Неведомому Богу. Луна зашла
Джон Стейнбек








В книгу вошли ранее не издававшиеся в России роман "Неведомому Богу" и малоизвестная повесть "Луна зашла".






Джон Стейнбек




Неведомому богу





Неведомому богу

© Перевод И. Переведенцева


Он — дающий дыханье, и дар Его — сила.

Высшие боги с почтеньем внимают его приказам.

Его тень — жизнь, Его тень — смерть;

Кто Он, Тот, Кому принесём мы жертву?




По силе Своей стал Он владыкой живого

и дивного мира

И правит Он миром, людьми и зверями.

Кто Он, Тот, Кому принесём мы жертву?




От силы Его стали быть горы и море,

и, как говорят, далёкие реки;

Они — тело Его с двумя руками.

Кто Он, Тот, Кому принесём мы жертву?




Он сотворил небо и землю, установил им место,

Они же, на Него взирая, трепещут.

Солнце, сияя, восходит пред Ним.

Кто Он, Тот, Кому принесём мы жертву?




Он глядит поверх вод, что хранят Его мощь

и принимает жертву.

Он — Бог над богами.

Кто Он, Тот, Кому принесём мы жертву?




Может ли Он пощадить нас, Создавший землю,

Небо и светлое море?

Кто Он, Тот Бог, Кому принесём мы жертву?

    

Веды








1


Однажды вечером, когда урожай на ферме Уэйнов под Питтсфордом в Вермонте был собран, дрова на зиму заготовлены, а на землю лёг первый снег, Джозеф Уэйн, войдя в дом, остановился у камина, перед креслом-качалкой, в котором сидел его отец. Они были похожи. У обоих — большие носы и высокие тяжёлые скулы; могло показаться, что их лица сотворены из материала, гораздо более крепкого и прочного, чем плоть, какого-то камнеподобного вещества, с трудом поддающегося обработке. Редкая шелковисто-черная борода Джозефа позволяла видеть контур его подбородка вполне отчётливо. Длинная борода старика была седой. Его изучающие пальцы сновали по ней туда-сюда, аккуратно закручивая края так, чтобы не повредить их. Прошло некоторое время, прежде чем старик понял, что перед ним находится его сын. Безмятежный взгляд его ярко-голубых глаз старого, всезнающего человека устремился вверх. Взгляд голубых, по-молодому любопытных глаз Джозефа, казалось, мог обжечь. Сейчас, находясь рядом с отцом, Джозеф совсем не был уверен, что недавно возникшие у него мысли не будут сочтены отступничеством.

— Земли не хватит, сэр, — начал он неуверенно.

Старик глубже закутал в пастуший плед свои тонкие прямые плечи. Негромко, словно им вещала уверенная в себе правота, зазвучал его голос.

— На что ты жалуешься, Джозеф?

— Вы слышали, что Бенджи стал ухаживать за девушкой, сэр? К началу весны Бенджи женится, осенью будет ребёнок, а следующим летом — ещё ребёнок. Земля не резиновая, сэр, её не растянешь. Её не хватит.

Старик медленно опустил глаза и стал разглядывать свою руку, пальцы которой неспешно двигались по его колену.

— Бенджамен ещё ничего не рассказывал мне. Бенджамен никогда не отличался послушанием. Ты уверен, что с девушкой у него серьёзно?

— Рэмси в Питтсфорде толковали про это, сэр. У Дженни Рэмси новое платье, она прямо вся цветёт. Сегодня видел её, так она глаза отводит.

— А, ну так оно, наверное, и есть. Бенджамен расскажет мне.

— Как видите, сэр, на всех нас земли не хватит.

Джон Уэйн снова поднял глаза.

— Земли достаточно, Джозеф, — спокойно сказал он. — Бартон и Томас привели жён в дом, а земли хватает. Ты следующий по старшинству. Тебе надо жениться, Джозеф.

— Это уже слишком, сэр. Земля и так кормит слишком много народа.

Глаза его отца сузились.

— Ты что, сердишься на своих братьев, Джозеф? Я не слышал, что между вами какая-то ссора.

— Да нет, сэр, — запротестовал Джозеф, — ферма слишком маленькая, и…

Всем своим длинным телом он склонился к отцу.

— У меня собственный интерес к земле, сэр. Я прочитал, что на Западе есть дешёвая хорошая земля.

Клин бороды Джона Уэйна, которую он осмотрел и разгладил, качнулся вниз. Неподвижная тишина пролегла между ними, а Джозеф, стоя перед старцем, ожидал его решения.

— Если бы ты мог подождать год, — сказал наконец старик, — а год или два — это ничего, когда тебе уже тридцать пять… Если бы ты мог подождать год или два… Я думаю, я был бы ещё в здравом уме. Ты не самый старший, Джозеф, но я постоянно думаю, что лишь ты заслуживаешь моего благословения. Томас и Бартон — славные ребята, хорошие сыновья, но я всегда хотел дать благословение именно тебе, чтобы ты мог занять моё место. Не знаю, почему… В тебе больше какой-то внутренней силы, чем в твоих братьях, Джозеф; больше уверенности и ума.

— Но ведь и они могут обосноваться на западных землях, сэр. Надо только прожить там год, построить дом, распахать участок — и всё, земля — ваша, и никто не сможет её отобрать.

— Знаю, я про это слышал; полагаю, что ты должен ехать сейчас. Мне только нужно, чтобы ты написал мне, как ты там и что ты делаешь. Через год, самое большое через два, я буду с тобой. Я старик, Джозеф. Я последую за тобой повсюду, я буду в небе у тебя над головой и в дуновении ветра. Увижу землю, которую ты выбрал, и дом, который ты построил. Знаешь, мне это было бы интересно. Может быть, я даже чем-то смог бы помочь тебе. Допустим, потерялась у тебя корова, может быть, я смог бы помочь тебе найти её; ведь на открытом месте я могу видеть далеко. Если только ты подождёшь немного, пока я смогу сделать это, Джозеф.

— Землю разбирают, — упрямо повторил Джозеф. — С начала века прошло уже три года. Если ждать ещё, всю хорошую землю разберут. Мне нужна земля, сэр, — и его алчные глаза лихорадочно заблестели.

Натягивая плед на колени, Джон Уэйн кивнул.

— Вижу, — заметил он, — дело тут серьёзное. Может быть, я смогу разыскать тебя позже.

И затем, решительно:

— Подойди ко мне, Джозеф. Положи свою руку сюда, нет, вот сюда. Так и отец мой делал. Этот обычай так стар, что не может быть плохим. Теперь убери руку! — он склонил свою седую голову. — Да снизойдёт на моё дитя благословение Божье через благословение моё! Да пребудет он всегда в свете Божьего Лика! Да возлюбит он свою жизнь! — на мгновение он замолчал. — Теперь, Джозеф, ты можешь ехать на Запад. Здесь мы с тобой разговор закончили.

Скоро пришла зима с глубокими снегами и колючими морозами. Целый месяц Джозеф слонялся по дому, не желая расставаться со своей юностью и всем тем, что неотступно напоминало о ней, но благословение направляло его в путь. Став чужим в доме, он чувствовал, что братья будут довольны, когда он уедет. Выехал он ещё до начала весны, а когда добрался до Калифорнии, на холмах там уже вовсю зеленела трава.




2


Потратив некоторое время на поиски, Джозеф прибыл в долину Нуэстра-Сеньора в центральной Калифорнии, где и зарегистрировал своё земельное владение. Нуэстра-Сеньора, обширная долина Богоматери, встретила Джозефа причудливым смешением зеленой, золотисто-желтой и ярко-синей красок. Низина, заросшая диким овсом, была усыпана канареечными цветами горчицы. Во впадине, по краям которой с обеих сторон рос невысокий лес, с шумом бежала по своему усеянному валунами руслу река Сан-Францискито. Прибрежная гряда гор закрывала долину Нуэстра-Сеньора с двух сторон — с одной стороны защищая её от моря, с другой — от порывов ветра, дующего из огромной долины Салинас. Гряда гор, находящаяся у южной оконечности долины, расступалась, образуя проход для реки. Рядом с этим проходом и располагалось небольшое селение с церковью Богоматери. Несмотря на то, что церковь в последнее время часто пустовала, статуи святых в ней облупились, часть битой черепицы с крыши кучей лежала на земле, а колокола дребезжали, мексиканские индейцы по-прежнему жили повсюду в округе и справляли свои празднества, шумной толпой танцуя хоту и засыпая на солнцепеке; их хижины как гроздья вырастали около грязно-серых стен церкви.

Закончив оформление земельного участка, Джозеф приступил к выбору места для своего нового дома. Глаза его блестели от волнения под широкими полями шляпы, а ноздри жадно вдыхали запахи долины. Он надел новые джинсы с заклёпками из жёлтой меди, блестящим поясом охватившими его талию, голубую рубашку и жилет с карманами. Шпоры на его новых сапогах с высокими каблуками сверкали как серебро. Старый мексиканец, с трудом переставляя ноги, медленно двигался по направлению к селению. Его лицо расплылось от удовольствия, когда Джозеф поравнялся с ним. Старик снял шляпу и посторонился, уступая дорогу.

— Где здесь фиеста? — вежливо осведомился он.

Джозеф довольно улыбнулся.

— У меня сто шестьдесят акров земли в долине, и я собираюсь жить здесь.

Глаза старика заблестели, когда он увидел винтовку в чехле, притороченную к седлу возле ноги Джозефа.

— Если увидите оленя, сеньор, и если убьёте его, вспомните Старого Хуана.

— Когда построю дом, устрою фиесту, — крикнул ему, обернувшись на скаку, Джозеф. — Я тебя не забуду, Старый Хуан!

— Мой зять играет на гитаре, сеньор.

— Пусть он тоже приходит, Старый Хуан!

Лошадь Джозефа резво бежала по долине, с шумом ломая копытами нежные листья дубков; её подковы звякали о выступающие над поверхностью земли камни. Путь лежал через лес, узкой полосой протянувшийся вдоль реки. Проезжая по нему, Джозеф, по-прежнему полный страстного желания, становился робким как юноша, который боится сплоховать на свидании с опытной и симпатичной женщиной. Лес долины Богоматери убаюкивал его, погружая в полусон. Нечто неуловимо женственное присутствовало здесь в переплетении веток, в длинной зелёной впадине, которую река, протекая среди деревьев, сделала в блестящей на солнце поросли подлеска. Бесконечные залы, приделы и альковы из живой зелени, казалось, приобретали смысл таинственных и манящих символов какой-то древней религии. Джозеф вздрогнул и закрыл глаза. «Может быть, я заболел? — спросил он себя. — Когда я открываю глаза, мне кажется, что всё это — бред».

Джозефа, пока он ехал, не покидало ощущение того, что его земля — всего лишь мираж, который однажды утром растворится в сухом и пыльном воздухе. Ветки дикой яблони сбросили его шляпу, Джозеф слез с лошади и, наклонившись, потрогал землю рукой. Ему необходимо было разогнать охватившую его тоску. Взгляд его скользнул по верхушкам деревьев, где в лучах солнца сверкала дрожащая листва и хрипло гудел ветер. Снова сев в седло, он уже знал, что никогда не утратит чувства привязанности к этому краю. Скрип седла, звяканье шпор, раздражённое ржание лошади звуками высоких нот разносилось над дрожащей землёй. Джозеф почувствовал, что был заторможен, а теперь к нему внезапно вернулась острота восприятия; он словно спал, а теперь очнулся. Где-то в глубине его сознания появилось ощущение, что он изменился. Прошлое, его дом и все события его детства стёрлись, и он знал, что в долгу перед ними лишь по праву памяти. Земля могла овладеть им целиком, если не быть осторожным. Он думал о своём отце, его силе, вечной правоте и миролюбивом спокойствии; он вдруг понял, что противостояния нет, а его отец и эта новая земля — одно. Тут Джозеф испугался. «А ведь он умер, — прошептал он. — Мой отец, должно быть, умер».

Лошадь взяла влево от растущего по берегам реки леса и собиралась вступить на гладкую извилистую тропу, похожую на след, оставляемый телом питона. С давних пор дикие звери пользовались тропой, протоптанной копытами и лапами одиноких перепуганных животных, которые пробегали здесь, позабыв даже присущий им стадный инстинкт. Она содержала в себе бессчётное количество значений. В одном месте тропа делала широкую петлю, чтобы обогнуть большой дуб с торчащим в сторону тонким суком, откуда некогда пума, затаившись в засаде, бросалась на свою жертву и оставляла следы, подбегая к тропе с противоположной стороны; в другом — обходила стороной гладкий камень, лёжа на котором, гремучая змея грела на солнце своё холоднокровное тело. Обращая внимание на все предупредительные знаки, лошадь миновала уже половину пути.

Теперь тропа пересекала широкий травяной луг, в центре которого изумрудным островом в озере яркой зелени вставала поросль виргинских дубов. Подъехав к деревьям, Джозеф услышал отчаянный визг и, когда обогнул рощу, столкнулся с огромным диким кабаном. Откинувшись на ляжки, боров вонзал свои изогнутые клыки в заднюю часть туловища пронзительно визжащего поросёнка; посередине его морды, покрытой густой рыжей щетиной, светились два жёлтых глаза. Свинья и пятеро других поросят с диким рёвом убегали прочь. Заметив Джозефа, боров перестал работать челюстями и улёгся на лопатки. Он захрюкал и повернулся к поросёнку, который продолжал пронзительно визжать. Резко натянув поводья, Джозеф остановил лошадь. Лицо его исказилось гневом, глаза померкли. «Чтоб тебя! — закричал он. — Жри других тварей! Своих-то не ешь!» Он вытащил из чехла винтовку и прицелился между глаз борова. Затем наклонил ствол и твёрдо нажал на курок «Слишком уж много я на себя беру, — сказал сам себе, усмехаясь, Джозеф. — Если он уже породил пятьдесят хрюшек, то может породить ещё столько же». Боров ворочался, хрипя, а Джозеф поехал дальше.

Его путь пролегал по пологому склону холма, покрытого густыми зарослями ежевики, диких яблонь и молодых дубков, так тесно переплетавшихся между собой, что кроликам пришлось прогрызть в них проходы. Тропинка миновала узкий пологий гребень холма, окружённый порослью разнопородных дубков. Среди веток возник узкий кусок белого тумана; затем он медленно поплыл над верхушками деревьев. Через мгновенье ещё один лоскут тумана слился с ним, затем ещё один… Соединяясь, они образовали тело какого-то полуреального духа, которое всё увеличивалось в размерах, а потом, прежде чем распасться на небольшие лёгкие облачка, превратилось в столб тёплого воздуха, розовевшего в небе. Облачка собирались над всей долиной, поднимаясь вверх подобно духам смерти, парящим над уснувшим городом. Они растворялись в небе, удерживая, впрочем, тепло солнца. Лошадь Джозефа, вскинув голову, с шумом втянула ноздрями воздух. На вершине росло несколько огромных деревьев madrono,[1 - Земляничник, земляничное дерево (исп.).]чьи стволы, к удивлению Джозефа, напомнили ему мускулистые человеческие туловища. Красные, цвета только что освежёванного мяса, они чуть покачивались, как тела на дыбе. Джозеф коснулся рукой ветви одного из деревьев, мимо которого он проезжал. Она была твёрдой, гладкой и холодной. Однако и на концах жутких веток madrono, которые словно кричат от боли, когда горят в огне, ярко зеленела молодая листва.

С вершины холма Джозеф бросил взгляд на принадлежащие теперь ему луга, где дикие дубки колыхались под серебристыми волнами лёгкого ветра, где, как тени в ясную прозрачную ночь, синими заплатами в траве ложились люпины, а маки на склонах подставляли свои головки солнечным лучам. Он выпрямился в седле, чтобы окинуть взором огромные травянистые луга, посреди которых, как правители над своими наследственными владениями, возвышались молодые дубки. Скрытая деревьями, текла по своему извилистому руслу через всю долину река. На расстоянии двух миль, под огромным одиноко стоящим дубом, белело пятно палатки, которую он установил и оставил лишь на то время, пока ездил регистрировать свой земельный участок. Джозеф ещё долго сидел так; глядя на долину, он чувствовал, что всё его тело охватывает горячий прилив любви. «Моё», — сказал он просто, и в глазах его сверкнули слёзы, а мозг сумел наконец воспринять то удивительное обстоятельство, что всё вокруг действительно будет принадлежать ему. Он ощутил в себе жалость к цветам с травой и чувствовал, что земля и деревья стали его детьми. На мгновение ему показалось, что он поднялся на небо и глядит оттуда вниз. «Это всё моё, — повторил он, — и теперь я его должен оберегать».

На небе сгущались небольшие облака; они во множестве стремились на восток, чтобы соединиться с целой армадой туч, уже нависшей над грядой холмов. Из-за западных гор, с океана, двигались, прижавшись друг к другу, серые облака. Короткими порывами, словно преодолевая что-то, задул, качая ветки деревьев, ветер. Лошадь легко преодолела обратный путь до реки; она часто поднимала голову, вдыхая свежий предгрозовой воздух. Кавалерия облаков прошла, а за ней, в такт раскатам грома, двинулась чёрная фаланга туч. Джозеф задрожал от ощущения переполнявшей его силы. Река, казалось, ускорила своё течение и, взбудораженная, бежала по камням, которые встречались на её пути. Начался дождь, его крупные редкие капли застучали по листьям. Раскаты грома, словно падающие в воду кессоны, загрохотали в небе. Капли дождя, уменьшившись и став тоньше, бороздили воздух и шелестели в листве. Вся одежда Джозефа вмиг пропиталась водой, намокла и его лошадь. В реке, над которой кружились бесформенные стаи мошкары, бились форели; стволы деревьев потемнели.

Тропинка снова свернула в сторону от реки, и, пока Джозеф добирался до своей палатки, облака, словно серый шерстяной занавес, стали двигаться назад, с запада на восток. Чуть позже, поблёскивая на стебельках трав, короткими вспышками возникая в каплях, попавших в бутоны полевых цветов, над мокрой землёй засветило солнце. Возле палатки Джозеф спешился, расседлал лошадь, насухо вытер её круп и только потом отпустил усталое животное пастись. Сам он задержался, остановившись в мокрой траве у входа в палатку. Заходящее солнце, играя, окрасило багрянцем волосы на его висках, вечерний ветер ерошил его бороду. Желание обладания загорелось в его глазах с новой силой, когда он взглянул на огромную долину, лежащую у его ног. Теперь это желание превратилось в страсть. «Мо-о-ё, мо-о-ё, — пропел он, — и вглубь всё мо-о-ё, и до центра Земли всё мо-о-ё!» Он перешёл на сухое место. Восторг, усиливаясь, пронзил его острой требовательной болью, которая горячей рекой растеклась по всему телу. Лицом вниз он бросился на траву и прижался щекой к мокрым стебелькам. Его пальцы хватали мокрые травинки, вырывали их, хватали снова и снова. С трудом он смог оторвать свои бёдра от земли.

Постепенно возбуждение покинуло его, замерзшего, напуганного, сбитого с толку. Присев на корточки, он стёр грязь с бороды и губ. «Что это было? — спросил он себя. — Что это на меня нашло? И откуда такое сильное влечение?» Он попробовал воспроизвести в памяти, как всё в точности происходило, и понял, что на мгновение земля стала его женой. «Мне нужна жена, — сказал он. — Без жены здесь будет слишком одиноко». Он устал. Всё его тело ныло, будто он совершил восхождение на высокую гору, а мгновение экстаза испугало его.

На небольшом костерке, разожжённом перед входом в палатку, он приготовил свой нехитрый ужин, а потом, когда наступила ночь, сел прямо на землю и, чувствуя, как она вздрагивает, смотрел на холодные белые звёзды. Костёр прогорел до углей, а Джозеф слушал, как за холмами воют койоты, пронзительно блеют овцы, шуршат в траве, бросившись врассыпную, полевые мыши. Через некоторое время над восточной грядой гор показалась луна золотисто-медового цвета. Пробившись сквозь частокол сосен, свет её лика упал на холмы. Луна чуть-чуть задержалась, словно освобождаясь от чёрного ствола сосны, который мгновением раньше наколол её на себя, а затем поплыла вверх.




3


Задолго до того, как появились повозки со строевым лесом, Джозеф услышал позвякиванье привязанных к упряжи колокольчиков; для ехавших следом упряжек оно служило предупреждением о том, что надо свернуть с узкой дороги. Волосы и борода Джозефа были расчёсаны, а в глазах на свежеумытом лице читалось нетерпеливое ожидание, не покидавшее его на протяжении последних двух недель. Наконец среди деревьев показались упряжки. Чтобы протащить по новой непроторённой дороге повозки с тяжёлыми штабелями досок, лошади двигались короткими прыжками. Передний возница махнул Джозефу своей шляпой, и на её пряжке вспыхнуло солнце. Джозеф, подошедший встречать упряжки, взобрался на высокое сидение переднего возницы, человека средних лет с ёжиком седых волос на голове и лицом цвета табачного листа. Возница переложил поводья в левую руку, а правую протянул Джозефу.

— Я думал, вы будете раньше, — сказал Джозеф. — В дороге без происшествий?

— Никаких происшествий, мистер Уэйн, ничего, что можно даже назвать происшествием. У Хуанито втулка стёрлась, да сынок мой, Уилли, передним колесом в грязи увяз. Заснул, наверное. Последние две мили дорога здесь не больно хороша.

— Будет, будет хорошей, — сказал Джозеф. — Когда здесь много таких повозок проедет, дорога будет отличной. Вон под тем большим дубом, — он показал пальцев, — и будем сгружать.

На лице возчика возникло недоумение.

— Под деревом будете строиться? Нездорово это. Ещё какой сук сломается, повредит вам крышу и вас самого ещё как-нибудь ночью зацепит, пока вы спите.

— Дерево хорошее, крепкое, — заверил его Джозеф. — Не хочется мне строить дом очень уж далеко от дерева. А от вашего дома деревья далеко?

— Да нет, я же не о том говорю. Одно под другим строить — дело проклятое. Я уж не знаю, что должно случиться, чтобы я здесь дом поставил. Часто по ночам я бы просыпался, лежал бы и слушал, как шумит ветер, а сук по крыше стучит, как в бочке бухает.

Он остановил свою упряжку и, собрав поводья в руку, намотал их на тормоз повозки. «Останавливайтесь здесь!» — крикнул он остальным возчикам.

Когда доски были сгружены на землю, а лошади, привязанные за уздечки к повозкам, принялись жевать ячмень из торб, возчики расстелили свои одеяла на скамьях внутри фургонов. Джозеф разжёг костёр и начал готовить ужин. Установив сковородку высоко над огнём, он постоянно переворачивал бекон. Ромас, старший среди возчиков, подошёл и присел у костра.

— Утром выедем пораньше, — сказал он. — С пустыми повозками будет легче.

Джозеф снял сковородку с огня.

— Почему вы не дадите лошадям хотя бы немного травы?

— Когда они в деле? Ну, нет. В траве нет ничего стоящего. Чтобы ехать по таким дорогам, как ваша, им надо чего-нибудь посолидней. Поставьте сковородку на огонь и подержите там минуту, если хотите приготовить бекон.

Джозеф нахмурился.

— Да у вас здесь не знают, как жарить бекон! Поставить его на медленный огонь и переворачивать, вот он и будет хрустящим, и салом всё не заплывёт.

— Есть-то всё можно, — сказал Ромас, — всякую еду.

Подошли Хуанито с Уилли. У Хуанито была тёмная кожа индейца и голубые глаза. Бледное лицо Уилли уродовала грязная короста какой-то неизвестной болезни, глаза его смотрели с опаской, никому не позволяя догадаться о тех болях, которые терзали его тело по ночам, и кошмарах, которые мучили его во время сна. Глядя на них, Джозеф усмехнулся.

— Видите мои глаза? — самодовольно сказал Хуанито. — Я не индеец, я — из Кастилии. У меня голубые глаза. Поглядите на мою кожу! Она потемнела на солнце, но у кастильцев — голубые глаза…

— Он такое всем рассказывает, — прервал его Ромас. — Он любит найти кого-нибудь новенького и рассказывать ему это. В Нуэстра-Сеньора всем известно, что его мать была индианка, и Бог знает, кто был его отец.

Хуанито вспыхнул и схватился за длинный нож, висевший у него на поясе, но Ромас только рассмеялся и повернулся к Джозефу.

— Хуанито говорит себе: «Как-нибудь зарежу кого-нибудь этим ножом!» Так у него появляется чувство гордости. Но он знает, что никогда так не сделает, и поэтому не слишком уж задаётся. Зачисть-ка лучше палочку, Хуанито, чтобы удобней было хватать бекон, — с презрением добавил он, — и в следующий раз, когда будешь рассказывать про то, что ты из Кастилии, убедись, что тебя никто не знает.

Джозеф поставил сковородку на огонь и в недоумении посмотрел на Ромаса.

— Зачем вы на него наговариваете? — спросил он — Что здесь хорошего? В том, что он из Кастилии, ничего дурного нет.

— Враньё это, мистер Уэйн. Всё — враньё. Если вы поверите в эту ложь, он и дальше врать будет. Неделю он был двоюродным братом испанской королевы. Хуанито здесь просто возчик, будь он неладен. Не могу я ему позволить быть принцем.

Но Джозеф покачал головой и опять взялся за сковородку. Не поднимая глаз, он сказал:

— А я думаю, что он — из Кастилии. У него — голубые глаза, и есть ещё что-то кроме. Не знаю, почему, но я думаю, что он — из Кастилии.

Глаза преисполнившегося гордостью Хуанито чуть не вылезли из орбит.

— Спасибо, сеньор, — сказал он. — То, о чём вы говорите, — правда, — изображая тяжкие нравственные страдания, он замолчал. — Мы друг друга понимаем, сеньор. Ведь мы — caballero.[2 - Человек знатного, благородного происхождения (исп.).]

Посмеиваясь, Джозеф разложил бекон по тарелкам и разлил кофе.

— Вот мой отец думает, что он — почти Бог. Но ведь так оно и есть.

— Вы не понимаете, что вы наделали! — решительно возразил Ромас.

— Теперь этого caballero не остановишь. Теперь он работать не будет. Он будет ходить кругами и восхищаться собой.

Джозеф подул на свой кофе.

— Пусть гордится сколько хочет, я здесь любого уроженца Кастилии использовать могу.

— Но он — хороший болтун, будь он проклят.

— Знаю, — тихо сказал Джозеф. — Как и все люди знатного происхождения. Таких работать не заставишь.

Хуанито вскочил с места и шагнул в сгущающуюся тьму, но Уилли остановил его:

— Это просто лошадь задела ногой за верёвку, которой связаны недоузки.

Край западной гряды ещё пылал серебром заката, а всю долину Богоматери уже скрыл мрак.

Звёзды, казавшиеся серыми отливками гигантской небесной домны, своим мерцанием словно хотели предотвратить наступление ночи. Угли догоравшего костра бросали на лица четырёх людей, сидевших возле него, резкие тени. Джозеф поглаживал свою бороду, взгляд его был задумчивым и отрешённым. Ромас сидел, обхватив руками колени. Красный огонёк его сигареты то ярко вспыхивал, то исчезал под слоем пепла. Хуанито, высоко держа голову на вытянутой шее, не спускал полуприкрытых ресницами глаз с Джозефа. Бледное лицо Уилли, казалось, висело в воздухе, отдельно от тела. Его тонкий узкий нос нависал над изломанной постоянной гримасой линией губ, как клюв попугая. Когда пламя костра потускнело так, что стали видны только лица сидящих около него людей, Уилли опёрся рукой о руку Хуанито, который крепко сжал её своими пальцами, так как знал, что Уилли страшно боится темноты. Джозеф сунул в костёр прутик, и невысокое пламя вспыхнуло с новой силой.

— Ромас, трава здесь хорошая, много свободной плодородной земли. Только вспахать её плугом. Почему она пропадает, Ромас? Почему никто не взял её раньше?

Ромас выплюнул окурок в костёр.

— Не знаю. Люди медленно заселяют эти края. Нет столбовой дороги. Я думаю, её проложат, но вот засушливые годы… Они задержали освоение здешних мест надолго.

— Засушливые годы? Когда были эти засушливые годы?

— Ох, между восьмидесятым и девяностым. Высохла вся земля, пересохли колодцы, пал скот, — он крякнул. — Такая засуха была, доложу я вам. Те, кто мог, отогнали скот в Сан-Хоакин, где вдоль реки росла трава. По дороге коровы тоже дохли. Я тогда был помоложе, но помню мёртвых коров с распухшим брюхом. Бывало, выстрелим в неё из ружья, она и хлопает как проколотый воздушный шар. А вонь стоит…

— Но ведь потом опять пошли дожди, — перебил его Джозеф. — Сейчас почва полна водой.

— Да, лет через десять пошли дожди. Целый поток. Потом и трава снова взошла, и деревья зазеленели. Радовались мы тогда, как сейчас помню. В Нуэстра-Сеньора устроили фиесту прямо под дождём, только для музыкантов навес сделали, чтобы у них струны не намокли. Люди перепились и плясали прямо в мокрой грязи. Все, не только мексиканцы. Пришёл к ним отец Анхело и заставил прекратить.

— Почему? — поинтересовался Джозеф.

— Ну, вы себе не представляете, что люди вытворяли там, в грязи. Отец Анхело чуть с ума не сошёл. Он сказал, что в нас вселился дьявол. Он изгнал дьявола и велел людям перестать кувыркаться и пойти вымыться. Он на всех наложил покаяние. Отец Анхело чуть с ума не сошёл. Он оставался там до тех пор, пока не кончился дождь.

— Так люди перепились, вы говорите?

— Да, они пьянствовали неделю и поступали плохо. — ходили без одежды.

Хуанито прервал его.

— Они были счастливы. Ведь перед тем высохли колодцы, а холмы выгорели добела, как зола. Вот почему люди были счастливы, когда пошёл дождь. Им трудно было пережить такое счастье, и они поступали плохо. Люди всегда поступают плохо, когда они слишком счастливы.

— Надеюсь, это больше не повторится, — сказал Джозеф.

— Ну, отец Анхело сказал, что это было наказание, но индейцы говорили, будто такое случалось и раньше, два раза на памяти стариков.

Взволнованный, Джозеф встал.

— Я и думать об этом не хочу. Я уверен, такого больше не будет. Чувствуете, трава-то уже какая высокая?

Ромас скрестил руки.

— Может, и не будет. Хотя тут одно от другого не зависит. Пора спать ложиться. Как рассветёт, поедем.

Джозеф проснулся от предрассветного холода. Ему показалось, что сквозь сон он слышал резкий пронзительный крик. «Должно быть, сова, — подумал он. — Сон иногда искажает и усиливает звуки». Он напряжённо вслушался, и снаружи до него донеслись прерывистые всхлипывания. Надев джинсы и сапоги, он раздвинул полы входа в палатку и вышел. Из повозки, в которой спал Уилли, доносились негромкие вскрики. Хуанито стоял, склонившись над её бортом.

— Что случилось? — спросил Джозеф.

В тусклом свете он увидел, что Хуанито держит Уилли за руку.

— Он спит, — негромко пояснил Хуанито. — Иногда он не может проснуться без моей помощи. А иногда, когда проснётся, думает, что он всё ещё спит, и это — правда. Вставай, Уилли! — сказал Хуанито. — Видишь, ты уже проснулся. Ему снятся ужасные вещи, сеньор, и я его щиплю. Видите, ему страшно.

Из повозки, где лежал Ромас, раздался его голос:

— Уилли слишком много ест на ночь. Вот у него и кошмары. С ним так часто бывает. Возвращайтесь спать, мистер Уэйн.

Джозеф наклонился и заметил испуг на лице Уилли.

— Тебе нечего бояться по ночам, Уилли, — сказал он. — Если хочешь, приходи спать ко мне в палатку.

— Ему снится, что он в каком-то гиблом месте, где всё иссушено жарким солнцем, а люди, выползая из нор, хватают его за руки и за ноги, сеньор. Почти каждую ночь ему такое снится. Смотри, Уилли, я здесь, с тобой. Видишь, все лошадки здесь, вокруг, и смотрят на тебя, Уилли. Иногда, сеньор, лошади помогают ему во сне. Ему нравится, чтобы они были рядом с ним, когда он спит. Он попадает в это иссушенное солнцем гиблое место, но лошади, если они рядом, помогают ему спастись от людей. Идите спать, сеньор, я ещё побуду с ним.

Джозеф положил руку на лоб Уилли и ощутил холод камня.

— Я разожгу костёр, и он согреется, — сказал он.

— Не трудитесь, сеньор, ему всегда холодно. Он не может согреться.

— Славный ты парень, Хуанито.

Хуанито отвернулся.

— Он зовёт меня, сеньор.

Джозеф подержал руку под тёплой лошадиной попоной и вернулся к себе в палатку. В неярком свете утра на восточной гряде возник контур сосновой рощи. Под проснувшимся бризом беспокойно зашелестела трава.




4


Каркас дома, внутренние стены которого уже разделили квадратный остов жилища на четыре одинаковых комнаты, стоял в ожидании обшивки. Огромный одинокий дуб словно протягивал над крышей свою защищающую длань. На почтенном дереве распустились новые блестящие листики, в свете восхода их зелень отливала желтизной. Постоянно переворачивая куски бекона, Джозеф поджарил его на костре. Затем, прежде чем приступить к завтраку, он подошёл к деревянным козлам, где стоял бочонок с водой. Налив полную миску воды, Джозеф, чтобы прогнать остатки сна, стал, зачерпывая её горстями, брызгать на свои волосы и бороду. Он насухо вытер руки и вернулся к своему завтраку; всё его лицо блестело от влаги. Трава была мокрой от росы, затушившей огонь. Три луговых жаворонка, чьё оперение напоминало лёгкие серые пиджачки, из-под которых виднелись жёлтые жилеты, прыгали вокруг палатки, дружелюбно вытягивая свои любопытные клювы. Снова и снова надували они свои грудки, как настоящие оперные солисты, захваченные восторгом пения, вздымали головки, а затем повернулись к Джозефу, словно ожидая его внимания и одобрения. Джозеф допил из чашки свой кофе, а гущу вывалил в костёр. Чувствуя, как сильный поток солнечного света обдаёт его тело, он встал и, достав из холщового свёртка инструменты, зашагал к стропилам своего дома; жаворонки, суетясь, летели чуть впереди, настойчиво пытаясь привлечь его внимание, для чего даже прерывали пение. На пастбище били копытами две стреноженные лошади, они крутили мордами и дружелюбно фыркали. Джозеф завернул молоток и гвозди в фартук и в раздражении повернулся к жаворонкам:

— А ну-ка летите за червяками! — сказал он. — Кончайте шуметь! А то с вами тоже захочешь червяков! Убирайтесь отсюда!

Немного удивленные, жаворонки вскинули головки и запели в унисон. Джозеф снял со штабеля досок свою чёрную шляпу с узкой тульей и надвинул её на глаза.

— Летите за червяками! — рявкнул он. Лошади снова зафыркали, а одна из них пронзительно заржала. Джозеф тут же с облегчением отложил молоток.

— Эй, кто там?

В ответ из-за деревьев, растущих у дороги, он услышал лошадиное ржание, а затем перед его взором предстал усталый всадник, едущий медленной рысью. Джозеф быстро вернулся к догорающему костру, взбил пламя и снова поставил кофейник. Он улыбнулся с довольным видом.

— Не хотелось мне сегодня работать, — сказал он жаворонкам. — Летите за червяками, у меня нет на вас времени.

Подъехал Хуанито. Он ловко спрыгнул с лошади на землю, двумя движениями освободил её от седла и уздечки, а затем снял своё сомбреро и замер с улыбкой на лице, ожидая, как его встретят.

— Хуанито! Рад тебя видеть! Ты ещё не завтракал?

Выжидательная улыбка на лице Хуанито сменилась вполне довольной.

— Я скакал всю ночь, сеньор, я приехал, чтобы стать вашим vaquero.[3 - Пастух, ковбой (исп.).]

Джозеф пожал ему руку.

— Да у меня нет ещё ни одной коровы, которую бы ты пас, Хуанито.

— Будут, сеньор. Я всё могу делать, и я — хороший vaquero.

— Ты можешь помочь построить дом?

— Конечно, сеньор.

— А плата, Хуанито, сколько тебе заплатить?

Веки Хуанито широко раздвинулись, а глаза засияли торжеством.

— Раньше, сеньор, я был vaquero, и неплохим. Там мне платили тридцать долларов в месяц и называли краснокожим. Я хочу стать вашим другом, сеньор, а денег мне не надо.

Мгновение Джозеф был в замешательстве.

— Думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду, Хуанито, но ведь тебе нужны будут деньги, чтобы промочить горло, когда ты поедешь в поселок. Тебе нужны будут деньги, чтобы встретиться с девушкой.

— Когда я поеду в поселок, вы сделаете мне подарок, сеньор. Подарок — не плата.

Улыбка вновь появилась на его лице. Джозеф налил ему чашку кофе.

— Ты — настоящий друг, Хуанито. Спасибо.

Из своего высокого сомбреро Хуанито достал письмо.

— Раз уж я приехал, передаю вам это, сеньор.

Джозеф взял письмо и медленно зашагал прочь. Он знал, что в нём. Какое-то время он уже ждал его. Всё вокруг тоже, казалось, знало, что в письме, над поросшей травой равниной опустилась тишина, жаворонки улетели, и даже коноплянки, сидевшие на дубе, прекратили своё щебетание. Джозеф присел на кучу досок под дубом и медленно вскрыл конверт. Письмо было от Бартона.

«Томас и Бенджи попросили меня написать тебе, — гласило оно. — То, о чём мы знали, что оно должно произойти, произошло. Смерть потрясает нас даже тогда, когда мы знаем, что она должна наступить. Отец отошёл в Царствие Небесное три дня назад. Мы все были с ним до конца, все, кроме тебя. Ждали и тебя. Перед смертью разум его помутился. Он говорил какие-то странные вещи. Он не столько говорил о тебе, как говорил с тобой. Он говорил, что может прожить так долго, как пожелает, но хочет увидеть твою новую землю. Эта новая земля стала его навязчивой идеей. Конечно, у него помутился разум. Он сказал: «Я не знаю, сможет ли Джозеф выбрать хорошую землю. Не знаю, понимает ли он в этом толк. Мне надо поехать туда и посмотреть». Потом он говорил о том, что переезд через всю страну — серьёзное дело, и он думает, что займётся им. Наконец, показалось, что он засыпает. Бенджи и Томас вышли из комнаты. У отца был бред. По правде сказать, я должен был бы забыть его слова и никогда не повторять их, потому что он был не в себе. Он говорил о совокуплении животных. То, что он сказал дальше о всей земле, я не вижу необходимости повторять. Я хотел, чтобы он помолился со мной, но вскоре он отошёл. Меня беспокоит то, что последние его слова не были словами христианина. Я не сказал ничего братьям, потому что последние его слова были обращены к тебе, ведь говорил он с тобой». Далее в письме следовало подробное описание похорон. Заканчивалось оно так: «Томас и Бенджи думают, что мы все могли бы двинуться на Запад, если там ещё осталась земля, которую можно взять. До того, как мы что-либо предпримем, нам хотелось бы получить какое-нибудь известие от тебя».

Джозеф бросил письмо на землю и уронил лицо в ладони. Сознание его было вялым, оцепеневшим, но, к своему удивлению, он не чувствовал печали. Бартон упрекнул бы его, узнав, что радость ожидания предстоящей встречи переполняет его. Он услышал звуки, возвращающиеся в окружающее его пространство. Жаворонки возводили лёгкие хрустальные замки мелодий; сидя на задних лапах перед входом в свою нору, громко стучала зубами земляная белка; ветер прошелестел в траве, затем усилился, принося с собой резкий запах трав и сырой земли, и под порывами этого ветра огромное дерево пробудилось к жизни. Джозеф вскинул голову и посмотрел на старые, иссечённые морщинами ветви дуба. Глаза его засверкали, когда он вновь ощутил благожелательное присутствие своего отца, простое, но всесильное, которое в юности окружало его облаком покоя, а теперь проникло в дерево.

Джозеф приветливо поднял руку. «С прибытием, сэр, — негромко сказал он. — До сих пор я и не знал, что без вас мне будет так одиноко». Дерево затрепетало. «Видите, земля здесь славная, — продолжал тихо Джозеф. — Вам понравится, если вы останетесь, сэр». Он качнул головой, чтобы сбросить остатки оцепенения, и улыбнулся, отчасти стесняясь своих добрых намерений, отчасти удивляясь внезапно возникшему чувству родства с деревом. «Наверное, надо быть одному, когда я делаю так. Хуанито помешает, а мне нужно, чтобы братья переехали сюда. Вот я уже и стал разговаривать сам с собой». Внезапно он почувствовал себя виновным в предательстве. Он встал, подошёл к старому дереву и поцеловал кору. Затем, сообразив, что Хуанито должен видеть его, обернулся и с вызовом посмотрел парню в лицо. Но Хуанито стоял, уставившись в землю. Джозеф направился к нему.

— Ты должен был видеть. — начал он сурово.

— Я не видел, сеньор.

Джозеф присел рядом с ним.

— Мой отец умер, Хуанито.

— Мне очень жаль, друг мой.

— Но я хочу поговорить об этом, Хуанито, ведь мы — друзья. Сам-то я не грущу, потому что мой отец — здесь.

— Мёртвые всегда здесь, сеньор, они никогда не уходят.

— Нет, серьёзно, — сказал Джозеф. — Он — не просто здесь. Мой отец — в этом дереве. Мой отец — это дерево! Глупо, но мне хочется так верить. Ты можешь немного поговорить со мной, Хуанито? Ты здесь родился. А я с первого же дня, как сюда приехал, знал, что здесь полно духов, — он в замешательстве замолчал. — Нет, не так. Духи — слабые тени реальности. То, что существует здесь, более реально, чем мы. А мы подобны духам реальности. Что это, Хуанито? Неужели я слабее умом, чем был два месяца назад?

— Мёртвые, они никогда не уходят, — повторил Хуанито. Он посмотрел прямо перед собой, и по глазам его стало заметно, как тяжело он всё переживает.

— Я ведь сказал вам неправду, сеньор. Я — не из Кастилии. Моя мать была индианкой, и она мне кое-что рассказывала.

— Что именно? — спросил Джозеф.

— Отцу Анхело такое бы не понравилось. Она говорила, что земля — наша мать и что всё живое, получая жизнь от матери, возвращается в неё. Когда я помню, сеньор, и знаю, что верю в такое, тогда я знаю, что я не кастилец и не caballero. Я — индеец.

— Но я-то не индеец, Хуанито, а сейчас мне кажется, что я вижу это.

В глазах Хуанито появилась признательность, затем оба они, потупив взор, стали рассматривать землю у себя под ногами. К своему удивлению, Джозеф даже не попытался освободиться от той силы, которая овладела им.

Через некоторое время Джозеф поднял глаза и бросил взгляд на стоящий под дубом каркас своего дома.

— В конце концов это не имеет значения, — сказал он отрывисто. — То, что я чувствую, или то, о чём думаю, не может уничтожить ни духов, ни богов. Мы должны работать, Хуанито. Вон там надо построить дом, а здесь — ранчо для скота. Мы пойдём работать наперекор духам. Пошли, — торопливо сказал он, — раздумывать некогда.

И они быстро зашагали на постройку дома. Той же ночью он написал в письме братьям: «Рядом с моей есть свободная земля. Каждый из вас может получить по сто шестьдесят акров, и тогда вместе у нас будет шестьсот сорок акров. Трава здесь высокая и сочная, надо только взрыхлить почву. Томас, камней и кочек нет, поэтому плуг будет идти без толчков и задержек. Так что мы снова заживём здесь сообща, если вы приедете».




5


Трава, как обычно и бывает летом, уже побурела и была готова к покосу, когда приехали братья со своими семьями. Старшим из них был Томас, высокий крепкий мужчина сорока двух лет с золотистыми волосами и длинными жёлтыми усами. Из разрезов век над его круглыми красными щеками холодно смотрели голубые глаза. Томаса сильно тянуло ко всякой живности. Часто он присаживался на край яслей, у которых лошади жевали сено. Услышав жалобное мычание телящейся коровы, Томас мог в любой час ночи вскочить с постели, чтобы убедиться, что роды проходят правильно, и помочь, если там что-то не ладилось. Когда Томас шёл по полю, лошади и коровы поднимали свои головы от травы и, втягивая ноздрями воздух, поворачивались к нему. Он тянул за уши собак до тех пор, пока они не начинали визжать от боли, которую причиняли им его сильные гибкие пальцы, а если они опускали уши, когда он прекращал тянуть, он начинал делать это снова. У Томаса всегда была стая полудиких животных. За тот месяц, который он прожил на новом месте, у него, помимо четырёх собак смешанных пород, появились енот, два низкорослых щенка койота, которые ходили крадучись за ним по пятам и рычали на любого другого, ящик с хорьками и краснохвостый сокол. С животными он не церемонился и был уж во всяком случае не добрее, чем они были по отношению друг к другу, но поступал со всеми тварями, доверившимися ему, с последовательностью, которую звери могли понять.

Когда одна из собак сдуру напала на енота и потеряла в этой стычке глаз, Томас был невозмутим. Своим карманным ножом он вычистил слезящуюся глазницу и, чтобы отвлечь собаку от мучительной раны на голове, связал ей ноги. Томас любил и понимал животных, а когда убивал их, переживал не больше, чем переживали они, убивая друг друга. В нём самом было слишком много от животного, чтобы считать его сентиментальным. У Томаса никогда не терялись коровы, потому что он, казалось, инстинктивно знал, где заблудится потерявшаяся скотина. Охотился он редко, но уже когда выходил на охоту, подходил прямо к месту, где скрывалась его добыча, и убивал её со скоростью и сноровкой льва.

Животных Томас понимал, а что до людей, то он и не понимал их, и не слишком доверял им. Он мало о чём мог поговорить с людьми; такие понятия, как профсоюзы или партии, религия или политика приводили его в замешательство и пугали. Когда необходимо было присутствовать в собрании, он смущался, молчал и с беспокойством ждал, когда ему разрешат уйти. Джозеф был единственным, к кому Томас испытывал хоть какие-то родственные чувства и с кем он мог разговаривать без боязни.

Жену Томаса звали Рама; она была статной полногрудой женщиной с чёрными бровями, которые почти срастались на её переносице. Ко всему, о чём думают и что делают мужчины, она, как правило, относилась с презрением. Рама была хорошей умелой акушеркой и полным кошмаром для детей, если они плохо вели себя; хотя она никогда не била трёх своих дочек, они страшно боялись вызвать её недовольство, потому что она могла найти слабое место в натуре человека, а потом давить на него. Она понимала Томаса, обходясь с ним как с какой-нибудь живностью, которую надо содержать в чистоте, сытости и тепле, и редко перечила ему. Сферой деятельности Рамы были готовка, шитьё, уход за детьми, уборка дома — самые, кажется, важные вещи на свете, гораздо более важные, чем те, которыми занимались мужчины. Детям было хорошо, и они обожали Раму, потому что она знала, как воздействовать на нежные струны человеческой души. Её похвала могла быть ласковой и язвительной, наказание же её было ужасным. Все дети, оказавшиеся рядом с ней, автоматически становились её подопечными. Двое детей Бартона гораздо более охотно признавали её власть, чем меняющиеся правила, установленные их собственной не очень строгой матерью, ибо законы Рамы никогда не менялись: плохое было плохим, и плохое наказывалось, а хорошее было всегда восхитительно хорошим. Восхитительно было быть хорошим в доме Рамы.

Бартон был тем, кого сама природа предназначила для религиозной жизни. Он хранил себя от зла, находя его чуть ли не во всех близких контактах между людьми. Однажды, когда после службы в церкви пастор похвалил его с кафедры, назвав «сильным человеком в Господе», Томас, склонясь прямо к уху Джозефа, прошептал: «Слабый человек… нутром». Бартон был близок со своей женой четыре раза, у него было двое детей. Воздержание стало для него естественным законом. Бартон никогда не чувствовал себя хорошо. Его тонкие щёки были впалыми, а глаза — жадными до удовольствий, которых от этой части неба он не ждал. Плохим самочувствием небо только радовало его, ибо тем самым доказывало: Бог думает о нём достаточно, чтобы сделать его терпеливым. Бартон обладал мощной сопротивляемостью хроническим заболеваниям. Его тонкие руки и ноги пружинили силой, как натянутые канаты.

Своей женой Бартон руководил твёрдо, в духе Священного писания. Когда её чувства выплёскивались наружу, он уделял ей внимание и пресекал такой всплеск. Когда внутри у Харриет что-то ломалось, вызывая у неё приступы тошноты и бреда, а это случалось постоянно, он знал, что она преступила законы, и молился у её постели до тех пор, пока её уста не смыкались, а бормотание не прекращалось.

Бенджамен, самый младший из четверых, был для своих братьев обузой. Распущенный и неуправляемый, он при каждой возможности напивался в дым и, радостно напевая, бродил по округе.

Выглядел он таким молодым, таким беспомощным и заброшенным, что многие женщины жалели его, и по этой причине Бенджамен почти всегда был на попечении кого-нибудь из них. Ибо, когда он, пьяный, пел и казался себе оставленным всеми, женщинам хотелось укрыть его у себя на груди и защитить от всех бед. Те, кто так по-матерински относились к Бенджамену, всегда удивлялись, когда он обольщал их. Он казался таким смертельно беспомощным, что они не понимали, как это происходило. Делал он всё так плохо, что всем хотелось помочь ему. Дженни, его молодая жена, прилагала огромные усилия, стремясь уберечь Бенджамена от того, чтобы он не смог причинить себе какого-нибудь вреда. Услышав ночью его пение, она понимала, что он снова пьян, и молилась только о том, чтобы он не упал и не разбился. Пение стихало во тьме, а Дженни знала, что, прежде чем закончится ночь, он изменит ей с какой-нибудь девушкой, которую собьёт с толку и обольстит. Она тихонько плакала, боясь, что с ним случится беда.

Бенджи был счастливым человеком и всем, кто его знал, приносил радость и муку. Он врал, понемногу приворовывал, пользуясь хорошим отношением к себе, не держал слова; но все любили Бенджи, прощали и защищали его.

Когда родственники решили переезжать на Запад, Бенджи взяли с собой, опасаясь, что он умрёт с голоду, если его оставить. Томас и Джозеф следили, чтобы его участок был в хорошем состоянии. Он позаимствовал у Джозефа палатку и жил там до тех пор, пока братья не нашли времени построить ему дом. Даже Бартон, который не одобрял образ жизни Бенджи, наставлял его на путь истинный и молился за него, не мог позволить, чтобы он жил в палатке. Где он доставал виски, братья не могли сказать, но виски был у него всегда. Мексиканцы из долины Богоматери угощали его ликёром и учили своим песням, а Бенджи соблазнял их жён, когда они не могли уследить за ним.




6


Все родственники поселились рядом с домом, который построил Джозеф. Каждая семья, как того требовал закон, поставила времянку на своём собственном участке, но никто и минуты не думал, чтобы поделить землю на части. Когда технические вопросы оформления земельных владений были решены, единое ранчо стало ранчо Уэйнов.

Четыре прямоугольных дома встали рядом под огромным деревом; там же расположился принадлежащий семейству сарай. Вероятно из-за того, что благословение получил именно он, Джозеф без всяких вопросов стал главой рода. На старой ферме в Вермонте его отец жил в слиянии с окружающим миром, став живым символом единства этого мира и его обитателей. Такая власть перешла теперь к Джозефу. Он говорил теперь от имени земли, травы, диких и домашних животных; он был покровителем фермы. Наблюдая за тем, как растут ввысь постройки на его земле, заглядывая в колыбель новорожденного ребёнка Томаса, подрезая уши первым телятам, он испытывал удовольствие, которое, должно быть, испытывал Авраам, когда великое обетование сбылось, а люди его рода и стада стали умножаться в числе. Страстное влечение Джозефа к изобильной плодовитости всё крепло. Он видел непрерывно-усталое вожделение своих быков и терпеливо-неутомимую плодовитость коров. Он подводил огромного жеребца к кобылам с криком: «Ну, давай, заправь туда!» Земля вокруг не делилась на четыре земельных участка, она была едина, и он был её отцом-покровителем. Когда он шёл с непокрытой головой через поля, ощущая дуновение ветра в своей бороде, глаза его горели вожделением. Всё вокруг него — почва, стада, люди — были плодовиты, и Джозеф был источником, корнем их плодовитости; вожделение стало для него движущей силой. Он был убеждён в том, что всё вокруг должно расти, расти быстро, осмысленно, множественно. Бесплодие было безнадёжным грехом, грехом нетерпимым и непростительным. Такая уверенность наполняла теперь голубые глаза Джозефа яростью. Он без жалости вырезал всех бесплодных тварей, но ползущая по земле беременная сука и корова, кормящая телёнка, были для него святы. Все эти ощущения присутствовали не в сознании Джозефа, а в его грудной клетке и в напряжённых мускулах его ног. Они были унаследованы от той общности живых существ, которая, пребывая в течение миллионов лет в соединении с землёй, питалась соками её груди.

Как-то днём Джозеф стоял у изгороди пастбища, наблюдая за быком с коровой. Его пальцы барабанили по перекладине изгороди, глаза сверкали огнём. Когда Бартон подошёл к нему сзади, Джозеф сорвал с головы шляпу и, швырнув её на землю, рывком распахнул ворот рубахи.

— Влезай, дурень! — закричал он. — Она готова! Давай влезай!

— Ты что, сошёл с ума, Джозеф? — строго спросил Бартон. Джозеф обернулся.

— Сошёл с ума? Что ты имеешь в виду?

— Ты странно ведёшь себя, Джозеф. А ведь кто-нибудь может увидеть тебя здесь.

Бартон посмотрел по сторонам, будто всё так и происходило.

— Мне нужны телята, — сердито сказал Джозеф. — Что ты здесь нашёл плохого?

— Все знают, Джозеф, — голос Бартона зазвучал громче и приобрёл назидательную интонацию, — что такие вещи естественны. Все знают, что при продолжении рода они должны иметь место. Но без крайней нужды люди не смотрят на такое. Тебя могут застать за этим.

Джозеф нехотя перевёл взгляд с быка на лицо брата.

— Ну и что? — спросил он. — Это что, преступление? Мне нужны телята.

Бартон потупил взор, стыдясь того, о чём он должен был говорить.

— Люди могут сказать кое-что, если они, как я сейчас, услышат, что ты говоришь так.

— Ну, и что они могут сказать?

— Ты, Джозеф, конечно, не хочешь, чтобы я говорил об этом. В Писании сказано, что такие вещи — недостойные. Люди могут подумать, что ты сам интересуешься этим.

Он посмотрел на свои руки и, словно желая сделать так, чтобы они не слышали, о чём он говорил, быстро засунул их в карманы.

— A-а, — Джозеф был в замешательстве, — они могут сказать… Понял! — голос его окреп. — Они могут сказать, что я чувствую то же, что и бык. Ну да, Бартон. Если я могу влезть на корову и оплодотворить её, думаешь, я буду смущаться? Смотри, Бартон, бык может заделать двадцать коров за день. Если представить себе корову с телёнком, я смогу влезть на сотню. Вот что я чувствую, Бартон.

Джозеф увидел, что лицо его брата посерело от страха.

— И как ты не поймёшь, Бартон, — сказал он, смягчаясь, — я хочу, чтобы все размножались. Мне хочется, чтобы земля наполнилась жизнью. Мне хочется, чтобы всего везде стало больше.

Нахмурившись, Бартон отвернулся.

— Послушай меня, Бартон, я думаю, мне нужна жена. Всё на свете воспроизводится, только я бесплоден. Мне нужна жена.

Бартон, который уже зашагал прочь, обернулся и через силу выдавил из себя:

— Больше всего тебе нужна молитва. Когда сможешь, приходи ко мне помолиться.

Глядя на удаляющегося брата, Джозеф в недоумении качал головой. «Удивительно, он знает то, чего я не знаю, размышлял он про себя. — В нём самом скрыто что-то такое, что делает грязными все мои дела и мысли. Говорят, так бывает, но для меня это ничего не значит». Он пригладил пальцами свои длинные волосы, поднял с земли шляпу и надел её. Опустив голову, к ограде подошёл, тяжело дыша, бык. Джозеф улыбнулся, пронзительно свистнул, и тотчас же из сарая высунулась голова Хуанито. «Седлай лошадь! — крикнул Джозеф. — Веди ещё корову, у старичка хватит сил!»

Его работа, упорная и неторопливая, была похожа на ту незаметную деятельность, в ходе которой на холме вырастает дуб, становясь, безусловно, и результатом существования холма, и карой за него. Не успевал ещё утренний свет забрезжить из-за гряды холмов, а Джозеф с фонарём в руке пересекал двор и скрывался в сарае. Там, посреди тёплых тел сонных животных, он чинил упряжь, смазывал ремни, начищал застёжки. Его скребница гуляла по мускулистым бокам лошадей. Как-то раз он встретил там сидящего в темноте на яслях Томаса, у ног которого на сене спал щенок койота. Братья кивком приветствовали друг друга.

— Всё в порядке? — спросил Джозеф.

А Томас — ему:

— Милок потерял подкову и разбил копыто. Его сегодня выводить нельзя. Бабка, чёрная чертовка, не пускает Беса к себе в стойло. Она кого-нибудь забьёт, если сама раньше не погибнет. Голубая принесла сегодня утром жеребёнка, вот я и пришёл посмотреть.

— Откуда ты узнал, Том? Как ты смог догадаться, что это будет сегодня утром?

Схватившись за лошадиную чёлку, Томас свесился с яслей.

— Не знаю, я просто всегда могу сказать, когда родится жеребёнок. Пойди-ка посмотри на этого маленького сукина сына. Голубая не будет против. Он уже чистенький.

Они подошли к стойлу и увидели жеребёнка со вздувшимися коленками, который, сжавшись в комок, взмахивал метёлкой хвоста. Джозеф протянул руку и потрогал его влажную блестящую кожу.

— О, Господи! — воскликнул он. — И почему я так люблю всякую мелюзгу?

Вскинув голову с ещё незрячими голубыми глазками, жеребёнок отпрянул от руки Джозефа.

— Всегда тебе хочется их потрогать, — упрекнул его Томас. — Пока они такие маленькие, как этот, им не нравится, когда их трогают.

Джозеф убрал руку.

— Наверно, лучше мне пойти завтракать.

— Послушай, — окликнул его Томас. — Я смотрю, тут ласточки повсюду летают. На будущую весну они поналепят своих грязных гнезд в сарае и на мельнице.

Братьям хорошо работалось вместе, всем, кроме Бенджи, который увиливал от работы при всяком удобном случае. Под руководством Джозефа возле домов вскопали длинные грядки для овощей. На своих высоких опорах поднялась ветряная мельница, и каждый день, когда был ветер, её лопасти мелькали в воздухе. Рядом с конюшней возник каркас большого хлева. Изгородь из колючей проволоки окружила землю. Дикие травы под сено в буйном изобилии росли по склонам холмов и в долине.

Когда Джозеф выходил из сарая, из-за гор поднялось солнце, и его свет белыми полосами проник внутрь через квадратные окошки. Джозеф шагнул в луч света и на мгновение задержал в нём свои руки. Красный петух, который сидел на навозной куче, лежащей под окном, посмотрел на Джозефа, пронзительно крикнул и, взмахивая крыльями, убежал, хриплым кудахтаньем предупреждая кур о том, что и в такой прекрасный день может случиться что-нибудь ужасное. Джозеф опустил руки и вернулся к Томасу: «Приготовь пару лошадей, Том. Давай съездим сегодня и поглядим, не появились ли ещё телята. Если увидишь Хуанито, скажи ему».

Они выехали втроём после завтрака. Джозеф и Томас скакали рядом, а Хуанито замыкал кавалькаду. Хуанито прибыл домой из Нуэстра-Сеньора, где в чинном немногословии провёл вечер на кухне дома Гарсиа. Элис Гарсиа, неподвижно уставившись на свои окрещённые на коленях руки, сидела напротив него, а старшие Гарсиа, опекуны и третейские судьи, располагались сбоку.

«Видите ли, я не только управляющий у сеньора Уэйна, — вещал Хуанито в их восхищённые, хотя и подёрнутые лёгкой пеленой скепсиса, уши. — Я дону Джозефу больше, чем сын. Куда он, туда и я. Особо важные дела он доверяет только мне».

Так в течение двух часов он заливался соловьём, а когда, соблюдая правила приличия, Элис и её мать удалились, Хуанито произнёс подобающие случаю слова, проделал предписанные ритуалом жесты и, наконец, после некоторых колебаний, стал восприниматься Хесусом Гарсиа в качестве зятя. А потом Хуанито поскакал назад, на ферму, немного усталый и гордый тем, что Гарсиа сумели всё-таки доказать наличие среди их предков одного чистокровного испанца. Сейчас он ехал вслед за Джозефом и Томасом, повторяя про себя слова, которые он считал подходящими для того, чтобы с их помощью сообщить об этом.

Когда, в поисках телят, которых предстояло клеймить и кастрировать, они въехали на поросший густой травой холм, солнце уже ярко освещало всю округу. Сухая трава шуршала под копытами лошадей. Впереди Томаса, взобравшись на луку седла, ехал, заставляя лошадь нервно вздрагивать, отталкивающего вида енот со злыми, похожими на бусинки, глазами, словно выглядывающими из-под чёрной маски; он сохранял равновесие, держась за гриву лошади маленькой чёрной лапой. Жмурясь от солнца, Томас огляделся вокруг.

— Знаешь, — сказал он, — в субботу я был в Нуэстра-Сеньора.

— Да, — нетерпеливо сказал Джозеф, — Бенджи тоже должен был быть там. Я слышал, как он пел поздно ночью. Парень попадёт в беду, Том. Кое-что здесь так просто не оставят. В один прекрасный день мы найдём Бенджи с ножом в спине. Говорю тебе, Том, в один прекрасный день он получит нож в спину.

Томас усмехнулся.

— Оставь его, Джо. Он счастлив больше, чем дюжина трезвенников, а проживёт дольше, чем Мафусаил.

— Да Бартон всё беспокоится. Он снова и снова говорит мне об этом.

— А я вот о чём говорю, — сказал Томас. — В субботу днём я сидел в лавке в Нуэстра-Сеньора, и там были возчики из Чинита. Они стали говорить о засушливых годах, что были между восьмидесятым и девяностым. Ты про них знал?

Джозеф потуже подтянул подпругу.

— Да, — сказал он спокойно, — слышал я про них. Было там что-то такое. Больше не будет.

— Так вот что рассказывали возчики. Всё вокруг пересохло, скотина пала, а земля превратилась в пыль. Они сказали, что пытались перегнать коров в низину, но большинство из них погибло в дороге. Дожди пошли только за несколько лет до того, как ты сюда переехал.

Он тянул енота за уши до тех пор, пока жуткая маленькая тварь не впилась в его руку своими острыми зубами.

В глазах Джозефа появилась тревога. Он огладил бороду рукой, а затем взъерошил её концы, как, бывало, делал его отец.

— Я про это слышал, Том. Говорю тебе, было там что-то такое. Да больше никогда не будет. Холмы залиты водой.

— Откуда ты знаешь, что этого больше не будет? Возчики говорили, такое и раньше случалось. Как ты можешь говорить, что такого больше не будет?

Джозеф решительно сжал губы.

— Не будет. Вода в родниках на холмах бьёт ключом. Я не представляю… Я и представить себе не могу, что такое может быть снова.

Хуанито подстегнул свою лошадь и поравнялся с ними.

— Дон Джозеф, я слышу колокольчик на подъёме…

Всадники повернули лошадей направо и поскакали рысью. Енот вскочил Томасу на плечо и уцепился за его шею своими маленькими сильными лапами. На подъёме всадники перешли на галоп. Они подъехали к небольшому стаду коров, среди которых, спотыкаясь, бегали два молодых телёнка. В одно мгновение телята были повалены на землю. Хуанито достал из кармана пузырёк с жидкой мазью, а Томас раскрыл свой нож с широким лезвием. Пока сверкающий нож вырезал клеймо Уэйнов на ушах обоих беспомощно ревущих телят, коровы стояли рядом и озабоченно мычали. Затем Томас опустился на колени перед бычком. Двумя ударами ножа он произвёл кастрацию и смазал порезы мазью. Почуяв кровь, коровы испуганно зафыркали. Хуанито распутал ноги бычка, и молодой вол, с трудом поднявшись с земли, заковылял к матери. Мужчины вскочили на лошадей и поехали дальше.

Джозеф захватил с собой кусочки телячьих ушей. В течение мгновения он смотрел на маленькие коричневые обрезки, а затем сунул их в карман. Томас наблюдал за ним.

— Джозеф, — внезапно сказал он, — зачем ты повесил ястребов, которых убил, на дубе перед домом?

— Конечно, чтобы отпугнуть других ястребов от цыплят. Все так делают.

— Но чёрт возьми, ты же хорошо знаешь, что это не помогает, Джо. Теперь, когда его мёртвый сородич висит, подвешенный за ноги, ястреб может рассчитывать и на курицу. Да ведь он, если бы смог, съел бы скорее своего сородича.

На мгновение он замолчал, а затем тихо продолжил:

— И обрезки ушей ты тоже прибиваешь к дереву, Джозеф.

Джозеф недовольно заёрзал в седле.

— Обрезки я прибиваю, чтобы знать, сколько у меня телят.

Томас, казалось, был в недоумении. Он снова поднял енота на плечо, где тот, усевшись, принялся аккуратно вылизывать своё ухо.

— Я почти догадался о том, что ты делаешь, Джо. Иногда до меня уже доходило, чего ты добиваешься. Это связано с засушливыми годами, Джозеф?

— Даже если причина не та, которую я назвал, какое твоё дело, а? — продолжал упорствовать Джозеф. В глазах его мелькнула тревога, а в голосе наряду со спокойствием чувствовалось замешательство.

— Кроме того, я и сам всего не понимаю. Если я расскажу тебе, ты не скажешь Бартону? Бартон так переживает за всех нас.

Томас усмехнулся.

— Бартону никто ничего не скажет. Он и так всё знает.

— Ладно, — сказал Джозеф, — я тебе расскажу. Перед отъездом сюда наш отец дал мне благословение, старинное благословение, вроде тех, о которых, как мне кажется, говорится в Библии. Правда, я не думаю, чтобы оно понравилось Бартону. Я постоянно испытывал к отцу странное чувство. Он не был таким, как другие отцы, он был последним прибежищем, привязанностью, которая никогда не изменит. А ты что-нибудь такое чувствовал?

Томас медленно кивнул головой.

— Да, я знаю.

— Ну, а когда я переехал сюда, я всё ещё чувствовал его защиту. Позже я получил письмо от Бартона, И на секунду меня словно выбросили за пределы нашего мира, а потом я, никем не удерживаемый, начал стремительно падать на землю. Я прочитал, будто отец сказал, что после своей смерти он придёт повидаться со мной. Дом ещё не был построен, я сидел на куче брёвен. Я поднял глаза и увидел это дерево, — Джозеф смолк и уставился на гриву своей лошади. Через мгновение он оглянулся на брата, но Томас отвёл взгляд.

— Вот и всё. Может быть, ты сможешь это понять. Когда я делаю то, что я делаю, я не знаю, что ещё может сделать меня таким счастливым. Наконец, — сказал он неуверенно, — человек должен иметь что-то, к чему он был бы привязан, что-то, в чём он мог быть уверен, что оно не исчезнет завтра утром.

Всё ещё не глядя на Джозефа, Томас, с несвойственной ему обычно по отношению к животным лаской, погладил енота.

— Помнишь, — спросил он, — ещё ребёнком я сломал себе руку? Я носил её в двух лубках на груди, и болела она адски. Отец поднялся ко мне, освободил руку и поцеловал ладошку. Вот и всё, что он сделал. Не то, чтобы я надеялся на отца, но всё прошло, потому что это было скорее лечением, чем просто поцелуем. Я почувствовал, что на мою сломанную руку как будто плеснули холодной воды. Смешно, но я все так хорошо запомнил.

Вдали звякнул колокольчик. Хуанито рысью догнал их.

— В соснах, сеньор. Не знаю, почему они в соснах, где нет никакого корма.

Они направили своих лошадей к вершине холма, поросшей тёмными соснами. Передние деревья, подобно стражникам, охранявшим заставу, выдвинулись чуть вперёд. Кора на их прямых, как мачты, стволах в полумраке казалась лиловой. На земле под ними, покрытой толстым слоем коричневых игл, не росла трава. Лишь слабое дуновение ветерка проникало в тихую рощу. Птицы избегали сосен, а коричневый ковёр из опавших игл мягко скрадывал шаги зверей. Всадники ехали среди деревьев, попав из жёлтого солнечного света в лиловый мрак тени. Чем дальше вглубь они продвигались, тем теснее друг к другу вставали деревья, соединяя свои склонённые вершины в один неразделимый колючий свод. Среди деревьев волнами возникал подлесок — ежевика, черника и бледные, жадно тянущиеся к свету листья гуатр. С каждым шагом ветви сплетались друг с другом всё сильнее до тех пор, пока, наконец, лошади не остановились, отказываясь продолжать путь через колючую преграду.

Внезапно Хуанито резко повернул свою лошадь налево.

— Сюда, сеньоры. Я помню, здесь есть проход.

Он направил их по старой тропе, скрытой под опавшими иглами, но свободной от растительности и достаточно широкой, чтобы по ней могли проехать два всадника рядом. Через сотню ярдов они достигли прохода, а затем Джозеф и Томас внезапно остановились, изумлённо глядя прямо перед собой.

Их взорам предстала поляна почти круглой формы, гладкая, словно поверхность бассейна. Прямые, как колонны, тёмные деревья, обступившие её со всех сторон, настороженно жались друг к другу. В центре открытого пространства возвышалась огромная, размером с целый дом, таинственная скала. Казалось, в памяти не отыскать никаких аналогий её необычной форме и объёму. Мягкие кучки густого зелёного мха покрывали скалу, напоминавшую алтарь из расплавленной массы, которая, оплыв по краям, застыла. С одной стороны в скале виднелась небольшая чёрная впадина, обрамлённая пятипалыми листьями папоротника, откуда, тихо журча, вытекал ручей, пересекал поляну и исчезал в колючих зарослях, окружавших её со всех сторон. Возле ручья лежал, поджав под себя передние копыта, огромный чёрный бык; на лбу его безрогой головы кудрявились колечки тёмной шерсти. Когда три всадника въехали на поляну, бык, пристально глядя на покрытую зеленью скалу, жевал свою жвачку. Он повернул голову и налившимися кровью глазами посмотрел на людей. Затем втянул ноздрями воздух, встал на ноги, опустил голову и, повернувшись, нырнул в подлесок, оставив проход на поляну свободным. Люди успели увидеть лишь вскинутый хвост и огромную мошонку, колышущуюся между его ног, а сам бык исчез, и они слышали только треск в зарослях.

Всё это произошло в одно мгновение.

— Бык — не наш, — заявил Томас. — Никогда раньше я его не видел.

Затем он с тревогой посмотрел на Джозефа.

— Никогда раньше я не видел этого места, и сам не знаю почему, но мне кажется, что оно мне не нравится.

Его голос дрожал. Рукой он крепко схватил енота, а тот, сопротивляясь, пытался освободиться и бил его лапами.

Глаза Джозефа расширились, взгляд его, не различая отдельных вещей, охватывал всю поляну. Его подбородок задёргался, и он ощутил, как болезненно сжимаются и растягиваются мускулы его рук и спины. Он отпустил поводья и скрестил руки на луке седла.

— Подожди немного, Том, — негромко сказал он. — Оно где-то здесь. Ты его боишься, а я его знаю. Когда-то, может быть, во сне, я видел это место, во всяком случае, у меня такое ощущение.

Он опустил руки и тихо произнёс, подбирая слова:

— Оно — старинное… и святое. Оно — святое… и древнее.

На поляне установилась тишина. Высоко в небе над верхушками деревьев пронёсся канюк. Джозеф медленно обернулся.

— Хуанито, ты ведь знаешь это место. Ты бывал здесь.

В ярко-голубых глазах Хуанито стояли слёзы.

— Моя мать приносила меня сюда, сеньор. Моя мать была индианкой. Я был ещё мальчишкой, а моя мать ждала ребёнка. Она приходила сюда и садилась под скалой. Сидела она подолгу, а потом мы уходили. Она была индианкой, сеньор. Иногда мне кажется, что старики всё ещё приходят сюда.

— Старики? — быстро спросил Джозеф. — Какие старики?

— Старые индейцы, сеньор. Извините, что я привёл вас сюда. Но когда я нахожусь поблизости, индеец во мне заставляет меня приходить сюда, сеньор.

— Чёрт бы побрал это место! — воскликнул в возбуждении Томас. — Нам надо ехать искать коров!

Джозеф покорно повернул лошадь. Но как только они покинули объятую безмолвием поляну, он заговорил, стремясь успокоить брата:

— Не бойся, Том. Что-то сильное, приятное и хорошее находится здесь. Оно — как пища, как прохладная вода. Сейчас забудем о нём, Том. Может быть, когда-нибудь, когда будет надо, мы приедем сюда опять — и насытимся.

Все трое замолчали, стремясь не пропустить звон колокольчика.




7


В Монтерее жил шорник Макгрегор, неистовый философ, марксист по убеждениям. Возраст не смягчил его взглядов, крайность которых оставила умеренный утопизм Маркса далеко позади. Из-за того, что Макгрегор постоянно двигал челюстями и стискивал губы наперекор окружающим, щёки его прорезали глубокие морщины. Глаза его были угрюмо опущены. За всякое покушение на свои права он преследовал соседей в судебном порядке, постоянно обнаруживая несоответствие этим правам содержания закона. Свою дочь Элизабет он тоже пытался застращать, но, как и её мать, безуспешно, потому что Элизабет лишь морщила губы, ибо имела своё мнение по поводу всех его аргументов, хотя никогда и не заявляла о нём. Не зная, каковы её доводы, старик не мог опровергнуть их с помощью своих собственных, и это доводило его до бешенства.

Элизабет была миловидной и весьма решительной девушкой. У неё были курчавые волосы, маленький носик и подбородок, который заострился оттого, что она постоянно задирала его наперекор отцу. Глядя в её прекрасные серые, широко расставленные глаза с длинными ресницами, можно было подумать, что она обладает каким-то сверхъестественным знанием. Высокая и стройная, она вся была как один туго натянутый нерв. Отец отмечал её недостатки или то, что, как он думал, было её недостатками. «Ты вся в мать, — говорил он. — Твой разум скован. У тебя нет ни капли здравого смысла. Всё, что ты делаешь — способ того, как ты себе это представляешь. Возьмём твою мать, женщину недалёкую, происходящую из шотландских горцев — её собственные отец и мать верили в небылицы, и, когда я в шутку городил всякий вздор, она так разевала рот, что, того и гляди, челюсть отвалится. Она говорила так: «Есть вещи, которые не кажутся убедительными, но они таковы, а это — одно и то же». Держу пари, твоя мать, прежде чем она умерла, и тебе забила голову небылицами».

Ещё он создавал для неё модель её будущего. «Придёт время, — пророческим тоном вещал он, — когда женщины будут сами зарабатывать себе на хлеб. Непонятно, почему женщина не может освоить какую-нибудь профессию. Взять тебя, например, — говорил он. — Придёт время, и скоро, когда всякая девушка вроде тебя будет так или иначе зарабатывать и пошлёт к чёрту первого же мужчину, который захочет на ней жениться». Тем не менее, Макгрегор был очень удивлён, когда Элизабет начала готовиться к экзаменам, чтобы получить возможность работать учительницей. Макгрегор почти смягчился. «Ты так молода, Элизабет, — убеждал он её. — Тебе только семнадцать. Подожди, по крайней, мере, пока окрепнешь». Но Элизабет, торжествуя, тихонько посмеивалась и ничего не отвечала. В доме, где всякое утверждение тотчас же вызывало на себя сокрушительные потоки аргументов против, она научилась быть молчаливой.

Для девушки с характером профессия школьной учительницы была большим, чем занятия с детьми. По достижении семнадцатилетнего возраста она могла сдать экзамены в своём округе и отправиться навстречу приключениям; то есть под удобным предлогом она получала возможность покинуть свой дом и город, где люди слишком хорошо её знали, возможность сохранить репутацию разбитной, но разборчивой в знакомствах молодой особы. В месте, куда её распределили, её не знали, и она казалась загадочной и желанной. Она знала дроби и поэзию, могла немного читать и говорить по-французски. Иногда она надевала батистовое или даже шёлковое бельё, о чем можно было догадаться, взглянув на те вещи, которые она вывешивала сушиться после стирки. Все эти обстоятельства, которые у обычного человека считались бы чванством, в учительнице восхищали и обнадёживали, так как она была персоной важной не только в образовательном, но и в общественном смысле, задавая интеллектуальный и культурный тон в своём округе. Люди, среди которых ей предстояло жить, не знали её детского имени, и она приняла титул «мисс». Покров тайны и учёности укутывал её, а было ей семнадцать лет. Если в течение полугода она не вышла бы замуж за самого достойного холостого мужчину в округе, ей грозила участь превратиться в мегеру, ибо женитьба на школьной учительнице могла повысить социальный статус мужчины. Её дети считались бы более развитыми в умственном отношении, чем другие дети. Преподавание в школе могло стать, если учительница хотела сделать его таковым, искусным ходом, определённо ведущим к замужеству.

Элизабет Макгрегор была гораздо более широко образована, чем большинство школьных учителей. Помимо дробей и французского, она прочитала отрывки из Платона и Лукреция, знала названия некоторых произведений Эсхила, Аристофана и Еврипида и владела начатками классических основ из Гомера и Вергилия. После сдачи экзаменов она получила назначение в школу Нуэстра-Сеньора. Уединённость этого места нравилась Элизабет. Ей хотелось обдумать все известные ей явления и факты, распределить их по своим местам и из такого окончательного распределения создать новую Элизабет Макгрегор. В селении Богоматери она близко сошлась с семейством Гонзалесов.

Молва о том, что новая учительница молода и весьма недурна собой, разнеслась по долине, и вскоре, когда Элизабет, выходя из дома, направлялась в школу или спешила в бакалейную лавку, она стала встречать молодых людей, которые, хотя и выглядели беспечными, но живо старались привлечь её внимание скручиванием сигареты или каким-нибудь другим заметным действием, повторяющимся через равные промежутки времени. Иногда среди бездельников оказывался один незнакомец, высокий чернобородый мужчина с пронзительными голубыми глазами, пристально разглядывавший Элизабет. Человек этот надоедал Элизабет тем, что, не отрываясь, смотрел на неё, когда она проходила мимо, и его взгляд пронзал её сквозь одежду. Когда Джозеф услышал о новой учительнице, он стал преследовать её, всё сужая круги, до тех пор, пока не оказался в респектабельной обстановке убранной коврами гостиной Гонзалесов, где напротив него сидела Элизабет, с которой он не спускал глаз. Визит происходил с соблюдением всех правил и формальностей. Мягкие волосы Элизабет кудрявились вокруг её головы, но она оставалась учительницей. На лице её было официальное, даже строгое выражение. За исключением того, что она снова и снова расправляла на коленях свою юбку, её можно было считать спокойной. Время от времени она встречалась взглядом с внимательными глазами Джозефа, а потом опять отводила взгляд.

На Джозефе был чёрный костюм и новые сапоги. Его волосы имели щеголеватый вид, а ногти были чисты настолько, насколько он мог их сделать такими.

— Вам нравится поэзия? — спросила Элизабет, на мгновение заглядывая в пронзительные неподвижные глаза.

— О да, да, нравится; то, что я читал из неё.

— Конечно, мистер Уэйн, среди современных поэтов уже нет таких, как греческие, как Гомер.

На лице Джозефа ясно обозначилось нетерпение.

— Помню, — сказал он, — конечно, помню. Там один человек попадает на остров, а его превращают в свинью.

Уголки губ Элизабет сжались. Сейчас она была учительницей, которая смотрела на ученика сверху вниз.

— Это — «Одиссея», — сказала она. — Считается, что Гомер жил почти за девятьсот лет до нашей эры. Он внёс большой вклад во всю греческую литературу.

— Мисс Макгрегор, — сказал Джозеф серьёзно, — сделать это можно, но я не знаю, как. Кажется, некоторым подсказывает инстинкт, но не мне. Прежде, чем прийти сюда, я пытался придумать, что я скажу вам, но я так и не придумал, потому что раньше мне не приходилось делать ничего подобного. Пришло время нам сойтись поближе, а я не знаю, что делать. А ещё мне всё это кажется бесполезным…

Теперь Элизабет была покорена взглядом его глаз и заворожена его взволнованной речью.

— Не понимаю, о чём вы говорите, мистер Уэйн.

Её словно сбросили с пьедестала наставника, и падение напугало её.

— Я знаю, что всё делаю не так, — сказал он. — Но никакого другого способа я не знаю. Видите ли, мисс Макгрегор, я боюсь, что мне придётся вызвать у вас смущение и привести вас в замешательство. Я хочу, чтобы вы стали моей женой, и вы должны знать об этом. У нас с братьями шестьсот сорок акров земли. Кровь у нас — чистая. Думаю, было бы лучше, если бы я мог знать о ваших намерениях.

Всё это он говорил, потупив взор. Теперь он поднял глаза и увидел, что она покраснела и выглядит очень несчастной. Он вскочил на ноги.

— Наверно, я всё сделал не так. Сейчас я в смущении, но и делал я это в первый раз. Теперь я пойду, мисс Макгрегор. Когда мы оба перестанем смущаться, я приеду снова.

Не попрощавшись, он быстро вышел, вскочил на лошадь и галопом умчался в ночь. Жар стыда, смешанного с ликованием, обжигал ему горло. Подъехав к поросшему лесом берегу реки, он натянул поводья и, стремясь остудить гортань, громко крикнул; эхо раскатисто ответило ему. Ночь была тёмной, и высоко поднявшийся туман поглощал яркий свет звёзд и скрадывал ночные шорохи. Крик разорвал тонкий покров тишины и напугал его самого. На мгновение он замер в седле, чувствуя, как, тяжело дыша, вздрагивает его лошадь. «Какая тихая ночь, — сказал он, — какая безмолвная. Мне надо что-то сделать». Он чувствовал, что время требует какого-то знака, действия, которое оставит свой след. Какое-то действие должно было отождествить его с мгновением, которое прошло или ускользает, никак не коснувшись его. Он сорвал с головы шляпу и швырнул её во тьму. Но этого было недостаточно. Он нащупал арапник, висевший на луке седла, и, схватив его, яростно хлестнул им по своей ноге, чтобы на миг ощутить боль. Услышав свист хлыста, лошадь шарахнулась в сторону, а затем встала на дыбы. Сдерживая лошадь сильным движением колен, Джозеф забросил арапник в кусты, а когда она успокоилась, рысью направил взбудораженное животное на ранчо. Чтобы дать возможность холодному воздуху попасть в горло, Джозеф держал рот открытым.

Элизабет смотрела на закрывшуюся за ним дверь. «Под дверью такая большая щель, — думала она. — Ветер подует, дверь и осядет. Удивительно, если я смогу куда-нибудь выйти». Она одёрнула юбку, пальцем придерживая её так, чтобы одежда легла на ноги в обтяжку, ясно обозначив их форму. Внимательно осмотрела свои пальцы. «Теперь я готова, — продолжала размышлять она. — Теперь я совсем готова наказать его. Он деревенщина, неуклюжий дурак. У него — никаких манер. Он не знает, как вежливо вести себя. Он и не научится манерам, даже если видел их. Мне не нравится его борода. И что он так таращит глаза. Да и костюм у него не больно хорош». Медленно покачивая головой, она придумывала для него наказание. «Он сказал, что не знает, как нам сойтись поближе. А хочет жениться на мне. И этот взгляд мне придётся терпеть всю жизнь. Борода у него, возможно, неряшливая, хотя я так не думаю. Нет, я так не думаю. Как здорово двигаться прямо к цели. А его костюм… И он кладёт руку мне на бок…» Мысли её понеслись куда-то вдаль. «Что мне делать?..» Человек, с которым Элизабет предстояло встречаться в будущем, был загадкой, его реакцию она не совсем понимала. Она поднялась по лестнице в свою спальню и медленно разделась. «В следующий раз надо будет посмотреть на его ладонь. Она обо всём расскажет». Она грустно кивнула головой, вниз лицом упала на кровать и застонала. В её стоне было удовлетворение и роскошь утренней зевоты. Затем она встала, погасила лампу и перетащила небольшое обитое бархатом кресло-качалку к окну. Положив локти на подоконник, выглянула во мрак ночи. Туманный воздух был тяжёлым и влажным, свет попадал в окно с улицы, проезжая часть которой, изрезанная следами колёс, была освещена с обеих сторон.

Элизабет услышала, как кто-то крадётся по двору и наклонилась, чтобы лучше видеть. Внезапно послышался звук прыжка, шипение, резкий писк, а затем — хруст костей. Присмотревшись, она увидела в серой мгле низкорослого кота, который, отбрасывая длинную тень, уползал прочь, держа во рту какое-то небольшое живое существо. Словно показывая свою смелость, встревоженная летучая мышь облетела вокруг её головы. «Хотела бы я знать, где он теперь, — думала она. — Сейчас он поскачет, а борода у него будет развеваться. Когда он приедет домой, он, должно быть, очень устанет. А я здесь отдыхаю, ничего не делаю. Ну и поделом ему!» Она услышала звуки концертино, которые доносились с другого конца селения, где был салун, и становились всё ближе и ближе. Вскоре, когда они были уже совсем рядом, раздался сладкий и безнадёжный, как тоскливый вздох, голос:

— Холмы Максвеллтона прекрасны…

Показались две покачивающиеся фигуры.

— Стоп! Ты не тот мотив играешь. Прекрати свои проклятые мексиканские наигрыши. Ну-ка, «Холмы Максвеллтона прекрасны»… Опять не так! — человек замолчал. — Сдаётся мне, что я смог бы сыграть и на органе.

— Можете попробовать, сеньор.

— «Попробовать», чёрт тебя побери! Я устал. Он только рыгает, когда я пробую, — он замолчал.

— Попробуем ещё этого «Максвеллтона», сеньор?

Один из мужчин повернулся к забору. Элизабет было видно, что он заглядывает в её окно.

— Спуститесь, — попросил он. — Пожалуйста, спуститесь.

Элизабет сидела неподвижно, боясь шевельнуться.

— Я пошлю к вам домой cholo.[4 - Индеец или метис, говорящий по-испански (исп.).]

— Сеньор, не надо никаких cholo!

— Я пошлю к вам домой джентльмена, если вы спуститесь. Я один.

— Нет, — сказала она, пугаясь звука собственного голоса.

— Если вы спуститесь, я спою вам. Послушайте, как я могу петь. Играй, Панчо, играй «Sobre las Olas».[5 - “Над волнами” (исп.).]

Его голос, полный прекрасной печали, золотистой дымкой заполнил окружающее пространство. Песня закончилась так чувствительно, что она даже подалась вперёд, чтобы лучше слышать.

— А теперь вы спуститесь? Я жду вас.

Сильная дрожь сотрясала её тело, когда, дотянувшись до верхнего края рамы, он закрыла окно, но даже через стекло голос был слышен ей:

— Она не спустится, Панчо. А как насчёт следующего дома?

— Старики, сеньор; им около восьмидесяти лет.

— А в следующем доме?

— Ну, может быть… Девчушка лет тринадцати.

— Что ж, давай попробуем с девчушкой лет тринадцати. А теперь, «Холмы Максвеллтона прекрасны»…

Совершенно разбитая страхом, Элизабет натянула край одеяла на голову. «А ведь придётся идти, — прошептала она. — Боюсь, если он позовёт снова, придётся идти».




8


Прошло две недели, прежде чем Джозеф снова приехал навестить Элизабет. Небо заволокло туманной серой мглой, и наступила осень. Огромные, похожие на кучи хлопка, облака, словно отряды небесной разведки, приплывали каждый день с океана, на время собирались на вершинах холмов, а затем возвращались к морю. Стаи краснокрылых дроздов совершали облёт полей.

Голуби, которых весной и летом не было видно, выбрались из своих укрытий и стайками расселись на изгороди и срубленных деревьях. За плотной завесой из пыли, повисшей в осеннем воздухе, солнце при восходе и закате казалось красным.

Бартон с женой уехали в лагерь для совместных молитв в Пасифик Гроув. Томас, поморщившись, сказал: «Он потребляет Бога так, как медведь, который наедается перед зимней спячкой».

С приближением зимы Томас загрустил. Казалось, дождливое и ветреное время года, в течение которого он не знал, куда ему спрятаться, пугало его.

Дети на ферме относились к Рождеству как к чему-то совсем близкому. Вопросы, касавшиеся больше правил поведения, а не святых праздника солнцестояния, задавали главным образом Раме, которая в основном и формировала их представления.

Бенджи болезненно страдал от безделья. Его молодая жена пыталась понять, почему никто больше не обращает на него внимания.

На ферме уже практически нечего было делать. Высокой сухой травы у подножия холмов было достаточно, чтобы кормить скот всю зиму. Сараи были полны сена для лошадей. Большую часть времени Джозеф проводил, сидя под дубом в размышлении об Элизабет. Ему вспомнилось, как она, сдвинув ноги, сидела с высоко поднятой головой, и единственным, что, казалось, удерживает её от того, чтобы она не взмыла вверх, было её тело.

Хуанито подошёл и, сев рядом, украдкой заглянул в лицо Джозефу, чтобы уловить его настроение и воспроизвести его.

— Мне просто необходимо, чтобы до начала весны у меня появилась жена, — сказал Джозеф. — Чтобы она жила именно тут, в моём доме. Когда придёт время обеда, она будет звонить в маленький колокольчик, но не в такой, какой висит на шее у коров. Надо бы купить серебряный колокольчик. Думаю, что ты был бы рад услышать такой колокольчик, Хуанито, который звенит, когда наступает время обеда.

Хуанито, польщённый оказанным ему доверием, открыл свою собственную тайну:

— Я тоже, сеньор.

— Женишься, Хуанито? Ты тоже?

— Да, сеньор, на Элис Гарсия. У них есть бумага, удостоверяющая, что их дед был родом из Кастилии.

— Как я рад, Хуанито. Мы поможем тебе построить здесь дом, и больше ты не будешь возчиком. Ты будешь жить здесь.

Хуанито довольно хихикнул.

— У меня, сеньор, колокольчик будет висеть на крыльце, но у меня — такой, какой вешают на шею коровам. Нехорошо будет, если услышат ваш колокольчик, а придут на обед ко мне.

Джозеф снова склонил голову и, глядя на переплетающиеся ветви дерева, улыбнулся. Несколько раз он думал о том, чтобы потихоньку рассказать дереву об Элизабет, но боязнь того, что со стороны это будет выглядеть глупо, останавливала его.

— Послезавтра днём я собираюсь поехать в посёлок, Хуанито. Ты, наверное, захочешь поехать со мной.

— О да, сеньор. Я сяду на козлы, а вы можете сказать: «Он — мой кучер. Он в лошадях толк знает. Я-то, конечно, сам никогда не правлю».

Джозеф посмеялся над возчиком.

— Сдаётся мне, тебе бы понравилось, если бы я сделал для тебя то же самое.

— О нет, сеньор, мне — нет.

— Мы поедем рано, Хуанито. Тебе надо надеть новый костюм на такую погоду, как сейчас.

Хуанито с недоверием уставился на него.

— Костюм, сеньор? Не рабочую одежду? Костюм с пиджаком?

— Да, пиджак, жилет и цепочку на жилет для свадебного подарка.

Это было уже слишком.

— Сеньор, — сказал Хуанито, — мне надо починить порванную подпругу.

И он направился к сараю, ибо идею костюма и цепочки надо было хорошенько обдумать. Тот способ, которым он собирался надевать костюм, требовал обстоятельных размышлений и некоторой практики.

Джозеф запрокинул голову, и улыбка медленно сползла с его лица. Он снова смотрел на ветви. Стая шершней свила петлю на суке над его головой и начала строить себе гнездо вокруг получившейся основы. В мозгу Джозефа внезапно возникло воспоминание о круглой поляне, окружённой соснами. Он помнил каждую подробность того места: странную скалу, поросшую мхом; окаймлённую порослью папоротника расщелину и тихую чистую воду, которая лилась из неё и с таинственной быстротой утекала прочь. Он видел, как течение шевелит листьями растущего прямо в воде салата. Внезапно Джозефу захотелось поехать туда, посидеть под скалой, поковырять мягкий мох.

«Вот было бы место, куда можно убежать от страдания, печали, разочарования или страха, — думал он. — Но сейчас у меня такой нужды нет. Нет ничего такого, от чего надо убегать. И всё-таки это место надо запомнить. Если когда-нибудь потребуется скрыться от какой-нибудь напасти, можно будет поехать туда». Он вспомнил стволы высоких деревьев, растущих на поляне, и умиротворённость, которая была там во всём, к чему бы ни прикоснулась рука. «Как-нибудь мне нужно будет заглянуть внутрь расщелины и посмотреть, где там источник», — подумал он.

Весь следующий день Хуанито потратил на подготовку козел, упряжи и двух гнедых лошадей. Он мыл, чистил, сновал с поклажей туда-сюда, наводил блеск. А затем, боясь, как бы что-нибудь из получившейся красоты не исчезло, повторял весь процесс снова. Медный набалдашник на шесте был надраен до умопомрачения, все пряжки сверкали, как серебро, упряжь блестела, словно её покрыли лаком. На середине кнутовища развевался бант из красных лент.

Незадолго до полудня того знаменательного дня он счёл необходимым выехать на экипаже, чтобы послушать скрип свежесмазанной повозки. Наконец, прежде, чем идти завтракать с Джозефом, он отпустил поводья и привязал лошадей в тени. Каждый из них съел совсем немного, всего по паре кусков хлеба, смоченных в молоке. Позавтракав, они кивнули друг другу и встали из-за стола. Бенджи, сидя на козлах, терпеливо ожидал их. Джозеф рассердился.

— Ты не должен ехать, Бенджи. Ты же нездоров.

— Я поправился, — сказал Бенджи.

— Я беру с собой Хуанито. Для тебя не будет места.

Бенджи обезоруживающе улыбнулся.

— Сяду сзади, — сказал он, перелез через сидение и уселся, наполовину свесившись за борт.

Несколько раздосадованные присутствием Бенджи, они двинулись в путь, стараясь держаться неровных следов, оставленных колёсами на дороге. Джозеф, обернувшись, наклонился через сидение.

— Тебе совсем нельзя пить, Бенджи. Ты же нездоров.

— Да нет, я просто хочу купить себе новые часы.

— Помни, что я сказал, Бенджи. Не хочу, чтобы ты выпивал.

— Я не проглочу ни единой капли, Джо, даже если она будет уже у меня во рту.

Джозеф не верил ему. Он знал, что уже через час после приезда Бенджи будет пьян, и нет ничего, что могло бы ему помешать.

Сиктоморы, растущие вдоль реки, уже начали сбрасывать свои листья на землю. Вся дорога была покрыта глубокими бурыми трещинами. Джозеф натянул поводья, лошади побежали рысью, и листья мягко зашуршали под их копытами.

Услышав голос Джозефа, донесшийся с крыльца, Элизабет поспешила подняться по лестнице наверх, чтобы иметь возможность снова спуститься вниз. Она боялась Джозефа Уэйна. С той поры, как он нанёс свой последний визит, она почти всё время думала о нём. Как она могла отказаться выйти за него замуж, даже если она терпеть его не могла? Ведь если она откажется, может произойти ужасная вещь — он может умереть, или, что тоже возможно, поколотит её кулаками. В комнате, перед тем, как спуститься вниз, она выставила для защиты все свои знания — алгебру, даты высадки Цезаря в Англии и Никейского собора, глагол etre.[6 - Быть, существовать (франц.).] Джозеф ничего подобного не знал. Вероятно, единственной известной ему датой был тысяча семьсот семьдесят шестой год.[7 - Год принятия «Декларации Независимости», положившей начало существованию США как самостоятельного государства.] И в самом деле, невежда. Она поставит его на место, как мальчишку-задаваку из школы. Пальцы Элизабет быстро пробежали по талии, изнутри расправляя складки на юбке. Она взбила волосы, ладонью потерла свои губы, чтобы вызвать прилив крови к их поверхности, и погасила лампу. Затем величественно вышла на крыльцо, где стоял Джозеф.

— Добрый вечер, — сказала она. — Я читала, когда мне сказали, что вы здесь. “Пиппа проходит” Браунинга. Вам нравится Браунинг, мистер Уэйн?

Он запустил дрожащую руку в свои волосы, сбивая аккуратно уложенный пробор.

— Вы уже приняли решение? — настойчиво осведомился он. — Сначала я должен спросить вас об этом. Я не знаю, кто такой Браунинг.

Он смотрел на нее не отрываясь такими жадными, такими просящими глазами, что все ее превосходство вмиг исчезло, а все доводы удалились восвояси.

Ее руки беспомощно шевельнулись.

— Я… не знаю, — сказала она.

— Сейчас вы не готовы, поэтому я заеду снова. То есть, если вы не захотите вести разговоры о Браунинге. Или, может быть, вы хотите съездить покататься? Я приехал на коляске.

Элизабет, которая пристально рассматривала зелёный ковёр с коричневой дорожкой, образовавшейся от вздутия ворса, перевела взгляд на башмаки Джозефа, начищенные грязной ваксой — не чёрной, а переливающейся всеми цветами — от сине-зелёного до фиолетового. В сознании Элизабет, сосредоточившейся на его обуви, на мгновение появилась надежда на спасение. «Вакса старая, — подумала она. — Наверное, бутылка с ней долго стояла открытой. От этого в ней всегда появляются разводы. С чёрными чернилами происходит то же самое, если держать их открытыми. Думаю, он об этом не знает, а я ему не скажу. Если бы я сказала, у меня не осталось бы ничего сокровенного». То, что он не двигается с места, удивило её.

— Мы могли бы съездить к речке, — сказал Джозеф. — На речке хорошо, но ногами переходить её опасно. Видите ли, камни там скользкие. Ногами можем и не перейти. Но съездить туда можно.

Ему хотелось рассказать ей о том, как заскрипят колёса, с хрустом ломая опавшие листья; как при соприкосновении железа с камнем засверкают тут и там большие, острые, словно змеиное жало, синеватые искры. Он хотел рассказать о том, как темна бывает ночь, так темна, что голова соседа буквально тонет в ней. Он только не знал, как рассказать обо всём этом.

— Я буду рад, если вы поедете, — сказал он.

Сделав к ней короткий шаг, он сокрушил всю оборону, которую создал её разум.

Элизабет ощутила быстрый импульс, толкнувший её в омут беззаботного веселья. Она робко коснулась своей рукой его запястья, а потом провела пальцами по рукаву.

— Я поеду, — сказала она, прислушиваясь к своему голосу, который звучал на удивление тихо. — Думаю, мне понравится. Занятия утомляют. Мне надо выйти на воздух.

— Она сбегала наверх за накидкой, которая затрепетала от её дыхания, а на верхней ступеньке лестницы дважды, словно девочка, танцующая под майским деревом, осмотрела носки своих туфель.

«Ведь я же себя скомпрометирую, — подумала она. — Увидят, как мы катаемся вечером вдвоём, и подумают, что мы помолвлены». Джозеф стоял у нижней ступеньки лестницы и, ожидая её возвращения, смотрел наверх. Он чувствовал страстное желание открыть ей для внимательного изучения всего себя, чтобы она могла увидеть всё, скрытое в нём, даже то, о чём он сам не знал, что оно существует.

«Так будет правильно, — подумал он. — Тогда она узнает, что я за человек, а если она узнает, она станет частью меня».

Она остановилась на площадке лестницы и сверху улыбнулась ему. На плечи её был накинут длинный синий плат и несколько её волос, выбившись из причёски, зацепились за синий ворс. Прилив нежности охватил Джозефа при виде этих выбившихся волосков. Он коротко рассмеялся.

— Спускайтесь скорее, пока лошади не поблекли, — сказал он, — а то упустим момент. О, я, конечно, имею в виду блеск, до которого Хуанито надраил упряжь.

Он распахнул перед ней дверь и, когда они подошли к коляске, подсадил на сидение, а сам, прежде чем отвязать лошадей, проверил застёжки из слоновой кости на уздечке. Лошади взыграли, и Джозеф был рад этому.

— Не холодно вам? — спросил он.

— Нет, нормально.

Лошади побежали рысью. Джозеф заметил, что, жестикулируя, он получил хорошую возможность изображать падающие звёзды и всю чашу неба, землю в вихре чёрных деревьев, горы, которые были волнами при возмущении земной поверхности и застывали в момент его наибольшей силы, или камнепад, с бесконечной медлительностью движущийся к востоку. Джозеф удивился бы, если для того, чтобы рассказать обо всём этом, нашлись какие-то слова.

Он сказал: «Мне нравится ночь. Она гораздо сильнее дня».

С первой минуты сближения с ним Элизабет была в напряжении, готовясь отразить его атаку на её резко очерченный и тщательно охраняемый внутренний мир, но сейчас случилось нечто странное и неожиданное. Может быть, тон, ритм, может быть, какая-то его собственная увлечённость своими словами сделали так, что стены её обороны пали. Кончиками пальцев она коснулась его плеча и, дрожа от восхищения, отдёрнула руку. У неё перехватило дыхание. Она подумала: «Какой позор, он еще услышит, что я пыхчу как лошадь», и нервно засмеялась в такт вздохам, зная, что вообще-то ей всё равно. Тайные помыслы, едва различимые даже мысленным взором в тайниках её сознания, вынырнули оттуда, и она обнаружила, что они вовсе не отвратительно-грязные, вроде слизняков, как она всегда считала, а почему-то праведные, радостные и светлые. «Если он коснётся губами моей груди, мне будет приятно, — подумала она. — Радость так и рвётся наружу, боюсь, не выдержу. Я поднесу свою грудь к его губам обеими руками». Представляя себе, как всё произойдёт, она знала, что будет чувствовать, изливая потоки своего тепла на его губы.

Лошади громко зафыркали и шарахнулись в сторону от тёмной фигуры, возникшей перед ними. Хуанито быстро подбежал к коляске, чтобы переговорить с Джозефом.

— Едете домой, сеньор? Я вас ждал.

— Нет, Хуанито, поедем ещё через некоторое время.

— Я подожду ещё, сеньор. Бенджи пьян.

Джозеф нервно заёрзал на сидении.

— Мне кажется, я знал, что он напьётся.

— Он вышел на эту дорогу, сеньор. Только что я слышал, как он поёт. Уилли Ромас тоже напился. Уилли счастлив. Уилли может и зарезать кого-нибудь сегодня ночью.

Руки Джозефа, которые, сохраняя чёткие контуры, в свете звёзд казались белыми, лишь чуть выдвигались вперёд, когда лошади мотали головами, уворачиваясь от ударов.

— Найди Бенджи, — отрывисто сказал Джозеф. — Я буду готов поехать через пару часов.

Лошади рванули с места вперёд, а Хуанито отскочил в темноту.

Теперь, когда её оборона была сокрушена, Элизабет ощутила, как несчастен Джозеф. «Он расскажет мне, и тогда я помогу ему».

Джозеф был суров, и лошади, чувствуя непреодолимую тяжесть его рук, натягивающих поводья, сменили рысь на спокойный размеренный бег. Они подъехали к зубчатому частоколу растущих у реки деревьев, когда внезапно из-за кустов раздался голос Бенджи:

— Estanda, bebiendo de vino,

Pedro, Rodarteу Simon…[8 - Пили хмельное вино.Педро, Родарте, Симон (исп).]

Джозеф схватил кнут и сильно хлестнул лошадей, после чего ему пришлось изо всех сил натянуть поводья, чтобы сдержать их рывок. Узнав голос Бенджи, Элизабет жалобно застонала. Джозеф сдерживал лошадей до тех пор, пока цоканье их копыт по наезженной поверхности дороги не слилось в замысловатый ритм бега рысью.

— Не хотелось мне говорить вам, что мой брат — пьяница. Но вы должны знать, что у меня за семья. Мой брат — пьяница. Я не имею в виду, что он пошёл, достал сейчас выпивку и потом стал, как все… У Бенджи болезнь такая. Теперь вы знаете.

Он смотрел прямо перед собой.

— Это мой брат поёт там.

Он почувствовал, что, всхлипнув, она отодвинулась от него в сторону.

— Вы хотите, чтобы я сейчас отвёз вас домой?

— Да.

— Вы хотите, чтобы я больше не приставал?

Поскольку она не ответила, он быстро повернул лошадей и направил их в обратный путь.

— Вы хотите, чтобы я больше не приставал к вам? — настойчиво повторил он свой вопрос.

— Нет, — сказала она. — Я дурачусь. Я хочу поехать домой и лечь в постель. Если честно, я хочу попытаться понять, что же я чувствую.

Джозеф почувствовал, что от радости у него снова перехватило дыхание. Наклонившись к ней, он поцеловал её в щёку и снова взялся за вожжи. У ворот он помог ей сойти и проводил до двери.

— Сейчас я поеду разыскивать своего брата. Через несколько дней я приеду снова. Спокойной ночи.

Элизабет не осталась ждать, чтобы посмотреть, как он уезжает. Она была в постели ещё до того, как смолк стук колёс. Сердце её колотилось так, что голова не могла удержаться на подушке. Что-либо, кроме ударов собственного сердца, воспринималось ею с трудом, но наконец она уловила тот звук, который ждала — медленно приближавшийся к её дому чарующий звук голоса человека навеселе. Элизабет собрала в комок все силы своей души, чтобы преодолеть жгучую боль, надвигавшуюся на неё с этим голосом.

«Он беспомощный, я знаю, — шёпотом сказала она себе. — Пьяный, беспомощный дурачок. Я должна сделать что-нибудь, может быть, даже наворожить». Она дождалась, пока голос стал слышен прямо перед её домом. «Я должна действовать сейчас. Остался единственный шанс». Она накрыла голову подушкой и прошептала: «Я люблю человека, который поёт, беспомощного, такого, какой он есть, я люблю его. Я никогда не видела его лица, и я люблю его больше всего. Господи Иисусе, помоги мне исполнить моё желание. Помоги мне заполучить этого человека».

Потом она лежала тихо, ожидая, каким будет ответ на её ворожбу. Он поступил после того, как начался последний приступ боли. Из боли возникла ненависть к Бенджи, ненависть такая сильная, что её челюсти сжались, а губы скривились, прикушенные зубами. Она чувствовала, как зуд этой ненависти обжёг её кожу, а ногти заныли от желания вонзиться в его тело. А потом волна ненависти спала и отступила. Голос Бенджи, с расстоянием становящийся всё более тихим, она слушала уже без интереса. Элизабет легла на спину, опершись на скрещённые запястья рук.

«Скоро я выйду замуж», — тихо сказала она.




9


Год закончился зимой, потом пришла весна, потом следующая осень, прежде, чем состоялась свадьба. Раздумьям пришёл конец, и в середине лета, когда белые дубки обгорали под солнцем, а река превратилась в ручеёк, Элизабет обратилась к портнихам. На холмах в изобилии колосились налитые злаки; по вечерам скотина выходила из кустов, чтобы пощипать их, а после восхода солнца скрывалась в пахнущей шалфеем тени, где в сонной жвачке проводила день. В сарае мужчины наложили свежего сена выше стропил.

Раз в неделю в течение всего года Джозеф приезжал в Нуэстра-Сеньора, чтобы посидеть с Элизабет на крыльце или взять её с собой покататься на коляске. Он спрашивал:

— Когда мы поженимся, Элизабет?

— Ну, в течение года я должна сделать тысячу всяких дел, — говорила она. — Хотя бы ненадолго надо съездить в Монтерей. Отец, конечно, захочет увидеться со мной ещё раз, прежде, чем я выйду замуж.

— Верно, — спокойно говорил Джозеф. — Потом ты можешь стать совсем другой.

— Знаю, — она обхватывала руками его запястье и принималась разглядывать свои сжатые пальцы. — Смотри, Джозеф, как трудно сдвинуть палец, который хочется сдвинуть. Уж и не знаешь, как — какой.

То, что её сознание сосредоточивается на отдельных предметах, чтобы избежать мыслительной работы, забавляло его.

— Я боюсь измениться, — говорила она. — И хочу, и боюсь. Как ты думаешь, я стану сильнее? Правда, что через минуту я стану другим человеком, для которого Элизабет — лишь знакомая, которой уже нет в живых?

— Не знаю, — говорил он, запустив свой палец за край складки платья на её спине. — Может быть, и не происходит никаких изменений, нигде и никогда. Может быть, существуют только те вещи, которые никогда не изменяются.

Однажды она приехала на ранчо, и он провёл её повсюду, испытывая даже некоторую гордость от своей причастности ко всему.

— Вот дом, сначала я построил его. Раньше в округе на целые мили не было ни одного строения, кроме дома под этим дубом.

Запрокинув голову, Элизабет приблизилась к дереву и погладила рукой его ствол.

— Видишь, Джозеф, на дерево можно сесть там, где сучья отходят от ствола. Ты не будешь возражать, Джозеф, если я залезу на дерево?

Бросив взгляд на его лицо, она обнаружила, что он пристально, в необычайном напряжении, смотрит на неё. Прямо на её глазах волосы на его голове зашевелились. Внезапно Элизабет подумала: «Если бы у него было тело коня, я могла бы полюбить его сильнее».

Джозеф подошёл к ней и протянул руку.

— Ты должна залезть на дерево, Элизабет. Я хочу, чтобы ты залезла. Давай, я помогу тебе.

Сложив руки чашеобразно, чтобы она могла встать на них ногами, он удерживал её в равновесии до тех пор, пока она не села на изгиб ствола, от которого отрастали крупные сучья. Увидев, что она удобно устроилась в ложбинке, а серые руки ветвей обнимают её, он воскликнул:

— Я счастлив, Элизабет.

— Счастлив, Джозеф? Да, ты выглядишь счастливым! Твои глаза так и светятся. И почему же ты так счастлив?

Потупив взор, он мысленно усмехнулся.

— Счастье, оно из разряда странных вещей. Я счастлив, что ты сидишь на моём дереве. Минуту назад я подумал: «Я вижу, что моё дерево любит тебя».

— Отойди немного в сторону, — попросила она. — Я хочу залезть на следующий сук, чтобы можно было видеть сарай сверху.

Он отодвинулся, отпустив её юбки.

— Удивительно, Джозеф, почему я раньше не замечала сосен на холмах. Сейчас я чувствую себя как дома. Ведь я родилась в Монтерее, среди сосен. Ты увидишь их, Джозеф, когда мы поедем туда, чтобы обвенчаться.

— Сосны там необыкновенные; как-нибудь после нашей свадьбы я возьму тебя туда.

Элизабет осторожно слезла с дерева, и снова стояла рядом с ним. Заколов волосы булавками, она пригладила их своими проворными пальцами, которые настойчиво искали выбившиеся пряди и укладывали их на старое место.

— Когда я соскучусь по дому, Джозеф, я смогу поехать к тем соснам, и это будет всё равно как съездить домой.




10


Венчание, исполненная недобрых предчувствий церемония, состоялось в Монтерее, в небольшой протестантской часовне. Церковь так часто была свидетельницей того, как во время бракосочетания перестают существовать два здоровых полнокровных тела, что в этом ритуале она, казалось, празднует двойную мистическую смерть. И Джозеф, и Элизабет чувствовали мрачность всего происходящего. «Терпите», — словно призывала церковь, и её музыка звучала как беспросветное пророчество.

Элизабет посмотрела на своего сгорбившегося отца, который был ослеплён христианской обстановкой, оскорблявшей то, что он называл своим разумом. В заскорузлых пальцах его рук не было благословения. Она быстро перевела взгляд на стоящего рядом с ней человека, который с каждой секундой становился ближе к тому, чтобы стать её мужем. Лицо Джозефа было неподвижным и строгим. Ей было заметно, как напряглись мускулы его рта. Внезапно Элизабет стало жалко Джозефа. Она подумала с чуть тревожной грустью: «Если бы моя мать была здесь, она могла бы сказать ему: «Её зовут Элизабет, и она — славная девушка, потому что я люблю её, Джозеф. Она будет и хорошей женой, когда научится. Надеюсь, ты сбросишь свою напускную суровость, Джозеф, чтобы почувствовать нежность к Элизабет. Ведь это — всё, чего она хочет, и это не такая уж невозможная вещь».

Неожиданно в глазах Элизабет блеснули слёзы. «Я должна немного помолиться, — сказала она, постепенно понижая голос. — Господи Иисусе, помоги мне, ведь я так боюсь. Я должна была всё узнать о себе, но прошло столько времени, а я ничего не узнала. Будь добрым ко мне, Господи Иисусе, хотя бы до тех пор, пока я не пойму, кто я такая». Ей захотелось, чтобы где-нибудь в церкви оказалось распятие, но церковь была протестантской, и, когда она представила себе Христа, у него была молодое, обрамлённое бородой лицо и пронзительный, озадачивающий взгляд Джозефа, который стоял рядом с ней.

Странный страх сковал разум Джозефа. «Какая гадость, — подумал он. — И почему с неё должна начинаться наша свадьба? Я думал, что здесь, в церкви, может находиться красота, которую человеку дано увидеть, а тут просто какой-то шабаш». Он расстроился. То, что Элизабет должна была наблюдать столь неудачное начало церемонии бракосочетания, огорчало его.

Элизабет, взяв его под руку, прошептала: «Ну, вот и всё. Теперь мы должны выходить. Медленно поворачивайся вместе со мной». Она помогла ему развернуться, и, когда они сделали с возвышения первый шаг, сверху, как бы сопровождая их, зазвенели колокола. «Вот, наконец, и Бог появился на венчании, — с дрожью в голосе заметил Джозеф. — Вот он, наконец, бог из железа>.Он чувствовал, что помолился бы, если бы знал, как сделать молитву действенной. «Они связаны между собой, свадьба и этот славный звон железа». Он подумал: «Они — мои, я знаю. Милые колокола, как они отдаются в теле в такт бешено бьющемуся сердцу. Они — в солнечных лучах, ударяющих в колокол неба поутру, в глухом стуке дождя по открытому чреву земли и — я знаю точно — во вспышках молний, с грохотом прорезающих измождённый воздух. А иногда — в тёплом приятном ветре, качающем верхушки деревьев в жёлтый полдень».

Он оглянулся и шёпотом сказал: «Хороши колокола, Элизабет. Они — святые».

Она вздрогнула и с удивлением посмотрела на него, ибо её видение не исчезло, и лицо Христа все ещё было лицом Джозефа. Натужно улыбаясь, она призналась себе: «Ведь я молюсь своему собственному мужу».

Когда они вышли, шорник Макгрегор совсем загрустил. Он неуклюже чмокнул Элизабет в лоб.

— Не забывай отца, — сказал он. — Впрочем, не удивлюсь, если ты так и поступишь. В наши дни такое — почти обычай.

— А ты приедешь на ранчо повидаться с нами, отец?

— Не приеду, — сердито ответил он. — Обязательства делают человека слабее, а удовольствия приносят весьма небольшие.

— Мы будем рады увидеться с вами, если вы приедете, — сказал Джозеф.

— Ну, вы будете ждать долго, вы и ваши ранчо с тысячами акров земли. Скорее я встречу вас обоих в аду, чем приеду вас навестить.

Через некоторое время он отвёл Джозефа в сторонку, чтобы не слышала Элизабет, и сказал уныло:

— Вы меня сильнее, потому вы мне и не по вкусу. Сейчас я хотел бы, чтобы вы мне понравились, да не могу, потому что я — человек слабый. То же самое с Элизабет и её сумасшедшей мамашей. Обе они знали, что я — человек слабый, и я терпеть не мог их обеих.

Джозеф посмеялся над шорником, почувствовав к нему жалость и симпатию.

— То, что вы сейчас делаете, — не слабо, — заметил он.

— Да уж, — воскликнул Макгрегор, — сильно. Умом-то я понимаю, как быть сильным, но не могу этому научиться.

Джозеф запросто толкнул его в предплечье.

— Мы будем рады увидеться с вами, когда вы приедете.

Тотчас же губы Макгрегора сердито сжались.

Сев на поезд в Монтерее, они поехали по длинной долине Салинас, серо-золотому проходу между двумя грядами гор, словно напрягшихся мускульной силой. Из окон поезда им было видно, как иссушающая сила ветра, который проносился по долине в сторону моря, пригибала к земле колосья до тех пор, пока они не ложились подобно шерсти хорошо ухоженной собаки; как он нёс кучи беспорядочно скрученных сорняков ко входу в долину; как своим дуновением он гнул деревья всё время в одну сторону, из-за чего они вырастали кривобокими. На небольших станциях Чуалар, Гонзалес и Гринфилд они увидели возы с зерном, стоящие у дороги в ожидании того, когда тяжёлые мешки с них перегрузят на склады.

Поезд двигался вдоль широкого жёлтого русла пересохшей реки Салинас, по горячему песку которого безутешно бродили голубые цапли в поисках воды, где можно поймать рыбу, и озабоченно рыскал теперь серый койот, с опаской оглядываясь на поезд; с другой стороны неровными внешними проявлениями какой-то великой сокрушительной силы вставали горы.

В Кинг-сити, небольшом городке, расположенном возле железной дороги, Джозеф и Элизабет покинули поезд и направились к платной конюшне, где были оставлены лошади Джозефа, на которых им предстояло ехать. Ощущение новизны, яркости окружающего мира и неожиданного молодого задора охватило их, когда они выехали из Кинг-сити на дорогу, ведущую в долину Богоматери. Новое платье было уложено в дорожную упаковку, находившуюся в кузове. Поверх одежды они надели длиннополые накидки, предназначенные для того, чтобы защитить их от дорожной пыли: лицо Элизабет покрывала тёмно-синяя вуаль, из-под которой она смотрела вокруг, цепко фиксируя в памяти всё окружающее. Сидя рядом друг с другом и глядя вперёд на рыже-коричневую дорогу, Джозеф и Элизабет испытывали смущение, казалось, что они играют в какую-то воображаемую игру. Досыта накормленные ячменём лошади, которые хорошо отдохнули за четыре дня, задрав головы, пустились вскачь, но Джозеф, осадив, немного сдержал их, приговаривая: «Постой, Голубая! Постой, Милок! Вы ещё устанете, прежде чем мы доедем до дома».

Проехав ещё несколько миль, они уже смогли увидеть то место, где поросшая с обеих сторон ивами речка, которая протекала и мимо их собственного дома, делала большой изгиб и впадала в широкую реку Салинас. Ивы уже пожелтели, а листва дуба, выглядывавшего из зарослей, казалась угрожающе-красной. У места слияния рек Джозеф остановился посмотреть, как сверкающая вода из Нуэстра-Сеньора устало уходит под землю, ещё раз появляясь в белом песке своего нового русла. Это свидетельствовало о том, что под землёй речная вода протекает чистой и пригодной для питья, в чём можно было убедиться, раскопав песок на несколько футов в глубину. Даже в пределах взгляда, брошенного на место слияния рек, было много вырытых в водоносном слое реки ямок, из которых мог пить скот.

Так как день был очень жарким, Джозеф расстегнул свою накидку и размотал шарф, прикрывавший его воротник от пыли; поворачивая свою чёрную шляпу, он протёр кожаный ремешок на ней носовым платком.

— Не хочешь ли слезть, Элизабет? — спросил он. — Можно окунуть ноги в воду, и будет полегче.

Но Элизабет покачала головой, и такое покачивание закутанной головы выглядело странным.

— Нет, со мной всё в порядке, дорогой. Когда мы доедем до дома, будет очень поздно. Я хочу ехать.

Он хлестнул кнутом по крупам лошадей, и они продолжили путь вдоль реки. Высокие ивы, растущие у дороги, шелестели своими вершинами и иногда касались их спин длинными податливыми ветвями. Издавая высокие пронзительные звуки, в горячем кустарнике пели сверчки; кузнечики, взмахивая бледно-жёлтыми крылышками, со стрёкотом проносились в воздухе, а затем скрывались в сухой траве. Тут и там небольшие лесные кролики с мехом голубоватого оттенка в панике разбегались от дороги и, оставшись на этот раз целыми и невредимыми, усаживались на задние лапы, украдкой поглядывая на повозку. В воздухе стоял тёплый запах травы, резко пахло ивовой корой и листьями растущих у реки лавровых деревьев.

Под стук копыт Джозеф и Элизабет, пойманные ритмами дня, сонно раскачивались на кожаном сидении. Их спины и плечи мерно поглощали дрожь коляски. Сами собой подкрадывались сон и беспечность, ещё более глубокая, чем сон. Теперь дорога вслед за рекой резко свернула к горам. Высокие гребни гор, словно густым грубым мхом, были покрыты тёмным шалфеем; лишь высохшие русла водных потоков серыми рубцами, похожими на зажившие раны от седла на спине лошади, зияли на их поверхности. Солнце клонилось к западу, а дорога, вслед за рекой, приближалась к тому месту, где они вместе делали поворот. Время для двух седоков, едущих в коляске, которую везли неспешно бегущие лошади, превратилось в не имеющий чётких границ промежуток между мыслями. Холмы и река предстали перед ними во всём своём великолепии, а затем, когда дорога пошла на подъём, лошади стали двигаться рывками, что напоминало работу кузнечных молотов. Они ехали в гору. При соприкосновении с осколками известняка, из которого состояли холмы, дребезжали колёса. Наезжая на камни, их железные обода издавали резкий звук.

Подобно собаке, которая хочет вытряхнуть воду, попавшую в глаза, Джозеф наклонился вперёд и, чтобы отогнать наваждение, резко качнул головой.

— Элизабет, — сказал он, — мы подъезжаем к перевалу.

Она откинула вуаль и уложила её на шляпе. Глаза её постепенно оживали.

— Я, должно быть, спала, — сказала она.

— Я тоже. Мои глаза были открыты, а я спал. Но вот и перевал.

Гора была словно расколота надвое. Два открытых пласта известняка сближались и плавно опускались вниз, оставляя на дне расщелины только место для русла реки. Сама дорога кончалась обрывом, находившимся на расстоянии в десять футов от поверхности воды. Посередине перевала, где вынужденная замедлить своё течение глубокая река текла быстро и бесшумно, из воды, словно нос лодки, которая движется вверх по течению с большой скоростью, поднималась, производя сердитый шум водоворота, шершавая каменная глыба. Теперь солнце скрылось за горой, но через перевал можно было видеть его трепещущие лучи, падающие на долину Богоматери. Повозка въехала в прохладную голубую тень белых утёсов. Преодолев вершину длинного пологого откоса, лошади бежали достаточно быстро, хотя и фыркали, вытягивая шею, на реку, протекавшую далеко внизу под дорогой, по которой они двигались.

Джозеф взял вожжи покороче, его правая нога выдвинулась вперёд и слегка упёрлась в тормоз повозки. Бросив взгляд на спокойно текущую внизу воду, он, в предвкушении встречи с долиной, которую предстояло увидеть через мгновение, испытал чувство всеохватывающей чистой и горячей радости. Он обернулся, чтобы рассказать ей о своих ощущениях и увидел, что лицо её искажено тревогой, а глаза полны ужаса. Она вскрикнула:

— Я хочу, чтобы мы остановились, дорогой. Я боюсь!

Не отрываясь, она смотрела через перевал на залитую солнцем долину. Джозеф натянул поводья и, вопросительно глядя на неё, остановил коляску.

— Я не знаю, почему. Может быть, из-за того, что дорога узкая, а внизу так шумит река.

— Да нет, нет.

Он соскочил на землю и подал ей руку, но, когда попытался подвести её к обрыву, она отдёрнула свою руку и, дрожа, отступила в тень. А он подумал: «Надо попробовать поговорить с ней. Я ведь никогда не пытался рассказать ей о чём-то таком. Наверное, это непросто, но сейчас я должен буду попробовать». В своём сознании он попытался воспроизвести то, о чем ему надо было попытаться сказать. «Элизабет, — мысленно спросил он, — тебе меня слышно? Мне становится холодно при мысли о том, о чём я должен рассказать, но тот способ, которым я хочу разговаривать с тобой, создаёт у меня молитвенный настрой». Его глаза расширились, он был в состоянии транса. «Я должен думать без слов, — мысленно произнёс он. — Однажды мне сказали, что это невозможно, но я должен… Элизабет, слушай же меня! Христос распятый — может быть, больше, чем символ страдания. Он — может быть, сама истина, которая вмещает в себя всё страдание. А человек, стоящий на вершине холма с руками, поднятыми в стороны — знак того символа, и он тоже, может быть, вмещает в себя все страдание, которое когда-либо существовало».

На миг она прервала его размышления, воскликнув: «Джозеф, я боюсь!»

А он продолжал мысленно рассуждать: «Слушай, Элизабет. Не бойся! Я расскажу тебе, как надо размышлять без слов. Дай мне возможность нащупать мгновение между словами, подбирая и пробуя их на вкус. Между обыденной реальностью и реальностью чистой, незамутнённой, неискажённой смыслами, существует некое пространство. По нему и проходит граница. Вчера мы поженились, но бракосочетания не было. Наше бракосочетание происходит здесь, на перевале, и переход через него похож на оплодотворение яйца, в котором должен образоваться зародыш. Он — символ незамутнённой реальности. В своём сердце я чувствую что-то такое, что отличается по положению, строению и продолжительности от всего остального. Вот почему, Элизабет, всё наше бракосочетание и состоит в нашем кратковременном движении». В его сознании прозвучало: «За то короткое время, пока Христос был на кресте, он вместил в свою плоть всё страдание, которое только существовало, и в нём оно было незамутнённым».

Он оставался на месте, а холмы стали надвигаться на него, нарушая его одиночество и откровенность его размышлений. Его руки стали тяжёлыми и неподвижными, повиснув, как гири на толстых, привязанных к лопаткам, верёвках, которые с трудом удерживали их.

Элизабет заметила, что уголки его рта безнадёжно поникли, а яркий блеск, мерцавший в его глазах мгновением раньше, исчез. Она воскликнула:

— Джозеф, чего ты хочешь? Что ты меня просишь сделать?

Дважды он пытался ответить, но комок в горле мешал говорить. Прокашлявшись, он прочистил гортань.

— Я хочу идти через перевал, — сказал он хрипло.

— Я боюсь. Не знаю почему, но я ужасно боюсь.

Он очнулся от летаргии и одной тяжёлой, как гиря, трясущейся рукой, обнял её за талию.

— Нечего бояться, дорогая. Нечего. Мне надо было подольше остаться наедине с собой. Кажется, это обстоятельство кое-что значило для меня, а именно, что через перевал мы должны перейти вместе.

Она вздрогнула от его прикосновения и, стоя в мрачной синей тени перевала, казалась насмерть перепуганной.

— Я пойду, Джозеф, — прошептала она. — Я должна идти, но прежде я попрощаюсь с собой. Я постою здесь и, глядя на ту, новую, которая стоит на другой стороне перевала, подумаю о себе.

Внезапно она вспомнила, как разливала уэльский чай в лужёные металлические кружки трём маленьким девочкам, которые должны были напоминать друг другу: «Мы теперь — леди. А леди всегда держат руки вот так». Ещё она вспомнила, что хотела поймать сон своей куклы в косынку.

— Джозеф, — сказала она. — Трудно быть женщиной. Я боюсь. Всё, чем я была, всё, о чём думала, останется за перевалом. На той стороне я стану взрослой. Я думала, что это должно произойти постепенно. А всё происходит так быстро.

Она вспомнила, что её мать говорила: «Когда станешь большой, Элизабет, ты узнаешь боль, но не ту, о которой ты думаешь. Такую боль не вылечишь поцелуем».

— Сейчас я пойду, Джозеф, — тихо сказала она. — Я дурачилась. Ты должен будешь ожидать от меня ещё столько глупостей.

Тяжесть оставила Джозефа. Рукой обняв её за талию, он мягко, но настойчиво повлёк её вперёд. Она наклонила голову, но знала, что он пристально, с необычайной нежностью смотрит на неё. Медленно, в тёмно-синей тени, они миновали перевал. Джозеф мягко улыбнулся.

— Боль может быть острее, чем желание, Элизабет, как тогда, когда сосёшь мятную лепёшку, а она обжигает тебе язык. Так что горечь быть женщиной может быть и радостью.

Его голос оборвался, и шаги их ног по каменистой дороге гулким эхом покатились между утёсами, то сталкиваясь с ними, то отскакивая от них. Элизабет закрыла глаза, доверившись руке Джозефа, которая направляла её. Погрузив своё сознание во тьму, она попыталась отгородиться от всего окружающего, но по-прежнему слышала сердитый шум речной воды вокруг монолита и чувствовала исходящий от камней холод.

Затем стало теплее; камней под её ногами больше не было. Её веки стали из тёмно-красных жёлтыми. Джозеф становился и привлёк её к себе.

— Ну, вот мы и пришли, Элизабет; вот всё и закончилось.

Она открыла глаза и посмотрела на раскинувшуюся у её ног долину. Земля танцевала в мерцании солнечных лучей, и деревья, верная своей природе поросль белых дубков, слегка покачивались на ветру, вносившем возмущение в разлитую повсюду жару полдня. Перед ними лежало селение Богоматери с побуревшими от ветра стенами домов; их окружали колючие изгороди из розовых кустов, среди которых лёгким пламенем вспыхивали цветы настурций. Элизабет воскликнула с облегчением:

— Должно быть, я видела плохой сон. Я, должно быть, спала. Сейчас я забуду этот сон. Всё было не наяву.

Глаза Джозефа заблестели.

— Так быть женщиной не труднее? — спросил он.

— Нет никакой разницы. Кажется, ничего не изменилось. Я и представить себе не могла, как хороша долина.

— Подожди здесь, — сказал он. — Я вернусь назад и переведу лошадей.

Но когда он ушёл, Элизабет горько заплакала. Перед ней возникла маленькая девочка в короткой накрахмаленной юбке, с косичками, спадающими на спину, которая стояла за перевалом и с тревогой смотрела вниз, вставала на одну ногу, потом на другую, нервно подпрыгивала и сталкивала ногой камешки в водный поток. На миг, когда Элизабет вспомнила, как ждала на углу улицы своего отца, видение задержалось, а потом девочка обиженно повернулась и медленно зашагала по направлению к Монтерею.

Элизабет было жалко её. «А это труднее, чем быть ребёнком, — подумала она. — Стоит поскрести себя, и откроется так много нового».




11


Упряжка миновала перевал; лошади, высоко поднимая копыта, двигались наискось; когда они, завидев поток, вскидывали головы, Джозеф сильно натягивал вожжи и прерывисто вскрикивал. В одном узком месте лошади встали, от чего продолжительность их путешествия увеличилась. Джозеф остановился и помог сесть Элизабет. Удобно устроившись, она уложила накидку на колени и опустила на лицо вуаль.

— Придётся ехать прямо через посёлок, — сказала она. — Всё будут смотреть на нас.

Джозеф цыкнул на лошадей и ослабил поводья.

— Ты что, против?

— Конечно, я не против. Я буду рада. Я буду горда, как будто сделала что-то необыкновенное. Но я должна сидеть прямо, когда они будут смотреть на меня.

Джозеф хмыкнул.

— Может быть, никто и не посмотрит.

— Посмотрят, посмотрят. Я их заставлю посмотреть.

Они поехали по единственной улице селения, к обочине которой, как к источнику тепла, жались дома. При их появлении женщины выходили на улицу, чтобы, беззастенчиво тараща глаза, помахать руками и почтительно, потому что слово было непривычным, произнести новый титул: «Buenas tardes, senora».[9 - Добрый вечер, сеньора (исп.).] А потом, когда спины седоков исчезали из глаз, они говорили: «Ven аса, mira! mira!La nueva senora Wayne viene».[10 - Иди сюда, смотри! Молодая сеньора Уэйн едет. (исп).]

Элизабет, стараясь сохранить достоинство, в ответ махала рукой. При дальнейшем движении по улице они вынуждены были останавливаться, чтобы принять подарки. Миссис Гутьерес, женщина уже в годах, стояла посреди дороги и размахивала взятым за лапки цыплёнком, одновременно громким голосом возвещая о его достоинствах. Когда же кудахтавшая птица очутилась в кузове, миссис Гутьерес пришла в себя. Поправив волосы и отряхнувшись, она, наконец, вернулась к себе во двор, вскидывая руки и недоумённо причитая.

Не успели они миновать улицу, а кузов уже был завален спутанной живностью; в нём лежали: две свинки, ягнёнок, сердито глядевшая коза с подозрительно сморщенными сосками, четверо кур и бойцовый петух. Когда повозка проезжала мимо салуна, его посетители высыпали наружу, поднимая в их честь бокалы. Приветственные крики ещё некоторое время сопровождали их, а затем, оставив позади последний дом, они въехали на дорогу, ведущую к реке.

Расслабившись, Элизабет откинулась на спинку сидения. Её руки скользнули по локтю Джозефа, на мгновение сжали его, а затем замерли.

— Всё было, как в цирке, — сказала она, — как на параде.

Джозеф снял шляпу и положил её на колено. Его волосы спутались и были влажными, в глазах читалась усталость.

— Славные они люди, — сказал он. — Я буду рад, когда мы приедем домой, а ты?

— Да, я тоже буду рада.

Внезапно она сказала:

— Иногда бывает, Джозеф, что любовь к людям так же сильна и горяча, как печаль.

Он быстро взглянул на неё, удивляясь тому, что её утверждение совпало с его собственными мыслями.

— Почему ты так думаешь, дорогая?

— Не знаю. А что?

— А то, что сейчас я думал о том, что иногда люди, горы, земля, — всё, кроме звёзд, бывает единым, и тогда их взаимное влечение становится сильным, как печаль.

— Кроме звёзд?

— Да, всегда кроме звёзд. Звёзды всегда — чужие, иногда недобрые, но всегда — чужие. Понюхай шалфей, Элизабет. Как хорошо, что мы едем домой.

Она подняла свою вуаль, чтобы открыть нос, и задышала глубоко и жадно. Сиктоморы отливали желтизной, и слой первых опавших листьев уже покрывал землю. Когда упряжка въехала на длинную дорогу, которая узкой лентой тянулась вдоль реки, солнце спустилось за прибрежные горы.

«Будет за полночь, когда мы приедем домой», — сказал он. По лесу разливался сине-золотой свет, среди круглых камней с шумом протекала река.

В вечернем воздухе, влажном и чистом, горы казались состоящими из острых и твёрдых кусков хрусталя. После захода солнца наступило время сна, и Джозеф с Элизабет, устремив свои взгляды вперёд, на чистые холмы, не могли оторвать глаз. Стук копыт и плеск воды углубляли транс. Джозеф, не мигая, смотрел на поток света, струящийся между гор западного края гряды. Его мысли замедлили свой ход, одновременно приобретя ясные очертания, и на вершинах гор сами собой стали возникать различные изображения. Тёмная туча приплыла с океана и остановилась над горным хребтом, а в мыслях Джозефа она превратилась в голову чёрного козла. Ему виделись жёлтые, чуть раскосые глаза, хитрые и насмешливые, и изогнутые рога. Он подумал: «Я знаю, что он действительно находится там, козёл, который упёрся подбородком в горную гряду и пристально смотрит на долину. Он должен быть там. Я где-то читал или слышал, что козёл вроде должен выходить из океана». Он был облечён властью создавать образы такие же реальные, как весь окружающий его мир. «Если я позволю козлу быть там, так и будет. Я должен сделать так. Козёл — это важно», — подумал он.

Впереди, высоко в небе, кружились стаи птиц, которые, унося на своих трепещущих крыльях свет дня, светились, как звёзды. Крик вышедшего на охоту филина стал ещё пронзительнее и громче, словно специально для того, чтобы заставить маленьких прижавшихся к земле зверушек встрепенуться и, против обыкновения, скрыться в траве. Тьма быстро заполнила долину, а тёмная туча, хотя её было ещё хорошо видно, отодвинулась назад к морю. Джозеф подумал: «Я должен сохранить в себе то, чем был козёл. Никогда я не должен отрекаться от него».

Элизабет слегка вздрогнула, и он обернулся к ней.

— Тебе холодно, дорогая? Я дам попону, накрой ноги.

Она опять вздрогнула, хотя пыталась скрыть это.

— Мне не холодно, — сказала она. — Просто время какое-то странное. Я хотела бы, чтобы ты поговорил со мной. Во времени скрыта какая-то опасность.

Он подумал о козле.

— Опасность? Что ты имеешь в виду?

Он взял её сжатые руки и положил их себе на колено.

— Я имею в виду, что есть опасность потеряться. Вот свет, который падает сюда. Я подумала, что у меня внезапно возникло ощущение, будто меня распылили и превратили в облако, частицы которого осели и смешались со всем, что меня окружает. Приятное было ощущение, Джозеф. А потом я услышала филина и испугалась, что, если я так сильно соединюсь с горами, то, быть может, никогда не смогу опять стать Элизабет.

— Просто это такое время суток, — успокоил он её. — Видимо, оно воздействует на всё живое. Ты когда-нибудь наблюдала за животными и птицами вечером?

— Нет, — сказала она, и чувствуя, что открыла нечто, связующее их, порывисто повернулась к нему. — Я не думаю, что когда-нибудь замечала что-то скрытое, — сказала она. — А сейчас мне словно протерли глаза. И что же делают животные вечером?

Её голос зазвенел, выводя его из задумчивости.

— Не знаю, — угрюмо сказал он. — То есть я знаю, но я должен подумать. Знаешь, о таких вещах трудно говорить, — извиняющимся тоном добавил он и замолчал, глядя в сгущающуюся тьму.

— Да, — наконец сказал он, — вот как раз то, из-за чего вечером, когда темнеет, все животные затихают. Они вовсе не закрывают глаза и не засыпают, — он опять замолчал.

— Мне запомнилась одна вещь, — сказала Элизабет. — Не знаю, когда я её обнаружила, но именно сейчас ты сказал сам себе об этом времени суток, а та картинка важна для него.

— Какая? — спросил он.

— У кошек хвосты лежат прямо и неподвижно, когда они едят.

— Да, — кивнул он, — да, я знаю.

— И только в это время они лежат прямо, и только в это время они такими остаются.

Она весело рассмеялась. Сейчас, поведав о такой ерунде, она считала, что её рассказ должен восприниматься как насмешка над спящими животными, о которых говорил Джозеф, и была очень довольна. Она казалась себе очень умной, раз смогла сказать такое.

Он и не сообразил, какое хитрое сооружение может быть воздвигнуто на кошачьих хвостах, и сказал: «Въедем на холм, потом опять спустимся к зарослям у реки, потом — через большое поле, и мы будем дома. С вершины холма нам уже, наверное, будут видны огни».

Вокруг сгустилась непроницаемая тьма тихой ночи. Словно чужак, крадущийся в ночном безмолвии, повозка в темноте въехала на холм. Элизабет всем телом прижалась к Джозефу.

— Лошади знают дорогу, — сказала она. — Они узнают её по запаху?

— Они её видят, дорогая. Только для нас она в темноте. Для них она — в полумраке. Скоро мы будем на вершине холма, а оттуда уже можно видеть огни. Тихо-то как, — недовольно промолвил он. — Не нравится мне эта ночь. Ничто и не шелохнётся.

Прошло, кажется, не менее часа, прежде, чем они миновали холм, и Джозеф остановил упряжку, чтобы лошади, которые, опустив головы, часто и тяжело дышали, отдохнули от подъёма.

— Видишь, — сказал Джозеф, — вот и огни. Так поздно, а братья ждут нас. Я не говорил им, когда мы приедем, но они, должно быть, догадались. Смотри, несколько огней движутся. Я думаю, кто-то ходит по двору с фонарём. Видно, Том вышел посмотреть, как там лошади в сарае.

Ночь снова обступила их. Впереди раздался тяжёлый вздох; его принёс, мягко прошелестев в сухой траве, тёплый ветер из долины.

— Кто-то злой вышел в ночь. Даже в воздухе веет чем-то враждебным.

— О чём ты говоришь, дорогой?

— Я говорю о том, что погода меняется. Скоро здесь будет ураган.

Ветер усилился и донёс до них протяжный вой собаки. Джозеф в раздражении уселся на козлы.

— Наверное, Бенджи поехал в посёлок. Говорил я ему, чтобы он не ездил, пока я не вернусь. Ведь воет-то его собака. Каждый раз, когда он уезжает, она воет всю ночь.

Он натянул поводья и прикрикнул на лошадей. Они медленно тронулись с места, но тотчас же их шеи изогнулись дугой, а уши встали торчком. Теперь стук копыт скачущей галопом лошади был слышен и Джозефу с Элизабет.

— Кто-то приближается, — сказал Джозеф. — Может быть, это Бенджи скачет в посёлок. Если смогу, я задержу его.

Топот копыт всё приближался, и внезапно появился всадник на вздыбленной лошади.

— Это вы, дон Джозеф? — раздался пронзительный голос.

— Да, Хуанито, в чём дело? Что тебе надо?

Подъехал верховой на лошади, и тот же пронзительный голос произнёс:

— Вскоре я понадоблюсь вам, друг мой. Я буду ждать вас у скалы в соснах. Я ведь не знал, сеньор. Клянусь вам, я не знал…

Им было слышно, как глухо звякнули шпоры. Лошадь захрапела и прыгнула вперёд. Из-за холма до них донёсся её быстрый топот, Джозеф взял кнут и хлестнул лошадей, которые побежали рысью.

Элизабет заглянула ему в глаза.

— В чём дело, дорогой? Что он имел в виду?

Он вскинул руки, а затем, опустив их, натянул поводья, и ещё раз подстегнул лошадей. Обода колёс лязгнули о камни.

— Понятия не имею, что здесь творится, — сказал Джозеф.

— Знал я, ночь будет скверной.

Теперь они были уже на равнине, и лошади было снизили скорость, но Джозеф принялся резкими ударами нахлёстывать их, и они перешли на торопливый бег. Повозка накренилась, на узкой дороге её шатало из стороны в сторону, так что Элизабет пришлось поджать ноги и кистями рук обхватить предплечья.

Теперь им уже были видны дома. На навозной куче стоял фонарь, и его свет отражался от свежепобеленных стен сарая. Окна двух домов были освещены, и когда повозка проезжала мимо них, Джозефу были видны в беспокойстве передвигающиеся там люди. Навстречу им вышел Томас и остановился возле фонаря. Он взял лошадей под уздцы и стал ладонями поглаживать их шеи. С лица его не сходила ухмылка.

— Быстро вы доехали, — сказал он.

Джозеф спрыгнул с повозки.

— Что здесь случилось? По дороге я встретил Хуанито.

Томас снял хомуты и принялся расстёгивать сбрую.

— Мы ведь знали, что когда-нибудь это случится. Мы как-то про это уже говорили.

Из темноты рядом с повозкой появилась Рама.

— Элизабет, я думаю, что вам лучше пройти со мной.

— Что случилось? — воскликнула Элизабет.

— Идите со мной, дорогая, я всё вам расскажу.

Элизабет вопросительно посмотрела на Джозефа.

— Да, ступай с ней, — сказал он. — Ступай с ней в дом.

Оглобля шлёпнулась на землю, и Томас освободил от упряжи потные лошадиные крупы.

— Я оставлю их здесь ненадолго, — словно извиняясь, сказал он и перебросил упряжь через изгородь загона для скота. — А сейчас пойдём со мной.

Джозеф, не отрываясь, смотрел на фонарь. Он поднял и развернул его.

— Это, конечно, Бенджи, — сказал он. — Он тяжело ранен?

— Он мёртв, — сказал Томас. — Он мёртв уже целых два часа.

Они вошли в домик Бенджи и через тёмную гостиную прошли в спальню, где горела лампа. Джозеф заглянул в искажённое мукой лицо Бенджи, замершее в момент наивысшего страдания. Из-под перекошенных судорогой губ виднелись зубы, разбитый нос покраснел. Два полудоллара, положенные на его глаза, тускло мерцали.

Джозеф медленно перевёл взгляд на окровавленный нож, лежащий на столе рядом с кроватью. Ему показалось, что он смотрит вниз откуда-то с большой высоты, и странное, всё подчиняющее себе спокойствие с неожиданным привкусом всезнания наполнило его.

— Это сделал Хуанито? — полуутвердительно спросил он.

Томас взял нож со стола и передал его брату. А когда Джозеф отказался взять его, положил нож обратно на стол.

— В спину, — сказал Томас. — Хуанито поскакал в Нуэстра-Сеньора взять на время пилку, чтобы отпилить рога у того быка, у которого они отросли, как у чёрта. А вернулся он очень быстро.

Джозеф заглянул в кровать.

— Давай накроем его. Давай завернём его во что-нибудь. По дороге я встретил Хуанито. Он сказал, что ничего не знает.

Томас мрачно усмехнулся.

— А откуда он мог знать? Лица-то он не мог видеть. Он увидел и пырнул ножом. Он хотел поехать и признаться, но я велел ему подождать тебя. Так что, — сказал Томас, — единственное решение суда будет против нас.

Джозеф обернулся.

— Как ты считаешь, — сказал Томас, — мы должны вызывать судебного чиновника для установления факта смерти?

— Вы ничего не меняли, Том?

— Мы только перенесли его в дом. И натянули на него штаны.

Рука Джозефа поднялась к бороде и, взъерошив её, задрала концы бороды вверх.

— А где сейчас Дженни? — спросил он.

— Бартон увёл её к себе. Бартон молится вместе с ней. Она рыдала, когда выходила отсюда. Сейчас она, должно быть, близка к истерике.

— Мы отошлём её домой, на Восток, — сказал Джозеф. — Здесь ей делать нечего.

Он повернулся к двери.

— Тебе надо поехать и заявить обо всём, Том. Представь всё как несчастный случай. Может, и не будет никаких вопросов. Произошёл несчастный случай.

Он быстро повернулся к кровати и, прежде чем выйти из дома, коснулся руки Бенджи.

Медленно прошёл он через двор туда, где на фоне неба возвышалось чёрное дерево. Подойдя, он прижался спиной к стволу и посмотрел вверх, откуда сквозь крону пробивалось неясное тусклое свечение звёзд. Его руки ласково коснулись коры дерева. «Бенджамен мёртв», — тихо сообщил он. В течение нескольких мгновений он глубоко дышал, а затем повернулся, вскарабкался на дерево и уселся между гигантских рук, прижавшись щекой к холодной шершавой коре.

Он знал, что его мысли будут услышаны, когда произносил их в своём сознании: «Теперь я знаю, в чём смысл благословения. Я знаю, что на меня возложено. Любить или не любить позволено Томасу и Бартону, но не мне. Не мне. У меня не может быть удач или неудач. Я не могу различать добро и зло. Мне отказано даже во вполне естественном чувстве различать удовольствие и страдание. Всё — едино, и всё — часть меня».

Он бросил взгляд на дом, из которого вышел. Свет в окне попеременно то загорался, то гас. Собака Бенджи снова завыла, и койоты в округе, услышав вой, подхватили его, сопровождая безумным хохотом. Джозеф крепко обхватил дерево руками. «Бенджи умер, а я не радуюсь и не грущу. Ни для того, ни для другого у меня нет причин. Вот почему всё так и есть. Теперь я знаю, отец мой, каким вы были — одиноким без чувства одиночества, спокойным, потому что вам не нужно было общение».

Он спустился с дерева и добавил: «Бенджамен мёртв, сэр. Я не должен был препятствовать этому, даже если бы мог. Возмездия не нужно». И он пошёл в сарай, потому что надо было оседлать лошадь, чтобы ехать к скале, где его ждал Хуанито.




12


Рама взяла Элизабет под руку и повела через двор фермы.

— Не плачьте, — сказала она. — Не надо. Вы ведь не знали покойного, так что для вас это не потеря. И я обещаю, что вы никогда его даже не увидите, поэтому бояться нечего.

Они поднялись по ступенькам и прошли в её гостиную, где стояли мягкие кресла-качалки, а лампы покрывали китайские абажуры с изображениями роз. Даже половики были сшиты из чистых лоскутков.

— Уютно у вас, — сказала Элизабет, подняв глаза на широкое, с выступающими скулами, лицо Рамы. Чёрные брови почти срастались на её переносице, густые волосы падали, закрывая лоб.

— Уют создала я, — сказала Рама. — Надеюсь, у вас будет также.

Сообразно обстоятельствам Рама была одета в плотно облегающее тело платье из чёрной тафты с широкой юбкой, которая шуршала при каждом её движении. На шею она надела амулет из слоновой кости на серебряной цепочке, привезённый каким-то её предком-моряком с островов Индийского океана. Она уселась в кресло-качалку, сидение и спинка которого были обиты тканью с цветочным узором. Свои длинные белые пальцы Рама вытянула на коленях, как пианистка, берущая сложный аккорд.

— Садитесь, — сказала она. — Вам придётся подождать.

Элизабет чувствовала силу Рамы и ощущала обиду, но взять верх над этой уверенной в себе женщиной ей ничего не стоило. Она грациозно присела, скрестив руки на коленях.

— Вы ещё не рассказали мне, что случилось.

Рама мрачно усмехнулась.

— Бедное дитя, в плохое время вы приехали. Любое время могло бы стать плохим, но нынче у нас просто скандал, — она снова сжала пальцы. — Сегодня ночью Бенджамен Уэйн получил нож в спину, — сказала она. — Через десять минут он умер. Через два дня его похоронят, — она посмотрела на Элизабет и невесело улыбнулась, ибо знала о том, что случилось, всё до мельчайших подробностей.

— Теперь вы знаете, — продолжила она. — Сегодня ночью спрашивайте, о чём хотите. Мы все взвинчены и не в себе. Такие вещи выбивают из колеи. Сегодня ночью спрашивайте, о чём вам угодно. Завтра нам может быть стыдно. Похоронив Бенджи, мы никогда не будем вспоминать его. А через год мы даже забудем, что он вообще когда-то жил на свете.

Элизабет выпрямилась в своём кресле. Всё так не совпадало с её представлениями о том, как она входит в дом, принимая свидетельства почтения от этого семейства, и заставляет себя быть благодарной. Помимо её воли комната поплыла у неё перед глазами. Она сидела на краю глубокого чёрного омута и видела огромных бледных рыб, таинственно движущихся в его глубине.

— Почему его зарезали? — спросила она. — Я слышала, это сделал Хуанито.

Снисходительная улыбка слегка коснулась губ Рамы.

— Потому что Бенджи был вор. Ему не было нужно то, что легко доступно. Он потихоньку воровал самое ценное — девичью честь. Вот он и напивался, чтобы украсть частичку смерти, а теперь получил её всю. Это должно было случиться, Элизабет. Если бросаешь большую пригоршню бобов в неподвижно стоящий напёрсток, один обязательно попадёт в него. Теперь вы видите? Хуанито пришёл домой и застал воришку за работой. Мы все любили Бенджи, — сказала Рама.

— От презрения до любви один шаг.

Перед натиском Рамы Элизабет чувствовала себя совсем одинокой и беззащитной.

— Я так долго была в дороге, — стала оправдываться она.

— И я не обедала. Я даже не умылась.

По мере того, как она вспоминала одно за другим всё то, что ей пришлось пережить, губы её начали дрожать. Взгляд Рамы смягчился, теперь, глядя на Элизабет, она увидела в ней женщину, только что вышедшую замуж.

— А где Джозеф? — с неудовольствием поинтересовалась Элизабет. — Это наша первая ночь в доме, а он ушёл. Я даже не могу выпить воды.

Тут Рама встала, аккуратно расправив свою шуршащую юбку.

— Бедное дитя, простите меня, я и не подумала. Ступайте на кухню и умойтесь. Я приготовлю вам чаю и порежу хлеба с мясом.

На кухне со свистом закипел чайник. Рама нарезала кусками хлеб и ростбиф, налила в чашку горячий жёлтый чай.

— Теперь вернёмся в гостиную, Элизабет. Поужинать можно там, где удобнее.

Сделав сэндвичи, Элизабет с аппетитом принялась есть их, а горячий и крепкий чай успокоил ее, и всё её недовольство исчезло.

Рама вернулась к своему креслу. Она села, выпрямив спину, и наблюдала за тем, как Элизабет поглощает хлеб и мясо.

— А вы — хорошенькая, — оценивающе сказала Рама. — Я и подумать не могла, что Джозеф сумеет выбрать себе хорошенькую жену.

Элизабет вспыхнула.

— Что вы имеете в виду? — спросила она. Оказалось, здесь присутствовали такие потоки чувств, которые она не смогла распознать, способы мышления, которые не принадлежали к категориям того, что она сама пережила или чему научилась. Насторожившись, она придала своей улыбке беззаботный вид. — Конечно, он это знал. Ведь он сам говорил мне.

Рама тихонько рассмеялась.

— Я знала его не так хорошо, как думала. Я-то думала, что он выбирал себе жену, как выбирал себе корову — чтобы корова была хорошей и безупречной с точки зрения того, что от коровы требуется, и чтобы жена была хорошей и очень походила бы на корову. Может быть, он более человечный, чем я думала.

В её голосе ощущался привкус горечи. Своими сильными белыми пальцами она резко провела по волосам, приглаживая их.

— Думаю, мне надо выпить ещё чашку чаю. Налью-ка я побольше воды. Он должен быть крепким, как отрава.

— Конечно, он — человечный, — сказала Элизабет. — Не пойму, почему вам кажется, что он не такой. Самого себя-то он знает. Он смущается, вот и всё.

В её сознании внезапно вновь возникли проход в горах и бурная река. Испугавшись, она стала гнать видение прочь.

Рама грустно улыбнулась.

— Нет, он себя не знает, — уточнила она. — В целом мире, я думаю, нет человека, который меньше знал бы о себе, Элизабет.

Затем она сказала с сочувствием:

— Вы не знаете этого человека. Я рассказываю вам о нём не для того, чтобы напугать, а для того, чтобы вы не испугались, когда придёт час узнать его.

Её разум искал способ выразить в словах мысли, которые с избытком были заметны в её взгляде.

— Я вижу, — сказала она, — вы уже ищете отговорки, с помощью которых хотите избавиться от своих мыслей, вместо того, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.

В движениях её рук больше не было уверенности, они медленно перемещались, словно занятые поисками добычи щупальца голодной морской твари.

— «Он — дитя», — говорите вы себе. «Он мечтает», — её голос стал громким и пронзительным. — Он — не дитя, — сказала она, — и если он мечтает, вы никогда не узнаете о его мечтах.

Элизабет рассердилась.

— О чём вы говорите? Он женился на мне, а вы пытаетесь сделать из него неизвестно кого, — её голос задрожал. — Ну конечно, я знаю его. Вы думаете, что я выйду замуж за человека, которого не знаю?

Но Рама только улыбнулась ей.

— Не бойтесь, Элизабет! Вы, должно быть, уже видели. Я думаю, в нём нет злобы, Элизабет. Вы можете поклоняться ему без страха быть принесённой в жертву.

В сознании Элизабет возникла картина венчания, тот момент, когда служба подходила к концу и в монотонности окружающей обстановки она приняла своего мужа за Христа.

— Не знаю, что вы имеете в виду, — воскликнула она. — Почему вы говорите «поклоняться»? Вы знаете, я устала, я провела, должно быть, целый день в дороге. Смысл слов меняется вместе с моим состоянием. Что вы имеете в виду, когда говорите «поклоняться»?

Рама подвинула своё кресло так, что смогла положить руки на колено Элизабет.

— Какое-то странное нынче время, — сказала она. — Вначале я уже говорила вам, что сегодня ночью дверь открыта. Как в вечер Дня Всех Святых, когда духи выходят на свободу. Сегодня ночью, из-за того что погиб наш брат, дверь открыта во мне и приоткрыта в вас. Мысли, что прячутся в глубинах мозга, в темноте, под черепом, в эту ночь могут выйти наружу. Я расскажу вам, о чём я думала и о той тайне, которую я знаю. Иногда в глазах других людей я замечала, словно тень на воде, ту же мысль.

Говоря так, она, в такт своим словам, похлопала Элизабет по колену, и её глаза, в которых до того вспыхивали красные огоньки, загорелись с необычайной силой.

— Я знаю мужчин, — продолжала она. — Томаса я знаю так хорошо, что я угадываю его мысль в тот момент, когда она зарождается. Я узнаю о его намерении ещё до того, как оно станет достаточным, чтобы привести в движение его конечности. Бартона я знаю до глубины его постной душонки, а Бенджи… Я знала сладостную лень Бенджи. Я знала, как печально было то, что ему приходилось быть Бенджи и как он ничего не мог с этим поделать, — она улыбнулась, вспоминая. — Однажды ночью, когда Томаса не было, Бенджи пришёл сюда. Он был такой несчастный, такой печальный. Он пробыл в моих объятьях почти до самого утра, — пальцы её рук переплелись. — Я знаю всех их, — сказала она хрипло. — Мой инстинкт никогда меня не подводил. Но Джозефа я не знаю. Я не знала его отца.

Элизабет медленно, в такт, кивала головой. Рама продолжала:

— Я не знаю, наверное, есть люди, которые появляются на свет лишёнными человеческой природы, и, наоборот, некоторые люди настолько человечны, что остальные кажутся нереальными. Может быть, божество обитает сейчас на Земле и будет находиться здесь дальше. Джозеф обладает силой предвидеть угрозу, он невозмутим, как горы, а его чувства так же дики, сильны и порывисты, как пожар, и так необъяснимы, что я теряюсь. Попробуйте подумать о нём отстранённо, и вы поймёте, что я имею в виду. Он станет выше гор, а его сила будет неодолима, как порыв ветра. Бенджи умер. Вы не сможете себе даже представить, что умирает Джозеф. Он — вечен. Его отец умер, но то не было смертью.

Её губы беспомощно шевелились, подбирая слова. Она вскрикнула, как от боли.

— Я же вам говорю, этот мужчина — не обычный человек, меньше всего он похож на остальных людей. Сила; способность к сопротивлению; долгие и запутанные размышления всех людей; вся радость и вся жертвенность, противоположные одна другой и сохраняющие свою суть, — он — всё это, вместилище для частицы души каждого человека и, более того, — символ души Земли.

Она потупила взор и убрала руку.

— Я сказала, что дверь открыта.

Элизабет потёрла то место на колене, по которому её хлопали. Её влажные глаза засверкали.

— Я так устала, — сказала она. — Мы ехали по жаре, трава пожухла. Удивлюсь, если цыплят, ягнёнка и козу вытащат из повозки живыми. Их надо распутать, у них могут опухнуть ноги.

Она достала из-за пазухи носовой платок и, высморкавшись, стала тереть нос так, что он покраснел. На Раму она и не смотрела.

— Вы любите моего мужа, — негромким, с осуждающей интонацией, голосом, сказала она. — Вы любите его и боитесь.

Рама медленно подняла глаза, скользнула ими по лицу Элизабет, а затем вновь опустила их.

— Я не люблю его. Взаимность невозможна. Я ему поклоняюсь, и взаимность тут не нужна. Теперь вы знаете, и вы тоже будете поклоняться ему без взаимности. Теперь вы знаете, и вам не нужно бояться.

Ещё мгновение она смотрела на свои колени, затем резко вскинула голову, тряхнув расчёсанными на обе стороны головы волосами.

— Всё, закрыто, — сказала она. — Вспоминайте только тогда, когда нужно. И когда такое время настанет, я буду рядом, чтобы помочь вам. А сейчас я заварю ещё свежего чаю, и вы, быть может, расскажете мне о Монтерее.




13


Джозеф вошёл в тёмный сарай и по длинному проходу между стойлами направился к подвешенному на верёвке фонарю. Когда он проходил мимо лошадей, те, прекратив своё ритмичное жевание, провожали его взглядом, а одна или две из самых ретивых даже затопали копытами, чтобы привлечь его внимание.

В стойле напротив фонаря Томас седлал кобылу. Перестав затягивать подпругу, он поверх седла посмотрел на Джозефа.

— Я подумал, что надо взять Ронни, — сказал он. — А то она размякла. Бег на большой скорости вернёт ей форму. И в темноте она себя уверенно чувствует.

— Придумай там что-нибудь, — сказал Джозеф. — Скажи: «Он споткнулся и случайно напоролся на нож». Попробуй добиться, чтобы судебного чиновника не присылали. Если получится, мы похороним Бенджи завтра.

Он устало улыбнулся.

— Первая могила. Теперь у нас уже кое-что есть. Дома, дети и могилы — это и есть родина, Том. Такие вещи и привязывают к себе человека. Кто там в загоне, Том?

— Только Лоскуток, — сказал Томас. — Остальных ездовых лошадей я вчера выпустил пощипать травки и размять ноги. Они ещё не готовы. А ты что, уедешь сегодня ночью?

— Да, уеду.

— Поедешь за Хуанито? В горах ты его не найдешь. Он знает здесь корешок каждой травинки и каждую норку, куда может спрятаться змея.

Джозеф перекинул подпругу и стремя через седло, лежавшее на кормушке, и приподнял его, чуть скосив луку.

— Хуанито ждёт меня в соснах, — сказал он.

— Но, Джо, не езди сейчас, ночью. Подожди до завтра, когда рассветёт. И возьми с собой ружьё.

— Зачем ружьё?

— Затем, что ты не знаешь, что он будет делать. Эти индейцы — тот ещё народ. Трудно сказать, что он будет делать.

— Он не будет стрелять в меня, — заверил его Джозеф. — Так было бы слишком просто, и уж сильно беспокоиться мне не следует. Так-то правильнее, чем брать с собой ружьё.

Томас отвязал сонную кобылу и вывел её из стойла.

— В любом случае, подожди до завтра. Хуанито никуда не денется.

— Нет, он ждёт меня сейчас. Я не могу заставлять его ждать.

Ведя в поводу свою лошадь, Томас повернулся к выходу из сарая.

— Я всё-таки думаю, лучше тебе взять ружьё, — не оборачиваясь, проговорил он.

Джозеф слышал, как он садится в седло и выезжает, тотчас же раздался удаляющийся стук копыт его лошади. Два щенка-койота и собака, выскочив наружу, в неудержимом порыве бросились за ним.

Оседлав Лоскутка, Джозеф вывел его в ночную тьму и вскочил в седло. Его глаза, отвыкшие от света фонаря, всматривались в обманчивую ночь. Склоны гор, как будто сложенных из округлой мускулистой плоти, возвышались в неясной перспективе, окутанные тёмно-лиловой дымкой.

Всё: ночь, холмы, чёрные верхушки деревьев — было нежным и дружелюбным, как объятья. Прямо впереди в небо врезались стреловидные вершины сосен.

Ночь была на исходе, и вся листва, как и травинки, шелестела, вздыхая, под свежим утренним ветром. Отовсюду доносилось хлопанье крыльев уток, чьи невидимые эскадры отправлялись в столь ранний час на юг. Завершая ночную охоту, в воздухе тяжело проносились огромные совы.

Ветер приносил с холмов запах сосен, в котором к пронзительному аромату смолы примешивался приятный дух вонючкина гнева, несмотря на расстояние, напоминавший запах азалий. Джозеф почти забыл о цели своей поездки, когда холмы протянули к нему свои нежные руки, а горы стали податливы и настойчивы, как полусонная возлюбленная. Поднимаясь по склону, он чувствовал тепло земной поверхности. Вскидывая свою большую голову, Лоскуток, вытянув ноздри, с усилием выдыхал воздух, тряс гривой, поднимал хвост, танцуя, несколько раз брыкнулся и вставал на дыбы, словно настоящая скаковая лошадь.

Джозеф подумал про Элизабет, и ему захотелось узнать, что она делает. Он не вспоминал о ней с того момента, как увидел Томаса, который, стоя в свете фонаря, ожидал его. «За ней присмотрит Рама», — подумал он.

Длинный пологий склон закончился, начался тяжёлый и крутой подъём. Лоскуток прекратил свои забавы и склонил голову к передним копытам, которыми переступал медленно и осторожно. Островерхие сосны, вонзавшиеся в небо, по мере продвижения вперёд становились всё выше и выше. Рядом с тропинкой послышался шум воды, стекающей в долину, а затем дорогу преградила сосновая роща. Её чёрная громада стеной встала на пути. Джозеф повернул направо и попытался вспомнить, как далеко до широкой тропы, которая вела к середине леса. Теперь Лоскуток пронзительно заржал, затопал копытами и замотал головой. Когда Джозеф попытался направить его на дорогу, ведущую в рощу, конь отказался повиноваться, и шпоры лишь принудили его, встав на дыбы, забить передними копытами, а кнут заставил закружиться волчком у подножия холма. Джозеф спешился и попробовал завести коня на тропу, но тот поджал ноги и не захотел двигаться с места. Приблизившись к его голове, Джозеф почувствовал, как дрожат мускулы конской шеи.

«Хорошо, — сказал он. — Я привяжу тебя здесь. Не знаю, чего ты боишься, но Томаса тут тоже что-то пугает, а Томас знает тебя лучше, чем я». Он закрепил две петли из мотка верёвки, висевшего на луке седла, вокруг ствола молодого деревца.

Тропа пролегала во мраке среди сосен. Переплетающиеся ветки закрыли даже небо, и Джозеф продвигался вперёд осторожно, выбирая место, куда можно поставить ногу, и протягивал руки, чтобы не удариться о стволы деревьев. Вокруг не был слышно ни единого звука, кроме невнятного шума ручейка, текущего где-то рядом. Затем впереди возникло серое пятно неправильной формы. Джозеф опустил руки и быстро зашагал по направлению к нему.

Шум колышущихся сосновых веток не мог проникнуть в лес, но ветер, точнее, что-то неуловимое, что содержалось в его звуках и колебаниях, принесло в рощу беспокойство. Дыхание страха разнеслось по дремлющей роще, и Джозеф шёл теперь с большей осторожностью. Бесшумно ступая по опавшим сосновым иголкам, он, наконец, вышел на открытое круглое пространство. Оно было серым, и частицы света заполняли его, покрывая тусклым глянцем небесного зеркала. Свежие ветры чуть колыхали высокие верхушки сосен, от чего иглы на них шевелились, издавая тихий свист. Огромная скала в центре поляны была чёрной, чернее, даже, чем стволы деревьев, а с нагретой стороны — бледно-синей.

Когда Джозеф попробовал приблизиться к скале, какое-то смутное предчувствие охватило его, словно маленького мальчика, который заходит в пустую церковь, обходит вокруг алтаря, стараясь не удаляться от него, и из страха, что какой-нибудь святой может вдруг шевельнуть рукой, а окровавленный Христос — застонать на кресте, не сводит с алтаря глаз. Поэтому, обходя вокруг скалы, Джозеф постоянно держал голову повёрнутой по направлению к ней. За поворотом дымка рассеивалась и исчезала.

Шум всё усиливался. Всё окружающее пространство было заполнено жизнью, которая насыщала его таинственным движением. Волосы на голове у Джозефа встали дыбом. «Сегодня ночью здесь присутствует зло, — подумал он. — Теперь я знаю, что напугало коня». Он вернулся назад в тень деревьев и присел, прижавшись спиной к сосновому стволу. Одновременно он ощутил лёгкое колебание, пронёсшееся над поверхностью земли. Затем рядом раздался тихий голос:

— Я здесь, сеньор.

Джозеф вскочил на ноги:

— Ты напугал меня, Хуанито.

— Я знаю, сеньор. Сейчас так тихо. Здесь всегда так тихо. Шум можно услышать, но он всегда снаружи, сюда не доходит, хотя и стремится.

На мгновение они замолчали. Во мраке перед собой Джозеф мог различить только чёрный силуэт.

— Ты просил меня приехать, — сказал он.

— Да, сеньор, друг мой, мне нужно от вас то, что никто другой, кроме вас, сделать не может.

— Сделать что, Хуанито? Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— То, что вы должны сделать, сеньор. Вы принесли нож?

— Нет, — сказал Джозеф удивлённо, — ножа у меня нет.

— Тогда я дам вам свой, карманный. Тот, который я держу для телят. Лезвие короткое, но в нужное место оно войдёт. Я покажу вам куда.

— Ты о чём говоришь, Хуанито?

— Откройте лезвие, друг мой. Оно войдёт между рёбер, я покажу, куда, и оно войдёт, куда надо.

Джозеф вскочил.

— Ты имеешь в виду, что я должен зарезать тебя, Хуанито?

— Вы должны, друг мой.

Медленно повернувшись, Джозеф попытался заглянуть ему в глаза, но не смог.

— Почему я должен буду убить тебя, Хуанито? — спросил он.

— Я убил вашего брата, сеньор. А вы — мой друг. Теперь вы должны стать моим врагом.

— Нет, — сказал Джозеф. — Здесь что-то не так.

Ветер замер среди деревьев, густая, словно туман, тишина водворилась на поляне, так что его голос, казалось, привнёс в воздух нежелательные звуки, и он, чувствуя неловкость, замолчал. Уверенность покинула его. Его голос был таким тихим, что часть слов, хотя они и взбудоражили поляну, казались шёпотом.

— Здесь что-то не так. Ты ведь не знал, что это был мой брат.

— Я должен был видеть.

— Нет, даже если бы ты знал, нет никакой разницы. Всё же было естественно. Ты сделал то, что требовала твоя природа. Всё было естественно, и естественным образом закончилось.

Несмотря на то, что серая мгла, замершая над поляной, стала спадать, лица Хуанито ему по-прежнему не было видно.

— Я, сеньор, не понимаю, — заговорил, захлёбываясь от слов, Хуанито. — Так ещё хуже, чем ножом. Минуту мне было бы больно, как от ожога, но потом всё бы прошло. Со мной всё было бы в порядке, и с вами тоже. А такого я не понимаю. Это — как пожизненное заключение.

Теперь между деревьями возник просвет, и они стали похожи на одетых в чёрное свидетелей. Джозеф посмотрел на скалу, ища у неё силы и понимания. Теперь её смутные очертания стали различимы, и там, где поток пересекал поляну, показалась узкая полоска серебристого цвета.

— Это — не наказание, — наконец сказал он. — Власти наказывать у меня нет. Может быть, ты сам должен наказать себя, если так позволяют тебе твои врожденные способности. Поступай так, как поступает молодая собака, которая обучена для охоты на птиц, когда она попадает туда, где прячутся птицы, потому что таковы её навыки. Нет у меня для тебя наказания.

Добежав до скалы, Хуанито руками зачерпнул воды и напился. Он быстро вернулся назад.

— Хороша вода, сеньор. Индейцы пьют её, когда болеют. Они говорят, что она течёт из середины мира.

Рукавом он обтёр свои губы. Джозеф мог уже различать очертания его лица с узкими щёлками глаз.

— Что ты теперь будешь делать? — спросил Джозеф.

— То, что вы мне прикажете, сеньор.

Джозеф в сердцах воскликнул:

— Ты уже слишком много предлагаешь мне взять на себя. Делай, как хочешь!

— Но я хочу, чтобы вы убили меня, друг мой.

— Ты вернёшься на работу?

— Нет, — медленно ответил Хуанито. — Тут слишком близко могила человека, за которого не отомстили. Я не могу так поступить до тех пор, пока от него не останутся одни кости. Я уеду на время, сеньор. А когда останутся одни кости, я вернусь. Память о ноже исчезнет, когда исчезнет тело.

Внезапно на Джозефа нахлынула такая тоска, что, пытаясь превозмочь её, он почувствовал боль в груди.

— Куда же ты поедешь, Хуанито?

— Я знаю, куда. Я возьму с собой Уилли. Мы поедем вместе. Там, где лошади, мы не пропадём. Если я буду с Уилли и помогу ему отогнать те сны с уединённым местом и людьми, которые выползают из нор, чтобы схватить его, наказание не будет таким уж тяжёлым.

Внезапно он повернулся и исчез среди сосен, а его голос донёсся уже из-за стоявших стеной деревьев:

— Моя лошадь здесь, сеньор. Я вернусь, когда останутся одни кости.

Мгновением позже Джозеф услышал печальное позвякиванье стремян и топот копыт по сосновому игольнику.

Теперь небо просветлело, и в вышине, прямо посередине поляны, повисла часть сверкающего облака, но сама поляна, в центре которой мрачно возвышалась огромная скала, оставалась тёмно-серой.

Джозеф подошёл к скале и провёл рукой по густому шерстистому мху. «Из середины мира, — подумал он и вспомнил полюса электрической батареи. — Из сердца мира».

Нехотя повернувшись к скале спиной, он пошёл прочь, а когда, поехав верхом, спускался по косогору, сзади взошло солнце, и было видно, как оно вспыхивало в окнах стоящих внизу домов фермы. На жёлтой траве блестела роса. Склоны холмов, готовившихся встретить зиму, были пусты и голы. Небольшое стадо бычков, медленно повернув головы, провожало его взглядами.

Внутренняя уверенность Джозефа в том, что его природа и природа всего окружающего — одна и та же, росла, и он радовался всё больше.

Пустив коня рысью, он внезапно вспомнил, что Томас уехал в Нуэстра-Сеньора, и нет никого, кроме него самого, кто сделал бы гроб для брата. За время, пока конь набирал скорость, Джозеф попробовал представить, какой гроб понравился бы Бенджи, но вскоре, ничего не сумев придумать, перестал размышлять об этом.

Сносимый ветром столб дыма поднимался из трубы над домом Томаса, когда он подъехал к загону для скота. Он привязал Лоскутка и расседлал его. «Элизабет побудет с Рамой», — подумал он. И нетерпеливо зашагал к дому, чтобы увидеться со своей молодой женой.




14


Зима в тот год пришла рано. За три недели до дня Благодарения вершины прибрежных гор по вечерам стали краснеть, и колючий пронзительный ветер загулял по долине; по ночам завывая в углах построек, он срывал оконные шторы и вихрями, словно солдат в шотландском танце, кружил над дорогой столбы пыли и опавших листьев. Птицы сбивались в стаи и улетали к мерцающим облакам, а грустные голуби, посидев некоторое время на ограде, исчезали с наступлением ночи. Целыми днями стаи уток и гусей, выстроившись в клинья, двигались по небу на юг; в сумерках, отыскивая водную гладь, где можно было отдохнуть ночью, они оглашали окрестности усталыми криками. Как-то вечером в долине Богоматери ударил мороз, отчего замерзшие ивы пожелтели, а кизил сделался красным.

И на небе и на земле шла суетливая подготовка. Удесятеряя необходимые запасы в своих подземных кладовых, по полям сновали белки, в то время как их старшие сородичи из зияющих пастью нор пронзительными криками руководили уборкой. Коровы и лошади, утратив лоск, обрастали на зиму грубой щетиной, а собаки рыли неглубокие норы, в которых можно было укрыться от позёмки. Несмотря на такую активность, по всей долине, голубой дымкой повиснув над холмами, разлилась тоска. Шалфей стал тёмно-багровым. На дубах, с которых дождём осыпалась листва, кое-где ещё оставались отдельные листья. Каждую ночь в небе над морем полыхало пламя, в чёткий боевой порядок выстраивались тучи, которые сначала двигались, словно в атаку, а затем, готовясь к встрече зимы, отступали.

На ранчо Уэйнов тоже шла подготовка. Трава была скошена, и в сараях высились стога сена. Деревянными молотками выбив сучки, на пилораме резали дубовые стволы. Заведовал работами Джозеф, а браться трудились под его руководством. Томас поставил навес для инвентаря, смазал сошники плута и борону. Бартон осмотрел крыши, вычистил всю упряжь и сёдла. Общая дровяная кладка поднялась высотой с дом.

Дженни присутствовала при погребении своего мужа, которого похоронила в четверти мили от подножия холма. Бартон сколотил крест, а Томас соорудил вокруг могилы невысокую белую ограду с калиткой на железных петлях. На протяжении некоторого времени Дженни ежедневно приносила на могилу какую-нибудь зелень, но вскоре и она, сильно затосковав по родным и дому, уже редко вспоминала Бенджи. Она думала о танцах, о катании по снегу на санях и о том, что её родители совсем состарились. Чем больше она думала о них, тем сильнее ей хотелось увидеть их. Кроме того, теперь, когда она осталась без мужа, новое место жительства внушало ей страх. Поэтому настал день, когда Джозеф отвёз её, а остальные Уэйны проводили их взглядами. Все её пожитки вместе с часами Бенджи, ожерельем и свадебными фотографиями, были уложены в дорожную корзину. В Кинг-сити Джозеф постоял с Дженни на железнодорожной станции, и Дженни немного поплакала, отчасти из-за того, что она уезжает, но главным образом из-за того, что долгое путешествие на поезде пугало её. Она сказала:

— Вы все ведь как-нибудь приедете в родные края, чтобы навестить меня?

И Джозеф, который, опасаясь, что начнётся дождь, был озабочен тем, как бы поскорее вернуться на ранчо, а ехать никуда не собирался, ответил:

— Да, конечно. Как-нибудь мы приедем, чтобы навестить тебя.

Жена Хуанито, Элис, грустила даже сильнее, чем Дженни. Она совсем не плакала, а только иногда садилась на ступеньках перед входом, раскачиваясь взад-вперёд. Она носила ребёнка, и, кроме того, она сильно любила Хуанито и жалела его. Так она сидела целыми часами, раскачиваясь и мурлыкая что-то себе под нос, но никогда не плакала, и, наконец, Элизабет взяла её в дом Джозефа, поручив ей работу на кухне. Теперь Элис была счастлива. Иногда, встав подальше от раковины, чтобы не повредить плоду, она не отказывалась немного поболтать за мытьём тарелок.

— Ведь он не умер, — часто говорила она Элизабет. — Когда-нибудь он вернётся, и наутро всё будет, как всегда. К тому времени, когда он вернётся, я забуду его. Вы знаете, — с гордостью говорила она, — отец хочет, чтобы я вернулась домой, но я не поеду. Я буду ждать Хуанито, ведь он приедет сюда.

И она снова и снова спрашивала Джозефа о планах Хуанито:

— Вы думаете, он вернётся? Вы уверены?

Джозеф всегда серьёзно отвечал:

— Он говорил, что вернётся.

— Но когда, когда, как вы думаете?

— Через год, может быть, через два. Ему надо переждать.

И она опять обращалась к Элизабет:

— Наверное, малыш уже сможет ходить, когда он вернётся.

Новая жизнь захватила Элизабет, и от соприкосновения с ней она менялась.

В течение двух недель она, нахмурив брови, ходила по своему новому дому, тщательно рассматривала всё и составляла список мебели и утвари, которую следовало заказать в Монтерее. Домашние заботы вскоре изгнали из её памяти вечер, проведённый с Рамой. Лишь иногда ночью, просыпаясь от холода и страха, она испытывала ощущение, что в постели рядом с ней лежит мраморная статуя, и трогала руку Джозефа, чтобы убедиться в том, что рука — тёплая. Рама была права. Дверь, открытая в ту ночь, теперь была закрыта. В разговорах, которые вела Рама, то её внутреннее состояние больше не присутствовало. Рама была очень тактичной, она смогла показать способы ведения домашнего хозяйства без видимой критики того, что делала Элизабет.

Когда привезли всю мебель из орехового дерева и все чайные сервизы, когда всё: вешалка с хрустальными зеркалами, небольшие кресла-качалки, широкая кленовая кровать и высокое бюро — было расставлено и развешено, в гостиной установили сияющую герметичную печь с чёрной окраской по бокам и никелированной полировкой на серебряных частях. После того, как всё было сделано, из глаз Элизабет исчезла тревога, а её брови перестали хмуриться. Она даже стала напевать испанские песни, которым научилась в Монтерее. Когда к ней приходила работать Элис, они пели эти песни вместе.

Каждое утро Рама, знавшая уйму всяких тайн, приходила посекретничать. Она рассказывала о том, что касалось замужества и о чём Элизабет, выросшая без матери, не знала. Она рассказывала о том, что надо делать, чтобы родился мальчик, и что — чтобы родилась девочка. Методы были хотя и не стопроцентными, но достаточно правдоподобными. Иногда они не приносили желаемого результата, но и не приносили такого вреда, чтобы их не попробовать; Рама знала сотню случаев, когда они были успешными. Элис тоже слушала, а однажды сказала:

— Неправильно. У нас делают по-другому.

И Элис рассказала о том, что нужно сделать, чтобы цыплёнок не трепыхался, когда у него отрубают голову.

— Во-первых, нарисуйте на земле крест, — пояснила Элис.

— А когда отрубили голову, положите цыплёнка прямо на крест, и он никогда не будет трепыхаться, потому что этот знак — святой.

Позднее Рама попробовала сделать так, поняла, что это — правда, и с тех пор стала гораздо более терпимой к католикам, чем раньше.

То было славное время, исполненное тайн и ритуалов. Элизабет наблюдала за тем, как Рама готовит приправу к тушёному мясу. Сняв пробу, она причмокивала, а глаза её строго вопрошали: «Так ли уж всё хорошо? Да нет, не совсем». Всё, что ни приготовила бы Рама, было так хорошо, как и должно было быть.

По средам Рама, окружённая целой толпой детей, которые должны были быть хорошими, приходила с большой корзиной белья для штопки. Элис, Рама и Элизабет садились по углам воображаемого треугольника и, осмотрев подставки для штопки, доставали носки. В центре треугольника садились хорошие дети. (Плохим дома делать было нечего, так как Рама знала, что безделье — наказание для ребёнка). Потом Рама стала рассказывать истории, а через некоторое время и Элис, набравшись храбрости, принялась толковать о всяких сверхъестественных случаях. Однажды в ночных сумерках её отец видел огненного козла, перебегавшего через долину Кармел. Элис знала также не менее пятидесяти историй о духах, действие которых происходило не где-то далеко, а рядом, в Нуэстра-Сеньора. Она рассказывала о том, как вечером Дня Всех Святых семейству Вальдес явилась их страшно кашляющая прапрабабушка, и о том, как лейтенант-полковник Мёрфи, убитый толпой жутких яки,[11 - Племя мексиканских индейцев.] возвращавшихся в Мексику, ехал через долину с дырой в груди, показывающей, что у него нет сердца. Элис думала, что сердце съели яки. Всё это было правдой, в чём можно было удостовериться. Когда она рассказывала про такое, глаза её расширялись от страха. И ночью детям только и приходилось повторять: «У него не было сердца», или: «А старушка ка-ак закашляет», чтобы не завизжать от ужаса. Элизабет рассказала несколько историй, которые слышала от матери, сказки о шотландских феях, где всегда искали золото и прослеживалась мысль о том, что иногда полезно трудиться. Они были занятными, но не имели эффекта историй Рамы или Элис, потому что происходили давным-давно в далёкой стране, которая сама по себе была чуть более реальна, чем чудеса. А вот к месту, где раз в три месяца проезжал лейтенант-полковник Мёрфи, можно было спуститься по дороге, и Элис бралась проводить до каньона, где каждую ночь разгуливают, покачиваясь, фонари, которые никто не держит.

То было славное время, и Элизабет была очень счастлива. Джозеф много не разговаривал, но не было случая, когда, прощаясь, он не протянул бы руки, чтобы приласкать её, и не было случая, когда, глядя на него, она не видела бы его лица, расплывшегося в медленной спокойной улыбке, которая наполняла её теплом и счастьем. Казалось, он никогда не засыпал полностью, ибо, в какое бы время ночи она, проснувшись, не протянула к нему ищущую руку, он немедленно брал эту руку в свои ладони. За последние месяцы её груди набухли, а в глазах появилась тщательно скрываемая тайна.

То было время беспокойного ожидания, ведь зима приближалась, а у Элис должен был родиться ребёнок.

Дом Бенджи теперь был свободен. Двое новых возчиков-мексиканцев переселились в него из сарая. Томас поймал в горах медвежонка-гризли и попытался приручить его, правда, без особого успеха. «Он больше похож на человека, чем на зверя, — сказал Томас. — Учиться не хочет». И хотя почти каждый раз, когда Томас проходил мимо, медвежонок бросался на него, ему было приятно, потому что все говорили, что в горах Прибрежного хребта гризли не водятся.

Бартон внутренне готовился к поездке в сезонный лагерь для совместных молитв, где планировал провести следующее лето. Он уже предвкушал наплыв положительных эмоций, которые должен был получить там. Размышляя о том времени, когда он, исповедовавшись в грехах перед собранием, вновь обретёт Христа, Бартон пытался найти внутри себя хоть какое-то оправдание. «Вечером ты сможешь ходить в дом общины, — говорил он своей жене. — Каждый вечер в доме общины люди будут петь и есть мороженое. Мы возьмём палатку и останемся там на месяц, может быть, на два». С растущим удовлетворением он видел, как благодарит проповедников за их приглашение.




15


Было начало ноября, когда пошёл дождь. Каждый день с утра Джозеф внимательно разглядывал небо, изучая медленно плывущие облака, а вечером наблюдал за тем, как, окрашивая небо в красный цвет, заходит солнце. Размышлял он обо всём этом в духе детских стишков о приметах погоды:
		Зорька красная с утра —



		Всех наверх свистать пора.



		Ну, а если вечером —



		Волноваться нечего,








или немного по-другому:
		Зорька красная с утра —



		Дождик льёт, как из ведра.



		Ну, а если вечером —



		Зной идёт навстречу нам.








Гораздо чаще, чем на часы, он смотрел на барометр и, когда стрелка поползла вниз, был весьма доволен. Выйдя во двор, он шёпотом сообщал дереву: «Через несколько дней пойдёт дождь. Он смоет пыль с листьев».

Как-то раз он подстрелил ястребка и повесил его вниз головой среди ветвей дуба. И тут же стал проверять, надёжно ли укрыты куры.

Томас посмеялся над ним:

— Да не сделаешь ты так, чтобы он пошёл скорее! Ты же видишь шкалу. Будешь слишком нервничать — прогонишь дождь. — И добавил:

— Утром я собираюсь зарезать поросёнка.

— Я подвешу распорку на дубе возле моего дома, чтобы можно было повесить его там, — сказал Джозеф. — Ведь Рама будет делать колбасу?

Когда Элизабет проснулась, поросёнок пронзительно визжал, а Рама собирала в подойник льющуюся у него из горла кровь. Они не спешили, поэтому бока и окорока оказались в новой кирпичной коптильне незадолго до того, как начался дождь. Всё сделалось неподвижным. Юго-западный ветер, яростно дувший с океана, развернул тучи, они, раздвинувшись, опустились, скрыв вершины гор, и тяжёлые капли упали на землю. Дети, собравшись в доме Рамы, выглядывали в окно. Бартон возносил благодарственные молитвы, помогая делать это и своей жене, несмотря на то, что она себя плохо чувствовала. Томас ушёл в сарай и, усевшись на перекладину яслей, слушал, как дождь стучит по крышам. Кучи сена, согретого на склонах холмов летним солнцем, были ещё тёплыми. Лошади беспокойно переступали ногами; натягивая недоуздки, они пытались вдохнуть воздух, поступавший через маленькие выгребные оконца.

Когда начался дождь, Джозеф встал под дубом. Он помазал кору кровью поросёнка, тёмной и блестящей. Элизабет закричала ему с крыльца:

— Дождь пошёл! Ты намокнешь!

Он повернул к ней улыбающееся лицо.

— Я сухой! — крикнул он. — Хочу намокнуть!

Он смотрел, как с глухим шумом, поднимая невысокими столбиками пыль, падают первые крупные дождинки; как, подобно зёрнышкам перца, осыпаются на поверхность земли тёмные капли. Стена дождя стала густой, плотной, и свежий ветер, подкашивая, заваливал её. Резкий запах сырой пыли распространился вокруг, а потом началась первая настоящая гроза, очищающая воздух, барабанящая по крышам, срывающая с деревьев мокрые листья. Земля потемнела, по двору побежали ручейки. Джозеф стоял, высоко подняв голову, в то время, как дождь хлестал по его щекам и векам, вода стекала по бороде за ворот рубахи, а вся одежда тяжело висла на теле. Он долго стоял под дождём, чтобы убедиться, что гроза разошлась не на шутку.

Элизабет снова позвала его:

— Джозеф, ты простудишься!

— Никакой простуды, — сказал он. — Только здоровье.

— У тебя на голове скоро трава начнёт расти. Джозеф, иди, здесь тепло. Иди, переоденься.

Но он оставался под дождём, и только потоки воды, достигшие дуба, заставили его уйти.

— Хороший будет год, — сказал он. — Ручьи в каньоне разольются ещё до дня Благодарения.

Поставив мясо тушиться на кухонную плиту, Элизабет уселась в глубокое кожаное кресло. Когда он вошёл, она рассмеялась, почувствовав ту радость, которая сразу же разлилась вокруг.

— Ну вот, с тебя капает на пол, такой чистый пол.

— Знаю, — сказал он. Он ощутил такой прилив любви к Элизабет и всему окружающему миру, что быстрыми шагами прошёл через комнату и мокрой рукой коснулся её волос, словно благословляя.

— Джозеф, с тебя капает мне на шею.

— Знаю, — сказал он.

— Джозеф, какая у тебя рука холодная. Когда я проходила конфирмацию, епископ положил руку мне на голову, как ты сейчас, и рука у него была холодной. По моей спине пробежал холодок. Я подумала, что там был Святой Дух, — довольная, она улыбнулась. — Мы потом говорили про это, и все другие девочки сказали, что там был Святой Дух. Так давно это было.

В своих мыслях она вернулась туда, и посредине длинной и узкой воображаемой полосы времени пролёг белый проход в горах, даже он был внутри этой полосы дорогой назад.

— Через две недели вырастет трава, — сказал он.

— Джозеф, на свете нет ничего более неприятного, чем мокрая борода. Сухая одежда лежит на кровати, дорогой.

Весь вечер он просидел в кресле-качалке у окна. Украдкой бросая взгляды на его лицо, Элизабет видела, как он с тревогой хмурил брови, когда дождь стихал, и, вполне довольный, улыбался, когда он становился сильнее, чем прежде. Поздно вечером к ним зашёл Томас, который долго топтался на крыльце, вытирая ноги.

— Всё в порядке, — сказал Джозеф.

— Ну, да. Завтра надо будет прорыть несколько канавок. Загон для скота — под водой. Надо будет её отвести.

— В этой воде — удобрения, Том. Давай сольём её туда, где у нас растут овощи.

Дождь шёл неделю, иногда превращаясь в туман, а потом лил снова. Дождинки пригибали к земле старые, умершие стебли травы, и через несколько дней крошечные, подобные дротикам, ростки устремлялись ввысь. Река, грохочущая у западных холмов, затопила ивы и ворчала среди валунов. Из всех мелких впадин и изгибов на поверхности холмов, половодьем вливаясь в реку, стекала вода. Водные потоки, увеличившись в объёме, затопили все овраги.

Детям надоело играть в помещениях ещё до того, как всё это произошло; они докучали Раме, которой приходилось думать над тем, как развлечь их. Женщины стали жаловаться на то, что бельё, повешенное на кухне, плохо сохнет. Джозеф, надев дождевик, проводил целые дни в окрестностях фермы; теперь он заглубил смотровые шурфы, чтобы видеть, насколько почва пропиталась влагой, и прогуливался вдоль берега реки, разглядывая заросли, брёвна и сучья, как поплавки качавшиеся на поверхности воды. Ночью он спал некрепко, прислушиваясь к дождю, или дремал, просыпаясь только тогда, когда дождь стихал.

А потом, однажды утром, небо очистилось, и засветило тёплое солнце. Промытый воздух был приятен и чист, а все листья на дубах блестели, как полированные. Появилась трава; на дальних холмах можно было наблюдать всё богатство её цветовых оттенков, и крошечные стрелы, тёмно-синие на расстоянии, которые неровным рядком пробивались из грязи, оказывались зелёными, если взять их в руки.

Дети, словно зверьки выпущенные из клетки на волю, предались своим играм с таким неистовством, что их пришлось отправить в постель.

Джозеф вынес плуг и вспахал почву на огороде, Томас прошёлся по нему бороной, а Бартон вскопал грядки. Они словно выстроились в очередь, где каждый стремился приложить руки к делу. Даже дети просили разрешения бросить по комку грязной земли для редиски и моркови. Редиска выросла очень быстро, а с посадками моркови надо было подождать, потому что они требовали хорошего ухода. Всё это время трава шла в рост. Стреловидные ростки превращались в травинки, у основания каждой из которых тотчас возникала еще одна такая же. Вершины и склоны холмов вновь приобрели мягкие, плавные и чувственные очертания, а шалфей утратил свою тёмную строгость. Из всей округи только поляна, окружённая соснами, не изменила своего облика.

Прошёл день Благодарения с обильными угощениями, и к Рождеству трава поднялась уже до лодыжек.

Как-то вечером на дворе фермы появился старый мексиканец-коробейник с тюком, полным просто замечательного товара — иголками, булавками, небольшими кусками воска, бумажными иконками, коробкой резинок, гармониками и красно-зелёными шариками из гофрированной бумаги. Старый, сгорбившийся, он принёс только небольшие вещи. Развязав свой тюк на крыльце перед входом в дом Элизабет, он с извиняющейся улыбкой отступил чуть назад, снова и снова поворачивая в руках упаковку с булавками, чтобы наилучшим образом продемонстрировать их достоинства, или, мягко указывая пальцем на резинки, чтобы привлечь внимание собравшихся женщин.

Джозеф, через дверной проём сарая увидевший это сборище, вышел наружу поразмяться. Завидев его, старик снял свою рваную шляпу.

— Buenas tardes, senor, — сказал он.

— Tardes, — сказал Джозеф.

Коробейник крайне смущённо улыбался.

— Вы меня не помните, сеньор?

Джозеф пристально всмотрелся в загорелое продолговатое лицо.

— Думаю, что нет.

— Как-то раз, — сказал старик, — вы ехали по дороге в Нуэстра-Сеньора. Я подумал, что вы собираетесь на охоту, и попросил кусочек оленины.

— Да-да, — медленно промолвил Джозеф. — Теперь вспоминаю. Ты — Старый Хуан.

Коробейник, как старая птица, дёрнул головой.

— А потом, сеньор, потом мы говорили о фиесте. Я обошёл всю округу от Сан-Луис-Обиспо. Вы уже устраивали фиесту, сеньор?

Глаза Джозефа радостно расширились.

— Her, но я собираюсь. Когда для этого будет подходящее время, Старый Хуан?

Сознавая, какая большая честь ему выпала, коробейник развёл руками и вытянул шею.

— Здесь, сеньор, любое время — подходящее. Но есть дни, когда это сделать лучше всего — Natividad, Рождество.

— Нет, — сказал Джозеф, — слишком скоро. Времени не хватит.

— Тогда на Новый год, сеньор. Это лучшее время, потому что тогда все счастливы и ждут фиесты.

— Годится! — воскликнул Джозеф. — На Новый год мы её и устроим.

— Мой зять играет на гитаре, сеньор.

— Пусть тоже приходит. Кого мне пригласить, Старый Хуан?

— Пригласить? — взгляд старика был полон изумления. — Никого не надо «приглашать», сеньор. Когда я буду возвращаться в Нуэстра-Сеньора, я скажу, что на Новый год вы устраиваете фиесту, и люди придут. Может быть, приедет священник, он привезёт алтарь в перемётных сумах и отслужит мессу. Вот будет здорово!

Посмотрев на дерево, Джозеф рассмеялся.

— И от этого трава будет лучше расти, — сказал он.




16


На следующий день после Рождества Марта, старшая из девочек Рамы, сильно напугала других детей.

— На фиесту будет дождь, — сообщила она, а поскольку она была старше остальных, ребёнком вдумчивым и нелегкомысленным, использовавшим в отношениях с другими детьми свой возраст и свою серьёзность, как кнут, все поверили ей, и не думали о фиесте ничего хорошего.

Трава росла всё гуще. За то недолгое время, пока стояла тёплая погода, её новые ростки возникали с небывалой быстротой, а на полях появилось несметное количество грибов, включая дождевики и поганки. Дети приносили грибы корзинами, и Рама жарила их на сковородке, куда клала серебряную ложку, чтобы проверить, не ядовиты ли они. Она утверждала, что серебро потемнеет, если попадётся поганка.

За два дня до Нового года на дороге появился Старый Хуан со своим зятем, бесхитростно улыбающимся парнем-мексиканцем, шагавшим за ним след-в-след, ибо зятю, Мануэлю, не хотелось даже утруждать себя мыслями о том, как обойти канаву. Оба они остановились перед крыльцом Джозефа, прижав к груди свои шляпы. Подобно тому, как щенок подражает всем движениям взрослой собаки, Мануэль повторял всё, что делал Старый Хуан.

— Он играет на гитаре, — сказал Старый Хуан, и в доказательство его слов Мануэль передвинул из-за спины разбитый инструмент и с гордостью продемонстрировал его.

— Я рассказал про фиесту, — продолжал Старый Хуан. — Люди придут, будет не меньше четырёх гитар, сеньор, придёт отец Анхело и (в этом-то и заключалось самое главное) отслужит мессу прямо здесь! А я, — сказал он с гордостью, — должен буду собрать алтарь. Так сказал отец Анхело.

Глаза Бартона померкли.

— Джозеф, тебе ведь не нужно этого, ни из-за нашего ранчо, ни ради той репутации, которую мы всегда должны хранить?

Но Джозеф улыбался вполне довольно.

— Они — наши соседи, Бартон, и я не собираюсь обращать их в другую веру.

— Я на такое смотреть не останусь! — сердито воскликнул Бартон. — Папе Римскому здесь делать нечего.

Томас хмыкнул.

— Тогда оставайся дома, Бартон. Мы с Джо не боимся, что нас обратят в другую веру, и посмотрим фиесту.

Надо было сделать ещё тысячу дел. Томас, съездив на повозке в Нуэстра-Сеньора, купил баррель красного вина и бочонок виски. Vaqueros забили трёх молодых бычков, развесили мясо на деревьях, и Мануэль уселся возле них отгонять насекомых. Старый Хуан соорудил под большим дубом алтарь из досок, а Джозеф выгородил на дворе и подмёл место для танцев. Старый Хуан сновал повсюду, показывая женщинам, как приготовить в кадке salsa риrа,[12 - Род соуса (исп.).] для чего им надо было использовать консервированные томаты, острые красный и зелёный перцы, а также некоторые сушёные травы, которые Старый Хуан принёс в своих карманах. Он руководил рытьём ям для приготовления кушанья, обкладывая их края дубовыми досками, что должно было придать блюду особый вкус. Сидя под деревьями, на которых было развешано мясо, Мануэль периодически перемежал однообразное треньканье на своей гитаре зажигательными мелодиями. Дети сновали повсюду и были хорошими, ибо Рама, как известно, могла позволить плохим детям только сидеть дома и смотреть фиесту из окна — наказание, доводящее прямо до дрожи, так что дети таскали дрова для ям, где готовилось жаркое, и предлагали Мануэлю присмотреть за мясом.

Гитаристы, четверо загорелых черноволосых мужчин высокого роста с бесценными руками, прибыли в девять часов вечера накануне Нового года. День и ночь играя на гитарах, они могли проехать сорок миль, а потом, снова проехав сорок миль, вернуться домой. Через пятнадцать минут, чуть пошатываясь от усталости, они стояли у крыльца. С их появлением Мануэль заметно оживился. Он помог сгрузить их драгоценную поклажу и расстелил им одеяла на сеновале, но спали они недолго; в три часа ночи Старый Хуан разжёг в ямах костры, и гитаристы вышли, волоча свои тюки. По краям площадки для танцев они установили четыре шеста и извлекли из тюков украшения: красные и синие флажки, бумажные шарики и ленты. Работая при мерцающем свете костров, они соорудили павильон задолго до начала дня. Перед рассветом верхом на муле, в сопровождении тяжело нагруженной лошади и двух сонных мальчиков-алтарников, которые ехали на ослике, прибыл отец Анхело. Отец Анхело сразу взялся за дело. Он с усердием совершил службу на алтаре Старого Хуана, установил свечи, отшлёпал мальчиков-алтарников и послал их бегать вокруг. Сложив своё облачение под навесом для инвентаря, он, в завершение всего, вынес статуэтки. Распятие и Мадонна с Младенцем были просто изумительны. Отец Анхело сам придумал их устройство, вырезал из дерева и раскрасил. Они складывались на шарнирах так незаметно, что, когда их устанавливали, разъёма не было видно; их головы отвинчивались, и с помощью деревянного штыря, входящего в щель, Младенец оказывался прямо на руках Мадонны. Отец Анхело любил свои имевшие широкую известность фигурки. Они были в три фута высотой, но, сложенные, легко умещались в дорожной сумке. Будучи весьма интересными с точки зрения своего механического устройства, они имели разрешительное благословение архиепископа. Старый Хуан сделал для них отдельные подставки и сам принёс толстую свечу с алтаря. Незадолго до рассвета стали прибывать гости; те, что побогаче — в лёгких двухместных экипажах с украшенным бахромой верхом, остальные — на двуколках, в кабриолетах, в повозках и верхом. Белая беднота приехала со своих высокогорных ранчо в Кингс-Маунтен на санях, наполовину застеленных соломой и битком набитых детишками. Приехавшие дети сбивались в стайки и, встав поодаль, некоторое время глазели друг на друга. Незаметно появившиеся индейцы, придав своим лицам непроницаемость, отходили в сторону и смотрели на всё, но ни в чём не принимали участия.

Строгий во всем, что касалось церкви, отец Анхело в вопросах, не имеющих для церкви особого значения, проявлял себя как мягкий и не лишённый чувства юмора человек. Стоило ему взять в руки стакан вина, хорошо закусить — и не было глаз, что сверкали бы ярче. Ровно в восемь часов он зажёг свечи, подозвал мальчиков-алтарников и начал мессу. Красиво зазвучал его сильный голос. Бартон, верный своему обещанию, остался дома и вместе с женой предался молитве, но, даже напрягая голос, не смог пересилить проникновенную латынь.

Сразу после того, как месса закончилась, люди сгрудились посмотреть, как отец Анхело разберёт статуэтки Христа и Марии. Он ловко проделал всё, преклоняя колени перед каждой фигурой, прежде чем установить её и отвинтить у неё голову.

Ямы теперь были полны розоватых углей, а их стены пылали жаром. Томас, которому оказали помощь значительно большую, чем та, в которой он нуждался, выкатил бочонок вина, установил его в люльку, забив в её конец втулку, и выбил затычку. Истекая соком, огромные куски мяса висели над огнём, а угли вспыхивали белым пламенем. Мясо, которое получили от забитой на пастбище скотины и повесили жариться, было превосходным. Трое мужчин вынесли кадушку с salsa и вернулись за баком, в котором обычно кипятили бельё, полным бобов. На закуску к разливному вину женщины принесли кислого хлеба и выложили на стол горку булок с золотистым припёком. Индейцы потихоньку собрались на задворках в тесную толпу, а, когда мясной запах разлился в воздухе, у детей, которые играли, всё ещё робея, потекли слюнки.

Перед началом фиесты Джозеф совершил обряд, о котором ему рассказал Старый Хуан, такой древний и такой естественный, что Джозефу показалось, будто он сам вспомнил о нём. Он взял со стола оловянный кубок и подошёл к бочонку, где пенилось, играя, красное вино. Когда кубок наклонился, он поднял чашу на уровень своих глаз, а затем вылил её на землю. Снова наполнив кубок, он на этот раз осушил его четырьмя жадными глотками. Отец Анхело покачал головой и улыбнулся откровенности, с которой всё было проделано. Совершив обряд, Джозеф подошёл к дереву и плеснул немного вина на его кору; у себя за спиной он услышал тихий голос священника, говорившего:

— Нехорошо так делать, сын мой.

Джозеф обернулся к нему.

— Что вы имеете в виду?

Но отец Анхело понимающе и немного грустно улыбнулся.

— Будьте поосторожней в роще, сын мой. Иисус спасёт лучше, чем идолы.

И его усмешка смягчилась, ибо, как и всякий знающий человек, отец Анхело был мудр. Джозеф, который весьма бесцеремонно отвернулся и зашагал было прочь, остановился и вернулся назад.

— Вы всё понимаете, отец?

— Нет, сын мой, — сказал священник. — Я-то понимаю совсем немного, а вот церковь понимает всё. Для церкви всё запутанное становится простым, и я понял то, что вы делали, — продолжил отец Анхело. — Вот что получается: дьявол владеет этой страной многие тысячи лет, а Христос — совсем недавно. Как и в любом новообращённом народе, где старые обычаи сохраняются надолго, иногда тайно, а иногда немного изменившись, чтобы соответствовать общему укладу нового порядка, здесь, сын мой, некоторые из старых привычек упорно сохраняются даже под властью Христовой.

Джозеф сказал:

— Спасибо. Я думаю, что мясо уже готово.

Помощники вилами перевернули куски мяса в ямах, а гости, с оловянными кубками в руках, выстроились в очередь к бочонку с вином. Гитаристы выпили виски, их обслужили первыми, ведь солнце было ещё высоко, а им предстояло потрудиться. Проглотив свою закуску, они, в то время, как другие люди ещё ели, уселись полукругом на ящики и принялись наигрывать, подстраиваясь друг под друга и подбирая танцы; они должны были звучать как один пылкий и страстный музыкальный инструмент. Старый Хуан, знавший характер музыки, держал их кубки всегда полными виски.

Вот две пары вышли на площадку для танцев и, неспешно переступая ногами, начали двигаться в непрерывном церемонном танце, сопровождая его всеми поклонами и медленными телодвижениями. Пульсирующий ритм гитар вскоре обернулся зажигательными мелодиями. К бочонку с вином снова выстроилась очередь, и многие пары вернулись на танцевальную площадку с гораздо большим, чем раньше, помутнением рассудка. Гитаристы, ощутившие эту перемену, теперь больше жали на басовые струны, ритм участился и окреп. Площадка теперь была полна гостей, которые хотели немного потанцевать, но, взявшись за руки, лишь едва переступали ногами. У ям возникли индейцы, которые, не благодаря, стали брать предложенные им хлеб и мясо. Потом, жуя мясо и кусая чёрствый хлеб, они плотной толпой окружили танцующих. Резкий ритм стал уже назойливым, и индейцы начали в такт ему передвигать ноги, но их лица по-прежнему ничего не выражали.

Музыка не прекращалась. Она всё звучала и звучала в неизменном колотящемся ритме. Снова и снова кто-то из музыкантов, не переставая правой рукой перебирать струны, протягивал свою левую руку за бокалом с виски. Снова и снова танцующие покидали площадку, чтобы подойти к бочонку с вином, опрокинуть кубок и быстро вернуться назад. Парами уже больше не танцевали. Руки тянулись, чтобы обнять каждого, кто был в пределах досягаемости, колени подгибались, а ноги мерно переступали в такт медленным ударам гитарных струн. Танцоры начали с низкого гула, извлекая ноту из глубин горла и в изнеможении выдавливая её наружу.

Звук достиг четверти тона, и множество голосов подхватили ритм. Целые участки забитой до отказа танцевальной площадки заходили ходуном, подстраиваясь под ритм. Гул, который поначалу вызвал смех и громкие шутки, нарастал и усиливался, вызывая жуткую дрожь. Один мужчина был замечателен своим высоким ростом, другой — силой своего голоса, одна женщина была красоткой, другая — сердитой толстушкой, но сейчас всё изменилось. Танцующих уже нельзя было отличить друг от друга. Лица расплылись от восторга, плечи расправились, каждый стал частью танцующего тела, а душой этого тела был ритм.

Гитаристы с ярко блестящими, широко открытыми глазами походили на демонов, они ощущали свою власть и стремились получить власть ещё большую. Струны звенели в унисон. Мануэль, который утром смущённо улыбался, скаля зубы, откинул голову назад и на высокой пронзительной ноте протяжно бормотал бессмысленный набор слов. Танцующие затянули ритмичные припев. В этот момент заиграл ещё один музыкант, и хор ответил ему.

Солнце миновало зенит и спускалось к холмам, когда с запада подул сильный ветер. Танцующие один за другим вернулись к вину и закускам. Джозеф с горящими глазами стоял немного поодаль. Переступая чуть дрожащими ногами, он чувствовал усталость двигавшегося в танце тела, но не сливался с ним. Он с радостью думал: «Мы все должны что-то обрести здесь. Каким-то образом мы на мгновение должны соединиться с землёй!». С каждым звуком басовых струн его радость росла, у него появилась неожиданная уверенность, которая всё усиливалась. «Сейчас что-то произойдёт. Ведь это как усердная молитва».

Бросив взгляд на западные холмы, он увидел высокую и грозную макушку облака, движущегося с моря, и понял, что произойдёт. «Конечно, — сказал он, — оно принесёт дождь. А когда уходит сила такой молитвы, что-нибудь может и случиться». Он спокойно наблюдал за тем, как устрашающего вида облако закрывало горы и подкрадывалось к солнцу.

Томаса такие проявления необузданных чувств пугали, как путают животных раскаты грома, поэтому, когда начались танцы, он ушёл в сарай. Теперь ритмичные звуки доносились и к нему, а он стоял, ухватившись за лошадиную спину, стремясь успокоить самого себя. Через некоторое время неподалёку от себя он услышал тихое всхипывание и, подойдя к месту, откуда оно доносилось, обнаружил Бартона, который, стоя на коленях перед стойлом, хныкал и молился. Стряхнув с себя остатки страха, Томас рассмеялся.

— В чём дело, Бартон, тебе не нравится фиеста?

Бартон сердито воскликнул:

— Говорю тебе, это — служение дьяволу! Ужас! И прямо у нас! Сначала этот служитель дьявола со своими деревянными идолами, а потом вот такое!

— Тебе это что-то напоминает? — с невинным видом осведомился Томас.

— Напоминает мне? Мне это напоминает ведьмовскую ворожбу и чёрный шабаш. Мне это напоминает всё то, что творят в мире дьявольские язычники.

Томас сказал:

— Ступай-ка ты со своей молитвой, Бартон. Знаешь, что мне приходит на ум? Что слушаешь ты вполуха! Ведь это как совместная молитва. Как будто какой-нибудь великий евангелист просвещает людей.

— Это — служение дьяволу, — громко повторил Бартон. — Нечистое служение дьяволу, говорю тебе. Если бы я знал, я бы отсюда уехал.

Томас хрипло рассмеялся и, отойдя, уселся на ясли; он слушал, как молится Бартон. Когда ритм гитарных струн заглушал молитву Бартона, он испытывал удовольствие.

Чёрная туча, которая, пока Джозеф наблюдал за ней, всё увеличивалась в размерах и, казалось, перестала двигаться, поглощая всё небо, внезапно закрыла солнце и заглотила его. Туча была такой плотной и тяжёлой, что тьма скрыла землю, а от гор стал исходить яркий и резкий свет, подобный блеску металла. Через мгновение после того, как скрылось солнце, облако пронзила золотая пика, спотыкаясь и перекатываясь, прогрохотал гром и над вершинами гор, погружающихся в этот грохот, пробежала ещё одна вспышка света.

Музыка и танцы немедленно прекратились. Словно дети, разбуженные звуками землетрясения, танцоры вскинули сонные испуганные глаза. Ещё на миг, полусонные и удивлённые, они оставались растерянными, но затем сознание вернулось к ним. Они тут же бросились к коновязи и, пристёгивая постромки и поводья, стали запрягать лошадей и выезжать за ограду. Чтобы флажки и неиспользованные фонарики не намокли, гитаристы убрали их в дорожные сумы.

В сарае Бартон вскочил на ноги и закричал, торжествуя:

— Вот глас гнева Божьего!

Но Томас ответил ему:

— Послушай ещё раз, Бартон. Это гром гремит.

Теперь было видно, как из гигантской тучи дождём сыпятся искры, а воздух сотрясается от ударов грома. Вскоре отъехавшие упряжки цепочкой выстроились в направлении селения Богоматери; несколько повозок двинулось к горным ранчо. Чтобы укрыться от начинающегося дождя, над повозками натянули брезент. Лошади с шумом вдыхали разреженный воздух и ускоряли шаг.

С того самого времени, как начались танцы, женщины Уэйнов расселись на крыльце дома Джозефа, сохраняя, как и полагалось хозяевам, некоторую дистанцию между собой и гостями. Элис не смогла удержаться и спустилась на площадку для танцев, но Элизабет с Рамой остались в креслах-качалках, наблюдая за фиестой.

Теперь, когда туча скрыла небо, Рама встала из своего кресла и собралась уходить.

— Странно, — сказала Рама. — Ты сегодня так спокойна, Элизабет. Не замёрзнуть бы тебе.

— Со мной всё в порядке, Рама. Сегодня мне немного тоскливо, я чуть-чуть нервничаю и грущу. Сколько я помню, вечеринки всегда нагоняли на меня тоску.

Весь день наблюдая за Джозефом, она заметила, что он держится в стороне от танцующих. Обратила она внимание и на его постоянно устремлённый в небо взгляд. «Он почувствовал, что будет дождь», — поняла она, а, когда загрохотали раскаты грома, подумала: «Джозефу понравится. Его всегда радует гроза». Сейчас, когда гости уехали, а над головой грохотал гром, она украдкой продолжала наблюдать за одинокой фигурой своего мужа. Vaqueros быстро убрали всю утварь и остатки трапезы под навес. Джозеф смотрел на небо до тех пор, пока не начали падать первые капли дождя, потом он не спеша подошёл к крыльцу и сел на верхнюю ступеньку напротив Элизабет; его плечи сжались, а локти опустились на колени.

— Тебе понравилась фиеста, Элизабет? — спросил он.

— Да.

— А раньше ты когда-нибудь её видела?

— Фиесты я видела и раньше, — сказала она, — но такой, как эта, никогда. Как ты думаешь, атмосферное электричество могло так взбудоражить людей?

Он обернулся и заглянул ей в лицо.

— Скорее, вино у них в желудках, дорогая.

Его глаза встревоженно сузились.

— Ты что-то неважно выглядишь, Элизабет. Ты нормально себя чувствуешь?

Он встал и озабоченно склонился к ней.

— Иди-ка внутрь, Элизабет, а то, сидя здесь, простынешь.

Он вошёл первым и зажёг лампу, подвешенную на цепи в центре комнаты, затем развёл огонь в печи и открыл заслонку, после чего в дымоходе раздался негромкий гул. Сильный дождь, рассекая воздух, с шумом застучал по крыше, словно по ней мели шершавой метлой. На кухне Элис, вспоминая танцы, что-то мурлыкала себе под нос; Элизабет тяжело опустилась в кресло-качалку рядом с печью.

— Чуть попозже нам надо немного перекусить, дорогой.

Джозеф опустился на пол рядом с ней.

— Ты выглядишь такой усталой, — сказал он.

— Всё так возбуждало… Все люди… и музыка была такая напряжённая, — она замолчала, пытаясь сообразить, что значили музыка и танцы.

— Этот день был таким необычным, — сказала она. — То, что приехали люди, сбились в кучу, начался праздник, потом танцы, и наконец, пошёл дождь, было реальностью. Но, то ли я такая глупая, Джозеф, то ли там, внутри, кроется ещё какой-то смысл. Это похоже на репродукции пейзажей, которые продают в городах. Если присмотреться, то увидишь, что все изображения состоят из линий. Ты понимаешь, какие изображения я имею в виду? Скала становится спящим волком, облачко — веслом, а деревья, если посмотреть внимательно, — марширующими солдатами. А тебе, Джозеф, этот день не кажется таким, полным скрытых значений, которые до конца нельзя понять?

В неярком свете лампы он всё ещё стоял на коленях, склонившись к ней. Словно оглохнув, смотрел на её губы. Руки его теребили бороду, он часто дышал.

— Ты посмотрела внимательно, Элизабет, — хрипло сказал он. — Ты заглянула в самую суть вещей.

— А ты, Джозеф, ты это чувствуешь? Мне кажется, оно должно иметь смысл какого-то предостережения. Ох, я не знаю, как это выразить словами.

Он снова потупил взор, опустился на пятки и, не отрываясь, уставился на вспышки света, который исходил из прорезей в стенах печи. Его левая рука по-прежнему оглаживала бороду, а правая, опустившись, неподвижно лежала на колене. В кроне дуба над крышей дома пронзительно завывал ветер, а из печи, хотя огонь в ней почти угас, раздавался треск. Элис пела: «Согопо ale de jlores que es cosa mia».[13 - Венок из цветов, который я сплела…. (исп.).]

Джозеф негромко сказал:

— Видишь ли, Элизабет, то, что тебе видно под оболочкой, могло избавить меня от одиночества, но не избавило. Я хочу рассказать тебе, но не могу. Я думаю, что здесь содержится не какое-то предупреждение для нас, а только указание на то, что происходит в мире. Облако — не знак, который посылают людям, чтобы они увидели его и узнали, что будет дождь. Предупреждения сегодня нет, но ты права. Думаю, что в сегодняшнем дне что-то скрыто.

Он облизнул губы. Элизабет протянула руку и взъерошила его бороду.

— Ты знаешь, — сказал Джозеф, — танцы сегодня были бесконечными, вне времени, они разгоняли наваждение в течение всего дня.

Он снова замолчал и попытался освободить свой разум от смутных давящих размышлений, которые возникали вокруг, подобно серым кольцам мглы.

— Людям они понравились, — сказал он, — всем, кроме Бартона. Несчастный Бартон был напуган. Никогда бы не сказал, что Бартон испугается.

Она заметила, что его губы на миг замерли в довольной полуусмешке.

— Ты, наверное, скоро проголодаешься, дорогой? Как и положено, ты можешь получить свой ужин в любое время, но сегодня ночью — холодным.

Она сознавала, что её слова содержат некую тайну, но тайна выплыла наружу ещё до того, как она смогла удержать её.

— Джозеф, меня стошнило сегодня утром.

Он с сочувствием посмотрел на неё.

— Ты перетрудилась на кухне.

— Да, может быть, — сказала она. — Но Джозеф, тут другое. Я пока не собиралась тебе рассказывать, но Рама говорит… А как ты думаешь, ведь Рама знает? Рама говорит, что она никогда не ошибается, Рама должна знать… Она повидала достаточно и говорит, что уже можно сказать…

Джозеф хмыкнул.

— Ну, и что знает Рама? Ты сейчас прямо захлебнёшься словами.

— Ну, Рама говорит, что у меня будет ребёнок.

Её слова прозвучали в неожиданной тишине. Джозеф замер и, не отрываясь, смотрел на печь. Дождь на мгновение прекратился, а Элис замолчала.

— Ты счастлив, дорогой? — робко прервала молчание Элизабет.

Джозеф тяжело, прерывисто дышал.

— Более счастлив, чем когда-либо, — произнёс он, а затем добавил шёпотом: — И сильно боюсь.

— Что ты сказал? В самом конце, я не расслышала, дорогой.

Он встал и наклонился к ней.

— Тебе надо быть поосторожней, — отрывисто сказал он.

— Я куплю покрывало, чтобы закутать твои колени. Смотри, не простудись и не упади.

Он расправил вокруг её талии шерстяное одеяло. Гордая и довольная его внезапным беспокойством, она улыбнулась.

— Я узнаю, что надо делать, не беспокойся за меня. Я узнаю. Потому что, — сказала она доверительно, — женщина выходит на совершенно иной уровень знаний, когда носит ребёнка. Рама сказала мне.

— Смотри, будь поосторожней, — повторил он.

Она весело засмеялась.

— Ребёнок тебе уже так дорог?

Нахмурив брови, он внимательно рассматривал пол.

— Да, дорог, но не сам по себе, а потому что ты носишь его. Ведь он так же реален, как, например, гора. Он связывает нас с землёй.

Он замолчал, обдумывая, какими словами выразить свои чувства.

— Дорогая моя, он — доказательство того, что мы принадлежим к окружающему нас миру. Единственное доказательство, что мы здесь не чужие.

Внезапно он посмотрел на потолок.

— Дождь прекратился. Пойду-ка посмотрю, как там лошади.

Элизабет посмеялась над ним.

— Где-то я читала или слышала о странном обычае в Норвегии или, может быть, в России, я не знаю, но где-то он есть, и там говорят, что скотине надо рассказывать обо всём. Когда в семье что-то случается, кто-нибудь рождается или умирает, глава семьи идёт в сарай и рассказывает про это лошадям и коровам. Ты за тем туда идёшь, Джозеф?

— Нет, — сказал он. — Я хочу посмотреть, все ли уздечки крепко привязаны.

— Не ходи, — попросила она. — Томас посмотрит. Ведь он всегда это делает. Останься сегодня ночью со мной. Мне будет так одиноко, если ты сейчас уйдёшь. Элис! — позвала она. — Ужин готов? Я хочу, чтобы ты посидел со мной, Джозеф.

Она грудью прижалась к его предплечью.

— Когда я была маленькой, мне подарили куклу, и, когда я увидела её под новогодней ёлкой, в моей душе вспыхнул неописуемый жар. Позднее я стала бояться, что если буду брать куклу, то снова почувствую его, и грусть наполняла меня. Я так хорошо это помню! Не знаю, почему, но я чувствовала себя виноватой в том, что кукла была моей. То, что она принадлежит мне, казалось почти невыносимым. Брови и косы у неё были из настоящих человеческих волос. Потом Рождество стало обычным днём, но сейчас — время такое же, как и тогда. Если то, о чём я рассказала тебе — верно, ребёнок для меня так же дорог, и я боюсь. Посиди со мной, дорогой. Не ходи сегодня ночью гулять на холмы.

Он увидел, что в глазах у неё стоят слёзы.

— Ну, конечно, я останусь дома, — успокоил он её. — Ты так устала, теперь тебе надо ложиться спать пораньше.

Он просидел с ней весь вечер, лёг с ней в постель, но как только её дыхание сделалось размеренным и спокойным, он осторожно выбрался из-под одеяла и тихонько оделся. Она слышала, как он уходит, но продолжала лежать неподвижно, делая вид, что спит. «У него какое-то дело сегодня ночью», — подумала она, и в её сознании вновь возникло то, о чём говорила Рама: «Если он мечтает, вы никогда не узнаете о его мечтах». Ей было холодно, одиноко, она дрожала и негромко плакала.

Неслышно ступая, Джозеф спустился с крыльца. Небо прояснилось, ночь пронизывал сильный холод, но вода с деревьев и крыш каплями и узкими струйками по-прежнему текла на землю. Джозеф направился прямо к огромному дубу и остановился под ним. Очень тихо, так, чтобы никто не мог услышать, он произнёс: «Должен быть ребёнок, сэр. Я обещаю, что передам его в ваши руки, когда он появится на свет». Медленно проведя кончиками пальцев по мокрой коре дерева, он ощутил исходящий от неё холодок. «Священник знает, — подумал он. — Но знает не всё и не верит. Или, может быть, он верит, но боится».

«Близится гроза, — сказал он, обращаясь к дереву. — Я не знаю, как укрыться от неё. Но вам, сэр, вам ведь известно, как нам спастись от грозы.»

Долгое время он стоял, нервно барабаня пальцами по чёрной коре. «Эта сила всё возрастает, — подумал он. — Поначалу я прибегнул к ней, потому что она поддержала меня, когда умер отец, а теперь она так выросла, что превосходит почти всё остальное. И она по-прежнему оказывает мне поддержку».

Он сходил к яме, где готовили жаркое, и вернулся с куском мяса, который остался на решётке.

«Вот, — сказал он и, протянув руку, положил мясо в ложбинку между ветвями дерева, — Защитите нас, если сможете, — попросил он. — То, что идёт сюда, может погубить всех нас».

От раздавшегося рядом звука шагов он вздрогнул. Голос Бартона произнёс:

— Джозеф, это ты?

— Да, уже поздно. Что тебе надо?

Бартон вышел из темноты и остановился рядом.

— Я хочу поговорить с тобой. Я хочу предостеречь тебя.

— Сейчас не время, — сердито сказал Джозеф. — Скажешь завтра. Я вышел посмотреть, что с лошадьми.

Бартон не двинулся с места.

— Ты говоришь неправду, Джозеф. Ты думаешь, что спрятался, но я видел тебя. Я видел, как ты приносишь жертвы дереву. Я заметил, что в тебе всё больше укрепляется язычество, и я пришёл предостеречь тебя.

Бартон был возбуждён, дыхание его участилось.

— Сегодня днём ты видел гнев Божий, предупреждающий идолопоклонников. Это было только предостережение. В следующий раз молния поразит их. Я видел, как ты пресмыкаешься перед деревом, и вспомнил слова Исайи: «Вы оставили Бога, и гнев его поразит вас».

Задыхаясь от потока чувств, он замолчал, и гнев оставил его.

— Джозеф, — попросил он, — пойдём в сарай и помолимся. Христос снова примет тебя. Позволь нам срубить дерево.

Но Джозеф, отшатнувшись, оттолкнул руку, которая пыталась удержать его.

— Спасай себя, Бартон, — он коротко рассмеялся. — Слишком уж ты серьёзен, Бартон. А сейчас иди спать. Не вмешивайся в мои игры. Играй в свои.

Он оставил брата стоять там, где тот стоял, а сам, крадучись, вернулся в дом.




17


Весна была обильной, и густая трава — буйная, изумрудно-зелёная, с тонкими стеблями — покрыла гладкие склоны холмов. Из-за непрекращавшихся дождей река разлилась и затопила деревья, сгибавшиеся под тяжестью листвы; их ветки переплелись над водой так, что река, казалось, течёт на протяжении многих миль в мрачной пещере. Постройки на ферме пострадали от дождливой зимы: на корнях деревьев с северной стороны появилась поросль мха, навозные кучи покрылись быстро растущей травой.

В скотине, почуявшей вкус корма, который быстро рос на склонах холмов, взыграли молодые силы. В ту весну у многих коров было по два телёнка, что случалось весьма редко. Крупный приплод был у свиней. В сарае на привязи держали лишь нескольких лошадей, ибо трава была слишком вкусной, чтобы дать ей пропасть зря.

Когда пришёл апрель, и дни наполнились запахом тёплой травы, огромные пространства на склонах холмов приобрели благодаря макам и люпинам приятную для глаз сине-золотую окраску. Разбрызгивая по земле свой цвет, каждая их разновидность сохраняла себя. После частых дождей земля впитывала влагу, как губка. Каждая впадина на поверхности земли становилась ручейком, а каждая ямка — источником. Лоснящиеся телята нагуливали жирок, и было трудно разлучить их с матерями, чтобы возвратить уже волами.

Элис съездила домой в Нуэстра-Сеньора, родила там сына и вместе с ним вернулась на ранчо.

В мае устойчивый летний бриз принёс с моря вкус соли и стойкий запах водорослей. Для мужчин это было время весенних трудов. Вся пустующая земля вокруг домов почернела после вспашки, и ячмень с пшеницей проросли в срок. Огород плодоносил так обильно, что для кухни брали только самые лучшие и крупные овощи, а всякая изогнутая репа и неказистая морковка доставались свиньям. У входа в свои норы пищали растолстевшие по весне земляные белки. На холмах, как обычно, жеребята, брыкаясь, устраивали скачки, за которыми с удовольствием наблюдали их подруги. Когда пошли тёплые дожди, коровы и лошади перестали искать укрытия под деревьями и в то время, как вода стекала по их блестящим, словно покрытым лаком, бокам, продолжали принимать пищу.

В доме Джозефа потихоньку готовились к рождению ребёнка. Элизабет трудилась над бельём для него, а остальные женщины, хорошо зная, что это будет главный ребёнок на ранчо, который унаследует всю полноту власти, приходили, чтобы посидеть с ней и оказать ей помощь. Они обшили изнутри бельевую корзину стёганым сатином, а Джозеф установил её на качалку. Сменных пелёнок они понаделали гораздо больше, чем нужно одному ребёнку; сшили и длинные распашонки, украсив их вышивкой. Они говорили Элизабет, что настало время, когда ей нельзя перетруждаться, ибо у неё недомогание особого рода; фактически за это время она только похорошела и стала лучше себя чувствовать. Рама рассказала ей, как сшить покрывало, которым следовало укрываться, и Элизабет сделала его так тщательно, словно оно могло продлить её жизнь, а не должно было сгореть в огне сразу после рождения ребёнка. Поскольку это был ребёнок Джозефа, Рама придала всему оттенок неслыханного превосходства. Она сделала толстый бархатный шнур с петлёй на каждом из двух его концов, для того, чтобы продеть в них ножки кровати. Ничто не должно было стеснять женщину во время родовых мук, кроме скрученной простыни.

Когда наступила тёплая погода, женщины со своим шитьём перебрались на крыльцо. Меньше, чем за месяц, всё было готово. Отрезав большой кусок неотбеленного миткаля, предназначенный для того, чтобы обернуть бёдра Элизабет, его обшили каймой и убрали. Небольшие подушки, набитые гусиными перьями, и все остальные одеяла были готовы к первому июня.

Шли бесконечные разговоры о детях — говорили о том, как дети рождаются и обо всём, что может при этом происходить; как стереть из сознания женщины память о боли и о тех особенностях поведения, которые отличают мальчиков от девочек в младенчестве. Бесконечные разговоры приобретали уже анекдотический характер. Рама могла рассказать истории о детях, родившихся с хвостами, с членами тела необычайной величины, со ртом посередине спины, но всё это было не страшно, потому что Рама знала, из-за чего такое бывает. Иногда это было результатом пьянства, иногда — болезни, но самые страшные уродства получались, если зачатие происходило в период менструаций.

Иногда приходил Джозеф — с травинками, зацепившимися за шнурки его ботинок, с пятнами от травяной зелени на джинсах около коленей, с блестящей испариной на лбу. Он подходил к ним, ероша бороду, и слушал эти разговоры. Время от времени Рама обращалась к нему за подтверждением своих слов.

В ту чудесную весну Джозеф потрудился на славу. Он резал бычков, убирал камни, мешавшие расти цветам, и новым клеймом выжигал свои инициалы на шкурах животных. Томас и Джозеф молча работали вместе, обнося землю оградой из колючей проволоки, так как ямы для опорных столбов было легче копать дождливой весной. Чтобы пасти всё увеличивавшееся стадо, наняли ещё двух vaqueros.

В июне началась сильная жара, и трава в ответ поднялась на фунт в высоту. В те длинные дни у Элизабет усилились тошнота и раздражительность. Составив список вещей, необходимых при родах, она передала его Джозефу. Однажды утром, ещё до рассвета, он вскочил на козлы и поехал в Сан-Луис Обиспо, чтобы сделать для неё покупки. С того самого момента, как он уехал, Элизабет охватил страх: «А вдруг его убьют?» Самое невероятное казалось вполне возможным. Ведь он мог встретить другую женщину и сбежать с ней. Повозка могла перевернуться на белом перевале и сбросить его в реку.

Она не собиралась следить за ним, но, когда взошло солнце, она оделась и вышла посидеть на крыльце. Всё: стрёкот, издаваемый на лету кузнечиками, лежащие на земле мотки ржавой проволоки — раздражало её. От запаха аммиака, которым несло от сараев, её чуть не вырвало. Все окружающие вещи, попав в поле её зрения, становились ей ненавистны; чтобы расширить сектор обзора, она подняла глаза на холмы, и первое, что она увидела, была окружённая соснами поляна на гребне. Тотчас чувство острой ностальгии по Монтерею охватило её, чувство тоски по тенистым деревьям полуострова, по небольшим, залитым солнцем улочкам, по голубому заливу с разноцветными рыбачьими лодками, а больше всего по соснам. Смолистый запах иголок казался самой восхитительной вещью на свете. Она продолжала вдыхать его до той поры, пока её тело не заныло от желания. Всё это время она смотрела на темнеющую на гребне холма поляну, окружённую соснами. Постепенно желание претерпело изменение, теперь ей нужны были только сосны. Со своего гребня они звали её к себе, звали, спрятавшись от солнца, пройти среди стволов и узнать то, что скрывает в себе сосновый лес. Она смогла увидеть себя, она даже почувствовала, что лежит на ложе из сосновых иголок и сквозь сучья смотрит на небо; ей было слышно, как ветер легко шуршит верхушками деревьев, унося с собой запах сосен.

Элизабет встала со ступенек и медленно направилась к сараю. Там кто-то был, потому что в окошках мелькали вилы, выбрасывавшие наружу кучи навоза. Она вошла в тёмный, наполненный запахами сарай и обратилась к Томасу.

— Я хочу немного покататься, — сказала она. — Нельзя ли попросить тебя заложить для меня коляску?

Он опёрся на вилы, которыми сгребал навоз.

— Подождёшь полчаса? Когда закончу, я тебя покатаю.

То, что он стал возражать, вызвало у неё раздражение.

— Я хочу править сама, мне хочется побыть одной, — отрывисто сказала она.

Он отнёсся к её словам спокойно.

— Не знаю, как понравилось бы Джозефу, что ты поедешь одна.

— Но ведь Джозефа нет. Я хочу ехать.

Он отставил вилы к стене.

— Ладно, я запрягу старушку Мунлайт. У ней бег спокойный. Не съезжай с дороги, а то попадёшь в грязь. Кое-где в ямах её ещё полно.

Он помог ей забраться в коляску и до тех пор, пока она не скрылась из виду, стоял, озабоченно глядя ей вслед.

Инстинктивно Элизабет чувствовала: ему не хотелось, чтобы она ездила к соснам. Очутившись на значительном расстоянии от дома, она развернула старую белую кобылу к холму и поехала, трясясь на ухабах. Солнце припекало, в долине не было ни ветерка. Она проехала уже немало, приближаясь к холму, когда полноводный поток встал преградой её движению вперёд. С обеих сторон расщелина простиралась слишком далеко, чтобы её объезжать, а сосны были совсем рядом, напротив. Элизабет вылезла из коляски, обмотала постромку вокруг корня дерева и отстегнула поводья. Затем она спустилась в поток, карабкаясь, вылезла с другой стороны и медленным шагом направилась к поляне, окружённой соснами. Некоторое время она шла вдоль мерцавшего на солнце ручейка, который, не встречая на своём пути преград в виде камней, выбегал из леса и протекал почти беззвучно. Наклонившись, она выхватила из воды листок салата и жевала его, пока шла вдоль ручья.

Теперь всё её раздражение исчезло; довольная, она продолжала идти вперёд и, наконец, вошла в лес. Густой покров из сосновых игл скрадывал звук её шагов, все остальные звуки, кроме шороха иголок на вершинах деревьев, поглощал лес. Несколько минут она шла, не встречая никаких препятствий, но затем заслон из ежевики, оплетённой виноградной лозой, преградил ей путь. Повернувшись боком, она, чтобы преодолеть его, стала проделывать в нём проход, в котором двигалась, иногда встав на четвереньки. Казалось, кому-то было нужно, чтобы она проникла вглубь леса.

Исцарапав руки, с растрёпанными волосами, она, наконец, прошла через стоявшие стеной заросли ежевики и расправила плечи. Глаза её расширились от удивления, когда она увидела ровное чистое пространство, окружённое деревьями. А затем её взору предстала огромная зелёная скала необычной формы. «Думаю, я знала, что оно здесь, — шёпотом сказала она себе. — Что-то внутри меня говорило, что оно здесь, то самое нужное, важное, дорогое и доброе». Нигде не было слышно ни звука, кроме шороха верхушек деревьев, и он, стихая, только усиливал тишину, делая её абсолютно непроницаемой. Зелёный мох, покрывавший скалу, был густым и походил на мех, а длинные побеги папоротника свисали сбоку над небольшой пещерой, как зелёный занавес. Элизабет присела рядом с ручейком, который тихо скользил по поляне и скрывался в подлеске. Скала приковывала к себе взгляд, а разум пытался противостоять её манящим очертаниям. «Где-то я уже это видела, — подумала она. — Я должна была знать, что это — здесь, иначе зачем я пришла прямо сюда?»

Когда она взглянула на скалу, глаза её расширились, а в сознании, утратившем всю остроту восприятия, медленно и беспорядочно стали возникать смутные, безмятежные и лишённые смысла воспоминания. Она увидела себя по дороге в воскресную школу в Монтерее, а затем — медленную процессию одетых в белое ребятишек-португальцев, шествующих со статуей Мадонны в короне во славу Святого Духа. Она смутно видела волны, набегающие с семи различных направлений, чтобы встретиться и обрушиться на расположенный рядом с Монтереем Пойнт-Джо. А затем, пристально глядя на скалу, она увидела своего собственного ребёнка, который, лёжа вниз головкой в её утробе, зашевелился, и почувствовала его движение.

Шорох над её головой продолжался всё время, и боковым зрением ей было видно, как чёрные деревья смыкаются над ней. Ей казалось, что она остаётся одна в целом мире, пока сидит здесь, а все остальные ушли, оставили её, но беспокойства она не ощущала. А потом ей стало казаться, будто она может получить всё, что пожелает, и посреди течения этой мысли возник страх, что больше всего она хочет смерти, а после того — узнать своего мужа.

Её рука медленно соскользнула с колена в холодную воду источника, и тотчас же деревья откинулись назад, а над ней разлилось низкое небо. Лучи солнца падали прямо на то место, где она сидела. Теперь по лесу разнёсся шелест, но не тихий, а резкий и зловещий. Бросив взгляд на скалу, она увидела, что её недобрые очертания приобретают форму изогнувшегося туловища животного, похожего на огромного лохматого козла. Украдкой на поляну пробрался холод. В панике Элизабет вскочила на ноги, вскинула руки и обхватила ими свою грудь. Дуновение ужаса пронеслось над поляной. Тёмные деревья расступились. Огромная скала нависла над источником. Она отвернулась, боясь встретиться с ней глазами. Очутившись у начала широкой тропы, она подумала, что видела какое-то косматое существо, шевелившееся внутри пещеры. Вся поляна трепетала от страха. Она повернулась и побежала по тропинке, напуганная так сильно, что не могла даже кричать, и через довольно продолжительное время выбралась на открытое место, освещённое тёплым солнцем.

Выпустив её, лес сомкнулся за её спиной.

В изнеможении она присела у ручья; её сердце, бешено колотясь, заныло от боли, она тяжело дышала. Она видела, как течение мягко колышет салат, который вырос прямо в воде, и как вспыхивают блеском на песчаном дне частички слюды. Затем, ища укрытия, она обернулась и увидела внизу сбившиеся в кучу постройки фермы, залитые лучами солнца, и пожелтевшую траву, низко клонившуюся серебристыми волнами под полуденным ветром. Там было спасение, и она была благодарна за возможность всё это видеть.

Прежде, чем страх покинул её, она встала на колени, чтобы помолиться. Она пыталась думать о том, что произошло на поляне, но память изменила ей. «Это было что-то древнее, такое древнее, что я почти не помню его». Она вспомнила о своём положении: «Нельзя было так поступать». «Отче Наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твоё… — молилась она. — Господи Иисусе, защити меня от этих страшных вещей и наставь меня на путь света и добра. Не позволь этому проникнуть через меня в моего ребёнка, Господи Иисусе. Оборони меня от того древнего, что осталось в моей крови». Она вспомнила, как её отец рассказывал, что его предки тысячу лет назад были друидами.

Завершив молитву, она почувствовала себя лучше. Мягкий свет вновь возник в её сознании, изгнав страх и память о страхе. «Это всё моё состояние, — сказала она. — Я должна была знать. Там ничего не было, только моё воображение разыгралось. Ведь Рама рассказывала мне достаточно о том, что можно ожидать».

Затем, довольная и успокоенная, она встала.

Спускаясь с холма, она нарвала охапку поздних цветов, чтобы украсить дом к возвращению Джозефа.




18


Стояла сильная летняя жара. Каждый день солнце, проникая в долину, высасывало влагу из земли, высушивало траву и заставляло всё живое устремляться в густую тень зарослей шалфея, растущего на холмах. Лошади и остальной скот лежали там целый день в ожидании ночи, когда можно было выйти, чтобы поесть. Собаки с ранчо валялись на земле, высунув наружу свои дрожащие влажные языки, их груди вздымались и опадали, как кузнечные мехи. Даже шумные насекомые не нарушали молчания середины дня. В полдень только слабый стон исходил от покрывшейся глубокими трещинами земли и гор. Река, обмелев, превратилась в маленький ручеёк, а когда наступил август, исчезла совсем.

В то время, как Томас косил траву и заготавливал сено, Джозеф выбирал скот для продажи и перегонял его в новый загон. Бартон готовился к поездке в лагерь для совместных молитв в Пасифик-Гроув. Однажды утром, закинув в повозку палатку, утварь, постельные принадлежности и продукты, они с женой запрягли двух резвых лошадей и отправились за девяносто миль к месту встречи. Рама согласилась присмотреть за их детьми в течение трёх недель, пока они будут отсутствовать.

Когда Элизабет вышла, чтобы на прощание помахать им рукой, она опять сияла от радости. После короткого недомогания она вся налилась красотой и здоровьем. Её щёки алели от прилившей к ним крови, а счастливые глаза загадочно светились. Часто, глядя на неё, Джозеф с удивлением осознавал: она знает что-то или думает о чём-то, что, кажется, вот-вот заставит её расхохотаться. «Она что-то знает, — говорил он себе. — В таком положении женщины имеют в себе большую благодать Божью. Им известно то, что неизвестно больше никому. И они могут чувствовать радость сверх той, что чувствуют остальные. В каком-то смысле в их руках — нервные окончания земли». Джозеф пристально оглядывал её, неторопливо, словно старик, оглаживая свою бороду.

Время приближалось, и Элизабет всё громче заявляла о своих правах на собственного мужа. Она хотела, чтобы он сидел возле неё весь день и весь вечер, и даже немного сердилась, кода он говорил о делах, которые надо сделать.

— Я тут бездельничаю, — говорила она. — А безделье любит компанию.

— Нет, ты трудишься, — отвечал он.

Своим внутренним зрением он мог видеть, чем она занята. Её скрещённые руки беспомощно лежали на коленях, но её кости порождали кости, кровь перегоняла кровь, а плоть воспроизводила плоть. Ему стало немного смешно от той мысли, что она бездельничала.

Вечерами, когда по её требованию он садился рядом, она, ища ласки, протягивала ему руку.

— Я боюсь, что ты уйдёшь, — говорила она. — Ты можешь выйти за дверь и никогда не вернуться, и тогда у ребёнка не будет отца.

Как-то раз, когда они сидели на крыльце, она вдруг спросила:

— И почему тебе так нравятся деревья? Помнишь, как ты заставил меня сесть на дерево в первый же раз, когда я сюда приехала?

Она посмотрела вверх, на ложбинку, в которой сидела.

— Ну, это — отличное большое дерево, — стал медленно объяснять он. — Оно мне нравится, потому что, я полагаю, оно — превосходно…

Она прервала его:

— Джозеф, здесь что-то большее. Однажды ночью я слышала, как ты разговаривал с ним, словно оно было человеком. Ты называл его «сэр», я слышала.

Прежде чем ответить, он пристально посмотрел на дерево, а затем, по прошествии некоторого времени, рассказал ей о том, как его покойный отец хотел переехать на Запад и о том, как однажды утром он получил письмо.

— Как видишь, это что-то вроде игры, — сказал он. — Она даёт мне ощущение того, что мой отец всё ещё жив.

Она посмотрела на него своими широко раскрытыми глазами, полными мудрости глазами женщины, которая носит ребёнка.

— Это не игра, Джозеф, — тихо сказала она. — Тебе нельзя играть в любую игру, какую ты захочешь. Нет, это не игра, а дело, полезное в практическом отношении.

Так в первый раз она заглянула в душу своего мужа; всего мгновение она видела очертания его мыслей, и он знал, что она видит их. От избытка чувств у него перехватило дыхание. Он наклонился, чтобы поцеловать её, но вместо этого, чувствуя, что его грудная клетка вот-вот разорвётся, уткнулся лбом ей в колени.

Взъерошив ему волосы, она улыбнулась своей мудрой улыбкой:

— Ты должен был позволить мне увидеть раньше.

А потом сказала:

— Но раньше у меня как будто не было своих собственных глаз.

Когда вечерами он ложился с ней, она, прежде, чем отойти ко сну, ненадолго клала голову на его руку и, чтобы успокоиться, каждый раз переспрашивала:

— Когда подойдёт время, Джозеф, ты останешься со мной? Я боюсь, что мне будет страшно. Я боюсь, что я позову тебя, а тебя не будет рядом. Ты никуда далеко не будешь уходить, правда? А если я позову, ты придёшь?

И он, чуть раздражаясь, успокаивал её:

— Я буду с тобой, Элизабет. Не беспокойся об этом.

— Но не в той же самой комнате, Джозеф. Мне не хочется, чтобы ты всё видел. Не знаю, почему, но если бы ты мог сидеть в другой комнате и слышать, если я позову, то я думаю, что совсем бы не боялась.

Иногда в те вечера, лёжа с ним в постели, она рассказывала ему о том, что знала, — как были разбиты персы, вторгшиеся в Грецию, и как Орест пришёл к жертвеннику за защитой, а фурии сидели, ожидая, когда его силы иссякнут и можно будет утолить голод. Она рассказывала обо всём очень забавно, и все фрагменты её познаний были подобраны так, чтобы показать её превосходство. Теперь вся её учёность казалась ей просто глупой. Она начала считать недели, оставшиеся до того момента, когда подойдёт её срок — три недели от четверга, а затем две недели и один день, и, наконец, десять дней.

— Сегодня пятница! Так что это произойдёт в воскресенье, Джозеф. Я надеюсь. Рама слышала. Она говорит, что даже может слышать удары сердца. Ты бы этому поверил?

Как-то ночью она сказала:

— Всё произойдёт примерно через неделю. Я вздрагиваю, когда думаю про это.

Джозеф спал очень чутко. Когда Элизабет всхлипывала во сне, он открывал глаза и напряжённо прислушивался.

Однажды утром его разбудил хор молодых петушков, раскричавшихся на своих насестах. Было ещё темно, но поступающая свежесть утра делала воздух бодрящим. Он слышал старых петухов, как бы в укор молодым с их срывающимися тонкими голосами тщательно выпевающих все ноты. Джозеф лежал с открытыми глазами и видел мириады прибывающих световых частиц, от которых воздух становился густо-серым. Постепенно возникла мебель. Элизабет мягко посапывала во сне. В её дыхании чувствовалась усталость. Джозеф уже было собрался выскользнуть из постели, одеться и выйти к лошадям, когда внезапно рядом с ним вскочила Элизабет. У неё перехватило дыхание, затем ноги её подогнулись, и она пронзительно вскрикнула от боли.

— Что такое? — воскликнул он. — Что случилось, дорогая?

Поскольку она не отвечала, он прыжком вскочил на ноги, зажёг лампу и склонился над ней. Её глаза вылезли из орбит, из открытого рта капала слюна, а всё напрягшееся тело трепетало. Затем она снова хрипло вскрикнула. Он стал гладить её руки, но через мгновение она снова откинулась на подушку.

— У меня болит спина, Джозеф, — простонала она. — Что-то мне плохо. Я умираю.

Он сказал: «Минутку, дорогая, я побежал за Рамой», и выскочил из комнаты.

Рама, розовая от сна, снисходительно улыбнулась.

— Возвращайся к ней, — распорядилась она. — Я никогда не ошибаюсь. Началось чуть раньше, чем я думала. Пока всё идёт нормально.

— Но надо спешить! — настаивал он.

— Спешить не надо. Начинай водить её туда-сюда. Сейчас я пришлю на помощь Элис.

Забрезжил рассвет, когда две женщины с охапками чистых тряпок в руках пересекли двор. Рама сразу же взялась за дело. Элизабет, ещё не пришедшая в себя от острой боли, беспомощно смотрела на неё.

— Всё в порядке, — успокоила её Рама. — Всё так, как и должно быть.

Она послала Элис на кухню разжечь огонь и разогреть бак воды.

— Теперь, Джозеф, помоги ей встать, помоги ей ходить.

Пока он водил её туда-сюда по комнате, Рама стащила с постели покрывала, постелила в качестве подстилки стёганое одеяло и продела в петли на обоих концах бархатного шнура ножки кровати. Когда приступ боли подкатил вновь, они позволили ей посидеть на стуле с прямой спинкой до тех пор, пока он не прошёл. Элизабет пыталась сдерживать крики, но Рама, наклонившись к ней, сказала:

— Не держи это в себе. Не надо. Сейчас надо вести себя так, как чувствуешь.

Джозеф водил её взад-вперёд по комнате, обняв за талию, и поддерживал, когда она спотыкалась. Страх покинул его. Глаза его удовлетворенно поблескивали. Приступы боли учащались. Рама принесла из гостиной большие часы, повесила их на стену и смотрела на них всякий раз, когда подступала боль. А схватки всё учащались. Время шло…

Был почти полдень, когда Рама резко качнула головой:

— Теперь дай ей лечь. Теперь можешь уходить, Джозеф. Я буду держать руки наготове.

Сощурившись, он посмотрел на неё. Казалось, он был в трансе.

— Что значит «держать руки наготове»? — спросил он.

— Ну, значит, хорошо вымыть руки в горячей воде с мылом и коротко подстричь ногти.

— Я сделаю это, — сказал он.

— Пора тебе уходить, Джозеф. Некогда.

— Нет, — сказал он угрюмо. — Своего ребёнка я приму сам. Расскажи мне, что делать.

— Ты не сумеешь, Джозеф. Это не для мужчин.

Он посмотрел на неё, и его невозмутимость заставила её отступить.

— Это — для меня, — сказал он.

Как только рассвело, дети собрались снаружи под окном спальни, они стояли и, дрожа от любопытства, слушали слабые всхлипывания Элизабет. С самого начала заправляла всем Марта.

— Иногда они умирают, — сказала она. Хотя утреннее солнце пекло немилосердно, они не покинули свой пост. Марта установила правила.

— Первый, кто услышит, как закричит малыш, и скажет: «Я слышу!», получит подарок и первым подержит малыша. Так мне мама сказала.

Остальные были сильно возбуждены. Они хором кричали: «Я слышу!» каждый раз, когда раздавалась новая серия всхлипываний. Марта велела им подсадить себя повыше, так чтобы она могла быстро заглянуть в окно.

— Дядя Джозеф ходит с ней, — сообщила она.

И позже:

— Теперь она ложится в постель, и её обвязывают красным шнуром, который сделала мама.

Крики всё учащались. Дети помогли Марте заглянуть ещё раз, и она спустилась, побледневшая и запыхавшаяся оттого, что ей пришлось увидеть. Они сгрудились вокруг неё, чтобы услышать её отчёт.

— Я видела… Дядя Джозеф… Он наклонился… — она замолчала, чтобы перевести дух. — И… руки у него были красные.

Все разговоры и шёпоты смолкли. Они просто стояли и слушали. Стоны были теперь такими слабыми, что были едва слышны. Марта напустила на себя таинственность. Шёпотом она предупредила остальных, чтобы они замолчали. Они услышали три чуть слышных шлепка, и Марта тут же закричала: «Я слышу!» А немного погодя все они услышали детский крик. Они стояли, с благоговением глядя на Марту.

— Как ты узнала, когда надо сказать?

Марта продолжала мучить их.

— Я самая старшая, я всегда себя хорошо вела. Мама рассказала мне, что надо слушать.

— Что? — допытывались они. — Что ты услышала?

— Шлепок! — сказала она, торжествуя. — Ребёнка всегда шлёпают, чтобы он закричал. Я победила и хочу в подарок куклу с настоящими волосами.

Вскоре на крыльцо вышел Джозеф и опёрся руками о перила. Собравшиеся в кучку дети встали напротив, с почтением глядя на него. К их разочарованию, руки его уже не были красными. Его лицо было так перекошено от мучительной боли, в глазах было такое безразличие, что они побоялись заговорить с ним.

Марта робко начала:

— Я первая услышала крик малыша… Я хочу в подарок куклу с настоящими волосами.

Он посмотрел на них сверху вниз и усмехнулся.

— Я её тебе подарю, — сказал он. — Вам всем будут подарки, когда я поеду в посёлок.

Марта вежливо спросила:

— Это мальчик или девочка?

— Мальчик, — сказал Джозеф. — Может быть, через некоторое время вы сможете увидеть его.

Руки его крепко сжимали перила крыльца, а живот всё ещё сводило от болей, которые он перенял от Элизабет. Он глубоко вдохнул жаркий полуденный воздух и вернулся в дом.

Рама обмывала беззубый рот младенца тёплой водой, а Элис собирала булавки в кусок муслина, предназначенный для того, чтобы обернуть бёдра Элизабет после того, как вышла плацента.

— Ещё совсем немного, — сказала Рама. — Через час всё закончится.

Джозеф тяжело опустился на стул, глядя на женщин, и видел он только померкшие, наполненные болью и мукой глаза Элизабет.

Ребёнок лежал в колыбели, закутанный в распашонку, в которой мог бы уместиться дважды.

Когда роды закончились, Джозеф поднял Элизабет и посадил её себе на колени, а женщины в это время сняли испачканное покрывало и снова перестелили постель. Элис вынесла все тряпки и сожгла их в кухонной плите, а Рама, затянув насколько можно туго бандаж на бёдрах Элизабет, заколола его булавками.

После ухода женщин обессиленная Элизабет легла в чистую постель. Высвободив руку из-под одеяла, она протянула её Джозефу.

— Мне надо поспать, — слабым голосом произнесла она.

— Целый день прошёл, мне надо поспать.

Он стал один за другим гладить её пальцы.

— Хочешь, я принесу тебе ребёнка?

Её лоб прорезали усталые морщины недовольства.

— Пока не надо, — сказала она. — Я ещё не могу принять его из-за той сильной боли, которую он мне доставил. Подожди, пока я немного отдохну.

Вскоре после этого она заснула.

Ближе к вечеру Джозеф вышел из дома, чтобы заглянуть в сарай. Проходя мимо дерева, он украдкой взглянул на него. «Мы совершаем кругооборот, — сказал он себе, — и кругооборот происходит так болезненно». Он обнаружил, что сарай тщательно вычищен, а во всех стойлах полно свежей соломы. Томас сидел на своём обычном месте, на перекладине стойла Голубой. Он кротко кивнул Джозефу.

— Моей койотихе клещ забрался в ухо, — заметил он, — чёрт бы его побрал.

Джозеф вошёл в стойло и присел рядом с братом. Расставив кисти рук чашеобразно, он тяжело опёрся о них своим подбородком.

— Ну, как? — тихо спросил Томас.

Джозеф, не отрываясь, следил за тем, как полоска солнечного света, проникшего в сарай через трещину в стене, разрезает воздух. Мухи, подобно бороздящим околоземную атмосферу метеорам, сновали в ней.

— Мальчик, — сказал он бесстрастно. — Я сам перерезал пуповину. Рама рассказала мне, что надо делать. Я перерезал её ножницами и перевязал, а сверху натянул бандаж.

— Трудные были роды? — спросил Томас. — Я-то скрылся сюда, чтобы не броситься помогать.

— Да, трудные, а Рама сказала, что лёгкие. Господи, и как всякая мелочь сопротивляется жизни!

Томас вытянул соломинку из стоявшей рядом с ним кормушки и, оскалив зубы, стал покусывать её.

— Я никогда не видел, как рождаются дети у людей. Рама никогда не позволяла мне. А вот коровам я часто помогал, когда они не справлялись сами.

Джозеф устало слез с перекладины и подошёл к одному из окошек. Не оборачиваясь, он сказал:

— Жаркий был денёк. Воздух над холмами всё ещё дрожит.

Всё вокруг, словно расплавленное садящимся за холмы солнцем, меняло свои очертания.

— Томас, мы ведь никогда не были на этой прибрежной гряде. Давай съездим, когда будет время. Мне бы хотелось посмотреть оттуда на океан.

— Я был на гряде и смотрел оттуда вниз, — сказал Томас. — Жутко там, красные деревья[14 - Калифорнийские мамонтовые деревья.] выше, чем всё то, что ты видел, узкая полоска кустарника, и можно видеть океан на тысячу миль вокруг. Я видел кораблик почти готовый к отплытию.

Вечер быстро сменился ночью. Рама позвала:

— Джозеф, где вы там?

Он быстро подошёл к двери сарая.

— Я здесь. Что такое?

— Элизабет снова проснулась. Она хочет, чтобы ты с ней ещё посидел. Томас, обед скоро будет готов.

Джозеф присел в полутьме рядом с кроватью Элизабет, и она снова протянула ему руку.

— Ты хотела, чтобы я пришёл? — спросил он.

— Да, дорогой, я ещё не совсем выспалась, но хотела бы поговорить до того, как я снова усну. Я могу забыть то, о чём хочу сказать. Ты должен напомнить мне.

В комнате сгущалась тьма. Джозеф поднёс её руку к своим губам, и прямо у его рта она согнула пальцы.

— Что такое, Элизабет?

— Ну, когда тебя не было, я съездила на поляну с соснами на гряде. И обнаружила там, внутри, открытое место и зелёную скалу.

Он подался вперёд.

— Зачем ты поехала? — спросил он.

— Не знаю. Мне захотелось. Зелёная скала пугала меня, а потом она снилась мне. И, Джозеф, когда я почувствую себя хорошо, я хочу поехать туда и увидеть скалу снова. Когда я почувствую себя хорошо, она больше не будет пугать меня, и я больше не увижу её во сне. Запомнишь, дорогой?

— Я это место знаю, — сказал он. — Странное оно какое-то.

— И ты не забудешь взять меня туда?

— Нет, — помолчав немного, сказал он. — Не забуду. Надо будет подумать о том, когда ты сможешь поехать.

— Тогда посиди ещё немного, я скоро засну, — сказала она.




19


Затянувшееся лето утомляло, но и с наступлением осенних месяцев жара не стала меньше. Бартон вернулся из лагеря для совместных молитв в Пасифик-Гроув в приподнятом настроении. С восторгом описывал он прелестный полуостров у голубого залива и рассказывал, как проповедники держали слово перед народом.

— Когда-нибудь, — сказал он Джозефу, — я перееду туда, построю домик и буду жить там круглый год. Люди уже селятся там. Со временем это будет прекрасный город.

Он обрадовался малышу.

— Наша порода, — сказал он, — только чуть изменённая.

Он похвастался Элизабет:

— Наши — сильная порода. Она проявляется каждый раз. Скоро будет двести лет, как у мальчишек такие глаза.

— По цвету они не слишком-то отличаются от моих, — возразила Элизабет. — И, кроме того, цвет глаз у детей меняется, когда они становятся старше.

— Всё дело в выражении, — объяснил Бартон. — У Уэйнов всегда такое выражение глаз. Когда вы собираетесь его крестить?

— Ох, не знаю. Может быть, мы, наконец, соберемся в Сан-Луис Обиспо, и, конечно, мне бы хотелось как-нибудь заехать домой в Монтерей.

Дневная жара приходила с гор рано и разгоняла с навозных куч кур, заставляя их прервать своё утреннее кудахтанье. В одиннадцать часов на солнце уже было находиться неприятно, но до одиннадцати Джозеф с Элизабет, вынеся из дома кресла, часто садились под тенистыми ветвями большого дуба. По утрам Элизабет кормила ребёнка, потому что Джозефу нравилось наблюдать за тем, как малыш сосёт грудь.

— А он растёт не так быстро, как я думал, — недовольно сказал он.

— Ты привык к животным, — напомнила она. — Они растут быстрее, да живут меньше.

Джозеф исподволь наблюдал за своей женой. «Какой она стала умной, — думал он. — Нигде не училась, а столькому выучилась». Это озадачивало его.

— Ты чувствуешь, как сильно ты отличаешься от той девочки, которая приехала преподавать в школу Нуэстра-Сеньора? — спросил он.

— Тебе кажется, что я сильно отличаюсь, Джозеф? — рассмеялась она.

— Ну, конечно.

— Тогда и мне кажется, что отличаюсь.

Передвинув ребёнка на колено, она дала ему другую грудь, и он жадно, как форель наживку, схватил сосок.

— Меня как будто раскололи, — продолжала Элизабет. — По-настоящему я и не думала об этом. Я привыкла мыслить понятиями, о которых я читала. Теперь я так больше не делаю. Я вообще не думаю, я просто делаю то, что мне приходит на ум. Как будет его имя, Джозеф?

— Ну, — сказал он, — думаю, что оно будет Джон. Всегда должно быть Джозеф или Джон. Джон всегда должен быть сыном Джозефа, а Джозеф — сыном Джона. Так всегда было.

Она кивнула, и взор её устремился вдаль.

— Да, хорошее имя. Оно не доставит ему никаких хлопот, не заставит смущаться. Оно не имеет даже особого значения. Должно быть так много Джонов — всяких людей, плохих и хороших.

Она убрала грудь, застегнула платье и повернула ребёнка.

— Ты заметил, Джозеф, Джоны либо хорошие, либо плохие, но никогда не бывают ни то, ни сё? Если такое имя у мальчика, который ни то, ни сё, он не сохраняет его. Он становится Джеком.

Она повернула малыша, чтобы взглянуть на его лицо, а он косил глазами, как поросёнок.

— Тебя зовут Джон, слышишь? — сказала она, играя. — Ты слышишь? Надеюсь, ты никогда не станешь Джеком. По мне, так лучше бы ты был хуже, чем Джек.

Джозеф довольно улыбнулся.

— Он никогда не сидел на дереве, дорогая. Как ты думаешь, не пришло ещё время?

— Всегда твоё дерево! — сказала она. — Ты думаешь, что всё происходит согласно распорядку, установленному твоим деревом.

Он откинулся назад, чтобы видеть длинные гибкие ветви.

— Видишь ли, сейчас я уже это знаю, — негромко сказал он. — Сейчас я знаю это так хорошо, что стоит мне посмотреть на его листья, и я могу сказать, каким будет день. В ложбинке я устрою сиденье для малыша. Когда он немного подрастёт, можно будет сделать на коре зарубки для ног, чтобы легче было влезать.

— Но он же может упасть и разбиться.

— Только не с этого дерева. Оно не даст ему упасть.

Она пристально посмотрела на него.

— Всё играешь в игру, которая совсем не игра.

— Да, — сказал он. — Всё играю. Дай-ка мне малыша. Я подержу его на руках.

Листья поблёкли, покрывшись слоем летней пыли. Высохшая кора стала бледно-серой.

— Он может упасть, Джозеф, — предостерегала она. — Ты забываешь, что он ещё не умеет садиться самостоятельно.

С огорода подошёл Бартон и встал рядом с ними, вытирая носовым платком вспотевший лоб.

— Дыни созрели, — сказал он. — А достанутся они енотам. Надо бы поставить несколько капканов.

Наклонившись к Элизабет, Джозеф протянул руки.

— Но он может упасть, — возражала она.

— Я буду держать его. Я не дам ему упасть.

— Что ты собираешься с ним делать? — спросил Бартон.

— Джозеф хочет посадить его на дерево.

Внезапно лицо Бартона помрачнело, а глаза стали сердитыми.

— Не делай этого, Джозеф, — отрывисто сказал он.

— Я не дам ему упасть. Я буду всё время держать его.

Крупные капли пота выступили на лбу Бартона. Ужас и беззащитность читались в его взгляде. Он сделал шаг вперёд и, пытаясь удержать Джозефа, положил руку ему на плечо.

— Пожалуйста, не делай этого, — попросил он.

— Но я не дам ему упасть, говорю тебе.

— Да не в том дело. Ты же знаешь, что я имею в виду. Поклянись мне, что ты никогда не сделаешь этого.

Джозеф в раздражении повернулся к нему.

— Я ни в чём не буду клясться, — сказал он. — Почему я должен клясться? В том, что я делаю, я не вижу ничего дурного.

Бартон тихо сказал:

— Джозеф, ведь ты никогда не слышал, чтобы я о чём-то просил. Не в обычае нашей семьи о чём-то просить. Но сейчас я очень прошу тебя: откажись от этой затеи. И если я поступаю так, ты должен понимать, как это важно.

От волнения глаза его увлажнились. Лицо Джозефа смягчилось.

— Если это тебя так сильно беспокоит, я не буду этого делать, — сказал он.

— И ты поклянёшься, что никогда не сделаешь этого?

— Нет, клясться я не буду. Ради тебя я не откажусь от своего. Почему я должен поступать так?

— Потому что ты позволяешь войти злу, — страстно воскликнул Бартон. — Потому что ты открываешь злу дорогу. Такое без наказания не останется.

Джозеф рассмеялся.

— Ну так позволь мне получить наказание, — сказал он.

— Но неужели ты не видишь, Джозеф, что дело не только в тебе. Все мы будем повержены в прах.

— Так ты себя защитить хочешь, Бартон?

— Нет, я пытаюсь защитить нас всех. Я думаю и о малыше, и об Элизабет.

Элизабет удивлённо смотрела то на одного из них, то на другого. Прижав ребёнка к груди, она встала.

— О чём вы оба спорите? — поинтересовалась она. — Это что-то, о чём я не знаю.

— Я расскажу ей, — пригрозил Бартон.

— Расскажешь ей о чём? О чём тут рассказывать?

Бартон тяжело вздохнул.

— О том, что у тебя на уме. Элизабет, мой брат отрёкся от Христа. Он совершает обряды, подобные тем, которые совершали в старину язычники. Он потерял свою душу и позволил войти злу.

— Я не отрекался от Христа, — хрипло сказал Джозеф. — Я просто делаю то, что мне приятно.

— Вешаешь жертвоприношения, брызгаешь кровью, посвящаешь всё самое лучшее дереву — и всё это «просто»? Я видел, как ты крадучись выходил ночью из дома и слышал, как ты разговаривал с деревом. И всё это «просто»?

— Да, просто так, — сказал Джозеф, — Никакого вреда здесь нет.

— А то, что ты посвящаешь дереву своего сына — первенца — это тоже просто так?

— Да, что-то вроде игры.

Бартон обернулся и бросил взгляд на поверхность земли, над которой голубоватыми волнами распространялось тепло такой силы, что холмы, казалось, дрожат и корчатся от боли.

— Я пытался помочь тебе, — печально сказал он. — Я пытался даже с большим рвением, чем велит нам Писание.

Он резко обернулся.

— Так ты не дашь клятву?

— Нет, — ответил Джозеф. — Я не буду клясться ни в чём, что ограничивает меня или создаёт мне помехи. Однозначно, я не дам клятву.

— Тогда я отвергаю тебя, — руки Бартона скрылись в карманах. — Тогда я уеду, чтобы меня ни во что такое не вовлекали.

— То, что он сказал, — правда? — спросила Элизабет. — И ты действительно делал то, о чём он говорит?

Джозеф устремил свой печальный взгляд на землю.

— Не знаю, — его поднятая рука оглаживала бороду. — Я так не думаю. То, что я делал, так не называется.

— Я видел, — перебил его Бартон. — Каждую ночь я видел, как он скрывается во тьме под деревом. Я сделал всё, что мог. Теперь я уезжаю от этого непотребства.

— Куда же ты поедешь, Бартон? — спросил Джозеф.

— У Харриет есть три тысячи долларов. Мы поедем в Пасифик-Гроув и построим там дом. Я продам свою часть ранчо. Может быть, открою лавочку. Говорю тебе, посёлок там будет расти.

Словно готовясь изменить своё решение, Джозеф шагнул вперёд.

— Обидно будет думать, что это я заставляю тебя уезжать, — сказал он.

Встав рядом с Элизабет, Бартон посмотрел на ребёнка.

— Дело не только в тебе, Джозеф. Порча была уже в нашем отце, а он не изверг её. Она всё увеличивалась до тех пор, пока не овладела им целиком. Его предсмертные слова показывают, как далеко он зашёл. Я заметил это ещё до того, как ты собрался на Запад. Если бы ты жил среди людей, которые знали Слово Божие и были в Слове Божием сильны, порча могла бы прекратиться, но ты приехал сюда.

Он вскинул руки, указывая на окружающую местность.

— Горы здесь такие высокие, — воскликнул он. — Место такое дикое. А все люди несут в себе семя зла. Я их видел, я видел фиесту, и я знаю. Я могу только молиться о том, чтобы порча не перешла на твоего сына.

Джозеф принял решение быстро.

— Я дам клятву, если ты останешься. Не знаю, как я смогу сдержать её, но я дам клятву. Видишь ли, иногда я могу забыться и думать по-старому.

— Нет, Джозеф, ты слишком привязан ко всему вокруг здесь. А о том, что будет завтра, не думаешь. Нет у тебя силы, чтобы сдержать клятву.

— Не уезжай хотя бы до того, как мы обговорим всё окончательно, — попросил Джозеф, но Бартон и не обернулся, и ничего не ответил ему. Ещё минуту Джозеф смотрел ему вслед, а потом повернулся к Элизабет. Она улыбнулась, и радость в её улыбке каким-то странным образом соседствовала с презрением.

— Я думаю, он хочет уехать, — сказала она.

— Да, отчасти это так. А ещё его на самом деле пугают мои грехи.

— Так ты грешишь, Джозеф? — спросила она.

Нахмурившись, он задумался.

— Нет, — наконец сказал он. — Я не грешу. Если бы то, что я делаю, делал Бартон, это было бы грехом. Я только хочу, чтобы мой сын полюбил дерево.

Он протянул руки, чтобы взять ребёнка, и Элизабет вложила в них спеленутое тельце. Подойдя к своему дому, Бартон обернулся и увидел, как Джозеф усаживает малыша в ложбинку на дереве, а изогнутые сучья покровительственно склоняются над ним.




20


Сообщив о своём намерении, Бартон не задержался на ранчо надолго. За неделю его вещи были собраны и упакованы. В ночь перед отъездом он работал допоздна, заколачивая в ящики последние гвозди. Ночью Джозеф слышал, как он ходит вокруг, что-то пилит, стучит молотком, а перед рассветом он снова был на ногах, Джозеф застал его в сарае, за чисткой лошадей, которых ему надо было забрать с собой; Томас, сидя поодаль на куче сена, давал ему кое-какие короткие советы.

— Билл скоро устанет. До тех пор, пока он как следует не разогреется, давай ему почаще отдыхать. Эта упряжка никогда не пройдёт через перевал. Может быть, тебе придётся переводить их, а может быть, и нет, ведь вода-то сейчас спала.

Джозеф вошёл внутрь сарая и, встав под фонарём, прислонился к стене.

— Жалко, что ты уезжаешь, Бартон, — сказал он.

Щётка Бартона замерла на широком лошадином огузке.

— Для отъезда есть много важных причин. Харриет будет лучше в посёлке, где она сможет завести подруг, чтобы потом ходить к ним в гости. Тут мы были слишком отрезаны от всего. Харриет было одиноко.

— Знаю, — мягко сказал Джозеф, — но мы теряем тебя, Бартон. Наша семья теряет силу.

Бартон медленно опустил глаза и снова принялся работать щёткой.

— Я никогда не хотел быть фермером, — смущённо сказал он. — Даже дома я думал о том, чтобы открыть лавочку в городе.

Его руки замерли. Он заговорил, воодушевляясь:

— Я пытался жить той жизнью, которую принимал. Я сделал то, что должен был сделать, потому что мне это казалось правильным. Есть только один закон. Я пытался жить в соответствии с ним. То, что я сделал, кажется мне правильным. Помни об этом. Я хочу, чтобы ты об этом помнил.

Джозеф нежно улыбнулся ему.

— Не буду пытаться удержать тебя здесь, если ты хочешь уехать. Место здесь дикое. Если оно тебе не нравится, выход один — уехать. Церкви, куда бы ты мог сходить, здесь нет. Я не виню тебя в том, что ты хочешь быть среди людей, которые разделяют твои взгляды.

Бартон перешёл к следующему стойлу.

— Светает, — взволнованно сказал он. — Харриет готовит завтрак. Я хочу выехать как можно скорее, сразу, как рассветёт.

На рассвете вся семья и возчики вышли посмотреть на отъезд Бартона.

— Приезжайте повидать нас, — с грустью сказала Харриет. — Там будет здорово. Вы должны приехать навестить нас.

Вскинув вожжи, Бартон, прежде чем подать голосом команду лошадям трогаться, обернулся к Джозефу.

— Прощай. Я сделал то, что надо. Когда увидишь, поймёшь, что это — правильно. Это был единственный способ. Помни об этом, Джозеф. Когда увидишь, скажешь мне спасибо.

Джозеф подошёл к повозке и хлопнул брата по плечу.

— Я могу дать клятву и попытаюсь сдержать её.

Бартон взмахнул вожжами и пронзительно вскрикнул.

Лошади натянули хомуты. Дети, сидевшие на поклаже, замахали руками, а те, которые оставались, побежали рядом с повозкой; они висли на откидном борте и ехали, волоча ноги по земле.

Рама, махавшая косынкой, наклонившись к Элизабет, сказала: «Так они столько обуви сносят, что не напасешься». Родственники, стоя в лучах утреннего солнца, продолжали смотреть вслед удалявшейся повозке. Она исчезла среди растущих на берегу деревьев, затем через некоторое время появилась в поле зрения, когда въезжала на холм, и, наконец, скрылась из глаз за горной грядой.

Когда это произошло, наступило безмолвие. Все стояли молча, думая о том, что они теперь будут делать. Они ощущали, что промежуток времени, в течение которого что-то происходило, развивалось и заканчивалось, завершился, некая стадия развития и изменения чего-то подошла к концу. Наконец дети повернулись и пошли обратно.

Марта сказала: «А у нашей собаки вчера ночью родились щенки!», и все побежали смотреть на собаку, у которой вовсе и не было никаких щенков.

Наконец, повернувшись, пошёл назад и Джозеф, а Томас зашагал рядом с ним.

— Я хочу купить ещё несколько лошадей, Джо, — сказал он. — Хочу сравнять часть огорода, чтобы вся вода не утекла.

Джозеф шёл медленно, опустив голову.

— Знаешь, ведь в том, что Бартон уехал, виноват я.

— Да нет, ты не виноват. Он хотел уехать.

— Это из-за дерева, — продолжал Джозеф. — Он сказал, что я ему поклоняюсь.

Джозеф быстро поднял глаза на дерево и внезапно замер, поражённый.

— Томас, посмотри на дерево!

— Я вижу его. В чём дело?

Джозеф быстро подошёл к стволу и, запрокинув голову, посмотрел на ветви.

— Ну, кажется, всё в порядке.

Он замолчал и быстро провёл рукой по коре.

— Смешно сказать, когда я посмотрел на него, я подумал, что с ним что-то случилось. По-моему, это было какое-то предчувствие.

Он продолжал:

— Я не хотел, чтобы Бартон уезжал. Такое раскалывает семью.

Элизабет шла к дому вслед за ними.

— Всё ещё играешь в игру, Джозеф? — насмешливо окликнула его она.

Джозеф быстро отдёрнул руку и подошёл к ней.

— Попробуем обойтись своими силами, — сказал он Томасу. — Если работы будет слишком много, я найму ещё одного мексиканца.

Он вошёл в дом и, ничем не занявшись, остался в гостиной.

Элизабет вышла из спальни, кончиками пальцев отводя волосы назад.

— Даже одеться времени не было, — объяснила она и бросила быстрый взгляд на Джозефа.

— Ты что, плохо чувствуешь себя из-за того, что заставил Бартона уехать?

— Думаю, да, — неуверенно произнёс он. — Меня что-то тревожит, а я не знаю, что.

— Почему бы тебе не покататься? Тебе нечем заняться?

Он нетерпеливо вскинул голову.

— Мне надо съездить за саженцами в Нуэстра-Сеньора. Я поеду за ними.

— Так что же не едешь?

Он подошёл к входной двери и, выглянув, посмотрел на дерево.

— Не знаю, почему, — сказал он, — но я боюсь ехать. Здесь что-то не так.

Элизабет встала рядом с ним.

— Не заигрывайся слишком в свою игру, Джозеф. Не позволяй игре захватить тебя.

Он пожал плечами.

— По-моему, я так и делаю. Я как-то говорил тебе, что могу предсказать погоду по дереву. Оно вроде посредника между мной и тем, что вокруг. Посмотри-ка на дерево, Элизабет! Как тебе кажется, с ним всё в порядке?

— Ты переутомился, — сказала она. — С деревом всё в порядке. Поезжай и привези саженцы. Надо их поскорее посадить в землю.

Преодолевая сильное нежелание покинуть ранчо, он заложил экипаж и отправился в посёлок. Мухи заметно оживились в период, предшествовавший их зимней спячке. Ослеплённые вспышками солнечного света, они опускались на уши лошадей, кольцами окружали их глаза. Хотя утро было по-осеннему пронзительно-холодным, солнце бабьего лета ещё грело.

Река совсем ушла под землю, а на дне глубоких луж видны были несколько медленно извивающихся чёрных угрей и большая форель, которая, высовываясь, бесстрашно открывала рот. Джозеф рысью направил свою упряжку в живительную тень листвы сикоморов. Преследовавшее его недоброе предчувствие овладело им целиком. «Может быть, Бартон был прав, — думал он. — Может быть, я, сам того не зная, делаю что-то не так. Эта земля охвачена каким-то злом». Ещё он подумал: «Надеюсь, скоро пойдёт дождь, и река снова наполнится водой». Пересохшая река огорчила его. Чтобы разогнать тоску, он подумал о сарае, до потолка заваленном сеном, о стогах сена в загоне для скота, покрытых соломой для того, чтобы они сохранились зимой. Потом ему захотелось узнать, почему ручеёк на поляне, окружённой соснами, всё ещё вытекает из пещеры. «В ближайшее время съезжу-ка я туда и посмотрю», — подумал он. Он доехал быстро и поспешил обратно на ранчо, но когда добрался туда, стояла уже глубокая ночь. Усталые лошади, освобождённые от сбруи, склонили головы.

Томас ждал его у входа в конюшню.

— Быстро ты съездил, — сказал он. — Не ожидал, что ты обернёшься всего за пару часов.

— Побудешь с лошадьми, ладно? — попросил Джозеф. — Я накачаю воды для деревец.

Он опустил густые ветви саженцев в бак и обильно смочил водой мешковину, в которую были завёрнуты их корни. Затем быстро подошёл к дубу «С ним творится что — то не то, — испуганно подумал он. — В нём нет жизни». Он снова потрогал кору, сорвал листок, помял и понюхал его, но ничего плохого не обнаружил.

Он только переступил порог, а ужин у Элизабет уже был готов.

— Ты выглядишь усталым, дорогой. Ложись-ка сегодня спать пораньше.

Но он только с тревогой оглядывался.

— После ужина я хочу поговорить с Томасом, — сказал он.

Закончив есть, он вышел за сарай и поднялся на пригорок. Ладонями потрогал сухую и всё ещё тёплую от дневного солнца землю. Затем он направился к подлеску из молодых дубков, пощупал их кору, сорвал и понюхал листья с каждого дерева. Пальцами он проверял жизненные способности земли везде, где шёл. Остужая траву, с гор спускалась прохлада, и в первый раз в ту ночь Джозеф услышал, как улетают дикие гуси.

Земля ничего не сказала ему. Она была сухой, но живой, ей нужен был только дождь, который тут же заставил бы её выбросить стреловидные ростки зелени. Наконец, удовлетворённый, он отправился назад, к дому, и остановился под своим деревом. «Я испугался, сэр, — сказал он. — Что-то, находящееся здесь, вокруг, напугало меня». Внезапно, отломив кусок коры, он почувствовал холод и одиночество. «Дерево мертво!» — возопил его разум. — В моём дереве нет жизни!» Чувство утраты вызвало у него головокружение, и он вновь почувствовал ту печаль, которую испытывал, когда у него умер отец. Чёрные горы обступили его, над ним сгустилось холодное серое небо с недружелюбными звёздами, земля покачнулась у него под ногами. Всё вокруг было враждебным, не готовым к нападению, но отстранённым, молчаливым и холодным. Джозеф присел под деревом, и даже твёрдая кора не принесла ему никакого утешения. Она была так же враждебна, как безмолвная земля, так же презрительно-холодна, как мёртвое тело друга.

«Что же я теперь буду делать? — подумал он. — Куда мне теперь деваться?» Белый метеор, сверкая, пронёсся в воздухе и вспыхнул в вышине. «Может быть, я неправ, — подумал Джозеф, — и с деревом будет всё в порядке». Он встал и пошёл домой; в эту ночь, пытаясь разогнать тоску, он так яростно сжимал Элизабет в объятьях, что она кричала от боли и была очень довольна.

— Ты что так тоскуешь, дорогой? — спросила она. — Ты зачем сделал мне больно ночью?

— Я не знал, что сделал тебе больно, прости, — сказал он.

— Я думаю, что моё дерево умерло.

— Ну как оно могло умереть? Деревья так быстро не умирают, Джозеф.

— Не знаю, как. Я думаю, оно умерло.

Некоторое время она лежала тихо, прикидываясь, что уснула. Но она знала: он не спит.

Когда рассвело, он осторожно встал с кровати и вышел из дома. Листья на дубе сморщились, съёжились, некоторые из них пожухли. Томас, шедший на конюшню, увидел Джозефа и повернул к нему.

— Боже мой, с деревом что-то случилось, — сказал он.

Джозеф внимательно наблюдал за тем, как он осматривал кору и ветви.

— Здесь нет ничего, что могло бы его сгубить, — сказал Томас.

Он взмахнул мотыгой и принялся вскапывать мягкую почву у основания ствола. Однако, пошевелив два раза мотыгой у корней, отступил назад.

— Вот в чём дело, Джозеф.

Джозеф опустился на колени перед ямкой и увидел на стволе следы рубки.

— Кто это сделал? — сердито спросил он.

Томас мрачно усмехнулся.

— Так это Бартон окольцевал твоё дерево. Он изгоняет дьявола.

Джозеф принялся яростно вскапывать землю до тех пор, пока следы рубки не обнаружились вокруг всего ствола.

— Мы можем что-нибудь сделать, Томас? А если дёгтем замазать?

Томас покачал головой.

— Жилы перерублены. Делать нечего, — сказал он, помолчав, — кроме как всыпать Бартону хорошенько.

Джозеф снова присел на корточки. Тотчас же густая тишина, в которой чувствовалась невозможность осуждения, сгустилась над ним.

— Стало быть, вот о чём он говорил, когда сказал, что он прав?

— По-моему, да. Задать бы ему хорошую трёпку. Славное было дерево.

Джозеф говорил медленно, вытягивая каждое слово из клубящегося тумана:

— Он не был уверен в том, что прав. Нет, он не был уверен. Не в его натуре было делать так. И поэтому он будет переживать.

— Что ты с ним будешь делать?

— Ничего.

Тишина и печаль давили ему на грудь, а добавившееся чувство одиночества сделало этот круг неразрывным.

— Он сам себя накажет. Я наказывать не буду.

Его взгляд устремился на дерево, всё ещё зелёное, но мёртвое. Он долго глядел на дерево, а потом повернул голову, посмотрел на окружённую соснами поляну и подумал: «Надо поскорей съездить туда. Мне нужны будут сила и сладость этого места».




21


Прохлада поздней осени пришла в долину, и в течение некоторого времени менявшие окраску облака висели высоко в небе целыми днями. Элизабет чувствовала золотую печаль наступающей зимы, но приближавшиеся дожди не волновали её. Она часто выходила на крыльцо посмотреть на дуб. Все его листья теперь были бледного рыжевато-коричневого цвета, они словно ждали, когда поток дождя смоет их на землю. Джозеф больше ни разу не взглянул на дерево. Когда жизнь дерева прекратилась, никаких чувств к нему не осталось. Часто, с непокрытой головой, надев джинсы, рубашку и чёрный жилет, он бродил по поросшим хрупкой травой склонам холмов. Не раз он поднимал глаза на серые облака, вдыхал воздух, но не обнаруживал для себя ничего утешительного.

— В этих облаках нет дождя, — говорил он. — Просто туман, который идёт с океана, поднялся вверх.

В ту весну Томас поймал двух соколят и смастерил им колпачки, собираясь использовать для охоты на диких уток, которые со свистом пролетали по небу.

— Ещё не время, Джозеф, — сказал он. — Знаю, в прошлом году дожди пошли рано, но я слышал, что обычно здесь нечего ждать сильных дождей до Рождества.

Джозеф наклонился и, набрав пригоршню сухой, пепельного цвета пыли, позволил ей просыпаться между пальцев.

— Хоть бы такую струйку дождя, — пожаловался он. — Лето выпило всю воду с глубины. Ты заметил, как низко стоит вода в колодцах? Теперь высохли даже впадины в русле реки.

— По-моему, пахло мёртвыми угрями, — сказал Томас. — Посмотри! Эта кожаная шапочка надевается на голову соколу, чтобы он, до тех пор, пока я не буду готов его выпустить, ничего не видел. Так-то лучше, чем стрелять по уткам.

Сокол сильно исцарапал его тонкие перчатки, пока он закреплял колпачок на голове птицы.

Когда и наступивший ноябрь прошёл без дождя, беспокойство Джозефа стало понемногу усиливаться. Проезжая мимо ручьёв, он обнаружил, что они пересохли, а обследуя ямки, которые сам вырыл в русле реки, не находил в грунте никаких следов влаги. Холмы посерели, сбросив покров из трав, а белые кремни, улавливая свет, выглянули наружу. Когда прошла половина декабря, облака рассеялись. Солнце стало теплее, и в долину снова, словно видение, вернулось лето.

Элизабет видела, как от беспокойства исхудал Джозеф, как расширились от напряжения и стали почти белыми его глаза. Она пыталась найти дела, чтобы занять его. Ей нужен был новый шкаф, нужно было повесить новые верёвки для белья; пора было сделать высокий стул для ребёнка. Джозеф приступал к делам и заканчивал их ещё до того, как Элизабет могла придумать новые. Она послала его в город за припасами, и он вернулся на взмокшей и запыхавшейся лошади.

— Что это ты так гнал? — поинтересовалась она.

— Не знаю. Я боялся возвращаться. Что-то может случиться.

В его сознании медленно возрастал страх перед тем, что могут наступить засушливые годы. Пыльный воздух и высокие показания барометра совершенно не успокаивали его. Среди обитателей ранчо распространилась простуда. Дети чихали целыми днями напролёт. Сильный кашель начался у Элизабет, и даже Томас, который никогда не болел, на ночь ставил себе компресс от простуды, обматывая горло чёрным носком. Джозеф похудел и осунулся. Мускулы его шеи и лица выступили под тонкой коричневой кожей. Растущее беспокойство передалось его рукам, они принимались играть то с палкой, то с карманным ножом или бесконечно копались в бороде, то разглаживая, то взъерошивая её.

Он оглядывал свою землю, которая, казалось, умирала. Поблёкшие холмы и поля, пепельно-серый шалфей, голые камни пугали его. Не менялась только поляна с соснами. Как всегда, она тёмным пятном выделялась на вершине.

Элизабет была очень занята делами по дому. Чтобы поддержать свою репутацию тоскующей женщины, чей муж должен на днях вернуться, Элис пришлось уехать домой в Нуэстра-Сеньора. В этой ситуации она держалась с достоинством, а её мать получала похвалы за скромность Элис и её приличествующий случаю скорбный вид. Каждый день Элис начинала так, словно Хуанито вернётся к вечеру. Потеря помощницы прибавила Элизабет забот. Уход за ребёнком, стирка и готовка заполнили её дни. Время, предшествовавшее замужеству, вспоминалось ей смутно и в основном без всякого сожаления. Вечерами, сидя с Джозефом, она пыталась восстановить тот превосходный контакт, который был между ними до рождения малыша. Ей нравилось рассказывать ему о разных происшествиях, случившихся в ту пору, когда она была маленькой девочкой в Монтерее, хотя сами происшествия не казались ей больше реальными. В то время, как Джозеф с угрюмым видом сидел, неподвижно уставясь на огненные сполохи, появлявшиеся в маленьких окошках печи, она говорила ему:

— У меня был пёс. Звали его Камилл. И я, бывало, думала, что это — самое прелестное имя на свете. Я знала девочку, которую звали Камилла, и такое имя шло ей. У ней была кожа нежная, как камелии, и я назвала пса в её честь,[15 - Имя Камилл (Камилла) и название цветка «камелия» звучат по-английски одинаково.] а она очень обиделась.

Элизабет рассказывала, как Тарпи застрелил человека, незаконно поселившегося на незанятой земле, и был повешен на суку дерева, растущего на отмели, где ловили рыбу; она также рассказывала о худощавой, строгой женщине, которая была смотрительницей маяка в Пойнт-Джо. Джозефу нравилось слушать её тихий голос, обычно он не вникал в слова, а, взяв её руку, водил по ней кончиками пальцев.

Иногда она пыталась рассеять его страхи.

— Не беспокойся о дожде, дорогой. Будет он. Даже если не будет достаточно воды в нынешнем году, будет в следующем. Я эти места знаю, дорогой.

— Но ведь нужно так много дождя. Если он вот-вот не начнётся, времени не хватит. Дождь пойдёт на будущий год.

Как-то вечером она сказала:

— Думаю, я бы не прочь снова съездить покататься верхом. Рама говорит, что теперь мне это не повредит. Съездишь со мной, дорогой?

— Конечно, — сказал он. — Через некоторое время начнём понемногу. Тогда это тебе не повредит.

— Мне бы хотелось, чтобы ты съездил со мной к соснам. Хорошо было бы подышать запахом сосен.

Он медленно поднял на неё глаза.

— Я тоже думал о том, чтобы съездить туда. Там на поляне есть источник, и я хочу посмотреть, высох ли он так же, как и все остальные.

Его глаза ожили, когда он подумал о растущих в кружок соснах. Скала была такой зелёной, когда он видел её в последний раз.

— Должно быть, тот источник — глубокий, я и представить себе не могу, чтобы он мог пересохнуть, — сказал он.

— О, у меня, чтобы поехать, причин гораздо больше, — смеясь, сказала она. — Думаю, я что-то тебе уже рассказывала. Однажды, когда я ещё носила ребёнка, я обманула Томаса и поехала к соснам. И вот я очутилась посередине поляны, где стоит большая скала и находится источник.

Она нахмурила брови, пытаясь вспомнить точно, как всё было.

— Конечно, — сказала она, — причина того, что случилось — моё положение. Я всё воспринимала обострённо.

Она быстро подняла глаза и обнаружила, что Джозеф внимательно смотрит на неё.

— Да, — сказал он. — Расскажи мне.

— Ну, как я и говорю, всё дело было в моём положении. Когда я носила ребёнка, даже мелочи препятствовали мне со всё возрастающей силой. Я шла вперёд и не находила пути. Я шла, продираясь сквозь кусты, а потом попала на замкнутую площадку круглой формы. Там было тихо, так тихо, Джозеф, как нигде. Я села под скалой, потому что всё там было словно пропитано покоем. Мне казалось: мне должно было быть дано что-то, что мне было нужно.

То ощущение вновь возникло у неё, когда она заговорила о нём. Отбросив волосы, упавшие на уши, она устремила взгляд широко раскрытых глаз вдаль.

— И я испытала чувство какого-то самоотверженного влечения к скале. Это трудно описать. Меня влекло к скале больше, чем к тебе, к малышу, или к самой себе. А ещё труднее описать то, как я, сидя там, вошла внутрь скалы. Из меня вытекал ручеёк, и я была скалой, а скала была, — ну, я не знаю, — самым дорогим для меня на свете.

В волнении она оглядела комнату. Её пальцы вцепились в юбку. То, о чём она намеревалась рассказать как о какой-то шутке, вновь настойчиво напомнило о себе.

Джозеф сжал пальцами её дрожащую руку.

— Расскажи мне, — мягко, но настойчиво повторил он.

— Ну, на какое-то время мне пришлось остаться там, в тишине, потому что стало двигаться солнце, но такое впечатление возникло у меня лишь на миг. А потом ощущение, связанное с этим местом, изменилось. В него вошло что-то злое, — от воспоминаний голос её сделался хриплым. — Что-то злобное было в поляне, что-то, что хотело уничтожить меня. Я побежала прочь. Я думала о том, что она, эта огромная наклонившаяся скала, позади меня, и, когда я выбежала из леса, я стала молиться. Ох, и долго же я молилась.

Глаза Джозефа загорелись, их взгляд стал пронзительным.

— Зачем же ты хочешь поехать туда снова? — стал допытываться он.

— Разве ты не видишь? — нетерпеливо ответила она. — Всё дело было в моём положении. Несколько раз я видела поляну во сне, и она часто возникала в моём сознании. Теперь, когда я снова хорошо себя чувствую, я хочу вернуться туда и ясно увидеть, что там — просто скала, поросшая старым мхом. Тогда она больше не будет мне сниться. Я хочу прикоснуться к ней. Я хочу бросить ей вызов, потому что она пугает меня.

Освободив свои пальцы от цепкой хватки Джозефа, она потёрла их, чтобы снять боль.

— Ты делаешь мне больно, дорогой. Ты что, тоже боишься этого места?

— Нет, — сказал он. — Я не боюсь. Я поеду туда с тобой

Он замолчал, размышляя о том, должен ли он говорить ей о том, что рассказывал Хуанито о беременных женщинах-индианках, которые приходили посидеть у скалы, и о стариках, которые жили в лесу. «Такое может напугать её, — подумал он. — Лучше будет, если у неё исчезнет страх перед этим местом». Он открыл печь, швырнул в неё пригоршню щепок и сразу же повернул заслонку, отчего пламя, загудев, вспыхнуло ярким светом.

— Когда бы ты хотела поехать? — спросил он.

— Да в любое время. Если завтра днём будет тепло, я уложу завтрак в седельную сумку. За малышом присмотрит Рама. Мы устроим пикник, — торопливо заговорила она. — С тех пор, как я здесь, мы ещё не устраивали пикника. Не знаю ничего, что нравилось бы мне больше. Дома, — сказала она, — мы с матерью брали с собой завтрак на Хаклберри-Хилл, а после того, как поедим, набирали вёдра ягод.

— Мы поедем туда завтра, — согласился он. — А сейчас пойду-ка я загляну в сарай, дорогая.

Он вышел из комнаты, и, провожая его взглядом, она поняла, что он что-то скрывает. «Может быть, он просто беспокоится насчёт дождя», — подумала она и, по привычке переведя взгляд на барометр, увидела, что стрелка сдвинулась вверх.

Джозеф быстро спустился по ступенькам с крыльца. Он почти уже подошёл к дубу, когда сообразил, что дерево мертво. «Если бы только он был жив, — подумал он, — я бы знал, что делать. И посоветоваться не с кем». Он направился к сараю, надеясь застать там Томаса, но в сарае было темно, и лошади зафыркали, когда он проходил между ними. «А сена запасли в нынешнем году немало», — подумалось ему. Эта мысль успокоила его.

Когда через двор он вернулся назад, небо ещё не прояснилось. Ему показалось, что вокруг луны видно бледное кольцо, но оно было таким тусклым, что уверенности не было.

На следующее утро, ещё до того, как рассвело, Джозеф пошёл в сарай, вычистил двух лошадей и расчесал их гривы, а для придания им окончательного изящества протёр их тела маслом и зачернил копыта.

Томас, войдя, застал его за работой.

— Ишь, как ты хлопочешь, — сказал он. — В посёлок собираешься?

Джозеф втирал масло до тех пор, пока лошадиная кожа не стала распространять блеск, подобный тусклому блеску металла.

— Беру с собой Элизабет покататься, — объявил он. — Она давно уже не садилась на лошадь.

Томас потёр рукой лоснящийся огузок одной из лошадей.

— Хотел бы я съездить с тобой, да работать надо. Я нанимаю человека пробить шурф в водоносном слое. А то скоро с поисками воды для скотины хлопот не оберёшься.

Джозеф прервал работу и с тревогой посмотрел на Томаса.

— Знаю, но под водоносным слоем должна быть вода. Надо только прокопать его на несколько футов глубже.

— Скоро пойдёт дождь, Джозеф. Надеюсь, что пойдёт. А то пыль так забила горло, что от неё уже тошнит.

Подёрнутое тонкой плёнкой облаков, всасывавших тепло и ослаблявших яркость света, встало солнце. Из-за холмов задул устойчивый холодный ветер, который поднял шелестящую пыль и смёл в кучи упавшие жёлтые листья. Томящийся одиночеством ветер с негромким шумом скользил равномерным потоком по поверхности земли.

После завтрака Джозеф вывел осёдланных лошадей, а Элизабет, в разделённой юбке и башмаках на высоких каблуках, вышла из дома, неся в руках сумку с завтраком.

— Оденься потеплее, — предупредил её Джозеф.

Она повернула лицо к небу.

— Наконец-то зима, а, Джозеф? Солнце уже не греет.

Он помог ей сесть на лошадь, она засмеялась от прекрасного ощущения пребывания в седле и с нежностью прикоснулась рукой к седёльной луке.

— Здорово, что можно снова кататься верхом, — сказала она. — Куда мы поедем сначала?

Джозеф указал на небольшую вершину на восточной гряде, которая возвышалась над соснами.

— Если мы поднимемся на ту вершину, мы сможем разглядеть через перевал Пуэрто-Суело и увидеть океан, — сказал он. — И ещё мы сможем увидеть верхушки красных деревьев.

— Как здорово скакать на лошади, — повторила она. — А то я уже совсем соскучилась по этому ощущению.

Сверкающие копыта вздымали мелкую белую пыль, которая долго стояла в воздухе, оставляя за ними след, похожий на дым паровоза. По тонкой худосочной траве они въехали на небольшой косогор, спустились в протоку и быстро выскочили из неё.

— Ты помнишь, с какой скоростью заполнялись протоки водой в прошлом году? — напомнила она. — Вполне возможно, скоро так будет снова.

Вдали, на склоне холма, они увидели мёртвую корову, уже облепленную медленно двигавшими клювами канюками.

— Надеюсь, мы объедем её стороной, Джозеф.

Он отвёл взгляд.

— Они не дают мясу портиться, — сказал он. — Я видел, как они встают в кружок вокруг умирающего животного в ожидании момента смерти. Они знают, когда такой момент наступает.

Холм становился всё круче, и они попали в тёмный, сухой, оставшийся без листьев хрустящий шалфей. Ветки были такими хрупкими, что казались мёртвыми. Через час они достигли вершины и оттуда действительно увидели через перевал треугольник океана. Океан был не синего, а серо-стального цвета, и на горизонте, в тёмном тумане, тяжёлыми валами вставали берега.

— Привяжем лошадей, Джозеф, — сказала она. — Давай посидим немного. Давно я не видела океана. Иногда ночью я просыпалась и слышала волны, сирену с маяка и колокол с бакена в Чайна-Пойнт. И время от времени я слышу их, Джозеф. Они, должно быть, очень глубоко засели во мне. Иногда я их слышу. Я вспоминаю, как рано поутру, когда воздух неподвижен, мне было слышно, как колотятся друг о друга рыбачьи лодки и как перекликаются в лодках люди.

Он отвернулся.

— У меня не было того, что бы я мог потерять, — сказал он. Такое в ней казалось ему немного вздорным. Она глубоко вздохнула.

— Когда я слышу эти звуки, я начинаю тосковать по дому, Джозеф. Долина стала для меня западнёй, у меня такое чувство, что я никогда не смогу освободиться от неё и действительно не смогу услышать ни волны, ни колокол с бакена, не увижу чаек, скользящих по ветру.

— В любое время ты можешь вернуться туда, чтобы погостить, — мягко сказал он. — Я съезжу туда с тобой.

Но она покачала головой.

— Это не будет одно и то же. Мне вспоминается, как меня взволновало Рождество, но ведь такого больше не будет.

Он вскинул голову, вдыхая ветер.

— Я чувствую соль, — сказал он. — Не надо было мне привозить тебя сюда, а то ты загрустила.

— Но ведь такая грусть — добрая, дорогой. Такая печаль светлая. Мне вспомнилось, как блестели поутру лужи, в которых медленно плескалась вода, крабы, ползущие по скалам, и маленькие угри под круглыми камнями. Джозеф, — попросила она, — можно мы съедим завтрак сейчас?

— Да ведь до полудня ещё далеко. Ты уже хочешь есть?

— Мне всегда хочется есть на пикнике, — сказала она, улыбаясь. — Когда мы с матерью поднимались на Хаклберри-Хилл, мы иногда начинали съедать завтрак ещё до того, как дом скрывался из виду. Я захотела есть, когда мы поднимались сюда.

Он сходил к лошадям, ослабил их подпруги, вернулся назад с седельными сумками, после чего они с Элизабет принялись жевать толстые сэндвичи, глядя на перевал, за которым находился сердитый океан.

— Кажется, облака должны двинуться, — заметила она. — Может быть, сегодня ночью пойдёт дождь.

— Это всего лишь туман, Элизабет. В нынешнем году всё туман да туман. Видишь, земля побелела? Бурый цвет сошёл.

Жуя сэндвич, она всё время пристально глядела на кусочек моря.

— Я помню так много случаев, — сказала она. — Они неожиданно возникают в моём сознании, как утки в тире. Я как раз думала о том, как итальянцы с большими кусками хлеба в руках выходят по камням на мелководье. Они вскрывают морских ежей и мажут их части на хлеб. Некоторые из них были сладкими, некоторые кислыми, — ежей, а не итальянцев, конечно.

Она смяла хрустящие бумажки, в которые был завёрнут завтрак, и сунула их обратно в сумку.

— Лучше покатаемся, дорогой. Нечего здесь торчать.

Хотя движения облаков не было заметно, туман, сгущаясь, закрыл солнце, а ветер стал холоднее. Джозеф и Элизабет вместе с лошадьми спустились по косогору.

— Ты всё ещё хочешь съездить на поляну с соснами? — спросил он.

— Ну конечно. Это же главная цель поездки. Я собираюсь покорить скалу.

Одновременно с её словами в воздухе, поджав лапы, стрелой пронёсся ястреб. Они услышали удар падающего тела, а через мгновение ястреб взлетел снова, держа в лапах визжащего кролика. Элизабет опустила поводья и держала уши зажатыми до тех пор, пока был слышен крик. Её губы дрожали.

— Всё правильно; я знаю, что происходит. Однако я терпеть не могу смотреть на такое.

— Он промахнулся, — сказал Джозеф. — Он должен был сломать шею кролику с первого удара, а он промахнулся.

Они видели, как ястреб, ища укрытия, полетел к поляне с соснами и исчез там.

Прежде, чем они наконец достигли первых деревьев, им пришлось немного проехать про длинному склону, а затем по гребню холма. Джозеф осадил свою лошадь.

— Привяжем лошадей здесь и пойдём пешком, — сказал он. Когда они слезли с лошадей, он поспешил к ручейку.

— Он не пересох! — крикнул он. — И даже совсем не обмелел.

Элизабет, подойдя, встала рядом.

— Поэтому ты чувствуешь себя лучше?

Он быстро посмотрел на неё, чувствуя в её словах лёгкую насмешку, но ничего не смог понять.

— Здесь течёт вода, которую я увидел впервые за долгое время. Если течёт вода, значит, этот край не сгинул. Ведь он похож на вену, по которой постоянно перегоняется кровь.

— Глупенький, — сказала она, — просто ты приехал из мест, где часто идут дожди. Погляди, как потемнело небо, Джозеф. Не удивлюсь, если пойдёт дождь.

Он посмотрел вверх.

— Это просто туман, — сказал он. — Но скоро станет холодно. Пойдём, надо идти.

Поляна была, как обычно, молчаливой, а скала — всё ещё зелёной. Чтобы прервать молчание, Элизабет громко сказала:

— Видишь, я знала, что только моё положение заставляло меня бояться её.

— Раз вода течёт, ключ должен быть глубоким, — сказал Джозеф. — А в скале должны быть поры, чтобы пропускать воду для мха.

Элизабет наклонилась и заглянула в тёмную пещеру, откуда вытекал ручей.

— Ничего там нет, — сказала она. — Просто глубокая дыра в скале и запах мокрой земли.

Она снова выпрямилась и провела рукой по мохнатой поверхности скалы.

— Какой милый мох, Джозеф. Смотри, какой густой.

Набрав мох в пригоршню, она потянула и вывернула его, чтобы показать ему чёрные корни.

— Я никогда больше не увижу тебя во сне, — сказала она скале. Теперь небо стало тёмно-серым, а солнце исчезло.

Джозеф вздрогнул и отвернулся.

— Давай-ка собираться домой, дорогая. Становится холодно.

Он направился к тропинке. Элизабет всё ещё оставалась рядом со скалой.

— Думаешь, я глупая, да, Джозеф? — воскликнула она. — Я полезу с другой стороны и покорю её.

Она упёрлась каблуком в поросшую мхом скалу со стороны обрыва, сделала шаг, подтянулась, сделала ещё шаг. Джозеф обернулся.

— Осторожней, не поскользнись! — крикнул он.

Её каблук упёрся для третьего шага. А затем от поверхности скалы отделилась длинная полоска мха. Её руки ухватились за мох и вырвали его. Джозеф видел, как её голова, описав небольшую дугу, ударилась о землю. Когда он подбежал к ней, она медленно ворочалась, лёжа на боку. В течение секунды всё её тело сильно дрожало, а затем замерло. Какое-то мгновение он оставался рядом с ней, а затем бросился к ручью и зачерпнул руками воды. Однако, вернувшись, он вылил воду на землю, когда увидел положение её шеи и посеревшие щёки. В невозмутимом спокойствии, граничащем с безразличием ко всему, он уселся на землю рядом с ней, поднял её руку и разжал пальцы, сжимавшие кучку сосновых иголок. Пощупал её пульс и не обнаружил его. Осторожно, словно боясь разбудить Элизабет, Джозеф опустил руку.

«Не знаю, что здесь такое», — громко сказал он. Ледяная дрожь напала на него. «Надо перевернуть её, — подумал он. — Надо забрать её домой». Он посмотрел на тёмные впадины в скале, куда только что упирались её каблуки.

«Всё было так просто, так легко, так быстро, — громко сказал он. — Так быстро».

Он знал, что его разум не способен к быстрому восприятию того, что произошло, и попытался заставить себя представить всё ясно, в деталях. «За секунду исчезли все истории, все происшествия, которые образуют нашу жизнь, исчезли мнения и способность чувствовать, всё прекратилось, так как не имеет больше никакого значения». Ему хотелось заставить себя понять, что же случилось, поскольку он начал ощущать, что на него снисходит спокойствие. Ему хотелось выкрикнуть сразу всю свою боль, прежде, чем он отключится и потеряет способность чувствовать печаль или обиду. Колючие холодные капли упали ему на голову. Он посмотрел вверх и увидел, что пошёл мелкий дождь. Капли падали на щёки Элизабет и вспыхивали в её волосах. На Джозефа снизошло успокоение. «Прощай, Элизабет», — сказал он и ещё до того, как закончил говорить, отключился, устранившись от всего окружающего. Он свернул свою накидку и подложил её ей под голову.

«Это была единственная возможность вступить в общение, — сказал он. — Теперь её нет».

Барабанящий каплями дождь небольшими взрывами взбивал пыль на поляне. Он слышал негромкое журчание ручейка, который протекал через поляну и исчезал в кустах. Сам он, оглушённый покоем, всё ещё сидел у тела Элизабет, не желая двигаться с места. Наконец он встал, робко прикоснулся к скале и поднял взгляд на её пологую вершину. Вибрации жизни проникали туда с дождём. Джозеф поднял голову, словно вслушиваясь, а затем с нежностью похлопал ладонью по поверхности скалы.

«Теперь вас двое, и вы — здесь. Теперь я буду знать, куда я должен прийти».

Его лицо и борода намокли. Дождь каплями затекал за ворот его расстёгнутой рубахи. Он наклонился, взял тело в руки и, положив откинувшуюся голову себе на плечо, зашагал вниз по тропинке к проходу.

На востоке медленно, соединяясь своими краями с холмами, взошла радуга. Джозеф подвязал поводья освободившейся лошади, чтобы она могла следовать за ним. Он перекинул свою ношу на другое плечо, пока садился на свою лошадь, а затем положил подвязанные поводья на седло перед собой. Внизу, на ферме, в окнах строений, вспыхивало пробившееся солнце. Теперь дождь прекратился; облака снова сдвинулись к океану. Джозеф думал об итальянцах, вскрывавших морских ежей, чтобы съесть их, намазав на хлеб. А затем его сознание вернулось к тому, что, как говорила Элизабет, происходило столетия назад: «Считается, что Гомер должен был жить за девятьсот лет до нашей эры». Он повторял снова и снова: «До нашей эры, до нашей эры. Милая земля, милая страна! Рама расстроится. Откуда ей знать. Силы складываются, стремятся к центру, соединяются в одну и растут. Я попаду прямо в центр». Чтобы дать отдохнуть руке, он передвинул свою ношу. Он знал, как он привязан к скале и как ненавидит её. Его усталые веки опустились, полуприкрыв глаза. «Да, Рама расстроится. Ведь ей придётся помогать мне с ребёнком».

Томас вышел во двор встречать Джозефа. Он собирался задать вопрос, но затем, увидев, как сжалось и посерело лицо Джозефа, тихо приблизился и протянул руки, чтобы взять тело. Джозеф устало спешился, отвёл свободную лошадь и привязал её к ограде загона. Томас продолжал стоять молча, держа тело в руках.

— Она поскользнулась и упала, — с трудом подбирая слова, стал объяснять Джозеф. — Просто упала. Наверно, она свернула себе шею.

Он потянулся, чтобы взять ношу снова.

— Она попробовала влезть на скалу, которая в соснах, — продолжал он. — Мох оборвался. Она просто упала. Ты не поверишь. Сначала я подумал, что она просто потеряла сознание. Я принёс воды, прежде чем увидел.

— Успокойся! — хрипло сказал Томас. — Не говори сейчас об этом. Ступай, Джозеф, я всем займусь. Возьми лошадь и поезжай. Езжай в Нуэстра-Сеньора и напейся.

Выслушав эти настоятельные призывы, Джозеф последовал им.

— Пойду прогуляюсь вдоль реки, — сказал он. — Ты нашёл сегодня воду?

— Нет.

Томас повернулся и зашагал к своему дому, неся тело Элизабет. Первый раз, сколько он себя помнил, Томас плакал. До того момента, когда он начал подниматься по ступенькам, Джозеф провожал его взглядом, а затем быстрым шагом, почти бегом, пошёл прочь. Он подошёл к пересохшей реке и быстро перешёл её по гладким круглым камням. Солнце спустилось к устью Пуэрто-Суело, а облака, из которых должен был пойти дождь, стеной вставали на востоке, отбрасывая на землю красный отсвет, отчего голые деревья становились багровыми. Джозеф двинулся вдоль реки, вверх по направлению её течения. «Там же был глубокий омут, — думал он. — Весь он не мог высохнуть, там слишком глубоко». Он прошёл ещё по крайней мере милю вверх вдоль русла реки и наконец нашёл омут, глубокий, бурый, издающий неприятный запах. В свете заката он смог разглядеть больших чёрных угрей, которые ворочались, медленно извиваясь. С двух сторон омут окружали круглые гладкие валуны; в обычное время с них стекал небольшой водопад. С третьей стороны простиралась песчаная отмель, взрытая и истоптанная животными — изящными стреловидными головами оленей, мягкими подушечками ног пум, маленькими лапами енотов; повсюду стояла вонь от копыт диких свиней. Джозеф взобрался на вершину одного из торчавших над водой валунов и уселся, обхватив одно колено руками. Он вздрагивал от холода, хотя и не чувствовал его. Когда, опустив глаза, он стал пристально вглядываться в омут, целый день предстал перед ним, и даже не день, а словно целая эпоха. Ему вспомнились мельчайшие жесты, о которых он даже не знал, видел ли он их. К нему вернулись слова Элизабет, такие искренние в интонации, такие законченные в своей выразительности, что он подумал, будто вновь слышит их наяву. Слова звучали в его ушах.

«Гроза идёт, — подумал он. — Приближается начало того, о чём я знал. Здесь — какой-то цикл, постоянный, быстрый и неизменный, как движения маховика». Неотступная мысль о том, что, непрерывно глядя в омут, он, очистив свой разум от всего суетного, сможет прийти к познанию цикла, возникла у него.

Громкое хрюканье донеслось из кустов. Потеряв мысль, Джозеф посмотрел в направлении отмели. Пять тощих диких свиней и один огромный кабан с изогнутыми клыками вышли на открытое пространство и приблизились к воде. Не забывая о возможной опасности, они напились, а затем, с шумом войдя в воду, начали хватать угрей и поедать их; скользкая рыба, попав к ним в пасти, билась изо всех сил. Две свиньи схватили угря, сердито визжа, разорвали его надвое, и каждая принялась жевать свою половину. Ещё до того, как они, войдя в воду, снова стали пить, опустилась ночь. Внезапно мелькнула вспышка жёлтого света. Яростный луч поразил одну из свиней. Раздался хруст костей на зубах и пронзительный визг, затем луч изогнулся назад, и гладкая худощавая пума, оглянувшись вокруг, спрыгнула с обречённого кабана. Кабан издал предсмертный хрип, затем повернулся, указывая остальным на кустарник. Джозеф встал, а пума, хлопая по земле хвостом, разглядывала его.

«Если бы я только мог застрелить тебя, — громко сказал Джозеф. — Тогда бы что-то закончилось, а началось бы что-то новое. Но у меня нет ружья. Забирай свой обед».

Он слез с камня и, минуя деревья, удалился. «Когда омут высохнет, звери погибнут, — подумал он, — или, может быть, они уйдут за хребет». Медленным шагом, преодолевая нежелание идти, он вернулся на ранчо, всё ещё пугаясь того, что чуть не случилось ночью. Он думал о той новой связи, которая соединила его с землёй, отчего всё окружающее стало теперь ближе.

Под крышей сарая горел фонарь, а изнутри доносился стук молотка. Джозеф вошёл в дверной проём и, увидев Томаса, сколачивавшего гроб, шагнул внутрь.

— Кажется, маловат, — сказал он.

Томас не поднимал глаз.

— Я измерял. Всё будет, как надо.

— Я видел пуму, Томас; видел, как она убила дикую свинью. Можно телят не досчитаться.

Он торопливо продолжил:

— Когда умер Бенджи, мы уже говорили о том, что могилы делают это место нашим. Действительно, мы становимся как бы его частью. В этом какая-то противоестественная правда.

Томас кивнул, склонясь над своей работой.

— Знаю. С утра Хосе и Мануэль будут копать. Мне не хочется рыть могилу для кого-то из наших.

Джозеф повернулся, пытаясь выйти из тени.

— Так ты уверен, что он подойдёт по размерам?

— Уверен, я измерял.

— И, Том, не ставь вокруг никакой ограды. Я хочу, чтобы её зарыли и забыли как можно скорее.

Затем он быстро вышел. На дворе он услышал тревожный шёпот детей: «Вот, он идёт» и Марты: «Вы ничего не должны ему говорить».

Войдя в свой неосвещённый дом, он зажёг лампы и развёл огонь в печи. Часы, заведённые Элизабет, всё ещё тикали, их пружина сохраняла усилие её рук, а шерстяные носки, которые она повесила сушиться на экран печи, были ещё влажными. Это были ещё не умершие частицы жизни Элизабет. Джозеф медленно осмысливал всё. Жизнь не могла оборваться быстро. Никто не мог умереть до тех пор, пока не умрут вещи, которыми он пользовался. Деятельность человека — только очевидное доказательство его жизни. Пока сохраняется какая-то банальная память, жизненный путь человека не может прерваться, и человек не может умереть. Он подумал: «Долго и медленно приходится умирать человеку. Если мы зарежем корову, она умрёт так скоро, как скоро съедят её мясо, но человеческая жизнь прекращается, как течение в водовороте, маленькими волнами, расходящимися и уменьшающимися по мере приближения к неподвижности». Он откинулся в кресле и подкрутил фитиль лампы так, что остался гореть лишь маленький голубой огонёк. Затем он расслабился и попытался снова привести в порядок свои мысли, как делает пастух, который сгоняет овец в стадо, но, как и овцы на пастбище, они разбегались в сотню разных мест, и он не смог сосредоточиться. В каком-то медленном пульсирующем ритме в его мыслях возникали музыкальные звуки, потоки движения, световые тона. Где-то внизу он увидел своё неуклюжее ссутулившееся тело, свои локти, покоившиеся на коленях.

Изменились размеры, объёмы, величины.

Длинной дугой вытянулся горный хребет, а на его конце возникли пять хребтов поменьше, между которыми были зажаты долины. Если присмотреться повнимательнее, то оказывалось, что в долинах есть и поселения. На изогнутой дугой гряде рос тёмный шалфей, а каждая долина заканчивалась растянувшимся на мили участком чёрной пригодной к обработке земли, который, опускаясь, завершался пропастью. Повсюду там простирались плодородные поля, а люди и дома были такими маленькими, что их едва можно было разглядеть. В вышине на огромной вершине, возвышающейся над грядами гор и долинами, находился разум мира, и взор его падал на тело земли. Разум не мог осмыслить жизни на своём теле. Вялый, он лежал, обладая неясным знанием того, что может смести жизнь, поселения, домишки на полях в яростной тряске земной коры. Но разум дремал, горы стояли, и мирно покоились поля, оканчивавшиеся утёсами, каждый из которых обрывался в пропасть. Так, в неизменности и тишине, всё оставалось миллион лет, и мировой разум на своей вершине готовился отойти ко сну. Мировой разум был немного опечален, ибо знал, что иногда ему надо бы совершить движение, в результате чего иногда жизнь, встряхнувшись, расстроилась бы. И началась бы долгая работа по возделыванию почвы, а дома в долинах разрушились бы. Разум был печален, но он ничего не мог изменить. Он думал: «Пусть я даже испытаю какие-то неудобства, но сохранится порядок, который пришёл, чтобы существовать случайно. Стыдно будет, если этот порядок нарушится». Но вздыбившаяся земная кора была утомлена пребыванием в одном положении. Внезапно она задвигалась, стали рушиться дома, жутким образом начали подниматься и опускаться горы, и вся работа за миллион лет оказалась напрасной.

Изменились объёмы, размеры, величины, изменилось время.

На крыльце раздались лёгкие шаги. Дверь открылась, и вошла Рама, её тёмные широко раскрытые глаза были подёрнуты печалью.

— Ты сидишь почти в полной темноте, Джозеф, — сказала она. Он поднял руку, ероша свою чёрную бороду.

— Я подвернул лампу.

Она подошла и немного развернула фитиль.

— Трудное наступает время, Джозеф. Мне хотелось посмотреть, как ты. Да, — сказала она, — без изменений. Это снова придаёт мне силы. Я боялась, что может быть надлом. Ты всё думаешь об Элизабет?

Хотел бы он знать, что ей ответить. Он не ощущал в себе импульса говорить с той искренностью, с какой мог.

— Да, — медленно и неуверенно заговорил он, — об Элизабет в частности, а вообще обо всём, что умирает. Кажется, всё, кроме жизни, движется в периодически повторяющемся ритме. Есть только одно рождение и только одна смерть. И ничего другого.

Приблизившись, Рама села рядом с ним.

— Ты ведь любил Элизабет.

— Да, — сказал он, — любил.

— Но ты не знал её как человека. Человека ты никогда не знал. Ты никогда не имел представления о человеке, Джозеф, а только о людях вообще. Тебе не видно отдельного, ты видишь только целое.

Она повела плечами и выпрямилась.

— Ты даже не слушаешь меня. Я загляну позже, если тебе нужно будет что-нибудь поесть.

— Я не хочу есть, — сказал он.

— Да, понимаю. Как ты знаешь, малыш у меня. Хочешь, он останется у меня?

— Как только смогу, я найму кого-нибудь нянчить его, — сказал он.

Она встала, собираясь уходить.

— Ты устал, Джозеф. Ляг в постель и постарайся уснуть, если сможешь. А если не сможешь, просто ляг. Утром тебе захочется есть, и тогда приходи завтракать.

— Да, — сказал он с отсутствующим видом, — утром мне захочется есть.

— А сейчас ты ляжешь спать?

Он согласился, с трудом понимая, о чём она говорит:

— Да, лягу.

Когда она вышла, он автоматически последовал её словам. Он разделся и встал у печи, оглядывая свой впалый тощий живот и ноги. В голове его продолжал звучать голос Рамы: «Ты должен лечь и отдохнуть». Он снял со стены лампу, направился в спальню и лёг в постель, оставив лампу на столе. С того момента, как он вошёл в дом, его ощущения втиснулись в мысли, но теперь, когда его тело лежало, вытянувшись, и отдыхало, звуки ночи достигли его ушей, так что он слышал шёпот ветра и хрустящий шорох высохших листьев на мёртвом дубе. Слышал он и доносившееся издалека жалобное мычание коровы. Жизнь опять втекала во всё вокруг, и движение, которому, как можно было подумать, пришлось замереть, началось снова. Ему захотелось потушить лампу, но сопротивляющееся тело отказалось выполнить такую задачу.

Лёгкие, крадущиеся шаги раздались на крыльце. Он услышал, как тихо открылась входная дверь. Из гостиной донёсся какой-то шелестящий звук. В ленивом недоумении насчёт того, кто бы это мог быть, Джозеф, оставшись лежать, слушал, но не подавал голоса. Затем дверь в спальню открылась, и он повернул голову. Рама, совершенно голая, стояла в дверном проёме, и свет лампы падал на неё. Джозеф увидел полные, оканчивающиеся тёмными твёрдыми сосками, груди, широкий округлый живот, сильные ноги и треугольник чёрных кудрявых волос. Рама тяжело и часто дышала, словно после бега.

— Так надо, — хрипло прошептала она.

Грудь и горло Джозефа заныли, словно кто-то стал переворачивать засыпанный туда горячий гравий. Рама потушила лампу и юркнула в постель. Их тела яростно встретились, бёдра, с силой ударяясь, забились друг о друга, её мускулистые ноги охватили его. Дыхание в их глотках прерывалось всхлипыванием. Джозеф ощутил её твёрдые соски на своей груди; затем Рама протяжно застонала, её широкие бёдра быстро и часто прижимались к нему, а тело вздрагивало до тех пор, пока её напряжённые руки не сдавили дыхания в его груди, а её жадное в своей настойчивости лоно не получило от его тела измождённого семени.

Удовлетворённая, она тяжело дышала. Напрягшиеся мускулы ослабли; обнявшись, они лежали, опустошённые.

— Это было нужно тебе, — прошептала она. — Жажда была во мне, но нужно это было тебе. Длинная глубокая река печали уносит и засасывает меня, и печаль, которая — только тёплое изнуряющее удовольствие, моментально исчезает. Как ты думаешь, Джозеф?

— Да, — сказал он. — Так было нужно.

Он высвободился из её объятий, лёг на бок и отвернулся. Она сонно проговорила:

— Теперь всё — в моей памяти. Только раз в моей жизни, только раз. Всё моё существо стремилось к этому, а теперь всё моё существо жадно стремится прочь. Не из-за тебя. Сейчас, кажется, достаточно, но я боюсь, что те, кто появится на свет в результате страсти, будут выше ростом, чем мать.

Она села, поцеловала его в лоб, и на мгновение её волосы упали ему на лицо.

— На столе есть свечка, Джозеф? Мне нужно немного света.

— Да, она на столе, в оловянном подсвечнике, а спички — на подносе.

Она взяла свечу и зажгла её. Оглядев себя, пальцем потрогала тёмные синяки на своей груди.

— Я думала об этом, — сказала она. — Я об этом часто думала. В моих мыслях мы лежали, обнявшись, после того, как были близки, и я задавала тебе множество вопросов. В моих мечтах всё всегда было так.

Словно смущаясь, она прикрыла огонь свечи, освещавший её тело, рукой.

— Думаю, я задала свои вопросы, а ты на них ответил.

Джозеф опёрся на локоть.

— Рама, чего ты хочешь от меня? — спросил он.

Она повернулась к двери и медленно открыла её.

— Сейчас я ничего не хочу. Ты снова полон. Я хотела стать частью тебя, и, может быть, я стала. Но я так не думаю.

Теперь её голос стал другим.

— Сейчас поспи. А утром приходи завтракать.

Она закрыла за собой дверь. Он услышал шуршание её одежды, но заснул так быстро, что даже не слышал, как она вышла из дома.




22


В январе наступило время пронзительных холодных ветров и инея, который по утрам, подобно лёгкому снегу, ложился на землю. Лошади и скот, гуськом выстроившись на склонах холмов, подбирали забытые пучки травы, тянулись к листьям дубков, и, наконец, собравшись вокруг обнесённых оградой стогов сена, стояли там целыми днями. День и ночь Джозеф с Томасом выбрасывали им из-за ограды сено и наливали в кормушки воду. Всё было съедено, а животные продолжали стоять, ожидая нового корма. На холмах он был весь подобран.

Земля посерела и с каждой неделей становилась всё более безжизненной, а запасы сена истощались. Закончился один стог, начали второй, и он таял, с аппетитом поедаемый голодными коровами. В феврале выпало на дюйм осадков, трава пошла в рост, поднялась на несколько дюймов и пожелтела. Джозеф с грустным видом слонялся по округе, засунув в карманы сжатые кулаки.

Дети, присмирев, играли в «похороны тёти Элизабет», которые они неделями изображали, зарывая и выкапывая ящик из-под патронов. Потом они играли в огород, вскапывали клочки земли и сеяли пшеницу, наблюдая за тем, как после поливки всходят длинные тонкие ростки. Рама продолжала нянчить малыша Джозефа. Она уделяла ему гораздо больше времени, чем если бы он был её собственным ребёнком.

Кого действительно охватил испуг, так это Томаса. После того, как он увидел, что на холмах корма для скотины больше нет, ужас перед голодной смертью стал расти в нём. Когда второй стог был наполовину съеден, он, взволнованный, пришёл к Джозефу.

— Что мы будем делать, когда закончатся остальные два стога? — задал он вопрос.

— Не знаю. Я подумаю о том, что нам делать.

— Но, Джозеф, мы не можем купить сена.

— Не знаю. Надо будет подумать о том, что нам делать.

В марте прошли проливные дожди, принялась невысокая травяная поросль, показались полевые цветы. Скотина отошла от стогов и целыми днями, стремясь набить себе брюхо, щипала невысокую траву. В апреле земля снова высохла, и стало понятно, что ожидать чего-нибудь хорошего от здешних мест не приходится. Скот отощал так, что под кожей проступали рёбра, а берцовые кости выпирали наружу. Появилось на свет несколько телят. Две коровы, не успев отелиться, умерли от какой-то таинственной болезни. Некоторые коровы, дыша пыльным воздухом, начали хрипеть. Дикие животные убегали с холмов. Перепёлка больше не прилетала к дому, чтобы петь по вечерам. По ночам перестали появляться койоты. Куда-то скрылись кролики.

— Дичь уходит, — объяснил Томас. — Всё, что может двигаться, уходит за хребет на побережье. Поедем туда побыстрее, Джозеф, и посмотрим.

В мае на три дня с моря прилетел ветер, но, когда он перестал дуть, даже и не верилось, что он был. В один из дней во множестве появились облака, а затем стеной пошёл дождь. Джозеф и Томас, мокрые, бегали по округе; вода порадовала их, хотя они и понимали, что уже слишком поздно. На исходе ночи трава поднялась, снова покрыв холмы, начала буйный рост. Скотина снова нагуляла жирок. И однажды утро зажглось солнечным светом, а после обеда погода сделалась необычайно жаркой. Лето пришло рано. За неделю трава увяла и поникла, а через две недели в воздухе снова появилась пыль.

Однажды июньским утром Джозеф оседлал лошадь, поехал в Нуэстра-Сеньора и разыскал там возчика Ромаса. Ромас вышел во двор, где прогуливались домашние птицы, уселся на дышло повозки и всё время, пока шел разговор, поигрывал хлыстом, которым погоняют быков.

— Так это и есть засушливые годы? — мрачно спросил Джозеф.

— По-видимому, так, мистер Уэйн.

— И это — те годы, о которых вы говорили?

— Нынешний — один из самых плохих, которые я видел, мистер Уэйн. Ещё один такой, и семью постигнет горе.

Джозеф нахмурился.

— У меня остался один стог сена. Когда он закончится, чем я буду кормить скотину?

Он снял шляпу и носовым платком вытер пот.

Ромас щёлкнул хлыстом, отчего пыль взметнулась и зашипела, как от взрыва. Затем он положил хлыст на колено и, достав из жилета табак и бумагу, свернул сигарету.

— Если вы сможете сохранить своих коров до будущей зимы, вы сможете спасти их. Если для них нет достаточно сена, вам надо перегнать их, или они помрут с голода. При таком солнце соломы не останется.

— А купить сена я не могу? — спросил Джозеф.

Ромас хмыкнул.

— Через три месяца копна сена будет дороже коровы.

Джозеф сел на дышло рядом с ним и, глядя на землю, зачерпнул пригоршню горячего песка.

— Куда перегоняют стада? — наконец спросил он.

Ромас усмехнулся.

— Для меня такое время — благодатное. Ведь я перегоняю скот. Жара в нынешнем году, доложу я вам, мистер, Уэйн, ударит не только здесь, но и дальше, в долине Салинас. По эту сторону реки Сан-Хоакин мы травы не найдём.

— Но ведь она — на расстоянии более ста миль отсюда.

Ромас снова взял хлыст с колен.

— Да, более ста миль, — сказал он. — И если сена больше не осталось, лучше скорее начинайте собирать стадо, пока у коров ещё остались силы двигаться.

Джозеф встал и направился к своей лошади. Ромас зашагал вслед за ним.

— Я помню, как вы приходили, — тихо сказал Ромас. — Я помню, как я перевозил вам строевой лес. Вы говорили, что засухи больше никогда не будет. Все мы, кто здесь родился и живёт, знаем, что она придёт снова.

— Положим, я продаю всё моё стадо и жду, когда наступят хорошие годы?

В ответ Ромас громко рассмеялся.

— Вы совсем ничего не соображаете. Как выглядит ваше стадо?

— Да неважно, — признал Джозеф.

— Жирное мясо весьма дёшево, мистер Уэйн. В этом году в Нуэстра-Сеньора вы мяса не продадите.

Джозеф отвязал поводья и медленно влез на лошадь.

— Вижу. Так что перегонять коров или потерять их…

— Видимо, так, мистер Уэйн.

— А если я буду перегонять, скольких я потеряю?

Изображая задумчивость, Ромас почесал в затылке.

— Может, половину, может, две трети, а может быть, и всех.

Губы Джозефа сжались, словно его ударили. Он натянул поводья и вонзил шпоры в живот лошади.

— Помните моего парня, Уилли? — спросил Ромас. — Он правил одной упряжкой, когда привозили строевой лес.

— Да, помню. Как он?

— Он умер, — сказал Ромас. И добавил каким-то, словно извиняющимся, голосом: — Он повесился.

— Ой, я не слышал. Извините. Зачем же он так поступил?

Ромас смущённо покачал головой.

— Не знаю, мистер Уэйн. Он всегда был слаб головой.

Он ухмыльнулся, подняв глаза на Джозефа.

— Чтоб неладно было тому отцу, который так скажет.

А потом, словно говоря не с одним собеседником, стал рассматривать пространство, окружавшее Джозефа.

— Простите, что я вам такое рассказываю. Уилли был славный парень. У него всегда всё было не слава богу, мистер Уэйн.

— Извините, Ромас, — сказал Джозеф, а потом добавил:

— Может быть, вы понадобитесь, чтобы перегнать моё стадо.

Тронув шпорой лошадь, Джозеф рысью поскакал на ранчо. Он медленно возвращался домой по берегам мёртвой реки. Покрытые пылью деревья, кора которых потрескалась от солнечного жара, бросали на землю слабую тень. Джозеф вспомнил, как он выезжал в ночную тьму, швырял свою шляпу и подхватывал её арапником, чтобы уловить в потоке времени прекрасное мгновенье. Он вспомнил, как под деревьями зеленел густой кустарник, а трава на холмах склонялась под тяжестью семян, делая склоны похожими на пышные лисьи хвосты. Теперь холмы опустели, теперь они стали частью простиравшейся к югу пустыни, которая пришла, чтобы в будущем поглотить эту землю и безраздельно владеть ей.

Лошадь тяжело дышала от жары, пот капал с гривы на её живот. Поездка была долгой, и нигде по дороге не было воды. Джозефу не хотелось ехать домой, потому что он чувствовал себя в некотором смысле виноватым в тех новостях, которые он вёз. Они привели бы ранчо к развалу, а ему самому грозили быть оставленным на произвол солнца и наступающей пустыни. Он проехал мимо мёртвой коровы с тощими впалыми боками и раздувшимся, готовым лопнуть от образовавшихся в результате гниения газов, животом. Джозеф надвинул на глаза шляпу и повернул голову так, чтобы не видеть до предела опустошенную землю.

Было далеко за полдень, когда он добрался до ранчо. Томас как раз вернулся с гряды. Возбуждённый, с красным, осунувшимся лицом, он подошёл к Джозефу.

— Я обнаружил десять мёртвых коров, — сказал он. — Не знаю, от чего они погибли. Ими занимаются канюки. — Он схватил руку Джозефа и крепко сжал её. — Они из-за хребта. К утру останется только кучка костей.

Джозеф в смущении отвернулся от него.

«В покорении здешних мест я потерпел неудачу, — грустно подумал он. — Сохранить жизнь на моей земле — вне моей власти».

— Томас, — сказал он, — сегодня я ездил в посёлок, чтобы узнать новости.

— И там всё так же? — поинтересовался Томас. — В колодце уровень воды понизился.

— Да, всё так же. Нам надо будет отогнать коров примерно за сотню миль. Возле реки Сан-Хоакин есть пастбища.

— Господи, ну так давай перегонять! — закричал Томас. — Давай уберёмся из этой проклятой долины, к чертям её собачьим! Я не хочу в неё возвращаться. Нет у меня к ней больше никакого доверия.

Джозеф медленно покачал головой.

— Я всё-таки надеюсь, что что-то может произойти. Знаю, это маловероятно. Теперь и сильный дождь не поможет. На следующей неделе начнём перегонять коров.

— Зачем ждать следующей недели? Давай начнём готовить их уже с завтрашнего дня.

Джозеф попробовал успокоить его.

— На этой неделе жарко. Может быть, на следующей неделе будет попрохладней. Нам надо будет получше кормить их, чтобы они смогли совершить переход. Скажи людям, чтобы заготовили побольше сена.

Томас кивнул.

— Про сено я и не подумал.

Внезапно глаза его заблестели.

— Джозеф, пока кормят коров, съездим через хребет на побережье. Прежде, чем ехать по такой пылище, поищем воды.

Джозеф кивнул.

— Мы так и сделаем. Можем поехать завтра.

Они выехали ночью, чтобы успеть до солнца. Направив лошадей на сумрачный запад, они позволили им самим находить тропу. Земля ещё излучала жар предыдущего дня, на склонах было тихо. Звяканье подков по каменистой тропинке брызгами неясных звуков расходилось в темноте. Перед рассветом, когда они один раз остановились, чтобы дать отдых лошадям, им почудилось, что впереди слышен звон колокольчика.

— Слышишь? — спросил Томас.

— Может быть, там животное, на шее у которого подвешен колокольчик, — сказал Джозеф. — Он не похож на тот, что вешают коровам. Он звучит скорее как тот, который вешают овцам. Когда рассветёт, мы послушаем его.

С появлением солнца началась дневная жара. Утренняя прохлада отсутствовала. Несколько кузнечиков со стрёкотом и треском пронеслось в воздухе. Высокие лавровые деревья распространяли в воздухе пряный аромат, под воздействием жары на стволах выступали капли сладкого густого сока. По мере того, как всадники поднимались по крутому косогору, тропинка становилась всё более каменистой, а поверхность земли — всё более опустошённой. Затвердевшие комки грунта повсюду отражали падавший на них ослепительный свет. Впереди на их пути злобно зашипела змея. Обе лошади резко остановились и попятились. Томас наклонился и выхватил из чехла, пристёгнутого к седлу возле его ноги, карабин. Грянул выстрел, и толстое тело змеи взвилось вокруг её размозженной головы. Лошади, свернув к подножью холма, чтобы передохнуть, закрыли глаза от режущего света. От земли, словно протестовавшей против невыносимого солнца, исходил слабый гул.

— Грустно мне, — сказал Джозеф. — Хотя грустить по такому поводу хотелось бы меньше.

Томас перекинул ногу через луку седла.

— Знаешь, на что похож этот проклятый край? — спросил он. — Он похож на пепел, который покрывает высыпанный шлак.

Они снова услышали звяканье колокольчика.

— Давай посмотрим, что там такое, — сказал Томас. Тропинка извивалась между огромными валунами, обломками когда-то ранее стоявших здесь гор, которыми был усыпан откос.

— Думаю, я слышал колокольчик, когда по вечерам выходил из дома, — сказал Томас. — Тогда я думал, что мне почудилось, но теперь мне вспоминается именно он. Сейчас мы уже почти у вершины.

Тропинка привела к проходу в обломках гранита, и в следующий момент, когда оба всадника поглядели вниз, их глазам предстал совершенно новый мир. Спускающийся вниз обрыв был покрыт гигантскими мамонтовыми деревьями, среди огромных колонноподобных стволов которых росли в диком беспорядке виноградная лоза, стебли крыжовника и подобные клинку листья папоротника высотой в человеческий рост. Возвышенность резко обрывалась, морские волны достигали по высоте вершин холмов. Оба всадника остановили лошадей и с жадностью уставились на зелёный подлесок На холмах бурлила жизнь. Вспорхнула перепёлка, в сторону с дороги прыгнули кролики. Люди видели, как на открытое пространство вышел оленёнок, учуял их запах и убежал прочь. Томас рукавом протёр глаза.

— Здесь вся дичь с нашей стороны, — сказал он. — Хотелось бы перегнать сюда скотину, но никакого ровного места, где бы расположиться коровам, здесь нет.

Он повернулся к брату.

— Джозеф, ты как насчёт того, чтобы через кусты забраться в ложбинку попрохладней и, улегшись рядышком, поспать?

Джозеф продолжал смотреть на всколыхнувшееся море.

— Хотел бы я знать, откуда поступает влага. — Он указал на обширные пустоши, которые спускались к океану.

— Там травы нет, а здесь, в ложбинках, она зеленеет, как в джунглях, — сказал он. — Я видел, как туман попадает в нашу долину. Должно быть, каждый вечер холодный серый туман залегает в горных ложбинах и теряет часть своей влаги. Днём он уходит назад, к морю, а ночью приходит снова, так что лес никогда не простаивает зря, никогда. Наша земля высохла, и ей ничего не поможет. А здесь… Это место вызывает у меня досаду, Томас.

— Я хочу спуститься к воде, — сказал Томас. — Пошли, пошли.

Они начали спускаться с крутого откоса по тропинке, которая вилась среди колоннады мамонтовых деревьев, и ежевика царапала их лица. Преодолев часть пути, они въехали на свободное от леса пространство, где стояли, понурив головы, два навьюченных ослика, перед которыми на земле сидел пожилой белобородый мужчина. Шляпа лежала у него на коленях, а на голове торчком стояли белые мокрые волосы. Он посмотрел на них пронзительно горящими чёрными глазами и высморкался, поочерёдно зажимая каждую ноздрю.

— Я слышал, вы большой путь проделали, — сказал он. И беззвучно рассмеялся. — Надеюсь, вы слышали колокольчик моего ослика. На моего ослика надет настоящий серебряный колокольчик. И иногда я позволяю носить его одному ослику, иногда — другому.

Он с достоинством надел шляпу и по-воробьиному задрал свой крючковатый нос.

— Вы куда направляетесь? К подножью холма?

Отвечать пришлось Томасу, потому что Джозеф с любопытством уставился на человечка, соображая, где мог его видеть раньше.

— Мы собираемся устроить привал на берегу, — объяснил Томас. — Половим рыбу и искупаемся, если море спокойное.

— Мы уже давно слышали ваш колокольчик, — сказал Джозеф. — Где-то я раньше вас видел.

Внезапно он в смущении замолк, так как понял что в действительности до того вообще никогда не видел старика.

— Я живу правее, на плоскогорье, — сказал старик. — Мой дом стоит на высоте в пятьсот футов над уровнем моря, — он выразительно кивнул. — Пойдёмте со мной. Вы увидите, как высоко он находится.

Он смолк, и загадочная дымка сомнения подёрнула его глаза. Взглянув на Томаса, он затем пристально посмотрел на Джозефа.

— Надеюсь, я смогу рассказать вам, — сказал он. — Знаете, почему я живу там, на утёсе? Я немногим об этом рассказываю. Вам я расскажу, потому что вы пришли, чтобы побыть со мной.

Он встал, чувствуя, что так лучше рассказывать о своей тайне.

— Я — последний человек, который видит солнце в западной части мира. Я вижу его совсем недолго, после чего оно уходит к кому-то ещё. В течение двенадцати лет я видел его каждую ночь. Если не было тумана или дождя, я видел закат солнца.

С горделивой улыбкой он посмотрел поочерёдно на каждого из них.

— Иногда, — продолжал он, — я езжу в город за солью, специями и табаком. Езжу я быстро. Я выезжаю после того, как солнце село, а возвращаюсь до того, как оно село снова. Сегодня вечером вы увидите, как всё происходит.

Он с беспокойством посмотрел на небо.

— Пора идти. Следуйте за мной. Я зарежу поросёнка, и мы зажарим его к обеду. Пойдём, следуйте за мной.

Почти бегом он начал спускаться по тропинке, за ним рысью побежали ослики, звучно зазвенел серебряный колокольчик.

— Пойдем, — сказал Джозеф. — Пошли с ним.

Но Томас попятился.

— Этот человек — безумный. Пусть уходит.

— Я хочу пойти с ним, Томас, — нетерпеливо сказал Джозеф. — Он не безумный и не буйно помешанный. Я хочу пойти с ним.

Томас испытывал животный страх перед безумием.

— А я — не очень. Если мы идём с ним, я заберу из кустов одеяла.

— Пошли, а то мы потеряем его.

Они вскочили на лошадей и через кусты, мимо высоких красных стволов деревьев, стали спускаться с холма. Старик шёл так быстро, что они увидели его только тогда, когда почти достигли подножья. Подзывая их к себе, он помахал рукой. Из ложбинки, где росли мамонтовые деревья, тропинка, миновав голый гребень холма, вывела их на длинную узкую площадку. Горы словно присели, опустив подошвы своих гигантских ног в море, и на коленях этих ног стоял домик старика. Всю площадку покрывали высокие заросли шалфея. Человека, который ехал по тропинке, из-за кустов нельзя было увидеть. За сотню футов от обрыва заросли исчезали, и на краю пропасти стояла бревенчатая хижина, покрытая густым мхом, сквозь который высокими пучками прорастала трава. Возле дома располагались тесный деревянный хлев, сарайчик, огород и клочок земли, засеянный кукурузой. Словно стремясь охватить все свои владения, старик развел руками.

— Вот здесь я живу, — он посмотрел на садящееся солнце.

— Ещё больше часа. Смотрите, вон тот холм весь синий, — показывая пальцем, сказал он. — Та гора — из меди.

Он начал разгружать мулов, укладывая ящики с припасами на землю. Скинув седло со своей лошади, Джозеф стреножил её, и то же самое с неохотой проделал Томас. Ослики резво бросились в заросли, а за ними, передвигаясь прыжками, последовали лошади.

— Мы найдём их по звуку колокольчика, — сказал Джозеф. — Лошади никогда не оставят осликов.

Старик отвёл их в хлев; сидевшая там дюжина свиней, с подозрением глядя на них, попыталась вырваться наружу.

— Я держу их в ловушке, — он довольно улыбнулся. — У меня на всех есть ловушки. Пойдём, я покажу вам.

Он зашёл в низкий крытый сарай и, наклонившись, указал на двенадцать маленьких клеток, сплетённых из веток ивы и завешенных тканью. На соломе, выглядывая из клеток с деревянными засовами, сидели серые кролики, перепёлка, дрозды и белки.

— Я всех их поймал в ловушки. Я держу их до тех пор, пока они мне не понадобятся.

Томас повернулся.

— Пойду-ка я прогуляюсь, — резко сказал он. — Спущусь с обрыва к океану.

Все время, пока он удалялся большими шагами, старик, не отрываясь, смотрел ему вслед.

— За что этот человек ненавидит меня? — поинтересовался он у Джозефа. — Почему он меня боится?

Джозеф с нежностью посмотрел вслед Томасу.

— Как и у нас с вами, у него своя жизнь. Ему не нравится, когда кого-то запирают в клетку. Он ставит себя на место зверей и может ощутить, как они напуганы. Ему не нравится испуг. Слишком легко он ему поддаётся, — Джозеф огладил бороду. — Оставьте его в покое. Через некоторое время он вернётся.

Старик расстроился.

— Надо будет сказать ему. Я мягко обхожусь со зверушками. Я не даю им испугаться. Они никогда и не знают, что я убиваю их. Увидите.

Прогуливаясь возле дома, они подошли к обрыву. Джозеф указал на три креста, воткнутых в землю у самого края обрыва.

— Что это такое? — спросил он. — Здесь для них странное место.

Приблизив своё лицо, его спутник внимательно посмотрел на него.

— Они вам нравятся. Видно, что они вам нравятся. Мы друг друга понимаем. Я знаю то, чего вы не знаете. Узнаете. Я расскажу вам про кресты. Была буря. Серый океан бушевал в течение недели. Из морских глубин поднимался ветер. Потом он стихал. Я посмотрел с обрыва вниз, на берег. Там были видны три тела. Я спустился вниз по тропинке, которую сам протоптал, и обнаружил трёх моряков, выброшенных на берег. Двое были темнокожими, один — белый. На шее у белого, на шнурке, висел медальон с изображением святого. Тогда я перетащил их сюда. Вот была работёнка! И я похоронил их на обрыве. Поскольку был медальон, я поставил кресты. Нравятся вам кресты, а?

Его блестящие глаза смотрели на Джозефа с каким-то новым выражением.

— Да, нравятся. Вы правильно сделали.

— Теперь пойдём смотреть место, где садится солнце. Вам тоже понравится.

В нетерпении он быстрым шагом обошёл вокруг дома. На краю обрыва было устроено небольшое возвышение, перед которым поднималась деревянная изгородь, а сзади, на расстоянии нескольких футов, стояла скамейка. Возле скамейки на четырёх деревянных колодах лежала длинная каменная плита с вымытой и вычищенной гладкой поверхностью. Двое мужчин стояли у ограды и смотрели на голубое и спокойное море, лежавшее так далеко внизу, что грохот камней, катящихся с горы, казался шуршанием, а шум прибоя звучал как мягкая капель, стучащая по мокрой коже, натянутой на барабан. Старик указал на горизонт, над которым нависал край тёмного тумана.

— Сгодится! — воскликнул он. — Туман покраснеет. Хорошая ночь для свиньи.

Спускаясь по небу, солнце увеличивалось в размерах.

— Вы здесь каждый день сидите? — спросил Джозеф. — И никогда не пропускаете?

— Никогда, кроме тех случаев, когда мешают облака. Я — последний человек, который видит его. Посмотрите на карту, и вы убедитесь, что это так. Оно ушло для всех, кроме меня. Разболтался я тут, — воскликнул он, — а мне надо готовиться. Присядьте на скамейку и подождите.

Он обежал вокруг дома. Джозеф услышал сердитый поросячий визг, затем старик появился снова, неся в руках пытающееся освободиться животное, которому пришлось связать ноги. Положив поросёнка на каменную плиту, он стал пальцами прижимать к ней его тело и делал так до тех пор, пока поросёнок не перестал дёргаться и, довольно хрюкая, не улёгся мордой вниз.

— Видите, — сказал старик, — он не должен кричать. Ведь он не знает. Время близится.

Он достал из кармана нож с тонким коротким лезвием, потрогал край лезвия ладонью, затем левой рукой сжал бок свиньи и повернул её мордой к солнцу. Словно упав в мешок с лимфой, оно стремительно двигалось к краю широко расстилавшегося тумана.

— Успел, — сказал старик. — Я люблю начать чуть пораньше.

— Что это? — допытывался Джозеф. — Что вы делаете со свиньёй?

Старик приложил палец к губам.

— Тише! Я потом вам расскажу. Сейчас молчите.

— Это жертвоприношение? Вы приносите свинью в жертву? — спросил Джозеф. — Вы каждую ночь убиваете свинью?

— О, нет. Мне такого совершенно не нужно. Каждую ночь я убиваю кого-нибудь поменьше — птичку, кролика, или белку. Да, каждую ночь какую-нибудь зверушку. Сейчас, время близится.

Край солнца коснулся тумана. Солнце меняло очертания, становясь похожим то на наконечник стрелы, то на песочные часы, то на вершину горы. Море стало красным, а верхушки волн вздымались длинными клинками, на которых играл малиновый отсвет. Старик быстро повернулся к столу.

— Пора, — сказал он и перерезал поросёнку горло.

Красный свет пролился на горы и дом.

— Не кричи, маленький брат, — он прижал трепещущее тело к плите. — Не кричи. Если я всё сделал правильно, ты умрёшь тогда, когда умрёт солнце.

Конвульсии ослабли. Когда, выплеснув чашу красного света на стену тумана, солнце исчезло, поросёнок был мёртв.

Джозеф, напрягшись, сидел на скамейке и наблюдал за жертвоприношением. «Что же нашёл этот человек? — подумал он. — Из своего опыта он извлёк то, что делает его счастливым». Он видел полные счастья глаза старика, видел, как тот в момент смерти выпрямился и, обретя величественный вид, стал выше ростом. «Этот человек открыл тайну, — сказал себе Джозеф. — Если возможно, он должен рассказать о ней нам».

Теперь его спутник, усевшись рядом с ним на скамейку, смотрел на край моря, за которым скрылось солнце. Море потемнело, и ветер взбивал белые шапки пены.

— Для чего вы это делаете? — тихо спросил Джозеф.

Старик резко тряхнул головой.

— Для чего? — возбуждённо переспросил он, но затем постепенно успокоился. — Нет, не пытайтесь поймать меня. Ваш брат думает, что я — сумасшедший. Я знаю. Вот почему он ушёл гулять. Но вы-то так не думаете. Вы слишком умны, чтобы так думать.

Он снова взгляну на потемневшее море.

— Вы действительно хотите знать, зачем я слежу за солнцем, зачем я убиваю какую-нибудь маленькую тварь, когда оно исчезает?

Он замолчал и запустил свои согнутые пальцы в волосы.

— Не знаю, — сказал он тихо. — Причины-то я придумал, но они — не подлинные. Я сказал себе: «Солнце — это жизнь. Я даю жизнь жизни». Или: «Я условным образом показываю смерть солнца». Когда я называю такие причины, я знаю что они — не подлинные.

Словно ища поддержки, он посмотрел вокруг.

Джозеф прервал его:

— Нелепо скрывать очевидное под одеждой слов.

— Вот видите. Я придумываю причины. Я делаю так потому, что это доставляет мне радость. Я делаю так потому, что мне так нравится.

Джозеф порывисто кивнул.

— Если так не сделать, вам будет нелегко. Вы будете чувствовать, что вы что-то не доделали.

— Да, — громко воскликнул старик. — Вы поняли. Один раз я уже пытался рассказать об этом. Тот, кто меня слушал, ничего увидеть не сумел. Я всё делаю для себя. Не могу сказать, что это не помогает солнцу. Но делается всё для меня. В тот момент солнце — я. Видите? Через животное солнцем становлюсь я. Я сгораю в смерти.

Его глаза взволнованно заблестели.

— Теперь вы знаете.

— Да, — сказал Джозеф, — теперь я знаю. Знаю в части, касающейся вас. Что же касается меня, то разница здесь в том, что я пока так думать не осмеливаюсь, но думать буду.

— Такое сразу не приходит, — сказал старик. — Теперь всё почти совершенно.

Наклонившись, он положил свои руки на колени Джозефа.

— Когда-нибудь всё будет совершенным. Небо и море станут такими, какими они должны быть. Моя жизнь достигнет уровня покоя. Горы за моей спиной скажут мне, что время пришло. Время тогда будет совершенным, и оно будет последним.

Он степенно поклонился плите, где лежал мёртвый поросёнок.

— Когда оно придёт, я сам перейду через край мира вместе с солнцем. Теперь вы знаете. Такое скрыто в каждом человеке. Попыткам избавиться от этого препятствуют человеческие страхи. Всё возвращается к человеку. То, от чего избавляются, преобразуется, например, если вас взволновал рассказ о пытках, которые применяли в древности, вы увидите кровь на руках статуи, ведь пролившаяся кровь и ее изображение связаны между собой. Так что, — сказал он, — я рассказывал сидевшим в клетках созданиям, как всё происходит. Они не боятся. Вы думаете, я — сумасшедший? — поинтересовался он.

Джозеф улыбнулся.

— Да, вы — сумасшедший. Томас говорит, что вы — сумасшедший. То же самое сказал бы Бартон. Нельзя без последствий открывать в своей душе выход всему свободному, неискажённому, что там есть. Вы правильно делаете, что проповедуете животным, сидящим в клетках, а то окажетесь в клетке сам.

Старик встал, поднял свинью и унёс её. Он притащил воды и скребницей счистил кровь с плиты, а землю под ней посыпал свежим гравием.

Уже почти стемнело, когда он закончил свежевать поросёнка. Огромная белая луна выглянула из-за гор, и её свет упал на барашки волн, которые то появлялись, то исчезали. Шум прибоя становился всё громче. Джозеф сидел в маленькой, похожей на нору хижине, а старик поворачивал куски свинины на вертеле в очаге. Негромким голосом он рассказывал о здешних местах.

— Мой дом скрыт высоким шалфеем, — говорил он. — В шалфее есть несколько прогалин. Я нашёл одну из них. Осенью здесь дерутся олени. По ночам слышен скрежет их рогов. Весной они приводят сюда для обучения своих пятнистых оленят. Оленята ведь многое должны знать, чтобы вообще остаться в живых — заслышав какие звуки, надо бежать, что означают запахи, как своими передними копытами раздавить змею.

Ещё он сказал:

— Горы сотворены из металла; небольшой слой камней, а потом — чёрное железо и красная медь. Так должно быть.

Снаружи послышались шаги. Томас позвал:

— Джозеф, где ты?

Джозеф поднялся с пола хижины и вышел.

— Обед ждёт. Заходи и поешь, — сказал он.

Но Томас решительно возразил:

— Не хочется мне находиться рядом с этим человеком. Я здесь себя скверно чувствую. Пойдём вниз, на берег. Разожжём костёр и поедим там. Дорогу освещает луна.

— Готов и ужин, — сказал Джозеф. — Заходи и поешь, в конце-то концов.

Томас осторожно, словно боясь, что какой-нибудь злобный зверь бросится на него из тёмного угла, вошёл в дом. Хижина освещалась только огнём очага. Старик рвал мясо зубами и бросал кости в огонь, а закончив еду, сонно уставился на пламя. Джозеф присел рядом с ним.

— Откуда вы приехали? — спросил Джозеф.

— Что вы говорите?

— Я говорю, зачем вы приехали сюда и живёте один?

Сонные глаза старика на мгновение прояснились, а затем угрюмо потупились.

— Не помню, — сказал он. — Не хочу вспоминать. Чтобы отыскать то, что вам надо, мне пришлось бы мысленно вернуться назад. Если я так поступлю, в прошлом я столкнусь с другими мыслями, с которыми я не хочу встречаться. Оставим это.

Томас встал.

— Я беру своё одеяло и иду спать к обрыву, — сказал он.

Джозеф вышел из дома вслед за ним, бросив через плечо:

«Спокойной ночи!»

Братья молча подошли к обрыву и расстелили свои одеяла рядом на земле.

— Давай завтра поедем на побережье, — стал настойчиво просить Томас. — Не нравится мне здесь.

Усевшись на одеялах, Джозеф наблюдал за неясным движением освещённого луной моря вдалеке.

— Я вернусь завтра назад, Том, — сказал он. — Не могу я уехать. Я должен быть там, чтобы чего-нибудь не случилось.

— Да, но мы же планировали остаться на три дня, — возразил Томас. — Если я должен перегонять коров за сотни миль, мне надо отдохнуть от пыли, да и тебе тоже.

Долгое время Джозеф сидел в молчании.

— Томас, — спросил он. — Ты ещё не спишь?

— Нет.

— Я не поеду с тобой, Томас. Забирай коров. Я останусь на ранчо.

Опершись на локоть, Томас приподнялся.

— О чём ты говоришь? С ранчо ничего не случится. Нам надо коров спасать.

— Забирай, — повторил Джозеф. — Нельзя мне уезжать. Я думаю о поездке, но отъезд не укладывается у меня в голове. Ведь это всё равно как бросить больного.

Томас проворчал:

— Как бросить мёртвое тело. И плохо от того никому не будет.

— Оно не мёртвое, — возразил Джозеф. — На следующую зиму пойдёт дождь, весной поднимется трава, и река будет полной. Увидишь, Том. То, что было — какая-то случайность. На следующую весну почва опять будет полна водой.

Томас рассмеялся.

— И у тебя будет другая жена, и больше не будет засухи.

— Может быть, и так, — тихо сказал Джозеф.

— Тогда поехали с нами к реке Сан-Хоакин, и помоги нам с коровами.

Джозеф смотрел на огни корабля, плывущего далеко в океане, и видел, как быстро они передвигаются.

— Не могу я уехать, — сказал он. — Ведь здесь моя земля. Не знаю, почему она — моя, что делает её моей, но я не могу оставить её. Помнишь, как трава зеленела на холмах, даже на сколах камней, как желтели цветы горчицы? И как краснокрылые дрозды вили гнёзда в её стеблях?

— Помню, — резко сказал Томас, — а ещё я помню, что сегодня утром всё выгорело подчистую. Будь уверен, я помню и мёртвых коров, которые лежат вокруг. Такое быстро не проходит. Ненадёжное здесь место, — он повернулся на бок. — Раз ты так говоришь, завтра вернёмся назад. Надеюсь, ты в таком проклятом месте не останешься.

— Я должен буду остаться, — сказал Джозеф. — Если бы я уехал с тобой, мне бы каждую минуту хотелось вернуться посмотреть, не пошёл ли уже дождь и не появилась ли в реке вода? Лучше мне не уезжать.




23


Проснувшись, они обнаружили, что всё вокруг укутано серым туманом. Дом и сарай темными тенями выделялись в лёгкой дымке, а под обрывом глухо шумел прибой. Их одеяла отсырели. На их лицах и волосах крупными каплями выступила влага. Джозеф застал старика в хижине перед тлеющим очагом и сказал:

— Мы должны будем уехать, как только сможем найти наших лошадей.

Старик, казалось, был расстроен их отъездом.

— Я надеялся, что вы останетесь ещё хотя бы ненадолго. Я бы передал вам свои знания. Думаю, что вы могли бы передать мне свои.

Джозеф горько рассмеялся.

— Мне передать нечего. Мои познания оказались бесполезными. Как мы сможем найти наших лошадей в тумане?

— О, сейчас я вам их добуду.

Подойдя к двери, он пронзительно свистнул, и в тот же миг раздался звон серебряного колокольчика. Рысью выскочили ослики, а за ними — обе лошади.

Джозеф с Томасом оседлали лошадей, навьючили на них одеяла, а потом Джозеф повернулся, чтобы попрощаться со стариком, но тот исчез в тумане и не ответил, когда Джозеф позвал его.

«Он — сумасшедший, — сказал Томас. — Поехали, пора».

Они направили своих лошадей по тропинке, положившись на их чутьё, ибо туман был слишком плотным, чтобы человек смог найти в нём дорогу. Они въехали в ложбину, где в окружении буйной растительности стояли мамонтовые деревья. Влага каплями дрожала на каждом листке, а лоскутки тумана цеплялись за стволы деревьев, как обрывки флагов. Всадники проехали уже полпути по дороге к перевалу, прежде чем туман начал редеть и исчезать, клубами поднимаясь вверх, словно легион духов, преследуемых светом дня. Наконец, тропинка вскарабкалась выше уровня тумана и, оглянувшись назад, Джозеф с Томасом увидели мятущееся марево, которое, простираясь до горизонта, скрывало от взгляда море и склоны гор. Вскоре, достигнув перевала, они увидели свою насухо выжженную злым солнцем мёртвую долину с поднимавшимися над ней волнами горячего воздуха. На перевале они задержались, оглядываясь на зелень, растущую в каньоне, откуда они выехали, и на серое море тумана.

— Ужасно не хочется уезжать отсюда, — сказал Томас. — Если бы там был корм для скота, я бы перебрался туда.

На мгновение Джозеф обернулся, а затем устремил свой взгляд вперёд, за перевал.

— Там — не наше, Томас, — сказал он. — Это — как прекрасная женщина, которая нам не принадлежит, — подстегнув свою лошадь, он направил её вверх по горячим битым камням. — Старик знал тайну, Том. Он говорил мне об абсолютном совершенстве.

— Он — сумасшедший, — продолжал настаивать Томас. — И в любом другом месте его бы посадили под замок. Зачем ему нужно держать всех этих тварей в клетках?

Джозеф задумался над тем, как ему всё растолковать. Он попробовал представить, с чего бы он начал.

— Ох, ну он… он держит их, чтобы съесть, — сказал он. — Дичь подстрелить нелегко, поэтому он ловит их и держит до тех пор, пока они ему не понадобятся.

— Тогда всё в порядке, — уже более спокойным голосом сказал Томас. — Я думал, здесь что-то ещё. Если всё так и есть, я не против. Тогда его сумасшествию нечего делать с животными и птицами.

— Совсем нечего, — сказал Джозеф.

— Если бы я знал, я бы не уехал. Я боялся, что это была какая-то церемония.

— Ты боишься всякого ритуала, Томас. И знаешь, почему?

Джозеф сдержал свою лошадь, чтобы Томас смог догнать его.

— Нет, не знаю, — бесхитростно признался Томас, — но, кажется, что здесь — какая-то ловушка, что-то вроде силка.

— Может быть, так оно и есть, — сказал Джозеф, — я об этом не думал.

Спустившись по откосу к истоку реки, заросшему сухим ломким мхом и чёрными папоротниками, они остановились под растущими на берегу деревьями.

— Давай уйдём за хребет и перегоним туда весь скот, который попадётся нам на глаза, — сказал Томас.

Они отъехали от реки и, поднимая вокруг себя клубы пыли, двигались теперь вдоль той части хребта, где горы образовали уступ. Внезапно Томас натянул поводья своей лошади и указал в том направлении, куда понижался склон.

— Вон, посмотри.

Пятнадцать или двадцать кучек переломанных костей лежало на склоне, серые койоты, крадучись, убегали от них в кусты, а стервятники, сидевшие на рёбрах, с криком хватали последние куски мяса.

— Я уже такое видел. Вот за что я терпеть не могу этот край. Никогда сюда не вернусь! — воскликнул он. — Поехали, я хочу попасть на ранчо. Хочу выехать завтра, если получится.

Томас тронул шпорой свою лошадь и, покинув свалку костей, галопом поскакал к подножью холма.

Джозеф не пытался догнать его, хотя и не упускал из вида. В сердце Джозефа царили печаль и уныние. «Почему-то не получилось, — подумал он. — Мне было предназначено заботиться об этой земле, а не получилось». Досада на себя и на землю охватила его. Но он сказал: «Я её не оставлю. Я останусь здесь, с ней. Может быть, она не погибнет». Он подумал о скале, окружённой соснами, и возбуждение охватило его. «Удивительно, если ручеёк пересох. Если он всё ещё течёт, земля не умерла. Поеду-ка посмотрю, да побыстрее». Миновав самую высокую часть гряды, он увидел, что Томас галопом скачет в направлении домов. Перекладины изгороди, окружавшей последние стога, были сброшены на землю, и ненасытный скот уже проел в сене дыры. Подъехав ближе, Джозеф увидел, что животные отощали, а на их боках остались лишь кожа да кости. Когда он въезжал на ранчо, Томас разговаривал с возчиком Мануэлем.

— Сколько? — интересовался он.

— Четыреста шестнадцать, — сказал Мануэль.

— Больше сотни! — Томас быстро зашагал прочь. Джозеф, провожая его взглядом, увидел, как он заходит в сарай. Он повернулся к возчику:

— А остальные дойдут до Сан-Хоакина, Мануэль?

Мануэль слегка повёл плечами.

— Мы поедем медленно. Может быть, найдём немного травы. Может быть, найдём и что-то ещё. Но какое-то количество коров мы всё равно потеряем. Ужасно не хочется вашему брату терять коров. Любит он коров.

— Отдайте им всё сено, — распорядился Джозеф. — Когда сено закончится, мы поедем.

— Сено закончится завтра, — сказал Мануэль.

В фургоны, стоявшие во дворе, загружали матрасы, клетки с цыплятами и кухонную утварь, аккуратно укладывая их друг на друга. Чтобы помочь перегнать стада, приехали Ромас с ещё одним возчиком. На плечи Рамы ложились стирка, уход за Томасом и управление студебеккеровским фургоном с зерном и двумя бочонками воды. Натянув на повозки брезент, в них разместили запасы продовольствия, трёх живых свиней и пару гусей. С собой брали всё, чтобы хватило до зимы.

Вечером, когда Джозеф сидел на крыльце своего дома и наблюдал за последними приготовлениями, Рама, оставив работу, подошла к нему и присела на ступеньку.

— Почему ты остаёшься? — спросила она.

— Кому-то ведь надо присматривать за ранчо, Рама.

— Но что осталось, за чем присматривать? Томас прав, Джозеф; здесь нечего терять.

Его глаза высматривали гряду с чёрными соснами.

— Здесь есть, что терять. Я останусь на ранчо.

Она глубоко вздохнула.

— Полагаю, ты хочешь, чтобы я взяла малыша к себе.

— Да, я не знаю, как его нянчить.

— Знаешь, в палатке ему предстоит не очень-то сладкая жизнь.

— Ты хочешь взять его себе, Рама? — спросил он.

— Да, хочу. Хочу, чтобы он был моим.

Джозеф отвернулся и снова поднял глаза на сосновый лес. Край солнца опустился за Пуэрто-Суело. Джозеф подумал о старике и его жертвоприношении.

— Зачем тебе ребёнок? — тихо спросил он.

— Потому что он — часть тебя.

— Ты любишь меня, Рама? Так?

У неё внезапно перехватило дыхание.

— Нет, — воскликнула она. — Я тебя почти ненавижу.

— Тогда забирай ребёнка, — быстро сказал он. — Ребёнок — твой. Клянусь. Он твой — навсегда. Я больше на него не претендую.

И он быстро, словно ища ответа, посмотрел на гряду с соснами.

— Как я могу быть уверена? — Рама была обеспокоена. — Если ребёнок должен стать для меня своим и ему придётся думать, что я — его мать, как я могу быть уверена, что ты не приедешь и не заберёшь его назад?

Он улыбнулся, и знакомое умиротворение охватило его. Он указал на мёртвое, лишённое листвы дерево у крыльца.

— Смотри, Рама. Вот дерево, которое было моим. Оно было центром всего, что находится вокруг, было для этой земли чем-то вроде отца. А Бартон убил его.

Он замолчал и взъерошил бороду, как делал его отец. Глаза его вздрогнули от боли и, сопротивляясь ей, сжались.

— Погляди на гряду, где сосны, — сказал он. — Там, на поляне, круг, а в нём — скала. Скала убила Элизабет. За холмом — их с Бенджи могилы.

Она в растерянности смотрела на него.

— Земля разорена, — продолжал он. — Земля не умерла, но побеждена силой гораздо большей, чем та, что есть у неё. И я остаюсь, чтобы защитить землю.

— И что всё это значит для меня? — спросила она. — Для меня или для ребёнка?

— Ну, я не знаю, — сказал он. — Может быть, тебе легче будет получить ребёнка. Мне кажется, таким образом можно помочь земле.

Резким движением она отбросила волосы назад и пригладила их.

— Ты хочешь сказать, что приносишь ребёнка в жертву, так, Джозеф?

— Не знаю, как это назвать, — сказал он. — Я пытаюсь помочь земле; поэтому нечего бояться, что я заберу ребёнка назад.

Она встала и медленно пошла прочь.

— Прощай, Джозеф, — сказала она. — Утром я уеду, и я рада, потому что теперь я всегда буду бояться тебя. Всегда, — её губы дрожали, а глаза были полны слёз.

— Бедный, ты остаешься совсем один! — она быстро пошла по направлению к своему дому, а Джозеф, мрачно улыбаясь, посмотрел на поляну в соснах. «Теперь мы одно, — думал он, — и теперь мы одиноки; будем работать вместе». С холмов, подняв в воздух облако удушливой пыли, повеял ветер.

Скотина жевала сено всю ночь.

Отъезд состоялся, как и следовало, ещё до рассвета. Почти два часа мелькали фонари. Рама приготовила детям завтрак и наблюдала за тем, чтобы они удобно расселись поверх поклажи. Малыша она уложила в корзину, которую поставила на пол фургона перед собой. Наконец, они были готовы, а лошади запряжены. Рама взобралась на сиденье, а Томас встал рядом с ней. Широкими шагами Джозеф подошёл к ним. Все трое, стоя в темноте, бессмысленно сопели. Дети притихли. Рама поставила ногу на тормоз повозки. Томас тяжело вздохнул.

— Я напишу тебе, как мы доехали, — сказал он.

— Буду ждать, — ответил Джозеф.

— Ну, нам пора в путь.

— Вы будете останавливаться, чтобы переждать жаркое время дня?

— Если найдём дерево, под которым можно будет остановиться. Ну, пока, — сказал Томас, — Дорога-то неблизкая.

Почуяв поводья, одна из лошадей изогнула шею и забила копытами.

— До свидания, Томас. До свидания, Рама.

— Томас обязательно напишет тебе, что с малышом, — сказала Рама.

Томас всё ещё продолжал чего-то ждать. Внезапно он повернулся и, не сказав больше ни слова, отошёл. Лязгнул тормоз его повозки; осев под грузом, скрипнули оси.

Рама тронула своих лошадей, и упряжки двинулись в путь. Марта, сидя на самом верху поклажи, горько плакала, потому что никому не было видно, как она машет косынкой. Другие дети задремали, но Марта разбудила их. «В плохое место мы едем, — тихо сказала она, — но я рада, что мы уезжаем, потому что через неделю-другую здесь всё выгорит».

Скрип колёс был слышен Джозефу и после того, как упряжки скрылись из вида. Прогуливаясь, он подошёл к дому Хуанито, где погонщики заканчивали завтрак, состоявший из жареного мяса и кофе. С первыми лучами рассвета они отставили пустые чашки и тяжело поднялись из-за стола. Ромас с Джозефом вышли в загон для скота.

— Поаккуратней, — сказал Джозеф.

— Не сомневайтесь. Погонщики хорошие, мистер Уэйн. Я их всех знаю.

Изнывавшие от скуки погонщики оседлали своих лошадей.

Шесть поросших длинной шерстью собак с ранчо поднялись из пыли и, на ходу обретя занятой и серьёзный вид, неспешно направились к воротам. Прокладывая себе дорогу, забагровел рассвет. Собаки выстроились в цепочку. Затем ворота загона широко распахнулись, и показалось стадо, которое, чтобы охранять его в пути, сопровождали собаки, вставшие по три с каждой стороны, и всадники, полукругом ехавшие следом. Сразу же в воздух волнами стала подниматься пыль. Всадники достали носовые платки и повязали их так, чтобы закрыть носы. Уже через сотню ярдов облако пыли совсем скрыло стадо. Стоя возле загона, Джозеф наблюдал за линией пыли, которая, подобно червю, распространяющему за собой жёлтый туман, извивалась по земле.

Наконец густое облако скрылось за холмом, но пыль висела в воздухе ещё несколько часов.

Джозеф понимал, как утомительно столь долгое путешествие. Жар утреннего солнца обжигал его, от пыли покалывало в носу. Долгое время он не двигался с места, а стоя наблюдал за тем, как в наполненном пылью воздухе движется стадо. Печаль наполнила его. «Хорошо, что отогнали скот, — думал он. — В большинстве своём он появился на свет здесь, а теперь его отогнали». Он подумал о том, что в стаде были покрытые свежей шёрсткой телята, которых до блеска вылизали их матери, и о том, как они уминали траву, устраивая себе лежбища на ночь. Он вспомнил, как печально мычали коровы, когда теряли телят; теперь не осталось и коров. Напоследок он обернулся и посмотрел на опустевшие дома, сарай и огромное мёртвое дерево. Было так тихо, как только могло быть. Повернувшись на петлях, скрипнула дверь сарая. Дом Рамы тоже был открыт. Внутри видны были стулья и до блеска вычищенная печь. Он поднял с земли кусок проволоки и намотал её на палец. Вошёл в пустой сарай. На полу, на связках соломы, лежали твёрдые комья чёрной земли. Ему оставили только одну лошадь.

Джозеф прошёлся вдоль длинного ряда пустых стойл, и его сознание воспроизвело всё, что он помнил. «Вот стойло, где садился Томас, когда чердак был полон сена». Пытаясь представить это себе, он посмотрел вверх. Воздух пронзали сверкающие жёлтые полоски солнца. Под карнизами, уткнув клювы в тёмные углы, сидели три совы. Джозеф зашёл в отсек, где хранился корм для лошадей, набрал меру отборного крупного ячменя и ссыпал её в кормушку, вынес ещё одну меру и разбросал её по земле за порогом. Прогуливаясь, он не спеша пересёк двор.

Как было бы хорошо, чтобы Рама, выйдя сейчас с корзиной стираного белья, стала бы вешать его на верёвки — красные фартуки и джинсы, бледно-голубые от постоянного вымачивания, синие платьица и красные вязаные юбки девочек. Как хорошо было бы сейчас вывести из сарая лошадей, которые, вытянув к поилкам шеи, пускали пузыри в воде. Сейчас, как никогда, Джозеф чувствовал потребность в работе. Он обошёл все дома, закрыл двери и окна, забил гвоздями двери хозяйственных построек. В доме Рамы он поднял с пола влажный подсыхающий половик и повесил его на спинку кресла. Рама была женщиной опрятной; ящики шкафа были задвинуты, полы подметены, метла и совок стояли в углу, а на печи лежало крыло индейки, должно быть, приготовленной утром. Джозеф поднял задвижку печи и увидел оставшиеся внутри тёмные угли. Закрыв дверь дома Рамы, он ощутил чувство вины, с которым сталкиваются, когда крышка гроба закрыта, а мёртвое тело остаётся одиноким и покинутым навсегда.

Вернувшись к себе домой, он разломал кровать и отнёс её в лес, чтобы ночью было на чём приготовить пищу. Он подмёл пол, почистил печь и завёл часы. К полудню всё было сделано. Закончив дела, он вышел посидеть на крыльце. Солнечные лучи падали на двор, вспыхивая на осколках битого стекла. Стайка птиц, клевавших зерно, которое разбросал Джозеф, взлетела в горячем неподвижном воздухе, а затем опустилась на землю. Почувствовав, что ранчо покинуто, по двору пробежала испуганная белка, на неё бросилась коричневая ласка, но промахнулась, и обе закружились в пыли. Из пыли вылезла рогатая жаба, переваливаясь, подошла к нижней ступеньке крыльца и, усевшись, принялась ловить мух. Джозеф слышал, как ходит по полу его лошадь, и был благодарен ей за то, что она производит хоть какие-то звуки. Тишина приводила его в оцепенение. Время шло медленно, и всякая мысль проникала в его сознание медленно, переваливаясь, как та вышедшая из пыли лягушка. Джозеф поднял взор на иссушенные белые холмы, и от ослепительно сверкавшего солнечного света, который они отражали, глаза его сощурились. По поднимающимся к вершинам холмов впадинам, оставленным высохшими водными потоками, его взгляд проследовал выше, к голым горам. А затем, как обычно, глаза его устремились к поляне с соснами на гряде. Он долго, не отрываясь, смотрел на неё, а затем встал и зашагал по ступенькам вниз. Медленно поднимаясь по пологому склону, он направился к поляне, окружённой соснами. Один раз, у подножия холма, он обернулся и посмотрел на обожжённые солнцем дома, которые жались друг к другу. Его рубаха потемнела от пота, самого его окутало облако пыли, но он продолжал идти к чёрным деревьям. Наконец он вошёл в узкое глубокое ущелье, где протекал ручей, бравший начало на поляне. В воде ещё плавали отдельные листья салата. В водоносном слое под мутным потолком Джозеф вырыл ямку, когда же вода очистилась, он встал на колени и, ощущая на лице прохладу, сделал несколько глотков. Затем он двинулся дальше, ручей расширился, а на его берегах появились пучки зелёной травы. Там, где ручей прижимался к краю оврага, на чёрной, покрытой мхом земле росло, скрываясь от солнца, несколько папоротников.

Чувство покинутости оставило Джозефа. «Я знал, что он останется, — сказал он. — Он не мог отсюда исчезнуть». Он снял шляпу и быстро продолжил путь. Войдя на поляну с непокрытой головой, он остановился и посмотрел на скалу.

Густой мох пожелтел, стал хрупким и ломким, а папоротники вокруг пещеры поникли, увянув. Ручей всё ещё, словно крадучись, вытекал из расщелины в скале, но сохранил в себе лишь четверть от того, что в нём было раньше. Встревоженный, Джозеф подошёл к скале и оторвал горстку мха. Мох был живым. Джозеф вырыл глубокую яму в водоносном слое потока, а когда она наполнилась, зачерпнул воду шляпой и вылил её на поверхность скалы, наблюдая за тем, как умирающий мох впитывает влагу. Яма заполнялась медленно. Потребовалось немало шляп, полных воды, чтобы смочить мох, который жадно впитывал воду, но не подавал никаких признаков того, что насытился ею. Он плеснул воды в ту впадину, где оступилась Элизабет, и сказал: «Завтра я принесу ведро и лопату. Так будет легче» Работая, он знал, что скала — нечто, существующее отдельно от него, и не более того. Ощущение того, что он связан с ней сильнее, чем с собственным телом, исчезло. Он спас её от гибели и должен был спасти свою собственную жизнь. Закончив поливку, он уселся возле ямы, ополоснул лицо и шею холодной водой, попил из шляпы. Потом прижался спиной к скале и посмотрел поверх выстроившихся защитным кольцом чёрных деревьев. Он думал о том, что осталось за границей этого кольца, выгоревших холмах, сером от пыли шалфее. «Спасение здесь, — думал он. — Здесь — семя, в котором сохранится жизнь до тех пор, пока не пойдут дожди. Здесь — сердце земли, и оно по-прежнему бьётся>. Чувствуя влагу, от мокрого мха проникшую сквозь его рубашку, он продолжал думать: «Удивительно, почему кажется, что земля мстит, ведь она мертва». Он думал о холмах, которые, подобно завораживающим жертву змеям с обтрёпанной и шелушащейся кожей, вставали вокруг твердыни, где бесшумно текла вода. Он вспомнил, как земля поглотила его маленький ручей, прежде чем он смог пробежать сотню ярдов. «Земля, — подумал он, — взбешена как загнанная голодная собака». Он улыбнулся, почти веря в истинность такого сравнения. «Придёт земля, высушит ручей, а если сможет, выпьет и мою кровь». Он опустил взгляд на ручеёк, который, крадучись, протекал через поляну. «Здесь — семя жизни этой страны. Надо остерегаться безумного натиска земли. Чтобы сохранить сердцевину, придётся использовать воду, а ведь вкус воды может побудить землю напасть».

Полдень миновал; тень выстроившихся в ряд деревьев перешла за скалу и скрылась на другой стороне круга. По поляне разлилось умиротворение. «Я пришёл вовремя, — сказал себе самому и скале Джозеф. — Мы переждём, скрывшись здесь от засухи». Через некоторое время голова его склонилась на грудь, и он заснул.

Солнце скользнуло за холмы, пыль спала, и прежде, чем он проснулся, наступила ночь. В свете звёзд с гор на охоту спустились совы, и бриз, который всегда сопровождал вечер, заскользил по холмам. Проснувшись, Джозеф посмотрел в чёрное небо. Сон моментально улетучился из его сознания, и он узнал окружающую местность. «Произошла, однако, какая-то странная вещь, — подумал он. — Теперь я здесь живу». Дом на ферме внизу, в долине, больше не был его домом. Ему надо было спуститься с холма и поскорее вернуться назад, под защиту поляны. Разминая свои затекшие во время сна мускулы, он встал, затем не спеша пошёл прочь от скалы, а когда достиг прохода, стал идти осторожно, думая, что может разбудить землю.

На этот раз в домах не было огней, которые бы указали ему путь. Он шёл, руководствуясь своей памятью, и увидел дома, только подойдя к ним. Оседлав свою лошадь, он навьючил на неё одеяла, тюк с зерном, беконом, тремя окороками и большой мешок с кофе.

Наконец, крадучись, он направился назад, ведя в поводу нагруженную лошадь. Дома уснули, по земле шелестел ночной ветер. Один раз он услышал, как в кустах ходит какой-то большой зверь, волосы у него на голове встали дыбом от страха, и прежде, чем двинуться дальше, он подождал, пока шаги не замерли, удаляясь.

В неверном свете восходящего солнца он добрался до поляны. На этот раз лошадь, преодолевая препятствия, не артачилась. Джозеф привязал её к дереву и накормил из торбы отборным ячменём, затем вернулся к скале и расстелил одеяло рядом с наполнившейся подпочвенной водой ямой, которую он вырыл. Когда он улёгся спать под защитой скалы, забрезжил восход.

Высоко в небе лохматый кусок облака нёс в себе огонь невидимого солнца, и, глядя на него, Джозеф уснул.




24


Хотя время, складывая из недель месяцы, повернуло на осень, летняя жара сохранялась и спадала в течение дня так медленно, что смены сезона не ощущалось. Давно исчезли голуби, стаями кружившиеся над водой, а дикие утки, которые по вечерам носились в вышине, отыскивая пруды, где можно было отдохнуть, нехотя улетали и, ослабев, опускались на иссушенные поля, чтобы поутру присоединиться к какой-нибудь другой стае. После того, как в ноябре похолодало, и наступила, как казалось, настоящая зима, земля стала сухой, как трут. Даже горы очистились от высохшего лишайника.

Жаркие недели тянулись одна за другой, а Джозеф жил в окружении сосен и ждал зимы. Его новая жизнь сформировала новые привычки. Каждое утро он приносил воду из глубокой широкой ямы, которую он вырыл, и поливал поросшую мхом скалу, а вечером поливал скалу снова. Мох откликался; он был гладким, густым и зелёным. Ничего другого зелёного цвета не было во всей округе. Приблизившись почти вплотную, Джозеф рассматривал мох, стремясь убедиться в том, что на нём не появилось никаких признаков высыхания. Ручей всё мельчал, но с приходом зимы воды стало достаточно, чтобы орошать скалу влагой.

Раз в две недели Джозеф верхом отправлялся в Нуэстра-Сеньора за съестными припасами. В начале осени он обнаружил там ожидавшее его письмо.

Томас сообщал только: «Трава здесь есть. Мы потеряли три сотни голов скота по дороге. Потеря большая. С Рамой и детьми всё в порядке. Из-за засухи плата за выпас очень высока. Дети купаются в реке».

В посёлке Джозеф разыскал Ромаса, который скупо поведал ему про переход через горы. Он рассказал о том, как коровы одна за другой падали на землю и, когда их понукали, не поднимались, а только устало смотрели в небо. По словам Ромаса, у них совсем не оставалось сил. Заглянув им в глаза, он выстрелами добивал обессиленных животных; утомлённые глаза замирали, стекленея, но не меняли выражения. Мало кормов, мало воды — и стада заняли всю дорогу, по которой передвигались. Жившие вдоль неё фермеры были весьма недовольны. Они дозорами охраняли свои участки и убивали каждую скотину, пытавшуюся проникнуть за изгородь. Дороги были завалены покрытыми пылью тушами, и в воздухе все время стоял запах гнилого мяса. Боясь, как бы детей не стошнило от вони, Рама завязала им лица мокрыми носовыми платками. Количество миль, которое проходили ежедневно, становилось всё меньше и меньше, усталый скот отдыхал всю ночь, не находя корма. Поскольку поголовье сокращалось, назад отослали одного погонщика, потом ещё одного, но Ромас с ещё двоими оставался до тех пор, пока поредевшее стадо, напрягшись из последних сил, не дотянулось до реки и, подогнув копыта, не завалилось, чтобы отдохнуть и отъесться за ночь. Ромас улыбался, когда бесстрастным голосом рассказывал об этом. Закончив доклад, он быстро зашагал прочь, бросив через плечо: «Ваш брат со мной расплатился», — и скрылся за дверями салуна.

У Джозефа, слушавшего отчёт, всё внутри заныло от тупой боли, и он был рад, когда Ромас ушёл. Забрав припасы, он поскакал назад, в укрытие. Никогда ещё не видел он такой высохшей земли, пересечённой длинными изломанными линиями трещин. Он ехал, не чувствуя прикосновений ломкого кустарника. Его сознание превратилось в пыльную дорогу, на которой умирал обессиленный скот. С грустью пришлось ему узнать, что на защищавшие его сосны ополчился новый враг.

Подлесок на поляне был теперь лишён признаков жизни, но прямые стволы деревьев по-прежнему охраняли скалу. Засуха уже начала неспешно распространяться по поверхности земли, губя все низкие вьющиеся растения и кусты, но корни сосен, проникшие к подножью скалы, всё ещё получали немного воды, а иголки были всё ещё тёмно-зелёного цвета. Попав на поляну, Джозеф потрогал скалу, желая убедиться, что на ней есть влага, и внимательно обследовал ручей. В тот раз он впервые сделал отметки уровня воды, чтобы можно было определить, как быстро ручей обмелеет.

В декабре ударил злой мороз. Солнце, всходя, весь день оставалось красным, а северный ветер ежедневно волнами налетал на округу, наполняя воздух пылью и обрывками сухих листьев. Джозеф спустился к домам и взял палатку для ночлега. Пройдя мимо притихших домов, он запустил ветряную мельницу и мгновение слушал, как она волнами гнала воздух к соснам, а затем повернул рукоятку, которая остановила лопасти. Не оглядываясь на дома, он поехал по косогору и немного сократил путь, обогнув могилы у подножья холма.

Днём он увидел шапки тумана над западной грядой. «Надо съездить к старику, — подумал он. — Он мне многое мог бы рассказать». Но мысли его смешались. Он боялся, как бы мох не увял совсем, и поэтому знал, что не может покинуть скалу. Вернувшись назад, на молчаливую поляну, он установил палатку, отвязал ведро и пошёл поливать скалу водой. Что-то случилось. Уровень опустился от вбитых им в качестве отметки колышков на целых два дюйма. Где-то под землёй засуха напала на источник. Джозеф наполнил ведро и выплеснул его на скалу, а затем ещё раз наполнил ведро. Вскоре ямка опустела, и ему пришлось ждать полтора часа, пока пересыхающий источник наполнил её снова. Впервые его охватила паника. Он заполз в небольшую пещеру и заглянул в щель, из которой медленно капала вода, а потом, весь мокрый от собравшейся в пещере влаги, выбрался наружу. Усевшись рядом с ручьем, он наблюдал за тем, как яма наполняется водой. Ему подумалось, что ток воды заметно уменьшается, когда он смотрит на него. Ветер нервно теребил верхушки сосен.

«Она победит, — громко сказал он. — Засуха войдёт в нас». Он испугался.

Вечером, выйдя на тропинку, он посмотрел на солнце, садящееся за Пуэрто-Суело. Застилая море, поднялся туман и скрыл солнце. В тот холодный зимний вечер Джозеф набрал охапку сухих сосновых веток и мешок шишек для вечернего костра. Ночью он разжёг огонь возле ямы с водой, так что его свет падал на узкую струйку потока. Закончив свой скудный ужин, он лёг, подложив под голову седло, и стал наблюдать за водой, медленно стекавшей в углубление. Порывы ветра спали, сосны притихли. Джозефу было слышно, как со всех сторон, ведя разведку по краям, на поляну, скользя по превратившейся в шелуху поверхности земли, вползает засуха. Он слышал, как стонет сопротивляющаяся засыханию земля, когда засуха распространяется по ней. Тогда он встал, опустил ведро под текущую воду, и каждый раз, когда оно наполнялось, выливал его на скалу и присаживался, ожидая, когда ведро наполнится снова. Казалось, что с каждым разом промежуток времени, за который наполнялось ведро, увеличивался. В воздухе в поисках какой-нибудь мелкой живности беспрерывно кружили совы. Тут Джозеф услышал тихие медленные удары по земле. Вслушиваясь, он затаил дыхание.

«Вот она взбирается на холм. Она придёт этой ночью».

Он сделал вдох, снова прислушался к ритмичным ударам и прошептал: «Когда она доберётся сюда, земля умрёт, а ручей прекратит течь». Звук постепенно достиг вершины холма, и Джозеф, словно в засаде, укрывшись за скалой, слушал, как он приближается. Внезапно его лошадь, вскинув голову, издала негромкое протяжное ржание, и от подножья холма на поляну донеслось ответное ржание. Джозеф вскочил на ноги; встав рядом со своим костерком, он сжал плечи, вытянул голову вперёд и, готовый отразить нападение, стал ждать. В тусклом ночном свете он увидел въезжающего на поляну всадника, который натягивал поводья своей лошади. Казалось, всадник был ростом выше сосен, а голову его обрамляло бледно-голубое свечение. Затем он позвал негромким голосом:

— Сеньор Уэйн!

Джозеф вздохнул, напряжение его мускулов ослабло.

— Это ты, Хуанито, — устало сказал он. — Узнаю твой голос.

Хуанито спешился, привязал свою лошадь и шагнул к костерку.

— Сначала я заехал в Нуэстра-Сеньора. Там мне сказали, что вы остались один. Я съездил на ранчо, а там — пустые дома.

— Откуда ты узнал, что меня надо искать здесь? — спросил Джозеф.

Опустившись возле костра на колени, Хуанито подбросил в огонь веток, чтобы дать ему разогреться, и отогрел руки.

— Я вспомнил о том, что вы однажды сказали своему брату. Вы сказали: «Это место — как прохладная вода». Я проехал по выжженным холмам, я знал, где вы будете.

Теперь, сквозь прыгающие языки пламени, он заглянул в лицо Джозефу.

— Вы что-то неважно выглядите. Вы похудели, вы нездоровы.

— Со мной всё в порядке, Хуанито.

— Вы как будто перегрелись, вас лихорадит. Вам надо бы завтра показаться врачу.

— Да нет, со мной всё в порядке. Почему ты вернулся, Хуанито?

Вспоминая пережитое, Хуанито усмехнулся.

— То, что заставило меня уехать, ушло, сеньор. Я знал, когда оно уйдёт, и мне захотелось вернуться. У меня маленький сын, сеньор. Как раз сегодня ночью я увидел его. Он похож на меня, с голубыми глазами, и немного говорит. Дед называет его Chango,[16 - Мальчуган (исп.).] говорит, что он — маленький piojo,[17 - Вошь (исп.).] и смеётся. Счастливый человек этот Гарсия!

Его лицо сияло от радости, но через некоторое время он опять проникся печалью.

— А вы, сеньор? Мне рассказывали о вас и о несчастной хозяйке. В её память зажигают свечи.

Отгоняя воспоминания, Джозеф кивнул головой.

— Оно пришло, Хуанито. Я почувствовал, что оно приходит. Я почувствовал, что оно надвигается на нас. Теперь оно захватило почти всё, кроме этого маленького островка.

— Что вы имеете в виду, сеньор?

— Послушай, Хуанито, сначала здесь была земля, а потом приехал я, чтобы охранять её, а теперь земля почти мертва. Остались только скала и я. Эта земля — я.

В его глазах появилась печаль.

— Как-то раз Элизабет рассказала мне о человеке, который убегал от древних богинь судьбы. Он залез на алтарь, и там спасся от них. — Вспоминая, Джозеф улыбнулся.

— У Элизабет были истории на все случаи, которые сопровождали всё, что происходит, до самого конца.

Между ними повисла тишина. Наломав побольше дров, Хуанито бросил их в огонь. Джозеф спросил:

— Куда же ты направился после отъезда, Хуанито?

— Я поехал в Нуэстра-Сеньора. Разыскал Уилли и забрал его с собой, — он пристально посмотрел на Джозефа. — Это все сон, сеньор. Вы ведь помните про сон. Он мне часто рассказывал. Ему снилось, что он лежит на земле, покрытой толстым слоем сверкающей пыли. А в земле — норы. Люди, которые вылезали из нор, разрывали его на куски, как мошку. Это все сон. Я взял с собой несчастного Уилли. Мы поехали в Санта-Крус и работали там неподалёку, на ранчо в горах. Уилли нравились большие деревья, что росли на холмах. Как видите, тот край сильно отличался от места, которое было в снах.

Хуанито остановился и посмотрел вверх, на небо, где из-за вершин деревьев показался лик полумесяца.

— Минутку, — сказал Джозеф и, наполнив ведро, вылил воду на скалу. Хуанито молча наблюдал за ним.

— Мне вообще луна не нравится, — продолжал Хуанито.

— Там, в горах мы работали, пасли среди деревьев скот, и Уилли был рад. Иногда ему снился сон, но я всегда был там, готовый прийти на помощь. Каждый раз, когда ему снился сон, мы ездили в Санта-Крус, чтобы выпить виски и повидаться с девушками.

Хуанито надвинул шляпу так, чтобы лунный свет не падал ему на лицо.

— Как-то раз ночью Уилли увидел свой сон, и на следующий день вечером мы поехали в город. На пляже в Санта-Крус были развлечения, ларьки и маленькие повозки, в которых можно было покататься. Уилли такое нравилось. Вечером мы прогуливались по пляжу, и там был человек с телескопом, через который можно было посмотреть на луну. За пять центов. Сначала посмотрел я, а потом — Уилли.

Хуанито отвернулся.

— Уилли почувствовал себя совсем плохо, — сказал он. — Я посадил его перед собой на седло, а лошадь погнал сзади. Но Уилли не смог оправиться. В ту же ночь он повесился на суку дерева. Всё было нормально, пока он думал, что это был сон, но когда он увидел то место наяву, и это не было сном, он не смог больше жить. Те самые норы, сеньор, и то самое иссушенное гиблое место. Там всё было наяву, как видите. Он увидел это в телескоп, — он сломал ещё несколько веток и бросил их в костёр. — Наутро я нашёл его повешенным.

Джозеф резко вскинул голову.

— Разожги костёр посильнее, Хуанито. Поставлю-ка я разогреть немного кофе. Холодная нынче ночь.

Хуанито наломал ещё веток и сухим суком разворошил угли возле своего каблука.

— Мне захотелось вернуться. Мне было одиноко. А всё то, древнее, ушло из вас?

— Да, ушло. Во мне его никогда и не было. Тебе здесь делать нечего. Здесь только я.

Хуанито, словно желая коснуться ладони Джозефа, протянул руку, но затем отдёрнул её.

— Почему вы остались? Говорят, скотину перегнали, а вся ваша семья уехала. Давайте тоже уедем отсюда, сеньор.

Хуанито взглянул на освещённое огнём лицо Джозефа и увидел, как помрачнел его взор.

— Здесь только скала и ручей. Я знаю, что будет. Ручей уйдёт под землю. Скоро он пересохнет, мох пожелтеет, потом побуреет и будет крошиться в руках. Потом останусь только я. Я останусь, — его глаза лихорадочно заблестели. — Я останусь до тех пор, пока не умру. И когда это произойдёт, не останется ничего.

— Я останусь с вами, — сказал Хуанито. — Дожди пойдут. Я подожду здесь с вами до тех пор, пока не пойдут дожди.

Джозеф склонил голову.

— Ты мне здесь не нужен, — с горечью сказал он. — Слишком долго придётся ждать. Теперь здесь есть только день и ночь, тьма и свет. Если ты останешься, появится тысяча других перерывов, чтобы растянуть время, перерывов между словами и больших промежутков между шагами. Рождество скоро? — внезапно поинтересовался он.

— Рождество прошло, — сказал Хуанито. — Через два дня будет Новый год.

— А-а, — Джозеф вздохнул и откинулся на седло. Он заботливо огладил бороду. — Новый год, — тихо сказал он. — Ты видел какие-нибудь облака, когда подъезжал сюда, Хуанито?

— Ни одного, сеньор. Я подумал, что это был небольшой туман, но, посмотрите, луна без окаймления.

— С утра должны быть облака, — сказал Джозеф. — Новый год уже скоро, должны быть облака.

Он снова наполнил ведро и выплеснул его на скалу.

В то время как луна, двигаясь по кругу, скользила в небесах, они молча сидели у костра, снова и снова подбрасывая в него ветки. Ударил мороз, и, ожидая, пока ведро медленно наполнится водой, Джозеф передал Хуанито одно из своих одеял, чтобы тот мог закутаться. Хуанито не задавал о скале никаких вопросов, и тогда Джозеф объяснил:

— Я не могу позволить пропасть зря ни капле воды. Пока её недостаточно.

Хуанито толкнул себя.

— Неважно вы выглядите, сеньор.

— Со мной-то, конечно, всё в порядке. Я не работаю, ем мало, но со мной всё в порядке.

— Не стоит ли вам подумать о том, чтобы встретиться с отцом Анхело? — внезапно спросил Хуанито.

— Со священником? Нет. А зачем мне с ним встречаться?

Словно протестуя, Хуанито вытянул руки.

— Не знаю, зачем. Он человек мудрый и всё-таки священник. Он рядом с Богом.

— Что он сможет сделать? — живо поинтересовался Джозеф.

— Не знаю, сеньор, но он — человек мудрый и всё-таки священник. После всего того, что произошло, я, прежде, чем уехать, поехал к нему и исповедался. Он — человек мудрый. Он сказал, что вы — тоже мудрый человек. Он сказал: «Когда-нибудь этот человек постучится в мою дверь». Вот что сказал отец Анхело. «Когда-нибудь он придёт, — сказал он. — Может быть, это случится ночью. Ведь его мудрости нужна сила». Он какой-то странный человек, сеньор. Выслушает исповедь, наложит покаяние, а потом иногда скажет такое, что люди и не поймут. Он словно не замечает их и не заботится о том, понимают его или нет. Кое-кому такое не нравится. Его боятся.

Заинтересовавшись, Джозеф подался вперёд.

— Чего бы мне пожелать? — спросил он. — Что из того, что мне нужно, он может дать мне?

— Не знаю, — сказал Хуанито. — Он может помолиться за вас.

— А будет ли это хорошо, Хуанито? Сможет ли он получить то, о чём он молится?

— Да, — сказал Хуанито. — Он — молитвенник перед Святой Девой. Он может получить то, о чём молится.

Откинувшись на седло, Джозеф внезапно хмыкнул.

— Я поеду, — сказал он. — Мне всё сгодится. Вот посмотри, Хуанито. Ты это место знаешь, знали его и твои предки. Почему же никто из ваших не приходит сюда, когда начинается засуха? Вот куда надо приходить.

— Старики поумирали, — рассудительно сказал Хуанито.

— Молодые, должно быть, забыли. Сам-то я помню, потому что приходил сюда с матерью. Луна зашла. Вы спите, сеньор?

— Сплю? Нет, я не усну. Я не могу дать воде литься зря.

— Я послежу за ней, пока вы спите. Ни капли не упущу.

— Нет, спать я не буду. Иногда я немного подремлю днём, пока наполняется ведро, и достаточно. Ведь я не работаю.

Он встал, чтобы забрать ведро и, наклонившись, внезапно воскликнул:

— Посмотри, Хуанито!

Он зажёг спичку и поднёс её к ручью.

— Всё так и есть. Вода прибывает. Только заливай. Смотри, она течёт выше колышков на полдюйма.

В волнении он повернулся к скале, заглянул в расщелину и, чтобы видеть источник, зажёг ещё одну спичку.

— Быстро прибывает, — воскликнул он. — Разожги огонь, Хуанито.

— Луна зашла, — сказал Хуанито. — Ступайте спать, сеньор. Я послежу за водой. Вам надо поспать.

— Нет, разожги огонь, чтобы было светло. Я хочу понаблюдать за водой.

Затем он сказал:

— Может быть, там, откуда течёт вода, произошло что-то значительное. Может быть, вода станет прибывать, мы уедем отсюда и вернём себе землю. Появится кольцо зелёной травы, — его глаза засверкали, — а потом, ниже по склонам холма и к подножью от центра — кольца ещё шире… Смотри, Хуанито, она уже выше колышка на полтора дюйма! Почти дюйм прибавился!

— Вы должны поспать, — настаивал Хуанито. — Вам нужно поспать. Я послежу за тем, как прибывает вода. Я постерегу, — пытаясь успокоить Джозефа, он дотронулся до его руки.

— Ступайте, вы должны поспать.

Джозеф позволил себе завернуться в одеяла и, с облегчением глядя на убыстряющееся течение, забылся тяжёлым сном.

Хуанито сидел в темноте и, когда ведро наполнялось, честно выплёскивал воду на скалу. Впервые за долгое время Джозеф получил непрерывный отдых. Всю ночь мороз белой марлей стелился в воздухе над землёй, и Хуанито, подбрасывая в костёр ветки, поддерживал невысокое пламя, чтобы отогреть руки. Хуанито пристально смотрел на спящего Джозефа. Он заметил, что Джозеф исхудал и осунулся, а волосы его поседели. На ум ему пришли известные по рассказам матери сказания индейцев о таинственном великом Духе, о тех проделках, которые он устраивал с людьми и другими богами. А потом, глядя на лицо Джозефа, Хуанито подумал о старой церкви в Нуэстра-Сеньора с её глинобитными стенами и грязным полом. Под самой крышей было отверстие, через которое в церковь иногда во время мессы залетали птицы. Часто с птиц капало на голову статуи Святого Иосифа и на синюю мантию статуи Богоматери. Предмет его раздумий медленно исчез из поля зрения. Он видел распятого на кресте Христа, мёртвого и окровавленного. Теперь Иисус был мёртв, но на лице его было заметно не страдание, а только досада и замешательство и, кроме того, бесконечная усталость. Иисус был мёртв, жизнь — окончена. Хуанито высоко вздул пламя, чтобы лучше видеть лицо Джозефа, на нём были те же самые досада и усталость. Но Джозеф не был мёртв. Даже во сне его челюсти были упрямо сжаты. Хуанито перекрестился, накрыл спящего покрывалом и рукой коснулся его сильного плеча. Хуанито любил Джозефа до самозабвения. Он встретил рассвет, снова и снова поливая скалу.

В течение ночи вода понемногу прибывала. Она покрыла колышек, который забил Джозеф, и устроила небольшой водоворот. Наконец взошло холодное солнце и осветило лес. Джозеф проснулся и сел.

— Как вода? — осведомился он.

Довольно улыбаясь, Хуанито сообщил:

— Течение усилилось. Пока вы спали, вода прибыла.

Джозеф отбросил одеяла и пошёл посмотреть.

— Всё так и есть, — сказал он. — Это кое-что меняет.

Он потрогал мох на скале.

— Ты хорошо его намочил, Хуанито. Спасибо. Тебе не кажется, что сегодня утром он стал зеленее?

— Ночью мне не было видно, какого он цвета, — сказал Хуанито.

Потом они приготовили себе завтрак и уселись у костра, попивая кофе.

Хуанито сказал:

— Поедем сегодня к отцу Анхело.

Джозеф медленно покачал головой.

— Слишком много воды упустим. Кроме того, ехать нет нужды. Течение усиливается.

Хуанито отвечал, не поднимая глаз, чтобы не встретиться взглядом с Джозефом.

— Было бы хорошо увидеться со священником сегодня, — продолжал настаивать он. — После встречи с ним вы почувствуете себя лучше. Вы почувствуете себя лучше даже после короткой исповеди.

— Я ведь не принадлежу к этой церкви, Хуанито. Я не могу исповедоваться.

Хуанито был в недоумении.

— Отца Анхело может видеть любой, — сказал он, наконец. — Люди, которые, случалось, с детства не бывали в церкви, в конце концов возвращаются к отцу Анхело, как дикие голуби по вечерам слетаются к воде.

Джозеф снова взглянул на скалу.

— Но ведь вода прибывает, — сказал он. — Теперь нет нужды ехать.

Поскольку Хуанито считал, что церковь поможет Джозефу, он нанёс ловкий удар.

— Я здесь живу с самого рождения, сеньор, а вы — совсем недавно. Есть вещи, которых вы не знаете.

— Что за вещи? — спросил Джозеф.

Хуанито заглянул ему в глаза.

— Я-то видел такое много раз, сеньор, — сочувственно сказал он. — Прежде, чем источник пересохнет, в нём прибавляется немного воды.

Джозеф бросил быстрый взгляд на источник.

— Так это признак конца?

— Да, сеньор. Если Бог не вмешается, вода в источнике перестанет течь.

Несколько минут Джозеф сидел в молчании, размышляя. Наконец он встал и, взявшись за луку седла, поднял его.

— Поехали, встретимся со священником, — хрипло сказал он.

— Может быть, он не сумеет помочь, — сказал Хуанито.

Джозеф седлал привязанную лошадь.

— Нельзя упускать ни одного шанса, — воскликнул он.

Когда лошади были оседланы, Джозеф выплеснул на скалу ещё одно ведро воды.

— Я вернусь до того, как она высохнет, — сказал он.

Они сократили значительную часть пути, проехав напрямую через холмы, и попали на дорогу. Облако пыли объяло их скачущих рысью лошадей. Холодный воздух был колючим от мороза. Когда они миновали полпути до Нуэстра-Сеньора, поднялся ветер и окутал всю долину облаком пыли, которая заполнила воздух до такой степени, что он превратился в бледно-жёлтую дымку, закрывавшую солнце. Повернувшись в седле, Хуанито посмотрел за запад, откуда дул ветер.

— На побережье туман, — сказал он.

Джозеф не поднимал глаз.

— Он всегда там. На побережье безопасно, пока остаётся океан.

Хуанито повторил с надеждой:

— Ветер с запада, сеньор.

Но Джозеф горько усмехнулся.

— В любой другой год мы могли бы сложить из соломы стога и накрыть их досками. В нынешнем году ветер всегда будете запада.

— Но когда-нибудь ведь должен пойти дождь, сеньор.

— Почему это он должен?

Опустошённая земля снова и снова выводила Джозефа из себя. Пустые холмы и голые деревья сердили его. Жизнь сохранялась только в дубах, под пеленой пыли.

Джозеф и Хуанито въехали наконец на тихую улицу Нуэстра-Сеньора. Покинув дома с выжженными солнцем дворами и опустевшими курятниками, половина жителей переселилась к жившим на более плодородных землях родственникам. К двери своего дома подошёл Ромас и, не говоря ни слова, приоткрыл её, из своего окна выглянула миссис гутьерес. У входа в салун никого не было. Когда по улице они подъехали к маленькой выкрашенной в грязно-серый цвет церкви, наступил вечер короткого зимнего дня. Двое чумазых мальчишек, по колени в пыли, играли на дороге. Всадники привязали своих лошадей к старому оливковому дереву.

— Я зайду в церковь поставить свечку, — сказал Хуанито, — Дом отца Анхело за ней. Когда соберётесь уезжать, зайдите в дом моего тестя, я буду ждать там.

Он направился к церкви, но Джозеф окликнул его.

— Послушай, Хуанито, ты не должен возвращаться со мной.

— Мне хочется поехать, сеньор. Ведь я — ваш друг.

— Нет, — подводя черту под разговором, сказал Джозеф. — Ты там не нужен. Я хочу побыть один.

Боль и возмущение постепенно исчезли из взгляда Хуанито.

— Да, друг мой, — тихо сказал он и шагнул в открытую дверь церкви.

Небольшой свежевыбеленный домик отца Анхело располагался прямо за церковью. Джозеф поднялся по ступенькам, постучал в дверь, и отец Анхело сразу же открыл её. Он был одет в старую сутану, из-под которой видны были широкие рабочие брюки. Его лицо было бледнее, чем обычно, а глаза покраснели от чтения. Он приветливо улыбнулся.

— Входите, — сказал он.

Джозеф вошёл в тесную комнату, украшенную несколькими яркими картинками на темы Священного писания. По углам комнаты громоздились сваленные кучами толстые старинные книги из миссий, переплетённые в баранью кожу.

— Мой человек, Хуанито, сказал, чтобы я зашёл, — сказал Джозеф.

Он почувствовал мягкость, исходящую от священника, тихий голос успокоил его.

— Я думал о том, что когда-нибудь вы должны прийти, — сказал отец Анхело. — Садитесь. Так дерево всё-таки не оправдало ваших надежд?

Джозеф был в замешательстве.

— Вы ведь уже говорили про дерево. Что вы о нём знаете?

Отец Анхело рассмеялся.

— У меня как служителя культа хватает сообразительности, чтобы распознать собрата. Не лучше ли вам называть меня «отец»? Так делают все.

Джозеф ощутил силу стоящего перед ним человека.

— Хуанито сказал, чтобы я пришёл, отец.

— Ну да, он сказал, а вот дерево-то в итоге ваших надежд не оправдало?

— Мой брат сгубил дерево, — угрюмо сказал Джозеф. Отец Анхело с интересом посмотрел на него.

— Плохо. Это была глупость. Так только можно сделать дерево сильнее.

— Дерево умерло, — сказал Джозеф. — Оно стоит мёртвое.

— И вы наконец обратились к церкви?

Миссионерство отца Анхело весьма позабавило Джозефа.

— Нет, отец, — сказал он. — Я пришёл попросить вас помолиться о дожде. Я из Вермонта, отец. Там про вашу церковь всякое говорят.

Священник кивнул.

— Да, знаю.

— А земля умирает! — внезапно воскликнул Джозеф. — Помолитесь о дожде, отец. Молились ли вы о дожде?

Тут уже отец Анхело утратил уверенность.

— Я помогу вам помолиться о вашей душе, сын мой. Дождь пойдёт. Нам надо отслужить мессу. Дождь пойдёт. Ведь Господь подаёт или задерживает дождь по своему разумению.

— Откуда вы знаете, что дождь будет? — настойчиво интересовался Джозеф. — Говорю вам, земля умирает.

— Земля не умирает, — хрипло сказал священник.

Джозеф сердито посмотрел на него.

— Откуда вы знаете? Пустыня ожила только раз. Разве то, что человек часто болеет, и каждый раз выздоравливает, доказывает, что он никогда не умрёт?

Отец Анхело поднялся из своего кресла и стоял, возвышаясь над Джозефом.

— Вы больны, сын мой, — сказал он. — Вы больны и телом, и душой. Придёте ли вы в церковь, чтобы облегчить вашу душу? Уверуете ли вы во Христа и будете ли молиться о своей душе?

В крайнем раздражении вскочив на ноги, Джозеф встал перед ним.

— Моей душе? К чёрту мою душу! Говорю вам, земля умирает. Вы помолитесь о земле?

Священник заглянул в блестящие глаза Джозефа и ощутил яростный всплеск его чувств.

— Главное дело Божие — быть с людьми, — сказал он. — И в их стремлении к небесам, и при их наказании в аду.

Внезапно гнев оставил Джозефа.

— Пойду я, отец, — сказал он устало. — Я должен был знать. Сейчас поеду к скале и буду ждать.

Он направился к двери, и отец Анхело последовал за ним.

— Я помолюсь за вашу душу, сын мой. В вас столько боли.

— До свидания, отец, и спасибо.

Джозеф быстро исчез во тьме.

После его ухода отец Анхело вернулся в своё кресло. Сила Джозефа поразила его. Он поднял взгляд на одну из своих картинок, изображавшую снятие с креста, и подумал: «Слава Богу, у этого человека нет благодати. Слава Богу, его, должно быть, не вспомнят и не уверуют в него». Внезапно его посетила еретическая мысль: «А ведь он мог бы стать новым Христом здесь, на Западе». Отец Анхело встал и направился в церковь. Перед высоким алтарём он молился за душу Джозефа, просил прощения за свою собственную ересь, а затем, прежде, чем уйти, помолился о том, чтобы побыстрее пошёл дождь и спас умирающую землю.




25


Джозеф подтянул подпругу и отвязал плетёную привязь от старой оливы. Затем вскочил в седло и направился на ранчо. Пока он находился у священника, опустилась ночь. Луна ещё не взошла, и было очень темно. В нескольких запотевших окнах стоявших вдоль улиц домов светились огни. Не успел Джозеф проскакать в ночной прохладе и сотни футов, как столкнулся с ехавшим верхом Хуанито.

— Хочу поехать с вами, сеньор, — решительно заявил тот.

Джозеф вздохнул.

— Нет, Хуанито. Я ведь уже тебе говорил.

— Вы, должно быть, ничего не ели. У Элис ждёт горячий ужин.

— Нет, спасибо, — сказал Джозеф. — Поеду.

— Но ведь ночь такая холодная, — настаивал Хуанито. — Пойдите и хотя бы чего-нибудь выпейте.

Джозеф посмотрел на тусклый свет, мерцавший в окнах салуна.

— Выпью, — сказал Джозеф.

Они привязали лошадей у коновязи и вошли в двустворчатую дверь. Внутри никого не было, за стойкой на высоком стуле сидел бармен. Взглянув на вошедших, он слез со стула и принялся протирать стойку.

— Давненько я вас не видел, мистер Уэйн, — приветливо сказал он.

— Я не часто бываю в посёлке. Виски.

— И мне виски, — сказал Хуанито.

— Слышал, что вы спасли какое-то количество своих коров, мистер Уэйн.

— Да, весьма немногих.

— Так вам больше повезло, чем некоторым. Мой зять потерял всех до единой. Он сказал, что ранчо опустели, скот передох, а люди уехали из селения. Сейчас никакой торговли, — сказал он. — За день и дюжины порций выпивки не продашь. Зайдёт изредка кто-нибудь за бутылкой. Сейчас люди не хотят выпивать вместе. Берут бутылку домой и пьют в одиночестве.

Обнаружив, что стакан пуст, Джозеф опустил его на стойку.

— Налейте ещё, — сказал он. — Полагаю, что мы можем позволить себе повторить. Налейте себе.

Бармен налил себе стакан.

— Они все вернутся, когда пойдёт дождь. Я выставил бы за свой счёт бочонок виски, если бы завтра пошёл дождь.

Джозеф выпил виски и вопросительно уставился на бармена.

— А если дождь вообще никогда не пойдёт, что тогда? — поинтересовался он.

— Не знаю, мистер Уэйн, и не узнаю. Если он не пойдёт в ближайшее время, я, должно быть, тоже уеду. Я выставлю за свой счёт на крыльцо бочонок виски для всех, если пойдёт ливень.

Джозеф поставил свой стакан.

— Спокойной ночи, — сказал он. — Надеюсь, что ваши пожелания исполнятся.

Хуанито последовал его примеру.

— Элис приготовила для вас горячий обед, — сказал он.

Выйдя на дорогу, Джозеф остановился, вскинул голову и посмотрел на подёрнутые туманной дымкой звёзды.

— После выпивки я проголодался. Пошли.

Элис встретила их на пороге дома своего отца.

— Я рада, что вы пришли, — сказала она. — Обеда нет, но это поправимо. Отцу с матерью пришлось уехать в Сан-Луис Обиспо, когда вернулся Хуанито.

Она была взволнована тем, что у неё такой важный гость. Усадив обоих мужчин на кухне за покрытый белоснежной скатертью стол, она угостила их красным вином, тонко испечёнными тортильями[18 - Плоские маисовые лепёшки, заменяющие в Мексике хлеб.] и бобами с варёным рисом.

— Ох, давно вам не доводилось покушать моих бобов, мистер Уэйн.

Джозеф улыбнулся.

— Хорошие бобы. Элизабет говорила, что они самые лучшие на свете.

У Элис перехватило дыхание.

— Рада, что вы говорите о ней.

Её глаза наполнились слезами.

— А почему я не должен говорить о ней?

— Я думала, что это причинит вам слишком много страданий.

— Помолчи, Элис, — тихо сказал Хуанито. — Наш гость пришёл сюда поесть.

Джозеф съел свою тарелку бобов, вытер подливу тортильей и принялся за новую порцию кушанья.

— Он посмотрит ребёнка? — робко спросила Элис. — Дедушка зовёт его Chango, но у него другое имя.

— Он спит, — сказал Хуанито. — Разбуди его и принеси сюда.

Вынеся спящего ребёнка, она остановилась рядом с Джозефом.

— Смотрите, — сказала она. — У него будут серые глаза; потому что у Хуанито — голубые, а у меня — чёрные.

Джозеф с интересом посмотрел на ребёнка.

— Ишь, какой он здоровый и сильный. Меня это радует.

— Он знает названия десяти деревьев, и Хуанито хочет подарить ему пони, когда придёт время.

Хуанито умиротворённо кивнул.

— Chango, — вполне довольный собой, сказал он.

Джозеф встал из-за стола.

— Как его зовут?

Вспыхнув от смущения, Элис подняла руки, на которых лежал спящий ребёнок.

— Он — ваш тёзка, — сказала она. — Его имя Джозеф. Вы его благословите?

Джозеф недоверчиво посмотрел на неё.

— Благословить его? Мне? Да! — быстро сказал он. Он взял мальчика на руки и, отодвинув чёрные волосики, поцеловал его в лоб.

— Расти большим, — сказал он. — Расти большим и сильным.

Словно боясь потерять ребёнка навсегда, Элис забрала его назад.

— Пойду уложу его, а потом мы посидим в гостиной.

Но Джозеф решительно направился к двери.

— Мне надо ехать, — сказал он. — Спасибо за обед. Спасибо за моего тёзку.

Элис стала было возражать, но Хуанито велел ей замолчать. Он последовал за Джозефом во двор, подал ему поводья и вложил мундштук в рот лошади.

— Боюсь я за вас, сеньор, — пытался отговорить его Хуанито.

— Чего тебе бояться? Смотри, луна взошла.

Хуанито посмотрел и взволнованно воскликнул:

— Поглядите, вокруг луны кольцо.

Джозеф хрипло рассмеялся и сел в седло.

— Я давно усвоил, что, как здесь говорят, «в засушливые годы приметы не сбываются». Спокойной ночи, Хуанито.

Какое-то короткое время Хуанито шёл за лошадью.

— До свидания, сеньор. Будьте поосторожней.

Он подстегнул лошадь и зашагал обратно. Оборачиваясь, он провожал Джозефа взглядом до тех пор, пока тот не исчез в наполненной тусклым светом ночи.

Повернувшись к луне спиной, Джозеф поскакал прочь от неё, на запад. В тусклом, разлившемся тонкой полоской свете местность утрачивала реальные очертания; высохшие деревья казались порождением густеющего тумана. Покинув посёлок, он держал путь к реке, и всякая связь с селением постепенно исчезала. Не различая пыли, поднимавшейся из-под копыт лошади, он чувствовал её резкий запах. Позади, на севере, тускло мерцало во тьме полярное сияние, которое в южных широтах можно увидеть не часто. Холодная глыба луны, поднявшись, медленно двигалась вслед за ним. Вершины гор были словно намазаны фосфором, и бледно-холодное свечение, подобное тому, которое исходит от светлячков, казалось, пробивается через наружный покров земли. Воспоминания присущи ночи. Джозеф вспомнил, как отец давал ему благословение. Теперь, думая об этом, он захотел дать такое же благословение своему тёзке. Он вспоминал то время, когда дух его отца проник во всё вокруг, а каждая гора и каждый куст были близкими и дорогими. Он помнил, как пахла влажная земля, под самой поверхностью которой, словно нити в ткани, сплетались корни трав. Лошадь, склонив голову, которую на время перестала отягощать узда, неспешно бежала в гору. Утомлённое сознание Джозефа блуждало среди дней минувшего, и каждое событие было окрашено в цвет ночи. Теперь, отстранившись от всего окружающего, он подумал: «Грядёт какая-то перемена. До того, как здесь появится что-то новое, осталось совсем немного». Пока он размышлял так, задул ветер. Свист ветра, колючего и сильного, был слышен задолго до того, как, ударив с запада, он пронёсся, волоча низко над поверхностью земли обломки мёртвых деревьев и кустов. Ветер был резким от пыли. Острые песчинки кололи Джозефу глаза. Он ехал, а ветер, усилившись, мчался по залитым лунным светом холмам, неся длинные покрывала пыли. Впереди отрывисто завыл койот, и из-за дороги ему откликнулся другой. Затем оба воя слились в визгливый хохот, пересиливший лай с третьей стороны, и захохотали все трое. Джозеф слегка вздрогнул. «Они голодны, — сказал он, — даже падали осталось мало». Затем он услышал жалобное телячье мычанье, доносящееся из высоких зарослей, развернул лошадь и, пришпорив её, перемахнул через ломкий кустарник. В тот же момент он очутился в небольшой прогалине, находившейся среди зарослей. Мёртвая корова лежала на боку, а отощавший телёнок яростно тыкался головой, пытаясь найти сосок. Койоты снова захохотали, и, пережидая, отбежали прочь. Джозеф слез с лошади и подошёл к мёртвой корове. Её бёдра торчали подобно горным пикам, а рёбра напоминали похожие на шрамы следы, которые оставляют водные потоки на склонах холмов. Погибла она в конце концов от того, что остатки высохших кустов не смогли больше поддерживать её силы. Телёнок попробовал убежать, но, будучи слишком слабым от голода, споткнулся и, пытаясь встать, неуклюже барахтался на земле. Взяв верёвку, Джозеф связал его тонкие ножки. Затем он уложил телёнка на лошадь, а сам сел в седло позади него. «Теперь идите обедать! — крикнул он койотам. — Ешьте корову. Очень скоро есть будет нечего». Через плечо он бросил взгляд на луну, которая, ныряя в поднятой ветром пыли, приобрела цвет мёртвых костей. «Скоро она опустится, — сказал он, — и поглотит мир». Во время езды он щупал рукой тощего телёнка, касаясь пальцами его острых ребер и костлявых ног. Своей вздрагивающей в такт движению головой телёнок пытался опереться о спину лошади. Наконец, они достигли вершины, и Джозеф увидел сбившиеся в кучу белые дома ранчо. В свете луны чуть поблескивали крылья ветряной мельницы. Всё было полускрыто наполнившей воздух белой пылью, в долину залетел яростный ветер. Сторонясь домов, Джозеф обогнул холм, а когда он подъехал к тёмной роще, луна исчезла за западными холмами, и местность скрылась из вида. Ветер низко завывал на склонах и хрустел высохшими ветками деревьев. Под порывами ветра лошадь склонила голову. В полоске света от опускающейся за холмы луны Джозеф сумел разглядеть скрытую мраком рощу, только приблизившись к ней. До него донеслись скрежет беспокойно колышущихся веток, шорох колеблемых ветром сосновых игл, стон трущихся друг о друга сучьев. Тёмные ветви покачивались в свете зари. Лошадь устало плелась среди деревьев, ветер внезапно стих. В сумраке стояла тишина, которая казалась необыкновенной из-за шума, царившего вокруг. Джозеф спешился и опустил телёнка на землю. Он расседлал лошадь и засыпал двойную меру отборного ячменя ей в кормушку. Затем, преодолевая внутреннее сопротивление, повернулся к скале.

Таинственным образом проникнув на поляну, свет окрасил небо, деревья и скалу в серый цвет. Джозеф медленно пересёк поляну и опустился на колени перед ручейком.

Ручей пересох. Джозеф тихо опустился на землю и потрогал рукой его дно. Гравий был ещё влажным, но вода из расселины больше не вытекала.

Джозеф смертельно устал. Ветер, который веял вокруг рощи, и тихо подкрадывающаяся засуха были уже близки к схватке. Он подумал: «Вот и всё. Наверное, я знал, что так будет». Забрезжил рассвет. Полоски солнечного света засверкали в облаках пыли, заполнявших воздух, Джозеф встал на ноги, подошёл к скале и провел по ней рукой. Мох уже стал хрупким и ломким, начал увядать, теряя зелёную окраску. «Я могу взобраться на вершину и немного поспать», — подумал он. Из-за холмов засветило солнце, и его лучи, проникнув сквозь толщу сосновых стволов, ослепительными пятнами упали на землю. Позади себя Джозеф услышал слабые звуки борьбы — телёнок пытался освободить свои ноги от петель верёвки. Внезапно Джозеф подумал о старике с утёса. Его глаза возбуждённо засверкали. «А это, может быть, выход!» — воскликнул он.

Он перетащил телёнка к берегу ручейка, положил его голову на высохшее дно и своим карманным ножом перерезал ему горло; кровь, окрасив гравий, брызнула на дно ручейка и полилась в ведро. Всё закончилось очень быстро. «Так мало, — с грустью подумал Джозеф. — Бедная заморённая тварь, у неё так мало крови». Он наблюдал за красной струйкой, которая перестала течь и исчезла среди гравия. На его глазах она утратила блеск и потемнела. Сев рядом с мёртвым телёнком, он опять подумал о старике. «Его тайна подходила ему, — сказал он. — Для меня она не сработает».

Солнце, как в футляр, спряталось в плотные облака, и его бриллиантовое сияние исчезло. Джозеф внимательно рассматривал умирающий мох и стоящие вокруг деревья. «Вот его и нет. Теперь я совсем один>. Затем его охватила паника. «Зачем мне оставаться в таком гиблом месте?» Он подумал о зелёном каньоне над Пуэрто-Суело. Теперь, когда скала и ручей больше не оказывали ему поддержки, он ужасно испугался медленно подкрадывающейся засухи. «Уеду!» — внезапно воскликнул он. Схватив седло, он бегом пересёк поляну. Лошадь вскинула голову и испуганно захрапела. Джозеф положил тяжёлое седло ей на спину, и, почувствовав толчок в бок, она встала на дыбы, подалась назад и оборвала привязь. Седло свалилось на грудь Джозефу. Он стоял, с лёгкой улыбкой на устах наблюдая за тем, как лошадь носилась по поляне, то убегая с неё, то возвращаясь назад. Сейчас на него вновь снизошло умиротворение, а его страх исчез. «Влезу на скалу и немного посплю», — сказал он. Почувствовав лёгкую боль в запястье, он поднял руку, чтобы посмотреть, в чём дело. Застёжка седла поранила его; запястье и ладонь были в крови. Пока он рассматривал порез, спокойствие, окружавшее его, всё возрастало. А отстранённость отъединяла его от поляны и всего остального мира. «Конечно, — сказал он, — я заберусь на скалу».

Он с усилием вскарабкался по её крутому склону и, достигнув вершины, улегся на густой мягкий мох. Отдохнув несколько минут, он снова достал нож и осторожно вскрыл вены на запястье. Сначала боль была острой, но через мгновение острота притупилась. Он смотрел на яркую кровь, хлещущую на мох, и слушал ветер, шумевший вокруг рощи. Небо посерело. Время шло; и Джозеф тоже стал серым. Он лежал на боку с разрезанным запястьем и рассматривал свое тело, напоминавшее длинную гряду темных гор. Потом его тело стало огромным и лёгким. Оно поднялось в небо, и из него потоками полился дождь. «Я должен был знать, — прошептал он, — я — дождь».

Своим угасающим взором он еще различал где-то внизу крутые склоны гор, в которые он превратился. Он чувствовал льющийся дождь и слышал, как хлещет ливень, стуча по поверхности земли. Он видел, как части его тела, ставшие холмами, темнеют от влаги. Затем острая боль пронзила сердце мира. «Я — земля, — сказал он. — И я — дождь. Скоро из меня прорастет трава».

Ливень, усилившись, скрыл мир во тьме и потоке вод.




26


Дождь хлестал по долине. За несколько часов ручейки, кипя, пробежали по склонам холмов и влились в реку. Почерневшая земля, сколько могла, впитывала воду. Сами река, крутясь среди валунов, устремилась к проходу между холмами.

Когда начался дождь, отец Анхело, сидя у себя дома среди написанных на пергаменте книг и картинок на темы Священного писания, читал “La vida del San Bartolomeo”.[19 - «Житие св. Варфоломея» (исп.).] Но как только капли дождя застучали по крыше, он отложил книгу. Он часами слушал шум воды в долине и гул реки. Снова и снова подходил к двери и выглядывал наружу. Всю первую ночь он не спал и, довольный, прислушивался к сумятице дождя. Он радовался, вспоминая, как молился о дожде.

К исходу второй ночи дождь не прекратился. Отец Анхело пошёл в церковь, поставил свечи перед статуей Святой Девы и совершил службу. Затем он стал в дверях и, высунувшись наружу, оглядел мокрую землю. Он увидел Мануэля Гомеса, который быстро проходил мимо, неся мокрую шкуру койота. Вскоре пробежал Хосе Альварес с оленьими рогами. Отец Анхело скрылся в темноте дверного проёма. Со старой, изъеденной молью медвежьей шкурой в руках прошлёпала по лужам миссис Гутьерес. Священник знал, что произойдёт в эту дождливую ночь.

Горячий гнев вспыхнул в нём. «Только пусть попробуют, я им покажу», — сказал он. Вернувшись в церковь, он достал из шкафа тяжёлое распятие и пошёл с ним к себе домой. Как-то раз у себя гостиной он покрыл распятие слоем фосфора, чтобы его можно было лучше видеть в темноте, и теперь сидел, вслушиваясь в звуки, появления которых он ждал. Из-за всплесков и стука дождя расслышать их было трудно, но наконец он уловил пульсирующий звук басовых струн гитары, который постепенно набирал силу. Отец Анхело сидел, слушая, и странное нежелание сопротивляться охватило его. Низкий звук многоголосного пения, то затихая, то усиливаясь, соединялся с ритмом струн. Священник представил себе танцующих людей, шлепками голых ног взбивающих мягкую землю. Ему было известно, что они, сами не зная, зачем, наденут шкуры животных. Пульсирующий ритм усилился и стал ещё более настойчивым, а поющие голоса — ещё более пронзительными и истеричными. «Они разденутся, — прошептал священник, — и будут копаться в грязи. Они будут кувыркаться в грязи, как свиньи».

Он надел тяжёлый плащ, взял распятие и открыл дверь. Дождь с грохотом стучал по поверхности земли, а чуть поодаль река ворочала камни. Гитары бились, словно в лихорадке, а пение превратилось в звериное рычание. Отцу Анхело подумалось, что он слышит звук шлёпающихся в грязь тел. Он медленно закрыл дверь, снял плащ и отложил свой светящийся крест. «В темноте я их не увижу, — сказал он. — Они все скроются во тьме». Потом он признался себе: «Бедные дети, они так хотели дождя. В субботу помолюсь за них. На всех наложу какое-нибудь небольшое покаяние». Вернувшись в своё кресло, он стал слушать шум воды. Ему вспомнился Джозеф Уэйн, и он увидел тускло мерцающие глаза, наполненные страстным желанием земли. «А этот человек должен быть очень счастлив сейчас», — сказал себе отец Анхело.




Луна зашла

© Перевод Н. Волжиной





Глава первая


В десять сорок пять все было кончено: город занят, защитники его разбиты, и военные действия прекращены. Захватчик подготовился к этой кампании так же тщательно, как и к другим, более серьезным. В то воскресное утро почтмейстер и полисмен ушли в море на рыбную ловлю в лодке местного торговца, всеми уважаемого мистера Корелла. Он предоставил им свой парусник на весь день. Почтмейстер и полисмен были уже в нескольких милях от берега, когда мимо них спокойно прошел небольшой темный транспорт с солдатами. Им как представителям власти следовало заинтересоваться этим, и они повернули назад, но когда их лодка подошла к причалу, батальон противника, конечно, уже успел занять город. Полисмен и почтмейстер даже не смогли попасть в свои помещения в здании городского муниципалитета, а когда они стали настаивать на своих правах, их задержали как военнопленных и посадили в тюрьму.

Гарнизона — численностью в двенадцать человек — тоже не оказалось в городе в то воскресное утро, ибо местный торговец, всеми уважаемый мистер Корелл, пожертвовал угощение, патроны, мишени и призы на состязание по стрельбе, назначенное в горах, милях в шести от города, в красивой лощинке, принадлежавшей самому мистеру Кореллу. Солдаты гарнизона, рослые нескладные ребята, услышали гул самолетов, увидели издали парашюты и беглым шагом направились к городу. Когда они подоспели туда, захватчик уже выставил пулеметы вдоль дороги. Рослые, нескладные солдаты, почти не знавшие, что такое война, а тем более поражение, открыли винтовочный огонь. Раздался короткий треск пулеметов, и шестеро солдат превратились в мертвую изрешеченную пулями рвань, трое — в умирающую изрешеченную пулями рвань, а остальные трое скрылись в горах, прихватив с собой винтовки.

В десять тридцать духовой оркестр захватчика играл прелестные сентиментальные вещицы на городской площади, а горожане, чуть приоткрыв рты, стояли вокруг, слушали музыку и удивленно поглядывали на солдат в серых касках и с автоматами в руках.

В десять тридцать восемь шестеро убитых были похоронены, парашюты сложены и солдаты расквартированы на пристани в торговом складе мистера Корелла, где на полках нашлись одеяла и койки на весь батальон.

В десять сорок пять мэр города, старик Оурден, получил официальную бумагу с требованием дать аудиенцию командующему воинской частью захватчика, полковнику Лансеру, — аудиенцию, назначенную ровно на одиннадцать часов в пятикомнатном дворце мэра.

Приемная во дворце была очень уютная и приветливая. Ее золоченые стулья с потертой обивкой стояли чопорно, точно слуги, которым нечего делать. Под мраморной аркой камина тлела без огня маленькая горка красных углей, а у решетки стоял разрисованный от руки угольный ящик. На каминной доске с пузатыми вазами по краям возвышались большие фарфоровые часы в завитушках, облепленные порхающими ангелочками. Обои в приемной были темно-красные с золотым узором; деревянные панели — белые, красивые и чистые. Живопись по стенам отражала, главным образом, изумительный героизм больших собак, спасающих младенцев, попавших в беду. Ни водная стихия, ни огонь, ни землетрясение — ничто не могло погубить младенцев, если на помощь им спешила большая собака.

Перед камином сидел местный историк и врач — бородатый, простой и добрый старик, доктор Уинтер. Он удивленно посматривал по сторонам и, сложив руки на коленях, вертел большими пальцами. Доктор Уинтер был настолько прост, что глубину его мог постичь только очень глубокий человек. Он взглянул на лакея мэра, Джозефа, словно желая убедиться, замечает ли тот чудеса, творимые его пальцами.

— В одиннадцать часов? — спросил доктор Уинтер.

И Джозеф рассеянно ответил:

— Да, сэр. В бумаге было сказано в одиннадцать.

— Вы сами читали?

— Нет, сэр. Бумагу мне прочел его превосходительство.

И Джозеф отправился в обход комнаты, решив проверить, не сдвинуты ли золоченые стулья с тех мест, по которым он их расставил. По своему обыкновению, Джозеф хмуро поглядывал на мебель, ожидая от нее всяческих дерзостей, каверз и обилия пыли. В том мире, где мэр Оурден возглавлял людей, Джозеф возглавлял мебель, серебро и посуду. Джозеф был немолод, сухощав и серьезен, а жизнь Джозефа была так сложна, что простоту его мог постичь только очень глубокий человек. Он не видел ничего примечательного в том, что доктор Уинтер вертит большими пальцами: по правде говоря, его это раздражало. Джозеф подозревал, что происходящие сейчас события очень серьезны — в городе иностранные солдаты, местное войско частью перебито, частью взято в плен. Рано или поздно Джозефу придется составить себе определенное мнение относительно всего этого. Ему претило всякое легкомыслие, верчение пальцами и баловство с мебелью. Доктор Уинтер передвинул свой стул на несколько дюймов, и Джозеф нетерпеливо дожидался той минуты, когда можно будет водворить его на прежнее место.

Доктор Уинтер повторил:

— В одиннадцать часов… и они явятся сюда. Пунктуальные люди, Джозеф. Считаются со временем.

И Джозеф сказал, не слушая его:

— Да, сэр.

— Считаются со временем, — повторил доктор.

— Да, сэр, — сказал Джозеф.

— Время и машины.

— Да, сэр.

— Торопятся навстречу судьбе, словно она не захочет их ждать. Подталкивают земной шар плечом.

И Джозеф сказал:

— Точно так, сэр, — только потому, что ему надоело повторять: «Да, сэр».

Джозеф не одобрял подобных разговоров, ибо они ни разу еще не помогли ему составить себе мнение относительно происходящих событий. Если сказать потом кухарке: «Пунктуальные люди, Энни, — считаются со временем», — получится чепуха. Энни спросит: «Кто?», потом: «Почему?» и, наконец, отрежет: «Глупости ты говоришь, Джозеф».

Джозеф и раньше пробовал переносить изречения доктора Уинтера на кухню, и это всякий раз кончалось одним и тем же: Энни неизменно находила их глупыми.

Доктор Уинтер перевел взгляд со своих пальцев на Джозефа и стал смотреть, как тот укрощает стулья.

— А что делает его превосходительство?

— Одеваются к приему полковника, сэр.

— Почему же вы ему не помогаете? Он сам не сумеет одеться.

— Им помогает мадам. Мадам хочет, чтобы они были сегодня в наилучшем виде. Она… — Джозеф чуть заметно покраснел. — Мадам подстригает им волосы в ушах, сэр. Это очень щекотно. Мне они не позволяют.

— Конечно, щекотно, — сказал доктор Уинтер.

— А мадам требует, — сказал Джозеф.

Доктор Уинтер вдруг рассмеялся. Он встал и протянул руки к камину, а Джозеф метнулся вперед и ловко переставил стул на надлежащее ему место.

— Ну, что мы за люди, — просто прелесть! — сказал доктор. — Страна гибнет, город завоеван, мэр готовится принять победителя, а мадам держит отбивающегося мэра за шиворот и подстригает ему волосы в ушах.

— Его превосходительство очень обросли, — сказал Джозеф. — И брови тоже косматые. Из-за бровей они расстроились еще больше, чем из-за ушей. Говорят, что будет больно. Не знаю, справится ли мадам.

— Попробует, уж там что выйдет, — сказал доктор Уинтер.

— Ей хочется, чтобы они были в наилучшем виде, сэр.

В застекленной части входной двери появилась голова в каске, раздался стук. В комнате словно убыло тепла и света, и она посерела.

Доктор Уинтер взглянул на часы и сказал:

— Поторопились. Впустите их, Джозеф.

Джозеф подошел к двери и открыл ее. В комнату вошел солдат в длинной шинели. На нем была каска, автомат он держал на весу на правой руке. Солдат быстро оглядел комнату и шагнул в сторону. Позади него на пороге стоял офицер. Шинель у офицера была обыкновенная, на его чин указывали только погоны.

Офицер шагнул через порог и посмотрел на доктора Уинтера. В нем было что-то сугубо энглизированное, точно он сошел с картинки. Тяжелая поступь, красное лицо, длинный, впрочем, не уродливый, нос; в мундире он чувствовал себя так же неловко, как большинство английских офицеров. Стоя у порога, он в упор посмотрел на доктора Уинтера, потом заговорил:

— Вы мэр Оурден, сэр?

Доктор Уинтер улыбнулся.

— Нет, нет. Вы ошибаетесь.

— Значит, кто-нибудь из должностных лиц?

— Нет, я здешний врач и друг мэра.

Офицер сказал:

— А где мэр Оурден?

— Он одевается. Вы и есть полковник?

— Нет. Я капитан Бентик, — он поклонился, и доктор Уинтер ответил ему легким поклоном. Капитан Бентик продолжал, по-видимому, чувствуя некоторую неловкость. — По существующим у нас правилам, сэр, до прихода командира мы должны изъять из помещения имеющееся в нем оружие. Не сочтите это за оскорбление, сэр. — И он позвал через плечо:

— Сержант!

Тот быстро шагнул к Джозефу, ощупал его карманы и сказал:

— Ничего нет, сэр.

Капитан Бентик обратился к доктору Уинтеру:

— Надеюсь, вы нас извините, сэр, — и сержант подошел к нему и провел руками по его карманам. На внутреннем кармане пиджака ладонь сержанта задержалась. Он быстро запустил туда руку, вытащил маленький плоский футляр из черной кожи и подал его капитану Бентику. Капитан открыл футляр и увидел там несколько несложных хирургических инструментов — два скальпеля, иглы, зажимы и шприц. Он закрыл футляр и вернул его доктору Уинтеру.

Доктор Уинтер сказал:

— Я, видите ли, сельский врач. Как-то раз мне пришлось оперировать аппендицит кухонным ножом. С тех пор я не расстаюсь с этими инструментами.

Капитан Бентик сказал:

— Насколько мне известно, здесь имеется огнестрельное оружие, — он открыл кожаную записную книжку, вынутую из кармана.

Доктор Уинтер сказал:

— Вы все досконально знаете.

— Да. Тут работал один наш человек.

Доктор Уинтер сказал:

— Вы, конечно, откажетесь его назвать?

Бентик сказал:

— Он свое дело сделал. Если я его назову, никому никакого вреда не будет. Это Корелл.

И доктор удивленно повторил:

— Джордж Корелл? Да не может быть! Он столько сделал для нашего города. Вот хотя бы сегодня утром — были стрелковые состязания в горах, и призы пожертвовал Корелл, — и когда доктор Уинтер сказал это, по его глазам стало видно, что теперь ему все понятно, и он медленно сжал губы и потом добавил: — Так. Значит, вот почему он устроил стрелковые состязания. Так, понимаю. Но Джордж Корелл… непостижимо!

Дверь налево открылась, и в приемную вошел мэр Оурден; он ковырял мизинцем в правом ухе. Мэр был в парадном сюртуке, с цепью на груди — знаком его достоинства. У него были пушистые седые усы и еще по одному усу поменьше — над глазами. Седые волосы, зализанные щеткой минуту назад, начинали освобождаться от насилия и мало-помалу взъерошивались. Он столько лет пробыл на своем посту, что стал в городе олицетворением самой идеи мэрства. Слово «мэр», написанное или напечатанное, даже у взрослых людей вызывало перед глазами образ мэра Оурдена. Он слился воедино со своей должностью. Она придала ему достоинство, а он ей — человечность и теплоту.

Из-за его спины появилась мадам — маленькая, морщинистая, свирепая. Считая этого человека задуманным ею самой и ею же скроенным, мадам твердо верила, что, доведись ей проделать эту работу сызнова, результаты получились бы гораздо лучшие. За всю свою жизнь она только раз или два поняла его до конца, но те стороны, которые были открыты ей, она знала хорошо, знала насквозь. Отсутствие аппетита, недомогание, небрежность, низменные черты характера — это не могло скрыться от ее взора; его мысли, мечты, стремления — это было для нее недосягаемо. И все же несколько раз в жизни она видела небо.

Мадам обошла мэра сбоку, дернула его за рукав, заставила отнять мизинец от потревоженного уха и опустить руку вдоль тела, точно он был маленький ребенок, запустивший палец в рот.

— Никогда не поверю, что это так больно, как ты говоришь, — сказала она и повернулась к доктору Уинтеру. — Брови так и не дал подстричь.

— Мне больно, — сказал мэр Оурден.

— Ну и хорошо! Если тебе так больше нравится, я ничего не могу поделать, — мадам поправила ему и без того аккуратно завязанный галстук — Доктор, я очень рада, что вы здесь, — сказала она. — Как вы думаете, сколько их придет? — и вдруг мадам увидела капитана Бентика. — Ах! — вскрикнула она. — Полковник!

Капитан Бентик сказал:

— Нет, мадам, я только подготавливаю все к приходу полковника. Сержант!

Сержант, который была занят тем, что переворачивал подушки и заглядывал за картины, быстро шагнул к мэру Оурдену и ощупал его карманы.

Капитан Бентик сказал:

— Извините его, сэр, но таков порядок

Он снова справился со своей записной книжкой.

— Ваше превосходительство, насколько мне известно, у вас имеется огнестрельное оружие. Количество — два. Правильно?

Мэр Оурден сказал:

— Огнестрельное оружие? Вы, наверное, говорите об охотничьих ружьях? Да, у меня есть дробовик и спортивная винтовка, — он добавил мирным тоном: — Знаете, я теперь почти не охочусь. Сколько раз собирался, а сезон откроется — сижу дома. Теперь охота не доставляет мне того удовольствия.

Капитан Бентик продолжал допытываться:

— А где эти ружья, ваше превосходительство?

Мэр потер щеку, стараясь вспомнить.

— Да кажется… — он повернулся к мадам. — Где они? Не вместе с тростями в том шкафу, который в спальне?

Мадам сказала:

— Да. Там все платья провоняли маслом. Поставил бы ты их куда-нибудь в другое место.

Капитан Бентик позвал:

— Сержант! — и тот быстро направился в спальню.

— Это не очень приятная обязанность. Прошу прощения, — сказал капитан.

Сержант вернулся, неся двуствольный дробовик и очень хорошую спортивную винтовку с плечевым ремнем. Он прислонил их к косяку входной двери.

Капитан Бентик сказал:

— Теперь все. Благодарю вас, ваше превосходительство. Благодарю вас, мадам.

Он повернулся на каблуках и слегка поклонился доктору Уинтеру:

— Благодарю вас, доктор. Полковник Лансер сейчас прибудет. Всего хорошего.

И капитан направился к выходу в сопровождении сержанта, который нес в левой руке ружья, а в правой, на весу, автомат.

Мадам сказала:

— Я сначала решила, что он и есть полковник. Довольно милый молодой человек.

Доктор Уинтер сказал иронически:

— Нет, этот всего-навсего охраняет особу полковника.

Мадам думала: «Сколько же офицеров придет?» И, взглянув на Джозефа, убедилась, что тот совершенно беззастенчиво подслушивает их разговор. Мадам покачала головой и нахмурилась, и Джозеф опять занялся своим делом. Он начал заново вытирать пыль с мебели.

Мадам сказала:

— Как вы думаете, сколько их придет?

Доктор Уинтер свирепо двинул к себе стул и снова сел.

— Не знаю, — сказал он.

— Так вот… — она посмотрела на Джозефа и нахмурилась.

— Мы это между собой уже обсуждали. Что им предложить — чаю или по стакану вина? Если угощать, так я должна знать, сколько их придет, а если нет, тогда что?

Доктор Уинтер покачал головой и улыбнулся:

— Я не знаю. Мы так давно никого не завоевывали и нас никто не завоевывал. Не знаю, что в таких случаях полагается делать.

Мэр Оурден опять ковырнул пальцем в чесавшемся ухе. Он сказал:

— По-моему, угощать не надо. По-моему, в городе это не понравится. И я не хочу пить с ними вино. А почему — сам не знаю.

Тогда мадам обратилась за помощью к доктору:

— Разве в прежние времена люди… то есть те, кто стоял у власти, не обменивались любезностями в таких случаях и не пили вино?

Доктор Уинтер кивнул:

— Да, правильно, так и было, — потом медленно покачал головой. — Но сейчас, вероятно, все по-другому. Для королей и принцев война была забавой, как в наше время охота для англичан. Когда лисица убита, устраивается завтрак. Но, очевидно, мэр Оурден прав: в городе не понравится, если он будет пить вино с захватчиками.

Мадам сказала:

— Они все слушают музыку. Я это знаю от Энни. А раз так, почему бы нам не последовать обычаю цивилизованных народов?

Мэр твердо посмотрел на нее, и его голос прозвучал резко:

— С вашего позволения, мадам, вина не будет. Люди не успели во всем этом разобраться. Они так долго жили мирной жизнью, что еще не могут поверить в войну. Потом поймут и разберутся во всем. И меня выбрали для того, чтобы я во всем разбирался. Сегодня утром убили шестерых наших. Я думаю, что завтрака после охоты мы устраивать не будем. Войны ведутся не ради забавы.

Мадам ответила легким поклоном. Это был уже не первый случай в жизни мадам, когда ее муж становился мэром. Она научилась не смешивать мэра и мужа.

Мэр Оурден взглянул на свои часы, и когда Джозеф вошел в комнату с маленькой чашкой черного кофе, он рассеянно взял ее.

— Спасибо, — сказал он и отхлебнул кофе. — Надо, чтобы голова была ясная, — извинился он перед доктором Уинтером. — Надо, чтобы… Вы не знаете, сколько у них войска?

— Не так уж много, — сказал доктор. — Вряд ли больше двухсот пятидесяти человек, но они все вооружены маленькими пулеметами.

Мэр снова отхлебнул кофе и снова заговорил:

— А что делается в стране?

Доктор пожал плечами.

— Неужели им нигде не оказали сопротивления? — грустно продолжал мэр.

И доктор снова пожал плечами:

— Я не знаю. Телеграф у них в руках, а кое-где провода перерезаны. Известий нет.

— А наши солдаты?

— Я не знаю, — сказал доктор.

В разговор вмешался Джозеф:

— Я слышал, то есть Энни слышала…

— Что, Джозеф?

— Шестерых убили из пулеметов, сэр. Энни слышала, что еще троих ранили и взяли в плен.

— Но ведь их было двенадцать.

— Энни слышала, будто трое скрылись.

Мэр круто повернулся к нему.

— Кто скрылся? — спросил он.

— Не знаю, сэр. Об этом Энни ничего не слышала.

Мадам провела пальцем по столу, нет ли пыли. Она сказала:

— Джозеф, когда они придут, не отходите от звонка. Может быть, нам кое-что понадобится. И наденьте другую куртку, Джозеф, ту, что с пуговицами, — она на секунду задумалась. — И, Джозеф, как только вы сделаете все, что вам скажут, сейчас же уходите из комнаты. А то вы стоите и слушаете, и впечатление получается нехорошее. В этом есть что-то провинциальное.

— Слушаю, мадам, — сказал Джозеф.

— Вино подавать не будем, Джозеф, а папиросы на всякий случай приготовьте и положите их в тот серебряный ящичек. И когда будете давать закуривать полковнику, не чиркайте спичку о подошву. Чиркайте о коробку.

— Слушаю, мадам.

Мэр Оурден расстегнул сюртук, вынул часы, посмотрел на них, сунул обратно в карман и снова застегнулся, перепутав пуговицы. Мадам подошла к нему и застегнула правильно.

Доктор Уинтер спросил:

— Сколько сейчас?

— Без пяти одиннадцать.

— Они люди пунктуальные, — сказал доктор. — Будут здесь минута в минуту. Мне лучше уйти?

Мэр Оурден с испугом посмотрел на него:

— Уйти? Нет, нет… останьтесь, — он тихо засмеялся и сказал извиняющимся тоном: — Я немножко побаиваюсь… Вернее, не побаиваюсь, а нервничаю. — И грустно добавил: — Нас уже давно никто не завоевывал… — он замолчал и прислушался. Где-то далеко заиграл оркестр — марш. Все повернулись к окну и стали слушать.

Мадам сказала:

— Идут. Надеюсь, не все сразу сюда набьются. Приемная у нас небольшая.

Доктор Уинтер сказал иронически:

— Мадам предпочла бы Зеркальный зал в Версале?

Мадам поджала губы и огляделась по сторонам, мысленно размещая победителей.

— Совсем маленькая приемная, — сказала она.

Звуки оркестра стали громче, потом заглохли. В дверь тихо постучали.

— Кто это может быть? Джозеф, скажите, чтобы зашли позднее. Мы очень заняты.

Снова послышался стук. Джозеф подошел к двери, приоткрыл сначала на щелочку, потом шире. В дверях появилась серая фигура в каске и кожаных рукавицах.

— Полковник Лансер просит засвидетельствовать свое почтение, — сказала голова в каске. — Полковник Лансер просит аудиенции у вашего превосходительства.

Джозеф широко распахнул дверь. Вестовой в каске шагнул через порог, быстро оглядел комнату и отступил в сторону.

— Полковник Лансер! — провозгласил он.

В приемной появилась новая фигура в каске, на ее чин указывали только полковничьи погоны. За полковником шел коренастый человек в черном костюме. Полковник был средних лет, с проседью, суровый и, видимо, усталый. Выправка у него была военная, но взгляд не такой бессмысленный, как у обычных служак. Коренастый, вошедший с ним, был лысый, румяный, с маленькими черными глазками и чувственным ртом.

Полковник Лансер снял каску. Быстро поклонившись, он сказал:

— Ваше превосходительство! — Потом поклонился мадам: — Мадам! — И к солдату: — Закройте, пожалуйста, дверь, капрал, — Джозеф проворно прикрыл ее и с торжествующим видом уставился на солдата.

Лансер вопросительно посмотрел на доктора, и мэр Оурден сказал:

— Это доктор Уинтер.

— Должностное лицо? — спросил полковник.

— Врач, сэр, и, так сказать, местный историк.

Лансер слегка поклонился. Он сказал:

— Доктор Уинтер, не сочтите это за излишнюю смелость с моей стороны, но, может быть, в вашей истории будет одна такая страница…

И доктор Уинтер улыбнулся:

— Может быть, не одна, а много?

Полковник Лансер стал вполоборота к своему спутнику:

— Вы, вероятно, знакомы с мистером Кореллом? — спросил он.

Мэр сказал:

— С Джорджем Кореллом? Конечно, знаком. Как поживаете, Джордж?

Доктор Уинтер резко перебил его. Он сказал очень официальным тоном.

— Ваше превосходительство, наш друг, Джордж Корелл, провел всю подготовку к захвату города. Наш благодетель, Джордж Корелл, отправил солдат в горы. Наш застольный собеседник, Джордж Корелл, составил список огнестрельного оружия, имеющегося в городе. Наш друг, Джордж Корелл!

Корелл злобно сказал:

— Я служу тому, во что я верю! И считаю это за честь.

Мэр приоткрыл рот. Он был ошеломлен. Он беспомощно перевел взгляд с Уинтера на Корелла.

— Это неправда, — сказал он. — Это неправда, Джордж! Вы же сидели за моим столом, вы пили со мной вино. Да нет, ведь вы помогали мне строить больницу! Это неправда!

Он в упор смотрел на Корелла, и Корелл отвечал ему вызывающим взглядом. Наступило долгое молчание. Потом выражение лица у мэра стало напряженное и сухое, и он словно подобрался всем телом. Он взглянул на полковника Лансера и сказал:

— Я не желаю говорить в присутствии этого господина.

Корелл сказал:

— Я имею право быть здесь. Я такой же солдат, как и остальные. На мне нет формы — только и всего.

Мэр повторил:

— Я не желаю говорить в присутствии этого господина.

Полковник Лансер сказал:

— Оставьте нас одних, мистер Корелл.

И Корелл сказал:

— Я имею право быть здесь.

Лансер резко повторил:

— Оставьте нас одних, мистер Корелл. Разве вы старше меня чином?

— Нет, сэр.

— Будьте добры выйти, мистер Корелл, — сказал полковник Лансер.

И Корелл злобно посмотрел на мэра, потом повернулся и быстро вышел. Доктор Уинтер засмеялся коротким смешком и сказал:

— Вот как раз недурной эпизод для моей истории, — полковник Лансер бросил на него острый взгляд, но смолчал.

Вдруг дверь направо открылась, и из-за косяка выглянуло сердитое лицо светловолосой, красноглазой Энни.

— На заднем крыльце солдаты, мадам, — сказала она. — Стали и стоят.

— Они не войдут, — сказал полковник Лансер. — Им полагается там стоять.

Мадам сказала ледяным тоном:

— Энни, если вам что-нибудь нужно, передайте через Джозефа.

— Кто их знает, а вдруг войдут! — сказала Энни. — Они кофе учуяли.

— Энни!

— Слушаю, мадам, — и она удалилась.

Полковник сказал:

— Разрешите присесть, — и пояснил: — Мы уже несколько ночей без сна.

Мэр сам точно стряхнул с себя сонливость.

— Да, конечно, — сказал он, — садитесь, пожалуйста.

Полковник взглянул на мадам, она села, и он тоже устало опустился на стул. Мэр Оурден продолжал стоять, опять как в полусне.

Полковник начал:

— Мы хотим, чтобы все обошлось как можно лучше. Вы, сэр, сами видели — в этом было больше делового расчета, чем чего-либо другого. Нам нужны здешние угольные шахты и рыбные промыслы. Мы хотим сделать так, чтобы все обошлось по мере возможности без трений.

Мэр сказал:

— Я ничего не знаю. Что делается в стране?

— Вся страна занята, — сказал полковник. — Кампания была хорошо подготовлена.

— И нигде не оказали сопротивления?

Полковник сочувственно посмотрел на него.

— Было бы лучше, если бы его совсем не было. Лишнее кровопролитие. Мы очень тщательно подготовились к кампании.

Оурден продолжал допытываться:

— Все-таки сопротивление было оказано?

— Да, но совершенно бессмысленное. Так же как и здесь, оно было сейчас же подавлено. Печальные последствия и никакого смысла.

Доктор Уинтер понял настойчивость мэра.

— Да, — сказал он, — хоть бессмысленно, но все-таки сопротивлялись?

И полковник Лансер ответил:

— Таких было мало, и они уничтожены. В целом народ соблюдает спокойствие.

Доктор Уинтер сказал:

— Народ еще не отдает себе отчета в том, что произошло.

— Начинает отдавать, — сказал Лансер. — Никаких бессмысленных действий больше не будет. — Он откашлялся и быстро заговорил: — А теперь, сэр, перейдем к делу. Я очень устал, но мне хочется покончить с этим, прежде чем лечь спать.

Он наклонился вперед.

— Я не столько солдат, сколько инженер. Во всей этой операции больше инженерии чем военных действий. Уголь надо добывать и вывозить отсюда. Технический персонал у нас есть, но местные шахтеры должны будут продолжать работу. Все ясно? Нам бы не хотелось прибегать к жестоким мерам.

И Оурден сказал:

— Да, это достаточно ясно. Но что если шахтеры не захотят работать?

Полковник сказал:

— Я надеюсь, что захотят, потому что они должны работать. Нам нужен уголь.

— А что если не захотят?

— Они должны работать. Народ у вас дисциплинированный. Вряд ли им захочется иметь неприятности, — он ждал, что ответит мэр, но ответа не последовало. — Разве не так, сэр? — спросил полковник.

Мэр Оурден теребил пальцами цепь. — Не знаю, сэр. При своем правительстве они дисциплинированы. Не знаю, как будет при вашем. На эту землю еще никто не ступал. Наш государственный строй создан больше четырех веков назад.

Полковник поспешно сказал:

— Нам это известно, и мы сохраним ваше правительство. Вы по-прежнему будете мэром, будете всем распоряжаться, наказывать, поощрять достойных. При такой системе осложнений не должно быть.

Мэр Оурден взглянул на доктора Уинтера.

— Как вы думаете?

— Не знаю, — сказал доктор Уинтер. — Интересно посмотреть, как это получится. Предвижу, что осложнения будут. Наш народ может ожесточиться.

Мэр Оурден сказал:

— Я тоже не знаю, — он повернулся к полковнику. — Я сам сын этого народа, сэр, и все же мне неясно, как он себя поведет. Вам, вероятно, лучше знать. А может статься, будет совсем по-другому, чем вы думаете и мы думаем. Некоторые люди принимают назначенных им сверху правителей и повинуются им. Но мои сами меня избрали. Они поставили меня на этот пост, и они же могут снять. Вероятно, тем дело и кончится, если в городе подумают, что я перешел на вашу сторону. Я ровно ничего не знаю.

Полковник сказал:

— Вы им же сослужите службу, если будете держать их в повиновении.

— Службу?

— Да, службу. Ваш долг охранять этих людей. А всякое сопротивление грозит им опасностью. Мы должны добывать уголь. Наши руководители не говорят нам как, — они приказывают, и все. А вы должны охранять своих людей. Заставьте их работать, и они будут жить спокойно.

Мэр Оурден спросил:

— А если они не захотят спокойной жизни?

— Тогда вам следует подумать за них.

Оурден сказал с оттенком гордости:

— Наши люди не любят, когда за них кто-то думает. Может быть, ваш народ другой. Я еще не во всем разобрался, но это я знаю твердо.

Джозеф быстро вошел в приемную и остановился, подавшись всем телом вперед и еле сдерживаясь, чтобы не заговорить. Мадам сказала:

— В чем дело, Джозеф? Принесите серебряный ящичек с папиросами.

— Виноват, мадам, — сказал Джозеф. — Виноват, ваше превосходительство.

— Вы что? — спросил сэр.

— Энни, — сказал Джозеф. — Она очень сердится, сэр.

— Что случилось? — строго спросила мадам.

— Энни недовольна, что солдаты стоят на заднем крыльце.

Полковник спросил:

— Они что-нибудь сделали?

— Они смотрят на Энни в дверь, — сказал Джозеф. — Она не может этого стерпеть.

Полковник сказал:

— Солдаты выполняют мое распоряжение. Ничего плохого они не сделают.

— Энни не терпит, когда на нее смотрят, — сказал Джозеф.

Мадам сказала:

— Джозеф, передайте Энни, чтобы она вела себя потише.

— Слушаю, мадам, — и Джозеф вышел.

Веки у полковника слипались от усталости.

— Вот еще о чем я хотел спросить ваше превосходительство, сказал он. — Нельзя ли мне и моему штабу поселиться в вашем доме?

Мэр Оурден подумал минутку и сказал:

— У нас мало места. Есть помещения более просторные и более комфортабельные.

В эту минуту Джозеф вернулся с серебряным ящичком и, открыв его, подал полковнику. Когда полковник взял папиросу, Джозеф с подчеркнутой церемонностью поднес ему спичку. Полковник глубоко затянулся.

— Дело не в этом, — сказал он. — Мы убедились на опыте, что все идет гораздо спокойнее, если штаб помещается под одной крышей с местной властью.

— Другими словами, населению дается понять, — сказал Оурден, — что между местной властью и вами есть сотрудничество.

— Да, очевидно.

Мэр Оурден беспомощно посмотрел на доктора Уинтера, но Уинтер мог ответить ему только кривой усмешкой. Оурден тихо спросил:

— Я имею право отказаться от этой чести?

— Крайне сожалею, но нет, — сказал полковник. — Таково распоряжение моего начальства.

— Нашим людям это не понравится, — сказал Оурден.

— Опять люди! Ваши люди разоружены. Их дело — молчать.

Мэр Оурден покачал головой.

— Вы их не знаете, сэр.

В глубине дома послышался сердитый женский голос, потом какой-то глухой звук и крики: кричал мужчина. Джозеф пулей ворвался в приемную.

— Она плеснула кипятком, — сказал Джозеф. — Она очень сердится.

За дверью раздались слова команды и громкие шаги. Полковник тяжело поднялся со стула:

— Неужели вы не можете справиться со своей прислугой, сэр? — спросил он.

Мэр Оурден улыбнулся.

— Боюсь, что нет, — сказал он. — Энни превосходно стряпает, но только когда у нее хорошее настроение. Она кого-нибудь ошпарила? — спросил он Джозефа.

— Кипяток был крутой, сэр.

Полковник Лансер сказал:

— Мы хотим делать лишь то, что от нас требуется. Мы здесь — инженеры. Вам придется усмирить свою кухарку.

— Не берусь, — сказал Оурден. — Она потребует расчет и уйдет.

— Не уйдет, сейчас положение особое.

— Тогда она будет шпарить всех кипятком, — сказал доктор Уинтер.

Дверь открылась, и на пороге появился солдат.

— Прикажете арестовать эту женщину, сэр?

— Есть пострадавшие? — спросил Лансер.

— Да, сэр, один ошпарен, другой укушен. Мы ее схватили сэр.

Лансер беспомощно посмотрел на солдата, потом сказал:

— Отпустить ее, очистить кухню и крыльцо.

— Слушаю, сэр, — и дверь за солдатом закрылась.

Лансер сказал:

— Я мог бы расстрелять вашу кухарку. Мог бы посадить ее в тюрьму.

— Тогда мы останемся без кухарки, — сказал Оурден.

— Послушайте, — сказал полковник. — По данным нам инструкциям, мы должны ладить с вашим народом.

Мадам сказала:

— Простите, сэр, но мне надо посмотреть, не обижают ли Энни ваши солдаты, — и она вышла.

Лансер поднялся.

— Повторяю, сэр, я очень устал. Мне необходимо выспаться. Прошу вас, оказывайте нам содействие ради общего блага. — И не дождавшись от мэра Оурдена ответа: — Ради общего блага, — повторил Лансер. — Вы согласны?

Оурден сказал:

— Наш город очень маленький. Я не знаю. Люди еще не успели во всем этом разобраться, и я тоже.

— Но вы постараетесь сотрудничать с нами?

Оурден покачал головой.

— Не знаю. Когда в городе решат, что надо делать, я, вероятно, так и сделаю, как будет решено.

— Но вы представитель власти.

Оурден улыбнулся.

— Вы мне вряд ли поверите, но я говорю правду: власть у нас в самом городе. Не знаю, каким образом так получается и почему, но это факт. Следовательно, мы не можем действовать с такой быстротой, как вы, но уж если курс взят, все мы действуем заодно. Я еще не успел во всем этом разобраться. Я ничего сейчас не знаю.

Лансер сказал усталым голосом:

— Надеюсь, что мы с вами поладим. Так нам всем будет легче. Надеюсь, что вам можно доверять. Мне не хочется сейчас думать о тех мерах, которые принимаются военными властями в целях поддержания порядка. — Мэр Оурден молчал.

— Надеюсь, что вам можно доверять, — повторил Лансер.

Оурден сунул палец в ухо и затряс рукой.

— Не знаю, — сказал он.

В дверях появилась мадам.

— Энни просто вне себя, — сказала она. — Убежала к соседям, поговорить с Кристиной. Кристина тоже сердится.

— А Кристина стряпает еще лучше, чем Энни, — сказал мэр.




Глава вторая


Штаб полковника Лансера разместился в верхнем этаже маленького дворца мэра. Их было пятеро, не считая полковника. Майор Хантер, щупленький человек, одержимый страстью к цифрам, — человек, который, будучи сам зависимой единицей, считал всех такими же зависимыми единицами или же существами, не пригодными к жизни. Майор Хантер был инженер, и в мирное время вряд ли кто вздумал бы ставить людей под его начало, ибо Хантер смотрел на людей как на цифры, — расставлял их столбиками, складывал, вычитал и множил. Он был скорее арифметик, чем математик. Огонь, музыка, таинство высшей математики — это и не снилось ему. Людей он отличал друг от друга по росту, по весу или по цвету волос — ведь цифра 6 тоже как-то отличается от цифры 8, — а во всем остальном разницы между людьми мало. Хантер был женат несколько раз, но для него до сих пор оставалось загадкой, почему его жены становились такими нервными, прежде чем развестись с ним.

Капитан Бентик был семейный человек, любитель собак, розовых детишек и рождественских праздников. По годам ему следовало быть старше чином, но странное отсутствие честолюбия не способствовало его продвижению по службе. До войны капитан Бентик был полковником английских поместных джентльменов, одевался во все английское, держал английских собак, курил в английской трубке специальную трубочную смесь, присылаемую ему из Лондона, и подписывался на те журналы, которые превозносят садоводство и не прекращают дискуссий об относительных достоинствах английских сеттеров и сеттеров-гордонов. Капитан Бентик всегда проводил свой отпуск в Сассексе, и ему доставляло удовольствие, если в Будапеште или Париже его принимали за англичанина. Война изменила все это с внешней стороны, но Бентик слишком долго курил трубку, слишком долго ходил с тростью, чтобы сразу отказаться от своих привычек. Лет пять тому назад он отправил письмо в «Таймс», сетуя о постепенной гибели газонов в центральных графствах Англии, и подписал его: «Эдмунд Туитчел, эсквайр»; и, представьте себе, «Таймс» это письмо напечатал!

Капитан Бентик был слишком стар для своего чина, а капитан Лофт слишком молод. Более образцового капитана, чем Лофт, трудно было вообразить. Он жил и дышал своим капитанством. В нем не было ничего штатского. Лофт брал чины напором честолюбия. Он поднимался кверху, как сливки на молоке. Он щелкал каблуками не хуже любого танцора. Он знал военный этикет до тонкостей и твердо настаивал на его соблюдении. Генералы побаивались капитана Лофта, ибо он лучше их разбирался во всем, что касалось внешнего облика и поведения солдата. Капитан Лофт твердо верил, что солдат стоит на высшей ступени развития органической жизни. Если он признавал существование бога, то этот бог представлялся ему прославленным седым генералом в отставке, живущим воспоминаниями о знаменитых битвах и по несколько раз в год возлагающим венки на могилы своих сподвижников. Капитан Лофт был убежден, что ни одна женщина не устоит перед военным мундиром, и не представлял себе, как может быть иначе. При нормальном течении жизни к сорока пяти годам он был бы бригадным генералом и имел бы возможность любоваться собой на фотографиях в иллюстрированных газетах в окружении бледных мужеподобных дам в нарядных кружевных шляпах.

Лейтенанты Прекл и Тондер были сопляки, студентики, натасканные в политике сегодняшнего дня и настолько уверовавшие в величие гения, который изобрел великую новую систему, что им даже не приходило в голову утруждать себя размышлениями об ее практических результатах. Оба они были весьма сентиментальные молодые люди, склонные и к слезам, и к припадкам бешеной ярости. Лейтенант Прекл носил под крышкой карманных часов локон, завернутый в кусочек голубого шелка; отдельные волоски из этого локона то и дело вылезали наружу и путались в пружине, вследствие чего лейтенант имел при себе и ручные часы. Прекл был веселый молодой человек, профессиональный партнер из дансинга, но тем не менее он умел хмуриться, как Предводитель, и умел делать строго задумчивый вид, тоже, как Предводитель. Он презирал вырождающееся искусство и собственными руками изуродовал несколько полотен. Иногда, сидя где-нибудь в кабаре, он делал карандашные наброски своих приятелей, настолько удачные, что его уговаривали заняться рисованием всерьез. У Прекла было несколько белокурых сестер, которыми он так гордился, что однажды чуть не поднял целую историю, заподозрив, будто их обесчестили. Сестры несколько взволновались, боясь, как бы не нашлось желающих доказать правильность обвинения, что не представляло бы особых трудностей. Почти все свое свободное время лейтенант Прекл мечтал о том, как бы ему совратить белокурую сестру лейтенанта Тондера, пышную девицу, предпочитавшую в качестве совратителей более пожилых мужчин, которые, в отличие от лейтенанта Прекла, не портили ей прически. Лейтенант Тондер был поэт — мрачный поэт, мечтавший о совершенной, идеальной любви между возвышенно мыслящими молодыми мужчинами и неимущими девушками. Поэтический горизонт этого сумрачного романтика был столь же широк, сколь и его жизненный опыт. Он часто бормотал белые стихи, обращаясь к воображаемым таинственным женщинам. Он страстно ждал смерти на поле боя, с рыдающими родителями на заднем плане и с Предводителем — бесстрашным, но грустным свидетелем конца молодой жизни. Он часто рисовал мысленно свою смерть — на обломках орудий поблескивают лучи заходящего солнца, вокруг молча, опустив голову, стоят солдаты, а полногрудые матери-любовницы — Валькирии — проносятся в пухлых облаках под отдаленные громовые раскаты вагнеровской музыки. Он даже заготовил на всякий случай предсмертные слова.

Таковы были штабные полковника Лансера, и каждый из них играл в войну, как дети играют в пятнашки. Для майора Хантера война была арифметической задачей, которую надо решить, прежде чем думать о возвращении домой, к своему камину. Для капитана Лофта — надлежащей карьерой для надлежащим образом воспитанного молодого человека, а для лейтенантов Прекла и Тондера — каким-то сновидением, лишенным всякой реальности. И до сих пор война была для них игрой — отменное вооружение, отменная подготовка, и все это, пущенное в ход против безоружных и неподготовленных противников. Они не проиграли ни одного сражения и не потерпели сколько-нибудь серьезного урона. Как и все люди, они были способны и струсить, и совершить отважный поступок — в силу обстоятельств, не от них зависящих. И только один полковник Лансер знал, что такое война на самом деле.

Двадцать лет назад Лансер побывал в Бельгии и во Франции, и теперь он заставлял себя не думать о том, что ему было хорошо известно, — не думать, что война складывается из предательства и ненависти, из промахов бездарных генералов, мучений, убийств, болезней, усталости; не думать, что все остается по-прежнему, когда она кончается, если не считать нового упадка сил и новой ненависти. Лансер твердил себе, что он солдат, обязанный выполнять приказы командования. Солдату не полагалось размышлять и задавать вопросы, от него требовалось только выполнение приказов. И Лансер пытался прогнать от себя тошнотворные воспоминания о прошлой войне, прогнать мысль, что эта война будет ничем не лучше. Эта должна быть другой, повторял он самому себе по пятидесяти раз на дню; эта должна быть совсем другой.

Когда люди маршируют в колонне, смешиваются с толпой, играют в футбол, воюют, четкость представлений у них теряется, реальные вещи становятся нереальными, мозг застилает туманом. Напряжение и подъем, усталость, движение — все это сливается в какой-то нескончаемый серый сон, и, когда этот сон все-таки подходит к концу, трудно бывает вспомнить, как ты убивал людей или приказывал убивать другим. И тогда те, которых там не было, говорят тебе, как все это происходило, и ты неопределенно соглашаешься: «Да, вероятно, так».

Штаб занял три комнаты в верхнем этаже дворца мэра. В спальнях офицеры поставили койки, сложили свои вещи, а в соседней комнате, приходившейся как раз над маленькой приемной в нижнем этаже, устроили нечто вроде клуба, не отличавшегося особыми удобствами. В клубе стояли несколько стульев и стол. Тут офицеры писали и читали письма, разговаривали, пили кофе, работали и отдыхали. В простенках между окнами висели картины, на которых были изображены коровы, озера и маленькие крестьянские домики, а из окон открывался вид на город и залив, на гавань, где стояли торговые суда, и на гавань, где угольные баржи подходили к причалам, грузились и уходили в море. Они смотрели из окон на улицы маленького городка, которые стягивались от площади к заливу, на рыбачьи лодки, стоявшие на якоре со свернутыми парусами, и вдыхали запах вяленой рыбы, долетавший сюда с отмели.

Посредине комнаты стоял большой стол, и за ним сидел майор Хантер. Чертежная доска одним концом упиралась ему в колени, другим лежала на столе; вооружившись рейсшиной и наугольником, Хантер работал над чертежом нового подъездного пути. Чертежная доска ерзала, и майор злился на нее. Он крикнул через плечо:

— Прекл! — и потом: — Лейтенант Прекл!

Дверь в спальню открылась, и на пороге появился лейтенант. Одна щека у него была намылена. В руке он держал кисточку.

— Да? — сказал он.

Майор Хантер качнул чертежную доску.

— Мой треножник еще не пришел с багажом?

— Не знаю, сэр, — сказал Прекл. — Я не смотрел.

— Так посмотрите. Без подставки, да при таком освещении! Придется еще раз сделать в карандаше, прежде чем начинать тушью.

Прекл сказал:

— Хорошо, я побреюсь, тогда посмотрю.

Хантер с раздражением перебил его:

— Подъездной путь гораздо важнее, чем ваши заботы о собственной внешности. Поищите в той груде парусиновый чехол, вроде футляра для хоккейных клюшек.

Прекл вышел. Дверь направо открылась, и через порог шагнул капитан Лофт. Он был в каске, при бинокле, при револьвере и с множеством кожаных сумок и чехлов. Войдя в комнату, он сейчас же стал снимать с себя всю эту амуницию.

— Знаете, этот Бентик просто сумасшедший, — сказал Лофт. — Вышел на дежурство в фуражке, так в ней и шествует по улице.

Лофт положил на стол бинокль, снял сначала каску, потом сумку с противогазом. Кучка амуниции на столе мало- помалу росла.

Хантер сказал:

— Не оставляйте это здесь. Ведь я работаю. А почему бы ему и не быть в фуражке? В городе тихо. Мне эти жестянки самому надоели. Тяжелые и смотреть мешают.

Лофт сказал педантичным тоном:

— Ходить без каски не годится. Это плохо действует на население. Мы должны быть в боевой готовности, соблюдать устав и не отступать от него ни на йоту. В противном случае неминуемы осложнения.

— Почему вы так думаете? — спросил Хантер.

Лофт вытянулся. Его губы решительно сжались. Рано или поздно у всех появлялось желание щелкнуть Лофта по носу за его всезнайство. Он сказал:

— Я ничего не думаю, а просто излагаю параграф двенадцатый устава о поведении в оккупированных странах. Устав разработан очень тщательно, — он добавил: — Вам… — потом поправился: — Всем следует ознакомиться с параграфом двенадцатым.

Хантер сказал:

— А бывал ли его составитель в оккупированных странах? Здешний народ совсем безобидный. На мой взгляд, они смирные, послушные.

Прекл вошел в комнату, все еще не стерев со щеки мыла. Он нес коричневую парусиновую трубку, позади него шел лейтенант Тондер.

— Это? — спросил Прекл.

— Да. Распакуйте мне его, пожалуйста, и установите.

Прекл и Тондер вынули треножник из чехла, попробовали его и поставили рядом с Хантером. Майор привинтил к нему доску, наклонил ее направо, налево и, недовольно буркнув, уселся чертить.

Капитан Лофт сказал:

— Лейтенант, вы знаете, что у вас лицо в мыле?

— Да, сэр, — сказал Прекл. — Я брился, а майор попросил меня разыскать треножник.

— Вы все-таки сотрите, — сказал Лофт. — А то полковник может увидеть.

— Ну, он ничего не скажет. Его такие вещи мало беспокоят.

Тондер стал позади Хантера и посмотрел ему через плечо.

Лофт сказал:

— Беспокоят или не беспокоят, а все-таки это не полагается.

Прекл вынул из кармана платок и стер мыло со щеки. Тондер показал на маленький рисунок в углу чертежа.

— Какой вы хороший мостик сделали, майор. Но разве мы будем строить здесь мосты — и где?

Хантер посмотрел на чертеж, потом оглянулся на Тондера.

— Что? Нет, мосты мы не будем строить. Вот рабочий чертеж.

— А тогда зачем вам этот мост?

Хантер как будто смутился.

— Видите ли, у меня дома на заднем дворе проложена маленькая железная дорога… Хотелось еще построить мостик через ручей. Линию я провел до самого ручья, а мостик так и не успел сделать. Теперь хоть чертеж заготовлю.

Лейтенант Прекл вынул из кармана сложенную вдвое фотолитографию, развернул ее, поднял к свету и стал разглядывать. Это был портрет пышной блондинки в черных ажурных чулках и в платье с большим декольте — длинные ноги, огромные ресницы. Блондинка выглядывала из-за черного кружевного веера. Лейтенант Прекл поднял портрет повыше и спросил:

— Недурна? — лейтенант Тондер бросил на блондинку критический взгляд и сказал: — Мне не нравится.

— Почему?

— Не нравится, и все, — сказал Тондер. — Зачем тебе ее фотография?

Прекл сказал:

— Затем, что мне она нравится, да и тебе тоже.

— Нет, — сказал Тондер.

— А если б она назначила тебе свидание, ты бы не пошел? — спросил Прекл.

Тондер сказал:

— Нет.

— Совсем рехнулся, — и Прекл подошел к окну. Он сказал: — Я повешу ее здесь, а ты смотри и любуйся, — он приколол фотографию к занавеске.

Капитан Лофт собрал в охапку свою амуницию и сказал:

— Не совсем подходящее место, лейтенант. Снимите. Это может произвести нежелательное впечатление на здешних жителей.

Хантер поднял голову от чертежа:

— Что произведет нежелательное впечатление? — он перехватил их взгляд, обращенный к фотографии. — Кто это? — спросил он.

— Одна актриса, — сказал Прекл.

Хантер вгляделся в портрет повнимательнее.

— Вы знакомы с ней?

Тондер сказал:

— Шлюха.

Хантер спросил:

— Вы тоже с ней знакомы?

Прекл в упор смотрел на Тондера. Он сказал:

— Откуда тебе известно, что она шлюха?

— По виду можно судить, — сказал Тондер.

— Ты ее знаешь?

— Не знаю и знать не хочу.

Прекл начал было:

— Тогда откуда тебе известно… — но их перебил Лофт. Он сказал: — Снимите картинку. Можете повесить ее у себя над кроватью. Здесь как-никак помещение штаба.

Прекл бросил на него воинственный взгляд и хотел что-то ответить, но капитан Лофт сказал:

— Повинуйтесь приказу, лейтенант, — и бедный Прекл свернул портрет и снова сунул его в карман. С деланным оживлением он переменил тему разговора: — А здесь есть недурненькие девочки. Вот обоснуемся, наладим все как следует, тогда обязательно заведу знакомства.

Лофт сказал:

— Почитайте лучше параграф двенадцатый устава. Там есть специальный раздел о половой проблеме, — и он вышел, захватив с собой противогаз, бинокль и прочее снаряжение. Лейтенант Тондер, все еще заглядывавший Хантеру через плечо, сказал:

— Вот это остроумно — вагонетки подают уголь прямо из шахты к трюму.

Хантер не сразу оторвался от работы.

— Надо действовать, — сказал он. — Надо как можно скорее наладить отправку угля. Это серьезное дело. Я очень доволен, что здешнее население ведет себя так спокойно и разумно.

Лофт вернулся уже без своей амуниции. Он стал у окна, глядя туда, где была гавань, туда, где были шахты, и потом сказал: — Они ведут себя спокойно и разумно потому, что мы тоже действуем спокойно и разумно. Это наша заслуга. Вот почему я настаиваю на соблюдении устава. Он очень тщательно разработан.

Дверь открылась, и в комнату, снимая на ходу шинель, вошел полковник Лансер. Офицеры приветствовали его с подобающей учтивостью, впрочем, не очень официально. Лансер сказал:

— Капитан Лофт, будьте добры сменить Бентика. Он плохо себя чувствует, у него головокружение.

— Слушаю, сэр, — сказал Лофт. — Разрешите заметить, сэр, что я только что вернулся с дежурства.

Лансер пристально посмотрел на него.

— Надеюсь, вы не возражаете, капитан Лофт?

— Ни в коем случае, сэр. Я просто хочу, чтобы это было отмечено.

Лансер успокоился и сказал с усмешкой:

— Вы очень любите, когда ваше имя упоминается в рапортах.

— Это не мешает, сэр.

— А когда таких упоминаний накопится достаточное количество, — продолжал Лансер, — на груди у вас будет болтаться некая штучка.

— Это вехи в карьере военного, сэр.

Лансер вздохнул:

— Да, верно. Но в памяти у вас останутся не только эти вехи, капитан.

— Сэр? — просил Лофт.

— Со временем вы меня, может быть, поймете.

Капитан Лофт быстро нацепил на себя всю свою амуницию.

— Да, сэр, — сказал он и, выйдя из комнаты, застучал сапогами вниз по ступенькам. Полковник Лансер с легкой усмешкой посмотрел ему вслед и негромко сказал: — Вот прирожденный солдат! — А Хантер поднял голову и, держа карандаш на весу, поправил: — Прирожденный осел.

— Нет, — сказал Лансер, — для него военная карьера то же, что для других карьера политическая. Ему недолго и до генерального штаба дотянуть. Будет взирать на войну оттуда, сверху, и никогда не перестанет любить ее.

Лейтенант Прекл спросил:

— Как вы думаете, сэр, когда война кончится?

— Когда кончится? Что вы этим хотите сказать?

Лейтенант Прекл пояснил:

— Когда мы выиграем войну?

Лансер покачал головой:

— Ну, это я не знаю. Противники у нас еще есть.

— Но мы их всех победим, — сказал Прекл.

Лансер сказал:

— Да?

— А как же иначе?

— Да, конечно, мы всегда выходим победителями.

Прекл взволнованно заговорил:

— Как вы думаете, сэр, если к рождеству все успокоится, будут у нас отпуска?

— Не знаю, — сказал Лансер. — Такие приказы отдаются там, дома. Вы хотите съездить домой на рождество?

— Да я бы не прочь.

— Что ж, может быть, — сказал Лансер, — может быть и съездите.

Лейтенант Тондер спросил:

— А когда война кончится, сэр, мы ведь все равно останемся здесь?

— Не знаю, — сказал полковник. — А что?

— Здесь неплохо, — сказал Тондер, — и люди неплохие. Кое-кто из наших — не все, конечно, — может быть, захотят устроиться здесь.

Лансер спросил шутливым тоном:

— Вы что, уж и местечко себе приглядели?

— Здесь есть прекрасные участки, — сказал Тондер. — Соединить бы пять-шесть таких в один, — лучшего и желать нельзя.

— Разве у вас нет своей земли дома? — спросил Лансер.

— Теперь уже нет, сэр. Во время инфляции все потеряли.

Лансеру надоело разговаривать с этими детьми. Он сказал:

— Э-э, да что там — нам еще надо воевать. Надо вывозить отсюда уголь. Может быть, мы подождем конца войны, прежде чем будем округлять здешние земельные участки? На это надо разрешение сверху. Спросите капитана Лофта, он вам объяснит, как это делается, — его тон изменился. Он сказал:

— Хантер, завтра придут рельсы. Значит, на этой неделе вы сможете проложить подъездной путь.

Послышался стук в дверь, и в комнату просунул голову часовой. Он сказал:

— Вас желает видеть мистер Корелл, сэр.

— Проведите его сюда, — сказал полковник. — Это тот самый человек, который проделал здесь всю подготовительную работу. Нам еще не миновать всяких неприятностей с ним.

— А работал он хорошо? — спросил Тондер.

— Да, очень хорошо, и поэтому вряд ли он будет пользоваться особой популярностью в городе. Что касается его популярности у нас, то в этом я тоже не уверен.

— Но он безусловно заслуживает награды, — сказал Тондер.

— Да, — сказал Лансер, — и можете не сомневаться, что он ее потребует.

Корелл вошел, потирая руки. Его физиономия сияла приветливостью и благодушием. Он явился в том же черном костюме, но на голове у него была белая повязка, державшаяся на волосах двумя полосками липкого пластыря. Корелл прошел на середину комнаты и сказал:

— Добрый день, полковник. Мне бы следовало зайти к вам еще вчера, сразу после того неприятного инцидента, но я знал, что вы будете заняты.

Полковник сказал:

— Добрый день, — потом, поведя рукой: — Это мои штаб-офицеры, мистер Корелл.

— Они у вас молодцы, — сказал Корелл. — Хорошо поработали. Ну а я постарался все подготовить для них как следует.

Хантер опустил глаза на чертеж, взял рейсфедер, наполнил его тушью и начал обводить карандашные линии.

Лансер сказал:

— Вы очень хорошо провели подготовительную работу. Правда, шестеро убитых — это лишнее. Лучше было бы задержать солдат в горах.

Корелл развел руками и сказал успокоительным тоном:

— Шесть человек совсем не много для такого города, если принять во внимание шахту.

Лансер строго сказал:

— Я не противник убийств, если этим вопрос решается. Но иной раз бывает так, что лучше этого не делать.

Корелл приглядывался к офицерам. Потом он покосился на обоих лейтенантов и сказал:

— А нельзя ли… нельзя ли нам поговорить с вами наедине, полковник?

— Если угодно, пожалуйста. Лейтенант Прекл и лейтенант Тондер, будьте добры оставить нас. — И Лансер добавил, обращаясь к Кореллу: — Майор Хантер работает. А во время работы он ничего не слышит. — Хантер посмотрел на них, спокойно улыбнулся и снова опустил глаза. Молодые лейтенанты вышли из комнаты, и, когда дверь за ними закрылась, Лансер сказал: — Ну-с, так. Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю вас, сэр, — и Корелл сел к столу.

Лансер посмотрел на его повязку. Потом спросил в упор:

— На вас уже покушались?

Корелл дотронулся до повязки пальцами.

— Вы об этом? Нет! Это на меня камень свалился в горах сегодня утром.

— Вы уверены, что его не бросили в вас нарочно?

— То есть как? — спросил Корелл. — Да нет, здешний народ тихий. Они уж лет сто не воевали. Наверное, успели забыть, что такое война.

— Вы среди них жили, — сказал полковник. — Вам лучше знать, — он подошел к Кореллу вплотную. — Но если у вас все сойдет благополучно, значит, здешний народ какой-то особенный. Мне и раньше приходилось бывать в оккупированных странах. Двадцать лет тому назад я был в Бельгии и Франции. — Он еле заметно мотнул головой, словно стараясь прояснить мысли, и сказал грубо: — Вы хорошо поработали. Мы вам многим обязаны. Я отметил вашу работу в своем рапорте.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Корелл. — Я сделал все, что мог.

Лансер сказал чуть усталым голосом:

— Так вот, сэр, как же нам теперь быть? Может, вы захотите перебраться назад в столицу? Если вы торопитесь, мы отправим вас на угольной барже, а нет, — так на миноносце.

Корелл сказал:

— Но я не собираюсь уезжать. Я останусь здесь.

Лансер минуту подумал, потом сказал:

— Вы же знаете, людей у меня немного. Я не смогу дать вам надежную охрану.

— Мне не надо никакой охраны. Я же вам говорю: здешний народ совсем не злобный.

Лансер посмотрел на его повязку. Хантер поднял голову от доски и сказал:

— Советую вам ходить в каске, — и снова опустил глаза на чертеж.

Корелл подался всем телом вперед.

— Мне надо с вами поговорить, полковник. Я думаю, что моя помощь будет не лишней в организации гражданской власти.

Лансер повернулся на каблуках, подошел к окну, посмотрел на улицу, потом снова повернулся и спокойно спросил:

— Что вы имеете в виду?

— Вам нужно установить здесь такую власть, на которую можно положиться. Мне думалось так: может быть, мэр Оурден уйдет и… если его пост займу я, тогда военные и гражданские власти сработаются как нельзя лучше.

Глаза у Лансера расширились и заблестели. Он подошел к Кореллу вплотную и резко сказал:

— Вы писали об этом в своем рапорте?

Корелл сказал:

— Д-да, конечно… Я дал анализ положения…

Лансер перебил его:

— Вы говорили с кем-нибудь из здешних жителей после нашего прихода, кроме мэра Оурдена?

— Нет. Дело в том, что они еще не отделались от испуга. Здесь ничего подобного не ждали, — он хмыкнул. — Да, сэр, совсем не ждали.

Но Лансер продолжал допытываться.

— Значит, вы не знаете что здесь обо всем этом думают?

— Они еще не отделались от испуга, — сказал Корелл. — Ходят, точно во сне.

— И как здесь относятся к вам, вы тоже не знаете? — спросил Лансер.

— У меня в городе много друзей. Я здесь всех знаю.

— А сегодня утром у вас в магазине были покупатели?

— Торговля сейчас, конечно, не бойкая, — ответил Корелл.

— Никто ничего не покупает.

Напряжение сразу оставило Лансера. Он подошел к стулу, сел и закинул ногу на ногу. Потом спокойно сказал:

— Область, в которой вы работаете, очень трудна и требует мужества. Такая работа заслуживает достойной награды.

— Благодарю вас, сэр.

— Придет время, когда вы почувствуете их ненависть, — сказал полковник.

— Я этого не боюсь, сэр. Я имею дело с врагом.

Лансер долго колебался, прежде чем заговорить, потом негромко сказал:

— Вы не заслужите даже нашего уважения.

Корелл взволнованно вскочил со стула.

— Это противоречит словам Предводителя! — сказал он. — Предводитель говорил, что все области нашей работы одинаково почетны.

Лансер очень спокойно продолжал:

— Надеюсь, что Предводителю лучше знать. Надеюсь, что он умеет читать мысли солдат. — И добавил почти сочувственно: — Вы заслужили достойную награду. — Минуту он сидел молча, потом, видимо, овладел собой и сказал: — Теперь давайте поговорим начистоту. Я отвечаю здесь за все. Мне вменяется в обязанность вывозить отсюда уголь. Для этого я должен следить за порядком и дисциплиной, следовательно, мне надо знать здешние настроения. Возможность беспорядков надо предвидеть заранее. Вы меня понимаете?

— Я узнаю все, что вам требуется, сэр. Я буду очень полезен на посту мэра, — сказал Корелл.

Лансер покачал головой.

— У меня нет никаких инструкций на этот счет. Я должен полагаться на свою оценку положения. Боюсь, что теперь вы ничего не будете знать о здешних делах. Боюсь, что с вами перестанут разговаривать, к вам не подойдет ни один человек, кроме тех, которым за это будут платить. Боюсь, что без охраны вы будете подвергаться серьезной опасности. Вы меня очень обрадуете, если согласитесь уехать обратно в столицу. Там вас ждет достойная награда за вашу прекрасную работу.

— Но мое место здесь, сэр, — сказал Корелл. — Я заслужил его. Я так и написал в рапорте.

Лансер продолжал, словно не слышал Корелла:

— Мэр Оурден больше, чем мэр, — сказал он. — Оурден — это народ. Он знает, что его люди делают, что они думают. Ему не надо об этом спрашивать, потому что он сам думает так, как они. Я буду приглядываться к Оурдену и по нему судить обо всех. Он должен остаться на своем посту. Такова моя оценка положения.

Корелл сказал:

— Я не заслужил, сэр, чтобы меня отослали отсюда.

— Да, вы заслуживаете большего, — медленно проговорил Лансер. — Но теперь, когда наша работа принимает более широкие масштабы, вы будете только помехой. Если вас еще не ненавидят, то будут ненавидеть. При малейшем столкновении вас убьют первым. Я советую вам уехать.

Корелл сухо сказал:

— Все-таки вы разрешите мне дождаться ответа на мой рапорт в столицу?

— Да, конечно. Но я рекомендую вам уехать ради вашей же безопасности. Скажем прямо, мистер Корелл: вы здесь не нужны. Но… будут другие кампании, другие страны. Может быть, вас пошлют в большой город, поручат более ответственную работу. Я дам очень высокую оценку вашей деятельности здесь.

У Корелла разгорелись глаза.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он. — Я работал, не жалея сил. Может быть, вы правы. Но все-таки разрешите мне дождаться ответа из столицы.

Голос Лансера звучал сдавленно. Его глаза стали как две щелочки. Он сказал хрипло:

— Не забывайте про каску, сидите дома, никуда не ходите по ночам и, самое главное, не пейте. Не доверяйте никому — ни одному мужчине, ни одной женщине. Вы меня понимаете?

Корелл с жалостью посмотрел на полковника:

— По-моему вы заблуждаетесь. У меня небольшой домик. В служанках я держу славную крестьянскую девушку. Думаю, что она даже привязана ко мне. Здешний народ простой, миролюбивый. Я его хорошо знаю.

Лансер сказал:

— Миролюбивых народов нет. Когда вы это постигнете? Дружелюбных народов тоже нет. Неужели вы сами этого не понимаете? Мы заняли их страну… вы совершили то, что они называют предательством, и подготовили наш приход. — Он покраснел и заговорил громче: — Неужели вы не понимаете, что мы воюем с этим народом?

Корелл сказал не без самодовольства:

— Мы победили его.

Полковник встал и беспомощно развел руками, а Хантер поднял голову и выставил локоть, защищая свою доску от толчка. Хантер сказал:

— Осторожнее, сэр. Я обвожу тушью. Мне бы не хотелось начинать работу заново.

Лансер посмотрел на него и сказал:

— Простите, — и снова заговорил, словно обращаясь к школьникам. Он сказал: — Поражение — момент преходящий. Поражение не может быть длительным состоянием. В свое время нас победили, а теперь мы наступаем. Потерпеть поражение — это еще ничего не значит. Неужели вы не понимаете? Вам известно, о чем они шепчутся у себя за закрытыми дверями?

Корелл спросил:

— А вам?

— Нет, но я догадываюсь.

Тогда Корелл сказал язвительным тоном:

— Вы боитесь, полковник? Неужели тот, кто провел оккупацию этой страны, может чего-то бояться?

Лансер тяжело опустился на стул и сказал:

— Может быть, все дело в этом. — И снова заговорил с отвращением: — Мне надоели люди, которые никогда не были на войне, а знают о ней все. — Он подпер подбородок рукой и сказал: — Я помню одну старушку в Брюсселе — доброе лицо, седые волосы, крохотная — каких-нибудь четырех футов с небольшим. Тонкие старческие руки с темными, почти черными венами. Помню ее черную шаль и седые волосы с голубоватым отливом. Она часто пела дрожащим нежным голосом наши народные песни. Всегда раздобывала нам папиросы и девственниц. — Он отнял руку от подбородка и выпрямился, словно поймав себя на том, что засыпает. — Никто не знал, что сын этой старушки был в числе казненных, — сказал он. — А когда мы, наконец, расстреляли ее, за ней уже числилось двенадцать человек, убитых длинной черной булавкой для шляпы. Эта булавка до сих пор хранится у меня дома. Эмалевая головка с птицей, а птица красно-синяя.

Корелл сказал:

— Но вы ее все-таки расстреляли?

— Конечно, расстреляли.

— И убийства прекратились? — спросил Корелл.

— Нет, убийства не прекратились. И когда мы, наконец, начали отступать, местные жители ловили отступающих и некоторых сжигали, другим выкалывали глаза, а кое-кого даже распинали.

Корелл громко сказал:

— Не следует рассказывать о таких вещах, полковник.

— Не следует о таких вещах вспоминать, — сказал Лансер.

Корелл сказал:

— Вам нельзя быть командиром, если вы боитесь.

Лансер негромко ответил:

— Я, видите ли, умею воевать. А тот, кто умеет воевать, по крайней мере, не совершает глупых ошибок.

— Вы и с молодыми офицерами ведете такие разговоры?

Лансер покачал головой:

— Нет, они не поверят.

— Тогда зачем же вы мне все это рассказываете?

— Затем, мистер Корелл, что ваша работа здесь закончена. Помню, был еще такой… — но в эту минуту на лестнице послышались громкие шаги, и дверь распахнулась настежь. В комнату заглянул часовой, мимо него быстро проскочил капитан Лофт. Лофт держался строго, холодно и официально; он сказал: — Беспорядки, сэр.

— Беспорядки?

— Разрешите доложить, сэр. Капитан Бентик убит.

Лансер сказал:

— О-о… Бентик!

На лестнице опять послышались шаги, и в комнату вошли два санитара с носилками, на которых лежало закрытое одеялом тело.

Лансер сказал:

— Вы уверены, что он умер?

— Вполне уверен, — отчеканил Лофт.

Из спальни, разинув рот, появились оба лейтенанта, вид у них был испуганный. Лансер сказал:

— Поставьте сюда, — и протянул руку к простенку между окнами. Когда санитары ушли, Лансер стал на колени, отвернул уголок одеяла и поспешно опустил его. И, все еще стоя на коленях, он посмотрел на Лофта и сказал: — Кто это сделал?

— Один шахтер, — сказал Лофт.

— Почему?

— Я был при этом, сэр.

— Рапортуйте, черт вас возьми! Что же вы не рапортуете?

Лофт стал навытяжку и сказал официальным тоном:

— Я сменил капитана Бентика, как мне было приказано полковником. Капитан Бентик собрался уходить, но в это время у меня возник спор с одним шахтером, который не пожелал больше работать. Шахтер крикнул, что он свободный человек. Когда я приказал ему продолжать работу, он кинулся на меня с киркой. Капитан Бентик вмешался, — он повел рукой в сторону тела.

Все еще стоя на коленях, Лансер медленно покачал головой.

— Странный он был человек — Бентик, — сказал Лансер.

— Любил англичан. Ему все в них нравилось. А воевал он, по-моему, без особенного увлечения… Вы взяли шахтера?

— Да, сэр, — сказал Лофт.

Лансер медленно поднялся с пола и заговорил, словно сам с собой.

— Значит, все начинается снова. Мы расстреляем этого человека и получим взамен двадцать других врагов. Это единственное, что можно знать наверняка. Единственное, что можно знать наверняка.

Прекл спросил:

— Что вы говорите, сэр?

Лансер ответил:

— Нет, ничего. Так — размышляю. — Он повернулся к Лофту: — Будьте добры засвидетельствовать мое почтение мэру Оурдену и скажите ему, что мне нужно видеть его немедленно. По очень серьезному делу.

Майор Хантер поднял голову, аккуратно вытер рейсфедер и положил его на бархатную подушечку футляра.




Глава третья


Люди в городе ходили хмурые. Удивление исчезло из их глаз, но гневный огонек еще не заступил его место. Шахтеры в шахте хмуро подталкивали перед собой вагонетки с углем. Мелкие торговцы стояли за прилавками и обслуживали покупателей, но никто не затевал разговоров. Между собой люди перебрасывались односложными словами, и все они думали о войне, думали о самих себе, думали о прошлом и о том, как круто изменилась жизнь.

В дворцовой приемной мэра Оурдена горел камин и лампы, потому что день был серенький и в воздухе пахло морозом. В приемной тоже произошли кое-какие перемены. Обитые кретоном стулья были отодвинуты к стене, маленькие столики убраны, а в дверь направо Джозеф и Энни с трудом протаскивали большой обеденный стол. Они перевернули его на ребро. Джозеф стоял в приемной, а красное лицо Энни мелькало в рамке двери. Джозеф старался высвободить ножки стола из-за косяка и кричал:

— Не так сильно, Энни! Ну, давай!

— Даю, — сказала красноносая, красноглазая злюка Энни. Энни всегда немножко злилась, а эти солдаты, эта оккупация не способствовали смягчению ее нрава. То, что уже много лет считалось просто дурным характером, вдруг приняло формы патриотизма. Ошпарив кипятком солдат, Энни заслужила репутацию поборницы свободы. Она была способна плеснуть кипятком в каждого, кто осмелился бы полезть на ее крыльцо, но обстоятельства сложились так, что этот поступок сделал Энни героиней. И поскольку в основу ее успеха легла злоба, Энни на том не остановилась и уже не выходила из этого состояния.

— Не волочи его по полу! — сказал Джозеф. Стол застрял в дверях. — Держи крепче! — предостерегающе крикнул Джозеф.

— Держу крепче, — сказала Энни.

Джозеф шагнул вбок и оглядел стол со всех сторон, а Энни скрестила руки на груди и свирепо уставилась на Джозефа. Он потрогал одну ножку и сказал:

— Не напирай. Зачем ты так напираешь? — и один, собственными силами, протащил стол в дверь, а Энни так и вошла в приемную со сложенными на груди руками. — Теперь поставим, — сказал Джозеф, и Энни, наконец, соблаговолила помочь ему, и они поставили стол на все четыре ножки и двинули его на середину комнаты.

— Вот, — сказала Энни. — Если бы его превосходительство сами мне не приказали, нипочем бы не стала этого делать. Какое они имеют право перетаскивать столы с места на место?

— А какое они имели право прийти к нам? — сказал Джозеф.

— Нет у них такого права, — сказала Энни.

— Нет у них такого права, — повторил Джозеф. — По-моему, нет, а они свое дело делают — у них ружья, парашюты. Они свое дело делают, Энни.

— Не имеют никакого права, — сказала Энни. — Зачем им понадобилось втаскивать сюда обеденный стол? Это не столовая.

Джозеф взял стул, отмерил глазом должную дистанцию и аккуратно поставил его к столу.

— Здесь назначили суд, — сказал он. — А судить будут Александера Мордена.

— Мужа Молли Морден?

— За то, что он стукнул того киркой?

— Вот именно, — сказал Джозеф.

— Но ведь Морден очень хороший человек, — сказала Энни. — Какое они имеют право его судить? Он подарил Молли в день ее рождения нарядное красное платье. Какое они имеют право судить Алекса?

— Да ведь он убил того, — пояснил Джозеф.

— Даже если убил! Тот вздумал там командовать. Мне рассказывали. Алекс не любит, когда им командуют. Алекс был когда-то членом городского управления, и его отец тоже. А у Молли неплохо получаются торты, — милостиво закончила Энни. — Только крем всегда загустит. А что они сделают с Алексом?

— Расстреляют, — мрачно сказал Джозеф.

— Не могут они этого сделать, — Энни поднесла к самому лицу Джозефа свой корявый указательный палец. — Попомни мои слова, — злобно сказала она, — если они что-нибудь сделают с Алексом, в городе это не понравится. Алекса в городе любят. Он хоть раз кого-нибудь обидел? Нет, ты мне ответь.

— Никого не обидел, — сказал Джозеф.

— Ага! Если с Алексом что-нибудь сделают, в городе все на стену полезут, и я тоже полезу. Я этого не потерплю!

— Что же ты сделаешь? — спросил ее Джозеф.

— Сама кого-нибудь убью, — сказала Энни.

— Ну, и тебя расстреляют, — сказал Джозеф.

— Пусть! Говорю тебе, Джозеф, что-то уж слишком далеко они хватают — шляются тут день и ночь, расстреливают людей.

Джозеф поставил кресло в верхнем конце стола и напустил на себя заговорщический вид. Он тихо сказал:

— Энни!

Она остановилась и, почувствовав необычность его тона, подошла к нему ближе. Он сказал:

— Ты умеешь хранить тайны?

Энни с восхищением посмотрела на Джозефа, потому что до сих пор у него не было никаких тайн.

— Да. А что такое?

— Уильям Дил и Уолтер Доггел вчера уехали.

— Уехали? Куда?

— Уехали в Англию, на лодке.

Энни со вкусом вздохнула, предвидя впереди много интересного.

— И все об этом знают?

— Нет, не все, — сказал Джозеф. — Все, кроме… — и он незаметно ткнул пальцем в потолок.

— Когда они уехали? Почему я ничего об этом не слышала?

— Ты была занята, — выражение лица у Джозефа стало холодное, такое же, как и голос. — Корелла знаешь?

— Да.

Джозеф подошел к ней вплотную.

— Ему недолго осталось жить.

— Это почему же? — спросила Энни.

— Так поговаривают.

Энни судорожно вздохнула.

— А-а-а!..

Джозеф наконец-то обзавелся собственным мнением.

— Люди стали действовать заодно, — сказал он. — Кому охота покоряться завоевателям? Теперь всего надо ждать. Ты гляди в оба, Энни. Для тебя тоже найдется работа.

Энни спросила:

— А как же его превосходительство? Что он будет делать? За кого он?

— Этого никто не знает, — сказал Джозеф. — Он ничего не говорит.

— Он не пойдет против нас, — сказала Энни.

— Он ничего не говорит, — повторил Джозеф.

Ручка двери налево дрогнула, и в приемную медленно вошел мэр Оурден. Лицо у него было усталое, постаревшее. Следом за мэром появился доктор Уинтер. Оурден сказал:

— Хорошо, Джозеф. Спасибо, Энни. Вы прекрасно все устроили.

Они вышли, — но, прежде чем закрыть за собой дверь, Джозеф успел бросить взгляд в приемную.

Мэр Оурден подошел к камину и стал к нему спиной погреться. Доктор Уинтер выдвинул кресло из-за стола и сел.

— Сколько еще я смогу продержаться на своем посту? — сказал Оурден. — Народ мне не очень доверяет, враги тоже. Хорошо это или плохо?

— Я не знаю, — сказал Уинтер. — Ведь самому себе вы доверяете? У вас нет никаких сомнений?

— Сомнений? Нет. Я мэр. Но мне много непонятно, — он показал на стол. — Не знаю, зачем им понадобилось устраивать суд именно здесь. Алекса Мордена будут судить за убийство. Вы помните Алекса? У него жена Молли, хорошенькая такая.

— Помню, — сказал Уинтер. — Она преподавала в начальной школе. Как же, помню. Очень хорошенькая и ни за что не хотела носить очки. Ну, что ж, Алекс убил офицера — факт остается фактом. В этом никто не сомневается.

Мэр Оурден сказал с горечью:

— В этом никто не сомневается. Но зачем его судить? Почему не расстрелять сразу? Дело тут не в их сомнениях или уверенности, не в справедливости или несправедливости. Совсем не в этом. Зачем им понадобилось устраивать суд, и у меня в доме?

Уинтер сказал:

— Вероятно, ради самой процедуры. Тут заключена некая идея — если удается соблюсти форму, это все, что нужно, люди сплошь и рядом довольствуются одним соблюдением формы. У нас была армия — солдаты с винтовками, но на самом деле армии как таковой у нас не существовало. Захватчики устраивают судебный процесс в надежде на то, что люди поверят, будто он основан на законах справедливости. Ведь Алекс на самом деле убил капитана.

— Да, понимаю, — сказал Оурден.

А Уинтер продолжал:

— Если приговор будет вынесен в вашем доме, где люди всегда могли рассчитывать на справедливость…

Его слова были прерваны скрипом двери направо. В приемную вошла молодая женщина лет тридцати, очень хорошенькая. Очки она держала в руке. Платье на ней было скромное, опрятное. Она, видимо, очень волновалась. Она быстро проговорила:

— Энни велела мне пройти прямо сюда, сэр.

— Правильно, — сказал мэр. — Вы Молли Морден?

— Да, сэр. Все говорят, что Алекса будут судить и расстреляют.

Оурден на минуту опустил глаза, и Молли опять заговорила:

— Говорят, что судить его будете вы. Ваше слово решит все.

Оурден испуганно посмотрел на нее:

— Что такое? Кто это говорит?

— Все в городе, — женщина стояла, вытянувшись во весь рост. Она спросила его не то умоляюще, не то властно: — Вы этого не сделаете, сэр, ведь, правда, не сделаете?

— Откуда в городе знают то, чего я сам не знаю? — сказал мэр.

— Это великая тайна, — сказал доктор Уинтер. — Великая тайна, которая не дает покоя всем властелинам во всем мире — откуда народ все знает? Теперь, как я слышал, эта же тайна не дает покоя и нашим захватчикам — каким образом вести проникают в народ, минуя цензуру, каким образом истина пробивается на свободу? Это великая тайна.

Женщина огляделась по сторонам, так как в комнате вдруг потемнело, и ее, вероятно, испугало это.

— Туча, — сказала она. — Говорят, что надо ждать снега, хоть для зимы еще рано.

Доктор Уинтер подошел к окну, взглянул на небо и сказал:

— Да, большая туча. Может быть, пройдет мимо?

Мэр Оурден зажег еще одну лампу, но она дала только маленький круг света. Он выключил ее и сказал:

— Тоскливая вещь — электричество днем.

Молли опять подошла к нему.

— Алекс не такой, чтобы убивать людей, — сказала она. — Алекс горячий, но против закона он никогда не шел. Его все уважают.

Оурден положил руку ей на плечо и сказал:

— Я помню Алекса еще мальчиком. Я помню его отца и деда. В молодости дед ходил на медведей… Вы это знаете?

Молли не обратила внимания на его слова.

— Ведь вы не осудите Алекса?

— Нет, — сказал он. — Разве я могу его осудить?

— В городе говорят, что осудите — ради порядка.

Мэр Оурден зашел за стул и стиснул пальцами его спинку.

— А в городе хотят порядка, Молли?

— Я не знаю, — сказала она. — Свободными быть хотят.

— А люди знают, как этого достичь? Знают, какими способами надо бороться с вооруженным противником?

— Нет, — сказала Молли, — вряд ли.

— Вы умница, Молли; может быть, вы знаете?

— Нет, сэр, но, по-моему, люди чувствуют так: если смириться, значит, признать себя побежденными. Они хотят доказать этим солдатам, что побежденных здесь нет.

— Но им нечем воевать. Разве можно с голыми руками идти на пулеметы? — сказал доктор Уинтер.

Оурден сказал:

— Молли, когда вы узнаете, что они решили, вы сообщите мне об этом?

Молли недоверчиво посмотрела на него.

— Да… — сказала она.

— А подумали «нет». Вы мне не доверяете?

— Как будет с Алексом? — допытывалась она.

— Я не стану его судить. Он не совершил никакого преступления против своего народа, — сказал мэр.

Молли, видимо, колебалась. Она сказала:

— А они… они убьют Алекса?

Оурден долго смотрел на нее, потом сказал:

— Дорогая моя, дорогая…

Она стояла все так же прямо.

— Благодарю вас.

Оурден подошел к ней, и она слабо проговорила:

— Не трогайте меня. Пожалуйста, не трогайте меня, не трогайте, — и его рука опустилась. Минуту Молли стояла молча, потом повернулась, все такая же прямая, и вышла.

Как только дверь за ней закрылась, в приемную вошел Джозеф.

— Простите, сэр, но вас желает видеть полковник. Я сказал, что вы заняты. Я знал, что она здесь. И мадам тоже хочет вас видеть.

Оурден сказал.

— Попросите сюда мадам.

Джозеф удалился, и мадам тут же вошла в приемную.

— Я не знаю, как мне быть, — начала она, — не может же наш дом вместить столько народу. Энни все время злится.

— Ш-ш, — сказал Оурден.

Мадам удивленно посмотрела на него.

— Я не понимаю, что…

— Ш-ш! — сказал он. — Сара, я прошу тебя сходить к жене Алекса Мордена. Ты понимаешь? Я прошу тебя побыть с Молли Морден. Говорить ничего не надо, просто побудь с ней.

Мадам сказала:

— У меня тысяча разных…

— Сара, я прошу тебя побыть с Молли Морден. Не оставляй ее одну. Иди.

Мадам, наконец, поняла его.

— Хорошо, — сказала она. — Хорошо, я пойду. Когда это будет кончено?

— Не знаю, — сказал он. — Я пришлю тогда Энни.

Она легко поцеловала его в щеку и вышла. Оурден подошел к двери и крикнул:

— Джозеф, теперь я могу принять полковника.

Вошел Лансер. Он был в новом, свежевыутюженном мундире и с маленьким кортиком у пояса. Он сказал:

— Добрый день, ваше превосходительство. Мне бы хотелось побеседовать с вами неофициально, — он взглянул на доктора Уинтера. — И наедине.

Уинтер медленно направился к двери, и когда он был уже у порога, Оурден остановил его.

— Доктор.

Уинтер повернулся:

— Да?

— Вы придете сегодня вечером?

— У вас есть какая-нибудь работа для меня? — спросил доктор.

— Нет, нет… Просто мне бы не хотелось оставаться одному.

— Приду обязательно, — сказал доктор.

— Да, еще вот что: как вы находите Молли?

— Да ничего. Ей, наверно, очень трудно сдерживаться. Но она крепкая, Молли настоящая, крепкая. Ведь она урожденная Кендерли.

— Да, как это я забыл! — сказал Оурден. — Она Кендерли, конечно!

Доктор Уинтер вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Лансер учтиво ждал. Он посмотрел на закрывшуюся дверь, потом на стол и стоявшие вокруг него стулья.

— Я думаю, не надо говорить, сэр, как мне все это неприятно. Я бы очень хотел, чтобы ничего такого не было.

Мэр Оурден склонил голову, и Лансер продолжал:

— Я к вам очень расположен, сэр, и я уважаю вас, но дело остается делом. Вы, конечно, согласитесь с этим.

Оурден ничего не ответил. Он смотрел Лансеру прямо в глаза.

— Мы действуем не сами по себе и не только по собственному усмотрению.

Лансер ждал ответа после каждой фразы, но не получал его.

— Мы поступаем согласно определенным предписаниям, которые исходят из столицы. Этот человек убил офицера.

И, наконец, Оурден ответил:

— Почему вы не расстреляли его? Надо было расстрелять сразу.

Лансер покачал головой.

— Если я соглашусь с вами, это дела не изменит. Вы знаете не хуже меня, что наказание служит главным образом для острастки потенциальным преступникам. Следовательно, ему надо придать гласность. И даже соответственным образом обставить эту процедуру, — он засунул палец за пояс и тронул свой маленький кортик.

Оурден отвернулся к окну и посмотрел на потемневшее небо.

— Ночью выпадет снег, — сказал он.

— Мэр Оурден, вы знаете, что данные нам приказы непререкаемы. Мы должны вывозить уголь. Если нам будут чинить препятствия, мы восстановим порядок силой, — в его голосе послышались строгие нотки. — В случае необходимости мы не остановимся и перед расстрелами. Если вы хотите охранять свой народ от всяческих бед, помогите нам поддерживать здесь порядок. Наше правительство считает целесообразным, чтобы репрессивные меры исходили от местных властей. Это способствует укреплению общей ситуации.

Оурден тихо сказал.

— Значит, в городе все известно. Да, в этом есть что-то таинственное. — Потом спросил громко: — Вы хотите, чтобы я вынес смертный приговор Александеру Мордену?

— Да, и если это будет сделано, вы предотвратите дальнейшее кровопролитие.

Оурден подошел к столу, выдвинул кресло и сел в него. И вдруг дело обернулось так, словно он стал судьей, а Лансер преступником. Мэр постучал пальцами по столу. Он сказал:

— Вы и ваше правительство не понимаете людей. Ваше правительство и ваш народ единственные во всем мире терпели поражение за поражением в течение многих веков, и только потому, что вы не понимали людей, — он помолчал.

— Ваши принципы здесь не приложимы. Прежде всего я мэр. Я не имею права выносить смертные приговоры. В нашем городе никто не обладает таким правом. Если я пойду на это, я буду таким же нарушителем закона, как и вы.

— Мы нарушители закона? — сказал Лансер.

— Подходя к городу, вы убили шестерых человек. По нашим законам, вы — все до единого — повинны в убийстве. Зачем вы повторяете этот вздор насчет законности, полковник? Между нами нет законности. Между нами война. Разве вы не знаете, что вам придется перебить всех нас до последнего человека, чтобы потом мы не перебили вас? Вы нарушили закон, когда вторглись к нам, и теперь на его месте возник новый. Разве вы этого не знаете?

Лансер сказал:

— Разрешите мне сесть.

— Зачем спрашивать? Опять ложь. Вы могли бы приказать мне разговаривать с вами стоя.

Лансер сказал:

— Нет. Можете не верить мне, но это не ложь. Лично я питаю уважение к вам и к вашему посту, но… — он поднес на секунду руку ко лбу. — То, что думаю я, сэр, я, человек известного возраста и с известным грузом воспоминаний, не имеет никакого значения. Я могу согласиться с вами, но это дела не изменит. Военная и политическая система, в которой я работаю, имеет некоторые теоретические и практические установки, и они определены раз и навсегда.

Оурден сказал:

— И эти установки испокон веков оказывались несостоятельными.

Лансер горько рассмеялся.

— Я, как некая человеческая личность с известным грузом воспоминаний, могу согласиться с вами, могу даже добавить, что одна из основных особенностей людей военного образа мыслей и действия — это неспособность учиться, неспособность видеть что-либо помимо кровопролития, кое является их прямой обязанностью. Но я не склонен предаваться воспоминаниям. Шахтера следует расстрелять публично, ибо, согласно теории, это заставит других воздержаться от нападений на наших людей.

Оурден сказал:

— Тогда давайте прекратим этот разговор.

— Нет, мы будем продолжать его. Нам нужна ваша помощь.

Несколько минут Оурден сидел молча, потом сказал:

— Вот как я решил: сколько у вас было пулеметчиков, которые расстреляли наших солдат?

— Да, вероятно, человек двадцать, не больше, — сказал Лансер.

— Хорошо. Если вы расстреляете их, я вынесу смертный приговор Мордену.

— Вы шутите! — сказал полковник.

— Нет, не шучу.

— Вы прекрасно знаете, что это невозможно.

— Знаю, — сказал Оурден. — И то, о чем вы просите, тоже невозможно.

Лансер сказал:

— Я это предчувствовал. Мэром все-таки будет Корелл, — он быстро поднял голову. — Вы останетесь на суде?

— Да, останусь. Алексу будет не так одиноко со мной.

Лансер посмотрел на него и вяло улыбнулся.

— Мы взяли на себя нелегкую работу, не так ли?

— Да, — сказал мэр, самую непосильную работу, какая только может быть. Единственное, чего не достичь никакими силами.

— А именно?

— Вы хотите сломить человеческий дух на веки веков.

Голова Оурдена чуть поникла к столу, и он сказал, не поднимая глаз.

— Вот и снег. И ночи не дождался. Люблю нежный, прохладный запах снега.




Глава четвертая


К одиннадцати часам снег повалил большими мягкими хлопьями, и неба совсем не стало видно. Люди торопливо шагали сквозь снежную завесу, а снег наметало у дверных порогов, наметало на статую на городской площади и на рельсы, проложенные от шахты к гавани. Снег валил и валил, и колеса тележек то и дело заносило на сторону. А над городом нависла тьма, еще более густая, чем снежная туча, над городом нависла угрюмость и сухая, нарастающая ненависть. Люди не задерживались на улице, они открывали двери домов, и двери захлопывались за ними, и казалось, что из-за каждой занавески на улицу смотрят чьи-то глаза, и когда по городу проходили солдаты, взгляд этих глаз — холодный, угрюмый — был устремлен на них. Люди заходили в лавки купить что-нибудь к завтраку, спрашивали то, что им было нужно, получали требуемое, платили деньги и уходили, не обменявшись приветствием с продавцом.

В маленькой дворцовой приемной горели все лампы, и их свет ложился на снег, падающий за окном. Судебное заседание было открыто. Во главе стола сидел Лансер, по правую руку от него — Хантер, дальше Тондер, а на краю — капитан Лофт, перед которым лежала небольшая стопка бумаг. Напротив, левее полковника, сидел мэр Оурден, а рядом с ним Прекл, строчивший что-то в блокноте. Возле стола застыли двое часовых в касках и с примкнутыми штыками, — неподвижные, как деревяшки. Между ними стоял Алекс Морден, рослый молодой человек, широкий в плечах и узкий в бедрах, с низким лбом, глубоко запавшими глазами и длинным острым носом. Подбородок у него был решительный, рот большой и чувственный. Он стоял, опустив скованные руки, и то сжимал, то разжимал их. На нем были черные штаны, синяя рубашка с открытым воротом и темный пиджак, лоснившийся от долгой носки.

Капитан Лофт читал лежавшую перед ним бумагу: «Когда обвиняемому было велено продолжать работу, он ответил отказом, а услышав вторичное приказание, кинулся на капитана Лофта с киркой. Капитан Бентик бросился ему наперерез…»

Мэр Оурден кашлянул, и когда Лофт остановился, он сказал:

— Сядь, Алекс. Кто-нибудь из часовых, дайте ему стул, — часовой повернулся и беспрекословно исполнил просьбу мэра.

Лофт сказал:

— Арестованному полагается стоять.

— Пусть сядет, — сказал Оурден. — Кроме нас, никто об этом не узнает. А в протоколе вы запишите, что он стоял.

— Подделывать протоколы не полагается, — сказал Лофт.

— Сядь, Алекс, — повторил Оурден.

И рослый молодой человек опустился на стул, и его скованные руки беспокойно задвигались на коленях.

Лофт опять начал:

— Это противоречит всем…

Полковник сказал;

— Пусть сидит.

Капитан Лофт откашлялся:

— «Капитан Бентик бросился ему наперерез и принял на себя удар киркой, раздробивший ему череп». Протокол врачебной экспертизы прилагается. Разрешите зачитать?

— Не нужно, — сказал Лансер. — Поскорее, не затягивайте.

— «При этом инциденте присутствовало несколько наших нижних чинов, показания коих приобщены к делу. Военно-полевой суд обвиняет арестованного в убийстве и считает нужным вынести смертный приговор». Разрешите зачитать показания нижних чинов?

Лансер вздохнул:

— Не нужно, — он повернулся к Алексу. — Вы не отрицаете, что капитан убит вами?

Алекс грустно улыбнулся.

— Я его ударил, — сказал он. — А убил ли, не знаю.

Оурден сказал:

— Молодец, Алекс! — и они обменялись дружеским взглядом.

Лофт сказал:

— Вы подразумеваете, что он был убит кем-то другим?

— Я не знаю, — сказал Алекс. — Я его только ударил, а потом меня ударили.

Полковник Лансер спросил:

— Вы хотите дать какие-нибудь объяснения? Приговор от этого не изменится, но мы вас выслушаем.

Лофт сказал:

— Разрешите со всей почтительностью заметить, что полковнику не следовало так говорить. Из этого могут вывести заключение, что суд действует не беспристрастно.

Оурден сухо рассмеялся. Полковник посмотрел на него с еле заметной улыбкой.

— Вы будете давать объяснения? — снова спросил он.

Алекс поднял правую руку, и левая тоже дернулась кверху. Он смутился и снова опустил обе руки на колени.

— Я был сам не свой, — сказал он. — У меня характер очень вспыльчивый. А он заставлял работать. Я свободный человек… Разозлился и ударил его. Кажется, здорово ударил. Да не того, в кого метил, — он показал на Лофта. — Я вот этого хотел ударить.

Лансер сказал:

— Неважно, кого вы хотели ударить. Того или другого — это все равно. Вы раскаиваетесь в своем поступке? — Он сказал в сторону: — Неплохо, если в протоколе будет отмечено, что он раскаивается.

— Раскаиваюсь? — переспросил Алекс. — Нет, не раскаиваюсь. Он заставлял меня работать — меня, свободного человека! Я был членом городского управления. А он меня принуждал.

— А если суд вынесет вам смертный приговор, вы почувствуете раскаяние?

Алекс опустил голову, честно стараясь додумать все до конца.

— Нет, — сказал он. — Вы спрашиваете, сделал бы я это во второй раз?

— Вот именно.

— Нет, — в раздумьи повторил Алекс, — я не раскаиваюсь.

Лансер сказал:

— Занесите в протокол, что арестованный горько раскаивался в своем поступке. Приговор выносится автоматически. Вам все понятно? — спросил он Алекса. — Другого решения быть не может. Суд считает вашу вину доказанной и приговаривает вас к расстрелу. Приговор приводится в исполнение немедленно. Не вижу причин откладывать и мучить вас понапрасну. Капитан Лофт, я ничего не забыл?

— Вы забыли обо мне, — сказал Оурден. Он поднялся, отодвинул свой стул и подошел к Алексу. И Алекс в силу долголетней привычки почтительно встал ему навстречу. — Александер, меня избрали мэром.

— Я знаю, сэр.

— Алекс, эти люди захватчики. Они захватили нашу страну врасплох, пустив в ход предательство и силу.

Капитан Лофт сказал:

— Сэр, это совершенно недопустимо.

Лансер сказал:

— Тш! Пусть такие вещи говорятся вслух. Или вы предпочитаете, чтобы об этом шептались у нас за спиной?

Оурден продолжал, словно его и не прерывали:

— Когда они пришли, в городе не сразу во всем этом разобрались, и я тоже не сразу разобрался. Мы не знали, что делать, что думать. Твой поступок был первым осмысленным актом. Твой гнев пробудил гнев всего народа. Я знаю: в городе говорят, будто мэр действует заодно с этими людьми. Я докажу, что это не так, но ты… ты должен будешь умереть. Я хочу, чтобы ты знал это.

Алекс уронил голову, но через секунду снова взглянул на Оурдена.

— Я знаю, сэр.

Лансер сказал:

— Взвод здесь?

— Ждет, сэр.

— Кто командует?

— Лейтенант Тондер, сэр.

Тондер поднял голову и, стиснув зубы, затаил дыхание.

Оурден тихо сказал:

— Тебе страшно, Алекс?

И Алекс ответил:

— Да, сэр.

— Я не стану тебя успокаивать. Мне бы тоже стало страшно, и мне, и вот этим молодым… богам войны…

Лансер сказал:

— Вызовите взвод.

Тондер быстро встал и подошел к двери.

— Взвод на месте, сэр, — он широко распахнул дверь, за ней стояли солдаты в касках.

Оурден сказал:

— Иди, Алекс, и помни, что эти люди не будут знать покоя, ни единой минуты покоя до тех пор, пока они не уйдут отсюда или не погибнут. Ты сплотишь народ. Грустно уходить с таким сознанием, ничего более ценного я не могу тебе дать, но это истина. Ни единой минуты покоя.

Алекс крепко зажмурил глаза. Мэр Оурден наклонился к нему и поцеловал его в щеку.

— Прощай, Алекс, — сказал он.

Часовой взял Алекса за локоть, но молодой человек так и не открыл глаз, и его провели в дверь. Взвод сделал налево кругом, солдатские сапоги застучали вниз по лестнице и ступили в снег, и снег приглушил их топот.

Люди, сидевшие за столом, молчали. Оурден взглянул в окно и увидел, как чья-то рука торопливо протерла маленький глазок на залепленном снегом стекле. Он, как зачарованный, смотрел на этот глазок, потом быстро отвернулся. Он сказал полковнику:

— Надеюсь, что вы отдаете себе отчет в своих действиях.

Капитан Лофт собрал бумаги, и Лансер спросил его:

— На площади, капитан?

— Да, на площади. Приговор должен быть приведен в исполнение публично, — сказал Лофт.

И Оурден сказал:

— Надеюсь, что вы во всем отдаете себе отчет.

— Слушайте, — сказал полковник, — отдаем мы себе отчет или нет, а сделать это необходимо.

В комнате наступила тишина, каждый сидевший за столом прислушивался к чему-то. Но тишина длилась недолго. Издали донесся ружейный залп. Лансер тяжело перевел дух. Оурден поднес руку ко лбу и вздохнул всей грудью. Потом на улице что-то крикнули. Оконное стекло со звоном посыпалось на пол, и лейтенант Прекл круто обернулся в ту сторону. Он схватился рукой за плечо и скосил на него глаза. Лансер вскочил с места, крикнув:

— А, началось! Вы ранены, лейтенант?

— В плечо, — сказал Прекл.

Лансер скомандовал:

— Капитан Лофт, на снегу должны остаться следы. Произвести обыск в каждом доме. Всех, у кого будет найдено огнестрельное оружие, взять заложниками. Вы, сэр, — сказал он Оурдену, — находитесь под стражей ради вашей же безопасности. И прошу вас понять: мы будем расстреливать по пять, по десять, по сто ваших за одного нашего.

Оурден спокойно сказал:

— Человек с известным грузом воспоминаний.

Лансер осекся, не докончив команды. Он медленно перевел взгляд на мэра, и на секунду они поняли друг друга. Потом Лансер расправил плечи.

— Человек без груза воспоминаний! — резко сказал он. — И продолжал: — Изъять все оружие у населения. Сопротивляющихся приводить ко мне. Живо! Пока следы не замело снегом.

Офицеры надели каски, вынули револьверы из кобур и вышли. А Оурден шагнул к разбитому окну. Он грустно сказал:

— Нежный, прохладный запах снега.




Глава пятая


Шли дни, недели, шли месяцы. Снег выпадал и таял, выпадал и таял и, наконец, выпал и лег прочно. Темные городские дома обзавелись белыми бровями, колпаками и шапками, и в снегу пролегли траншеи, подводящие к дверям. Баржи в гавани приходили пустые и уходили груженые, но уголь туго шел на поверхность. Опытные шахтеры то и дело совершали промахи. Они стали неповоротливые, медлительные. Механизмы портились, и на ремонт уходило много времени. Народ завоеванной страны молча лелеял медленно зреющее чувство мести. Люди, которые пошли на предательство и помогали захватчикам, — а многие из них верили, что это будет на благо стране, на благо всем, — мало-помалу убеждались в ненадежности своего положения и замечали, что прежние знакомые смотрят на них холодно и не вступают с ними в разговоры.

В воздухе витала насторожившаяся смерть. На железной дороге, проходившей в горах и соединявшей маленький городок со всей страной, участились катастрофы. Линию то и дело загромождали снежные обвалы, обходчики то и дело обнаруживали разобранные рельсы. Ни одному поезду не давали отправления без предварительного осмотра всего пути. Людей расстреливали, но это не меняло дела. Молодежь группами скрывалась из города и уезжала в Англию. А англичане бомбили шахты, и после их налетов в городе были разрушения и жертвы, а среди жертв — и друзья, и враги. Но и это не смиряло людей. Холодная ненависть, безмолвная, угрюмая, насторожившаяся ненависть — только усилилась зимой. В городе ввели контроль над выдачей продуктов: покорных кормили, непокорных заставляли голодать, и тогда все население замкнулось в холодной покорности. Но не всякого оставишь без хлеба — ведь голодный не сможет вырубать уголь, не сможет таскать тяжести. И в глазах людей, где-то в самой глубине, горела ненависть.

И вышло так, что победитель попал в окружение, солдаты оказались одни в стане врагов, и никто из захватчиков не решался ослабить свою настороженность, хотя бы на секунду. Если захватчик забывал о ней, он исчезал немедленно, и его труп замерзал где-нибудь в снежном сугробе. Если захватчик один шел к женщине, он исчезал немедленно, и его труп замерзал где-нибудь в снежном сугробе. Если захватчик пил, он тоже исчезал. Солдаты могли петь только в своей компании, танцевать только в своей компании, и вскоре танцы прекратились, а в песнях зазвучала тоска по дому. Все разговоры вертелись вокруг друзей и родных, которые любили их, а тоска требовала утоления в тепле и любви, ибо человек может быть солдатом лишь столько-то часов в сутки и столько-то месяцев в год, а в остальное время ему хочется снова стать человеком, хочется побыть с женщиной, хочется вина, музыки, смеха, свободы, а когда солдата лишают всех этих радостей, его тяга к ним становится непреодолимой.

Захватчики думали только о доме. Им опротивел этот завоеванный город, и они стали резки с его жителями, а те стали резки с ними, и мало-помалу победителей охватил страх — страх, что это никогда не кончится, что им никогда не придется отдохнуть от вечного напряжения и вернуться домой, — страх, что в один прекрасный день они не выдержат и их, как кроликов, переловят в горах, ибо ненависть побежденных не ослабевала. Освещенные окна, смех притягивали к себе патрульных, как магнит, но когда они подходили поближе, смех умолкал, тепло исчезало, и люди встречали их холодно и покорно. А если солдаты заходили в маленькие кабачки, откуда несся запах горячей пищи, и заказывали себе эту горячую пищу, она подавалась им пересоленной и переперченной.

Тогда захватчики брались за газеты. Вести из дома и из других завоеванных стран всегда были хорошие, и они верили им ненадолго, а потом переставали верить. И каждый из них носил в сердце ужас: «Если там, дома, все рухнет, нам ничего не скажут, и тогда уже будет поздно. Эти люди не пощадят нас. Они перебьют всех до единого». Они вспоминали рассказы об отступлении через Бельгию и об отступлении из России. А те, кто был поначитаннее, рассказывали о страшном паническом бегстве из Москвы, когда вкус крови узнали даже крестьянские вилы и снег потемнел от трупов.

И если они сдавали хотя бы ненадолго, если они падали духом или спали лишнее, всем им становилось ясно, что так будет и здесь, и тогда сон у них был тревожный, а день не приносил им покоя. Они задавали офицерам такие вопросы, на которые те не могли ответить, потому что сами ничего не знали. Солдатам вообще ничего не говорили. И солдаты вообще ничему не верили, даже вестям из дома.

И получилось так, что победители стали бояться побежденных, нервы у них расшатались, и они стреляли в тени по ночам. Холодное, угрюмое молчание сопутствовало им всюду. Потом за одну неделю трое солдат сошли с ума, они кричали дни и ночи напролет, и, наконец, их отправили домой. Этими тремя дело бы не ограничилось, но солдаты слышали, что дома сумасшедших ждет избавительная смерть, а одна только мысль об этой избавительной смерти вселяла в них ужас. Страх пробирался в казармы, и солдаты сидели там унылые, страх пробирался к патрульным и озлоблял их.

Зима входила в свои права, и ночи становились все длиннее и длиннее. К трем часам дня уже темнело, а рассвет занимался поздно, в девять. Веселые отблески огней не играли на снегу, потому что власти отдали распоряжение затемнять окна на случай налетов бомбардировщиков. И все-таки, когда английские бомбардировщики прилетали, где-нибудь около шахты неизменно загорался огонек. Часовые подстрелили одного за другим несколько человек с фонарями, а как-то раз им попалась девушка с электрическим карманным фонариком. Но это не меняло дела. Расстрелы ничему не помогали.

Настроения офицеров в точности отражали настроения солдат, с той лишь разницей, что выучка помогала им сдерживаться, а чувство ответственности заставляло проявлять нужную при случае находчивость. Но страхи у них были те же и та же тоска, только лежало все это глубже и скрывалось более тщательно. Им приходилось выносить двойную тяжесть, ибо побежденные замечали малейший их промах, а свои солдаты — малейшее проявление слабости, и нервы у офицеров были натянуты до предела. Победители выдерживали страшную по своей силе психическую осаду, и каждый из них и каждый из побежденных догадывался, что будет дальше, когда первая трещинка даст о себе знать.

Комната в верхнем этаже дворца мэра утратила всякий уют. Окна были наглухо закрыты черной бумагой, всюду лежали ценные инструменты и снаряжение — бинокли, противогазы и каски — то, чем нельзя было рисковать, Что касается дисциплины, то здесь она немного ослабла, словно офицеры знали, что послабления где-то должны быть, иначе вся машина застопорит. На столе ярким, резким светом горели два керосиновых фонаря, они бросали большие тени по стенам, а их шипение стояло в комнате, как некий звуковой фон.

Майор Хантер продолжал свою работу. Теперь чертежная доска всегда была у него наготове, потому что бомбы разрушали его постройки почти с той же быстротой, с какой он воздвигал их. Но майора Хантера это мало печалило, ибо строительная работа была для него второй жизнью, а строить здесь приходилось столько, что он еле справлялся с проектированием и планами. Хантер сидел за доской спиной к свету, его наугольник скользил вверх и вниз по чертежу, и карандаш тоже не бездействовал.

Лейтенант Прекл, все еще с рукой на перевязи, сидел за столом и читал иллюстрированный журнал. На другом конце стола лейтенант Тондер писал письмо. Он держал перо почти вертикально и время от времени поднимал голову и устремлял взгляд в потолок в поисках нужного слова.

Прекл перевернул страницу и сказал:

— С закрытыми глазами эту улицу вижу — каждый магазин. — Хантер провел еще несколько линий на чертеже, Тондер написал еще несколько слов. Прекл продолжал: — Вот здесь за углом — ресторан. Его на фотографии не видно — называется “Бурден”. — Хантер сказал, не поднимая глаз от доски: — Я его знаю. Там подавали замечательный кокиль.

— Ну, как же! — сказал Прекл. — Не только кокиль, там все было замечательное. А кофе?

Тондер посмотрел на него и сказал:

— Теперь ничего не подадут — ни кокиля, ни кофе.

— Ну, этого я не знаю, — сказал Прекл. — Подавали и будут подавать. А еще там была одна официантка… — он поднял руку — здоровую руку — и нарисовал фигуру официантки в воздухе. — Блондинка, вот такая, — и снова посмотрел на страницу. — У нее были какие-то необыкновенные глаза… То есть почему были?.. И сейчас, наверное, такие же… Влажные, со слезой, будто она только что плакала или смеялась.

Он посмотрел в потолок и негромко добавил: — Я как-то провел с ней ночь. Замечательная женщина! Сам не знаю, почему я чаще у нее не бывал. Интересно, там она или нет?

Тондер мрачно сказал:

— Может быть, и не там. Работает где-нибудь на фабрике.

Прекл засмеялся:

— Надеюсь, женщин у нас еще не нормируют.

— А почему бы и нет? — ответил Тондер.

Прекл сказал игриво:

— Ведь ты девушками не очень интересуешься. Тебе на них наплевать.

Тондер сказал:

— Меня они интересуют постольку, поскольку. Виснуть на мне и цепляться за мою жизнь я им не позволяю.

А Прекл продолжал насмехаться:

— По-моему, они на тебе со всех сторон повисли.

Тондер решил переменить разговор. Он сказал:

— Надоели эти фонари, черт бы их побрал! Майор, когда ваше динамо исправят?

Майор Хантер медленно поднял голову от доски и ответил:

— Скоро должны исправить. Я поставил на ремонт надежных людей. Придется, видно, удвоить охрану.

— А того, кто это сделал, поймали? — спросил Прекл.

И Хантер хмуро сказал:

— Один из пятерых. Расстреляны все пятеро. — Он задумчиво продолжал: — Повредить динамо нетрудно, надо только знать, как это делается. Устроить короткое замыкание, и все. — Он добавил: — Ток сейчас дадут.

Прекл все еще перелистывал журнал.

— Интересно, когда же нас сменят? Когда мы сможем съездить домой на побывку? Майор, вам хочется отдохнуть дома?

Хантер поднял голову от доски, и на секунду выражение лица у него стало безнадежное.

— Конечно, хочется, — он быстро овладел собой. — Я строил этот путь четыре раза. Понять не могу, почему бомбы попадают именно в него? Мне уже надоело с ним возиться. Из-за воронок каждый раз приходится прокладывать новую линию. Закапывать их некогда. Почва промерзшая. На это уйдет слишком много времени.

В эту минуту свет вспыхнул, и Тондер машинально протянул руку и потушил оба фонаря. Шипение прекратилось..

Тондер сказал:

— Слава богу! Шипят — на нервы действуют. Так и кажется, будто кто-то шепчет. — Он сложил письмо и сказал: — Странно, почему так мало писем приходит? За две недели я получил только одно.

Прекл сказал:

— Может быть, тебе не пишут?

— Может быть, — сказал Тондер. Он повернулся к майору.

— Как вы думаете, если что-нибудь случится… там… дома… дадут нам об этом знать или нет? Я говорю о несчастьях… умрет кто-нибудь или еще что…

Хантер сказал:

— Не знаю.

— Да-а, — сказал Тондер, — поскорее бы выбраться из этой проклятой дыры.

В разговор вмешался Прекл.

— А я думал, ты собираешься остаться здесь и после войны! — И он передразнил Тондера: — Объединить бы четыре-пять участков, устроиться получше, как у себя в родовом поместьи. Говорил ты это? Метил в маленького земельного магната? Хороший, приветливый народ, красивые газоны, олени, детишки… Признавайся, Тондер!

Рука Тондера упала на стол. Потом он стиснул виски ладонями и взволнованно заговорил:

— Молчи! Перестань! Этот народ! Этот отвратительный народ! Холодные — даже смотреть на нас не хотят, — он вздрогнул. — Не хотят сказать слова. Отвечают какими-то мертвыми голосами. Они, видите ли, покорные. Отвратительный народ! А женщины — ледяные!

В дверь негромко постучали, появился Джозеф с ведерком угля. Он молча вошел в комнату, тихо поставил ведерко в угол, так что оно даже не звякнуло, потом повернулся и, ни на кого не глядя, направился к двери. Прекл громко окликнул его:

— Джозеф! — и Джозеф, не ответив и не подняв глаз, повернулся к нему и слегка наклонил голову. И Прекл сказал все так же громко: — Джозеф, есть там вино или коньяк? — Джозеф отрицательно покачал головой.

Тондер вскочил из-за стола, белый от злобы, и крикнул:

— Отвечай, свинья! Отвечай, когда тебя спрашивают!

Джозеф не поднял глаз. Он проговорил беззвучным голосом:

— Нет, сэр, вина нет, сэр.

И Тондер спросил с яростью:

— Коньяку тоже нет?

Джозеф так и не поднял глаз и проговорил по-прежнему беззвучным голосом:

— Коньяку нет, сэр, — он стоял совершенно неподвижно.

— Ну, что тебе еще нужно? — сказал Тондер.

— Разрешения уйти, сэр.

— Ну, и убирайся к черту!

Джозеф повернулся и молча вышел из комнаты, а Тондер вынул из кармана платок и отер лицо. Хантер взглянул на него и сказал:

— Напрасно вы дали ему козырь в руки.

Тондер опустился на стул, стиснул виски ладонями и сказал срывающимся голосом:

— Я хочу женщину. Я хочу домой. Я хочу женщину. Здесь есть одна… хорошенькая… Она не выходит у меня из головы… Блондинка… Живет рядом со скобяной лавкой. Я хочу эту женщину.

Прекл сказал:

— Не распускайся. Возьми себя в руки.

В эту минуту свет снова погас, и комната погрузилась в темноту. Пока другие искали спички и пытались зажечь фонари, Хантер говорил:

— Я думал, что уже все переловлены. Наверное, кого-нибудь упустил. Но не могу же я бегать туда каждую минуту. У меня там надежные люди.

Тондер зажег один фонарь, потом другой, и Хантер заговорил строже, обращаясь к Тондеру:

— Лейтенант, если у вас есть потребность высказаться, высказывайтесь, но только при нас. Враги не должны слышать такие разговоры. В городе обрадуются, если узнают, что у вас нервы не в порядке. Враги не должны этого слышать.

Тондер снова сел. Фонари светили ему прямо в лицо и шипели. Он сказал:

— Вот, вот! Враги повсюду. Мужчины, женщины, даже дети! Враги повсюду! Они выглядывают из-за дверей. Они подслушивают. Приоткрывается занавеска на окне, и за ней тоже видишь бледное лицо. Мы разбили их, мы победили везде, а они выжидают. Они покорные, но они выжидают. Мы завоевали полмира. А как в других местах, майор, также, как здесь?

И Хантер сказал:

— Не знаю.

— Вот, вот! — сказал Тондер. — Мы ничего не знаем. Пишут — все идет прекрасно. В завоеванных странах приветствуют наших солдат, приветствуют новый порядок, — голос у него дрогнул, и он стал говорить тише и тише. — А что пишут о нас? Что нас приветствуют, любят, устилают цветами наш путь? А здесь снега, и этот страшный выжидающий чего-то народ!

И Хантер сказал:

— Ну, все выложили. Теперь полегчало?

Прекл негромко постукивал кулаком здоровой руки по столу. Он сказал:

— Нельзя допускать такие разговоры. Пусть держит это про себя. Ведь он солдат? Солдат должен быть солдатом.

Дверь неслышно открылась, и в комнату вошел Лофт. Снег лежал у него на каске, снег лежал на плечах. Нос у капитана Лофта был замерзший, красный, поднятый воротник шинели закрывал ему уши. Он снял каску и стряхнул снег сначала с нее, потом с плеч.

— Ну, и работа! — сказал он.

— Опять? — спросил Хантер.

— Все время что-нибудь. Я вижу, ваше динамо вышло из строя. Ну, кажется, у меня на шахте теперь утихнет.

— А что у вас там? — спросил Хантер.

— Обычная история — замедленный темп работы и сломанная вагонетка. Но виновный пойман. Я его расстрелял. Мне кажется, майор, что средство найдено. Я только сегодня до этого додумался. Пусть каждый шахтер вырубает определенное количество угля. Морить их голодом я не стану, они не смогут работать, но есть другой выход. Нет угля, нет и питания семьям. Шахтеры будут есть в шахтах, так, чтобы никакой дележки дома. Верное средство. Или работай, или пусть дети сидят голодные. Я им уже объявил об этом.

— Ну, и что они сказали?

Глаза у Лофта злобно сузились.

— Что сказали? А что они всегда говорят? Ничего! Ни единого слова! Но теперь мы посмотрим, будет уголь или нет, — Лофт снял шинель, встряхнул ее, и в эту минуту его взгляд упал на дверь, и он увидел, что она чуть приоткрыта. Он неслышно шагнул к двери, распахнул ее рывком, потом захлопнул. — По-моему, я за собой закрыл, — сказал он.

— Закрыли, — сказал Хантер.

Прекл все еще листал страницы журнала. Он заговорил своим обычным голосом:

— Вот эти чудовищные пушки есть у нас на востоке. Я их никогда не видел. А вы, капитан?

— Ну, как же, — сказал капитан Лофт. — Видел в действии. Замечательная штука! Против них ничто не устоит.

Тондер сказал:

— Капитан, вам часто пишут из дома?

— Более или менее, — сказал Лофт.

— Ну, как там, все благополучно?

— Блестяще! — сказал Лофт. — Войска продвигаются вперед на всех фронтах.

— Англичан еще не разбили?

— Бьют в каждом сражении.

— Но они продолжают воевать?

— Отдельные налеты с воздуха, не больше.

— А русские?

— Там все кончено.

Тондер настойчиво повторил:

— Но они продолжают воевать?

— Легкая перестрелка, не больше.

— Значит, победа вот-вот будет достигнута, так, капитан? — спросил Тондер.

— Да.

Тондер пристально посмотрел на него и сказал:

— Вы в это верите, капитан?

В разговор вмешался Прекл:

— Оставьте его, а то он опять начнет.

Лофт нахмурился.

— Вы, собственно, к чему ведете?

Тондер сказал:

— Вот к чему: мы скоро вернемся домой — ведь так?

— А реорганизация? — сказал Хантер. — На это тоже нужно время. Новый порядок нельзя установить за один день.

Тондер спросил:

— А за всю нашу жизнь можно?

И Прекл сказал:

— Оставьте его, а то он опять начнет.

Лофт подошел к Тондеру вплотную и сказал:

— Лейтенант, мне не нравится ваш тон. Мне не нравится недоверие, которое звучит в вашем вопросе.

Хантер посмотрел на них и сказал:

— Лофт, не придирайтесь к нему. Он устал. Мы все устали.

— Я тоже устал, — сказал Лофт, — но я не даю воли таким предательским мыслям.

Хантер сказал:

— Говорю вам, не трогайте его. Вы не знаете, где полковник?

— Он составляет рапорт. Просит подкрепления, — сказал Лофт. — Дела складываются гораздо серьезнее, чем мы предполагали.

Прекл взволнованно спросил:

— И пришлют? Подкрепление пришлют?

— Откуда я знаю.

Тондер улыбнулся.

— Подкрепление! — негромко сказал он. — А может быть, замену. — И добавил с улыбкой: — Может быть, я скоро смогу гулять по улицам, и встречные будут приветствовать меня: «Добрый день!» и будут говорить друг другу: «Вот идет военный» и радоваться. И всюду будут друзья, и я смогу поворачиваться спиной к людям, ничего и никого не боясь.

Прекл сказал:

— Оставьте его в покое. Он опять начнет.

И Лофт сказал с гримасой отвращения:

— У нас достаточно всяких неприятностей. Не хватает только, чтобы офицеры посходили с ума.

Но Тондер продолжал:

— Капитан, вы на самом деле ждете подкрепления?

— Я этого не говорил.

— Но вы сказали, что, может быть, пришлют.

— Я сказал, что мне ничего не известно. Слушайте, лейтенант! Мы завоевали полмира, теперь надо наводить в нем порядок. Вы сами это знаете.

— А другие полмира? — спросил Тондер.

— Там некоторое время будут продолжать бессмысленное сопротивление, — сказал Лофт.

— Значит, наши силы раскидают по всему миру?

— Да, на некоторое время.

Прекл сказал, нервничая:

— Заставьте его замолчать! Заставьте его замолчать! Остановите его!

Тондер достал носовой платок из кармана, высморкался и заговорил так, словно в голове у него было не все в порядке. Он смущенно засмеялся и сказал:

— Мне приснился очень странный сон. Наверное, это был сон, а может быть, мысли наяву. Может быть, сон, а может быть, мысли.

Прекл сказал:

— Капитан, остановите его!

Тондер спросил:

— Капитан, этот город завоеван?

— Конечно, — сказал Лофт.

В смехе Тондера проскользнула истерическая нотка. Он сказал:

— Завоеван, а мы всего боимся; завоеван, а мы со всех сторон окружены, — он засмеялся громче. — Мне приснился сон… или это наяву? Снег, по нему черные тени, а из-за дверей выглядывают лица… занавески, и за ними тоже холодные лица. Это мне снилось, а может быть, наяву…

Прекл сказал:

— Остановите его!

Тондер сказал:

— Мне снилось, что Предводитель сошел с ума.

Лофт с Хантером захохотали, и Лофт сказал:

— Наши враги уже поняли, сошел он с ума или нет. Вот так сострил! Надо написать об этом домой. Там во всех газетах напечатают. Наши враги теперь оценили сумасшествие Предводителя.

А Тондер продолжал, все еще смеясь:

— Победа за победой, все глубже и глубже увязаем в патоке, — он захлебнулся смехом и, откашливаясь, поднес платок ко рту. — Может быть, Предводитель сошел с ума. Мухи завоевали липкую бумагу. Мухи захватили еще двести миль липкой бумаги! — его смех становился все истеричнее.

Прекл наклонился над столом и тряхнул Тондера здоровой рукой.

— Молчать! Слышишь! Молчать! Не смеешь так говорить!

И тогда Лофт понял, что этот смех истеричен, и он подошел к Тондеру вплотную и ударил его по лицу. Он сказал:

— Молчать, лейтенант!

Тондер продолжал заливаться смехом, и Лофт еще раз ударил его по лицу и сказал:

— Молчать! Лейтенант, вы слышите, что вам говорят?

И вдруг смех умолк, и в комнате ничего не стало слышно, кроме шипения фонарей. Тондер изумленно посмотрел на свою руку, дотронулся ею до лица, снова посмотрел на руку и лег головой на стол.

— Я хочу домой, — сказал он.




Глава шестая


Неподалеку от городской площади проходила небольшая улица, на которой стояли домики с остроконечными крышами и маленькие лавчонки. На тротуарах и посреди улицы снег был утоптанный, но на изгородях и на коньках крыш он лежал высокими волнами и шапками. У закрытых ставнями окон тоже намело много снегу. На дворах в сугробах были прорыты дорожки. Ночь стояла темная и холодная; ни одно окошко не пропускало света, на который могли бы прилететь бомбардировщики. И никто не ходил по улицам, потому что запрещение соблюдалось строго. Дома темными глыбами стояли в белом снегу. Через короткие промежутки времени на маленькой улице проходил патруль из шести человек; патрульные приглядывались к темноте, и у каждого из них был яркий карманный фонарик. На улице слышались то приглушенные шаги, то поскрипывание сапог на слежавшемся снегу. Патрульные кутались в толстые шинели, под касками у них были надеты вязаные шлемы, закрывавшие им уши, рты и подбородки. С неба сыпались мелкие хлопья, совсем мелкие, как зернышки риса.

Патрульные переговаривались между собой на ходу, они говорили о том, чего им так недоставало, — о мясе, о горячем супе, о сытном масле, о красоте женщин, о их улыбках, их губах, глазах. Изредка они говорили и о своем отвращении к тому, что приходилось делать здесь, и о своем одиночестве.

Маленький домик с остроконечной крышей, стоявший на этой улице рядом со скобяной лавкой, по виду ничем не отличался от своих соседей и был украшен такой же шапкой из снега. Его закрытые ставнями окна не пропускали ни малейшего света, низкая калитка перед дверью были закрыта наглухо. Но внутри в маленькой комнате горела лампа, дверь в спальню стояла открытой настежь, в кухню — тоже настежь. В железной печке у задней стены тлели угли. В этой небогатой комнате было тепло и уютно, пол ее устилал потертый ковер, стены были оклеены светло-коричневыми обоями со старомодным узором из золотых лилий. На задней стене висели две картины: на одной была изображена сонная рыба, возлежавшая на подстилке из папоротника, на другой — подстреленная куропатка на сосновых ветвях. Правее висела картина с изображением Христа, идущего по волнам навстречу погибающим рыбарям. В комнате стояли два стула с прямыми спинками, кушетка, покрытая пестрым одеялом, и посредине — маленький столик, на котором горела керосиновая лампа с овальным пестрым абажуром. И свет в комнате был теплый и мягкий.

Внутренняя дверь, выходившая в коридор, который в свою очередь вел к низкой калитке, была рядом с железной печкой.

В мягкой качалке у стола сидела Молли Морден. Она распускала старый голубой свитер и наматывала шерсть на клубок. Клубок был уже толстый. На столе лежали большие ножницы и вязанье, в котором торчали спицы. Очки Молли были тут же на столе, но она обходилась без них во время работы. Молли была молодая, стройная и хорошенькая. Золотистые волосы, повязанные голубой ленточкой, лежали у нее на макушке валиком. Ее руки проворно разматывали шерсть. Работая, она то и дело поглядывала на дверь в коридор. Ветер негромко подвывал в трубе, хоть ночь была тихая, приглушенная снегом.

И вдруг Молли бросила работу, ее руки замерли. Она посмотрела на дверь и прислушалась. За окном раздались тяжелые шаги патрульных, и в комнату долетел слабый звук их голосов. Потом все мало-помалу стихло. Молли потянула следующую нитку и намотала ее на клубок. Потом она опять бросила работу. В коридоре что-то зашуршало, и вслед за этим в дверь три раза негромко постучали. Молли положила свитер на стол и подошла к двери.

— Да?

Она отодвинула задвижку и, открыв дверь, впустила в комнату женщину в широком длинном пальто. Это была красноглазая кухарка Энни, закутанная в теплый шарф. Энни с такой быстротой прошмыгнула в комнату, словно она давно уже практиковалась в искусстве незаметно проскальзывать в двери, которые тут же захлопываются за ней. Она стала у печки и, шмыгая своим красным носом, быстро огляделась по сторонам.

Молли сказала:

— Добрый вечер, Энни. Я не ждала вас сегодня. Снимайте пальто, погрейтесь. На улице холодно.

Энни сказала:

— Это солдаты такую раннюю зиму принесли. Мой отец всегда говорил: как война, так жди плохой погоды, или как плохая погода, так жди войны. Я уж забыла, что после чего.

— Снимайте пальто, садитесь к печке.

— Не могу, — важно сказала Энни. — Они сейчас придут.

— Кто придет? — спросила Молли.

— Его превосходительство, — сказала Энни, — еще доктор и двое Андерсов.

— Сюда? — спросила Молли. — Зачем?

Энни выпростала руку из-под шарфа и протянула Молли маленький сверток.

— Вот, возьмите, — сказала она. — Стащила у полковника с тарелки. Мясо.

И Молли развернула бумагу, сунула маленький катышек мяса в рот и, не успев прожевать, спросила:

— А себе?

Энни сказала:

— А кто стряпает? Разве не я? У меня всегда есть.

— Когда они придут?

Энни шмыгнула носом:

— Андерсы уезжают в Англию. Приходится, ничего не поделаешь. Они сейчас прячутся.

— Прячутся? — спросила Молли. — Почему?

— Да ведь это их брата Джека сегодня расстреляли за испорченную вагонетку. Солдаты всю семью разыскивают. Знаете, как это делается?

— Да, — сказала Молли. — Я знаю, как это делается. Садитесь, Энни.

— Некогда, — ответила Энни. — Надо еще поспеть домой, сказать его превосходительству, что здесь все в порядке.

Молли спросила:

— Кто-нибудь видел, как вы сюда шли?

Энни гордо улыбнулась:

— Нет, я ловкая — прошмыгну, никто не заметит.

— А как же мэр выйдет из дому?

Энни засмеялась.

— Джозеф ляжет в его постель, на случай, если они заглянут в спальню, и его ночную рубашку наденет, и рядом с мадам! — Энни опять засмеялась. — Лежи, Джозеф, и не шелохнись!

Молли сказала:

— Страшно в такую ночь в море.

— Все лучше, чем под расстрел.

— Да, верно. А зачем мэр сюда придет?

— Я не знаю. Хочет поговорить с Андерсами. Ну, надо идти, я только за тем и пришла, чтобы предупредить.

Молли спросила:

— Скоро они придут?

— Так, через полчаса, а может, и через три четверти, — сказала Энни. — Сначала я приду. Кто посмотрит на старую кухарку? — она зашагала к двери, но на полдороге остановилась и, словно приписав Молии свои последние слова, сказала воинственным тоном: — Я еще не такая старая! — и шмыгнула в коридор, быстро прикрыв за собой дверь.

Молли взялась было за вязанье, потом встала, подошла к печке и приоткрыла дверцу. Яркий огонь осветил ее лицо. Она помешала угли, подкинула еще несколько кусков и снова закрыла печку. Потом повернулась к столу, но в это время в наружную дверь постучали. Молли пошла открыть, удивляясь про себя: «Что Энни забыла?» Она вышла в коридор и крикнула:

— Вы что?

Ей ответил мужской голос. Она открыла дверь, и мужской голос сказал:

— Я вас не обижу. Я вас не обижу.

Молли попятилась назад, и следом за ней в комнату вошел лейтенант Тондер. Молли сказала:

— Кто вы? Что вам нужно? Сюда нельзя. Что вам нужно?

Лейтенант Тондер был в зимней серой шинели. Он вошел в комнату, снял каску и заговорил умоляющим голосом:

— Я вас не обижу. Пожалуйста, разрешите мне войти.

Молли спросила:

— Что вам нужно?

Она закрыла за ним дверь, и он сказал:

— Я хочу только поговорить с вами. Я хочу услышать ваш голос. Больше мне ничего не нужно.

— Вы врываетесь насильно? — спросила Молли.

— Нет, мисс! Вы только позвольте мне немножко побыть у вас, а потом я уйду.

— Но что вам нужно?

Тондер силился объяснить:

— Поймите меня… Поверьте мне… Неужели нельзя забыть эту войну, хоть на минутку? На одну минутку! Неужели мы не можем поговорить друг с другом, как люди?

Молли долго смотрела на него, потом на ее губах промелькнула улыбка:

— Вы не знаете, кто я такая?

Тондер сказал:

— Я видел вас в городе. Я знаю, что вы красивая. Я знаю, что мне хочется говорить с вами.

А Молли все еще улыбалась. Она тихо сказала:

— Нет, вы не знаете, кто я такая, — она села в качалку, и он стал рядом с ней; неуклюжий, как мальчишка. Молли спокойно продолжала: — Да вам, наверное, одиноко здесь. Этим все и объясняется?

Тондер провел языком по губам и горячо заговорил:

— Вот, вот! Вы меня поняли. Я знал, что вы поймете, я знал, — речь у него была сбивчивая. — Я так одинок, а это мучительно, как болезнь. Я одинок и в спокойные минуты, и когда чувствую вокруг себя ненависть. — И он сказал умоляюще: — Неужели нам нельзя поговорить, хотя бы несколько минут?

Молли взяла в руки вязанье. Она бросила быстрый взгляд на дверь.

— Хорошо, останьтесь, только не больше, чем на четверть часа. Садитесь, лейтенант.

Она снова посмотрела на дверь. В глубине дома что-то скрипнуло. Тондер насторожился и спросил:

— У вас кто-нибудь есть?

— Это снег на крыше — очень намело. Мужа у меня теперь нет, сбросить некому.

Тондер тихо спросил:

— Кто в этом виноват? Может быть, мы?

И Молли кивнула, глядя прямо перед собой куда-то вдаль: — Да.

Он сел.

— Я очень сожалею. — Потом после небольшой паузы сказал: — Я бы хотел чем-нибудь помочь вам. Я велю сбросить снег с крыши.

— Нет, — сказала Молли, — не надо.

— Почему?

— Потому что люди подумают, будто я перешла на вашу сторону. Со мной никто не будет знаться, а я не хочу этого.

Тондер сказал:

— Да, понимаю. Вы нас ненавидите. Но если б вы позволили, я бы стал заботиться о вас.

Теперь Молли знала, что сила на ее стороне, и в том, как она сузила глаза, чувствовалась жестокость.

— Зачем просить? — сказала она. — Вы же победители. Вам не надо просить. Ваши люди берут все, что им захочется.

— Мне этого не нужно, — сказал Тондер. — Я хочу по-другому.

И Молли засмеялась все также безжалостно.

— Вам хочется понравиться мне, лейтенант?

Он сказал просто:

— Да, — и поднял голову. — Вы красивая, теплая. У вас золотистые волосы. А я так давно не видел ласкового женского лица!

— А в моем лице вы видите ласку? — спросила она.

Он пристально посмотрел на нее.

— Хочу видеть.

И, наконец, она опустила глаза.

— Вы объясняетесь мне в любви, лейтенант?

И он с трудом сказал:

— Я хочу нравиться вам. Очень хочу. Я хочу прочесть это у вас в глазах. Я встречал вас на улице. Я следил за вами. Я запретил обижать вас. Вас никто не обидел?

И Молли спокойно сказала:

— Спасибо. Нет, меня никто не обидел.

Он говорил сбивчиво:

— Я даже написал про вас стихи. Хотите посмотреть мои стихи?

И она насмешливо спросила:

— А они очень длинные? Вам скоро уходить.

Тондер сказал:

— Нет, совсем коротенькие. Так, несколько строчек, — он сунул руку во внутренний карман куртки, вынул оттуда сложенный вдвое листок и протянул его ей. Молли нагнулась поближе к лампе, надела очки и негромко прочла:
		Ты голубыми глазами



		Так нежно следишь за мной.



		А я молчу и мечтаю,



		Тобою полон одной.








Она сложила листок и бросила его на колени.

— Вы сами это написали, лейтенант?

— Да.

Она сказала с легкой насмешкой:

— И посвятили мне?

И Тондер смущенно ответил:

— Да.

Она не сводила с него глаз и улыбалась.

— Это не ваши стихи, лейтенант.

Он тоже улыбнулся, как мальчишка, пойманный во лжи.

— Нет.

Молли спросила его:

— А вы знаете, чьи?

Тондер сказал:

— Да, это Гейне, «Mit deinen blauen Augen». Я всегда их любил, — он смущенно засмеялся. Молли подхватила его смех, и теперь они смеялись вместе. Потом он замолчал так же неожиданно, и глаза у него стали холодные и пустые. — Не помню, когда я смеялся так в последний раз, — сказал он. — Нам говорили, что здешний народ будет любить нас, будет восхищаться нами. Ничего этого нет. Нас ненавидят, — и сразу перевел разговор на другое, словно стараясь наверстать упущенное. — Вы такая красивая. Вы так же прекрасны, как ваш смех.

Молли сказала:

— Вы опять объясняетесь мне в любви, лейтенант? Вам скоро уходить.

И Тондер сказал:

— Может быть, я и объясняюсь в любви. Человеку нужна любовь. Без любви он умирает. У него все вянет внутри, и грудь становится как сухая доска. Я очень одинок.

Молли встала с качалки. Она бросила беспокойный взгляд на дверь, подошла к печке, потом вернулась обратно к столу, и лицо у нее стало суровое, глаза смотрели безжалостно. Она сказала:

— Вы хотите, чтобы я легла с вами, лейтенант?

— Я этого не говорил! Зачем вы так?

Молли безжалостно продолжала:

— Может быть, я хочу, чтобы вы почувствовали ко мне отвращение. Я была замужем. Мой муж умер. Я не девушка, — в ее голосе слышалась горечь.

Тондер сказал:

— Я хочу нравиться вам, больше ничего.

И Молли сказала:

— Да. Вы человек цивилизованный. Вы знаете, что близость между мужчиной и женщиной бывает более полна и более радостна, если они нравятся друг другу.

Тондер сказал:

— Зачем вы так говорите? Не надо… прошу вас.

Молли быстро взглянула на дверь. Она сказала:

— Мы побежденный народ, лейтенант. Вы отняли у нас все. Я голодная. Накормите меня, и я буду лучше относиться к вам.

Тондер сказал:

— Зачем вы так говорите?

— Вам противно слушать, лейтенант? Может быть, я нарочно стараюсь вызвать у вас отвращение к себе. Моя цена — две сосиски.

Тондер сказал:

— Не смейте так говорить!

— А как было с вашими женщинами, лейтенант, после той войны. Мужчина мог выбрать себе любую за кусок хлеба или за яйцо. А вы хотите, чтобы я досталась вам даром, лейтенант? Разве цена так уж высока?

Он сказал:

— Вы обманули меня. Значит, я вам тоже ненавистен? А мне думалось, что в вас нет этой ненависти.

— Ненависти нет, — сказала она. — Я просто голодна, и я… ненавижу вас!

Тондер сказал:

— Я дам вам все, что нужно, только…

Но она перебила его:

— Вы предпочитаете называть это по-другому? «Девка» вам не нравится. Правильно я вас поняла?

Тондер сказал:

— Я не знаю, что тут понимать. Вы истолковали мои слова по-своему, с ненавистью.

Молли засмеялась. Она сказала:

— Голод — чувство малопривлекательное. Две сосиски, две сочных, жирных сосиски могут стать самой драгоценной вещью в мире.

— Перестаньте так говорить, — сказал он. — Прошу вас, перестаньте.

— Почему? Я говорю правду.

— Нет, это неправда! Это неправда!

Она посмотрела на него, потом села в качалку, опустила глаза и сказала:

— Да, это неправда. Я не чувствую к вам ненависти. Я тоже одинока. А снег лежит на крыше горой.

Тондер встал и подошел к ней. Он взял ее руку в обе свои и тихо сказал:

— Не надо меня ненавидеть. Я всего лишь лейтенант. Я не навязывался, чтобы меня послали сюда. Вы не навязывали мне свою вражду. Я не завоеватель, я — человек.

Пальцы Молли на секунду обвились вокруг его руки, и она тихо сказала:

— Да, я это знаю, знаю.

И Тондер сказал:

— У нас еще осталось крохотное право на жизнь среди всей этой смерти.

Она дотронулась рукой до его щеки и сказала.

— Да.

— Я буду заботиться о вас, — сказал он. — У нас осталось какое-то право на жизнь среди всех этих убийств. — Он положил руку ей на плечо. И вдруг она напряглась всем телом и широко открыла глаза, словно увидев перед собой призрак. Рука Тондера соскользнула с ее плеча, и он спросил: — Что случилось? Что с вами? — Но ее взгляд был все такой же неподвижный, и он повторил: — Что с вами?

Молли заговорила глухим голосом:

— Я одевала его, как маленького мальчика, который в первый раз идет в школу. Он боялся. Я застегнула ему пуговицы на рубашке и попыталась утешить его, но он не слушал моих утешений. Он боялся.

Тондер спросил:

— О чем вы?

А Молли говорила так, словно все это проходило у нее перед глазами.

— Я не знаю, почему они позволили ему придти домой. Он был такой растерянный. Сам не понимал, что происходит. Даже не поцеловал меня перед уходом. Он был такой испуганный и такой храбрый, совсем как маленький мальчик, который первый раз идет в школу.

Тондер встал:

— Это был ваш муж?

Молли сказала:

— Да, мой муж. Я пошла к мэру, но мэр ничем не мог помочь. А потом он ушел, и шаги у него были не очень ровные, не очень твердые, и вы повели его на площадь и расстреляли… Для меня во всем этом было что-то странное, ужаса я тогда не чувствовала. Мне как-то не верилось…

Тондер сказал:

— Ваш муж!

— Да. А теперь, в затихшем доме, я верю. Теперь, когда на крыше намело столько снегу, я верю. И перед рассветом, когда бывает так одиноко и лежишь в постели, согретой только твоим теплом, тогда я тоже знаю, что это было.

Тондер остановился перед ней. Выражение лица у него стало жалкое.

— Прощайте, — сказал он. — Да хранит вас бог! Можно мне вернуться к вам?

А Молли смотрела на стену и на призрак, всплывший у нее в памяти.

— Я не знаю, — сказала она.

— Я вернусь.

— Не знаю.

Он снова взглянул на нее и тихо вышел, а Молли продолжала сидеть, не сводя глаз со стены.

— Да хранит меня бог! — дверь бесшумно открылась, и в комнату вошла Энни. Молли даже не заметила ее.

Энни сказала недовольным тоном:

— Дверь была открыта.

Молли медленно перевела на нее свои широко открытые глаза.

— Да… Ах, Энни!

— Дверь была открыта. А от вас вышел какой-то человек. Я его видела. По-моему, он военный.

И Молли сказала:

— Да, Энни.

— К вам приходил военный?

— Да, это был военный.

И Энни подозрительно спросила:

— А что он здесь делал?

— Пришел поухаживать за мной.

Энни сказала:

— Что же вы делаете, мисс? Неужели вы перешли к ним? Неужели вы заодно с ними, как этот Корелл?

— Нет, я не с ними, Энни.

Энни сказала:

— Если он вернется, когда сюда придет мэр, вы во всем будете виноваты — одна вы!

— Он не вернется. Я не пущу его.

Но Энни не могла отделаться от своих подозрений. Она сказала:

— Что ж, позвать их? По-вашему, это не опасно?

— Не опасно, Энни. А где они?

— Тут, за изгородью, — сказала Энни.

— Так позовите их.

И пока Энни не было, Молли встала, пригладила волосы и тряхнула головой, стараясь привести себя в чувство. За дверью послышались тихие шаги. В комнату вошли двое высоких светловолосых юношей. На них были бушлаты и темные, с глухим воротом свитеры, на голове — вязаные шапочки. Смуглолицые, обветренные рыбаки Уилл Андерс и Том Андерс были очень похожи друг на друга — совсем как близнецы.

— Добрый вечер, Молли. Вы уже знаете?

— Мне Энни сказала. Очень уж темная ночь.

Том сказал:

— В светлую хуже. В светлую ночь могут заметить с самолетов. А что нужно мэру, вы не знаете, Молли?

— Нет, не знаю. Я слышала о вашем брате. Мне очень жаль его.

Уилл и Том ничего не ответили ей и смущенно опустили головы. Наконец Том сказал:

— Вам-то лучше всех известно, каково это.

— Да, да. Мне это известно.

Энни снова появилась в комнате и сказала хриплым шепотом:

— Идут! — и следом за ней в дверь вошли мэр Оурден и доктор Уинтер. Они сняли пальто, шляпы и сложили все это на кушетку. Оурден подошел к Молли и поцеловал ее в лоб.

— Добрый вечер, милая!

Он повернулся к Энни.

— Вы, Энни, покараульте в коридоре. Условные знаки будут такие: патруль приближается — стучите один раз, патруль проходит — тоже один, опасность — два раза. Приоткройте чуть-чуть наружную дверь. Если кто пойдет, сразу будет видно.

Энни сказала:

— Слушаю, сэр, — она вышла в коридор, прикрыв за собой дверь.

Доктор Уинтер стоял у печки и грел руки.

— Говорят, что вы, друзья, уезжаете сегодня ночью?

— Приходится уезжать, — сказал Том.

Оурден кивнул:

— Да, я знаю. Мы слышали, что вы собираетесь прихватить с собой мистера Корелла?

Том злобно усмехнулся.

— По-нашему, так будет справедливее. Ведь мы берем его лодку. А его нельзя здесь оставить. Не годится ему ходить по нашим улицам.

Оурден печально сказал:

— Я бы предпочел, чтобы его здесь уже не было. С ним вам будет еще опаснее.

— Не годится ему ходить по нашим улицам, — подхватил Уилл Андерс слова брата. — Не годится, чтобы люди видели его здесь.

Уинтер спросил:

— Как же вы его возьмете? Разве он совсем не остерегается?

— Нет, немножко все-таки остерегается. Но каждый вечер часов в двенадцать он идет к себе домой. Мы спрячемся за стену. А потом притащим его садом прямо к воде. Там и лодка привязана. Мы сегодня ее осмотрели, все подготовлено.

Оурден повторил:

— Я бы предпочел, чтобы обошлось без этого. Так еще опаснее. Если он закричит, на крик придет патруль.

Том сказал:

— Не закричит, а уж если ему пропадать, пусть пропадает в море. Еще доберутся здесь до него, тогда многие поплатятся за это жизнью. Нет, пусть уж в море.

Молли взялась за свое вязанье. Она спросила:

— Вы бросите его за борт?

Уилл покраснел:

— Он уйдет в море на лодке, мэм, — и повернулся к мэру:

— Вы хотели нас видеть, сэр?

— Да, мне нужно поговорить с вами. Мы с доктором Уинтером много думали… Вот люди толкуют о справедливости, несправедливости, о покоренных народах. Наш народ завоеван, но вряд ли он покорен.

Послышался резкий стук в дверь, и в комнате все смолкло. Спицы в руках Молли замерли, протянутая рука мэра так и застыла в воздухе. Том перестал почесывать за ухом, но пальцев от головы не отнял. Они сидели, не двигаясь. Из взгляды были прикованы к двери. И вот — сначала чуть различимо, потом все ближе и ближе — шаги патрульных, поскрипывание сапог по снегу и голоса.

Патрульные прошли мимо дома, и их шаги постепенно стихли. В дверь стукнули еще раз. И в комнате все ожило.

Оурден сказал:

— Энни, наверное, холодно там, — он взял с кушетки свое пальто и, приоткрыв дверь, сунул его в коридор. — Энни, накиньте на плечи, — сказал он и закрыл дверь.

— Что бы я стал без нее делать, просто не знаю, — сказал Оурден. — Всюду она пробирается, все видит, все слышит.

Том сказал:

— Нам надо уходить, сэр.

И Уинтер сказал:

— Все-таки перестаньте вы думать о мистере Корелле..

— Нет, нельзя. Не годится ему ходить по нашим улицам, — и Том вопросительно посмотрел на мэра Оурдена.

Оурден медленно начал:

— Я буду говорить просто. Наш городок маленький. Справедливость и несправедливость мерятся у нас малой мерой. Ваш брат расстрелян, Алекс Морден тоже расстрелян. Месть предателю? Люди озлоблены, а бороться им нечем. Но все это меряется малой мерой. Это люди против людей, а не идея против идеи.

Уинтер сказал:

— Доктору не полагается предаваться мыслям о разрушении, но я думаю, что все завоеванные народы стремятся дать отпор захватчикам. Мы разоружены; одной силы духа и тела нам недостаточно. К тому же разоруженный человек падает духом.

Уилл Андерс, спросил:

— К чему вы все это ведете, сэр? Что вы от нас хотите?

— Мы хотим бороться с ними, а бороться не можем, — сказал Оурден. — Они решили взять людей измором. Голод несет с собой слабость. Вы, друзья, уезжаете в Англию. Может быть, там не захотят вас слушать, но все-таки передайте им от нас… от маленького города… пусть дадут нам оружие.

Том спросил:

— Вы хотите винтовки?

Снова послышался короткий стук в дверь, и все, кто был в комнате, застыли на своих местах, а с улицы донеслись шаги, но на этот раз быстрые, — патрульные не шли, а бежали. Уилл мгновенно очутился у двери. Солдаты поравнялись с домом. Приглушенные слова команды, патруль пробежал дальше, и в дверь стукнули вторично.

Молли сказала:

— За кем-то гонятся. Кто бы это мог быть?

— Нам надо идти, — хмуро сказал Том. — Значит, вы просите винтовки, сэр? Так и говорить о винтовках?

— Нет, вы там расскажите, как у нас обстоят дела. За нами следят. Малейший наш шаг наказуется. Если б мы могли иметь несложное тайное оружие, которым действуют исподтишка, — взрывчатые вещества, динамит для разрушения путей, если можно, гранаты и даже яд, — он говорил гневно. — Эта война ведется не честными способами. В этой войне дело решается предательством и убийствами. Так давайте и мы пустим в ход те же средства, которые двинуты против нас! Пусть английские бомбардировщики сбрасывают на промышленные предприятия тяжелые бомбы, а нам дадут маленькие, которые можно припрятать и потом пустить в дело, подсунуть под рельсы, под танки. Тогда мы будем вооружены, тайно вооружены. Тогда захватчик никогда не догадается, у кого из нас есть оружие. Пусть бомбардировщики доставляют нам оружие попроще. Мы сумеем воспользоваться им!

Уинтер перебил его:

— Они никогда не будут знать, где готовится удар. Солдаты, патрули никогда не догадаются, у кого из нас есть оружие.

Том вытер лоб рукой.

— Если нам удастся добраться туда, мы так и скажем, сэр, но… говорят, что в Англии есть еще такие люди, которые не хотят давать оружие в руки народа.

Оурден посмотрел на него широко раскрытыми глазами.

— А! Об этом я и не подумал! Что ж, посмотрим. Если такие люди все еще правят Англией и Америкой, тогда мир погибнет. Передайте там все, что мы говорили здесь… если вас захотят выслушать. Мы не обойдемся без помощи, но если нам помогут… — лицо у него стало очень суровое, — если нам помогут, тогда мы сами себе тоже поможем.

Уинтер сказал:

— Если нам дадут динамит и мы припрячем его, закопаем в землю до поры до времени, тогда захватчик забудет, что такое покой. Забудет! Мы взорвем все его склады.

В комнате заволновались. Молли яростно сказала:

— Да, тогда мы будем воевать с его покоем. Мы будем воевать с его сном. Мы будем воевать с его нервами и с его уверенностью в своей силе.

Уилл тихо спросил Оурдена:

— Это все, сэр?

— Да, — Оурден кивнул. — В этом вся суть.

— А что, если нас не захотят слушать?

— Ваше дело попытаться также, как вы сегодня попытаетесь уйти в море.

— Это все, сэр?

Дверь открылась, и из-за нее тихо скользнула Энни. Оурден продолжал:

— Это все. Если вы собрались уходить, я пошлю сначала Энни, пусть посмотрит, можно ли сейчас идти, — он перевел взгляд в сторону двери и увидел, что Энни стоит в комнате. Энни сказала:

— Сюда идет военный. Он похож на того самого, который был здесь. К Молли приходил военный.

Все посмотрели на Молли. Энни сказала:

— Я заперла дверь.

— Что ему нужно? — спросила Молли. — Зачем он вернулся?

В наружную дверь тихо постучали. Оурден подошел к Молли.

— Что это, Молли? Какая-нибудь беда?

— Нет, — сказала она. — Нет. Выходите через задний ход. Здесь можно выйти. Только скорей, скорей!

Стук не умолкал. Мужской голос негромко крикнул что-то. Молли открыла дверь в кухню. Она сказала:

— Идите! Что же вы?

Мэр остановился перед ней.

— У вас беда, Молли? Вы ничего такого не сделали?

Энни холодно сказала:

— По-моему, это тот же самый военный. Он здесь уже был.

— Да, — сказала Молли Оурдену. — Здесь был военный.

Мэр спросил:

— Зачем?

— Он приходил ухаживать за мной.

— Но он ушел ни с чем? — спросил Оурден.

— Да, — сказала Молли, — он ушел ни с чем. Теперь идите, а я постерегу здесь.

Оурден сказал:

— Молли, если это беда, мы вам поможем.

— В моей беде мне никто не поможет, — сказала Молли. — Идите, — и она подтолкнула их к дверям.

Энни оставалась позади. Она не сводила глаз с Молли.

— Что этому военному нужно, мисс?

— Я не знаю, что ему нужно.

— Вы ему ничего не скажете?

— Нет. — Молли удивленно повторила: — Нет. — И потом еще раз, резко: — Нет, Энни, не скажу!

Энни сурово поглядела на нее.

— Лучше ничего ему не говорите, мисс! — и она вышла и прикрыла за собой дверь.

Стук не умолкал, и с улицы в комнату доносился мужской голос.

Молли подошла к столу, и ноша, взятая ею на себя, была тяжела. Она посмотрела на лампу. Она посмотрела на стол и увидела большие ножницы рядом с вязаньем. В раздумьи она взяла их за лезвия. Потом провела по лезвиям пальцами до самого конца и ухватила их, как нож, и глаза у нее застыли от ужаса. Она заглянула в лампу. Свет ярко залил ей лицо. Она медленно подняла ножницы и сунула их за платье, на грудь.

Стук не умолкал. Молли слышала голос, который звал ее. Она нагнулась над лампой и вдруг задула огонь. В комнате стало темно, только в той стороне, где была печка, мерцало красное огненное пятнышко.

Молли открыла дверь. Голос у нее был напряженный, нежный. Она крикнула:

— Иду, лейтенант, иду!




Глава седьмая


Белая, наполовину истаявшая луна еще светила темной, безоблачной ночью. Пролетая над снегами, сухой ветер тянул спокойную, ровную ноту, взятую еще там — на самой холодной точке полюса. Снег, лежавший на земле, был глубокий и сухой, как песок. Дома прятались за снежными валами, и их темные окна были защищены от холода ставнями, а дым притаившихся за ними очагов чуть заметной ниточкой вился из труб.

Снежные тропинки в городе были промерзшие, утоптанные. И на улицах стояла тишина, которую нарушали только шаги прозябших, жалких патрульных. Дома темнели в ночи, и к утру в них оставалась только самая малость тепла. Около устья шахты сторожевые вели наблюдение за небом, практиковались в наводке своих механизмов и поворачивали к небу звукоуловители, потому что ночь была самая подходящая для бомбежки. В такие ночи веретена в оперении из стали со свистом мчатся вниз и в грохоте взрыва разлетаются на куски. Сегодня земля была ясно видна с неба, хоть луна светила неярко.

В дальнем конце города, где-то среди маленьких домишек, собака плакалась на стужу и одиночество. Она задирала голову и давала своему божеству подробный, полный отчет о положении дел в мире, составленный с ее, собачьей, точки зрения. Петь она была мастерица и в совершенстве владела голосом весьма большого диапазона. Шестеро патрульных, уныло бродивших взад и вперед по улице, долго слушали собачье пение, и, наконец, один из них пробормотал сквозь подшлемник и поднятый воротник шинели:

— С каждой ночью все громче и громче воет. Придется пристрелить.

Но другой солдат сказал:

— Зачем? Пусть воет. По-моему, даже приятно. У меня дома была собака, тоже выла. Никак не мог ее отучить. Рыжий пес. На меня их вой не действует. Забрали моего пса вместе со всеми прочими, — тусклым, равнодушным голосом добавил он.

И капрал сказал:

— Нельзя держать собак, когда ощущается недостаток в продуктах.

— Да я не жалуюсь. Я знаю, что это было необходимо. А пригонять все по плану, как наше начальство делает, это у меня не выходит. Хотя вот, скажем, здесь — некоторые держат собак, а ведь с едой у них еще хуже, чем у нас. Правда, совсем заморенные ходят — что люди, что собаки.

— Дурачье, — сказал капрал. — Поэтому мы их так быстро и разбили. Планировать не умеют.

— Любопытно, когда война кончится, разведут у нас опять собак или нет? — сказал капрал. — Наверное, как и все остальные, какие-нибудь — несусветные. — И он добавил: — А есть ли от них толк, от собак? Никому они не нужны, разве только полиции.

— Может быть, — сказал солдат. — Я слышал, будто Предводитель не любит собак. Будто у него от них какой-то зуд начинается и чихать тянет.

— Много ты всего слышишь, — сказал капрал. — Стой! патрульные остановились; откуда-то издалека до них донеслось пчелиное жужжание самолетов.

— Летят, — сказал капрал. — Ну, что ж, света нигде не видно. Недели две как не прилетали.

— Двенадцать дней, — сказал солдат.

Сторожевые у шахты услышали отдаленный гул самолетов. — Высоко летят, — сказал сержант. И капитан Лофт задрал голову так, чтобы края каски не мешали смотреть. — По-моему, больше двадцати тысяч футов, — сказал он. — Может быть, дальше пролетят?

— Как будто немного, — сержант прислушался. — По-моему, не больше трех машин. Прикажете связаться с батареей?

— Передайте только, чтобы были наготове, а потом свяжитесь с полковником Лансером… Впрочем, нет, не надо. Может быть, они не к нам. Вот уже над самой головой, а пикировать не начали.

— По звуку как будто кружат. И не больше двух машин, — сказал сержант.

Люди, лежавшие у себя дома в постелях, тоже слышали гул самолетов, и они глубже зарывались в перины и прислушивались. Во дворце мэра этот отдаленный гул разбудил полковника Лансера, и он повернулся на спину и широко открытыми глазами уставился в потолок и на секунду затаил дыхание, чтобы лучше слышать, но тогда сердце у него так заколотилось, что он вовсе перестал что-либо разбирать. Мэр Оурден услышал самолеты, не просыпаясь, и они вошли в его сны, и он шевельнулся и прошептал что-то.

Высоко в небе кружили два бомбардировщика — две грязно-серые машины. Они выключили моторы и, плавно кружа, пошли вниз. А из брюха у них один за другим посыпались десятки, сотни каких-то маленьких предметов. Они камнем пролетели первые несколько футов, а потом над ними раскрылись крохотные парашюты, и на этих парашютах маленькие свертки бесшумно и тихо поплыли к земле, а самолеты дали газ, набрали высоту и потом опять выключили моторы и кругами пошли вниз, и снова из них посыпались какие-то маленькие предметы, и тогда самолеты сделали разворот и пошли назад в том же направлении, откуда прилетели.

Крохотные парашюты парили в воздухе, словно одуванчики, и ветер разгонял их в разные стороны и рассеивал, как семена одуванчиков. Они спускались так медленно и так легко садились на землю, что иногда десятидюймовые свертки с динамитом торчком утыкались в снег, а маленькие парашюты мягкими складками опадали на них. Белый снег усеяло темными пятнышками. Парашюты садились в заметенных снегом равнинах, в горных лесах, они садились на деревья и повисали на ветках, некоторые сели на городские крыши, некоторые в палисадниках, а один вонзился в снежную корону, лежавшую на голове городского памятника св. Альберту.

Один такой парашют сел на улице в нескольких шагах от патруля, и капрал крикнул:

— Осторожно! Это бомба замедленного действий!

— Пожалуй, маловата для такой бомбы, — сказал кто-то из солдат.

— Все равно, не подходите, — капрал вынул карманный фонарик и навел его на маленький голубой парашют размером не больше носового платка, под которым виднелся сверток в синей бумаге.

— Не вздумайте тронуть, — сказал капрал. — Гарри, беги к шахте, разыщи там капитана. А мы покараулим здесь эту мерзость.

Занялась поздняя заря, и люди, жившие за городом, вышли из своих домов и увидели голубые пятна на снегу. Они подобрали эти свертки, сняли с них бумагу и прочли то, что там было написано. И каждый понял, какой это подарок, и, сразу же насторожившись, сунул украдкой длинную трубку за пальто, потом отыскал потайное место и припрятал ее там.

Прознали об этих дарах и дети, и они побежали обшаривать все места за городом, как перед пасхой в поисках яиц, и, завидев голубое пятно, счастливчики кидались к добыче, вскрывали ее, прятали трубку и бежали домой рассказать родителям. Находились и такие люди, которые со страху отдавали эти трубки военным властям, но таких было немного. Солдаты тоже шныряли по всему городу в поисках этих пасхальных яичек, однако тягаться с детьми им было трудно.

Обеденный стол и стулья так и остались в дворцовой приемной с того самого дня, когда расстреляли Алекса Мордена. В этой комнате не сохранилось ни малейшего следа прежнего изящества и уюта. Без золоченых стульев по стенам она казалась голой. Стол с разбросанными по нему бумагами придавал ей сходство с канцелярией. Часы на камине пробили девять. День был темный, облачный, тяжелые снежные тучи затянули все небо с рассвета.

Энни вошла в приемную из спальни мэра. Она прошмыгнула мимо стола и посмотрела одним глазом на разбросанные по нему бумаги. Вошел капитан Лофт. Увидев Энни, он остановился в дверях.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

И Энни хмуро сказала:

— Да, сэр.

— Я спрашиваю, что вы здесь делаете?

— Хотела прибрать комнату, сэр.

— Оставьте все, как есть, и уходите.

И Энни сказала:

— Да, сэр, — и, выждав, когда он даст ей дорогу, юркнула за дверь.

Капитан Лофт повернулся и крикнул:

— Неси сюда, — в приемную вошел солдат с винтовкой за спиной, он нес целую охапку синих свертков, на которых болтались обрывки веревок и куски голубой материи.

Лофт сказал:

— Клади на стол, — солдат с опаской сложил свертки. — Теперь поднимись наверх и доложи полковнику Лансеру, что я здесь с этими… вещами, — и солдат сделал налево кругом и вышел из комнаты.

Лофт шагнул к столу, взял в руки один сверток и брезгливо поморщился. Потом он взял маленький голубой парашют, поднял его над головой и отнял руку, и складки шелка расправились, и сверток медленно опустился на пол. Лофт подобрал его с пола и осмотрел со всех сторон.

Полковник Лансер быстро вошел в приемную в сопровождении майора Хантера. Хантер держал в руках квадрат желтой бумаги. Лансер сказал:

— Доброе утро, капитан, — подошел к столу и сел в кресло. Секунду он смотрел на маленькую кучку динамитных трубок, потом взял одну и положил ее на ладонь. — Садитесь, Хантер, — сказал он. — Вы уже видели это?

Хантер выдвинул стул и сел. Он посмотрел на желтую бумагу, которая была у него в руке.

— Так, мельком, — сказал он. — У меня опять три разрыва на участке в десять миль.

— Так вот, ознакомьтесь и изложите нам свое мнение, — сказал Лансер.

Хантер взял один сверток и сорвал с него бумагу. Внутри вплотную к трубке лежал маленький пакет. Хантер вынул нож и вскрыл трубку. Капитан Лофт смотрел ему через плечо. Хантер понюхал место разреза, посучил пальцами и сказал:

— Чепуха! Торговый динамит. Сколько в нем процентов нитроглицерина, я не знаю, надо сделать анализ, — он посмотрел на верхний конец трубки. — Динамитный капсюль, гремучая ртуть и запал — вероятно, минутный, — потом бросил трубку на стол. — Дешевка и очень нехитрая штука, — сказал он.

Полковник посмотрел на Лофта.

— Как вы думаете, сколько их сброшено?

— Не знаю, сэр, — сказал Лофт. — Мы подобрали штук пятьдесят и еще около девяноста одних парашютов. Трубки они берут, а парашюты почему-то оставляют, следовательно, мы нашли далеко не все.

Лансер махнул рукой:

— Это неважно, — сказал он. — Пусть сбрасывают в любом количестве. Воспрепятствовать этому мы не можем, ответить тем же тоже не можем. Они еще никого не завоевали.

Лофт злобно сказал:

— Мы можем стереть их с лица земли!

Хантер вскрыл ножом медный капсюль на одной из трубок. Лансер сказал:

— Да… стереть с лица земли можем. Вы обратили внимание на упаковку, Хантер?

— Нет еще, не успел.

— Дьявольски хитрая штука, — сказал полковник Лансер.

— Обертка синяя, так, чтобы издали было видно. Ее разворачивают и внутри… — он взял со стола маленький сверток. — Внутри плитка шоколада. За этим все будут охотиться. Я уверен, что наши солдаты прикарманивают себе шоколад. А дети, наверное, охотятся за этими штуками, как за яйцами на пасху.

В приемную вошел солдат, он положил перед полковником квадратный лист желтой бумаги и вышел. Лансер взглянул на бумагу и резко засмеялся.

— Это по вашей части, Хантер. Еще два разрыва на линии.

Хантер поднял голову от медного капсюля, который он рассматривал, и спросил:

— В каких масштабах они действуют? Везде набросали или нет?

Лансер недоуменно пожал плечами.

— Вот в том-то вся странность. Я связался со столицей. Сброшено только у нас, больше нигде.

— Как вы это понимаете? — спросил Хантер.

— Трудно что-нибудь сказать. Думаю, что здесь произведена проба. Если дело пойдет, они набросают таких штук повсюду, а нет — не станут этим заниматься.

— Что вы намерены делать? — спросил Хантер.

— Мне дано распоряжение принять самые решительные меры, так, чтобы больше это не повторялось нигде.

Хантер уныло сказал:

— Как я починю эти пять разрывов на линии? У меня не хватит рельсов на пять разрывов.

— Снимите с недействующих веток, — сказал Лансер.

Хантер сказал:

— Что же это за дорога получится?

— Какая-никакая, а все-таки дорога.

Майор Хантер бросил разрезанную трубку в общую кучу. В их разговор вмешался Лофт.

— Надо прекратить это безобразие, сэр. Надо немедленно хватать и наказывать тех, кто подбирает эти трубки, пока они не пустили их в ход. Надо что-то предпринять, а то они подумают, что мы бессильны.

Лансер выслушал его с улыбкой и сказал:

— Не волнуйтесь, капитан. Давайте сначала посмотрим, с чем мы имеем дело, а потом уже будем думать о способах борьбы.

Он взял со стола новый сверток, сорвал с него бумагу, вынул шоколад, откусил кусочек и сказал:

— Дьявольски хитрая штука. Шоколад прекрасный. Я сам не могу удержаться. Коробочки с сюрпризом, — потом взял динамитную трубку. — Все-таки, что вы об этом думаете, Хантер?

— Я уже сказал. Это очень дешевая и эффективная вещь для мелких работ. Динамит с капсюлем и минутным запалом. Умелый многое сможет сделать. А неумелый — ничего.

Лансер прочел надпись на внутренней стороне обертки.

— Вы читали это?

— Мельком, — сказал Хантер.

— Ну, а я прочел и попрошу вас выслушать меня внимательно, — сказал Лансер. Он начал вслух: — «Непокоренному народу. Спрячь это. Никому не показывай. Когда-нибудь понадобится. Это подарок тебе от твоих друзей, и подарок от тебя захватчику твоей страны. Для крупных разрушений не годится». — Он пропустил несколько строк. — Теперь дальше: «.. железнодорожные пути за городом… работай ночью… разрушай транспорт». Дальше: «Инструкция: железнодорожные пути. Подсунь патрон под рельс около самого стыка вплотную к шпалам. Как следует закрепи землей или мерзлым снегом. После того как запал подожжен, до момента взрыва остается шестьдесят секунд — считать медленно».

Он взглянул на Хантера, и Хантер просто сказал:

— Правильно, — Лансер снова вернулся к инструкции и наскоро пробежал ее до конца. — «Мосты: полностью не разрушает, расшатывает фермы». Дальше: «телеграфные столбы… дренажные трубы, грузовики», — он положил синюю обертку на стол. — Ну-с, вот.

Лофт злобно сказал:

— Надо что-то предпринять. Должны же быть какие-то способы борьбы с этим. Что говорят в генеральном штабе?

Лансер выпятил губы и тронул пальцем одну из трубок на столе.

— Я мог бы сказать вам, что они говорят, заранее, до беседы с ними. Распоряжения таковы: «Установить подрывные ловушки и отравить шоколад». — Он помолчал и заговорил снова: — Хантер, я неплохой солдат и человек верный, но иной раз, когда мне приходится выслушивать блестящие идеи нашего генерального штаба, я предпочел бы превратиться в штафирку — в старую, колченогую штафирку. Они воображают, что имеют дело с идиотами. Только не подумайте, что это моя оценка их умственных способностей.

Хантер с интересом посмотрел на него:

— Нет?

Лансер отрезал:

— Нет. Но что же получится? Кто-нибудь из взрослых подберет одну такую штучку, нарвется на нашу ловушку и взлетит на воздух. Кто-нибудь из ребятишек съест шоколад и отравится стрихнином. А дальше? — он посмотрел на свои руки.

— Они будут тыкать их шестами или накидывать арканы, прежде чем дотронуться. Шоколад будут пробовать на кошках. Да помилуй бог, майор, это же разумные люди! Второй раз на наши дурацкие ловушки они не нарвутся.

Лофт откашлялся.

— Сэр, это пораженческие разговоры, — сказал он. — Надо действовать. Почему вы думаете, сэр, что это сброшено только здесь?

И Лансер сказал:

— Вот почему: одно из двух — или этот город выбран наудачу, или же между этим городом и внешним миром существует какая-то связь. Мы же знаем, что нескольким удалось бежать отсюда.

Лофт тупо повторил:

— Надо действовать, сэр.

Лансер круто повернулся к нему.

— Лофт, я думаю, что вас можно рекомендовать на работу в генеральный штаб. Вы хотите сразу приняться за дело, не разобравшись заранее, в чем, собственно, состоит ваша задача. Завоевательная политика изменила свой характер. Раньше можно было разоружить людей и держать их в полном неведении. Теперь они слушают радио, и мы не в состоянии помешать им в этом. Мы даже не в состоянии найти их радиоприемники.

В дверь заглянул солдат.

— Вас желает видеть мистер Корелл, сэр.

Лансер ответил:

— Пусть подождет, — он продолжал, обращаясь к Лофту:

— Они читают листовки; им сбрасывают оружие с неба. Сейчас это динамит, капитан. А скоро за ним могут последовать гранаты, а потом яд.

Лофт испуганно сказал:

— Яд еще не сбрасывали, сэр.

— Не сбрасывали, так сбросят. Вы представляете себе, как это отразится на моральном состоянии солдат и даже на вашем моральном состоянии, если в руках у здешних людей появятся этакие маленькие игрушечные стрелы — вы знаете, о чем я говорю? — маленькие стрелы, которые пускают в мишень — острие смазано, ну, скажем дианидом… бесшумные смертельные стрелы — в полете вы их даже не услышите, а они прорвут вам тужурку и… А что если наши солдаты узнают, что есть и мышьяк? Смогут они, сможете вы сами спокойно есть и пить?

Хантер сухо сказал:

— Вы, кажется, разрабатываете за противника всю его кампанию, полковник?

— Нет, я только стараюсь предугадать ее.

Лофт сказал:

— Сэр, мы сидим здесь и разговариваем, вместо того чтобы искать динамит. Если в городе есть какая-то организация, надо ее раскрыть, надо разделаться с ней.

— Да, — сказал Лансер, — с ней надо разделаться и, по-видимому, самым жестоким образом. Примите на себя командование отрядом, Лофт. Прекл возглавит второй отряд. Как жаль, что у нас так мало офицеров. Убийство Тондера отнюдь не облегчило положения. Не мог он оставить женщин в покое.

Лофт сказал:

— Мне не нравится поведение лейтенанта Прекла, сэр.

— А что он такое сделал?

— Он ничего не сделал, но нервничает и очень мрачно настроен.

— Да, — сказал Лансер. — Понимаю. Об этом самом я и говорил. Знаете, — сказал он, — если б я говорил об этом поменьше, быть бы мне сейчас генерал-майором. Мы подготавливали нашу молодежь к победам, и следует признать, что в качестве победителя она просто великолепна. Но как действовать при поражении, это представляется ей весьма смутно. Мы убеждали нашу молодежь, что она самая умная, самая отважная во всем мире. А теперь, когда выяснилось, что она ничуть не умнее и ничуть не отважнее молодежи других стран, ей пришлось испытать неприятное потрясение.

Лофт резко сказал:

— О каком поражении вы говорите? Мы не знаем поражений.

И Лансер холодно посмотрел на Лофта и долго молчал, и, наконец, Лофт не выдержал этого взгляда, отвел глаза в сторону и добавил:

— Сэр.

— Благодарю вас, — сказал Лансер.

— От других вы этого не требуете, сэр.

— Они делают это ненамеренно, следовательно, ничего оскорбительного тут нет. Когда же это опускаете вы, я вижу тут оскорбление.

— Да, сэр, — сказал Лофт.

— Теперь идите и попробуйте образумить Прекла. Приступайте к обыскам. И, пожалуйста, никаких расстрелов, пока нет открытых выступлений. Понятно?

— Да, сэр, — сказал Лофт и, отдав честь, вышел из комнаты.

Хантер с улыбкой посмотрел на полковника Лансера:

— Здорово вы его отчитали.

— Ничего не поделаешь. Он струсил. Я таких субъектов знаю. Его следовало одернуть, не то он со страху совсем раскиснет. Для такого вот Лофта дисциплина то же, что для другого людское сочувствие — он только ею и держится. А вам надо опять заняться подъездными путями. Боюсь, что сегодня ночью за них примутся по-настоящему.

Хантер поднялся со стула и сказал:

— Так. Указания из столицы, очевидно, получены?

— Да.

— Как же там?..

— Вы знаете, как, — не дал ему договорить Лансер. — Вы знаете, что от них ждать. Взять главарей, расстрелять главарей, взять заложников, расстрелять заложников, взять еще больше заложников, расстрелять и этих… — он начал громко, но к концу перешел на шепот, — а ненависть растет, и пропасть между нами все глубже и глубже.

Хантер хотел о чем-то спросить, но не решался.

— Из списка кто-нибудь уже осужден? — и он показал на дверь спальни мэра.

Лансер покачал головой.

— Нет еще. Пока велено держать под арестом.

Хантер тихо сказал:

— Полковник, может быть, вы разрешите мне посоветовать… может быть, вы переутомились, полковник? Я мог бы… сообщить, что у вас сильное переутомление…

Лансер закрыл глаза ладонью, но через секунду его плечи выпрямились и лицо стало суровым.

— Я не штафирка, Хантер. У нас и так не хватает командного состава. Вы сами это знаете. Приступайте к работе, майор. А мне надо поговорить с Кореллом.

Хантер улыбнулся. Он подошел к двери, распахнул ее и сказал кому-то:

— Да, он здесь, — и через плечо Лансеру: — Это Прекл. Он хочет вас видеть.

— Пропустите его, — сказал Лансер.

Прекл вошел мрачный и весьма воинственно настроенный.

— Полковник Лансер, я бы хотел, сэр…

— Сядьте, — сказал Лансер. — Сядьте и отдохните минутку. Будьте солдатом, лейтенант.

Прекл сразу же утратил всю свою воинственность. Он сел и поставил локти на стол.

— Я хочу…

И Лансер сказал:

— Подождите говорить. Я все знаю. Вы думали, что будет совсем по-другому, да? Вы думали, что все будет очень приятно и очень весело?

— Они нас ненавидят, — сказал Прекл. — Как они нас ненавидят!

Лансер улыбнулся.

— Может быть, я всего не знаю? Хорошие солдаты получаются из молодых людей, а молодым людям нужны молодые женщины. Правильно?

— Правильно.

— Так значит, — ласково сказал Лансер, — она вас ненавидит?

Прекл удивленно уставился на него.

— Я не знаю, сэр. Иногда мне кажется, что она просто тоскует.

— И вы чувствуете себя глубоко несчастным?

— Мне здесь не нравится, сэр.

— Да, вы думали, что здесь будут одни развлечения. Лейтенант Тондер не выдержал и получил нож в спину. Что ж, я могу отослать вас домой. Вы поедете домой, зная, что ваше присутствие необходимо здесь?

Прекл хмуро сказал:

— Нет, не поеду, сэр.

— Хорошо. Теперь выслушайте меня и постарайтесь понять то, что я вам скажу. Вы больше не человек. Вы солдат. Ваше личное благополучие не имеет никакого значения, и ваша жизнь, лейтенант, тоже не имеет никакого значения. Если вы останетесь живы, у вас накопится много воспоминаний. И, пожалуй, больше ничего. А пока что вы должны слушаться распоряжений и выполнять их. Большинство этих распоряжений будут неприятными, но это не ваше дело. Я не хочу вам лгать, лейтенант. Вас следовало готовить именно к этому, а не к засыпанным цветами улицам. Вашу душу следовало питать правдой, а не ложью, — его голос звучал все суровее. — Но это ваша служба, лейтенант. Как же будет дальше — останетесь вы верны ей или бросите? Нам некогда возиться с вашей душой.

Прекл встал.

— Благодарю вас, сэр.

— А что касается вашей девушки, — продолжал Лансер, — то эту девушку, лейтенант, вы можете изнасиловать, вы можете стать ее защитником или ее мужем — это не имеет никакого значения, лишь бы вы не отказались расстрелять ее, когда вам это прикажут.

Прекл устало сказал:

— Да, сэр, благодарю вас, сэр.

— Уверяю вас, лучше знать все. Уверяю вас, лейтенант. Лучше знать все. Теперь ступайте, и если Корелл все еще ждет там, пошлите его сюда, — и он взглядом проводил лейтенанта Прекла до двери.

В приемную вошел мистер Корелл — сильно изменившийся мистер Корелл. Левая рука у него была в лубке, и от прежнего веселого, дружелюбного, улыбающегося Корелла в нем не осталось и следа. Лицо похудевшее и злое, глаза прищуренные, как у дохлой свиньи.

— Мне бы следовало придти к вам раньше, полковник, — сказал он, — но я не решался, ведь вы не захотели сотрудничать со мной.

Лансер сказал:

— Насколько я помню, вы ждали ответа на свой рапорт?

— Я ждал не только этого. Вы отказались поставить меня у власти. Вы говорили, что я здесь не нужен. Вы не отдавали себе отчета в том, что я появился в этом городе задолго до вас. Вы оставили мэра на его посту вопреки моим советам.

Лансер сказал:

— Без него нам, вероятно, пришлось бы иметь дело с еще большими беспорядками.

— Как сказать, — ответил Корелл. — Этот человек возглавляет бунтовщиков.

— Вздор, — сказал Лансер, — он простой, скромный человек.

Здоровой рукой Корелл вынул из правого кармана черную записную книжку и перелистал ее.

— Вы забываете, полковник, что у меня есть некоторые источники информации, вы забываете, что я появился здесь задолго до вас. Разрешите вам доложить: мэр Оурден самым тесным образом связан со всем, что происходит в этом городе. В ту ночь, когда был убит лейтенант Тондер, он заходил в тот дом, где произошло убийство. Эта женщина убежала в горы, но предварительно она отсиживалась у одного его родственника. Пока я выследил ее, она успела скрыться. О каждом из беглецов мэр Оурден знал и каждому оказывал помощь. И я сильно подозреваю, что за всей этой историей с парашютами тоже стоит мэр Оурден.

Лансер живо спросил:

— Но доказать это вы не сможете?

— Нет, — сказал Корелл, — доказать не смогу. Предыдущее мне известно, а после я только подозреваю. Может быть, теперь вы захотите выслушать меня?

Лансер тихо спросил:

— Что вы предлагаете?

— Мои предложения, полковник, несколько серьезнее, чем простые предложения. Оурдена надо взять заложником, его жизнь должна зависеть от того, как будет вести себя население. Его жизнь должна зависеть от первого запала, зажженного на первом динамитном патроне.

Он снова сунул руку в карман, достал оттуда маленький бумажник, открыл его и положил перед полковником.

— Вот, сэр, ответ штаба на мой рапорт. Обратите внимание, что он дает мне некоторые права.

Лансер заглянул в книжку и негромко сказал:

— Значит, вы все-таки действовали через мою голову? — он с откровенной неприязнью посмотрел на Корелла. — Я слышал, что вы получили увечье? Как это произошло?

Корелл сказал:

— В ту ночь, когда был убит ваш лейтенант, на меня устроили засаду. Спасся я благодаря патрулю. В ту же ночь двое здешних жителей ушли в море на моей лодке. Что вы теперь скажете, полковник? Нужны ли вам более сильные доводы для задержания мэра Оурдена?

Лансер сказал:

— Он здесь, он еще никуда не скрылся. Мы и так держим его заложником.

И вдруг где-то вдали раздался взрыв, и они оба повернулись в ту сторону, откуда донесся этот звук. Корелл сказал:

— Вот оно, полковник! И вы прекрасно знаете, что если этот опыт удастся, динамит появится в каждой завоеванной стране.

Лансер негромко повторил:

— Что вы предлагаете?

— То, что я уже сказал. Оурден должен служить гарантией против беспорядков.

— А если беспорядки будут продолжаться, и мы расстреляем Оурдена?

— Тогда следующим будет этот маленький доктор. Правда, он не занимает никакого официального положения. Но его авторитет в городе уступает только авторитету мэра.

— Но доктор не должностное лицо.

— Народ ему доверяет.

— А если мы расстреляем и его, что тогда?

— Тогда власть будет в наших руках. Тогда сопротивление будет подавлено. Когда мы уничтожим главарей, сопротивление будет подавлено.

Лансер насмешливо спросил:

— Вы на самом деле так думаете?

— Так должно быть.

Лансер медленно покачал головой и потом крикнул:

— Дежурный! — дверь распахнулась, и на пороге появился солдат.

— Сержант, — сказал Лансер, — мэр Оурден находится под арестом, доктор Уинтер тоже находится под арестом. Распорядитесь приставить стражу к Оурдену и немедленно доставьте сюда Уинтера.

Сержант сказал:

— Слушаю, сэр.

Лансер посмотрел на Корелла и сказал:

— Надеюсь, что вы отдаете себе отчет в своих действиях. Я очень хочу надеяться, что вы отдаете себе отчет в своих действиях.




Глава восьмая


В маленьком городке вести распространились быстро. Их передавали друг другу шепотом в дверях, передавали беглыми многозначительными взглядами: «Мэр арестован» — и город охватило тихое ликование, яростное тихое ликование, и люди тихо переговаривались между собой и расходились в разные стороны, и, забегая за покупками, они наклонялись над прилавком и обменивались словечком с продавцами.

Люди уходили в поисках динамита за город, в леса. И дети, игравшие на снежных полях, находили свертки с динамитом и знали, как надо поступать с ним. Они разворачивали сверток, съедали шоколад и закапывали динамит в снег, а потом бежали сказать родителям, где он припрятан.

Далеко за городом один человек подобрал динамитный патрон, прочел инструкцию и сказал самому себе:

— Любопытно посмотреть, действует ли? — потом воткнул патрон в снег, поджег запал и отбежал подальше. Но он считал слишком быстро — по его счету динамит взорвался только через шестьдесят восемь секунд. Человек сказал: — Действует, — и пошел разыскивать другие патроны.

Словно по какому-то сигналу люди разошлись по домам, и двери за ними закрылись, и улицы опустели. Солдаты на шахте по несколько раз тщательно обыскивали каждого шахтера, спускающегося в шахту, и солдаты были встревоженные и злые, и они грубо обращались с шахтерами. Шахтеры смотрели на солдат холодно, и в глазах у них чуть заметно горело яростное ликование.

Стол в дворцовой приемной был прибран, и у двери в спальню мэра Оурдена стоял часовой. Энни, опустившись на колени перед камином, подкладывала маленькие кусочки угля в огонь. Она посмотрела на часового, стоявшего у дверей спальни мэра Оурдена, и свирепо спросила:

— Ну, что же вы с ним теперь сделаете? — солдат молчал.

Дверь открылась, и в приемную вошел еще один солдат и доктор Уинтер. Солдат держал доктора за локоть. Он прикрыл за ним дверь и стал у косяка. Доктор Уинтер сказал:

— Хэлло, Энни, как себя чувствует его превосходительство?

И Энни показала на дверь в спальню и ответила:

— Они там.

— Разве он болен? — спросил доктор Уинтер.

— По-моему, нет, — сказала Энни. — Сейчас попробую доложить им, что вы здесь. — Она подошла к часовому и сказала властным тоном: — Доложите его превосходительству, что пришел доктор Уинтер, слышите?

Часовой ничего не ответил ей и даже не шелохнулся, но в эту минуту дверь спальни открылась, и на пороге появился мэр Оурден. Не обращая внимания на часового, он прошел мимо него в приемную. Часовой хотел было вернуть мэра назад, но передумал и снова стал на свое место у двери. Оурден сказал:

— Благодарю вас, Энни. Не уходите отсюда. Вы можете мне понадобиться.

Энни сказала:

— Нет, сэр, я никуда не уйду. Как себя чувствует мадам?

— Она причесывается. Вы хотите ее видеть, Энни?

— Да, сэр, — сказала Энни, и она тоже протиснулась мимо часового, вошла в спальню и закрыла за собой дверь.

Оурден спросил:

— Вы пришли по делу, доктор?

Уинтер иронически усмехнулся и показал через плечо на часового:

— Я, кажется, арестован. Мой друг привел меня сюда.

Оурден сказал:

— Что ж, этого следовало ждать. Любопытно, как будет дальше? — и они обменялись долгим взглядом, и каждый из них чувствовал, о чем думает другой.

И Оурден сказал, продолжая свои мысли вслух:

— Вы знаете, теперь уже при всем желании этого не остановить.

— Я-то знаю, — сказал Уинтер, — а вот они не знают. — И он тоже продолжил вслух одну свою давнишнюю мысль: — Пунктуальные люди — считаются со временем, — сказал доктор Уинтер, — а время почти на исходе. Они думают, что если у них один Предводитель и одна голова, значит, и у всех прочих так же. Они знают, что десять отрубленных голов равносильны для них гибели, но ведь мы свободный народ, у нас столько же голов, сколько людей в стране, и в нужную минуту руководители растут в народе, как грибы.

Оурден положил руку Уинтеру на плечо и сказал:

— Спасибо, доктор. Я сам это знал, но мне было приятно услышать ваше подтверждение моим мыслям. Маленький народ не погибнет — ведь не погибнет? — он жадно следил за выражением лица Уинтера.

И доктор успокоил его:

— Ну, что вы, конечно, нет! Больше того — он получит помощь извне и окрепнет.

В комнате воцарилось молчание. Часовой переступил с ноги на ногу, и его винтовка звякнула о пуговицу.

Оурден сказал:

— Сейчас я могу говорить с вами, доктор, и, может быть, это в последний раз. Меня донимают мелкие, постыдные мысли, — он кашлянул и посмотрел на застывшего у двери часового, но тот не подавал вида, что слышит их разговор. — Я думал о своей смерти. Если они будут действовать обычным путем, то меня убьют, а следом за мной убьют и вас. — И, не дождавшись ответа, спросил: — Ведь убьют?

— Да, вероятно, так и будет, — Уинтер подошел к одному из золоченых стульев и хотел было сесть на него, но заметил, что кретон порван, и погладил сиденье пальцами, словно это могло чему-то помочь. Потом он опустился на стул, но очень осторожно, потому что обивка была порвана.

Оурден продолжал:

— Вы знаете, я боюсь, я даже думал о том, как бы мне скрыться, как выпутаться из этой беды. Я думал о побеге. Я хотел просить пощады, и теперь мне стыдно своих мыслей.

И Уинтер посмотрел на него и сказал:

— Но вы ничего этого не сделали?

— Нет.

— И не сделаете?

Оурден колебался.

— Нет, не сделаю. Но я думал об этом.

И Уинтер мягко сказал:

— А почем вы знаете, может быть, другие тоже об этом думают? Почем вы знаете, может быть, и я об этом думаю?

— Я удивляюсь, почему вы арестованы, — сказал Оурден. — Вероятно, им придется убить и вас.

— Полагаю, что да, — сказал Уинтер. Он завертел большими пальцами, глядя, как они бегают один вокруг другого.

— Не «полагаю», а «знаю наверное», — Оурден помолчал минуту и потом сказал: — Знаете, доктор, я человек маленький, и город у нас тоже маленький, но в маленьких людях, вероятно, тлеет искра, которая может вспыхнуть ярким огнем. Я боюсь, ужасно боюсь, о чем я только не передумал, чтобы спасти свою жизнь, а потом все эти мысли ушли, и меня охватил какой-то восторг, и мне кажется, что я больше и лучше, чем на самом деле, и знаете, доктор, о чем я еще думал? — он улыбнулся, припоминая. — Помните, в школе, в «Апологии»? Помните, Сократ говорит: «Но, может быть, кто скажет: — Не стыдно ли тебе, Сократ, что ты запутался в такие дела, которые теперь угрожают тебе смертью? — Я отвечу ему правдою: — Нехороши твои мысли, почтеннейший, если ты думаешь, что тот, в ком есть хоть немного разума, должен брать в расчет опасность жизни и смерти, а не смотреть на одно — справедливо ли он поступает или несправедливо», — Оурден замолчал, припоминая.

Доктор Уинтер подался всем телом вперед и подхватил:

— «И доброму ли человеку приличны дела его или худому». По-моему, вы тут напутали. Ведь в школе вы никогда не блистали. И на уроках риторики в публичных обвинениях тоже вечно сбивались.

Оурден усмехнулся:

— А вы это не забыли?

— Нет, — сказал Уинтер, — нет, не забыл. У вас вылетали из памяти отдельные слова, а то и целые строчки. В день торжественного экзамена вы так волновались, что забыли заправить сзади рубашку в брюки. И никак не могли понять, над чем это все смеются.

Оурден улыбнулся, и его рука украдкой протянулась за спину и пощупала, не торчит ли там хвост от рубашки.

— Я был Сократом, — сказал он, — и я выступал с обвинением школьного совета. Как я на них обрушился! Я рычал и видел, что они краснеют все больше и больше.

Уинтер сказал:

— Они еле сдерживались, чтобы не фыркнуть. У вас торчал сзади хвост от рубашки.

Мэр Оурден рассмеялся.

— Сколько с тех пор прошло лет? Сорок.

— Сорок шесть.

Мэр поднял голову, уставился в потолок и забормотал:

— Гм, гм, гм… Дай бог памяти… Как это там?

И Уинтер подсказал ему:

— «После сего…»

И Оурден повторил вполголоса:

— «После сего во мне рождается желание предсказывать вам, мои осудители…»

Полковник Лансер бесшумными шагами вошел в комнату; часовые вытянулись. Услышав Оурдена, полковник остановился.

Оурден смотрел в потолок, забыв обо всем на свете, кроме этих древних слов.

— «После сего во мне рождается желание предсказывать вам, мои осудители, — начал он, — ибо я… достиг уже такого возраста, когда люди, приближаясь к смерти, особенно предсказывают… Возвещаю вам, граждане, умертвившие меня… что тотчас после моей… моей смерти…»

И Уинтер сказал, встав со стула:

— Моего ухода.

Оурден посмотрел на доктора:

— Что?

И Уинтер поправил его:

— Там сказано «после моего ухода», — а не «смерти». Вы повторяете свою прежнюю ошибку. Эту же ошибку вы сделали сорок шесть лет назад.

— Нет, «смерть». «После моей смерти», — Оурден оглянулся и увидел полковника Лансера. Он спросил: — Ведь правда, «после смерти»?

Полковник Лансер сказал:

— «После ухода». «Тотчас после моего ухода».

Доктор Уинтер продолжал настаивать:

— Вот видите! Двое против одного. Там говорится «уход». Вы сделали эту ошибку сорок шесть лет назад.

Тогда Оурден устремил взгляд куда-то вдаль, и его глаза, полные прошлым, ничего не видели перед собой. И он продолжал:

— «Возвещаю вам, граждане, умертвившие меня, что тотчас после моего… ухода постигнет вас казнь, гораздо страшнее той, на которую обречен я».

Уинтер подбодрял его кивками, и Лансер тоже кивал, и они оба словно старались помочь мэру. А Оурден говорил:

— «Теперь вы сделали это с намерением уклониться от обличений вашей жизни…»

Лейтенант Прекл вбежал в приемную и крикнул:

— Полковник Лансер!

Полковник Лансер сказал:

— Ш-ш! — и предостерегающе поднял руку.

А Оурден негромко продолжал:

— «Но выйдет, говорю вам, напротив», — его голос окреп.

— «Между вами появится много обличителей…» — он сделал легкий жест рукой — ораторский жест, — «.. обличителей, которых я доселе удерживал… Эти обличители будут тем несноснее, чем моложе, и вам станет еще досаднее…» — он нахмурился, напрягая память.

Лейтенант Прекл сказал:

— Полковник Лансер, мы обнаружили при обыске динамит.

И Лансер сказал:

— Тише!

Оурден продолжал:

— «Если вы думаете, что, умерщвляя людей, воспрепятствуете укорять себя за развратную жизнь, то судите несправедливо». — Он нахмурился и сказал: — Это все, что я помню. Остальное ускользнуло.

И доктор Уинтер сказал.

— Что ж, неплохо, принимая во внимание, что с тех пор прошло сорок шесть лет, а вы и тогда, сорок шесть лет назад, знали это не блестяще.

Лейтенант Прекл перебил его:

— Мы обнаружили у нескольких человек динамит, полковник Лансер.

— Они арестованы?

— Да, сэр. Капитан Лофт и…

Лансер сказал:

— Передайте капитану Лофту, чтобы держал их под стражей. — Он снова овладел собой, вышел на середину комнаты и сказал: — Оурден, надо прекратить это.

И мэр беспомощно улыбнулся.

— Их уже не остановишь, сэр.

Полковник Лансер резко сказал:

— Я арестовал вас в качестве заложника, чтобы народ сохранял спокойствие. Таковы данные мне распоряжения.

— Но это ничему не поможет, — просто сказал Оурден. — Вы не понимаете. Когда я стану помехой, народ обойдется и без меня.

Лансер сказал:

— Признайтесь мне честно: если народ будет знать, что первый подожженный запал подведет вас под пулю, как он поступит?

Мэр беспомощно оглянулся на доктора Уинтера. И в эту минуту дверь спальни открылась, и в приемную вошла мадам с цепью мэра в руках. Она сказала:

— Ты забыл ее надеть.

Оурден спросил:

— Что? Ах, да! — и нагнул голову. Мадам надела ему цепь на шею, и он сказал: — Спасибо, дорогая.

Мэр взял цепь в руки и посмотрел на золотую медаль с выбитой на ней эмблемой его должности. Лансер настойчиво повторил свой вопрос:

— Как народ поступит?

— Я не знаю, — сказал мэр. — Думаю, что подожгут запал.

— А если вы обратитесь к ним с просьбой не поджигать?

Уинтер сказал:

— Полковник, сегодня утром я видел, как один маленький мальчик лепил снежную бабу, а трое вполне взрослых солдат стояли рядом и следили, чтобы у него не получилось карикатуры на вашего Предводителя. И мальчик все-таки добился некоторого сходства, прежде чем его снежную бабу уничтожили.

Лансер презрел слова доктора.

— А что если вы обратитесь к ним с просьбой не поджигать? — повторил он.

Оурден стоял, точно в полусне; глаза у него были закрыты, он напряженно думал.

— Я не очень храбрый человек, сэр. Я думаю, что они все равно подожгут, — ему трудно было говорить. — Я надеюсь, что подожгут, а если попросить их не делать этого, им будет тяжело за меня.

Мадам спросила:

— О чем вы говорите?

— Помолчи минутку, дорогая, — сказал мэр.

— Значит, вы думаете, что подожгут? — допытывался Лансер.

Мэр гордо сказал:

— Да, подожгут. Мне не приходится выбирать между жизнью и смертью, сэр… Но покончить счеты с жизнью я могу по своему выбору. Если я скажу: прекратите борьбу, им будет тяжело за меня, но борьбы они не прекратят. Если я скажу: боритесь, они обрадуются за меня, и я, человек не очень храбрый, помогу им стать чуточку храбрее, — он улыбнулся извиняющейся улыбкой. — А раз конец мой предрешен, мне ничего не стоит это сделать.

Лансер ответил:

— Если вы решите так, мы скажем им, что вы решили иначе. Мы можем сказать им, что вы умоляли сохранить вам жизнь.

И Уинтер сердито перебил его:

— Они не поверят. Вы не умеете хранить свои тайны. Как-то вечером у одного из ваших офицеров разыгрались нервы, и он сказал что-то насчет мух, завоевавших липкую бумагу. Теперь его слова известны по всей стране. Есть даже такая песенка. Мухи завоевали липкую бумагу. Вы не умеете хранить свои тайны, полковник.

В стороне шахты пронзительно взвыл гудок. Резкий порыв ветра засыпал оконное стекло сухим снегом.

Оурден стоял, теребя свою золотую медаль. Он тихо сказал:

— Видите, сэр, теперь уже ничего нельзя изменить. Вас разобьют и изгонят отсюда, — голос у него был очень мягкий. — Кому охота покоряться завоевателям, сэр? Наш народ не покорится. Свободные люди не начнут войны, но если война началась, они продолжают борьбу и после поражения. Людям со стадным инстинктом, которые идут на поводу у какого-нибудь предводителя, это не по силам, а потому стадо выигрывает отдельные сражения, а свободные люди выигрывают войну. Со временем вы в этом убедитесь, сэр.

Лансер стоял, вытянувшись.

— Полученные мной приказы предельно точны. Крайний срок назначен на одиннадцать часов. Я взял заложников. В случае каких-либо беспорядков заложники будут расстреляны.

Доктор Уинтер спросил полковника:

— И зная, что этот приказ не даст никаких результатов, вы все-таки приведете его в исполнение?

На лице у Лансера ясно проступили скулы.

— Я выполню данные мне приказы, каковы бы они ни были, но я уверен, сэр, что ваше обращение к народу спасет много жизней.

Мадам жалобно взмолилась:

— Почему мне никто ничего не скажет? Что вы за чепуху несете?

— Ты права, дорогая, это чепуха.

— Мэра нельзя арестовать, — пояснила она мужу. — Мэр — это идея, родившаяся в мозгу свободных людей. Она не подлежит аресту.

Откуда-то издали донесся звук взрыва, и эхо прокатило его по горам и вернуло обратно. Гудок на шахте взвыл пронзительно, громко. Секунду Оурден стоял неподвижно, потом улыбнулся. Загрохотал второй взрыв — на этот раз ближе, громче, и эхо отбросило его от гор. Оурден взглянул на часы, потом снял с себя цепь и протянул ее вместе с часами доктору Уинтеру.

— Как там было насчет мух? — спросил он.

— Мухи завоевали липкую бумагу, — сказал Уинтер.

Оурден крикнул:

— Энни! — дверь в спальню сейчас же открылась, и мэр сказал: — Вы подслушивали?

— Да, сэр, — Энни была смущена.

И в эту минуту взрыв раздался где-то совсем близко, послышался треск падающих балок, звон битого стекла, и дверь позади часового распахнулась настежь. И Оурден сказал:

— Энни, я попрошу вас побыть с мадам. Не оставляйте ее одну, — он обнял мадам и поцеловал ее в лоб и медленно пошел к двери, у которой стоял лейтенант Прекл. Ступив через порог, он повернулся к доктору Уинтеру: — Критон, я должен петуха Асклепию, — мягко сказал он. — Ты не забудешь уплатить мой долг?

Уинтер на секунду закрыл глаза и потом ответил:

— Долг будет уплачен.

И Оурден усмехнулся.

— Это я еще помню. Это еще не забыто, — он положил руку на плечо Преклу, и лейтенант отпрянул от него.

Уинтер медленно наклонил голову.

— Да, это еще не забыто. Долг будет уплачен.


notes



Примечания





1


Земляничник, земляничное дерево (исп.).




2


Человек знатного, благородного происхождения (исп.).




3


Пастух, ковбой (исп.).




4


Индеец или метис, говорящий по-испански (исп.).




5


“Над волнами” (исп.).




6


Быть, существовать (франц.).




7


Год принятия «Декларации Независимости», положившей начало существованию США как самостоятельного государства.




8


Пили хмельное вино.

Педро, Родарте, Симон (исп).




9


Добрый вечер, сеньора (исп.).




10


Иди сюда, смотри! Молодая сеньора Уэйн едет. (исп).




11


Племя мексиканских индейцев.




12


Род соуса (исп.).




13


Венок из цветов, который я сплела…. (исп.).




14


Калифорнийские мамонтовые деревья.




15


Имя Камилл (Камилла) и название цветка «камелия» звучат по-английски одинаково.




16


Мальчуган (исп.).




17


Вошь (исп.).




18


Плоские маисовые лепёшки, заменяющие в Мексике хлеб.




19


«Житие св. Варфоломея» (исп.).