разорвет от любви, – сказал он. Что же это со мной? За какие благодеяния?! Я летела в пропасть. Воздух врезался мне в легкие битым стеклом, и уже там, в самом низу, когда тело должно было разбиться о землю вдребезги, а душа – улететь, я вдруг очутилась в его руках. Как он сумел поймать меня? Я слышала его прерывистое дыхание, чувствовала скользящее и осторожно вбирающее в себя прикосновение его губ. Но недремлющее око, сознание внутри ревниво нашептывало: это только минута, две, пять – потом все пройдет, как сон, и ты из сказки шлепнешься мордой о бетонный пол заблеванной действительности. – Меня тоже, – замотала я головой, убегая от всех сомнений. – Подожди… Я зашла в ванную комнату и начала раздеваться. Потом залезла под душ. Внезапно он появился в дверях и стоял там, печальный и нерешительный. – Иди ко мне, – прошлепала я губами сквозь струю воды, – хочу тебя рядом! Я ощутила его тело и прижалась к нему. Вода обтекала нас мелкими стеклышками брызг и разбивалась о стены и пол. Этот слегка позванивающий звук, вдруг разошедшиеся, как аккордеон, легкие и узел слез, подступивший к кончику носа, выплеснулись в одном порыве. Я вжалась в него как сумасшедшая. Мне все вдруг стало совершенно безразлично, и только одного я хотела: чтобы миг этот продлился как можно дольше. – Мы с тобой – двое приговоренных, – зашептала я ему на ухо, – завтра нас отправят на электрический стул, а сегодня оставили в покое, и мы можем любить друг друга. Он покачал головой: – Тебе это только кажется. На самом деле мы свободны. От всего. И от всех. Просто ты пока не знаешь, что делать, а в таких случаях свобода кажется тюрьмой. Наверное, он был прав. Мы стояли мокрые, прижавшись так близко друг к другу, что стали единым целым. Все было общим: тела, дыхание, чувства, напряжение. Двое оставленных всем миром существ. Два сомкнувшихся оголенных провода, искрящих от бьющего их тока. Каждый из нас боялся не только двинуться – глубже вздохнуть… И вдруг я внезапно почувствовала, как изнутри поднимается томящая, неодолимая волна и сквозь кожу переходит и в него тоже. От охватившей нас дрожи, от ожидания и страха, горечи и доверия, от невыносимой нежности друг к другу нас обоих молнией ослепил оргазм. Стоя рядом, мы ощутили его, уходя в сдвоенный стон. Потом мы сидели на мокром полу, и вода лилась сверху и скатывалась вниз, и он шептал, гладя меня: – Я никогда ничего подобного не испытывал… – Я тоже, – уткнулась я ему в шею. Он отнес меня, мокрую, в постель, и мы лежали, крепко обнявшись. Он не переставал тихо и нежно, едва касаясь, целовать меня с головы до ног и обратно, а я почти умирала от этих ласк. Снова пришел оргазм, но теперь – как лифт в небоскребе, как полет в невесомость. Я слышала наши голоса: они разбивались на мелкие сверкающие осколки и со звоном летели вниз. Руди не переставал ласкать меня, даже когда мы пришли в себя. В нем было столько ласки и нежности, что я уже не знала, как смогу прожить без нее больше часа. – Откуда в тебе столько нежности? – Это – привкус конца, – улыбнувшись, вздохнул он. – Чем он неизбежней, тем острее все чувствуешь. Вдруг осознаешь: все прошло, а ты ничего не успел. – Не говори так. У нас все впереди. Мы будем вместе еще всю жизнь. И у нас будут дети. Я не знаю, что заставило меня не только так сказать – хотя бы подумать. – Боже мой, – замотал он головой, – какой все же парадокс: банальность вдруг превращается в величайшее открытие. Он рассказывал мне о Розе. О Чарли. Об Абби. Об антипрогерии… Я снова растаяла у него в руках, как сосулька. – Наверное, это счастье – умереть от любви… Мне стало страшно: – Возьми меня, Руди, – прошептала я, снова прижимаясь к нему из всех сил, – возьми и не отпускай. Ни за что! Никогда! – И ты. Обними меня крепче, – попросил он, – иначе тебя унесет ночь… Иногда мы засыпали. Просыпались. Снова засыпали и снова просыпались. Мне было тепло и легко. Почти сквозь сон я сказала ему: – Теперь – моя очередь. Я должна рассказать тебе, как это случилось. – Не надо, – прошептал он. – Ты ни в чем не виновата. Твари – явление эпизодическое. Я почти не могла говорить: схватило горло. И все-таки сказала: – Он ведь знал, что болен. Сделал это назло. Хотел отомстить: не мне даже – всему свету. Склонившись надо мной, Руди гладил меня по голове, как ребенка. – Зло – бесконечно. К счастью, и добро тоже. – А когда я узнала об этом и пошла проверяться… – Он – урод. Не хочу о нем слышать. Но я должна была выкорчевать это из себя. Вырвать, как жало. Вскрыть, как гнойный нарыв. – И тогда… Ты знаешь, что самое страшное? Что ты становишься изгоем. Боишься людей. Избегаешь их. Чувствуешь себя прокаженной. – Стыд – это инстинкт, страх одиночества. Но он не всесилен. Есть что-то, что дает нам подняться над ним. Он приподнял меня над собой. Его темные глаза влажно смотрели на меня откуда-то, куда мне не было доступа. – Знаешь, что это? Самопожертвование! Когда забываешь о себе во имя другого. Наверное, он был прав. Только ведь такое дано не всем, Как гениальность. Или – как редкая красота. Странно – я никогда и ни с кем до этого не говорила о таких вещах. Даже если бы захотела – не посмела. А с ним – не существовало никаких преград. Он был свободен от них, Мог позволить себе думать и делать все, что ему захочется. Я завидовала ему, но, наверное, надо прожить всю жизнь, чтобы понять, что – главное, а что – шелуха. – Я так и не сказала матери правду, Руди. Я у нее – единственная дочь. Лучше было не дожить до этого. Я хотела достать сигарету, но он остановил меня: – Не надо. Табак притупляет чувства. Я кивнула и продолжила: – Я должна была быть одна. Бежать. Куда глаза глядят. Чтобы никто меня не видел. И не смотрел в глаза. Я всхлипнула. Он продолжал меня гладить. – Понимаешь? Спрятаться! В любую нору. Как умирающее животное. И я вспомнила про свадьбу… Руди осторожно и нежно провел пальцем по моим губам, и я опять почувствовала себя маленькой девочкой, которой нужна родительская защита. – Ничто так не уродует жизнь, как условности, – покачал он головой. – Представляешь, какой бы грех спал с твоей души, если бы твоя мать знала, что с тобой случилось? Разве может быть болезнь – позором? – Я, наверное, грешница, Руди. Все время задаю себе один и тот же вопрос: где же был ты, Господи, когда он меня заразил? – Мой дед со стороны матери, он был клезмером, скрипачом на свадьбах, рассказывал, что как-то у одного из религиозных мудрецов спросили: «Скажите, рабби, а где живет Господь Бог?» Старик подумал и ответил: «Там, где ему разрешают жить, сын мой»… Я уткнулась ему в грудь. – Мы должны быть благодарны судьбе, – сказал он, гладя меня по волосам. – Она сделала нам самый дорогой подарок на свете: принесла нам любовь. Настоящую. Невыдуманную… И тогда у меня вырвалось, как крик боли и благодарности: – Спасибо тебе, Руди! – За что? – удивился он. – За то, что ты есть… После этого мы целый месяц не расставались даже на полчаса. Руди рассказал мне, что в детстве у него была мечта: увидеть птицу киви. Она ведь живет только в далекой Новой Зеландии. Наверное, поэтому она стала для него символом всего, чего невозможно достичь. Мы улетели туда, не зная, ни сколько там пробудем, ни чем все это кончится… Свой робкий символ Руди нашел в маленьком местечке Виллоубенк. Там, за стеклянной перегородкой, в жаркой и мокрой темноте, живет та самая птица киви. Спит двадцать часов в сутки и бодрствует только четыре. Увы, – больше всего она напоминает небольшую курицу с длинным клювом! Но она так беспомощна и так трогательна, что не умилиться просто нельзя. Мы молча шептались, потому что шуметь в этих искусственных тропиках строго-настрого запрещено. Разбудишь ее, а она испугается… Целый месяц колесили мы по Южному острову на взятой на прокат машине: от Инверкаргилла на юге до Пиктона на севере. И от Росса на западе до Крайстчерча на востоке. Мы так любили друг друга, что кроме этого в памяти остались только обрывки воспоминаний. Крохотные пингвины, выходящие бесконечным строем из океана на сушу… Ледник Фокса… Фьорды… Тотемы местных уроженцев – маори в Роторуа… Полет на вертолете над кратерами застывших вулканов… И еще – маленький мотель, где, засыпая, я шептала: – Я боюсь! А вдруг все это вот-вот закончится? Исчезнет, как мираж? Мне холодно, обними меня… – Эй, девочка, – встряхнул он меня, – тебе надо сражаться, а ты подняла руки и хочешь сдаться? Кому?! И зачем?! – А что будет потом, Руди? Завтра? – Завтра наступит вчера, – ответил он рассеянно. И я вдруг инстинктивно поняла, о чем он думает: человек бежит от того, что его ждет, а оно все равно его настигает. Меня зазнобило, но я не хотела терять ни одной секунды: – Если бы не ты, Руди… – Я так счастлив, Дейна! Просто с ума схожу от счастья. Сейчас стану кричать, как полоумный. Я засмеялась, закрыв глаза от усталости: мне хотелось спать. И только совсем издалека слышался его уплывающий в сон голос: – А ведь все – благодаря случаю, Дейна! Если бы не он, мы бы с тобой не встретились. Он могущественен, как Бог… – А может, – он и есть Бог, Руди? – спросила я оттуда, из сна… Утром я его не нашла. Проснулась, протянула руку и нащупала пустоту. Я вскочила с кровати и стала метаться по комнате: его вещей тоже не было. – Сволочь! – била я кулаками все, что попадалось под руку. – Сволочь, сволочь, сволочь! Едва сполоснув лицо и натянув, что попало, бросилась к стойке портье. – Вы не видели?… – спросила я и осеклась, потому что не знала, что сказать: кого? Мужа? Родственника? Любовника? Молодой парень-портье сразу понял, в чем дело, и, чтобы помочь мне, деликатно спросил: – Вы имеете в виду старика, который прошел здесь час назад? Я посмотрела на него как безумная: – Кто? – Тут проходил какой-то старик, – с участием посмотрел он на меня. – Не знаю даже, откуда он взялся. Он вам записку оставил. Я еще удивился… Руки меня не слушались. Я взяла конверт и, не открывая, вернулась в комнату. Минут пять я стояла, чувствуя, как борется во мне желание открыть его и непонятный приступ ярости. И этот тоже солгал! А если и не солгал – все равно сбежал, оставив меня одну… Надорвав конверт, я вытащила записку. Прочла, потом пробежала глазами еще раз. И еще… Я вся сжалась, стала легкой как перышко. Иначе меня бы не стало. И я бы подорвалась на самой страшной и безжалостной мине – отчаянии. «Я болен своей любовью к тебе, Дейна,– снова и снова скользили мои глаза по знакомым строчкам. – Такой неизлечимой нежностью, что вытерпеть ее вдали от тебя просто нельзя…» Меня закачало, как на корабле, хотя я опиралась о стенку. «… По утрам ты пахнешь звездной чешуей, а вечерами – океаном…» «Почему ты ушел? – стучали зубы. – Как ты мог?!» Но он молча продолжал кричать: не голосом – словами из мертвых букв. «Со мной произошло то, что не могло не произойти… Но все случилось раньше, чем я надеялся… Я хотел только одного: остаться в твоей памяти таким, каким ты меня увидела в первый раз: молодым и загадочным… Больше писать не могу: иначе завою во весь голос, как пес по покойнику. Твой вечно, Руди». ЭПИЛОГ В тот же день в клинике доктора Стронга раздался звонок. Звонила Селеста. Издалека слышался слабый детский плач. – Что-нибудь с Розой? – спросил он. – Нет, тебя разыскивает Дейна Джонс. Он даже не сразу понял, кто это. – Подруга Руди… Она искала тебя по мобильнику, но у тебя был прием и ты его выключил… Запиши номер телефона. Если можешь, свяжись с ней. Сейчас. – Хорошо! – сказал он и, помедлив, добавил: – Вы с Розой – самые близкие и дорогие мне два существа на свете. Это было его первое признание в любви за последние сорок лет. Селеста молчала. Но такое молчание, порой, сильнее крика. Ему показалось, он услышал то ли вздох, то ли всхлип. Выпроводив больного, доктор Стронг попросил секретаршу никого с ним пока не соединять. Набрал номер Дейны. – Исчез Руди, – услышал он. – Да, его болезнь обострилась. Я не могу его найти. Он оставил мне записку… – Сделаю все, что смогу, – заверил он ее. Несколько минут он сидел, не двигаясь, потом набрал номер Руди Грина. Сработал автоответчик. – Это Чарли, – сказал он, – свяжись со мной, Руди. Сразу как услышишь… Ждать долго не пришлось. Через пару минут раздался ответный звонок. – Я тебе еще не надоел со своими проблемами? – Бери билет на самолет и возвращайся, – сказал ему Чарльз Стронг. Руди Грин молчал. – Слышишь, что я тебе сказал? – прикрикнул доктор Стронг в телефон. – Хорошо, – произнес Руди покорно. – Я все знаю, – сказал Чарльз Стронг. – И без глупостей… – Все случилось еще раньше, чем ты думал… Стронг тяжело опустил локти на стол. Теперь трубку сотового удерживало только плечо, прижимающее его к уху. – Медицина вообще – самая неточная наука в мире, Руди, – сказал он. – В ней больше ошибок, чем в любой другой. И многие из них стоят жизни… Ты боишься? – Пожалуй, – запнувшись, ответил Руди. – Хотя это глупо, наверное. Я ведь все равно превратился бы в младенца. Или – в сперматозоид. Стронг проглотил застрявший в горле комок: – Где ты сейчас? – В Пиктоне… Это – Новая Зеландия. Самый северный городок на берегу Южного острова. – А где ближайший аэропорт? – Через залив. В Веллингтоне. В столице. – Паром? – Угу, это недалеко. – У тебя могут быть проблемы в аэропорту? – Нет. Сохранился старый паспорт. Я выгляжу сейчас наверное еще старше, чем там, на фотографии. Стронг потер свой шоколадный лоб с двумя вертикальными морщинами у переносицы и резко оборвал друга: – Не смей оплакивать самого себя! И сообщи номер рейса… Я тебя встречу… – Чарли, – спросил вдруг Руди, и голос у него дрогнул, – ты можешь устроить меня в тот дом престарелых, где умерла Роза? О деньгах не думай, они у меня есть… – Хорошо. – И… в ту же комнату, Чарли… Тот помолчал: – Постараюсь… Дав отбой, доктор Стронг связался с миссис Паркер. – Это вы, доктор Стронг? – приветливо осведомилась она. – Чем могу помочь? – У меня к вам просьба, – ответил он. – И щепетильная… Он встречал Руди наутро. Один из его пациентов – сенатор – позвонил, чтобы доктору Стронгу разрешили пройти через служебный вход. А через десять минут он увидел садящийся на взлетное поле австралийский самолет с кенгуру на фюзеляже. Прошло еще полчаса, и он встретился с Руди. Взглянув на него, доктор Стронг виновато отвел взгляд. – Вот я и вернулся, – криво улыбнулся Руди. – И слава Богу, – сказал Стронг… На следующий день он приехал в тот же дом престарелых, где пару лет назад лежала Роза Грин. Был вечер. Прием посетителей кончился полтора часа назад. Руди спал, и будить его посетитель не стал. На столе лежал заклеенный конверт, где дрожащим, старческим почерком было написано: «Доктору Ч. Стронгу, лично»… «Дорогой Чарли! Ты поймешь меня. Во времена Гёте молодость мог вернуть только Мефистофель. В нашу эпоху ее можно купить: были бы деньги. У фармацевта – виагру и сиалис. У хирурга-пластика – подтяжку и удаление жира. Ничего не стоит уродину превратить в топ-модель. Невзрачного хлюпика – в гиганта секса. Беда только в том, что все равно фальшивку не скрыть. В поделочном камне нет блеска и притягательности драгоценного, в искусственной молодости – жара и возможностей настоящей. Увы, псевдо-Фауст – жалкое подобие Фауста. Нищая попытка казаться богачом. Резиновая кукла и вибратор вместо живой плоти. Молодость – это, прежде всего – готовность сгорать самому и жечь других. А это проходит. Как сама жизнь. Горючее кончается, мотор глохнет. И только чувство, его могучая сила и острота, способны превратить рутину в экстаз, а соитие – в оргазм. Только оно одно стоит того, чтобы за право его испытать заплатить своей жизнью…» Просидев возле его кровати с три четверти часа, Чарльз Стронг поехал домой. – Звонила Абби, – сказала ему Селеста. – Будешь есть? Стронг устало мотнул головой: – Не влезет… Она кивнула: – Свяжись с ней, пожалуйста… Он устало опустился в кресло и набрал знакомый номер. – Абби! – сказал он, услышав ее голос. – Я с ним еще не говорил. Руди спал, когда я приехал. – Можно мне его навестить? Стронг пожал плечами: – Это – твое решение. – Думаешь, он простил нам? – Не знаю. У него была там своя жизнь. – Женщина? – спросила она. В ее голосе послышалась ревнивая нотка. – Со мной ему было просто удобно: никаких хлопот и проблем. Абби решала, Абби устраивала, Абби все брала на себя… Стронг хотел напомнить ей про судью Роджерса, но решил, что делать этого не стоит. – Зато ты сгорала от страсти… – Из трубки повеяло могильным холодом. – Он бы мог стать великим любовником, Абби, – продолжил Стронг без всякого выражения, – но ты предпочла раба. А любовь не терпит рабства. Но она решительно не согласна была признать себя обвиняемой. – В любви нет и не может быть равенства, Чарли. Это – блеф. Один любит больше, другой меньше, и это всегда кончается одинаково… Но и Чарльз Стронг не мог позволить себе уступить: – Вы с Руди жили на разных планетах. Ваши орбиты, хоть и встречались, никогда не совпадали. – А дети? Он ухмыльнулся: – Они всегда – свиньи по отношению к родителям и жертвы собственных отпрысков. – Ты циник, Чарли. Что же будет, когда маленькая Роза вырастет? – Тогда меня уже не будет, – хмыкнул он. Положив трубку, доктор Стронг устало прикрыл глаза. «У судьбы – свой юмор, – думал он. – Иногда – странноватый. И до слез обидный. Анализ крови показал, что спида у Руди нет, зато, по-видимому, именно он стал причиной его ускоренного старения». В двадцатые годы, почему-то вспомнил он, русский физиолог – профессор Николай Воронов, стал пересаживать стареющим мужчинам семенники обезьян. Происходило чудо: чернели волосы, исчезали морщины, выпрямлялись спины, увеличивалась потенция. В Москве его прозвали доктором Фаустом. Но очередной Фауст обманул только себя, а не природу: через несколько месяцев начинался процесс интенсивного старения… На следующий день вокруг Руди собралась вся его семья и Чарльз Стронг. Руди лежал с закрытыми глазами. Глубокий старик с серой кожей, обвисшими морщинами и подтеком слюны в углу рта. Абби, плача, отошла к окну. Человек, с которым она спала в одной постели больше трех десятилетий, не вызывал в ней ничего, кроме брезгливости и страха. Она боялась его. Ей казалось, кто-то может заставить ее лечь с ним рядом, и тогда… – Бедный папа! – сказал Эрни Грин. – Я всем говорил, что он в Румынии. – Хорошо все-таки что вы его привезли, дядя Чарли, – вздохнула Джессика, обращаясь к доктору Стронгу. – Он ведь не будет долго мучиться, правда? Чарльз Стронг не ответил. Через десять минут они вышли, прикрыв за собой дверь. Эрни взял Джессику в аэропорт, а Абигайл Грин пошла вслед за Стронгом. – Жизнь продолжается, – с долей яростной иронии в голосе сказал он, когда Абби уселась в его «Ягуар» на заднем сиденье. Он рывком тронул с места и включил кондиционер. Абигайл Грин швырнуло на спинку сиденья. Приняв прежнее положение, она посмотрела на него в смотровое зеркальце и уловила его колючий насмешливый взгляд. – Хотел тебе еще что-то сказать… – Она насторожилась. Стронг заметил это и криво усмехнулся: – Видишь ли, я просил Руди подробно описывать все, что с ним происходит. После того как он очнулся, понятно. Думал – это поможет мне лучше понять синдром его болезни. – Хочешь теперь дать мне это прочесть? – колко спросила его Абби. – Я не очень разбираюсь в медицине. – Вышло, правда, совсем не то, что я ожидал. Но читать интересно. Это личный взгляд Руди на всю его жизнь. Но это еще не все… – Что еще? – нервно откликнулась Абигайл Грин. – Руди, в свою очередь, убедил и меня тоже делать записи. Она еле заметно закусила губу. – Представляю, как я там выгляжу… – Тебе никто не запрещает написать и свою версию тоже. Думаю, что и Дейна сделает то же. – Кто? – встрепенулась она. Стронг только хмыкнул: – Дейна… У Абигайл Грин лицо стянуло в маску: – Если я правильно поняла – это что-то вроде совместного стриптиза… – Мне это видится иначе. – Зачем тебе это нужно? – Абби, – чуть снизил он скорость, холодно глядя на нее из смотрового зеркальца, – человеку нужно знать ошибки, которые он совершил. И остаться в памяти других тоже… Ее мысль работала лихорадочно: они могли обойтись и без нее тоже. Но тогда… – Я это сделаю. – Вот и славненько, – сказал он, высаживая ее у дверей дома. – Вот и прекрасно. Дома на автоответчике ее ждала неожиданная запись: «Миссис Грин? Это князь Генрих, сводный брат вашего мужа из Швейцарии. Передайте, что я ему очень благодарен. Софи чувствует себя хорошо». Абигайл Грин закрыла глаза и почему-то заплакала: сколько он этого ждал, бедный Руди! И сколько бы дал, чтобы услышать это самому… Назавтра она снова поехала в дом престарелых. На этот раз одна. Сестра за стойкой, увидев ее, предупредила: – Там у него племянница, миссис Грин. Абигайл хотела было уйти, но мучительное любопытство взяло верх. Открыв дверь, она увидела молодую женщину. Ей было лет двадцать пять – двадцать шесть. Критически ее оглядев, Абигайл вздернула от удивления брови: увлечься такой вот простенькой блондиночкой с серыми глазами? В принципе, она была удовлетворена увиденным. И это была ее маленькая месть. Девушка держала в своих ладонях иссохшую руку Руди. На одеяле лежала большая пурпурная роза. – Это вы? – спросила Абигайл Грин. – Я думала, вы выглядите иначе… – Вы его жена? Абигайл Грин с достоинством кивнула: – Вы наблюдательны… – Мы были большими друзьями. Он – удивительный человек, ваш муж. Тонкий, умный и нежный… Прошло несколько дней. Дейна приехала в Лос-Анджелес и встретилась с Чарльзом Стронгом. Они сидели в ресторане. Глядя на ее удивительно чистое, хорошенькое личико, он думал о Руди. В принципе – Руди повезло. Один только водопад осеннего цвета волос чего стоит. А эти серые, доверчивые глаза? – Вы привезли свои записи? – спросил он. Она достала из сумочки пачку листов. – Я все это дам одному из своих пациентов. Он – продюсер. На мой взгляд, вся наша история – готовый сценарий. В кино, естественно, всем нам сменят имена, но мы-то с вами и он – там, – показал куда-то в сторону доктор Стронг, – будем знать, что это про него и про нас. Ведь мы его любили. А любовь – сильнее памяти. – Он был без сознания? – Да, но знаете – произошло настоящее чудо! Он вдруг на минуту пришел в себя, улыбнулся и хрипло прошептал: «За все настоящее приходится платить, Чарли! С Дейной я впервые в жизни был безмерно счастлив!» Он взял руки Дейны в свои ладони: – Не плачьте, Дейна! Он получил то, о чем мечтал, и умер просветленный. Но слезы катились по ее лицу, и она их даже не смахивала. – Это чудо, доктор Стронг: я прошла две проверки, но вирус в крови исчез. – Судьба обожает парадоксы, Дейна, – услышала она, наконец, его хрипловатый, как у джазового певца, голос. – Если бы не его болезнь, он бы не встретился с вами. А если бы не встретился с вами… – Я бы умерла от спида… Доктор Стронг покачал головой: – Все деньги, которые он получил за виллу в Швейцарии и не растратил, он оставил вам. Это – приличная сумма… Она вздрогнула: – Нет! – Да! – сказал доктор Стронг. – Это – последняя просьба умирающего. Дейна почему-то не стала перечить. Она посмотрела вниз, себе на живот, и хрипло, сквозь слезы, произнесла: – Я так счастлива, Чарли! Вы знаете, – я беременна! Он хотел, было, спросить ее, не боится ли она за будущего ребенка, но осекся. Казалось, она поняла это и, взглянув ему в глаза, добавила: – За все настоящее надо платить… notes Примечания 1 Кадиш – еврейская заупокойная молитва. 2 Токсидо – праздничный мужской костюм. 3 Доги-бег (амер.) – остатки еды, которые предназначены для собак. 4 Кантри-клаб – спортивный комплекс со всеми услугами для состоятельных людей. 5 Прогерия – редкая болезнь, при которой рождающиеся дети стареют буквально на глазах и умирают в раннем возрасте. 6 Клезмер – скрипач на еврейских свадьбах. 7 Стенд-апист – эстрадный артист сатирическою жанра. 8 Каньон – название торговых центров. 9 Чир (амер.) – тост, что-то вроде «За ваше здоровье». 10 Венявский, Генрик (1835–1880) – польский скрипач-виртуоз. 11 Маккартизм – явление в общественной жизни США, получившее название по имени сенатора-реакционера Джозефа Маккарти, связанное со страхом перед распространением коммунизма и сопровождавшееся преследованием инакомыслящих. Среди них оказались многие деятели культуры и науки США. 12 Команданте (исп.) – высокий воинский чин на Кубе. 13 Паштида – запеканка. 14 Синтоизм – одна из распространенных в Японии религий. 15 Драг-стор (в Америке) – аптека. 16 Грин-карта – иммиграционная виза, дающая ее обладателю все социальные права. Права политические он получит вместе с гражданством через несколько лет, если не будет замешан в преступной деятельности.